Правду говорят, что через сорок — пятьдесят лет человек полностью меняется, до последней клетки, до последней молекулы. Тот, кого вы знали раньше, никогда не придет к вам через много лет. Ваша встреча будет обманчивой, как бывает обманчивым мираж в пустыне. Не радуйтесь, не спешите к нему. Мираж развеется, пустыня останется пустыней.

Он тоже, как мираж. Только имя прежнее — доктор Рейч. Ничто не напомнило мне того давнего немецкого врача в военном френче, в фуражке с высокой тульей, в начищенных до блеска сапогах. Столько лет память сохраняла точную копию доктора Рейча, десятки, сотни раз моя память восстанавливала последнюю минуту нашего прощания, все подробности того последнего дня, когда он вывел меня к своему автомобилю во дворе госпиталя, отдал мне ключ, сунул на сиденье пистолет…

Сегодня он подал мне руку, но я не узнал ее. Я совсем не такой представлял руку доктора Рейча. Элегантный старик в очках, сияющая лысина, светлый серебристый костюм… Нет, не в этом дело, не костюм и не лысина поразили меня сегодня. Почему я не поверил своей памяти? Сорок лет я ждал этой встречи. Сорок лет продолжалось мое ожидание, и я шел к нему, как по тропинке, надеясь увидеть того, кто спас меня. Я шел по тропинке памяти, стремясь разгадать загадку прошлого. Но, может быть, никакой загадки не было, а все случилось именно так, как я сегодня рассказал моей внучке?..

Наступала весна сорок третьего года. Глубокой ночью я проснулся в своей комнатушке. Слышу, госпиталь тревожно гудит, в коридорах — топот ног, хлопают двери. Я надеваю халат, выхожу в коридор и сразу же понимаю в чем дело: Сталинград! Вечером Рейч мимоходом сказал мне, что в Германии объявлен двухнедельный траур. Фюрер призывает к мести, к решительной борьбе. Всем нужно быть готовыми. Всем без исключения… Рейч сказал это неспроста, и я уже догадываюсь зачем. В последнее время он все чаще отпускает меня в город. Три часа мало? Пожалуйста, четыре. Ровно четыре часа. Документы в полном порядке. Аусвайс на имя врача немецкого армейского лазарета доктора Богуша.

Под вечер в кабинете начальника госпиталя собрались все офицеры. Наверное, был зачитан приказ фюрера, сообщение о траурных днях и о том, как надлежит вести себя после сталинградского поражения. «Это не поражение! Нет! — кричал в коридоре обер-лейтенант Шульце из выздоравливающих. Он со дня на день должен отправиться на фронт и потому ведет себя трусливо-нагло. На меня глядит с презрением, воинственно, но в глазах его я вижу прочно угнездившийся страх, который он постоянно глушит шнапсом. — Мы выравниваем линию фронта! Кавказская группа Клейста еще покажет этим русским, вот увидите!..» Его голос слышен и сейчас, там наверху, невнятный, пьяный. Слышу слово «Сталинград», оно повторяется в разных вариантах, с разными интонациями…

Я иду наверх, в хирургическое отделение. Зачем? Послушать их пьяную болтовню? Может быть, узнаю, что они замышляют. В белом халате я ничем не отличаюсь от других санитаров, от фельдшеров и врачей, лазаретного персонала. Уверенно поднимаюсь по лестнице, иду мимо открытых дверей, вижу тревожные лица раненых. Никто не спит, сидят на кроватях, на подоконниках. И всюду: «Сталинград… Сталинград…» Крепко, значит, досталось от наших!.. В третьей палате группа раненых столпилась возле одной кровати, слышится стон.

Двери в кабинет майора слегка приоткрыты. Там горланят песню. Пьяный рев с нотками грусти и даже растерянности. Я останавливаюсь у двери, вынимаю сигареты, закуриваю. Вскоре пение прекращается. Заговорили о партизанах, снова — проклятия, угрозы: «Никому не давать спуска! Ни дня без возмездия! Убивать, убивать!»

Вдруг дверь распахивается. На пороге — Шульце, пьяный, бледный, френч на нем расстегнут. Увидев меня, он удивленно поднимает брови. Глаза злорадно сужаются.

— Что вам здесь надо?

— Срочно нужен доктор Рейч. В третьей палате умирает раненый.

На мой голос выходит Рейч. Узнав о случившемся, он кивком приказывает мне следовать за ним. Шульце подозрительно смотрит нам вслед и возвращается в кабинет начальника госпиталя.

— Неосторожно себя ведете, герр доктор, — холодно бросает Рейч.

Солдаты возле кровати умирающего расступаются. На лицах нескрываемый страх. Близость смерти всех пугает. Здесь большинство тяжелораненых: бинты на груди, на головах, на животе. Но я смотрю на них без жалости, без сострадания. Только вчера мне рассказали в городе об очередной расправе полевой жандармерии над комсомольским подпольем одного из близлежащих сел. Смельчаков, почти мальчишек, вытащили из погреба, где у них была явочная встреча, всех отвели в яр, опутали проволокой, облили бензином и сожгли. Мать одного из них бросилась в огонь, и ее пристрелили. На колокольне раздался погребальный звон колокола. Фашист поднял парабеллум, прицелился, чтобы выстрелить в звонаря, но, передумав, сказал с изуверской ухмылкой: «Пусть звонит! Пусть по всем селам знают, как мы караем красных бандитов…» Расправы проводились везде. Жестокость нечеловеческая. Расстреливали, закапывали живыми, истязали… Я помнил немцев по Берлину, помнил не только тех парней, что горланили песни на квартире у моей хозяйки. Чистота на улицах, порядок во всем, подчеркнутая корректность в обращении, строгое соблюдение правил… Как все это могло перерасти в фашизм? Неужели человек способен так легко сбросить с себя личину цивилизованного обывателя и превратиться в хищного зверя?.. Они нее люди! Вот столпились возле постели умирающего, бледные лица окаменели, в глазах стеклянная пустота… Тот, на кровати, уже агонизирует. Еще минута… «Подлец! — думаю я, не испытывая ни малейшей жалости. — Сам пришел за своей смертью… Это тебе расплата за тех, сожженных… Не так еще будете агонизировать!..»

Рейч приглашает меня к себе в кабинет, запирает дверь, устало садится на стул и закрывает глаза. Потом медленно расстегивает халат, стягивает его и, не вставая со стула, швыряет в угол. Усталый, издерганный человек. Говорит негромко, как бы рассуждая сам с собой.

У них горе. Вся Германия в глубоком трауре. Но война далеко не закончена. Фюрер еще покажет миру, на что способен рейх. И, в первую очередь, — англосаксонским плутократам. Американцы планируют захват Италии? Им мало героических ударов Роммеля в Африке? В Италию они не прорвутся. Италия — это бастион «новой Европы», это начало разгрома англосаксонской коалиции. Но даже если американцы полезут в Италию, то и тогда фюрер найдет способ, как их наказать… Слова Рейча льются бесцветно и вяло, он словно выцеживает их без какой-либо интонации, в глазах пустота и безразличие. Как только наступит лето, лучшие танковые дивизии рейха сумеют выпрямить фронт в степных районах Украины. Но самое главное: фюрер решил жестоко и решительно проучить партизан. «Послезавтра, — Рейч понижает голос, — в Малютинский гебитскомиссариат с большим танковым отрядом прибывает бригаденфюрер фон Дитрих. Он будет ехать по Житомирскому шоссе. Житомир — Коростышев. Послезавтра. Фон Дитрих умеет наводить порядок… Вы поняли меня, Богуш?..»

Разговор окончен. Я прошу разрешения оставить кабинет. Спускаюсь в свою комнату, под лестницу, закрываю дверь. Стоп!.. Меня вдруг осеняет: Рейч предупредил! Я получил от него информацию. Факты. Конкретные факты. И все это должно быть передано дальше.

На следующий день, после нескольких нелегких операций, Рейч разрешил мне ненадолго отлучиться в город. Предупредил, чтобы я не пропустил комендантский час.

Вечереет. Небо тусклое, усталое, словно излилось слезами по человеческим страданиям. По грязному булыжному шоссе тянутся обозы с пушками, полевыми кухнями, бредут замызганные солдаты. Нет, не тот уже у них вид. Не шагают с закатанными рукавами, с пилотками, засунутыми за пояс. Если бы они знали, что шагают навстречу своей гибели, в лагеря военнопленных, в госпитальные палаты! Автоматизм послушания. Позже, через много лет, читая мемуары немецких генералов, я узнал их настроение в то время. Большинство почувствовало неизбежность поражения. После Сталинграда это стало им ясно. И удивительно, что никто не сопротивлялся. Отвратительный маньяк, кликуша, демагог, возомнивший себя вождем «тысячелетней империи», раздавил волю целой нации. Германия шла в пропасть. Упрямо, отчаянно, неизбежно. Генералы вели в пропасть свои армии, фюрер — все немецкое государство. В пропасть, в пропасть… Твердо, ровно, неотвратимо.

Я уже был предупрежден: «Осторожно! Появились новые жандармские посты, проверяют всех, даже лиц в немецкой форме». Но тем не менее иду к Адольфу Карловичу. Я должен сообщить ему о генерале Дитрихе.

У нас с ним установились своеобразные отношения, полуоткрытые, полуусловные. Меня вроде бы признали за своего. Вроде бы… С Адольфом Карловичем я виделся несколько раз на бирже, разговор получился на ходу, в суматохе. Старик, выйдя из врачебного кабинета, сухо пожал мне руку. Кругом подозрительные типы, маячили полицейские шинели, во дворе в крытые брезентом грузовики загоняли прямо с осмотра парней и девушек для отправки на станцию, в эшелоны. Адольф Карлович будто невзначай обронил, что его друзья заинтересовались мной. Мои сведения полезны. Благодарят. Нельзя ли достать бланки пропусков?.. Отвечаю, что постараюсь. Что еще?.. Медикаменты, бинты?.. Будут… Старик, признательно кивнув сухонькой головой, назначает следующую встречу на толкучке, на старой барахолке. Через день я приношу туда перевязочные средства и сообщаю о возможном прибытии в город крупной эсэсовской части. Для офицеров готовят отдельные палаты, все моют, швабрят, подкрашивают.

Сегодняшний мой приход к Адольфу Карловичу совершенно непредвиденный, в нарушение всех правил и уговоров. Но другого пути нет. Биржу внезапно закрыли, на барахолке старый доктор бывает редко. А вести такие горячие, что нельзя упустить ни одного часа. Пока Адольф Карлович встретится со своими друзьями, пока те передадут дальше, сколько пройдет времени!..

Поднимаюсь по скрипучим ступенькам на знакомое крыльцо. Боковым взглядом вижу за отблеском стекла какие-то силуэты. Неужели засада?.. На этот случай у меня давно придумана версия: зашел попить воды к знакомому еще с довоенных времен врачу, он — фольксдойче, благонадежный, лояльный по отношению к рейху… Решительно открываю дверь, и в сенях… сталкиваюсь с хозяином.

— Что случилось? — на его лице испуг.

— Важные известия, — отвечаю шепотом. — Срочные.

Сделав рукой жест: «Подождите», Адольф Карлович исчезает за дверью в комнату. Минуту-две тихо, наконец он выходит, спрашивает с видимым облегчением:

— Ну, что там у вас?

— Нужно срочно предупредить подпольщиков…

— У меня нет с ними связи… Они сами находят меня.

Ясно, Адольф Карлович продолжает свою игру. Это на случай провала. Тогда все замкнется на этом доме. Что ж, законы конспирации суровы, я понимаю. Адольф Карлович смотрит на меня внимательно, но у меня такое ощущение, что он глядит сквозь меня, прислушиваясь к звукам с улицы. При этом он нервно покусывает нижнюю губу.

Я коротко рассказываю о Дитрихе, выкладываю все, что узнал от доктора Рейча. Адольф Карлович, покосившись на дверь в комнату, берет меня за локоть.

— За вами не следят? Вы случайно не привели за собой хвоста?

— Вроде бы нет.

— То-то и оно!.. Вроде бы… Должна быть абсолютная уверенность. Вы обязаны фиксировать каждый посторонний объект, каждое случайное лицо… Ну, хорошо, возвращайтесь к себе. Я постараюсь найти контакты с товарищами.

Эти его слова я воспринимаю как дружественный жест, как проявление симпатии и доверия.

— А в случае экстренных известий как мне быть?

— Что же, всегда рад вас видеть, Антон Иванович, — он слегка пожимает мне руку и по его теплому взгляду я понимаю, что мне окончательно поверили.

Дорога назад оказывается длиннее, чем я предполагал. Приближается комендантский час, и я прикидываю, как побыстрее, напрямик добраться до госпиталя. И при этом избежать лишних встреч с патрулями. Сворачиваю в узенькую улочку. Тороплюсь, почти бегу. И тут слышу такие же торопливые шаги за спиной. На повороте ненароком оборачиваюсь, и мне кажется, что я узнаю это крысиное лицо. Неужели Шульце?.. Ноги сразу становятся ватными. Как быть?.. Броситься в темень, в поле, скрыться в лесу?.. Но для моих друзей это будет тяжелым ударом. Провал в самом начале работы. Могут вообще принять за провокатора… Шульце теперь почти бежит за мной… Нет, он не догонит меня, я вспомнил, что у него было ранение в ногу. «Жаль, что тебя не убили, мерзавца!..» Я должен, обязан его опередить!..

Я бросаюсь в сторону, перескакиваю через невысокий забор и мчусь через огороды, кустарники. Какое счастье, что я знаю свой город, все его тупики и закоулки… Если Шульце и узнал меня, все буду отрицать. Роковой была бы для меня только встреча здесь, в полумраке комендантского часа. А так: «Я ничего не знаю, господин обер-лейтенант… Вам показалось, господин обер-лейтенант…»

Вбегаю на госпитальное подворье со стороны гаражных построек. Слава богу, кажется, успел. Выиграл это смертельное состязание. В кабинет Рейча вхожу без стука, как мне было дозволено. Правда, разговора на эту тему не происходило, просто как-то само собой установилось. Рейч стоит посреди комнаты, держа в руках белый халат, он собрался на вечерний обход. По его взгляду вижу, что он все сразу понял. Заметил мою растерянность, неподобающий внешний вид — в спешке не застегнутую шинель. Догадывается, наверно, что я попался, влип. Случилась беда, и я прибежал за помощью. Но если попался я, то и ему не сносить головы. Собственно, моя беда становится нашей общей. Доктор Рейч теперь вынужден спасать доктора Богуша. В этом наполненном искалеченными людьми доме, среди всеобщей подозрительности, под боком у гестапо — оно в двух шагах отсюда, в серо-желтом здании, где до войны размещался райком партии, — господствует только страх.

— Ну, быстрее, что стряслось? — Рейч начинает механически натягивать поверх своего офицерского мундира идеально отглаженный белый халат.

— Ничего особенного, герр доктор, — отвечаю, с трудом переводя дыхание.

— Но вы же бежали? За вами гнались?

— Кажется, так.

— Кто именно. Партизаны, полицейские, патрульная служба?.. Да перестаньте вы, наконец, ломать комедию! — Он понижает голос до угрожающего шепота: — Говорите немедленно, сюда идут.

В коридоре действительно слышен быстрый топот. Так здесь не принято ходить. В госпитале не бегают… Ничего рассказать я уже не успею. Может, пронесет? Может, это санитар спешит к умирающему?.. На крайний случай у меня есть ампула с цианистым калием. Я с тоской гляжу на окна. Высоковато, третий этаж… Если бы знать, как поведет себя доктор Рейч, когда я вскочу на подоконник!..

Дверь распахивает запыхавшийся обер-лейтенант Шульце. Как он обрадовался! Добыча поймана! Он с трудом переводит дыхание и кривит губы в иезуитской улыбке.

— Вот вы где, доктор Богуш?

Я невольно вытягиваюсь перед ним, словно перед начальством, но Шульце, не обращая на меня внимания, взахлеб рассказывает Рейчу о том, как он меня выслеживал, как видел, что я дважды заходил в один и тот же дом, где проживает подозрительный старикашка. Ну, этим стариком займется гестапо, а что касается меня, то тут Шульце предлагает провести самостоятельный допрос, он сможет сделать так, что я в его руках заговорю…

Неожиданно Рейч начинает весело смеяться. Мне его смех кажется нарочитым, вынужденным.

— Значит, вы открыли в нашем лазарете партизанского лазутчика, обер-лейтенант? Ха-ха-ха!.. Гестапо действительно может вам позавидовать!..

— Мне кажется, герр доктор, — ехидно тянет Шульце, — что вы слишком заботитесь об этом русском. Это подозрительно…

— Вы меня не поняли, обер-лейтенант, — улыбку смывает с лица Рейча. — Этот русский — талантливый хирург. И он уже спас жизнь многим нашим камарадам. Мне трудно поверить, что он является партизанским лазутчиком. Но то, что вы сказали, заставляет меня посмотреть иначе на господина Богуша… Да, иначе, Шульце.

Взгляд Рейча непроницаем, и у меня неприятно холодеет в животе. Какую игру он сейчас ведет? Ведь он должен понимать, если меня заберет гестапо — конец и ему! Неужели это — провал?!

— Я думаю, — продолжает между тем Рейч, что мы можем сами, как вы предложили, обер-лейтенант, допросить Богуша. Зачем бросать тень на образцовую репутацию нашего госпиталя? Эти парни из гестапо всегда рады опорочить нас, армейцев… Станьте сюда, Богуш! — Рейч повелительно указывает мне пальцем в угол, отрезая тем самым всякую возможность к побегу. — А вы садитесь, милый Шульце. Видите ли, этот Богуш в какой-то степени продукт моего воображения, моей сентиментальной немецкой души, уверовавшей, что из славян в отдельных случаях можно делать порядочных людей. Ошибка! Но, как вы сами понимаете, эта ошибка могла мне дорого стоить. И только благодаря вашей бдительности… Да, это было бы тем прискорбнее, что именно сегодня, в такой знаменательный день…

— У вас, простите, гауптман, семейное торжество? — рыжие брови Шульце удивленно ползут вверх.

— У вас, милый Шульце, у вас… Ввиду того, что мы сегодня выписываем вас из госпиталя, я обратился к командованию с просьбой дать вам двухнедельный отпуск в фатерланд. Для окончательного выздоровления… Но вы же знаете, если гестапо возьмется за него, — Рейч небрежно кивнул в мою сторону, — эта ваша поездка к родным, разумеется, сорвется. Допросы, свидетели… Вы уже сообщили о нем в гестапо?

— Нет, герр доктор, — откровенничает Шульце. — Нам говорили, что за каждого пойманного партизана полагается награда. А эти типы все присвоят себе.

— У вас умная голова, обер-лейтенант.

— О, герр доктор, людям нашей профессии необходимо быть изворотливыми. Мы, лавочники, всегда выкручивались, сидя на последнем кредите…

— Итак, милый Шульце, вы хотели рассказать…

— Да. Сегодня, когда этот Богуш вышел из лазарета, я отправился за ним. Через городской парк, мимо здания фельджандармерии, потом налево к дому за зеленым забором. Номер… А, какой номер, Богуш?.. Не хотите говорить?.. Ничего, скажете, где нужно. В гестапо не таких раскалывали.

— И что же там произошло? В доме под известным вам номером? — хмуро спрашивает Рейч.

— Очевидно, что-то произошло, герр доктор. В том доме живет врач. Он — фольксдойче. Это мне удалось установить еще раньше. Человек весьма сомнительный, для маскировки работал на бирже. К нему постоянно заходят подозрительные типы. Установлено абсолютно точно.

— Кем?

— Да говорю же — мной!

— Надо было сразу сообщить в гестапо.

— Ну, милый доктор, к чему?.. А награда? Да и я с детства любил играть в сыщиков и полицейских. Это, поверьте, интереснее, чем наша армейская работа… Вот и сегодня я истратил на этого мерзавца весь вечер, но все-таки выследил! И теперь могу доказать вам, герр доктор, что вас действительно подвела интуиция! — Шульце ухмыляется, и в его крысиной физиономии я снова вижу что-то хищное, изуверское.

Мне и раньше рассказывали санитары, что его подозревают в самых низменных наклонностях. Один молоденький вахмистр, к которому он приставал, чуть его не застрелил. Скандал поднялся несусветный, но дело быстро замяли, так как майор Штумпф испугался за репутацию своего госпиталя. А сейчас он измывается надо мной.

Мне нечего терять. Любой ценой я должен уничтожить эту гадину. В его руках судьба всего подполья, жизнь десятков моих товарищей, моя совесть, моя душа.

Я вижу тяжелую табуретку… Украдкой оцениваю расстояние до нее: далеко… Но если он отвлечется, я успею…

Рейч медленно поднимается и направляется к высокому с инкрустацией буфету. Открывает дверцу и достает две рюмки. Дрожащей рукой — я это вижу отчетливо — он тщательно протирает рюмки салфеткой. Стоя к нам спиной, долго наливает в рюмки коньяк, ставит их на маленький поднос вместе с бутылкой и переносит на стол. Одну рюмку подвигает Шульце, другую поднимает сам.

— За ваше здоровье, милый Шульце! За ваши будущие успехи! Прозит!

— Вы, конечно, огорчены, герр доктор, — Шульце растягивает рот в ухмылке. — Но, я полагаю, гестапо поймет ваше поведение… Оценит и вашу преданность фюреру. Так что не огорчайтесь, с этими русскими свиньями нельзя иначе… В их же интересах… Это я вам говорю.

Он уже считает меня конченным. Думает, что, напившись, они вместе с Рейчем примутся измываться надо мной. Его садистские губы сладострастно изгибаются. Но я гляжу не на него. Мое внимание приковывает к себе Рейч. Белый халат. Огромное белое пятно на всю комнату. Белое лицо Рейча.

— Прозит, герр доктор! — с холодной торжественностью провозглашает Шульце.

Рейч выпивает и ободряюще кивает Шульце.

Шульце тоже медленно, со вкусом цедит коньяк. Весь, до последней капли. Отличный напиток!

Ставит рюмку на стол.

В тот же миг я бросаюсь к табуретке. Взметнул ее над головой.

Но Рейч властно поднимает руку:

— Не надо!.. Все!

Слово «все» звучит, как выстрел. Рейч не испугался моего прыжка. Он даже не смотрит на меня.

Он глядит на обер-лейтенанта Шульце.

Тот еще сидит у стола. Но взгляд его словно стекленеет. Еще держа в отчаянном порыве над головой табуретку, я начинаю понимать невероятность происшедшего.

Шульце начинает медленно клониться к столу, оседать, тяжелеть, вот руки его судорожно хватают бутылку… Он хрипит, и голова его падает на стол. Это — смерть!

Мысль моя работает с бешеной быстротой. Рейч его отравил! Спас меня… Но и себя тоже!.. Значит, все было задумано и разыграно с самого начала. Как только  т о т  появился. А может, еще когда он только бежал по коридору и Рейч услышал его шаги, шаги смерти?..

— Что же вы стоите? — одеревеневшим голосом говорит Рейч. Он подходит к двери и механически поворачивает ключ.

— Простите… сейчас…

Не знаю, что означает это слово «сейчас». Ясно одно: дорога́ каждая минута, каждое мгновение. Теперь мы должны действовать вместе. Главное сделано. Но осталось не менее трудное: вынести тело, объяснить смерть, оправдаться перед майором Штумпфом. Ведь цианистый калий! Каждому дураку станет ясно, что Шульце отравлен…

Гауптман Рейч предельно краток. Он поступил так исключительно ради собственного спасения. Это чтобы у меня не было никаких иллюзий. Гестапо не стало бы считаться: кто тут ошибся, а кто настоящий предатель. В данном случае даже берлинский дядюшка не сумел бы ничем помочь… Все это Рейч произносит торопливо, словно боится, что я могу приписать ему чуждые намерения. Но я понимаю и другое: он убил обер-лейтенанта с ненавистью, с отвращением, как только мог совершить это ярый антифашист… Пусть теперь говорит что хочет. Я спасен и дело сделано. Осталось довести его до конца.

Стоя над трупом обер-лейтенанта, Рейч как бы размышляет вслух:

— Шульце отравлен… Но спрашивается, кем?.. Экая мразь! Сам себя отравил. Только такое объяснение. Другого быть не может. Боязнь попасть на передовую. Самоубийство. — Взгляд Рейча уже твердый, собранный, проникающий в самую суть вещей, будто другая мысль ему и в голову прийти не могла. — Итак, — он смотрит на свои ручные часы, — сейчас двадцать два часа тридцать пять минут. В полночь, перед сменой санитарных постов, когда эти чурбаны будут храпеть по углам своих каптерок, выносим тело в операционную. Там он обычно пьянствовал по ночам, его видели сестры из перевязочного отделения. Имитировать самоотравление нетрудно. Рюмку с отпечатками его пальцев на стол, в карман — разбитую ампулу. Объяснение перед Штумпфом, вскрытие трупа и прочее — это я беру на себя. Сейчас уходите. И ровно в полночь здесь. Стучать три раза.

— Есть, господин доктор.

Ему, видно, приятно, что я называю его по-старому, по-граждански, как в былые мирные времена, когда мы встречались в коридоре клиники Нимеера. Он даже слегка улыбается, и я понимаю, каких усилий стоило ему спокойствие в эту минуту.

В полночь мы переносим тело в операционную. К счастью, в коридорах ни души. Рейч торопливо «оформляет» самоубийство и плотно закрывает дверь. В коридоре берет меня за руку.

— Теперь, коллега, молите бога, чтобы все сошло благополучно. Сегодня я на дежурстве. Никто раньше меня не заглянет сюда. Но это и хуже. Большая вероятность, что подстроил самоубийство именно я.

— Неужели могут допустить такую мысль?

— В гестапо все могут. Я уверен, что там уже есть донос Шульце. И, возможно, не один. Он же — гестаповский осведомитель… Идите, доктор. Вас это не касается.

В своей каморке я до утра сижу на твердом топчане, впившись глазами в пол. Произошло нечто большее, нежели убийство обер-лейтенанта. Рейч не только снова отвел от меня смерть, но направил ее на врага. Хотел этого или не хотел, но направил. Теперь я здесь не один. Что бы ни говорил доктор Рейч, отныне мы с ним вынуждены действовать сообща.