I

1

Мирьям проснулась, но глаз открыть не могла. Вернее, она еще ничего толком не соображала — только что видела во сне, как в саду за домом ползла большущая змея, толстенная и неторопливая. Змея вытянулась через весь уголок сада — с яблоней, посаженной дедушкой, десятком ягодных кустов и грядкой под окном вдоль стены, где росли вперемежку оранжевые царские кудри и лимонно-желтые ирисы.

Напуганная жутким сновиденьем, Мирьям поклялась, что вовек ее ноги там не будет, где меж кустами пресмыкаются столь отвратительные твари. Лучше уж возиться во дворе, ничего, что он вытоптан жильцами до бесплодной пустоты. Тут, где все на виду и где лишь под ивой да возле мусорного ящика пробиваются клочочки травы, видно далеко и можно не бояться нежданной беды.

Когда подолгу не бывало дождя, на дворе можно было с удовольствием поволочить ногами — пыль вздымалась столбом до второго этажа, и бархатная мягкость ласкала голые подошвы. Однако удовольствие это всегда бывало непродолжительным — жильцы подпиравших двор обоих деревянных домов поднимали крик, ругались и с таким треском захлопывали створки окон, что сыпалась замазка.

И все равно во дворе самое надежное место! Ведь стоит змее высунуть голову из-под забора, ее сразу увидишь, успеешь убежать домой и спрятаться.

Мирьям на миг открыла веки, поймала краешком глаза яркий солнечный лучик и снова забылась в легкой полудреме. Радостный зайчик успел погасить в ее глазах жуткий змеиный образ, и Мирьям предалась более приятным размышлениям. Еще два лета потерпеть, придет золотая осень, и тогда наконец-то за нею признают право на форменную шапочку и она пойдет в школу. Только эти чудесные мечты омрачались мамиными словами, которая недавно сказала, что разве напасешься денег на новый портфель первоклашке, возьмешь у Лоори старый ранец, он еще совсем приличный!

Злость и слезы подкатывались к горлу, когда Мирьям сейчас думала об этом. Ну почему она не первый ребенок? Почему она должна мириться с Лоориными обносками? Мирьям сама видела, как сестра зимой каталась с горки верхом на ранце — да так, что клочья от него летели.

Мирьям вздохнула. Как бы ей хотелось иметь большущий черный лакированный портфель с блестящим замком, возле которого, подобно колокольчикам, позванивали бы два маленьких ключика, таких же крохотных, как у ее копилки, где завалялось несколько случайных центов.

На кровати закашлял отец, принялся нетерпеливо чиркать спичкой. Запахло табачным дымом. И донесся приглушенный шепот. Значит, мама тоже проснулась. И только старшая сестра Лоори по-прежнему сопела рядом.

Вспомнила минувшую ночь, когда она проснулась от шума. Сонно светил ночник, и мать, в рубашке и босиком, направилась в прихожую, чтобы открыть дверь.

Явился отец.

Шатаясь, он прошел впереди матери в спальню и, потеряв равновесие, привалился к спинке железной кровати, на которой спали дети.

Мирьям поглядывала из-под ресниц и видела совсем рядом резко очерченное отцовское лицо, зеленоватое от света ночника, и его свинцовые глаза, уставившиеся, казалось, прямо на нее.

Она замерла, не смея ни натянуть одеяло на голову, ни даже зажмуриться.

Нет, отец не разглядывал ее. Он с трудом выпрямился, уцепившись за спинку кровати, и так неуверенно шагнул вперед, что кровать выехала вместе с детьми на середину комнаты. Так наискось, в некотором отдалении от стены, она и оставалась, пока мать не придвинула ее обратно. Мирьям ощутила тяжелый, горьковатый запах перегара, услышала, как отец рухнул на широкую деревянную кровать.

Мирьям открыла глаза. На солнечном свету все ночное — и сон и явь — казалось чем-то далеким и невозможным.

Шепот на кровати родителей усилился, отец шуршал спичечным коробком — видно, старался зажечь новую папиросу. Наверное, ночью мать открыла окно, потому что синеватый дымок тянулся меж занавесками во двор.

Девочке стало скучно. Но так как ничего лучшего она придумать не могла, то принялась тормошить спящую сестренку. А той хоть бы что! Вот соня! А еще в школу ходит! Мирьям придвинулась спиной к стенке, уперлась ногами чуть пониже Лоориной поясницы и стала спихивать сестру с кровати. Хотя бы для этого годится ее опостылевшее место. Мама все говорит, что ты поменьше, можешь упасть и должна спать у стенки.

Лоори проснулась. Теперь жди щипков, и Мирьям посчитала за лучшее выскочить из постели.

— Доброе утро, Мирьям! — хриплым голосом приветливо произнес осунувшийся отец.

«Ну да, — подумала девочка, — задабривает, лень подняться, чтобы ремнем отстегать».

В ответ на отцовское приветствие Мирьям стала громко сопеть и продолжала одеваться уже гораздо медленней.

— Будь паинькой, сходи к бабушке, попроси у нее пять крон, — произнес отец уже куда раздраженнее. Он боялся, что Мирьям заупрямится, а у него и впрямь не было настроения, чтобы подняться и наказать ребенка за возможное ослушание.

Мирьям вздохнула. До чего же она не любила клянчить у бабушки деньги. Но именно ей приходилось делать это, и к тому же довольно часто. По словам отца, бабушка любит внучку и не откажет ей.

«Как же это плохо, когда тебя кто-нибудь любит», — думала Мирьям.

В чем заключалась эта любовь, Мирьям, по правде, и не знала. Может, в том, что бабушка иногда купала ее в ванне, или в том, что угощала летом клубникой. Во всяком случае, самой Мирьям нравилось куда больше проводить время с дедушкой, — тот хотя и скупился на слова, зато повсюду брал ее с собой.

Наконец Мирьям оделась и мельком скользнула взглядом в сторону родителей, надеясь, что, может, отец забыл свое приказание. Куда там! Он приподнялся на локтях и сердито взглянул на замешкавшуюся дочь.

Бабушка жила тут же, через коридор.

Несмотря на летнее утро, от каменного пола несло холодом, который охватывал девочку в ситцевом платьице легкой дрожью.

Мирьям пришлось порядком тянуться, чтобы нажать на белую кнопку возле темной двери. Дверь была мрачной, под стать полутемному коридору; сверкало только у открытого парадного входа — поднявшееся уже довольно высоко солнце кинуло на пол в коридоре угловатое пятно света.

Мимо с топотом пробежали детишки. Сегодня воскресенье, во дворе белья никто не сушит, и жильцы в этот день добрее, можно было вволю побегать. С каким бы наслаждением Мирьям сейчас помчалась во двор.

Только вот пряжка у отцовского ремня слишком больнющая…

Мирьям потрогала свои округлые ягодицы, не отошедшие от последней порки. Сколько она ни вспоминала, за что ей тогда досталось, вспомнить так ничего и не смогла.

Дверь открылась.

Ну что за чудо эта бабушкина, дедушкина и дядина квартира! Когда не надо клянчить деньги, здесь так приятно.

На стенах невиданные картины — на одной нарисована ночь и море, а по нему при луне гребет одинокий лодочник, на другой — навстречу утреннему солнышку скользил челн. На этажерке с точеными ножками — Библия в кожаном переплете и с металлическими застежками, а в ней заложены певческие листки. Между страницами можно было найти еще засушенные веточки туи и фотографии, где мрачные люди стояли в ряд по ту сторону цветов и венков. Бабушка говорит, что снимали на похоронах. Что такое похороны — этого Мирьям не понимала. Одно было ясно: человека закапывали в землю. Как бы там ни было, но Мирьям не хотела, чтобы ее ни с того ни с сего уложили под землю.

Больше всего в доме бабушки, дедушки и дяди Рууди ей нравились чучела со стеклянными глазами и несчетные оленьи рога, которые вперемежку украшали стены. Когда девочке удавалось оставаться на бабушкиной половине одной, она обязательно забиралась с ногами на резную деревянную софу, обитую красным плюшем, и трогала пальчиками этих удивительно безмолвных птиц.

Много-много раз она вот так же рассматривала и трогала их, пока однажды не случилась беда. Одно из чучел упало со стены и развалилось. От прекрасной птицы осталась лишь кучка жалких перьев и кудельной трухи, глазки-стекляшки звонко покатились в разные стороны, и густая пыль повисла вокруг.

Бабушка страшно рассердилась, сказала, что Мирьям плохой ребенок, она разбила дорогой господский подарок.

Но что это за звери — господа, — бабушка почему-то не объяснила. А когда Мирьям осмелилась спросить, вместо ответа получила взбучку. Это, конечно, не шло ни в какое сравнение с отцовской поркой: бабушка била не ремнем с больнющей пряжкой, а взяла из вазы две запылившиеся бумажные розы и пару раз стегнула ими. Разве это взбучка: ни то ни се — только вид один.

Крепкую и властную бабку в доме боялись все, кроме внучки. Шкура у Мирьям была достаточно задубелой, чтобы считаться с бабушкиными розгами, которые были больше для порядка. С другими бабушка вела себя куда строже. Она распоряжалась всеми: дедушкой и домочадцами, то есть жильцами; командовала ребятами, а это означало — дядей Рууди и Мирьяминым отцом. Даже маме приходилось частенько выслушивать бабушкины окрики.

Мирьям сперва удивлялась: почему никто не возразит бабушке. Потом догадалась: если бабушка рассерчает, она не даст денег — ни дедушке, который дни напролет работает в своей мастерской, ни ребятам, которые, по словам бабушки, оба порядочные бедолаги.

Высокая, красивая, бабушка всегда ходила прямо, волосы неизменно заплетала узлом на затылке и страшно любила одежду с блеском.

Когда бабушка отправлялась в город, она выглядела такой же гордой и грозной, каким выглядит пастор в церкви, потому что бабушка тоже надевала черный плащ, правда, шелковый. Черную пасторскую шапочку заменяла черная соломенная шляпа с узкими полями, которая блестела на солнце. На руке у нее болталась большущая черная сумка, а на ногах переливались серые шелковые чулки.

Но сегодня бабушка была взлохмаченной, на ней был обвислый красный халат, окаймленный чем-то блестящим. Когда Мирьям вошла, бабушка хозяйничала в кухне, собирала в кучу посуду. Очистила уголок на столе, протянула руку за бутылкой, села и налила полную рюмку. Выпив, оперлась локтями о стол и спросила у внучки, которая в робкой, выжидающей позе остановилась возле двери:

— Ну что, послали за деньгами?

Мирьям облегченно вздохнула: как хорошо, что бабушка сама догадалась, но в то же время какой-то странный комок подкатывал к горлу и слезы сами наворачивались на глаза.

Не обращая больше внимания на внучку, бабушка протопала, развевая полы халата, в другую комнату. Пошарила в глубоком кармане и стала открывать дверцу стоявшего в углу несгораемого шкафа со множеством замочных скважин. Прошло немало времени, прежде чем из связки был найден для каждой дырочки нужный ключ и толстая дверца отворилась. Самой Мирьям, чтобы открыть свою копилку, требовалось куда меньше хлопот.

Девочка чуточку побаивалась этой возвышавшейся в углу громадины. Не потому, что у нее были такие толстущие стенки, обитые изнутри чем-то темно-синим. Нет, вещь эта стала неприятной с той самой поры, когда Мирьям впервые потрогала ее. Девочка прямо-таки вздрогнула и быстро отдернула руку. Шкаф был холодным, словно ледышка.

Бабушка подала внучке три кроны.

Мирьям не протянула руки, чтобы взять деньги.

— Ну?

— Папа велел принести пять, — в нерешительности сказала она.

Бабушка без разговора добавила недостающие две кроны и с треском захлопнула дверцу холодного шкафа.

Девочка исчезла из комнаты, словно ее ветром сдуло. В следующее мгновение пять крон лежали на тумбочке возле кровати — отцу оставалось лишь протянуть руку, чтобы взять их.

В спальню из кухни вошла сумрачная мама и вопросительно остановилась.

Отец кивнул ей.

«Интересно, принесут ли маме радость эти деньги из ледяного шкафа?» — думала Мирьям, поглядывая на мать. Никакой теплинки пока на мамином лице не появилось.

Девочке надоело ждать, и она побежала во двор.

Но удовольствия шаркать ногами в пыли уже не было.

«Как плохо, если тебя кто-нибудь любит!» — думала Мирьям.

2

Посреди двора стояла Рийна, дочка Пилля — хозяина соседского дома. Мирьям, как только свесилась с подоконника спальни, так сразу и увидела ее. Рийна в окружении галдящих ребятишек была совсем как лубочный ангел. Ну просто кроткое воскресное утро — чистенькая и торжественная в своем розовом платьице с оборками, белых носочках и лакированных туфельках с пуговками. У Мирьям даже дух захватило от зависти. Тем более что ее никто не замечал, все смотрели на Рийну — склонив головы набок и отведя грязные руки за спину. Один Пээтер не в духе расхаживал поодаль, целясь из рогатки в иву.

— Рийна! — крикнула Мирьям.

Рийна повернулась к окну, и вместе с ней повернулись другие дети. Светило яркое солнышко, и глаза у Рийны были прищурены, совсем как у мурлыкающего котенка, а уголки ее тонкого рта растянулись от удовольствия до самых ушей.

— Ты куда? — спросила Мирьям.

— В воскресную школу! — не в меру громко крикнула в ответ Рийна, так, чтобы услышали во всех открытых окнах обоих домов.

В школу — это потрясло Мирьям.

— Я с тобой!

Рийна пренебрежительно скривила ротик и великодушно произнесла:

— Только скорее!

Мирьям исчезла в окне. И уже в следующее мгновение героически терла щеткой и мылом свои разбитые, облезлые колени.

— Это куда же? — удивилась мать.

— В вос-крес-ную школу! — с гордостью объявила дочь.

Не вдаваясь в подробности, мать принесла чистое платье и белые гольфы. В том, что пришлось надевать туфельки со сбитыми носами, беды большой не было, хуже было с дыркой на пятке, — туфля ерзала на ноге, и пятка на каждом шагу сверкала.

А тут еще эта торопучая Рийна раструбилась под окном:

— Ми-и-ирьям!

Напустив на себя торжественность, Мирьям вышла из парадных дверей на улицу.

Дети пустились в путь.

Ошеломленные было Рийниной ангельской внешностью, ребятишки снова обрели дар речи и вовсю потешались над Мирьям, которая шла, припадая на правую ногу. В ответ Мирьям из-за спины Рийны грозила им кулаком.

На улице Рийна с горделивой медлительностью повернула голову к несчастной Мирьям и спросила:

— Что у тебя с ногой?

— Ревматизм, — мрачно ответила та.

— Хм! — фыркнула Рийна.

«Вот дура, — подумала Мирьям, — не понимает, что я просто скрючила пальцы, чтобы туфля не болталась и чтобы дырку на пятке не было видно…»

Все же Мирьям рядом с торжественной Рийной стала намного сдержанней и уже не гладила всех встречных кошек.

В общем-то, Мирьям шла в церковь всего лишь в третий раз.

Впервые она побывала там на своих крестинах. Сама она, правда, не очень-то помнила, но дома потом не раз говорили об этом. Будто при освящении Мирьям крепко ухватилась обеими ручками за крест, висевший на толстой цепи на шее пастора, и со всей силы дернула. Пастор, по словам, улыбнулся и сказал потом матери, что из этого ребенка вырастет большой человек. Разговоры эти Мирьям слушала с удовольствием, потому что рослые люди ей нравились. И видно далеко, и без натуги можно заглянуть через забор, чтобы полюбоваться белыми лилиями, которые цветут в саду второго соседского хозяина, Таавета.

Еще раз Мирьям ходила в церковь на прошлое рождество. Людская толпа запрудила огромное помещение, и от духоты было трудно дышать. На привезенных из настоящего леса елках, которые стояли возле алтаря, без конца горели толстущие свечи, и от них исходил одурманивающий запах воска.

В общем-то, девочке нравилось бывать в церкви, если бы не этот пастор, который говорил так длинно и так скучно. Говоря в проповеди о святых вещах, пастор искажал голос, слова его были исполнены боли и страдания. Казалось, вот-вот должно случиться какое-то несчастье. Точно так же Мирьям не выносила собачьего воя.

Когда дядя Рууди бывал в настроении, он иногда подделывался под пастора. Только слова у него были совсем не скучными, он шутил, и всем было весело. Он надевал дедушкину черную шляпу, и из нее получалась пасторская шапочка. Дядя Рууди надевал дедушкину шляпу наоборот — донышком на голову. Поля у шляпы выглядели тогда, как помятое сияние над головой у святых. От всего этого худое дядино лицо со скособоченным носом становилось еще длиннее.

И Мирьям думала: почему бы дяде Рууди не стать вместо пастора перед людьми в церкви, с дедушкиной шляпой наизнанку, — никого бы из присутствующих не клонило ко сну, и никому бы не было грустно.

Мирьям сидела, присмиревшая, рядом с Рийной Пилль и смотрела на пастора, у которого был мягкий подбородок, и слушала его рассказы о странствии по пустыне, о Моисее и манне небесной со вкусом медового пряника. Мирьям была сытой, рассказ о еде ее не интересовал, и она стала рассматривать церковь.

Самым привлекательным ей показался алтарь и за ним, на задней стене, просвечивающиеся красочные изображения на стекле. Там стояли красивые люди с печальными лицами, и все они были укутаны в одежды с бесчисленными складками. Мирьям удивлялась: у всех на плечах столько материи, а сами почти босые. На средней, и самой большой, картине был изображен распятый сын божий. «Правитель Пилат, — как объяснила девочкам мама, когда они были на рождество в церкви, — позволил по требованию первосвященников убить Христа», Выходит, Иисус уже мертвый на кресте, но почему его тогда не закопали в землю, как этих бабушкиных знакомых, похороны которых Мирьям видела на снимках, что были заложены в Библии? Может, в той стране просто не делают красивых бумажных цветов и пышных венков, чтобы можно было положить их сыну божьему на могилку? Потому Христос и остался висеть на кресте.

В церкви чуточку повеселело. Пастор раздавал детям листки со словами песен. Мальчики, которые сидели слева, получили синие листки, девочкам — справа — дали розовые. Так как Мирьям еще не слишком разбиралась в грамоте, она беспомощно вертела в руках бумажку, не зная, что с ней делать. Взглянула на Рийну. Та держала листочек двумя руками перед носом и делала вид, будто понимала все, что там написано. Мирьям решила, что уж она-то не станет для виду держать листок перед глазами, лучше снесет его домой и вырежет для белого кораблика, который дедушка выточил из березового полена, розовые паруса. Вот если только не хватит для парусов…

В то время как Мирьям размышляла про себя, дети пели в сопровождении органа, а пастор рокочущим, громким голосом подпевал им. Затем он стал читать следующий стих.

А Мирьям думала про свое, что паруса у корабля должны обязательно быть большими. Тогда они захватят много ветра и понесут так, что в ушах засвистит.

И наступившую паузу в пении вдруг прорезал непотребный звук.

Мирьям испугалась и робко оглянулась по сторонам. Мальчики громко захохотали, девочки прыскали в кулачки и тыкались друг к дружке головами. Пастор сердито посмотрел прямо в глаза Мирьям, а музыканту, который сидел за органом, пришлось после ребячьего смеха начинать опять сначала.

Тогда Мирьям подумала, что ей тут больше делать нечего. Пускай себе поют табуном святые песни, ей куда больше по душе самостоятельная жизнь.

Она поднялась и пошла к выходу. Шагала без хромоты, вовсе забыв о злополучной дырке на пятке. Вышла из дышащей прохладой церкви на тенистую паперть и запрыгала на одной ножке вниз по ступенькам, пока не очутилась на солнышке.

Придя из церкви домой, она рассказала всю историю бабушке, которая повстречалась ей первой. Бабушка смеялась до слез. Мирьям никогда не видела ее в таком хорошем настроении и поэтому, выставив круглый животик и заложив руки за спину, недоумевала перед хохочущей бабушкой.

Самой же Мирьям было довольно грустно, потому что все утренние хлопоты пошли насмарку. Белые гольфы были перепачканы, на локте красовалась ссадина — в воротах навстречу ей бросилась знакомая собака, которая столь бурно выражала свой восторг, что сбила Мирьям с ног.

Отсмеявшись, бабушка положила тяжелую руку на плечо девочке и сказала, что вот теперь-то уж она чувствует — Мирьям ее внучка. Кровинка ее дорогого первенца, потому что очень уж пошла в бабушкину породу.

Она взяла дорогую внученьку за руку, схватила с вешалки ключ, который был такой же длинный, как ручонка Мирьям — от кончика пальцев до локтя, — и они вышли из комнаты.

К радости Мирьям, бабушка остановилась у двери таинственного винного подвала. Замок, в скважину которого как раз умещался девочкин вздернутый носик, не хотел поддаваться гигантскому ключу, что держала в своей сильной руке бабушка. Но все же она осилила замок, и дверь отворилась со ржавым скрежетом.

Из-под лестничной клетки в лицо пахнуло прохладой и плесенью. В первой половине помещения, разделенного простенками на две части, находились длинные полки, уставленные бесчисленными бутылками и банками. Внизу возвышались с двух сторон картофельные сусеки — однажды Мирьямина черная кошка вела там отчаянную борьбу с крысами, ростом с саму Мурку. В первой половине подвала можно было свободно проходить. Зато в боковушках могла стать в рост только одна Мирьям. Но бабушке в этой части подвала и не требовалось прохаживаться — средь оплетенных пузатых бутылей с вином для нее стоял дубовый чурбак. На нем она любила посиживать да поцеживать домашнее ягодное или яблочное вино.

Бабушка зажгла свечу, и теперь погреб можно было разглядеть лучше: все сплошь было покрыто толстой зеленой плесенью — стены, сусеки, известняковый пол, запылившиеся бутылки, и банки на полках, и даже оплетенные булькающие сосуды. И только бабушкин дубовый коричневатый чурбак оставался чистым — это была тут самая обиходная вещь.

Бабушка опустила тоненький красный шланг в бутыль и начала жадно сосать. Не переводя дыхания, утолив первую жажду, протянула шланг внучке.

Вино и впрямь было вкусным. Стоило Мирьям сделать несколько глотков, как она сразу ощутила приятное тепло, разлившееся по всему телу, унялась дрожь, нагнанная сыростью и страхом перед крысами, которые бродили по сусекам и были такие же большие, как кошка Мурка.

Мирьям тянула вино по своему разумению. Бабушка ее не останавливала. Когда внучка вдоволь напилась, бабушка покровительственно засмеялась и заметила, что крови господней тут, во всяком случае, больше, чем в церкви. Так как разговор зашел о церкви, бабушка сказала, что это место для придурков, нормальный человек идет туда, лишь когда нужда подопрет — креститься, ну еще венчаться и когда хоронят.

Мирьям удивилась — ну и большущим же должен быть этот господь, не меньше двухэтажного кирпичного дома, наверное, если его крови хватает на бабушкин погреб и на церковь тоже. На внучкины расспросы бабушка ответила, что господа церковники называют вино кровью господней, потому и она величает его так. На самом деле это просто перебродивший сок, и ничего другого. Мирьям страшно разочаровалась: и в церкви пустое мелют.

И тут девочка почувствовала, что ее мутит. А бабушка предлагала еще вина. Скривив рот, Мирьям ответила, что хочет домой. Сделав еще добрый глоток, бабушка согласилась покинуть подвал, чтобы отвести едва стоявшую на ногах внучку домой. Обычно равнодушная к порядку, бабушка на этот раз старательно повесила шланг на гвоздь. Затем погасила свечу. Выведя девочку из подвала, бабушка навалилась всем телом на тяжелую дверь, — теперь она послушно закрылась. Ключ надсадно заскрежетал в скважине. Прижав девочку к себе, бабушка затянула свою любимую песню:

Подвальный проход отдавался громким эхом, и бабы, катавшие белье, на всякий случай отпрянули в сторону. Дворничиха с любопытством приотворила дверь и выглянула наружу. Ее овчарка, улучив момент, выскочила, поджав хвост, во двор. И сразу же там раздался истошный вой. Это кошке Мурке опять попалась в лапы собака. Поднимая пыль, пес носился по кругу с кошкой на загривке. Бабушка невозмутимо шествовала дальше, продолжая горланить:

В затуманенном воображении Мирьям маячил лишь отцовский ремень с пряжкой, и девочка тяжело вздохнула.

По крайней мере, о том, чем закончилось ее посещение воскресной школы, она ничего не скажет. Ведь что по душе бабушке, может вовсе не понравиться маме. А если не сумеешь вовремя угадать чужих желаний да настроений, можешь себе всю жизнь испортить.

Так думала Мирьям, плетясь домой рядом с напевающей бабушкой.

3

Разгульное воскресенье отошло в прошлое, наступили будни, и Мирьям отправилась на работу в дедушкину мастерскую. Она перешла через пыльный двор и спустилась по каменным ступенькам в подвальное помещение. Мимо дворничихиной двери она прошмыгнула на цыпочках, чтобы никто не услышал и чтобы старуха не высунула свой любопытный нос. Девочке было просто не по себе, когда кто-то следил за ней. Радовало, по крайней мере, то, что клыкастая дворничихина овчарка боялась кошки Мурки. И поэтому Мирьям всегда, когда ей предстояло пройти по подвальному коридору, отыскивала кошку и брала ее с собой.

Справа, у стены, громоздился бельевой каток, в скрипучем ящике лежали пыльные камни — для тяжести. Когда кто-нибудь из жильцов прокатывал белье, Мирьям всегда подходила, чтобы послушать, как громыхают монотонно камни. В такие моменты она забиралась куда-нибудь в темный уголок, где можно было, зажмурив глаза, побыть одной. Она слушала и думала о белых конях, о целом табуне белых коней, которые, развевая гривы, несутся по белым дорогам. Мирьям сама не знала, почему эти лошади так тревожили ей душу.

Сегодня здесь никого не было, и Мирьям на всякий случай одним прыжком пронеслась мимо дальнего угла, где возле катка вызывающе притаилась темень.

Прямо в конце коридора отсвечивала дверь, ведущая в бабушкин винный погреб.

Мирьям вздохнула.

Она подошла к тяжелой двери и проверила: умещается ли ее носик в замочной скважине? Уместился! Как все же хорошо, что детей не бьют по носу, не то и он бы распух и побаливал, как ее попка после вчерашней взбучки. Еще застрял бы в дырке — края вон какие острые, стой тогда, упершись лицом в дверь. А вечером, глядишь, еще и та толстая черная змея откуда-нибудь выползет…

Примерив нос, Мирьям повернула налево. Как хорошо, что дедушка открыл дверь и зацепил ее за стенной крючок. А то пружина такая тугая, что была не по силам девочке. Дедушка, наверное, знал, что она придет. Ведь день-то рабочий.

Мирьям шла по проходу. Проводила пальцами по дощатым переборкам и чувствовала себя довольно храбро — здесь было суше и светлее.

Дедушка стоял возле тисков. Мирьям подкралась сзади и дернула его за кожаный передник. Дедушка обернулся, сдвинул на лоб очки в железной оправе и улыбнулся.

— Пришла тебе помогать, — объявила Мирьям.

— Ну-ну, — произнес дедушка и, подняв внучку на верстак, усадил ее на маленькую наковальню, покрытую материей: здесь она обычно и сидела.

Дедушка продолжал стачивать напильником железо.

У Мирьям было время, чтобы оглядеться.

В горне тлели угли, оттуда по серому помещению разливалось приятное тепло. Когда дедушка накалял железо, он всегда раздувал мехи и потом бил по раскаленному металлу большущим молотком так, что сыпались искры. Куда ярче, чем от бенгальского огня на рождественской елке.

Два трапециевидных оконца, застекленных множеством мелких стекол, освещали верстак и позволяли смотреть на улицу. За то время, которое Мирьям провела в Дедушкиной мастерской, она научилась узнавать окрестных жителей по их ногам — тротуар находился как раз на уровне окна.

Вот идет Уно, ноги все равно что у негра — жилистые и коричневые. Дворничиха шлепает медленно, переваливаясь с ноги на ногу, будто утка, полосатая юбка почти до самой земли, на ногах — и летом и зимой — черные шерстяные чулки и тапочки, зашнурованные длинными веревками, как у лаптей.

Ой, как красиво! Да это же соседская хозяйка, мама Рийны, госпожа Пилль! Она цокала на каблучках, и оборки розового платья у нее захлестывались вперед — то слева, то справа.

Следом за госпожой Пилль в поле зрения Мирьям появился старый Латикас. После того как на фабрике ему что-то упало на голову и его рассчитали с работы, длинная и костлявая фигура Латикаса то и дело маячила перед домом. Обвислые, болтающиеся по бокам руки бывали хорошо видны в оконце всегда, когда его ноги в залатанных башмаках и обтрепанных штанинах беспомощно нащупывали дорогу. Отец, возвращаясь по ночам, ступал так же. Только от Латикаса никогда не пахло вином, потому что у старика не было денег. Не было у него и бабушки, которая давала бы ему кроны. Наоборот, он должен был давать бабушке деньги. За лето с клочка земли, на котором шустрая Латичиха выращивала клубнику, малину и огурцы, выручали столько, что они со стариком и на хлеб выгадывали, и могли заплатить бабушке за полутемную каморку. Зимой же Латичиха ходила стирать белье, а старик сидел перед плитой в каморке и все раскачивался на стуле — вперед и назад, — хоть целые дни напролет.

Мирьям не любила эту каморку с ее лоскутным одеялом, которым застилалась плохонькая кровать. Но все- таки Мирьям иногда заходила туда, чтобы посмотреть на яркие, красочные открытки, которые были присланы из самой Америки и которые показывала жена Латикаса. Девочка рассматривала чужестранные изображения и жирные штемпеля и удивлялась, почему это дочка Латикасов, которая в состоянии покупать такие красивые открытки, не шлет денег своим старикам.

— Когда-нибудь пришлет, — надеялся старый Латикас.

— Времени, видать, не выберет, — отмахивалась старуха и отводила глаза в сторону.

Девочку просто одолевала жалость, что она не умеет писать, а то известила бы эту американскую дочку: так, мол, и так, родители совсем в беде. Ведь, может, там, за океаном, она вовсе и не слышала, что старому Латикасу на фабрике отказали в работе?

Вместе с Мирьям на верстаке сидел и ее телохранитель — черная, с желтыми глазами кошка Мурка. Но той не очень сиделось на месте. Вот она и шмыгнула в темный коридор, где, видимо, требовалось призвать к порядку обнаглевших крыс.

Дедушка сделал в работе передышку и стал набивать трубку. Долго раскуривал и примеривался к настоящей затяжке. Потом сел на большую наковальню перед горном и заложил ногу на ногу.

— Ну, — сказал он, — теперь не иначе твоя очередь.

Мирьям проворно слезла с верстака, подтащила ящик из-под гвоздей к тискам, чтобы можно было дотянуться, вопрошающе посмотрела на дедушку. Тот пошарил в кармане кожаного передника, нашел железку. Мирьям взяла ее и приступила к работе. Двумя руками развинтила тиски, вставила железку. Одной рукой держала, другой заворачивала щечки у тисков. От серьезной и нелегкой работы Мирьям просто сопела.

Так. Железка на месте. Прежде всего постукала молотком, потом поводила напильником, напрягая до предела едва проступающие мускулы своих ручонок.

Мирьям не знала, что должно получиться из этой железки. Решила: что-нибудь да получится — и продолжала трудиться.

Дедушка сидел на наковальне, дымил трубкой и улыбался.

Мирьям знала: если у нее ничего и не выйдет, то дедушка потом все равно что-нибудь придумает— нагреет железку, побьет по ней, растянет, пока она не оживет в облике какого-нибудь диковинного животного. Игрушки, сделанные дедушкой из железа, Мирьям держала на полочке книжного шкафа, вот только мать сердилась, когда видела их, она не понимала, что это животные.

Не нравилось матери и то, что Мирьям пропадала в дедушкиной мастерской: мол, только платья пачкает.

А когда дедушка шел гулять с внучкой, тут мама была даже очень довольна.

Какое счастье, что у дедушки свои ребята уже такие большие, думала Мирьям. Дядя Рууди гуляет с невестами, у папы есть мама, а дедушка весь принадлежит внучке. Мирьям решила, что себе она никогда жениха не возьмет, всю жизнь будет гулять с дедушкой.

К сожалению, ей уже сейчас навязывали жениха. К маме приходила ее школьная подруга и привозила с собой карапуза — вот его-то ей и присватывали, да еще наказывали хорошо обходиться. Но так как Мирьям терпеть не могла своего сопливого поклонника, то она использовала любой подходящий момент, чтобы на всякий случай отколошматить парня. Жених, который не был столь привычен к кузнечному молоту, как Мирьям, страшно боялся ее и сразу же начинал хныкать, как только его оставляли наедине с «невестой».

— Посидели, отдохнули — пора опять за работу, — сказал дедушка, заметив, что девочка уже устала возиться с тисками.

— Ну ладно, — согласилась Мирьям, позволив дедушке снова усадить ее на обычное место.

Мирьям наблюдала за дедушкой, который вытряхнул пепел из трубки в горн и снова подошел к тискам. Дедушка казался ей таким же красивым, как сам бог, на которого она достаточно насмотрелась на красочных открытках. Только бог, видно, никогда не работал, потому что его одежда не была такой замызганной, как синяя дедушкина блуза — вся в масляных пятнах и в подпалинах от искр.

— Какая же тут сегодня получится животина? — рассуждал дедушка, разглядывая на свет железку.

— Лошадка! — просила Мирьям.

— Лошадка так лошадка, — соглашался дедушка и улыбался. От этой дедушкиной привычки безмолвно улыбаться у Мирьям почему-то всегда становилось на душе очень радостно. Ведь люди так редко улыбались. А дедушка всегда мог улыбаться, да так долго, что на лице успевали появиться две морщины, которые начинались от уголков глаз и расходились по щекам и по лбу и от которых веером разбегались бесчисленные складочки.

Дедушка мог улыбаться, хотя у него была крикучая бабушка и было два сына-неудачника. Может быть, дедушка сам и не думал, что у него сыновья не удались.

Мирьям пришла к выводу, что дедушка — это нечто другое, чем жених. С дедушкой можно посидеть на корточках в мастерской, он, бывает, и в кино водит, и к Длинной Башне тоже.

В кино они сидели с дедушкой всегда ровно столько, сколько это нравилось Мирьям. Иной раз удавалось вдоволь насмеяться, когда на экране один дяденька — толстый и короткий — и второй — тонкий и длинный — колошматили друг друга, падали, перекатывались через диван и вытворяли разные смешные штуки. Но случалось, что становилось скучно, никто никого не гонял, тогда Мирьям дергала дедушку за рукав и шептала, что ей надоело. Дедушка никогда не возражал, и они, взявшись за руки, выходили из темного зала на улицу.

Зато ходить смотреть Длинную Башню никогда не надоедало. Во-первых, туда вела интересная дорога. И полакомиться удавалось: дедушка покупал у придорожных лоточниц сочную клубнику, а ближе к осени — и яблоки или ягоды, которые были всегда вкуснее тех, что росли в саду за домом. И только помидоров вкуснее, чем выращивал дедушка, Мирьям не знала.

К Длинной Башне надо было идти через низкий сосняк, за которым сразу начинались свалки, возле узкой и извилистой тропки пышно разрастались лопухи, репейник.

Мирьям еще никогда не удавалось подойти вплотную к таинственной Длинной Башне. Дорогу преграждали ямы с обрывистыми берегами, в их неподвижной бездонной глади отражалось поднявшееся в небо стрельчатое кирпичное строение. Возле Длинной Башни никогда не было видно людей, хотя рядом с ней и прикорнуло несколько низких домиков.

Как-то раз дядя Рууди сказал, что никакая это не башня, а просто развалюха — труба заброшенного кирпичного завода. Мирьям была страшно разочарована и бросилась к дедушке за утешениями. Дедушка стоял на своем и по-прежнему называл трубу Длинной Башней.

Но сомнение уже было посеяно.

«Поди-ка пойми людей, — озабоченно подумала Мирьям. — Кто из них глядит на вещи прямо, а кто и вовсе из-за угла косится?»

Из железки в заскорузлых дедушкиных руках за это время получилось животное, в котором Мирьям признала коня с развевающейся гривой.

Рабочий день в мастерской закончился.

4

В деревянном доме, который выходил окнами на улицу, жила семья Бахов — их отпрыска, рыжего Хейнца, Мирьям не любила. Она была не из тех людей, которые ни за что ни про что начинают ненавидеть человека, для этого нужна была веская причина.

Это случилось еще в далеком детстве, было тогда девочке всего годика два, и играла она однажды в песочнице. Хейнц, бывший на четыре года старше Мирьям и уже тогда выделявшийся своим коварством, подкрался сзади и стукнул девочку молотком по голове. А когда она закричала, он толкнул ее на землю и еще несколько раз ударил, и все норовил попасть по голове, чтобы оглушить Мирьям, выпекавшую из песка пирожные.

Злодеяния Хейнца Мирьям не забывала.

Годами зрела в ней месть. Но проклятая история— не хватало силенок. Стоило ей подрасти, как Хейнц вырастал еще больше.

Пришлось идти на хитрость. Мирьям делала вид, будто она совсем забыла о том, что произошло тогда возле песочницы. Иной раз играла с Хейнцем, а порой даже заходила и к нему домой.

Квартира Бахов казалась Мирьям очень странной. Не потому, что по-бабушкиному властная Линда Бах, мать Хейнца, по полдня, привалившись грудью к подоконнику, словно ленивица, проводила у окошка и загораживала свет в комнату. Нет. Эта обычная квартира — комната и кухня — выглядела диковинной потому, что в ней стояло четыре кровати, хотя здесь жило всего три человека. Одна кровать стояла в кухне, куда через стеклянную дверь, которая вела из комнаты, едва просачивался дневной свет.

Хейнц объяснил, что когда у мамы собирается «гезель-шафт», то он спит в кухне. Частенько так поступает и его отец, потому что он не любит гулять. Мирьям так и не разобрала, что это за «шафт» такой, и решила, что как- нибудь сама поглядит.

Случай вскоре представился. Мирьям пришла к Хейнцу, когда в задней комнате как раз шло веселье. Проходная дверь была защелкнута, но удержать голоса замки не могли. Девочка ясно слышала, как звенели рюмки и раздавалась немецкая речь.

Мирьям внимательно прислушалась. Бабушкин голос! Бедная бабушка, думала Мирьям, теперь я напала на твою тайну.

С бабушкой иногда случалось такое, что она пропадала на целый день, а то и на ночь. Если ее очень долго не было, дедушка посылал на розыски дядю Рууди. Вообще- то все обычные бабушкины места были известны. Может, такая забота надоела бабушке, подумала Мирьям. Вот она и пробралась за ворота, прошла тихонько под окнами лавки господина Рааза и шмыгнула в парадную дверь. О том, что бабушка гуляла так близко от своего дома, ни дедушка, ни даже дядя Рууди догадаться не могли.

Дети обнаружили в двери неприкрытую щелку и старались заглянуть в заднюю комнату.

Скользнула бабушка, мелькнул затылок какого-то господина, и явно виднелись покоившиеся на столе между хрупких бокалов толстые руки Линды Бах.

Детское подглядывание было прервано появлением господина Баха. Мирьям оторопела и попятилась за угол шкафа, в полумрак. Господин Бах, чей неимоверно крупный нос занимал большую часть его узкого лица, повесил свою форменную фуражку железнодорожника, грустно взглянул на Мирьям и произнес:

— Guten Abend, Knöspchen.

Снова он приветствовал ее таким странным словом. Это «кноспе» наводило девочку на мысль, что, может, замечание господина Баха касается ее носа, и, услышав его, она всегда старательно сморкалась. Сегодня она вдруг вспомнила, что дядя Рууди словом «кноспе» называет хозяйскую дочь противоположного дома. Но та Кноспе, которую по-всамделишному звали Дианой, была уже старым человеком, тридцатилетней длинноногой и бледнолицей тетей, и настолько отличалась от Мирьям, что называть их одинаково никак не годилось. Что же до носов, то длинный и бородавчатый нос Дианы вовсе бы и не уместился в замочной скважине бабушкиного винного погреба…

Спустя некоторое время Мирьям разузнала, в чем тут дело.

Оказывается, бабушка когда-то хотела, чтобы ее старший сын, отец Лоори и Мирьям, женился на дочке богатых Круньтов. Девушка с изящными манерами, которая столько поездила по свету и вдобавок еще умела говорить по-немецки, производила на бабушку сильное впечатление. Диана казалась ей такой же безупречной и безукоризненной, как дочки господ, у которых бабушка в молодости, до своего замужества, была в услужении. Она нахваливала Диану и дяде Рууди, но особенно отцу Мирьям. В те времена бабушка якобы любила говаривать, что помимо всех прочих высоких достоинств Диана обладает свежестью и красотой распускающегося бутона — ну, прямо Кноспе. Рууди усердно разносил окрест это прозвище, и вскоре Диану Круньт знали больше как Кноспе. Только это новое имя не помогло Диане. Долго ходила она в девушках. И лишь недавно вышла замуж за бедного-пребедного банковского служащего, который был лет на пятнадцать старше самой Кноспе.

Услышав эту историю, Мирьям почувствовала облегчение. Так как все это было связано с замужеством, которого Диана явно желала, а Мирьям нет, то почти одинаковое с ней прозвище больше уже не смущало девочку.

Но на кухне Бахов Мирьям, которую только что снова назвали «кноспхен», опять засомневалась и теперь бычилась исподлобья в сторону плиты, где господин Бах жарил себе картошку на ужин.

Гомон в задней комнате нарастал. Голоса стали уже настолько громкими, что совершенно заглушали шипение поджарившейся картошки.

Господин Бах задернул перед плитой ситцевую занавеску.

Мирьям и Хейнц придвинулись ближе к двери.

Кто-то со скрежетом открыл засов. Комнатная дверь распахнулась, и в кухню влетела мать Хейнца. Дети отпрянули в сторону. Застывшая на секунду госпожа Бах глядела вокруг горящими, ничего не видящими глазами. Ловким движением взбила на голове разлохмаченные волосы и, путаясь в оборках платья, выскочила в коридор.

Посреди комнаты, будто пригвожденный Христос, руки вразлет, стояла бабушка; освободившись от оцепенения, она ринулась следом за госпожой Бах. Остальной «шафт» остался преспокойно на месте, девочку и Хейнца это больше не интересовало, и они без долгих раздумий кинулись на улицу.

Должно было произойти что-то захватывающее!

Очутившись на улице, дети остановились. Ни бабушки, ни Линды Бах видно не было. Мирьям стало холодно, и она уже собралась пойти домой. Но вдруг в проеме парадной заднего дома возникла бабушка, в накинутом на плечи красном халате с блестящей отделкой. Развевались полы халата, бабушка ринулась к воротам.

В окнах обоих домов появились любопытствующие лица. Дядя Рууди грозил кулаком. Это, видимо, относилось к бабушке, которая уже исчезла с глаз.

Немного помедлив, дети устремились следом за бабушкой.

Мирьям и Хейнц не упускали из виду полы развевающегося красного халата. Шоссе, ведущее к морю, стало для них беговой дорожкой. Веснушчатое лицо Хейнца раскраснелось. Рыжие волосы пылали на солнце. Он несся вперед, словно пыхтящий огненный шар.

Мирьям, казалось, летела. Ее окрыляло сознание собственной силы: ведь Хейнцу не удавалось обогнать ее! Значит, час расплаты уже не за горами.

Позади остались последние дома. Бегуны вышли на прямую. Солнце, закатывающееся в море, на миг ослепило их. Оторвав от булыжной мостовой глаза, дети ясно увидели женщин. Впереди шла мать Хейнца, за ней, по пятам, бабушка — в мрачно-красном халате. Мать Хейнца была безмолвна, зато бабушка кричала душераздирающе:

— Freundin! Freundin!

С огородика возле сосняка, в сопровождении своей старухи, катившейся, словно гриб-дождевик, возвращался Латикас. Старик нес на плече лопату и, беспомощно нащупывая дорогу, пристально смотрел себе под ноги. Увлеченная необычным зрелищем, старуха остановилась и, разинув рот, смотрела на хозяйку, оравшую что-то на чужом языке. Заметив, что старик, не задерживаясь, идет своей дорогой, Латичиха тоже засеменила следом.

На темноватой, маслянистой глади моря метались последние блики заходящего солнца.

Госпожа Линда, выставив на макушке вздыбленные рогом волосы, как была в одежде, так и влетела в воду. Ее полные руки жестом отчаяния простерлись к закатному солнцу. Оборки платья поднялись над водой и скрылись, когда стало поглубже. Отойдя от берега дальше, туда, где вода доставала ей по шею, госпожа Линда остановилась. Легкая волна окатила ее с головой, и до берега донеслось отфыркивание.

Отрезвевшая госпожа Бах стала осторожно выбираться из воды.

Отстав между тем от подружки, бабушка брела по морю прямо к солнышку — красные полы халата колыхались на темной глади воды.

Мать Хейнца подходила к берегу. Возле бабушки вода едва доставала ей до груди. Но бабушка почему-то все равно душераздирающе кричала:

— Freundin! Не топись! Хватайся за мой халат!

Наконец они сошлись вместе, бросились друг дружке на шею, зарыдали и стояли в воде по самые пупы, подобно двум морским богиням. Холодная вода вскоре заставила их выйти на берег.

Страшные и поникшие, брели они, все еще в обнимку, хлюпая туфлями, к дому. Они были настолько заняты самими собой, что не заметили притаившихся за камнем ребятишек.

Отяжелевшие от воды полы бабушкиного красного халата тащились по песку, оставляя рядом со следами четырех ног две бороздки.

Хотя Мирьям никому о виденном и не пикнула, вскоре об истории утопления госпожи Бах все же прослышали все. А бабушкин красный халат нарекли халатом-спасителем.

Последнее поразило девочку. Мирьям видела своими глазами, что халатом никого не спасали, он просто мок в море, когда бабушка брела по воде, и больше мешал, чем помогал.

Госпожа Бах на какое-то время оказалась героем дня. Все стали дружелюбнее относиться к ней. Если управлявшиеся во дворе бабы замечали, что госпожа Линда опять ленивицей развалилась на подоконнике, то уже издали здоровались с ней, как принято обходиться с выдающимся и почитаемым человеком.

Даже бабушка сказала:

— У Баха жена что надо. Ведь чуть было не утопилась!

И в ее голосе звучало восхищение.

Только дедушка не любил слушать эту героическую историю, о которой говорилось с таким жаром. Дедушка по-прежнему уходил рано утром в мастерскую и до вечера, когда подходило время поливать помидоры, работал в жару кузни.

А Мирьям сидела на своем любимом месте, на крылечке, смотрела в сторону госпожи Бах и думала:

«Если мать Хейнца — героиня, то я же не смогу отплатить ее сыну. По крайней мере, до поры до времени. Прославленных людей следует уважать».

5

В прихожей под вешалкой стоят мамины туфли. Сегодня она пришла из города, не глядя швырнула их туда и даже не подумала почистить, как это делала всегда.

Мирьям загрустила. Значит, все надежды на лучшую жизнь на этот раз опять рухнули. Больше мама не будет искать работу.

Все эти утра, когда мама вырезала из картона стельки для туфель с проношенными подошвами, Мирьям с готовностью стояла рядом и ожидала маминых приказаний. Приносила ножницы, убирала обрезки с пола и, когда все было готово, подавала маме сумку. Мирьям провожала маму до ворот и встречала во дворе, чтобы узнать по маминым глазам, с чем она вернулась. Все эти дни маму ждали разочарования, разочаровывалась и Мирьям. И Лоори тоже. Опять прав оказывался отец, имевший обыкновение приговаривать:

— Не ходи ты унижаться перед всякими типами. Где уж тебе найти работу. Раз без дела сидят люди с профессией…

Но упрямая мама и на следующее утро все равно шла пешком из пригорода в центр, хотя у нее и не было профессии. То, что она два года работала у своей матери в шляпной мастерской, ничего не значило. Как утверждала другая бабушка, все равно у Мирьяминой мамы не было на это дело сметки. Да и заказов мало, а господа привередливые, и налоги большие.

Мирьям знала все их заботы — люди горазды жаловаться, радостью так запросто не делятся.

Теперь мама больше не будет искать работу. Верить этому девочке не хотелось, хотя безмолвная ярость, с которой мама вернулась домой, и не оставляла места надежде.

Мирьям как-то не привыкла безропотно сдаваться судьбе, и она стала ломать голову. Придумала! Надо принести щетку, картонку и ножницы. Потом взять разбросанные туфли и вычистить их. Вырезать из картона по старым стелькам новые и аккуратно поставить эту жалкую обувку под вешалкой, чуточку ближе, чем она стояла раньше, на видное место. Может, мама увидит, злость у нее пройдет, и завтра утром она снова отправится в дорогу.

— Мирьям стоит, прислонившись спиной к входной двери, и, склонив набок голову, разглядывает свою работу. Царапина на каблуке раздражает ее. Она слюнявит кончик пальца и приглаживает содранную кожу. Стало вроде приличней. И Мирьям остается довольной. Но мама ничего не замечает. На следующее утро она остается дома…

Днем навестить дочку и внучек приходит вторая бабушка. Она выкладывает на стол два бумажных пакетика и говорит:

— Сготовь ребятишкам поесть.

Мама, опустив голову, еле слышно бормочет слова благодарности и ищет, чем бы заняться у плиты.

— Ты что, не можешь как следует поблагодарить? — беззлобно спрашивает бабушка и разминает правой рукой ногу, которую у нее все время сводит.

Мама не отвечает. Лоори и Мирьям, нахмурившись, застыли возле кухонной двери.

Бабушка некоторое время терпеливо ждет слов благодарности, которых ей так и не дождаться. Наконец она сама прерывает молчание:

— Смотри не проговорись Армильде.

— О чем? — сердито спрашивает мама, которой все надоело.

— Ну, что принесла поесть. Армильда рассердится, что я все еще трачусь на тебя.

— Мама, отдай ей эти кульки обратно, — бросает Лоори.

— Да, отдай, — Мирьям тоже не удерживается.

— Что?

Как только бабушка не понимает!

— Мне в горло не полезет каша из крупы, уворованной у тетки!

— Лучше буду голодной, чем стану есть ее, — подкрепляет Мирьям слова сестры.

У бабушки кровь приливает к лицу, она начинает задыхаться.

Униженная до предела, мама безмолвно подвигает пакетики к бабушке.

— Неблагодарные! Не умеете уважить свою бабушку! Дикарями растете!

Лоори уводит сестренку с поля боя в тыл, в другую комнату, и произносит:

— Ну, теперь начнет пробирать!

Мирьям кивает.

— Подыхай ты с голоду вместе со своими детьми! — доносится из кухни.

Лоори и Мирьям прислушиваются и ждут, чтобы за бабушкой захлопнулась дверь. Обычно, когда ругань достигает предела, бабушка по привычке шумно удаляется, хотя через несколько дней, что бы там ни произошло, приходит снова. Приходит, кладет на стол бумажные свертки с едой и терпеливо ждет, чтобы ее поблагодарили. «Душа у нее болит из-за нас», — говорит мама.

— Что мне за нужда помогать тебе! — доносятся из прихожей бабушкины слова, а затем дверь с грохотом закрывается.

С потолка сыплется немного штукатурки. И все разом стихает.

Но ненадолго. Теперь очередь за первой бабушкой. Она ведь живет тут же, через коридор, и считает своим долгом дважды на день заглянуть в квартиру сына. Врывается без стука и, если трезвая, ограничивается фыркающим вопросом:

— Что, Арнольд опять пьет?

Сегодня бабушка посидела на дубовом чурбаке в винном погребе и настроена более воинственно.

— Крыса ты церковная! — вызывающе объявляет она маме.

То ли ее сердит, что отец со вчерашнего обеда куда-то запропастился, или еще что, только, все более распаляясь, она продолжает:

— Ты слушай, слушай, что, я не права? Сюда в дом ты пришла, как последняя церковная крыса! За душой ни гроша! Ни полушки!

Мамино лицо белеет. Если бы посмела, то ударила бы.

— А я? Триста рубликов золотом, один к одному, было в моем приданом! А ты, маленький ты человечишка… крыса церковная!

«Маленький человечишка» — это, по мнению бабушки, тот, кто бедный и кто не умеет говорить по-немецки, — обо всем этом Мирьям знает уже давно.

— Взял бы Арнольд в жены Диану Круньт, не пришлось бы и из-за работы мыкаться. Лежи да в потолок поплевывай! А если Диана Круньт показалась не в тех годах, разве было мало других — молодых и богатых! А ты сущая беспросветная церковная крыса! Маленький человечишка!

К счастью, бабушке все скоро надоедало, никто ей не возражал, а бузить одной было скучно.

— А почему ты ей не двинешь? — попрекнула, со своей стороны, Мирьям, когда бабушка ушла.

— Да как я могу, — сквозь беззвучные слезы объяснила девочкам мама, — мы ведь живем на бабушкины деньги.

— А почему ты не пожалуешься дедушке? — шепотом допытывалась Лоори.

— Что он может… Сам всю жизнь прожил на пороховой бочке, никогда не знает, когда опять взорвется…

— Ничего другого, — шептала начавшая всхлипывать Мирьям, — на этом свете и нет, кроме золотых рублей, крон да пороховой бочки…

И, решительным движением вытерев слезы на глазах, она объявила матери:

— Потерпи еще немножко. Я уже скоро вырасту, буду сама зарабатывать деньги и начну тебе приносить каждый день по десять крон сразу. Вот!

На мамином лице скользнула едва заметная улыбка.

— Мирь-ям! — зовет из-за двери дедушка.

Мирьям знает, что теперь она должна спрятаться куда-нибудь в угол, чтобы дедушка мог побродить да поискать ее. Дедушке доставляет большое удовольствие, когда наконец он все же находит спрятавшуюся внучку.

Даже мама, встрепенувшись, говорит дочери:

— А ну быстро, быстро!

Мирьям становится за дверь столовой и ждет.

Слышны дедушкины неторопливые шаги в передней и его спокойный голос:

— И куда это наша Мирьям подевалась?

— Понятия не имею, — говорит мама.

«Понятия не имеет! — думает девочка. — Она же видела, как я забежала за дверь. Просто они оба понарошке. Им это нравится».

И Мирьям притаилась.

А дедушка ходит по комнатам и никак не догадается заглянуть за дверь.

«Я бы давно заглянула за все двери», — снова думает Мирьям.

Лоори стоит в стороне и наблюдает. И никак не поймешь, то ли ей завидно, то ли нет.

Мама ходит следом за дедушкой и повторяет:

— Понятия не имею, куда это она спряталась.

Девочке становится скучно от такой игры взрослых.

Она слегка покашливает, чтобы обратить на себя внимание.

Только после этого дедушка отводит дверь.

— Смотри-ка, где наша Мирьям! — удивляется дедушка.

«А где же я должна быть? — печально думает девочка. — Рада бы убежать отсюда. Укатила бы на телеге, запряженной белой лошадью, или умчалась бы под розовыми парусами».

— Собирайся, — приказывает отыскавшейся дочери мама.

«Дедушку я бы с собой взяла, — размышляет девочка, натягивая носки, — только на телеге и на паруснике нет места, где играть в прятки».

Дедушка с внучкой идут гулять. Дедушка выглядит важным и праздничным в своей черной шляпе, залоснившемся черном сюртуке и брюках в мелкую черно-белую полоску. Под стать ему и Мирьям, неважно, что у нее колени в ссадинах, и изодраны ноги, и челка отросла, до самых бровей доходит, — зато на ногах у нее белые носки!

Мирьям взяла дедушку за руку. В этот момент самое высшее желание ее, чтобы все окрестные ребятишки стояли по обе стороны дороги и видели их.

Чтобы все смотрели и завидовали — ни у кого нет такого дедушки! Что из того, что у Пээтера непьющий отец, что у Рийны Пилль есть розовое платье с оборками и лакированные туфельки, что Уно лучше всех бегает, а Хуго может забраться на любое дерево, — что из этого? Зато ни у кого нет такого дедушки, как у Мирьям. Тут она всех перещеголяла.

Но из окрестных ребятишек никого не видно — лишь какой-то малыш лет двух от роду возится перед домом в канаве и ковыряется палочкой в песке, — такого маленького Мирьям даже и в расчет не берет.

Когда они вышли на дорогу, ведущую к морю, Мирьям спрашивает у дедушки:

— Скажи, а маленькие люди — это, правда, те, у кого нет денег и кто не умеет говорить по-немецки?

— Да нет, — оборачиваясь, отвечает дедушка и продолжает с ласковой поучительностью: — Маленькие люди — это дети, потому что они еще не выросли большими.

У дедушки его «маленькие люди» звучат совсем по- другому, чем бабушкин «маленький человечишка». И это приводит Мирьям в замешательство.

— А еще? — пристает она к дедушке.

— Ну, — уже не так охотно продолжает дедушка, — маленькие люди — это еще те, кто плохие. Иной раз бывает человек сам и высокий, а все же он — маленький.

Больше допытываться Мирьям не осмеливается.

Солнце уже спустилось совсем низко. Мирьям оглядывается. И видит две тени, которые неотступно следуют за ними по пятам. Если смотреть на тени, то оба они — и одетый в черное дедушка, и пухлощекая в ситцевом платьице Мирьям — выглядят длинными и мрачными.

Молчком идут они в сторону моря и заходящего солнышка. Мирьям шагает, опустив голову и сопя, как обычно, когда она занята серьезными раздумьями.

Кто же на самом деле маленькие люди? Может, это она, Мирьям, или вовсе мама? Не бабушка же? И как узнать людей, что не маленькие, не большие, а точно впору?

6

Отец не является домой и на следующее утро.

Но небо такое высокое и синее, и солнышко светит так ярко, и так дружно щебечут птички, что кажется, просто невозможно горевать и быть грустным.

Мирьям только было собралась бежать вприпрыжку на улицу, как ее задержала перебранка, доносившаяся из-за стены.

— Проспись ты, — требовал голос дедушки.

— Ну, знаешь, чер-р-р-т побери! — И бабушка ударяет кулаком по столу.

— Нечего тебе слушать. — Мама подходит к Мирьям и выпроваживает ее за дверь.

Девочка плетется во двор и останавливается, щурясь на солнце. С забора соскакивает кошка Мурка и подходит к девочке, довольно мурлыча, начинает тереться о ноги.

С треском распахивается бабушкино окно, обращенное во двор, и хозяйка орет так, что заполняет своим голосом все пространство между двумя домами:

— Мои деньги, что хочу, то и делаю. Хочу — пью, хочу — нет!

«Ага, — думает Мирьям, — сейчас начнется представление…»

Уже появляется на своем всегдашнем посту мадам Бах — героиня, которая чуть было не утопилась. Она опирается грудью на толстые руки и, видимо, чувствует себя прекрасно. Следующей показывается дворничиха, руки под замызганным передником сложены крест-накрест. Прислонившись плечом к косяку, она стоит в дверях, ведущих в подвал.

Жена извозчика Румма усаживается перед окном, надвигает на нос очки и делает вид, будто она и впрямь разглядывает кружево, которое споро вывязывают ее пальцы. Но так как она занимается вязанием уже по меньшей мере лет двадцать, то крючок к себе никакого внимания не требует, и можно в свое удовольствие наблюдать за происходящим.

Однако дедушка разочаровывает женщин. Он резко захлопывает окно.

Мирьям тоже складывает руки на груди и ждет, что будет дальше. Она знает, что на этом представление еще не закончится.

Поджидают и женщины.

Занавески в комнате бабушки начинают колыхаться, и окно снова распахивается настежь.

— Он хочет удержать меня! — задыхается от гнева бабушка. — Не выйдет! Я тут хозяйка! И дома здесь на мои золотые построены! Тоже мне мужик! Никогда не умел зарабатывать деньги…

Бабушка переводит дух, гордо оглядывается и чуточку спокойнее продолжает:

— И у Арнольда жена — дрянь! Приплелась голышом, ни копейки за душой! Пускай все знают! Маленькие человечишки…

— Верно, хозяюшка, верно! — вслед за бабушкиной тирадой взвизгивает Линда Бах, готовая захлопать в ладоши, вот только руки телесами придавлены.

В ушах у Мирьям от всего этого поднимается шум. Она нащупывает возле ног подходящий камень.

Когда ее ручонка уже замахнулась для броска, в то самое мгновение дворничиха останавливает девочку.

— Пойдем ко мне, — произносит дворничиха и тащит Мирьям вниз.

Одеревеневшая от отчаяния Мирьям встает возле окошка в подвальной комнате дворничихи и, подперев щеки, начинает, насколько ей позволяет разросшаяся на подоконнике герань, смотреть во двор.

Из парадной двери вышла мама с сеткой в руке и направилась к калитке. Кошка Мурка, задрав трубой хвост, пристраивается к маме и семенит следом.

Идет дядя Рууди. Его худое тело на тонких ножках-палочках раскачивается в такт шагам. В костлявых пальцах зажата тросточка, которая у него всегда с собой, хотя он вовсе и не хромает. «Может, он опирается, когда дует сильный ветер, и тогда лучше удерживается на ногах», — думает Мирьям.

Возвращается мама с кошкой Муркой, сетка по-прежнему пустая. Наверное, ходила к лавочнику Раазу просить в долг, но там отказали, догадалась Мирьям. И от бабушки не жди сегодня обычных двух крон — после утреннего, спектакля Мирьям в этом больше чем уверена.

А теперь через двор направляется дедушка, голова у него опущена, не смеет даже глаз поднять. Шаги его уже раздаются в проходе, идет в мастерскую. Мирьям начинает ерзать. Сразу уйти — не годится, решает она.

С чувством обреченности Мирьям остается на прежнем месте, среди дворничихиных цветов.

Появляется бабушка. Чуточку пошатывается, щурится, и все равно она шикарная в своем черном плаще с развевающимися полами. Длинная дужка большущей черной сумки крепко стиснута в ладони, и широкое обручальное кольцо желтеет на фоне черного шелка.

В ноздри Мирьям бьет аппетитный запах жареного, на сковороде у дворничихи что-то шипит. Девочка решает пойти к дедушке.

Он сидит на большой наковальне, обхватив голову руками, и не замечает, как в дверях появляется Мирьям, Девочка делает несколько широких шажков и прыгает дедушке на закорки.

— Мирьям, ты! — изумляется он. — А я испугался, думал, ну что это за зверь мне в загривок вцепился!

Смешной дедушкин испуг отгоняет недавнюю горечь.

— Хочешь поиграть в курьера? — спрашивает дедушка.

Хотя Мирьям и не представляет, как в него играют, она тут же соглашается.

— Видишь ли, курьеры относят важные бумаги из одного города в другой, из королевства в королевство, тебе же придется отнести посылку своей маме.

И дедушка сунул в карман внучкиного передника две кроны.

— А что, разве курьеры и своим мамам относят деньги на еду? — спрашивает несколько разочарованно Мирьям.

— Бывает, — замечает дедушка.

К возвращению Мирьям наковальня превращается в роскошный обеденный стол. Кусок чайной колбасы, две французские булки и несколько помидорин. Улыбающийся дедушка подвигает съестное поближе к Мирьям и говорит:

— А теперь закусим.

Мирьям усаживается поудобнее, болтает ногами и ждет, пока дедушка разрежет складным ножом булку и колбасу.

— Знаешь, дедушка, — с аппетитом уплетая бутерброд, говорит Мирьям, — когда я вырасту большой и стану зарабатывать, я куплю сразу целый круг колбасы, и мы с тобой в один присест съедим ее.

— Обязательно, — соглашается дедушка.

Однако вслед за столь величественным обещанием Мирьям вдруг сникает.

— И что это время так тянется, — вздыхает она.

— Куда же ты торопишься?

— Когда еще вырастешь и станешь зарабатывать!

— Ну, успеешь, успеешь, — утешает дедушка.

Когда Мирьям после пиршества в дедушкиной мастерской бредет домой, она в передней натыкается на бабушку. Уставив руки в бока, та наседает на маму:

— Где же он пропадает?

Мама пожимает плечами.

— Ну, конечно, — сердито продолжает бабушка, — с такой женой ни один мужик не уживется!

Мама и на это не ответила.

— Пошла вон! — крикнула Лоори.

— Пошла вон! — топнула Мирьям.

— Дорогие деточки, — бабушка разводит руки, совсем как пастор, когда благословляет, — да как же вы можете так говорить родной матери вашего папочки! Я вас кормлю, я о вас забочусь, а вы говорите мне «пошла вон».

Распростершую руки бабушку даже слеза прошибает.

Она опускает разведенные руки на плечи девочек, притягивает внучек к себе.

Лоори и Мирьям начинают всхлипывать — им не вырваться из бабушкиных объятий. Бабушка плачет от переполняющей ее жалости к несправедливому миру, беззвучно плачет даже мама, время от времени прикладывая к глазам платочек.

Но долго лить слезы бабушка не собирается, и это обстоятельство решает исход всеобщего плача.

День, преисполненный отчаяния и грусти, клонится к вечеру. Приходит время ложиться спать. Лоори и Мирьям загоняют в постель, хотя папа все еще не явился.

Наконец хлопает парадная дверь.

В прихожей слышатся шаркающие, нетвердые шаги. В передней надолго устанавливается зловещая тишина. Она тянется, тянется, пока не грохается со звоном зеркало, на которое, видимо, оперся отец. Расшвыривая ногами осколки, он вваливается в спальню.

Лоори и Мирьям, проснувшиеся от звука хлопнувшей парадной двери, с замиранием сердца выглядывают из- под одеяла.

Отец валится на кровать. В комнате запахло перегаром. Мама открывает окно и начинает расшнуровывать отцу ботинки.

От бабушки приход отца тоже не ускользнул. Воинственно сунув кулаки в карманы халата, она появляется в спальне. Трезвая и бледная от гнева, останавливается перед деревянной кроватью.

— Опять набрался!

Отец не считает нужным ответить, лишь отстраняется обмякшей рукой.

— О детях не заботишься, без куска хлеба оставляешь! Я, что ли, их всю жизнь кормить должна?

— В-во с-смот-ри, — зло бросает отец, — за-забот-ница!

— Скотина! — в сердцах грохает бабушка.

Отец приподнимается на кровати и, отрезвев от внезапной злобы, продолжает:

— Винищем ты всех поила!.. Зз-заботница!.. А мы с Рууди спали на полу. Как с-свиньи! Г-гос-пожа не желала портить лишними к-кро-ватями вид своего будуара. 3-забот-ница мать!

Бабушка барсом ринулась на отца. Тот, пошатываясь, поднялся на ноги и отшвырнул бабушку к шкафу у противоположной стены.

— Помогите! — закричала мама.

Огромный дубовый платяной шкаф несколько раз качнулся вместе с бабушкой. Но устоял, бабушка — тоже.

— Несите ножи и ковши для крови! — остервенело визжала бабушка, — Сегодня мы наконец рассчитаемся!

Когда дедушка и Рууди прибежали на мамин отчаянный крик, папа покорно стоял посреди комнаты, опустив руки, а бабушка била его ладонью по лицу, другой рукой схватив отца за отвороты пиджака.

Дедушка и Рууди оттаскивают бабушку.

— Убью! Убью! — кричит она, пока не захлопывается дверь.

В комнате вдруг стало как-то странно тихо. Слышно, как во дворе возбужденно перешептываются сбежавшиеся женщины.

Мама торопливо закрывает окно и задергивает занавеску.

Отец снова оседает на кровать и начинает стонать.

Мама чувствует, как возле нее дрожит Лоори.

В отчаянии Мирьям пытается найти выход из создавшегося положения и раздумывает про себя:

«Кто-то должен уйти отсюда. Но куда? Где лучше?»

И неожиданно Мирьям находит решение. Она складывает под одеялом руки и молит:

«Милостивый боженька, если ты вообще есть, сделай так, чтобы самый плохой из нас умер…»

7

Едва рассвело, как мама, схватив Лоори и Мирьям, ушла с ними из дома к другой бабушке.

Та жила на противоположной городской окраине. Чтобы сократить путь, нужно было идти вдоль железной дороги, где меж пыльных лопухов и репейника вилась узенькая, блестящая от затоптанной в землю сажи тропа.

Тут же, возле насыпи и тропки, сочилась заросшая вонючая канава. Время от времени проносились поезда. В безумном и оглушающем грохоте катились и стучали над головами трех путниц железные колеса.

Когда тропка у железной дороги кончилась, Мирьям вздохнула с облегчением. Ей почему-то казалось, что поезд когда-нибудь обязательно сойдет с рельсов и вдавит ее вместе с мамой и сестренкой Лоори в вонючую канаву, а смятые грязные лопухи закроют над ними голубое небо.

Дальше путь лежал по пыльной улице, которая выглядела невероятно широкой но сравнению с тропкой у железнодорожной насыпи, тут уж не надо было из-за каждого встречного сторониться в лопухи. Улицу эту перерезали несколько мостиков, где из-под гальки струились студеные ключи. Тут Мирьям всегда старалась придержать шаг и отстать. Было страшно интересно опуститься с краю мостика на корточки и глядеться в дно родника. Только разве позволят натешиться, — когда мама шла по этой дороге, она всегда была не в духе и у нее не хватало терпения возиться с детьми.

Они шли за помощью и в поисках крова к бабушке, которая не просто делилась своим радушием и сочувствием. Чем ближе они подходили к ее жилью, тем сильнее их подавляла неизбежность предстоящего унижения.

К сожалению, люди спешат навстречу даже плохому, если оно неотвратимо. Мирьям знала, что другого выхода нет, — потому что у мамы на шее висят два ребенка…

Когда говорили о двух «ребенках», которые «висят на шее», Мирьям сжималась в комочек и старалась стать незаметной, порой часами молчала и все думала. При этом ее больше всего донимала болезненная зависть. Почему у других детей, таких же, как она, родители не говорят, что дети «висят на шее»? Почему другие дети спят спокойно и им никто не мешает, а Мирьям изнывает в ожидании, если отец к вечеру не приходит домой, и уже с тревогой воображает себе ночную ссору? Почему она, Мирьям, не может, подобно Рийне Пилль, учиться играть на пианино, дотрагиваться до таинственных гладких клавишей и сладко замирать, захваченная чарующими звуками? Почему у нее нет велосипеда, о котором она так мечтает, почему нет коньков, чтобы скользить зимой по пруду, почему, почему, почему?..

Когда Мирьям осмелилась спросить об этом у матери, та ясно и коротко ответила: нет потому, что отец пропивает все деньги.

Материн ответ натолкнул девочку на смелую мысль. Мирьям пойдет и попросит президента, чтобы все вино убрали. Тогда отец не сможет больше пить. И Мирьям начнет учиться играть на пианино, а мама купит велосипед и коньки, все, о чем они с Лоори столько мечтают. Может, тогда не заставят больше донашивать и сестренкину старую одежду….

Мирьям прикидывала, как бы сходить к президенту, только не представляла, где он живет. Этого не знали и другие дети, а у мамы спросить она не осмелилась. Все равно бы запрет положила.

В небольшом доходном доме, где бабушка снимала квартиру, стояла гнетущая тишина. Хозяин дома не выносил детей и шума, оттого тут и обитали одни лишь пожилые бездетные жильцы. Единственная на весь дом молодая жиличка Армильда, семнадцатилетняя Мирьямина тетя, дома ходила на цыпочках, тихонько, как и старики, и так же, как они, говорила полушепотом.

Тишину холодного и вычищенного до единой пылинки коридора нарушали за день всего только несколько раз звуки улицы: когда кто-нибудь отворял входную дверь, но, по обычаю этого дома, ее быстро и бесшумно закрывали. Звуки оставались за дверью, а в коридоре снова воцарялась гнетущая тишина.

Когда заходил разговор о тюрьме, Мирьям всегда вспоминала этот дом: в тюрьму ведь никто по своей охоте не идет, и к бабушке Мирьям шла не по доброй воле.

Когда за тремя пришелицами закрылась входная дверь и уличный шум заглох, Мирьям почувствовала, как она и сама изменяется. Дух этого дома делал ее голос сиплым и принуждал говорить шепотом, того и гляди — совсем онемеешь.

На кнопку раздраженно дребезжащего звонка мама нажала коротко, словно черная кнопка обжигала ей пальцы. Звонки у дверей в этом доме не звенели радостно и звонко, они не сообщали о приходе гостей, которых ждут. Звонки в этом доме говорили о надоедливых пришельцах, которые нарушают серый покой.

Белая дверь с тоненькой черной ручкой бесшумно отворилась. Первой в ней показалась бабушкина голова. Маленькие холодные глазки смотрели с любопытством и одновременно со страхом ожидания какой-то неприятности или напасти.

Бабушкина тесная передняя была заставлена всякой всячиной. На стенах висели бумажные мешки с верхней одеждой, в углу привалились зонты, под вешалкой стояли галоши и грубого сукна тапочки, которые, казалось, для того и были созданы, чтобы передвигаться бесшумно и беречь полы. Но так как полы эти были до последнего сантиметра застелены пестрыми домоткаными половиками, то Мирьям всегда пугалась до слез, когда неожиданно обнаруживала где-нибудь в комнате рядом с собой бабушку или тетю Армильду.

Как положено, все трое сняли в передней пыльные туфли и сунули ноги в суконные тапочки. При ходьбе в этих большущих тапочках девочкам приходилось скрючивать пальцы и волочить ноги по полу.

Надо всем в бабушкиной квартире довлела скука. Здесь ничего нельзя было трогать, нельзя было громко смеяться и шуметь. Даже смотреть в окно было неинтересно. За кухонным окном возвышалась торцовая стена соседнего дома с такими же кухонными окнами; комнатные окна выходили в тесный дворик. За двориком начинался хозяйский сад с его скучными прямыми дорожками, с подстриженной под яблонями травкой и белой скамейкой — Мирьям еще ни разу не видела, чтобы на ней когда-нибудь сидели люди.

Девочке больше нравился дедушкин сад с его таинственными тенистыми уголками, диковинным деревом, на котором росли ядовитые алые ягоды, и заросшими тропками; там, в высокой полевице, всегда мог притаиться какой-нибудь необычный зверь. А эти два гигантских каштана возле беседки! Мирьям могла без конца любоваться в весенних сумерках их роскошными соцветьями, простершимися в лиловатое небо.

А здешний сад бесприютный, в нем не укроешься. Еще хуже двор, где расстилается пожухлая, затоптанная травка и врыты в землю столбы — в стирочные дни между ними натягивают толстую веревку и развешивают белье. Двор — это единственное место, где разрешено находиться. Выходить на улицу — запрещено.

Когда Мирьям стояла посреди двора, с трех сторон она видела плотный, глухой дощатый забор, а с четвертой ее подпирала стена дома. Этот безрадостный вид быстро надоедал, и Мирьям ложилась на пожухлую травку, закладывала руки за голову и уставлялась в небо. Облака все плыли, и там, наверху, возникали образы то людей, то животных. Горные хребты перемещали свои вершины с места на место, и белые ледники ускользали все дальше, скрываясь за верхушками деревьев. Но когда вдали начинало погромыхивать, детей обязательно отзывали в комнату.

Единственное разнообразие в здешнюю жизнь вносили дни, когда жильцы устраивали стирку. Тогда Мирьям пробиралась в подвальный этаж, поближе к прачечной, и слушала, как жесткая щетка скребет материю, как шлепается в ванну для полоскания отстиранная простыня или полотенце, как плещется мыльная вода, которую сливают из лохани прямо на каменный пол. Пар устремляется из открытого окошка во двор, чуточку оживляя его. Но когда кто-нибудь развешивал белье или оно уже сохло на веревках, бабушка запрещала выходить из дому. Впрочем, на это уже можно было смотреть из окна. Казалось, что во дворе готовится к отплытию парусник, и ветер весело надувает паруса простынь и наволочек.

Вечером, когда детей уложили в бабушкиной продолговатой спальне на тетину кровать, между мамой и бабушкой начались разговоры. О папиной пьянке мама говорила тихо, то сердясь, то жалуясь. Бабушка слушала, слушала и бросала со злорадством:

— А кто тебе велел выходить за него замуж против моей воли! Теперь вот помогай и тебе и твоим детям, да еще кров вам давай! Или мне заботушки мало! Армильда учится в лицее — тоже немалая копейка уходит!

И бабушка начинала обычно перечислять, сколько всего требуется Армильде, называла цены, охала, что от шляпной мастерской доход не ахти какой.

В этих случаях мама терпеливо молчала, а бабушка все причитала да причитала.

И мама и бабушка думали, что дети давно спят и ничего не слышат. Лоори и впрямь дремала, зато Мирьям напрягала слух и во все глаза буравила взглядом потолок.

Бабушка наконец выговорилась и закончила:

— Беда и горе с тобой! Армильде надо учиться. И все валится на меня одну. Отец-то уже второй год как в могиле.

При этих словах мама принялась тихонько всхлипывать. И то верно, сладко ли ей быть чьим-то «бедой да горем», ведь и Мирьям сама не выносит, когда говорят, что она и Лоори «висят на шее».

Бабушка сразу зашикала на нее:

— Чего ты воешь? Еще услышит хозяин, подумает, что здесь бог знает что такое!

Бесконечно нудно тянулись дни в этой наполненной тихой серостью бабушкиной квартире. Особенно изводилась Мирьям, когда на улице шел дождь. Тогда нельзя было даже лечь спиной на траву и разглядывать небо, потому что в ненастье бабушка запрещала детям выходить. А у мамы в этом доме права голоса не было. Все они ели бабушкин хлеб и должны были слушаться ее — так заявила сама бабушка.

Скоро Мирьям начала ненавидеть все, что находилось в этой квартире. Тетину книжную полку, откуда нельзя было взять ни одной книги, даже тронуть; накрытый белоснежным покрывалом турецкий диван — на него нельзя было залезать с ногами, даже в чулках. И бесчисленные половики — стоило только чуть побегать, они тут же скользили и сбивались в кучу. И входную дверь — за ее замки, задвижки и цепочки, — самой пытаться выбраться отсюда было почти немыслимо…

Но самой противной казалась продолговатая бабушкина спальня с ее окном в одном конце и дверью — в другом, где стулья были сплошь заложены узлами чистого белья и свертками неглаженой одежды. Белье лежало и в изножье обеих железных кроватей, на одной из которых спала бабушка, а на другой — тетиной — временно располагались Лоори и Мирьям. Длинноногой Лоори в общем-то не было и места, чтобы вытянуться на кровати, — узлы с бельем оставались лежать в ногах и на ночь.

Каждое утро, часов около пяти, когда бабушка поднималась и включала на кухне лампочку без абажура, неизменно просыпалась и Мирьям. Яркий свет, который бил ей в глаза, мешал спать. Но бабушка упорно не закрывала дверь. Мирьям беспокойно ворочалась в постели и, засыпая на время, видела кошмарные сны с отвратительными гадами.

Лишь тогда, когда бледный утренний свет усиливался и бабушка выключала лампочку, Мирьям могла немного уснуть. Но вскоре начинали просыпаться остальные, и невыспавшейся Мирьям тоже приходилось вставать.

А по вечерам снова продолжались разговоры между мамой и бабушкой, которые неизменно оканчивались мамиными слезами и бабушкиными напоминаниями о хозяине.

Обычно проживание у бабушки приходило к концу на четвертый или пятый день, когда мама коротко объявляла, что теперь они уходят. Тогда бабушка сразу добрела, лицо ее смягчалось от минутного расположения, и она оделяла маму несколькими кронами из зеленой шкатулки, что стояла на комоде. Когда бабушка подавала деньги, она никогда не забывала сказать, что Арнольд за это время, надо думать, все дочиста пропил в доме и что кроны эти сгодятся ребятишкам на кусок хлеба.

Обратная дорога от бабушки казалась короче. Мирьям даже забывала о своем страхе перед поездами, которые проносились мимо.

Мама шла впереди, и лицо у нее светилось.

Воздух был наполнен запахами наступающей осени.

Что их ожидает дома? — мучилась догадками Мирьям. И стоило ли так спешить туда? Наверное, так уж устроена жизнь — все туда и обратно. От одного плохого к другому.

 

II

8

Минувшее совсем незаметно переходит в настоящее.

Вскоре после того как дедушка начал жаловаться на свое здоровье, кто-то приставил к двери мастерской лестницу, так она и стояла там. Уж сколько времени Мирьям не раз пыталась оттащить эту лестницу, в надежде, что, может, дедушка тогда выздоровеет. Но, несмотря на все старания, намокшая лестница с места не сдвигалась, а звать на помощь — значит выдать тайную связь, которая существовала между лесенкой и дедушкиной болезнью, — и дедушка оставался лежать в постели.

Мирьям то и дело ходила навещать его. В дедушкиных глазах вместо прежней умиротворенности поселилась грустная задумчивость, он говорил еще меньше и еще медлительней, чем раньше.

Иногда дедушка расспрашивал внучку о помидорах и пчелах. О мастерской не заговаривал. Мирьям внутренне страдала, ей казалось, что в дедушкином взгляде кроется укор — за лестницу, стоявшую у двери.

В такие минуты девочка начинала разглядывать свои исцарапанные пальцы и досадовать, почему это созданию человеческому суждено так медленно расти.

От гнетущей тоски надо было как-то избавиться, и Мирьям решила по-иному порадовать дедушку. Она то и дело заглядывала в окна мастерской. Опускалась на тротуаре на колени, плющилась носом в пыльные стекла и пристально вглядывалась. Но глаза ее различали лишь самую малость: слева виднелся потухший горн, а на задней стене расплывались в темноте многочисленные полочки.

Обо всем этом она рассказывала дедушке. Утешала его, что в мастерской все в порядке — инструменты на месте, и крысы не шалят. Слушая, дедушка улыбался, и Мирьям чувствовала большое облегчение, хотя, по правде, она и не могла сказать ничего о маленькой наковальне — своем любимом сиденье на верстаке, — о которой ее спросил дедушка. Верстак стоял ведь под самым окном, низко, и она его не видела.

Дедушка объяснил внимательной внучке, как ухаживать за помидорами, и девочка теперь по вечерам поливала из полуведерной лейки растения и привязывала к подпоркам ветви с тяжелыми гроздьями. Но как Мирьям ни холила их, урожай все же был заметно ниже прошлогоднего.

Интерес к прежним играм у девочки пропал. Она то и дело засиживалась у постели больного. Когда у дедушки не было настроения разговаривать, девочка молча сидела в длинноватой полутемной комнате, в окна которой скреблись раскачивающиеся на ветру яблоневые ветви.

Мирьям почувствовала, что сейчас она нужна тут больше, чем когда-либо прежде. Она следила, чтобы дедушка принимал лекарства, которые выписывали доктора, приглашаемые бабушкой. Пузырьки с микстурами, баночки с мазями и порошки занимали у дубовой тумбочки все полочки и еще лежали сверху. Мирьям понимала дедушку, когда он отмахивался от лекарств: если их все принять, то для еды в животе и места не останется. А еда — всему здоровью голова, это мама повторяла ей без конца, когда ребенок начинал привередничать с едой.

Как только могла, Мирьям ухаживала за больным. А дедушка все лежал, скрючив коленки. Внучка приглядывала, чтобы не сползло одеяло — больного ведь нельзя простуживать. Мирьям знала, что тепло помогает поправляться, — недаром мама всегда давала при простуде порошки и укрывала всякой всячиной, чтобы потом выгонять болезнь.

Дедушка с постели не вставал, но Мирьям твердо верила, что недалек тот день, когда она за руку с дедушкой выйдет на прогулку. У больших, взрослых людей и болезни побольше, и времени уходит немало, чтобы вылечиться. Сам дедушка обещал каждый день, что скоро он встанет на ноги, и тогда они пойдут вдвоем либо в кино, либо к Длинной Башне — куда только она захочет.

Вечерами мама с отцом толковали о каком-то завещании, но Мирьям в этом ничего не соображала и ворчала про себя: уж лучше бы когда-нибудь поговорили о дедушкином здоровье! Она верила, что если бы все — и бабушка, и дядя Рууди, и папа с мамой, и Лоори, и, понятно, она сама тоже, — если бы они все сильно захотели, чтобы дедушка скорее выздоровел, то болезнь обязательно бы отступила. С кем бы из них Мирьям ни встретилась, она пристально смотрела им в глаза и мысленно повторяла:

«Захоти, чтобы дедушка выздоровел!»

Но другие не воспринимали ее приказа, который она отдавала в уме, и жили своей будничной жизнью, свыкшись с тем, что дедушка уже второй месяц лежит в полутемной комнате.

Девочке показалось, что все, кроме нее, не очень-то и желают дедушкиного выздоровления, и это вызывало неприязнь к родичам. Разве что один дядя Рууди, который иногда старался рассмешить дедушку своими шутками, находил у нее снисхождение. На других же Мирьям дулась, за ершистость и строптивость ее теперь бранили и наказывали чаще, но это, увы, не смягчало ее, скорее наоборот.

Девочку огорчало такое ухудшение взаимоотношений. Вдруг ее осенило: виной всему, видимо, то, что дедушку никто не любит. Из этого, к ее большому удивлению, выходило, что, значит, она-то, Мирьям, любит дедушку. Ну, конечно! Обязательно! Только как же может быть так, что другие не любят человека, которого любит она?

Ее же, в свою очередь, любит бабушка — отец всегда говорит это, когда посылает за деньгами. Значит, вполне естественно, что все не любят всех, поняла Мирьям. Она даже немного смирилась с окружающими, которые, по ее мнению, были к дедушке чересчур равнодушны.

Открытие, которое только что сделала для себя Мирьям — о ее любви к дедушке, — придало девочке новые силы. Когда, случалось, приносили мед, который она считала самым лучшим напитком, Мирьям обязательно несла его также дедушке.

В те дни, когда дедушка чувствовал себя лучше, он обсуждал с ней большие жизненные проблемы.

Как-то однажды он задал внучке странный вопрос:

— Скажи, что бы ты сделала, если бы у тебя было много денег?

Она задумалась.

— Ну, — протянула она наконец, — я бы купила Латикасам маленький чистенький домик… И коньки себе, — стыдливо закончила девочка; конечно же, ни за что не признаться, что потратила бы их еще и на рояль, и на велосипед. Да еще и неизвестно, хватило ли бы денег на все это.

— А отцу ты бы дала? — помедлив, спросил дедушка.

— Нет, — быстро и твердо сказала Мирьям.

— Почему же?

— Все равно пропьет.

Дедушкино лицо опечалилось, он даже отвернулся к стене, как делал обычно, когда его мучили боли или когда он уставал.

Мирьям пригорюнилась. Ну, конечно, ее папа все же был дедушкиным сыном. Маме тоже не понравилось, когда Рийна пришла однажды и наябедничала на Мирьям.

Девочка заерзала на стуле и поспешила утешить больного.

— Знаешь, — продолжала Мирьям, словно делилась какой-то великой тайной, — папа совсем не плохой. Когда зимой однажды была жуткая метель, папа пришел домой, а за пазухой у него был котенок, ну, наша Мурка. Самую лучшую кошку принес мне и Лоори. Иногда он все же заботится о нас, — гордо закончила Мирьям.

Дедушка снова посмотрел на внучку и даже усмехнулся. Ободренная этим, девочка тут же задала ему вопрос, который давно вертелся у нее на языке:

— А скажи, почему ты не запретишь папе пить? — Тень улыбки тут же упорхнула с лица больного, и Мирьям очень пожалела о том, что спросила.

— Не сумел я, — неловко ответил дедушка, — я умел только выхаживать помидоры.

Некоторое время в комнате стояла тишина и ясно слышалось, как скребется в окошко веточка яблони.

— Ты, Мирьям, понятливый ребенок, — дедушкина медлительная речь прервала переживания девочки, — так вот запомни, что я тебе скажу. На всю жизнь запомни.

Мирьям устроилась поудобнее на стуле и приготовилась внимательно слушать.

— Если ты увидишь плохое и дурное — начинай его ненавидеть. Только смотри, чтобы ты с бухты-барахты не решала, не то ненароком обидишь кого. Иногда бывает так, что с виду-то оно плохое, а за ним хорошее скрывается, а другой раз с виду хорошее, а копнешь — и никудышное.

Мирьям, едва шевеля губами, повторяла про себя дедушкины слова, чтобы запомнить их наизусть.

— И еще, — добавил дедушка, — работай и люби природу — и будешь тогда богатой. Не в том смысле богатой, чтобы купить старикам Латикасам домик, а богатой по-другому. Потом сама поймешь.

Мирьям напряглась, будто натянутая тетива лука. Ведь ей говорят слова, которые надо запомнить на всю жизнь. А вдруг забудет? Ну нет! Ей все ясно запомнилось, и дедушкины слова из ее головы никогда не улетучатся.

Повторив несколько раз в мыслях сказанное и оставшись довольной своей памятью, Мирьям постепенно успокоилась.

— Послушай, — спросила она у несколько отдохнувшего дедушки, — а ты сам стал богатым не в том смысле, чтобы купить домик Латикасам, а по-другому, что я должна еще потом понять?

Мирьям была уверена, что дедушка ответит «да», иначе откуда он знает, как учить других.

— Нет, — отвечает дедушка.

— А почему?

— Не смог, все как-то выскальзывало из рук.

— Если ты не смог, так как же я смогу? — боязливо прошептала Мирьям.

— Ты должна стараться, конечно, это вовсе нелегко.

— Когда поправишься, давай попробуем вместе… попробуем вместе стать богатыми не в том смысле! — продолжала Мирьям.

— Попробуем, — басовито соглашается дедушка и произносит: — А теперь беги играть, я чуточку отдохну.

— Отдохнем, отдохнем — и опять себе начнем, — повторяет она любимое дедушкино выражение и послушно удаляется. Они еще станут с дедушкой богатыми, ну так, по-другому, как хочется ему.

Мирьям решает сразу же стать лучше и отправляется на огород, чтобы поработать, хотя моросит дождичек и на дворе не очень-то приятно. Но ведь дедушка сказал: работай и люби природу! Мирьям ищет подпорку и подставляет ее под согнувшиеся помидорные стебли. От тяжелой работы прямо в пот бросает. Девочка отступает на пару шагов, смотрит, хорошо ли теперь стоят стебли, и поднимает затем взгляд на мокрые от дождя окошки.

Гляди-ка, отец стоит у окна и грустно смотрит сквозь мокрые стекла на дочку.

Мирьям чувствует, как в сердце струится тепло. Ей вспоминаются дедушкины слова:

«…Иногда бывает, что с виду-то оно плохое, а за ним хорошее скрывается…»

И радостная улыбка трогает ее губы Отец улыбается в ответ.

9

Лето стелило дорогу осени. Лестницу, прислоненную к двери мастерской, никто на другое место не передвигал, до мастерской никому дела не было. Дедушка по- прежнему лежал в постели.

И Мирьям все реже заглядывала в трапециевидные окошечки, пасмурная погода и запыленные стекла размывали очертания полочек на стене и потухшего горна.

Но тем чаще девочка ходила на огород, чтобы собрать в подол томаты и принести их дедушке. Да и не он один — все с удовольствием ели красные помидорины, даже соседский хозяин Таавет, который в последнее время довольно часто навещал своего давнишнего друга.

Обычно взрослые всегда выпроваживали Мирьям, когда у них начинались свои разговоры. А дедушка и Таавет позволяли девочке сидеть с ними, и поэтому она считала их благородными людьми, которым нечего скрывать от других. Мирьям хорошо знала, что, как правило, всегда, когда ее отсылали от себя, начинались перешептывания. Девочка инстинктивно стыдилась шушуканья и догадывалась, что в нем скрывается что-то необъяснимо гадкое, от которого на некоторое время портится настроение. Хотя при этом ей казалось, что она уже давно знает обо всем непристойном, что в состоянии придумать взрослые. Она знала жестокость, брань, неприличные слова, злобу, даже пьяных женщин она видела, когда у госпожи Бах были гости и когда Хейнцева мама хотела утопиться.

Дедушка и Таавет толковали о вещах понятных. Рассуждали в основном о пчелах, говорили о дождливом лете и о том, как подкармливают яблони. А то, случалось, заводили разговор о цветах. Таавет с гордостью рассказывал о своих белых лилиях и рододендроне, который он привез с собой из Англии. Дедушка никак не мог выговорить слова «рододендрон» и называл красу Тааветова сада просто цветущим фикусом. Но и дедушка мог похвалиться — у Таавета опять-таки не было диво-цвета. Дедушка так растроганно говорил о том, как его диво-цвет ранней весной простирает над голой землей свои листья-стрелы, с какой быстротой он растет, даже простым глазом видно, после изнуряющей зимы на веселой зелени его листьев просто глаза отдыхают.

И Мирьям поняла теперь, почему люди смотрят на цветы, почему она сама смотрит через забор на Тааветовы лилии: это глаза просят отдыха.

Девочку радовало, что Таавет, у которого в саду росли такие красивые цветы, казалось, надулся из-за того, что у него нет диво-цвета. Наконец дедушка не вынес того, что сосед опечалился, и пообещал, что он как-нибудь даст Таавету клубень, пусть и у него будет диво-цвет. Мирьям удивилась дедушкиной щедрости, у нее бы рука не поднялась разделить такой замечательный куст.

Вдоволь переговорив о пчелах, цветах и дождливом лете, они переводили разговор на самое заветное. Дедушка рассказывал о своих каштанах.

История начиналась из далекого далека и поначалу к каштанам никакого отношения не имела.

Порог этого века дедушка перевалил подмастерьем у кузнеца, и вот в одном давнем мае, в пору, когда заливались вовсю соловьи, сосватал он себе красавицу белошвейку.

Значит — бабушку! Мирьям навострила уши.

Триста золотых рублей, которые мамзель заработала у господ на своей машинке, пошли на то, чтобы купить клочок земли и построить дом. Что за чудо молодость! Бесконечная соловьиная трель! Тогда и сад заложили. Потом, прошло время, возвели рядом другой дом, только пришлось сжить-выкорчевать несколько плодовых деревьев, чтобы освободить место для стройки. Но произошло это уже, когда из беспомощных каштановых саженцев вытянулись здоровенные деревья. Закладывая сад, дедушка заметил два хилых росточка, которые тянулись, ища друг у друга опоры, на самом краю участка. Дедушка осторожно вырыл их и рассадил. В какой рост кинулись! Не иначе, радовались, что вокруг такой простор и воздух полон солнца.

Ясно, что два огромных дедушкиных каштана перевесят один Тааветов цветущий фикус, думала Мирьям. Ей были хорошо знакомы эти два приветливых дерева, они стали ей еще дороже сейчас, когда услышала, что дедушка сам посадил их. Ни у того, ни у другого каштана Мирьям ни за что не могла охватить руками ствол, за ними она всегда пряталась, когда хотела напугать Лоори.

Дедушкин разговор дошел своим чередом до минувшей зимы. Теперь в его голосе появилась печаль, и, оживший было от теплых воспоминаний, он едва выдавливал из себя слова. Жестокий мороз надломил жизненные силы могучих каштанов и разодрал их стволы. Дедушке казалось, что весной его каштаны отцвели в последний раз.

Ветер каждый день уносил с собой их уныло-желтые листья. Они то отлетали далеко, то застревали в кустистых лиловых и белых флоксах, то слетали к подножью стволов, постепенно закрывая еще сочную зелень травы.

Назавтра Мирьям принесла с огорода вместе с помидорами пожелтевшие листья и ощетинившиеся шипами недозрелые плоды, оброненные усталыми каштанами.

…В один из дождливых дней, когда лютый ветер срывал с хворых деревьев в бесчисленном множестве листья и с раскачивающихся яблонь без конца шлепались на мокрую землю яблоки, к больному дедушке пришел с красивым букетом Таавет. Неловко стоял он посреди спальни, держа в руке гладиолусы — желтые, лиловые, белые, и ожидал, когда бабушка принесет глиняную вазу с нарисованными розами.

— Зачем же ты их срезал? — пожалел дедушка, хотя было заметно, что красивые цветы радуют его.

— Да ну, ветер с дождем все равно их измолотят, — бросает Таавет и моргает светлыми мокрыми ресницами.

Девочку поражает Тааветова ложь — все же знают, что Таавет растит свои гладиолусы за сараем, где ветер им никогда зла причинить не может.

А дедушка не сводит глаз с прекрасных, стройных цветков.

— Хороший ты садовник, — бормочет он, не в силах поднять взгляда на соседа, который сидит у окна на стуле.

— Ну, ты сам получше меня будешь, — в ответ бубнит Таавет и смотрит на каштаны, которые подошли к своему последнему рубежу.

— Все льет? — спрашивает дедушка.

Девочке становится не по себе: дедушка всегда возражает, когда кто-нибудь, случается, хвалит его, а теперь вот вдруг спрашивает, льет ли на дворе. Неужели он сам не слышит, как дождь бьется в окно!

— Да! — отвечает Таавет.

Ветки яблони с ожесточением царапаются в оконные стекла. Мирьям закрывает на мгновение глаза.

Доносящиеся с улицы порывы ветра и шум дождя превращают в сознании ребенка сад в страшенного зверя, который, выпустив когти, набрасывается на мир и покой комнаты больного деда.

— Остался ли хоть листок на каштанах? — слышит девочка дедушкин голос.

Мирьям открывает глаза и бежит к окну. Таавет опережает ее.

— Еще есть, — отвечает он.

Смеркается.

С великим трудом вытаскивает дедушка из-под ватного одеяла свою жилистую белую руку — следы масла и копоти успели уже с нее сойти.

Со щемящей медлительностью протягивается к Таавету белая рука.

— Ну, прощай, что ли, — говорит дедушка соседскому хозяину.

Таавет долго держит руку друга, потом осторожно опускает ее на одеяло.

Безмолвно и не оглядываясь, сосед покидает комнату.

— Пойди принеси с грядки помидоров, — просит дедушка.

— Я не хочу. Помидоров еще много, а на улице дождик, — терзаясь тяжким предчувствием, возражает Мирьям.

— Иди, — дедушка напрягается, чтобы придать голосу повелевающую силу. — Иди. И пусть сюда придет бабушка.

Но она уже сама идет. Ступает, словно лунатик, руки бессильно опущены по бокам. Натыкается на внучку, оживает на мгновение и решительным движением выталкивает девочку из комнаты.

Повинуясь дедушкиному приказу, Мирьям отправляется в огород. Она прохаживается под дедушкиным окном и тянется, чтобы заглянуть в него. Но окно высоко, и никакого движения за мокрыми стеклами, скрытыми ветками, Мирьям не видит.

Она бредет к каштанам и пересчитывает последние желтые листочки. На два дерева их набирается всего пять.

Затем Мирьям начинает собирать помидоры. Она выбирает их долго и старательно. В подол передника скатываются самые лучшие помидорины. Мокрые, ярко- красные, студеные.

Уходя из сада, Мирьям еще раз оглядывает каштаны. Ветер и дождь совсем оголили их, ветки ободраны до последнего листка.

Промокшая насквозь, девочка спешит обратно в дом.

В коридоре ее останавливает Лоори — она вся дрожит и не в состоянии толком слова вымолвить.

— Дедушка! Дедушка! — шепотом повторяет она.

— Что с ним? — тревожно спрашивает Мирьям.

— Это ты виновата! — выпаливает Лоори. — Ты стащила дедушку с кровати. С тех пор он и заболел!

Мирьям вспомнила один из жарких полдней прошлого лета. Ей тогда хотелось разбудить дедушку, и она стала изо всех сил тащить его к себе. Дедушка спал очень крепко. Мирьям, довольная тем, что ей удается сдвинуть с места дедушку, вошла в такой азарт, что и в самом деле стащила дедушку на пол…

Оттолкнув сестренку, Мирьям бросается вперед. Мокрые пряди волос прилипли к шее, глаза широко раскрыты. Она распахивает дверь дедушкиной комнаты.

У кровати бабушка, отец и мама. Мама с заплаканным лицом оборачивается к застывшей в дверях дочери.

Черная фигура бабушки застыла на фоне светящегося окошка. Отец склонился над кроватью и слегка дрожащими руками смежает дедушкины веки.

Подол передника выскользнул у Мирьям из рук, и ярко-красные помидорины раскатились по полу…

«Милый боженька, если ты все-таки есть на свете, то сделай так, чтобы самый худший из нас умер».

Чтобы самый худший из нас умер!

Мирьям стонет.

10

В большой комнате бабушкиной и дедушкиной квартиры, там, где на стенах висели чучела с выпученными стеклянными глазами и пристроились ветвистые оленьи рога, теперь стоял гроб. В изголовье умершего дни и ночи, освещая дедушкино окаменевшее лицо, в высоких подсвечниках горели свечи. По углам серебристого гроба недвижно свисали тяжелые шелковые кисти. Бабушка застелила комнаты дорожками. Все до единого звуки в доме приглушились. Говорили мало и шепотом, боялись потревожить дедушкин вечный покой.

К гробу покойного приходило много людей: жильцы, знакомые, ближние хозяева. Они приходили, задерживались у гроба, склоняли обнаженные головы, оставляли цветы и уходили.

Бабушка выстаивала у гроба часами — степенная, непреклонная, ноги в черных туфлях чуточку расставлены, на еще статной фигуре — черное с отблеском платье. Руки скрещены на животе, хотя взгляд, обращенный прямо перед собой, и не свидетельствовал о погруженности в молитву. Она думала. О чем она думала, выстаивая вот так часами у гроба, никто не знал. Может, бабушка вспоминала прожитую с дедушкой жизнь, может, задумывалась о будущем.

Бабушка не плакала, не плакал отец, и дядя не плакал. И у Мирьям не было слез, от отчаяния и душевной скорби у нее все отупело.

Мирьям пребывала словно в каком-то ином мире. Не ощущала себя, не чувствовала голода или жажды, надеялась, что все это кошмарный сон, который скоро окончится. Чаще всего Мирьям бесцельно бродила по саду, безразлично смотрела на пчел, которые готовились к зиме, и на оголенные каштаны. Яблоки, упавшие на сырую землю, гнили, никто их не собирал.

Сквозь тонкие кружевные занавески Мирьям видела освещенную комнату, где под негаснущими свечами стоял дедушкин гроб. Видела неподвижную бабушкину фигуру и людей, которые приходили, останавливались и уходили.

Увядающие цветы и горящие свечи наполняли нетопленую комнату навязчивым запахом. Это был завораживающий запах смерти.

Мирьям не осмеливалась оставаться у гроба. Она не боялась умершего дедушки, ее угнетало ощущение страшной, непоправимой вины.

Что-то неотвязно стучало, словно молот, в усталом сознании ребенка. Девочке хотелось подойти к гробу и крикнуть: это я виновата в том, что умер дедушка!

Но Мирьям не шла, молчала, бродила по саду и, усевшись на заборе, заглядывала порой в комнату, где горели свечи, стояла бабушка и куда приходили с цветами люди.

Девочке временами не верилось, что дедушки больше нет. Были моменты, когда это казалось просто невозможным. Тогда становилось немного легче. Однако маячащая за тюлевой занавеской бабушка в траурном платье и унылый свет от горящих свечей тут же все оживляли в памяти.

Затем в Мирьям вселилась надежда, что свершится чудо.

Вечером явился бабушкин знакомый фотограф Тохвер, привинтил на треногу маленький черный ящичек и начал расставлять у гроба бабушку, дядю Рууди, папу, маму, Лоори и Мирьям. Тохвер поставил всех так, чтобы каждому из них было видно дедушкино лицо. Сердце у Мирьям колотилось в тревожном ожидании, она судорожно уставилась на мертвого дедушку. Мирьям верила, что вот-вот произойдет чудо, что теперь наступило долгожданное мгновение и дедушка немедленно поднимется из гроба. Фотограф пошел к своему черному ящику и скомандовал:

— Внимание!

Последовала ослепляющая вспышка.

Открывая снова глаза, Мирьям надеялась увидеть дедушку живым. Но впалое дедушкино лицо осталось неподвижным, лишь немного затрепетали языки огоньков на свечах.

И тут впервые после дедушкиной смерти Мирьям безутешно разрыдалась. Значит, все это не сон, чудес не бывает, и дедушка уже никогда не воскреснет.

В ту ночь девочку мучили страшные сновидения.

Уголок сада, который отделял их дом от соседнего, куда-то исчез, и вместо него теперь чернела громадная четырехугольная яма. На краю пропасти стояла толпа одетых в черное людей. При свете луны, выглядывавшей меж быстро плывущих по небу облаков, людские лица казались ядовито-зелеными. Мирьям стояла в стороне и пыталась укрыться от ослепляющих проблесков луны, но это ей не удавалось. Необъяснимая сила необоримо тянула ее к краю бездны, на свет, перед взоры угрожающе недвижных фигур. Вдруг раздался чей-то голос:

— Ты виновата!

«Виновата!.. Виновата!..» — громовым эхом раскатилось вокруг. Видение исчезло, осталось грозное эхо: виновата! виновата!

Дедушку хоронили на следующий день.

Под холодным осенним дождем из города к кладбищу протянулась длинная похоронная процессия. Покрытые черными попонами лошади шли медленным, заученным шагом, таща за собой катафалк, — четыре резные стойки поддерживали его крышу. По краям крыши свисали черные кисти. Серебристый гроб утопал в цветах и венках.

Первой, сразу за катафалком, под черной вуалью, шла бабушка. Намокшая кисея прилипала к лицу. По обеим сторонам бабушки шли ее сыновья. По левую руку — дядя Рууди с горящими болезненными глазами, уткнувшись взглядом в мостовую. Старший сын — Арнольд — справа. За ними, тоже под траурной вуалью, держа за руки девочек, шла Лоорина и Мирьямина мама.

По обе стороны черной кареты, в такт медлительному шагу похоронной процессии, вышагивали четверо мужчин, с кепками в руках. Следом за мамой, Лоори и Мирьям шли родственники, жильцы и знакомые.

Холодный осенний дождь лил не переставая. Сырость пронизывала до костей и вгоняли Мирьям в дрожь.

Дождь унялся, лишь когда похоронная процессия достигла кладбища. Поднявшийся ветер разогнал низкие свинцово-серые тучи. Кое-где между громоздящимися тучами проглядывало светло-синее небо. Ветер гнал навстречу процессии желтые кленовые листья. Ветер рвал болтавшиеся черными языками траурные накидки мамы и бабушки.

Взбудораженная ветром красота кладбища зажгла в девочке последнюю отчаянную искорку надежды.

Вдруг Мирьям увидела прислонившегося к светлому краю громадного облака господа бога — простоволосого, в серой сборчатой накидке. Глаза всевышнего вселяли покой, локти его опирались на краешек пушистого облака. Казалось, что господь бог усмехается. А вдруг он сейчас исправит свою роковую ошибку? Мирьям не видела ничего другого, лишь смотрела в небо, туда, где быстро набегавшие клубящиеся облака стремились закрыть собой видение.

Мама дернула дочку за руку, чтобы не отставала. Девочке пришлось сделать несколько быстрых шажков, а когда она снова подняла глаза — бог уже исчез. Закрылась тучами и ярко-голубая прогалина облака. Снова зашуршал крупный дождь, ветер швырял его в лицо.

У Мирьям исчезла последняя надежда. Девочка поняла, что никого там на облаке и не было, просто ей ясно вспомнилась лубочная картинка с изображением господа бога.

У ямы гроб открыли в последний раз. Костлявые дедушкины пальцы скрючены на груди, синеватые губы сжаты в узкую полоску, под глазами мешки, подбородок угловато выдался вперед, лоб восковой. Мирьям закрыла глаза и судорожно пыталась вспомнить живого дедушку. И она увидела его в мастерской: внимательные и дружелюбные глаза под густыми бровями, четкие движения, лицо слегка выпачкано сажей, спокойно, руки то и дело что-то мастерят.

Гроб заколотили и опустили в могилу, обложенную еловыми ветками.

Священник в черной рясе с широкими рукавами начал отпевать дедушку. Он говорил долго. В промежутках все пели, затем снова продолжал пастор. Мирьям, окоченевшая от холода, слушала внимательно. Священник рассказывал о дедушкиной добродетели, о его уравновешенном характере и богоугодной жизни. Утешал покинутую вдову, сыновей и внучек. Заверил, что всемогущий, милосердный и добрый господь бог непогрешим, он знает, кого приблизить к себе…

«Непогрешимый, непогрешимый!» — дразняще стучало в сознании Мирьям.

Люди стояли с опущенными головами вокруг открытой могилы и, скрестив руки, слушали и пели, когда священник подсказывал строфу псалма.

Потом священник трижды взял с земли по горсти песку и высыпал его на дедушкин гроб. Бабушка вслед за ним сделала то же. И Мирьям подошла и опустила три горсти песку на гроб самого дорогого ей человека. Бросила песок, но отходить от могилы не хотела. Впившись глазами в серебристую крышку гроба, девочка пыталась еще раз увидеть дедушку. Но забитый гвоздями гроб навечно скрыл дедушку ото всех взоров. Когда наконец мама оттащила ее прочь и мужчины с будничными лицами принялись засыпать могилу, Мирьям залилась слезами. Мама заглянула ей в лицо и пощупала лоб. Подошла к отцу, что-то пошептала ему и, взяв Мирьям за руку, заспешила домой.

Мирьям безутешно плакала, перед глазами раскачивались темные кусты, и ей было все равно, куда ее ведут.

В тот самый вечер девочку уложили в постель с воспалением легких. Без конца в изголовье Мирьяминой кровати стоял безжалостный боженька и громогласно провозглашал:

— Непогрешим я! Непогрешим!..

11

Сошли последние остатки снега. Рыхлая почва благоухала весенним ароматом. Прямо видимо набухали липкие кленовые почки. В окружных садах горели костры, очищающие землю предвестники стремительно приближавшейся весны.

Мирьям, проболевшая почти всю зиму, полная неясных ощущений, ходила по знакомым местам. Заглядывала с улицы в дедушкину мастерскую, бродила по мрачным подвальным переходам, где в конце концов всегда оказывалась возле двери с приставленной к ней лестницей.

Однажды утром, когда светило яркое весеннее солнце и бабушка пребывала в похмелье, пришел Таавет. После короткого разговора, который произошел между ними, бабушка, подавая внучке ключи от садовой калитки, сказала:

— Пусть господин Таавет возьмет обещанное дедушкой.

Мирьям пошла вместе с Тааветом в сад. Единственный во всей округе он был не очищен от прошлогоднего мусора, и никто не жег здесь костров, возвещавших о пришествии весны. Ни один росточек не мог пробиться сквозь прелую листву, и сад казался безжизненным.

Мирьям взглянула на шедшего впереди Таавета. Как же он был похож своим видом на этот серый сад!

Весь год напролет Таавет носил один и тот же замызганный домотканый костюм. Мешковатые брюки, жилет и обвислый пиджак. По весне старик снимал пиджак и ходил в одном жилете поверх заношенной льняной рубахи с расстегнутым воротником. И только осенью, когда начинали задувать пронизывающие ветры, он снова натягивал пиджак. В том и состояли перемены в его одежде — все зависело от смены времен года. Зимой Таавет почти не выходил на улицу, портняжил. Если он все же покидал дом, то лишь затем, чтобы купить еды у лавочника Рааза. Шел, съежившись от холода, в том же невзрачном пиджаке, лишь поднимал воротник, который доставал до засаленной кепки.

Голые деревья отбрасывали на пожухлый мусор невесомые тени, которые рассыпались вместе с прошлогодней листвой под ногами, а через мгновение невредимыми снова перекидывались через оставленные следы.

Вдруг Мирьям увидела, что в саду зеленел только диво-цвет, защищенный кустами, он тянулся вверх на своем извечном месте.

Хотя Мирьям, казалось, уже с незапамятных времен была знакома с диво-цветом, она так и не знала, как он правильно называется. Все называли его диво-цветом, потому что даже в самое жаркое лето, в самый знойный полдень в его золотисто-желтых колокольчиках сверкали капельки воды, бог знает как державшиеся на покатых лепестках.

Дедушка относился к диво-цвету с особой заботой. Чтобы защитить его от северного ветра, он специально посадил несколько кустов смородины и всегда самой ранней весной — неуклюже и кропотливо — рыхлил пальцами вокруг зеленых ростков землю.

Соседский Таавет по-хозяйски принес лопату и направился с ней прямо к стрельчатым росткам диво-цвета.

Он стал выкапывать цветок.

— Ты что, унесешь целиком? — испугалась Мирьям.

Таавету стало чуточку неловко, и он ответил:

— Ладно. Отросток оставлю.

И Таавет ушел вместе с дедушкиным бесценным цветком.

Мирьям опустилась на корточки возле ямки и начала нежно разравнивать ладошкой землю. Затем погладила пальчиками оставшийся маленький росток и утешилась тем, что когда-нибудь из этого ноготка вырастет новый диво-цвет, с новыми золотисто-желтыми колокольчиками.

В ту весну Таавет с особым усердием возился в саду и вокруг дома.

Как-то он привез целый воз лиственных саженцев и рассадил их вдоль забора, отделявшего Тааветов участок от участка сада, находившегося на попечении у Мирьям. Сосед не поскупился даже на покупное удобрение под саженцы, мало того, таскал еще черпаком из уборной жижу и, довольный, приговаривал:

— Скоро они у меня вымахают будь здоров!

Из-за того, что Таавет без конца мельтешил на дворе и тормошился, он то и дело оказывался на глазах у детворы, которая висла на заборе. Когда Таавет поворачивался спиной, дети хором заводили:

Эту складную песенку, которая так хорошо запоминалась, Таавет однажды сам подсказал ребятишкам. И теперь сорванцы всякий раз дразнили его «старым холостяком», когда он, случалось, проходя дворами бабушки или господина Пилля, шутил с детьми, зато когда Таавет, грозясь и ругаясь, гонял их со своего двора, дети со зла называли его «адским батраком».

Мирьям была одна из немногих, кому позволялось бывать у Таавета в саду и вместе с хозяином гулять там. Девочке казалось, что любезность Таавета вызвана тем, что у Мирьям есть бабушка, которой принадлежат целых два дома, а у других детей такой бабушки нет. Не иначе как потому же ей разрешалось бывать и у него в доме, где в десяти однокомнатных квартирах проживало десять старых дев; сам же хозяин жил в двух однокомнатных квартирах, соединенных дверью. Хотя в округе Тааветов дом презрительно называли «обителью старых дев», все же было страшно интересно ходить по вечно полутемным и пропахшим кошками коридорам этого здания с его скрипучими лестницами. Само собой, здесь нельзя было повышать голос или бегать, это понимали даже кошки, справлявшие свои свадьбы где-нибудь подальше отсюда.

Из-под одной лестницы, где также стоял полумрак, дверь вела в хозяйскую квартиру. Первую комнату Таавет называл рабочей, а заднюю, невесть с каких пор не топленную, — чистой. Дверь в чистую комнату большей частью оставалась на замке, так что запросто туда попасть было нельзя, и Мирьям гордилась, что она бывала там.

В чистой комнате господствовал мир запустения и пыли. В забитом мебелью помещении оставалось мало места для прохода, стулья, составленные друг на дружку, громоздились даже на застеленной бумагой плите. В углу за дверью возвышался граммофон — обычно мрачно молчаливый, его сиплый голос раздавался лишь по большим праздникам.

На граммофонном ящике таращила большущие черные глаза стеклянная красная сова, ожидая, чтобы ее хвост сунули в розетку. Когда Мирьям однажды не утерпела и сделала это, в затемненной пыльными занавесками комнате распространился сонный красный свет.

— А зачем эта лампа такая красная? — расспрашивала Мирьям.

— Она излучает свет любви, — серьезно ответил Таавет.

— А для чего тебе такая любовная лампа? — продолжала допытываться Мирьям. — Тебе ведь некого любить!

— Ах, это еще с давней поры, захватил с собой из Англии, — бормотал загнанный в тупик Таавет.

Здесь соседский хозяин вышел из чистой комнаты, закрыл дверь на замок и уселся на свое обычное место на длинном столе со скрещенными ножками, что стоял под окном в передней комнате.

— Расскажи, какая она, Англия? — любопытствует Мирьям.

— В другой раз. — У Таавета не было настроения рассказывать.

Мирьям с досадой посмотрела на Таавета, сидевшего по-портновски на своем столе и проворно орудовавшего иголкой. «Портняжки или умом свихнулись, или ногами подогнулись», — вспомнила девочка услышанную где-то злую присказку. Ноги у Таавета были здоровыми, и тронутым он вроде бы тоже не был, но в известной странности ему не откажешь. Иначе с какой стати жить ему одному? И неужели ему не было скучно в его неуютной рабочей комнате? Неужели тоска не съедала его тут, в этом помещении с некрашеным полом, где дневной свет дальше продолговатого стола почти и не доставал? Ничто здесь не радовало глаз — темный застекленный шкаф, набитый книгами с поблекшими корешками, швейная машинка возле стены, в углу — плита со сводом и кухонный шкаф, на котором всегда валялись куски хлеба и горкой лежала грязная посуда. Единственной приличной вещью, явно случайно попавшей сюда, в четыре замызганные стены Тааветова жилища, был светлый резной буфет. Между высоким шкафом и стеной оставался темный уголок, где стояла плохонькая кровать, застеленная серым одеялом.

Мирьям еще раз украдкой взглянула на Таавета.

Взлохмаченные седые волосы на голове и очки, завязанные тесемкой на затылке и грозившие соскочить с носа, произвели на девочку странное впечатление. Ей вдруг стало так жалко Таавета, что в душе она даже простила ему унесенный диво-цвет. Может, цветку в его ухоженном саду и лучше будет?

— Расскажи об Англии, — клянчила Мирьям.

— Мм, — неопределенно произнес Таавет.

— Что ты там видел? — не отставала Мирьям.

— Ничего я там не видел, — буркнул Таавет.

— Как так? — удивилась она.

— Ну… жил в Лондоне, там вечно туман. За пять шагов ничего не видно. Дни напролет работал у господина Томсона, в его подвале, куда никакой свет не доходил. А вечером, когда шел домой, было темно или стоял туман… Иной эту Англию я и не видел, — закончил он со вздохом и потянулся.

— А зачем же тогда поехал в Англию? — не давала покою Мирьям.

— Учился ремеслу, — сухо ответил склонившийся снова над работой Таавет. — Вон там, — он указал на застекленный книжный шкаф, — ты найдешь книгу об Англии, есть в ней и снимки Лондона.

Мирьям листала книгу и видела английскую столицу при дневном свете — ведь фотограф мог ходить по улицам в то время, когда Таавет корпел в подвале господина Томсона.

Вдруг из книги выпала на пол фотография — уже порядком пожелтевший семейный снимок.

Таавет, погруженный в свою работу, не обратил на фотографию внимания.

Мирьям долго разглядывала снимок. В мужчине она угадала молодого Таавета, он был без очков, и вместо седых косм голову покрывала черная блестящая шевелюра. Слева от Таавета улыбалась светловолосая женщина с продолговатым лицом. Перед ними стояли две такие же светловолосые девочки, одна из них худющая, совсем как Лоори.

— Хозяин Таавет, у тебя есть жена и дети? — спросила удивленная Мирьям.

Таавет вздрогнул от неожиданного вопроса и соскочил со стола. Вырвал из рук девочки фотографию и книгу и швырнул их в шкаф. И уже гораздо спокойнее закрыл стеклянную дверцу и повернул ключ в замке. В довершение всего ключ перекочевал на шкаф.

Сбитая с толку Мирьям вышагивала полутемным коридором Тааветова дома к входной двери. То, что она сейчас узнала, почему-то причиняло ей боль. Как может человек держать в тайне свою семью и хранить под замком свет любви?

12

— Мирь-ям! — донесся из прихожей басовитый зов дяди Рууди.

Мирьям никогда не заставляла дядю Рууди звать себя дважды.

— Куда? — появившись перед ним, спросила она.

— В мастерскую, — последовал короткий ответ.

От возбуждения у девочки дух перехватило. Поспевая вприпрыжку за длинноногим Рууди по прохладному коридору, она сегодня даже не испытывала желания сунуть нос в замочную скважину винного погреба, к тому же Мирьям чувствовала, что для таких проделок она уже слишком взрослая. Через год пойдет в школу!

Дядя Рууди оттащил лестницу от двери мастерской. В тревожном ожидании Мирьям застыла на месте. Прежде чем открылась дверь, ключу пришлось поскрипеть в заржавленном замке.

Мирьям тихонько ступила вслед за дядей Рууди в помещение, пахнувшее в лицо сыростью. Каждый шаг оставлял след на полу, покрытом слоем пыли. Окна затянуло паутиной, и известняковые плиты тротуара лишь с трудом можно было различить. Оставленные на столике инструменты покрылись ржавыми пятнами. И накрытая материей маленькая наковальня, где по обыкновению сидела Мирьям, была на верстаке, неподалеку от тисков.

— Хочешь сесть туда? — спросил дядя Рууди, заметив, что Мирьям уставилась на наковальню.

— Нет, больше не хочется, — ответила она со вздохом.

— Почему? — усмехнувшись, спросил он.

— Я уже большая.

Хотя Мирьям вовсе так не думала, дядя Рууди понял: племянница в последний раз сидела здесь тогда, когда дедушка последний раз работал в мастерской.

— Давай точить.

Дядя Рууди не дал девочке унывать. Он звонко хлопнул в ладоши, поплевал на руки и, весело насвистывая, принялся вытаскивать из угла точило.

— Твоя забота — принести воды, — бросил он через плечо.

Мирьям взяла старую банку из-под краски и отправилась в коридор за водой.

Дядя Рууди отыскал на полке топор, провел большим пальцем по лезвию и кивнул ожидавшей племяннице. Мирьям взялась обеими руками за ручку и, посапывая, принялась за работу.

Топор вскоре был отточен. Тогда дядя Рууди взялся точить и пилу. Но эта работа оказалась куда более тонкой. И хоть он без конца менял напильники, дело не очень подвигалось. Дяде Рууди даже свистеть расхотелось.

— Что будешь строить? — спросила Мирьям.

— Корабль.

Хотя дядя Рууди при этом и не усмехнулся, Мирьям поняла, что он шутит, — ну на самом деле, какой из дяди Рууди судостроитель! Пилу наточить — и то с горем пополам.

Дядя Рууди провел напильником по последнему зубу и сказал:

— Готово.

— А еще зубья развести надо, — строго заметила Мирьям, привыкшая к тому, что дед всякую работу доводил до конца.

Дядя Рууди взглянул исподлобья на Мирьям и запел:

— Здесь, — она подала ему инструмент.

Рууди бросил петь и принялся неумело разводить зубья.

— Неважный из тебя работник, — сердилась Мирьям.

— Верно, — подтвердил Рууди, — я же шутник.

— А это еще что за работа? — требовательно и рассудительно спросила Мирьям.

— Шутник шутит, пока шутки не кончаются, — ответил Рууди, щурясь правым, коричневым глазом, а другим, голубым, уставившись в упор на Мирьям.

— А когда шутки кончаются, тогда что?

— Тогда шутник уходит.

— Куда?

Просто, просто он уходит, жить на кладбище приходит, — напевая, ответил Рууди и при этом уже не смотрел на Мирьям.

— На кладбище одни мертвые, — мрачно вставила Мирьям.

Больше Рууди не произнес ни слова, лишь насвистывал и — медленно и неумело — разводил у пилы зубья.

— А какой ты корабль построишь? — допытывалась девочка, хотя и не верила словам дяди.

— Ну, конечно, большой, с шелковым флагом и серебристыми парусами, — ответил Рууди, переставая насвистывать.

— И куда ты на нем поедешь?

— Выйду в море, буду во хмелю бродить.

— Ходить под парусами, — поправила Мирьям.

— Ходить под парусами и во хмелю бродить, — согласно кивнув головой, переиначил Рууди.

Рууди отложил заточенную пилу в сторону, прищурил теперь левый, голубой глаз и посмотрел на девочку правым, коричневым глазом.

Мирьям не смогла сдержать смех.

— Не болтай, — посерьезнев, сказала она, пытаясь выговорить дедушкины слова дедушкиным голосом.

Дядя Рууди рассмеялся, посадил Мирьям себе на плечо и, насвистывая, вышел из мастерской.

Покачиваясь на дядином плече, Мирьям принялась вторить его насвистыванию, и почему-то ей уже больше не хотелось быть серьезной.

После мастерской Мирьям направилась в сад.

Она вступила в схватку с сорняками. После весенних дождей весь сад вдруг зазеленел, трава пустилась в такой рост, что земли между кустами и деревьями и видно не было. Мирьям теперь то и дело ходила в сад выпалывать траву. Руки у нее огрубели, и ноги пошли волдырями от крапивы. Но что самое страшное: работа подвигалась медленно, а на очищенных клочках всходили новые сорняки. Мирьям сокрушенно думала, что ей никогда не удастся привести в порядок весь сад. Да и есть ли смысл в ее хлопотах? Один пчелиный рой вымер, улей стоял заброшенным, и никто не собирался ни убрать его, ни вселить новых пчел. Рамы, поддерживающие ягодные кусты, перекосились и тосковали по хозяйскому уходу.

Мирьям устала и отправилась в дальний конец сада. Прислонилась к забору, отделявшему двор от сада, огляделась. Молодые деревца, посаженные Тааветом, пышно разрослись и затеняли этот уголок, здесь было сыро и без конца кружили комары. Верхушка дедушкиной яблони склонилась к востоку и напоминала горбатого подростка. Тюльпаны в эту весну и не расцветали, и смородина никак не хотела наливаться.

Мирьям уже давно собиралась поведать о своей заботе соседскому хозяину, надеясь, что, может, Таавет сжалится и подрежет свои клены. Однако ей все недоставало смелости предпринять решительный шаг. Тем более что в последнее время Таавет находился в плохом настроении — две самые молодые жилички из «обители старых дев» нарушили неписаные заповеди его дома и занялись безнравственной жизнью. Та, что постарше, Мария, ожидала ребенка, а помоложе, Лонни, стала гулять с приказчиком из мясной лавки. Так что мороки у Таавета с соблюдением доброго имени своего дома хватало, и вряд ли он будет склонен выслушивать жалобы Мирьям.

Почему Таавет сердится на Марию — этого Мирьям не понимала. Мирьям хорошо знала, что люди рождаются на свет, и сам Таавет ведь тоже родился, почему же он вдруг не хочет, чтобы еще одним человеком стало больше? Да и не только Таавет — стоило женщинам на улице увидеть Марию, которая возвращалась с фабрики домой, как они сбивались в кучу и начинали шушукаться:

— Срам какой!

А вот то, что Лонни гуляла с приказчиком, Мирьям тоже не одобряла, — ей не нравилось вечно красное лицо этого парня и не нравились его близко посаженные глаза. Стройная и темноволосая Лонни, особенно когда она перекидывала через плечо свое самое большое достояние — чернобурку, выглядела такой же красивой, как заграничные артистки в кинокартинах. Лонни могла бы выбрать себе кавалера и поприличнее, а не этого мясника с толстыми раскоряченными ногами.

Мирьям устала стоять и залезла на забор, куда немного даже доставало солнышко. Отсюда она видела весь ухоженный красивый Тааветов сад.

По соседскому двору бродил полосатый бродячий кот Помм. Мирьям подумала, что если бы Таавет увидел сейчас кота, то пришлось бы тогда старому драчливому Помму нестись без оглядки и спасаться от града камней. Вон он уже идет, несет лейки, полные воды, и направляется с ними в сад. Старый, умудренный опытом Помм, почуяв беду, шмыгнул под забором в бабушкин двор, где с независимым видом принялся шарить в мусорном ящике.

Когда Таавет подошел ближе, Мирьям крикнула:

— Здравствуй, хозяин!

Она знала, что Таавету очень нравилось, когда его называли хозяином. То ли подействовало это волшебное слово, или что другое, но сосед весьма любезно откликнулся:

— Здравствуй, Мирьям! Чего это ты ко мне больше в гости не заходишь?

— Сейчас приду! — ответила Мирьям и соскочила с забора. Сегодня Таавет в хорошем настроении, так почему бы ей не воспользоваться случаем, чтобы поведать соседу о своих заботах.

Хотя Таавет находился и недалеко, путь до него в общем-то неблизкий. Сначала нужно выбраться из своего сада за калитку и замкнуть ее — через забор было бы куда прямее, но бабушка не разрешала оставлять калитку незапертой. Затем надо было повесить ключ от калитки в бабушкиной кухне на вешалку. После этого возвращаться во двор и выходить за ворота на улицу, чтобы потом через другие ворота попасть в соседский двор. И наконец — калитка в Тааветов сад.

Таавет расхаживал меж длинных грядок и поливал. Мирьям ступала след в след за Тааветом и никак не осмеливалась начать разговор.

— Ты так и не сказала, как тебе лондонские картинки понравились? — начал Таавет.

— Красивые, — коротко ответила Мирьям — сегодня у нее не было настроения говорить о Лондоне.

— Чего же ты там увидела? — не отставал Таавет.

— Церкви и большущие окна, — безразлично произнесла она, а у самой на уме все тот предстоящий нелегкий разговор с соседом.

— А еще что ты видела? — осторожно спросил Таавет, и было заметно, как он ждал ответа.

— Ничего я больше не видела, — твердым голосом ответила Мирьям.

Таавет отставил лейку в сторону и повернулся к девочке.

— Так-таки и ничего больше? — допытывался он.

— Нет, — заверила Мирьям и невинно посмотрела на Таавета.

— Ах, вот как, — произнес Таавет с явным облегчением и взялся за дужку лейки.

Свободной рукой он нашарил в кармане складной нож, подал его девочке и разрешил:

— Поди срежь вон оттуда для матери несколько нарциссов.

Хоть это было проявлением чрезвычайного доверия со стороны Таавета, Мирьям в нерешительности осталась стоять на месте. Она не хотела идти срезать цветы раньше, чем переговорит с Тааветом.

— Чего ты ждешь? — удивился он, оборачиваясь.

Мирьям кашлянула и начала самым что ни на есть пристойным и низким голосом:

— Послушай, хозяин Таавет, ты бы подрезал чуточку покороче эти клены у забора.

— Зачем? — удивился Таавет.

Мирьям вздохнула — неужто он и впрямь не понимает — и проговорила зазвеневшим от возбуждения голосом:

— Так ведь все солнце загораживают.

— Вот так так, — рассердился Таавет, — совсем девка с ума спятила! Я с таким трудом достаю саженцы, высаживаю их, удобряю, чтобы они поскорее подросли и удерживали холодные ветра, а ты: срезай!

Мирьям вернула нож.

— Ты получше ухаживай за своим садом, тогда и расти все будет, а мои деревья тут ни при чем! — бросил Таавет вслед уходившей Мирьям.

Со сжатыми в карманах кулаками и надув губы, вошла Мирьям в комнату.

— С кем это ты опять схватилась? — спросила мать.

— С Тааветом.

— Ого! — удивилась она.

— Чертов старик! — выдавила Мирьям сквозь зубы. — И жену с детьми в Англии бросил…

— Что ты болтаешь, Таавет — холостяк! — сказала мать.

— А вот и нет, я знаю, сама видела карточку, на которой они все сняты.

Мама так поразилась новости, что не стала и допытываться о причине ссоры.

А Мирьям сидела, опершись локтями о подоконник, смотрела понурившись на заросший сад и думала: вот и пойми, который из них стоящий человек — работник Таавет или шутник дядя Рууди?

13

Между бабушкиным двором и двором госпожи Пилль прилепились в ряд приземистые дровяные сарайчики. Множеству бабушкиных жильцов из дома, который стоял к улице, не хватило закутков в подвальном этаже — большую часть там занимала мастерская, дворничихина квартира и бабушкин винный погреб под лестницей. Вот и приходилось некоторым жильцам мириться с сараями во дворе. Одно отделение из этого трухлявого ряда принадлежало Бахам. Летом Хейнц устраивал себе там второй дом — бывало, целые дни проводил в сарае.

Бахов Хейнц рос на страх окрестным ребятишкам. Всех, кто попадался ему во дворе под руку и был слабее его, он тащил за шкирку к себе «домой» и держал там взаперти до тех пор, пока мамы не сбегались на крик и не выручали своих чад.

По обыкновению Хейнц время от времени навещал своих арестантов, чтобы насмешками дразнить бедных мучеников и мучениц.

Рийна Пилль до того страшилась Хейнца, что стоило ей завидеть рыжую голову, как она тут же прижимала к себе розовую куклу и с криком пускалась домой. Как- то Рийна сидела у Хейнца в сарае под замком и, напуганная до смерти, проплакала кряду несколько часов.

Хейнц отличался хитростью. Лебезил, как мог, перед мальчишками, которые были больше и сильнее его, и дарил им открытки, на которых нежно улыбались красивые женщины. Однажды, повздорив с Пээтером, Хейнц, от страха, чтобы его не побили, быстро пошел на мировую и даже пожертвовал Пээтеру свой складной нож.

Во дворе из-за Хейнцевых проделок иногда возникали ссоры. Бабы ругались с госпожой Бах и кляли рыжего паскудника за то, что он пугал ребятишек и сажал их под замок. Но госпожа Бах, собственное геройство которой уже успело быльем порасти, вставала на сторону сына.

— Да боже мой — это же ребячьи забавы, — со смехом оправдывала она сына, обнажая выдающиеся вперед лошадиные зубы. — Мой Хейнц — ребенок живой, у него живое воображение, и я не собираюсь ограничивать его развитие, — с ученым видом заявляла она.

Все же казалось, что она чуточку побаивается женщин: важно покачивая своими могучими бедрами, она быстро исчезала после подобных перебранок. На крыльце она еще раз останавливалась, чтобы оттуда ехидно улыбнуться взбешенным женщинам. Свою незаурядность и независимость госпожа Бах любила подчеркивать при каждом удобном случае. Расхаживала летом по двору в платье с излишне смелым для будничной городской окраины вырезом и не стеснялась перед женщинами проходить под ручку с каким-нибудь мужчиной, которого она вела к себе в гости. Чем больше было зрителей, тем громче она смеялась и тем более вызывающе покачивала бедрами.

Временные дружеские отношения между Мирьям и Хейнцем давно уже кончились. И если Хейнц пытался теперь завернуть у нее руку или вообще причинить боль, то Мирьям противилась этому со всей скопившейся за многие годы злостью. Мирьям не забыла, как Хейнц ударил ее по голове молотком, выводило из себя и то, что он самоуправничал во дворе и притеснял тех, кто были слабее его.

Понятно, что Хейнцу приходилось не по душе ее сопротивление. Он не мог взять в толк, откуда у этой злой карапузихи, как он называл ее, брались проворство и сила, чтобы отразить его атаки.

Но однажды в жаркий летний день Хейнц все же испытал торжество. Незаметно подкрался он к ничего не подозревавшей Мирьям и ловким приемом завернул ей руки за спину. Мирьям старалась ударить его ногой, пыталась укусить противную конопатую руку — безуспешно, так как неожиданность предоставила нападающему несравненные преимущества.

Хейнц затолкал девочку в сарай. Скрежеща ключом в замке, он остроумничал в щелку:

— Постарайся уж поладить с крысами, они — мои друзья!

Больше всего на свете Мирьям боялась змей и крыс. И хотя ни одной ползучей гадюки она вовек не видела, но тем страшней были ее «змеиные сны». Большущих крыс с горящими глазами она постоянно видела в подвале и всегда, так же как и Рийна, с визгом кидалась домой. Впоследствии, конечно, было стыдно, только что поделаешь: ее подгонял необоримый страх.

Мирьям сидела в одиночестве на чурбаке в сарае Хейнца и голыми сбитыми пальцами копалась в теплых опилках. Палящее солнце накаляло покрытую толем крышу, и в сарайчике стояла спертая духота.

Мирьям со злости молчала. Она не звала на помощь, а с мрачным спокойствием сидела на чурбаке и время от времени со страхом поглядывала по углам — не покажутся ли крысы. Поначалу они не появлялись, лишь противные, с крестами, пауки покачивались на паутине.

Из соседского сарайчика сквозь удушающую тишину послышался шорох. Не иначе крыса! Мирьям почувствовала, как забилось сердце, и схватила валявшийся на полу чугунный утюг. Рассерженная, держала его наготове, чтобы ударить, — бежать отсюда некуда. Надо было готовиться к самому худшему. Чтобы крыса не вцепилась своими хищными зубами в ее голые пальцы, Мирьям тихонько забралась с ногами на чурбак.

Хейнц пришел посмотреть, что поделывает пленница. Его поразила тишина в сарае. Сквозь щели между досками двери он увидел Мирьям, стоявшую на корточках на чурбаке с утюгом в руках, и Хейнц, посмеиваясь, принялся издеваться:

— Хочешь, я принесу тебе еще кочергу? Крысы все равно обгрызут у тебя уши и пальцы — они у меня ученые! — И, весело насвистывая, он удалился.

Мирьям промолчала, да и что скажешь, когда по спине пробегает холодная дрожь и в висках стучит. Злоба на Хейнца помогла ей пересилить страх, и Мирьям так и не позвала никого на помощь. Пусть попробует кто-нибудь еще назвать ее карапузихой — это ее-то, большую отважную девку!

Ой, что это!

Крыса!

Возле рассохшейся капустной бочки она уставилась прямо на Мирьям. Принюхиваясь, чуточку задрала носик, алчные глазки навострены, лапки готовы сорваться с места, хвост, изогнувшись, лежит на опилках. Мирьям не спускала с хищницы глаз. Вдруг резким движением, вложив в него все свои силенки, девочка швырнула тяжелый утюг прямо в сторону крысы.

Трах!

С грохотом рухнула клепка рассохшейся капустной бочки. Крыса лежала на опилках — одна из досочек придавила ей хвост, а возле крысиной мордочки появилась маленькая темная струйка.

Почему-то стало еще страшнее.

В замке скрипит ключ. Это Хейнц пришел освобождать арестантку — девочку уже сколько времени ищет мама. Она как раз пошла за ней в сад.

Обозленная Мирьям осуществляет самый мужественный в своей жизни поступок, от которого стынет кровь в жилах. Она откидывает досочку, берет крысу за хвост и прячет ее за спиной.

Хейнц выпускает Мирьям из сарая. Когда девочка оказывается во дворе лицом к лицу со своим врагом, она, не долго думая, швыряет ему в лицо мертвую крысу, восклицая:

— Твой друг хочет поздороваться с тобой! Во!

Хейнц орет благим матом и несется домой.

Из садовой калитки выходит мама и сердитым голосом спрашивает дочку, которая стоит посреди двора:

— Где ты пропадала? Давно пора есть!

На этот раз Мирьям оставляет вопрос без ответа и шагает следом за мамой домой.

Сегодня Мирьям моет руки с особым старанием. Матери кажется, что дочка делает это для ее удовольствия, и она смягчается.

На следующий день Хейнц побитым волком бродит по закоулкам и строит новые козни.

Сегодня он никого в сарай не запирает, только ходит, заложив руки в карманы, сбивает носками ботинок клочки травы и гоняет перед собой камушки. Даже не обращает внимания на Рийну Пилль, которая, завидя его, с криком пускается бежать. Рыжий дылда по-прежнему расхаживает задумчивым и медленным шагом по двору.

Черная кошка Мурка сидит на крыше канализационного колодца, греется на солнышке со своим котенком Нурром и щурит зеленовато-желтые глаза. Хейнц останавливается, смотрит некоторое время на кошек, в голову ему приходит какая-то мысль, и он быстрым шагом исчезает в своем сарае.

Мирьям занялась работой в саду. Уже зацвели пионы. Один пышный куст после ночного дождя прямо-таки разваливается. Мирьям втыкает в слежавшуюся землю палки и подвязывает ветки.

Струится насыщенный ароматами воздух, и монотонно жужжат пчелы — все это действует усыпляюще. Мирьям садится на пенек спиленного каштана, чтобы передохнуть. Рассматривает отливающие синевой оконные стекла, за которыми не заметно никакого движения. Бабушка отправилась к подружкам, отец ушел в поисках работы, дядя неизвестно где, а мама с Лоори пошла к зубному врачу — при воспоминании о нем по спине у Мирьям пробегают противные мурашки.

Мирьям разглядывает бабушкины окна с тюлевыми занавесками и вспоминает горящие свечи и черную фигуру бабушки возле дедушкиного гроба. Как давно это было! Вот только боль в душе никак не проходит. Снова и снова приходит на ум дедушка. Хорошо хоть то, что в дедушкиной смерти нет ее вины. После похорон, заболев, в бреду она выдала свою страшную печаль. Когда Мирьям поправилась, отцу с матерью пришлось долго убеждать ее, прежде чем она поверила, что у дедушки просто остановилось сердце, и никакого отношения это к дедушкиному падению с кровати не имеет.

От раздумий девочку пробуждает белая бумажка, которая шлепается у ног вместе с камнем. Мирьям разворачивает оторванный клочок и читает по складам:

«Беги скарей ко мне в сарай твой друк хочит с табой поздороваца».

Девочку охватывает дурное предчувствие. Она быстро поднимается с пенька, хватает для самозащиты маленькую зеленую лопатку, прислоненную к груше, и торопливо выскакивает из садовой калитки.

Старый дворничихин пес скулит под дверью, шерсть на загривке всклокочена, морда задрана к небу. В дверях появляется рассерженный дворничихин муж и, схватив собаку за ошейник, тащит ее в комнату.

Под окном, натянув очки на нос, сидит жена извозчика Румма — читает книгу и вяжет.

Из комнаты Хейнца, в раскрытое настежь окно, доносится веселый смех госпожи Бах.

Из двери и окошка прачечной валит пар, и слышно, как плещется на каменный пол вода — не иначе, из котла вытаскивают простыни и перекладывают их в лохань.

Хейнц, повернувшись спиной к двери, колет в сарае дрова и самодовольно насвистывает себе под нос. Чуть в стороне от его головы на упаковочном шпагате повисла кошка Мурка…

Хейнц колет дрова и насвистывает.

Пар из прачечной медленно поднимается к безоблачному небу.

В комнате у дворничихи скулит собака.

Перед глазами у девочки поплыли непонятные круги, и припухлые губы вытянулись в резкую черточку.

Мирьям машинально нащупывает лопатку. Затем хватается обеими руками за черенок и плашмя, гулко ударяет Хейнца прямо по голове.

На его вскрик жена Румма откладывает книгу и сдергивает с носа очки. Госпожа Бах подскакивает к окну, а в дверях прачечной, вытирая о передник распаренные руки, появляется мать Пээтера.

Мирьям убегает домой, бросается на диван и утыкается лицом в малюсенькую круглую подушечку, на которой вышит добродушный гном. Обеими руками она натягивает подушечку на уши.

Со двора далеким эхом доносятся возбужденные женские голоса. Пищит запутавшаяся в занавеске навозная муха. На столе степенно и добродушно бьют мозеровские часы: дзинь-дзень-дзинь! Эхо ударов отдается от стены к стене и еще на некоторое время повисает в воздухе.

До боли стучит в висках кровь. Голова отяжелела, в ушах стоит звон. Постепенно из разгоряченных глаз начинают катиться безмолвные соленые слезы, и крохотная подушечка с гномом становится влажной.

Настольные мозеровские часы с беспечным безразличием отбивают свое очередное: дзинь-дзень! дзинь-дзень!

На крыльце слышатся тревожные мамины шаги. Бледная, держа Лоори за руку, врывается она в комнату и кричит:

— Ты что, сошла с ума? Могла парня убить!

Мирьям уставилась саднящими глазами в потолок и не отвечает.

Мама беспомощно стоит посреди комнаты. Наконец принимает решение. Подходит, стягивает дочку за шиворот с дивана и несколько раз шлепает ее. Мирьям молчит, голова опущена.

Когда мать отпускает девочку, та снова валится на диван и отворачивается к стене, на душе у нее тошно.

Мать подходит, трясет девочку за плечо и спрашивает:

— Ты что, оглохла? Отвечай же!

Мирьям начинает вздрагивать от сдавленных всхлипываний. Она медленно поворачивает лицо к матери и, заикаясь, говорит:

— Бей!.. Кошку… Мурку… этим… все равно… не вернешь…

Мама в исступлении вскрикивает:

— Боже мой!

И, в страхе за Хейнца, бросается вон, чтобы узнать, как там с ним.

Котенок Нурр пробрался в комнату и жалобно мяукает. Напрасно ищет свою мать.

«Со всеми-то я рассорилась, — думает, немного успокоившись, Мирьям. — И с Тааветом, и с Хейнцем…»

Может, следовало терпеливо и мирно сносить обиды, чтобы со всеми, со всеми оставаться друзьями? Упрешься — переломишься, так ведь говорят.

Но тут же ей вспоминается кошка Мурка, и Мирьям ощущает в себе бессильную ярость, от которой разрывается сердце и которую уже нельзя подавить.

14

Наступила середина лета.

Забылась великая ссора между Мирьям и Хейнцем, тем более что детская лопата причинила Хейнцевой голове только легкие царапины — вначале они, правда, кровоточили, но через пару дней зажили. Вскоре после той стычки госпожа Бах вместе с Хейнцем уехала в деревню на дачу, и на бабушкином дворе установилась непривычная умиротворенность. Даже Рийна Пилль осмеливалась теперь являться сюда со своей неизменной розовой куклой на руках.

Котенок Нурр помаленьку вытягивался, рос и, по примеру своей погибшей матери, отважно дрался со старым бродягой Поммом.

Мирьям разочаровалась в дяде Рууди — он все еще не принимался за работу, хотя уже когда наточил пилу и топор. Со скуки Мирьям слонялась по двору и по саду. От сестры Лоори толку не было, все сидит в комнате с девочками повзрослее и играет с ними в скучные бумажные игры. Снова и снова бралась какая-нибудь буква, и все начинают придумывать на нее слова, обозначавшие название дерева, цветка, животного или города.

В «образованной компании» с девочкой не считались — ведь ее даже в школу не пускали: слишком мала еще. И то верно, попробуй без грамоты написать и знать, как будет правильно:

«Бирлин» или, может, «Бэрлин»?

Все шло спокойно своим чередом, до того самого дня, пока соседский хозяин не принялся смолить крышу.

С раннего утра во дворе Таавета кипел и бурлил котел.

К полудню поднялся ветер, но и он не мог развеять духоту. Ветер раздувал огонь под котлом, и пламя лизало его закопченные смоляные края.

Таавет внимания на жару не обращал, знай себе подтаскивал на крышу смолу. Залезая наверх, он привязывался веревкой к трубе, размазывал очередное ведро смолы, затем прислонял к той же трубе щетку с длинной ручкой и спускался за новой порцией.

Таавет спешил, потому что жаркий полдень — самое время, чтобы смолить крышу.

Засмолить осталось лишь небольшой кусочек над стрехой.

Уставший и вспотевший, он залез наверх по закапанной смолой лестнице с последним ведром. Не стал больше утруждать себя заботой, чтобы привязаться к трубе ради какого-то незамазанного клочка, а раскорячился на лесенке, что лежала на крыше, и стал дотягиваться щеткой до той полоски.

Последний незамазанный клочок на фоне синеваточерной отсвечивающей поверхности быстро уменьшался.

Еще один мазок!

Таавет тянулся, тянулся — и, забыв об опасности, ступил одной ногой на скользкую крышу…

На плитняке, перед крыльцом, перемазанный липкой смолой, недвижно лежал невысокого роста старик — хозяин, садовник и портной Михкель Таавет. Вместе с ним — и на него — с крыши свалилось полведра смолы.

Солнце палило беспощадно.

Ветер разгонял мерцавший парок, который стоял над все еще булькающим котлом, и вихрил на дорожках пепелистый песок.

Первой, кто увидел упавшего на камни Таавета, была Мария.

Тяжело дыша, она прибежала на бабушкин двор.

— Надо… позвать… врача… — задыхалась Мария.

Торговка самогоном, старуха Курри, забыв о белье, которое развешивала, с жадным любопытством спросила:

— Уже рожать собралась, да?

— Хозяин… у крыльца… на земле… — только и могла ответить мечущаяся Мария.

За какую-то минуту во дворе Таавета собрались здешние женщины и ребятишки.

Толкались, причитали, детишки напуганно стояли возле забора, под деревьями. Жилички из «обители старых дев» плакали навзрыд, окрестные бабы вытирали краешками передников слезы.

К прибытию полицейского и доктора Мария успела обрести свое всегдашнее спокойствие.

— Надо бы его привести в порядок, — выпрямившись над Тааветом, произнес доктор.

Мария обернулась к примолкшим женщинам и приказала:

— Принесите керосин, теплой воды, захватите мыло и полотенце.

Женщины бросились выполнять приказание.

Мария вместе с доктором подняли Таавета с земли и перенесли его в тень, под березку. Затем Мария закатала рукава синего выгоревшего халата, с трудом опустилась на колени и принялась мыть своего недавнего домохозяина.

Бабы отошли в сторонку и дали волю языкам.

— Жадность свела человека в могилу. У самого денег за глаза, иль не мог нанять мужика помоложе, который посмолил бы ему крышу, — рассуждала дворничиха.

— Все сам норовил, когтями цеплялся за каждый цент! — заключила трезвая, по случаю стирки, самогонщица Курри, едва сдерживая трясущийся подбородок.

Вся неделя после скромных похорон Таавета прошла в разговорах о гибели владельца «обители старых дев».

Когда Мирьям увидела дядю Рууди, она сказала ему:

— А знаешь, работники иногда умирают, даже когда работа еще не кончилась.

— Ты это о чем? — удивился дядя Рууди, которому как-то сразу не пришел в голову разговор в мастерской.

— Лучше уж быть шутником, они умирают, когда все шутки переведутся, — добавила Мирьям. — По крайней мере, ничто не останется незаконченным.

Дядя Рууди засмеялся, но тут же сделался опять серьезным и сказал:

— Зато шутник знает, когда у него шутки к концу подходят. А это хуже.

Однажды перед воротами Тааветова дома остановилось такси.

Из машины вышли мужчина и худая, в сером костюме женщина. Они направились по песчаной дорожке, через двор, к дому Таавета. Мирьям, сидевшая на заборе, узнала мужчину — это был папин знакомый адвокат, господин Кикенфельдт.

Когда разговаривавшая на чужом языке пара поравнялась с Мирьям, девочка привстала на заборе и крикнула:

— Здравствуйте, господин Кикенфельдт!

Тот помахал девочке рукой и, почтительно склонившись к даме с продолговатым лицом, что-то сказал ей.

Дама кивнула, и тогда господин Кикенфельдт сам подошел к забору, на котором торчала Мирьям.

— Ну, здравствуй, старый друг! — воскликнул он, приближаясь. — Где отец?

— Ах, уже сколько времени дома околачивается. Работы нет, — угрюмо ответила Мирьям.

— Пусть сейчас же придет в дом Таавета, — продолжал все так же оживленно Кикенфельдт. — Беги! — закончил он, прищелкнул пальцами, по-дружески подмигнул девочке и поспешил за дамой, которая скрылась за углом.

Вот так отец и стал переводчиком-делопроизводителем англичанки, госпожи Таавет, — на все то время, которое она собиралась пробыть в Эстонии.

Каждое утро отец отправлялся в гостиницу за госпожой Таавет, или, как он называл ее, миссис Таавет (или, как говорила Мирьям, — мис-мис Таавет). Госпожа Таавет — машинистка лондонского универмага — неожиданно разбогатела и могла позволить себе не ночевать в мрачном доме покойного мужа. Из гостиницы отец вез англичанку в город улаживать наследственные дела, потом они обедали в ресторане, а после обеда отец отвозил госпожу Таавет назад в гостиницу.

С наследством дела были вскоре покончены, и госпожа англичанка перевела всю движимость Таавета в лондонский банк.

Осталась последняя забота — поскорее и повыгоднее продать дом с участком, чтобы миссис могла уехать к себе на родину.

Вдова отказалась от скромного серого костюма и строгой прически. Всякий раз, когда она появлялась у Тааветова дома с отцом и каким-нибудь очередным покупателем, пригородные бабы с завистью высматривали ее богатые туалеты, строили осуждающие мины при виде ее неуместно моложавой прически и осуждали вихлявую походку.

Негаданно привалившее богатство вызвало на лице англичанки непрестанную улыбку. Пожилая дама, казавшаяся столь суровой по приезде, теперь рассловоохотилась, и через отца история несчастной Тааветовой женитьбы разнеслась по округе.

В Лондоне Таавет вынуждал свою семью жить впроголодь, он с ожесточением копил деньги, надеясь открыть крупную портняжную мастерскую. Возникли ссоры между молодой женой-англичанкой и скаредом эстонцем. Таавет уехал на родину, а его миссис прослышала вновь о своем муженьке лишь теперь, спустя двадцать лет, в связи с наследством.

Удивлению бабушки не было границ.

— Господи, Таавет ходил к нам через день, по вечерам, почти десять лет, и ни словечка никогда не проронил, что у него жена и двое детей! — любила она повторять каждому.

В конце концов нашелся покупатель и на Тааветово недвижимое имущество — хуторянин Яан Хави, из Южной Эстонии.

Здоровенный мужик, в галифе и сапогах, он рассуждал во дворе Таавета громким, привыкшим приказывать голосом:

— У меня три наследника. Парни что надо! Меньшие учатся в техническом институте, их мне сам бог велит приткнуть в городе под одну крышу. Старшой, тот при деле — дома хозяйствует, батраков и девок погоняет, когда отец в городе делами ворочает!

И ржал при этом лошадиным смехом, будто поведал самую смешную на свете историю.

Было сразу видно, что Яан Хави — покупатель серьезный, столь обстоятельно он принялся оценивать домовладение.

Будущий столичный домохозяин обошел все квартиры в «обители старых дев» и каждую жиличку спрашивал с неизменной прямотой:

— Ну что, мужика нет?

Повсюду следовал отрицательный ответ, и Яан Хави, переходя из квартиры в квартиру, смеялся все раскатистее, так что в полутемных коридорах из потолочных щелей сыпалась труха и казалось, что у будущего домохозяина рот на его пунцовом лице вот-вот порвется. Счастливая миссис семенила вслед за топающими сапожищами, и так как она ничего из слов Яана Хави не понимала, а уставший переводчик держался в сторонке, то англичанка просто смеялась вместе с жизнерадостным покупателем.

Потом Яан Хави пошел осматривать сад.

— Что? — пробормотал он сердито, завидя редкостные цветы. — Что же это на самом деле? Извести на цветки столько дорогой землицы!

Сделка состоялась. Оценив уступчивость англичанки, Хави согласился приобрести также движимое имущество Таавета.

И вновь начались торги.

Яан Хави расселся на софе в задней комнате, уперся ручищами в колени и приказал отцу Мирьям прокрутить на граммофоне все пластинки — одну за другой. Инструмент изрыгал в этом всегда таком безмолвном доме народные песни и разухабистые польки. Яан Хави был захвачен музыкой. В такт вальсам он раскачивался с таким усердием, что софа ходила под ним ходуном, раздавалась полька — топал так, что пыль поднималась до потолка.

Миссис Таавет смеялась до слез.

Когда черед дошел до книжного шкафа и новоявленный домохозяин начал взвешивать на руке тяжесть каждого тома, англичанка устала от всего и велела перевести, что книги она отдает задаром, в придачу.

Затем миссис прошла в заднюю комнату, включила красную пучеглазую сову и молча, в одиночестве некоторое время смотрела на «свет любви».

На следующий день явился фотограф Тохвер и, по желанию миссис Таавет, запечатлел проданные дом и сад — на память, как объяснила англичанка, и чтобы показать детям.

В последний день перед отъездом вдова купила роскошный венок. На такси она отправилась на могилу покойного Таавета. Потом приказала вызвать в гостиницу владельца мастерской, где изготовлялись надгробия, и заказала на могилу мужа мраморную плиту, — с тем чтобы имя было выбито, и годы жизни помечены, и чтобы в углу красовалась гибкая пальмовая ветвь. Заплатила вперед и попросила фирму позаботиться, чтобы плиту установили на место.

Выполняя свою последнюю обязанность, отец отвез англичанку вместе с ее багажом на пароход.

— Вот и все, — вздохнул отец, протягивая матери только что вырученные деньги, и, мрачный, стал расхаживать по комнате, все еще не снимая своего лучшего костюма.

— Удалось хоть разок своим знанием языков заработать на хлеб, — радостно заметила мама.

— Противно было, — отмахнулся отец.

Мама пожала плечами, ей было не понять, почему отец остался недоволен такой выгодной и легкой работой.

А на соседском дворе стоял шум и гомон. Новый хозяин вселял на городское жилье своих сыновей.

Поздним вечером, когда дневная жара улеглась и на пригород опустилась благословенная тишина, Яан Хави уселся перед своим домом на деревянном диванчике и задымил трубкой.

«До цветущего фикуса Таавета теперь никому и дела нет, а диво-цвет опять сиротой остался». Так, засыпая, подумала Мирьям.

15

Все же дядя Рууди не солгал.

В саду строили корабль.

И хоть Мирьям знала, что яхту строят Руудины друзья, что поставленный на козлы каркас мастерили целую неделю, все же у Мирьям было совершенно другое представление о том, как очутился возле беседки остов будущего корабля. Ей казалось, что ночью море неслышно прокралось в сад, заманило с собой огромную рыбину, а потом коварно откатилось назад, и рыбина осталась лежать на деревянных козлах. У нее не было спасения, она умерла, и остался после нее посреди зелени выбеленный солнцем скелет с покоробившимся позвоночником.

Мирьям встала, подошла к белесому каркасу, неуверенно протянула к нему руки — и разочаровалась. К пальцам прилипла смола. И никакой сокровенной тайны.

Поддевая ногой шуршащие стружки, Мирьям с досадой подумала, что все эти сказки, которые ей иногда читают, вранье, — во всяком случае, тут, в их пригороде, чудес никогда не бывает.

Стукнула садовая калитка.

Под яблонями, ветки которых образовали сводчатый проход, показались дядины друзья, сам Рууди шел чуть позади и лениво вертел между пальцами трость.

В тот раз, когда дядя Рууди в мастерской говорил о предстоящей постройке яхты и Мирьям спросила, на что им это судно, он ответил, что сгодится под парусами ходить и во хмелю бродить. А теперь поговаривают, будто строят яхту за тем, чтобы катать по заливу невест. Потому, наверно, дядя Рууди и пальцем не пошевельнет возле яхты, — у него невест столько, что они на эту яхту разом не уместятся. Ну, а то, почему отец не вошел в дяди Руудину компанию, для девочки было яснее ясного: у отца была мама и ни одной невесты — кого же прикажете катать! Но какое все-таки в конце концов найдут для яхты применение, когда она будет готова, — в этом у девочки ясности не было, ведь взрослые так непостоянны. Может, и правда, что ходить под парусами и во хмелю бродить, а может, только за тем, чтобы возить невест.

Мирьям повторяла про себя эти потешные выражения: под парусами ходить, во хмелю бродить, возить невест.

Работа шла полным ходом.

Вспотевший от усердия Аплон — парень с богатырскими бицепсами и лоснящимися волосами — с такой сноровкой и легкостью орудовал топором, что Мирьям невольно снова и снова задерживала на нем взгляд. Другой — медлительный и приветливый Яан Эрбак — хоть и уступал в силе Аплону, зато на его долю приходились наиболее тонкие работы, которые требовали самого большого усердия. Он никогда не торопился, а то даже откладывал в сторону молоток со стамеской, отступал от каркаса шага на два назад и, склонив к правому плечу голову, присматривался.

Но вот третий, которого величали Генералом и который то и дело порывался командовать, как и пристало полководцу, — тот вообще не задерживался на месте. То он хватался за молотки и какое-то время постукивал, то закатывал рукава у рубашки еще выше, брал пилу и разрезал, бог знает зачем, пополам какую-нибудь чурку, что потоньше. И тут же начинал проверку, остра ли стамеска, успевал еще поведать о разных случаях из своей жизни и даже рассказать об истории судостроения как в Эстонии, так и в других великих морских державах.

Генерал своим звонким чирикающим голоском напоминал девочке воробья.

Дядя Рууди подошел к племяннице сзади и так неожиданно поднял ее в воздух, что у Мирьям захолодело под сердцем. Подбросив ее несколько раз вверх, он усадил девочку к себе на плечо и подал ей свою резную трость.

— Ого! — радостно воскликнула Мирьям, она знала, что теперь ей предстоит собирать яблоки с самой макушки. Длинноногая самоходная лестница послушно останавливалась как раз там, где вверху висели самые аппетитные плоды. Рууди терпеливо стоял и ждал, пока Мирьям пригибала тростью ветку и набивала яблоками карманы. Мирьям могла часами заниматься этим увлекательным делом, вот жаль только, что дядя Рууди уставал, начинал задыхаться и ссаживал ее на землю.

Дядя Рууди был таким же неугомонным, как Генерал, нет чтобы посидеть спокойно в беседке и перевести дух, он тут же принимался петь, делая при этом упор на букву «р»:

Мирьям смотрела на своего неимоверно длиннющего дядю, у которого один глаз был голубым, а другой — коричневым, и ей припомнился разговор отца с матерью, свидетельницей которого она случайно оказалась.

— Надолго ли так Рууди хватит, у самого здоровье совсем никудышное, а он знай прожигает жизнь! — с горечью сказал в тот раз отец.

— Да, о своем здоровье он совсем не заботится, — подтвердила мама.

Мирьям тогда ощутила тяжкую обиду и, утешаясь, повторяла про себя шепотом:

— Ерунда! Ерунда! Ну что за ерунда!

И все же какое-то сомнение было посеяно.

Дядя Рууди допел песню о шелковом флаге и серебряных парусах до конца, поднялся и, не сказав никому ни слова, ушел. Он шел по заросшим садовым дорожкам, чуть согнувшись, чтобы ветки яблонь не сбили с него шляпу, полы пиджака распахнуты, и по привычке, развлечения ради, вертел своей тростью.

Мирьям с болью в сердце крикнула ему вслед:

— Дядя Рууди, ты что, пошел жизнь прожигать?

Генерал с воробьиным говором восторженно расхохотался, Аплон улыбался, только Яан Эрбак мельком укоризненно взглянул на девочку.

Дядя Рууди обернулся на возглас племянницы, остановился, приподнял ручкой трости край шляпы, галантно поклонился и произнес:

— Именно так, милостивая барышня. Изволите составить компанию?

Парни, строившие яхту, дружно расхохотались.

Мирьям огорчилась.

Вдруг в ее голове мелькнула мысль, поднявшая настроение.

Надо будет подговорить ребят со двора и тоже построить роскошный корабль!

На следующий день за извозчиком Руммом неотступно, словно тени, следовали трое ребят — долговязый, поджарый Уно, одетый в тельняшку Пээтер и Мирьям с челкой до самых бровей. Ребята пронюхали, что в сарае, в котором содержалась старая белая кобыла Мийра, извозчик Румм хранил оставшуюся еще с мировой войны развалюху-телегу. Она стояла без дела у задней стены, перевернутая вверх колесами.

Пээтер, Уно и Мирьям через щели в крыше основательно разглядели зеленую военную повозку и пришли к выводу, что ящик телеги можно переделать: если не яхта, то лодка обязательно получится. Но на пути этого потрясающе захватывающего плана стоял Румм, которому было жаль отдавать телегу, хотя покупатели и соглашались только на ящик и колес не просили. Извозчик требовал за свою зеленую рухлядь целых десять крон и ни цента меньше. Таких неимоверных денег разохотившимся ребятам достать было неоткуда.

Про затею Пээтера, Уно и Мирьям прослышал большеголовый Хуго из дома господина Пилля. Хуго сидел за очередную проказу под домашним арестом и днями напролет торчал у кухонного окна. Хуго обещал справиться с упрямым извозчиком и помочь друзьям. Каким образом — этого он не сказал.

На всякий случай, по наущенью Мирьям, попытали счастья у извозчихи.

Та с утра до вечера сидела под окном и, водрузив очки на нос, вязала кружева. Занятая своим делом, она между тем всегда точно знала, кто с кем поругался, о чем говорили в подвальной прачечной и к кому пришел гость.

Дети забрались на каменные приступки, выходившие во двор, и кротко выстроились в поле зрения госпожи Румм.

— Не попросите ли вы господина Румма, чтобы он отдал нам свою старую телегу или хотя бы продал подешевле! — Мирьям пустила в ход все свое умение разговаривать, в то время как Пээтер и Уно застыли рядом, подобно почетному караулу.

Поодаль, в конце двора, дворничиха пререкалась с самогонщицей Курри. У извозчихи просто не было времени, чтобы обратить внимание на заданный вопрос. Когда Мирьям, повторила просьбу, извозчиха отмахнулась:

— Проваливайте, ничего не знаю. Поговорите со стариком.

Однако Хуго обещал им помочь, и однажды вечером он приступил к делу. В момент, когда старый Румм хлопотал возле своей Мийры, Хуго принялся швырять из окна кухни на крышу сарая горящие головешки. Почуяв запах гари, испуганный извозчик вышел из сарая; завидя на крыше дым, быстро залез по лестнице наверх и, ругаясь на чем свет стоит, начал скидывать горящие головешки наземь.

— Я полицейского приведу, хулиган ты эдакий! — заорал он, грозясь кулаками в сторону Хуго.

Хуго, будто это к нему не относится, швырнул очередную головешку.

— Пока вы не отдадите свою зеленую телегу, я вас в покое не оставлю, — независимым тоном объявил парнишка.

Мать Хуго вовремя поспела на место происшествия, и наступление на сарай было остановлено. Домашний арест для Хуго был продлен на целую неделю, да еще вдобавок ему запретили открывать кухонное окно.

В тот же вечер обессилевший от осады извозчик пошел с ребятами на мировую. Сошлись на двух кронах. Детишки собрали все свои центы, и телега сменила владельца.

Извозчик Румм даже колеса отдал. Вот и хорошо, что повозка осталась на ходу, легче будет перестраивать. Отпала забота о том, как доставить лодку к морю.

Хуго напряженно следил из кухни за тем, как подвигалось строительство, писал огромными буквами послания и прикладывал бумагу к стеклу, чтобы внизу могли прочесть.

«ВЫ ДОЛЖНЫ ВЗЯТЬ МЕНЯ В КАПИТАНЫ», — звучало первое требование.

Пээтер сложил ладоши рупором и прокричал в ответ:

— Капитан — я! Ты будешь рулевым!

«Так оно и должно быть, — подумала про себя Мирьям. — Раз у него отец матрос, то Пээтер имеет полное право стать капитаном».

Вскоре в окне появилась следующая бумага:

«ТОГДА НЕ ЗАБУДЬТЕ РУЛЫ».

В самом деле, они чуть было не забыли о нем.

Из досочек, которые Мирьям принесла со стройки яхты, ребята смастерили для своей лодки светлый треугольный нос. Даже скамейки для команды сработали, не хватало еще руля и мачты, чтобы поднять парус.

Наконец отпала и последняя забота. На чердаке, под стрехой отыскали пришедший в негодность флагшток, великолепно заменивший мачту. Рваный мешок из-под картофеля, стащенный Пээтером, приспособили вместо паруса, руль сделали из обрезка доски и прикрепили к задку телеги ржавой дверной петлей — не беда, что она поворачивалась всего в одну сторону! И Хуго, все еще изнывавший под домашним арестом, вроде бы остался доволен.

Наконец лодка была готова. Она покоилась посреди двора на четырех колесах, в которых не хватало спиц, с картофельным мешком вместо паруса и некрашеным полузадранным носом-треугольником впереди. Ближние ребята приходили любоваться кораблем. Когда ребят набиралось много, Пээтер залезал в лодку и пел:

Он делал вид, что опирается о мачту — по-настоящему прислониться боялся, — флагшток мог, того и гляди, ко всеобщему позору, свалиться.

Явилась и хозяйская дочка Рийна. Как всегда, она с нежностью баюкала свою розовую куклу, а на кудрявой голове у нее красовался белый бант; склонив головку набок, Рийна просила:

— Возьмите меня с собой.

— У нас уже команда в полном составе. Я — капитан, Хуго — рулевой, Уно — старший матрос, Мирьям — младший, тебе понятно? — от имени команды заявил ее капитан — Пээтер. — Какой же это пиратский корабль, если он станет принимать на борт прогулочных пассажиров?

— А вы возьмите меня коком, — канючила Рийна Пилль, ковыряя землю носком своей лакированной туфли.

— Ты же ничего готовить не умеешь, кроме как кашку своему обкормленному карапузу, — съязвил Пээтер, ему была не по душе эта ухоженная паинька.

— Пираты вообще едят сырую тюленину и запивают китовым жиром, так что им кока и не нужно! — утешения ради сказал он чуть погодя, потому что при виде Рийниных подрагивающих губ Пээтеру — этому бывалому морскому волку — стало жалко девчонку.

Точку поставил Уно.

— Рийна Пилль — плакса-вакса-гуталин, — скорчив рожу, пропел он и принялся возбужденно пританцовывать в лодке.

Рийна с плачем кинулась прочь.

Посудину юные пираты окрестили «Зеленым черепом». Это устрашающее название было намалевано дегтем на носу лодки.

Хуго, по ту сторону двойных рам, восторженно размахивал руками.

«ЗДОРОВО!» — можно было прочесть на листке, приложенном к оконному стеклу.

Спуск корабля на воду должен был произойти одновременно со спуском яхты, которую строили взрослые, — для этого был назначен срок — раннее воскресное утро. Да и «тюрьма» у штурмана Хуго кончалась в субботу, так что в воскресенье утром команда могла в полном составе и в веселом расположении духа отправиться в путь.

Они горели желанием выйти в открытое море. А сильное желание — залог победы, в этом не было никакого сомнения.

16

Иногда Мирьям жалела, что вообще родилась на свет. Так было и в субботу, накануне выхода в море, когда она спросила у дяди:

— А ты у себя на яхте капитан?

— Нет.

— А кто ты тогда?

— Никто.

— Ну, а все-таки? — не верила Мирьям.

— Я — прогнившая лестница, которая уже скоро не сможет носить тебя на плечах, если ты вдруг захочешь достать яблоко.

— А ты смоги! — требовала Мирьям, и совсем не из упрямства, а потому что хотела, чтобы Рууди все-таки был хоть кем-нибудь, хоть лестницей, но только не прогнившей.

— Ты растешь, а я устаю и не могу больше, — улыбался дядя Рууди.

— И ты этому рад? — удивилась Мирьям, заметив на дядином лице улыбку, сопровождавшую столь грустное признание.

— Нисколечки, — со смехом ответил он.

— А почему же ты тогда смеешься?

— А потому, что у тебя такой любопытный носик. — И дядя Рууди в подтверждение своих слов легонько щелкнул девочку по носу. — И потому еще, что сама ты с ноготок, а хочешь оглядеть землю чуть ли не с двухметровой высоты, — закончил дядя Рууди.

— А я хочу, — Мирьям стучала кулачком по дядиной костлявой руке, — хочу, чтобы ты был хоть кем-нибудь и чтобы ты жизнь свою не прожигал, и хочу, чтобы на Покойную гору не уходил…

— Мало ли что… — дядя стал серьезным и взял расплакавшуюся Мирьям к себе на руки.

Девочка не любила слез и рыданий, и поэтому она уткнулась лицом за отворот дядиного пиджака.

Она всхлипывала на руках у дяди. А сад благоухал запахами яхты, цветов и земли. Мирьям успокоилась и подумала, что все кругом такое непонятное и такое сложное. Как тот же дядя Рууди, который после дедушки — самый лучший, но только и самый далекий, и всегда пробуждает в ней какую-то необъяснимую грусть, хотя и смеется без конца. Было бы куда проще, если бы люди смеялись, когда им радостно, и плакали бы только тогда, когда им бывает грустно.

— Ну, барышня, так как — будем жить дальше? — спросил Рууди.

— Ладно, — вздохнула девочка.

Ей нужно жить дальше хотя бы уже потому, что капитан «Зеленого черепа» Пээтер дал юнге задание завтра спозаранку разбудить команду.

В ту ночь Мирьям не спала, а лишь слегка подремывала, стараясь не пропустить бой часов; как только они отбивали время, она подкрадывалась к окну, выходившему в сад, и смотрела, скоро ли взрослые закончат обмывание своей яхты и начнут собираться в море.

Когда часы на столе пробили один раз, в саду все сверкало от разноцветных фонарей. Мечтательно грезили в мягком свете фонариков высокие акониты, и белая яхта, украшенная флажками расцвечивания, в ожидании попутного ветра возвышалась над цветами, подобно дирижаблю. Бархатистая и благоухающая ночь доносила до Мирьям бабушкину песню:

Вина хватает, пир в самом разгаре, и ветра тоже нет, отметила Мирьям и легла, чтобы подремать до следующего боя часов.

Во время очередного боя часов из беседки донеслись хихиканье невест, чириканье Генерала и всеобщий гомон. К великому изумлению Мирьям, по саду, взявшись за руки, прохаживались отец с матерью. Они о чем-то тихонько разговаривали.

«Как будто бы и не мама совсем, а какая-нибудь невеста!» — с досадой подумала Мирьям.

А в три часа она увидела, как, поддерживаемая дядей Рууди, пошатываясь, к дому брела бабушка, а богатырь Аплон подкидывал на прозрачной от заревого света садовой дорожке пудовую гирю. Невесты стояли полукругом и, сложив под грудью руки, смотрели на все это.

«Как много у Аплона красивых белых зубов», — удивилась Мирьям, заметив торжествующую улыбку Аплона.

Когда настольные мозеровские часы своим неизменным радостным звоном гулко отбили четыре удара, уставшая Мирьям снова проковыляла к окну и испугалась — дремоту как рукой сняло: ветер сдувал в опустевшем саду стружки, трепал бумажные флажки и раскачивал потухшие фонари.

«Как хорошо, что мама с папой и Лоори спят без задних ног», — осторожно закрывая за собой дверь, подумала Мирьям.

Она подкралась под окно капитана Пээтера, подняла припасенный с вечера шест, которым подпирали бельевую веревку, и легонько стукнула по раме.

Через мгновение в окне показался Пээтер, минуту спустя он был во дворе, где юнга Мирьям уже возилась с парусом «Зеленого черепа».

Условленным свистом были подняты с постелей остальные члены команды — Уно и Хуго.

Яхта, установленная на катках, с трудом продвигалась к морю — по дороге, окаймленной по обеим сторонам разномастьем огородов. Судостроители, столь неугомонные с вечера, теперь устало подталкивали своего «Лебедя». Невесты шли следом, дрожа от утренней прохлады, и, взявшись под руки, жались друг к другу, чтобы было теплее.

Вдруг за кормой медленно подвигавшейся к морю яхты раздался страшный грохот. Сзади приближалась странная повозка: на булыжнике мостовой подскакивали четыре колеса с железными ободьями, спереди у зеленого тележного ящика был приделан белый вздернутый нос, а на нем красовалась заметная издали черная надпись: «Зеленый череп». Посреди ящика стояла палка с дырявым мешком, трепыхавшимся от быстрой езды. Оглобли у странной повозки были связаны веревкой, меж оглобель бежали трое запыхавшихся босоногих мальчишек — Уно, Пээтер и освобожденный накануне от домашнего ареста Хуго. Сидевшая на повозке Мирьям на всякий случай приткнулась за парусом, во избежание всяких неприятностей, — она не хотела попадаться на глаза почтенному обществу яхтсменов.

Парни, катившие «Лебедя», остановились, чтобы перевести дух, и удивленно оглядывали гордо пронесшийся мимо «Зеленый череп». Нарисованные на его корпусе зеленый череп и скрещенные кости невольно заставили парней и их невест рассмеяться.

«Зеленый череп» с грохотом катился к морю и вскоре исчез с глаз. Мирьям осмелилась выбраться из своего укромного местечка и спрыгнула на землю, чтобы помочь ребятам катить телегу по песчаному прибрежью, самому трудному участку пути. Общими усилиями — мальчишки тужились впереди, Мирьям пыжилась сзади — лодка-телега оказалась на увлажненном волною пляже.

Команда поспешно стащила свою посудину с колес и столкнула ее на воду. Накатистые волны подхватили тележный ящик и завертели его. Солоноватый морской ветер резко трепал мешковину.

— Ахой, живо! — скомандовал капитан «Зеленого черепа» и повязал себе на голову отличительный пиратский знак — красный платок. — Мы должны опередить этого несчастного «Лебедя»! Встретимся с ними в открытом море, где наш грозный пиратский корабль возьмет «Лебедя» на абордаж. Ахой, паруса! — крикнул он и первым вскочил в лодку.

Несмотря на то что они по-всякому ставили свой парус, ветер упорно прибивал посудину обратно к берегу. У «Зеленого черепа» не было весел; не оставалось ничего другого, как вытащить мачту и, отталкиваясь от неглубокого песчаного дна, постараться отойти от берега.

Когда пираты наконец достигли открытой воды, где мачта уже почти не доставала дна, объявилась новая беда. Из щелей, наскоро заткнутых паклей, прибывала вода. «Зеленый череп» на глазах погружался в пучину.

Предводитель пиратов, капитан Пээтер, понурившись, сидел на носу лодки, сам уже по колено в воде, и был не в состоянии командовать экипажем. Мирьям забралась с ногами на скамейку и беспомощно озиралась вокруг. Хуго что есть силы ворочал на корме рулем, словно этим он мог остановить погружение.

Самый предприимчивый из всех, Уно принял командование на себя. Он крикнул:

— Полундра, спасайся, кто может! — и первым бросился в воду.

Хуго оторвал от петли руль и вместе с ним прыгнул за борт. Мирьям, которой впервые в жизни приходилось терпеть кораблекрушение, ухватилась за рубашку бывалого пирата Пээтера и вместе с ним плюхнулась в волны. Все боролись за жизнь, барахтаясь в бутылочно-зеленых волнах. Когда ноги стали доставать до дна, пираты грустно посмотрели назад. Волны подкидывали к берегу оставшуюся на поверхности мачту, парус из мешковины то исчезал под водой, то вновь показывался на поверхности.

Вконец обессиленные, четверо мореходов опустились на песок. Ребята никак не могли отдышаться, Мирьям выжала волосы и подол платья, никто не проронил ни слова.

— Идут! — Капитан погибшего корабля первым заметил приближавшегося издали белого «Лебедя».

Яхта медленно подвигалась к воде. Теперь и невесты подталкивали — видимо, они замерзли.

Поодаль, сонно бормоча, недоумевающий пляжный сторож тащил на свалку невесть откуда появившийся здесь остов телеги без ящика.

Промокшая насквозь команда «Зеленого черепа» украдкой прошмыгнула за песчаные дюны.

Гордый «Лебедь», раздувая белые паруса, выплывал в открытое море. Четыре промокших пирата брели по дороге домой.

— Теперь, как пить дать, очередной домашний арест обеспечен, — проронил штурман Хуго.

— Donnerwetter! — выругался капитан Пээтер. — Ни за что пропала лодка да еще колеса-оглобли в придачу!

Простые матросы — Уно и Мирьям — безучастно вышагивали следом.

Когда самый младший член гуськом шагавшей команды оглянулся, он увидел, как в голубом небе плывет под розовыми парусами корабль. Словно давнишняя мечта самой Мирьям, а вовсе не «Лебедь», построенный дядиными руками…

«Может, из меня тоже получится никто, как из дяди Рууди?» — подумала грустная Мирьям — затонувшая лодка подрезала крылья ее самоуверенности.

 

III

17

Бархатная августовская погода была под стать великолепному настроению Мирьям.

Она сидела на солнышке на ступеньках крыльца и раздумывала о жизни и счастье. Во-первых, — Мирьям с неспешным достоинством загнула мизинец, — у отца есть работа. Не простая работа, о нет, он заведующий магазином! Эта должность казалась девочке необычайно значительной. Куда значительней, чем, скажем, лавочник, — в самом деле, разве можно было того же лавочника Рааза с его замасленным передником сравнить с отцом, который по утрам, с портфелем в руках, отправляется на автобусе в центр города. Мирьям зажмурилась и представила себе, как ее отец сидит за черным письменным столом, положив руки на гладкую полированную поверхность, и время от времени отдает распоряжения подчиненным, которые могут войти к нему в кабинет лишь постучавшись, а когда уходят, всегда раскланиваются.

Во-вторых, — она загнула следующий палец, — ведь это тоже счастье, если кого-нибудь любят. А с того самого дня, когда отец получил работу, Мирьям любит адвоката Кикенфельдта. Это он помог отцу. Только вот любовь ли это все-таки? Мирьям испугалась и передумала, потому что любить — слово какое-то слишком высокое. Относилось оно, пожалуй, только к одному дедушке. Скорее уж она просто обожает адвоката Кикенфельдта — это слово подходит больше. Если бы у Мирьям была маленькая церковка, она бы повесила над алтарем изображение господина Кикенфельдта и ходила бы молиться перед ним, чтобы отцу навсегда оставили его хорошую должность. Мирьям подумала, что мечтать о церкви, конечно, нужды особой нет, можно приколоть фотокарточку Кикенфельдта в углу за шкафом — тоже сойдет. Был бы он вместо бога, которого называют спасителем. И стал бы Кикенфельдт тогда благодетелем. Это куда лучше. Сразу видно, что сделал добро.

В-третьих, — и еще один палец прибавляется к двум, — счастье также и в том, что отец не пьет и дома больше не скандалит. Мирьям старалась убедить себя, что отец никогда и не пьянствовал, что дома у них никогда и не бывало ни ругани, ни отвратительных сцен, что семья у них такая же хорошая, как у соседского хозяина, господина Пилля. Потому что в хороших семьях обязательно вырастают хорошие и аккуратные люди, например, из соседской Рийны Пилль должна выйти примерная барышня.

Может, Мирьям и вообще бы забыла обо всем плохом, что было когда-то в их семье, но только кто-нибудь все равно нет-нет да и напоминал об этом. Хотя бы та же самая госпожа Бах — как-то на днях она стояла на крыльце, подперев руками грудь, и говорила бабам:

— Не думайте, что хозяйский Арнольд уже и гулять- то бросил. Уж кто-кто, а я знаю!

И женщины, соглашаясь, с гадким единодушием кивали ей.

Самогонщица Курри, подсмеиваясь, добавила от себя:

— Недолго ему портфельчиком помахивать, уж помяните меня, вставят ему скоро в зад перо!

И все же это не разрушало полностью девочкиной веры и ее ощущения счастья. Не такой отец дурак, чтобы не понимать, — как сказала мама, — что значит обеспеченная жизнь. Обеспеченная жизнь — это, наверно, будет все равно что уверенная жизнь, одним словом, когда никто ни к кому не лезет.

Мирьям — теперь она знала, что требуется для счастья, — судорожно сжимала три согнутых пальца, словно боялась: разожми она пальцы — и счастье выскочит из ладони.

Счастье, оно все же, наверное, очень короткое, привидится — и нет его, хотя счастливые сами и не верят в такой поворот.

Мирьям посмотрела на свои картонные часы, приклеенные стрелки которых показывали полдень, и подумала, что маме пора бы кончить прихорашиваться — они же договорились пойти в парк погулять. Сейчас, когда они жили обеспеченной жизнью, мама почему-то стала больше тратить времени на прическу и на подкрашивание. Мама и без того самая красивая мама, чего там еще изводить зря помаду!

Наконец мама собралась, и они отправились в путь. Впереди шли Мирьям и Лоори, обе в розовых ситцевых платьицах, в белых панамках, взявшись, ради великого мира и согласия, за руки; родители шагали чуть позади, и шли они, к удовольствию Мирьям, пускай и не столь уж легкомысленно под ручку, но все же рядышком и довольно близко. Все как положено хорошему семейству— обеспеченному семейству заведующего магазином. Во имя этого Мирьям готова была идти хоть на край света, держась паинькой за ручку Лоори.

Воскресный приморский парк — какой это звонкий и пахучий мир грез!.. Стоят зеленые и желтые будочки с улыбчивыми продавцами, и продают там всякую всячину— девочкам навесили на шею по связке ароматных баранок, ломай по кусочку и грызи хоть целый день, все равно хватит. Купили даже лимонаду, и меду тоже, а его обычно давали, только когда случалось болеть и когда особой охоты до него и не было. А в стороне между деревьями, под волшебные звуки шарманки, кружилось лучшее из лучших — разукрашенная карусель. Мирьям до того загляделась на нее, что забыла о трех вспотевших счастливых пальчиках, сжатых в кулачок, и растопырила их.

Сочившаяся между крутыми известняковыми плитами вонючая сточная канава, которая отделяла карусель от будочек с напитками и баранками, вернула девочку, захваченную манящей музыкой, к действительности. Совсем как те бабьи разговоры во дворе, что накликали беду. Мирьям снова упрямо сжала три счастливых пальчика и, держась за Лоорину руку и стараясь не смотреть вниз, смело шагнула дальше по шатким мосткам.

Карусель!

Забыв обо всем, завороженная Мирьям пошла к вертящемуся диву, вокруг которого толпились люди. Мирьям успела заметить Пээтера верхом на деревянном коне, увидеть Рийну Пилль, которая рядом с матерью сидела в расписанных розами санях, и услышать первые тягучие звуки шарманочной музыки. Парение на полуметровой высоте было в самом разгаре. Опускались и взлетали вверх разукрашенные розами сани, и рвались вперед удалые кони с толстыми красными губами. Снова промелькнул Пээтер — его матроска прочертила перед глазами полосатый сине-белый полукруг, а залихватское «Но-оо!», которым он подгонял своего коня, порой даже перекрывало музыку, уже не поспевавшую за быстрой скачкой. Жадный девочкин взгляд успел выхватить развевающуюся шелковую ленточку в Рийниных волосах и ее бледное лицо, которое было обращено в сторону движения. Зато открытый рот и взгляд госпожи Пилль, которая смотрела на публику, выражали такую же радость, какая была нарисована на лошадиных мордах, и смех ее оставался неслышным, как оставалось безмолвным и радостное лошадиное ржание: шарманка все заглушала.

Рийна вцепилась в материну руку и, видать, особого удовольствия от катания не получала, а вот госпожа Пилль ничего не боялась, она даже махала рукой своему мужу, который стоял за ограждением и наблюдал, как кружится карусель.

Мирьям смотрела во все глаза и не могла вымолвить ни слова, лишь тянула маму за руку, как тянут гири у часов, когда они опустятся, и надеялась, что ее поймут. И действительно поняли. Когда смолкла музыка и разгоряченные кони усмирили свой бег, мама вместе с Лоори и Мирьям пошла к кассе.

На стене будки был нарисован медведь, и из его брюха сморщенная, с трясущейся головой старушка протягивала билеты.

Мирьям и Лоори направились к остановившейся карусели, там как раз в это время побледневшая Рийна перекочевывала из саней к папочке на руки.

А вот Пээтер, тот сегодня выглядел счастливым, в его отвисших карманах, казалось, хранились неистощимые запасы центов; он снова появился у карусели, помахивая билетом, и с разбегу вскочил на белую лошадь. Капитанские замашки, подумала Мирьям, только сегодня и у младшего матроса выдался неплохой денек!

Мирьям и Лоори сидели в напряженном ожидании, нетерпеливо раскачиваясь на лошадках, подвешенных на тросах, Мирьям сочла необходимым натянуть панамку, игриво сдвинутую на затылок, поглубже на лоб, чтобы новая вещь не слетела с головы и не потерялась при быстрой езде.

С натугой сдвинулся с места санно-лошадиный караван, бородатый старик, проверявший билеты, исчез в таинственном чреве карусели, и вот уже раздались первые дребезжащие звуки шарманки.

Едва Мирьям успела помахать родителям на прощание, как кони и сани уже мчались полным ходом. Мирьям подалась вперед, шлепнула коня ладошкой по крупу, вцепилась руками в тросы, еще раз пришпорила каблуками лошадь под бока, сознавая, что теперь-то уж ее конь мчится во всю прыть. Лоори кинула взгляд на сестренку, подмигнула и беззвучно засмеялась — ликующая музыка заглушила все остальное.

Мирьям закрыла на мгновение глаза и почувствовала, как взлетает над верхушками сосен. Баранки прижимались к груди, и ветер трепал поля панамы. Девочке казалось, что она летит сквозь тучи, но тут музыка прервалась, и летучая лошадка перешла с рыси на мелкую трусцу.

Мирьям открыла глаза и увидела грязный песок, который медленно проплывал под лошадиными копытами. Мелькнул бородач — он стоял между цветастыми занавесями и дожидался, пока остановится карусель. И только деревянные кони по-прежнему смеялись деревянным смехом, оскалив белые нарисованные зубы между нарисованными красными губами.

Когда Мирьям, пошатываясь, вышла за канатное ограждение, она с затаенной надеждой еще раз дернула мамину руку, однако намек не помог.

— Нельзя больше, а то укачает, — сказала мама.

Пришлось смириться.

Мирьям снова старательно зажала на счастье три пальчика и подумала, что если от карусели может быть дурно, то это тогда, видимо, вообще и не счастье, потому что от настоящего счастья, от такого, что бывает у обеспеченного семейства, никогда не укачает.

Уже на аллее, после того как умолкла шарманка, до них донеслось:

— Лотерея! Аллегри! Лотерея!

— Попытайте счастья! — маняще призывал громкий голос.

Все четверо испытали свое счастье. Отцу с мамой и Лоори не повезло, Мирьям же через дощатый прилавок подали глобус.

Она держала тяжелый шар за ножку и не могла сообразить, что же с этой громадиной делать.

— Это — земной шар, — умудренно прошептала Лоори.

Мирьям дотронулась до поблескивающих сине-желтых разводов, и шар неожиданно сдвинулся от прикосновения, стал вращаться.

И даже когда они сели в тень под кустом и мама выложила аппетитные бутерброды, Мирьям все еще украдкой дотрагивалась до глобуса и все думала.

— Неужели земля и вправду, по-всамделишному такая? — наконец спросила она у отца.

— Да, только куда больше.

— И крутится тоже?

— Совсем как карусель, — кивнула мама.

— И мы крутимся? — Мирьям не могла этому поверить и крутнула пальцем глобус.

— Все время.

— И от этого не укачивает, ну как на карусели?

— Иногда укачивает, — улыбнулся отец.

— И мы так никуда и не приедем, все кружимся и кружимся, как на карусели? — допытывалась Мирьям.

— Да ешь ты! — сказала мама.

Мирьям откусила кусочек и задумалась.

Значит, только кружимся, сделаем круг — и может укачать, а другой сделаем — будет уже хорошо. Ну прямо как на карусели — подъезжаешь к шарманке, и сразу музыка громкая и радостная, а на другую сторону уедешь — сплошной гул да шипение.

Мысли Мирьям неслись по кругу.

Что предпринять, чтобы счастье было долгим?

18

«Занятие по душе — это тоже счастье», — сделала вывод Мирьям, когда увидела, с какой энергией бабушка взялась за устройство своей жизни.

С тех пор как умер дедушка, прошло уже около года, и, по всем обычаям, бабушка могла считать свой траур по дедушке оконченным.

Начала она с того, что дала работу старому Латикасу. Велела перекопать землю, где у дедушки когда-то росли помидоры и где сейчас все заросло сплошными сорняками, с тем чтобы можно было посадить молодые ягодники да вишневые деревца.

— Вино! Вино! Вино! — отвечала на расспросы бабушка, ставшая моложавой и крайне самонадеянной.

Мирьям, с пристрастием следившая за бабушкиными действиями, знала, что вино — это беззаботность, и храбрость, и чувство превосходства — тоже… Но от него тошнит.

«Наверное, и вино приносит счастье, если его пить в меру», — решила Мирьям, потому что разве иначе у бабушки, человека пожилого, могло бы при одном только упоминании о вине так подниматься настроение?

Но следующий бабушкин поступок очень расстроил Мирьям. Как-то явился некий моложавый дотошный мужчина, перед которым любезно распахнули двери мастерской. Дедушкина мастерская превратилась в место, где приценивались, рядились и торговались! Мирьям не могла понять: как это можно, чтобы чужому человеку разрешали трогать дедушкины инструменты, придираться к ним, а затем и вовсе увозить на тачке. Это же дедушкины зубила, его сверла, его клещи и напильники, и пускай они покрылись толстой пылью, но все равно это дедушка разложил их по полочкам и пристроил с краю верстака, чтобы все было у него под рукой. Когда Мирьям притрагивалась кончиками пальцев к дедушкиным инструментам, ей казалось, что от них исходит тепло его рук.

А может, это просто солнышко заглядывало в окошко и нагревало металл?

Когда деловой мужчина задумал было увезти все инструменты, сверхлюбезная до этого бабушка вдруг стала замкнутой и задумчивой.

— Нет, — твердо остановила его она, — часть инструментов понадобится моим сыновьям. В хозяйстве пригодится.

Мирьям понимала, что бабушка обманывает и себя и покупателя, — до инструментов ли непоседливому дяде Рууди или ее отцу, заведующему магазином, который вечно занят своими бумагами? Просто бабушке стало жалко умершего дедушку, и тут Мирьям за это прониклась благодарностью к бабушке.

Бабушка закрыла мастерскую на замок и приставила лестницу обратно к двери. Мирьям осталась довольна.

На другой день, уже отрешившись от грустных воспоминаний, бабушка ринулась в город — черный ридикюль с деньгами крепко зажат под мышкой.

Назад она вернулась только в полдень: полы у черного шелкового плаща нараспашку, лицо раскрасневшееся и потное, космы седоватых волос, выбившихся из-под узла на затылке, прилипли ко лбу. В руках бабушка держала довольно объемистый пакет. Немедля велела внучке позвать маму.

Когда явилась невестка с неотлучной Мирьям в хвосте, бабушка все еще сидела на стуле с высокой спинкой, не снимая плаща, ворот платья расстегнут, глаза впились в стол, где в ворохе мягкой обертки красовался великолепный кофейный сервиз.

Невестка с любопытством рассматривала чашечки, разрисованные розами, и даже осторожно, будто цыпленочка, взяла одну чашечку в ладони.

— Фарфор от Ланге, — определила мама.

— Ясно, лангевский, — покровительственно кивнула бабушка — в этот момент невестка казалась ей вполне достойной.

Великодушная бабушка протянула чашечку и нерешительной внучке, чтобы та сама удостоверилась, — Мирьям по складам прочла написанную малюсенькими буквами на донышке фамилию «Ланге».

Немного передохнув в прохладной комнате, бабушка решительным движением застегнула ворот платья и сказала, что у нее еще есть кое-какие дела в городе.

А перед самым вечером за высокими дворовыми воротами под островерхой крышей раздались требовательные гудки.

Мирьям и Пээтер вдвоем оттащили тяжелые створки и держали их настежь, пока во двор не вкатилось гордо такси — явление в этих краях довольно редкое. Рядом с шофером восседала бабушка — подбородок вздернут, левая рука небрежно покоится на спинке сиденья. Детишки, бросившиеся вслед за машиной, таращили глаза, наблюдая за необычайным событием.

Первым из машины вылез шофер в форменной фуражке, он с почтением распахнул перед пассажиркой дверцу.

Бабушка ступила на пыльную землю, поправила ридикюль, висевший на руке, и стала дожидаться, пока шофер откроет задние дверцы. И хотя бабушка не считала нужным обернуться, Мирьям заметила, что она все же почему-то исподволь косилась на окна.

Разумеется, такой шикарный въезд не остался незамеченным. Бабы тайком уже поглядывали из-за занавесок, а кто посмелее — с треском распахивали окно и без стеснения смотрели на происходящее. Мирьям и то чувствовала, как она сама становится значительней: ведь это ее бабушка ведет себя, как знатная дама, она почти совсем как та английская миссис, что была женой покойного Таавета и которая тоже ездила на такси.

Шофер и бабушка осторожно вытащили из машины вместительную бельевую корзину и отнесли ее в квартиру к бабушке.

Извозчиха перегнулась через подоконник и крикнула стоявшей на каменной приступке самогонщице:

— Не знаю, чего это наша хозяйка хлопочет да покупает? — В ее голосе помимо обычного любопытства звучало и что-то заискивающее — бабушка была недалеко, она стояла на парадном крыльце и рассчитывалась с таксистом.

Машина фыркнула синим выхлопом в лицо любопытным женщинам и укатила. Бабушка решила еще немного постоять на крыльце, чтобы самодовольно оглядеть появившихся в окнах женщин, и лишь после этого скрылась за дверью.

Самогонщица Курри, до сих пор не сводившая с хозяйки глаз, посмотрела вверх, чтобы ответить извозчихе, но той и след простыл. Зато из окошка во двор потянуло запахом подгорелого молока. И самогонщица злорадно захихикала.

Возбужденная Мирьям с матерью вошли в комнату, бабушка уже кончила распаковывать содержимое корзины. Дорогой кофейный сервиз, как вещь второстепенная, был отодвинут к краю стола, а на видном месте красовался столовый сервиз — с золотыми каемочками.

— От Ланге? — подступая ближе, спросила мама.

— От него, — заверила бабушка и добавила: — Неужто я буду дрянь покупать!

Ночью Мирьям видела во сне вертящиеся тарелки. Они кружились в опасной близости у ее ног, и девочке стало страшно. Ей казалось, что окаймленные золотом края тарелок вот-вот вопьются ей в ноги. Она увертывалась и старалась выскочить из этого страшного круга. Наконец, тарелки все же исчезли. Остался только ослепляющий свет, который резал глаза. Солнышко светило в щелку между занавесками прямо ей в глаза.

С этого утра начинался сентябрь — первый школьный месяц. Мирьям знала это совершенно точно, хотя саму ее, к сожалению, в школу все еще не пускали. А вот Пээтер пошел сюда же, в пригород, в начальную школу, которая была совсем рядом, надел форменную фуражку с полоской, знай себе насвистывает, задается.

Здешняя школа не привлекала Мирьям. То ли дело лицей в центре города, где училась сестра Лоори. Место более подходящее для дочки заведующего магазином, думала Мирьям и в душе сочувствовала Пээтеру, которому приходилось мириться с обычной школой.

После обеда отправились встречать Лоори. Мирьям стояла рядом с матерью, серьезная-пресерьезная, и терпеливо ожидала того возвышенного момента, когда распахнутся стеклянные двери лицея и на улицу высыпят дети хороших, обеспеченных семей, и среди них, как свой человек, сестра Лоори. На головах у всех форменные шапочки с красными помпонами. И у Лоори тоже.

С пересохшим от восхищения ртом Мирьям попросила у сестры разрешения понести ее портфель. Лоори протянула его — великодушие всегда украшало людей.

А когда Мирьям через некоторое время попросила у сестры еще и форменную шапочку — на немного, ну совсем на немножечко, мама строго сказала:

— Не рядись в чужие перья!

— Никогда не рядись в чужие перья! — вслед за матерью наставительно повторила и Лоори, которая чувствовала себя рядом с малышкой Мирьям уже совершенно взрослым человеком.

Обиженная Мирьям вернула сестре портфель.

Потом Мирьям увидела такси. Их было несколько, они стояли в тени под деревьями, с краю площади, и дожидались пассажиров.

Мама, с дочками слева и справа, направилась в сторону автомобилей, и Мирьям поверила, что вот сейчас, сейчас, ну совсем-совсем скоро она впервые в жизни поедет на машине. Ведь мама говорила до этого, что они еще зайдут к папе, и Мирьям уже представила себе, как они втроем важно подъезжают к магазину, которым заведует папа. Девочка невольно остановилась, когда мама хотела было равнодушно пройти мимо стоянки такси.

— Мы разве не поедем? — искренне удивилась она.

— Нет, мы не поедем, — сердито ответила мама и взяла заупрямившуюся дочку за руку.

— Но ведь бабушка ездит? — спросила Мирьям, уверенная, что мама, ставшая теперь женой господина заведующего магазином, занимает положение, по крайней мере, равное бабушкиному.

— Так то бабушка, — коротко ответила мама и не стала вдаваться в объяснения.

— У нас нет столько денег, сколько у бабушки, — разъяснила Лоори.

Мирьям нехотя плелась рядом с мамой, волоча ноги, и с тоской оглядывалась через плечо на машины, за ветровыми стеклами которых виднелись жестяные флажочки, где черным по белому было выведено столь призывное слово: «Свободно».

Мирьям прибегла к последней уловке.

— Я устала, — захныкала она в надежде, что, может, мама все же сдастся.

— Придется взять тебя на руки, — съязвила мама.

Лоори ликующе захихикала.

— Не хочу! — сердито выкрикнула Мирьям и громко засопела, чтобы хоть так выразить свое недовольство и протест.

В тесную папину контору в старинном каменном доме с толстыми стенами вела узкая и скрипучая лестница, идти по ней приходилось гуськом.

Не было ни роскошных витрин, ни людской толчеи, внизу в полутемной лавке только один покупатель, он что-то выпытывает у продавца, тот украдкой позевывает.

Сам заведующий деловито сидел за угловатым, источенным жучком столом и составлял какую-то официальную бумагу. Оторвавшись на мгновение от работы, он указал рукой на потертый деревянный диван у противоположной стены, приглашая жену и дочек присесть.

Изящные пальцы его крепко охватили черную ручку, перо быстро скользит по бумаге, одет в черный праздничный костюм, правда, тесноватый в плечах, энергичный подбородок упирается в накрахмаленный воротничок — таким увидела Мирьям своего отца, занимавшего столь высокий пост заведующего магазином.

В маленькой комнатке с некрашеными полами господствовало прилежание наполовину с бедностью.

Кончив писать, отец поспешил по крутой, скрипучей лестнице вниз, на ходу помахивая листком, чтобы просохли чернила, и вернулся через некоторое время назад, держа под мышкой запыленную папку.

И снова отец уселся за стол. Тут он вспомнил о гостях, поднял взгляд и виновато улыбнулся, — жена и дети, словно притаившиеся мыши, присмирели на деревянном диванчике.

Мама нежно посмотрела на отца и кивнула ему, постепенно уголки ее губ тронула улыбка.

Но Мирьям была не в состоянии изобразить на лице радостное выражение.

Она грустно подумала: если Лоори ходит в школу вместе с детьми из хороших семей, это ведь тоже означает рядиться в чужие перья.

Над полом, там, где кончались оборванные обои, чернела нагоняющая страх мышиная нора.

19

Бабушка решила стать самой выдающейся дамой в округе. Она захотела сравняться внешним лоском с хозяйками каменных домов, расположенных в городском центре; о них, этих хозяйках, она, правда, частенько говорила с презрением, но в глубине души они пробуждали в ней зависть.

Теперь все должно было измениться.

Бабушка уже больше не унижала свое достоинство сидением в винном погребе и не тянула при свечке вино прямо из шланга. Теперь она шла через двор с хрустальным графином, держа его за серебряное горлышко, и приносила вино в комнату, где, сидя за столом, любила предаваться размышлениям.

Азарт новой жизни, начавшийся с покупки сервиза, все нарастал.

Выгоревшие на солнце тюлевые занавески были заменены новыми. Окна обрамляли темно-красные гардины — чьи-то искусные руки вышили на них зеленые лозины и желтые чайные розы.

Затем настала очередь буфета. Из обыкновенного предмета домашнего обихода столяр за какие-нибудь четыре дня сделал вещь лет на пятьдесят старее. Верхнюю часть со стеклянными дверцами поднял на резные ножки, за ними в заднюю стенку врезал овальное зеркало, а на верхний край буфета прикрепил темную дубовую дощечку с изображением увесистых виноградных гроздей. Бабушка осталась довольна: именно такие буфеты стояли в господских домах, в которых она служила в молодые годы.

Мирьям радовалась, что бабушка столько хлопотала и столь рьяно действовала, — было хоть на что смотреть, а то друзья сидели за уроками, у них свои заботы, и девочка оставалась во дворе совсем одна.

Бабушка расхаживала по комнатам, словно полководец. Мирьям семенила за ней по пятам, и ей казалось, что все вокруг совершенно. На кровати отсвечивало новехонькое пикейное покрывало, на овальном столе возле софы светилась шелковым кружевом свежая скатерть, все оранжевые ракушки — те, что с морским прибоем и что лежали на черной полочке рядом с Библией, — бабушка недавно сама до единой вымыла, все обитые гобеленовым материалом стулья с гнутыми ножками стояли на равном расстоянии друг от друга и составляли вполне правильный круг.

Но бабушка осталась недовольна.

В тот же день к вечеру она привезла из города ковер. Венок из роз на красном плюшевом ковре великолепно повторял овал стола.

Потом бабушка принялась за себя. Корсет придал фигуре красоту и стройность, черное платье и туфли на высоких каблуках, со своей стороны, помогали подчеркнуть моложавость.

Мирьям было дано распоряжение позвать маму.

Представители трех поколений гуськом прошлись по комнатам. Бабушка сохраняла молчание и позволяла вещам самим говорить за себя. Мама удивлялась да нахваливала.

Когда все было осмотрено, бабушка подбоченилась и многозначительно сказала:

— Уж теперь-то я этим хамам покажу, как подобает жить настоящей хозяйке!

Маме ничего другого не оставалось, как молча кивать, хотя она, по всей видимости, вряд ли точно знала, кого это бабка подразумевает под хамами.

На следующее утро бабушка потребовала, чтобы Мирьям оделась во что-нибудь получше.

Мама, недовольная бабушкиным беспрекословный приказанием, спросила у дочки:

— А ты сама-то хочешь пойти с бабушкой?

— Очень хочу! — ответила Мирьям, не представляя себе, куда же бабушка собирается идти.

Мирьям шла рядом с бабушкой, одетой во все черное, и старалась слегка сутулиться, чтобы прикрыть под неожиданно севшим выходным ситцевым платьицем исцарапанные коленки.

— Чего это ты ходишь так — плечи опустила, нос повесила! — сердилась бабушка. — Настоящий человек должен ступать широким шагом, чтобы у него и живот не топырился и чтобы грудь козырилась, дышать надо глубоко и нос в меру высоко держать. Не то люди подумают, что ты несчастный человек, а на кой ляд им доставлять такое удовольствие?

Мирьям поступила по-бабушкиному — задрала нос и начала полной грудью хватать воздух. Но идти с втянутым животом оказалось не так просто — как ни старалась она, однако аппетит-то у нее был хороший, и выпученный животик то и дело топырился.

«Когда задираешь нос — и в этом бывает худое», — подумала Мирьям, больно ушибив палец на ноге, но сказать об этом бабушке не посмела.

На углу улицы стоял мужчина, и живот у него выпирал еще куда страшнее, чем у Мирьям. Бабушка остановилась возле незнакомого господина, и Мирьям удивилась про себя. Неужто она начнет сейчас поучать его, чтобы он и живот не топырил и грудь чтобы козырил.

Однако вместо этого бабушка поздоровалась с чужим дяденькой и назвала его приветливо господином Ватикером. Мирьям в послушном ожидании остановилась рядом с бабушкой.

Забавы ради Мирьям сверлила глазами пузо господина Ватикера и думала: интересно, а что произойдет, если у него вдруг отскочат на жилете все пуговицы, тогда этого пузана уже никакая сила не удержит — весь расползется по частям.

Тут рука господина Ватикера небрежно скользнула в карман жилета. Короткие пухлые пальцы нащупали цепочку часов, и вот уже в ладонь шлепнулась увесистая золотая луковица. Незаметное движение — крышка часов отскочила и осталась на некоторое время открытой.

Мирьям видела, как господин пузан медленно наклоняет голову, чтобы посмотреть на часы. При этом губы у него по-ослиному вытянулись и обвисли, веки настолько опустились, что Мирьям показалось: Ватикер засыпает.

— В субботу вечером жду вас к себе, — приветливым голосом повторила бабушка свое приглашение.

Ватикер поднял глаза, неожиданно резко кивнул — так, что затряслись щеки, и сунул свою золотую луковицу обратно в отвислый кармашек жилетки.

Бабушка схватила Мирьям за руку, и обе они — осанистая бабушка и старавшаяся выдержать осанку внучка — зашагали дальше по улице Ренибелла, в гору, где маячил ограждавший железную дорогу темно-красный забор.

Остановились они перед белой дверью на втором этаже деревянного дома. Бабушка нажала на белую кнопку. Ждать пришлось довольно долго. За оградой, скрывавшей железную дорогу, раздалось пыхтенье паровоза, и оконные стекла в коридоре враз задребезжали в такт колесам, затем донесся пронзительный гудок, и паровоз удалился.

В замочной скважине заскрежетал ключ.

Мирьям испугалась.

Из-за медленно отворяющейся двери показалась сидевшая в коляске женщина. В приветственном жесте приподнялась бледная, костлявая рука. Затем женщина откатилась назад. Ловко объезжая препятствия, коляска въехала задом в комнату.

Бабушка затворила за собой дверь. Чтобы ободрить внучку, взяла ее за руку, и они последовали за хозяйкой.

Глаза у девочки заломило от белизны. Белые стены, белые чехлы на мебели и столь же белая кофточка — желтое лицо женщины, казалось, было приклеено к стене.

— Ну здравствуй, госпожа Лийвансон! — бабушка решительно протянула руку.

— Здравствуй, здравствуй, — раздалось с коляски, и лицо госпожи Лийвансон сморщилось от неожиданной улыбки.

Только сейчас госпожа Лийвансон заметила девочку: стремительным движением катнула она коляску, и Мирьям почувствовала, что надо немедленно бежать, — не то белая женщина налетит на нее, не удержится, проскочит сквозь бумажно-белую стену и грохнется на пыльный булыжник.

Но свинцом налившиеся ноги не в состоянии сделать и шага. Девочка лишь все шире раскрывала глаза, видя, как приближается коляска, и протянула руку вперед, чтобы защититься. Госпожа Лийвансон с ходу схватила Мирьям за руку и тут же остановила коляску. Мирьям почувствовала, что ее собственные руки стали такими же холодными, как и руки госпожи Лийвансон.

— Смотри, какой ребенок, — не отпуская руки, проговорила старуха.

— Внучка, — заметила бабушка.

— Не задавайся, — захихикала госпожа Лийвансон.

Мирьям наконец собралась с духом, вырвала руку из костлявых тисков и спрятала ее за спину.

«Зачем бабушке задаваться?» — не понимала Мирьям.

Госпожа Лийвансон снова отъехала назад, ловко остановила коляску в нескольких сантиметрах от стены и опять произнесла, уже серьезно:

— Ребенок, маленькая девочка!

Мирьям хотелось скорее уйти отсюда, но бабушка по- домашнему устроилась на белой софе, и девочке волей- неволей пришлось опуститься на краешек стула.

— Ну, а сын? — без стеснения допытывалась госпожа Лийвансон. — Все еще на твоей шее?

Не дожидаясь ответа, она продолжала в том же духе:

— А мне хорошо, ни одного цента я на детей не трачу, все остается при себе, хи-хи-хи!

Тут Мирьям поняла, что надо защищать честь семьи, и она произнесла звонким детским голосом:

— Папа заведует магазином.

Бабушкино лицо засветилось мягкой улыбкой, и она, со своей стороны, похвалилась:

— Да у меня и без того денег хватало.

Госпожа Лийвансон уставилась прямо в лицо Мирьям. Девочка, хоть это было и нелегко, выдержала ее злой взгляд.

«Неужели пришли в гости за тем, чтобы ссориться?» — думала Мирьям и дивилась: она же никогда не ходила Домой к тем ребятам, с которыми случалось быть в ссоре.

— Приходи в субботу ко мне в гости, — пригласила бабушка.

Госпожа Лийвансон вскинула брови.

— Большая будет компания? — быстро спросила она.

— Приличная, — неопределенно ответила бабушка и поднялась.

Мирьям обрадовалась: наконец-то удастся вырваться отсюда. Глядя в окно из этой жутко-белой комнаты, девочка увидела первые пожелтевшие в этом году верхушки деревьев и поняла, что осень неотвратимо приближается.

Следующий визит они нанесли фотографу Тохверу. Пока бабушка и Тохвер разговаривали в задней, отделенной занавесками комнате, девочка разглядывала фотоаппарат, который стоял в ателье, накрытый материей. Мирьям дерзнула приподнять краешек черного покрывала, будто надеялась увидеть птичку, которую каждый раз, когда она снималась, обещали показать, но которая так никогда и не появлялась.

Ящик был пустой, и вместо птички Мирьям увидела в матовом стекле бабушку и Тохвера, которые приближались к ней вверх ногами.

— А они что, все хамы? И господин Ватикер, и госпожа Лийвансон, и господин Тохвер тоже? — спросила Мирьям, когда, держась за руки, они шли с бабушкой по улице Освальда, направляясь к дому цветочницы Ронга.

Бабушка бросила на внучку через обтянутое черным шелком плечо пристальный взгляд и хотела было уже как следует отчитать девочку, но вспомнила собственные слова и произнесла неопределенно:

— Большей частью, конечно.

— Тогда зачем ты зовешь их к себе в гости, если они хамы? — Мирьям никак не могла понять бабушку.

— Их надо учить жить, — ответила бабушка твердым, не терпящим возражения голосом.

Возле дома цветочницы Ронга бабушка прошептала:

— Смотри, здесь язык не распускай.

Мирьям умолкла и подумала, что с какой стати ей чесать языком, тут для нее найдется и иное занятие.

Когда бабушка и Мирьям замедлили в темном коридоре шаги, мимо них с большущей корзиной в руках промчалась торговка и без стука вошла в комнату хозяйки. Бабушка пошла вслед за торговкой и, переступая через порог, низко нагнулась, чтобы не задеть густо развешанные на веревках ветки бессмертника. Под ногами шуршали осыпавшиеся лепестки. Мирьям глубоко вдохнула запах увядших цветов и с любопытством огляделась. Торговка сгребала со стола в свою большущую корзину бумажные цветы. Цветочница Ронга восседала толстым задом на продавленном стуле и даже не взглянула в сторону торговки, продолжая заниматься своим делом.

Лишь после того как бабушка поздоровалась, она оторвала взгляд от красной бумаги, которая под ее пальцами превращалась в бутон розы, и улыбнулась широкой улыбкой добродушного и спокойного человека.

Бабушка и Мирьям уселись на деревянную, накрытую пестрым красно-черным пологом кровать с продавленной сеткой.

Старуха Ронга не сдвинулась с места. Ее расплывшаяся фигура осталась пригвожденной к скрипучему стулу.

Зная, что Мирьям нравится мастерить цветы, цветочница протянула ей немного проволоки и бумаги. Но так как девочке в этом доме было запрещено раскрывать рот, она судорожно сжала губы и даже не поблагодарила.

Торговка набрала полную корзину цветов и сиплым голосом сказала:

— Этих красных я взяла шестьдесят штук.

Старуха Ронга кивнула, с секунду оценивающе смотрела на изготовленную розу и бросила ее на стол, в кучу, которая теперь заметно уменьшилась.

— Пришла звать тебя в гости, — объявила бабушка.

Мирьям старательно скручивала из цветной бумаги лепестки розы, но получались они какими-то грубыми и неказистыми.

Занятие это надоело девочке. Мирьям отложила бумагу и проволоку и стала рассматривать цветочницу. Юбка у нее выцвела, передник порван, рукава у ситцевой кофточки засучены, седые непричесанные волосы вылезли из-под платка.

Вид у цветочницы Ронга был нисколько не лучше, чем у бедной старухи Латичихи, которая со своим стариком бедствовала в бабушкином доме.

Стул под старухой заскрипел, и это означало, что готова очередная роза. Красный бутон на проволочном стебельке, описав красивую дугу, шлепнулся в общую кучу.

Мирьям смотрела на старухины проворные пальцы и удивлялась: почему это все бабушкины знакомые — Ватикер, госпожа Лийвансон, Тохвер и цветочница Ронга — кажутся такими несчастными?

«Живот чтобы не топырился и грудь чтобы козырилась, нос держать в меру высоко. Чтобы люди не подумали, будто ты несчастная, — на кой ляд им доставлять такое удовольствие!»

Мирьям поднялась, вытянулась в струнку и принялась глубоко дышать.

В комнате стоял приторный запах бессмертника. Мирьям повеселела.

«Бабушка называет своих знакомых хамами, но все же стремится показать им хороший пример, — умилилась Мирьям. — Бабушка хочет, чтобы люди научились быть счастливыми». Мирьям подумала, что яблоко недалеко от яблони падает.

20

С той самой поры как бабушка купила свой первый фарфоровый сервиз, дядя Рууди жил в садовом флигеле, где дверь дни напролет оставалась незапертой, а окно не прикрывалось даже в дождь. Гостеприимством этого флигеля пользовались все, кому только заблагорассудится, тем более что дядя Рууди появлялся там лишь поздно вечером и только за тем, чтобы прикорнуть на отсыревшем плюшевом диване.

В тот субботний вечер папа и его друг, господин Кузнецов, которого дома у Мирьям звали еще «белым русским», сидели во флигеле.

Мирьям занималась тем, что, ухватившись за медные ручки, каталась на двери. Катание это было медленным и коротким, девочке скоро надоело виснуть на двери, и она забралась на подоконник, чтобы получше рассмотреть этого «белого русского».

Задумчивый и неразговорчивый Кузнецов прислонился к спинке дивана и, обратив взгляд на сумеречный осенний сад, смотрел мимо девочки в окно.

Но увядающий сад не радовал его. Мирьям испуганно подумала, что люди иногда смотрят открытыми глазами и все же не видят того, что открывается их взгляду.

«Странный человек, — думала девочка. — Его почему-то называют „белым“, но у господина Кузнецова волосы вовсе черные и блестят».

— Побывал я в Печорах, — неожиданно произнес Кузнецов.

— Опять? — спросил отец.

— Сильно тянет посмотреть на сарматские равнины, — усмехнулся Кузнецов.

«Если он сам смеется, что поехал в Печоры, то зачем же он тогда ездит туда?» — недоумевала Мирьям.

Со стороны дома послышались голоса, и Мирьям поняла, что начинают собираться бабушкины гости. Это было куда интереснее, чем слушать отрывочные и загадочные слова, которые с акцентом выговаривал Кузнецов.

И Мирьям побрела по траве, которая была ей по колено, к бабушкиным окнам.

Окна были распахнуты настежь, но все равно ничего не было видно. Тогда Мирьям залезла на яблоню, благодаря небо, что возле дома росли кряжистые деревья, на ветвях которых можно было удобно устроиться и сидеть незамеченной.

Новый владелец дома Таавета, соседский хозяин Яан Хави, засунув руки в карманы, стоял возле печи и сверлил своими маленькими глазками окружающую его роскошь. Вот он подошел к черной полочке, осторожно взял оттуда ракушку, поднес ее к уху и стал слушать. Совсем приложить ракушку к уху он не осмеливался — видно, боялся, что рокочущее внутри существо высунется и схватит его за голову. Бабушка стояла чуть поодаль и, скрестив под грудью руки, с явным удовольствием наблюдала за вовсе присмиревшим мужичищем.

Мирьям улыбнулась: уж она-то, во всяком случае, давно не боялась разных диковинных тварей в бабушкиной комнате.

Наслушавшись вдоволь шума моря, Яан Хави повернулся к овальному столу и провел рукой по шелковой материи. Одна ниточка зацепилась за его заскорузлую крестьянскую руку, и Хави испугался, словно ребенок, которого застали за проказами.

Мирьям еле сдерживала смех.

Бабушка подошла и вызволила соседа из беды, на всякий случай тот все же отошел от злополучного стола на пару шагов.

— Здесь все одно что барское житье, — уважительно сказал Хави, при этом голос у него был куда тише того, который Мирьям всякий божий день привыкла слышать на соседском дворе.

В дверях прихожей появились толстуха Ронга, госпожа Лийвансон и фотограф Тохвер. Старая Ронга и фотограф Тохвер остановились, тяжело отдуваясь, — тащить по крыльцу наверх госпожу Лийвансон с ее коляской было занятием нелегким. Тохвер вытирал пот со лба, а толстуха Ронга выставила перед собой огромный букет бумажных цветов, чтобы вручить их бабушке и сопроводить подарок соответствующими торжественными словами.

Сгорающая от нетерпения и не утомленная подъемом по лестнице, госпожа Лийвансон тут же пустилась в карьер по комнатам; со второго круга она вкатилась между Тохвером и цветочницей Ронга, которые все еще стояли возле порога. Старая Ронга испуганно отскочила в сторону, все красивые слова, которые она собиралась сказать бабушке, разом вылетели у цветочницы из головы. И поэтому, протянув свои вечные розы на длинных железных веточках, она просто приветливо улыбнулась подружке.

Завершив третий круг, госпожа Лийвансон задержалась возле овального стола и раз-другой щипнула кончиками пальцев вышитый на ковре венок.

— Это не гигиенично, пыль собирает, — пискнула она впервые за этот вечер.

— Ну, в моем доме хворых нет, кому микробов бояться, — с непоколебимой уверенностью заявила бабушка.

— Да и что сделает какая-то там микробина плотно упитанному человеку! — снова обретая зычность, встал на сторону бабушки сосед Хави.

Старый холостяк Тохвер особого воодушевления по поводу бабушкиных обновлений не проявлял. Зато цветочница Ронга, одетая по такому случаю в розовое шелковое платье, захлебывалась от восторга:

— Какая прелесть, какая прелесть, прелесть какая!

Этот чрезмерный восторг вынудил госпожу Лийвансон сердито захихикать.

Бабушка позвала гостей к столу. Все направились в столовую.

Мирьям была вынуждена сменить яблоню. Залезать приходилось осторожно, чтобы не шуметь. Когда Мирьям наконец забралась на другую яблоню, она увидела, что бабушкины гости уже сидели за столом и успели пропустить по рюмочке.

— Такой роскоши я себе позволить не могу, — сокрушалась разговорившаяся цветочница, — моя дочка учится в заграничной школе, туда они, денежки мои, и уходят.

— Да уж брось, — возразила ей бабушка, — твои-то четыре дома тоже кой-какой доход дают.

Яан Хави с пробудившимся интересом взглянул на толстуху. Цветочница уловила его удивленный взгляд и улыбнулась в ответ.

Госпожа Лийвансон, которая до этого дотошно разглядывала на донышке хлебной тарелки фирменный знак фарфора, теперь вмешалась в разговор.

— У меня все деньги остаются при себе, — похвасталась она.

— Но зато у тебя нет и такой шикарной барышни, как у меня, — повысила голос цветочница Ронга.

— Тоже мне дело, я лучше сама буду шикарная, — упрямо настаивала госпожа Лийвансон.

Толстуха Ронга смерила подругу таким уничтожающе сочувственным взглядом, что госпоже Лийвансон пришлось тут же уткнуться в тарелку и приняться за еду.

Яан Хави пропустил очередную рюмку водки и раскраснелся еще сильнее, он стащил с себя пиджак и, оставшись в рубашке, принялся вовсю уплетать студень.

Господин Тохвер откинулся на спинку стула, раскурил трубку и выпустил в потолок кольца синеватого дыма. Он даже не взглянул в сторону пошлого Хави, который тянулся через стол, намереваясь чокнуться с господином фотографом.

Зазвенел звонок, и почтенное общество застыло.

В столовую впереди бабушки вошел господин Ватикер. Внимательным взглядом обвел присутствующих, после чего вынул из жилетного кармана свою золотую луковицу, последовало неприметное движение — и тут же с элегантным щелчком откинулась крышка часов.

Когда бабушка усадила господина Ватикера рядом с собой, по серовато-землистому от комнатного образа жизни лицу господина Тохвера скользнула презрительная усмешка.

И Ватикер тоже, прежде чем приняться за еду, посчитал нужным перевернуть тарелку и взглянуть на фирменную марку.

Под ногой Мирьям треснула ветка. Дядя Рууди, который уже прошел было мимо, ничего не заметив, обернулся на треск и увидел на яблоне племянницу.

— Ищешь оставшиеся яблоки? — приближаясь, спросил дядя Рууди.

Он остановился под деревом, и Мирьям использовала еще последнюю возможность, чтобы заглянуть в бабушкину столовую. Единственный, кого она заметила, был Яан Хави, который положил правую руку на плечо толстухи Ронга, а левой ковырял спичкой в зубах.

— Дядя Рууди, — спросила Мирьям, опускаясь на подставленное плечо, — скажи, а почему они все наклоняются над тарелками и читают имя Ланге?

— Это просто такая падучая болезнь, которая мучает их, — ответил Рууди, вышагивая с племянницей на закорках к беседке.

— Как это болеют? — сомневалась Мирьям.

— Да мы все болеем этой странной болезнью! — усмехнулся дядя Рууди.

— От нее что — приступы бывают? — допытывалась Мирьям.

— На бабушку они сейчас как раз и наваливаются, — улыбнулся он.

— У дедушки ведь не было этой болезни? — серьезно спросила Мирьям, когда запыхавшийся дядя Рууди ссадил ее на подоконник флигеля.

— Нет, — коротко ответил он и опустился на диван рядом с Кузнецовым.

— Думаешь, что-то должно произойти? — обращаясь к Кузнецову и продолжая прерванный разговор, спросил отец.

— Да кто его знает. Господа правители на Тоомпеа вроде бы совсем запутались, — несколько неуклюже выговаривая слова, промолвил Кузнецов.

«Все время на языке у них одно и то же», — подумала Мирьям, ей это надоело, и она попросила:

— Господин Кузнецов, сыграйте что-нибудь.

Кузнецов неожиданно согласился и снял со стены гитару, повязанную красной лентой.

Полная грусти песня сдавила, словно невидимой рукой перехватила, горло. Отец опустил голову на руки, и казалось, его одолевают тяжелые думы. Дядя Рууди откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Худая шея с большим кадыком белела в сгустившихся сумерках.

Мирьям посмотрела в сторону Кузнецова. Его широко раскрытые глаза, казалось, горели зеленым огоньком. От заунывного мотива подбородок Кузнецова обвис и скулы вытянулись. От крупного носа сбегали вниз две глубокие складки, они опускались на уголки губ, и это придавало его лицу страдальческое выражение.

Между паузами раздавалось оглушающее стрекотание кузнечиков — последнее в это лето.

Когда Кузнецов кончил петь, папа и дядя Рууди осторожно, словно боясь нарушить торжественную тишину, потянулись за куревом, которое лежало посреди стола.

— А это что за песня такая? — осмелилась спросить Мирьям.

— Это песня тоски по родине…

Родина Кузнецова — это сад его дедушки и двор его бабушки, решила Мирьям. Она бы тоже тосковала, если бы ей пришлось оставить родные места. Может, ходила бы смотреть на них откуда-нибудь, ну, например, оттуда, где живет госпожа Лийвансон и откуда хорошо виден бабушкин дом, тот, который выходит на улицу.

Мирьям почувствовала необъяснимый стыд за разгулявшуюся вовсю бабушку.

Смутное ощущение угнетало ее. Очевидные до сих пор истины вдруг оказались перевернутыми.

Ее завораживало это странное слово: тоска.

21

Последнее сентябрьское воскресенье началось с больших хлопот.

Мама повесила новое шелковое платье на дверцу шкафа, рядом с папиным костюмом, где оно принялось дожидаться своей очереди на глаженье. Лицеистку Лоори нарядили первой — она шла со своим классом в кукольный театр. Уходя, Лоори не смогла удержаться и, уже в дверях, показала сгоравшей от зависти младшей сестренке язык.

— Мы возьмем тебя с собой в гости, — утешила мама.

«Тоже мне дело, — думала Мирьям. — Какой там интерес слушать, как старые люди попусту то задаются, то ахают».

Владелица магазина госпожа Эйпл и ее муж пригласили заведующего магазином и его семейство к себе на воскресенье в гости. Когда родители объяснили дочери, к кому они идут, настроение у Мирьям немного поднялось. Выходило, что они шли навещать именитых людей. Недаром ведь отец с матерью произносили фамилию Эйпл с таким почтением!

Утопающий в зелени дикого винограда, словно сошедший с открытки, домик Эйплов находился на окраине города. Проходя через калитку, Мирьям поняла, почему ее отец с такой старательностью разглаживал залоснившиеся сзади брюки. Мирьям тоже старательно высморкала нос и, посмотрев на маму, уловила ее одобряющий взгляд.

Грузная, с непостижимо маленькой головкой, госпожа Эйпл встретила гостей приветливой улыбкой. Ее карминно-красный и тонкий рот кривой черточкой располагался далеко внизу под сморщенными щеками. Госпожа Эйпл первой вошла на крыльцо, Мирьям все боялась, что каблуки у хозяйкиных туфель вот-вот могут подломиться.

В теплой комнате гостей встречал господин Эйпл, американец, который был еще длиннее и тоньше, чем дядя Рууди. Мирьям старалась держаться от длинного американца подальше, чтобы тот ненароком не споткнулся об нее.

Отец, умевший, к великой гордости дочери, разговаривать с американцем на его родном языке, подсел с господином Эйплом к красному камину, Мирьям с матерью остались на попечении хозяйки дома.

Госпожа Эйпл скучать им не давала. Она принесла альбом в кожаном переплете и, усевшись рядом с Мирьяминой мамой, начала давать пояснения, — делала она это длинно и основательно, время от времени восклицая «О-оу!» и растягивая до ушей свой тонкогубый рот.

«Чего она так часто радуется? — никак не могла понять Мирьям. — У самой такое сморщенное лицо, как у обезьяны в зоопарке».

— О-оу! Это было так давно! — Госпожа Эйпл задерживает свое внимание на одной из фотографий. — В тот день, когда я впервые приехала в Нью-Йорк!

На следующем снимке был запечатлен большой светлый зал и в нем много женщин в белой одежде.

— О-оу! — и на этот раз радуется госпожа, ее маленькие глазки-пуговки загораются необычным блеском.

Она тыкает ногтем указательного пальца в одну из женщин и рассказывает:

— Какое счастье, что я перед отъездом в Америку окончила в Эстонии школу домоводства. Пришлось долго работу искать. В таком огромном городе столько людей хотят найти работу! Мне повезло, и я наконец устроилась на бесподобное место: вы не поверите — кухаркой в дом к самому миллиардеру Моргану. Видите, вот это миссис Джонсон — наш главный повар. — И она указывает на невысокую женщину на фотографии.

Мирьям склоняется над столом и тоже смотрит. Ей припомнилась миссис Таавет, и девочке хочется поглядеть, все ли эти мис-мис одинаковые. Чудно, что кухня там все равно как бабушкин двор — у этого миллиардера, должно быть, зверский аппетит.

«И деньги, видно, есть у него!» — решает Мирьям, увидев на снимках огромный четырехугольный дом с внутренним двором, наружные стены которого, как у крепости, — без окон.

Госпожа Эйпл с жаром объясняла:

— Представьте себе, в этом доме больше восьмидесяти комнат. А хозяев всех вместе только пять человек: сам мистер Морган с женой, мистер Морган-младший с женой и их беби.

Последнее слово госпожа Эйпл произнесла как-то особенно округленно и аппетитно.

— О-оу! — восхищенно воскликнула она при этом, и мама, приготовившаяся было поддержать разговор, снова прикрыла рот. — Зато сколько гостей! Случалось, что их хватало на все двадцать комнат, отведенных для приезжих.

Но у госпожи Эйпл не было ни одной фотографии мистера Моргана и младшего мистера — тоже, поэтому Мирьям заскучала и принялась разглядывать комнату.

На настенном ковре возле двери, ведущей на веранду, висели расписные тарелки, которые были куда красивее бабушкиного знаменитого фарфора. На них были нарисованы высокие каменные дома, огромные цветы и пестрые кленовые листья. На самой большой тарелке стаяла зеленая женщина с терновым венком на голове и вздымала к небу факел.

Мирьям рассматривала странную зеленую женщину и прислушивалась, как госпожа Эйпл тараторила:

— Мистер Эйпл всю жизнь работал у Морганов садовником. Они его очень ценили! Смотрите, вот он стоит среди роз. А здесь мы сфотографированы с мистером Эйплом в тот день, когда… о-оу… когда мы поженились!

Мирьям не торопится к альбому, чтобы посмотреть, где там сфотографированы мистер Эйпл и его жена, их обоих можно увидеть живыми, стоит только повернуть голову.

Фотографий в альбоме с кожаным переплетом столько, что не сочтешь: тут и прислуга Морганов на рождественской елке, и автомашина Моргана-старшего, и все вперемежку с господином Эйплом и госпожой Эйпл.

Мама сидит безмолвно возле неумолчной хозяйки и все кивает, выслушивая хронику этой сказочной жизни. Мама больше уже не пытается раскрывать рта — в таком обществе ей совершенно нечем похвалиться. В самом деле, не станешь ведь говорить о своем единственном шелковом платье, которое на тебе и которое уже помялось от долгого сидения!

Мирьям подумала, что надо было бы прихватить с собой самогонщицу Курри, та еще хлеще умеет тараторить, госпоже Эйпл и слова бы не удалось вставить!

Фотокарточкам уже пришел конец, но разговорам госпожи Эйпл конца все еще не было.

— Перед тем как уйти на пенсию, купили мы себе домик в пригороде Нью-Йорка и собирались там коротать свою старость. А теперь, как видите, очутились тут и останемся навсегда в Эстонии. Один раз в году ездим в Америку, тянет, знаете ли… Мистеру Эйплу очень подходит здешний климат: врачи из-за сердца посоветовали.

Мирьям на ум пришла песня господина Кузнецова. Та, что с тоской по родине, и в возникшей паузе девочка спросила у госпожи Эйпл:

— А ваша родина где: в Эстонии или в Америке?

Госпожа Эйпл от души смеется и скороговоркой переводит девочкин вопрос господину Эйплу.

Тот впервые оглядывает Мирьям и усмехается уголками губ.

Госпожа Эйпл не увиливает от ответа.

— Наша родина там, где в эту минуту находится наш дом и где нам хорошо.

«А господину Кузнецову в Эстонии, наверное, плохо, потому он и скучает по родине», — думает Мирьям и в следующую же паузу выпаливает эту мысль.

— Кузнецофф? Русский, что ли? — спрашивает госпожа Эйпл, обращаясь к маме, и, не дожидаясь ответа, продолжает: — О-оу! Русские просто страшно, страшно сентиментальны!

Девочке не нравится это незнакомое и непривычное для слуха слово, и она чувствует себя оскорбленной за господина Кузнецова.

В столовой Мирьям размышляет про себя о родине и чужбине и упрямо решает, что уж она-то никогда свою родину не оставит, даже если бы ей предложили варить суп для миллиардера Моргана в том большом городе, где дома лезут в небо.

Госпожа Эйпл с неослабной энергией и радостью рассказывает маме о том, как они приобрели себе здесь дом и купили магазин, как построили оранжерею, где господин Эйпл выращивает виноград и розы, и что они привезли с собой из Америки восемьдесят банок для консервирования, целых восемьдесят, которые точь-в-точь такие же, как в благородном хозяйстве мистера Моргана.

Мирьям слезает со стула и начинает расхаживать по мрачноватой столовой. Разглядывает медные подсвечники на тонких ножках и наконец прячется за тяжелые зеленые портьеры.

Мирьям надеется, что все заметят ее исчезновение и станут искать, но никому до нее и дела нет. Девочка прислоняется к стене и вдруг ощущает, что плечо уперлось в дверную ручку, которая при осторожном нажатии легко подается.

Мирьям попадает в маленькую комнатку с единственным окном, выходящим на север, из-за плотных занавесей едва пробивается свет.

Оглядевшись, девочка видит у задней стены небесно- голубую кушетку, с углов ее до самого пола свисают большие ярко-красные кисти. Мирьям хотела было пойти дальше, но застыла на месте: с кушетки меж подушек подняла голову огромная, с черной кудрявой шерстью собака.

Мирьям не смела шевельнуться.

Собака неторопливо сошла с кушетки на пол, долго и с удовольствием потягивалась и, лениво переступая, направилась к девочке. Грузно шлепнулась перед ней на зад и подала лапу.

На вежливость Мирьям отвечает вежливостью и тоже протягивает руку. Познакомившись таким образом с маленькой девочкой, собака, видимо, сочла, что теперь следует заговорить, и… гавкает. На это оторопевшая Мирьям не знает, что ответить.

На пороге тут же появляется госпожа Эйпл, и Мирьям впервые видит на ее лице серьезное выражение. И перепуганная мама заглядывает в комнату.

— О-оу! — Госпожа Эйпл снова обретает дар речи и прежнее настроение. Она берет собаку за ошейник, ведет ее обратно на кушетку и торопливо начинает объяснять:

— Наш Джимми не любит детей! Господи, как я перепугалась! Наш Джимми очень дорогая собака! Миссис Морган, когда мы уходили от них, сама подарила ее нам. О-оу, Джимми — сын любимой собаки самого мистера Моргана.

Знаменитый Джимми разлегся на кушетке, положив морду на лапы и уныло уставившись на госпожу Эйпл, которая с жаром рассказывает:

— Джимми, о-оу, это гигантский пудель, такой породы в Эстонии нет. Вы себе представить не можете, просто нет такой собаки, с которой можно было бы случить нашу собаку! О-оу!.. — восклицает госпожа Эйпл, заметив краешком глаз, что Мирьям, навострив уши, слушает все, она тут же переводит разговор на другое.

Господин Эйпл и отец девочки, Арнольд, невозмутимо сидели, курили и беседовали.

В собачьей комнате установилась непривычная тишина — госпожа Эйпл вышла на минутку в соседнюю комнату.

Тут же она вернулась, на руке у нее лежало что-то нежное и розовое.

— Это тебе за то, что ты понравилась нашему Джимми! — сказала она и протянула Мирьям невиданное платье, расшитое сверкающими золотыми и серебряными розами по всему подолу.

У Мирьям прямо язык отнялся.

— Это платье из Америки! — не забывает добавить госпожа Эйпл.

— Благодари же, Мирьям! — слышит онемевшая от восхищения девочка мамин голос. Мирьям приседает, делает реверанс, стараясь показать, что она ребенок воспитанный, из хорошей семьи. С дрожью в руках берет она столь грандиозный подарок.

Когда ветреным вечером они возвращались из города домой, Мирьям шагала по опавшим листьям в самом хорошем расположении духа.

— Поставил свою подпись под векселем, поручился за хозяина первым лицом, — услышала Мирьям отцовы слова, обращенные к матери.

— Что поделаешь, — сказала мама, — с ними надо ладить.

А Мирьям, разглядывая пакет с замечательным американским платьем, болтавшийся у нее на пальце, удивлялась про себя:

«Только за то, что я понравилась Джимми, дали такое платье! Надо все же стараться нравиться».

И тут же загрустила: разве когда сравнишься по важности с Джимми?..

22

После того как старый Латикас овдовел, он бродил только по двору и возле дома. И совсем перестал ходить на свой огородик, который в былые времена кормил стариков. Расползался старый замызганный комбинезон из грубой парусины, заплаты, наложенные еще проворной старушкой, обтрепались. Редкие волосы, выбивавшиеся из-под засаленной кепки, доставали до ворота его рабочей блузы.

Дети чурались старика с растопыренными руками, — когда он брел по пыльному или грязному двору, его пустые и мутные глаза едва различали перед собой дорогу. Но стоило детям увидеть, что ступающий вперевалку Латикас не обращает внимания на то, как они с криками бегут от него прятаться, страх отступал перед любопытством, и дети принимались дразнить старика.

Однажды в октябре, после полудня, свинцовое солнце устало проглядывало сквозь голые ивовые ветви. Было сыро, продрогшие дети тщетно искали себе во дворе какое-нибудь занятие, и тут их внимание привлек скрип открываемой двери. На выходившем во двор крыльце переднего дома появился Латикас. На чердаке глухо шмякнулась в песок пудовая гиря, служившая противовесом.

Появление старика раззадорило ребят.

Уно и Хуго, отупевшие от скуки и холода, вдруг принялись бешено прыгать перед крыльцом, при этом они выкрикивали:

— Лаль-лаль, Латикас! Лаль-лаль, Латикас!

Это звучало как «лолль-лолль, Латикас» — дурак, дурак, Латикас.

Вскоре уже все ребятишки орали и кружились в дикой пляске, начатой двумя сорванцами.

На этот раз Латикас не остался безучастным. Он сошел на пару ступенек ниже, уселся на крыльце и начал раскачиваться в такт детским выкрикам. На его лице, заросшем клоками темной щетины, появилось нечто похожее на улыбку.

Это в свою очередь подстегнуло ребячье веселье.

Но вдруг простоватое лицо Латикаса передернулось испугом, и он перестал раскачиваться. Щеки его снова обвисли, и уголки рта опустились. Широко раскрытые глаза были обращены в упор на детей, ребятишки осеклись под таким пристальным взглядом и один за другим останавливались и умолкали.

Латикас все смотрел и смотрел, потом глаза у него часто-часто заморгали и покраснели.

Старик плакал. Редкие слезинки безмолвно катились по щекам и падали на продранные колени брезентовых штанов.

Набрякшее свинцовое солнце, сочувствуя старому Латикасу, роняло с черных развесистых ветвей на землю капельки росы.

Детей охватила жуть.

Они сбились в кучу, схватили друг дружку за руки и боялись отвести взгляд от Латикаса. Никто из них еще не видел плачущего мужчины.

Первым пришел в себя Хуго. Он проворно перелез через забор и исчез из виду. Через некоторое время, запыхавшись, Хуго вернулся, неся в протянутой руке большой ломоть хлеба, вложил его Латикасу в руку.

Теперь и другие дети осмелились подойти к старику. Уно выскреб из кармана слипшиеся карамельки и тоже протянул свое лакомство Латикасу. И Мирьям скользнула рукой в карман передника, но ничего, кроме камешков для рогатки, там не нашла и, смутившись, тайком выкинула их за спину.

Латикас по-прежнему сидел на ступеньке крыльца, откусывая от ржаной краюхи, толсто намазанной маслом, и своим обычным мутным взглядом смотрел мимо детей.

Извозчиха распахнула окно, перегнулась через подоконник и крикнула:

— Латикас! Сходил бы в поле, выкопал картошку!

Латикас не слышал ее. Поев, он свесил меж колен свои заскорузлые руки и начал раскачиваться, так, будто дети вновь с криками «лаль-лаль, Латикас» бросились прыгать и кричать.

Но ребятишки стояли застывшие, серьезные и, не иначе как от холода, вздрагивали…

Вечером, когда Мирьям гляделась в роскошное бабушкино овальное зеркало, правая сторона которого невероятно кривила лицо и вытягивала ухо, явилась цветочница Ронга.

— Nach Vaterland! — вместо приветствия выкрикнула старуха Ронга и плюхнулась на шелковый диван.

— Да ну-у? — чужим голосом воскликнула бабушка, хотя обычно она ничему не удивлялась.

— Meine liebe Tochter studiert auch in Deutschland, — коверкая слова и торжествующе улыбаясь, произнесла цветочница.

— Да ну-у? — повторила бабушка, уже с язвинкой в голосе.

Мирьям следила за ними в зеркало, в которое было хорошо видно всю бабушкину парадную комнату.

Старуха Ронга, одетая в коричневое демисезонное пальто, склонилась вправо, оперлась на подлокотник дивана, и Мирьям пришлось стиснуть зубы, чтобы не прыснуть со смеху, потому что цветочница Ронга, которая сегодня несла такую несусветную чушь, вдруг превратилась в зеркале в стопудовую тушу.

Бабушка расхохоталась, будто не внучка, а она сама увидела свою подругу в зеркале.

— Да какая же из тебя немка, ты же чистой эстонской породы и из самой что ни на есть деревни вышла.

Всегда такая приветливая, цветочница Ронга вдруг рассердилась и начала объяснять бабушке так, что Мирьям ничего не могла понять:

— А как я в девичестве прозывалась? Эмилия! Эмилия Пауман! Это все мой старик, через него я стала этой Ронга. Покойный — пусть ему будет пухом земля — настоял, чтобы я и имя обэстонила. Пришлось послушаться и себя в Мийли переделать! Но теперь, когда фюрер зовет нас, я должна вернуть свое старое имя…

Бабушка, покатываясь от смеха, откинулась на спинку стула, так что резное дерево затрещало, и воскликнула:

— Liebe Freundin! Да что ты там будешь, в этом фатерланде, делать? У тебя же там домов нет.

Мирьям поставила локти на краешек буфета, оперлась подбородком на руки и не отводила взгляда от зеркала.

— Я здесь свои дома продам, и денег у меня хватит— и для себя и для дочки! — гордо и беззаботно ответила цветочница Ронга.

— Послушай-ка, барышня Эмилия Пауман! В твоем фатерланде закатают тебя в богадельню, вот увидишь!

Старуха Ронга подняла руку — в зеркале она была такой же толстой, как пушечный ствол, — и крикнула:

— Что же мне, выходит, дожидаться здесь русских? Или хочешь, чтобы они все у меня отобрали и пустили по миру?

— Чего ты болтаешь! — серьезно и твердо ответила бабушка. — Уж власти-то постоят за нас, не задаром же мы им налоги платим?

— Ну, знаешь ли, — цветочница Ронга понизила голос до шепота и с опаской огляделась кругом, — как бы эта власть скоро сама в штаны не наклала, не то разве бы она допустила русские базы на эстонскую землю.

— Ах, это так… дипломатия… — Бабушку невозможно было поколебать.

— А что, плохо ли мне будет разгуливать по фатерланду, как настоящей фрау, а то ходи тут по домам, выколачивай из этих голодранцев деньги за квартиру! — оправдывалась цветочница.

— Да, получить с них свои кровные — крест тяжкий, — согласилась с подружкой бабушка. — У меня тоже есть один такой, старик Латикас, уже два месяца с него ни одного цента не могу получить, надо будет что-нибудь придумать.

Мирьям уже больше не прислушивалась к разговору бабушки и цветочницы Ронга, она и в зеркало смотреть перестала и принялась напряженно думать, как бы спасти старого Латикаса от бабушкиного «придумывания».

После ухода подружки бабушка отыскала книгу с квитанциями, и Мирьям уже знала, что ей надо сделать.

Быстро-быстро побежала она в темный коридор переднего дома и остановилась возле двери, ведущей в комнату Латикаса. Постучалась и крикнула в замочную скважину:

— Латикас! Латикас! Это я, Мирьям. Ты не открывай дверь, а то бабушка идет с тебя деньги за квартиру требовать!

Едва девочка успела спрятаться в темном углу между стеной и чуланом, как явилась бабушка.

Она долго стучалась в дверь и требовала, чтобы Латикас открывал, но в комнате царила тишина. Бабушка дергала ручку, из других дверей высовывались любопытные женщины, но Латикас не отзывался.

Бабушка ушла рассерженной, двери вновь захлопнулись, и Мирьям могла выбраться из своего затянутого паутиной убежища, где она мужественно таилась, несмотря на все свое отвращение к длинноногим тварям.

Назавтра бабушка привела с собой даму из попечительского совета и полицейского. Им повезло. Дверь в комнату Латикаса была не заперта, старик сидел перед печкой и, привычно разламывая на равные куски сухие ветки, подкладывал их в огонь.

Дверь оставалась распахнутой, и все желающие могли наблюдать за тем, что происходило в комнате. Мирьям и Пээтер пробрались вперед и видели, как сухопарая дама с опаской, одними кончиками пальцев, собирала с полки красочные открытки.

Это же те, которые прислала старому Латикасу его дочка, смекнула Мирьям и, нагнувшись к Пээтеру, шепнула ему на ухо:

— Это дочкины письма, которые она посылала родителям из Америки.

Уж лучше бы, чертовка такая, послала старику денег! — в ответ прошептал Пээтер.

Наверное, сама бедная! — сказала Мирьям, снова наклоняясь к Пээтеру.

Откуда она бедная, если покупает такие шикарные открытки и посылает их через весь океан в Эстонию! Скупердяйка просто, — предположил Пээтер, который был и старше и опытнее Мирьям.

Недовольный с виду блюститель порядка стоял посреди комнаты и исподволь следил за действиями дамы из попечительского совета.

Протянув к сидевшему перед печкой Латикасу открытки, дама хотела было выяснить, кто и что это такое, даже рот открыла, но старик с неожиданной быстротой выхватил почтовые открытки из тонких пальчиков попечительской дамы и швырнул их в огонь.

— Так этой карге и надо! — шепнул Пээтер. Видимо, бабы полагали так же, потому что позади раздался одобряющий шумок.

Дама отозвала полицейского к окошку, о чем-то тихо переговорила с ним.

— Не знаю, чего они там придумывают? — обернулась к Пээтеру печальная Мирьям.

— Наверно, хотят в богадельню упрятать, — мрачно ответил Пээтер.

— А разве в Эстонии тоже есть богадельни? — допытывалась удивленная Мирьям.

— Дура, а то как же! — рассердился Пээтер.

Как Пээтер сказал, так оно и случилось.

Полицейский взял Латикаса под руку, дамочка засеменила следом, и все втроем они направились в сторону города.

Из потухших глаз Латикаса катились такие же редкие и безмолвные слезы, как и в тот раз, когда его дразнили ребята.

— Он не хочет в богадельню? — шепнула Мирьям Пээтеру, когда они, совсем как на похоронах, шли да старым Латикасом.

— А кто туда хочет! — по-стариковски буркнул Пээтер и вздохнул.

Солнышко светило на этот раз, вопреки ожиданию, совсем по-летнему, отливало золотом — может, чтобы ободрить Латикаса.

Хорошая погода принесла душе облегчение, и девочке хотелось прокричать:

«Латикас! Не горюй! Посмотри, как на небе радуется солнышко!»

Но она не вымолвила и словечка, понимала, что это было бы и неуместно и глупо.

В тот же вечер к бабушке пришла ее подруга, цветочница Ронга, и со слезами на глазах стала жаловаться:

— Они мне визы давать не хотят! Говорят, что я не чистой арийской породы!

— Да не скули ты! — сурово сказала бабушка. — Очень тебе надо в эту богадельню в твоем фатерланде!

Услышав это, Мирьям задумалась: старуха Ронга хотела попасть в богадельню, которая находится в фатерланде, — и не смогла. Старый Латикас не хотел идти в свою эстонскую богадельню — а его увели… Ну почему людям никогда не достается то, чего они желают?

23

Ссора началась с Рийны Пилль.

Хуго, единственный из всех окрестных ребятишек, вопреки всеобщему запрету, посмел пойти и посмотреть на русских, которые вот уже третий день проходили по тихому прибрежному шоссе. Хуго забыл об опасности и начал во всеуслышанье рассказывать во дворе о своем геройском поступке. Рийна тут же побежала и наябедничала его матери. Та выскочила во двор, с розгами наготове, и взялась за сына, словно это был еще невесть какой сосунок. Отважный Хуго и голоса не подал и, лишь когда показалась Рийнина мама, госпожа Пилль, крикнул во все горло:

— Так и знайте, шею ябеде сверну!

Этого разбойничьего заявления было достаточно, чтобы засадить Хуго на неделю под домашний арест.

И вот теперь Хуго стоял за кухонным закрытым окном и, приложив к стеклу бумагу, огромными буквами извещал друзей, что:

«ЭТОЙ ЯБЕДЕ ШЕЮ ВСЕ РАВНО СВЕРНУ!»

Пээтер в ответ скорчил рожу, выказывая свое единодушие с арестантом. И обещание со своей стороны отплатить несчастной подлизе.

А Рийна расхаживала по своему двору, розовая кукла была чуть не с головой засунута под белый воротник нового пальтеца, и мурлыкала себе под нос какую-то песенку про кисоньку.

Пойти и отколотить Рийну на ее же дворе было рискованно. Следовало подкараулить другую возможность.

Пээтер и Мирьям забрались на березку, которая возвышалась над забором, уселись на ветви и сделали вид, что играют в какую-то свою игру. На самом же деле было скучно и холодно и единственную радость им доставляло подсматривание за Рийной.

А та заботливо уложила свою розовую куклу на крышку канализационного колодца и, мурлыча, стала сгребать в кучу шуршащие желтые березовые листья. Уложив куклу на кучу, Рийна на шаг отступила, склонила голову на левое плечо и нежным голоском произнесла:

— Баю, баю, Лийзи, баю…

В то же мгновение красивая госпожа Пилль распахнула окно и звонким голосом позвала:

— Рий-на!

Послушная деточка сразу же пустилась к дому, оставив свою Лийзи на березовой постельке.

Пээтер тотчас же оживился, злорадно хихикнул и вытащил из кармана рогатку.

Мирьям смекнула и выудила из кармашка вязаной кофточки свои лучшие и верные камешки.

Капитан Пээтер, кроме всего, был также неплохим стрелком. Четвертым выстрелом он поразил цель, и нос у куклы отлетел в ворох опавших листьев.

С кошачьей ловкостью Пээтер и Мирьям соскользнули с березы и прильнули к забору, наблюдая в щели за дальнейшими событиями.

Через некоторое время на крыльце, весело подпрыгивая, появилась Рийна, рот у нее был набит, очевидно, каким-то лакомством.

Когда она увидела свою куклу безносой, слезы с неожиданной быстротой так и полились из глаз — казалось, что у нее под черепом спрятаны сосуды с водой.

На крик дочери выскочила госпожа Пилль, она схватила Рийну на руки и стала утешать:

— Дорогая ты моя деточка… Кто посмел обидеть мою крошечку?

Рийна же при этом заливалась еще пуще и жалостливее.

Хуго, который видел все это, начал от радости подпрыгивать и хлопать в ладоши, пока его не оттащили за вихры от окна.

На следующий день к вечеру Рийна уже разгуливала по двору с новой куклой, которую она показывала всем желающим и которая была куда лучше прежней, той, что осталась валяться на березовых листьях.

— А моя мама купила мне новую куклу! — задавалась Рийна и продолжала присюсюкивать, как и прежде.

Не виданная доселе роскошная кукла с настоящими волосами и закрывающимися глазами потрясла даже Мирьям, хотя она в общем-то и не очень признавала игру в куклы. Мирьям уже протянула было руку, чтобы дотронуться до шелкового платья Рийниной куклы, но тут Пээтер бросил:

— Тоже мне невидаль — сосунок как сосунок!

Презрительный голос Пээтера заставил Мирьям опустить руку обратно в кармашек кофточки; разглядывая громоздящиеся темно-лиловые облака, девочка принялась насвистывать.

Ссора на этом пока закончилась, и Мирьям подумала, что теперь следовало бы самой взглянуть на этих русских, из-за которых Хуго сидит взаперти.

Жажда познания привела озябшую девочку в конец улицы и направила ее взгляд в сторону сосняка, который темнел возле моря.

Мирьям шла по безлюдной и неприютной дороге, холодный осенний ветер толкал в плечи, вынуждая размахивать руками, чтобы удержать равновесие, сбивал дыхание и заставлял лицо рдеться. Затем ощущение холода исчезло, отстало где-то между последними домиками окраины. Ветер странствий, разгулявшийся в поле, быстрыми ручейками разгонял по жилам кровь и будоражил мысли, и Мирьям запела на свой лад и склад песенку, которая ко всему была очень простой и состояла всего из одной строчки:

В промежутках между пением Мирьям посмеивалась над своим страхом, который там, между домами, вносил в мысли сомнения и принуждал подумывать о теплом доме, а теперь вот взял да и улегся на шалом ветру.

Чудными сейчас казались Мирьям эти взрослые, которые говорили о русских со страхом, презрением и отчаянием одновременно:

— Большевики!

После этого слова в представлении Мирьям еще некоторое время возникали огромные великаны, они шагали несметным строем и смеялись отталкивающим смехом.

Или когда взрослые с ужасом и со злобой в глазах восклицали: «Красные!» — Мирьям овладевал безотчетный испуг, и она начинала видеть перед собой этих «красных», эти дьявольски хитрые человеческие создания, которые шли, подобно громадинам, в своих пламенеющих и развевающихся одеждах, вместо рук — раскаленные вилы, под бровями — огнедышащие камни, на желтых щеках — красные, в завитках, бороды.

Мирьям расхохоталась, пошла вприскок и запела свою немудреную песенку:

Разнообразия ради Мирьям повернулась спиной к морю и взялась прыгать задом. Теперь разгуляй-ветер дул в лицо, и бесчисленные окна Вышгорода отражали лучи уже опустившегося на поверхность моря солнца, казалось, что на Тоомпеа приготовились к великому празднику и большому пиру, ради этого и зажгли в каждой комнате люстры. А над башнями, в сторону моря, резво бежали лиловые кучные облака.

Мирьям засмеялась, повернулась снова лицом к морю, чтобы ветер дальних странствий дул в спину и подталкивал сзади, и запела свою песенку:

Запела довольно мужественным и звонким голосом, хотя вообще-то она мелодии не держала. Но ведь мотив-то своей песни выдерживает каждый.

На прибрежном шоссе никакого движения не было.

Меж невысоких сосенок горели костры, и на краю дороги дремали, окутанные сумерками, зеленые военные машины.

Мирьям сунула руки в карманы и, собравшись с духом, вошла в соснячок. За одним из деревцев она остановилась, потому что увидела прямо перед собой, у костра, солдат.

Красные!

Мирьям чуточку даже разочаровалась. Самые обыкновенные люди. Взять хотя бы того же коренастого мужчину, который держал на коленях карту и что-то рассказывал сидящим.

Девочку никто не замечал.

Она вышла из-за сосенки, чтобы получше разглядеть этих «большевиков» и «красных». Но ничего удивительного не разглядела.

Мирьям вдосталь насмотрелась на ужинавших возле огня русских.

Подумала было уже повернуть назад, но тут один из солдат заметил ее. Мирьям сразу же прыгнула за сосенку, однако тот быстро подошел к ней и спросил по-русски:

— Что тебе надо?

«Неужели ты, русский, не знаешь, что я по-твоему ни словечка не понимаю и пришла сюда смотреть, а не разговаривать?»

— Как тебя зовут? — снова спросил мужчина.

Мирьям покачала головой и принялась высматривать вшей на одежде у русского, хотя, по правде сказать, она и не знала, какие из себя эти вши. Но ведь бабушка уверяла со знанием дела:

— Они же сплошь все вшивые!

Тогда Мирьям впервые взглянула солдату в лицо.

Молодой парень, нагнувшись, очутился совсем рядом с девочкой. Она видела его дружелюбные карие глаза и чуть улыбающийся рот с толстыми губами.

— Ну, понимаешь, я Петр, — солдат указал пальцем на себя, — а тебя как зовут? — он показал пальцем на Мирьям.

Мирьям сразу как-то не поняла.

— Петр, — медленно протянул солдат и снова ткнул себя между ребер, там, где находилось сердце.

— Пээтер? — удивилась Мирьям и тоже нерешительно ткнула своим пальчиком в грудь молодому солдату.

Мирьям стала смеяться. Завтра же она скажет капитану Пээтеру, что у него русское имя, или скажет, что среди красных тоже есть Пээтер.

Солдат теперь указывал пальцем на Мирьям, туда, где у нее билось сердце, и девочка догадалась представиться:

— Мирьям.

— Значит, Ира. — И русский тоже почему-то обрадовался. Он отцепил от гимнастерки маленький блестящий значок и протянул его девочке.

— Возьми, возьми, это Ленин, — сказал он, делая ударение на имени, оно и в самом деле запомнилось Мирьям.

Было оно ясное и простое.

— Ленин, — на всякий случай повторил солдат.

Мирьям сделала вежливый книксен и приняла маленький красный значок.

— А теперь ступай домой, — посоветовал солдат и показал рукой на Вышгород, где праздничные люстры в окнах уже потухли.

Мирьям зажала значок в ладони и бросилась прочь.

— До свидания! — крикнул ей вслед русский.

Она выбралась из сосняка на безлюдную дорогу и снова осмелилась запеть свою песенку, лишь немного переиначив слова:

Мирьям прыжками неслась навстречу ветру и поглядывала на громоздящиеся облака, которые, отсвечивая багрянцем, лавинами мчались со стороны Вышгорода к морю.

«И почему только эти взрослые боятся красных?» — удивлялась про себя Мирьям.

Вот так, вприскок, Мирьям дошла до домов, исполненная гордости, что хоть раз в жизни она оказалась смелее взрослых. А то все смеются над ней, стоит только заговорить о страшной черной змее.

«Кто же такой этот Ленин, которого носят на груди?» — томилась Мирьям в неведении.

Она решила, что обязательно спросит об этом отца, он обо всем понемногу знает.

Дверь открыла встревоженная мама.

— Где ты шлялась? — задала она свой извечный и обыденный вопрос, на который даже не стала ждать ответа.

Она сердито подтолкнула молчавшую дочку на кухню, где, понурив голову, сидел отец.

Мирьям уже совсем было открыла рот, чтобы спросить у отца о Ленине, но вдруг поняла, что для этого сейчас совсем не подходящее время. И тут же испугалась новой мысли, возникшей у нее в голове: представлялось вполне вероятным, что всякий, приколовший себе на грудь значок красных, так и будет считаться красным.

Мирьям собралась с духом, намереваясь сразу же внести во все ясность, но тут отец, сидевший с опущенной головой, вдруг произнес голосом, от которого стыла кровь:

— Вексель Эйпла опротестован…

24

Мирьям сидела в углу комнаты на корточках, ощупывала в кармане значок с изображением Ленина и мучилась желанием задать свой вопрос. Но взрослые говорили о более важных вещах — о деньгах. И девочке пришлось выжидать.

Зеленый свет настольной лампы напомнил девочке давешнюю долгую зиму, когда она лежала больной, и Мирьям дотронулась тыльной стороной ладони до лба. В этот момент отец снова виновато повторил свои странные слова:

— Вексель Эйпла опротестован…

Мама стояла между дверью и печью, держа руку на ручке двери, и, как казалось Мирьям, готова была каждую секунду бежать из гнетущего покоя комнаты, тишину которой прорезали лишь вздохи маминой матери и отцовские шаги.

— Так, значит, остался без места? — спросила мамина мама.

— Можно считать, что так оно и есть, — с напускным безразличием ответил папа.

«Вот и конец счастью в нашей семье», — догадалась Мирьям, с трудом удерживая горечь, переходящую в слезы, — только сейчас загадочная фраза о векселе обрела для нее реальный образ.

— Неужто в самом деле у этих Эйплов нет состояния, чтобы погасить долг? — удивилась бабушка, постукивая ногтями по подлокотнику кресла.

Отец, словно школьник, остановился перед сидевшими в креслах матерью и тещей и ответил:

— Почему нет. Дом, магазин и еще кое-что…

— В чем же тогда дело? — теперь удивлялась уже теща.

Возле двери раздался вздох — мама наперед знала, что ответит муж.

— Все имущество записано на госпожу Эйпл, а у нее оформлен официальный развод с мужем.

— Так ведь они живут вместе! — резко вставила бабушка.

— Перед законом это значения не имеет, — коротко бросил папа.

Он стал снова нервно прохаживаться по тесной комнатке перед матерью и тещей, и Мирьям увидела в желтом круге света, падавшего сверху на пол, насколько поношены его полуботинки. Такие же убогие, как и ее собственные туфельки, те самые, которых должно было хватить на все летние и осенние воскресенья. Зато у бабушки поблескивали на ногах совершенно новые туфли, с лаковыми украшениями, туфли эти она носила даже в обычные будние вечера и заботы не знала. Да и маминой матери не нужно бояться зимы — ее коричневые туфли с пряжками еще не скоро начнут промокать. Что же до чулок, то тут, конечно, мамина мама оставалась в проигрыше — ее простые чулки не могли тягаться с теми, что на папиной маме, которые были из серого шелка.

«Все-таки бабушка — самая видная хозяйка», — решила про себя Мирьям.

— Опять моя дочка должна страдать из-за вашего сына! — шипела мамина мама, не оборачиваясь к бабушке.

«Начинается!» — с болью подумала Мирьям и сжалась в углу, сделалась совсем маленькой.

Отец отошел с середины комнаты к стене и, прислонившись к книжному шкафу, сунул в рот сигарету.

— Если бы у вашей дочери было что за душой, мы не сидели бы тут и не рассуждали.

— Моя дочь родила вашему сыну двух детей! — с гордостью заявила мамина мама.

Мирьям оторопела — такое нечасто случалось, чтобы их с Лоори втягивали в перебранку.

— Это любая баба может, — презрительно бросила бабушка.

Мама нажала на дверную ручку, но уйти не ушла.

— Ты чего здесь? — отец заметил съежившуюся в углу дочку.

— Я играю, — притворно веселым голосом ответила Мирьям и в подтверждение своих слов попыталась промурлыкать на свой склад Рийнину песенку.

— Не трогай ребенка, чего она понимает, — сказала бабушка отцу и махнула рукой в сторону Мирьям.

Девочка осталась в комнате.

— Моя дочь стала жертвой пьяницы, — подлила в огонь масла мамина мама.

— С такой женой и не хочешь, да запьешь, — повторила бабушка свою извечную присказку.

Мама распахнула дверь и быстро вышла на кухню.

— Оставьте вы наконец, — крикнул папа, — поговорим лучше о векселе!

В эту минуту Мирьям ненавидела отца, который так и не заступился за маму.

— Ну, ладно, — пробурчала бабушка. — Какая там сумма?

— Тысяча крон, — прозвучал ответ.

— Да-аа… — протянула мамина мама и покачала головой.

— Собрать бы хоть как-то по частям, потом бы устроилось, — отец искал какого-то выхода.

— Ну, на меня особо рассчитывать нечего, — сказала мамина мама и поджала губы.

«Собрать!» Мирьям обрадовалась такому отцовскому предложению, оно толкнуло ее на грандиозную мысль: копилка! За время «обеспеченной жизни» там кое-что скопилось. Теперь Мирьям отдаст свою долю отцу!

Мирьям бросилась в спальню, достала из тайника копилку и с облегченным сердцем великодушного человека принялась насвистывать. Что из того, что ей придется отодвинуть мечту о велосипеде, — вместо него можно свободно обойтись обручем с кадушки, кати себе!..

Котенок Нурр, выросший уже в большого кота, вроде бы тоже одобрял хозяйкину жертву — неспроста же он терся у ног и мурлыкал!

В торжественном настроении Мирьям уселась на краешек кровати возле ночника и по складам внимательно прочла все поучительные надписи, которые имелись на копилке, надеясь отыскать там одобрение своему намерению. Под изображением богатого хутора и сытых коней она прочла: «Прилежно кроны собирай — будет в доме каравай».

Мирьям хотела найти что-нибудь о векселе и повернула копилку другим боком.

Тут на пеньке сидел, понурив голову, изможденный старик, — седая борода чуть не до земли и палка с сумой рядом, а внизу надпись: «Кто не копит с малых лет — от заботы будет сед».

Слова эти не вязались с тем чувством удовлетворения, которое охватило девочку, и она решила, что в душе сама похвалит себя — так, чтобы никто не услышал, потихоньку.

Придя к такому решению, Мирьям открыла витым ключиком боковой замок у копилки.

Желтые и белые монетки едва уместились на маленькой девочкиной ладошке.

Гордая собой, Мирьям вытянула руку вперед и пошла передавать свое богатство.

Еще в дверях она крикнула:

— А у меня что есть!

Ее и не заметили.

Это не огорчило девочку, она со звоном опустила пригоршню центов прямо на пол перед черными туфлями и коричневыми ботинками, так, чтобы все увидели.

Теперь в комнате и на самом деле стало тихо.

Даже показавшаяся в дверях Лоори — и та удивленно посмотрела на сестренку, но мама снова попятилась в кухню, будто про нее опять сказали плохое.

У маминой мамы вдруг задрожали руки, и она полезла за носовым платком.

Бабушка смотрела сверху вниз и постукивала ногтями по подлокотнику.

Отец опустился на корточки рядом с дочкой, собрал монетки в ладонь, осторожно положил их возле зеленой настольной лампы и неровным голосом произнес:

— Спасибо, ты добрый ребенок, твои деньги — большая мне помощь.

От радости Мирьям показала Лоори язык. Та усмехнулась.

В наступившей тишине Мирьям стояла посреди комнаты героиней и думала, что уж теперь-то у отца обязательно найдется для нее немного времени и она сможет задать вопрос, который так и вертится на языке.

— Папа, кто такой Ленин?

— Русский.

— А еще?

— Вождь красных, — ответил смущенный отец.

— А кто он еще? — требовала Мирьям, которую не удовлетворял столь краткий ответ.

— Он философ, ну, мыслитель, — пытался объяснить отец.

— Где ты подобрала это имя? — наконец пришла в себя бабушка.

— Ну и времена пошли! — Мамина мама на этот раз была вроде бы согласна с бабушкиным негодованием.

Мирьям чуточку обиделась, но виду не подала.

— А Ленин живой? — спросила девочка и почему-то страшно испугалась, что ей ответят «нет».

— Нет, — ответил отец.

— А он что, такой же мертвый, как дедушка? — не хотела верить Мирьям.

На этот раз произнесли слово «да», которое уже успело потерять для Мирьям свое обаяние.

— Тогда он должен быть хорошим человеком, — решила Мирьям, — потому что все хорошие люди умирают очень рано…

— Слушай, Арнольд, растолкуй ребенку, чтобы он выкинул из головы эти глупости. — Бабушка уже не могла сдержаться.

— И совсем это не глупость. — Мирьям тоже рассердилась и положила круглый значок на ладонь. — У меня даже его картинка есть!

Бабушка выхватила у внучки значок с изображением Ленина и прикрикнула:

— Сейчас же признавайся, откуда ты взяла.

«Ну, теперь я влипла со своими разговорами», — в отчаянии подумала Мирьям, но быстро собралась с духом и звонко ответила:

— Нашла.

Бабушка поверила. Она поднялась, потянулась — от долгого сидения затекла спина — и небрежным движением выбросила значок в открытое окно.

У Мирьям дух перехватило, ведь ее всегда учили, что дареные вещи следует беречь.

Выброшенный значок означал, что разговор окончен, и интерес взрослых к Мирьям пропал.

Девочка снова забилась в темный угол, с необъяснимым щемящим чувством, и безмолвно глотала солоноватые слезы, которые невольно подступили к горлу.

— Ох ты горе горемычное! — Мамина мама вернулась к прежнему разговору.

— Да уж, хорошенькая история, и какой же ты все- таки дурак, что подписался на векселе за первого поручителя! — возмущалась бабушка. — Нет, мало тебя еще жизнь учила!

«Опять взялись… — вздохнула Мирьям и украдкой вытерла слезы. — Лучше бы и они дали отцу сколько-нибудь!»

— Снова теперь из-за вас ночей не спи! — ворчала мамина мама.

«И почему это ей ночей не спать? — удивилась Мирьям. — Ведь это совсем не ее горе, это папино и мамино горе, и мое с Лоори тоже. Это наше семейное горе…» — думала Мирьям, глядя с досадой и неприязнью на бабушек, которые развалились в креслах.

— Ох, если бы ты женился в свое время на Диане Круньт, не было бы ни заботушки об этом пустячном векселе, ни тебе чего другого, — уставившись на сына, с упреком сказала бабушка.

«В жены отцу Диану Круньт?.. А мама? — На мгновение в голове у Мирьям все перемешалось, чтобы уже в следующую секунду выстроиться в ужасное подозрение: — Если бы у отца была Диана Круньт, то как же тогда мы с Лоори?..»

Мирьям поднялась на ноги, уставилась во все глаза на бабушку — как она смеет?

С этого вечера Мирьям стала ненавидеть Диану Круньт, хотя, по совести, та ничего плохого ей никогда не сделала.

25

Ветер в то утро гонял по мерзлой земле редкие листья.

Бабушка оделила внучку срезками обоев, оставшимися после ремонта комнаты, в которой жил Латикас, и Мирьям, обмотав себя лентами так, чтобы сзади развевались длинные бумажные хвосты, наперегонки с ветром носилась по двору.

Остановившись на секунду посреди двора, Мирьям заметила Рийну Пилль, которая топталась за забором и с нескрываемой завистью смотрела на роскошное шуршащее одеяние Мирьям. Той стало жаль Рийны, которая ничего, кроме однообразной игры в куклы, не знала, и она оторвала у себя пригоршню перепутанных срезков.

Подняв высоко над головой предназначенные для Рийны бумажные полоски, Мирьям приблизилась к забору.

— А больше не будешь ябедой? — потребовала Мирьям.

Рийна, не отрывая глаз от развевающихся лент, благоговейно ответила:

— Не-ет…

Тогда Мирьям забралась на забор и закинула на соседский двор предназначенные для Рийны ленточки.

Возбужденная от радости Рийна тут же обмоталась бумажными полосками и бросилась бежать вокруг кустов сирени.

На душе у Мирьям потеплело, и она пустилась своей дорогой дальше, продолжая носиться по серому стылому двору.

— Рийна! Рийна! — услышала Мирьям голос госпожи Пилль.

Мирьям подбежала к забору, чтобы посмотреть.

Рийна тоже остановилась и нехотя подошла к окну, из которого свесилась ее мать.

— Не бегай так, вспотеешь, ветром прохватит и простудишься, — внушала она дочери.

Рийна, накручивая на палец бумажную полоску, виновато уставилась в землю.

Мирьям отошла от забора, теперь она уже презирала Рийну за то, что та не убежала от матери.

Перед обедом, когда у Мирьям выдалась минутка и она заскочила домой, то застала у себя бабушку, которая нетерпеливо стояла в передней, повесив ридикюль на руку. Отец тут же чистил щеткой пиджак и, как можно было предположить, собирался вместе с бабушкой в город.

Мама стояла возле кухонной двери, опершись о косяк, и тупо смотрела куда-то мимо бабушки и отца.

— И все же мой план самый стоящий, — произнесла бабушка, — запишем все ваши лучшие вещи на мое имя, а в договоре укажем, что у вас в квартире они находятся только в пользовании.

— Если бы удалось этого старого Эйпла засадить в долговую тюрьму, — со злостью проговорила мама.

— Глупая, — устало заметил отец. — Ты же знаешь, что это не так просто. За его содержание в долговой тюрьме платить бы пришлось нам. Деньги! Деньги! — закончил он, как-то странно повышая голос.

Эту перепалку между сыном и невесткой бабушка пропустила мимо ушей.

— Все же мой план самый лучший. Подпишем договоры, и ничего, кроме старого хлама, приставу и не достанется!

Бабушка торжествующе засияла и, повернувшись к невестке, добавила:

— Одежку, что получше, тоже тащи ко мне в шкаф.

Мама покорно кивнула.

— Человек обязан знать все ходы и выходы, — продолжала нахваливать себя бабушка. — Вот, скажем, я в комнату, что была за Латикасом, новых жильцов сторговала. Будут в месяц платить на две кроны больше, чем платил этот старый бедолага.

— А у новых есть дети? — с интересом спросила Мирьям.

— Нет, — коротко ответила бабушка, — зато они артисты.

Хотя последнее слово бабушка произнесла с явным пренебрежением, она и тут не удержалась, чтобы не похвалиться:

— Все поприличнее народ, чем эта серость вокруг!

— Они в цирке артисты? — с жаром допытывалась Мирьям.

— Мужик на скрипке пилит в кабаке, а жена вроде бы поет. Кошек, собак и детей у них нет. Больше ничего не спрашивала.

Внучкины расспросы, видимо, надоели бабушке, потому что она вернулась к прежнему разговору:

— Как хорошо, Арнольд, что мы еще не переписали на тебя долю из отцова наследства, так и останутся они теперь с носом.

Бабушкина бьющая через край самоуверенность вызвала и на мамином потемневшем от горя лице что-то вроде тени улыбки.

«Ну и бабка у меня! — Мирьям все же не могла не восхищаться ею. — И откуда только она все знает и умеет?»

То же самое, наверное, переживал и отец, иначе бы он не пустился с такой резвостью вместе с бабушкой в город.

У Мирьям всегда был верный нюх на разные события. И на этот раз тоже: едва она успела с полчаса проторчать в воротах, как увидела телегу с пожитками, которая приближалась по улице Ренибелла.

Мирьям вытянула шею, чтобы увидеть самих артистов, но глаза от резкого ветра заслезились, да и на всей улице, кроме извозчика, шагавшего рядом с повозкой, ни одного человека не было, если не считать неприметную парочку, которая семенила поодаль.

Мирьям осталась терпеливо поджидать в воротах. Уж, наверно, артисты откуда-нибудь появятся, их, должно быть, издали узнаешь. Мирьям в своем воображении уже представляла их. Выглядели они такими же, как в одной из кинокартин, которую она ходила смотреть вместе с дедушкой. У артистки из-под накидки раздувается платье в оборку, на голове шляпа с развевающимися белыми перьями, у артиста — трость, цилиндр и белые перчатки.

Стоило подождать и потерпеть, чтобы увидать такое наяву.

Повозка с вещами остановилась неподалеку от парадной, что выходила на улицу.

Извозчик надел лошади на морду торбу с сеном и стал чего-то дожидаться. Мирьям уже хотела было подбежать, чтобы показать извозчику отремонтированную квартиру Латикаса, куда следовало снести вещи артистов, но вдруг увидела, что будничного вида парочка почему-то тоже подошла к телеге и стала в нерешительности.

— Поднести вещички или как? — спросил извозчик у мужчины, поглядывая исподволь на худую женщину.

Теперь и Мирьям заметила, что невзрачный мужчина держал в руках футляр из-под скрипки.

Ну почему человека на каждом шагу должны ожидать столь ужасные разочарования!

Если бы только новые жильцы подозревали, что они разрушают иллюзии у девочки, которая притаилась в воротах, они бы поговорили с извозчиком с глазу на глаз, в четырех стенах, и не стали бы распространяться здесь, на виду, в присутствии Мирьям.

Артистка. А сколько это будет стоить?

Извозчик. Если поднести вещички, то все четыре кроны. Путь неближний.

Артист. А если мы сами отнесем вещи?

Извозчик. Тогда само собой… три кроны.

Артистка. Мы снесем вещи сами.

Артист подал скрипку жене и взвалил на спину огромный узел. Вместе они скрылись за парадной дверью. Извозчик зашел спереди к лошади, пошарил в кармане и отыскал там корочку хлеба, которая тут же исчезла за губами у коняги.

Артисты вернулись назад и с трудом стащили с повозки кухонный шкаф. Извозчик мельком взглянул на них, потом решительно подошел и взялся вместо женщины за угол шкафа. Артистка, отступив в сторону, сказала:

— Больше трех мы не сможем заплатить.

— А я и не прошу, — ответил извозчик и поднял шкаф.

Мирьям бросилась со всех ног домой, обратно она прибежала с куском хлеба в руках. Поднесла ломоть к лошадиной морде и услышала за спиной голос извозчика:

— Ох ты кроха, смотри-ка, она умеет животину кормить.

Мирьям повернула голову к извозчику и серьезно произнесла:

— А что тут такого, у нас во дворе тоже лошадь живет, белая Мийра.

Артисты, стоявшие возле повозки, улыбнулись. Мирьям осталась довольна собой — знакомство с новоселами состоялось.

Вещи все снесли, извозчику отсчитали три кроны, и повозка покатилась по прямой, как стрела, улице Ренибелла в сторону красного железнодорожного забора.

Улица ненадолго опустела.

Из магазина вышла госпожа Пилль, и была она куда красивей и роскошней, чем приехавшая артистка.

Показалась Лоори, на ее шапочке задорно подпрыгивал красный помпончик.

— Двойку получила, да? — посчитала за нужное спросить Мирьям, когда сестра подошла к воротам.

— Это ты будешь их хватать! — пообещала Лоори, но сказала она это со столь кислой миной, что Мирьям невольно заподозрила сестру во лжи.

— Ты только маме не говори, если получила! — крикнула Мирьям. — У нее и так забот хватает!

— Сама знаю! — через плечо бросила в ответ Лоори.

Наверное, Лоори долго свою дорогую форменную шапочку с красной шишечкой теперь не поносит. Еще меньше надежды на то, что сама Мирьям когда-либо попадет в лицей.

Но грустные мысли тотчас же улетучились, как только Мирьям увидела отца и бабушку, возвращавшихся из города. Отец шел подпрыгивающей походкой впереди, размахивающая ридикюлем бабушка со вскинутой гордо головой и развевающимися на ветру полами пальто — немного позади.

Улица перестала интересовать девочку, и Мирьям, ожидавшая радостных вестей, засеменила вслед за взрослыми в комнату.

И в самом деле, отец широким жестом кинул на стол кипу бумаг, лицо у мамы сразу засияло. Бабушка, уставив руки в бока, с торжествующим видом стояла рядом.

Она не дала маме порадоваться избавлению от заботы.

— Теперь начинай перетаскивать вещи ко мне, — скомандовала бабушка.

Мама нехотя поднялась.

Бабушка указала пальцем на картину с изображением морского берега, которую адвокат Кикенфельдт подарил однажды матери, и сказала:

— И это тоже неси, вдруг цену какую имеет.

«Значок, значок… — подумала Мирьям и обомлела: — Я же забыла найти его!»

Встревоженная, Мирьям мигом выскочила в сад и с чувством глубокого стыда начала шарить под яблоней в шуршащей листве.

Ей повезло, хотя угрызения совести после этого улеглись не сразу.

«Все ценные вещи нужно спрятать», — успокоившись, решила Мирьям и приступила к делу.

В подвале, на подоконнике, она отыскала заржавленную банку.

Использовав момент, когда матери не было в комнате, Мирьям засунула за пазуху розовое американское платье. Только достать кусок бумаги и лопату!

Подмерзлая земля поддавалась с трудом. Мирьям до того долбила лопатой почву, что ей стало жарко и пришлось скинуть пальто.

Наконец нужная ямка была готова.

За садовым домиком, подальше от случайных взглядов, Мирьям свернула розовое шелковое платьице, прикрепила к нему красный значок, все это завернула в бумагу и затолкала в жестяную банку.

Теперь оставалось незаметно пробраться к вырытой ямке и захоронить имущество.

Мирьям притоптала хорошенько землю и даже натрусила сверху опавших листьев, чтобы никто ничего подозрительного тут не заметил. В довершение всего она воткнула в землю неприметную хворостинку и на всякий случай отмерила шагами от стены место захоронения. Она слышала от Пээтера, что немало кладов оттого и затерялось навеки, что люди плохо помечали его.

Теперь можно было и передохнуть. Мирьям придирчиво оглядела свой великолепно скрытый тайник.

Постепенно радость улетучивалась. Мирьям, только что с азартом прятавшая свои сокровища, поникла головой. А что, если на деле хитрость — то же самое, что и глупость?

И откуда только набрело это сомнение?

Но тут мама распахнула окно и крикнула:

— Мирьям, сейчас же надень пальто!

26

Утром в сочельник Мирьям долго не осмеливалась открыть глаза, потому что еще накануне загадала, что, если утром пойдет снег, тогда праздники будут радостными, а если нет — то они будут такими же гнетущими, как все эти дни, которые пошли с того вечера, когда отец сказал:

— Вексель Эйпла опротестовали.

«Если уж на то пошло, так самое большое горе должно быть позади, — думала Мирьям, притворяясь спящей, — второй раз пристав вряд ли придет! Да и мама ясно сказала этому приставу, предъявляя бумаги, что на нет и суда нет!»

С дрожью и отвращением вспоминала Мирьям того сухопарого человека, который заглядывал у них в квартире во все уголки и, казалось, вынюхивал своим заостренным носом ценные вещи. С чувством удовлетворения подумала Мирьям о своей предусмотрительности, о том, что она вовремя запрятала в землю свое богатство. Когда судебный пристав оценивающе оглядывал кровать, на которой спали Мирьям и Лоори, она спросила у этого остроносого:

— Что же, мы с Лоори теперь должны спать на полу, так же, как дядя Рууди?

Пристав взглянул на нее поверх очков, и Мирьям с удовлетворением отметила, что она, пожалуй, может уже постоять за себя, как настоящий взрослый человек, потому что старик махнул рукой и кровать их описывать не стал.

Новых бед Мирьям было не предугадать, на душе у нее начала зреть надежда на лучшие времена, и она решительно открыла глаза.

На дворе крупными хлопьями падал мягкий снег.

В то утро Мирьям на радость матери тщательно вычистила зубы и даже вымыла шею. Старалась не огорчить, чтобы у матери не было причины накричать, — а с ней это в последнее время, к сожалению, частенько случалось. Тем более что на кухонном столе благоухали булочки, и мама улыбалась, словно снег на дворе был и для нее предзнаменованием радостного рождества.

Кто-то постучался.

Мирьям побежала открывать дверь. Улыбающийся почтальон пошаркал на циновке заснеженными ногами и подал отцу два конверта. Отец достал из кармана монетку и протянул ее письмоносцу. Надо, чтобы и почтальон порадовался рождественским праздникам!

Возбужденная Мирьям протянула руку, чтобы первой после отца прочесть рождественскую открытку, но ей подали только один конверт. Содержание другого письма отец изучал почему-то слишком долго, словно на маленьком листочке уместилось целое послание.

«Доброго рождества!» — по складам прочла Мирьям слова, написанные под еловой веткой. На обороте открытки значилось: «Желает Кузнецов».

Мирьям протянула открытку нетерпеливой Лоори, а сама выжидающе уставилась на отца.

Но он по-прежнему стоял неподвижно возле двери и все еще перечитывал свой листочек.

Молчание было столь долгим, что мама заглянула из кухни в переднюю и, предчувствуя недоброе, тревожно спросила:

— Ну, что там опять стряслось?

— Если я не уплачу до Нового года по векселю Эйпла, они грозятся посадить меня в долговую тюрьму.

Прежде чем Мирьям сообразила, о чем идет речь, мама уже бросилась в слезы.

А на улице шел великолепный рождественский снег.

Мирьям знала всего лишь одного человека, которого посадили в тюрьму. Это был известный забулдыга с улицы Ренибелла — Карли, который как-то пырнул ножом такого же лоботряса Юсся.

«Лоботрясу Карли было поделом, так ему и надо, — рассудила Мирьям, — он полез с ножом на другого, пускай бродягу, но все-таки человека. Но за что отца в тюрьму?»

Ей стало жутко при виде его восковой желтизны. Только матери она посмела сказать:

— Не плачь, а то скоро состаришься.

Так обычно мама говорила самой Мирьям, когда та со злости или обиды начинала хныкать.

Но сейчас дочкины слова не подействовали на маму, она еще сильнее разрыдалась.

Мирьям поняла, что ничем она тут помочь не может. Натянула на себя ворсистые рейтузы, пальто и завязала под подбородком тесемки своей светло-зеленой пушистой шапочки.

Никто не обратил даже внимания, когда она исчезла за дверью.

Уселась тут же на крылечке и принялась строить планы.

«Отца надо куда-нибудь спрятать, где его никто не найдет», — пришла она наконец к выводу, который потребовал от нее немалого напряжения.

Но куда спрятать?

Снегопад все усиливался.

Мирьям продолжала сидеть на крыльце, хотя Рийна Пилль уже несколько раз звала се к себе во двор лепить снежную бабу.

— У меня нет времени, — крикнула Мирьям, когда Рийнины приставания ей вконец надоели.

— А что ты делаешь? — удивилась Рийна. Она же видела своими глазами, что Мирьям сидела просто так и руки в варежках держала на коленях.

— Я думаю! — крикнула в ответ Мирьям.

— О чем? — не отставала Рийна.

— Не хватало еще, чтобы я это тебе докладывала, — пробормотала Мирьям, — все равно ты ничего не поймешь, только и хватает глупости, чтоб пищать над ухом.

Но Рийне было уже не до Мирьям. Госпожа Пилль сама вышла во двор и с хохотом принялась скатывать из липкого снега ком. Рийна визжала наперебой с матерью, и Мирьям в сердцах подумала:

«Будто нарочно развозятся, чтобы не дать человеку покоя».

Ну куда запрятать отца? Конечно, можно бы в лес, но там холодно. Где же найти верное место? Где оно, такое, которого никто не знает? В винном погребе? И ключ бы забросила… Нет, там крысы… Не пойдет… И вина там тоже очень много, еще напьется, забудется, затянет песню и выдаст себя. Нет, не годится.

Кто-то положил ей на плечо руку, и Мирьям вздрогнула.

Она подняла взгляд и увидела дядю Рууди, который улыбался, как обычно улыбаются в праздники люди.

— Что ты, снеговик, поделываешь тут?

— Не видишь разве — думаю, — расстроенно ответила Мирьям.

— Тебя так занесло, что макушки и той не видно, — оправдывался Рууди, отряхивая племянницу от снега.

— Ах, брось, — сказала Мирьям и с усилием поднялась на ноги. Тут она почувствовала, что зад у нее совсем застыл, и она принялась хлопать по нему руками, чтобы разогреться.

— Послушай, Мирьям, — начал дядя Рууди и насупил брови, как делал всегда, когда заводил серьезный и важный разговор.

Девочка приготовилась слушать. А вдруг дядя Рууди посоветует такое место, куда можно будет спрятать отца?

— Старуха сунула мне тут в карман горсть денег и велела съездить на кладбище, — продолжал Рууди. — Говорит, в сочельник на могилке у деда должны гореть свечи. Так как, поедем?

— Ну, ясно! — воскликнула Мирьям и подумала: разве может какая-то Рийнина снежная баба сравниться с такой дальней дорогой?

— Если барышня согласна, — пророкотал Рууди и развел сомкнутые брови, — тогда прикажем извозчику Румму, чтобы он нацепил Мийре бубенцы на шею, вынес в сани соболиные накидки и — поехали!

— И — поехали! — повторила восхищенная Мирьям и в подтверждение схватила дядю Рууди за руку.

— А Лоори возьмем с собой? — спросил дядя Рууди.

— Возьмем, — согласилась Мирьям и тут же побежала сказать об этом сестренке.

Дядя Рууди усадил девочек по бокам от себя, натянул им почти под самую шею повытертый санный полог и крикнул извозчику так, будто тот бог знает в какой дали находился:

— Давай ходу, господин Румм!

Извозчик оглянулся, доброжелательно хмыкнул и взмахнул кнутом над головой. Старая кобыла Мийра в свою очередь посмотрела через оглоблю на хозяина и пошла медленным шагом.

— Нно-оо! — кричал Румм и смеялся: — Мийра, не позорь меня!

Мийра, знать, поняла и затрусила потихоньку, колокольчики на шее у нее зазвенели, словно это были настоящие бубенцы.

— Слушай, Румм, а ведь колокольчики-то у тебя ржавые! — весело крикнул извозчику Рууди.

Извозчик оглянулся и, посмеиваясь, ответил:

— Каждый год не до новых! — так, будто все это из- за лености, а не потому, что в кармане пусто.

«Все сегодня смеются», — подумала Мирьям и решила развеселить Лоори, которая сидела мрачная, — показала ей язык, что обычно всегда действовало.

Но Лоори осталась серьезной, мало того, сама в ответ показала язык и отвернулась.

«Ну где найти для отца убежище?»

Когда многоопытная Мийра осторожно свернула с улицы Ренибелла на улицу Освальда, какая-то красивая барышня помахала дяде Рууди рукой. Тот помахал в ответ.

— Она что, твоя невеста? — допытывалась Мирьям.

— Да нет, просто так, барышня, — ответил Рууди и снова положил руку, которой только что махал, на плечо племянницы.

Мирьям осталась довольна таким ответом: не хватало еще, чтобы дядя Рууди женился и у него пошли бы дети, тогда он возьмет и забудет Мирьям!

Снег застревал в челке, скатывался капельками на лоб, чтобы просохнуть тут же, на раскрасневшемся от ветра лице.

По городским улицам сновали люди: кто с елкой на плече, у кого руки полны свертков.

Мирьям с удовольствием помахала бы всем, мимо кого, звеня колокольчиками, они проносились, но заботы превозмогали ее веселье.

Когда уставшая после долгой дороги Мийра, изредка позвякивая колокольчиками, не спеша свернула на дорогу, проходившую по кладбищу, Мирьям спросила у дяди Рууди:

— А пристав, он ведь не ходит на кладбище?

— Да вроде бы нет, — деловито ответил Рууди, уже привыкший к странным вопросам племянницы.

— А полицейский? — вполголоса допытывалась она.

— И ему особо нечего здесь делать, разве что когда хоронит родичей.

Мирьям смотрела на мелькавшие по обе стороны дороги свечи, что были зажжены на могилах, и думала:

«Тут самое спокойное место на всей земле».

Шел плотный снег, но безмолвные огоньки продолжали упорно мерцать. Кого-то хоронили, заунывное церковное песнопение уносилось в белесые сумерки.

Звонил по усопшему колокол, звон его жутковатым гулом врезался в теньканье колокольчиков. И Мирьям вдруг почувствовала страх.

Ее взору открылась дедушкина могила, вся запорошенная снегом.

«Нет, отца нельзя прятать на кладбище», — размышляла Мирьям, и горький стыд охватил ее за то, что она минуту назад думала иначе.

Дядя Рууди зажег могильные свечи.

Мирьям пыталась вспомнить дедушку, но печаль об отце помешала воспоминаниям.

И Мирьям впервые с удивлением поняла, что она и отца своего любит.

27

После кладбища Мирьям стала кашлять.

— Придется выпить лекарства, — решила мама.

— Я не хочу! — хныкала Мирьям, которая ненавидела всякие горькие порошки.

— Но я дам тебе необыкновенное лекарство, — уговаривала мама и отыскала маленький коричневый пузырек. — Эти капли в подвале своего замка приготовил мудрый датский король, который смешал нектар с цветков и принцессины слезы. Вот увидишь, это обязательно поможет!

Мирьям согласилась выпить лекарство и не пожалела. Кашель вроде бы улегся.

К вечеру наступила оттепель. Снег обмяк, и в темнеющих вмятинах следов выступила вода. Влажный воздух был полон звенящего зова колоколов.

Мирьям спряталась за занавеску и глянула в окна противоположного дома, где так дружно мерцали свечки и где под выбеленными потолками не горели сегодня яркие, без абажуров, электрические лампочки.

Девочка растрогалась. В окне Пээтера вспыхнул бенгальский огонь, а в соседней квартире можно было видеть Хейнца, который, сложив руки, стоял возле елки.

«На рождество, наверное, все люди становятся добрыми», — подумала Мирьям и тоже хотела стать под елку, скрестить руки, чтобы и самой почувствовать себя хорошей.

Мирьям увидела, как Хейнц открыл рот, закинул голову, будто находился у зубного врача, потом вытянул губы и тут же растянул рот до самых ушей.

«Поет», — догадалась Мирьям, которую эта немая картина вначале привела в замешательство.

Известные по дворовым баталиям противницы — дворничиха и самогонщица Курри, — повязав большие темные платки, шагали, взявшись под руки, — не иначе как в церковь.

«На рождество все люди добрые», — думала Мирьям, провожая взглядом старух, и в своей душе ощутила порыв к примирению. Вот только не было рядом ни одного врага, чтобы при свете рождественских свечей великодушно подать ему руку.

— Дети! — крикнула мама.

Мирьям ощупью выбралась из темной спальни и пошла на мамин голос.

Посреди жилой комнаты стояла внесенная только что со двора елка, под ней на полу образовались лужицы растаявшего снега.

Мирьям была уверена, что у них на этот год елки не будет, — из-за утреннего письма, того, что угрожало долговой тюрьмой.

Мирьям смотрела на отца, который курил, и на мать, стоявшую в дверях, и еще раз уверилась, что на рождество все люди хорошие.

Удивительный это праздник — рождество!

А вот и раскрасневшаяся Лоори вошла, неся на вытянутых ладонях коробочку с елочными украшениями, да так, что мама, увидев дочкину лихость, испуганно вскрикнула:

— Смотри не урони!

А Лоори осторожно опустила коробку с хрупким содержимым на стул, все было готово к самому веселому занятию на свете.

Лоори, как более высокая, забравшись на отцовский письменный стол, прикрепила на макушку елки серебряную звезду. Мирьям принялась распутывать золотистый «дождик», чтобы его хватило как можно больше. Потом Лоори взялась за свечи и расположила их со знанием дела так, чтобы они не опалили ветки. На долю Мирьям достались длиннохвостые птички с прищепками и разноцветные стеклянные шары — подвешенные к веткам, они медленно раскручивались, словно ожидали, когда зажгутся свечи, чтобы в радужных отблесках отразить их огоньки.

Отец с матерью остались довольны ребячьей работой.

Из передней донеслись шаги и пошаркивания, которые с таким нетерпением ожидались в каждый сочельник.

Мирьям сделала вид, что она ни за что не узнает дядю Рууди, который нарядился дедом-морозом и бороду себе приклеил, потому что взрослым очень нравится, когда дети верят тому, в чем их хотят уверить.

Дядя Рууди пытался даже голос изменить, он сутулился по-стариковски и вел разговор о санях, которые дожидаются его на улице вместе с подарками для других детей.

Лоори тут же оттараторила свой стишок:

Мирьям вздохнула: ей вспомнилась поездка на кладбище.

Теперь наступила очередь Мирьям.

— Ну, а ты что? — вопросительно произнес дед-мороз — дядя Рууди.

— А я ни одного стихотворения не знаю, — пробормотала Мирьям, уставившись в пол.

— Как же так, Мирьям? Ты ведь обещала выучить! — сердилась мама.

— В прошлом году ты знала несколько красивых стихотворений, — не отступал дед-мороз.

Мирьям отвела взгляд от горящих свечей и, заглянув в темный сад, сказала:

— В прошлом году дедушкины яблони были сплошь в яблоках, так что ветки ломились, а в этом году и яблока нет.

Дядя Рууди протянул девочке сверток и больше уже не требовал прочитать что-то наизусть.

«На рождество все люди добрые и уступчивые», — удивилась Мирьям, что так легко отделалась.

Дед-мороз ушел, и Мирьям слышала, как он скрылся за дверью бабушкиной квартиры.

Мирьям развернула сверток. Из зеленой кофты в руки выпала целлулоидная куколка величиной с палец.

Лоори в своем пакете обнаружила новое школьное платье и книгу в красной обложке.

Отец с матерью глядели на радостных детей, и Мирьям чувствовала, что в этот момент родители не думают о долговой тюрьме.

Поскрипывая новыми туфлями, пришла празднично разнаряженная бабушка, с полной охапкой бумажных кульков. Лоори долго пришлось их разворачивать и раскладывать по блюдам: на одно — орехи, на другое — рождественские пряники, покрытые розовой обливкой, на третье — конфеты, на четвертое — мандарины…

Мирьям не могла отвести взгляда от лакомств. Но сегодня запрета и не полагалось, взрослые уселись вокруг маленького диванного столика, и мама поставила бокалы возле бабушкиной бутылки с вином.

Выпив первую рюмку, бабушка начала петь:

Все стали подтягивать бабушке, и только Мирьям напевала на родном, понятном языке собственного сочинения слова;

Лоори все же расслышала и ткнула сестренку в бок.

Мирьям перестала петь, она и так делала это без особого энтузиазма, и отправилась жечь бенгальские огни.

Окончив песню, бабушка снова заторопилась наливать в бокалы.

— Погоди немного, — сказал ей Арнольд и вытащил из внутреннего кармана бумагу.

Бабушка читала долго, и бровь у нее грозно хмурилась.

— Что оно значит? — спросила она фразой, которую обычно употреблял Яан Хави.

— Долговая тюрьма, — нервно бросил в ответ отец.

— Читать я умею! — огрызнулась бабушка.

— Я надеялся, что меня просто признают банкротом, для того мы и все бумаги с тобой составляли…

— Знаю, знаю, только почему они не засадят в долговую тюрьму Эйпла?

— Он дряхлый старик… — ответил отец.

— Что из того, он же занимал?

— Все это подстроено, хотят любой ценой выжать из меня деньги, — устало махнул рукой отец.

— Так оно, видно, и есть, — протянула задумавшаяся бабушка и медленно подняла бокал, чтобы одним движением опрокинуть его.

Отец последовал ее примеру.

Мать метнула быстрый взгляд в сторону детей и тоже залпом выпила свое вино.

У Мирьям от удивления глаза полезли на лоб; она никогда не видела маму такой легкомысленной.

Лоори шепнула сестренке на ухо;

— Что с нами будет, если отца посадят в тюрьму?

Мирьям пожала плечами.

Лоори тяжело вздохнула.

Глаза у мамы блестели, и казалось, что она была спокойна.

— Никто из нашей семьи отроду в тюрьме не сидел, и ты туда не пойдешь, — наконец решила бабушка и в подтверждение своих слов стукнула кулаком по столу так, что бокалы подскочили.

— А вы играйте, дети, играйте, — просила мама своих девочек, которые, раскрыв рот, смотрели на бабушку.

Лоори и Мирьям опустились за елкой на корточки, склонившись над целлулоидной куколкой, той, что была величиной с палец.

— Как ты назовешь ее? — с наигранной беззаботностью спросила Лоори.

— Тути. — Мирьям назвала первое попавшееся имя.

— Дура, — презрительно сказала Лоори, — это же собачье имя!

— Ну и что, — возразила Мирьям, — если бы у меня была собака, я бы назвала ее человеческим именем! Вот!

В наказание за подобное своенравие Лоори одарила младшую сестру взглядом, исполненным упрека.

Ну какая может быть игра, если отец обхватил голову руками и стонет:

— Что делать, что делать?

— Погоди! — приказала бабушка, недовольная отцовской несдержанностью. — Я сейчас придумаю!

— Погоди, — повторила мама, — бабушка сейчас придумает!

Мирьям показалось, что в маминых словах послышалась насмешка, но бабушка на это внимания не обратила.

— Придется выплатить, раз уж ты оказался таким дураком, впредь наукой будет, — решила бабушка.

— Чем выплатить-то? — Отец как-то неестественно рассмеялся.

Но бабушка не удостоила его ответом, исчезла за дверью с пустой бутылкой и тут же вернулась обратно с хрустальным графином, в котором искрилось домашнее вино.

Мама напряженно уставилась на свекровь. И Мирьям тоже, забыв о только что нареченной Тути, что осталась на некоторое время у Лоори, в тревожном ожидании поглядывала на бабушку, которая решительно разливала вино по бокалам.

Осушив свой бокал, бабушка откинулась на спинку кресла, положив руки на стол, и принялась барабанить пальцами по дереву.

— Ну? — не выдержал отец.

— Продай ту часть наследства, которая досталась тебе по завещанию, — многозначительно произнесла бабушка.

— Нашу квартиру? Мое наследство?

— Ну да, ничего не попишешь, продашь, — заверила бабушка, не обращая даже внимания на сыновнюю растерянность.

Отец хрипло хохотнул.

— Я, я куплю ее у тебя, — довершила она свою мысль.

— Все же лучше, чем садиться в тюрьму и оставлять семью беспризорной, — поддержала мама бабушкино предложение.

Отец молчал.

— Найдешь новое место, тогда сможем и за квартиру платить, — пыталась утешить мама.

— Отцово наследство… — тяжело выговорил Арнольд.

— Так ведь продаешь собственной матери, — успокоила бабушка.

— Но квартира стоит больше, чем надо заплатить по векселю, — оживился отец.

— Ни цента больше от меня ты не получишь, — твердо заявила бабушка и повторила: — Ведь собственной матери продаешь!

— Собственной матери, — повторил отец и в отчаянии уставился в потолок.

— Все же это лучшее решение. — Мама повернулась к отцу. — Или у тебя есть другой выход?

— Ладно, пусть будет так, — махнул отец и разлил вино в бокалы.

— Как хорошо, что мы еще не переписали на тебя наследство, — произнесла бабушка, — не то эта банда бог знает кому сторговала бы твою долю.

— Теперь она останется тебе, — бросил отец.

— Оно и лучше, когда дом не надо делить, — осторожно ответила бабушка и с подчеркнутой грустью добавила через некоторое время: — Не вечно мне жить.

— Ну вот, и с заботой покончено, — вздохнула с облегчением мама, не придавая значения последним словам.

— В любом положении найдется выход, — кивнула бабушка и с такой сердечностью глянула на невестку, как уже давно на нее не смотрела.

Мирьям увидела мамину улыбку, с восхищением взглянула на бабушку, и ей захотелось воскликнуть:

— Поверьте же, люди бесконечно добры!

Вернувшая всем праздничное настроение, бабушка снова завела:

 

IV

28

Вслед за ласковыми ветрами во двор между двумя домами ворвалось весеннее беспокойство. Детишки, подобно жеребятам, скакали по пружинистой грязи. Пээтер больше не желал тратить время на школу и без конца прогуливал уроки. Мирьям казалось, что и сестра Лоори только понарошку берет по утрам портфель и надевает на голову шапочку с красным помпоном, — и она не без греха, не иначе как прохлаждается в Оленьем парке.

Бабы наперебой друг перед дружкой мыли окна, натягивали на рамы кружевные занавески и для просушки приставляли рамы к стенке сарая на солнышко. Искали случая потараторить на крыльце и во дворе — точно за всю долгую зиму и словом не перемолвились между собой; даже не отчитывали детей, которые забывали за беготней вытереть ноги и потому таскали в комнаты грязь. По вечерам жильцы долго не закрывали окон, выглядывали, облокотись на подоконники, и по каждому пустяку во все горло хохотали. Кошачьи концерты добавляли к весенней разноголосице свою неповторимую полноту эмоций. В соседних воротах вечерами с приказчиком мясной лавки шепталась одна из младших жиличек «обители старых дев».

Дядя Рууди перебрался из роскошных бабушкиных покоев в садовый домик, и Мирьям теперь помогала ему расположиться в летнем помещении. По примеру женщин мыла окна, смахивала с цветных верхних стекол паутину и даже старалась соскоблить с пола прошлогоднюю грязь.

Под кустами дотаивали грязные ошметки снега и уже цвели подснежники.

Мирьям собрала несколько цветочков и поставила их в рюмку на стол.

Прилегший на диван дядя Рууди рассмеялся:

— Тебе бы все ходить под парусами, а вот я годен ходить лишь под мухой!

На такие дядины шутки Мирьям строго ответила:

— Так весна ведь.

— По весне, конечно, человек думает по-особенному, летом он устает, а приходит осень — и махнет рукой на все былые мечты.

— Какой-то ты странный, — бросила Мирьям, угадав дядину печаль.

— Моя весна уже прошла, надоело все, — усмехнулся Рууди.

«Как это прошла…» — хотела было сказать Мирьям, но примолкла, так как чутье подсказало ей: что-то в дядиных словах осталось для нее неясным.

— Когда ты будешь в четыре раза старше и когда тебе стукнет, как мне, двадцать восемь, тогда ты поймешь, что к чему, — продолжал дядя.

Мирьям становилось не по себе, когда ей говорили, что она из-за своих лет ничего не соображает, она же все понимала, только иногда было трудно ответить!

Но на этот раз она решила взять себя в руки и не поддаваться дяде Рууди.

— Мама говорит, что человек до тридцати лет молодой, а это значит, что твоя весна еще не прошла! — выложила она свои козыри и из-под нависшей челки в упор уставилась на дядю.

Мирьям почувствовала, что загнала дядю в тупик, и уже предвкушала радость победы.

— Человек и в шестьдесят лет может быть молодым, лишь бы силенки на это достало, — наконец произнес Рууди.

— Силенки? — удивилась Мирьям и тут же отыскала секрет вечной молодости: — Тогда надо просто как следует работать, хоть землю копать, чтобы мускулы стали крепкими!

Уголки рта у дяди Рууди приподнялись, но Мирьям не понравилась эта усмешка примирения.

— Покажи, — потребовала она, — есть ли у тебя сила?

Дядя Рууди снял пиджак, закатал рукава рубашки и напряг мышцы, Мирьям поколотила кулаком по твердым, как камень, мускулам и осталась довольной.

— Да у тебя силы полно, — сказала она со знанием дела.

Дядя Рууди опустил рукав и улыбнулся.

— Сила, которая в теле, — это еще не все, — произнес Рууди и подмигнул племяннице. — Вот та сила, что в голове находится, куда важнее.

— А как ее распознать? — сразу же спросила Мирьям.

— С этим дело обстоит труднее, — неопределенно ответил Рууди.

— Как труднее?

— Эта сила умом да ученьем набирается, — ответил Рууди, и по напряженному выражению его лица можно было понять, что для объяснения с Мирьям он подыскивает выражения попроще.

— Тогда знай учись и думай и оставайся молодым, — не дала она сбить себя с толку.

— Да и этого одного тоже мало… — протянул дядя, который никак не хотел согласиться с девочкиными прямолинейными советами. — Тут дело такое, что сила, которая в голове, должна находить себе применение, только тогда она помогает оставаться молодым.

— Ну и применяй, — Мирьям никаких преград для вечной молодости не видела.

— А если ее негде применить? Если это такой товар, который не имеет спроса? — взволнованно воскликнул Рууди и даже не усмехнулся.

Мирьям пожала плечами.

— Ты — шутник, — грустно сказала она. Немного подумала, надув губы и нахмурив брови, потом со всей силой стукнула обоими кулачками по столу — Уж я-то буду и думать и учиться, и еще я хочу, чтобы эта сила, которая в голове, не застоялась и не испортилась.

— Давай, давай! — воскликнул дядя Рууди и подмигнул Мирьям: — Твое время еще впереди. Так что давай!

Мирьям уловила на дядином лице радостное оживление и подумала: уж теперь-то дядя Рууди перестанет лежать безучастно на диване и отправится искать места, где можно будет найти себе применение. И утвердит свое право, пусть даже теми же твердыми, как камень, мускулами!

Но дядя устало смежил веки и стал прислушиваться к весенним звукам, которые в возникшей тишине лились в открытое окно садового домика.

Мирьям поняла, что весь этот долгий разговор прошел впустую. Девочка пристроилась рядом с дядей на диване. Рууди делал вид, что уснул, и Мирьям могла без помех разглядеть его. Смолисто-черные волосы жесткими прядями лежали на подушке, слипшиеся кончики их, казалось, подпирали бледное лицо. Смиренно-спокойному выражению лица мешала прожилка, которая пульсировала на правом веке. Дядя поднял руки и скрестил их на груди. Худые, чересчур длинные пальцы чуть заметно подрагивали.

Вдруг прихлынувшая к голове кровь разом оттеснила все весенние зовущие голоса — Мирьям вспомнились дедушкины мертвые руки, которые покоились среди цветов в гробу! Перед глазами у девочки заходили круги, и она ощутила в себе темную-претемную осеннюю ночь. Собравшись с духом, схватила дядю за запястья, с силой разняла его скрещенные руки и закричала испуганно поднявшемуся Рууди:

— Ты не смеешь умирать! Не смеешь! Скажи, что ты не больной, не такой, как это говорят папа с мамой! Говори, ну!

— Да нет же, нет, нет! — успокаивал он девочку и кивал после каждого слова.

— Да нет же, — заверил он еще раз через некоторое время и увидел, что Мирьям успокаивается.

— Ты должен показать мне, что ты здоров, — требовала она.

— Но как? — улыбнулся он.

— Ты должен со мной станцевать! — решила Мирьям, вышла на середину помещения и хлопнула в ладоши. — Если человек больной, он не сможет танцевать! А-аа! И я сразу увижу!

— Я не умею… — дядя Рууди развел руками, но все же поднялся на ноги.

— А ты не бойся, я сейчас научу, — пообещала Мирьям.

— Ну ладно, — согласился дядя Рууди и кинул пиджак на диван.

Мирьям вложила ручонку в дядину ладонь и, таща его за собой, пошла вприпрыжку по кругу. Рууди тоже вытянул руку вперед и подпрыгивал за племянницей, стараясь не удариться в тесной комнатке о диван, о стол, о дверь и о стену.

— Музыку, музыку! — кричал Рууди, когда они проделали несколько кругов лишь под скворцовый щебет.

— Сейчас! — крикнула Мирьям и во весь рот засмеялась. Она успела заметить, что на впалых дядиных щеках появился румянец, и это окончательно распалило ее.

— Каравай, каравай, кого хочешь выбирай… — пела Мирьям.

— Каравай, каравай… — повторял басом Рууди, и звонкий девочкин смех трелью сопровождал дядин голос.

— Каравай, каравай, кого хочешь выбирай… — снова завела Мирьям, так как дальше никто из них слов не знал. Пол ходил под ними ходуном от этого дикого танца.

— Каравай, каравай… — тяжело дыша, выдавливал Рууди и взглядом просил неутомимую Мирьям закончить танец.

Она поняла: что-то неладно. Возле дивана девочка отпустила руку и с такой силой грохнулась на сиденье, что пружины подкинули ее вверх.

Дядя Рууди, пошатываясь, уселся возле Мирьям и вытер со лба пот.

— Видишь… теперь, — сказал он с усилием. — Я же… совершенно здоров.

Мирьям радостно кивнула.

— Мне показалось, что мама… кликнула тебя. Иди… скорее! — добавил дядя, не глядя на девочку.

— Хорошо, — произнесла Мирьям и вприпрыжку выскочила за дверь.

Прыгая мимо цветочной клумбы, она продолжала петь:

— Каравай, каравай… — и перевела дух.

Из окошка флигеля донесся надсадный кашель.

Мирьям задержалась возле подснежников и прислушалась. Дядя Рууди все еще кашлял. У девочки заныло в груди. Ей казалось, что она сама задыхается.

С самыми серьезными намерениями двинулась она к дому. Девочка поняла, что дядя Рууди обманул ее, что он просто хотел отвязаться от нее, чтобы терпеть свою боль в одиночестве.

Но Мирьям была исполнена решимости. Она бросилась со всех ног домой и потребовала у матери:

— Дай мне скорей капли датского короля! Дядя Рууди кашляет, я отнесу ему!

Но мама не торопилась выполнить дочкину просьбу. Она стояла, опустив руки, и с упреком смотрела на Мирьям.

— Тебе жалко? — бросила девочка.

— Глупая, — ответила мама.

Мирьям уставилась в пол.

— Это лекарство помогает только детям, — нашлась мама.

Мирьям подошла к окну и прислушалась. В садовом домике было тихо.

И новый тоскливый вопрос начал мучить ее: «Почему никто не хочет спасти человека?»

29

На следующее утро госпожа Бах стояла посреди двора и в страшном отчаянии заламывала полные руки.

— Чертов немец! Удрал! Тайком… Оставил одну! И слова не сказал!..

— Что? Что? — зашушукались моментально собравшиеся бабы.

— На прошлой неделе сказал, что уезжает по службе. Я жду, а его все нет. Сегодня иду на работу, а там смеются и таращат глаза: неужто, мол, я не знаю, что мой муж, это дерьмо проклятое, сбежал в фатерланд!

Мирьям никогда еще не видела госпожу Бах несчастной.

— Хейнц! Хейнц! — пронзительным голосом кричит госпожа Бах в сторону дома.

Хейнц идет, оттопырив губу, и пробирается сквозь бабью толчею к матери. Госпожа Бах неожиданным движением притягивает верзилу к себе, приподнимает и, голубя его, начинает причитать:

— Радость ты моя последняя! Единственный мой! Сиротинушка ты!

Хейнцу до материнского отчаяния нет дела. Выглядывая из-за ее плеча, он показывает Мирьям язык.

Бабы наконец уразумевают что к чему и, сочувствуя, начинают хором охать.

— Такой хороший, скромный человек был, — растроганно вздыхает старуха Курри, словно говорит о покойнике, про которого ничего плохого говорить не принято.

Это ненавязчивое замечание вновь разжигает гнев у госпожи Бах.

— Чего там скромный? Хрыч старый! — И с презрением извергает: — Немчина вонючая!

После чего отпускает болтающего ногами сына на землю, берет его за плечи и трясет так, что у того рыжая голова ходит ходуном.

Хриплым голосом она выкрикивает:

— Забудь, что у тебя был отец! Забудь! Забудь!

Хейнц смачно сплевывает в грязь, и, гордая сыновьей решительностью, госпожа торжествующе оглядывается, пока напоминание о злополучной потере вновь не перекашивает ее лицо гримасой.

— Не надо было за немца выходить. От немца, от барина добра не жди, — в наступившей тишине произносит дворничиха, которая всегда умеет трезвее всех взглянуть на вещи.

— Какой там барин! — взрывается госпожа Бах, по- своему истолковавшая слова дворничихи. — Это я — барыня, а он… он прохвост! Пердун старый, вот он кто! — находит она мужу самое верное обозначение.

— Пердун, — повторяет Мирьям и причисляет понравившееся слово к другим «хорошим» словам. Так они и хранятся у нее, будто разложенные в ряд по полочкам: мерзавец (отец, когда он пьяным приходит домой), дубина (так говорит мама, когда Мирьям капризничает), придурок (в самый раз подходит для Хейнца), поганка (это про грибы, которые не годятся для еды), озорник (это слово кажется Мирьям наполовину ласкательным и годится, например, для Хуго), а теперь появилось еще это выразительное — «пердун»!

Несмотря на все проклятия, вздымавшиеся между двух домов к безоблачному небу, воздух оставался прозрачным, и старые ивы наряжались в свое ярко-зеленое одеяние.

Весна.

Откуда-то доносились нежные, чарующие звуки скрипки. У Мирьям пропал всякий интерес к семейным злоключениям Бахов, и она отправилась туда, откуда доносилась музыка. Протиснулась между тяжелыми створками ворот на улицу и лишь тогда поняла: это же господин Куллес, артист, тот самый, что вместе со своей госпожой переехал в комнатку Латикаса и теперь упражняется под открытым окном!

Мирьям прислонилась к телеграфному столбу совсем рядом с окном артистов и стала слушать. Бесприютная улица с линялыми домами и одинокими прохожими как-то не вязалась с чудесной музыкой. Мирьям закрыла глаза. И подумала, что прекрасную музыку она слушает всего лишь в третий раз: это когда господин Кузнецов пел под гитару, в другой раз у Рийны Пилль слушала радио и вот теперь, когда настоящий артист совсем рядом играет на скрипке. Музыка до боли растравила девочкино сердце, и она размечталась.

Улица Ренибелла представилась ей широкой желтой дорогой, по обе стороны которой стоят каменные дома под красными крышами, и повсюду от росы одурманивающе благоухают розы… Из распахнутых окон сквозь колышущиеся занавески доносится вдохновенная музыка. И она, Мирьям, гуляет по желтой дороге, держась за дедушкину руку, а рядом послушно ступает большая лохматая собака. Чуть позади идут Лоори с мамой и отец, степенный и трезвый, а бабушка, та порхает совсем как молоденькая и тихонько-тихонько напевает: «Der Maie ist gekommen». Совсем тихо, так чтобы было слышно музыку. А самым последним из их родни шел бы длинноногий Рууди — не больной, а жизнерадостный — и в такт музыке дирижировал бы своей высоко поднятой тростью.

На пригрезившуюся Мирьям улицу вмещаются все, все окружающие люди, только они выглядят чуточку иначе, нежели их привыкла видеть каждый день Мирьям. Вот, держась за руки, идут Хейнц и Рийна Пилль, и Рийна доверчиво смотрит на парня. В общем-то это и не совсем Хейнц, а кто-то другой, похожий на него, и не рыжий вовсе, и лицом куда приветливее. Госпожа Бах идет под ручку с господином Бахом. Господин Куллес, артист, стал ростом много выше, чем он есть на самом деле, ходит стройно; а его госпожа в своих шуршащих платьях время от времени делает порхающие па и парит, как бабочка. И Латикас тоже вдыхает запахи роз и поскрипывает лакированными туфлями, а жена его улыбается, семенит рядом. Хуго появляется на улице в индейских кожаных штанах и машет в сторону окон широкополой шляпой величиной с зонтик.

Пээтер вышагивает с золотистыми капитанскими нашивками на рукавах, и на козырек его фуражки опирается тяжелый золотой якорь.

И повсюду звуки — ритмичные и плавные, то убаюкивающие, то торжествующие.

Ее красочные грезы прервал грохот тележки, катящейся по булыжной мостовой.

— Тря-я-пки, ко-о-сти, ста-а-рое же-ле-е-зо! Тряпкикостистароежелезо! — раздается сиплый голос.

Музыка обрывается. Мирьям открывает глаза и замечает, как худая рука артиста захлопывает окно.

В дверях лавки появляется торговец Рааз — от него за версту несет селедкой — и, потягиваясь от удовольствия, кряхтит.

— Тря-я-пки, ко-о-ости, ста-а-рое же-ле-е-езо! — толкая грохочущую тележку, восклицает старик в помятой шляпе.

Бабы распахивают настежь окна и велят тряпичнику подождать.

Старик подкатывает тележку к тротуару и начинает раскуривать трубку.

Грезы и музыка сменяются пригородными буднями. Рассерженная Мирьям в эту минуту ненавидит улицу Ренибелла, которая на дневном безжалостном свету выглядит такой убогой.

— Любуюсь я тобой, девка, и думаю, какой же из тебя вырастет сердитый человек, — заводит разговор старик, ожидающий тряпье.

«Не умею я смеяться, когда мне горько», — сердится про себя Мирьям и подыскивает слова, чтобы ответить старику.

— Я не… — начинает она, но тут взглядывает в лицо тряпичнику и пугается: у старика точь-в-точь дедушкино лицо! От уголков глаз лучами расходятся те же морщины, и глаза такие же светлые, как у дедушки, только вот на переносице нет следа от железной дужки очков. Интересно, как у него на макушке? Мирьям не может удержаться, чтобы не узнать этого.

— Господин, у вас шляпа сзади запачкана, — говорит она не без умысла.

Сконфуженный тряпичник машинально стягивает шляпу и лишь тогда догадывается, что его провели, и сам начинает смеяться. Хлопает несколько раз шляпой по рукаву, так что пыль встает столбом, и говорит:

— Не выходная она у меня!

Мирьям удовлетворена. Она увидела лысину на голове старика и редкие пряди волос возле ушей и на затылке. Совсем как у дедушки! Мирьям от волнения пробирает дрожь, она ощущает, как у нее вдруг пересохло во рту. Может, это была нарочная смерть? Или дедушка вдруг воскрес?

— А вы издалека? — спрашивает Мирьям.

— Моя жизнь — это странствие, — неопределенно отвечает тряпичник.

«Духи тоже странствуют», — думает Мирьям и пристально оглядывает старика с ног до головы. Нет, обычный старик: заросший щетиной подбородок, шея повязана ситцевым платком, залатанные штаны заправлены в пыльные сапоги.

— И долго вы уже на этой работе? — осторожно спрашивает Мирьям.

— Тысячу лет, — бормочет тот, затягиваясь трубкой.

— Тысячу лет?

— Тысячу, — повторяет старик, по его безразличному лицу не заметно, чтобы этот ответ ему представлялся необычным.

— Но это же невозможно, — качает головой Мирьям.

— Мне кажется, что тысячу, — объясняет тряпичник.

— Как это «кажется»?

— Ну, если человеку, бывает, чего-то очень хочется, то иной раз оно ему таким и кажется. Или опять же, если что страшно надоело, тогда оно может тебе показаться в тысячу раз хуже, чем есть на самом деле. Вот такие-то они, дела.

Мирьям уже и не хотела бы спрашивать, но не удерживается и говорит:

— Вы, господин, — начинает она с большим почтением к незнакомому человеку, — ну прямо вылитый мой дедушка. Мне так кажется.

— Кажется, — подчеркивает старик и начинает возиться у тележки: уже появились бабы с тряпьем.

— Только дедушка никогда не был тряпичником, даже и дня, не то что тысячу лет, — тихо произносит Мирьям, с большим сомнением в части загробной жизни. Эти девочкины слова заглушаются бабьими возгласами, и никто не слышит, что сказала Мирьям.

У тряпичника времени для девочки нет.

Последней к тележке спешит госпожа Бах, с неприязнью держа в пальцах вытянутой руки какое-то тряпье. Мощным движением полных рук она швыряет в кучу прежде всего изношенные форменные брюки — по лилово-красному канту легко определить, что они принадлежали железнодорожнику, — потом обтрепанный мужской свитер.

— Нате! — выдавливает она, словно считает тряпичника главным виновником своего несчастья.

Стариковская всепонимающая усмешка усмиряет госпожу Бах, и она отступает назад.

Торговля понемногу свертывается, воз потяжелел, и старик покатил свою тележку дальше.

— Тря-я-пки, ко-ости, ста-а-рое же-ле-е-зо! — кричит он привычно.

— Жизнь моя — это странствие, — тихо произносит Мирьям слова тряпичника и со скорбным вздохом добавляет от себя: — Вот уже тысячу лет…

И хотя старик не мог расслышать девочкиных слов, но, гляди-ка, обернулся и посмотрел назад. Мирьям поднимает руку и машет ему. И тряпичник срывает широким жестом свою замусоленную шляпу и размахивает ею в ответ.

Девочка улыбается.

Теперь тряпичник уже совсем далеко, идет вверх по улице, толкая перед собой широкую тележку. Становится все меньше и меньше, и кажется невероятным, что до Мирьям все еще доносятся его хриплые возгласы:

— Тря-я-пки, ко-о-сти, ста-а-рое же-ле-е-зо…

Яркое солнце до боли слепит глаза, и девочка переводит взгляд на мостовую.

Когда она снова смотрит вслед старику, то видит, как тележка сворачивает на улицу Освальда.

Понурившись, Мирьям плетется во двор, где застает бабушку, которая спешит из винного погреба в дом. Девочка идет за ней по пятам, находясь во власти внезапно зародившего вопроса.

— Бабушка, а у дедушки был брат? — допытывается Мирьям.

— Шш-то? — брови у бабушки угрожающе сдвинулись.

— У дедушки есть брат? — робко выдавливает девочка.

— Один вроде бы когда-то был, — недовольно бросает бабушка. — С тех пор как мы с дедушкой поженились, я его и в глаза не видела.

— Почему?

— Не было у меня к нему никакого дела, — с нескрываемым презрением объявляет бабушка.

— А чем он занимался?

— Я уже и не припомню. Так, маленький человечишка…

Больше Мирьям не спрашивает.

— Зачем это тебе? — через некоторое время допытывается бабушка и оборачивается от плиты к двери, где только что стояла внучка. Ее там уже нет.

Мирьям со всех ног бежит по улице Ренибелла к Освальдовской и во все глаза вглядывается в даль, но старик уже исчез.

Остается лишь смутная надежда еще когда-нибудь встретить тряпичника.

Стоя на углу, Мирьям пытается вызвать в памяти дедушкино лицо, но это ей никак не удается — снова и снова перед глазами встает тряпичник.

Неужели ей только показалось, что у старика дедушкино лицо?

Вечером Мирьям разглядывает освещенные окна квартиры госпожи Бах, слышит пьяные голоса, которые несутся оттуда, и думает:

«А беда тоже может только казаться?»

Тряпичник дал новую точку отсчета понятиям девочки.

30

Мирьям хорошо запомнила тот мартовский вечер, когда отец пришел домой, исполненный внутренней удовлетворенности, и объявил, что его избрали в правление спортивного общества «Аполло».

Мирьям обрадовалась, потому что слово «правление» как-то скрашивало разочарование, которое пришло в дом вместе с потерей титула «заведующего магазином»; известие это вернуло на короткое время в душу девочки сладостное чувство превосходства, испытываемое членом «обеспеченного семейства», хотя, как сказал отец, работа эта денег не сулила и была общественной обязанностью. Мама тоже казалась довольной и все повторяла, сияя, несмотря на то что им снова приходилось жить на бабушкины кроны:

— Ты говоришь, избрали в правление общества?

— Да, — заверил отец.

— Связи в обществе бывают очень полезными, — говорила мама. — Заводятся знакомства, а через знакомство можно многого достичь.

Слушая это, Мирьям почему-то вспомнила строчку из «Отче наш»: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» — и девочку страшно потрясло, что мама радуется даже такой работе, которая непосредственно и не дает насущного хлеба…

— А что это «Аполло» означает? — осмелилась спросить Мирьям.

— Аполлон был греческим богом, такой красивый молодой мужчина, — приветливо ответил отец и даже взял Мирьям на руки. — Вот по имени этого бога и названо спортивное общество.

— А каким спортом ты там занимаешься? — в свою очередь спросила Лоори, которая с гордостью называла уроки физкультуры спортивным занятием и поэтому была, как говорится, в курсе дела.

— Я… — отец на мгновение замялся, — я любитель, организатор. — И обратился к матери — Сегодня я вел протокол собрания!

И хотя Мирьям так и не поняла смысла новой отцовской работы, она всецело доверилась матери. Уж мама- то не станет попусту радоваться, иначе с какой стати она сегодня просто парила между кухней и столовой и тем самым вселяла веру в лучшие времена.

Девочке хорошо запомнился тот густо-синий мартовский вечер, запомнились и отцовы шаги, когда он торопливо шел по двору и под ногами похрустывали затянутые ломким ледком лужицы. Ибо Мирьям умела по отцовской походке угадывать его настроение…

А сегодня — кто бы только мог подумать — отца выкинули из правления «Аполло». Выкинули — именно так сказал уставший отец. Бабушка в это время как раз отмечала встречу весны, за стенкой раздавалась ее задорная песня:

Благоухал сад, благоухала земля, и солнышко еще не думало закатываться. Живи и радуйся! А отца выкинули, снова отшвырнули в сторону. Ни заведующий магазином, ни в правлении спортивного общества… Сидит теперь, глаза полны злобы, и лицо вдруг сразу стало совсем старым.

Мирьям вцепилась ногтями в ладони, чтобы только не зареветь.

— За что? — в отчаянии спросила мама.

— А черт его знает, — немного успокоившись, ответил отец. — Может, случайно — выбрали новое правление, а меня опустили… Правда, один знакомый сказал, что я якшаюсь с красными русскими, может, поэтому.

— Боже сохрани! Да с кем же ты общаешься?

— Не назвал. Из русских у меня один лишь Кузнецов знакомый, — протянул отец и уставился в пол, словно в ожидании нового удара.

«Белый русский?» — удивилась про себя Мирьям, но тоже не осмелилась спросить, как же эти люди так быстро перекрашиваются — вчера белый, сегодня красный.

— Ну да, — выдавила мама сквозь зубы, — надо тебе было с этим Кузнецовым столько говорить о базах и вообще о политике!

— Но ведь человек не может жить только в четырех стенах! — возразил отец.

— Политикой занимаются люди, которые за это получают деньги. И тебе нечего совать туда нос, — стояла на своем мама.

— Ну, знаешь ли! — отец хмурил лоб и собирался вроде бы спорить, но мама оборвала его неожиданным вопросом:

— А откуда они знают, о чем вы здесь говорили с Кузнецовым?

— И представить не могу, — задумался отец. — Видно, у стен есть уши, как говорят в народе.

— Господин Ватикер! — не выдержала Мирьям, — Господин Ватикер!

— Что ты за чушь несешь! — рассердилась мама. — И вообще, чего слушаешь, разинув рот, убирайся лучше в другую комнату!

— Погоди. — Отец остановил обиженную дочку, которая нехотя тащилась к выходу. — Почему ты думаешь, что господин Ватикер?

— А я не думаю, я знаю, — через плечо ответила Мирьям и назло пошла дальше.

— Сказали тебе — подожди! — прикрикнула мама.

— Сама сказала, чтобы я уходила! — произнесла Мирьям.

Но мама с такой злостью тряхнула головой, что Мирьям не посмела больше и шага сделать. Она задержалась и приложила пылавшие руки к холодным изразцовым плиткам.

— Ну? — требовал отец.

— Что ну?

— Или прут взять? — пригрозила мама.

— Вот и скажи вам чего, сами сразу драться, — ворчала рассерженная Мирьям.

— Ну? — требовала мама, и Мирьям чувствовала, что розга уже находится в угрожающей близости.

— Пошла я раз к бабушке, — начала неохотно рассказывать Мирьям, — а там сидит господин Ватикер, на красном бабушкином диване, совсем рядом с нашей стенкой, ну, под этой коричневатой совой, у которой однажды выпал глаз и которую бабушка потом починила в мастерской…

— Ну, а дальше что? — не вытерпела мама.

— Тогда господин Ватикер вытащил свои золотые часы — они у него с целую брюкву, — щелкнул крышкой, посмотрел, сколько времени, потом опять защелкнул крышку и подмигнул мне. Так, будто я ему какая старая знакомая, хотя он мне совсем не нравится, пузан такой…

Мама вздохнула и воздела глаза к потолку.

— Я могу и не говорить, — сказала Мирьям, заметив, что маме это наскучило.

— Говори, говори, — подбодрил отец, — мы слушаем.

— Потом господин Ватикер улыбнулся, поиграл цепочкой часов и спросил таким вот приветливым голосом, как пастор в церкви, мол, что это за дядя такой у нас в гостях. А я ему в ответ, что ничей он не дядя, что дядя у меня один, Рууди, а это вовсе господин Кузнецов. На это господин Ватикер кивнул три раза и сказал, что я могу идти. А я ему снова: сама знаю, когда мне уходить, потому что это квартира моей бабушки, а к ней я пришла, чтобы ракушек…

— Господь небесный! Да кто же мог подумать! — мамино восклицание прерывает речь Мирьям.

— А что он еще сказал? — потребовал отец.

— Ничего, он раскраснелся, рассердился и приказал мне замолчать. Как будто я пискля какая, которая ни за что ни про что орет или пищит! Потом я послушала ракушку, она шумела, как всегда, тогда мне надоело, и я ушла.

— А бабушка где была?

— Может, на кухне.

— А дядя Рууди?

— У невест, наверное, — со вздохом ответила Мирьям.

— Кто бы мог подумать! — боязливо прошептала мама, как будто Ватикер и сейчас подслушивал за стеной, хотя там все распевали эту нескончаемую красивую песню:

Отец с матерью на некоторое время примолкли, и Мирьям вдруг ощутила, что ей стало стыдно, — не понимая, за что. Она же ничего такого Ватикеру не сказала, кроме как то, что за стенкой разговаривает господин Кузнецов…

Мирьям боялась нагоняя, но отец с матерью совсем забыли про дочку. А она именно сейчас с удовольствием приняла бы взбучку, чтобы потом было легче.

— И надо было тебе говорить ему про Кузнецова, — продолжая разговор, устало произнесла мама. Она произнесла это не как обвинение, а скорее просто так, чтобы нарушить молчание.

На душе у Мирьям стало совсем паршиво.

— Мама, — в нерешительности спросила она, — а бывает, что надо обманывать?

Отец и мать обменялись долгим взглядом.

— Ну, разве иногда надо обманывать? И когда надо? — Мирьям требовала ясности.

— Ну, иногда следует сказать, что не знаю, — неохотно ответил отец.

— А если я знаю, тогда ведь «не знаю» будет неправдой! — не унималась Мирьям.

— «Не знаю» — это полуправда, это серединка между правдой и обманом, — буркнул отец.

— Серединка, — вполголоса повторила Мирьям и задумалась: запутанных понятий она терпеть не могла.

Все должно быть ясным. Серединка — это, наверное, вроде улицы Ренибелла, пришла она к удачному сравнению. Ренибелла ведь пересекается поперечной улицей, на которой стоит бабушкин дом. Если выйти за ворота и повернуть по этой улице налево, можно прийти к морю, если же пойти направо — то придешь к глиняным ямам. Серединка же, Ренибелла, приводит к высокому забору и кончается, словно ее обрезали. Ходить по улице Ренибелла до конца Мирьям никогда не любила — чего там смотреть на этот забор! Другое дело — свернуть к морю или пойти направо к ямам, в которых, говорят, однажды даже утонул один бесстрашный мальчишка, живший где- то неподалеку.

— Серединка, — твердым голосом сказала Мирьям, продолжая свои мысли, — никуда не ведет.

— Серединка оберегает человека, — буркнул отец.

— Чего тут еще рассуждать, — вступилась нетерпеливая мама, — чем меньше человек знает и чем меньше он болтает, тем легче ему живется. Особенно это относится к детям!

Мирьям уловила сердитый мамин взгляд и опустила глаза.

И совсем уж неуместно звучала ликующая весенняя песенка, которую за стеной опять завели с самого начала:

Спустя несколько минут Мирьям стояла перед большим бабушкиным домом, одной ногой на улице Ренибелла, и гадала: куда идти? Налево — звало море, направо — потрясающие воображение жуткие ямы, — и то и другое по-своему таило опасность.

«Серединка оберегает человека», — вспомнились девочке слова, только что сказанные отцом, и Мирьям зашагала по улице Ренибелла, туда, где впереди маячил тупик и стоял высокий, неперелазный забор.

Задумчиво шагая по улице, Мирьям споткнулась о разбитую известняковую плиту и почувствовала, как в ушибленном пальце распространяется боль, а в сердце смятение. И все же Мирьям продолжала браво идти по скучной-прескучной дороге, пока не достигла глухого забора.

Мирьям прижалась носом к забору и старалась взглянуть в щель между досками — увидеть она так ничего и не увидела. Постепенно в нос стало ударять гнилью отсыревшего от весенних дождей дерева.

Стояла у высокого забора маленькая девочка, и ее охватывали разочарование и негодование по отношению к серединке, которая «оберегает человека». Мирьям обернулась к началу улицы Ренибелла и увидела большой бабушкин дом — на нем улица обрывалась. Дом, который, сколько Мирьям себя помнит, оставался все таким же, как был, подобно забору, который тоже не менялся.

Мирьям, выбравшая среднюю дорожку, медленно брела домой. Ее мысли были заняты морем и таинственными глиняными ямами.

31

Мирьям никак не могла понять, откуда берутся эти страшные сны. Бабушка говорила, что если днем голова забита всякими недобрыми мыслями, тогда ночью снятся кошмары. Но этому Мирьям не верила, накануне, с обеда до самого вечера, она готовилась к школе, читала — сама читала! — «Дюймовочку» — пленительная сказка преображала освоение грамоты в увлекательную игру, так что девочка даже забывалась, разглядывала картинки, читала по складам, предавалась прекрасным грезам и снова принималась складывать слоги. И ни единой плохой мысли! Мирьям читала о печально-радостной судьбе Дюймовочки, любовалась белолицей воздушной красавицей на фоне пышной нарисованной зелени и, к своему изумлению, узнала, что иногда ландыши-цветки звенят, как колокольчики, если только сумеешь привязать к ним нужную веревочку.

Мирьям с замиранием сердца поглаживала отделанные золотом края юбки Дюймовочки и испугалась, когда это напомнило ей спрятанные в земле под кустом в железной банке американское платье и значок с изображением Ленина. Ей просто повезло, что не было больших праздников и мама не вспоминала про это розовое принцессино платье. Ну просто счастье!

Девочка не осмелилась тут же выкопать свое богатство: ведь кто знает, какие еще напасти наряду с судебным исполнителем могут постучаться к ним в двери.

Мирьям читала о прекрасном принце в бархатном костюмчике, о том, как он прилетел верхом на майском жуке к Дюймовочке, чтобы веки вечные жить в счастье и согласии. Конец сказки заставил Мирьям усомниться в написанном. Неужели и впрямь на веки вечные и в согласии? Разве у них тогда детей не будет или горе их минует? Во дворе нет-нет да и скажут: во, глядите, опять у того или этого нет работы, а тут еще крест на шее — дети… Выходит, что это и про них с Лоори говорится, у них тоже отец без работы, а детей надо кормить. Одно время Мирьям задумала было меньше есть, но такая попытка помочь семье, кроме неприятностей, ничего не дала.

И все равно эти вчерашние мысли не могли навеять такой страшный сон.

Будто в предвечерних сумерках во дворе неподвижно стояла бабушка, большая и черная, уставив руки в бока. А Мирьям все ходила вокруг, смотрела снизу вверх из- под налезавшей на глаза челки и не верила, что это все же бабушка. Девочке хотелось подергать бабушку за подол, чтобы освободить ее от этой страшной окаменелости, но Мирьям не смела или не могла поднять руки (не иначе, паршивка Лоори опять отлежала ей руку!). Вдруг бабушка заговорила, и Мирьям узнала голос, хотя понять ничего не поняла. Ни одного слова, потому что говорила она вовсе не по-эстонски, это было какое-то бормотание пополам с шипением. Словно у бабушки разом выпали все зубы. Бабушка вздела глаза кверху, и Мирьям тоже посмотрела туда. О боже, страсть какая! Из трубы к небу поднимался столб огня и летели искры! Тогда бабушка сняла правую руку с бедра и подтолкнула испуганную внучку. Мирьям поняла, что ей надо лезть на крышу и тушить пожар. И она пошла, всхлипывая и дрожа, ступала по бесконечным каменным ступеням, все вверх, все туда, где оглушающе гудело пламя. По отвесной железной лестнице, что вела на чердак, Мирьям влезла с удивительной для себя легкостью и выбралась через слуховое окно на железную крышу. Удерживая равновесие, она пошатывалась на скользкой поверхности, затем поползла на четвереньках к трубе. Руки скользили по жести, рдевшей от заходящего солнца и огня, и ноги не находили упора. Мирьям заскользила на животе вниз, пока не уперлась ногами в водосточный желоб. Когда она осмелилась снова открыть глаза, то увидела мужчин, которые гурьбой спокойно стояли на краю крыши и длиннющими ножницами срезали верхушки деревьев. Мирьям что было сил закричала:

— Это дедушка сажал деревья!..

И жестяная крыша звонко повторила, будто стала она союзницей девочки:

— Это дедушка сажал деревья!..

Но мужики и внимания не обратили. Хрясть — и макушка долой, хрясть — и другой нет. И странное дело — огонь начал спадать, а затем потух. При свете звезд крыша казалась посеребренной. Мужики исчезли. Хотя нет, кто-то остался. Опираясь на трубу, стоял дядя Рууди и звал племянницу мягким, переливчатым голосом:

— Поди сюда!

Он протягивал руку, но до Мирьям она никак не доставала. Девочка тоже потянулась, и все равно между ними оставалось еще слишком большое пространство, чтобы можно было ухватиться. Тогда дядя Рууди скривил лицо, и рука его вдруг начала расти, расти, пока Мирьям не вцепилась обеими ручонками в большущие дядины пальцы.

P-раз! Сильный рывок, и Мирьям очутилась возле слухового окна.

Рууди исчез.

Мирьям посмотрела в люк и увидела внизу светящуюся синеватую прихожую.

— Я боюсь в колодец! — вслух громко подумала Мирьям.

— Ты обязана сделать это, обязана… — неслись в ответ голоса.

Мирьям уперлась руками в края люка и повисла. Ноги болтались в пустоте и никак не дотягивались до невероятно тоненькой железной перекладинки. Руки устали, пальцы ослабли. И Мирьям бухнулась на первую перекладину отвесной чердачной лестницы.

— Ха-ха-ха!.. — грохотали довольные голоса.

Мирьям ступила на следующую перекладину и ухватилась за верхнюю железку. Маленькие округлые пятки никак не удерживались на перекладинке, соскальзывали, и Мирьям по-птичьи скрючила пальцы, так что ногти впивались в подошву. Пятки скользили то вперед, то назад, и Мирьям закричала:

— Почему у меня такие маленькие ноги?

— Почему у тебя такие маленькие ноги? — спрашивали снизу печальные голоса.

— Я ничего не могу, у меня нет сил, — плакала Мирьям.

— Ты ничего не можешь, у тебя нет сил, — вместе с ней плакали люди.

Шагая следом за Пээтером и Уно по направлению к морю, Мирьям думала о том, как читала «Дюймовочку», и о страшном сне, который последовал за этим. Девочка осмелилась вспомнить ночь, потому что ясный майский день, наполненный нежными запахами, исключал темноту и делал неправдоподобным наступление вечера.

Мирьям разглядывала свои поцарапанные ноги, обутые в старые туфельки, и вдруг почувствовала боль под большим пальцем. Девочка отстала от ребят, задрала ногу назад и стала рассматривать через плечо. Так и есть! Подошва прохудилась, дырка под большим пальцем была уже порядочной, и нога касалась земли.

Мирьям поднялась на носки и заторопилась за ребятами. Так и семенила на пальчиках.

Ребята тут же принялись поддразнивать:

— Смотри-ка, наша Мирьям тоже хочет балериной стать, совсем как Рийна Пилль. Это она упражняется!

— …ажняется, ажняется! — передразнила Мирьям и в сердцах стукнула Пээтера ниже пояса.

— Ах ты клоп! — крикнул Пээтер, и Мирьям уразумела, что теперь от расплаты ее могут спасти только быстрые ноги. Мирьям неслась до бесчувствия, но Пээтер все же наконец ухватил ее за волосы и потрепал.

— Слушай, — спросила она у Пээтера, — а когда мои ноги вырастут, я смогу тогда бежать быстрее?

Злость Пээтера захлебнулась в смехе, он ответил:

— Глупая, мои ноги тоже вырастут! И всегда я тебя догоню! Все равно ты будешь слабее!

— И на всю жизнь так и останусь слабее? — допытывалась Мирьям.

— А ты что думаешь, ты же девочка! — небрежно бросил Пээтер.

Мирьям как-то сразу не нашлась, что ответить, и, сопя себе под нос, плелась за мальчишками. Подумала было повернуть назад, — Пээтер до самого обеда скрытничал и никому не говорил, с какой целью он собирает компанию и зовет их с собой в прибрежный лес. Но стоило Мирьям разглядеть между деревьями карусель, как сердце у нее от волнения забилось, и она совершенно забыла про дом.

— Собираешься кататься? — спросила Мирьям у Пээтера.

— Мы все пойдем кататься! — гордо объявил Пээтер, а Уно и Хуго навострили уши.

— Денег нет, — грустно объявила Мирьям.

— Нашла о чем тужить, — презрительно сказал Пээтер и не стал вдаваться в объяснения.

Они дошли до карусели. Сейчас тут сновало ребятишек сравнительно меньше, чем в то памятное воскресенье, когда Мирьям как отпрыск «обеспеченного» семейства приходила сюда кататься на карусели. Тогда их семья находилась во временном благополучии! Воспоминание об этом вызывало у Мирьям усмешку. Сейчас она, по крайней мере, не должна паинькой ходить за ручку с Лоори, можно явиться вместе со своей компанией, и нет страху, что извозишь одежду — она уже порядком истрепанная и вылиняла. Все-таки больше свободы!

Должно же оставаться какое-то утешение, когда былая роскошь канет в историю…

Красногубые кони, запряженные в сани, расписанные розами, осклабились в своей неизменной белозубой улыбке, и Мирьям от всей души жаждала прокатиться. Однако пустой карман вынуждал ее держаться в сторонке и ожидать, что предпримет капитан Пээтер. Бородатый старик сам собирал у желающих кататься деньги — Мирьям заметила, что будка с намалеванным медведем оказалась пустой, в ней не было сморщенной старухи, которая в минувшее лето собирала в медвежье брюхо центы.

Пээтер направился к старику. Тот согласно кивнул ему, и капитан вернулся к друзьям.

— Придется чуток подождать. Кончат городские, тогда наша очередь.

— А какое нам дело до этих олухов? — удивилась Мирьям. После очередной междоусобной войны она терпеть не могла городских, они угодили ей камнем в плечо, так что левая лопатка до сих пор ныла.

— Увидишь, — продолжал скрытничать Пээтер. Другие мальчишки не решались спрашивать.

Ребятишки, у которых было чем платить, прокатились еще по два раза, и тогда наконец сбылись слова Пээтера. Из чрева карусели высыпали городские парнишки и мигом забрались на коней. А бородатый старик позвал компанию Пээтера.

— Идем, — приказал Пээтер.

Дети пробрались на карусель, за ними сразу же явился бородач.

— Что, и девка тоже? — удивился старик, и Мирьям спряталась за спину Пээтера.

— Не беда, хозяин, — ответил Пээтер, — девчонка что надо, свое сделает.

— Ну, добро, — устало махнул старик и указал рукой в сторону отвесной деревянной лестницы, что стояла с одного края округлого помещения.

«Опять лестница с тонкими перекладинами», — испуганно подумала Мирьям, но виду не подала.

— Запомните, — добавил бородач, — как только дам знак, начинайте тормозить, сразу же пятками в упор! Всякий лишний круг меня разоряет. Ясно?

— Так точно, хозяин! — по-солдатски отчеканил Пээтер.

Вслед за мальчишками вверх полезла и Мирьям. Пээтер захлопнул люк, и дети пробрались под брусьями, которые веером расходились от ступицы колеса, к своим рабочим местам.

— Становись лицом к ходу! — скомандовал Пээтер — он, казалось, был человеком сведущим.

Мирьям встала, как было приказано, и увидела перед собой, чуть впереди, за горизонтальными брусьями, голову Уно.

Снизу донесся звон колокольчика, извещавшего о начале сеанса.

Пээтер и его компаньоны навалились руками и грудью на брусья, и установленное вровень с землей колесо пришло в движение. Сперва медленно, нехотя — приходилось изо всей силы упираться ногами в перекладины пола и толкать руками.

Заиграла шарманка и заглушила собой топот детских ног, ребячье пыхтенье и скрежет оси гигантского круга.

Мирьям видела, как постепенно краснел затылок у Уно.

— Быстрее! — кричал Пээтер.

Мирьям старалась как могла, и другие, наверное, тужились не меньше. Получив разгон, карусель закружилась быстрее и пошла глаже.

Наконец шарманка умолкла.

— Прыгай! — шепнул Пээтер.

С горем пополам уставшая Мирьям забралась на брус и с наслаждением стала болтать ногами. Когда она взглянула вниз, то увидела кружащихся под растрепанным тентом ребятишек.

Мирьям пожалела, что белобрысый лоботряс из городских, который запустил в нее в последнем сражении камнем, сидел на крайнем коне. Вот было бы здорово плюнуть ему на голову!

Звякнул колокольчик, извещавший, что пришло время останавливать карусель.

Дети спрыгнули с брусьев. Уперлись пятками в пол и стали придерживать руками вращающуюся карусель.

О, это был труд потяжелее, чем приводить карусель в движение.

Мирьям тянула и тянула, но чувствовала, как огромный вертящийся круг безжалостно тащил ее по перекладинам пола за собой и грозил продрать до дырок даже каблуки у туфелек.

И все же карусель, несмотря на кажущуюся безнадежность их потуг, наконец остановилась. Мирьям привалилась к брусу и, тяжело дыша, спросила у Пээтера:

— Сколько… раз… еще?

— Девять.

Услышав это, Уно бессильно тряхнул головой.

— Что мы, слабее городских? — подбадривал Пээтер. — Провозим их десять раз, тогда и сами покатаемся. — Сквозь брезентовый верх к ребятам просачивался лучик майского солнца, на его свету сонмы пылинок кружились в бесконечном танце.

Прозвучал новый звонок.

Кружа по щербатому полу, Мирьям думала:

«Почему мои ноги такие маленькие и слабые?»

Когда она упиралась в перекладины, ноги подгибались и проскальзывали, оставалась лишь боль — и в пальцах и в пятках.

Во время очередного сеанса Мирьям ушла в своих грустных мыслях еще дальше:

«Все равно я слабее Пээтера, потому что я девчонка».

Даже противный городской мальчишка, которому она хотела плюнуть на голову, и тот больше не припоминался.

Когда карусель раскручивали в пятый раз и Мирьям все еще бросала взгляды в сторону резвого Пээтера, мысли ее заупрямились:

«Не хочу быть слабее. Не хочу, и все! Пусть мои ноги останутся слабее, зато я могу набраться больше ума. Вот!»

Шестой сеанс прошел под знаком этой внезапной торжествующей мысли куда глаже, и звонок не заставил себя слишком долго ждать. Даже боль в ногах унялась. Мирьям даже посмеялась под звуки шарманки.

В десятый, последний раз хриплые звуки шарманки казались Мирьям сплошным ликованием, так как она пришла к выводу, что обязательно надо набираться разума, чтобы не оставаться в жизни слабее других! Ур-ра! Тогда она непременно придумает что-нибудь такое, чтобы ногам и рукам было легче и чтобы не плестись в хвосте у мальчишек — не беда, что она всего лишь девочка! За себя в жизни каждый должен сам постоять.

32

Только на мгновение Мирьям открыла глаза и снова забылась в полусне.

Постепенно в голове начали роиться всевозможные мысли. Вдруг вспомнилась даже та жирная змея (тут по лицу Мирьям скользнула усмешка), змея, которая когда- то — о, это было так давно — жила, по мнению Мирьям, на задворках, у них в саду. Опасные гады не живут в садах, их нет ни на улице Ренибелла, ни на Освальдовской — так объяснил недавно дядя Рууди. Ему Мирьям верила, хотя и не принимала за чистую монету все его слова. Например, когда он говорит, что вообще-то гадюки на земле не перевелись, только они все приняли человеческий образ. Это же чистая сказка, Мирьям даже смешно стало: уж не думает ли дядя Рууди, что она еще такая маленькая и поверит всякой ерунде. Это время давно прошло! Осенью Мирьям пойдет в школу.

Она повернулась лицом к окну и посмотрела на улицу — от яркого солнца появилась резь в глазах.

Видневшаяся за окном ива была еще совсем зеленая.

Значит, осень еще не скоро.

Бабушка, та, правда, все поучает: мол, чего ты рвешься в эту школу — пойдешь, и конец твоему беззаботному детству. Беззаботному! Мирьям хмыкнула и попыталась вспомнить хотя бы один беззаботный денек из своего почти что прошедшего детства. И все же! Это когда они вчетвером ходили в приморский парк. Всей семьей: отец — заведующий магазином, мать — жена заведующего магазином, ученица лицея Лоори и она, Мирьям, выигравшая в лотерею сине-желтый глобус, глобус, который все кружился и кружился и сейчас еще вертится, стоит лишь дотронуться до него пальцем.

И все равно беззаботные дни бывали в ее жизни такими короткими. Заведующий магазином давно уже не заведующий, и то красивое платье, в котором она ходила в приморский парк, тоже стало совсем коротким — чуть не все трусики выглядывают сзади. Мама считает каждый цент, и уже давно никто дочкам не навешивает на шею связки баранок.

— Ох, эта вечная нужда и это вечное безденежье! — прошептала Мирьям и вздохнула.

Никто не слышал этих сказанных от тяжкой заботы слов. Лоори посапывала во сне, и отец с матерью еще не проснулись на своей широкой кровати. «Сопи, сопи, — с некоторым злорадством подумала Мирьям, взглядывая на Лоори, и осторожно слезла на пол. — Попадешься ты сегодня им в руки! Я сбегу, а тебя погонят к бабушке клянчить кроны!» У Мирьям даже настроение чуточку поднялось. Как хорошо, когда человек уже самостоятелен. Натянула платье, застегнула пуговицы — и айда! Открыть ключом дверь труда не составляет. И вот она уже шлепает босиком по прохладному коридору. А как здорово скатиться по перилам! Порог входной двери уже нагрелся от солнца, там можно было постоять и полюбоваться наступившим утром.

Из прачечной поднимается пар. Извозчиха появляется в дверях, вытирает руки и смотрит в небо — оно совсем безоблачное.

Здравствуйте! — кричит Мирьям; иногда и ей хочется быть вежливой.

— Здравствуй, — отвечает извозчиха.

Погода хорошая, — продолжает Мирьям.

Я буду сушить белье, и чтобы не сметь пылить во дворе! — кричит старуха и исчезает в белых клубах пара.

«По-человечески поговорить не может, — думает Мирьям. Будто я сама не знаю, что, когда висит белье, — пыль поднимать не положено!»

Но так как белье еще не развешано, то свое можно взять. Мирьям соскакивает с крыльца, выбирает самое пыльное место и бредет, шаркая ногами. Какая прелесть! Мелкий-премелкий песок. Мельчайшие песчинки щекочут меж пальцами, и пыль поднимается столбом до второго этажа.

раздался у садовой калитки радостный голос.

Дядя Рууди! Так рано?

— Ты куда собрался, дядя Рууди? — спрашивает Мирьям; ее приводит в замешательство его темный костюм, белая рубашка и напомаженные брильянтином волосы. Правда, тросточку дядя Рууди по обыкновению вертит между пальцами совсем по-будничному.

— Тсс! — На лице Рууди появляется таинственное выражение. — Я скажу тебе, если только бабушке не проболтаешься!

— А когда я раньше… — обижается Мирьям.

— Знаю, знаю. — Рууди спешит исправить дело.

— Ну? — не терпится Мирьям.

— Я иду на бой быков!

— На бой быков?.. — тянет Мирьям и подозрительно смотрит на Рууди.

— Бык во дворце, — шепчет заговорщически дядя Рууди и оглядывается, не услышал ли кто их разговора.

Мирьям подбегает к дяде Рууди и с чувством превосходства говорит:

— Это только в сказках быки бывают во дворцах!

— По крайней мере один раз в сто лет все вещи переворачиваются с ног на голову.

При этом глаза у дяди Рууди совершенно серьезные. Мирьям удивляется.

Вот и пойми ты этого Рууди! Взял и ушел. Вертит в руках тросточку и насвистывает весело себе под нос свою песенку:

Мирьям идет следом за ним до ворот и размышляет: то дядя Рууди больной, то он кажется совсем здоровым, как сегодня. То поет веселую песню, а сам грустный, сегодня же песня грустная, а сам, наоборот, веселый. Бывает, говорит одну только правду, а другой раз, как вот сегодня, чудит.

Она вздыхает. С извозчихой куда проще. Та сразу выскажет все, что думает. Не смей пылить, белье сохнет — и точка. Коротко и ясно. Но нестерпимо скучно.

Не смей — и все тут.

Мирьям стоит у калитки, смотрит вслед Рууди, который все удаляется и наконец сворачивает на Освальдовскую улицу. Вот он и пропал. А как хотелось бы у него повыспрашивать о разной разности. Как тогда у тряпичника, который тоже свернул со своей грохочущей тележкой на улицу Освальдовскую. Мирьям никак не может забыть того тряпичника, что уже тысячу лет бродит по земле и так похож на дедушку. Увидеть бы его еще хоть разок! Мирьям так ждет его, что иногда ей кажется, будто она слышит дребезжащий стариковский голос:

— Тря-я-пки, ко-ости, ста-а-рое же-ле-е-зо!

Выбежит на улицу — и никого. В таких случаях она утешает себя: мне это только показалось, что кричал тряпичник. Но Мирьям даже гордится, что ей иногда что-то кажется. Есть над чем поломать голову. А то все было бы такое будничное. Осталась бы лишь забота о деньгах, и забота о том, чтобы найти отцу работу, и еще десять других разных забот. Одна заботно-заботная забота, которая изо дня в день изводила бы ее, подобно той страшной змее, что появлялась перед глазами в тех давнишних снах и нагоняла бесконечный страх. Не пришлось бы ни посмеяться, ни побаловаться, ни погрустить, ни порадоваться — остался бы один только страх!

А сейчас ее никакой страх не угнетал, беззаботно подпрыгивая, она направилась от калитки во двор, напевая новую дядину песню:

Мирьям! — крикнула мама из открытого окна спальни.

Ну вот, — хмуро просопела Мирьям, потому что в маминых словах она услышала знакомые нотки все той же заботы о деньгах. Все-таки надо было дать деру. «Надо! Надо!» — выговаривала она себе в мыслях, но спасения не было, пришлось плестись домой. Потому что с мамой все равно что с извозчихой: раз приказала, то приходится выполнять. Ясно и просто. А не выполнишь — в ответе будет место, что у человека ниже пояса! И все! Мама— другой человек, совсем не то, что дядя Рууди и тряпичник, она всегда говорит понятными словами: сделай то, будь такой-то, или что деньги кончились, и есть нечего, и работы нет. Мама заботный человек.

— Марш к бабушке, — приказала мама, едва Мирьям вошла в комнату.

— А чего мне там? — Мирьям делает невинное лицо.

— Попроси у бабушки денег.

— Ах вот что! — кивает она и начинает медленно расчесывать волосы.

— Сходить в город, посмотреть, что ли… — говорит себе под нос отец.

— На бой быков? — спрашивает Мирьям, забывшись.

— Что? — изумляется мама такому вопросу.

Отец принимает слова дочери за шутку и начинает громко смеяться.

Мама пожимает плечами и принимается накачивать примус.

— Что ты тянешь? — сердится она, взглянув на дочку, которая все еще расчесывается.

— Непричесанным побирушкам ничего не подают, — замечает Мирьям.

— Боже мой! — восклицает мама. — С ума сойду! Сейчас же иди или получишь по голому месту!

— Знаю, — с холодным спокойствием произносит Мирьям и тянется к ручке двери.

— Опять прислали! Бедный ребенок! — завидев внучку, восклицает бабушка. Она роется в ридикюле с длинной ручкой, затем протягивает несколько крон. Мирьям судорожно сжимает холодные монеты вспотевшей рукой и собирается уходить.

— Постой, — требует бабушка, которая сегодня кажется взбудораженной и нетерпеливой.

— Да?

— Скажи, Мирьям, кем ты хочешь стать?

Мирьям растерялась. Что это — серьезно или бабушка просто хочет посмеяться? Сегодня все люди какие-то странные…

Бабушка усаживается на софу, обитую красным плюшем, как раз под чучелом совы, которая однажды выпала из рук Мирьям и разбилась, а потом ее отремонтировали или, может, вообще заменили новой, кто ее знает. Эти мертвые птицы — все на одно лицо.

— Ну? — Бабушка серьезная, и Мирьям чувствует, что дурачиться нельзя.

— Буду выращивать цветы и помидоры. Как дедушка. Ну, буду садовником, — одним махом выпаливает Мирьям.

Бабушка вскидывает брови:

— Ты все еще не забыла дедушку?

— Нет.

Бабушка поднимается, подходит к окну и говорит:

— Сад весь зарос.

— Ага, — виновато выдавливает Мирьям.

Бабушка снова садится на софу, барабанит пальцами по столу и спрашивает:

— Когда я умру, ты тоже будешь вспоминать меня, как дедушку?

— Не знаю, ты же никогда мертвой не была.

— Ты все еще ребенок, — вздыхает бабушка.

Мирьям только сопит.

— А ты королевой красоты не хотела бы стать? — допытывается бабушка. — Я вот была. Во всем пригороде не сыскалось ног красивей, чем у меня!

Мирьям разглядывает бабушкины голени с толстыми извивающимися жилами и не знает что сказать.

— У меня очень маленький нос, — нехотя замечает она и добавляет, поднимая подол платья: — И колени тоже всегда исцарапаны и в цыпках.

— Да-да! — печально замечает бабушка. — Если это и дальше так пойдет, то придется моим бедным деткам и внучкам землю копать да надрываться! А мы-то с дедушкой горбы гнули, чтобы вам легче жилось. Бог ты мой, боже!

— А что это? — заинтересовавшись, спрашивает Мирьям.

Это — если красные придут к власти! — выкладывает бабушка свое горе.

— Красные русские, что ли? — допытывается Мирьям.

— Красные русские и красные эстонцы, — бабушка своим ответом прерывает девочкины мысли.

— А разве красные эстонцы тоже есть?

— Есть, — бабушка бессильно разводит руками.

— А кто?

Поди знай — да хоть тот же отец твоего друга Пээтера! — в ярости бросает бабушка. — Хотят нас голыми пустить по миру! Ах, маленькие людишки!..

Девочке хочется тут же побежать и посмотреть на Пээтерова отца (которого, правда, обычно никогда не бывает дома, — он служит на торговом пароходе матросом); однако бабушкин взгляд приковывает внучку к месту.

— Ты уже достаточно взрослая, должна понимать, что враги твоей бабушки — это и твои враги, а друзья бабушки — они твои друзья тоже!

Мирьям трясет головой.

— Ты что, спорить захотела?

— С госпожой Лийвансон я дружить не хочу, и с господином Ватикером, у которого золотые часы, похожие на брюкву, тоже нет. И с господином Хави, который повырывал все Тааветовы цветы, — и с ним дружить не стану… — перечисляет Мирьям и думает, что бабушка немедленно согласится с ее праведной неприязнью.

Но вместо этого у бабушки на глазах появляются слезы, и она восклицает:

— О боже, боже, что будет с нашим несчастным маленьким эстонским народом, у которого нет ни капельки единодушия!

Девочке становится жаль бабушку, которая обычно плачет совсем редко, и Мирьям пытается смягчить свои слова:

— Если ты так хочешь, я могу быть с ними вежливой и не говорить, что они мне не нравятся.

— Мирьям! — доносится из коридора голос мамы.

На этот раз девочка рада требовательному мамину голосу. Из приличия Мирьям задерживается на мгновение, пока бабушка не машет рукой и не разрешает:

— Иди, иди.

Понятно, что мама ожидает денег, чтобы купить у лавочника Рааза еды. Кто знает, может, купит сегодня даже чайной колбасы?

Солнце поднялось уже довольно высоко, когда Мирьям, наевшись жареной картошки, выходит из дому и садится на крыльцо.

Извозчиха развешивает белье, пылить больше нельзя, и Мирьям пишет ногой на песке свое имя. Чем больше развешивается во дворе белья, тем интересней и прохладней становится. Ветер бросает в лицо капельки воды и раздувает отделанные кружевами простыни — они кажутся парусами. Извозчиха уже заканчивает свою работу — она развешивает покрасневшими до локтей руками последнее белье. Под ивой, рядом с синими залатанными подштанниками, появляется черный платок и белая, рваная по краям простыня.

— Запомни, не сметь пылить, — повторяет извозчиха и отворачивает свои залатанные рукава.

Мирьям делает невинное лицо и спрашивает:

— Тетя, а сегодня разве казенный праздник, что флаг вывешен?

— Что?

— У вас на веревке рядом синий, черный и белый цвет! — Мирьям указывает измазанным пальцем на ивы.

Извозчиха обводит долгим взглядом синие подштанники, черный платок и белую простыню.

— Смотри-ка ты, и впрямь получается государственный флаг, — говорит она и чуть усмехается. Потом устало поднимается на крыльцо, на мгновение останавливается в дверях, еще раз смотрит в сторону ивы и находит уместным снова презрительно осклабиться.

Мирьям чрезвычайно озадачена этим. Бабушка, конечно же, права: единодушия не существует в природе. Кто смеется, кто плачет, а кто и просто так себе посвистывает. Но ведь говорят же книги, что флаг — это извечная святыня народа.

33

День клонится к вечеру.

Извозчиха хлопочет во дворе, собирает белье. Добирается до ивы и снимает с веревки сперва синие, в заплатках, подштанники, потом черный платок и белую, истрепанную по краям простыню. Мирьям сидит на крыльце и пускает мыльные пузыри; ветра нет, и они красиво поднимаются вверх, отражая цветистым радужьем солнечные блики, чтобы уже в следующее мгновение бесследно раствориться в небесной голубизне.

Неожиданно в поле зрения Мирьям, которая надула щеки, возникает дядя Рууди. Он медленно приближается к крыльцу и опускается рядом с Мирьям, прямо на пыльную ступеньку, не обращая внимания на свой темный праздничный костюм. Мирьям прекращает свое занятие и вопросительно смотрит на дядю Рууди, который сегодня выглядит необычно серьезным.

— Дай я тебе помогу, — он берет у племянницы стакан с мыльной пеной и соломинку.

И тут же с конца соломинки вылетает целая стая призрачно-хрупких лиловатых воздушных шариков. Дядя Рууди чуточку пережидает и вместе с Мирьям следит за полетом мыльных пузырей.

Возвращается извозчиха и начинает снимать веревку, тайком поглядывая на Рууди, который сидит возле Мирьям.

Рууди пускает новый пузырь, который получается особенно большим и красивым.

— Сверкает, красуется, парит над землей и манит, — произносит дядя.

Мирьям догадывается, что это говорится о мыльном пузыре.

— И вдруг его больше нет. Конец, пропал, и все. И следа не остается.

Дядя Рууди помешивает соломинкой мыльную воду и спрашивает:

— А знаешь ли ты, Мирьям, что сегодня за день?

— Почему же не знаю, — гордится она своим знакомством с календарем. — Сегодня двадцать первое июня.

Дядя улыбается.

— Молодец. Запомни этот день… — медленно говорит он и не заканчивает мысль.

— Да говори же, что стряслось? Все сегодня что-то скрывают, никто не говорит толком! И ты тоже! — с упреком выпаливает нетерпеливая Мирьям.

— Сегодня произошел государственный переворот.

— А как он происходит? — не понимает Мирьям.

— Тебе еще надо чуть-чуть подрасти, — говорит Рууди.

— А этот государственный переворот похож на конечную остановку трамвая в Тонди? — спрашивает Мирьям.

— Каким образом? — недоумевает Рууди.

— Ну, — начинает разъяснять Мирьям, — трамвай едет и едет, пока не остановится. И нет больше рельсов. Дальше просто некуда ехать. Тогда приходят мужики и начинают толкать трамвай. Когда я смотрела, то сперва подумала, что они хотят перевернуть трамвайный вагон. Только потом увидела, что под трамваем находится большущий деревянный круг, который, если толкать вагон, поворачивается. И тогда получилось так, что, когда вагон повернули, он поехал по рельсам назад. Государственный переворот что, тоже так бывает?

— В общих чертах, — дядя Рууди сохраняет серьезное выражение лица.

— Да… поворот-переворот, — не успокаивается девочка. — Только если обратно по старой дороге… тогда…

— Смысла не было бы, — говорит Рууди, — вот именно! В этом-то, Мирьям, и заключается разница между историей с твоим трамвайным поворотом и государственным переворотом. Тут люди хотят на совершенно новые рельсы становиться! — заканчивает Рууди.

Мирьям никак не может понять, то ли в голосе Рууди слышится восхищение, то ли отчаяние или вовсе насмешка.

— Послушай, — интересуется Мирьям, — а когда государство поворачивают, флаги что, остаются старыми?

— Нет, видимо, нет. Сегодня народ шел под красными флагами.

— Разве бабушке больше нравится сине-черно-белый цвет, что она боится красного? — не может утерпеть Мирьям.

— Видно, так, — бурчит Рууди.

— А какой цвет тебе больше нравится?

— А ты тайну хранить умеешь? — спрашивает он и подмигивает.

— Конечно! — торжественно кивает Мирьям.

— Говоря по чести, мне по душе больше красный, — говорит дядя.

Мирьям смотрит широко открытыми глазами.

— Но бабушка говорила, что ее друзья должны быть также моими друзьями, а ее враги — моими врагами, что у маленького эстонского народа должна быть одна душа. Как же ты можешь против нее- идти, ты ведь ей такой же родной, как и я? — вздыхает Мирьям и шепотом добавляет: Ты ведь тоже получаешь от нее кроны!

— Кроны, кроны… — соглашается посерьезневший Рууди, потирает свои костлявые пальцы и грустно продолжает: — Теперь, может статься, туго будет.

Забота о деньгах, забота о работе, одна заботно-заботная забота… — вполголоса произносит Мирьям.

Дядя Рууди начинает громко смеяться:

— Ну прямо взрослый человек!..

Мирьям гордо выпячивает грудь, стучит по ней кулаком и восклицает:

— Детство кончается, осенью я пойду в школу.

Дядя Рууди корчится от смеха.

Мирьям поднимает брови и удивляется: что тут смешного?

— Но ведь правда же? — требует она ответа.

— Что правда, то правда, — отвечает Рууди и достает из кармана большой клетчатый платок, чтобы вытереть слезы.

— Тогда скажи, почему тебе больше нравится красный цвет? — возвращается она к прерванному разговору.

— Это радостный цвет, в нем есть огонь, — уходит он от прямого ответа. — Тебе ведь тоже нравится красное. Я же знаю, ты всегда заглядываешь через забор, когда в саду Таавета цветут тюльпаны.

— Теперь этот сад достался Хави, — ворчит Мирьям.

— Да, насчет цветов там сейчас не густо, — соглашается Рууди.

— А почему тебе еще красное нравится? — требует Мирьям полного ответа.

— На это не так просто ответить. Так, чтобы поняла…

— Я-то пойму, — заверяет Мирьям.

Лицо у дяди Рууди становится задумчивым, он запускает в небо еще один мыльный пузырь, прежде чем начинает говорить тихо, больше самому себе, нежели племяннице, которая слушает, раскрыв рот.

— Если ты приглядишься к бабушкиным жильцам, все равно к кому — к артисту ли Куллесу или родителям Пээтера, к извозчику и его жене, к дворничихе или, скажем, Марии, что живет в Тааветовом доме, безразлично, — тебе может показаться, что все они скучные и смиренные. Такие маленькие! Кажется, что они ничего другого и пожелать не в состоянии, лишь бы прожить потихоньку, жевать свою скудную корку хлеба и доживать свои дни. Но сегодня вдруг… вцепились господам в загривок! Словно стали они людьми, зрелыми людьми!

— А ты… тоже стал зрелым? — в наступившей тишине отваживается спросить Мирьям, захваченная словами Рууди.

— Я? — Он усмехается, пускает вверх мыльный пузырь и отвечает: — Видишь ли, я похож на этот мыльный пузырь. Вот он лопнул. Конец — и все.

Мирьям не находит слов, чтобы возразить.

— И почему ты не взял меня с собой! — говорит она с сожалением.

Рууди не обращает на это внимания и продолжает:

— Я всего лишь шутник…

— Шутники бывают в другой раз лучше работников, — пытается она утешить его.

Дядя Рууди снова начинает смеяться. Поднимается, отряхивает сзади брюки и направляется домой.

В коридоре слышится, как он радостным голосом поет:

Мирьям быстро вступает в коридор и подпевает:

Это ей запомнилось из предыдущей дядиной песни.

— Без тебя моя жизнь пустая, — мощным басом повторяет Рууди.

Из передней доносится мамин голос:

— Я уже думала, что ты средь бела дня напился!

— О нет, — слышит Мирьям, как дядя Рууди отвечает ее матери, — мы тут с племянницей разучиваем песни.

— Мирьям! — требовательно зовет мама.

Девочка легкими прыжками исчезает за сараем — ведь могла же она быть бог знает где и не слышать маму!

Мирьям прячется за поленницей и ждет. Нет, больше ее не зовут. Когда мама в плохом настроении, то лучше держаться от нее подальше. Мирьям вздыхает. Понятно, что мама беспокоится: отец ушел с утра и до сих пор не вернулся, не иначе, запил.

На крыльце переднего дома, которое выходит во двор, появляется Пээтер и с громким стуком захлопывает за собой дверь. Чтобы все услышали, увидели и обратили внимание: во двор прибыл бесстрашный капитан и предводитель пиратов Пээтер. Урра! Мирьям при виде друга готова тут же крикнуть ему, но пока не смеет пикнуть. Поди знай эту маму.

Капитан Пээтер стоял на крыльце и выжидающе оглядывался. Велико же было бы разочарование, если бы он сейчас никому не попался на глаза! Волосы у Пээтера старательно зачесаны мокрым гребнем назад, он в белой рубашке, а на рукаве красная повязка.

Красная лента!

Мирьям не удерживается и выходит из-за поленницы.

— Здравствуй, капитан, — небрежно бросает она, будто ей совсем нипочем его праздничный вид.

— Привет, — отвечает он по примеру бывалых старшеклассников.

— А что означает твоя лента? — спрашивает Мирьям, пребывающая в чине младшего матроса, и на всякий случай вытягивается по стойке «смирно».

— Вольно! — разрешает Пээтер и объясняет: — Это знак народной самозащиты. Знаешь, полицию разогнали, и ни одного легавого больше нет. Но за порядком надо следить! Пока отец ест, он разрешил мне надеть свою повязку. Я думаю, что прежде чем пойду на море — послужу-ка немного в народной самозащите. Ты знаешь, там и винтовки выдают!

— Да? — изумляется Мирьям.

— Еще бы! — заверяет Пээтер и, тут же забыв о своей степенности, длинными прыжками слетает с крыльца и начинает похваляться: — А ты и не знаешь, что сегодня произошло!

— Вот уж и не знаю, — презрительно кривит она рот. — Сегодня был го-су-дарственный переворот. Вот! Знаю!

— Ого! — Пээтер от удивления сразу даже не нашелся что сказать. — Ты только погляди на эту девку!

Мирьям угрожающе сдвигает брови.

Но Пээтеру не хочется сейчас связываться. Если Мирьям рассердится, побороть ее непросто, если иначе не сможет защищаться, начнет кусаться и царапаться. К тому же у Пээтера сейчас праздничное настроение.

— Да, башка у тебя варит, — усмехается он и дружески хлопает ее по плечу.

На лице Мирьям сразу же загорается улыбка, и вот она уже снова послушный младший матрос, который стоит перед своим капитаном и принимает на веру его слова.

— Ух, какой мировецкий вид был! Народу полно, море разливанное. Я еще никогда столько не видел. — Он оглядывается и таинственно шепчет: —Можно предполагать, что установят рабочее государство!

— Правда? — Мирьям навастривает ушки. — А как это будет?

— Известно, богатых — долой, а бедные возьмут власть в свои руки, отец так сказал. И все получат работу!

— А ты как думаешь, — спрашивает Мирьям, — бабушка моя тоже в богатых ходит?

— Черт ее знает. — Пээтер чешет затылок. Но, увидев, что Мирьям, затаив дыхание, ждет его ответа, говорит: — Да ну, нашла тоже богатую!

От подобного капитанского великодушия у Мирьям чуточку отлегло от сердца. А то ее уже охватил такой смутный страх, что…

— Нет, это здорово! — Мирьям подмаргивает Пээтеру и подступает ближе, чтобы как следует рассмотреть эту важную красную повязку.

Мирьям уже было открыла рот, чтобы попросить у Пээтера его достопримечательную ленту — на чуть-чуть. Однако неопределенная тревога останавливает ее. Разрешит ли еще отец Пээтера всякому случайному человеку трогать такую важную вещь? Это тебе не рогатка, срезанная с дерева, и не какая-то там необструганная деревянная сабля, и уж далеко не тряпичная кукла, которые переходят из рук в руки и за которые никакой особой неприятности не бывает, даже если они порой остаются мокнуть под дождем.

И есть еще одна серьезная причина, которая останавливает девочку. Вдруг бабушка учинит скандал, увидев из окна, что ее внучка нацепила себе на руку красную повязку. Выбросила же она за окно значок, а недавно говорила, что красные — это враги ее и всей их семьи. Бабушкино единодушие — это страшно запутанное дело. Пээтер со своим отцом, понятно, — одна целая душа, а вот она, Мирьям… Стать бы уж заодно с дядей Рууди, душа в душу, с ним никогда не скучно, только вот попробуй угадай, куда попадешь, — ведь дядя Рууди обещал лопнуть, как мыльный пузырь.

Дети должны идти по стопам своих родителей, и Мирьям попыталась представить себя испитым старым человеком среди кучи ребятишек. Это казалось одновременно и смешным и неприятным, по спине даже пошли мурашки. Вот если бы мама освободилась от своих вечных забот и нашла время, чтобы рассудить с дочкой эти мировые проблемы, — только кто знает, как еще она посмотрит на эту красную повязку.

Мирьям вздыхает, ей не верится, чтобы все эти проблемы прояснились к сегодняшнему вечеру или хотя бы к завтрашнему дню. Но терпеть до послезавтра она никак не может…

Вдруг Пээтер, словно бы защищая Мирьям, встал перед ней, но она все же увидела, как из-за угла ввалился во двор пошатывающийся отец.

— Ох, боже мой, — пробормотала девочка.

Пээтер молча поглядывал в сторону и теребил пуговицу на рубашке.

Опустив голову и не простившись, Мирьям направилась к парадной двери, за которой скрылся ее отец.

Всю ночь девочке снились нескончаемые сны, она даже не слышала, как тут же, в другом конце комнаты, при свете сонного ночника отец разговаривал с мамой.

— Ты представь себе только, все же совершился переворот. И я получу работу! — Отцу нелегко сдержать свою радость.

— Пьяницы ни при какой власти работы не получат, — сурово говорит мама, но и в ее голосе проскальзывает искорка тайной надежды.

Мирьям этого ночного разговора не слышит, она захвачена своими снами, которые никак не кончаются.

Под утро, когда солнышко начинает отсвечивать на занавесках, Мирьям видит во сне поля, полные тюльпанов! Даже на их собственном дворе, где летом пыль запросто поднимается до второго этажа, и то повсюду одни лишь тюльпаны, тюльпаны…

И только под ивой, где накануне висели синие латаные подштанники, черный платок и белая простыня с рваными краями, — совсем пусто. Даже веревки нет, одна пустота. Вчерашнего будто и не было.

Таллин, 1958–1963.