Маленькое вступление
Кто сейчас не знает митьков? Покажите мне такого «динозавра»!
Митьки – это группа питерских художников во главе с Дмитрием Шагиным, больших любителей посидеть и выпить, которые весьма удачно превратили свою жизненную концепцию в стройную философскую теорию, изложенную в программных книгах Владимира Шинкарева «Митьки» и «Папуас из Гондураса». Митьки любят носить тельняшки и ботинки фирмы «Скороход», пить портвейн, лежать и ничего не делать, вяло перебрасываться фразами «Дык» и «Елы-палы», называть всех «братишками» и «сестренками», цитировать любимые фильмы «Место встречи изменить нельзя» и «Адъютант Его Превосходительства».
Кто сказал, что в Москве нет митьков? Есть, елки-палки, есть! Иначе пусть из меня сделают котлету в мажорном ресторане «Прага». Ну, конечно, наши митьки весьма отличаются от питерских. Дык, ведь тельняшек в Москве нет! Не морской город Москва! Ботинок фирмы «Скороход» тоже не носим. Валенки больше в почете али галоши. Но дело-то не в них!..
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
О том, как от Фтородентова ушла жена
Настенька Фтородентова возвращалась из командировки в самом прекрасном настроении. Сидя в такси от аэропорта до дома, она напевала себе под нос песенку БГ, смотрела из окна на родной город, по которому успела соскучиться и вспоминала своего хотя и непутевого, но все же любимого мужа. Подкатив к дому, Настенька сунула ухмыляющемуся шоферу пять рублей и, прихватив спортивную сумку с надписью «SPORT», легко взбежала по лестнице на четвертый этаж. На подоконнике четвертого этажа лежал здоровый кот Мурзик. Щуря сонные глазки, кот ласково посмотрел на Настеньку и лениво зевнул.
– Привет, котяра! – поздоровалась Настенька, потрепав Мурзика по мохнатой голове, отчего тот немедленно замурлыкал. – Как тут без меня дела?
Кот еще раз зевнул, как бы давая понять, что он не знает как у кого, а у него самого дела идут как нельзя лучше.
Настенька достала из сумки ключи, отворила дверь, вошла и… замерла на пороге. В квартире, однако, был форменный бардак. Весь пол был усеян окурками, мебель передвинута так, что черт ногу сломил бы, если бы появился здесь в этот момент. Шкаф, например, стоял на боку, его полированная створка, украшенная свежей царапиной, была открыта и оттуда высовывалась кипа грязного белья. В добавок ко всему в квартире пахло чем-то затхлым, то ли перестоявшей квашеной капустой, то ли портвейном, пролитым на пол, а может и тем и другим.
Первой мыслью остолбеневшей хозяйки было «А не побывали ли у нас гости из комитета Государственной Безопасности?» Впрочем, времена были не те, в смысле не тридцать седьмой год, и Настенька быстро осознала свою ошибку. Но гости в квартире все-таки явно побывали. Их следы были не только на полу, но и на стенах, и даже на потолке была заботливо приложена чья-то жирная рука.
– Василий! – голосом, полным муки, закричала Настенька, взывая к своему мужу.
Над диваном поднялась всколоченная голова, украшенная рыжей бородой.
– А-а-а!!! – радостно закричала голова. – Сестренка моя, Настенька!
Голова слезла с дивана, дополнившись неожиданно длинным телом и, растопырив руки, двинулась к Настеньке с явным намерением обнять дорогое для обладателя головы существо.
Настенька ловко уклонилась от объятий.
– Что это, Вася? – спросила она, показывая на бардак.
– Овсянка, сэр, – по обыкновению ответил Василий, цитируя любимый фильм и все еще пытаясь обнять горячо любимую жену.
– А где телевизор? – закричала жена, и на ее глазах появились крупные слезинки.
Василий осмотрелся по сторонам и заметил, что телевизора действительно нет. Куда он делся, Фтородентов, хоть убей, не знал.
– Настенька, – жалобно протянул он, давая понять, что телевизор им был не так уж и нужен, ведь они так любили друг друга. – Сестренка моя… Ведь ты сестренка мне? – спросил он и, убедившись, что это в самом деле сестренка, добавил, – Сестреночка…
– Да… – Настенька прошлась по комнате, разглядывая неприличные надписи на стенах и вдруг взгляд ее упал на нечто, лежащее на полу.
– Что это, Вася? – опять спросила она, теперь уже более грозным голосом, хотя по щекам алмазами текли слезы.
Фтородентов взглянул и понял, что пахнет скандалом.
– А-а-а… – проговорил он. – Дык, елы-палы, это ж Антоныч оттягивался…
– Какой Антоныч? – вскричала Настя. – У меня в квартире валяются женские трусы, а он мне рассказывает про какого-то Антоныча!
– Настенька, сестренка моя…
– Сто раз уже слышала! Значит Антоныч твой привел бабу, а ты сидел и смотрел? Или он и тебе привел кого? Я тебя спрашиваю!
– Дык, это…
– Нет, это переходит все границы! – Настенька металась по комнате, Василий понуро сидел на диване и разглядывал носы своих штиблет. Один из носов был порван и оттуда торчал грязный палец, которым Фтородентов изредка шевелил.
– Это все суета, – произнес Василий. – Не стоит заостряться…
Видимо, он хотел успокоить расстроенную супругу, но последняя фраза ее просто взбесила. Она схватила вышеупомянутый предмет женского туалета и сравнивая Василия с разными неприятными для митька животными, начала гонять его по комнате.
– Дык! – негодовал Фтородентов, убегая от разбушевавшейся половины. – А ведь это ты, Мирон, Павла убил…
Наконец, разгневанная Настенька перестала бегать за мужем (а тот присел в коридоре на корточки и причитал в лучших митьковских традициях: «умирает брат Митька…»), отдышалась и сказала:
– Вот что. Я с тобой развожусь. Достал ты меня.
– Настенька, сестренка моя…
– Вон!!! – закричала сестренка. – Прочь из моего дома.
Настенька опять вскочила и погнала мужа прочь из квартиры. Дверь закрылась перед носом страдающего Фтородентова. Затем опять приоткрылась и настенькина рука выбросила спортивную сумку с надписью «SPORT» и кое-какими вещичками Василия. И снова захлопнулась. Фтородентов опустил бородатую голову.
– Однако, – тихо молвил он. – А ведь это был и мой дом.
Фтородентов, качая головой, начал спускаться по лестнице. Узрев на подоконнике все также лениво мурлыкающего Мурзика, Василий остановился и угрюмо призадумался.
– Эх, кот, – сказал он. – Однако, ушла от меня жена. Шибко сердится.
Мурзик с готовностью распушил усы и мурлыкнул.
– Да, – подтвердил Василий. – Не она, конечно, ушла. Меня выгнала… а еще сестренка… Эх!
Кот потянулся и сыто зевнул. Фтородентов хмуро протянул к нему руку и взял животное за шиворот.
– Хм, а ведь это ты, Мирон, того…
Мурзик лениво задергал ногами и противно мяукнул.
– Мирон ты, или нет? – спросил Фтородентов. – Шибко толстый котяра. Свинья свиньей. Митьком хочешь быть? Будешь. Вот снесу тебя к Антонычу, окрестим Мироном, и будешь митьком. Дык…
Решив таким образом судьбу бедного Мурзика, Василий открыл сумку, выбросил оттуда штаны и свитер, засунул внутрь недовольно мяукающего кота и пошел вниз, прочь из дома, где его уже никто не любил.
Глава вторая
Крещение Мирона
Добравшись до котельной, где по митьковскому обыкновению работал Антоныч, Фтородентов постучал в закрытую дверь.
– Дык? – спросил изнутри хриплый пропитый голос.
– Елы-палы, – ответил Василий («Мяу,» – проорал Мурзик. Не хотел, наверно, креститься. Тоже мне, атеист!) И дверь зашуршала замком.
– М-м-м… – замычал бородатый мужик, открывший скрипучую дверь. – Братишка! Василь Федорыч! Родненький ты мой! Василечичек!
– А-а-а! – обрадовался Фтородентов. – Сергунчик!
Братишки обнялись. Долго сжимая друг друга в объятиях, они орали на всю котельную «Дык! Елы-палы! Все мы под колпаком у Мюллера!», Изощрялись в цитировании самых подходящих для момента фильмов.
– Однако, – наконец успокоившись немного, сказал Василий. – Вот тут животинку принес, христианская душа, а не православный!
–Где?
Василий похлопал по сумке, Мурзик вытащил голову и мрачно глянул на братишку митька.
– Класс! – восхитился Сергей. – Прям тифа! Антоныч! Глянь глазом!
– Дык… – из темноты, шаркая одетыми на босу ногу галошами, вышел Антоныч, как и все бородатый, в телогрейке на голое тело и синих в горошек трусах.
Посасывая короткую трубочку и выпуская время от времени изо рта дым, Антоныч молча взял кота за шкирман, поднял к свету, осмотрел. Во время его махинаций митьки стояли затаив дыхание, ожидая, что скажет самый крупный авторитет по котам.
– Ничо котяра, – удовлетворенный осмотром, заявил, наконец, Антоныч. – Хоть в суп…
– Окрестить бы христианску душу, – сказал Фтородентов.
– Эт можно, – Антоныч прошел к котлу и сунул кота в воду. – Как назовем?
– Мироном.
– А, ведь это ты, Мирон, Павла убил, – хором сказали Антоныч и Серега. – Дык, елы-палы!
Кот барахтался в воде и истошно орал благим матом.
– Эк орет-то, – добродушный Антоныч сунул кота поглубже. – Во имя отца, сына и святаго духа нарекаем тебя, однако, Мироном Васильевичем.
Вынув одуревшего от ужаса кота, Антоныч встряхнул его и посадил на горячую трубу.
– Почему Васильевичем? – спросил Вася.
– Братишка он нам, – объяснил Антоныч, почесывая спину. – Однако, недурно бы отметить… Елы-палы…
– Оппаньки! – сказал Фтородентов. – Дык, ведь меня, однако, жена ушла. Денег нет!
– Не в деньгах счастье, – мудро изрек Антоныч, – Серега, доставай.
Серега бросился вглубь котельной и вытащил оттуда рюкзак с портвейном.
– Слава труду! – сказал Антоныч, откупоривая первую бутылку.
Пока братишки отмечали крещение новоявленного митька, Мирон пригрелся на батарее, облизал себя с ног до головы и задремал. Судя по всему, смирился со своей теперь уже нелегкой митьковской судьбой.
Глава третья
Как Фтородентов попал под машину, и что из этого вышло
На следующее утро Фтородентов проснулся от сильного грохота. Громыхал голодный Мирон, гоняясь по котельной за огромной крысой. С голодухи в Мироне, видимо, проснулся боевой дух предков, он дико орал, прыгал, ронял лопаты, ящики, бутылки из-под портвейна.
– Скотина! – заорал проснувшийся Антоныч. – Всю посуду поколотишь, чтоб тебе сдохнуть на помойке!
– Замуровали демоны! – немедленно отозвался Василий.
Мирон словил крысу, откусил ей голову и, жадно урча, начал пожирать.
– Однако, молодец, – похвалил Антоныч. – Шибко до-фига крыс развелось, авось с голоду не умрет…
– Дык, – сказал Фтородентов, гордый за своего кота.
– Елы-палы, – завершил разговор Антоныч. – Однако, Сергунчик-то спит, родимый… Бутылочки бы в магазинушку отнесть, еще ба купить чо выпить…
– Дык, – Фтородентов почесал лохматую голову. – Это было бы в кайф.
Они растолкали ничего не понимающего сонного Серегу, вручили ему в руки Васину спортивную сумку, набив ее предварительно бутылками. Серега долго не понимал, чего от него хотят, а когда понял, заахал:
– А-а-а… Они, значит, оттягиваться здесь будут, лежать на топчане (топчана, кстати, в котельной не было), плевать в потолок, а браток Сереженька по грязным улицам да в урловый магазин… Шибко несправедливо! Это этот, как его, волюнтаризм!
– Попрошу в моем доме не выражаться! – воскликнул Антоныч, сидя на стуле с тремя ножками.
– А чо я сказал-то? – по сценарию завопил Серега. – Чо я сказал?
– Дык, это, так уж и быть, – сказал Фтородентов.
– Давай я схожу.
– От настоящий браток! – возрадовались Антоныч и Серега, причем при этом Антоныч плюхнулся на раскладушку и начал бить себя по голому пузу, а Серега сплясал некое подобие лезгинки, вызвав изумление у оттягивающегося Мирона.
Василий, подхватив сумку, вышел на освещенную солнцем улицу, зажмурился и радостно зашагал в магазин.
Не успев пройти и двадцати шагов, он был самым непредвиденным образом остановлен. Визг тормозов, полет на грязную дорогу и чей-то злобный крик:
– Холера тебя забери! Куда ж ты, козел, под колеса лезешь?
Василий, лежа на асфальте, обнаружил перед собой старенький облезлый «Запорожец», из которого неторопливо вылезал весьма толстый чувак с трехнедельной щетиной на лоснящейся морде, в клетчатой кепке и залатанной тельняшке.
– А-а-а!!! – заорал на всякий случай Фтородентов.
– Ведь это ты, Мирон, Павла убил!
На крик из котельной выскочили Антоныч и Серега, изумленные при виде валяющегося на дороге Василия и толстого незнакомца, который тоже оживился и начал выкрикивать что-то типа «Дык! Как же так, братишка…»
– А-а-а!!! – заорал в свою очередь Антоныч. – Елы-палы! Дык это же Сидор! Сидорчик! Сидорушка!
И бросился обниматься.
– Антоныч! – обрадовался толстяк. – Холера меня забери! Чтоб я сдох от такой жизни! Будь проклят тот час, когда я сел за баранку этого пылесоса!
После долгих переживаний и радостных цитирований разных идиотских фильмов, братишки-митьки собрались, наконец-то, в котельной. У Сидора в машине оказался ящик «Каберне», которое тут же разлили в оловянные кружки.
– Дык, ты куда направляешься? – поинтересовался Антоныч. – Я смотрю, обмажорился совсем, машину купил…
– Не купил, – помотал головой Сидор. – У армянина одного, Хачика, в очко выиграл.
Сидор снял кепку, оказавшись совершенно лысым, протер лысину ладонью и опрокинул стакан.
– А еду, однако, в Питер.
– Зачем?
– Дык…
Сидор не торопясь вытащил из запазухи помятые листы какой-то книги. Старая промасленная ксерокопия возвещала о том, что это роман В. Шинкарева «Папуас из Гондураса».
– Митьки в Ленинграде, однако, совсем зазнались. Такое пишут, как будто кроме них и нет больше нигде митьков. Еду вот к этому Шинкареву, да еще и к Шагину Митрию, покажу им свою книжечку.
– А где ж твоя книжка?
– Дык, в машине, в багажнике. Все восемь томов.
Антоныч призадумался. Фтородентов и Серега, откупоривали очередные бутылки «Каберне», весело перекликались своими «Дык, елы-палами» и разливали жидкость по кружкам.
– А чо! – сказал Антоныч. – Однако, пообщаться с питерскими митьками шибко в кайф. Не поехать ли нам с тобой?
– А-а-а!!! – возрадовался Сидор. – О, класс!!!
– А-а-а!!! – закричали, прыгая по котельной, Василий и Серега. Мирон, обожравшийся мышами, лениво поднимал уши, приоткрывал левый глаз и зевал. «И чего суетятся, – думал он. – Будто неделю не кушали… Дык, елы-палы…»
Глава четвертая
Что в это время творилось на Папуа
Случилось так, что однажды один московский митек ненавязчиво изобрел машину для перемещений во времени и в пространстве. Правда, во времени можно было путешествовать только в прошлое, но и это уже хорошо. Ленивый от природы митек свое изобретение никуда не понес, хвастаться не стал. И пользовались машиной втихаря сам митек и его друзья митьки.
Собрались они как-то в комнате коммунальной квартиры, где жил изобретатель (кстати его звали как и Шагина, Дмитрием, правда фамилия была не Шагин, а Преображенский). За окном стоял лютый мороз, по радио передавали шибко красивые сообщения о наших успехах в сельском хозяйстве, до того красивые, что даже не верилось. Братишки лежали на раскладушках, пили пиво и думали. Недавно вернувшийся из средних веков Сидор Федоров мрачно курил «Беломор» и, поблескивая лысиной, вертел головой. Преображенский говорил:
– Дык, плохо-то как в мире, что сейчас, что в средние века, что в древности. Шибко плохо. Нет нигде митьку покоя.
– Ох, плохо… – тянули пиво митьки.
Лампочка под потолком вспыхнула напоследок и перегорела.
– Плохо… – подтвердил Митька, зажигая свечку. – Не будь я Преображенский, если не помрем мы от такой жизни.
– Помрем… – вздыхали митьки, открывая о подоконник бутылки.
– Елы-палы…
Так продолжалось достаточно долго, пока митек Федя Стакан не придумал.
– А-а-а!!! – заорал он. – Однако, ведь можно найти место на карте, где мирному человеку можно спокойно жить!
Для начала нашли карту, а затем и место – остров Новая Гвинея, или Папуа, как обозвал его Преображенский и как мы будем называть его в дальнейшем, ибо там сейчас папуасское государство Папуа. Итак, остров Папуа, начало прошлого века.
– Кайф! – сказал Митька.
Так и поселились братишки-митьки на острове Папуа. Построили деревню Папуасовку, завели себе любовниц из местных аборигенок. Из-за любовниц и начались несчастья митьковской колонии. Поссорились, однако, Митька Преображенский и Федя Стакан. Друзья со школьной скамьи, великие идеологи московских митьков, а поссорились, как восьмиклассники. Не по-христиански. Правда, аборигенка была шибко красивая. Машенькой окрестил ее Митька. Любила Машенька Митьку. Аленушкой окрестил ее Федя. Любила Аленушка и Федю тоже. То к одному бегала, то к другому. Очень поссорились братки.
Федя Стакан эмигрировал. В пяти километрах от Папуасовки он и ушедшие с ним братишки и сестренки построили деревню Большие Папуасы.
В это утро Митька Преображенский сидел на плетеном стульчике на балкончике своего дома и рассматривал в подзорную трубу, как голые папуасовские женщины купаются в голубом заливе. «Класс!» – думал Митька и чесал пятку.
На балкон вышел папуас Ваня с подносом. На подносе стояла литровая кружка пива и лежало письмо.
– Утреннее пиво, – доложил невозмутимый Ваня. – И почта, сэр.
– Не «сэр», а «браток». – лениво проговорил Митька, отрываясь от увлекательного зрелища. – Сколько тебя учить?
С наслаждением проглотив кружку холодного пива, Преображенский взял письмо, распечатал и прочитал:
«Милостивый государь!
Поскольку вы не желаете выпускать сестренку мою Аленушку из своей мрачной деревни Папуасовки, жители моей деревни Большие Папуасы объявляют вам войну. Военные действия предлагаю начать сегодня в полдень.
Если же вы отпустите вышеупомянутую сестренку Аленушку, которую вы по неграмотности называете Машенькой, то я вас прощу, и войну прекращу.
С почтением, мэр Больших Папуасов
Федя Стакан»
– Ломы и крючки, – проговорил Митька. – Дык… Хозяйка где?
– Спит, сэр.
– Идиот. Сколько раз повторять?
Преображенский встал и прошел в комнату. На тростниковой циновке спала Машенька. Митька с грустной улыбкой присел, подпер щеку рукой и задумался.
Машенька действительно была прекрасна. Ее смуглое, почти европейское лицо с красными пухлыми губками и точеным носиком… Ее черные как смоль волосы… Ее высокая грудь… Нет, такую женщину Митька Преображенский не отдаст ни Феде Стакану, ни Дмитрию Шагину, ни самому Господу Богу.
– Сестренка моя, Машенька… – прошептал Митька.
Длинные ресницы дрогнули. Открылись огромные глаза, в которых так хотелось утонуть. При виде печального Митьки, Машенька улыбнулась, слегка обнажив белые зубки, и протянула к Преображенскому руки.
– Братишка…
Митька прильнул к любимой и не оборачиваясь крикнул папуасу Ване, который неподвижно стоял на балконе:
– Иван!
– О? – отозвался папуас.
– Пошел вон, болван. Я буду читать утреннюю «Тайме». И фитилек-то притуши, коптит!
Ваня привычно задернул шторы и спрыгнул с балкона.
– Милая моя, – ласково шептал Митька. – Сестреночка… Огромные деревянные часы на стене громко отбили одиннадцать. До начала войны оставался час. Но было не до этого…
Глава пятая
Война
– Братишки! Мужики! – вопил вождь Больших Папуасов Федя Стакан. – Дык, ведь я войну объявил Папуасовке, надо собрать народец!
– Шибко в лом, – отвечал за всех Саша Валенков, главный министр Больших Папуасов. – Так кайфово лежать на солнышке…
Остальным было лень даже говорить.
– Сволочи! – страдал Федя. – Я за них, значит воевать буду, а они пригрелись гады у меня на груди…
– Дык… – смущенно бубнил Саша. – Федюнчик, ты бы папуасов собрал с копьями и трубками ихними плювательными…
– А-а-а!!! Погибну вот я один на войне! Гады!!!
Обиделся Федя Стакан. Один пошел воевать.
Он шел по песчанному берегу моря, кокосовые пальмы, как ивушки плакучие в России, клонились к самой воде, яркие попугаи орали что-то непотребное. На одной из пальм сидел папуас. Пытаясь дотянуться до кокосового ореха, он пыхтел, тужился и сопел, как паровоз.
– Эй! – окликнул его Федя. – На дереве!
– О!
– Ты кто?
– Мбангу.
– Не крещеный, что ли?
– Хрещеный, – ответил папуас и, не удержавшись на дереве, рухнул вниз, спугнув целую тучу попугаев.
– А кем крещен, мною али в Папуасовке?
– Тобою, – ответствовал Мбангу, с которым, как ни странно, ничего от падения не произошло. – И в Папуасовке. Три раза, однако, крестили.
«Ловкий малый», – подумал Федя.
– Пойдешь со мной, – решил он. – Воевать будем с Папуасовкой.
– Нельзя мне, – сделав глупое лицо, сказал Мбангу. – У меня плоскостопие.
– И ты… – махнул рукой Федя. – Никто меня не любит!
Папуас долго смотрел вслед Феде, почесывая кучерявую голову, затем снова полез на дерево.
Жаркое солнце встало в зенит. Полдень поливал остров лучами. Федя вынул из кармана белый платок и повязал его на голову. Потом подумал: «Э, пусть лучше умру от солнечного удара!» – и снял платок.
– Вот умру я, умру я, похоронют меня… – тихо запел он, шагая в сторону Папуасовки. – И нихто не узнаит, где могилка моя…
Феде было жалко себя.
«Гад Преображенский, небось, своих спрятал в засаде, щас выскочут… Или папуасы отравленной колючкой в меня бац! И нету братишки Феденьки. Эх!»
Федя услышал хруст песка под чьими-то ногами и поднял голову. Навстречу ему шел грустный Преображенский. Митька держал в руке белый платок и, глядя под ноги, напевал «Вот умру я, умру…»
Федя Стакан глянул на платок в своей собственной руке, на платок в руке Преображенского, заплакал от радости:
– Митька! Друг!
– Федька!
Друзья бросились друг к другу, как будто не виделись больше десяти лет.
– Митька, братишка ты мой! – орал счастливый Федя.
– Ведь ты братишка мне! – отвечал не менее счастливый Дмитрий.
– Дырку вам от бублика, а не Шарапова! – кричали оба, да так, что было слышно в обоих деревнях.
– Воюют, однако! – говорили митьки в Папуасовке.
– Шибко крутое сражение! – раздумывали митьки в Больших Папуасах.
– Помочь надоть! – вскочил Сидор в Папусовке. – Дык, ведь один Митька там против всех Больших Папуасов!
– На помощь к Феденьке! – закричал Саша в Больших Папуасах. – Стало быть, одному ему не выдержать супротив Папуасовки!
Две толпы митьков рванули по побережью к обнимающимся братишкам.
– А-а-а!!! – орали они.
Возле счастливых Митьки и Федьки, толпы остановились, недоуменно посмотрели, как те пьют из одной бутылки портвейн, и по побережью пронесся крик:
– Ур-ра!!!
Так кончилась большая папуасовская война. Советы деревень тут же на берегу за ящиком портвейна решили, что такое событие следует хорошенько отметить. Причем два раза, как сказал Федя. Один раз – в Больших Папуасах, второй – в Папуасовке. Братишки-митьки занялись подсчетом, сколько ящиков портвейна и бочек пива есть в деревнях, и за сколько дней они их выпьют.
– Дык! – слышались взволнованные голоса. – Елы-палы!
Вдруг все увидели мчащегося по берегу Мбангу.
– Пирато! Пирато! – кричал папуас.
Митьки глянули на море. На горизонте белели паруса кораблей…
Глава шестая
Как отпраздновали примирение
На шлюпках, прибывших с кораблей, сидели серьезные люди в кафтанах, напудренных завитых париках, при шпагах и с мушкетами. Их главный подошел к толпе глазеющих митьков, снял шляпу, сделал изящный полупоклон, подметя перьями шляпы песчаный пляж и заговорил по-английски.
Английского среди митьков никто не знал, а если кто и учил в школе, так от тех знаний ничего не осталось.
– Дык, – сказал Митька, и англичанин повернулся к нему, осознав, видимо, что Преображенский здесь главный. – Ты это, чего уж там… Элементарно, Ватсон… Федь, дай ему портвейна!
Федька налил из большой глинянной бутыли в кружку и протянул гостю.
– О! Порто! – воскликнул англичанин, отведав. – Гуд!
– Гуд! – хором подхватили митьки, оживленно разливая по кружкам портвейн.
Папуасы быстренько положили прямо на песок длинную скатерть, наставили всяческой закуски и много-много бутылок. Мбангу и Ваня прикатили большую бочку пива.
Английские мореплаватели рассаживались за стол, а главный пытался что-то втолковать Дмитрию и Федору:
– Ай эм кэптэн Джеймс Кук!
– А, – воскликнул Федька. – Знаем, знаем. Это которого съели аборигены!
– Ай эм кэптэн Джеймс Кук!
Преображенский ласково потрепал его по плечу и прогудел в густую бороду:
– Что ж ты так, братишка! Дык, оставался бы у нас, митьком бы стал, а то все не успокоишься никак, вот и съедят тебя, дурилку картонную…
– Ай донт андэстэнд!
– Ай понимайт, что ты донт андэстэнд, дык, елы-палы…
Митька сокрушенно покачал головой. Федька начал еще раз объяснять капитану, что сожрут того, пожарят и сожрут. Как сожрут Кука, Федя показал на бараньей ножке, громко чавкая и улыбаясь. Кук, наконец, что-то понял и тоже заулыбался.
– О! Гуд, гуд!
– Ну, слава труду! Понял, наконец-то, – с облегчением сказал Федька. – Слышь, Мить, дык мы с тобой доброе дело совершили, авось не сожрут теперь капитана…
Митька встал, постучал по бутылке ложкой, привлекая внимание, и молвил:
– Братки! Хочу выпить за примирение двух наших деревень. Не по-христиански, однако, воевать-то… Шибко хорошо, когда над миром мирное небо, светит солнышко… Кайф-то какой, братишки мои!
– А-а-а!!! – радостно завопили митьки. – Дык! Елы-палы!
И тут со стороны Папуасовки словно взошло еще одно солнышко. Появилась Машенька-Аленушка. Митька и Федя вскочили ей навстречу, капитан Кук отъехал и чуть не упал.
– О! – восхищенно протянул он. – Куин!
Машенька легко подбежала к митькам, чмокнула в щечку Митьку и Федьку. Саша налил ей вина. Братишки и сестренки радостно шумели, пили портвейн и пиво.
Капитан Кук делал попытки ухаживать за Машенькой, Митька и Федька ревниво отталкивали его, девушка звонко хохотала. Кук достал из кармана сюртука жемчужное ожерелье и надел на ее шейку.
– Бьютифул!
Ну, дальше прям и рассказывать противно. Аленушка, однако, от подарка разомлела, позволила капитану обнять себя, не обращая внимания на насупившихся Преображенского и Стакана, целовалась с этим неприятным англичанином.
– Черт, – зло шептал Федька, – и зачем я его спас от съедения… Гад какой!
Короче говоря, когда шлюпки капитана Кука уплывали, возлюбленная Митьки и Феди уплывала вместе с Куком. Братишки долго стояли на берегу, сквозь слезы смотрели вслед исчезающим парусам, и такое было у них на лице написано! Если б женщины видели их в эту минуту, они бы все про себя узнали…
А потом, обнявшись, братки шатаясь побрели в сторону Папуасовки и так надрались… Сам Дмитрий Шагин обзавидовался бы!
Глава седьмая
О том, как первый раз достали Дмитрия Шагина
– Достали! – воскликнул Дмитрий Шагин, читая эти строки.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
Про то, как Антоныч общался с милицией
Желтый облезлый «Запорожец» мчался по московским улицам в сторону Ленинградского шоссе. Внутри «Запорожца» веселые митьки распевали:
– Корнелий Шнапс идет по свету,
Сжимая крюк в кармане брюк.
Ведет его дорога в Лету,
Кругом цветет сплошной цюрюк!
В багажнике весело громыхала пятнадцатилитровая канистра пива (само собой, не пустая!) И ящик портвейна.
Вася Фтородентов сидел рядом с Серегой, прижав нос к прохладному стеклу, рассматривал проносящихся мимо прохожих и, подпевая, думал о жене. На коленях Фтородентова дремал Мирон, время от времени навостряющий уши, но не желающий просыпаться.
«Запорожец» лихо выскочил на Ленинградское шоссе, обогнал черную «Волгу», которой Серега в заднее стекло показал сразу две фиги, и рванул по прямой. Однако, уже у кольцевой, прямо напротив поста ГАИ, где скучал милиционер с глупым лицом, у «Запорожца» отскочил задний бампер.
– Холера!!! – заорал Сидор, нажимая на тормоза.
Визг остановившегося «Запорожца» разбудил гаишника, тот встрепенулся, схватился за свисток и заверещал.
– Елы-палы! – сказал Фтородентов, потирая ушибленный при торможении нос.
– Я к нему не пойду, – категорично сказал Сидор.
– Я человек спокойный, можно сказать, по-христиански смиренный, но ментов терпеть не могу!
– Дык, – сказал Антоныч. – А мусорка своего нам на съедение дашь?
– Дырку вам от бублика, а не Шарапова!
– Тогда я схожу, – Антоныч с трудом выбрался из машины и направился к менту, который стоял, постукивая своей полосатой палочкой по колену и нетерпеливо ждал.
– Почему нарушаете! – утвердительно заорал гаишник, вовсе не ожидая ответа Антоныча. – Пройдемте непосредственно со мной!
– Э… Начальник, – ласково проговорил Антоныч.
– Дык, мы ж ничего не нарушили! Ехали себе и ехали, а тут бац!
– Пройдемте! – не слушал возражений гаишник.
– Понимаешь, начальник, у меня сосед – такая сволочь – вечно что-нибудь подстраивает. Сегодня еще ничего, бампер открутил, а неделю назад – вообще колесо. Дык, мы тут совсем не при чем!
– Права! – потребовал милиционер, кося глазом и протягивая руку в перчатке.
Антоныч вздохнул и протянул права. Гаишник раскрыл документ. С фотографии на него, весело ухмыляясь, смотрело пухлое лицо Сидора.
Сверив физиономию Антоныча с фотографией, страж порядка пришел к выводу, что перед ним не тот, кто на фотографии.
– Поддельные! – зарычал он. – Пройдемте!
– От заладил! – воскликнул Антоныч. – Дык, ты что ж не видел, что я не с водительского места вылез? Водитель у нас шибко толстый, а машина шибко маленькая. Понимаешь, мы сегодня с утра позавтракали не вылезая из машины, Сидора и разнесло, дык он и застрял там между сидением и рулем. Ему, однако, не выбраться.
– Нужен водитель!
– Елы-палы! Ну, пошли, – не выдержал Антоныч, – покажу тебе водителя.
Они подошли к «Запорожцу», причем Антоныч по дороге подобрал бампер и спрятал его за спиной.
Гаишник наклонился к окошку, прищуря глаз изучил Сидорову рожу. Сидор при этом осмотре нервно дергался, открывал рот, чтобы сказать какую-нибудь грубость, но вовремя одумывался и молчал.
– Видишь, – сказал Антоныч. – Плохо ему, застрял бедняга. Тужится, а вылезти не может.
Милиционер распрямился.
– А что в багажнике?
– Дык, канистрочка с бензином… Ну, и книжки.
– Открыть!
– Фтородент, открой!
Вася, которого сделали ответственным за все, что лежало в багажнике, выбрался из машины, позвенел ключами и открыл.
– А! – заорал гаишник. – Это что?
– Портвейн, – робко сказал Василий.
– Понимаешь, начальник, у Васи вот тетушка в Ленинграде умерла. (Вася сделал жалобное лицо.) Мы едем поминать. А как поминать без этого самого? Сам понимаешь!
Гаишник подвигал челюстью, обернулся и пристально посмотрел на Антоныча.
– А! – опять заорал он. – А что ты прячешь за спиной?
Антоныч показал бампер от машины.
– Спекулировать запчастями едешь! Пройдемте!
– Дык, – офонарел Антоныч. – Это ж у нас бампер-то отвалился, у нашего «Запорожца». Я ж говорил уже.
– Не положено.
– Чего не положено?
– Не положено, – уперся гаишник.
Вася Фтородентов втихаря закрыл багажник, сунул ключи в карман.
– Чего мы сделали-то? – добивался вразумительного ответа Антоныч.
– Не положено, – твердил твердолобый мент. – Пройдемте.
– А! – осознал вдруг Фтородентов и снова открыл багажник. – Гражданин начальник, а вот за упокой моей любимой бабушки… – он протянул дорожному стражу бутылку портвейна. – Помянуть-то надо!
– Не положено, – буркнул гаишник, но бутылку взял, обошел вокруг машины, посмотрел на номер, повернулся к митькам спиной и зашагал к своей будочке, помахивая в левой руке жезлом, в правой – бутылкой портвейна.
Антоныч и Василий по-быстрому залезли в машину, Сидор нажал на педаль, «Запорожец» громко чихнул и сорвался с места.
– Дык!.. – сказал Антоныч.
– Елы-палы, – подтвердили Сидор и Серега.
Василий погладил Мирона и опять уткнулся в окно.
«А как там без меня Настенька?» – думал он…
Глава вторая
Свобода
– Свобода!!! – орал Антоныч, высунувшись из окна. Его волосы были откинуты назад встречным ветром, он блаженно жмурился, показывал язык машинам, которые обгонял их «Запорожец», и орал.
– М-м-м, – радостно мычал Сидор, подпрыгивая за рулем. Навстречу неслись белые полосы, «Запорожец» подпрыгивал на обычных для советского шоссе ухабах.
Счастливые Васька и Серега, обнявшись, выкрикивали «Матросскую тишину». Мирон на коленях у Василия истошно вопил. В общем, всем было хорошо.
Но тут резкий милицейский свисток заставил Сидора опять обругаться и затормозить. Все обернулись к заднему стеклу. В десяти метрах стояла милицейская машина, и от нее шел к «Запорожцу» гаишник, точная копия первого. Гаишник точно также постукивал по ноге жезлом и преглупо ухмылялся.
– Холера! – сказал Сидор. Было видно, что и к этому гаишнику он не пойдет.
– Если дело пойдет такими темпами, – проговорил Фтородентов, готовя ключи от багажника, – не проехав и пол пути до Питера, мы растеряем весь портвейн.
Василий и Антоныч вылезли из машины.
– Начальник, а чо мы сделали? – послышался голос Антоныча.
– Почему без бампера едем? Непорядок!
– Дык вот же бампер! – закричал Серега, высовываясь из машины и протягивая менту бампер. – Во! Почти как настоящий!
– Не положено!
– Начальник! – гнул свою линию Антоныч, в то время как Фтородентов открывал багажник. – Дык, бампер мы специально сняли, в ремонт едем! Нам на предыдущем посту ГАИ посоветовали!
– Не положено!
Потом они замолчали. Фтородентов в полном молчании передал гаишнику бутылку, затем вместе с Антонычем они показали язык удаляющемуся менту и залезли в машину.
– Скоты какие, – произнес Антоныч. – Не доедем так до Ленинграда!
– Дык, может и не ехать? – предложил Фтородентов.
– Ты что! – возмутился Сидор. – Как не ехать! А мой роман? Дык, а кто доставать питерских митьков будет?
– Телеграмму пошлем…
– Телеграмма денег стоит! Решили ведь ехать, а теперь на попятный! Тоже мне, браток называется!
– Ну, – примирительно сказал Василий. – Едем, так едем! Хотя можно было бы и десять копеек подкинуть.
– Зачем?
– Орел – поехали бы, решка – назад в Москву.
– А-а-а!!! – заорал Сидор.
– Да нет, едем, едем! – сказал Вася.
«Запорожец» сорвался с места.
– Однако, – сказал Антоныч, – надоть портвейнчик-то оприходовать, а то менты все выжрут, а у них и так рожи на… (Здесь Антоныч вставил неприличное слово, которое я при девушках повторять не решаюсь) похожи! Сворачивай в лес!
Сидор свернул на лесную дорожку. Минут пять они прыгали по кочкам и, наконец, остановились на симпатичной полянке.
Братишки вылезли из машины. Сидор расправил затекшую спину, выпятил живот и прокричал:
– А-а-а! Класс!
– Дык! – отозвался Антоныч.
– Елы-палы!
Серега и Вася достали из багажника портвейн и канистру с пивом. Антоныч вытащил откуда-то из под сидения большую воблу.
– Кайф!
Мирон нехотя вылез из машины, сонно изогнул спину, зевнул. Обойдя вокруг «Запорожца» выкопал ямку, посидел, закопал и пошел на охоту.
– Культурный кот, – похвалил Антоныч. – Прям как я…
– Дык…
На травке расставили кружки, налили портвейн.
– Привет, – послышался чей-то хрипловатый голос.
Братишки-митьки обернулись…
Глава третья
О том, как иногда нехорошо получается
– Привет, – повторил незнакомец. Он был в драных штанах, телогрейке, ужасно небрит. Ну, чисто уголовник! За его плечами висел большой мешок.
– А-а-а! – оттянулся Антоныч. – Братишка!
И протянул подошедшему свою кружку.
Слегка удивившись, незнакомец, однако, выпил и присел рядом с митьками.
– Ты уж извини, – говорил Антоныч, – кроме воблы никакой закуски нет!
Незнакомец открыл свой мешок и начал вынимать оттуда мертвых куриц.
– Костерчик сейчас разведем, – сказал он. – Общипем, обжарим. Пальчики оближете.
– О! – восхитились митьки. – Класс!
Вася и Серега пошли за дровами, наткнулись недалеко на поленницу и через пять минут у них уже полыхал костер. Незнакомец, представившийся нашим друзьям, как Виктор (с ударением на последний слог), и Антоныч резво общипали кур, нацепили их на палку и пристроили над костром. Пока курицы принимали свой нормальный, привычный для митька жареный вид, друзья выпили за знакомство. Виктор рассказал пару неприличных анекдотов, на что Антоныч разразился таким крутым анекдотом, что все попадали.
Затем они долго кушали, запивая вином и пивом. Курицы были несоленые, но митьки не ели со вчерашнего вечера, и потому уписывали так, что за ушами хрустело.
Наконец, все оттопырились.
– Люблю поиграть в удавчика, – самодовольно сказал Сидор, поглаживая раздутый живот. – Лежишь себе на солнышке и перевариваешь!
– Может в картишки, – предложил Виктор, доставая засаленную колоду.
– Лень, – протянул Антоныч.
Мирон, которому тоже перепало и который сожрал две курицы целиком, обглодал все кости после братишек, лежал на спине, дрыгал ногами, а Антоныч чесал ему пузо.
– Однако, не пойму я вас, – сказал Виктор. – Вот вы, митьки, вроде люди как люди, ан нет, странные какие-то.
– Это почему же? – удивился Антоныч.
– Ну, вот меня вы видите в первый раз. А сразу налили портвейна. А вдруг я жулик какой?
– Жулики тоже люди, – сказал Антоныч. – А все люди – братишки.
– Не пойму! У нас всегда говорили: человек человеку – волк…
– Люпус ест, – подтвердил Сидор.
– А вы говорите – братишки! А вот если вам толпа морду начистит, они вам тоже будут братишки?
– За что же нам морду бить? – рассудительно спросил Антоныч. – Мы никому зла не приносим – это наша главная заповедь.
– Заповедь, заповедь! – передразнил Виктор, – Вы-то, может, и не приносите, а вот вам могут…
– Могут, – вздохнул Фтородентов, вспоминая сотрудников ГАИ.
– Ну и что? – спросил Антоныч. – Разве это что-то меняет? Есть, конечно люди, которых и людьми-то трудно назвать. Но ведь есть и настоящие люди. Вот они – братишки. А если бы вокруг одни свиньи были вместо людей, было бы скучно жить.
– А зачем вы живете?
– Как зачем? – удивился Антоныч. – Разве непонятно?
– Нет, – сказал Виктор. – Вот я – понятно, мне деньги нужны, а от вас я уже раз пять слышал, что не в деньгах счастье. А в чем же?
– Дык, счастье… Я где-то читал: счастье – это то, чего многим не хватает для полного счастья. Однако, правильно сказано! А вообще, счастье – это сама жизнь. Живи, лови свой кайф – вот тебе и смысл жизни, зачем чего-то придумывать?
В общем, у братишек пошел такой умный разговор о смысле жизни, что мне даже скучно стало. Мирону тоже было скучно, и он заснул. Посапывая во сне, он увидел сон.
Сидит он, значит на батарее парового отопления, а внизу идет целая толпа мышей. Мыши думают, что Мирон спит, а он не спит и одним глазом за ними подсматривает. Тут мимо две курицы жареных пролетают и тоже думают, что Мирон спит, а он не спит и вторым глазом за курицами подсматривает. Одна из куриц подлетает к Мирону и говорит: «А ведь курицы-то летать не умеют!». А действительно, думает Мирон, как они летают? Наверно, потому что жареные? А мыши тем временем сыр начали кушать. Не мой сыр, думает Мирон, не жалко. А сожрут сыр – потолстеют, я тогда их… Мыши все жрали, жрали, а потом начали толстеть. Сначала стали ростом с курицу, потом с Мирона, потом еще больше. Забили всю лестничную площадку, зубами щелкают, Мирону голову откусить хотят. Перепугался Мирон, заорал благим матом и проснулся.
Было уже темно. Умные разговоры кончились, братишки-митьки спали. Фтородентов во сне ворочался, шептал нежно: «Настенька!» – и всхлипывал. Сидор храпел и бурчал животом. И лишь Виктор, который, кстати, Мирону не понравился, хотя и принес мешок кур, не спал, а тихонько ступая, бродил вокруг машины. При вопле Мирона он замер на одной ноге, через пару минут снова занялся своим черным делом. Открыв дверь «Запорожца», Виктор залез внутрь, повернул ключ зажигания и поехал.
«Ворюга! – неприятно поразился Мирон. – От гад какой! А еще наших куриц жрал!»
– Прощайте, козлы! – послышался издалека насмешливый голос Виктора. – Вспоминайте братишку Витю!
Но никто не проснулся, лишь Вася перевернулся на другой бок и внятно сказал:
– Сестренка моя миленькая… Ведь ты сестренка мне?
«Н-да…» – подумал Мирон и опять заснул.
Ночь висела над лесом звездным покрывалом. Где-то далеко кричала сова. Еще дальше, засыпая, гасил огни город Москва.
Глава четвертая
Православие
– Ать-дда, ать-дда! – командовал капрал Холин, шагая рядом со своим взводом. – Пдавое пдечо впедед!
Солдаты тяжело вышагивали по пыльной сельской дороге, скрывая в густые бороды усмешки – уж больно весело им было слушать, как капрал Холин выкрикивает команды. Вместо некоторых букв капрал произносил букву «Д». Это было непередаваемо!
– Ать-дда! На месте стой!
Взвод остановился возле трактира.
– Всем стодять! Я зайду сниму допдос с тдактидчика!
Капрал ввалился в трактир, но, как ни странно, допрос снимать не стал. Услужливая смазливая дочка трактирщика подала ему кувшин с вином, который Холин, предварительно ущипнув девушку за круглое место, опорожнил в три глотка.
– Ходошо! – крякнул он, вытирая усы. – Дедушка, скажи мде, додогая, господин начадьник жаддадмов не появлялся?
– Нет, – тоненьким голоском ответила дочка трактирщика.
Капрал Холин еще раз крякнул, потрепал ее по щеке, смачно влепил поцелуй в ухо и, гордо поправив шашку на боку, вышел к солдатам.
– Давняйсь! Смидно! – заорал он, видя, что его подчиненные расслабились. – Напда-о! Шагом мадш!
Взвод лихо сделал маневр и пошагал к жандармерии. Капрал Холин слегка поотстал, за углом трактира справил малую нужду и бросился догонять.
Возле жандармерии два седых жандарма резались в карты, азартно кидая карты и выкрикивая при этом разные нехорошие слова.
– На месте! – раздался крик капрала Холина. – Стой! Ать-дда! Вольно.
Подойдя к жандармам, Холин закрутил ус и спросил:
– Начадьник жаддармедии дде?
– А хрен его знает! – отмахнулся один из жандармов. – Авось в хате… А мы тя валетом! Чтоб те шашкой да по…
Жандарм-натуралист вставил медицинское название того места, по которому бы да шашкой… Капрал Холин представил себе, как шашкой было бы неприятно… И передернулся. С трудом обогнув расположившихся на крыльце картежников, он отворил замшелую дверь и вошел в жандармерию. Жандармерия была на самом деле простой деревенской хатой, но с тех пор, как деревню Козлодоевку переименовали в город Козлодоевск, здесь размещался шеф жандармов и его управление.
Сам шеф жандармов, развалившись в огромном кресле, пил вино и курил трубку.
– Ваше бдагододие! – доложился капрал. – Взвод капдала Ходина бдибыл в ваше дасподяжение.
– Капрал Ходин? – попытался привстать шеф жандармов. – Це гарно. Будем знакомы.
Шеф налил из огромного кувшина в огромную кружку и протянул ее Холину.
– Накось, выкуси!
Холин, придерживая шашку, принял от шефа кружку, ловко опрокинул ее в рот и опять, в который раз, крякнул.
– О! – с уважением протянул жандарм. – Грамотно! С какого года служишь?
– С шесятого, ваш бдагдодь, – качнулся Холин.
– Иван Семеныч, – представился тогда шеф жандармов, – Рад познакомиться.
– Капдал Ходин, – пожал протянутую руку капрал. Иван Семеныч достал из-под стола еще одну такую же кружку, разлил остатки вина.
– За знакомство!
Они чокнулись и выпили.
– Це гарно! – выдохнул Иван Семеныч.
Капрал Холин оловянным взглядом повел по горнице, шатнулся и вдруг заорал:
– Взвод! Сдушай модю комадду!
И упал под стол.
Иван Семеныч, который этого не заметил, тем временем рассказывал Холину, зачем его вызвали в их уезд.
– Объявились, понимаешь, в уезде нашем граф Толстой и с им двое. Один – Преображенский, кажись тоже граф, а второй – то ли Стаканов, то ли Бутылкин… Не помню. Бродят то босиком, то воще голые по дорогам, смущают народ. Жандармов посылают, а вот недавно, попа Акакия, батюшку нашего поймали, говорят ему: «Чего, мол, на тебя девки жаловаются, мол, при исповеди ты их, значит, того…» Ну, и бросили батюшку в сортир. Хорошо мимо купец первой гильдии Агафонов проезжал, спас отца Акакия, а то потонул бы… А граф Толстой и компания заперлись в церкви, звонят в колокола, псалмы поют, ругаются… Православный народ шибко недоволен, ибо в церкви нашей – чудодейственная икона святого Онуфрия и его же святые мощи! Вот и надоть тебе с твоим лихим взводом энтих фулюганов из церкви изъять, скрутить и в Санкт-Питербурх препроводить! Э, да ты уснул, братец! Да, – вздохнул Иван Семеныч. – Не умеет пить молодежь. А ведь с шестидесятого года…
На следующее утро капрал Холин проснулся на сеновале и долго не мог понять, где он и что с ним.
«Если я дома, – размышлял он, – то почему не на кровати? Если остановился в трактире, то почему рядом нет дочки трактирщика? Ничего не понимаю».
Холин встал, подтянул штаны и выглянул во двор. Во дворе двое его солдат играли с жандармами в очко. Кто выигрывал, тот бил всем остальным по заднему месту, отчего остальные солдаты, стоящие вокруг, громко ржали и отпускали заковыристые остроты сексуальной тематики. Именно это ржание и разбудило капрала Холина. Он выскочил из сарая и с перекошенным от злости лицом заорал:
– Смидно! Стадовись!
Солдаты нехотя выстроились. Жандармы, сидя на крылечке покатывались со смеху. Капрал, переваливаясь с ноги на ногу, прошелся мимо строя.
– Совсем даспустились! Бездельники! В то вдемя, как нас пдисдали сюда ддя пдохождения службы, вы, негодяи, тут пьянстдуете, дазвдратничаете, как последние скоты! Я из вас сдедаю отбивные! Модчать! – выкрикивал он, махая кулаками возле солдатских морд.
На крики разбушевавшегося капрала из хаты выглянул шеф жандармов.
– О, Ходин! – воскликнул он. – Це гарно! Заходи-ка…
Капрал Холин напоследок дал кому-то поддых и пошел к начальству.
– Капдал Ходин по вашему пдиказанию пдибыл!
– Садись, закуси, – пригласил Иван Семеныч. Стол был уставлен закусками, на самой его середине стояло огромное блюдо с жареным гусем, а при виде литровой бутылки мутного самогона, глазки Холина заблестели, и он, сделав глотательное движение, сел за стол.
Выпив по стакану первача и закусывая картошечкой в мундире и солеными огурчиками, Иван Семеныч снова рассказал капралу, зачем того вызвали в Козлодоевск.
– И стало известно еще сегодня утром, что едут к этим нехорошим господам из Санкт-Питербурха тоже нехорошие господа – Пушкин, Лермонтов и Достоевский. А когда станет их шестеро, выбить их из церкви будет гораздо труднее!
– Выбьем, – сказал капрал Холин, работая челюстями, – али мы не пдавосдавные?
– Слова не мальчика, но мужа! – потер руки довольный шеф жандармов. – Пожалуй, выпьем еще по одной?
Глава пятая
Самодержавие
Натертые полы ярко отражали огонь хрустальных венецианских люстр на потолке. Царь, поскрипывая хромовыми сапогами, прошелся по зале и повернулся к князю Подберезовикову.
– Итак, что же сейчас творится в Козлодоевске?
– Кошмар, государь, – подобострастно ответил князь Подберезовиков. – Граф Толстой и с ним еще двое заперлись в церкви, заложили двери и окна разной мебелью, ругаются, баб-с требуют. Если, говорят, баб-с не приведут им, то так церковь загадят, что еще сто лет от сортира не отличить будет.
– О! – удивился император. – А ведь туда послали целый взвод. Он прибыл?
– Так точно, государь, прибыл. Обложил церковь со всех сторон, предлагают сдаться. Но толстовцы отвечают весьма грубо, что дырку от бублика, а не Шарапова.
– Шарапова? – переспросил царь. – Не знаю такого! Может они князя Юсупова имели ввиду?
– Не могу знать-с, ваше величество. Только Шарапова они не отдадут.
– А как же взвод? Почему не может выбить их из церкви?
– Так, ваше величество, там в церкви шибко святые мощи лежат. Если силу начать применять, толстовцы их могут того, попортить. Они и баб-с требуют из-за этого, пыль, говорят, стирать с икон.
– О! – еще раз удивился царь. – А как эти хулиганы Пушкин, Лермонтов и Достоевский?
– Пойманы, государь. Ехали к графу Толстому на выручку, да в деревне Забубеновке верный слуга вашего величества Альфред де Мюссе выдал их в руки правосудия.
– Он француз?
– Кто?
– Ну, этот, Альфред де Мюссе.
– Так точно, ваше величество. Француз. Но русского царя любит, как свою собственную жену.
– Похвально, – задумчиво сказал император. – А что, этих Пушкина, Лермонтова и Достоевского уже допросили?
– Никак нет, государь, пьяны-с, как сволочи.
– А Бенкендорф?
«Тоже пьян, – подумал было князь Подберезовиков. – Свинья не лучше Пушкина, Лермонтова, Достоевского и Толстого вместе взятых!»
А вслух сказал:
– Болеет, ваше величество. Стар стал.
– Верный слуга, – вздохнул государь, – надо бы ему еще пару орденов за заслуги перед отечеством. Когда у него день рождения?
– В декабре, ваше величество. Еще пол года ждать.
– Помереть может, – сказал царь. – А у тебя когда день рождения?
– Через две недели, – вздрогнул от радости князь Подберезовиков.
– Наградим его к твоему дню рождения!
Князь сник.
– Да, наградим. А вот по поводу Козлодоевска…
Император задумчиво постучал каблуком, полюбовался на себя в зеркало, остановился перед картиной Врубеля, отколупнул ногтем кусочек краски и проговорил:
– И что же делать?
«Что делать, что делать! Как награду, так Бенкендорфу, а как что-то делать, или думать, что делать, так Подберезовиков!»
Князь Подберезовиков развел руками.
– Что же, мы, русский самодержец, должны терпеть в своем городе Козлодоевске таких хулиганов? Может послать семеновцев?
– Целый полк? Ваше величество, мне кажется, это бесполезно. Ведь загадят церквушку-то!
– Ну, тогда сам езжай, разберись на месте. Я тебе доверяю.
– Слушаюсь, ваше величество, – поклонился князь Подберезовиков, думая про себя: «Эх, черт, говорила мне мама – не перечь никогда царю. Уж лучше б семеновцев послали… Эх, черт!»
На следующий же день карета князя Подберезовикова выехала из Санкт-Петербурга в сторону Козлодоевска.
Глава шестая
Народность
Карета князя Подберезовикова катила по грязной сельской дороге Козлодоевского уезда. Князь и его камердинер Иван сидели внутри кареты, камердинер читал вслух новые похабные стихи господина Пушкина, князь хлопал себя по ляжкам и громко ржал, да так, что лошади его кареты отвечали ему не менее громким ржанием.
– Эк загнул! Ну, сукин сын! Вот поганец!
Внезапно карета затормозила. Послышался злобный голос кучера.
– Куда тя черт занес, вот я тя кнутом! – орал пьяный кучер.
– Чего орешь, козел? – отвечал нежный женский голосок, – Мы ж только подвести просим!
– Пошла прочь, бесстыжая! Штаны нацепила…
Князь Подберезовиков заинтересовался. Что это за женщина там в штанах? И он высунулся в окошко кареты, раздвинув ажурные занавесочки.
– Семеныч! Перестань ругаться с барышнями!
– Дык, ваше сиятельство! Они ж в штанах!
– Эй, мужик, – спросила одна дама, светловолосая, в потертых джинсах и тельняшке, которые красиво очерчивали ее округлые формы. – До Козлодоевска довезешь?
«О!» – подумалось князю. Он резво отворил дверцу кареты и галантно заявил:
– Прошу-с!
Девицы влезли в карету, сели напротив князя Подберезовикова и камердинера.
– Ольга, – представилась светловолосая. – А это Леночка! Мужик, чего такой мрачный? Как тебя-то зовут?
– Не «мужик»! – возмутился камердинер Иван, – А «ваше сиятельство»!
– А-а-а! – восхитилась Ольга и ткнула Елену в бок. – Слышь, Лен, «сиятельство»!
– Князь Подберезовиков! – гордо сказал князь. – Личный его величества государя-императора секретарь!
– Дык! Класс! – хором восхитились девушки. – Ну, ты даешь!
Начался светский разговор. Князь Подберезовиков лихо закручивал усы и загибал различные истории, которые, якобы, случались с ним. Девушки весело смеялись.
Прелестные ножки сидящей напротив Оленьки не давали князю Подберезовикову покоя. «Ишь, какие девицы! – думал он. – Сам государь сломался бы от таких ножек! Ну, воще!»
А вслух спросил:
– Э… А для чего таким милым девушкам в Козлодоевск?
– Дык, – ответила Оленька, – Там же братишки наши – Митенька и Феденька!
– Э… – промямлил Подберезовиков, пытаясь вспомнить, как зовут городничего, – А они кто?
– Дык митьки же! – воскликнула Оленька и посмотрела на Елену, вот, мол, какой князь непонятливый нашелся!
– Э… И они, значит, ваши родственники?
– Да нет! Какие родственники! Митьки они и есть митьки! Братишки они нам!
– Ну, а вы-то им сестренки?
– Дык! Елы-палы! Ясный пень!
Князь Подберезовиков наклонился, чмокнул ручку Оленьки и проговорил:
– Хотел бы я, чтоб у меня были такие сестренки!
– Дык, какие проблемы! – воскликнула девушка. – Хочешь быть митьком – будь, мы не комсомол, билетов не даем, взносов не берем! А выпить у тебя ничего нет?
– Иван, доставай, – скомандовал князь.
Иван резво вытащил из-под сидения корзину, из которой торчали запечатанные сургучом горлышки бутылок.
– Класс! – обрадовались Оля и Лена, – Будет чего братишкам нашим подарить! А то они в церкви сидят, все выпили, скучно им. А вокруг – солдаты!
– Где где сидят? – напрягся вдруг князь Подберезовиков. – В церкви?
– Ну да!
– С графом Толстым?
– Точно, со Львом Николаевичем, братишкой нашим!
– А! – отъехал князь и повалился на подушки.
В это время карета въехала в город Козлодоевск, прогромыхала по ухабистым улицам и подкатила к заветной церкви. Узрев герб Подберезовикова на дверце, к карете подскочил капрал Холин.
– Ваше сидятедьстдо! Капдад Ходин со вздодом солдат в вашем дасподяжении!
– О, да мы приехали! – выглянув в окно, порадовалась Оленька и, прихватив корзину с напитками, они с Леночкой выскочили из кареты и бросились к церкви, выкрикивая на бегу, – Митька! Преображенский! Открывай! Свои приехали.
– А-а-а!!! – раздался вопль из церкви. – Сестренки наши!
– Э… Э… – разведя руками, едва выговорил князь Подберезовиков.
Капрал Холин еще больше вытянулся и еще громче заорал:
– Ваше сидятедьстдо! Капдад Ходин со вздодом солдат в вашем дасподяжении!
– Пошел ты! – с ненавистью бросил князь и побежал за сестренками. – Сестренки мои! Я с вами!
И на глазах оторопевших солдат во главе с капралом Холиным князь вместе с девушками скрылся в недрах церкви.
А потом они так надрались… Сам Дмитрий Шагин обзавидовался бы!
Глава седьмая
О том, как второй раз достали Дмитрия Шагина
– Достали! – воскликнул Дмитрий Шагин, дочитав до этого места.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
Глава, которая могла бы быть эпилогом
(если бы у этого романа не было эпилога)
Утром проснувшийся Сидор долго кричал:
– Какие же гады бывают! Украл сволочь мой любимый роман в восьми томах! Ну, кто же теперь ленинградских митьков доставать будет? Елы-палы!
– Дык, – смущенно бормотали Василий и Серега, как будто именно они увели у Сидора его любимый роман. – Дык…
Антоныч был больше расстроен пропажей «Запорожца».
– Крутая была машина, – пыхтел он. – Ехали себе и ехали! Дык…
– Елки-палки колючие! – страдал Сидор, хватаясь за голову.
Вдруг кусты раздвинулись, и на поляну высыпалась толпа милиционеров с собаками. Собаки рвались с поводка, разъяренные равнодушно взирающим на них Мироном. А Мирону все было по-фигу! Один из милиционеров, в штатском, но тоже с глупой физиономией, подозрительно спросил:
– Что-нибудь случилось?
– Э… – начал было Вася.
– Не, ничего не случилось! – в один голос завопили Сидор и Антоныч.
– Может у вас чего-нибудь украли?
– Не, ничего не украли!
– А чего ж вы здесь орете?
– Начальник, – заявил Антоныч, – Здесь, однако лес, хотим и кричим! Настроение шибко хорошее!
Начальник покопался во внутреннем кармане пиджака и вытащил пачку фотографий.
– Вы этого человека тут не видали?
– Не, не видали! – едва взглянув на фотографию, сказал Сидор.
– А он чего-нибудь натворил? – робко спросил Василий.
– Сбежал из тюрьмы. Да тут недалеко из колхозного курятника двадцать куриц утащил.
– Крупный преступник! – сделав удивленное лицо, сказал Сидор. – Не, начальник, такого не видали.
– Если встретите где, звоните ноль-два.
– Всенепременнейше, начальник!
– За мной, – скомандовал штатский, и вся свора рванула в кусты.
– Дык, – покачал головой Антоныч.
– Елы-палы, – сказал Сидор. – Хорошо, что Мирон все кости от курей подмел.
– Я всегда говорил – умнейший кот, – гордо сказал Антоныч. – Однако, надоть в Москву топать.
– Дык, а как же питерские митьки?
– Телеграмму отошлем… Мол, грузите апельсины и так далее.
И братишки потопали в Москву.
На этом можно было бы и закончить. Но…
Когда к вечеру друзья подошли, наконец, к котельной Антоныча, на шею Василия бросилась растрепанная Настенька, вся в слезах.
– Васька! Милый мой! Братишка!
– Настенька! Сестренка моя! Антоныч ласково усмехнулся:
– Ну, и слава богу. Хоть у них все хорошо.
И, глядя в след удаляющимся счастливым супругам, молвил:
– Однако! Пошли поищем, чего поужинать.
Отворил дверь, в котельную запрыгнул Мирон и тут же погнался за крысой. Вот так все и завершилось. Весьма необычно, но очень даже счастливый Happy End. Сам Дмитрий Шагин позавидовал бы такому Happy End'y!
(Тут сам Дмитрий Шагин в очередной раз заорал: «Достали!», Порвал сей роман на мелкие кусочки и выбросил в мусоропровод. Что и требовалось доказать.)
Эпилог
Подходит ко мне на днях чувак в троечке и при галстуке (ну, чисто комсомольский деятель конца семидесятых) и говорит:
– Послушайте! Что вы здесь наплели? В одну кучу смешали митьков, папуасов, государя-императора, Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Толстого и Альфреда де Мюссе? Зачем все это? И кот у вас целых две курицы съедает. Вы когда-нибудь видели кота?
– Извините, – спросил я. – А ваша фамилия случайно не Кайфоломов?
– Нет, – оторопел чувак.
– Странно, – покачал я головой.
Вот такой у нас с ним спор вышел…