Ровно в девять вечера Мирославов «майбах» причалил к воротам дома на Бирчанинова, и Francuzi, которым стало все равно, что их ждет впереди, в сопровождении Станы-я-хочу-большую-ррроль под неодобрительными взглядами вышедших в это самое время из Центра очистки культуры от загрязнений Зорки и Димитрия разместились в отделанном крокодиловой кожей и орехом салоне. Вот-вот из двухлитровой бутыли, покоящейся в ведерке со льдом, окруженном хрустальными бокалами, вылетит пробка и…
Jivili! Jivili! Чин-чин! Мы пьем и пьем — за «Хеди Ламарр» и «Милену», за французского солдата и сербскую шлюху из черногорского фильма, за роль шлюхи, которая выйдет как минимум на первый план и которую Стана пытается сыграть прямо здесь, перед нами: nema problema, я умею быть шлюхой, когда надо. Она теребит свои грудки, грудки для этой роли маловаты, надо, чтобы ей туда чего-нибудь подложили или ввели силикон. Она приподнимает юбку, демонстрируя стройные ножки. Она строит рожи, она кривит губы — хорошо бы их тоже сделать более пухлыми, говорят, такими сосать удобнее, кстати, насчет инъекций ботокса, Клеопатра говорит, что одна ее подружка отлично это делает, интересно — что она делает отлично, сосет или ботокс вкалывает, Мирослав и даже Большой Босс с трудом скрывают эрекцию, пьем за Сербию, за Черногорию и кто бы знал, за что еще. Jivili! Jivili!
Потом «майбах» торжественно скользит по ночи к холмам — вот и еще один совершенно изолированный район, Дединье, — и приближается к странной, похожей на бункер постройке из бетона, нет, правда, настоящий бункер! Мать твою, говорит Ален, просто не верится, парня, который тут живет, стерегут посерьезнее, чем государственный банк: здесь суперсистема видеонаблюдения и куча приборов, можно подумать, что он на военном положении. «Майбах» тем временем проезжает под неусыпным и строгим оком видеокамеры наблюдения через первые ворота (закаленной стали XXL) и оказывается в шлюзе, где — безопасности хозяина ради — мы проходим фейс-контроль перед еще одной видеокамерой, после чего раздается щелчок, раздвигаются новые бронированные ворота, и мы попадаем на подземную автостоянку, битком набитую машинами, причем стоимость каждой как минимум миллиона полтора баксов.
— Ну, бля-я-я! — не унимается Ален. — Скажи, ты способна мне хотя бы намекнуть, где мы находимся?
Когда мы в третий раз называем свои имена перед энной уже видеокамерой наблюдения, укрепленной перед лифтом, нас наконец доставляют на второй этаж, надо понимать к человеческому жилью, доставляют мгновенно, но жилье неописуемо — настолько оно все сверкает. Стена с позолоченными лепными украшениями, потолок — дымчатые зеркала, пол из каррарского мрамора, все вокруг, включая ковры, — от Версаче.
— Ух ты! — вырывается у Алена.
На кушетке с черно-золотыми подушками раскинулась красотка, тоже вся от Версаче, вся целиком — с головы до ног. На красотке бело-золотое длинное декольтированное платье, до предела секси, ой, сдохнуть мне на этом месте, это же Цеца! Это Цеца. Это она поет турбо-фолк, это она — муза болельщиков футбольного клуба «Црвена Звезда», это ее сербский народ почитает, как Богоматерь, и падает перед ней ниц всякий раз, как Цеца появляется на публике, и дотрагивается до нее кончиками пальцев, надеясь на чудо, и все потому, что она — верная подруга главаря «Тигров», рьяного защитника Великой Сербии, истинного патриота, ушедшего от нас слишком рано, — точнее, убитого так и неизвестно кем, когда спонсоры сводили счеты друг с другом.
— Черт, — сердится Ален, — мне это не нравится, мне это совсем не нравится, у меня еще когда в башке зажегся сигнал тревоги, и теперь он уже мигает по всему организму.
Он вытягивает трубочкой губы: ууууу — мимикой обозначая ему одному слышную сирен.
Нам со Станой, не привыкшим к такой роскоши, тоже неуютно, мы тоже чувствуем себя не в своей тарелке. Тихо-тихо… ох, влипли мы, во что-то серьезное влипли… это уж слишком!
— Ничего себе приключеньице, так ведь и сам в Гаагy попадешь, — шепчет Ален. — Представь себе, что «они» ее ищут, намереваясь судить как сообщницу в геноциде, а тут ведь достаточно разок попасть к ней в дом, чтобы сгнить в тюрьме или, хуже того, сразу оказаться в могиле!
Смотри-ка, он умеет драматизировать ситуацию не хуже Владана…
А Цеца плывет к нам во всем своем блеске, умереть не встать, какие у нее сиськи! Пока Мирослав представляет нас хозяйке дома, Стана решает непременно узнать у той адрес пластического хирурга.
— Привет, Francuzi, — шелестит Цеца своим надтреснутым голоском, стреляя в нас зелеными глазами, — рада познакомиться с вами! — Поворачивается и идет, покачивая крупом, назад.
— Оооо, как мне нррравится ее платье от Верррсаче! — задыхается от восторга Стана. — Смеррртельный номеррр!
Мы с разинутыми ртами, как околдованные, бредем за покачивающимся крупом Цецы к фантастически, оглушительно уродливой черно-золотой кушетке.
Тут мы видим за низким столом греко-римского стиля какого-то типа, нам его представляют: Воевода-2.
— Ооооо, это же пррравая рррука самого Воеводы! — внезапно соображает Стана.
— Что?! — тут же встревает Ален. — Что она сказала? Какой еще такой Воевода?
И Стана начинает тихонечко нам рассказывать, как Воислав Ш. по прозвищу Воевода четников, заявляет, находясь в камере Шевинингенской тюрьмы, куда его заточил Международный трибунал для бывшей Югославии, что он самый счастливый человек на свете, поскольку его ультранационалистическая радикальная партия победит на выборах и будет заседать в парламенте. Воевода — это тот, по чьему приказу был организован отряд самообороны «Белые орлы», истреблявший во время войны хорватов и мусульман, тот, кто утверждал, что хорватов надо перерезать, причем не ножом, а ржавой чайной ложкой. Воевода-2 пришел ему на смену, а вот эти — остальные, кто за столом, — они преступники, ну конечно, еще несколько инвалидов — кто без руки, кто без ноги, может быть, они бойцы из отряда Аркана, демонстрирующие таким образом поддержку вдове командира, силу убеждений, из-за которых навсегда останутся калеками. Заканчивает Стана свой комментарий модной в Белграде шуткой насчет того, что самое место для будущего правительства Сербии — Гаагский трибунал.
— Мне все это не нравится, — ворчит Ален, — то есть совсем не нравится, просто ужас как.
А Воевода-2 тем временем подходит к нам, окруженный шлюхами в тряпках от Версаче, и хлопает Алена по спине — привет, дескать, Francuzi, ха-ха-ха!
Он от души хохочет, видя Francuzi, мы его забавляем, нас никто здесь не принимает всерьез, в этой кошмарной стране, ха-ха-ха! Военные преступники налегают на кокаин, поданный на резных серебряных блюдах, — делают дорожки и нюхают во все ноздри. Позади нас men in black — бритоголовые качки, в татуировках, с наушниками и с золотыми цепями на бычьих шеях. Пусть только попробует сюда, на нашу миленькую импровизированную танцульку, войти кто чужой или наряд полиции — ему не поздоровится, с оружием тут порядок. Мирослав, Большой Босс, Francuzi и все, кто вокруг, хлещут «Столичную» — сорок градусов. Потом подается закуска: икра, блины, вареная картошка, балтийский лосось, копченая селедка — ммм, как вкусно; набив как следует желудки, мы все наваливаемся на кокаин, потом опять пьем водку по-русски, капая ее в глаза, потом опять — кокаин, пока хрящи в носу не начинают гореть…
Цеца и сейчас почетный председатель нуждающейся в реанимации Партии сербского единства (ПСЕ), основанной ее покойным супругом. Кто-то говорит, что Босния и Герцеговина не в состоянии существовать самостоятельно, что Republika Srpska должна присоединиться к Сербии, равно как и Хорвато-Боснийская Федерация к Хорватии. Кто-то ему отвечает, что наша победа — это победа Воеводы и других отданных под трибунал в Гааге. Еще кто-то воспевает сербских героев — на самом деле генералов-беглецов, экс-военачальников боснийских сербов, обвиняемых международным судом, Радована Караджича и Ратко Младича. Еще кто-то провозглашает тост за «нашего покойного патриота», главаря «Тигров». Между тем Стана, расспросив шлюх с силиконовыми грудями насчет лучшего в Белграде пластического хирурга, узнает адрес некоего Деяна по прозвищу Скульптор-с-золотым-скальпелем, который может высечь тебе, как высекают из мрамора, тело Памелы Андерсон в «Спасателях Малибу». Не упускает она и возможности узнать, где берут такие шмотки от Версаче и прочего «от-кутюра», — оказывается, мешки со шмотками «падают» с грузовиков, идущих из Италии, а потом их распродают в каких-то складских помещениях на белградской окраине. И тут откуда-то появляется оркестр, и Цеца, наша национальная Цеца, на бесконечных металлических шпильках, упакованная в коллекционное эстрадное платье от Версаче, вырастает рядом с ним на импровизированных передвижных (на колесиках) подмостках и поет в микрофон:
А потом и другие песни: «Иди, пока ты молод», «Роковая любовь», ну и еще «Иисус, дай мне сердце льва». Концерт включает в себя ее хиты, это прогон перед ближайшей премьерой на стадионе Маракана, где соберется, по предварительным подсчетам, сто тысяч зрителей. Мгновения чистого турбо-фолка, великие блистательные мгновения…
В два часа ночи мы, обожравшиеся, пьяные в зюзю и нашпигованные кокаином — и как только дошли? — попадаем в просторное подземелье. В тир. И я думаю, что настал наш последний час, ибо, как ни силюсь, не могу вспомнить, что мы там говорили в присутствии Воеводы-2 и других военных преступников. Вспомнить не могу, зато очень хорошо представляю себе заголовок в «Фигаро»:
ДВУХ FRANCUZI В БУНКЕРЕ ЦЕЦЫ ПО ОШИБКЕ ПРИНЯЛИ ЗА МИШЕНИ
Но ничуть не бывало. Мы идем за Цецей к железной двери, один из ее телохранителей набирает секретный код, дверь открывается, и мы оказываемся в обитом красным помещении, где собран полный военный арсенал. Огнестрельное оружие, боеприпасы, приборы ночного видения, тепловизоры, телескопические прицелы, глушители, конечно, «Калашниковы», автоматы, гранаты и даже несколько противотанковых гранатометов китайского производства…
— Ах! Ах!.. — нежно воркуют военные преступники.
Я выбираю полуавтоматический пистолет 22-го калибра, Ален — спецревольвер «шериф-янки» 44-го калибра из гравированной стали и «беретту» ХХ-Treme нового образца: вороненый пистолет с навинченным на него очень впечатляющим ХХ-компенсатором и оптическим прицелом, Цеца — темно-бронзовый кольт М 1911, а военные преступники — «Калашниковых» АК 47 и автоматы Sten на 550 выстрелов в минуту. Воевода-2 дает нам несколько ЦУ по части самосохранения:
— Огнестрельное оружие очень опасно — по нечаянности им можно ранить, в том числе и себя самого, в том числе и смертельно. Огнестрельное оружие — это оружие, оно существует затем, чтобы убивать, истреблять или ранить, неважно, есть для этого основания или нет. Оружие придумано человеком, чтобы удобнее было воевать, — не дрогнув заканчивает он свои наставления.
После этого все занимают свои места в кабинках из плексигласа. Высшая степень сосредоточенности. Нажимаю на зеленую кнопку на черной панельке слева от меня, прямо передо мной появляется бумажная мишень с изображением президента Боснии и Герцеговины Изетбеговича с подписью: «Исламист-фанатик». Мишень едет прямо на меня, и я останавливаю ее на расстоянии пятидесяти метров.
— Целься прямо в голову этой мусульманской собаки, — говорит у меня за спиной охранник-инструктор, а Ален в это время, затаив дыхание, целится в мишень с портретом хорватского президента Туджмана.
Мы стреляем и стреляем, из того и из этого, одиночными выстрелами и очередями, снова и снова. Мы стреляем по мишеням с лицами Изетбеговича, Туджмана, этого подонка Буша, государственного секретаря Мадлен Олбрайт — и даже философа Бернара-Анри Леви. Мы думаем: а он-то что тут делает, ну разве что его антисербская речь вызвала всеобщее негодование в Белграде, с тех пор он заклятый враг сербского народа, его чуть было не линчевали на площади… И БАХХ! БАХХ! БАХХ! В башку этого предателя Джинджича, этого хамелеона, который отрекся от тех, кто помог ему прийти к власти! БАХХ! В сердце Бернара-Анри Леви. ТРАААТАТА-ТАТА! «Калашниковы» трещат в унисон. По этой блядской картонной роже — БАХХ! БАХХ! БАХХ! И ТРАААТАТАТАТА! И Воевода-2, в остервенении стремясь разрушить все, хватается за огнемет, едва не устроив пожар и не спалив всю компанию.
На первом уроке стрельбы мы не подкачали. Из подвала возвращаемся взвинченные, но опустошенные, растерянные, травмированные всем происходившим там и мечтающие об одном: чтобы арсенал в обитой красным комнате не взорвался прямо при нас. Охранники в подвале орудуют огнетушителями, а мы тем временем снова налегаем на кокаин — надо же собраться с духом, мы обещаем друг другу увидеться, пока-пока, Francuzi, говорит Цеца и — как бы между прочим — замечает, что и она могла бы спонсировать «Хеди Ламарр», только надо сначала прочесть сценарий — посмотреть, нет ли там для нее роли, потому что она подумывает пойти в актрисы, а почему бы не пойти?
— Почему бы не пойти? — повторяет Ален, сдавая позиции.
Мы садимся в «майбах», стараясь поскорее изгнать из памяти крепость с ее бронированными дверями, шлюзами, видеокамерами и ее арсеналом, и Мирослава, и Большого Босса, но Стана, которая не увидела ни гардеробной, ни знаменитой коллекции обуви звезды турбофолка, вбила себе в голову, что нам непременно надо было настоять, чтобы вдова пригласила нас в свою шикарную костюмерную площадью в сто квадратных метров, всего и делов-то — подняться на этаж, ведь костюмерная находится в частных апартаментах этажом выше того места, где мы пировали. Стана кудахчет не умолкая, пока лимузин не тормозит у нашего дома на Бирчанинова, и даже тогда все еще продолжает оплакивать упущенные возможности.
Заходим во двор, Ален запирает ворота, и мы садимся на скамью под вывеской Центра по очистке культуры и офиса Жопастой. Тихо, только сверчки поют, приходит кошка, мурлычет, трется о мои ноги. Молча, не сговариваясь, закуриваем. Воспоминания о том, что с нами случилось сегодня, настолько невероятны, что кажутся сном… казались бы, если бы не металлический вкус во рту, если бы жутко не чесался нос — так, будто внутри бегают толпы муравьев, — если бы не так, до судорог, были напряжены все мышцы.
— Ты как — ничего? — спрашивает Ален.
— Ничего, — шмыгая носом, отвечаю я и продолжаю любимыми словами Владана: — Оооо, эта говеная страна!
— Оооо, эта говеная страна, — машинально повторяет Ален, думая о своем. Зрачки у него расширены.
— Не думаю, что смогу заснуть, — говорю после паузы.
— И я, — вздыхает Ален. — Я тоже.
— Что будем делать?
— Ничего. Посидим.
Но у нас оказывается слишком мало времени как на то, чтобы посидеть, так и на то, чтобы переварить произошедшее: в ночи гремит звонок, прерывая песню сверчка и заставляя кошку удрать под скамью.
Вытаскиваю мобильник.
— Алло! Алло, это я! — тупо отзываюсь в трубку. — Это я. А это ты, Стана?
Здесь ловится очень плохо, и голос Станы еле прорывается сквозь шорохи и трески.
— Что там еще случилось? — спрашивает Ален, ставший из-за наркотиков совершенным параноиком. — Промахнулись, я уверен, они промахнулись. Но сейчас они разнесут нас в клочья, ах, блядь…
Он поворачивает голову и смотрит туда, где скрывается предполагаемый убийца.
Стана забыла дома ключи. Мамочка-мамуля не отвечает ни на звонки в дверь, ни на телефонные, даже когда Стана принялась стучать в дверь ногами, она и то не открыла. Стана в отчаянии — она уверена, что мамочка умерла.
Ее сердце не выдержало. Мамочка умерла, умерла одна, как собака, — повторяет она глухо, и тон у нее более чем трагический.
Потом она начинает хныкать, приговаривая, что все из-за нее, что ей теперь никогда не оправдаться перед самой собой, что нельзя было оставлять мамочку одну, что все это должно было произойти, потому что такая уж у нее карма. Она предчувствовала с того дня, как вернулась в этот несчастный город, предчувствовала…
— Успокойся, мы сейчас приедем.
Ловим на площади Славия такси, рассказываем водителю о разыгравшейся драме, и он меньше чем за пять минут доставляет нас на Скадарлию. У входа в дом Стана, но не одна: она успела поднять на ноги весь квартал. Пожарные и «скорая помощь» уже на месте. Женщина в цветастом халатике и со свечой в руке громко молится, толпа хором ей вторит. Протискиваемся сквозь рыдающую и молящуюся толпу, шофер такси — за нами: когда то и дело на голову обрушиваются такие тяжелые удары, сербы должны поддерживать друг друга, сербы должны это уметь, и он непременно хочет участвовать в общей трагедии.
Стало быть, таксист идет за Станой и пожарными, которые стрелой взлетают по лестнице. Жильцы, теперь уже совершенно проснувшиеся, — глубокой ночью, не когда-нибудь! — выползают на каждом этаже из своих квартир и плетутся за нами плотной толпой, похожие на стаю мух, бормоча: «Господи, Господи, какое несчастье, какое огромное несчастье, Господи, Господи…» — и крестясь во имя Отца и Сына и Святого Духа.
— Отойдите вы все, ради бога! — кричит один из пожарных, прежде чем обрушить топор на дверь в квартиру Станы.
Дверь разлетается мелкими щепочками.
Входим в квартиру: пожарные, Стана, Francuzi, конечно же, таксист, следом толпа жильцов и при свете фонарика обшариваем одну за другой комнаты.
— Мамуля! — кричит Стана. — Мамочка, где ты?
Никакого ответа. Идем в комнату мамочки, распахиваем дверь, видим мамочку: она — навытяжку, руки вдоль тела — в постели. Пожарный светит фонариком на восковое лицо.
Стана склоняется к телу мамочки.
— Мамуля, мамулечка! — рыдает она, орошая тело слезами.
И внезапно пальцы мамулечки начинают шевелиться, глаза моргать, потом она открывает их, смотрит на нас, не дыша склонившихся над ней, на залитое слезами лицо дочери, жмурится — ее ослепляет яркий свет фонарика.
— Мамуля, мамуля! Слава Богу! Ты жива! — ликует Стана.
— Что?! А?! Это что… — бормочет мамуля, живенько садясь.
Она вынимает затычки из ушей и внимательно нас всех осматривает — нисколько уже не сонная, только испуганная и все-таки слегка ошарашенная увиденным.
— Что это… что это тут… — Мамуля крутит головой налево-направо. — Кто все эти люди и что делают соседи в нашей квартире?
И, внезапно сообразив, чья во всем вина, обрушивается на Стану:
— Мерзавка! Скопище грязи! Шлюха! Девка! Тебе что надо — чтобы я умерла от разрыва сердца?
— Слава Богу, ты жива, мамочка, мамулечка моя! Я так счастлива, так счастлива! — лепечет Стана, пытаясь обнять старуху.
— МЕРЗАВКА, МЕРЗАВКА, МЕРЗАВКА! Что ты еще придумала? — шипит мамочка, вырываясь из объятий любящей дочери. — Ты хочешь, чтобы я умерла от стыда, да, доченька, ты хочешь, чтобы я умерла от стыда на глазах всего квартала! Что тут делают все эти люди? А ну, пошли отсюда, вон, вон из моего дома! Какого черта вы все на меня пялитесь, я еще не померла, насколько мне известно!
В общем, она нас выгоняет.
Мы молча выходим из комнаты — пожарные, Francuzi, водитель такси, все еще следующий за нами по пятам, жильцы дома, следующие по пятам за таксистом; мы спускаемся по лестнице — лестница дрожит и грозит обрушиться. Внизу мы понимаем, что слух о чудесном воскресении мамочки-мамули нас обогнал. Сарафанное радио позаботится, оно всегда распространяет информацию, слухи, сплетни, самые безумные истории, к тому же еще измененные до неузнаваемости и преувеличенные до крайности, мигом разлетаются по городу. Завтра… или даже сегодня весь Белград будет в курсе, случившееся превратится в анекдот, в предмет всеобщего высмеивания, от чести семьи не останется и следа, и мамочка-мамуля не осмелится теперь нос высунуть из дома, и все из-за ее доченьки, этой шлюхи, мерзавки, этой сволочной девки, нет пощады для мамочки, породившей на свет это вместилище греха, это стыдобище!
Светает, ночь на исходе. Таксист, естественно, предлагает отвезти нас обратно на Бирчанинова: похоже, ему просто неохота с нами расставаться. На Бирчанинова у нас короткая стоянка: времени хватит ровно на то, чтобы собрать вещи, пока шофер — да, точно, он не хочет уходить! — пьет кофе и закусывает его burеkʼом, прослоенным шпинатом, и крутыми яйцами в компании проснувшегося дяди Владана.
Распростившись в семь утра с Владаном, который напрочь забыл о том, что нам сегодня лететь в Черногорию (удачи тебе в актерской карьере, Ален, привет от меня Джереми Айронсу!), едва не столкнувшись в 7.50 на шоссе с нагруженной овощами машиной, водитель которой пьян в стельку, мы — бог знает каким образом, но вовремя: рейс на Тиват, как ни странно, еще не отправлен — оказываемся-таки перед дверью, где написано «Выход В». Здесь, кроме нас, другие актеры, прошедшие кастинг на роли солдат, здесь белградская знаменитость — стилист Мистер X, с искусно растрепанной головой и в майке с английской надписью «Любовь — в волосах», и гримерша, и менеджер по кастингу Ангелина, та самая, что не умеет отказывать. Именно ей поручено привезти на съемочную площадку всех нас, и теперь она распределяет между нами авиабилеты. Потом мы регистрируем багаж, потом Ангелина предлагает выпить по чашечке кофе в ближайшем кафе, познакомиться и поговорить.
Я болтаю со Стояном, сербским актером. Череп у него выбрит, но какой-то парень при этом, мягко говоря, жеманный. Стоян живет и работает в Италии, входит в состав римской труппы, играющей «экспериментальные» пьесы, и он рассказывает о своих гастрольных поездках по захолустью, денежки получает там, в общем, приличные, конечно, не такие, чтоб купаться в золоте, да ведь не это главное, главное — зарабатывать себе на жизнь своим актерским ремеслом, нет, правда же, это главное, правда?
Я, разумеется, на все согласно киваю, но думаю — с какой, интересно, стати режиссерша утвердила на роль солдата настолько женоподобного типа? Другой персонаж, с виду славянский шкаф, иначе и не назовешь, вроде бы давний знакомец Ангелины, откликается на имя Вук. Этот признается, что на самом деле он никакой не артист, а служит телохранителем у спонсоров, актерство же — его приработок, ему не хватает бабок, а на съемках можно неплохо зашибить, особенно когда кино совместное с итальянцами, тогда платят щедро и в срок. Однажды Вука взяли в Черногорию запасным, так, на всякий случай, и вообще целую неделю не снимали, но все оплатили — все семь дней безделья и загорания у бассейна в бывшей резиденции короля Сербии и Черногории, теперь эта резиденция стала четырехзвездочным отелем, и жратва там фан-та-сти-че-ска-я, а что уж говорить обо всех этих секс-бомбах, которых он трахал в свое удовольствие, пользуясь положением запасного артиста… Вот, ребятки, что такое совместная продукция!..
— Неделя отпуска в Милочере, когда ты получаешь от киногруппы зарплату и ни фига не делаешь, только трахаешься, — что может быть лучше?
Мистер X подливает масла в огонь: да-да, часто так бывает, эти съемки на итальянский манер — всегда сплошной бардак. На сценарий «им» обычно наплевать, но все в выигрыше, потому что сербских актеров и статистов «они» все равно нанимают за сущие гроши, ну и держать их про запас неделю или две, не занимать, хотя и платить по максимуму, «им» ничего не стоит. Некоторое время эта троица обсуждает выгоды ко-продукции, и я пользуюсь паузой в нашем с ними разговоре, чтобы осведомиться у Ангелины, что за программа нам предстоит. Спрашивать-то я спрашиваю, только она имеет об этом понятия не больше, чем гримерша или Мистер X, планы работы постоянно меняются, первый ассистент режиссера, Марко, поставит нас в известность о них уже на месте. Вот и все, что мне удается узнать к моменту, когда хрипатый динамик приглашает пассажиров на посадку.