ГАНКАУР КАРАЕТ СВОЕГО СЫНА

Двадцать шесть одинарных и пять двойных пирог стояли в небольшой бухте, спрятанные от посторонних глаз. В пирогах сидели индейцы племени апиака, держа в руках луки и копья, и ждали своего вождя.

Солнце уже клонилось к закату, но было жарко и душно. Густой лес дышал томной жарой. Две высокие пальмы, словно жаждали прохлады, высоко поднимались к бесцветному тропическому небу.

Люди апиака были невысокого роста, плечистые, осторожные, с небольшими перьями в ноздрях носа.

— Ганкаур! — Изо всех сил закричал с высокой пальмы дозорный.

Сразу же все воины, сидевшие в пирогах, вскочили со своих мест и, повернувшись лицом к входу в бухту, замерли.

И вдруг дикий крик радости рассек окружающую тишину:

— Ганкаур! Ганкаур!

Пирога вождя медленно вошла в бухту. Кроме Ганкаура, в ней сидело еще двое молодых воинов. Один греб, второй держал над вождем опахало из пальмовых листьев.

Между своими охранниками Ганкаур выделялся удивительно светлым лицом и гордой осанкой головы. Сразу можно было догадаться, что вождь — не индейского происхождения.

— Где Саукьято? — грозно спросил Ганкаур, приближаясь в своей пироге к воинам. — Где мой сын Саукьято?

Лицо Ганкаура омрачилось, в его больших глазах вспыхнули искры гнева. Индейцы, как бы оправдываясь, заговорили между собой. Какой-то воин показал вождю на берег. Там, под пальмами, лежал в густой траве сын Ганкаура Саукьято. Это был тот самый юноша, который при таких странных обстоятельствах встретился на "Голиафе" с Олесем. Казалось, он был мертв. На его бледном лице не проступало никаких признаков жизни.

Отец вышел из пироги и приблизился к сыну. Продолговатое лицо его выдавало грусть.

— Кто нашел тело Саукьято? — спросил он через минуту, несмотря ни на кого.

Воины, уже выскочили из пирог, заговорили наперебой. Кто-то стал доказывать, что это он нашел потерявшего сознание Саукьято и принес в бухту. Другие возражали. Разве не они вытащили полуживого Саукьято из воды в тот момент, когда дух Курукира хотел забрать его сердце.

Над гладью реки раздались крики гнева и возмущения.

— Молчать! — прикрикнул на индейцев вождь.

Он медленно опустился на колени и обеими руками схватил юношу за плечи. Слегка потряс его. Теперь он был не Ганкауром, и не вождем грозного племени апиака, а только отцом. Легкое движение бровей Саукьято вызвало в Ганкаура безудержную радость.

— Смотрите! Смотрите! — закричал он, с надеждой глядя на воинов, которые плотным кольцом окружили его. — Он живой!

— Живой, живой! — закричали воины, проникнутые одним желанием: хоть чем-то угодить своему грозному вождю.

Наконец Саукьято пришел в себя. Поднял голову и обвел всех затуманенным взглядом. Перед его взором еще дрожало розовое марево, через которое проступало озабоченное лицо отца. Юноша улыбнулся и положил худенькую руку отцу на плечо.

Ганкаур слегка пожал ее. "Ты мой сын, — подумал он с нежностью. — Мой сын, а я твой отец. Сын вождя племени... сын доктора Коэльо. Сын доктора Коэльо..." Кто ему сказал это? Вождь встал во весь рост и посмотрел поверх голов своих воинов. Он тяжело дышал. "Сын доктора Коэльо"... Да, так она сказала ему прямо в лицо: "Ты не зверь, ты Пьетро, ​​ты сын доктора Коэльо"...

— Ха-ха-ха! — вдруг дико захохотал вождь. — Я сын доктора Коэльо?

Индейцы испуганно отступили от него. Задние начали торопливо садиться в пироги. Их вождь говорил с духами. Лучше его сейчас не трогать. Если он навлечет злого духа Курукиру, случится беда.

Ганкаур мгновенно овладел собой. Вокруг стояли воины его племени, и он знал: достаточно одного лишнего слова, чтобы потерять над ними власть. Он не должен забывать этого ни на минуту.

— Вы не сделали того, что я вам приказал, — сказал он гневным тоном, глядя на индейцев из-под ровно подстриженных волос, доходивших ему почти до самых бровей. Каждая черточка его лица свидетельствовала о жестокости и неодолимой силе. — Почему вы не привели к берегу ланчию "Голиаф"?

Индейцы молчали, низко склонив головы.

— Почему вы не зажгли ее огненными стрелами? Почему вы не выпустили по кораблю ни огненной стрелы? — его голос поднялся до истерического фальцета. — Ни единой стрелы!

Тогда один из воинов упал перед вождем на колени, приложил ко лбу ладони, провел ими по лицу, будто сдирая с него паутину.

— Что ты скажешь, сын Зеленой Змеи? — обратился к нему Ганкаур. Индеец еще раз провел ладонями по лицу и наконец о сказал:

— Мы не могли стрелять огненными стрелами, Ганкаур, потому что на корабле был твой сын. Мы видели, как иностранцы били его. Он лежал беспомощный и не мог прыгнуть в воду. Если бы мы зажгли ланчию, твой сын Саукьято сгорел бы вместе с белолицыми.

Воин встал и отошел к группе индейцев.

Тогда отец повернулся лицом к Саукьято.

— Это правда, что тебя били? — спросил он гневно.

— Да, великан с большой пироги хотел убить меня, — тихо сказал Саукьято и, вдруг просветлев лицом, быстро добавил: — Но потом подбежал какой-то юный естрангейро и спас мне жизнь. Он смотрел на меня как друг. Я прыгнул в воду и поплыл к берегу... Потом...

— Я знаю, что было потом, — строго оборвал его Ганкаур. — Но знай, Саукьято, знайте вы все, — Ганкаур показал на парня рукой, — посмотрите, моего сына спасли священные клыки духа Кахуньи. Вашу жизнь тоже защищает добрый дух Кахуньи, с которым я поддерживаю дружеские отношения.

Ганкаур перевел взгляд на Саукьято и улыбнулся. "Чудесный случай для таких дураков, — подумал он. — Пусть знают, какую силу имеет хороший дух Кахуньи! "

Но вдруг на его лице появилось выражение настороженности. Он поднял на переносице брови и еще раз с ног до головы осмотрел Саукьято.

— Где амулет? — закричал Ганкаур. Он схватил сына за плечи и резко повернул его к себе спиной. — Где амулет?

Саукьято весь задрожал. У него подкосились ноги, и он чуть не упал на землю. Ему показалось, что отец ударил его палкой по голове. Только теперь парень понял, какое страшное преступление он совершил, отдав амулет святого духа Кахуньи этому самому белолицему спасителю. Что же будет теперь? Если он скажет правду, его убьют.

Не осознавая того, что делает, парень медленно вернулся к отцу и сказал помертвелыми губами:

— Я отдал амулет белолицему юноше, который спас меня.

Саукьято низко склонил голову и закрыл глаза. Он знал: отец замахнется ножом и ударит его по шее. Он умрет. Сейчас он умрет. Вот отец уже замахнулся, вот он отклонился назад всем телом, чтобы лучше попасть...

Саукьято весь дрожал. Он ждал удара, но удара не последовало. Неужели его утопят в реке, как утопили в прошлом году старого Капу за то, что тот украл у Ганкаура деньги белолицых? Лучше смерть от ножа...

— Подними голову! — сказал отец.

Саукьято поднял голову. Отец смотрел на него чуть насмешливо, прищурив один глаз. Нет, он не хотел убивать. Конечно, он его не убьет. Он хороший, его отец, и договорится с духом Кахуньи, чтобы тот не наказывал дурного Саукьято.

— За то, что ты отдал чужаку священный амулет нашего племени, — заговорил торжественно вождь, — ты два года будешь ходить без священных перьев. Вынь перья!

Саукьято быстро выдернул из носа одно, потом второе перо. Теперь он был обычным мальчишкой, лишенным права участвовать в совещаниях воинов. Его посрамили, но не убили. Отец подарил ему жизнь!

Ганкаур стал ногой на перья и растоптал их.

— Пусть вместе с этими перьями, — забормотал он быстро, — погибнет стыд, которого ты нанес племени апиака! Пусть дух Кахуньи забудет обиду, причиненную ему!

Ганкаур плюнул себе под ноги и еще раз растоптал перья.

Индейцы удовлетворением заговорили между собой, им было жалко юного Саукьято, и они искренне радовались, что все кончилось мирно.

— Шесть пирог отправятся со мной! — приказал Ганкаур. — Я еду на ранчо сеньора Себастьяна. — И, обратившись к сыну, ободряюще сказал: — А ты возвращайся домой! Время пройдет скоро, и дух Кахуньи отдаст тебе перья.

Вождь апиака Ганкаур тронулся за водой по Ориноко.

Пироги, разрезая мелкие волны, быстро плыли вдоль берега. На носу каждой лодки сидел индеец и внимательно всматривался в густые береговые заросли. Осторожность не покидала воинов ни на секунду.

Ганкаур смотрел на воду усталым взглядом. Речная гладь успокаивала его душу. И только где-то в глухом углу его сознании всплывали волнующие слова: "Ты сын доктора Коэльо, ты не Ганкаур, ты — Пьетро..." Медленно, словно тяжелые глыбы, вращались в его голове мысли. Кто такой доктор Коэльо? Почему Ганкаур его сын? Если он сын доктора Коэльо, то как он попал в сельву и стал могущественным вождем племени апиака? Ганкаур закрыл глаза и вдруг весь передернулся. Перед ним встало лицо той женщины. Она словно издевалась над ним. Большие глаза ее проникали ему в душу. Бледные губы чеканили каждое слово: "Ты не Ганкаур!» Потом он как бы увидел ее всю. Она стояла в полутемной каюте, окруженная со всех сторон полицейскими и гордо смотрела на сеньора Себастьяна. Она совсем не боялась его. Даже слегка улыбалась. Темные волосы тяжелыми волнами спадали ей на плечи. "Ты не Ганкаур, — шептали ее губы. — Ты Пьетро..."

Вождь схватился за борт пироги. Зачем он думает о той белой сеньоре? Он не должен думать о ней. Никогда! Да, да, он не будет думать больше. Только бы вспомнить, что она ему сказала. Он отступил от нее до самой стены, а она... упала перед ним на колени, протянула к нему руки и закричала... Что она закричала? И почему так испугался ее крика сеньор полицейский комиссар Оливьеро Себастьян? Он нацелился в нее из пистолета, но она все же успела крикнуть. Она крикнула Ганкауру в лицо: "Ты — не зверь... Ты мой брат Пьетро!» Потом грянул выстрел. Страшный выстрел. Казалось, корабль наскочил на камень. Вся кабина задрожала. Сеньора упала на пол, зажав рукой рану на груди. Затем они выбежали на палубу. Комиссар первый прыгнул в лодку. Индейцы тоже попрыгали в пироги...

Ганкаур открыл глаза. Видение исчезло. Гладь реки гасила в себе последние солнечные лучи.

Тихо плескалась под веслами вода. От лодок за кормой широким веером расходились легкие волны. Они бежали к берегу, как напуганные рыбки.

Вдруг большой кайман, совсем обнаглев, вынырнул почти под самым бортом пироги и блеснул на Ганкаура мелкими круглыми глазками. Казалось, он бросил вождю вызов, дерзко, насмешливо. Его глазки были злые и враждебные, как глаза сеньора Себастьяна. Тот тоже умел смотреть на Ганкаура так хитро, с какой-то затаенной коварной мыслью. Ганкаур затрясся от ярости. Он ничего не понимал. Видел перед собой только круглые глазки и будто слышал властный голос: "Она лгала, эта негодяйка. Ты ей не брат. Ты — вождь могущественного племени апиака, Ганкаур. Я убил ее, чтобы спасти тебя..." — "Не надо было ее убивать", — сказал ему Ганкаур. "Я знаю лучше, чем ты, что мне делать", — разгневался сеньор Оливьеро. "Не надо убивать, не надо убивать..." Тогда комиссар рассмеялся, достал из кармана несколько золотых монет и небрежным жестом протянул их вождю. "Вот тебе награда, — сказал он дружелюбно. — Можешь не бояться: мы живем среди зверей. Они жестоки и коварны, смерть может обуздать их души..."

"Они жестокие..." Кто жестокий? Ганкаур поднял затуманенные глаза над гладью реки, прикипел взглядом к берегу. Нет, та маленькая несчастная женщина, которая назвала его братом Пьетро, ​​не была жестокой. И те дети, которых они сожгли прошлой ночью при нападении на поселок таулипанг, тоже не были жестокими. И бедные каучеро в своих нищих поселках никому не доставляют обиды, никого не притесняют, не режут. А комиссар Оливьеро заставляет сжигать их хижины, бросает людей апиака в бой против воинов арекуна. Ему никого не жалко. Он убивает всех, кто не повинуется его воле. Он — жестокий. Он — зверь...

"И я зверь... Да, да, я тоже зверь". Ганкаур с дерзким вызовом оглянулся вокруг. Река розовела под лучами вечернего солнца, гребцы механически, тупо, с какими-то сонными, полузакрытыми глазами, гнали вперед пирогу. "И хорошо, что я зверь. Я сильный. Я хозяин над этими краснокожими дураками. Они боятся меня, как бога, и всегда будут служить мне".

Вождь племени апиака поднялся во весь рост, прищурил зловеще глаза, поднял руку.

— Быстрее! Быстрее! — Закричал он молодым, звонким голосом. — Нас ждет сеньор комиссар Оливьеро. Всемогущий комиссар Оливьеро.

Губы его скривились, и из груди вырвался приглушенный, надрывный смех.

 

НА РАНЧО ГУАЯНИТО

Шесть лет полиция разыскивала доктора Кариока Коэльо. По личному приказу президента сеньор Коэльо был объявлен вне закона. Доктора не существовало в списках граждан республики. Награда в шесть тысяч песо ждала того, кто выдаст полиции государственного преступника Кариока Коэльо.

После длительного пребывания за границей, доктор вернулся на родину и поселился в верховьях Ориноко на ранчо Гуаянито.

Полицейские отряды Черного Себастьяна носились по землям Верхнего Ориноко, пытаясь напасть на след неуловимого руководителя повстанцев. А смелый предводитель жил под самым носом у комиссара округа. Ранчо Гуаянито стало подпольным центром могущественной волны сопротивления.

Доктор Коэльо жил в тесной комнатке. Комната имела, кроме запасного входа, прекрасно замаскированный подземный туннель, по которому можно было добраться до самого берега реки, ускользнуть из-под любой осады.

В последнее время, когда под руководством Коэльо сплотился сильный отряд, когда полицейскому комиссару пришлось перейти от наступательной тактики к осторожному выжидания, Гуаянито превратилось в боевой штаб восстания.

Комната была скромно обставлена, как, впрочем, и весь домик. В противоположных от окна углах, на забитых в деревянные стены железных скобах висело два гамака. Грубо отесанный стол, сундук и две скамейки вдоль стен — это и вся нехитрая мебель. На окнах стояло несколько вазонов.

Во дворе под забором и на небольших клумбах росли маки, бальзамины, бессмертники. Две высокие пальмы, как величавые веера, покачивались над крышей здания.

В тихие вечерние часы, когда повстанцы, разведя костер, собирались вокруг уютного огня и, озаренные нежным трепетным светом, до поздней ночи пели свои печальные песни, доктор шел через лес к реке и, углубившись в думы, сосредоточенный и строгий, смотрел на темную воду. Смотрел и видел последние отблески красного неба, которые тонули и никак не могли утонуть, видел смутные тени индейских пирог, проносившихся где-то по речной быстрине, будто воскресшие духи древних инков.

Он стоял и думал. Разве он не хочет счастья и покоя? Он уже старый, его тело охватывает усталость. Пора и на покой. Но некогда отдыхать. Его преследует закон. Нет у него ни дома, ни семьи. Только младший сын Орнандо остался с отцом, бьется бесстрашно в отряде. Днем и ночью рискует своей жизнью. Дочь Эрнестина должна вернуться не сегодня-завтра из-за рубежа. В водовороте борьбы она не знает ни минуты покоя. Орнандо, Эрнестина, Пьетро... Он сказал Пьетро? Он произнес это поруганное имя? Нет у него больше сына. Есть страшный Ганкаур. Есть убийца невинных детей и женщин, слуга Черного Себастьяна, зверь в человеческом обличье...

Доктор Коэльо не хотел больше думать о своей судьбе. Его судьба стала частью судьбы несчастной республики.

Вечерело. Во дворе ранчо полыхали костры. Коэльо подсел к одному из них, стал прислушиваться, о чем говорят бойцы.

— Индейцы апиака совсем обнаглели, — сказал молодой метис и злобно ударил по струнам.

— Если бы мне дали тридцать хороших вакеро, — послышался уверенный голос, — я бы порезал их, как котят.

— Подлые убийцы! На них нет управы.

— И полиция с ними заодно.

— Ничего, скоро мы их передавим, как ядовитых змей...

— Вы видели такого героя, — засмеялся кто-то из темноты. — Смотри, чтобы они из твоих кишок не наделали себе гамаков. Я слышал, что несколько дней назад комиссар сжег ранчо Макукано, убил всех мужчин и забрал с собой женщин. Люди с Курумба видели огонь за пять ли...

— А мне рассказывали, что Ганкаур хочет вырезать индейцев племени арекуна. Он давно с ними не мирится.

"Вырезать племя..." — аукнулось болезненно в голове доктора. Когда наступит этому конец? Когда кончатся муки его народа? Эрнестина сообщала, что скоро сюда прибудет несколько советских ученых. Пусть они увидят страшную правду тропиков. Каждый сожженный индейский поселок, каждая сотня индейских голов, отрубленных и проданных на подлых торгах, будет обвинением против жестоких, продажных диктаторов.

У костра снова заговорили о Ганкаура. Тяжелые думы одолевали пеонов. Каждый имел семью, и у каждого в сердце жил страх за своих родных, которым угрожала расправа безжалостного палача.

— Что это вы загрустили, ребята? — Спросил доктор Коэльо, несмотря на озаренные теплым отблеском огня лица своих бойцов. В его голосе чувствовалась родительская забота. — А где Мигель?

— Наверное, возле лошадей.

— Любит животных. Хороший парень.

— А вот его брат Филипп, говорят, забыл сельву. Стал большим боссом на нефтяных разработках в Бакарайбо.

Пеоны повеселели. Им не верилось, что простой деревенский парень мог стать большим боссом.

— Филипп — профсоюзный лидер, — сказал доктор Коэльо несколько раздраженным голосом. Казалось, упоминание о Филиппе Россарио вызвало в его сердце недобрые воспоминания. — Скоро он приедет к нам. — Доктор поднял голову и крикнул в темноту: — Эй, Мигель, где ты?

— Я здесь, сеньор, — раздался бодрый голос юного оруженосца. — Даю лошадям на ночь.

— Принеси гитару и спой нам что-нибудь веселое.

Мигель вынырнул из темноты в свет очага и, широко улыбаясь, поднял над головой гитару. Это было его оружие. Коренастый парень с лицом и поведением ребенка, он не любил ни убийств, ни крови. Сердце его всегда было исполнено добротой. О его нежной душе свидетельствовало прежде всего то, что к нему всегда льнули дети. Парень не умел сердиться, был покладистый, искренний и очень стеснялся, что святая мадонна не дала ему воинственного характера. Когда ему чем-то досаждали, он с едва скрытой в уголках рта улыбкой горячо говорил: "Не гневите меня, потому что я уже и так сердит, как аллигатор!"

Душа у него была тонкая и музыкальная, и, конечно, при других условиях из него вышел бы неплохой артист. О своем артистическом даровании Мигель, вероятно, не догадывался. Только боевые друзья ценили по-настоящему голос своего Мигеля. Да еще доктор Коэльо в минуты искренности говорил ему, что после освобождения страны от тиранов он отдаст последние свои песо, чтобы юноша мог получить музыкальное образование.

Иногда Мигель пел слишком грустные песни, тогда партизаны, как малые дети, украдкой смахивали кулаком слезы. Это раздражало старого Коэльо. Разве мало горя и страданий выпадало на долю лесных рыцарей — так звал своих пеонов доктор — и не лучше ли было бы утолить их душевные боли, а не бередить раны унылыми песнями.

Вот и сейчас Коэльо увидел в глазах юного Мигеля тоску. Из-под его пальцев полились невеселые звуки. Он затянул песню о покинутой в сельве девушке, о больном каучеро, об одинокой матери на сожженном ранчо. Он пел, и люди все ниже склоняли к огню головы.

Коэльо поднялся со своего неудобного сидения и медленно пошел к ранчо. Упоминание о Ганкаура не давала ему покоя. Он не хотел слышать этого имени. Он проклинал то время, когда в его доме родился сын, неугомонный шалун Пьетро. Маленький Пьетро, ​​несчастный Пьетро. Но зачем он повторяет в мыслях это имя? Разве Пьетро вообще существовал когда-либо на свете? Не почудилось ли ему в лихорадочном сне радостное рождения сына и все то, о чем он мечтал, что выстрадал, взлелеял в сердце, пока мальчишка бегал у его ног? Пьетро — Ганкаур! Нет, нет, не было Пьетро. Есть и останется страшный преступник, вождь жестокого племени апиака. Останутся слезы покалеченных, ограбленных, лишенных дома и еще останутся сотни могил среди молчаливой сельвы.

Если бы он был способен заставить свой мозг забыть прошлое! Навсегда. Навечно. Но сил на это нет. Снова и снова он будет вспоминать маленького мальчика с голубыми, как море, глазами, и время, пролетевшее в жизни доктора Коэльо, как розовое облако в предгрозье...

Это было много лет назад, вскоре после первого ареста. У него умерла жена, оставив ему троих детей. Эрнестине уже набегало пятнадцать, Пьетро только исполнилось четыре, а Орнандо еще и ходить не умел.

Они жили в Сьюдад-Боливаре, небольшом городе с тесными, как речные каньоны, улицами.

Эрнестина понравилась молодому повесе из провластной семьи генералов, высокомерному Себастьяну Оливьеро. Отец Себастьяна обратился к доктору с просьбой выдать дочь за его сына.

Разбойничающий и наглый Себастьян надеялся добиться своего во что бы то ни стало и, конечно, не гнушался ничем. Он то угрожал девушке, то уговаривал ее, обещал ей богатство и власть, преследовал днем ​​и ночью. Он говорил, что генералы Оливьеро сметут с дороги каждого, кто осмелится соперничать с ними. Он был сумасшедший, этот хитрый и коварный парень с широким мясистым лицом и хищными глазами.

Девушка отклонила его предложение, и тогда в его сердце вспыхнула звериная ярость. Себастьян Оливьеро, сын генерала Фернандо Оливьеро, получил отказ! Таких вещей не прощали в роду его родителей. И молодой Себастьян решил жестоко отомстить.

Однажды ночью, когда доктор Коэльо задержался с дочерью у своих знакомых, бандиты, возглавляемые генеральским сынком, похитили из дома малыша Пьетро.

Зря отец умолял полицию помочь ему в поисках сына. Зря были потрачены тысячи песет на подкуп влиятельных чиновников из столичного ведомства полиции. Горе доктора Коэльо не растревожило никого... Маленький Пьетро исчез бесследно.

Шло время. Мужал юный Орнандо, Эрнестина, выйдя замуж за молодого купца, переехала в Бразилию. Жизнь приносила свои радости и боли. Ход событий понемногу заживлял кровавую рану в отцовском сердце.

Сеньор Коэльо поселился в столице. Горячее и страстное слово адвоката завоевало ему друзей. Он возглавил первый в стране союз прогрессивных юристов.

Однажды во время одной из поездок к себе на Ориноко Коэльо получил известие, которое чуть не лишило его разума. Он узнал, что его сына похитил Себастьян Оливьеро. Черный Себастьян отдал маленького Пьетро индейскому племени апиака. Мальчик почти забыл родной язык и стал дикарем — племя апиака было отсталым в стране. Вождь племени усыновил Пьетро, ​​назвал его грозным именем Ганкаур.

Прошло несколько лет. К доктору Коэльо докатилась молва, что на землях Верхнего Ориноко, появилось разбойничье племя, возглавляемое вождем Ганкауром...

Доктор гнал от себя тоскливые мысли. Эмигрантский центр требовал от него решительных действий, приказывая начинать подготовку массового восстания по всей долине Ориноко. Но Коэльо, находясь в плену горьких дум, не торопился.

Настал день, когда доктор получил тайное письмо, сообщавшее ему о приезде Эрнестины, связиста от зарубежного революционного центра. Его горячо любимая дочь должна была прибыть в Сьюдад-Боливар на пароходе по Ориноко. Это был самый опасный и одновременно, к сожалению, единственно возможный путь.

Утром Коэльо разослал своих ребят вниз по реке, приказав им следить за каждым кораблем. Были оповещены и надежные люди в поселках каучеро, где останавливались рейсовые суда Сьюдад-Боливара.

Целый день тревога не давала покоя доктору Коэльо. Маленький, как будто совсем высушенный заботами и тяжелыми мыслями, он ходил по двору ранчо и, подергивая свою острую бородку, беззвучно повторял дорогое имя: "Моя Эрнестина... Моя любимая девочка..."

В канее стояли оседланные лошади. Несколько молодых пеонов, усевшись под высоким деревом, играли в кости. К стволу были приставлены ружья. Каждую минуту пеоны были готовы прыгнуть в седла и броситься навстречу врагу.

Доктор Коэльо зашел в дом и, развернув карту, начал рассматривать на ней бассейн реки. Мощная Ориноко несла свои воды среди скалистых берегов, среди непроходимых тропических зарослей, минуя с запада грандиозное Гвианское нагорье. И везде над ее берегами, у ее небольших притоков и рукавов, разместились партизанские дозоры. В поселках каучеро, в глухих индейских поселениях, на пристанях и в городах повстанцы имели своих надежных людей. Там собирали оружие, готовили провиант, налаживали связи. Как тысячи подземных ручьев, сливались силы сопротивления в большую и полноводную реку, рвалась через скалистые пороги на широкую котловину. И, глядя на карту, доктор Коэльо вдруг подумал о том, что силы его друзей такие же непреодолимые, как и обворожительная красавица их земли — мощная Ориноко.

Он поднял голову и посмотрел в окно. Кажется, кто-то приехал на ранчо. Да, два всадника. Это сын его Орнандо принес радостную весть. Вот он соскочил на землю и бегом бросился в дом.

Но почему он так обеспокоен? Почему смертельная бледность покрыла его лицо? Бедный Орнандо. Он не спал две ночи. Он ждал свою сестру Эрнестину.

Хлопнула дверь — и на пороге появился Орнандо. Он тяжело дышал. Волосы выбилось у него из-под широкополой шляпы.

— Черный Себастьян и люди Ганкаура напали на "Виргинию", — сказал Орнандо, с трудом переводя дыхание.

— Ну и что?.. И, собственно, какую "Виргинию"? — Спросил отец, медленно поднимаясь из-за стола. — Говори, что с тобой, Орнандо? Ты белый как смерть.

— Я боюсь, отец... — парень вздохнул и низко склонил голову. Поля его сомбреро закрыли от Коэльо измученное лицо. — Я боюсь, что там...

— Откуда ты знаешь? — Воскликнул доктор Коэльо и схватил сына за плечи. — Говори, ты что-то знаешь? Ты знаешь, что она была на "Виргинии"?

Орнандо бессильно упал на стул. Отбросил правую ногу в рыжем высоком сапоге, густо покрытом пылью.

— Люди из поселка Гаукьяли видели, как Ганкаур переправлялся на своих пирогах в заводь Белого Сокола и оттуда напал... — Ему не хватало сил. Он оперся головой на руку, но вдруг, словно проснувшись от сна, заговорил быстро и взволнованно: — С ними было несколько полицейских и сам комиссар Себастьян Оливьеро. Когда они снова сели в свои лодки, судно потеряло управление и поплыло вниз по течению. Капитана заставили сесть в лодку вместе с индейцами. Потом...

— Что потом? — На маленьком, высушенном лице доктора Коэльо проступили капли пота. — Говори, что было потом?

— "Виргиния" стояла до утра возле берега, — собравшись с мыслями, заговорил юноша. — К ней подошла ланчия из Сан-Фелиса...

— На которой плывут русские? — быстро перебил его Коэльо.

— Кажется, да. На "Виргинии" начался пожар, и тогда русские отчалили и пошли против течения. "Виргинии" больше нет. Она сгорела...

Наступила тишина, долгая гнетущая тишина. Слышно было, как настойчиво бьется в стекло мошка. Молодежь, играющая в кости, весело смеялась.

"Моя Ориноко... Моя Эрнестина..." — то и дело всплывала в сознании Коэльо фраза. Он повторял ее тупо, механически, и этими короткими словами вроде маскировал страшную правду, в которую не хотел верить, не мог верить. "Виргиния" сгорела... "Виргиния" и Эрнестина. Но почему именно Эрнестина? Кто видел, что на ланчии плыла его дочь Эрнестина? Это все выдумка воспаленного Орнандо...

Острая бородка Коэльо поднялась вверх. Он мгновение смотрел на сына, словно впервые его видел.

— Что ты сейчас сказал? — с нескрываемым осуждением в голосе сказал доктор Коэльо. — Откуда ты знаешь, что твоя сестра ехала на "Виргинии"?

— Я не знаю... я только слышал от одного пеона, что на суденышке была иностранная туристка. И я подумал...

— Ты всегда думаешь не то, что надо! — закричал с болью в голосе Кариока Коэльо и ударил кулаком по столу с такой силой, что стекла задрожали в окнах.

— Не кричи! — ответил ему Орнандо. Он встал из-за стола, полный обиды и гнева. Густые черные брови властно сошлись на переносице. Уголки красивого рта нервно дергались. — Если ты хочешь, я отправлюсь в поселок каучеро и расспрошу у людей, кого убили. — Он подался вперед, схватил за плечи немощное тело отца и прижал к своей груди. — Прости, прости, отец! Я скоро обо всем узнаю.

Он передвинул вперед кобуру с тяжелым автоматическим пистолетом и стремительно вышел из комнаты.

До конца дня Коэльо почти не выходил из домика. Он ждал возвращения Орнандо. Тревожное предчувствие не давало ему покоя.

Под вечер во дворе ранчо послышались взволнованные голоса:

— Где сеньор доктор?.. Важное сообщение...

Коэльо схватил шляпу и выбежал на улицу.

Там уже толпились у лошадей пеоны. Звенели мачете и ружья. Раздавались короткие команды. Доктору Коэльо доложили, что Ганкаур на шести пирогах продвигается вниз по реке, вероятно, к ранчо Черного Себастьяна.

Высокий человек в клетчатой одежде первый с двумя десятками партизан отправился навстречу Ганкаурови. Через несколько минут двор ранчо оставил и Коэльо. В груди доктора смешались чувства ненависти, отчаяния, проклятия. Ему казалось, что от того, с какой скоростью они будут лететь к реке, зависит судьба всей его жизни, судьба его дочери Эрнестины.

Лес вдруг кончился, и в лицо Коэльо плеснул багрянец вечернего неба.

Скорее, скорее. Там впереди — Ганкаур. Сколько лет ждал доктор Коэльо этой встречи! Не такой она виделась ему в мечтах, только теперь он уже не свернет со своего пути. Его рука не ошибется. Скорее, конек, а то уже темнеет небо, скоро ночь спрячет жестокого убийцу.

Из-под ног лошадей выпорхнула стайка птиц. Рубиновые крылышки тускло вспыхнули перед глазами доктора и скрылись в облаке пыли.

Всадники снова влетели в лес. Соскочили с лошадей и, ведя их на поводу, начали продираться сквозь чащу. Сильный Россарио шел первым, рубя своим тяжелым мачете заросли лианы.

Доктор упал. От безумного бега у него перехватило дыхание. Двое пеонов подхватили его под руки. Они продвигались вперед, увлекая за собой лошадей, рубя тесаками сети из лиан, как своих смертельных врагов.

На свободном месте снова вскочили в седла и вовсю подались туда, где звучала громкая стрельба. В лесу кипел жестокий бой.

Солнце уже скрылось за горизонт, когда Ганкаур вышел со своими людьми на берег. Втянув пироги в густые заросли ивняка, он двинулся ему одному известной дорогой к ранчо полицейского комиссара Оливьеро.

Индейцы двигались словно тени, молчаливые и настороженные. Лесные жители угадывали тропу инстинктивно. Крайне напрягая слух, ловили малейший шорох.

Вечерний лес был полон таинственных звуков. Среди монотонного кваканья лягушек изредка слышался глухой рык ягуара. Ганкаур шел первым, держа в руках большой нож, разрубал узловатые лианы, пересекавшие дорогу, как сети гигантских пауков.

Ганкаур торопился. По приказу полицейского комиссара он должен до захода солнца появиться на его ранчо. Слово сеньора Себастьяна Оливьеро было для Ганкаура священным законом. Ни разу за много лет он не нарушил его приказ. Сердце вождя было преисполнено собачьей преданностью и глухой враждой к Себастьяну. Ганкаур боялся комиссара и обожал его. По его тайным приказам он водил своих людей против восставших каучеро, нападал на селения пеонов, грабил маленькие ланчии на Ориноко. Сеньор Себастьян хорошо платил ему за все, но и требовал слепого повиновения.

Мало кто знал, что жестокое племя апиака, возглавленное белым вождем, было послушным оружием в руках Черного Себастьяна.

Индейцы бесшумно пробирались зарослями. Рука Ганкаура крепко сжимала рукоятку ножа. В этом лесу его подстерегала двойная опасность. Сюда приходили на охоту люди из враждебного племени арекуна, встреча с которыми могла бы закончиться только кровавым побоищем. Но Ганкаура ужасало другое. Сеньор полицейский комиссар известил его накануне, что в этих лесах появились партизаны. Они выступали против правительства, были хорошо вооружены и умели ориентироваться в сельве, как у себя дома.

Ганкаур вспомнил слова Себастьяна: "Твоим людям придется сражаться с белолицыми дьяволами. Я дам тебе настоящее оружие ". Ганкаур ответил ему, что апиака не возьмут оружие, производящее гром. Они предпочитают убивать своих врагов стрелами с ядом кураре. "Неслышная смерть" лучше пули.

Отряд вышел на поляну. Вечерние сумерки сгладили очертания деревьев. Поляна была длинная и узкая, как пирога. Ганкаур мгновение постоял, прислушиваясь к лесным звукам, и побежал бегом через открытую местность. Индейцы двинулись за ним.

И вдруг Ганкаур скорее почувствовал, чем увидел, между деревьев несколько человеческих фигур. Он камнем упал на землю, индейцы — за ним.

Тяжело дыша, вождь уставился в темноту. Да, они попали в ловушку. Теперь уже не было сомнения, что со всех сторон поляну окружили какие-то люди. Они не стреляли, не угрожали — и это было самое страшное.

Ганкаур ужом пополз назад. Индейцы тоже начали отползать. Один молодой воин, не выдержав, вскочил на ноги и бросился в чащу.

Грянул выстрел. Индеец взметнул руками и упал. После первого выстрела пули градом посыпались на людей Ганкаура. Индейцы взвыли. Смерть свалилась на них так неожиданно, что лишила их разума.

Ганкаур побежал назад, низко пригнув голову. Страх передался и ему. Он был смелым и отчаянным человеком, но ночная темнота превратила в его воображении врагов на каких-то ужасных чудовищ, на неумолимых духов мести. Он бежал, падал, снова вскакивал на ноги и снова бежал. С разгона влетел в чащу и повалился на землю. Кто-то ударил его по голове. Чья-то нога уперлась ему в бок. Он стал безумно отбиваться кулаками, кусаться — с яростным рыком, со зверским храпом. В конце концов снова вырвался на поляну и влетел прямо в круг вооруженных людей.

Это были партизаны доктора Коэльо, "лесные рыцари", заклятые враги кровавого генерала Батиса.

Ганкаур стоял в кругу повстанцев, избитый, запуганный, и, как затравленный зверь, оглядывался по сторонам. Несколько ружей было направлено ему в грудь.

Партизаны узнали страшного индейского вождя, который своей жестокостью прославился далеко за пределами Верхнего Ориноко.

— Ганкаур! — передавалось из уст в уста зловещее имя.

Между деревьями послышались голоса, конский топот. Несколько всадников выехали на поляну.

— Сеньор Коэльо! — крикнул один из всадников, молодой пеон. — Мы поймали Ганкаура.

— Повесить его! — крикнул кто-то из толпы.

— На куски разорвать!

— Бросить в болото к змеям!

Доктор Коэльо слез с коня. Никто не видел в темноте ни его лица, ни выражения его глаз. Невысокого роста, старик, он медленно подошел к группе, где стоял Ганкаур.

— Да здравствует свобода, друзья! — поздоровался он дрожащим голосом.

Ему ответили несложно, разноголосо. Смутные фигуры бойцов пошатнулись. Кто-то поднял над головой ружье.

Доктор Коэльо подошел к группе.

— Покажите мне, где Ганкаур? — чужим голосом сказал он.

Блеснул электрический фонарь.

— Вот он, сеньор Коэльо.

Отставив в сторону правую ногу, Ганкаур с вызовом смотрел на своих врагов. Он был готов умереть, как это подобает вождю мощного племени сельвы.

Доктор Коэльо смотрел несколько минут в лицо белолицего индейца, на котором дрожало желтое кружало от электрического фонаря. Затем, не говоря ни слова, потянулся к кобуре и вынул пистолет.

— Пьетро! Ты, Пьетро? — спросил он.

Его голос пробудил в душе дикаря целую бурю. Смерть смотрела на него, и эта смерть снова называла его удивительным, чужим именем "Пьетро".

Рука доктора Коэльо поднялась выше. Слабый палец нажал на гашетку. Гром выстрела перекрыл короткий стон, вырвавшийся из груди доктора. Коэльо ошибся. Почувствовав внезапную слабость во всем теле, он схватился левой рукой за дерево и пошатнулся. Бойцы бросились к своему командиру.

И тогда Ганкаур, среди смятения и тьмы, пумой прыгнул в заросли. Ночь бесследно поглотила его.

 

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ НА “ГОЛИАФЕ”

"Голиаф" подходил к поселку каучеро. Вечерние сумерки окутывали реку. Нагретая за день вода слегка дымилась.

Форштевень судна осторожно разрезал волны. Опытная рука капитана Пабло лежала на штурвале. Каждым своим нервом Пабло чувствовал движение "Голиафа". Малейший толчок суденышка остро отдавался в сердце старого капитана.

Проклятая река! Капитан нервничал. Сейчас можно было врезаться в столетнюю корягу и у причала засесть так, что потом не спасет и сама Мадонна. О, как не любил капитан Пабло Верхнее Ориноко! Скорее бы попрощаться с хорошими сеньорами и отправиться назад, в свой родной Сан-Фелиса.

В каюте капитана шел разговор. Бунч привел своих друзей к сеньоре Эрнестине. Та лежала в гамаке, обессиленная, какая-то маленькая и худая, как десятилетняя девочка, и только глаза ее светились неугасимой огнем. Такие глаза запоминались на всю жизнь. Большие и глубокие, они содержали в себе неописуемое страдание.

— Я счастлива видеть вас, сеньор профессор.

Ей напомнили о Тумаяуа. Она, будто впервые услышав его имя, подняла на переносице брови и вдруг стала строже.

— Парень здесь, на ланчии?.. Если можно, позовите его!

Крутояр положил ей на руку тяжелую ладонь. Он не хотел волновать сеньору. Тумаяуа мог снова вывести ее из равновесия, напомнив о событиях прошлой ночи.

Но глаза сеньоры просили, ей нельзя было отказать. Тогда профессор склонил голову. Он согласился привести парня.

Крутояр вышел из каюты так стремительно, что на всех даже повеяло ветром. Затрепетал слабый огонек свечи. Тень Бунча затанцевала на противоположной стене.

Замолчал мотор, и в тишине, так внезапно наставшей, послышался нежный плеск волн. Капитан Пабло подводил корабль к причалу.

Вошел Тумаяуа. Он переступил порог и встал у самой двери, будто не решаясь приблизиться к сеньоре Эрнестине. В призрачном свете свечи его лицо казалось совсем черным. Кто знает, что чувствовал он в эту минуту. Скрестив на груди руки, юноша будто ждал приказа.

Крутояр посмотрел на его тело, атлетическое и красивое, словно статуя сказочного бога, и подумал: "Наверное, ни один народ в мире не научился так скрывать свои движения души, как индейцы".

— Я слушаю сеньору.

Руки Тумаяуа еще крепче прижались к мускулистой груди. Ноздри носа раздулись. Во всей фигуре его была решительность, преданность и готовность к самопожертвованию.

Эрнестина Коэльо несколько секунд внимательно рассматривала парня, будто убеждалась, действительно ли это ее верный Тумаяуа, друг брата Орнандо, которому можно было доверить все, даже жизнь.

Конечно, это был Тумаяуа.

И тогда сеньора Эрнестина попросила, чтобы их оставили наедине.

Крутояр, Бунч и Самсонов вышли из капитанской каюты.

Небо горело звездами. На берегу сновали смутные тени, но ни одна из них не приближалась к кораблю. Капитан Пабло с Сильвестром пришвартовывали "Голиаф".

Крутояр задумчиво смотрел во мрак ночи. Как встретит их эта земля? Какими грозными тайнами поразит, чем заполонит сердца, привлечет к себе внимание? И найдут ли они на ней настоящих друзей, которым можно доверить свою судьбу? Надо было решать, как экспедиция будет продвигаться дальше.

Профессор тихо сказал Бунчу:

— Кажется, отсюда начнется самое трудное. Капитан Пабло рассказал мне, что в индейских селениях, у горы Комо, появился какой-то белый чужак. Возможно, это и есть голландец.

— Но в Комо надо пробираться непроходимыми зарослями, — буркнул Бунч.

— Каковы бы ни были те дебри, но дело по спасению Ван-Саунгейнлера требует от нас решимости.

Тихо скрипнула дверь. На пороге капитанской каюты появился Тумаяуа. В светлом прямоугольнике было видно резко очерченный профиль его головы, широкую грудь. Он хотел что-то сказать, но вдруг склонил голову и быстро пошел на корму, взбежал на трап и через мгновение был на берегу.

Профессор шагнул к двери, но Бунч задержал его.

— Подождите здесь, Василий Иванович, я зайду сам. И вы, Илья Григорьевич, тоже подождите. — С необычной для него решительностью Бунч направился в каюту.

Сеньора Эрнестина лежала без памяти. На ее губах выступила кровавая пена. Женщина тихо бредила. Под стеной у ее ног угасала свеча. Слабый огонек сопротивлялся, будто невидимая рука пыталась задушить его.

Неужели и сеньора Эрнестина должна погаснуть, как этот огонек?

Врач склонился к груди больной. Кого она звала к себе на помощь? Что за люди должны были идти с ней бок о бок? Имена были странные, незнакомые, она произносила их с трепетом, с радостным напряжением. Иногда приказывала, сердилась, повышала голос. Тогда ее грудь начинали подниматься быстро и горячо.

Вдруг Бунчу показалось, что он услышал знакомое слово, знакомое название. Он не поверил. Весь замер в напряжении. Случайность! Откуда ей знать про их путешествие, про их поиски, о той загадочной горе, к которой они стремятся дойти? А может, у нее своя цель? Вот же сейчас окровавленными, неживыми губами она прошептала грозное, неизвестное слово. Сказала его как сигнал. Бросила в темноту каморки и вместе с ним будто выдохнула половину своей жизни.

— Василий Иванович! — позвал Бунч профессора и шепотом рассказал ему все, что услышал из уст раненой.

— Неужели? — Крутояр был поражен не менее Бунча.

— Вы прислушайтесь сами. Вот сейчас... Говорит по-испански, я не понимаю... Слышите? Слышите?

Крутояр припал к постели. Просто на него смотрели большие, невидящие глаза. Губы шептали торопливо и сбивчиво:

— Комо... Комо... Первый сигнал... Друзья моего отца, милые мои, хорошие мои... Воздуха мне! Дайте воздуха!..

Свеча угасала. Маленькая капитанская каюта стала еще теснее.

— Она задыхается, — сказал профессор. — Откройте дверь.

— Двери открыты, — ответил Бунч.

— Помогите ей чем-нибудь, Кирилл Трофимович.

— Я сделал все, что мог. Я отдал все...

Они вышли из капитанской каюты. В тесной каморке уже дышала смерть. На открытой палубе, под звездами, было легче.

— Где капитан Пабло?

— В трюме!

— Вы обратили внимание, Кирилл Трофимович, как сельва подавляет людей? Этот капитан Пабло был когда-то отчаянным парнем. Смелый вакеро, помощник повстанцев и герой всех речных трасс. А теперь его будто подменили. Неужели люди, которые живут на этих землях, теряют мужество, волю к борьбе, к протесту?

— Вам, Василий Иванович, лучше о том знать. Вы этнограф, народовед, вам и карты в руки.

— Не говорите, не говорите, коллега, вы все прекрасно понимаете.

С берега донесся жалобный звук гитары. Казалось, это сама ночь в печальной мелодии выливала свою извечную скорбь.

— Как вы думаете, Кирилл Трофимович, — сказал Крутояр, — сеньора еще придет в сознание?

— Кто знает…

К ним подошел Самсонов, приложил к губам палец, будто к чему-то прислушиваясь.

Между высокими пальмами на берегу послышался стук колес. Небольшая тележка, запряженная ослом, подкатила к самому причалу. Две фигуры приблизились к "Голиафу".

— Смотрите, Тумаяуа! — первый узнал индейца географ. — А на тележке, кажется, кто-то остался.

Тумаяуа перебежал по шаткому трапу на палубу и сразу же зашел в каюту к раненой.

— Черт знает что они надумали! — заволновался Бунч.

Самсонов хотел было вмешаться:

— Я пойду туда. Знаю я этих индейцев. Без нас они сделают с ней что угодно!

— Они сделают для нее больше, чем мы, — успокоил друзей профессор. — Видите, они выносят ее на берег. А вы, наверное, думали, что сеньора Эрнестина останется на "Голиафе" и поплывет обратно в Сан-Фелиса?

Суетливый капитан Пабло, бормоча молитвы, помог индейцу положить женщину в тележку. Когда тележка наконец тронулась, капитан бросил ему вслед:

— Да защитит вас святая дева Аточская!

Пабло достал трубку и закурил. Его худощавое лицо порозовело в темноте. Он тяжело закашлялся и уже сам себе пробормотал:

— Да будет им счастье!

 

Между тем тележка катилась по пустынной улице маленького поселка. На высоких сваях вдоль дороги, словно завороженные живые существа, темнели домики.

Слева от тележки шла женщина. Это была старая мулатка Мерфи, бывшая служанка в доме доктора Коэльо. Тумаяуа пришел к ней ночью. Он знал, что только она может помочь раненой синьоре. К мулатке Мерфи индейца послала сама Эрнестина. Собственно, прежде чем прийти в дом мулатки, Тумаяуа обошел весь поселок в поисках какого-то Педро Россарио, старого рабочего с каучуковых разработок Себастьяна Оливьеро. Но дом Россарио был заперт.

Тогда индеец отправился искать дом мулатки Мерфи. Перед отъездом за границу юноша несколько раз приходил к старой женщине и теперь быстро разыскал знакомое здание. Мерфи испугалась, увидев перед собой взволнованного парня. Она слушала его лихорадочный шепот, его путаные объяснения и никак не могла понять, чего он от нее хочет. Тумаяуа рассказывал о раненой сеньоре, о полиции, которая может напасть на ее след, о нападении на "Виргинию" и о благородных спасителях с "Голиафа". Он хватал старую женщину за морщинистую руку и просил не оставить их в беде. Мерфи все поняла. Индеец говорил о сеньоре Эрнестине, ее дорогой Эрнестине, малышке с черными глазами; о девочке, возле которой она провела столько бессонных ночей в доме доктора Коэльо.

Столько лет не видела она Эрнестины! После того как молодая сеньора вышла замуж и переехала в Бразилию, Кариока Коэльо отправил мулатку к родственникам на Верхнее Ориноко. Здесь она и жила в одиночестве, уже и в голову не беря, что когда-нибудь в ее доме может появиться посланник от сеньоры Эрнестины.

И теперь она только спросила:

— Кто ранил сеньору?

Но индеец не ответил. Он был темный и немой, как сама ночь, он думал тяжелую думу. Тумаяуа знал, что сеньора везла важную весть своим друзьям — условный сигнал о начале восстания против генерала Батиса. Теперь это известие должен был передать он, Тумаяуа — юный друг Орнандо. Ему она доверила большую тайну, и эта тайна вошла в сердце юноши как святейший приказ предков. "Ты пойдешь к старому Россарио и скажешь ему: свободные люди должны зажечь огонь на вершине Комо в ночь Святого Духа Кахуньи". Так говорила ему добрая его сеньора, а он, скрестив руки на груди, тщательно запоминал каждое ее слово. Она сказала ему: "Если Россарио не будет дома, спроси у Мерфи, где живет Умберто. Если не найдешь Умберто, пойдешь с сеньором профессором в поселок Курумба и там встретишь одноглазого Артуро. Он будет ждать тебя на третью ночь после полнолуния. Ты все понял, мой друг Тумаяуа?» Он кивнул головой. Теперь он повторял в мыслях каждое слово сеньоры Эрнестины. Разве мог он забыть приказ своей дорогой сеньоры?..

Тумаяуа не застал Россарио дома, а Умберто, как сообщили, несколько дней назад арестовали солдаты Черного Себастьяна.

Придется идти с белыми людьми в сельву и самому нести большую тайну до поселка Курумба. Там надо разыскать одноглазого Артуро. Он будет ждать Тумаяуа на третью ночь после полнолуния. Тумаяуа не забудет ничего. На третью ночь после полнолуния...

Тележка остановилась у причала.

Мерфи осталась на берегу. Тумаяуа пошел на корабль. Его встретил Пабло. Капитан не знал сеньоры Эрнестины, не знал доктора Коэльо, но в его добром сердце проснулась жалость к несчастной женщине. Он помог Тумаяуа снести раненую на берег.

Когда тележка, на которую положили Эрнестину, исчезла в темноте, Пабло вернулся на "Голиаф", подошел к борту и, скрестив руки на груди, погрузился в думы.

В этот момент за дальним лесом ударил гром. Над сонными зарослями покатилось эхо. За первым ударом последовал второй, третий...

Пабло замер у перил, будто загипнотизированный далекой молнией. Он безошибочно определил, что это гремел не гром — где-то в лесу вспыхнула перестрелка. После взрывов раздались беспорядочные ружейные выстрелы, быстрое надсадное татаканье пулеметов. Капитану даже показалось, что он слышит, приглушенную расстоянием команду, хриплые крики, топот ног. В его разгоряченном воображении уже рисовалось грозное зрелище ночной битвы.

— Что случилось? — воскликнул он с нервной дрожью в голосе, забыв, что рядом с ним не было ни души. — Как бьют, чертовы души! Как палят!

На носу корабля стояли путешественники — три темных фигуры над синеватой гладью реки. Они слушали зловещую стрельбу.

— Кто бы мог подумать: среди ночи, — прошептал Крутояр. С нервной поспешностью вытащил сигарету и начал чиркать спичкой.

Но на него набросился Бунч.

— Что вы делаете? И перестаньте курить? Как вы можете курить?

Бедный Бунч! И сейчас осторожность не покинула его.

Самсонов протянул в темноту руку. Он увидел над черной полосой леса, тянущейся вдоль берега реки, нежно-розовую прядь. Казалось, там вот-вот появится месяц.

— Горит! — сказал он тихо. — Смотрите, как горит! Зарево поднимается все выше и выше.

Над лесом пламенел розовый цвет. Глухая стрельба нарастала.

 

“ПЛОХОЙ КАБАЛЬЕРО”

Этот день был для Себастьяна Оливьеро тяжелее всех дней, которые он пережил в последнее время по возвращении из столицы. Ни минуты покоя. Все как будто перевернулось и катится куда-то в пропасть. Люди совсем с ума сошли. Полицейские отбились от рук.

Черный Себастьян ехал со своим охранником улицей поселка и перебегал глазами со здания на здание. Ничтожные псы! Что осталось от их прежней покорности? Живут в своих лачугах, как термиты, забыли бога и власть. Готовые каждую минуту схватиться за оружие. Мошкара досаждала Оливьеро. Его широкое, словно вырубленное из доски, лицо было красным и потным. Мундир цвета хаки с большими накладными карманами на груди сжимал его и раздражал.

Двое рабочих в длинных пестрых рубашках, сняв шляпы, низко склонили перед комиссаром головы.

Себастьян Оливьеро едва кивнул им. Он не доверял этой показной покорности. Согнутые спины, плотно сжатые губы, скрещенные на груди жилистые руки — вся поза таила в себе ненависть. О, Себастьян хорошо изучил местный народ!

А вот группа мулатов. Они еще не заметили своего комиссара и живо о чем-то разговаривают. Горячие, возбужденные. Готовые хоть сейчас броситься в драку. Себастьян Оливьеро подозрительно поднял над переносицей брови. Им только дай оружие — перережут в один миг всех порядочных людей в поселке.

— Поздравления сеньору комиссару!

— Как здоровье сеньора?

— Сеньор комиссар, вы не слышали о людях апиака? Говорят, они вырезали всех жителей Макаокану? Почему же полиция не защищает праведных христиан!

Комиссар остановил своего горячего скакуна. Тот даже вздыбился, почувствовав туго натянутые удила.

Похлопав коня по шее, комиссар резко оборвал вопрос. Полиция выполняет свои обязанности. Он не собирается объяснять все намерения власти. Немедленно разойтись! И ни слова о людях апиака.

Конь нетерпеливо гарцевал на месте, обжигая рабочих недобрым прищуром глаз. Смирна лошаденка, на которой ехал за комиссаром полицейский стражник, пугливо жалась к забору. Себастьян поднял свою широкополую шляпу! Баста! Никаких митингов! Каждый, кто решится митинговать, будет занесен в черный список.

Себастьян двинулся дальше. Он вспоминал последние события. Конечно, ему удалось кое-чего добиться, его усилия не пропали даром. Самое главное сделано. Самое главное в жизни сеньора Оливьеро. Он выполнил задание правительственных инстанций. Тайный агент, который вез сообщение для подпольных повстанческих сил, задержан и обезврежен. Ха-ха! Чудесное слово! Кто только придумал такое слово — уничтожен! Одной пули в грудь было достаточно, чтобы обезвредить такого опасного врага. Но этого мало! Сеньор Оливьеро совершил завет своей жизни, выполнил клятву, которую дал своей знаменитой семье. Эрнестина Коэльо казнена.

Когда дочь доктора Коэльо отказалась стать его женой, опозорив достопочтенный род Оливьеро, молодой Себастьян поставил своей целью жестоко отомстить высокомерной красавице. Столько лет он ждал случая, столько лет он вынашивал в своем сердце планы мести. От его любви, конечно, давно уже не осталось и следа, но жажда мести за эти годы превратилась у него в болезненное пристрастие, в маниакальную идею. И вот судьба улыбнулась ему. Через тайную агентуру полицейский комиссар Верхнего Ориноко узнал, что сеньора Эрнестина Коэльо — ну, конечно же, та самая Эрнестина Коэльо! — возвращается с бразильской эмиграции, имея важное поручение от своего эмигрантского центра. Правительственные инстанции в зашифрованной телеграмме информировали комиссара о возможном маршруте ее путешествия, называли ее приметы и в категорической форме обязывали обезвредить государственного преступника.

Обезвредить государственного преступника! Ха-ха! Как чудесно это звучало! Он должен был обезвредить государственного преступника, который в то же время был его смертельным врагом. Правда, в телеграмме говорилось также о том, что нужно выяснить цель поездки Эрнестины Коэльо, узнать от нее, куда она ехала, с кем должна была установить контакт. Но не все можно сделать так, как того требует высокое начальство. Хорошо посылать требования с центра, сидя под охраной парашютистов и танковых батальонов за тысячи километров от этой забытой богом сельвы...

Оливьеро и сейчас видел перед собой картину допроса на "Виргинии". Когда они задержали корабль, с палубы начали стрелять. Какой матрос-смельчак решил спасти свою прекрасную мадонну. Один пистолет против сотен ружей! Матроса безжалостно зарубили, капитана взяли под арест.

Сбежав в каюту, комиссар Оливьеро, растрепанный, с выпученными, налитыми жаждой мести глазами, увидел невысокую, худую женщину, одетую в черное платье.

Эрнестина Коэльо, уже не молодая, но все еще со следами ослепительной красоты, обожгла его презрительным взглядом и спокойно сказала: "Вы, как были плохим кабальеро, так им и остались. Убивать из засады — это ваше привычное дело ".

Он крайне растерялся, охваченный диким чувством злобы и стыда. От стыда у него горели щеки, шея, даже руки. Он не знал, куда девать свои руки и что сказать. Он вдруг тяжело вздохнул и сказал:

— Садитесь, сеньора!.. Я не собираюсь убивать вас...

Она села. Стройная и неприступная, словно все та же юная синьорина Эрна, как ее звали в Сьюдад-Боливаре молодые парни, когда она после вечерней мессы проходила по узким улочкам города в своей длинной красочной юбке с блестящим ожерельем на смуглой шее.

Сьюдад-Боливар, тесные улочки, белые цинковые крыши, печальный звон на колокольне монастыря братьев-бенедиктинцев, черные провинциальные шляпы на головах сановных горожан... Все прошло перед комиссаром, захватило его страстным потоком воспоминаний, будто сама юность ворвалась в его сердце.

Он закашлялся и, дабы иметь более суровый вид, поправил кобуру.

Двое полицейских стояли в дверях и ждали его приказов. Они были совершенно не нужны тут. В эту минуту комиссар ненавидел их больше, чем сеньору Эрнестину. Он готов был выкинуть их в шею, чтобы не видеть рабского рвения в их по-собачьи преданных глазах.

Сеньора Эрнестина комкали маленький платок. Тоненькие ее пальцы мелькали перед глазами комиссара, словно спицы в колесе.

"А что, если я предложу ей побег, — мелькнуло вдруг в его голове. — Еще не все потеряно. У нее не осталось другого выхода. Смерть или жизнь. Скажу ей только в глаза, что прошлое забыто... что мы можем быть счастливыми. Пообещаю ей свободу, свое сердце, далекие путешествия. Будь смелым, Себастьян Оливьеро. То, что отвергла капризная девушка, может принять здравомыслящая женщина"... Но второй голос заглушил первый: "Дурак, она ненавидит тебя. Смотри, каким презрительным взглядом она обжигает тебя. Вспомни ее прошлое, вспомни то, ради чего она приехала сюда... Она высмеет тебя, как никчемного шута... Унизит хуже, чем тогда, в молодости ".

И в нем снова закипела злость. Он вскочил со стула и шагнул к сеньоре. Хватит играть комедию! Перед ней представитель власти. Если ей дорога жизнь, она должна откровенно и немедленно... да, да, немедленно выдать цель своего путешествия. Ей гарантируется жизнь.

— Жизнь?

— Да, жизнь и богатство. Огромное богатство.

— Из ваших рук, недостойный кабальеро?

— Вам осталось жить пять минут, Эрнестина Коэльо...

— Воля ваша. Ведь силен тот, у кого в руках топор.

Он схватился за кобуру, но в этот момент дверь открылась и в каюту вошел Ганкаур.

Белолицый индеец, внимательно осмотрев женщину, перевел взгляд на комиссара. Рука на кобуре немного насторожила Ганкаура. Человек диких жестоких обычаев, он, однако, носил в глубине сердца уважение к женщине.

— Чего тебе надо, Ганкауре? — спросил его раздраженный Себастьян Оливьеро.

Услышав имя Ганкаура, Эрнестина Коэльо быстро встала со стула и подбежала к индейцу. Она смотрела на него с мучительной улыбкой на лице. Ее губы, бледные и бескровные от глубокого смущения, нервно дергались. Она хотела протянуть к Ганкауру руку, но ей хватило сил только поднести руку к своей груди.

Женщина заплакала. Вся она дрожала, как в лихорадке, глотала слезы и беззвучно шевелила губами.

Ганкаур совсем растерялся. В его глазах засветился недобрый огонек.

Себастьян Оливьеро незаметно расстегнул кобуру и положил ладонь на пистолет. Он внимательно следил за каждым движением женщины. Ганкаур стоял, как завороженный.

И вдруг Эрнестина Коэльо крикнула болезненным голосом:

— Ты не зверь, ты Пьетро, ​​ты сын доктора Коэльо.

Ганкаур невольно отступил назад. Еще никто не называл его этим именем и не говорил, что его отец не всесилен вождь апиака, а какой-нибудь доктор Коэльо. Сердце подсказывало ему, что женщина с расстроенными глазами сказала правду. Ему захотелось еще раз услышать ее слова, услышать ее голос.

Он шагнул к ней, протянул руку...

В этот момент раздался выстрел, женщина качнулась и упала на спину...

На палубе суетились полицейские. Они обыскивали ланчию, перебрасывая мешки с юккой и маниоковой мукой, заглядывали в каждый закуток.

Капитан, высокий, худощавый мужчина в майке, с глубоким шрамом на подбородке, стоял со связанными руками и тупо смотрел себе под ноги. Неподалеку лежал зарубленный матрос. Кровавая рана от мачете искажала его лицо.

Себастьян доложили, что ланчию осмотрели. Не нашли ничего подозрительного. Оружия нет. Капитан поклялся, что не знает, кто такая сеньора Эрнестина Коэльо. Он взял ее на борт в Сан-Фелиси и не интересовался, с какой целью сеньора путешествует по Ориноко. Ему заплатили, и все.

— Мы тебя еще хорошо проверим, свиное ухо! Марш в лодку! — обругал его комиссар и вразвалочку подошел к борту, начал спускаться по веревочной лестнице в лодку, которая терлась внизу о борт ланчии.

Вокруг стояли индейцы с копьями и луками в руках. Ганкаур уже сидел в своей пироге, равнодушный и холодный. На его лице все еще лежала тень удивления. Он смотрел в воду, будто стремился прочитать там загадочную тайну.

Потом поднял голову и взмахом руки приказал своему отряду садиться в пироги. Индейцы, как воробьи, посыпались в лодки. Пироги закачались под ними. По реке во все стороны побежали широкие дрожащие круги.

Себастьян стоял в своей моторной лодке, вытирал платком пот с раскрасневшегося лица и смотрел на палубу ланчии. Он кого-то ждал. Наконец из люка вылез толстый человек в форме сержанта.

— Все сделано, комиссар, — крикнул он весело. — Через пять минут "Виргиния" пойдет к черту на ужин.

— Молодец, Аркаялис, — скупо похвалил его комиссар. — Мы сделали свое дело. Пусть кончают кайманы. Для них это будет хорошей пищей...

Комиссар ударил плетью коня. Воспоминания погасли в его сознании. Он снова был посреди улицы, спокойный и уверенный, полный гордого удовлетворения за проделанную работу... он уничтожил врага. Правда, не смог узнать его тайны, но для этого он найдет сотню оправдательных причин. Пусть генерал Батис простит ему небольшой промах. Главное сделано. Пусть теперь ждут местные мятежники приказа из центра, пусть выглядывают своего связиста...

Небо порозовело на западе. Знойный день заканчивался. Деревья и кустарники, казалось, ждали вечерней прохлады. С дворов доносился визг поросят, кудахтанье кур.

Себастьян с гордым превосходством оглядывался вокруг. Он был здесь царь и бог. Однако его тщеславие не находило удовлетворения.

Скорее бы вырваться отсюда! Во время последней поездки в столицу генерал Батис дал Себастьяну аудиенцию. Они говорили более часа. Генерал расспрашивал о настроениях населения, о прибыли каучуковых фирм. Затем похлопал комиссара по плечу и, как бы шутя, заметил: "Ждите меня в гости. Обязательно приеду к вам. В столице беспокойно. Я больше верю вашей глуши, комиссар Оливьеро!"

После этой встречи Себастьяну сделали прибавку к оплате и пообещали впоследствии перевести в один из центральных округов. А через три месяца он получил сообщение о повышении в чине и о награждении орденом Льва первой степени.

Сеньору Себастьяну Оливьеро, комиссару Верхнего Ориноко, не надо было напоминать, как он должен защищать интересы своего правительства.

Сейчас его беспокоило только дело Ван-Саунгейнлера, в котором он никак не мог разобраться до конца. Оно его и раздражало, и настораживало, и даже немного смешило. В самом деле, чем можно было объяснить неуверенное поведение властей? И даже самого сеньора президента Батиса! В прошлом году в заявлении для прессы многоуважаемый генерал назвал Ван-Саунгейнлера своим другом, наградил орденом республики, пообещал ему всяческую поддержку в исследовании тропических районов. А теперь сеньор президент — то бишь, управление федеральной безопасности (вроде это не все равно?) — Посылает Себастьяну Оливьеро ультимативный приказ найти, арестовать и, в случае необходимости, обезвредить "высокомерного иностранца". И русским тоже не обещается ничего приятного. И им не давать спуску, не пускать в сельву, не открывать перед ними ворота. А если будут и дальше проявлять лишнее любопытство, силой заставить повиноваться.

Что же, он поговорит с сеньорами путешественниками как следует. У него хватит ума не натыкаться на неприятности. Этот Крутояр, кажется, лицо мирового масштаба. Такие дела надо делать тонко и чисто! Жаль, что Ганкаур не сумел поджарить их на воде. Тогда бы и следа не осталось, и виновных бы не было.

У здания мэрии комиссара ждал сержант Аркаялис.

— Я должен сообщить вам очень важную новость, комиссар, — заговорил он, помогая своему шефу слезть с лошади.

— Слушаю вас.

Аркаялис причмокнул мясистыми губами и для чего-то схватил себя за горло.

Возможно, этим движением он хотел показать, что очень скоро все должно закончиться для врагов именно так, доброй петлей на шее.

Пентаха, один дурак, ну настоящий дурак и невежда, сделал сегодня очень важное признание. Сеньор комиссар, очевидно, помнит Пентаху? Такой жилистый, совсем лысый каучеро с провалившимся носом. Живет по соседству с Антонио Россарио, у которого сын связался с бандитами. Аркаялис при этих словах даже подпрыгивал, идя вместе с комиссаром к высокому крыльцу. Тот слушал невнимательно, мрачно, вероятно, был занят какими-то своими мыслями. Утром Пентаха прибежал к мэрии и под большим секретом рассказал Аркаялису, что его сосед Антонио Россарио держит связь с бандитами...

— Старая песня, — прервал своего помощника Оливьеро, преодолевая последнюю ступеньку деревянного крыльца. Открыл дверь и вошел в прохладное помещение мэрии.

— Да, комиссар, — подтвердил Аркаялис, усердно подставляя шефу стул. — Садитесь, прошу вас. Так вот, рассказывает он мне о тех бандитах, а я себе и соображаю: говори, говори, мы уже давно разнюхали все это. Не думай, что полиция зря себе бока отлеживает. Он и говорит: этот Россарио ждет с нефтяных разработок Бакарайбо своего старшего сына, который должен прилететь от своего профсоюза. Он там является красным лидером. Вот, думаю, новость. Молодец ты, Пентаха, говорю я ему. Получишь землю. Как арестуем Антонио Россарио, всю его землю отдадим тебе. Он обрадовался, конечно, чуть было не бросился целовать мне руки. Клянется, что вынюхает того Россарио, куда бы он ни спрятался.

Себастьян Оливьеро встал со стула, подошел к небольшому окошку. В комнате с неотесанными деревянными стенами было как-то неуютно, темно. Около дома, в соседнем дворе, мальчишка гонялся за индюком. Индюк то отскакивал в сторону, то вдруг, круто повернувшись, бил преследователя крыльями. Мальчик весело хохотал. Его раздутый рахитичный живот сотрясался от смеха.

Глядя на эту сцену, Оливьеро зевнул. Он не любил детей. Они как бы напоминали ему о его личной неудавшейся жизни, о трагическом конце его ухаживаний за красавицей Эрнестиной. Судьба так и не подарила ему ни семьи, ни детей, ни богатства, и он, совсем очерствев сердцем, смотрел теперь на мир холодными злобными глазами.

В голове Себастьяна возникло внезапное решение. Они немедленно пойдут к старому Антонио и поведут с ним дипломатическую игру. Немедленно к Антонио! Кажется, это совсем близко, можно обойтись без лошадей.

Аркаялис нервно затоптался на месте. К Антонио рукой подать. Но они должны спешить. Телеграф передал, что через три часа к ним прилетает со своими парнями полковник Артуро де Бракватиста...

— Что же вы молчали до сих пор! — вскочил как ужаленный комиссар. — Где телеграмма? Покажите! Это? Так, так. "Обеспечьте условия немедленного проведения операции".

Комиссар на мгновение задумался. К ним прибывает командир парашютного батальона полковник Бракватиста. Были они когда-то друзьями, учились вместе, но развела их судьба по разным путям: Себастьяна Оливьеро — в глухую сельву, а полковника Бракватисту — в личную гвардию президента. Хитрая лиса! Да, собственно, и сейчас он выдает себя за искреннего Себастьянового приятеля. Приходится делать вид, что веришь ему. Но Оливьеро знает цену такой дружбе. Это же благодаря ему он оказался в этой глуши. Когда на последних выборах в стране начались политические беспорядки, тот самый Бракватиста посоветовал генералу Батису для отвода глаз "почистить" свой аппарат от таких слишком крутых типов, как Оливьеро. Он выступал на митингах и кричал, что всегда был и остается сторонником "демократии". Генерал Батис вынужден был устранить Себастьяна с поста столичного префекта, чтобы успокоить общественность...

— Значит, в семь вечера прибывают? — глухо сказал полицейский комиссар и взглянул на часы. — Сейчас начала четвертого. Есть еще много времени, сержант. Пошли.

Тени высоких деревьев пересекали улицу. Шумная детвора поднимала облака пыли. "И где у них сила берется, у этих ничтожных крыс, — думал Оливьеро. — Живут на одной только воде и маниоци, а носятся повсюду, как лошаки". Он шел сердитый, все время глядя под ноги, и почти не слушал льстивой болтовни своего помощника, который едва успевал за ним.

Наконец они добрались до дома Антонио. Комиссар зашел во двор широкой ровной походкой хозяина, склонив немного набок голову в широкополой шляпе и держа руку на кобуре пистолета. В этот момент он весь был олицетворением власти и силы.

Старый Антонио Россарио сидел под пальмой и вырезал из дерева какую-то странную фигурку. Солнце, пробиваясь сквозь листву, выигрывало мерцающими зайчиками на его щедро заплатанной сорочке. Черные высушенные ноги в язвах и царапинах были похожи на деревянные колодки.

Некоторые говорили в поселке, что Антонио Россарио — колдун. Он жил одной жизнью с деревьями и растениями, знал таинственный язык сельвы, по голосам зверей умел предсказывать погоду. Бородатый, заросший, будто немного не в себе, он действительно умел заклинать зверя и носил в своем сердце столько ласковых теплых слов, что под его отеческим взглядом несчастные каучеро забывали о болезнях и проникались верой в неизбежное выздоровление.

Появление комиссара насторожило старика, оно не предвещало ничего хорошего. У Антонио было двое сыновей. Младший Мигель дрался в партизанах, старший работал где-то далеко на севере на нефтяных разработках и, как передавали люди, не мирился с полицией. Боясь преследований, старый Антонио никому не говорил о своем Филиппе.

— Что делаешь, старик?

Комиссар стоял перед Антонио, широко расставив ноги в сапогах с высокими голенищами, защищавшими его от укусов змей. Руки Себастьяна были заложены за спину — это лучше влияло на "клиентуру", как он называл людей, которые имели несчастье столкнуться с ним.

— У бедного каучеро хватает хлопот, — пробормотал тихо Антонио.

— Зато у тебя хорошие сыновья. Не так ли, сержант?

— Замечательные сыновья! — с деланным восторгом воскликнул пузатый Аркаялис.

— У меня один сын, сеньоры, — попытался слабо возразить старик. На его лице обозначился острый, как у кобчика, нос. Глаза сидели так глубоко во впадинах, что их вообще не было видно. — Я имел одного сына, но не знаю, куда он завеялся.

Себастьян медленно прошелся по двору. Стал у одной из бамбуковых стоек, на которых держался дом, и небрежно потряс ее ногой. Все строение угрожающе покачнулась. Комиссар криво улыбнулся. Вот так можно ударить один раз — и все хижина развалится. Пусть помнит об этом Антонио Россарио. И пусть не притворяется дурачком.

Последние слова комиссар сказал открыто угрожающим тоном. Сын Антонио отправился к бандитам, которые рыщут по лесам. Теперь полиции стало известно, что у старого еще один сын.

— Ах, сеньоры...

— Не ври, Антонио. Твой сын работает в Бакарайбо на нефтяных разработках. Наклонил голову? Боишься смотреть мне в глаза?

Руки старика еще сильнее прижали к груди дырявую соломенную шляпу. В глубоких впадинах глаз появились слезы. Старик испугался не за себя. Он проникся внезапным ужасом, что вот сейчас, сию минуту, сеньор Себастьян Оливьеро скажет ему какую-то страшную новость о сыне.

— У меня был сын... второй сын, — тихо признался он. — Но много лет назад он ушел из дому, и я забыл даже думать о нем. Не наказывайте меня, сеньоры! — Руки Антонио в умоляющем порыве протянулись к комиссару. Толстые вены на них вздулись и потемнели, так что казалось, будто те руки обмотаны грубой ржавой проволокой.

Тогда комиссар, пронзив старика холодным, изучающим взглядом, сказал, растягивая каждое слово:

— Раньше бы так, Антонио. Полицию никогда не обманешь. Мы знаем и не о таких вещах. Конечно, мы могли бы послать тебя на каторжные работы в Эльдорадо. Но ты старый человек, должен иметь ум. Тебя спасет только одно — покорность. Полная покорность!

Старик опустил голову, будто соглашаясь во всем с комиссаром. Затем косо посмотрел на него и спросил:

— Чем же я должен доказать свою покорность, сеньор комиссар?

— О, ты хитрая бестия! — Вскинул бровь комиссар. Наклонившись к старику всем телом, он раздельно и твердо сказал: — Смирение — это преданность власти. Если хочешь быть преданным, не забывай обо мне. Когда к тебе появятся бандиты, немедленно сообщи в мэрию. Понял?

Антонио быстро закивал головой. Да, он понял, все понял. Только глаз не поднял старик. Они могли выдать его, темные, глубокие, страдальческие глаза. В тех глазах была горячая неугасимая надежда, которой больше всего боялся мстительный, напыщенный комиссар Оливьеро.

 

ПАРАШЮТИСТЫ НАЧИНАЮТ ДЕЙСТВОВАТЬ

Быстро вечерело. Москиты летали тучами и жалили немилосердно.

Себастьян Оливерьеро ждал со столицы своего старого приятеля. Расхаживая по двору мэрии, он прислушивался к малейшему шуму, время от времени поднимал голову и долго смотрел на небо. Бракватиста мог прибыть со своим отрядом только на самолетах или вертолетах.

К мэрии подлетел на взмыленном коне полицейский-мулат, плотный парень в расстегнутом мундире. Не спешиваясь, он крикнул комиссару, что по реке движется какое-то судно. Наверное, с русскими. Что делать? Обыскивать корабль или нет? Через два часа он будет у причала.

— Не трогать! Даже не появляться им на глаза. Пусть высаживаются.

— Слушаю, сеньор комиссар.

Пыль спрятала всадника.

"Когда же наконец прибудет полковник? — думал Себастьян. — Уже полседьмого. Эти столичные сеньоры умеют играть на нервах. Им все дозволено".

— Аркаялис, вам не кажется, что за лесом слышен грохот мотора?

Сержант выбежал на крыльцо и прислушался. Он тоже что-то услышал. Но это был вовсе не рокот мотора. От реки донеслась стрельба. Били из винтовок.

— Может, полковник завязал бой с бандитами? — Себастьян Оливьеро скривил губы в презрительной гримасе.

— Неспокойный мир, комиссар. Раньше мы были здесь хозяевами, а теперь не знаешь, проснешься утром или уснешь навеки.

— Оставьте болтать, сержант. Лучше прислушивайтесь.

— Я слушаю, сеньор комиссар. Свиньи визжат во дворах, куры как с ума сошли. Вон уже и лягушки заквакали тревогу. Больше ничего.

Прошло еще полчаса. Небо начало темнеть. Красные пряди на нем поблекли, растаяли, словно зацепившись за верхушки деревьев, стекли на измученную жарой землю. Лягушки громко квакали в чащобе.

Появился еще один всадник. Он скакал издалека и почти загнал коня. Желтая пена клочьями свисала с лошадиной губы.

Полицейский был без фуражки. Он тяжело дышал, будто ему пришлось собственными ногами измерить бог знает какое расстояние. Вытерев рукавом мундира пересохшие губы, он выпалил:

— Ганкаур попал в руки партизан.

— Что? — Сжав кулаки, бросился к нему комиссар.

От собственного крика, а может, от того, что полицейский вдруг посуровел и, злобно сжав губы, заложил руки за спину, Себастьяну Оливьеро сделалось жутко.

— Где Ганкаур? — Сказал он тише.

Полицейский пожал плечами. Он не мог сказать ничего определенного. Командир их заставы послал его с коротким сообщением: отряд Ганкаура попал в ловушку. Что он может еще сказать сеньору комиссару?

Себастьян Оливьеро отпустил полицейского. Попытался успокоиться.

Что ж, возможно, это даже ему на руку. Партизаны доктора Коэльо пощипали дикарей апиака, а те прониклись еще большим ненавистью к партизанам Коэльо. Все они ненавидели друг друга и боялись комиссара округа Себастьяна Оливьеро! В конце концов, последнее слово остается за правительственными силами. Хорошего карательного отряда теперь хватит на то, чтобы очистить окрестные леса от бандитов и навсегда обуздать бунтарей.

У реки послышался приглушенный рокот моторов. Вертолеты с парашютистами опускались недалеко от причала.

А через пятнадцать минут в тесной комнатке мэрии вокруг стола сели комиссар Себастьян Оливьеро и полковник личной парашютной дивизии президента Артуро де Бракватиста.

Сеньор Бракватиста был крепким малым. На голове у него сидела фуражка с высокой кокардой. Румяное, еще моложавое лицо полковника горело здоровьем и самодовольством.

Бракватиста пил из кружки коньяк, болтал о прошлых делах, вспоминал какие-то веселые, похабные истории.

Себастьян Оливьеро тоже пил, упорно, молча, лишь изредка растягивая губы в скупой улыбке, чтобы поддержать хорошее настроение своего гостя. Встретившись с полковником, он еще глубже осознал всю убогость своей жизни в сельве. С него было достаточно. Коньяк затуманил ему голову. Что-то темное и волосатое проснулось в его груди, распустило когти и требовало пространства.

Но нельзя было показывать своего настроения перед высокомерным офицером из свиты Батиса. Напрягая силы, комиссар говорил вежливым, подчеркнуто дружеским тоном:

— Я знал, что пришлют тебя. Мне подсказывало сердце.

— Врешь, Себ.

— Не называй меня этим шутовским именем. Слышишь, прошу тебя, не называй меня американскими кличками. Я твой старый друг — Себастьян Оливьеро.

У полковника Бракватисты от удивления глаза на лоб полезли. Ха-ха, что он слышит? На него обижаются за американское имя! Какой же он дурак, этот Себастьян Оливьеро, если обижается за то, что его величают, как настоящего американского парня. Сейчас не те времена. Нельзя жить романтизмом прошлого. Хватит играть комедию: нация, суверенитет, достоинство рода, слава креолов... Баста! Пришло время американских темпов и американского духа. Вся столица смотрит сегодня на своего северного соседа. Даже президент научился говорить по-английски. В конце концов, какая разница? Прежде всего — суть, принцип. Главное — сохранить чистоту расы и чистоту касты. Плебс обнаглел, ему надо дать по пальцам. На нефтяных промыслах в Бакарайбо пятый месяц подряд не прекращаются забастовки. Две столичные газеты продались красным лидерам и разводят антиамериканскую пропаганду. Креольский дух должен соединиться с американским духом и искоренить красную заразу...

Лицо Бракватисты горело от возбуждения. Он почти после каждого слова стучал тяжелым волосатым кулаком по столу. Его парашютисты смогут везде навести порядок. У них хорошая рука. Сто пятьдесят до зубов вооруженных парней! Это вам не игрушка, сеньор Оливьеро! Ха-ха-ха...

"Он стал слишком дерзким и неосторожным, — подумал Себастьян. — Может, это от того, что чувствует свою силу?.."

Бракватиста будто угадал мысли комиссара. Самоуверенно улыбнувшись, положил на стол тяжелые кулаки и заговорил, растягивая каждое слово:

— Ты не узнаешь своего старого приятеля Бракватисту? Времена не те, друг мой! Совсем не те. Нам нужна сильная рука, надежная и непоколебимая, как бронированный кулак. — Бракватиста высокомерно склонился к комиссару всем своим туго набитым телом, доверчиво прищурил большие, темные глаза. — Ты читал Валенсио Лунсия? "Либеральный царизм!" Отчаяние, крик души! Демос совсем деморализован, ему нужен хороший хозяин, как плохонькому ослу — острые шпоры. Этот Лунсия не дурак! Он заявляет, что плебс всегда был дезорганизующим фактором и только "цезарь" спасет нацию от полного морального и политического кретинизма. Что, здорово?

— Здорово, хоть и не совсем оригинально, — с мрачным безразличием выдавил Оливьеро.

Полковник, как ужаленный, поднял голову, с оскорбительной миной потянулся к бутылке. В его голосе зазвучали досадливые нотки. Действительно, оригинального мало, но достаточно верно. Сегодня нужно отбросить все сантименты и действовать решительно. Ситуация слишком сложная...

— Неужели? — Поднял широкое, грубое лицо Оливьеро.

— Конечно... не все потеряно... — замялся полковник. — Мы на коне.

— О, конечно! — Воскликнул комиссар с сарказмом. — В ваших руках армия.

Бракватиста, не уловив в его тоне иронию, немного оживился.

— Да, армия, офицерский корпус... Мы получили недавно сто двадцать новеньких американских «джипов». Шесть машин ежедневно дежурят перед домом сеньора президента. Авиацию тоже не забыли. Старик приобрел себе пять реактивных "Вампиров" и, когда во время парадов они проносятся над его дворцом, он очень мило машет им с балкона платком. В общем, как видишь, есть чем воевать.

— Но я слышал, что Кавендис собирает своих сторонников? — Добавил все тем же недоверчивым тоном Оливьеро.

— Это правда, — согласился полковник. — Генерал чувствует себя не совсем уверенно. Особенно он боится левых. Нас дважды вызывали для охраны дворца. Однажды мы выдержали всю осаду. Шесть часов длилась демонстрация. Пришлось подтянуть танки и нашу дивизию. Генерал крайне растерялся. Я зашел к нему в кабинет, чтобы спросить, что делать дальше. Ты знаешь, он был жалок. Весь дрожал, засунул голову в сейф и перебирал там какие-то бумаги. Когда увидел меня, чуть не упал возле стола. Видимо, подумал, что я пришел арестовать его. И тогда мне в голову пришла идея... — Бракватиста с некоторым подозрением посмотрел на комиссара, будто взвешивая, стоит ли раскрывать душу перед этим человеком, но сострадательная улыбка на лице Оливьеро успокоила его. — Я подумал: стоило мне арестовать генерала, выйти на балкон и объявить, что республика спасена, меня сделали бы героем. Возможно, меня назначили бы... — Он вдруг рассмеялся громко и натянуто. — Конечно, это я так, в шутку. Ты не думай ничего. Мои взгляды остались прежними: крепкая диктатура и ориентация на север.

Затем он перешел к делу. Он привез строгий приказ: блокировать отряды "красных", очистить от них все узловые пункты. Следить за группой русских.

— Они сегодня прибывают, — перебил его самоуверенную болтовню комиссар. — Наверное, уже стоят у причала. Я просто не знаю, что делать. И вообще мне непонятно, почему генерал так всполошился. Мне кажется, что голландец давно сломал себе шею. История с радиограммой — это сплошной блеф. Красная пропаганда, не более.

Полковник на мгновение задумался.

— Хорошо, а что поделывает доктор Коэльо? Ты знаешь, что у него есть связи в столице, даже среди деловых кругов? Левые тоже поддерживают его. Он признанный лидер так называемого Национального фронта. Если мы задержимся с операцией, он спровоцирует выступление по всей стране.

— Мы перехватили их агента, сеньору Эрнестину.

— Какую же весточку несла птица?

Оливьеро ничего не ответил. Это был вопрос, которого он больше всего боялся. Ходил по комнате мрачный, замкнутый, будто ждал пули в спину.

Одна свеча, догорев, погасла, и красная жилка, будто умирая, несколько секунд сопротивлялась в растопленном воске.

Бракватиста сделал нетерпеливое движение. Комиссар вздрогнул и отступил в темный угол комнаты. Получилось совсем не так, как думалось вначале. Они перехватили женщину и начали допрос. Прямо там, на корабле. Кстати, это была дочь доктора Коэльо. Она вела себя нагло, с вызовом. Затем бросилась на одного из охранников, вырвала у него из рук оружие и убила себя на месте.

— Плохо! — вздохнул Бракватиста. Взглянул на бутылку с коньяком, но пить передумал. — Если узнает генерал, тебе намылят шею. Эмигрантский центр послал ее с важным заданием — это ясно. Но конкретно ничего неизвестно. Просто не знаю, что тебе посоветовать, — Себастьян нервно пожал плечами.

— Черт знает что! Я хотел как лучше. И вообще, я считаю, что главное было прервать их связь...

— Наивный человек! — Заглушил комиссара своим громовым голосом полковник. — Посмотри в окно. Темное окно, не правда ли? Вот такой же тьмой окутаны намерения твоих врагов. Ты можешь рассчитывать, прикидывать, планировать, а в их дьявольских сердцах уже созрело решение, от которого у тебя скоро похолодеет в животе. Ты думаешь, что оборвал их связь с зарубежным центром, а я уверен — они еще сто раз наладят эту связь. Кстати, кроме сеньоры Эрнестины Коэльо на корабле не было больше никого, кто мог бы выполнить ее миссию?

Сеньор Себастьян не знал, что ответить. Кажется, они обыскали все закоулки. Правда, там был один индеец, глупый индейский котенок. Начал кусаться. Ему связали руки и ноги и бросили в какой-то отсек. Пусть покормит кайманов вместе с глубокоуважаемой Коэльо.

У полковника Бракватисты заходила нижняя челюсть, массивная тяжелая челюсть упитанного бульдога. Холеным пальцем он начал ковыряться в зубах.

— Послушай, комиссар, а ты видел, как ланчия пошла ко дну?

— Не видел... но, в конце концов, это не так важно. Она должна была взорваться через несколько минут. И она взорвалась... — Себастьян Оливьеро жадно проглотил слюну. В его сознании начала зарождаться недобрая догадка. — Она взорвалась. Правда, на несколько часов позже, но какое это имеет значение?..

Полковник слушал. Он думал что-то свое.

— С чего мы начнем, Себ? — заговорил он через минуту.

— Дождемся утра и — в наступление.

— Ты забываешь, Себ, что ночь тоже неплохое время для действия.

— Ночью сельва страшна и неприступна.

— Нет, мы начнем сейчас. Мы начнем немедленно.

Полковник Бракватиста не хотел слышать ни о каких промедлениях. Ему были безразличны условия борьбы в джунглях, он мыслил категориями столичной жизни, где дивизия парашютистов чувствовала себя полновластным хозяином.

Но действительно, с чего они начнут?

Было несколько вариантов, каждый из которых имел свои преимущества и одновременно казался непригодным. Окружить поселок и провести повальные обыски... Пройти ночным рейдом в поселок Курумба, где содержались главные снабженческие тылы Коэльо... Арестовать подозрительных...

Комиссар оживился. Его плохое настроение как ветром сдуло: он вспомнил разговор с Аркаялисом, посещение старого Антонио и с мальчишеской горячностью ударил кулаком по столу. Карамба! План действия готов. Сейчас десять вечера, можно начинать. Прекрасную мысль ты подал, Артуро! Недаром вас держат около президента.

Позвали Аркаялиса. Он вкатился в комнату, как кривобокая тыква, и уважительно замер у порога. Список подозрительных готов? Тогда можно начинать.

Бракватиста удовлетворенно потирал руки:

— Вокруг поселка выставим надежные посты, чтобы мышь не пролезла в сельву. Дома арестованных сожжем. Это все надо сделать за час. Ты понимаешь, Себ, что я надумал?

Себастьян Оливьеро кивнул, он начинал понимать полковника. Решительными контрмерами они окончательно прервут связь между населением и отрядом Коэльо.

Бракватиста не дурак. Решительность его поведения заполонила сердце Себастьяна. Он подошел к толстяку Аркаялису и, тыча ему в грудь пальцем, внятно произнес:

— Антонио Россарио возьмите в первую очередь.

Бракватиста быстро повернулся к Себастьяну.

— Антонио Россарио?

— Да, здешний каучеро, старый пень, но имеет два сына...

— Каких сыновей? Где они? Как зовут сына? — Полковник весь превратился во внимание. Медленно поднялся из-за стола и темной тенью надвинулся на грузного сержанта.

— Приведите сюда вашего Антонио. Хижину сожгите. Немедленно! Берите моих парашютистов, — закричал он сержанту. — Чтобы через пять минут были здесь!

Антонио Россарио! Если это тот Россарио... если его сын...

Привели старого Антонио. Он дрожал от ужаса, когда двое крепких парашютистов втолкнули его в комнату. Перед широкоплечим Бракватистою Антонио стоял, словно загнанный котенок. Он ждал самого страшного. Несколько минут назад неизвестные солдаты, вытащив его из хижины, подожгли ее, а потом, толкая старика дулами автоматов под бока, погнали безлюдной ночной улицей.

— Твой сын Филипп Россарио живет в Бакарайбо?

Антонио словно обдало пламенем.

— Да, у меня есть сын Филипп, сеньоры. Мне не стыдно за моего хорошего Филиппе.

В комнате горело несколько свечей, и Антонио стоял освещенный острыми, дрожащими огоньками, словно на судилище инквизиции.

— Погоди! — Полковник Бракватиста, подняв правое плечо, внимательно посмотрел в лицо старику. — Я узнаю тебя, Филипп Россарио.

Разгоряченное воображение Бракватисты возрождало картины прошлого. Перед ним уже был не старый немощный Антонио с длинной морщинистой шеей, с темными впадинами глаз. В гордой непоколебимой осанке его маленькой головы он увидел коммуниста Филиппе Россарио.

...Тогда тоже была ночь, и темнота за окном будто соревновалась с тишиной. Тюрьма для политических заключенных содержалась на далекой глухой окраине. В кабинет полковника Бракватисты ввели арестованного профсоюзного лидера нефтяников Бакарайбо коммуниста Филиппе Россарио. Шесть дней его жестоко пытали. От окровавленного, обессиленного Филиппе требовали, чтобы он признал публично, что коммунисты стремились путем вооруженного восстания захватить власть в столице. Эта подлая выдумка была нужна генералу Батису для того, чтобы окончательно загнать компартию страны в подполье, чтобы уничтожить лидеров рабочего движения.

Но Филипп молчал. На шестой день пыток он с таким же пренебрежением смотрел в глаза разъяренному полковнику, как и в первый.

— Ты думаешь, что я буду вечно возиться с тобой, Филипп? — тихим, шипящим голосом спросил у заключенного Бракватиста. — Не задумывался ли ты над тем, что все имеет свой конец?

— Не яритесь, полковник, — сказал Филипп, с трудом шевеля распухшими губами. — Я знаю, что наша игра подходит к концу. Только вы зря стараетесь.

— Думаешь, мы побоимся уничтожить тебя?

— А пожалуй, что побоитесь, сеньор полковник.

— Дурак! — вспыхнул Бракватиста и вдруг, опомнившись, сказал притворно сочувственным тоном: — Мне даже жалко тебя, парень. Ты ведь не знаешь, что тебя давно считают мертвым. Да, да, твои друзья считают тебя мертвым. Наши агенты распустили слух, что ты погиб во время пожара в третьем каземате тюрьмы. Из окна ты, наверное, заметил, что вчера мы жгли ненужные нам бумаги, и весь город видел дым, который валил из тюремного двора. Стихия! Ничего не поделаешь! И эта стихия погубила несчастного Филиппе Россарио. Так-то, мой дорогой друг. Ты одумаешься и сделаешь то, чего мы от тебя требуем. Краткое выступление по радио — и ты будешь на свободе.

— Но я мертв! — поймал Филиппе на слове своего палача. — Вы сказали, что объявлено о моей смерти.

Бракватиста заколебался.

— Это все мелочи! Что же из того, что объявлено? Мои агенты могли ошибиться. Все знают твой голос, Филипп. Замечательный голос оратора! Ты выступаешь с короткой речью, получаешь свои двадцать тысяч песо и отплываешь за океан. Прекрасная перспектива! Надо быть настоящим дураком, чтобы отказаться от такого предложения.

В комнате воцарилась тишина. Полковник обошел вокруг стола, смерил Филиппе тяжелым взглядом. Неторопливо вынул из кобуры пистолет, холодно блеснул синеватой сталью, небрежно взвесил его на руке.

— Даю на размышление три минуты! — Безразличным тоном сказал Бракватиста.

На Филиппе глянул глазок пистолетного дула.

Последние в жизни три минуты! Филипп отвернулся к окну. Там было синее-синее небо. По нему лениво плыло облачко, словно парус на морской глади. Несмотря на облако, которое в этот момент заполонило все его внимание, он сказал коротко и скупо:

— Нет!

Бракватиста взвел курок, поднял пистолет.

И вдруг среди тишины испуганно зазвонил телефон. Полковник нервно схватил трубку и закричал раздраженным голосом, что он слушает. Кто ему звонит? Из приемной генерала Батисы? Прекратить экзекуции над заключенным Россарио? Карамба! В чем дело? Массовая забастовка! Вот оно что... Полковник тупо посмотрел на Филиппе. Если бы телефон опоздал хотя бы на несколько минут, он, Бракватиста, собственноручно вырвал бы язык и выколол глаза этому красному дьяволу. Все двенадцать пуль своего пистолета он вогнал бы ему в голову. Он топтал бы его тело до тех пор, пока оно не потеряло бы человеческий облик.

Но генерал Батис испугался. Филипп Россарио останется живым.

— Вы слышите, Филипп, — наклонился над столом полковник. — Вы слышите, Филипп Россарио? Правительство дарит вам жизнь, но запомните: в моем пистолете останется пуля, которая будет ждать вас. Всю жизнь я буду носить эту пулю, Филипп Россарио... всю жизнь искать встречи с вами...

... Бракватиста словно проснулся ото сна. Нащупал пистолет. В нем была пуля, которая ждала Филиппе Россарио. Правда, он может выпустить ее и сейчас в голову этого старого дурака. Но нет, еще рано. У Антонио не станет сил сопротивляться, он скажет больше, чем когда-то сказал его сын.

Свечи горели в полную силу. Темные углы комнаты то углублялась, то выставляли на свет свои острые ребра. А за окнами дремала ночь, самая непроглядная ночь, какую когда-либо видел полковник Бракватиста.

Старый Антонио быстро крестился.

Себастьян Оливьеро сидел у стола и пил коньяк. Монотонное кваканье лягушек казалось ему таинственным голосом грозной сельвы, а черные тени полицейских, которые вели допрос, — зловещими призраками. Тени били старого Антонио ногами, что-то спрашивали у него, что-то доказывали, в чем-то убеждали. Старик падал на пол. Его поднимали и снова били. Себастьян Оливьеро был ко всему равнодушен. На него навалилась усталость. Он закрыл глаза и гнал от себя гнетущие мысли.

Полковник Бракватиста положил Себастьяну на плечо мягкую женскую руку.

— Алло, Себ! Этот, кажется, уже готов. Не сказал ни слова.

— Они, как деревянные, — вяло ответил комиссар.

На дворе послышалась громкая брань. Кто-то пытался прорваться в мэрию. Но патруль не пропускал. На крыльце послышались шаги. Распахнулась дверь — и в комнату влетел Ганкаур. Волосы на нем были взъерошены, глаза горели недобрым огнем. Большое смуглое тело сверкало от пота. Видно, Ганкаур бежал многие километры.

Он принес недобрую весть о столкновении с людьми доктора Коэльо. Ганкаур говорил сердитым голосом:

— Белые люди убили людей апиака. Много людей. Они устроили засаду в лесу и встретили нас пулями.

Комиссар разозлился. Он засыпал индейского вождя оскорбительными словами. Схватив Ганкаура за плечи, Себастьян неистово закричал:

— Ты — подлый сын сельвы, исчадие ягуара с пантерой. Если ты собираешься прятаться за нашими спинами, я первый застрелю тебя, как собаку. Где твои воины?

Ганкаур смотрел на одутловатое лицо комиссара, на его узкие глаза и почему-то думал о встрече в лесу. Перед его взором все еще дрожала остренькая бородка доктора Коэльо. "Пьетро", — звучало в его ушах. Он тоже назвал его причудливым именем "Пьетро"... А этот кричит и называет оскорбительными словами.

— Замолчи, бешеный дьявол!

— Ты... ты смеешь...

— Я перегрызу тебе горло, если ты еще раз обидишь великого вождя апиака Ганкаура.

Его стройная мускулистая фигура мелькнула к двери.

Огоньки свечей испуганно затрепетали. С грохотом упала на пол бутылка и покатилась под ноги комиссару, словно живое существо, искавшее спасения.

У самого порога Ганкаур остановился, ему вдруг до боли, до невыносимой щемящей боли в сердце захотелось узнать все. Схватившись руками за косяк, он, не поворачивая головы, спросил:

— Кто такой Пьетро?

Себастьян растерялся. Что сказать этому дураку?

— Вернись, касик мощного племени апиака. Комиссар Оливьеро забирает назад все плохие слова, которые он сказал тебе.

Ганкаур вернулся к столу.

— Кто такой Пьетро? — повторил он с нажимом.

— Я впервые слышу это имя, — сделал удивленный вид комиссар. — Ты услышал его от негодяйки на Ориноко?

— Я услышал его также от доктора Коэльо. Он назвал меня Пьетро и выстрелил мне в грудь. Но добрый дух не захотел моей смерти.

Себастьян положил Ганкауру на плечи руки — это должно было свидетельствовать об их полном примирении.

— Клянусь тебе, Ганкаур, что я разгадаю тайну доктора Коэльо. Ты не должен больше думать об этом. Злой дух Курукира откажется от тебя, если ты забудешь свое настоящее имя. Я не знаю никакого Пьетро, ​​я знаю большого касика Ганкаура.

Его торжественный тон успокоил индейца, вернул ему уверенность.

— Я верю тебе, комиссар, — примирительным голосом сказал Ганкаур. — Мои люди будут мстить за смерть своих братьев.

— А от меня ты получишь большую награду, — сказал ему Себастьян.

Дальше разговор пошел в спокойном деловом тоне. Комиссар рассказал Ганкауру о том, что люди доктора Коэльо собираются вырезать все его племя, они не будут щадить ни детей, ни женщин. Им на помощь приехали иностранцы, которые путешествовали на судне "Голиаф". Жаль, что тогда Ганкауру не удалось поджечь корабль. Сегодня ночью белые иностранцы встали на якорь у причала и, пожалуй, завтра же отправятся в дальний путь. Злой дух Курукира должен наказать их.

— Я еще не слышал от него такого приказа, — пробормотал Ганкаур, поняв, что речь идет о довольно-таки опасном деле. Иметь дело с белыми чужаками Ганкауру совсем не хотелось.

— Я тебе приказываю! — повысил голос комиссар. — Белые иностранцы не должны углубляться в сельву. Если они выйдут из поселка, воины Ганкаура должны напасть на них и...

Себастьян Оливьеро на мгновение запнулся. Он привык убивать и калечить, принуждать и позорить, но он всегда делал это молча и в приказах всегда был осторожен.

— Их надо уничтожить! — Бодрящий голосом добавил полковник Бракватиста. — Всех до одного. Только подальше от поселка. И чтобы ни малейшего следа!..

— Да, да, — подхватил Себастьян Оливьеро, — подальше отсюда! Слышишь, Ганкаур?

— Мои люди могут окружить "Голиаф" и сжечь его вместе со всеми, кто там есть, — хвастаясь, сказал Ганкаур и лихо выставил вперед ногу.

Но Себастьян оборвал его.

— Ты не смог сжечь "Голиаф", когда он шел по реке. Теперь поздно. Запомни мой приказ: если белые не выйдут из поселка, не трогай их. Если они пойдут в поселок Курумба или к людям племени арекуна, ты должен покончить с ними.

Ганкаур опустил голову. Черные волосы закрыло ему лоб. Он все понял и ко всему был готов.

Не сказав больше ни слова, он, пятясь, приблизился к двери, затем повернулся и вышел из мэрии.

Себастьян слышал, как по деревянным ступеням крыльца быстро затопали босые ноги.

И тогда полковник Бракватиста сказал твердым непререкаемым тоном:

— Мы немедленно начинаем действовать и отправляемся к ранчо Гуаянито. Через полчаса гнездо Коэльо будет уничтожено, как муравейник. Я привык к ночным операциям.

 

“СПАСАЙТЕ ДОКТОРА КОЭЛЬО!”

Хотя за дверью погасли голоса и стих топот ног, старому Антонио все еще казалось, что в комнате полно людей. Он будто слышал у своего лица зловонный запах солдатских сапог. Неужели ему подарили жизнь? "Ты будешь жить, Антонио. Тебе только надо выбраться из этого деревянного гроба. Ты будешь жить, Антонио..."

Тихо. Ни шороха. Мать-луна плачет в лесу, и комары бьются о стекло. Им так хочется прорваться к горячему огоньку. Глупые москиты! Они еще не знают, как больно обжигает этот огонь.

Антонио осторожно выполз из помещения мэрии, спустился по лестнице с высокого крыльца, потом, держась за забор, выбрался на темную ночную улицу и огляделся.

Поселок спал.

"Этот, кажется, уже готов". Как страшно прозвучали тогда слова полковника над головой бедного Антонио! Солдат еще дважды ударил его ногой в бок. Но старик даже не вскрикнул. Смерть как будто приняла его в свои объятия, лишила свободы и сил к жизни. И только где-то в потаенных уголках мозга тлел огонек сознания, который то вспыхивал, то снова гас. Антонио казалось, будто он шел над пропастью, и со всех сторон на него надвигались грозные неумолимые звуки. Гремел гром, с треском рушились деревья-великаны, падал в речную глубь подмытый берег Ориноко... Старику хотелось закричать, что он больше не может сносить эти звуки, он хочет вернуться к себе в тихую обитель и там умереть, что где-то его сыновья уже ждут его…

Антонио брел по улице наугад, во мрак, подальше от высокого крыльца. Изуродованное тело горело. С раздавленных пальцев на левой руке струилась кровь. Старику уже как во сне вспоминалось, как его били, крутили руки и яростно кричали: "Ты умрешь или скажешь, где твой сын". Глупые, глупые, они захотели, чтобы Антонио выдал им своего дорогого Филиппе! Разве у старого Антонио было на свете что-то дороже сыновей?

Если он так пойдет прямо, он придет в сельву. Просто в сельву. Там где-то его Мигель, а может, уже и Филиппе приехал. Антонио скажет им, что их отец до конца выдержал все пытки. Он расскажет им, как лежал в комнате мэрии, где у стола толклись сеньоры в высоких сапогах и ругали доктора Коэльо.

Вдали грянул ружейный выстрел. Антонио насторожился. Громкий звук перевернул что-то в мыслях старика. Его мозг напрягся до предела, кровь забухали в висках. Теперь в его сознании всплывали одна за другой фразы, услышанные в комнате мэрии, фразы, которых не мог понять тогда, когда лежал полумертвый под стеной. "Злой дух Курукира должен наказать их... Я не слышал такого приказа... Я тебе приказываю... Если белые иностранцы выйдут из поселка, воины Ганкаура должны напасть на них..."

Антонио ускорил шаг. Зловещие слова Себастьяна Оливьеро словно подгоняли его. Кто те белые иностранцы? Почему комиссар так хочет их смерти? Подлый Ганкаур должен убить их... и еще он сказал... Нет, нет, говорил высокий сеньор из столицы, который умел так больно бить в живот. "Мы немедленно начнем действовать. Мы отправляемся в ранчо Гуаянито... За полчаса гнездо Коэльо будет уничтожено..." Через полчаса...

Антонио испугался, ему захотелось крикнуть во всю силу своей груди, позвать на помощь соседей. Пусть они бегут в сельву и спасают его сына Мигеля. Пусть они поймут его горе. Ведь Черный Себастьян уничтожит Мигеля.

Напрягая последние силы, старик побежал. Он натыкался на заборы, падал, рвал свою ветхую рубашку о колючие кусты. Он стонал и плакал от отчаяния.

— Мигель? Где ты, Мигель?

И вдруг случилось невероятное. Антонио показалось, что ночь отступила, деревья вспыхнули сказочным пламенем и с высокого небо, словно посланный к нему волей святой мадонны, донесся голос родного сына. И еще он почувствовал на своих плечах нежные руки.

Антонио ничего не видел — свет ослепил его, лишил сознания. Луч фонаря освещал бледное бескровное лицо старика, его немощное худощавое тело.

Когда Антонио пришел, он увидел перед собой нескольких партизан и дорогого Мигеля, который держал его за плечи и шептал:

— Крепись, отец. Теперь никто не причинит тебе зла. Успокойся!

— Их пришло двое в наш старый дом. Когда они подожгли крышу, мне показалось, сынок, что у меня загорелось волосы на голове. Передо мной до сих пор хищный прожорливый огонь...

— Что это за люди, отец? Кто он, тот полковник?

Но Антонио видел только свой горящий дом и только о нем мог говорить. Они подожгли его с двух сторон, и крыша из пальмовых листьев занялась так, будто в нее попала молния. Затем солдаты вывели старика на улицу. Сзади свирепствовал огонь, и дерево маканилья плакало от жалости.

Мигель Россарио тормошил отца за плечи: кто те солдаты? Сколько их? Зачем они приехали в поселок?

— Откуда я знаю? — шептал старик. — Когда мы добрались до мэрии, я еще слышал, как плакала обожженная маканилья на нашем дворе, и еще видел зарево над нашей хижиной. — Старик схватился за голову и затрясся в безутешном плаче. — Сын мой! — Антонио вдруг поднял голову и с ужасом посмотрел в лицо сына. — Зажги фонарь, сынок, я хочу посмотреть на тебя... Они придут за тобой и убьют. Они уже отправились на ранчо Гуаянито. — И охваченный какой-то волной ясновидения, старик заговорил с лихорадочной поспешностью: — Весь их отряд отправился на ранчо Гуаянито, чтобы убить доктора Коэльо и убить тебя, мой сын. Они говорили, что люди Ганкаура убьют белых пришельцев... с корабля. И они убьют тебя, мой дорогой Мигель, тебя и нашего Филиппе. Бежим отсюда. Я не пущу тебя больше в сельву.

Мигель стоял, словно завороженный. Ему было ясно, что в поселок прибыли регулярные войска и доктору Коэльо грозит смертельная опасность.

— Жоржи, Мартинес! Спасайте доктора Коэльо! — сказал Мигель товарищам. — Я поведу отца, а вы спешите на ранчо.

Парни изо всех сил побежали между деревьями. За ними, поддерживая под руки старого Антонио, брел Мигель.

Еще за семь ли от ранчо Мигель услышал стрельбу. Над лесом поднялось зарево. Небо взялось кровавыми полосами.

— Скорее, отец!

Старик, задыхаясь, схватился за грудь и застонал:

— Оставь меня, сынок. Мне все равно не дожить до утра. Беги туда, где сражаются твои друзья. Беги, сынок...

Стрельба начала угасать. Постепенно и небо потеряло свои пурпурные цвета, и только нежно-розовые флаги еще дрожали над верхушками деревьев.

Когда Мигель вместе с отцом приблизился к ранчо Гуаянито, пожар уже умирал в душном чаду.

Привидениями выступили из-за деревьев Жоржи и Мартинес. Они опоздали.

Мигель Россарио закурил трубку и сел на поверженную корягу. Отчаяние охватило его. Доктора Коэльо нет больше на ранчо. Возможно, он убит. Весь отряд тоже, видимо, уничтожен. И все это из-за него.

— Мигель, я нашел в условленном месте письма, — сказал тихо Мартинес. — Прочти, брат, может, мы узнаем, что произошло с нашими друзьями.

Мартинес, вся жизнь которого прошла в лесных дебрях, не знал грамоты. Он с набожной осторожностью держал бумажку за самый уголок, словно боялся стереть написанные на ней буквы. При свете угасающего огня Мигель прочитал записку: доктор Коэльо сообщал всем бойцам отряда о том, что ранчо окружают регулярные войска. Он покидает Гуаянито и переносит свой штаб в Банановую рощу. Все бойцы должны спешить к своему командиру.

 

ПОСЕЛОК СМЕРТНИКОВ

Экспедиция сошла на берег утром. Опустевший "Голиаф" печально покачивался у причала, будто прощаясь со своими пассажирами.

Будь благословенна, мощная Ориноко! Прощайте, розовые рассветы над туманистыми плесами! Тропические заросли поглотят путешественников, оградят их от солнца, от неба, от людей...

В конце концов, нет. Еще будут люди. Еще будет прощание с ними. Последние рукопожатия. Последние пожелания счастливого пути. Путешественники зачарованно оглядываются вокруг. Вот она, сельва, с ее удивительной красотой и грозными тайнами.

Убогие хижины на бамбуковых шестах ютятся у самой воды. Они напоминают голубятни. Кудахтанье кур, хрюканье поросят, визгливый детский крик с утра до вечера пугают тишину. Лица туземцев усталые и безразличные.

— Вам кого надо, сеньоры? А, это вы с "Голиафа"?

И снова усталость на серых лицах, и снова равнодушие.

Идут сборщики каучука. Идут каучеро, в широких шароварах, в пестрых рубашках, в широкополых шляпах. У каждого на плече ружье, на боку — тесак, которым надрубают деревья для сбора сока, и еще маленький резиновый мешочек. В нем запас вяленой рыбы. Кто угадает свою судьбу? Может, собьется несчастный каучеро с тропы, и тогда резиновая сумка подарит ему еще три дня жизни.

Не всех убивает злой дух Курукира. Счастливым удается вернуться в родной дом. Это они стоят у своих мизерных домов и смотрят на путешественников с "Голиафа", которые идут сейчас в здание мэрии.

— Ой, какие же тощие! — Шепчет Олесь. Он еще никогда не видел такой нищеты. Парень впервые увидел настоящее горе южноамериканских тропиков.

Крутояр идет рядом с сыном и молчит. Самсонов и Бунч тоже молчат. Перед ними стоят люди, голодные и оборванные, изможденные, с изуродованными душами, с осознанием потерянной жизни. Большинство из них — каучеро, сборщики каучука. Целыми отрядами они углубляются в сельву, чтобы заработать на еду своей семье, своим опухшим от голода малышам. С первыми лучами солнца обездоленные люди карабкаются на высоченные каучуковые деревья и, крепко привязавшись к стволу, рубят кору своими тяжелыми мачете. По капле собирают благодатный сок. Пьют затхлую болотную воду и отдают свою кровь прожорливым москитами. У них нет денег даже на то, чтобы купить ветхую москитеро — сетку, защищающую лицо от жестоких насекомых.

Со своим неуклюжим тесаком собиратель каучука не раз вступать в поединок с ягуаром и пумой. Возможно, он одержит победу и повесит над своим шатром шкуру убитого зверя. Однако сельва пошлет ему новые испытания.

Несчастный каучеро убил ягуара, но ночью хищная змея чушупи прокусит ему икру, и многострадальная душа покинет его усталое тело раньше, чем мозг откликнется на боль.

И если он даже вырвется из дремучего леса и хозяин отдаст ему скудный заработок, вряд ли нищета оставит его. Денег хватит на несколько недель. Затем он возьмет новый аванс и снова пойдет в сельву. Крепче лианы опутает его черная нужда. Чтобы вырваться из ее объятий, он будет тратить все свои силы, пока смерть не перенесет его в царство вечного покоя.

Крутояр остановился. Тяжелой рукой показал на странного строения хижины, в которые с улицы вели приставные лестницы.

— Здесь живут туземцы, друзья мои. Пять лет назад, когда я впервые побывал в Южной Америке, я познакомился с этими людьми. Частенько сюда забираются и белые труженики. Все, кого безработица выгнала из городов, кто еще вчера водил паровозы и строил машины, сегодня берет мачете и идет в сельву, в этот треклятый тропический лес...

— Не говорите так, Василий Иванович! — добродушно ответил Бунч. — Лес не виноват, он когда-то даст людям несметные богатства.

— Вы правы, Кирилл Трофимович, есть люди страшнее сельвы.

Путешественники идут дальше. Солнце уже поднялось высоко и припекает немилосердно. Хочется найти холодок и хотя бы на несколько минут дать покой своим утомленным ногам.

Но что это? Кто-то зовет профессора Крутояра?

— Посмотрите, друзья, не Тумаяуа ли догоняет нас? — профессор с улыбкой на устах смотрит на смуглого парня, бегущего по улице, размахивая рукой.

— О сеньор, как вы провели ночь на "Голиафе"? — едва переведя дыхание, спрашивает Тумаяуа.

— Спасибо, Тумаяуа, все в порядке. Откуда ты бежишь?

— Пабло сказал, что вы пошли искать мэрию. Пойдемте со мной, сеньор профессор. — В глазах юноши затаенная боль. — Пойдемте! Синьоре Эрнестине совсем плохо.

— А чем мы ей поможем, Тумаяуа? — Разводит руками Бунч.

Индеец хмурится, но в его глазах еще тлеют искры надежды. Он не хочет верить, что все потеряно. Он просит зайти в дом. Бедная сеньора так страдает!..

Отказать ему трудно, и вообще, зачем отказывать этому добросердечному юноше, с которым, возможно, не раз еще придется иметь дело в дикой сельве.

Изредка оглядываясь, Тумаяуа шагает впереди своих друзей. Кажется, он еще не совсем поверил в то, что сеньор Крутояр и сеньор Бунч согласились пойти с ним.

Миновав несколько хижин, Тумаяуа останавливается. Мускулистые ноги легко выносят его на шаткий деревянный помост. Он просит сеньоров немного подождать и исчезает за полотняной завесой, которая служит здесь дверью.

Через минуту на пороге появляется полная старая мулатка. Тумаяуа показывает на Крутояра и его спутников.

— Это хорошие люди, Мерфи. Пусть они зайдут в дом.

Мулатка гордо поднимается по ступеням, демонстративно вытирает о подол пестрой юбки толстые натруженные руки и по очереди здоровается с гостями.

— Среди вас нет священника? — она пробегает взглядом по лицам путешественников и тихо добавляет: — Наш патер сошел с ума, и мы больше не беспокоим его.

Узнав, что среди гостей нет священнослужителя, Мерфи вздыхает. А может, есть врач? Она хорошо заплатит.

Бунч склоняет голову. Он готов помочь синьоре.

Женщина неловко пожимает плечами. Ей странно. Никогда еще она такого не слышала, чтобы ее называли сеньорой. Ее, мулатку! Даже добросердечный доктор Коэльо звал ее просто Мерфи.

Бунч заходит в хижину первым. За ним Крутояр. Олесь жмется за отцом и Самсоновым.

Мерфи проводит гостей через узкую прихожую, отодвигает завесу, и гости входят в небольшую комнату. Тесно, полумрак. Ноги скользят по гладким бамбуковым шестам, которыми выложен пол. На двух крюках висит гамак. В гамаке распластанное неподвижное тело.

Бунч первый подбежал к раненой.

— Кажется, все!.. — он схватил руку сеньоры и сразу же, даже не нащупав пульс, опустил ее. — Мы ничем не сможем помочь. Экзитус!

Его смущение подсказало Мерфи, что случилось непоправимое несчастье. Мулатка, как подрезанная, упала на бамбуковый пол и зарыдала. Крутояр хотел поднять ее, но Бунч махнул рукой:

— Мы здесь ничем не поможем. — И, сказав это, первый снял с головы шляпу.

Тумаяуа тупо смотрел на гамак. Помертвелыми губами повторял непонятное страшное чужое слово "экзитус". К нему подошел профессор и тихо, как бы извиняясь, сказал:

— Мой дорогой друг Тумаяуа... экзитус — это конец, смерть, и мы здесь бессильны. — Он обернулся к своим товарищам: — Пойдемте отсюда. Мертвые не нуждаются в помощи.

Самсонов положил руку Олесю на плечо и повел его к задернутому одеялом проему. За ним двинулся Бунч. И только Тумаяуа, будто не веря в то, что произошло, стоял окаменевший и, казалось, к чему-то прислушивался.

— Тумаяуа, — обратился Крутояр к юноше, — не отчаивайся. Будь мужественным воином.

Индеец еще ниже опустил голову. Ровные черные волосы, длинные, как у женщины, рассыпалось по его груди.

— Скажи, Тумаяуа, что говорила тебе сеньора Эрнестина?

Парень страдальчески посмотрел на профессора.

— Ах, сеньор, она не могла сказать ни слова после того, как мы привезли ее с "Голиафа". Только бредила. Вспоминала отца. Ее отец — доктор Коэльо.

— Мы слышали о докторе Коэльо, Тумаяуа.

Сбоку подошла Мерфи.

— Ее отец — добрый человек, — всхлипывая, сказала она. — Все несчастные каучеро по Верхнему Ориноко уважают его.

— Где он сейчас?

— Святая мадонна знает, где он.

— Нельзя сообщить ему, что сеньора умерла?

Мулатка отрицательно покачала головой. Она не хотела говорить иноземцам, что доктор Коэльо живет в лесу и Черный Себастьян давно угрожает снести ему голову.

— Тумаяуа, ты не знаешь дороги к горе Комо? — Спросил Крутояр у индейца и, не дождавшись его ответа, тихо добавил: — Мы верим тебе, Тумаяуа, и просим быть нашим проводником.

Индеец в знак согласия кивнул головой.

— Где тебя искать, Тумаяуа?

— Я приду к вам завтра на рассвете, — бросил он коротко и выбежал из хижины.

Профессор догнал своих товарищей во дворе. Те шли молча, опустив головы.

Сзади плелся Олесь. Вдруг он остановился. Тоска по умершей, жалость к Мерфи наполнили его сердце болью.

Он посмотрел на старую женщину, обнял глазами ее скомканный фигура. Затем вынул из кармана индейский амулет и подбежал к крыльцу.

— Возьмите, сеньора! — В голосе юноши слышалось искреннее сочувствие. — Возьмите... От нас на память...

Амулет играл на солнце, словно был украшен самоцветами. Прижав подарок к груди, Мерфи низко поклонилась парню и исчезла в лачуге.

 

Поселок каучеро спал беспокойным сном. Люди уже знали о бое, который состоялся вчера ночью на ранчо Гуаянито, о победе карательного отряда из столицы, о том, что парашютисты поклялись переловить всех партизан доктора Коэльо и утопить их в Ориноко.

В притихших домах дремал страх.

Неполный месяц плавал над лесом. В заиленном озерце грустно квакали лягушки. С берегов реки доносилось натужно сопение, как будто там задыхалось какое-то огромное чудовище. Это возились в грязи сонные аллигаторы.

Путешественники остановились в убогой хижине старого каучеро. Тумаяуа здесь их легко найдет.

Лежа в гамаках, каждый думал о своем. До сих пор не пришел Тумаяуа. Завтрашний день не обещал ничего хорошего.

Олесь пытался заснуть. Однако сон бежал от него. Парень ежеминутно переворачивался с боку на бок. Все, что он увидел днем, теперь проносился перед его глазами. Впервые он так близко познакомился с жизнью обездоленного народа. Люди здесь были мрачные, вечно настороженные. Отец говорил Олесю, что такими их сделала сельва. Они забыли о чистом небе и ярком солнце, отдыхе и смехе. Скромным и добросердечным труженикам утешением была только песня, в которой они выливали и свою радость и скорбь. С песней женщины стирали на берегу белье, убаюкивали малышей, готовили пищу, работали на плантациях. Песня была для них заклинанием и молитвой, выявлением гнева и борьбы...

Тоскливые мелодии, падающие в Олесеву памяти, сливались с таинственными шорохами ночи за стеной. Все, что парень услышал и увидел в последние дни, казалось теперь вдвое более зловещим. Где они остановились? Суждено ли им вырваться отсюда?

Ведь не раз на их пути уже ложилась черная тень смерти. Все грозило им, не пускало, готовило гибель. Индейские стрелы, смазанные ядом кураре, уже падали на палубу их корабля. Слепая ненависть туземцев уже преследовала их на необозримых просторах Ориноко.

Грозные тайны страны ужасали и одновременно привлекали юношу. Он думал о народе, его прошлом, о погибшей культуре далеких предков. Много веков назад в эти дебри прорвались передовые отряды мощных ацтеков, но, встреченные отчаянно храбрыми племенами араваков, они в панике покинули берега Ориноко. Олесю казалось, что он слышит шаги индейских воинов, их воинственные возгласы. Они идут в бой, держа наготове луки и копья. А может, поднялись из могил благородные инки и грозными голосами своими вызывают на смертельный бой белых людей, что высадились на их свободной земле с каравелл и громом мушкетов будят извечную тишину сельвы? Он скрипнула коряга, он треснула ветка под легким шагом воина-разведчика. Индейцы идут. Их сотни, тысячи, суровых, молчаливых, сцементированных ярой ненавистью к испанским конкистадорам. Ночью они окружат лагерь белых людей и уничтожат их всех до одного. Они спешат, потому что утром придут новые отряды захватчиков и снова их пушки будут сеять смерть и делать страшный гром...

Олесь вздрагивает от умопомрачительных видений. Идут инки. Окружают лагерь белых людей, срывают с пальм знамена, топчут черные кресты. Врываются в палатки, бьют, режут, душат голыми руками... Одуревшие от сна и страха конкистадоры убегают в ночь. Внезапность нападения сбила их с толку, расстроила их ряды. Молчат мушкеты, бездействуют пушки. И только возле главной палатки с упорством обреченных дерутся охранники испанского генерала, которого завела в эти дебри неуемная жажда и фанатичная мечта о славе. Скоро взойдет солнце. Еще мгновение, второе и оно засияет на окровавленных панцирях и шлемах...

Парень вскакивает... И вдруг видит сквозь открытые двери фигуру отца.

— Почему ты не спишь, папа?

Олесь выходит на крыльцо и садится рядом с Крутояром. Полнолуние залило поселок синим призрачным светом. Деревья похожи на гигантские водоросли, а хижины — на подводные скалы.

— Ты заметил, папа, того высокого мулата с иконкой на шее, который шел с детьми? — спросил тихо Олесь.

— Наверное, учитель-миссионер.

— Как это... учитель и миссионер?

— На этих землях школы почти везде в руках орденов или миссионеров. Но если бы только школы! — Обидно улыбнулся в темноте Крутояр. — Здесь церковь и ее служители божьи хозяйничают, как полноправные обладатели. Чего и держится еще сеньор Оливьеро! Союз креста и меча, старая, тысячелетиями освященная комбинация!

— Прости, папа, — пытается вспомнить что-то парень и, положив руку на колено отцу, будто этим движением пытается сдержать его речь: — Ты мне когда-то рассказывал, что в начале прошлого века в республике победила революция, которую возглавил Боливар, и к власти пришли прогрессивные креолы.

Отец берет ладонь сына в свои крепкие, теплые руки, сжимает ее и с задумчивой улыбкой, неторопливо говорит. Да, была когда-то революция, и немало было расколочено риз, паникадил, оков. Из страны выгнали испанских колонизаторов, прищемили хвост церковникам. Часть земель Боливар отдал белым гасиендадо, помещикам и офицерам, которые принимали участие в его освободительных походах. Но обладатели гасиенде начали драть шкуру с индейцев и негров не хуже братьев-миссионеров.

Это была горькая история, которая началась еще за триста лет до этого, в тяжелые времена завоевания Южной Америки конкистадорами. От первой до последней страницы она написана кровавыми буквами, каждое событие в ней — иллюстрация к злодейским деяниям католической церкви. Монахи и солдаты были в равной степени грабителями. Французский историк Дебрель так писал о роли католической церкви и конкистадоров в "освоении" американского материка:

"Руины и пепел, слезы и кровь — вот что принесли с собой испанские авантюристы, когда основывали Америку. Они внесли в эту нетронутую землю, которую природа одарила большими богатствами, свой язык, свои обычаи и... свои недостатки и разврат. Они — эти бандиты старой Европы, в большинстве своем отпетые негодяи и мошенники — хотели спасти все эти чистые души... они обращали в свою веру волей или неволей всех, кого встречали, а средством убеждения служила пушка. Крещение требовалось везде, куда проникала монашеская ряса. Когда они уставали расстреливать, четвертовать и сжигать тех, кто не хотел быть ограбленным, порабощенным и евангелизированным, то брались за оружие, чтобы посчитаться между собой, и убивали друг друга. Только немногим из этих героев повезло умереть своей смертью..."

Церковь, особенно иезуитский орден, были самой черной силой на континенте Америки. Иезуиты не только получали колоссальные прибыли, но и имели рабов и участвовали в работорговле. Они посылали свои корабли в Африку, где покупали невольников.

Печальную славу приобрели миссионеры, которые вроде бы мирно обращали туземцев в христианскую веру. Они занимались настоящей охотой на непокорных индейцев. Например, в Венесуэле капуцины организовывали отряды головорезов, которым платили по 10 песо в месяц и позволяли им захватывать в плен индейцев. Миссионеры везде выступали под защитой войска. Даже формально они считались на службе военных властей, получали от них плату и поддержку. Религиозные миссии строились, как крепости. Во второй половине XVIII века на континенте было шестьсот "пресидиос" — укрепленных миссионерских постов. Один миссионер в своей книге признался, что в таких поселках, где не было военных гарнизонов, индейцы убивали ненавистных миссионеров и бежали в леса.

Какое бы прогрессивное движение не рождался в Америке, церковники выступали злейшими его врагами, вредили чем могли, собирали вокруг себя мракобесов и реакционеров, подстрекали народ. Особенно позорно прославившийся в годы антииспанской революции архиепископ Каракаса Коль и-Прат. Этот черноризник воспользовался страшным бедствием, что упало на страну в дни провозглашения республики, — землетрясением. Адъютант Болива О'Лири писал тогда: "К несчастью для дела независимости, духовенство, пользовавшееся большим влиянием в Венесуэле, относилось враждебно к революции, оно распускало слухи, будто ужасное бедствие, который потерпела страна, было наказанием божьим». В этот критический день только Симон Боливар не потерял дух. Со шпагой в руке он бросился на монаха, который призвал население к бунту, спихнул его с трибуны и, заняв его место, призвал народ не верить поповской клевете, соблюдать порядок и помогать пострадавшим. Но проповеди архиепископа все же сделали свое черное дело: они помогли испанцам свергнуть первую республику и выгнать повстанцев из страны.

Крутояр покачал головой.

— Так, Олесь, было, и так, собственно, и осталось. Опять миссионеры хозяйничают везде, обманывают людей, держат народ в тяжелом рабстве. Не помню, где я читал об их выходках. Например, объявляют в газетах, что индейцы того или иного округа голодают, умирают, их надо обратить в христианство, "цивилизовать". В городах начинают собирать пожертвования, труженики отдают свои последние песеты для несчастных, закупают продукты, одежду и посылают все это в сельву. Но дальше миссионеры действуют по-своему. Захватив пожертвования в свои руки, они распродают их по невероятно высоким ценам. Однажды произошел такой случай. На раздачу подарков приехал сам генерал Батис, кроме того, была приглашена масса иностранных журналистов. Роздали кое-какую мелочь, сахар, немного лекарств — под музыку, конечно, аплодисменты, стрекот кинокамер. Но только высокие гости уехали в столицу, как миссионеры сразу же отобрали свои дары и заявили, что отдадут их тем, кто согласится даром поработать у них на каучуковых плантациях...

Крутояр замолчал. Наступила звонкая, серебристая тишина. Олесь все еще не мог прийти в сознание от тех видений, которые захватили его душу. Очарование, гнев, возмущение, желание действовать, бороться, отстаивать правду сделали его в этот момент и старше, и строже, и прозорливее.

Инки... Века славы... Жестокость божьего престола... Когда-то он только читал о таких вещах, и вот они встали перед ним во всей реальности, и мысль невольно докапывалась до самого сурового вывода, до горчайшей правды: "Тайна Ван-Саунгейнлера принадлежит не прошлому, а сегодняшнему дню".

Олесь взял отца за локоть.

— Папа, я знаю, почему полиция и черноризники так боятся нас.

— Почему же, сынок? — слегка улыбнулся Крутояр.

— Потому что горе инков не умерло и сегодня.

— Не только горе, сынок, — вздохнул профессор, — и борьба их, ненависть их ко лжи и притеснениям живут и сейчас. — Охваченный мечтательной задумчивостью, профессор прижал к себе сына, заговорил ровным, грудным голосом: — Если послушать буржуазных историков, всевозможных богословов и мудрецов от амвона, то может показаться, что крест и колонизация принесли на материк радость, благоденствие, образование, славные народы континента почти побратались со своими притеснителями, что вся история завоевания была сплошным праздником. Открытие смелого голландца разбивает вдребезги все эти лжи. Подумать только: десятки, может, и сотни тысяч инков пошли на верную смерть, бросили свои земли, чтобы не стать рабами. Если бы нам удалось найти следы их последнего марша, следы их гордой гибели, мы перечеркнули бы целую систему лживых, лицемерных догм, мы еще раз показали бы людям, чего стоила христианская миссия католической церкви. Как видишь, научное открытие Саунгейнлера ближе стоит к нашим дням, чем может показаться с первого взгляда, а потом, Олесь, мне почему-то думается, что голландец сообщает в своей телеграмме не только о преступлениях прошлого. Не только древние инки заставили его скрыться в глуши сельвы, сносить трудности лесной жизни, враждовать с полицией... Он открыл нечто большее, нечто более важное. И именно поэтому мы должны помочь ему.

Крутояр взглянул на часы, мрачно посмотрел на темную улицу.

— Да, заговорились мы немного, а Тумаяуа все нет.

Где же Тумаяуа? Обещал быть на рассвете, исчез загадочно, жди его. Крутояр заходит в хижину и сразу же в глаза ему бросается красный огонек, — это курит только что проснувшийся Бунч. Переговаривается с Самсоновым. Хорошо, что они не спят, надо посоветоваться. Крутояр зажигает свечу, вынимает из рюкзака большую карту Ориноко и приглашает всех к столу.

Последнее совещание перед тяжелым походом. Как быть дальше? Сейчас, когда нет под ногами шаткой, — но какой надежной! — палубы "Голиафа", когда не слышно за стеной добродушного покашливание милого Пабло, когда сельва подошла со всех сторон и зелеными стенами отгородили их от мира, тревога тоскливо заползает в грудь и парализует душу.

— До сих пор нам не удалось найти никаких реальных следов голландца, — говорит профессор, положив на карту свои широкие ладони. — Темнота, забитость, нищета — но этого хватает по всему течению крупных тропических рек. Мы могли бы и завтра с первым рейсовым пароходом отправиться в Сьюдад-Боливар и оттуда переправиться самолетом к Амазонке. Я хочу знать ваше мнение, друзья!

Он заранее знает их мнение и все же ставит перед ними это трудный вопрос. Бунч тоже кладет на карту свои полные волосатые руки с короткими, как сосиски, пальцами и делает вид очень строгого человека. Непоколебимым, твердым тоном он говорит, что они должны идти только вперед. Только вперед! Что они должны добраться до первого же индейского поселения и расспросить там о голландце. Только индейцы глубинных районов могли бы знать что-то о Ван-Саунгейнлере.

Индейцы глубинных районов! То есть менее цивилизованные, наиболее враждебные к белому человеку. Крутояр взвешивает в уме всевозможные варианты такого путешествия: схватка с краснокожими, преследования, полицейские провокации... Дело не только рискованное, но и почти безнадежное.

— Почему же безнадежное? — Восклицает Самсонов и удивление проступает на его продолговатом нежном лице. — Если мы найдем друзей и если эти друзья протянут нам руку помощи, мы можем сделать больше, чем надеялись — почти ликуя, заканчивает Самсонов.

Как ему всегда все легко представляется, этому вспыльчивому, милому Илье Григорьевичу! Крутояр хмурит лоб, сжимает кулаки на карте, будто хочет одним ударом выбить из ее черных глубин нужный ответ. Но здесь он снова видит странный огонек в глазах Бунча, уже совсем пробудившихся от сна.

— А вы забыли о нашем проводнике и друге, — говорит Бунч с тяжелым астматическим сопением, и огоньки в глазах вдруг перерастают в смешливые вспышки. Бунч смеется, радуется, торжествует.

Действительно — Тумаяуа! Загадочный туземец, маленький ягуар с гневными глазами, сгусток воли и природного ума. Они совсем, совсем не учли того, что Тумаяуа — не только сын этой земли, но и сын какого-то племени. Где его племя? Кто его родители, его родственники, его воины, которые могли бы вместе с юношей стать бок о бок в завоевании правды?

И вот в этот момент, как будто услышав слова Бунча, Тумаяуа выныривает из синего предрассветного мрака. Хлипкой тенью прокрадывается с улицы, неслышно, как лесной зверь, сбегает по деревянной лестнице и становится на пороге хижины.

Минута молчания, минута напряженного, радостного обмена взглядами, сверки мыслей, сверки сердец.

— Дорогой Тумаяуа! — обнимает его за голые трепетно ​​напряженные плечи Крутояр. — Мы ждем тебя.

— Тумаяуа сдержал свое слово, — говорит с порога индеец.

— Мы хотим спросить тебя, Тумаяуа, где живут твои родственники? Ты не мог бы провести нас к своему поселку? Мы хотим познакомиться с твоим отцом и твоими братьями.

Индейцу приятно слышать эти слова. Он склоняет голову в знак благодарности за внимание к его роду и коротко объясняет, что поселок арекуна лежит за большими болотами. Он может повести туда добрых естрангейро. Его отец, большой Палех, сын бессмертного Япу — вождь всего племени. Его уважают все арекуны по реке Вентуари и ее притоках. Когда к ним приходят разбойники апиака, арекуны выбирают вождя Палех своим командиром. Вождь Палех один имеет право носить шкуру ягуара и украшать голову тремя перьями златокрылой Арар.

— Твой отец поможет нам? — перебил юношу Крутояр.

Вопрос этот захватил Тумаяуа неожиданно, но он сразу же взял себя в руки и, сдержанно улыбнувшись, ответил:

— Мой отец, большой Палех, сын бессмертного Япу, дружит с добрыми духами леса и с добрыми духами воды. — Он даже замолчал, задумчиво посмотрел на головатую тень Бунча, что покачивалась перед ним на стене. — Мой отец даст вам воинов и откроет перед вами все тайны сельвы.

Крутояр встал, подошел к окну и окинул взглядом улицу, окутанную сизой утренней дымкой. Затем резко повернулся к индейцу.

— Спасибо, Тумаяуа! — он искренне обнял юношу за плечи и прижал к себе. — Тогда мы будем собираться в дорогу. Ты поведешь нас, хорошо?

— Тумаяуа поведет хороших естрангейро, — скромно и одновременно с нотками торжества сказал индеец. — А сейчас Тумаяуа хочет отдохнуть.

 

ПОСЛАННИК СЕВЕРНЫХ БРАТЬЕВ

Люди доктора Коэльо лежали в густых банановых зарослях и следили за дорогой, выходящей из леса.

Сельва дремала в сизой дымке. Высокие деревья, густо переплетенные лианами, как грозная стража, обступили широкую поляну.

Бойцы скупо перебрасывались словами, кто-то напевал песенку. Немного поодаль, под раскидистым деревом, проходило совещание.

Доктор Коэльо, в разодранной рубахе, с забинтованной левой рукой, шагая взад и вперед по лужайке, слушал высокого черноволосого мужчину в пестрой ковбойке. Он слушал его с раздражением, то и дело отмахиваясь, как от надоедливой мухи, прерывал его речь насмешливыми возгласами.

После страшной ночи, которая забрала у доктора немало бойцов, положение казалось ему почти безнадежным. И все, что говорил стройный черноволосый мужчина, посланник с севера Филиппе Россарио, тоже казалось теперь лишним и ненужным. Возможно, Филипп Россарио и был прав. Не надо ждать, пока парашютисты первыми перейдут в наступление. Но чего стоят его слова после боя, уже закончившегося? Разве его болтовня воскресит тех сорок партизан, что погибли смертью храбрых у ранчо Гуаянито во время неожиданного и жестокого налета полковника Бракватисты?

В душе доктор Коэльо чувствовал свою вину. Он зря не послушался Филиппе Россарио. Все было бы теперь совсем иначе. Этот запальчивый, энергичный человек появился на ранчо Гуаянито перед самыми сумерками. Он сказал, что его прислал рабочий центр сопротивления с нефтяных промыслов Бакарайбо для налаживания связи с "лесными волонтерами" Верхнего Ориноко. Под подкладкой шляпы у него была зашита маленькая записочка, которая свидетельствовала о его личности.

Он поинтересовался делами отряда: не собираются ли партизаны нанести удар по полицейским постам Себастьяна Оливьеро?

Именно в это время разведчики сообщили доктору о прибытии отряда полковника Бракватисты.

— Я видел их, — сказал Филипп Россарио. — Шесть вертолетов. Они спустились у главного причала на Ориноко.

Заметив на лице Коэльо выражение растерянности, Филипп сразу же изложил свой план: немедленно атаковать парашютистов и уничтожить их до того, как они перейдут в наступление. Более удобной возможности не будет. Лучше наступать, чем ждать наступления врага.

Коэльо отверг его план. Он не хотел рисковать своими людьми. Он так и сказал: "Ни бог, ни собственная совесть не позволят мне рисковать жизнью моих парней".

Спор длился долго и, наконец, закончилась тем, что Филипп согласился с доктором. Он не хотел подрывать авторитет командира перед отрядом.

И когда во второй половине ночи на ранчо Гуаянито, словно бешеный ветер, налетели парашютисты и полицаи, Филипп коротко бросил доктору: "Ваш страх перед богом, сеньор Коэльо, дорого будет стоить вашим ребятам". Затем он взял автоматическую винтовку и залег под забором. С десяти пуль, которые он послал во врага, шесть попали в цель.

Наступлением парашютистов руководил Себастьян Оливьеро, хорошо знающий все тропы у ранчо Гуаянито. Он окружил усадьбу плотным полукругом и поджег дом. Люди доктора Коэльо начали отходить, вынося из боя раненых и убитых. Огненный ливень косил их ряды. Враг, обезумев, рвался со всех сторон, засыпал партизан гранатами. В ужасе повстанцы бросились бежать. Пожар озарял путь их отступления, и парашютисты могли прибегать к прицельному огню.

Только через час партизаны оторвались от врага. Остатки отряда собрались в условленном месте, ожидая подхода разбежавшихся по лесу...

И вот доктор Коэльо слушал гневные, полные боли слова Филиппе Россарио. Но что он должен был делать?

Филипп требовал решительных действий. Надо связаться с рабочими каучуковых разработок, с индейскими поселениями. Самое главное — создать единый фронт. После первой удачи полицейские отряды Себастьяна Оливьеро и парашютисты Бракватисты зальют огнем и кровью Верхнее Ориноко.

— Поймите меня, Филипп, я не сторонник грубого насилия, — попытался возразить доктор.

— Сеньор, вы всегда были другом обездоленных. — Россарио стоял под деревом с гордо поднятой головой, со страстным взглядом темных глаз, вытянувшийся, готовый в любую минуту броситься грудью на вражеские штыки.

"Какой чудесный парень! — мелькнуло в голове Коэльо, но сразу же чувство раздражения погасило эту теплую привязанность. — Я не могу идти за ними. Коммунисты всегда требуют крайних мер".

Он начал доказывать Филиппе, что его план общего наступления неприемлем. Сельва и так видела достаточно насилия. Главное — завоевать сердца обездоленных... Сердца тиранов потеряют свой пыл, увидев перед собой стену народного сопротивления.

— Сеньор Коэльо! Вы сами противоречите своим словам. Если вы сторонник народного сопротивления, вы не должны сдерживать народный гнев. Тираны никогда не сдадутся без боя, особенно в нашей глухой, несчастной стране. Посмотрите, к чему привела ваша пассивность. Сорок ваших бойцов устлали своими трупами путь отступления. Неужели вам этого мало?

Коэльо опустил голову. Сорок бойцов! Он потерял сорок бойцов! Теперь от него требуют решительных мер. От него требуют новой крови, смертей и мук.

Хватит! Решено! Они будут собирать силы и готовиться к общему выступлению. Кто знает, может, удастся принудить тирана к безоружной капитуляции.

Филипп Россарио в беспомощности развел руками. Стоит ли спорить со стариком? Он слишком сжился со своими представлениями о "добре и справедливости", слишком ослеплен иллюзиями. Но Россарио знал, что наступит время, когда сама жизнь заставит доктора Коэльо откликнуться на призыв коммунистов. И тогда они еще ударят вместе по врагу...

Вспомнили русских путешественников. Россарио сказал, что в столице давно уже знают об их продвижении. Много писалось в газетах, даже были выступления в парламенте. Никто не поймет, почему смелый голландец скрывается в сельве, почему он призвал человечество к решительному вмешательству в дела республики.

Доктор Коэльо относился к этому делу немного скептически. Вот уже более года он живет в трущобах Ориноко, много сам путешествовал по горным районам, но не слышал ничего о Ван-Саунгейнлера. Никаких следов, никаких сообщений...

— Полицейское управление пустило слух, будто это дело ваших рук, — сказал Россарио.

— Мои руки полностью подотчетны моей голове, — сухо пошутил Коэльо.

— Но вы еще и сердце имеете, доктор. И сердце должно было бы услышать голос смелого человека. — Филипп прищурился к безоблачному небу. — Иногда мы ждем дождевую тучу с севера, а она приходит с востока.

— Вы уверены, что русские принесут дождевую тучу?

— Более того, доктор. Это будет гроза, благодатная и свежая. Они расскажут миру правду, которая поколеблет трон маленького тирана. Объективное свидетельство знаменитого ученого, взгляд за кулисы кровавого балагана...

Доктор Коэльо согласен с ним. Надо вступить в контакт с профессором и предложить ему свои услуги. Даже охрану. Можно выделить для этого третий отряд из поселка Моко. Доктор Коэльо готов отдать приказ. Рука его тянется в карман с карандашом и блокнотом. Но вдруг он замечает отрицающий жест Филиппе Россарио. Филипп против? Да, Филипп решительно против. Филипп объясняет, что советские люди могут только сочувствовать волонтерам, однако они ни за что не будут вмешиваться в борьбу и не примут помощи повстанцев, чтобы не нарываться на конфликт с правительством. Профессор Крутояр и его друзья — путешественники, иностранцы, за их действиями следит мировая общественность, и поэтому нельзя давать повод для обвинения их в поддержке «революционных элементов».

— Вы правы, сеньор Россарио, — соглашается доктор Коэльо. — Но все же с нашей стороны было бы преступлением остаться вполне беспристрастными.

— И что вы предлагаете?

— Мы должны следить за ними, следить за каждым их шагом. Если Себастьян Оливьеро попытается совершить какую-то подлость, то придется помешать ему.

За деревьями слышны голоса, топот ног, трещат кусты, ржут кони. Группа бойцов выходит на поляну. Среди них — Мигель и Антонио. Сын и отец, измученные, оборванные, с бледными лицами и впалыми лихорадочными глазами. Мигель ходил в разведку и должен был расспросить о судьбе "Виргинии", о судьбе неизвестной женщины... Доктор Коэльо сердцем чует, что он не принес ему ничего утешительного, и поэтому ждет рапорта с нахмуренным и строгим лицом.

— Да, ничего хорошего, — говорит Мигель, молодой, широкоплечий, с нежными глазами, в серых полотняных штанах и разодранной рубахе, с патронташем на поясе и через плечо. Держа за локоть худенького отца, он докладывает о событиях в поселке. И вдруг его глаза останавливаются на лице брата.

— Филипп!

— Мигель!

Старый Антонио видит, как сыновья его упали друг другу в объятия. Его сыновья, его кровь! Они забыли о командире, обо всем на свете, они тормошат друг друга, заглядывают друг другу в самое сердце. Мигель показывает на отца, и Филипп бросается к нему.

— Я бы тебя никогда не узнал, старый колдун!

На глазах у него выступают слезы, и он хмуро щурится, выжимая соленую влажность на свои загорелые, грубые щеки.

Доктор Коэльо нервным движением руки поправляет на голове перевязку, ему больно, досадно, горько. Чужая радость будто еще больше накаляет боль его сердца. Они смеются, эти трое добрых людей. Но один из них принес с собой страшную весть...

Мигель перехватывает напряжений, ожидающий взгляд командира, и вдруг, вспомнив все, подходит к нему.

— Простите, сеньор доктор!

— Я слушаю тебя, Мигель.

Три коротких слова принес с собой Мигель, коротких, как молния, и болезненных, как рана от мачете: "Сеньора Эрнестина умерла". Он не скажет их. Для чего повторять то, что уже сказали глаза и вся его растрепанная фигура? И разве родительское сердце доктора Коэльо не постигло давно, на кого поднял грязную руку Себастьян Оливьеро? Да, да Себастьян Оливьеро смертельно ранил сеньору еще на "Виргинии" и поджег ланчию...

Слабый голос Мигеля вплетается в родительское горе доктора Коэльо, жгучей удавкой сжимает его грудь.

— Мулатка Мерфи рассказала мне, что к сеньоре заходил какой-то индеец, — говорит Мигель. — Наверное, ее друг, ее посланник.

— Ее друг, ты прав, Мигель, — монотонно, с измученным спокойствием говорит доктор Коэльо.

— Мулатка Мерфи не знает, куда пошел индеец. Он исчез бесследно. Он очень боялся встретиться с полицией...

— Он должен бояться полиции, Мигель. Что же дальше?

Мигелю больше ничего говорить, он молчит, ловит в себе какие-то мысли, переступает с ноги на ногу и вдруг, улыбнувшись, сказал:

— Я видел сегодня утром людей сеньора Крутояра. Они собираются отправляться в дорогу. Слышал, что намерены путешествовать в глубину сельвы.

Доктор Коэльо благодарит Мигеля. Затем отводит в сторону Филиппе Россарио, и они, такие не похожие друг на друга — сильный, плечистый рабочий и старенький, седобородый дедушка с белой повязкой на голове, — оценивают последние новости.

— Сигнал прибыл, — говорит доктор Коэльо.

— Да, скоро будем выступать, — говорит Филипп Россарио. — Не сегодня-завтра зажжем сигнальный огонь на вершине Комо. Связист где-то рядом, он ищет нас.

Доктор Коэльо ощупывает рукой рану, хмурит брови. Подняв вдруг голову, кричит в гущу:

— Орнандо!

Смуглый юноша в элегантном, широкополом сомбреро вырывается из кустов. Вся его стройная, упругая фигура светится молодецкой силой.

— Ты пойдешь в поселок Курумба для встречи с посланником "Виргинии".

— Я готов, отец!

— И по дороге расспросишь у индейцев арекуна о русских. Ты понимаешь меня, Орнандо?

Конечно же, он понимает. В подброшенной к шляпе руке, в широко раскрытых глазах горит желание быстрее приступить к нелегкому делу. Он мигом доберется, куда надо. А если негодяй Оливьеро, этот подлый, ничтожный пес, вознамерится помешать уважаемому советскому сеньору, то Орнандо напомнит о себе. Никогда еще его рука не промахивались.

Коэльо видит, как смуглая сыновья ладонь тяжело ложится на кобуру пистолета.

— Правильно, Орнандо! — наклоняет доктор раненую голову. — Возьми с собой Мигеля Россарио.

Добродушный великан, как будто уже давно ждет приказа, сливается мощным плечом с жилистым, гибким телом молодого креола. Двое друзей готовы к делу.

Им подводят лошадей, оседланных, с притороченными гранатными сумками.

— В дорогу! — подтягивается всем телом доктор Коэльо.

— Счастливо, отец! — кричит Орнандо и первый берется за луку седла.

Бойцы, собравшиеся на поляне, выкрикивают какие-то прощальные слова, желают счастливого возвращения. Гудит тревожно сельва, слышны удары ближнего грома.

Старый Коэльо смотрит вслед всадникам. В его глазах все ярче вспыхивают огоньки наступающей бури. Поправив перевязку на голове, он грустно улыбается. Что готовит ему гроза? Какие еще штормы пронесутся над этой израненной и вечно юной землей.

Себастьян Оливьеро нервничал. Первым признаком, свидетельствующим о его крайне возбужденном состоянии, был расстегнутый воротник френча. Френч давил комиссара, как петля виселицы.

Сержант Аркаялис стоял на пороге комнаты и подобострастно смотрел на своего шефа. Одутловатая рожа сержанта раздражала Оливьеро. При других обстоятельствах можно было бы выместить злобу на этом коренастом дураке. Но сегодня надо сдерживаться. Сержант Аркаялис после ночного боя провел два часа в обществе с Бракватистою, который пригласил его, как близкого друга, на охоту в бамбуковую рощу. Сержант Аркаялис чувствует себя персоной. Ого, еще какой персоной!

Они о чем-то договаривались во время охоты с полковником, это точно. Себастьян Оливьеро представляет сладкую улыбку на лице своего помощника, с которым тот передавал достопочтенному гвардейском офицеру пикантные детали из жизни Себастьяна. Подлый интриган. Он забыл, кому обязан быстрым продвижением по службе.

Комиссар вышел на крыльцо. Обвел взглядом притихшую улицу. Поселок лежал перед ним покорным и безмолвным... Но в этой покорности комиссару теперь мерещилась угроза. Каждая хата таила в себе ненависть к нему.

Оливьеро сел на коня и бездумно побрел по улице.

Двое мальчишек выкатились комиссару под ноги, за ними вылетела разъяренная свинья, худая и загнанная, как собака. Дети, видимо, дразнили животное, и она была готова порвать их. Худенькие детские ножки захлопали по пыли.

Себастьян Оливьеро грубо выругался. Хоть бы вас сожрали кайманы!

У дома Мерфи толпились женщины. Скорбно опустив голову, они перешептывались между собой. При появлении комиссара быстро отошли в сторону. Только одна из них, уважительно поклонившись, поспешила ему навстречу.

— Сеньор комиссар выслушают меня?

У женщины был пугливый, слабый голос. Темная косынка прятала почти все ее лицо, и на Себастьяна Оливьеро смотрели два маленьких глаза, словно пуговицы на мордочке кукольного мишки. Женщина давно служила комиссару, получая за свои мелкие доносы мизерные вознаграждения.

— В доме Мерфи лежит покойница, какая-то неведомая сеньора...

Комиссар, робея от страшной догадки, резко схватил старуху за грудь. Своим хищным взглядом он пропекал ее насквозь.

— Ты что несешь? Какая сеньора? Говори яснее, ведьма!

Оливьеро овладела тревога, какое-то паническое предчувствие расплаты. В его сознании вспыхнуло ненавистное имя Эрнестины Коэльо. Да, он знал, он почти был уверен, что именно она лежит в хижине мулатки.

— Как имя сеньоры? — Зловеще прошипел Себастьян.

Старуха беспомощно развела руками:

— Не знаю... Мерфи говорит, что сеньору ограбили индейцы. Они ехали на корабле. Ночью ее снесли на берег...

Оливьеро, слушая бабью болтовню, что-то обдумывал. Что ж, нет сомнения, что в доме Мерфи тело Эрнестины Коэльо. Она должна была умереть еще в Ориноко, но его выстрел оказался ложным. Впервые в жизни он не сумел положить свою жертву с первого выстрела...

Старуха согнулась и, глядя в лицо комиссару, протянула к нему руку за вознаграждением. Оливьеро ткнул ей какую-то мелкую монету. Женщина крепко зажала кулак, но в тот же миг выпрямила пальцы и пробормотала:

— Раньше сеньор комиссар давал больше. — В ее словах было что-то от затравленного, хищного зверька. — Сеньор комиссар...

Себастьян замахнулся плетью.

— Вон, старая жаба!

И, преодолевая в себе злость, он поехал дальше по улице.

Покойница не шла из его головы. "Ну и дурак же я, — корил себя комиссар. — Дал маху. Думал, взрыв закончит дело. А теперь, наверное, все уже известно партизанам».

Оливьеро вспомнил о своем столичном госте, и на душе у него стало еще хуже. Бракватиста выйдет из воды сухим. А расплачиваться за все придется комиссару Оливьеро. Когда они утром вернулись с ночной операции, полковник, выпив бутылку коньяка, снова завел разговор об угрожающем положении в столице. Опять вспомнил немощного генерала Батиса и, будто что-то прикидывая в мыслях, с кривой улыбкой на устах сказал: «Умные крысы первыми бегут с тонущего корабля». И дико захохотал.

Оливьеро остановил коня перед усадьбой, где разместились люди профессора Крутояра. Путешественники как раз собирались в дорогу.

— Рад видеть вас, сеньоры! — вежливо поздоровался с ними всадник. Он спешился и привязал повод к невысокой шелковице. — К вашим услугам — комиссар округа Себастьян Оливьеро.

— Мы вас искали вчера, сеньор, — сказал профессор Крутояр, подходя к комиссару. — Но бесполезно. Видимо, у вас были какие-то серьезные дела...

— Когда их не бывает, тех дел! — сокрушенно развел руками Оливьеро. — Особенно в наше суровое время. Но вас это не должно беспокоить. Если к нам приезжают с хорошим сердцем, мы умеем приветить гостей. — Он сузил свои серо-стальные глаза и, чеканя каждое слово, сказал: — Сельва умеет привечать своих гостей.

В его словах Крутояр совсем отчетливо услышал угрожающий намек. Сельва умеет привечать. Сельва умеет напоминать о себе тем, кто забывает ее неписаные законы. Непролазные дебри, жестокие араньямоны и хищные пумы — это сельва; нищие хижины каучеро, в которых живут голодные, хронически больные малярией дети — это тоже сельва; желтые огоньки в глазах комиссара Себастьяна Оливьеро — это тоже сельва. Сельва во всем: в жестокости и коварстве, в забитости и беспределе...

Лучше не трогать ядовитую змею чушупи, в которой не вырвано жало. В голосе Черного Себастьяна уже зазвучали первые предупреждающие нотки — змея готовилась к прыжку. Надо было обойти ее, пока упругое тело не собралось в клубок.

Самсонов и Бунч, которые вкладывали в рюкзак дорожные принадлежности, заинтересовано подошли к профессору. Тот все еще стоял, чуть улыбаясь, будто хотел сказать: "Вот ты какой, сеньор Оливьеро! Никчемный, плюгавенький человечек! А говорят о тебе черт знает что! "

— Я должен поговорить с вами, сеньор профессор, — сказал Оливьеро четко и неоспоримо.

— Прошу вас! — Что-то настороженное мелькнуло в глазах профессора, и словно тень легла на его лицо. — Пойдемте в дом. Мы здесь ночевали. Хозяин довольно гостеприимный человек, он перебрался на ночь к своей невестке в соседнюю хижину. Заходите!

Вслед за Крутояром и Оливьеро в хижину вступили и другие члены экспедиции.

Все сели вокруг грубо тесанного, ничем не застланного стола.

Себастьян Оливьеро вдруг оживился, с притворной искренностью начал рассказывать путешественникам о том, как он хотел лично встретить их на пристани и от имени местной власти поздравить с прибытием на земле Верхнего Ориноко. Но его задержали неотложные дела. В округе неспокойно. Индейцы и мулаты враждуют между собой. Кроме того, положение осложняют левые элементы. Пришлось вызвать из центра парашютистов.

— Кстати, мы сидим как на заседании парламента! — натянуто пошутил Оливьеро. — Надеюсь, вы не откажетесь угоститься нашим коньяком. Это, правда, не европейский напиток, но все же чего-то стоит.

Он на минуту вышел к лошади и принес хорошую, литра на полтора, бутылку с яркой этикеткой. Ловко распечатал ее и поставил на стол.

— Я вижу только две кружки, — сказал Оливьеро, оглядываясь.

— Достаточно и одной, сеньор, — сдержанно сказал профессор. — В нашем отряде существует "сухой закон", который мы добровольно обязались не нарушать до возвращения на родину.

— Даже по случаю такой встречи? — немного обиженно и с нескрываемым подозрением в голосе переспросил полицейский комиссар. — Что ж, воля ваша.

"Все равно вы скажете мне, что надо, — подумал он. — Меня не обманете. А этот коньяк я выпью и без вас ".

Профессор Крутояр, чтобы немного смягчить впечатление от своих слов, приветливо улыбнулся.

— Поймите нас правильно, сеньор комиссар, — сказал он, доброжелательно подкручивая свои рыжеватые усы. — Здешний климат и без спиртного совсем нас убивает.

— Ах, вот оно что! — будто действительно поверил Оливьеро. — Вас убивает духота. Что же, верю. Дыхание сельвы страшно. Вы еще не знаете, что такое здешний климат. — Комиссар налил себе коньяка и залпом осушил кружку. — Вы не знаете, что такое тропическая лихорадка... Месяц назад на мои каучуковые разработки прибыла партия индейцев. Как всегда, этот сброд тянет с собой и женщин, и детей... Ну, их и укусила желтая мушка. За десять дней от моих индейских каучеро осталось в живых пятеро. И те ни к чему не пригодны.

У Себастьяна заметно портилось настроение. Он уже выпил три кружки коньяка, и хмель хорошо затуманил ему голову.

Зачем говорить лишние вещи! Он, конечно, не собирается никого пугать, это просто так, для объективности. И потом, как представитель власти, он считает своим долгом предупредить и предостеречь уважаемых гостей. Ведь за их жизнь он несет полную ответственность.

Глядя на профессора, на его уравновешенное, сосредоточенное лицо, Себастьян Оливьеро проникался каким-то легким страхом. Твердый взгляд профессорских глаз словно проникал ему в душу. Сеньоры иностранцы не хотят с ним пить! Только этот пузатый — комиссар посмотрел на Бунча — пригубил бокал. Они не хотят пить, потому что, видимо, тоже боятся его.

Перед окном печально покачивалась пальма. Крепчал ветер — вероятно, надвигалась тропическая гроза.

Себастьян Оливьеро молчал, тупо глядя на полупустую бутылку. Он приказал себе больше не пить. Иностранцы держались слишком осторожно, а ему надо было любой ценой узнать их намерения.

— Вы зря плыли кораблем, сеньоры, — сказал он через минуту. — Пять часов вертолетом — и вы были бы в моих владениях.

— На "Голиафе" нам тоже было неплохо, — ответил профессор. — Нас заинтересовала ваша страна. Столько неразведанных тайн. К тому же нам надо узнать о Ван-Саунгейнлере.

Оливьеро нервно заерзал на стуле.

— Я кое-что слышал о Ван-Саунгейнлере, — пробормотал он. — Но ничего утешительного. Говорят, что его убили дикари. Вместе с сыном. Сочувствую вам, но, к сожалению...

— Убили дикари?

— Да, кажется, убили. — на лице Оливьеро проступило выражение скорби. — Я хотел бы предостеречь вас, сеньор, что и ваша жизнь... вы должны правильно меня понять... Ведь я не хочу лишних жертв.

— Неужели наша жизнь в опасности? — профессор прищурился. Он начинал понимать, какую коварную игру ведет с ними Оливьеро. Однако решил пока не раскрывать своих карт. — Неужели вы, сеньор Оливьеро не сможете защитить нас?

— Готов пойти с вами хоть в самое пекло, — лихорадочно хлопнул ладонью по столу комиссар. — Мои ребята будут охранять вас, как самого президента. Однако вы должны понимать... Вы увлекаетесь гуманизмом, вы приехали изучать этнографию нашего края. Все это замечательно. Только вы забыли о дикарях со звериными инстинктами...

— Не понимаю, не понимаю! — притворно удивился профессор. — Ведь туземцы уже четыреста лет живут под благодатным влиянием святейшего престола и под скипетром цивилизованного креольского правительства.

— Что значат четыреста лет против тысячелетий! — Себастьян Оливьеро почувствовал, как в нем пробуждается давно угасшая страсть к красноречию. — Индейцы были и остались зверями. Они не признают американской культуры...

"Дурак я! — пронеслось в его сознании. — Я повторяю слова Бракватисты... Нельзя жить старым романтизмом прошлого. Хватит играть комедию"...

Он даже встряхнул головой. Но слова полковника лезли ему в голову, и он, не понимая, что делает, выкрикивал их, как сумасшедший:

— Романтизм прошлого отжил. Достоинство рода, слава креолов, храмы ацтеков... Баста! Мы живем во время американских темпов.

За окном разгулялся ветер. Ударил гром. Дождевые капли испуганно застучали о стекла. В комнате стало темно.

Себастьян Оливьеро, припав грудью к столу, пытался перекричать шум грома и дождя. Он ругал индейцев, потому что все, что он знал страшного в сельве, все, что пугало здесь белого человека, было связано с индейцами. Туземцы остались зверями. Да, да, зверями в человеческом обличье. Американские летчики не решаются садиться в трущобах Ориноко. Они предпочитают умирать в своей кабине, чем попасть в вигвамы жестоких араваков. Ему, Себастьяну Оливьеро, не раз приходилось видеть в индейских хижинах остатки американских самолетов и летного снаряжения. Индейцы с ненавистью относятся к белому человеку. Они нападают на нефтяные промыслы и разрушают угольные шахты. Администрация вынуждена вырубать леса вокруг промыслов и выставлять усиленные военные патрули.

Профессор нахмурился.

— У нас ограниченное время, сеньор Оливьеро. Нас ждет дорога.

— А-а, дорога, — пьяно пробормотал комиссар. — Вы прибыли к нам на "Голиафе"?

— Да.

— А скажите, сеньор, не приходилось ли встречать на реке такое маленькое дрянное суденышко под названием "Виргиния"?

— Мы встретили "Виргинию", — сказал профессор. — Заброшенное судно, странное, страшное судно. Прибилось к берегу и будто кого-то ждало. Но, в конце концов, нас не интересуют заброшенные корабли. Это касается вас, комиссар. Разве не так?

Черный Себастьян подозрительно взглянул на Крутояра, провел взглядом его руку, невольно потянувшуюся к коротеньким усам.

— Вы говорите, что ланчия "Виргиния" стоит у берега? — Спросил он.

— Стояла, комиссар.

— Не понимаю. Почему стояла и почему не стоит сейчас? — тяжело поворачивая свинцовым языком, спросил раздраженно Оливьеро.

— Не стоит, так как не успели мы миновать ее, как она сразу же загорелась. Мы были поражены. Просто так, ни с того ни с сего, взялась пламенем. Будто кто заложил внутрь дьявольскую машинку...

Комиссар поднялся. Заметив, что гости хотят сделать то же, он жестом остановил их. Он еще имеет к ним дело. Одно небольшое дело.

По его тону Крутояр сразу понял, что сейчас комиссар скажет самое главное.

Себастьян Оливьеро уже не был склонен к шуткам и к преувеличенной вежливости. Он требовал правды. Что видели путешественники на "Виргинии"? Ведь они увидели убитую женщину, не так ли?

— Капитан Пабло взял к себе на борт какую-то раненую женщину, — сказал Крутояр, принимая вызов комиссара. — Мы перевязали ее. Если сеньор Оливьеро потребует от нас официальных свидетельств, мы удовлетворим его требование...

Подойдя вплотную к Крутояру, комиссар положил руку ему на плечо.

— Я хочу говорить с вами как джентльмен с джентльменом.

— Прошу.

— Меня интересует один вопрос. Если вы ответите на него, мы останемся друзьями.

— Слушаю вас, сеньор Оливьеро.

— Женщина не говорила вам ничего... так сказать, политического... вы понимаете меня... В стране неспокойно. Такие люди, как она, нарушают покой граждан, вызывают недовольство и, наконец, доводят дело до братоубийственных столкновений. Думаю, что вы не сторонник кровавых эксцессов и поможете предотвратить подобные неприятности.

Профессор развел руками. Он ничего не знал. Женщина не сказала им ни слова, которое можно было бы толковать в политическом смысле. Вообще, она все время была без сознания.

Профессор встал из-за стола. За ним поднялись Бунч и Самсонов.

Комиссар Оливьеро надел шляпу. Он был злым и хмурым. Шагнул к двери, вдруг остановился.

— Сеньор профессор, — сказал негромко, с нажимом на каждом слове, — я понимаю лучше, чем вы думаете. Мне не хотелось бы вам угрожать, но мое служебное положение обязывает предостеречь вас: вы зря торопитесь в дорогу! Я бы советовал вам подождать парохода и вернуться в Сьюдад-Боливар. Не забывайте, сеньор профессор, что сельва имеет свои законы!

Он напыщенно поклонился и вышел из хижины.

 

К ПОСЕЛКУ АРЕКУНОВ ДВА ДНЯ ХОДА

Экспедиция отправилась в путь с первыми лучами солнца. Тумаяуа торопил Крутояра. Он знал в этих местах все тропы и броды. Ему не раз приходилось ходить со своего поселка в поселок каучеро. Не более двух дней занял бы для него переход через дикие дебри. Но теперь с ним были белые люди. Слабые и беспомощные в сельве, они пробирались сквозь чащу слишком осторожно и медленно. Но это и не удивительно. Ведь они ни разу в жизни не встречали хозяина леса пумы, а об араньямону даже не слышали.

Правда, у белых людей был один револьвер, пара ружей и два мачете, подаренных капитаном Пабло. Кроме того, они умели пользоваться небольшим кружком из стекла и железа. Молодой сеньор, которого все звали Самсоновым, определял по нему восход солнца и край холодных ветров. Когда грозовая туча закрывала небо и в лесу становилось так темно, как в трюме ланчии, белые люди смотрели на крохотную живую стрелку, и она показывала правильный путь.

Однако надо было спешить. Если отряд апиака встретит их в сельве, им не избежать беды. Ведь воины Ганкаура были жестокими, умели драться и прибегали к коварным приемам нападения. Хотя они и не имели огнестрельного оружия, но своими стрелами, смазанными ядом кураре, нагоняли страх на всю округу.

— Не надо брать много еды, — говорил профессору Тумаяуа. — Легко ходить — далеко ходить.

Но сам он берет очень много еды. И всего, что может понадобиться в дальней дороге. Он хочет быть и носителем, и проводником, и добрым советчиком белых людей, которые еще там, на "Голиафе", стали ему друзьями. Сердце юноши отвергает мысль, что они — "аборисада", плохие иностранцы, о которых так часто говорит отец, те же "аборисадо", что погубили их страну и своей алчностью бросили тень печали на вечно веселое солнце. Не может быть! Тумаяуа верит веселому, доброму Олесю и его отцу, и товарищам его отца. И поэтому Тумаяуа выбирает легкий путь и в глазах его, обращающихся к белым братьев, столько строгой, земной заботы.

А сельва все труднее встает перед ними, и лианы, как живые, тянутся со всех сторон, свисают змеями, опутывают деревья лапами спрута, корчатся в воздухе. Лес такой причудливо большой, темный, немой, он так давит, наваливается на мозг, упивается зелеными глазами в сердце уже вовсе не чувствуешь ни ног, ни рук своих, ни своих легких. И кажется тебе, что это не ты идешь, не ты ступаешь по мягкой, прелой листве, а кто-то другой идет и слышит все, а ты — смотришь на него издали, следишь за ним взглядом, полным зеленой мути. Все здесь стерто, смешано, раздавлено весом великана. Влажные сладковато-тяжелые испарения словно смешались с черным мраком и проникают в кровь, как яд.

Только Тумаяуа идет свободно и легко, и не обращает внимания на лианы, на дурманно-сырой смрад, на зеленые глаза сельвы. Упругой походкой ступает он по едва видимой тропе, перепрыгивает со ствола на ствол, рубит тесаком густое переплетение лиан. И кажется, он совсем не устает, и эта беспрерывная игра в чехарду с лианами и ветвями как будто нравится ему. На его лице нет и следа истощения, тупого равнодушия. Наоборот, он все время жадно впитывает в себя игру окружающих красок, ловит какие-то тайные голоса пущи, радуется непостижимо-прекрасным звукам. Каждое движение, каждый жест его гибкого, бронзового, блестящего тела словно пронизан веселой беззаботностью. Изредка он останавливается, уверенно, твердо, неожиданно, и тогда все его существо каменеет, сливается с сельвой. Уже не различить ни рук его, ни очертаний головы, ни всей высокой, гонкой фигуры. Он растаял в мутно-зеленом потоке сельвы, в вечном потоке веков. Маленькая душа древнего воина будто впитала в себя все звуки и все шорохи сельвы, напряглась, возбужденно дрожит в ожидании. Глаза индейца ровно и властно смотрят в холодную тьму. Ищут чего-то, извлекают из глубины трущоб.

— Если сеньоры хотят, — говорит Тумаяуа, — я покажу сеньорам пещеру с таинственными знаками.

— Далеко отсюда?

— Тумаяуа не поведет сеньоров в болота, Тумаяуа хорошо знает дорогу.

Он поворачивает направо, прямо в зеленый забор, в густую влажную тьму, разрывает тесаком сетку лиан и выходит на небольшую поляну — глубокое озеро между кустистыми берегами леса. Ему не терпится, тело его вырывается на солнечный свет, сверкает матово и исчезает в рыжей, круто падающей стене.

— Прошу сеньоров сюда! — снова появляется его широкое, скуластое лицо и едва раскосые глаза под черными, ровно подрезанными волосами.

Это и есть пещера. Темный тоннель, заплетенный зеленью, ведет куда-то в непостижимые пропасти, под ногами чувствуется холодок каменных плит, на стенах — влага. Тумаяуа зажигает фонарик, и тьма сыро оседает по углам. Потолка не видно, стены мохнатятся призрачной тьмой, тишина невероятная, каменная тишина.

Кружок света бежит под ногами, упирается в какую-то грубо тесаную глыбу, дрожит на ней, как испуганный зверек. Около него появляется второй луч, третий, и вот уже все видят, как под теплыми светляками проступают едва уловимые буквы, высеченные на камне.

— Да тут целое завещание! — говорит Крутояр с затаенной радостью.

Самсонов смеется. Настоящее послание венерианских гостей к своим будущим потомкам. Пальцы географа жадно ощупывают каждый выступ, каждое углубители на каменной странице древнего манускрипта. Все собрались возле него, тяжело дышат, настороженно ждут.

— Это латинское письмо, — констатирует Крутояр. — Но разобрать его почти невозможно.

Теплые зайчата света испуганно прыгают с камня на потолок, на стены, на пол, ищут там уюта и снова возвращаются к каменному манускрипту.

— Миссионерский скит? Как вы думаете, Василий Иванович? — интересуется Бунч.

— Не думаю, — рассуждает вслух Крутояр. — Миссионеры выбирали себе приличные и уютные места. Пожалуй, мы наткнулись на стоянку какого-то древнего индейского племени, уже усвоившего испанскую "культуру". — Профессор поворачивается к проводнику. — Тумаяуа, ты не знаешь, какие люди были в этой пещере?

— Тумаяуа не знает этих людей, — отзывается индеец из мрака, где он стоит все время недвижимо и молча, не вмешиваясь в разговор белых сеньоров.

— И твои воины никогда не заходили в пещеру?

— Люди арекуна первые открыли ее. Великий вождь Палех забрал все, что принадлежало ему по праву распределения добычи.

Во как! Здесь была добыча! Что тут было, что забрал себе великий вождь Палех? Интересно, очень интересно?

Тумаяуа рассказывает: каменные стрелы, топоры, копья, много женских украшений.

— И больше ничего? Вспомни, Тумаяуа!

Больше он не может вспомнить ничего. Ведь тогда его еще и на свете не было. Великий вождь Палех покажет им все, когда они придут к нему в поселок. Он всегда показывает гостям вещи "таинственных духов".

Опять они идут лесом. Все труднее и труднее становится продираться сквозь заросли. Упорная сельва бросает под ноги путешественникам цели завалы гниющих, томно-сладких бревен, накрывает их шапками лиан.

— Посмотрите на это дерево, — показал Бунч на странный искореженный ствол. — Это — матамата, черепаховое дерево. Все, что вы видите на нем, — пышный цвет и ветви с жесткими колючими листьями, — то паразиты.

Олесь в недоумении поднял голову. Величие матамата очаровало его. Он стоял около него, как пигмей возле ноги мифического Голиафа. Дерево действительно казалось ему живым существом.

И вдруг в восторге юноша подбежал к толстенному стволу и ухватился за одну из гибких лиановых ветвей.

— Ой-ой! — закричал он и в тот же миг, выпустив из рук лиану, упал на землю. С мучительным стоном парень на четвереньках отполз от дерева. Лицо его было искажено страхом. Невыносимо жгучая боль разлился по всему его телу.

— Тебя что-то укусило, — бросился к нему отец.

— Ой, укусило, ой, болит, — плакал парень и изо всех сил рвал на себе рубашку. — Ой, посмотрите, змея. Болит.

К нему подбежали со всех сторон. Сорвали рубашку.

— Огненные муравьи, — успокаивающе констатировал Бунч, взяв кончиками пальцев маленькое создание, которое быстро перебирало лапками. — Кусачие, но не бойтесь — не смертоносные чудовища.

Бунч сосредоточено оглянулся вокруг. Взгляд его упал на дерево матамата, и он сразу же все понял. На его лице проступило удовлетворение натуралиста. Он осторожно подошел к дереву и осмотрел густую вьющуюся поросль.

— Олесь сам навлек беду на свою голову, — сказал он тоном преподавателя, который выясняет перед студентами важную научную проблему. — Эти насекомые водятся преимущественно на деревьях. Парень дернул ветку и стряхнул на себя целую колонию кузек.

Бунч достал из своей полевой сумки желтую мазь и смазал парню обожженные места.

— Замечательные экземпляры тропического царства, — заговорил он, энергично натирая мазью тело Олеся. — Обжорство их не знает границ. Их укус очень болезненный. Огненные насекомые оккупировали город Авейру на реке Тапажос. Жители были вынуждены покинуть свои дома и спрятаться в лесу. Несколько раз возвращались хозяева домой и каждый раз находили в своих квартирах прожорливых муравьев. В конце концов город обезлюдел и зарос лесом...

Отряд двинулся дальше. Опрометчивый шаг Олеся напомнил всем, что сельва — не привлекательная оранжерея и что красота ее — коварная и опасная.

Со всех сторон путешественников обступали непроходимые чащи. Все чаще приходилось браться за острые мачете, чтобы прорубить себе дорогу. Тумаяуа шел первым и прокладывал путь. Он быстро научил своих друзей пользоваться этим оружием. Однако соперничать с ним в ловкости не мог никто.

Жара стояла невыносимая. Мокрая одежда прилипала к телу. Мучила жажда. В баклажках почти не осталось воды, и приходилось экономить каждую каплю. Тумаяуа предупредил, что в поселок людей арекуна не будет ни одного ручья, ни родничка.

— Хочется пить, — глотая горькую слюну, сказал Олесь.

Тумаяуа оглянулся. Затем, разрывая вьющиеся заросли, он углубился в зеленые чащи. Под одним кустом индеец упал на колени и всем телом подался вперед:

— На, пей! — закричал радостно.

Он подал Олесю большой цветок с розовыми лепестками.

— Хорошая. Пей!

Олеся пальцы осторожно коснулись нежных бархатных лепестков. Разве можно пить цветок?

Тумаяуа поднял цветок к губам.

— Орхидея! — догадался Бунч. — На ее дне всегда остается немножко ароматной влаги. Она напоит нас.

Цветок пошла по рукам. Между тем индеец нашел еще несколько орхидей. Люди хоть и не досыта, но все же утолили жажду. У всех поднялось настроение. Небольшой отряд двинулся дальше.

И снова дорога. Стена деревьев, океан зелени и вечного покоя.

Крутояр своим острым мачете на капусту сечет лианы. Его душу окутали сомнения. Он пытается усыпить в себе червя страха и раскаяния. Но червячок не поддается. Действительно ли надо было отправляться в дорогу? Ведь в этой проклятой сельве каждый листочек, каждый стебелек или цветочек таит в себе смерть.

Профессор подождал Олеся.

— Трудно тебе, сынок?

Тот, чтобы не выдать своей усталости, закусил губу и отрицательно покачал головой.

Профессор ободряюще прижал Олеся к себе. Бедный парень. У него уже пропал весь пыл. До поселка осталось недалеко, но кто знает, сколько они еще будут идти.

Все вроде восстало против них: и сельва, и жажда, и ненависть Черного Себастьяна. Не надо было брать с собой мальчишку. Он совсем устал. А что их ждет впереди? Их предостерегал Себастьян Оливьеро. Конечно, комиссар пытался запугать их. Но разве они не имели возможности убедиться в том, что сельва таит в себе немало страшных тайн! Если Себастьян Оливьеро предпримет решительные меры, никто не защитит их маленькую экспедицию.

Профессор бросил короткий взгляд на индейца. "Мой отец — могущественный вождь Палех!» — вспомнились Крутояр слова проводника. Да, власть касика Палех значит немало. Надо обратиться к нему за помощью. Если удастся завоевать его расположение, это будет не так уж и плохо. Несколько вооруженных воинов поведут экспедицию дальше и в случае необходимости станут ее надежными защитниками.

Такой ход мыслей немного развеселил профессора. Он с еще большим рвением принялся рубить плетения лиан. Пот заливает ему глаза. Его мачете вспыхивает, как маленькая молния. Скорее бы вырваться на простор! Увидеть бы солнце! Пусть палящее, невыносимо яркое, но солнце... и ветер в грудь. Или чтобы хлынул дождь!..

— Осторожно! Змеи! — кричит где-то впереди Тумаяуа резким гортанным голосом.

Гадкие твари свисают с деревьев и угрожающе поворачивают головы к путешественникам. Бросятся ли они на людей? И как защищаться от них? Единственная защита — мачете, но оборонят ли два мачете от целой стаи?

Наконец змеи остались позади. Но путешественники инстинктивно жмутся друг к другу. В глазах — тревога. В ходе — осторожность. Чего здесь только не встретишь, в этом лесу? Гады на деревьях, гады в густой траве, в небольших болотцах... До сих пор их никто не замечал. Теперь они всецело завладели вниманием путешественников, вытеснили из их груди все чувства, кроме одного — страха. Люди продвигаются медленно, продумывая каждое движение.

Только Тумаяуа идет привычным размеренным шагом, изредка поднимая над головой мачете. Встревоженные скорпионы, сумчатые крысы, болотные курочки и пестрые ящерицы шныряют из-под самых его ног.

— Скорее бы выйти из этого леса! — Стонет Олесь. Бунч ведет его под руку, пытаясь хоть немного облегчить парню дорогу. Голые колени Олеся в кровь посечены травой.

— Уже немного осталось, мой мальчик, — утешает его Бунч. — Скоро доберемся до индейского поселка и хорошо отдохнем.

Шли еще с полчаса. Наконец чаща расступилась. Ослепительное солнце ударило в глаза. Сухой ветерок подул в лицо. Лес остался позади, как тревожный сон.

Вдали виднеются конусообразные здания. Это был поселок людей арекуна.

Навстречу отряду, поднимая легкую пыль, летела стая голых ребятишек.

 

КАСИК ПАЛЕХО

В окружении шумной малышни Крутояр и его спутники шли к хижине вождя.

Тумаяуа гордо шагал во главе небольшого отряда. С хижин выходили индейцы. Изредка Тумаяуа бросал какое-то непонятное слово своим соплеменникам, после чего те присоединялись к группе.

— Не очень приветливо нас встретили, Кирилл Трофимович, — сказал Крутояр. — Меня не покидает чувство, будто нас пленили. Эскорт такой, что и не вырвешься.

Бунч тоже заметил, что индейцы бросали на них подозрительные, а то и просто враждебные взгляды.

Скоро стало известна и причина нервозности хозяев поселка. Несколько дней назад семнадцать молодых воинов племени вернулись из каучуковых разработок, где они надеялись наняться на работу. Но на работу их не взяли, потому что трудности с перевозкой добытого сока заставили хозяина плантаций сократить разработки. Индейцы восприняли это как личное оскорбление и теперь готовы были излить свой гнев на первого попавшегося белого.

Тумаяуа шагал спокойный, с надменным выражением лица. Воинственный настрой индейцев будто не касался его.

Толпа вышла на просторную площадку, к большой хижине вождя. Стены ее были из толстых бамбуковых палок, кровля — из пальмовых листьев.

На шум толпы из хижины вышел высокий пожилой индеец с тремя пышными перьями попугая в волосах и широким поясом на бедрах. Пояс был сделан из полосок плотной материи и чем-то напоминал кожаную юбку шотландских стрелков.

Крутояр сразу же уловил нечто общее в лице касика и Тумаяуа. У вождя было такое же продолговатое лицо, острый подбородок и большие темные глаза. И еще поражал его рост. Касик, как и Тумаяуа, был на голову выше других мужчин племени. Гордая его голова, с ястребиным носом на лице, величественно поднималась над толпой. "Моего роста, — подумал Крутояр. — Не за рост ли его и избрали вождем племени?"

Тумаяуа подходит к касику, прикладывает к груди обе руки и низко наклоняет голову в знак глубокого уважения. Вся церемония встречи происходит в торжественной, невозмутимой тишине. Десятки глаз с каким-то детским очарованием следят за движениями молодого проводника. Но вот взгляды обращаются к вождю.

Палех стоит, как в гипнотическом сне. Вдруг он начинает медленно опускаться на землю. Сел. Плавным жестом приглашает сына и его друзей сделать то же самое. Тумаяуа садится впереди Крутояра и Бунча напротив отца. Уверенно, свободно, с чувством достоинства. Он говорит, что это его белые братья, они приехали на большом корабле из-за моря, они дважды летали в животе сказочной птицы. Тумаяуа просит проявить к ним уважение и любовь, накормить их и дать им пристанище на ночь. Это друзья его народа, они не любят Черного Себастьяна, они желают счастья племени арекунов. Юноша несколько раз повторяет каждое предложение, затем смолкает и внимательно, пристально смотрит в темные глаза своего отца. По индейскому обычаю он ждет, пока его слова дойдут до сердца старого касика и пробудят его кровь.

Отец только мерно покачивает головой, что-то думает. Наконец он встает и обнимает своего сына. К нему подходят путешественники, и он с необыкновенной джентльменской учтивостью протягивает им руку. Крутояр дает ему подарки: большой красный платок и несколько ножей. Палех берет подарки, ощупывает материю, пробует кончиками пальцев остроту лезвий и отдает все это воину из свиты.

Теперь лицо касика повеселело, морщины разгладились, глаза стали мягкими и будто светлее. Касик Палех приглашает гостей к себе в хижину — просторную, полутемную, напоенную кисловатым запахом маниоковой муки и прелой листвы.

Гости заходят внутрь. Они во "дворце" его величества вождя и главнокомандующего племени арекуна Палех. Это что-то да значит! Во дворце вождя! Они могут осматривать внимательно его оружие, украшения, постели, могут открывать для себя тысячи неожиданных вещей, о которых раньше и понятия не имели.

Великий вождь Палех, сын Япу, человек, находящийся в таинственных отношениях с добрыми духами сельвы, воды и воздуха! Какой же он на самом деле? Чем живет его душа? Как ведет себя он в кругу близких и родных?

Во-первых, поражает уют и покой. Тихий, мягкий, почти санаторный покой. Ни крика, ни громких разговоров, ни волнения. Здесь, пожалуй, никому не разрешается бегать, суетиться, кричать. Здесь — дворец вождя Палеха!

— Сразу в сон клонит, — говорит Олесь, устроившись на твердой соломенной циновке.

— Примитивная, честная гигиена, — отзывается Крутояр, садясь тоже возле сына.

— А мне уже и есть захотелось, — сказал Бунч, оглядываясь по просторному, безлюдному жилищу, будто выискивая себе что-то питательное. — Как вы думаете, Василий Иванович, здесь кормят иностранцев?

— Не бойтесь, Кирилл Трофимович, это очень почтительный и гостеприимный народ. Только было бы чем угостить.

Глаза Крутояра привыкали к темноте, он внимательно смотрел по сторонам. Хижина была построена из бамбуковых жердей, скрепленных вверху и внизу крепкими лиановыми веревками. В центре крыши зияло отверстие, очевидно для дыма. На земле стояли глиняные горшки, сковородки, мешочки с маисовыми зернышками. На полках, прибитых к столбам, темнели глиняные кувшины, очень похожие на древнегреческие амфоры. Там же лежали табачные листья. На одном из столбов висели чучела птиц со связанными лапами. Везде на полу белела рассыпанная маниоковая мука. Над входом были развешаны сетки, луки, копья, топоры.

— А где большой касик? — спохватился вдруг Крутояр.

Тумаяуа без тени юмора объяснил, что отец занят очень важным делом, которое он никому не доверяет. Он пошел ловить для гостей курицу. Крутояр, поняв смысл этого события, только сдержанно улыбнулся и затем осторожно, чтобы не обидеть юношу, объяснил друзьям, что курица — ценный деликатес в питании туземцев. Убивать кур разрешено только посвященным в это ритуальное священнодействие людям.

— Он будет готовить ее сам? — спросил Бунч.

— Нет, вместе со старшей женой, — сказал Тумаяуа, сохраняя на лице строгую, величественную строгость.

— Тогда это дело долгое, — сказал Крутояр. — Есть время поговорить о наших делах.

Самсонов поднялся с мата. Он считал, что лучше было бы сейчас пойти по поселку и поговорить с людьми. Может, кто-нибудь слышал что-то о "смелом голландце".

Его предложение сразу же приняли, и вся группа в сопровождении Тумаяуа отправился на небольшую предобеденную экскурсию.

Туземцы встречали их с интересом, гостеприимно, иногда настороженно. Они были рады помочь белолицым, но, к сожалению, ничего не могли сказать подходящего. Они не слышали ни о каком иностранце, не видели ни его сына, ни его самого.

Крутояр мрачно смотрел на хибарки, на истощенных людей, и в сердце его рождалось чувство тоски. Где искать голландца? Где сказочная тропа инков, о которой он столько мечтал по ночам?

Наконец они вернулись в хижину Палеха. Бунч подсел к профессору.

— Я думаю, Василий Иванович... — начал осторожно, пряча глаза у себя на коленях, — что мы здесь ничего не найдем.

— Наверное, да, — сухо отрезал Крутояр. — Ни следа!

Бунч трудно засопел.

— Так когда же назад? Завтра?

— Да, Кирилл Трофимович, завтра.

— Надо поговорить с Палехом. Без проводника мы не справимся.

— Тумаяуа пойдет с нами.

Между тем в хижине готовились к торжественному обеду.

Невысокого роста женщина расстелила перед гостями мат и начала выставлять блюда. У нее были узкие темные глаза, большой рот с припухшими губами и смолисто-черные волосы, ровно спадающие на лоб до самого надбровья. Индианки скрепляли свои волосы зубами хищной рыбы пираньи.

В руках женщины, во взгляде, во всей ее позе проступала неподдельная застенчивость. Прислуживая за обедом, она каждый раз отводила глаза, когда на нее смотрел кто-то из гостей. Улыбка неловкости скользила по ее губам.

Когда она принесла блюда, Самсонов даже крякнул от радостного удивления. Стол индейского вождя действительно поражал щедростью. Здесь была жареная рыба, печеные попугаи с бананами. В глиняном горшке гостей ждала густая затирка "цяпу" из маниоковой муки. На больших пальмовых листьях лежали куски вареного мяса тапира и запеченные куски дикого кабана.

Все принялись за еду. Проголодавшимся гостям грубые, невкусные блюда индейского касика показались роскошным лакомством. Не прикасался к ним только сам хозяин дома. Он сидел сонный, отяжелевший, с какой-то глухой печатью грусти и безнадежности на лице. Из дальнейшего разговора путешественники узнали, что великого вождя Палеха мучает лихорадка. Кроме того, он был подавлен событиями последних дней.

— Двадцать воинов нашего племени погибли от стрел людей апиака, — сказал он и, запустив пальцы в густые черные волосы на голове, стал безжалостно раздирать себе кожу.

Он рассказал о том, как добросердечные люди племени арекуна, поверив миролюбивым заверениям Ганкаура, отправились к нему со щедрыми подарками. Жестокие апиака напоили гостей водкой и потом безжалостно убили их. Двадцать молодых ребят не вернулись домой. Лишь на третий день апиака повесили на деревьях возле реки обезображенные трупы.

Вождь вытащил трубку и стал набивать ее табаком.

— Вы чем-то провинились перед Ганкауром? — спросил Крутояр.

— Люди арекуна никому не доставляют обиды, — вздохнул Палех. — Люди арекуна хотят сеять маниок, ходить на охоту и жить со всеми в согласии. — Вождь глубоко затянулся дымом. — Черный Себастьян гневается на нас за то, что мы в прошлом году во время больших дождей приняли у себя голодных каучеро и кормили их женщин и детей. Черный Себастьян ругал меня, кричал, что застрелит...

И здесь был Черный Себастьян! Крутояр вдруг вспомнил его слова: "Туземцы ненавидят белых".

"Это вы сеете ненависть, сеньор Оливьеро, — подумал Крутояр. — Вы натравливаете людей апиака на людей арекуна. Вы боитесь, чтобы индейцы не нашли согласия с несчастными каучеро. Вы истребляете целые поселки"...

Когда Крутояр спросил Палеха, не слышал ли тот что-нибудь о белолицем путешественнике, вождь задумался. Затем поднял голову и сказал бесцветным, измученным голосом.

— Белолицые приносят нам беду. Мы боимся белолицых.

Это был ответ не столько на слова профессора, сколько на его собственные тайные мысли. Больше он не сказал ни слова. Горе угнетало его душу, и он был весь в плену своих горьких размышлений...

Солнце, пробиваясь сквозь щели в бамбуковых стенах, рассекает прохладную темноту. Дрожат в его косых стрелах мелкие пылинки, из темных углов тянет прелым духом. Крутояр, отяжелевший от пищи, окутанный дремотой, прижимает к себе сонного Олеся и слушает глухое бормотание касика.

Большое копье на стене сияет в солнечном луче. Копье длинное, хорошо, со вкусом вырезанное, с роскошной отделкой на древке. Черное дерево матово отражает свет. Крутояр вспоминает что-то, присматривается внимательнее к копью, обводит глазами просторное помещение, и вдруг ему вспоминаются слова Тумаяуа: "Великий вождь Палех забрал себе все, что принадлежало по праву распределения добычи". Неужели это из той пещеры?

Индеец переводит Касику слова профессора. Пещера древних предков! Большие подарки добрых духов! Лицо Палеха оживляется, он, с несвойственной ему легкостью встает с земли, идет в угол хижины и вскоре возвращается с потемневшими от времени вещами: женской расческой, тяжелым бронзовым наконечником для стрелы и еще какими-то костяными безделушками. Крутояр внимательно рассматривает трофеи, передает их друзьям. Это все? Старик виновато разводит руками. Все. Он многое продал белым, которые приезжали к нему со Льянос.

И тогда в разговор вмешивается Тумаяуа. Есть еще одна вещь, но, видимо, она неинтересна сеньорам. Тумаяуа просит отца принести "священную книгу белых".

Палех снова будто просыпается от своей летаргии безразличия. Идет на женскую половину хижины, долго там говорит с кем-то, наконец возвращается. В руках у него большая книга в потемневшем переплете. Тумаяуа объясняет: когда в их семье кто-то заболеет, они вырывают страницы и сжигают их на огне. И тогда злые духи покидают больного.

Дикий, суеверный мир!

Крутояр берет книгу и с горечью открывает затертый переплет. Можно было бы взять ее с собой, интересный экземпляр средневековой культуры.

— Тумаяуа, — говорит профессор, — спроси своего отца, не продаст ли он мне эту вещь?

Индеец пересказывает вождю просьбу Крутояра. Вождь будто колеблется минуту, даже улыбка сходит с его лица, и губы что-то вяло шепчут. Он готов отдать священную книгу, но только с одним условием... Если сеньор естрангейро даст за нее белого порошка от лихорадки.

Белого порошка! Вот оно что! Бедный Палех, бедный, замученный лихорадкой индейский вождь просит спасения для себя и своих родственников.

— Скажи своему отцу, — улыбается Крутояр, — что мы дадим ему много хинина. — Для него, для его сыновей, и сынам его сыновей.

Обмен сделано. В руках Крутояра старинная книга, потертая, выгоревшая, большинство листов которой в ней вырваны. Те, что остались, помятые, надорванные, не листы, а какие-то клочья. Магические страницы! Сколько суеверной веры порождали они в душах туземцев, каким дурманящим чадом травили они мозг несчастного касика! Загадочность в ней и что-то неясно-таинственное. С какого века она? Из каких краев? Ни автора, ни титульных реквизитов. Эту книгу, как говорит Палех, его воины достали в другом месте, из-под руин старинного монастыря. Может, она расскажет о загадочной тропе краснокожих?

После обеда касик укладывается спать. Тумаяуа отводит гостей в "общественный дом" — просторную хижину под раскидистыми пальмами асаи. Там влажно, тихо и очень уютно. Под стенами лежат мешки с табаком, — через несколько дней их отвезут на продажу к большой реке. Острый запах увядшего зелья пьянит и клонит в сон.

Как быть? Усталость отразилась на лицах путешественников. Все молчат. Крутояр бездумно смотрит на мрачную стену леса, подступающего к самому поселку, словно сплоченный отряд вражеского войска в черных панцирях. Тайна осталась неразгаданной. Призыв Ван-Саунгейнлера навсегда погаснет в безмолвии трущоб.

Крутояр думает о возвращении. Назад их поведут братья Тумаяуа. Сам Тумаяуа должен идти дальше. Он имеет какое-то задание, общее дело, с которым таится от всех.

Сев на мешок с табаком, Крутояр вспоминает последние слова молодого индейца: «Люди арекуна благодарны вам за любовь и уважение. Они всегда будут помнить своих братьев из далекой советской страны".

Самсонов и Бунч уже спят. Олесь, охваченный дремотой, усаживается в углу на копну сухой травы. Крутояр думает, что надо бы и ему отдохнуть. Ведь завтра на рассвете они отправятся в путь в поселок каучеро.

Да, надо отдохнуть. Но сон убежал в сельву, снялся куда-то в серое бесцветное небо. И вдруг Крутояр вспоминает: он до сих пор не заглянул в разодранную книгу касика Палех. Как же он забыл о ней? Крутояр садится у входа, опирается спиной о грубо отесанный столб и на минуту закрывает глаза. "Люди арекуна благодарны вам за любовь..." Он разворачивает книгу, долгим, невидящим взглядом уставился в желтую страницу.

Четкие латинские буквы вырастают перед его глазами, мысль медленно обостряется, тянется к тем буквам. Испанский манускрипт!.. Святое письмо старого монаха...

— Ну, что ж, поговорим с тобой, святой отец. Может, ты будешь щедрым на слово, — говорит с тихой улыбкой Крутояр и низко склоняется над книгой.

 

В СТРАНУ “ЗОЛОТОГО ЧЕЛОВЕКА”

"... Алчность разгоралась жестокостью, сказочные богатства кружили людям голову. Лучшие королевские офицеры, забыв заповеди Христовы, становились грабителями и святотатцами. Они подвергали уничтожению и гибели многолюдные поселения Нового Света. И бог наказывал их своей десницей, и бросал их на произвол судьбы, и посылал мор на их войско.

Таким был и бессердечный муж Гонсалес Писарро, который делами своими осквернил доброе имя испанских кабальеро.

Как стал его брат вице-королем новооткрытых земель, молодой Писарро, зазнался и, потеряв чувство христианской покорности, потребовал от брата твоего, Франсиско, назначение на высокий пост губернатора Кито. И получил он губернаторский пост, солдат получил и оружие, и лошадей, и каравеллы.

А поскольку мало ему было земель, завоеванных и освященных перстом Божиим, решился он на поход — за горы Анды, в сказочную страну Маноа, в царство "Золотого человека".

340 испанских солдат и 4000 индейцев собрал Писарро для большой конкисты. И все они, под гром барабанов и пение труб, отправились в поход, славя своего командира и радуясь заранее невероятным богатствам.

Первые дни хорошее настроение вело завоевателей. Дальняя дорога ровно стлалась впереди, лошади живо спешили к зеленым горным пастбищам. И, радуясь сладким мыслям, сеньор Гонсалес торопил людей, и люди, не имея зла на него, из последних сил шли за командиром.

Но дальше горы стали более крутыми, в пропастях понеслись бушующие потоки. Пока добрались до вершины, много воинов и индейцев, изнуренных, избитых камнями, попадали на дороге. И великий страх овладел душой сеньора Гонсалеса. Как быть дальше? Куда приведет его дорога — к славе или к смерти? Все ниже спускались испанцы за высокие Анды, в темные лесные дебри, в жаркую, таинственную страну. Видели зверей, которых не знали раньше, людей встречали, бежавших с их дороги. В лесу москиты пожирали солдат, деревья хищно вырывали из рук оружие, пустыня наводила ужас и отчаяние на душу. Все гуще, непроницаемей становился лес, не было еды, не было воды.

Сеньор Гонсалес свирепствовал от бессилия. Не хотелось ему верить, что его надменное намерение обречено на позор и гибель. И бил плеткой он своих носителей и рубил мечом солдат, которые неповиновение и страх проявляли к нему. И бог лишил его своей поддержки, и не было ему уже ни просвета, ни радости.

Так дошли они до большой реки, текущей с гор, и встали возле нее лагерем. Далее идти Гонсалес не решился. Потянулись дни ожидания и сомнений.

Однажды утром пришел к Гонсалесу молодой офицер Орельяна, юноша честный и отважный духом. Он сказал своему сеньору: "Ваша светлость, извольте выслушать меня".

И Гонсалес, который лежал в подушках, разбитый лихорадкой и охваченный горькими мыслями, закричал в ярости отчаяния: "Если вы хотите вернуться в горы, то я прикажу повесить вас, как подлого труса!» Но Орельяна не испугался гневного голоса, и в глазах его не мелькнуло ни колебания, ни страха. "Я не пришел просить вас о возвращении, — сказал он. — Об одном мыслю — о спасении чести и жизни моего сеньора".

"Как же вы решили спасти мою честь?» — спросил Писарро.

"Извольте выслушать меня, ваша светлость! — сказал Орельяна. — Смерть ждет нас. Смерть от голода, смерть от хищных зверей, смерть от тропической лихорадки. Солдаты думают, что их ведут на верную гибель. Если мы не достанем продовольствия, мы погибнем и никогда не вернемся в Кито".

"Кто же достанет нам продовольствие? Кто укажет дорогу?» — спросил недоверчиво Гонсалес Писарро.

И ответил Орельяна, человек прямой и честный: "Я достану вам продовольствие и найду верный путь в царство золотого человека. Пусть сеньор Писарро останется со своими воинами в лагере, а я спущусь по реке Напо до ее устья и найду там провиант, и найду проводников, и расспрошу о большой стране Маноа".

Тогда Гонсалес Писарро вынул свою шпагу, поцеловал ее лезвие и отдал офицеру, который стал перед своим командиром на одно колено и в почете склонил перед ним голову. — Он был глубоко тронут и не мог ничего сказать, кроме слов, которые ярко свидетельствовали о нежности его души и благородстве его помыслов: «Я сделаю все, чтобы спасти вашу жизнь, сеньор Гонсалес".

Два дня мастерили солдаты бригантину. На третий день, когда над лесом взошло солнце, Орельяна с несколькими воинами отчалил в тяжелую дорогу.

Долго ждал Гонсалес своего посланника. Тропическая духота сменилась бурными ливнями. Реки вышли из берегов и затопили лагерь. Солдаты доедали последние куски говядины. Те, что ходили на охоту, приносили скудную добычу.

Прошло пять месяцев. Орельяна не возвращался. Гонсалес Писарро все больше терял равновесие, впадал в отчаяние. Наконец однажды он приказал бросить раненых и отправляться назад. Возвращение домой было еще тяжелее, чем первый переход Анд. Люди теперь гибли на каждом перевале, срывались в пропасть, теряли сознание от жажды и голода. Отряд таял с каждым днем, собственно уже и не отряд был, а какая-то дикая толпа оборванных, одичавших бродяг. Прошло много дней, полных отчаяния и разочарований, и наконец однажды ночью скудные остатки "великой армии" тайно, без шума и поздравлений, вступили в Кито. Так бог и провидение наказали высокомерного рыцаря Писарро, который жаждой и гордыней своей посрамил благородное имя испанского идальго...

Не знал напыщенный кабальеро, что его смелого разведчика Орельяна, будто в награду за мужество, постигли самые удивительные приключения. Спустившись по реке Напо, Орельяна действительно наткнулся на большой индейских поселок, добыл там продовольствия и попытался вернуться назад. Но на тяжелой бригантине ему не удалось преодолеть стремительного течения. Он ставил паруса, призвал на помощь жителей прибрежных поселений, но все было напрасно. Бригантину сносило вниз.

И сказал тогда Орельяна своим воинам: "Вы видите, друзья, что сам бог удерживает нас и не хочет нашего возвращения в большой лагерь. Поэтому покоримся его воле и отдадимся большой реке, так как человек не в силах бороться с небесными стихиями. Поплывем дальше и разведаем земли, по праву принадлежащие владельцу нашему императору Карлу. Покорим мечом и крестом и сложим к ногам нашего монарха радостную весть. Мы слышали, что большая река протекает через сказочную страну Маноа. Пусть наш путь проляжет туда, поднимем парус и отправимся на поиски славы и богатства". Солдаты трижды прокричали "Сантьяго, вперед!". Поставили парус и двинулись вниз по течению.

Теперь бригантина плыла мощной рекой, сам вид которой заставлял сердца путешественников сжиматься от восторга и удивления. С каждым днем ​​река становилась все шире, все величественной. Изредка испанцы встречали индейские поселки и добывали себе пищу.

Однажды они причалили к берегу и спросили у краснокожих: "Куда поведет нас эта дорога?». И индейцы ответили им охотно: "Эта дорога ведет в большую страну Маноа, в землю злых духов и жестоких колдунов. Вы встретите немало чудес: чудовищ с головой ягуара и человеческими ногами, рыб с огненными глазами, птиц без головы и без крыльев. Берегитесь этих чудовищ — они хищные и прожорливые".

И снова плыла бригантина широкой рекой, и испанцы видели бескрайние леса, в которых были чудовища с головами ягуара, и видели в воде рыб с огненными глазами и много других чудес, сказочных и невероятных, которые потрясли их души, но не погасили в них желание осуществить свой отчаянный замысел.

Прошло еще пять дней, и вот перед глазами путешественников открылась странная картина: с левой стороны в большую реку впадала еще одна, меньшая река, и вода в ней была черная, как ночь, и не видели они в ней ни рыб, ни клыкастых чудовищ, ни волшебных растений. "Повернем в эту реку, — сказал Орельяна. — Пусть называют ее все подданные нашего короля и все сущие, живущие на этих землях, Черной рекой".

И когда повернули они в приток, вода показалась им еще чернее, а также небо над ними потемнело и стало угрожающим и зловещим. Долго двигались они, не встречая ни людей, ни животных, только мрачные берега наводили на них страх и уныние. Вскоре на горизонте появились горы, и река вошла в глубокое ущелье. Испанцы обрадовались, как малые дети. Они почувствовали себя как будто освобожденными от всех забот и неприятностей, им стало радостно и весело.

Вдруг вдали появились индейские пироги, в которых стояли вооруженные луками и копьями краснокожие. Они молились своим языческим идолам, наполняя речную долину невероятным шумом. Затем индейцы затянули песню, а четверо, стоявших на плоту под золотым балдахином, начали бросать в воду золотое камни. Один из них, сияющий, как солнце, стройный, красивый юноша, поднял над головой меч и произнес долгое заклинания.

"Это — золотой человек! — сказал своим солдатам Орельяна, — мы пришли с вами в сказочную страну эль Дорадо". Целый час, а может и больше, наблюдали испанцы за торжественной церемонией краснокожих. Наконец Орельяна решил, как и положено офицеру испанского короля, выплыть на середину озера и вступить с богообразным императором в переговоры для того, чтобы, зачитав ему "рекерьементо", потребовать от него полной покорности и преданности испанской короне и папскому престолу.

Поэтому без колебаний он это сделал. И сразу же краснокожие прекратили свои молитвы, и их воины уважительно расступились и дали дорогу испанцам к главному плоту, на котором стоял в золоте и украшениях их верховный жрец.

Преисполненный чувства достоинства и силы, Орельяна послал к "золотому царю" своих солдат с приглашением прибыть к нему на бригантину для почетных и равноправных переговоров.

Верховный вождь был очень удивлен решительностью неизвестного пришельца. В твердой, неуступчивой форме он попросил передать белом воину, что верховный вождь сейчас занят разговором с добрыми духами, которые сошли со священной горы Комо. Тогда Орельяна, сломав свою гордость, сам решил посетить "императора". Прибыв на плот, он вынул послание короля и начал быстро читать его перед вождем и перед всеми индиянами, стоящими в пирогах. Но касик недолго слушал его. "Довольно! — воскликнул он на испанском языке. — Твои слова, белый человек, оскорбляют мое сердце. Я помню, как такое же лживое письмо от заморского короля было прочитано моему дяде инкскому императору Атауальпа. За свое доверие он поплатился жизнью". "Я не понимаю тебя, золотой вождь, — сказал с искренним удивлением Орельяна. — Какое ты имеешь отношение к императору Атауальпы?» На это гордый индеец сказал тоном торжественной клятвы:" Мы — инки, солдаты бесстрашной армии Манко. Всю свою жизнь мы будем бороться против белых людей. Мы пошли в горы и основали здесь свое царство. Если ты, чужестранец, попробуешь навязать нам свою волю, мы уничтожим тебя. Лучше прикажи своим воинам поднять парус и покинуть наше царство ".

Вернувшись на корабль, Орельяна долго советовался с бойцами, что делать дальше. В конце концов испанцы решили силой оружия пробиться к священной горе Комо. Они выстрелили из пушки и аркебуз, взялись за весла, и бригантина двинулась в самую гущу краснокожих. Однако не прошло и минуты, как индейцы, придя в себя, перешли в наступление. На корабль посыпались тучи стрел, полетели камни. Долину наполнили воинственные возгласы.

Тогда Орельяна, охваченный отчаянием и злостью, в последний раз взглянул на священную гору и, воздав небу молитвы, велел солдатам возвращаться. Бригантина, едва не подожженная огненными стрелами, поплыла вниз по Черной речке"...

Крутояр перелистывает последнюю страницу, сокрушенно вздыхает. Солнце щедро и размашисто бьет внутрь хижины, темная сельва дурманяще дышит густыми ароматами древних веков. Где-то там, за этими сказочно-гигантскими деревьями, несет свои теплые воды Ориноко, где-то мрачно тянется к серому небу вершина Комо... Вершина Комо!.. Неужели это та самая вершина? Священное место гордых инков, приют разбитых, но не покоренных воинов, мужественных сыновей Манко, героев Андских гор? Неужели это та гора, о которой сообщал в своей радиограмме Ван-Саунгейнлер?

И здесь Крутояр с невероятной отчетливостью ощутил, как черная пелена загадочности упала с его глаз. Ему становится беззаботно весело, безумно весело, как мальчику, что вырвался из тесного помещения на искрящийся солнечный свет. Он оглядывается вокруг себя. Как можно спать сейчас? Неужели они не слышат, что он нашел ключ, разгадку всего дела!

— Кирилл Трофимович!.. Илья Григорьевич!..

Но первым просыпается Олесь. Вскочив словно на пожар, он бессмысленными глазами смотрит на отца. Что случилось. Индейцы? Апиака?

Поднимаются Бунч и Самсонов.

— Не дадут поспать как следует! — ворчит толстяк, продирая свои отекшие глаза. И вдруг его взгляд падает на юно повеселевшее, красивое лицо профессора. И тут же у Бунча словно что-то проклевывается в сердце. — Постойте!.. Что случилось? Вы... вы...

— Да, я нашел! — Крутояр хватает Бунча за толстые, мясистые плечи и одним рывком поднимает на ноги. — Я нашел разгадку тайны. Слышите, Кирилл Трофимович? Дорогой мой Кирилл Трофимович? Я нашел в этой жалкой книжечке то, что нам нужно. Ван-Саунгейнлер недаром послал радиограмму. Это не сказка, не выдумка. Инки были здесь, на землях Верхнего Ориноко. Мы должны собираться в горы Комо. Завтра же! На рассвете. Там была последняя тропа инков. Слышите, Кирилл Трофимович!

Бунч тяжело дышит, робко берет коричневую книжечку, уважительно осматривает ее со всех сторон и так же уважительно отдает Крутояру.

— В этой книге?

Да, в этой книге. Исполненный триумфа Крутояр победно обводит хижину большими, твердыми глазами, затаенно улыбается.

Самсонов первый нарушает молчание:

— Надо немедленно идти к касику Палеху и просить у него проводников до горы Комо.

Крутояр все еще сидит с закрытыми глазами. На устах у него дрожит едва уловимая улыбка. Наконец он поднимает голову и задумчиво говорит:

— Да. Надо искать Тумаяуа. Он поможет нам в этом тяжелом деле.

Солнце щедро и размашисто бьет внутрь хижины, темная стена леса сыро дышит ароматами столетий.

 

ДОРОГА ЛЬЯНОСАМИ

Вождь племени арекуна Палех сам пошел в путь. Помощниками взял себе своих сыновей. Отряд был небольшой, но надежный. Палех знал в этих местах каждую тропинку, он родился здесь и прожил нелегкую жизнь.

Продвигались по выжженной равнине. Стояла удушающая жара. Солнце раскалило небесный купол, земля потрескалась, измученная растительность чахла в горячем воздухе.

— Страшные места, — сказал Бунч.

— Здесь еще рай, Кирилл Трофимович, — сказал профессор. — Говорят, там, за Ориноко, настоящий ад. Вот пусть наш географ поучит нас, непросвещенных.

Но Илья на такой жаре не хотел говорить. Ехал разморенный и неразговорчивый.

— Что, Паганель, раскис? — улыбаясь в усы, спросил Крутояр.

Самсонов отбросил со лба прядь волос и слабо улыбнулся. Ну что же, он может рассказать о льяносе. Такая себе раскаленная пустыня, и все — ничего интересного. Правда, это только кусочек льянос, последние степные островки среди моря сельвы, а на левобережье Ориноко протянулась бесконечная равнина. От Анд она спускается до самой реке. В льяносе разводят скот — сотни тысяч, миллионы голов. Земли там достаточно и люди работящие, только весна портит все дело. Собственно, не весна даже, а зимний сезон, который приходится в стране на период с апреля по октябрь. Тогда наводнение заливает бескрайние просторы. Люди и скот спасаются на небольших клочках суши и ждут, пока спадет вода.

— Тпр-р-р! Куда, нечистая сила! — вдруг закричал Бунч. Его осел, опустив голову, словно приготовившийся к бою, бросился в привлекательную тень небольшой рощи.

Заметив беспокойство среди ослов, лошади тоже остановились.

Врач вовсю бил осла ногами. Он упал ему на шею и почти умоляющим голосом закричал:

— Назад! Не пущу! Держите, Василий Иванович. Помощь-э-э!

Но никакие удары не могли угомонить животное. Искушение было слишком велико.

Из кустов осла тащили все вместе. Под свист и понукания, его выгнали на дорогу и хорошо выпороли плетью.

Досадное, впрочем, и довольно-таки веселое событие с транспортом Бунча добавило сил молодому географу. Самсонов забыл и о жгучем солнце, и о пыли, что забивалась в ноздри. Он гарцевал вокруг Бунча и, помахивая плетью, кричал на осла.

— Имей уважение, четвероногая бестия, к великому представителю научного мира! Это тебе не какой-то грязный вакеро, а сам король медицины и всего живого царства Бунч.

— Дайте человеку прийти, — подмигнул Самсонову профессор. — Лучше продолжайте свою лекцию. Вы прервали рассказ на том, что зимой льянос затапливает вода.

— Совершенно верно, Василий Иванович. Ужас, что там бывает. Дикая степь километров в шестьсот становится дном моря. Вакеро выгоняют скот на холмы, население тоже лезет туда со своим хлебом.

Самсонов пожал плечами, будто и в самом деле был очень озабочен тем стихийным бедствием. После паузы, перейдя на серьезный тон, он повел рассказ о том, как страдает трудовой люд от невероятных наводнений. И еще более сильные неприятности готовит засушливая пора. Голод и жажда гонят тогда по выгоревшему под солнцем льяносу одичавшие стада лошадей и быков. Ужасное рев, громкий топот животных, хриплые крики пастухов, которые пытаются утихомирить обезумевшую скотину, — все это сливается в грозную музыку диких степей. Только ослам перепадает какая-то капля воды. Осторожно отгибая губами иглы, они высасывают сок из кактусов.

Самсонов рассказал про оринокские степи с таким глубоким знанием дела, как будто ему в жизни не раз приходилось путешествовать теми необозримыми равнинами.

Географа и профессора догнал на своем осле Бунч. Вытирая платком вспотевший лоб, он тоже встрял в разговор:

— А знаете ли вы, уважаемый, — обратился он к Илье, — что такое матакабальо?

Самсонов только пожал плечами.

— Вот вам и король географии! — ехидно бросил Бунч. — Матакабальо — сильные змеи, дословно — "конеубийцы". Размером они не больше дождевого червя. Но от их укуса погибает и человек, и скотина. Ничтожное пресмыкающееся гораздо опаснее гремучей змеи. Когда матакабальо впивается в тело, боли не чувствуешь. Человек узнает об угрозе только тогда, когда яд уже вошел в кровь. Гремучая же змея — неповоротливая и ленивая. Она еще издалека предупреждает о своем приближении шумом погремушек и невыносимо вонючим духом.

Бунч рассказал также об опасных тайнах рек оринокских льянос, о скате с иглой на хвосте, об электрическом угре, об опасной рыбке карибу. Своей формой и цветом карибу напоминает золотых рыбок. Только у нее невероятно агрессивный характер. Карибу, как и акула, слышит на расстоянии запах крови и всегда появляется там, где дерутся крупные животные. Во время кровавых баталий между самцами-крокодилами она бесстрашно забирается в раны хищников и разъедает их.

— Вы просто запугиваете нас, Кирилл Трофимович, — с мрачной улыбкой сказал профессор.

Но Бунч с затаенным юморком в голосе, патетически продолжал:

— По берегам рек, текущих через льянос, водятся и прожорливые крокодилы, и водяные змеи анаконды. Анаконды, кстати, нападают даже на людей.

— Ну ладно, ладно, сударь! — замахал на него рукой профессор. — Мне уже страшно ехать дальше.

— А вот вы слушайте и кайтесь. Вы думаете — это все? О, нет! Приходилось ли вам слышать что-нибудь о смертоносной малярие, которая царит в льяносе, о множестве ядовитых растений, в том числе о кусте гуачамака?

Крутояр весело расхохотался. Затем скривил лицо и схватился за живот. Бунч испуганно повернул к нему голову. Действительно ли профессору нехорошо? Или он только притворяется больным? Ну, конечно, он шутит.

— Друзья мои, — раздался над льянос бодрый голос Крутояра, — мы ели утром жареную говядину. Если лейб-кулинар его величества вождя племени арекуна ошибочно надел мясо на гуачамаку, скорее обращайте взоры к Всевышнему и молите у него прощения за свои грехи.

Олесь засмеялся тоже — он спешил внести существенную коррективу: если уж просить заступничества, то только у единственно признанного здесь обладателя небес и суши — доброго духа Кахуньи... Вместе с тем, следовало бы заручиться благосклонностью и злого духа Курукиры.

Индейцы ехали впереди и не слышали веселых шуток, которыми обменивались их белые друзья. Профессор первым понял неуместность этого разговора. Оскорблением духов они могли навсегда оттолкнуть от себя темнокожих проводников.

— Хватит, болтуны! Не забывайте о суеверии наших охранников.

Слова профессора напомнили путешественникам о реалиях. Все притихли, насторожились. Стальное небо дышало убийственной жарой, и дорога казалась бесконечной. Мало утешали и слова Ильи, что здешние льяносы — это лишь небольшие проплешины среди лесов.

Вокруг раскинулась мертвая равнина. Не видно было ни одной птички. Даже ящерицы спрятались между камнями. Низкие кусты бросали жалкую тень. Глубокая тишина царила вокруг.

Вождь племени Палех поднял руку, и отряд остановился. Касик приложил ладонь ко лбу и начал пристально вглядываться вдаль. Три его сына, почти одинаковые с лица, вырвались вперед.

Тумаяуа не едет со старшими братьями. Они пренебрегают им. Что ж, пусть пренебрегают. Он презирает их за короткий ум. Разве они видели то, что пришлось увидеть ему? Разве они бывали дальше Великой реки? Они умеют стрелять из духового ружья, а он, Тумаяуа, научился владеть пистолетом. Он ездил в настоящем поезде, который грохочет так, словно молния бьет в старое дерево матамата.

Пусть едут себе вперед и ищут воду. Он, Тумаяуа, держаться ближе к белым. Вот их парень со странным именем Олесь в десять раз умнее старшего брата Лупу. Да где там! В сто, в двести раз! Он знает, какие люди живут за большим морем. Он даже летал на самолете. И говорит, что было совсем не страшно. Только тошнило немного, как в шаткой лодке куриаре, попавшей в воронку.

Эге-ге-ге! Лупу подает какой-то знак. Видно, нашел воду.

Тумаяуа пришпоривает своего осла.

— Сеньор Олесь! Догоняй меня! — кричит он парню. — Вода!

Отряд ускоряет передвижение. Впереди тень и долгожданный покой.

Через полчаса большой костер полыхает среди рощи. Небольшие пальмы с верхушками-веерами охраняют покой путешественников, как почетная стража. В глубокой котловине у бамбуковых кустов сине поблескивает чистая родниковая вода.

После тяжелого перехода, после невыносимой жары сон быстро одолел путешественников.

 

АПИАКА ИДУТ ПО СЛЕДУ

Олесю не спалось. Небо светилось звездами. Казалось, оно вперило в парня мириады глаз. Ночь подкрадывалось со всех сторон и пугала таинственным шелестом. Трудно сопели ослы. Журчал ручеек. Шелестели листья. Устало фыркали лошади. Спросонья покрикивали обезьяны.

Вдруг Олесь насторожился, ему послышалось, будто где-то недалеко жалобно плачет маленькая девочка. В ее тоненьком голосе слышалась глубокая тоска. Минутами плач становился вполне выразительным.

Парня заполонили тревожные мысли. Может, экспедиция расположилась у самого поселка, не заметив за кустами хижин? А может, ночью недалеко от них остановился какой-то отряд каучеро и тоже разбил свой бивуак?

— Вы слышите? — наконец не выдержал Олесь, поднимаясь в своем гамаке. Парню никто не ответил. Опять донеслось жалобное нытье. — Послушайте, кто-то плачет!

Зашевелился Бунч.

Профессор во сне хрипло спросил:

— Что случилось?

— Кто-то плачет... послушай, вон там...

Возле гамака Олеся неожиданно выросла стройная фигура Тумаяуа. Индеец успокаивающе коснулся плеча своего белолицего друга. Беспокоиться не стоит. Никто не плачет.

— Но послушай, — с обидой в голосе прошептал парень.

— Так плачет маканилья, пальма маканилья.

Профессор коротко пояснил со своего гамака:

— Тумаяуа прав. То стонет под ветром пальма маканилья. Особенно ночами, среди осторожной тишины, ее звуки очень похожи на рыдания. А вообще, как видишь, в этой стране плачут не только люди, но и деревья.

... Прошел час, второй. Сон бежал от Крутояра. В москитеро трудно дышалось. Слышался монотонный шум листвы. Сквозь сетку было видно бесконечную россыпь звезд. Профессор смотрел на далекие звездные миры, и ему казалось, что от них веет на него прохладой вечности.

Вдруг Крутояр услышал чьи-то вкрадчивые шаги. Кто-то приближался к лагерю. Обезьяны на деревьях, почувствовав опасность, замолчали.

Профессор напряг слух. Кто подкрадывался к ним? Друг или враг?

Поднявшись на локоть, Крутояр увидел недалеко от пальмовой рощи человеческую фигуру. Собственно, он увидел только силуэт. Профессор замер от напряжения. Опасность показалась ему такой реальной, что он на несколько минут потерял самообладание.

В этот момент из-за дальнего леса показался рожок месяца, и сразу же тусклый свет выхватил из тьмы четкие абрисы человека. В лагерь осторожно подкрадывался индеец с луком и пучком стрел в левой руке. Правой рукой он как бы прощупывал вперед тьму.

Человек время от времени приседал и долго всматривался в сторону пальмовой рощи. Затем снова поднимался и делал несколько неслышных шагов. Лунный свет сверкал на его голом теле.

Не могло быть сомнения: в лагерь приближался враг. "Неужели Палех не поставил никого на стражу? — подумал Крутояр. — Странно, индейцы же такие осторожные".

Профессор осторожно вытащил из-под подушки револьвер, наклонился к земле и начал потихоньку вылезать из гамака. В то же время его глаза неотрывно следили за врагом. Черная фигура замерла у дерева, притаилась, прислушается. В сердце профессора закипает гнев, руки по-молодецки напрягаются. Сейчас, сейчас он его...

И вдруг откуда-то сбоку, как ветер, вылетает Тумаяуа. Вот кто был на страже! Вот он, молодец, вероятно, давно выследил опрометчивого лазутчика, хорошо изловчился и, выбрав удобный момент, свалил его на землю. Резвятся, бьют друг друга, стонут от напряжения. От озера бегут дети Палеха, на поляне суета, удары, приглушенные крики...

— Тумаяуа! — Бросается вперед профессор. — Где ты?

Юноша стоит с опущенными руками, глаза его горят злым упорством. Врага нет. Убежал. Слышен удаляющийся топот ног.

Весь лагерь на ногах. Старший из сыновей вождя — Лупу — опустился на колени и начал рассматривать следы, которые оставил после себя зловещий гость. Он припал к земле и, как охотничья собака, обнюхивал каждый камешек.

Бунч возился с вещами. До Крутояра доносилось его монотонное бормотание, в котором можно было уловить только одно слово: конец! Затем тучная фигура Бунча мячом выкатилась из-за бамбуковых зарослей, и Крутояр совершенно определенно услышал ропот:

— Конец нашей жизни! Конец! Зачем мы встряли в эту историю?

Меж тем старший сын Лупу, изучив следы, взволнованно посмотрел на отца и чуть слышно произнес:

— Ганкаур!

Вождь невольно потянулся к луку. Тумаяуа втянул голову в плечи и наёжился, как дикая лесная кошка. Ганкаур! Тревожный шепот ветерком пронесся между индейцами. На их лицах проступил страх.

— Объясните мне, в чем дело? — обратился к Тумаяуа профессор.

— Ничего не знаю, сеньор, — все еще тяжело дыша, сказал Тумаяуа. — Лупу увидел на земле следы людей апиака... он нашел стрелу их воина, смоченную кураре.

— Очевидно, тот потерял ее?

— Нет, сеньор, апиака всегда оставляют после себя отравленные стрелы, когда делают боевой вызов врагу.

— Значит, апиака идут по нашему следу? — вдруг нахмурившись, сказал профессор.

Тумаяуа ничего не ответил и подошел к отцу. Индейцы начали совещаться. Они говорили между собой быстро, страстно, иногда споря, иногда утвердительно кивая головами. Раз за разом старый вождь Палех показывал рукой куда-то в темноту и произносил зловещее слово "Ганкаур".

Каждая минута теперь решала их судьбу.

Тумаяуа приблизился к Крутояру.

— Мощный касик людей арекуна, — заговорил он в несвойственной для него торжественной форме, — немедленно отправляется в путь.

Через несколько минут были растреножены и загружены ослы и лошади, и маленький отряд снялся с места. Вождь Палех и двое его сыновей ехали во главе колонны. Тумаяуа, его старший брат Лупу и Самсонов прикрывали колонну сзади.

Двигались быстро, в полном молчании, все время оглядываясь по сторонам.

Месяц висел над самой головой, будто издеваясь над беззащитными путешественниками. Звезды едва тлели в вышине. Иногда в сизом мраке на мгновение появлялись низкие, быстрые тени. То бежали следом стаи голодных хищников.

Тумаяуа, держа наготове ружье, нервно подгонял своего осла. Он знал, что воины апиака никогда не прекращают преследование, тем более, когда на их стороне перевес сил. Ночной разведчик, с которым Тумаяуа сцепился возле бамбуковой рощицы, очевидно, хотел захватить лошадей, чтобы парализовать отряд.

А может, преследователей немного? Знать бы, где они, сколько их, что они покушаются делать... Тумаяуа не привык прятаться в кусты, он всегда ищет тяжелого дела. Если Лупу не побоится, они смогут быстро выследить врага.

Тумаяуа схватил за повод быстроногого коня, на котором ехал Лупу, и что-то шепотом сказал брату. Тот отрицательно покачал головой. Тогда молодой индеец обратился к нему еще зажигательнее. Надо немного отстать и устроить засаду врагу. У них быстрые животные, и люди апиака никогда не догонят их.

Пугливый Лупу зябко втянул голову в плечи. Ему было страшно отрываться от отряда.

— Что ж, я поеду сам, — с презрительной гримасой сказал Тумаяуа. — Опасность не пугала его. Наоборот, она возбуждала в его сердце новый прилив сил. Тоска по утраченной мощи племени, стыд за своего жалкого брата — все это отразилось на хорошем волевом лице юного индейца. Он смотрел на месяц, как бы впитывая своими большими темными глазами холодную силу его лучей. Грудь юноши высоко вздымалась.

— Что ж, я поеду сам, — повторил он громче, надеясь, что брат откликнется на его призыв.

Но Лупу низко опустил голову, пришпорил коня и уехал прочь.

На плечо Тумаяуа легла рука Ильи. Подсознательно он понял, что индеец нуждается в помощи.

— Я поеду с тобой, — сказал Самсонов, с трудом подыскивая испанские слова.

Тумаяуа недоверчиво посмотрел на него и вдруг широко улыбнулся.

Тогда Илья догнал профессора и коротко объяснил, что им следует любой ценой выяснить, где враг. Он просит разрешения остаться с индейцем и подождать приближения Ганкауровых воинов.

— Вы поезжайте, Василий Иванович, — сказал географ. — Мы догоним вас.

Он повернул своего осла и отправился вслед за Тумаяуа.

Индеец подъехал к невысокому холму и слез с осла. То же самое сделал и Самсонов. Животных они заставили лечь на землю. Осел Тумаяуа тяжело дышал и все время порывался встать.

Где-то далеко слева завыл койот. Затем его вой перешел в лай, который подхватила вся стая. Самсонова охватил жуткий холодок. Тумаяуа смотрел в ночь и ждал, крепко зажав в руках ружье.

Апиака выбежали из-за бугра совершенно неожиданно — сначала двое, потом еще и еще... Сразу же все пространство, молочно-белое под луной, исполнилось глухими криками, топотом ног. Индейцы бежали ровно, ритмично, как заведенные механизмы: в правой руке лук, в левой — стрелы. Бежали с какой-то странной, страшной стремительностью, опустив головы, словно вслепую. И кричали они что-то тоже как во сне, неизвестно к кому, с тупым нечеловеческим равнодушием.

Самсонов схватился за ружье. Он не промахнется, он нагонит на них страха. И Тумаяуа, пожалуй, хорошо владеет оружием. Сейчас, сейчас...

"Если начнем стрелять, они обратят внимание на нас и тогда... — пронеслось в сознании Самсонова, и неверный холодок пополз по его спине. — Их много... Мы ничего не сделаем против этой дикой толпы. Значит, конец. Отступать некуда".

Самсонов крепче сжал ружье, прищурился. Мысли развеялись в его голове, не было уже ни страха, ни отчаяния. Только глаза следили за равниной, и сердце громко чеканило время.

Тумаяуа первый поднял ружье. Прицелился...

И вдруг... Самсонов даже закрыл глаза. Взглянул снова. Напрягся, устремив вдаль взгляд. Что они надумали? Чего они стали?

На лунной равнине происходило странное: смуглые блестящие фигуры собрались вместе, огромная толпа затопталась на месте, забурлила, заволновалась. Затем бронзовые тела стали медленно расходиться. Еще мгновение, и вот колонна апиака, растянувшись длинной цепочкой, повернула назад.

Они отступили! Все, можно встать и догонять своих. Случилось чудо.

В неудержимом экстазе, захлебываясь от радости, Самсонов схватил в объятия Тумаяуа, начал его безумно целовать.

— Дорогой мой Тумаяуа! Апиака повернули назад. Ты видишь? Мы спасены! Да здравствует добрый дух Кахуньи! Да славится жизни!

И, забросив на плечо ружье, Самсонов начал поднимать на ноги своего непокорного, упрямого осла.

 

ВЕЛЕНИЯ ЗЛОГО ДУХА

Нет конца тропическим трущобам. Зеленое море катит вдаль свои волны. Грозная тишина царит вокруг и спокойствие.

На кривой ветке высокого дерева дремлет красочная арара. Но вдруг птица всполошилась, взмахнула крыльями, поднялась в воздух. Глаз птицы увидел человека. Человек в сельве! Откуда? Кто впустил его в этот заповедный край? Или он забыл, что сельва жестоко наказывает тех, кто решается посягнуть на ее извечные тайны? Может, смельчаков завел в эту безграничную пустыню злой дух Курукира? Чтобы погубить?

Арара недовольна. Арара в гневе летает над лесом и своим криком извещает сельву об отряде смельчаков.

— Сказочный край! — шепчет Крутояр, оглядываясь вокруг.

Даже индейцы остановились, завороженные дикой нетронутой красотой. Только старый Палех ко всему равнодушен. Сев под деревом, он тяжело стонет.

Крутояр подошел к вождю. Старик смерил профессора затуманенным взглядом. Попытался поднять руку, но она бессильно упала ему на колено.

— Неоспоримый симптом рио-муру, — наклонившись к Крутояру, сказал Бунч.

Тумаяуа, услышав знакомое ему слово, схватил врача за руку. Он умолял спасти отца. Великий вождь Палех должен жить. Люди арекуна будут проклинать белых людей, если они не спасут старого касика.

Заметив на лице Бунча беспомощную улыбку, Крутояр спросил:

— Неужели смерть?

— Не позднее чем через два-три дня. Эта болезнь неизлечима. Особенно в трущобах.

Крутояр и сам знал, что от рио-муру, нет спасения. Одно только средство могло отогнать смерть — быстрая смена климата. Рио-муру не любила свежего морского воздуха. Если бы была возможность немедленно перевезти больного куда-то на побережье Атлантики, он бы еще уцелел.

Крутояр грустно покачал головой. О самолете сейчас нечего было и мечтать.

Отряд двинулся дальше. Путешественники растянулись цепочкой. Бунч шел последним. Он ежеминутно фотографировал редкие породы растений и деревьев: бананы, бамбуки, лианы различных видов и разной толщины, пальмы. Особенно поражали Бунча лианы. Они заполняли все пространство между деревьями и изрядно мешали отряду продвигаться вперед.

Путешественники шли молча, ведя на поводу лошадей и ослов. Миновав просторную поляну, поросшую яркими цветами, они наткнулись на ржавое болото. Под ногами захлюпало вода.

Тумаяуа предупредил, что в этой топи могут быть ядовитые змеи. Поэтому пусть каждый помнит об осторожности. Юноша пошел первым, пробуя колом дно.

Змеиные головки раз за разом высовывались из заплесневелой грязи. Олесь, который один из всего отряда ехал на осле, инстинктивно подтянул ноги.

Люди проходили болото, высоко поднимая ноги. Крутояр взглянул на босые ноги своих проводников и со страхом подумал, что дело может закончиться совсем плохо. Лучше бы индейцы сели на коней. После того как отряд оторвался от преследователей, Палех посоветовал идти дальше пешком, чтобы не истощать животных лесной дорогой. Но, к несчастью, болото таит в себе столько неожиданностей. Погружая ноги в высоких кожаных ботинках в вязкую грязь, Крутояр чувствовал под собой твердые жилистые корни и ветки, которые казались ему змеиными телами. "Хоть бы быстрее пройти это проклятое место», — подумал профессор.

Вдруг окружающую тишину разорвал ужасный крик.

Крутояр повернул голову и увидел согнутую фигуру старого Палеха. Его укусила змея. Лицо касика перекосилось от боли.

— Кирилл Трофимович, сюда! — закричал профессор изо всех сил.

Бунч подбежал к нему и стал торопливо доставать хирургические инструменты. Крутояр вынул из патронташа два патрона и высыпал на ладонь порох. Но Тумаяуа быстро приблизился к профессору и, не сказав ни слова, ударил его по ладони. Порох посыпался на траву.

Крутояр удивленно взглянул на молодого индейца. Тот был совершенно спокоен. Его взгляд, холодный и властный, запрещал профессору вмешиваться в спасение старого вожака Палех.

Крутояр, ничего не понимая, посмотрел по сторонам.

— Тумаяуа, — прошептал он помертвелыми губами. — Может, мы еще спасем вождя. Что ты задумал? Бунч только сделает небольшой надрез и зажжет на ране порох. Послушай, Тумаяуа. Что с тобой? Почему ты молчишь?

Но молодой индеец не отвечал. Он не сводил глаз с отца. Палех, опустившись на землю и схватив обеими руками ногу, бессмысленными глазами смотрел на рану. Она словно загипнотизировала его. Касик сидел неподвижно. Он не проявлял ни малейшего желания спастись от ужасной смерти.

— Вы что, обалдели? — закричал Крутояр. Отчаяние прибавило ему решимости. Он готов был бесцеремонно разогнать молодых дикарей и прекратить мучения отца. — Вон отсюда! Палех погибнет Тумаяуа, опомнись!

Профессор снова потянулся к патрону, чтобы достать порох.

И тогда произошло нечто дикое, невероятное. Старший сын вождя Лупу спокойно достал стрелу и положил ее на тетиву лука. Силой оружия забитые индейцы готовы были защищать смерть своего отца.

— Защищать смерть! — прошептал в исступлении Крутояр.

Эти слова погасили в нем все желания. Несмотря на скрюченного вождя, он чуть прошептал:

— Скажи, Тумаяуа, что это значит?

Юноша твердо посмотрел Крутояру в глаза:

— Злой дух Курукира сидит в змеях и ягуарах. Злой дух Курукира вошел в тело моего отца, вождя могущественного племени арекуна. Святой закон племени запрещает спасать укушенного змеей, потому что это принесет всем несчастье. Мы не позволим нарушить волю злого духа Курукиры.

Крутояр взял Бунча за локоть.

— Отведите Олеся подальше от этого места, — сказал он. — Сейчас начнется агония.

Бунч помог Олесю сесть в седло. Парень не сопротивлялся. Он только повернулся к Тумаяуа и бросил на него полный глубокого осуждения взгляд.

Через несколько минут смерть забрала свою жертву. Индейцы окружили вождя и молча склонили головы.

— Надо похоронить тело, — нарушил гнетущую тишину Крутояр. — Нельзя терять время. Ведь мы не уверены, что апиака не бросятся снова в погоню.

— Апиака не пойдут в этот лес, потому что считают его лесом проклятия, — сказал Тумаяуа.

— Все равно надо трогаться.

— Я знаю, сеньор.

— Скажи своим братьям, чтобы они выкопали могилу.

Тумаяуа трудно поднял над переносицей брови, его лицо приняло хищное выражение.

— Закон племени арекуна запрещает хоронить вождя в чужой земле, — сказал он через минуту.

— Но что же делать? — спросил профессор. — Не возвращаться же нам в поселок.

— Не знаю, — преодолевая какие-то внутренние колебания, сказал Тумаяуа.

Крутояр не мог унять в себе нервной дрожи. Неужели индейцы откажутся дальше провожать своих белых друзей? Неужели и верный Тумаяуа предаст их?

Тумаяуа советовался с братьями. Они стояли над неподвижным телом Палеха и горяче что-то доказывали друг другу. Несколько раз старший брат Лупу хватался за лук, словно намереваясь заставить Тумаяуа согласиться с его доводами.

Наконец Тумаяуа подошел к Крутояру и сказал ему, что братья отказываются идти дальше. Они понесут тело отца обратно в поселок. Этого требует обычай племени.

— Значит, вы покинете нас? — спросил профессор. — Вы оставляете своих друзей?..

Тумаяуа опустил голову и чуть слышно сказал:

— Братья вернутся, а я... я иду с вами дальше.

В этот момент он вспомнил тихий голос умирающей Эрнестины: "Ты пойдешь к одноглазому Артуро и передашь ему сигнал". Он будто видел перед собой глубоко запавшие глаза женщины, словно чувствовал на себе дыхание смерти. "Гора Комо... огонь на горе Комо..." неслышно, как клятву, произносили его уста.

Крутояр взял его за локоть.

— Твоим братьям грозит смерть от рук апиака, — сказал он. — Воины Ганкаура нападут на Лупу, как только он выйдет из этого спасительного леса.

Тумаяуа отрицательно покачал головой. Лупу не пойдет старым путем. Он повернет направо и выйдет к реке. Там он смастерит пирогу и на ней доберется домой. На воде его никто не встретит.

Между тем Лупу готовился в дорогу. Из тонких бамбуковых палок были сделаны носилки. На них положили тело мертвеца.

Прощание было короткое и холодное. Очевидно, Лупу считал поступок Тумаяуа негодным. Он бросил ему какое-то короткое слово и по своему индейскому ритуалу несколько раз присел на корточки. То же самое проделали оба его брата. Затем они подхватили носилки с телом Палеха и торопливыми шагами направились в чащу леса.

На лице Тумаяуа не шелохнулся ни один мускул. Он не сказал ни слова. В борьбе между чувством долга и слепой привычкой юноша вышел победителем.

Вечерело. Лес поредел. Дорога слегка поднималась вверх. Над головой монотонно гудела надоедливая мошкара.

Тумаяуа остановился и внимательно посмотрел вперед. Он разглядел между деревьев небольшую хижину.

Быстрым взмахом руки индиянин приказал всем лечь на землю, а сам пополз между кустами.

Через несколько минут Тумаяуа вернулся.

— Ранчо без людей, — сказал коротко.

Крутояр поднялся с земли и, отряхивая одежду, улыбнулся, будто стеснялся своей чрезмерной осторожности.

— Ты внимательно осмотрел дом?

— Я не заходил внутрь, но у входа во двор нет ни одного следа. Хозяин давно покинул дом. Не бойтесь, сеньор, я пойду первым, а вы — за мной.

Хижина поражала своей нищетой. Сгнившие листья свисали с крыши. Стены перекосились. Стекла были выбиты. На невысокий порог вели скрипучие ступени.

Двери дома были открыты настежь, и когда Крутояр вслед за Тумаяуа поднялся по лестнице, из черного отверстия на него дохнуло пустотой.

Тумаяуа пригнулся и упругим шагом вошел в темные сени. Крутояр, невольно втянув голову в плечи, шагнул за ним. Сзади тяжело дышал Илья. "Зачем он пробирается сюда с оружием?» — мелькнуло в голове профессора, почувствовавшего под боком у себя ствол ружья.

— Здесь никого нет, сеньор! — воскликнул индеец.

Тумаяуа склонился над непокрытым столом и провел пальцем по доске.

— В этом доме давно не было людей, — сказал он. — Посмотрите, сколько пыли на столе.

— Действительно, — согласился профессор. — Житель ранчо покинул усадьбу более месяца назад. Он оставил все так, как будто вышел из дома на несколько часов. Кто бы это мог быть?

Нет, здесь были и другие следы. Вот они: разбитый радиоаппарат, порванные провода, разбитые батареи... А вот во второй комнате перевернутая вверх кровать, разорванные бумаги, разбитое стекло на полу... Следы поспешного обыска!

Крутояр пнул ногой изогнутый зеленый корпус радиопередатчика, перевел взгляд на открытое окно. За окном сразу же начиналась сельва. Толстая рука лианы пересекала вечернее небо, что жалось в дом.

Тогда профессор вернулся к столу. Его взгляд упал на выдвинутый ящик. Может, там что-то есть? Выдвинул ящик еще больше, и в глубине нашел толстую тетрадь в клеенчатой ​​обложке.

— Пойдемте на улицу, — предложил он, листая густо исписанные страницы. — Темно уже, ничего нельзя разобрать.

Они вышли из хижины. Бунч и Олесь, собрав хвороста, разожгли костер. Веселые языки огня жадно обхватили сухие ветки. Сизый дым, цепляясь за верхушки кустов, пополз вверх. Путешественники окружили Крутояра и приготовились слушать.

— Кажется, мы напали на след Ван-Саунгейнлера, — сказал профессор, пробегая первые строки. — Это не что иное, как черновик письма смелого исследователя. Но кому он пишет? Ага, вот и обращение.

Крутояр глубоко вдохнул душный воздух и начал читать вслух:

"К президенту республики генералу Батисе.

Глубокоуважаемый сеньор! Не имея возможности опубликовать это письмо в прессе вашей республики, я вынужден обратиться к вам через иностранную газету. Надеюсь, что в наше время океанские расстояния не помешают вам прочитать мое короткое послание.

Больше года я нахожусь в вашей стране. Пользуясь добросердечностью туземцев, я обследовал глухие уголки южной Гвианы. Ваши тропики повернулись ко мне лицом, и я отдал им свое сердце. Не ради красного слова употребляю я такие слова. Слабое, недюжее сердце мое проснулось здесь в новой молодости. Мы с сыном — двое белых людей — в черном океане скорби и лишений пренебрегли великими благами цивилизации, чтобы услышать подавленный пульс древних, полузабытых народов.

Но поверьте, сеньор президент, я не много потерял. Туземцы приняли нас в свою семью как равных, они поверили нам, они почувствовали, что все мы — сыновья большой праматери природы. И хотя не всегда судьба справедливо благодарила их за простоту и искренность, они как были, так и остались достойными высокого звания человека.

Теперь я стал прозорливее. Я увидел, что люди вашей страны достойны лучшей жизни. Я осознал, что на вашей земле еще много зла и несправедливости, много пренебрежения к Богу и к человеческой совести.

Я не раз спрашивал себя: почему на долю вашего народа выпало столько страданий и бедствий? Почему гуманизм и цивилизация не задели своим благодатным крылом вашей республики?

Может, ваша страна недосягаема для мирового прогресса?

Неправда! Со времен Кортеса и Писарро ваш континент стал центром притяжения для миллионов людей. Сколько храбрых путешественников, рискуя жизнью, путешествовало по вашим пампасам и джунглям в поисках знаний и богатств! Не мне напоминать вам о трагической судьбе полковника Фоссета, который 1926 году отправился вместе с сыном в непролазные чащи по реке Шингу и там нашел свою смерть. А сколько экспедиций было снаряжено по Амазонке, Ориноко и Рио-Негро! Из далекой Европы к вам прилетели двое смелых людей, о которых до сих пор вспоминают с любовью туземцы Эквадора, те же дикие "хиваро", зловеще прославились на весь мир ритуальными обычаями отрубание голов.

Века прошли с тех пор, как первые завоеватели-конкистадоры высадились из своих каравелл на американской земле и в поисках золота, как голодные псы, бросились с мечом на туземцев. Право энкомиенды, которое испанские гранды получали от своего короля, — право пользования землей и теми, кто проживает на ней, — черным пятном легло на европейцев.

Период энкомиенды, период господства католических миссионеров, не принес коренным жителям Нового Света ничего хорошего. "Плохой человек", "аборисадо" прозвали индейцы белого завоевателя. Он уничтожил культуру инков. Запряг их в ярмо. Он разрушил храмы мексиканских царств. Проклятие ему!

Ну, что же, скажете вы, сеньор президент, новейшие поколения не несут ответственности за древние дела. Меч испанских конкистадоров остался в музеях средневековья, как и меч жестокого Торквемада. И я согласен с вами. Потомки не отвечают за деяния своих предков. Но я спрашиваю вас: кто дал право вам, глубокоуважаемый сеньор президент, и вашим друзьям, и вашим подчиненным, кто дал вам право всем унаследовать подлость и каннибализм конкистадоров? Почему в вашей маленькой республике царит все та же жестокость и ложь? Почему вы и ваше правительство отдали республику на откуп американским банкирам?

Вы и ваши законы погубили страну.

Я знаю богатства вашей республики. Они бесчисленны. Тропические леса, каучуковые плантации, залежи золота и алмазов, марганца, богатейшие месторождения нефти могли бы сделать народ вашей страны счастливым и свободным.

Но эти богатства не принадлежат вам. Вы только прислужники на побегушках у великого и жестокого хозяина.

Черную кровь вашей земли — нефть — высасывает американский спрут "Креол петролеум корпорейшин".

На алмазных россыпях хозяйничают иностранные авантюристы.

Грудь вашей земли опутана бетоном чужих дорог.

Ваша железная руда в Эль-Пало и Сан-Феличе заранее куплена американскими биржевиками, вместе с потом и кровью бедных туземцев.

Вы даже не имеете права выращивать собственный хлеб и собственный сахарный тростник. Когда ваш предшественник, "президент из левых", как до сих пор вспоминают его в народе, попытался завести новую систему сельскохозяйственных коопераций и хотя бы на каплю помочь бедным пеона, северный сосед весьма разгневался. Кто же будет покупать американский бекон и американские бобы? Кто будет покупать сахар с американских плантаций в Гаити и Гватемале? Чего доброго, им захочется иметь еще и свою собственную нефть!

Достаточно было грозного окрика, и вы, сеньор президент, испугались, подло, по-заячьи испугались. И до сих пор боитесь вы и слушаете благоговейно, случайно ли не прогневали своего хозяина.

В конце концов, сеньор президент, вам и вашим друзьям не так плохо под благословенной опекой доброго дяди. В ваши карманы тоже перепадает немало награбленного.

Но, уважаемый сеньор президент, я хочу напомнить вам старое индейское поверье. Там, где люди рвутся к золоту, их наказывает рука злого духа Курукира. Золото скрылось в глубоких хранилищах. Оно исполнилось ненависти к двуногим существам, которые сделали из него своего бога. А там, где оно выступает на поверхность планеты, беда сваливается на человеческие головы.

Я хочу напомнить от себя, милостивый государь: золото не любит алчности. Злой дух Курукира мстит жестоко не только иностранцам, но и тем, кто слишком преданно служит им. Запомните это, уважаемый сеньор президент.

В вашей маленькой тропической республике царит рабство, жестокое и неумолимое, беспросветное и безнадежно. Рабы нужны владельцам крупных гасиенде, людям без совести и чести, прожорливым хозяевам каучуковых плантаций. И они не останавливаются ни перед чем, чтобы найти дармовые рабочие руки. Они сделали рабство своей профессией.

О чем говорит хотя бы такой факт? Недавно владелец одной из крупнейших асиенд по Верхнему Ориноко Урбако устроил ночную охоту на туземцев. Вооруженные ружьями, слуги окружили лесной поселок беззащитных индейцев. Своими факелами противники быстро подожгли хижины. Через четверть часа узурпаторы перестреляли почти все взрослое население поселка. Помиловали только детей и нескольких молодых женщин. Пленников связали попарно и привели на гасиенду своего хозяина. Так "цивилизованный" варвар Урбако приобрел себе дармовую рабочую силу. Власти и пальцем не пошевелили, чтобы наказать его.

Настоящие владельцы вашей страны — жестокие урбако. В чине генералов и полковников они возглавляют военные хунты и политические партии. В их руках вся власть. Они продают страну иностранному капиталу, предают народ. Болью и гневом исполняется мое сердце, когда я вспоминаю о том, что в вашей республике, как нигде, трудовой человек — креол, негр, индеец, мулат — перестал считаться человеком. Как могут христиане игнорировать главные заповеди Христовы, забывать, что человек человеку — не волк, а брат. Почему погоня за деньгами вытеснила из человеческих сердец христианскую добропорядочность?

Вы хорошо знаете, сеньор министр, только в вашей стране процветает подлый вид бизнеса — торговля человеческими головами. Может, вам неприятно читать эти строки, но я прошу вас: дочитайте их до конца. Если в вашей груди еще не зачерствело сердце, вы поймете мое возмущение.

Откровенно говоря, я и раньше знал, что некоторые дикарские племена, выполняя свои страшные ритуальные обычаи, отрубают врагам головы и каким-то особым способом препарируют их. Я знал, что есть людишки, которые ради собственной наживы покупают и перепродают такие головы. Но я не знал, что торговля отрубленными головами превратилась в своего рода профессию, ремесло.

Как-то в хижине вождя одного племени я, к своему удивлению, увидел человека в пробковом шлеме и белом тропическом костюме. Сначала мне пришло в голову, что передо мной член научной экспедиции, изучающий тропические дебри.

Мужчина назвался Гобсоном. Он вытащил портсигар и предложил раскурить по душистой сигаре. Вот и послал мне Бог утешение, подумал я и, усевшись на подстилке из банановых листьев, приготовился слушать интересные рассказы.

Гобсон был высоким худым блондином, с проницательными голубыми глазами. На переносице у него я заметил небольшую ямку и подумал, что этот человек, вооружившись очками, вероятно, провел не одну ночь над научными трудами.

Мы молчали несколько минут, с наслаждением затягиваясь ароматным дымом.

Жены вождя носили нам блюда, но мы не касались их. Я хотел расспросить Гобсона об онкологических опытах Чикагского института и о новейших планах обводнения Сахары. Я думал услышать от него о последних гастролях труппы советских артистов в Париже и Лиссабоне.

И вдруг Гобсон, погасив о землю сигару, спросил меня:

— Вы не знаете, как оценивают головы в этой округе?

Очевидно, мое лицо после его слов показалось ему глупым, потому что он повторил вопрос:

— Комиссар Оливьеро заверил меня, что я буду иметь здесь неплохой доход. Он сам вроде заработал на перепродаже голов три тысячи фунтов. Он не боится моей конкуренции и говорит, что его агенты обеспечивают его необходимым материалом по самой дешевой цене. Мне интересно, сколько просят на Верхнем Ориноко за голову?

Я почувствовал, как земля оседает подо мной. У меня пересохло во рту, и я еле выговорил:

— Не интересовался, сэр.

Гобсон взял новую сигару и так, как будто ничего и не произошло, зажег ее от зажигалки, изготовленной в форме маленького револьвера. Я смотрел на тот револьвер, на узкие синеватые губы Гобсона, на его переносицу, где залегла розовая ямка от очков, и чувствовал, как в сердце моем поднимается ненависть. Мне было ясно: передо мной сидит один из агентов, занимающихся покупкой и перепродажей голов убитых индейцев — этим страшным ремеслом.

Первое движение, который я подавил в себе, — ударить Гобсона наотмашь по щеке, — сменилось внезапным интересом: кто этот человек? Каковы его мысли? С кем он делит свои барыши? Кроме того, я хотел выяснить, каких размеров достигла преступная практика перепродажи мертвых голов.

Я сделал вид невежды и сдержанно спросил:

— Скажите, неужели торговля головами приносит вам надежную выгоду?

Гобсону, очевидно, давно хотелось похвастаться передо мной своими успехами, возможно, даже поразить меня. Он был красноречивым и очень веселым, когда говорил, что торговля головами — выгодное дело в этой богом проклятой стране, он ежегодно продает зарубежным фирмам голов на несколько тысяч долларов. За каждую голову ему платили по сто долларов, не меньше. А вот чикагский антропологический музей не жалел за удачные экземпляры и четырехсот.

— Что вы понимаете под удачными? — спросил я, чувствуя, как у меня от ужаса холодеют ноги.

Гобсон криво улыбнулся. Ему было просто удивительно, что есть люди, которым невдомек такое обычное дело. Разве не ясно, что могут быть головы из маленьких индейцев и из взрослых, женские головы и мужские, препарированные удачно и неудачно.

Он спокойно отложил в сторону сигару и потянулся рукой к мешку, что лежал недалеко от входа в хижину. Я ужаснулся при одной мысли, что рядом со мной, за каких-то два-три шага, лежали головы, человеческие головы, с глазами и носами, головы, отрезанные от туловищ и засушенные для продажи.

Гобсон умелым движением развязал мешок, взял его за углы и потянул вверх. Так, знаете, сеньор министр, совсем просто и очень деликатно потянул самыми кончиками пальцев. Что-то глухо затарахтело, ударилось о пол, и я увидел головы.

Сначала мне показалось, что Гобсон пошутил. Передо мной лежали маленькие шарики, величиной с кулак, похожие в полутемной комнате на небольшие резиновые мячи.

Я всем телом подался вперед. Я хотел убедиться, что все это действительно шутка, недобрая, жестокая шутка. Невольно моя рука прикоснулась к одной из голов, и я, как ошпаренный, отдернул ее назад.

— Да не бойтесь вы! — захохотал Гобсон, пыхтя дымом сигары. — Они не кусаются.

Он взял одну из головок за длинные черные волосы и поднял на уровень моих глаз.

Почти не владея собой, я смотрел на страшный экспонат. Вот что осталось от человека, от живого человека, который смотрел на небо, радовался солнцу, любил, ненавидел, мечтал, надеялся... Выражение грусти и страдания отразились на мертвом лице, от чего головка еще больше напоминала настоящую живую голову. Рот и глаза ее были прошиты грубыми нитками. Гобсон коротко объяснил, что в этом есть определенный смысл. Ведь индейцы считают, что душа убитого может прийти к воину, который отрубил голову, и жестоко отомстить ему. Чтобы предотвратить это, индейцы прошивают глаза и уста и, следовательно, закрывают выход души наружу.

Глядя на темно-коричневый шарик в руке вампира, я ничего не видел. Собственно нет, я видел. Я видел жестокость сытых и интерес скучающих, я видел ваше правительство, сеньор президент, вашу полицию, которая потакает зверствам, истинную цену вашим законам и вашей демагогические болтовне, которой вы прикрываете свою бесчувственность.

Своим письмом я не хочу поселить в ваше сердце убийственную и неотрадную мысль о том, что народ вашей страны одичал до края, дикие индейцы действительно такие жестокие и коварные бестии, для которых единственным исправительным средством могла бы быть пуля. Нет, уважаемый сеньор, люди вашей страны — добросердечные и достойны лучшей участи, их заставляют убивать. Вы сами знаете, что белые негодяи, такие, как Гобсон и его друзья, натравливают индейские племена друг на друга. Вам должно быть известно, что, раздувая вражду между племенами, гобсоны поставляют оружие одним индейцам и не дают ее другим.

Не проклинайте туземцев, сеньор! Ищите преступников ближе к вашему дому. Только быстрее, потому у народа может лопнуть терпение.

Жестокость порождает жестокость, сеньор президент. На убийство отвечают убийствами. Не искушайте человеческое терпение. Всему есть предел.

Вы, наверное, лучше меня знаете историю вашей республики, историю вашего континента. Но я все же напомню вам, что это была грозная история и большинство ее страниц написана кровью. Помните восстания индейцев в Гран-Пахональи? Мужественный Тасулинчи поднял тогда все племена по реке Укаяли и двинулся от верховья до устья, проявляя жестокую месть за издевательства, которым подвергались жители этих районов от белых гасиендадо. В течение двухсот километров большинство гасиендадо были уничтожены, и только немногим кровопийцами удалось убежать в города под охрану полиции и армии.

Я бы не хотел, сеньор президент, чтобы жестокость недальновидных и бездушных людей заставила ветер истории перевернуть назад эти кровавые страницы.

Когда-то, во время нашего первого знакомства в Лондоне, вы говорили мне, что собираетесь посвятить всю свою жизнь борьбе за обновление вашей страны. Это было сразу же после разгрома нацистской тирании. Вас, как и меня, воодушевляли гуманные идеи прогресса. Но за годы, прошедшие с тех пор, вы научились иначе смотреть на мир. Ваши идеалы теперь подкреплены оружием, ваше оружие служит плохим идеалам.

Так почему же, спросите вы, я пишу это письмо? Неужели недостаточно для меня доказательств необратимости в изменении вашей политики и вашего мышления?

Старый идеалист и старый мечтатель, я не потерял веры в людей. Да, я верю, что при наихудших условиях где-то в глубине души вы все же остались бывшим майором Батисом, бывшим волонтером и солдатом антинацистской коалиции. Я хочу надеяться, что в вашем сердце еще сохранились воспоминания о прошлом. С объективностью, достойной цивилизованного человека, вы должны оглянуться на пройденный путь и осудить ошибки, совершенные вами лично и вашей администрацией.

Остаюсь с любовью к вашей земле

Доктор ван-САУНГЕЙНЛЕР.

Гасиенда на Вентуари".

Тишина. Молчание. Синеватые лепестки огня пригибают к земле свои слабые спинки. Тьма черной стеной вздымается вокруг. Бунч берет из профессорских рук письмо, пробегает глазами по непонятным, написанным на испанском языке, строкам, горько качает головой. Письмо! Нет, не письмо! Настоящее послание, настоящий манифест протеста и борьбы, под которым подписался бы первый попавшийся честный гражданин мира и под которым они, советские люди, конечно, уже давно поставили свои подписи.

Но что же дальше? Теперь нет сомнений, что они идут по следу "смелого голландца", он где-то близко, он рядом, в этой сельве, за стенами этого дома. Скрывается от преследования, борется с полицией кровавого диктатора.

— А может, Ван-Саунгейнлер убит? — рассуждает вслух Бунч, все еще держа в руках толстую тетрадь.

— Возможно, — соглашается Крутояр.

— С радиообращением обратились к миру его друзья, а не он?

— Гадать трудно, Кирилл Трофимович. Во всяком случае, научная тайна поворачивается к нам своей зловещей политической стороной. Отступать поздно. Радиограмма сообщила мир о преступлении геноцида, то есть о массовом истреблении людей по расовым признакам. Не думаю, чтобы это касалось древней истории. Древняя тропа инков сплелась с кровавыми дорогами современности.

— Значит, мы, Василий Иванович, уже не столько ищем голландца, сколько стремимся раскрыть трагедию страны?

— Все вместе, Кирилл Трофимович. И голландец, и древние инки, и трагедия страны. Всего мы теперь отвечаем, все должны узнать и увидеть собственными глазами. Пока в наших руках право, пока мы можем идти по намеченному пути, мы будем идти.

Крутояр устало прикрыл веки. Теплая, убаюкивающая тьма окутала его тело. "Мы будем идти... Поздно отступать..." Голова его тяжело упала на грудь, все тело обмякло, наклонилось к огню.

И вдруг что-то вроде толкнуло профессора изнутри.

Нападение? Атака?

Уставшие глаза обежали лужайку. В тот же миг Крутояр увидел Тумаяуа. Индеец, стоявший до сих пор на страже, сорвал с плеча ружье и, пригнувшись, побежал в темноту.

 

“ДА УМРЕТ ТИРАН!”

Нелегко пробираться через сельву большому отряду. Но представьте себе на мгновение судьбу двух смельчаков, которые решились бросить вызов жестоким дебрям. Они идут бескрайним зеленым океаном, каждую минуту ожидая нападения, в любой момент готовые к поединку не на жизнь, а на смерть. Они идут, потеряв счет времени, минуя топкие болота, колючие непролазные заросли.

Орнандо и Мигель Россарио пробирались сельвой в поселок Курумба, где надеялись встретить таинственного посланника от зарубежного революционного центра. Их путешествие затянулись. В поселке арекуна они узнали о белых людях, которых на рассвете повел к Курумба сам вождь Палех. Индейцы рассказали им также о том, что позже в поселок ворвались воины апиака во главе с Ганкауром. Ганкаур преследовал белых сеньоров. Орнандо и Мигель Россарио сразу поняли, что над отрядом профессора Крутояра нависла смертельная опасность. Молодые люди помчались на лошадях вслед за преследователями, намереваясь хоть чем-то помочь путешественникам. Но их вмешательство оказалось излишним. Ганкаур по неизвестным причинам прекратил погоню и с полпути вернулся в сельву, исчез бесследно.

Теперь путь в поселок Курумба был свободен. Посланцы Коэльо, пронесшись через равнину, оставили в условленном месте лошадей, перевьючили на себя все, что нужно для дороги, и двинулись лесными трущобами.

Вторая ночь застала их в пуще. Орнандо, освещая небольшим фонариком, вел своих друзей ему одному известной тропой.

В полночь маленький отряд добрался до одинокого ранчо. Орнандо, увидев между деревьями отблески костра, приказал Мигелю Россарио подождать его.

— Если это полиция сеньора Оливьеро, придется идти дальше, — сказал он шепотом. — Сейчас я все разведаю.

Он подкрался к изгороди, внимательно осмотрел двор. В этот момент неверный треск ветки под его ногой насторожил индейца-часового. Тот, держа наготове ружье, шагнул ему навстречу.

Теперь Тумаяуа и Орнандо смотрели и не узнавали друг друга.

Индеец смотрел на незваного гостя и ждал. Орнандо тоже ждал. Два ружья были готовы в любой момент выпустить пули. Только ночь и звезды на равнодушном небе молчаливо наблюдали за этим поединком.

Орнандо скосил глаза на ранчо и увидел у костра белых людей. Это, бесспорно, были иностранцы. Чтобы не стать жертвой нелепой случайности, Орнандо молниеносно упал на землю и негромко крикнул:

— Да умрет тиран!

— Воля и жизнь! — отозвался условным лозунгом Тумаяуа.

Тумаяуа и Орнандо встали с земли и приблизились к костру. Смутный свет очага осветил две такие непохожие внешне фигуры: почти голого темно-коричневого индейца и одетого в серый костюм креола. Нервная дрожь еще чувствовалось в голосе Орнандо, когда он сказал:

— Привет, Тумаяуа.

— Добрый день, Орнандо!

И они обнялись, обнялись так крепко, как могут обняться только большие друзья и настоящие воины.

Их окружили путешественники.

Увидев Крутояра, Орнандо осторожно отступил назад и, словно узнавая в нем кого-то далекого и знакомого, спросил:

— Вы... вы кто?

— Мы — советские путешественники, сеньор.

В глазах молодого повстанца вспыхнула радость. Но он сдержал первый порыв и сказал вежливо:

— К вам я должен обратиться с другим приветствием, сеньор, но в наши суровые времена приходится забывать о требованиях этикета.

— Уверяю вас, — ответил с чувством чистосердечной привязанности Крутояр, — что в этих словах я нахожу не менньше удовольствия, чем вы и ваши мужественные свободолюбивые друзья.

— Откуда вы знаете моих друзей?

— Я знаю, что в этой стране все честные люди — друзья свободы. — Крутояр шагнул к креолу и пожал ему руку. — Поздравляю вас искренне!

— Я не один, — сказал Орнандо. — Мои товарищи остались в лесу, а я пошел на разведку. Подождите, я сейчас позову их.

Через несколько минут он вернулся в сопровождении Мигеля Россарио. Братья в знак приветствия поклонились. Мигель подошел к Крутояру и сказал:

— Я слышал о вас, сеньор профессор. Вы и ваши друзья поставили перед собой благородную цель. В нашей стране честные люди всегда помогут и поддержат вас.

В огонь подкинули веток, и огонь, будто обрадовавшись появлению гостей, запылал в полную силу. Розовый отблеск упал на стволы деревьев, окружавших ранчо.

Орнандо отвел Тумаяуа сторону и стал расспрашивать о своей сестре. Выслушав печальный рассказ о смерти сеньоры Эрнестины, молодой креол в глубокой печали опустил голову.

Индеец положил ему на плечо руку, с дружественной теплотой сказал:

— Не грусти, друг. Ты всегда учил меня быть мужественным. Лучше выслушай меня. Я нес в поселок Курумба к одноглазому Артуро приказ сеньоры Эрнестины. Перед смертью она позвала меня к себе в каюту и велела запомнить такие слова: "Свободные люди должны зажечь огонь на вершине Комо в ночь Святого Духа Кахуньи".

— В ночь святого духа Кахуньи, — монотонным голосом повторил за ним Орнандо. И вдруг поднял голову. — В ночь святого духа?.. Что ты говоришь? Вспомни лучше, Тумаяуа. Ночь Святого Духа через два дня. Может, ты ошибаешься?

— Тумаяуа помнит слова сеньоры Эрнестины.

— Тогда мы любой ценой должны немедленно сообщить людям в поселке Курумба, чтобы они поднялись на гору Комо.

Тумаяуа только беспомощно пожал плечами. Он ничем не мог помочь делу. Если надо, он хоть сейчас пойдет сам через сельву к Курумба.

Орнандо тяжело вздохнул. Одному идти нельзя. Сельва слишком жестока. Потеряв свою жизнь, он этим не поможет друзьям.

А весть надо передать как можно быстрее. От нее будет зависеть судьба республики, судьба миллионов людей. По приказу единого эмигрантского центра все силы сопротивления в стремительном порыве должны были подняться против диктатуры Батиса: военные гарнизоны приморских городов, рабочие нефтяных разработок, вооруженные группы жителей сельвы. Отряду доктора Коэльо предстояло выполнить тяжелую миссию — овладев стратегическими пунктами Гвианского нагорья, парализовать здесь значительные силы полиции и жандармерии и не дать им возможности разжечь антинародную войну — своеобразную тропическую Вандею.

— С первыми же лучами солнца мы понесем сигнал в Курумба, — твердо сказал Орнандо. — А ты, Тумаяуа, пойдешь с русскими.

Он приблизился к Крутояру. Профессор, сгорбившись, дремал у огня.

— Я побеспокою сеньора, — садясь у огня, сказал Орнандо с присущей ему учтивостью. — Один вопрос.

— Прошу, дорогой друг, — сонно, едва поднимая веки, сказал Крутояр.

— Мы знаем, что вы разыскиваете Ван-Саунгейнлера. Каким маршрутом думаете вы идти дальше?

— Об этом я хотел бы спросить вас, рыцарь сельвы, — улыбнулся доброй улыбкой профессор, невольно любуясь надменным профилем креола. — Нам только известно, что есть таинственная гора Комо. На картах цивилизованных стран она еще не обозначена, о ней не слышали ни академики, ни географы, ни президенты. Радиограмма голландца...

— Простите, сеньор, радиограммы мы не принимали.

— Милый мой Орнандо, у горы Комо произошла какая-то тяжелая трагедия. Сердце подсказывает мне, что там мы встретим и мужественного голландца.

На продолговатом лице креола проступила скромная, загадочная улыбка.

— Я не знаю, о какой трагедии сообщил в своей радиограмме голландец. Сельва тех районов безлюдная и дикая. У нас нет там ни своих постов, ни друзей. Но скоро... очень скоро, профессор, гора Комо принесет республике радостную весть.

— Вы уверены, дорогой мальчик? — оживился Крутояр.

— Мы сами... — юноша запнулся на слове, покраснел, — простите, сеньор, скоро вы все узнаете.

— Я верю вам, Орнандо. Делайте свое дело. — К ним подошел Мигель Россарио, и профессор почтительно пригласил его к огню. — У нас, как видите, последнее совещание перед походом...

Он не договорил фразы. Ружейный выстрел раздался между деревьями, словно удар грома. В следующее мгновение ватага вооруженных людей затопила грязным наводнением двор ранчо.

Крутояр не успел вскочить на ноги, как его повалили на землю и связали. Тяжелый сапог уперся ему в грудь.

Орнандо с криком: "Нас выследили!» — выстрелил в какого-то кряжистого субъекта, но у него вырвали из рук револьвер и ударом кулака сбили с ног.

Таинственные субъекты рыскали по двору, слышались удары прикладов по дверям и окнам, громкая брань.

Крутояр, с затуманенной головой, приподнялся на локте и увидел, что около него лежат со скрученными руками Бунч, Илья и Мигель.

— Олесь! — закричал он изо всех сил. — Олесь!

Но в ответ ему раздался только грубый хохот. Те, что смеялись, стояли полукругом вокруг огня, широкоплечие, загорелые, с туго набитыми патронташами, в широкополых шляпах. Узкие погоны горбились на их крепких плечах.

"Неужели полиция?» — мелькнуло в голове Крутояра.

— Слушайте, сеньор, — обратился Крутояр к длинношеему головорезу, который стоял рядом, — позовите вашего начальника.

Тот выпучил глаза, словно к нему обратились из потустороннего мира, и презрительно сплюнул.

Крутояр, превозмогая боль в груди, сел. Такого с ним еще никогда не было. Его, ученого с мировым именем, уважаемого члена многих академий, связали, как обычного преступника...

Он хотел снова обратиться к парню, который караулил возле них с ружьем, но в этот момент, расталкивая охранников, из темноты вышел коренастый человечек в зеленом мундире. Это был Черный Себастьян.

Он подошел к Крутояру и, остановившись в шаге от него, стал в развязной наглой позе.

— Прикажите вашим людям развязать меня, сеньор Оливьеро! — сказал с достоинством и едва скрываемым раздражением Крутояр.

Комиссар кивком головы подозвал к себе двух охранников, коротко что-то сказал им. Те подняли профессора на ноги. Развязали ему руки.

— Сеньор Крутояр! — всплеснул руками Оливьеро, делая очень удивленный вид. — Я не узнал вас!

— Немедленно прекратите это издевательство! Освободите моих друзей!

Себастьян нелюдимо оглянулся. Кажется, он перестарался. Может, действительно, еще придется отвечать за этих субъектов...

— Немедленно развяжите иностранцев! — крикнул он своим солдатам.

Удовлетворенно потирая руки, Оливьеро прошелся по двору. Он не ожидал такой встречи. Но как сеньор профессор попал в эту глушь? Может, он встречался здесь с кем-нибудь? Разве в доме никого не было?

— Мы застали дом пустым.

— И никаких следов?

— Никаких, сеньор Оливьеро.

Себастьян Оливьеро пошел в дом. Светя себе фонариком, он быстро оглядел комнату. Там было пусто. Опять Ван-Саунгейнлер сбежал из-под самого носа... Но он, кажется, и не заглядывал больше сюда. Бедную птичку так напугали в прошлый раз, что у нее и крылышки подкосились. Глупый дурак, этот Ортис! Не сумел выследить проклятого иностранца! Теперь попробуй напасть на его след. И еще с русскими будет морока, если не удастся припутать их к заговору. Оливьеро был уверен, что Крутояр имел какие-то таинственные указания для повстанцев и именно здесь он встретится с ними. И вот тебе на: ни доктора Коэльо, ни голландца!

Подойдя к профессору, Себастьян с вызовом посмотрел ему в глаза и сказал:

— Мы второй раз встречаемся с вами, сеньор. Надеюсь, что это будет наша последняя встреча.

— Напрасно угрожаете.

— Вы до сих пор верите в силу своих полномочий?

— Они при мне и никто не отнимет их у меня.

Рука Оливьеро легла профессору на плечо.

Отведя Крутояра в сторону, комиссар негромко сказал:

— Вам остается только помириться со мной, сеньор профессор.

— Я не вижу оснований для ссоры.

— Слушайте, хватит играть комедию. Вы выполняете миссию, что не к лицу вам. Никто не оправдает вас. Представитель нейтральной страны в качестве разведчика.

Профессор поморщился, как от зубной боли.

— Это просто идиотизм! Никакой шантаж не поможет вам, господин... И, наконец, чего вы хотите от нас?

— Сеньор профессор! — повысил голос до угрожающего тона комиссар Оливьеро. — Я хочу знать, кому и какую весть от Эрнестины Коэльо вы несете? Никому? А-а, вы даже не хотите разговаривать! Что ж, тогда я вынужден буду задержать вас. Да, да, временно, конечно, до встречи с полковником Бракватисто. Но запомните, профессор: из рук полковника еще не вырывался живым ни один человек. У вас есть несколько часов, чтобы обдумать все. Слышите? Несколько часов, сеньор профессор!

 

САУКЬЯТО ПОМНИТ ДРУЗЕЙ

Всю ночь Тумаяуа и Олесь пробирались непролазная трущобами. Индеец ушел первым. Когда друзья натыкались на густое переплетение лиан, Тумаяуа брал Олеся за руку и просил:

— Не сердись, твой брат завел тебя в плохое место. Надо возвращаться назад.

Олесь брел за своим поводырем и вспоминал все, что привело их на эту темную ночную дорогу. Когда грянули первые выстрелы и из леса, словно стадо диких зверей, вылетели люди с карабинами в руках, Тумаяуа подскочил к нему и закричал: "Беги! Твой брат спасет тебя". И они побежали прямо в ночь, в неизвестность. Видимо, сын лесов Тумаяуа в тот момент забыл завет своих родителей, что самый страшный враг человека в сельве — одиночество. Индейцы никогда не отходили от своей тропы, не оставив после себя условных обозначений. Заблудиться в дикой, непролазной чаще — значит погибнуть.

Теперь они бродили по сельве без пищи и воды, полные страха и отчаяния. Сельва поражала темнотой, угрожающим шипением, нытьем, надрывным воем...

Злой дух Курукира шел неслышной походкой по следам двух безрассудных путешественников и пугал их своим демоническим смехом. Вот треснула ветка под его ногой. Вот зашуршало под его дыханием листья в наклонившейся кроне. По всему телу молодого индейца разлилась терпкая истома. Он дрожал, как в лихорадке. Олесь крепко держался за руку и молча глотал слезы. Он не осознавал всей сложности ситуации. Ему было просто страшно.

Он боялся ночи и бесконечных трущоб, боялся, несмотря на то, что рядом шел мужественный Тумаяуа, который знал лес и умел разговаривать всеми его языками. Он умел рычать, как пантера, тонко пищать, как инамбу, задыхаться, как кайман в болоте, плакать, как сова в темном дупле... Неужели Тумаяуа не выведет его к людям? В конце концов, лучше бродить ночь в этом пустынном лесу, чем попасть в руки тех бандитов, что ворвались во двор ранчо!

Вдруг индеец упал на землю и забормотал:

— Прости меня, всемогущий дух Курукира! Я, ничтожный Тумаяуа, сын касика племени арекунив Палех, бросил тебе вызов. Не убивай меня! Не отнимай моего сердца. Я обещаю отблагодарить тебя. Если ты выпустишь нас из этого леса, о, гордый дух Курукира, я принесу тебе в дар шесть шкур пумы. Пожалей меня и пожалей моего юного друга!

Затем он встал и осторожно оглянулся по сторонам.

— Пойдем, Олесь! — сказал негромко. — Курукира услышал мои слова. Пойдем скорее, он не тронет нас.

Исполненные детской веры в скорое избавление, они продвигались дальше. Юноши разговаривали о разных вещах, далеких и посторонних. За разговорами они забывали и лес, и свое одиночество, и опасность. Тумаяуа узнал, что за большим морем, о котором он уже не раз слышал от своего друга Орнандо, есть далекая страна белых людей, там совсем нет индейцев, нет сельвы и таких плохих комиссаров, как Черный Себастьян. В той стране, узнал Тумаяуа, нет бедных пеонов, а есть только богатые и счастливые пеоны, и все они работают на своей свободной земле, имеют скот, свои большие светлые дома... Тумаяуа слушал рассказ о солнечных дворцах, о школах, где учатся друзья Олеся, и изредка фыркал смехом.

Странный этот Олесь! Неужели он думает, что Тумаяуа совсем дурак и поверит в его сказки? Может, действительно на его родине живется лучше? Может, их Черного Себастьяна убили добрые креолы? Но все остальное — чистая выдумка. Ну, и пусть говорит — так им веселее идти.

И они шли — пробирались сквозь лианы, обходили топкие болота, змеиные гнезда.

Медленно усталость прочной паутиной опутывала их тела. Ноги становились непослушными и чужими.

Олесь первым не выдержал:

— Давай отдохнем немножко, хотя бы несколько минут... Я едва переставляю ноги.

Индеец ласково посмотрел на белого брата и обвел глазами небольшую поляну. Озаренная лучами утреннего солнца, она была сухая и приветливая.

— Ляжем здесь, Олесь, — сказал индеец, укладываясь на желтый мох.

Олесь опустился на землю, скорчился и сразу же погрузился в сон...

Пробуждение было внезапным. Олесь почувствовал, как кто-то схватил его в объятия и изо всех сил прижал к земле. На мгновение парень потерял сознание.

Когда он пришел в себя и открыл глаза, то увидел над собой только высокую пальму, мечтательно покачивающуюся под легким ветром. Парень шевельнулся и почувствовал, как остро впиваются в его тело веревки. Он был связан.

— Тумаяуа! — закричал Олесь, охваченный паническим ужасом.

— Я здесь, — грустно сказал индеец, которого, очевидно, уже давно покинул сон. — Мы попали в руки апиака.

Олесь хотел расспросить его, как это произошло. Но от страха у него пересохло в горле. Они попали к людям апиака! К тем самым жестоким индейцам, о которых ему приходилось слышать столько ужасных вещей. Апиака преследовали их по дороге в лес. Апиака и их вождь Ганкаур наводили ужас на всю округу. Апиака не щадили ни детей, ни женщин... И вот они в руках этих нелюдей...

Олесю показалось, что через мгновение их поднимут на копья и бросят в реку. Апиака не любили возиться со своими пленниками.

— Где же они? — тихо прошептал Олесь, поворачивая голову к Тумаяуа.

— Очевидно, апиака нашли нас во время охоты, молниеносно связали и бросили здесь, пока не выгонят тапира или козу. Скоро они вернутся.

Олесь хотел ослабить на себе веревки, но не смог. Покрываясь холодным потом, парень притих.

Издалека послышался топот ног и громкие бодрые возгласы. То возвращались с охоты воины Ганкаура.

Олесь поднял голову и увидел, как разорвалось переплетение лиан и на поляну вышло несколько индейцев. Это были люди невысокого роста, мрачные, с лицами, покрытыми красными и черными полосами. Они несли на длинной палке убитого муравьеда.

Положив среди поляны добычу, воины приблизились к пленнику и начали совещаться. Они, вероятно, не знали, что им делать с пленными. В их груди не было злости. Утренняя прохлада, в которой еще не поднялась в безумном танце ошалевшая от жары мошка, настраивала их на мирный лад.

Один из них присел на корточки и потрогал компас на руке Олеся. Он сказал что-то своим товарищам, и те заговорили между собой быстро, наперебой. Казалось, они спорили, стоит ли вести с собой пленных, а может...

От страшной догадки у Олеся помутился разум.

— Не убивайте нас... не убивайте!.. — натужно закричал он. Но индейцы, не понимая испанского языка, только удивленно переглянулись.

Вперед выступил молодой воин, без перьев в носу. Индейцы молча отодвинулись. Ведь это был Саукьято — сын Ганкаура, грозного вождя племени апиака. Он взглянул на Олеся своими лучистыми глазами и радостно засмеялся.

Олесь широко открыл глаза и, забывая все страхи, воскликнул:

— Ты был там? — он кивнул головой в каком-то неверном направлении. — Ты... ты был на "Голиафе"?

На лице индейца промелькнула тень недовольства. Он не понимал ни одного испанского слова и поэтому раздражался. Он только твердо знал, что где-то видел этого белолицего парня. Но где? Ах, да, этот естрангейро спас ему жизнь.

Толстые губы Саукьято растянулись в улыбке. Он изо всех сил ударил себя в грудь, провел указательным пальцем вокруг шеи и снова засмеялся. Он хотел напомнить об амулете, который подарил когда-то своему спасителю. За него он едва не поплатился жизнью...

Апиака стояли тесным полукругом, не решаясь прервать немой разговор между белолицым пленником и сыном их вождя.

— Развяжи меня, — попросил Олесь, показывая глазами на веревки. — Я твой друг, ты мой друг. — Повернувшись к Тумаяуа, он спросил: — Как ему растолковать это? — И выслушав объяснения, повторил на индейском языке: — Я твой друг.

Саукьято закивал головой. Да, он полностью согласен с Олесем. Он готов каким угодно способом доказать, что и себя он считает другом пленного.

С помощью Тумаяуа Олесь снова обратился к Саукьято:

— Развяжи меня! Развяжи моего товарища!

Но юный индеец вдруг посуровел и сделал шаг назад. Он не мог выполнить просьбу Олеся, потому что это противоречило правилам племени. Ни один пленник еще не появлялся в поселке с несвязанными руками.

Саукьято приказал отправляться в дорогу.

Олесю и Тумаяуа развязали ноги. Воины окружили их, и небольшой отряд направился чуть заметной тропой.

Лес поредел. Процессия вышла на холмистую местность, покрытую густым кустарником. Кое-где поблескивали болотца. Из мутной воды высовывались уродливые змеиные головы. Иногда топи пересекали дорогу. Тогда индейцы рубили деревья и перебрасывали их с одного берега на другой. Пленные, которым приходилось переходить по таким шатким мостикам со связанными руками, в любой момент могли оступиться и попасть прямо в змеиное гнездо.

В полдень отряд прибыл в поселок. Две огромные хижины, внешне похожи на риги, выглядывали среди молодых кустов. В этих лачугах жили люди апиака.

Олесь едва передвигал ноги. Он шел, опустив голову, и жадно облизывал сухие губы. Ему нестерпимо хотелось пить. Саукьято не обращал на него никакого внимания. Молодые воины, которые шли с луками справа и слева от пленных, тоже держались замкнуто и настороженно.

Подведя пленников к одной из хижин, воины разошлись кто куда. Олесь с интересом оглянулся вокруг себя. Страх в его сердце исчез. Мозг работал четко и напряженно: нельзя убежать?

Парень попытался освободиться от пут, которые впились ему в тело. Шевеля медленно плечами, он все ниже и ниже сдвигал веревки. То же самое делал и Тумаяуа, искоса поглядывая вокруг, чтобы не выдать себя.

— Почему они нас не стерегут? — тихо спросил у своего друга Олесь.

— Еще никто не убегал из поселка апиака, — грустно ответил индеец. — Воины бегают, как олени. У них стрелы смазанные ядом кураре.

— Тогда зачем мы развязываем веревки?

— Я хочу умереть в лесу, а не в этом проклятом поселке. Может, добрые духи помогут мне.

Олесь с сожалением посмотрел на Тумаяуа. На мгновение он забыл о своей собственной судьбе.

Парень лег на бок, чувствуя, как на него наваливается усталость и безразличие. Все равно не уйти ему отсюда. В конце концов, какая разница — умереть в поселке или на глухих тропах сельвы? И почему непременно умереть? Как это умереть? Мысль о смерти была для Олеся необычной, чужой. Вон покачиваются высокие пальмы, играют у самого леса дети, седая бабушка сидит у входа и ритмично толчет что-то в горшке. И все это он видит. И будет видеть. И никогда ничего не изменится.

Его размышления прервал Тумаяуа:

— Белый брат! Быстрее! Видишь, какие длинные тени на земле? Скоро вернется вождь апиака и принесет с собой смерть.

Олесь упал на землю и, не раздумывая, полез за своим другом. В этот момент из-за кустов вышла группа индейцев.

— Вернись! — испуганно зашептал Олесь. В толпе темнокожих он увидел Ганкаура и сразу угадал в нем вождя.

Тумаяуа замер на месте. Один вид Ганкаура убил в нем все надежды на жизнь.

Индейцы, наверное, рассказывали касику об удачной охоте. Несколько воинов пытались показать ему свою охотничью сноровку. Они замахивались копьями, как будто целились в невидимого зверя, хватались за луки, припадали к земле. Все это сопровождалось громкими возгласами. Перед вождем происходил настоящий спектакль, который доставлял ему немало удовольствия.

Вдруг взгляд Ганкаура упал на пленных. Кто они и откуда?

Взмахом руки вождь подозвал своего сына. Саукьято остановился перед отцом в двух шагах и по обычаю склонил голову. Ганкаур не любил, когда на него смотрели. Он хотел сам угнетать своим взглядом собеседника.

— Мы взяли их у Желтого болота, — пояснил Саукьято, не поднимая головы.

— Откуда они шли?

— Мы видели их следы в трех местах. Они долго кружили у Желтого болота...

— Я спрашиваю, откуда они пришли к Желтому болоту?

— Тропа вела из земель арекунов.

Ганкаур настороженно поднял брови, нахмурился. Не прошло и дня, как он вернулся в поселок после неудачного преследования отряда белых, возглавляемого людьми арекунов. Белых вел Палех. Целый день и полночи гнались за ними апиака. И все оказалось зря. Тот неожиданный перелом в его душе тогда расстроил все дело.

И вот перед ним стоит белолицый парень и смотрит на него широко раскрытыми глазами.

Гангур понимал, что Олесь не принадлежит к числу людей, убийство которых проходит безнаказанно. Необдуманный шаг может навлечь беду на все племя. Недаром комиссар так нянчится с чужаками. О, Ганкаур не глуп. Ему ясно, что Оливьеро пытается загребать жар чужими руками. Комиссар хочет быть благородным сеньором. Пусть преступления делает кто-то другой, а он спрячется в тень. Но хватит! Ганкаур устал от крови. Каучеро и пеоны стали смелее. Они объединяют свои усилия и оказывают отчаянное сопротивление. За последнее время племя апиака потерял немало своих лучших воинов...

Кроме того, Себастьян ведет с ним, могучим касиком, какую-то коварную игру. Он что-то скрывает от Ганкаура. Почему Оливьеро не хочет сказать, кто такой Пьетро? Какое имеет отношение к нему это имя?..

Ганкаур настороженно поднял брови, лицо его дернулось, в глазах загорелись тревожные огоньки. То были огоньки боли и горечи, сомнения и отчаяния. Несмотря на пленных мальчишек, Ганкаур подумал, что само небо напоминает ему о людях, которые живут другой жизнью, для которых убийство и жестокость давно перестали быть законом существования. Вот этот худенький молодой иностранец, пожалуй, имел дело только с книгами, жил в покое, достатке, видел далекие, сказочные земли. И никто не учил его пробираться глухими тропами сельвы, никто не давал ему приказов преследовать других, ненавидеть других, бояться других.

Все эти дни Ганкаур не мог избавиться от чувства растерянности, которое овладело им еще в далекой, ослепительно яркой реке, когда он услышал из уст чернявой креолки потрясающие слова: "Ты не зверь, ты — Пьетро...", чувство, с которым он ходил теперь, как с болезненной и одновременно сладкой раной, потому что это было чувство пробуждения и открытия в себе нового, неизвестного ранее желание протеста, его сердце, замутненное, раздавленное дикарской жестокостью, погонями, экзекуциями, неожиданно вырвалось из черного отупения. Он невольно начал вспоминать прожитые годы, вспоминать отдельные эпизоды из прошлого, и в нем шевельнулось что-то вроде раскаяния. "Когда мне было двадцать лет, — думал он, — я впервые пошел жечь кораллы бедняков на Вентуари. Потом меня заставили убить молодого матроса, который привез из столицы подарки для детей арекуны... потом меня сделали вождем племени, и снова я пошел и убил всех женщин с ранчо Гуаякали... Мне платили, и я убивал. Мне угрожали, и я сжигал... мне обещали еще большую власть, и я шел туда, куда велел сеньор Оливьеро..."

Ганкаур с интересом посмотрел на Олеся. Тот стоял перед ним измученный, в разорванной одежде, страх парализовал его тело, погасил его глаза. Если бы там, на равнине, Ганкаур не повернул своих людей назад, этого парня давно не было бы в живых. И не было бы его отца, и тех других сеньоров, которые почему-то так упорно пробирались сельвой.

Неизвестное ранее чувство душевной теплоты охватило Ганкаура.

Конечно, он мог убить парня одним ударом ножа. Но он не убил. Рука его потянулась к Олесю, легла на его худенькое плечо. Парень в ужасе отпрянул.

Еще большее удовольствия проняло Ганкаура. Страх — это не смерть. Хорошо, что парень боится. Лучше бояться, чем лежать растоптанным в степи, под равнодушной луной, пока твое тело не растянут койоты, и муравьи не объедят твоих костей.

Странно тогда произошло. Ганкаур вспомнил ночь, прозрачную и тихую, горячую землю под ногами, топот сотен ног. Он бежал со своими воинами, зная, что русские далеко не убегут от них. У него был приказ сеньора Оливьеро: догнать незваных чужаков и уничтожить их! Он думал сначала сделать это в сельве, недалеко от поселка каучеро: несколько точных ударов топорами и конец.

Но потом ему захотелось отложить расправу на будущее, он представил себе, как разозлится сеньор Оливьеро, узнав о невыполнении приказа, и это его еще больше разожгло. Убить он всегда успеет. Нет, убивать он не будет. Пусть едут себе, пусть останется все так, как было до сих пор.

Ночью он подослал к белым чужакам лазутчика со "стрелой войны". Он нарочно хотел напугать эстрангейро, заставить их бежать дальше, на равнину, спасаться от преследования. Его воины уже окружили лагерь русских и только ждали сигнала к нападению. Но Ганкауру снова припомнился наглый, высокомерный сеньор Оливьеро, скрипучий голос, алчные руки, которые так неохотно отдавали Ганкауру заработанные им пезеты. Ганкаур уже успел разведать, что русские приехали сюда в поисках какого-то смелого путешественника, что они везде по поселкам раздавали индейцам белый порошок от лихорадки, не требуя за это ни человеческих голов, ни золотого песка, ни дорогих шкур пумы. И он, напугав эстрангейро, дал им возможность вырваться из ловушки.

Затем снова началось преследование. Белые иностранцы со своими проводниками ехали на лошадях сухой, выжженной равниной. Их было хорошо видно под луной. Воины Ганкаура крались впадинами, бежали по следу, изучали запахи, как дикие шакалы, незаметные и неотступные. И Ганкаур бежал среди них, и он нес в груди злость, но это была странная злость. Он все больше и больше ненавидел сеньора Оливьеро и все меньше хотел смерти русским эстрангейро.

Затем внезапно в нем произошел перелом. Сбоку завил койот, за ним отозвался другой, и вдруг все вокруг наполнилось тоскливым воем. Ганкаур увидел тени животных, которые тоже бежали степью. И он вспомнил слова чернявой сеньоры: "Ты не зверь... ты — Пьетро..."

В его одурманенной, примитивной душе с невероятной силой проснулось чувство сожаления.

Он остановился. Внезапно, запыхавшийся, горячий. И мгновенно остановились все апиака. Топот ног рассеялся по сухой земле и погас. Бронзовые тела замерли в нерешительности.

Воины устало, бездумно смотрели на своего вождя. Им было все равно, куда бежать, что делать.

Опять вдали тоскливо завыли койоты.

Ганкаур вздрогнул, плечи его опали, по всему телу разлилась нехорошая слабость. Подняв голову, он, с трудом произнося слова, тяжелым, сдавленным голосом сказал:

— Воины апиака не пойдут за койотами!.. Злой дух предписывает нам вернуться назад!..

И теперь Ганкаур стоял, как загипнотизированный. Наконец он поднял на Саукьято свои проницательные глаза.

— Почему ты не расправился с пленными в лесу? — с интересом спросил он у сына.

— Белолицый брат...

— Какой брат?

— Тот, что спас мне жизнь. Это ему я подарил амулет из ягуаровых клыков. Белолицый брат не позволил зарезать меня, когда я залез на их лодку.

Ганкаур вспомнил тот день, когда его воины, рискуя жизнью, напали на "Голиаф". Этого требовал комиссар Оливьеро. Смерть занесла руку над головой Саукьято, и только юный незнакомец спас жизнь его сыну.

Ганкаур еще раз посмотрел на пленников. Тумаяуа встретил его взгляд с надменным вызовом и презрением. Олесь, худой и длинноногий в своих штанишках выше колен, нерешительно шагнул вперед.

— Здравствуй, могучий Ганкаур! — сказал он дрожащим голосом.

Непосредственность его слов немного рассмешила вождя. Вместо ответа он кивком головы подозвал к себе охранника и приказал ему развязать пленников.

— Зачем вы зашли в наши земли? — спросил он на испанском языке.

— Мы плыли по Большому морю и прибыли к вам как друзья.

Вождь криво улыбнулся. Ну и хитрая же обезьянка! Видно, сын неглупого отца.

— Послушай, парень, — обратился он к Олесю. — Твой отец пришел сюда торговать или искать золото? Говори правду, потому что у меня нет времени долго болтать с тобой.

Олесь в недоумении развел руками.

— Великий Ганкаур, я могу рассказать тебе, кто мой отец. Он никогда не торговал ничем. Золото его тоже не интересует.

— Говори! Говори! — поморщился недоверчиво Ганкаур. — Кто не любит золота, тот большой дурак. А я не поверю, что твой отец дурак. Слишком умный у него сын.

Олесь хитро блеснул глазами.

— Мой отец изучает людей, их обычаи, — сказал он просто. — О хороших людей он пишет книги.

— Каких людей? — насторожился Ганкаур.

— Таких, как ты, великий вождь.

— Как я?

— Ну конечно. Он очень хотел бы увидеть тебя, — все больше входил в роль Олесь. — Он может сделать из тебя маленькую картину и большую картину. У него есть фотоаппарат. Мой отец никогда не обижал темнокожих.

Ганкаур махнул рукой. Маленькие картины он видел. Это его не интересует. Ему хотелось бы знать, зачем белые люди пришли к ним в сельву. Разве им мало дел дома? Или они хотят купить головы? Ганкаур продает головы.

— Нам не нужны головы, — тихо сказал парень.

Наступило молчание.

Ганкаур не знал, что делать с белым парнем.

— Скажи, ты хочешь есть, чужестранец? — спросил он.

— Конечно, я хочу есть, и мой друг Тумаяуа тоже хочет есть.

Ганкаур посмотрел на Тумаяуа и презрительно скривил губы.

— Садитесь, — приказал он, — вас накормят.

Молодая индианка с лиственным пояском на бедрах принесла пленным несколько кусков вяленого мяса. Ребята, не дожидаясь новых приглашений, жадно принялись за еду.

Когда они утолили голод и жажду, Ганкаур зашел в хижину и вынес оттуда небольшую коробку из черного дерева. Гордо раскрыл ее и поднес Олесю до самого носа. Там лежали толстые сигары.

— На, бери, — сказал дружески.

Тумаяуа, понимая серьезность ситуации, тихо прошептал:

— Бери! Не гневи Ганкаура!

Олесь взял толстую сигару и осторожно надкусил ее зубами. Ему поднесли зажженную ветку, и он с замиранием сердца втянул в себя дым. Жгучая горечь заполнила его грудь, перед глазами поплыли синие круги.

Глядя на оглушенного парня, Ганкаур улыбнулся.

— Я тоже не умел курить, — пояснил он доверчиво. — Но Себастьян Оливьеро научил меня.

— Черный Себастьян? — ужаснулся Олесь. Для парня это имя было страшнее всех ужасов сельвы.

— Ты боишься его? — спросил Ганкаур.

Однако Олесь не успел ответить. Внимание присутствующих привлек к себе шумный народ, появившийся между пальмами. В облаке легкой пыли в поселок шел вооруженный отряд. Это воины апиака возвращались с дальнего похода.

Забыв о своих пленных, Ганкаур насторожился, весь подтянулся, стал строгим и властным, как и подобает могучему вождю. Он давно уже ждал возвращения своих лучших воинов, посланных по требованию комиссара в поселок каучеро. Себастьян Оливьеро хотел наказать поселок за помощь и сочувствие людям доктора Коэльо.

Хитрый комиссар! Ганкаур насквозь видел. Руками своих полицейских он не хотел расправляться. Удобнее убивать каучеро руками индейцев.

Все племя вышло встречать прибывших. Раскатисто звучали шуточные возгласы, смех.

Ганкаур любил такие церемонии. Сейчас ему отдадут надлежащие почести, и он станет делить добычу. Но что это? Кого они несут? Так в поселке апиака носят только самого вождя и его сына Саукьято...

Ганкаур шагнул вперед, но сдержал свое любопытство и, сохраняя на лице выражение холодного равнодушия, осмотрел грозный отряд, который подходил к его хижине.

Шестеро воинов держали на плечах бамбуковые носилки, на которых гордо сидела круглолицая мулатка. Ганкаур не верил своим глазам. Нет, произошло что-то бессмысленное. Такого еще не было в их племени.

Воины закаменели перед вождем и ждали дальнейших распоряжений. Толпа замерла, пораженная необычной картиной.

Олесь смотрел на мулатку и не мог понять, где он ее видел.

— Мерфи! — воскликнул парень и радостно замахал руками.

Женщина широко улыбнулась ему в ответ и игриво повела плечами. Ей надоело сидеть в позе завороженного индейского идола. Простодушная Мерфи уже успела опомниться от первого потрясения, которое почти свело ее с ума. Утром отряд индейцев, как вихрь, налетел на поселок — такого Мерфи не помнила за всю свою жизнь! — сжег несколько хижин, убил четырех женщин, разогнал по лесу скот. В поселке почти не было взрослых мужчин; все пошли в сельву, и индейцы, чувствуя свою безнаказанность, несколько часов хозяйничали в чужих домах. Мерфи уже приготовилась к смерти. Но, наверное, святая мадонна не забыла старую мулатку, так как произошло чудо. Двое дикарей вывели Мерфи на крыльцо. Один из них замахнулся на нее ножом и вдруг... упал на колени. Да, да, она хорошо помнит его искаженное страхом лицо, дрожащие руки, перья в носу... Скоро вокруг Мерфи собралась целая толпа индейцев. Некоторые из них весело кричали. Другие, прижав к груди ладони, зачарованно покачивали из стороны в сторону головами и что-то бормотали. Старуха снисходительно улыбалась, не понимая, что происходит. Несколько воинов бросились в лес и принесли оттуда бамбуковые палки и пальмовые листья. Через секунду были готовы узкие, но достаточно удобные носилки. Индейцы осторожно усадили на них Мерфи и с шумными возгласами и подпеванием отправились домой. Они продвигались только им известными тропами. Несколько раз отряд переправлялся через бурные потоки и вот, наконец, вступил в поселок Ганкаура.

Теперь уже Мерфи знала, что ее схватили воины дикарского племени апиака. Когда первый страх в душе мулатки прошел, она начала внимательнее прислушиваться к разговору носильщиков. Старуха уловила слово "Ганкаур" и поняла, какая страшная судьба ждала ее. Но в то же время в ней проснулась и надежда на спасение. Ведь Ганкаур был для нее не только жестоким вождем дикарей, но и озорным мальчиком Пьетро, ​​которого она нянчила тридцать лет назад. Сеньора Эрнестина и доктор Коэльо открыли ей эту страшную тайну.

И когда индейцы в окружении шумной толпы женщин и детей остановились перед высокой хижиной, мулатка, страдая от страха, посмотрела на высокого широкоплечего мужчину и узнала его. Возможно, ее воображение само дорисовало то, что уже давно стерлось в памяти. Нет, она не могла ошибиться. Это был он, ее бывший Пьетро, ​​ее дорогой и мальчик.

Около Ганкаура стоял юный сеньор и удивленно смотрел на нее.

Мерфи невольно потянулась рукой к шее, нащупала ожерелье из клыков ягуара и тем движением словно возродила в памяти всю сцену, состоявшуюся недавно у ее дома. Белый сеньор подарил ей ожерелье в день смерти Эрнестины.

Мулатка снова перевела взгляд на Ганкаура и вздрогнула.

Индейский вождь сделал шаг вперед и, показывая себе на шею, спросил:

— Ты где взяла этот амулет?

У Мерфи от страха перехватило дыхание. Старуха почувствовала, как носилки под ней проваливаются, ей показалось, что она летит куда-то в пропасть. Только теперь Мерфи начинала понимать, что ее жизнь, ее спасение и все ее будущее тесно связаны с этими волшебными бусами.

Ганкаур повысил голос:

— Кто дал тебе амулет?

Рука старухи безвольно опустилась на колени. Она не понимала, как показала на Олеся. Этот молодой сеньор подарил ей ожерелье. Она не украла его. Она никогда в своей жизни не брала чужого и не пользовалась чужими вещами.

Индейцы-носильщики поставили носилки на землю. Для них женщина все еще была таинственной волшебницей, поскольку у нее на шее висел амулет рода Ганкаура. Амулет из клыков ягуара гипнотизировал дикарей, потому что его мог носить только человек, который умел разговаривать с духами и пользовалась их защитой.

— Значит, это ты, сеньор, дал амулет нашего рода женщине? — спросил Ганкаур у Олеся.

Олесь объяснил, что это действительно он подарил Мерфи бусы из клыков ягуара... и что бусы достались ему...

— Не бусы, а священный амулет нашего рода! — гневно перебил его вожак.

— Да, да, амулет, великий вождь, — Олесь развел руками. — Мне его дал твой воин Саукьято за то, что я спас ему жизнь.

— А известно ли тебе, что мы жестоко наказываем каждого, кто теряет амулет? Ты заслужил смертную казнь, белый сеньор. Саукьято передал тебе частичку своей души, а ты пренебрег его подарком.

Олесь на мгновение растерялся. Все произошло слишком неожиданно. Он уже думал, что спасся. И вот на тебе... Каким злым ветром принесло эту мулатку? Сердце его быстро застучало в груди, по всему телу разлилась слабость.

Парень посмотрел на Мерфи, затем на молчаливую настороженную толпу и вдруг встретился взглядом с Саукьято. Тот тыкал пальцем себе в грудь и что-то беззвучно шептал.

Олесь подался вперед. Саукьято сам подсказывал ему выход. Надо было только как-то перебросить мостик к нему, оправдаться его именем.

— Это Саукьято... — начал Олесь, еще не осознавая, что скажет дальше, но желая выиграть хотя бы несколько секунд.

— Саукьято? — поднял над переносицей брови вождь. — Саукьято отдал ей амулет или ты? Говори правду, сеньор. Саукьято не мог отдать амулет женщине. Он отдал его тебе и после этого был жестоко наказан.

Холодный пот покрыл лоб Олеся.

— Ты прав, вождь. Саукьято не мог ходить без амулета. — Олесь заговорил быстро. Он как бы хватался за спасательный круг. — Мне стало жалко Саукьято и я сказал мулатке: найди сына Ганкаура и отдай ему амулет. Спроси у Мерфи, вождь. Она скажет то же самое.

Ганкаур скупо улыбнулся. Ответ юноши его удовлетворил.

Улыбка Ганкаура растопила лед молчания. Люди заговорили. Несколько детей обступили мулатку и бесцеремонно начали ощупывать ее яркую юбку.

Убедившись, что опасность миновала, Мерфи сошла с носилок, подошла к Ганкауру и бесцеремонно взяла его за руку и посмотрела остро в глаза.

За многие годы жизни Ганкаур привык видеть перед собой только немую покорность и нескрываемый страх. Поэтому он немного растерялся, когда старая женщина на глазах толпы вызывающе взяла его за руку.

Он стоял и обалдело смотрел на нее.

— Тридцать лет я не держала твоей руки, — с тоской в ​​голосе сказала Мерфи.

Ганкаур бессмысленно слушал ее странные слова.

— Ты забыл, как я держала так твою руку и рассказывала тебе сказки?

— Мою руку?

— Твою руку... Пьетро!

Ганкаур отшатнулся. Его лицо побледнело.

Он тихо спросил:

— Кто тебя научил произносить это странное имя? Может, ты услышала его от комиссара?

Мерфи, все больше проникаясь чувством уверенности, пожала плечами. Для нее Ганкаур уже перестал быть жестоким вождем апиака, она обращалась с ним так, как много лет назад вела себя с маленьким Пьетро.

— О ком ты говоришь?

— О Себастьяне Оливьеро...

— Молчи и не смей мне называть этого ненавистного имени. Черный Себастьян убил твою сестру и хочет убить твоего отца... Этот негодяй похитил тебя, лишил семьи, но бог накажет его.

От ее визгливого голоса Ганкауру стало жутко. Широкая разноцветная юбка Мерфи мелькала перед глазами, как крылья арары. Он ничего не видел, кроме красно-горячих красок ткани, и весь мир в туой минуту казался ему красным.

Наконец Мерфи замолчала. Ганкаур тихо, так тихо, как он только мог говорить с самими духами, спросил ее вдруг:

— Откуда ты знаешь, что меня зовут Пьетро? Вождь Ганкаур не верит тебе.

Сомнения терзали его сердце. Все существо его наполнилось мукой.

Он должен знать правду. Кто он, наконец, такой?

— Когда ты был маленьким, Пьетро, ​​— погасив свой пыл, сказала с материнской теплотой в голосе Мерфи, — ты порезал себе руку о разбитую бутылку. Я перебинтовала твою руку. Ты весь вечер просидел у меня на коленях и не хотел идти спать. Посмотри на свою ладонь. Старая Мерфи не умеет врать.

Вождь резко поднес к лицу руку и действительно увидел небольшой шрам. Мгновение он стоял окаменевший.

Индейцы, пораженные необычным поведением вождя, перешептывались между собой.

Ганкаур обвел их тяжелым взглядом и закричал гневно:

— Уходите! Идите! Разве вы не видите, что передо мной стоит женщина с амулетом доброго духа Кахуньи? Все, кто ходил в поселок каучеро, будут щедро вознаграждены. А сейчас уходите!

После этих слов вождь с необычной для него учтивостью приложил к груди правую руку и тихо сказал Мерфи:

— Не бойся меня! Можешь зайти в мое жилище. Пьетро хочет говорить с тобой.

В тот вечер мулатка рассказала вождю племени апиака удивительную и трагическую историю его жизни.

 

КОНЕЦ КРОВАВОГО ДИКТАТОРА

В ту ночь, когда над необозримыми трущобами неистовствовала гроза, столичная электростанция прекратила работу. Окутанная мраком столица тревожно прислушивалась к дальним ударам грома.

Утром, едва взошло солнце, площади и улицы заполнил народ. Рабочие несли транспаранты с лозунгами: "Долой кровавого тирана!", "Правительство Батиса запятнало себя жестокостью и насилием!"

Над университетом под порывами ветра хлопал флаг республики.

Генерал Батиса выступал в военных казармах, истерически призывая солдат выявить верность правительству. Но в тот момент, когда он, торжественно подняв руки, сказал: "Да здравствует республика!", Крепкий порыв ветра распахнул окна, и с облачной дали докатился отголосок грома.

Кто-то из толпы крикнул: "Это ребята Бракватисты убивают каучеро. Скоро и нас пошлют туда ".

Генерал Батиса покинул казармы под насмешливые крики воинов.

Вся страна насторожилась в грозном ожидании.

Подпольные группы революционеров готовились к решающему наступлению.

В лесных чащах собирались волонтеры.

Войска открыто проявляли неповиновение диктаторскому режиму.

Вольнолюбивые силы сопротивления, готовясь нанести удар по генеральской хунте в столице, ждали сигнала, который объединил бы действия городов и провинции.

Прошел беспокойный день, и снова наступила ночь. Сельва погрузилась в тревожный сон. По небу плыли черные тучи. Неистовствовали молнии. При каждом вспышке гора Комо появлялась из тьмы, как страшный призрак.

Около полуночи у подножия горы появилась небольшая группа людей. Карабинеры — их было человек девять — вели арестованных советских путешественников и трех повстанцев из отряда доктора Коэльо.

Орнандо смотрел на освещенную голубоватым светом скалу и тихо бормотал проклятия. Молодой креол не чувствовал уже боли от веревки, которой ему связали руки. Он шел наугад, как слепой, и лишь время от времени поглядывал на пасмурную вершину. Гора стояла немая и настороженная. Она поднималась перед ним, как гнев его друзей, которые так и не дождались условного сигнала. Он не сумел сообщить своим. Теперь все пропало.

Орнандо потупился.

"А может, Тумаяуа... — слабая надежда вспыхнула в его сознании и сразу же погасла, как искра от костра, подхваченная сильным ветром. — Если бы Тумаяуа добрался до поселка Курумба и успел передать условный сигнал, на вершине уже давно горел бы огонь... Если бы он только мог добраться!.."

Профессор Крутояр шел совсем убитый горем. Случилось самое страшное — они потеряли Олеся. Теперь не было надежды на его спасение. Сельва не возвращала своих жертв. Куда он отправился? Разве он не знал, что сельва страшнее Черного Себастьяна? Скоро все будет выяснено, правительственные инстанции извинятся перед ними, и они вернутся на родину. Но чего стоят их извинения, если Олеся уже нет в живых?..

И сразу же его сердце наполнилось упорной решимостью. Еще не все потеряно. Олесь сбежал с гордым Тумаяуа. Они спасутся, они не могут погибнуть в сельве, на этой земле, где у них столько друзей!

Глаза профессора что-то выискивают в темноте. Прислушаются к невнятным шорохам, к глухому вою ветра. Мог ли он представить себе, что они доберутся до горы Комо в таком плачевном, потрепанном виде, избитые, изуродованные, лишенные возможности сказать хоть слово в свою защиту? Гора Комо совсем близко... Темная, немая, покрытая черным крепом ураганной ночи... Никаких секретов нет, и тропа инков неизвестно где потерялась в дебрях. И Ван-Саунгейнлер блуждает в неведомых краях... "На последней тропе инков совершено преступление..." Вот оно, это преступление, о котором не узнает ни одна душа. Карабины Оливьеро завершат свое подлое дело раньше, чем мир вспомнит о маленькой группе смельчаков.

Дорога поднималась вверх, неуклюжими чудовищами выступали из мрака скалы. Это были отроги неприступной, жестокой горы Комо.

Гора Комо! Ты стоишь немая, забытая, и будешь вечно стоять так, покрытая мраком человеческого равнодушия. А может, нет? Может, еще грянут выстрелы и гром ударит по тиранам?..

— Смотрите! Что за чертовщина! — неожиданно воскликнул полицейский, шедший впереди.

Колонна остановилась.

К полицейскому подошло еще несколько охранников, задрав головы, они начали высматривать что-то в облаках.

— Вперед, олухи! — взревел сеньор Оливьеро. — Не видели дикарской горы!

Но полицейские, грубоватые, забитые парни, имели свое на уме. Их глаза разглядели диковинку, которая напугала их больше всех окриков сеньора комиссара.

— Святая мадонна! Заступница наша! — бормотал кто-то из них. — Горит!..

— Что горит? — ужаснулся Себастьян Оливьеро.

— На языческой горе — огонь!

Комиссар вперил глаза во тьму и несколько секунд ощупывал ими черные скалистые склоны. Затем медленно отступил назад, ужасно выругался.

Все сбились над пропастью и смотрели ввысь. Далекая вершина, как подожженное молнией мощное дерево, поднимала к темному небу маленький огонек. Тот огонек с каждой минутой разгорался, становился ярче, устойчивее. "Сигнал на горе Комо! Вот он — долгожданный предвестник свободы!» — мелькнуло в голове Орнандо.

Молодой креол не удержался и радостно воскликнул:

— Смотрите! Они зажгли огонь!

Между тем из-за черных скал вышли смутные фигуры. Они пересекли путь карабинерам, плотно окружили отряд и предложили полицейским сложить оружие.

— Смерть тиранам! — раздалось в темноте среди оглушительного грохота грома.

Себастьян Оливьеро упал на колени. Он не просил пощады. Он знал, что люди, вышедшие из тьмы, никогда не простят ему ужасающих преступлений.

А наверху, на вершине Комо, среди туч и сильных вспышек молнии неистовствовал гордый неугасимый огонь — символ борьбы и побед.

 

НА ПОСЛЕДНЕЙ ТРОПЕ ИНКОВ

Ветер утих. Облака уходили за горизонт. Утреннее солнце залило землю золотым светом. Дымились деревья, травы, болота, палатки бойцов, даже их оружие. Сельва оживала после страшных ночных молний.

У главной палатки стоял доктор Коэльо и отдавал короткие приказы. Его остренькая бородка изредка поднималась к небу. Будет еще дождь или нет?

Прискакал на буланом коне связист с самой дальней лесной заставы. На его измученном бессонницей лице играла улыбка. Он принес радостную весть: идут с белым флагом парашютисты.

Через минуту об этом уже знал весь лагерь. Бракватиста решил перейти на сторону повстанцев. Чтобы избежать столкновений, он выслал вперед парламентера, который должен был сообщить передовым повстанческим постам о миролюбивых намерениях правительственного отряда.

Парашютисты вошли на поляну ровно в девять часов утра — сто двадцать человек сложили оружие.

Бракватиста сиял, разговаривая с руководителем восстания. Он был очень счастлив, что ему удалось наконец встретиться с многоуважаемым доктором Коэльо. Ах, доктор Коэльо! Чего только не бывает на свете. Все идет наперекосяк. Разваливаются все устои государственного правопорядка. Негодяй Батиса запятнал себя страшными преступлениями перед народом, и сеньор Бракватиста не собирается дальше служить ему. Более того. Если доктор хочет знать, он, Бракватиста, получил вчера по радио сообщение о назначении его главнокомандующим всеми вооруженными силами республики. Но он решительно отклонил это назначение. Генерал Батиса — негодяй, ради которого он не сделает ни единого выстрела...

Доктор Коэльо с мрачным видом слушал объяснения полковника. Верил ему и не верил. Фигура Бракватисты была для него непонятной. Еще находясь в эмиграции, он слышал о том, что этот лихой офицер часто выступал с либеральными речами, требовал смягчения тюремного режима, чем вызвал недовольство генерала Батиса, который, кстати, был его далеким родственником. Не забылись доктору Коэльо и слова полковника, произнесенные однажды на пиру во время юбилея президента. Бракватиста призвал Батиса решительно идти по пути "умных гуманных действий в интересах нации", учиться хозяйствованию у "большого северного соседа" и восстановить мир внутри страны.

Полковник будто угадал мысли доктора Коэльо. Сладко улыбнувшись, он сказал не без фальшивого торжества.

— Я всегда выступал в защиту подлинной демократии...

Коэльо посмотрел на Бракватисту внимательным, изучающим взглядом.

Но тот, ничуть не смущаясь, продолжал:

— Я умышленно находился в войсках президента для того, чтобы сдерживать и обуздывать среди нашей высокомерной военщины дух жестокости и распущенности. Отныне я окончательно порываю со своими служебными обязанностями и буду делать все для того...

— ... Чтобы и дальше мучить народ!

Бракватисту словно кто-то огрел плетью. Он лихорадочно оглянулся и увидел Филиппе Россарио, того самого Филиппе Россарио, для которого он хранил в своем пистолете "последнюю пулю".

Филипп стоял у него за спиной, сильный, широкоплечий, и, играя маленькой пистолетной кобурой, что висела у него на поясе, прожигал полковника своим взглядом.

— Это ты? — зловеще воскликнул Бракватиста, но, поняв, что перед ним стоит уже не его пленник, а один из тех, кто будет решать его судьбу, удивленно спросил: — Кто вы такой, сеньор, и какое вы имеете право бросать обвинения в лицо честного патриота?

Вокруг них собирались солдаты и повстанцы — заинтересованные, настороженные. Кто-то задорно крикнул из толпы: "Филипп поймал шакала!"

— Я не понимаю ваших слов, Филипп Россарио! — с нескрываемым осуждением сказал Коэльо, переводя взгляд с растерянного полковника на своего воинственного помощника. — Служебное положение сеньора еще не является обвинением...

Но Филипп нетерпеливо махнул рукой.

— Пусть он раскроет свою черную душу! Пусть расскажет всем, кто здесь стоит, сколько смертных приговоров подписал, находясь на посту председателя тайного трибунала...

— Вы не смеете!.. Сеньор Коэльо! — истерически выкрикнул полковник, хватая ртом воздух. — Я пришел к вам с чистым сердцем...

Но Филипп гневно оборвал его. Приблизившись почти вплотную к полковнику, он резким движением поднял коричневую рубашку. Все, что стояли поблизости от него, увидели жилистые тело, остро выступающие ребра и поперек груди, немного наискось — полосы. Это были следы от ударов каким-то острым металлическим предметом.

— Не узнаете свою работу? — спросил удивительно спокойным голосом Россарио, все еще не опуская рубашки. — Может, сеньор Бракватиста забыл о своем кнуте со свинцовыми шариками. Им он частенько защищал "демократию".

Полковник будто потерял дар речи. Он стоял обессиленный, раздавленный. Попытался поднять голову, но тут же встретился с десятками враждебных глаз и, невольно увядая под теми неумолимыми взглядами, прошипел:

— Твоя взяла, Россарио. — Потом, немного ободрившись, повернулся к Коэльо: — сеньор, я привел своих солдат для того, чтобы воевать на стороне свободы. Сеньор Филипп Россарио предпочел бы сейчас свести наши старые счеты... Ваше последнее слово, доктор!

Но Коэльо, охваченный чувством отвращения к этому упитанному, холеному садисту, отвернулся и, ничего не сказав, пошел в палатку.

Филипп, спокойный и властный, был теперь судьей и вершителем судьбы Бракватисты.

— Именем моего народа, — сказал он торжественно, — мы арестуем вас, полковник Бракватиста. Вас будет судить народный суд. — И, взглянув куда-то в сторону, крикнул: — Фернандос! Марселгао! Возьмите под арест эту птицу. Вы отвечаете за него головой!

Доктор Коэльо озабоченно осматривает большую поляну: темные от дождя палатки, ружья в козлах, ящики с патронами... Солнце, едва выглянув из-за тучи, разослало по траве свои яркие, чистые знамена. Поляна дымится, вся земля, уставшая от молний, покоится в сладкой дреме.

И доктор отдыхает. Он отдыхает глазами, окруженными морщинами, полуприкрытыми набрякшими ресницами, он отдыхает всем своим старческим, сухоньким телом, тоже дымящимся на солнце.

Только сердце его тоскливо болит, не успокоится никак. Нет Эрнестины. Исчез в пуще отчаянный Орнандо. Вся земля изранена, полита кровью... Он так хотел, чтобы было без крови, без убийств. Он верил в добрые слова. Но потом понял, что этот здоровяк с шрамом на теле, этот задумчивый Филиппе Россарио, говорил правду. Если тебя бьют — не подставляй палачу вторую щеку, жестокий палач все равно не одумается, у него нет сердца, его душа навеки окаменела. Только пулей можно обуздать жестокость...

Конечно, доктор Коэльо, во всем соглашался с Филиппом. Он был слишком осторожным, умеренным в поступках, и взгляды коммунистов на социальные проблемы не очень нравились старому адвокату, который привык к давно сложившемуся порядку вещей. Может, он еще не знает всей правды? Может, и он когда-то пожмет руку Филиппе и поймет его крутое, неуступчивое сердце?

Но сейчас они должны бороться вместе. Филипп говорил правду: пока силой оружия они не выгонят предателей, пока не наступят на пальцы латифундистам, пока не укажут на дверь своему ненасытному "американскому брату", республика будет прозябать в нищете. Свободу не покупают за доллары. За свободу борются...

— Сеньор доктор!

Короткие хриплые слова выдергивают Коэльо из задумчивости, гасят на мгновение пламя в растревоженной душе. Юноша-партизан, вытянувшись перед своим командиром, готов докладывать. Доктор Коэльо делает ему знак головой, и партизан, еще больше выпятив грудь, еще больше светясь молодым задором, восклицает:

— Сеньор! Вас хочет видеть какой-то иностранец. Мы остановили его у главного поста. Он пришел с двумя проводниками и говорит, что имеет к вам дело.

— Проведите его.

Незнакомец уже шагает через поляну. Сухой, длинноногий, в соломенной шляпе, с большой дорожной сумкой на боку, он еще издалека улыбается доктору.

— Приветствую вас, сеньор! — подходит к худенькому Коэльо, обжигает его своим искристо-откровенным взглядом и вдруг резко обнимает. — Рад видеть вас, сеньор Коэльо! Счастлив видеть вас на свободной земле

— Привет! — пробует осторожно освободиться от мощных объятий доктор Коэльо.

Великан опускает руки-шесты, поправляет на носу массивные очки и неотрывно смотрит на командира. И такая искренность, такая влюбленность светится в его взгляде, и весь он такой добродушно-ясный, приветливый, милый, что доктор Коэльо невольно тоже улыбается. Сердце ему подсказывает, что перед ним...

— К вашим услугам, академик Ван-Саунгейнлер. Что, не похож? Слишком непрезентабельный вид у академика? — хохочет он раскатисто, громко, пугая своим голосом птиц на верхушках деревьев и привлекая к себе внимание чуть ли не всего лагеря. Показывает костлявыми руками на свое разорванное одеяние, на забавную полотняную сорочку, на резиновые сапоги. Замечательный вид! Он повезет эту одежду к себе в Голландию и, не стесняясь, появится в ней на улицах родного Гронингена.

Вокруг медленно собираются командиры и бойцы отряда, с нескрываемым уважением осматривают добродушного здоровяка, перебрасываются шутками.

— Это тот, что объявил на весь мир...

— За кем гонялся сам сеньор Оливьеро...

— Неуловимый дух сельвы...

Доктор Коэльо берет своего гостя под локоть и ведет вдоль поляны, мягко и осторожно ступая по мокрой траве.

— Теперь вы больше принадлежите нам, чем Голландии, — говорит он, и рука его, сухая, жесткая, горячая, слегка сжимает локоть путешественника.

— Я хотел бы, сеньор Коэльо, немедленно отправиться с вашими людьми к горе Комо, — говорит огрубевшим голосом Ван-Саунгейнлер, и в этом голосе явственно проскальзывают нотки озабоченности. — Если мир узнает о последнем преступлении тирании Батиса, это придаст силы вашему движению в стране и на всем континенте.

Доктор Коэльо замедляет шаг. О каком преступлении говорит голландец? Иссеченное морщинами лицо старика-креола поворачивается к Ван-Саунгейнлеру. И вдруг он вспоминает слова радиограммы.

— Что вы нашли на последний тропе инков? Неужели беды прошлого так обеспокоили вас?

— Не прошлого, сеньор, — отвечает голландец. — Сегодня еще есть люди, хуже святых отцов инквизиции.

Коэльо подзывает к себе вестового. Сейчас он прикажет выделить отряд, который отправится в путь с сеньором Ван-Саунгейнлером...

Вдруг клинообразная бородка доктора странно подскакивает вверх, желтые руки судорожно ползут к горлу, сжимают его, затем сжимаются в кулаки и затем падают вниз. Все тело медленно, как завороженное, поворачивается куда-то в сторону. В глазах его стоит яркое солнце, и солнце уже прокралось в грудь, в сердце, в каждую клетку его тела. Целое половодье золота, щедрости, счастья заполняет старческую грудь, выжимая из нее радостный возглас:

— Орнандо!

Да, это его сын Орнандо, вырвавшийся из страшных лап смерти. А ты похоронил его, старый отец! А ты поторопился вычеркнуть его из жизни, оплакал этого горячего солдата, который родился для смеха и беспечности.

Вот он бежит, прыгает через костер, размахивает шляпой. И весь лагерь провожает его глазами. Орнандо бежит к отцу. Орнандо вернулся из сельвы!

— Спасибо, сынок! — говорит отец, вкладывая в эти слова и свою радость за возвращение сына, и благодарность судьбе за то, что он такой мужественный, искусный, твердый в борьбе. — Спасибо, Орнандо!

Они молча обнимаются. Орнандо чувствует себя неловко, ему неудобно чересчур проявлять радость в присутствии своих боевых друзей. Он солдат, — прежде всего, он выполнил задание и должен снова занять свое место в рядах отряда.

В этот момент доктор Коэльо замечает среди бойцов какие-то незнакомые фигуры. Он сразу же догадывается, что перед ним те же мужественные советские путешественники, за которых он столько выстрадал душой.

Орнандо рекомендует ему профессора Крутояра, Бунча и Самсонова. Успокоившись, старый Коэльо приветливо-торжественным жестом склоняет голову. Он рад встретить дорогих гостей. Народ его страны поднялся против тирании и одержал первую победу.

— Горячо приветствуем вас, — говорит деревянным голосом профессор. Его лицо, окаменевшее, пожелтевшее, упрятало в себе глубокую печаль. Бунч и Самсонов тоже уставшие, покосившиеся, подавленные. Им не до торжеств.

— Позвольте познакомить вас, сеньоры, с другом нашей страны... — доктор Коэльо наклоняет голову в сторону голландца, — с человеком, ради которого вы вынесли столько страданий и трудностей — Ван-Саунгейнлером.

— Вы?.. — с недоверием в глазах поворачивается к голландцу Крутояр.

— Как видите, — разводит длинными руками голландец. — Ван-Саунгейнлер собственной персоной к вашим услугам.

Шутливая доброжелательность просвечивается в его глазах. Он стоит в толпе, высокий, длинноногий, с седой бородкой, очень похожий лицом на доктора Коэльо.

— Во всем мире честные люди радуются вашему "возвращению" к жизни, — говорит Крутояр.

— Не преувеличивайте, профессор, — смеется голландец. — Никто еще этого не знает.

— Но скоро узнает, — голос Крутояр становится суровее. — В мой тяжелый час я рад приветствовать своего коллегу на последней тропе инков у знаменитой горы Комо. Простите мое грустное настроение — на мою голову упало большое горе. В сельве потерялся мой сын.

Ван-Саунгейнлер сочувственно смотрит на профессора. Сын? Он тоже потерял сына — еще полгода назад. Собственноручно похоронил его у Ориноко. Проклятая лихорадка сделала свое дело. Это были тяжелые дни, их преследовала полиция, приходилось каждую ночь переходить из поселка в поселок, путать следы.

— Я дал себе слово, — говорит голландец, — не выходить из сельвы до тех пор, пока не раскрою преступления тирании Батиса. Правительство неофициально объявило меня "иностранным врагом", за мою голову было обещано крупное вознаграждение. Но спасибо судьбе — туземцы спасли меня. Я верю в дух народа...

— Простите, дорогой коллега, в радиограмме вы говорили о тайне инков и каком-то преступлении геноцида.

— Да, профессор, ужасающее преступление нашего времени. "Тропа инков привела меня к правде. Если вы хотите и у вас есть возможность..."

Он не договорил фразу. Бойцы сразу расступились, и все увидели в конце поляны небольшую группу индейцев. Вооруженные луками и копьями, немного настороженные, воины апиака приближались к командиру повстанческого отряда. Со всех сторон на них враждебно смотрели пеоны и каучеро.

Индейцев возглавлял белолицый вождь Ганкаур. Рядом с ним шел худой юноша в коротеньких штанишках, в разорванной голубой рубашке. Это был Олесь. Жадно любопытные глаза его быстро оглядывались по сторонам.

Вдруг Олесь просиял на лице. Придержал шаг. Прижал к груди кулаки.

— Папа! — воскликнул он сдавленным голосом и изо всех сил бросился к профессору Крутояру.

Ганкаур идет первым. Он лучше всех знает дорогу, каждый выступ на ней, каждый камень. Это он со своими воинами загнал в глубокие пещеры Комо людей таулипанг, чтобы здесь отдать их на растерзание голодной смерти.

Ван-Саунгейнлер на ходу рассказывает Крутояру историю преступления. Арекуны были раньше сильными и непокорными. Они не склонялись перед белыми властелинами. Жили полудикой, охотничьей жизнью, обрабатывали свои бедные поля. Вождь таулипанг Нангеу упорно не хотел признавать над собой всевластие бездушных чиновников. Упорно и с особым вдохновением продолжал он традиции прадедов: ежегодно в день доброго духа Кахуньи он зажигал на вершине горы Комо огонь свободы и непокорности. Хотя сам был темным и суеверным, однако кое-что понимал в истории, помнил, что именно на этих землях доживали свои жизни последние потомки инкских воинов. Поэтому он положил себе целью стать мессией своего народа, поднять людей на борьбу и отвоевать для них хотя бы часть потерянных свобод. Конечно, такие настроения касика стали известны полиции. Черный Себастьян начал оттеснять людей таулипанг в сельву, лишил их земельных наделов, лишил также права покупки оружие и продовольствие, наконец, чтобы окончательно расправиться с непокорным племенем, полиция решила уничтожить его главные роды. Воины Ганкаура...

Вдруг впереди послышались крики. Там началась ссора между пеонами и апиака.

Орнандо бросается вперед.

— Что случилось?

Пеоны, размахивая оружием, наперебой выкрикивают:

— Не пускать их в священную пещеру!

— Это они осквернили ее!

— Перевешать как собак!

Ганкаур, окруженный своими бойцами, стоял под высоким скалой, готовый к драке. Хищные глаза апиака яростно обжигали повстанцев.

— Мои воины пойдут в долину, — сказал твердо Ганкаур молодому креолу, когда тот стал расспрашивать, в чем дело. — Мы пришли к вам с миром. Мы зажгли огонь на священной горе...

— Никто вас не тронет, Ганкаур, — сказал Орнандо решительным голосом. — Слышите, люди? Ганкаура защищает добрый дух Кахуньи. — Орнандо оглянулся вокруг, его глаза встретились с гневными, оскорбленными взглядами пеонов. — Хорошо... — он замялся на мгновение, — иди, Ганкаур, в долину. Мы еще встретимся с тобой.

Отряд идет дальше, растянувшись по тесной котловине.

Все выше и выше поднимается каменистая тропа. Каменные глыбы нависают над головами бойцов.

И вдруг впереди появляется затканное лианами темное отверстие.

Пещера!

По одному осторожно входят бойцы под тяжелое своды. Жутко звучат шаги.

Орнандо идет первым, высоко держа над головой факел. Сырой мрак будто обволакивает огонь непроницаемым черным колпаком.

Идут долго, идут сквозь тьму, сквозь холодный сон веков. И вдруг, словно облако расступилось над головой, становится светло и просторно. Огромный подземный грот принимает в свои объятия бойцов.

Печальная картина предстает перед глазами людей. Трудно поверить в то, что они видят. Везде под стенами, на земле, во впадинах смутно белеют человеческие скелеты, большие, маленькие, перемешанные с землей, прикрытые истлевшими кусками материи.

— Более трехсот, — шепчет Орнандо.

— Они пришли сюда семьями, надеясь переждать здесь натиск апиака, — объясняет голландец. — Но Ганкаур блокировал пещеру и заморил таулипанг голодом.

Орнандо выше поднимает факел. Желтоватый свет сливается со слабыми лучами солнца, льющимися сверху.

— Мы будем помнить эту пещеру, — говорит молодой креол, словно произнося клятву. — Мы никогда не забудем последней тропы свободных людей сельвы.

В тот же день по приказу доктора Коэльо Ганкаур был арестован.

— Пьетро, ​​— дрожащим от волнения голосом сказал командир повстанцев. — Ты был моим сыном и остался им. Ты привел к нам своих воинов, чтобы помочь нам в борьбе за свободу. Я знаю все. Знаю, как ты поднялся на священную гору Комо и зажег там сигнальный огонь. Но ты сделал столько преступлений, что их не может простить человеческая совесть. Пусть суд республики решит твою судьбу.

Возле палатки горит костер, с голубыми жилками гаснущих веток по краям и веселыми трепещущими лепестками огня внутри. Высокое небо мерно качается, всплывает над землей звездной пылью. Тихо шепчет что-то сельва. На дальних постах перекликаются часовые.

— Завтра в путь, — говорит Крутояр. — Большая Амазонка давно заждалась нас.

— Я бы охотно отправился домой, — сонно бормочет Бунч, раздвигая палочкой ветки.

— Но маршрут есть маршрут, — улыбается него профессор. — Самое интересное еще впереди.

— Боже, боже!.. — Бунч укладывается боком на теплую землю. — Еще этого не хватало!

Олесь спит возле отца, положив на колени голову. Спит и Самсонов. Слышен его могучий храп. Правая рука сжата в кулак. Кажется, он держит мачете, которым только что прокладывал себе дорогу через сельву.

Еще будут дороги впереди, тяжелые и радостные, дороги надежды и дороги потерь.

С соседней палатки доносится приглушенный разговор. Иногда кто-то бьет по столу кулаком. Раздается смех. Это доктор Коэльо и Филипп Россарио ждут радиосообщения со столицы.

Что будет завтра?

Крутояр встает, расправляет плечи, смотрит вверх, над лесом. И ему кажется, что среди звезд он видит неугасимый, вечно горящий костер на священной вершине Комо. "Теперь я знаю, почему плачет по ночам дерево маканилья, — думает профессор с тихой печалью в сердце. — И почему песни этой страны такие беспросветно-унылые".

В гуще сельвы перекликаются часовые. Ветер шелестит листвой деревьев. Где-то за горой Комо раскатываются грозы.