Ночью проспекты Нью-Йорка превращаются в алмазные реки. Ночью в этом городе не бывает ночи. Убежденный в собственной неповторимости, я иду по Вест-Сайд-хайвею в 10.28 ночи – так, словно поднимаюсь на сцену получать «Оскара». Смерть не взяла меня в Нью-Йорке. Современную ситуацию на Западе часто сравнивают с крушением Римской империи. Может, я декадент? Не думаю. Я не самоубийца, просто у меня самоубийственный образ жизни. Я просто нигилист, не желающий подыхать. На Site опускается ночь: поляна в стеклянном лесу. Через полтора года после трагедии от Всемирного торгового центра остался лишь пустырь, серая равнина, обнесенная сеткой. Я никогда не узнаю, все ли было так, как я вообразил, и вы тоже. Сирена в ночи: ее крик мечется рикошетом по прямым улицам. Из канализационных люков, между уцененным «кадиллаком» и потрескавшимся тротуаром, поднимается белый пар. Вечно этот дым: он был и прежде, но теперь он видится иначе. Мертвый мир, населенный торговцами солеными крендельками. Недалеко от Мемориала Холокоста (Фёрст Плейс, 18, южнее Бэттери-Парк-сити) я поднял голову: из какой-то квартиры доносилась музыка, и женский смех, и звон льда в стаканах, и желтый свет американских праздников. Я знал эту песню, мировой хит («Shine on Me» группы «Praise Cats», сумасшедший ритм рояля и абсолютно дебильные слова, как во всех таких хитах: «I've got peace deep in my soul / I've got love making me hope / Since you opened up your heart and shined on me»). Внезапно на меня нахлынула немыслимая радость, та же волна благодарности, какую я испытал 29 августа 1999 года, когда держал тебя на руках и приветствовал твое появление на земле. Я щупаю в кармане маленькую синюю коробочку от Тиффани, в ней лежит обручальное кольцо. Корабельная сирена смолкла. Только мелодия – дон-дон-дон-дзынь-дзынь-дзынь – несется из окна, словно поток теплого воздуха вздымает летом легкие шторы, а все остальное молчит. Я напеваю эти слова как псалом. «I've got peace deep in my soul / I've got love making me hope». Мне стыдно за свое католическое счастье. Я неприличен рядом с величайшим в мире крематорием. Непристойно, необъяснимо доволен тем, что я жив, просто потому, что думаю о людях, которых люблю. Самолеты летят прямо на стену, и наше общество тоже. Мы – камикадзе, которые хотят остаться в живых.

Только любовь дает мне право надеяться. Грузовые суда идут в темноте навстречу друг другу – красные огоньки, словно в водном аэровокзале, скользят по черному зеркалу. Птицы улетают к мертвым звездам. Я иду мимо Канар-билдинга, где сто лет назад путешественники покупали билеты на «Титаник». Грязное устье реки сливается с небом. Мы без конца заигрываем с небытием, смерть наша сестра, мы можем любить, наверно, наше счастье прячется где-то в этом хаосе. Будет ли через тридцать лет всемирная демократия? Через тридцать лет мне придется оставить надежды, как и всей остальной планете, но мне плевать, потому что через тридцать лет мне самому будет 70. Где-то вдали скоро взойдет луна и отразится в море, и тогда вода станет похожа на танцевальную дорожку или надгробную плиту. Мне жаль, что я жив, но придет и мой черед. Придет мой черед.