В шестом часу к Тамаре забежала подруга Нина Свербицкая. Испуганно округляя глаза, она буквально как вихрь ворвалась в квартиру.

— Немедленно собирайся! — приказала Тамаре.

— Как это — немедленно? — удивилась она.

Гостья упала на диван, раскинула руки. На румяном лице ее заиграла улыбка: испуг был сильно преувеличен. Просто она хотела нагнать туману, расшевелить Тамару. Успокоившись, объяснила, почему нужно идти на завод. Девчат снова просят выйти в ночную, там пришел срочный заказ, какие-то «единички», сложнейшие детали для экспортных машин. Кушнир нервничает, Скарга тоже, людей же в выходной не сыщешь, да и кто согласится в такую жарищу становиться к станку?.. Вот он и умоляет…

— Кто он? — переспросила Тамара, невольно проникаясь неясной тревогой. Дело было не в «единичках», она уже чувствовала приближение какой-то очередной неприятности.

— Наш начальничек уважаемый, Кушнирчик, — произнесла с поддевкой Нина. — Требует только тебя. Говорит, немедленно беги. И чтобы Тамара Кравчук была у меня не позже семи часов.

— Ишь, командир нашелся… Не пойду и все!

— Как это не пойдешь? Он же твой начальник, твой старший товарищ, твой благодетель!.. — голос подруги зазвенел нескрываемым ехидством. — Всегда тебя расхваливает, на Доску почета первой, путевки в профилакторий — Тамаре первой, в отчете, в докладе… Должна идти, Томочка. Тем более, что у него, говорят, назревают крупные неприятности. Вроде бы на партком потащат. Из газеты приходили. Ужас! Приписки там всякие, враг новой техники, консерватор. И потом этот Кушнирчик вечно придирается. Ко мне, например, — вздернула полненьким плечиком Нина. — Ты, говорит, Нина, совершенно несознательная, у тебя, говорит, нет гражданского чувства ответственности, как, например, у Тамары Кравчук. Советую тебе равняться на Тамару. Одинокая женщина, а не распускается, не дает поводов для глупых разговоров, живет скромно, думает только о деле, о работе… — Нина ухватила за руку хозяйку дома, посадила ее рядом на тахту. — Томочка, милая, ну, скажи, разве интересно жить так, как ты? Только работа, работа и никаких глупых разговоров?..

Тамара улыбнулась. Сказала, что ее такая жизнь вполне устраивает.

— Без любви?

— Нет… почему же? С любовью.

— А-а!.. — догадалась Нина. — Тянешь резину с Максимом Петровичем? Думаешь, бросит из-за тебя жену?.. Ну и дура, вот что я тебе скажу, Томка. — Она решительно махнула рукой. — Попомни мое слово, он свою актрисулю никогда не бросит. Они, мужики, все такие: бегать да обещать. А как в загс, так у них сразу профсобрание.

Глупенькая она до беспредельности, подумала Тамара, Нинка-картинка, пышноволосая болтушка с голубыми, наивно-добрыми глазами. Что ей скажешь? Разве поймет она, как разрывается у Тамары сердце, как терзается она ночами? Знает же, знает, что ничего хорошего ей не ждать и что Заремба — не ее суженый… Любимый, но не суженый.

Тамара обняла подружку рукой, прижалась к ней, стала изливать душу. Давно не говорила так ни с кем, стыдно было, кошмар какой-то. А что поделаешь?.. Не судьба, видать, с любимым…

— А я знаю, с кем твоя судьба, — обрадовала ее Нина. — С Колей!

— Может быть, — согласилась Тамара. — Он хороший, добрый… И я знаю, что с ним могла бы быть счастливой. — Губы ее дрогнули, искривились. — Он был бы счастлив…

Опустив голову, закрыла лицо руками. Плечи ее вздрагивали. Вроде, плакала, вроде бы, нет… Потом, подняв на Нину большие, суровые глаза, сказала, что все это, конечно, ересь, просто нафантазировала и наобещала себе. Что-то следует решать окончательно, сегодня же. Вот вернется домой и будет решать.

В цех пришли, когда солнце уже спряталось за высокими осокорями, и стекла в большом оконном пролете побагровели. Кушнир сидел в своем кабинете и, как только на пороге появилась Тамара, встал ей навстречу. Пожатие руки было коротким, жестким. Попросил сесть. Уловила его мимолетный взгляд на часы. Торопился. На смуглом лице тень от усталости, под карими глазами — мешочки. Вроде бы, не пьет, но как-то опустился в последнее время. И рубашка не самой первой свежести.

Разговор начал издалека. Как дела? С заработками у нее хорошо, он знает по ведомостям, по накладным. Справляется с «аварийками». Сегодня тоже, он уверен, Тамара не подведет цех и сделает «единички» для экспорта. Но его интересует настроение девочек. Двое уволились. Почему? Уж не обижают ли их?.. Сдали один жилой дом, скоро будет новый, рабочих, кажется, не обходят вниманием… В его словах была нервозность, и Тамара вдруг подумала, что он никак не может перейти к чему-то главному. Это настораживало. Словно очень хочет прощупать, выведать настроение рабочих: будет ли у него поддержка.

Тамара знала, что в цеху у Кушнира врагов немного. Его даже любят. Он умен, тактичен, не требует лишнего. Старики так просто молятся на него. Если бы ее спросили, как она относится к своему начальнику, она ответила бы, что с ним жить можно… Но радоваться жизни — едва ли. Какая-то перегородка всегда разделяла их. Как сейчас: он говорил одно, но, видимо, думал совсем о другом.

— Отец не собирается переезжать? — вдруг задал он вопрос. Раньше никогда не спрашивал. Квартиру получал ее муж, а после развода она осталась у Тамары…

Но к чему эти вопросы? Нет, и это не было главным. Вовсе не это.

Кушнир, вероятно, почувствовал скрытое удивление в ее затянувшемся молчании и уточнил:

— Я слышал, вы болели?.. В семье всегда легче. Живая душа, сами понимаете.

— А у меня кошечка Марыся, — с легким вызовом бросила Тамара.

— О, это прекрасно! Но все же, семья есть семья.

— Ну что же, не получилось, не судьба.

Он вдруг перешел на более откровенный, даже фамильярный тон:

— Не привередничаешь ли, девочка? Судьбу-то мы сами делаем. — Он откинулся на спинку стула, забарабанил по столу пальцами, дробь получилась упрямая, настойчивая. — Такие ребята вокруг, столько женихов.

Куда-то он клонил в непонятную сторону. Тамару это начало раздражать. Хватит разводить дипломатию. Глянула на ручные часики, сморщила лоб. Внизу ее ждала долгая, бессонная ночь. Цех гудел ровно, вроде бы напоминающе. Кушнир вдруг вытянул ящик письменного стола, порылся там, достал тоненькую папку, расшнуровал ее.

— Ты прости, Тамара… — Он пробежал глазами лист бумаги, пожевал губами, словно смакуя слова, которые собирался произнести (не слишком ли будут горькими?). — Тут пришло одно письмецо. Тебя упоминают. Думал тебе не показывать, не волновать. Чушь всякая, бред. Но, может, тебе что-то подскажет. — Он углубился в чтение, все читать, видно, не хотел. — Ага, вот… «Ухаживая за работницей Тамарой Кравчук, мастер Заремба, конечно, не может оставаться верным своей семье. Распадается первейшая ячейка нашего государства. К тому же под угрозу поставлено благополучие еще одной пары, прекрасных людей: журналистки Антонины Богуш и директора института Рубанчука…» — Кушнир вялым жестом отложил листок в сторону, внимательно глянул на кончики своих пальцев. — Мда… вот какая петрушка! Конечно, не мое дело копаться в чужом белье, лезть в чужую душу, но видишь, Томочка, как все оборачивается…

— Как? — холодея от стыда, едва слышно спросила Тамара.

— Нехорошо, совсем нехорошо.

Тамара кивнула на листок бумаги. Он был от нее далеко, почти недосягаем, был страшен в своей наглости, в бесцеремонной уверенности содержащихся в нем слов.

— Значит, все то… что там… вы в это верите?

— Говорю же тебе, что нет. Не мое это дело, — развел руками Кушнир. — Я, милая, о другом. Здесь, как видишь, упоминается имя Антонины Богуш.

— Ну? Упоминается, и что из этого?

— Из этого вытекает одна маленькая, но существенная деталь. Антонина Владимировна Богуш — журналистка. Девушка очень порядочная, честная. Бывает у нас на заводе, про нас пишет. Вот и вчера была. А выходит, наши заводские ее как бы обидели. То есть, ты пойми меня правильно… Я имею в виду не тебя, Томочка. Нет, нет. Но тот, кто ухаживает за тобой, имея семью, обязанности перед больной дочерью, перед коллективом… — Увидев, как Тамарины глаза наполняются слезами, Кушнир быстро замахал руками. — Милая, ты тут совсем не при чем! Он ухаживает за тобой, а не ты ухаживаешь за женатым мужчиной. Он, а не ты, вызвал это письмо, эти гнусные разговоры, слухи, сплетни. И, в конце концов, это он, наш многоуважаемый Максим Петрович…

Тамару будто сорвало со стула. Щеки ее пылали.

— Прошу вас!.. Не надо…

— Вижу, я тебя обидел, Томочка?

— Не говорите о нем плохо… — с мольбой в голосе воскликнула она. — Мне вам трудно объяснить, но он совершенно ни в чем не виноват. Мы только друзья. Не больше. Неужели вы мне не верите?

Казалось, он хотел ей поверить. Силился проникнуть в ее душу, напрягаясь, вдумываясь. Она говорила быстро, сбивчиво, может, и не убедительно, но со всей страстностью, на которую была способна. Почему обязательно надо думать самое плохое? Люди так одиноки, так разбросаны по свету, им хочется простого понимания, участия, доброго слова…

Тут он резко взял листок и помахал им перед Тамарой.

— Если бы ваши отношения никого не задевали, милая моя девочка, то не было бы этого ужасного письма!

Больше говорить было не о чем. Значит, это она вызвала огонь, возмутила спокойствие… Свет померк перед глазами… Кушнир испугался, поднес ей воду. Стал успокаивать: ничего страшного, не надо волноваться, письмо, в конце концов, анонимное. Кому охота с ним разбираться? Но, к сожалению, и отмахнуться от него так просто нельзя… Партком… собрание…

«Но я-то, я… Что будет со мной? — думала в лихорадочном ознобе Тамара. — Если бы я знала, что все так обернется? Разве моя любовь к нему кому-то мешает? И почему я не имею права его любить?.. А теперь будут трепать и его, и мое имя, сплетничать, обвинять…»

Кушнир сидел перед Тамарой, успокаивающе гладил ей руку, заглядывал в глаза.

— Хватит, хватит, милая, — шептал с отеческой теплотой. — Ты слишком доверчива. Вот за это и поплатилась… Но мы тебя защитим. Мы не дадим тебя в обиду этому Зарембе… Только пойми, что жизнь намного сложнее… И люди не такие, как кажутся с первого взгляда… Успокойся, успокойся, девочка… Все уладится. Вот увидишь, твоя жизнь еще впереди. Главное — беречь себя! И верить настоящим друзьям! Преданным, искренним…

Кого он имел в виду? Может, себя?.. Нет, Тамара не верила ему. Так и вышла из кабинета, не поверив. Одно ей стало ясно: все разрушилось! Последняя надежда уплыла, исчезла. «А он меня любит, — упрямо подумала вдруг. — Но наша любовь погубит нас обоих. И меня, и еще больше его погубит. Значит, все зависит от меня. Пусть не обижается… Дорогой мой, единственный мой человек, не обижайся, но теперь все, действительно, зависит только от меня!»