Спустя неделю зазвонил телефон. Привет, привет, раздался в трубке звонкий голос. Это Рената. Ну конечно, подумал Шмидт, сегодня четверг, значит, доктор Р. Райкер занимается семейными делами. Досадно, что Кэрри еще здесь. Но, может, она все проспит.

Шмидти, нам так много о чем нужно поговорить, что я сразу перейду к делу. Ты приедешь сегодня в город пообедать со мной?

Сегодня? — переспросил Шмидт, решив прикинуться тупым.

Да, если, конечно, это возможно. Сегодня у меня единственный свободный день среди недели. Извини, что прошу в последнюю минуту. Я пыталась дозвониться тебе вчера вечером, но никто не ответил. Ты поедешь на машине или на автобусе?

А это необходимо? Не могли бы мы обсудить все по телефону?

Ты ведь знаешь, что это не одно и то же. И потом — разве тебе не хочется меня увидеть?

Ни капельки, назойливая ты ведьма, подумал Шмидт. Как вы могли в этом усомниться, дорогая моя? — так прозвучал его ответ.

Он попросил встретиться в его клубе. Шмидт знал, что платить по счету придется ему, так что пусть это будет клуб, если уж не «Макдоналдс». Ему клубная еда вполне подходит, а доктору Ренате неплохо было бы последить за своим весом, так что здесь он ей, можно сказать, оказывает услугу. Кроме того, в клубе он пожмет руку портье, пуэрториканцу Хулио, по которому скучал, — Шмидт подумал вдруг, что парень вполне мог бы приходиться Кэрри каким-нибудь двоюродным дядей, этакий разведчик и предвестник, посланник племени, приготовившегося к вторжению, — и пополнит запас сигар. Довольный низостью собственных шуток, Шмидт на мгновение забыл о холодке в животе — так мятная зубная паста снимает рвотные позывы.

Но всего лишь на мгновение. Мысли, которые не давали покоя, тут же вернулись.

Почему родная дочь не желает встречаться с ним? Что такого он ей сделал в эти годы, ведь он всегда считал, что любит ее, а она его? Ужасно, что Шарлотте сказали эту дикую чушь, будто Шмидт слыл антисемитом. И совсем невыносимо, что она этому поверила. Но кто мог запустить такую утку? Нет, это Джон Райкер нашептал своей невесте. Если так, то он хуже, чем просто предатель, он — законченный мерзавец, которому нельзя подавать руки.

А ведь ложь очевидна. Шмидт не мог припомнить ни единого за все годы работы у «Вуда и Кинга» случая, на котором можно построить подобное обвинение. Ни в отношениях с подчиненными, ни в общении с другими евреями, будь то партнеры или простые сотрудники, ни в выборе юристов, которых они нанимали. Наоборот, используя свой престиж гарвардца, некогда работавшего в «Гарвардском правовом вестнике», Шмидт заманил в фирму немало евреев из тех, что писали для «Вестника». Среди них были классические семиты, будто сошедшие с нацистских карикатур; таким был, например, самый лучший из сотрудников Шмидта за все годы работы, ушедший потом из «Вуда и Кинга» профессором в Гарвард. Этот и на работу ходил в кипе! Так чем же виноват Шмидт? Не мог же он что-то ляпнуть. Он никогда не рассказывал анекдотов про евреев — вообще-то никаких не рассказывал, потому что пару раз пробовал, но никто не смеялся.

Отношения с клиентами? Тоже вздор. Бедняжка Шарлотта могла бы и знать, но, видимо, не знает; наверное, никто не видит в исторической перспективе. В те времена, когда у Шмидта завязывались отношения со страховыми компаниями и другими крупными американскими финансовыми учреждениями, что вели дела с «Вудом и Кингом», в руководстве этих компаний, может, нашлось бы в общей сложности пять евреев, которые участвовали в принятии решений об инвестициях и в выборе юридической фирмы, но, конечно, не было никаких персонажей в кипах, как не было ни чернокожих, ни пуэрториканцев, ни женщин, ни, насколько то было ведомо Шмидту, гомосексуалистов. Всем управляли белые мужчины-протестанты, как правило, того же происхождения, что и Шмидт. Это не добавляло им привлекательности. Многие были тупые и скучные мужланы, но клиентов нужно принимать такими, какие они есть, и говорить спасибо.

А друзья! У них же были друзья-евреи. Конечно, большинство из них знакомые Мэри, но Шмидт относился к ним как к своим друзьям, и, когда Мэри умерла, это они его забыли, а не наоборот. То же самое можно сказать и про геев, которые так часто бывали у них к обеду или к ужину. Мэри знала многих: среди писателей и в издательствах гомосексуалистов немало. Но папа, разве ты хочешь сказать, что черные или пуэрториканцы не пишут? Дорогая Шарлотта, они, конечно, пишут. Но в издательствах их не так-то легко найти — примерно как иголку в стогу сена. Твоей матери не посчастливилось издавать ни Ричарда Райта, ни Джеймса Болдуина, ни Тони Моррисон, а и посчастливилось бы, так им не обязательно захотелось бы дружить с мистером и миссис Альберт Шмидт. На работе у Шмидта тоже были друзья-евреи. Но если верят мистеру Райкеру, или кто бы там ни рассказывал про Шмидта эти небылицы, выходит, он в них ошибся. И значит, ты все правильно поняла, детка: никто из них не считается, не было у меня друзей-евреев, кроме того самого неупоминаемого Гила Блэкмена!

Справедливо возмущенный Шмидт все же продолжил допрос собственной совести. Нравятся ли мне евреи, негры, пуэрториканцы или гомосексуалисты? En bloc — нет. Обрадовало ли меня, что Шарлотта выходит за этого умного, честного и преуспевающего еврейского парня? Нет. Потому что он еврей? Не только поэтому. Но если бы этот болван и его предки до седьмого колена звались как-нибудь вроде «Джонатан Уайт», я быстрее смирился бы с ним? Вполне вероятно. И посещение родителей доктора Уайта, врачей, в их манхэттенской квартире на День благодарения не стала бы таким уж волнующим приключением? Вот именно. Спасибо, мистер Шмидт. Еще один вопросик. Предпочел бы ты, чтобы Кэрри не была пуэрториканкой, не была бедной и необразованной официанткой? Но я люблю ее кожу и ее мелкие кудряшки. Боюсь, это не ответ на вопрос. В ее случае пусть все остальное идет к черту!

Настроение у Шмидта испортилось.

А имеете ли вы, мистер Шмидт, право отказывать жениху вашей дочери в теплых чувствах, потому что он еврей — да, конечно, не надо повторять, главным образом, поэтому? Имею полное право — кто смеет контролировать мои эмоции? Я не лезу в душу ни докторам Райкерам, ни этим очаровательным бабушке с дедушкой. Мне достаточно, чтобы они достойно себя вели. А есть ли что недостойное в моих поступках?

Шмидт думал, что дал отличный ответ, но отчего-то не был доволен собой.

Он нашел Ренату в приемной, отведенной гостям. Черный трикотажный костюм — выглядит, как настоящая «Шанель», черные лакированные лодочки, кожаная записная книжка на золотой цепочке, тревожно сияющие матовые черные колготки — что бы она ни замышляла сегодня, оделась она, конечно, для него. Напрасные усилия — с тем же успехом могла бы прийти в джутовом мешке. Хотя откуда она могла знать, что не больше четырех часов назад Шмидт поднялся с ложа Авроры?

Идемте в столовую, пригласил он Ренату. Здесь нельзя заказать столик. Ранняя пташка червячка клюет… Выпить можем и за столом.

Водворившись, Шмидт тут же оборвал восторги Ренаты насчет изысканности здания и того, как свежо выглядит он сам, — уж в этом он набил руку: и не счесть сколько лет он провел, председательствуя на совещаниях и направляя разговор прямо к сути дела. Итак, какой вопрос на повестке дня, и что она хочет сказать по этому поводу?

Шмидти, начала она, я буду предельно откровенна. Я думаю, Шарлотта не должна была так говорить с вами. Она хотела сообщить вам что-то важное, но не знала, как. И перевозбудилась, а люди ее психического склада в таком состоянии становятся агрессивными. Но вы были хладнокровны. Я вами горжусь.

Спасибо. Я так понимаю, Шарлотта рассказала вам в деталях о нашем разговоре. Удивительно мило с вашей стороны посвящать столько времени отношениям отца и дочери, которые даже не относятся к вашим пациентам!

Ну вот, Шмидти, вы язвите. Это необходимо?

Нет. Это просто сказывается мое перевозбуждение.

Это уж точно. И, конечно, вы думаете, что смятение и агрессивность Шарлотты — моя вина?

В какой-то степени. Хотя, конечно, не вы же ее вырастили. По-моему, тут важно воспитание. То есть большая часть вины ложится на нас с моей бедной Мэри. Или вам кажется, тут дело в природе Шарлотты, что-то в ее генах? Ну так гены у нее тоже наши.

Не думаю, что причина полной неспособности справиться с конфликтом и сказать отцу то, чего он не хочет слышать, может корениться в генах.

Ну и прекрасно, значит, воспитание. Опыт раннего детства. И что же дальше?

Дальше нам надо как-то все это выправить. Сейчас и вы, и Шарлотта, и Джон — все переживают сильный стресс. Следует разблокировать отношения между вами.

Ну если Шарлотта подробно пересказала вам наш разговор, — кстати, ведь я спросил вас об этом, вы забыли? — вы должны знать, что я все ей объяснил. Что она должна делать. Дальше я намерен все делать сам.

Дальше — но в каком направлении? А если в Шарлоттином письме будет совсем не то, что вы хотели бы прочесть? Не разверзнется ли между вами пропасть?

Пропасть уже разверзлась. Что делать, я решу, когда прочту его. Может, оно уже в ящике. Я вам сообщу. Вы за этим хотели меня видеть?

Шарлотта не просто рассказала мне о вашем разговоре. Она передала мне его запись. Вот кассета, возьмите. Себе я уже переписала. Я прослушала ее еще раз перед тем, как прийти сюда.

Шмидт двинул кассету обратно Ренате. Они сидели в углу. По четырем стенам зала висели портреты выдающихся нью-йоркцев, в разное время президентствовавших в клубе. Среди них не было предков Шмидта, но он смотрел в эти умные и проницательные лица, надеясь на поддержку, выискивая какой-нибудь знак, который он мог бы понять. Клубные старейшины, из тех, чей уклад жизни не сломать никаким холодам, либо допивали мартини внизу, либо со свежим коктейлем в руке проходили в другой обеденный зал, предназначенный для членов клуба, не обремененных гостями. Они будут говорить обо всем, о чем обычно люди говорят за обедом: вероятном банкротстве «Мэйсиз», закате политической карьеры Джорджа Буша, сексуальном напоре губернатора Арканзаса. Когда дверь между залами распахивалась, Шмидт слышал гул их бодрых голосов. Может, встать со стула и кинуться туда, в гущу народа, просить убежища или исполненного племенной мудрости совета? На помощь, на помощь, на меня напал психотерапевт в черном, чей сын-юрист берет замуж мою дочь! Неподалеку от них за разными столиками сидели, развлекая своих гостей, два члена клуба, которые сами были психоаналитиками. Они скрутят его и вызовут «скорую». Все бесполезно.

И тогда он спросил: Разве это не противозаконно — записывать телефонные разговоры, не спросив согласия?

Джон так не думает. Понимаете, она сделала это лишь по одной причине: понимала, что от волнения не сможет точно запомнить сказанных слов.

Я исключу этого подонка из корпорации! Вышвырну из фирмы!

Но едва слова вылетели из его рта, Шмидт тут же мысленно посмеялся над собой. Ты бредишь, старик, сказал он себе. Неужели Джек Дефоррест и его верные скопидомы станут трогать специалиста по банкротствам, когда банкротства сыплются одно за другим к их вящему слюноотделению? Зарезать курицу, несущую золотые яйца? А из-за чего? Неджентльменское поведение? А с каких это пор юрист-банкротчик должен быть слизняком? Очень жаль, что мистер Шмидт не в состоянии жить мирно с собственной дочерью — да он всегда был косным и не умел адаптироваться к новым условиям.

Рената отложила в сторону помаду и нацелилась на новое печенье. Шмидт попросил прощения и получил в ответ добродушную улыбку.

Ладно, сказал Шмидт. Давайте перейдем прямо к делу. Чего они хотят?

Милый Шмидти. Не могли бы мы выпить еще немного кофе? Из этой волшебной французской кофеварки? Я таких не видела уже много лет.

Они все куда-то исчезли.

Шмидт подозвал официанта.

Понимаете, Шмидти, Шарлотта боится вас и не хочет вас обидеть. Не хочет, поверьте мне. Я знаю. И Джон глубоко вас уважает. Не перебивайте. Это правда. Конечно, в подобных ситуациях неизбежно заметен Эдипов аспект. Он-то и делает ваше общение таким сложным. А по сути все просто. В жизни молодых людей наступает момент, когда они вступают в новую общность — брак. Внезапно меняются объекты лояльности, и перемены могут быть разительны. Что касается Шарлотты, она искренне хочет влиться в нашу семью, что бы это ни значило. Во многом это вызвано тем, что она лишилась матери, не имея ни теток, ни дядьев и ни одного кузена, и тем, что мы захотели принять ее в семью. Понимаете?

Понимаю. Вы Ноеминь, а она Руфь Моавитянка.

Шмидти, ну как вы можете, в самом деле! У Руфи муж умер!

Незначительная деталь. Ведь суть сюжета в том, что Руфь влюбилась в свою свекровь. У вас это происходит? Вы что, заколдовали мою дочь? Загипнотизировали?

Шмидти, пожалуйста, перестаньте. Джон любит Шарлотту, и она, как я пытаюсь вам объяснить, глубоко привязана к нам. Это большое счастье, и в этом нет ничего нездорового. Но последствия для вас неудобны — Шарлотта многое переосмысливает. Теперь она думает, что устраивать свадьбу в Бриджхэмптоне — не самая удачная идея. Вы оба, очевидно, утратили контакт с местным населением, так что практически все гости будут привозные! Это выглядит странно.

А дом? Ей не хочется выйти замуж на лужайке перед родительским домом, где она проводила каждое лето, каждый выходной?

Конечно, она любит этот дом. Он прекрасен. Но для вас обоих дом становится чем-то вроде обузы. И для Джона он тоже проблема — в финансовом плане, — но у него это все-таки скорее вопрос стиля жизни: он не вполне представляет, чтобы они с Шарлоттой поселились в таком месте, как Хэмптоны. Ваше желание передать дом Шарлотте ставит все эти вопросы особенно жестко, можно сказать, жестоко. У Джона есть другое предложение. Мы надеемся, у вас оно не вызовет отторжения, ведь вы до сих пор были так удивительно великодушны!

Ага, подумал Шмидт, не иначе мне нужно в густой туман сброситься в машине со скалы, чтобы они получили две страховых премии и все мои деньги и потом преспокойно продали дом. Должно быть, это.

Хорошо бы мне узнать, в чем его суть. Вы мне скажете? У них-то, думаю, слишком много дел или они робеют говорить со мной, верно?

Шмидти, они не хотят ссориться с вами, вот и все. Идея Джона насчет дома состоит в том, что вы могли бы не передавать дом Шарлотте, не разоряться на налоге и не переезжать. Почему бы вам просто не выкупить у Шарлотты собственность на дом? Таким образом они приобретут некоторый капитал, а вы сохраните за собой дом. Никто не помешает вам оставить его Шарлотте по завещанию.

Хорошее предложение. А что они сделают с этим капиталом? Полагаю, купят квартиру, ну чтобы не пришлось занимать у вас с Майроном. Если только вы не собираетесь подарить им.

Рената обошла стороной характер внутрисемейной транзакции. Это зависит от стоимости дома. Джон не знает, успели вы его оценить или нет. Да, они намерены потратить эти деньги на квартиру, но не только. Летом мы всегда снимали дачу, но теперь мы собираемся купить загородный дом на севере штата, в окрестностях Клэйврэка. Знаете, где это?

Да.

Там рядом есть одна прелестная усадьба. Они считают, что она им хорошо подойдет. Там поблизости лыжные трассы.

Шмидт кивнул и закурил сигарилью.

Шмидти, вы разбираетесь в налоговых схемах, правда? Джон нам объяснял, но у меня все это вылетело из головы.

Это уже детали. На самом деле вопрос в том, смогу ли я содержать этот дом после того, как потрачу или отдам все эти деньги. Я рассчитывал поселиться в маленьком доме, который не потребует таких расходов. Знаете, я почти уверен, что смог бы поступить, как хочет Джон, да и Шарлотта, уверен, тоже. Дай мне подумать день-другой.

Шмидти, вы добрый и душевный человек. Если дом слишком велик для вас, вы могли бы продать его, после того как выкупите Шарлоттино право.

Как раз это и было у Мэри на уме. Мне нужно подумать. Ответ дать вам?

Да они будут счастливы с вами поговорить.

Не сомневаюсь. А что со свадьбой? Я так понимаю, жениться они не передумали? Пожениться друг с другом, я имею в виду. Где-нибудь.

Это не повод для шуток. Вы просто не понимаете, как сильно они друг друга любят. Они хотят устроить свадьбу в Нью-Йорке. Не в отеле, конечно. И не в нашей квартире — она все же слишком мала. Они присматриваются к этим новым заведениям в центре.

Ничего не знаю о них. Ладно, тогда я в это не вмешиваюсь. Так всем будет проще. Вы слушали запись. Я что-нибудь сказал на эту тему?

Вы великодушно сказали, что оплатите свадьбу, даже если она будет не в Бриджхэмптоне.

И не отказываюсь. Так и передайте Шарлотте.

Но мы бы с удовольствием вошли в долю. Все-таки это будет современная вечеринка!

Спасибо, но никакой необходимости в этом нет. Возможно, этот новый план еще поможет мне слегка сэкономить. Не уходите! добавил он, заметив, что Рената убирает брезгливо отвергнутую им кассету в свою книжку. Я многое узнал от вас сегодня, но осталась еще одна вещь. Знаете, меня удивили эти Шарлоттины заявления, будто в «Вуде и Кинге» у меня была дурная репутация. Странно, что никто мне этого не дал понять. Эти обвинения никак не вяжутся с тем, что вы говорили: как меня уважает Джон и все его ровесники. Я понимаю, что вы преувеличивали, но неужели вы говорили прямо противоположное правде?

Я надеялась, что вы из головы выбросили все, что она вам об этом наговорила.

Как я могу?

Столовая опустела. Рената оглянулась вокруг: Наверное, все официанты только и ждут, когда мы уйдем?

Несомненно.

Шмидт собирался добавить что-то вроде: Не волнуйтесь, они не должны доставлять гостям неудобств, даже если у тех затянулся разговор, но вспомнил Кэрри — как от усталости туманится ее взгляд и то и дело никнет голова — и сказал вместо того:

Все равно я вас не отпущу. Пойдемте вниз, в библиотеку.

Еще кофе? — предложил Шмидт, когда они уселись. Вы можете позволить себе и бренди. Я нет: мне еще вести машину.

Нет, Шмидти, спасибо. Думаю, вы поймете, что эти высказывания Шарлотты — как раз проявления того, что я назвала агрессивным поведением. Она понимала, что, узнав об их планах на свадьбу и дом, вы расстроитесь, от этого чувствовала себя виноватой и несчастной и видела только один выход — напасть, обидеть вас еще сильнее. Вы сами дали ей повод, когда она заговорила о раввине и возможном обращении. Вот и все.

Не понимаю. В чем, по-вашему, состояла агрессия — в том, чтобы сказать мне правду или в том, чтобы наврать? Она что, на ходу все это придумала?

Не все. Она ведь знает, что вы невзлюбили Джона, потому что он еврей.

На Шмидта вдруг навалилась усталость. Спать, ему надо поспать хотя бы несколько минут.

Он хотел сказать: Невзлюбил Джона — какая ерунда, и меня огорчает совсем не то, что Джон еврей, но к чему вдаваться в такие мелочи?

Рената, мне жаль, что я не сумел ответить помягче.

В нашу первую встречу я сказала вам, что у вас сильный стресс. Это, конечно, сказывается на вашем поведении. Но могу сказать — у вас сильные антисемитские предубеждения. Может, вам стоит пересмотреть их. Евреи не такие уж плохие. В общем и целом, они не хуже любой другой нации.

Разные евреи есть.

Но пусть и это вас не пугает.

Прежде чем сесть в такси, которое Шмидт остановил для нее на углу, Рената подставила ему щеку для поцелуя и сказала: Ох, Шмидти, я надеялась, мы будем хорошими друзьями! Возможно ли это еще? Нет, не отвечайте сейчас, вы рассержены.

Шмидт вернулся в клуб и зашел в туалет. Лицо слегка раскраснелось, но в остальном вполне узнаваемо. Умылся холодной водой и прополоскал рот «Листерином». Сигары ждали его на скамейке в холле — на Хулио можно положиться, он настоящий друг. И Гил Блэкмен тоже. Умница и циник и давным-давно знаком со Шмидтом. Шмидт попросил Хулио позвонить в офис Гила. С того конца провода с чисто английским, как у Уэнди Хиллер в «Я знаю, куда еду», выговором сообщили, что мистер и миссис Блэкмен находятся у себя дома в Лонг-Айленде. Ага! A не можете ли вы соединить меня с ними?

Эй, старый плут вернулся из рая, завопил в трубку бесцеремонный мэтр. Когда же я тебя увижу?

Я собирался сейчас заехать к тебе в офис. Я в городе. Но раз вас нет, поеду домой, вечером буду дома.

Вот и пообедай со мной. Такая удача! У нас тут муммичка с визитом. Вот и пусть они с Элейн поужинают вдвоем перед телевизором. Пусть девочки посекретничают. Ха! Ха! Ну что, в полвосьмого в «О'Генри»? Ну да, чем раньше, тем лучше! Мне лишь бы смыться поскорее. Чао!

Муммичкой называлась мать Элейн. По словам Гила, она до сих пор не смирилась с мезальянсом между ее дочерью, что по прямой происходит от самых знаменитых в мире производителей рабочей одежды, и этим выскочкой, чей дедушка родился в Одессе. Оскорбление глубоко проникло под ее кожу, которую пластические хирурги сделали такой же безразличной к ходу времени, как известняковый фасад ее особняка в Пасифик-Хайтс. Поможет ли ее беде терапия доктора Ренаты? Нет, решил Шмидт, слишком поздно.

На шоссе, включив круиз-контроль, Шмидт решительно занял крайний левый ряд. Обгоняя попутные машины, он обдумывал, что ему нужно и что ему предлагают. Выкупить у Шарлотты ее права на дом? Полтора миллиона, прикинул Шмидт. Куча денег, но ему это под силу. Наверное, в самом деле стоит принять совет доктора Ренаты: продать дом и переехать в другой, жизнь в котором не будет похожа на постоянное истечение стодолларовых счетов. Если не прямо сейчас, так позже. «Прах на зубах — это крыша, Стены, панели, мыши…» Ему не придется продавать родовое гнездо Шмидтов. Кто-то сделал это задолго до него. А что ему в этом доме? Кроме его жизни с Мэри, которая уже закончилась, да Шарлоттиного детства, которое закончилось тоже, — ничего. Волю Мэри нарушает не он, а Шарлотта. К чему корчить из себя мученика? Если он и не продаст дом, эти двое сделают это после его смерти. Привет, ты сегодня рано. Налить, как обычно?

Кэрри подмигнула ему. Утром, когда он уходил из дому, она еще спала, свернувшись под простыней, как большая кошка. Вместо ресторанной униформы Кэрри сейчас могла бы быть в той же розовой фланелевой рубашке с узором из синих и красных цветов, которая была на ней прошлой ночью, когда она бесшумно — так, что он продолжал читать, пока она не заговорила, — вошла в спальню и спросила: А кто это пришел поиграть со Шмидти? — и когда он поднял глаза и увидел на ней маску для Хэллоуина, добавила: Напугала, а?

Да, пожалуйста. Самого холодного.

Он сказал, что ждет Гила Блэкмена — парня, с которым тогда засиделся за обедом.

Ага, тот мужик. Я накрою на двоих. Отдыхайте. Как только захотите…

Ты придешь сегодня? спросил он тихо, но не переходя на шепот.

Молчание. У него замерло сердце. Приди в себя, старый дурак. Она же сказала, что не собирается делать это каждую ночь. Оставь небольшую дистанцию. Иначе ты лишишься ее уважения.

Кэрри принесла мартини и без единого слова поставила перед Шмидтом на квадратную коктейльную салфетку. На салфетке крупными красными буквами было оттиснуто «О’Генри», и ниже — телефон. Подняв стакан, Шмидт увидел, что Кэрри что-то дописала на салфетке красными чернилами. В его представлении такими аккуратными печатными буквами пишут девочки из лучших школ, но оплатив столько заполненных ею счетов, Шмидт не мог не узнать руку Кэрри. Надпись гласила: «К любит Ш».

А вот и мистер Блэкмен. В длинной дубленке с поясом, черных брюках и черной кашемировой водолазке. Роскошные волосы острижены короче обычного. Да, мистер Блэкмен выпьет мартини. Такого же, как его друг мистер Шмидт. Чистого, с оливкой и похолоднее!

Отлично!

Гил смотрел вслед Кэрри, которая, склонив голову набок, удалялась к бару.

Однако, довольно хороша. Какая-то латина. Это она с тобой тогда кокетничала на улице, когда мы обедали здесь в последний раз?

Да, она здесь работает.

Идиотский ответ. Но Гил не восклицает: Неужели? — а спрашивает о поездке. Оправдалось ли все, что они с Элейн обещали ему на Амазонке?

Более чем.

А возил тебя тамошний Шмидт на своей лодке?

Да, только его зовут Оскар Курц. Впрочем, может, он поменял имя.

Но это же тот самый человек? У которого жена-скво с маленькой грудью? Да? Ну тогда точно он сменил имя или у него галлюцинации и он думает, что он где-нибудь в Конго. Ха! Ха! Ха!

А как Венеция?

Давай сначала закажем.

Заказывая — манхэттенская солянка и жареные куриные грудки, — Гил напропалую заигрывает с Кэрри. Шмидту забавно видеть соперника за одним столом. А ведь ресторан битком набит такими: богатыми с виду и скорыми на слова мужчинами. Да, только у них ведь есть жены. А Кэрри такие расклады ни к чему. Не терзай себя, Шмидти. Гил разберется с твоей проблемой. Надо рассказать ему про Кэрри, ведь это не то же самое, что выдать себя неосторожным поведением в ресторане.

Венеция — как обычно зимой. Acqua alta, [45]Высокая вода (um.).
туман такой густой, что вапоретто [46]Паровые катера (um).
не ходили по несколько часов. Пару дней было просто сыро и пасмурно. Номера в «Монако» — даже лучшие — слишком тесны. Элейн простудилась и сморкалась всю ночь напролет. Я был готов ее убить.

Хорошо, что не убил. А как вся ваша шайка бездельников?

Утомили. Ну не идиотизм ли ехать в отпуск с теми же людьми, которых ты везде встречаешь круглый год и в Нью-Йорке, и на Побережье? Уму непостижимо, зачем я на это согласился? Я бы не возражал поехать с тобой: ты молчаливый тип, и кроме того, ты один. Это же сущий ад — заказывать в ресторане столик на шестерых и собирать остальных пятерых хотя бы примерно к назначенному часу! Кто-нибудь один обязательно отправится в какое-нибудь неудобное место — например, в Джезуити — и, разумеется, заблудится и явится с опозданием на полтора часа. Мне приходилось выносить это дважды в день ежедневно. Чтоб я когда-нибудь еще согласился!

Гил примолк, изучая винную бутылку.

Дрянь. Не возражаешь, если я закажу другое?

Кэрри нигде не было видно. Гил продолжил:

Надо было сказать, что сделка по новому фильму провалилась и мне нужно остаться в Нью-Йорке до конца года, чтобы все урегулировать. Тогда я отправил бы Элейн и Лилли в Венецию с Фредом и Элис, а сам остался бы дома.

Неужели все было так плохо?

Да. И было, и есть. Поверь. Я не только Венецию имею в виду.

Кэрри убирает посуду с соседнего столика. Гил доверительно улыбается ей и называет вино, которое хотел заказать. Справившись с этой задачей, снова мрачнеет.

Как ни странно, неотвратимость дальнейшего рассказа о Гиловых бедах не так уж раздосадовала Шмидта.

А что такое? Он попробовал принять заинтересованный вид.

Это, наконец, произошло. Моя молодость умерла. Ушла. Закончилась. Тот человек, каким я себя знал до сих пор, умер.

Гил, о чем ты говоришь?

Моя девочка, Катерина. Та, о ком я тебе рассказывал. Она меня бросила. Пока я был в Венеции, она уехала на Ямайку. Ты знаешь Перикла Папахристу?

Не думаю.

Да знаешь. Ты видел его у нас дома. ПП, «полный привод». Он агент. В общем, он снял дом в окрестностях Раунд-Хилл и пригласил кое-кого, в том числе Катерину — она ведь гречанка. И там она встретила того парня, тоже грека. Какой-то тридцатилетний брокер, разведенный, детей нет, бывший приятель Бьянки Джэггер. Он завалил Катерину в первый же вечер и оттрахал до посинения. Ясно, ей это понравилось. Она переехала к этому мудаку, как только они вернулись. Если бы я оставался в Нью-Йорке, она не поехала бы на Ямайку!

Не она ли спрашивала, хочешь ли ты, чтобы она была верной тебе? Надо было тебе сказать «да». Черт тебя дери, Шмидти! Как я мог? Я же говорил тебе, что не хотел внушить ей, будто могу оставить Элейн.

Да помню. Ну что ж, хотя бы теперь не надо врать Элейн. Серьезно, Гил, а чего ты хотел? До самой смерти натягивать ее на кушетке в офисе? Подобные вещи никогда не длятся долго.

Нет, длятся! Хотя да, ты прав. Не при такой жене, как Элейн. Мне надо было брать Катерину с собой в путешествия и все такое. Как Том Робертс! В Нью-Йорке он живет с женой, похожей на старую цыганку, ходит с ней на приемы и повсюду, но путешествует везде с секретаршей. За пределами города миссис Робертс — она. Но Элейн никогда бы на такое не пошла.

Вот видишь.

Ничего я не вижу, кроме того, что у тебя нет ко мне ни капли сочувствия!

Они допили бутылку, и Гил попросил Кэрри принести еще вина. На сей раз он спросил, как ее зовут.

Когда рассказывала мне про этого мудня — в подробностях, откуда мне еще знать про их первую ночь? — Катерина сказала: Знаешь, я по-настоящему тебя любила. Если бы ты не был таким старым, мы как-нибудь бы все устроили. Но мне лучше быть с кем-нибудь из ровесников. Убийственно бесспорно. Я никогда не воспринимал ceбя «старым». В конце концов, я в хорошей форме, работаю как никогда продуктивно, нравлюсь женщинам. Старший, но не старый! Но когда она это сказала, я вспомнил, как мы в ее годы воспринимали людей, которым было столько, сколько сейчас нам, и это меня окончательно подкосило. Поверишь ли, она думала, что мне шестьдесят пять. И конечно, для нее не было большой разницы, когда я сказал, что мне только шестьдесят один. Что ей в этих лишних четырех годах? Потому я и говорю тебе, что я будто умер, моя молодость умерла! И знаешь что еще? Я тоскую по ней физически. Вот теперь в постели с Элейн я думаю о Катерине…

Я понял, что уже старик, без всяких катерин, сказал Шмидт. Я увидел это в зеркале и уловил в споем отношении к себе и другим. Радости в этом мало.

Они посидели в молчании. Шмидт подумал, сколько времени у него есть до того, как Гил сделает следующий шаг. Настал момент рассказать ему. Все равно ему этого хочется. Не упоминая ни Брайана, ни того. К чему?

Ну что ж, это здорово. В ней что-то есть. Не знаю, может ли она быть моделью. Но я не прочь устроить ей кинопробы — раз уж она хочет в кино.

Спасибо, Гил. Ты сохранишь это в тайне? Она просила меня быть осторожнее.

Кому я проболтаюсь?

Элейн, например. Если сможешь, не говори ей.

Ты уже знаешь, как ты с этим будешь разбираться?

Не имею понятия. Пожалуй, я ничего не стану планировать. Я слишком много планировал в жизни — напланировал чертову уйму планов. И большинство из них ничем особенно хорошим не обернулось. В моем нынешнем положении одно преимущество — можно ничего не планировать.

А как же Шарлотта? Ты дашь ей узнать о Кэрри?

А, по вопросу Шарлотты. Пожалуй, пусть и тут все идет своим чередом. Если у тебя есть время, можем поговорить о Шарлотте и ее новой семье. Я как раз об этом думал, когда позвонил тебе.

Еще бы у меня не было времени! Не забывай про муммичку, которая сидит у меня дома. Она любого научит считать в мерах вечности!

Закончив рассказ, Шмидт спросил Гила: Как ты думаешь, это я слетел с катушек, или они все идиоты, включая докторшу?

Да нет, не думаю, что дело в тебе. По-моему, с тобой обошлись дурно, но ты, учитывая все обстоятельства, вел себя замечательно. Но я бы позволил себе парочку замечаний. Сколько Шарлотте? Двадцать шесть? Двадцать семь? Ты должен отдавать себе отчет, что она взрослая женщина и сама отвечает за свои поступки. А это совсем не то, что пытаться приструнить ребенка. И второе: имей в виду, что евреи остро реагируют на антисемитизм, даже такой безобидный, сказать ли — ненастоящий? — как твой. Вот возьмем меня. Я тысячу раз говорил, и, может быть, даже говорил это тебе, что мне все равно, антисемит человек или нет, если он не лезет в мои дела, не живет со мной рядом и, самое главное, не пытается затолкать меня в газовую камеру. Но это лишь половина правды. А может, даже четверть. В действительности это очень ранит, когда тебя не любят или отказывают в том уважении, которого, как тебе кажется, ты заслуживаешь, без всякой причины. Как будто ты урод, хотя на самом деле ты нормальный. Знаешь песню Луи Армстронга «Я виноват, что смугловат»? Таких обид человек не забывает.

Прости меня, сказал Шмидт. А я тоже обижал тебя этим?

Давно. Но тогда все так себя вели — если не чуже, много хуже. А ты все же был приличнее других. Ладно, в конце концов, теперь я тот, кто я есть, и все кругом старательно лижут мне задницу, и теперь мне действительно плевать.

Дети хотят все сделать по-своему, говорил Шмидт позже тем же вечером Кэрри, свадьба пройдет в городе. Сначала эта новость меня пришибла. Но потом я подумал: ну и пусть их. Пусть, если они так хотят. И жить здесь они тоже не собираются. Им больше нравится одно местечко на севере — там рядом будут Джоновы родители. Я, наверное, выкуплю Шарлоттино право на дом. После этого я, видимо, стану слишком беден, чтобы содержать этот дом, так что я продам его и перееду в какой-нибудь маленький домик. Только теперь с этим можно будет не торопиться.

Вот и здорово. Знаешь, Брайан еще и строитель. Если хочешь посмотреть на дома, которые он строил, он тебе покажет.

Что ж, теперь у Шмидта появилось что-то впереди. Одна мысль потянула за собой другую, и Шмидт поинтересовался, как дела у бродяги.

У мистера Уилсона? Почему ты продолжаешь звать его «бродяга»? Наверное, ему тяжеловато болтаться по разным местам. Не знаю. Может, он в Нью-Йорке. Такая беда!

У меня такое ощущение, что он знает про нас с тобой.

Да, он умный! Кэрри хихикнула.

Но откуда? Ты сказала ему?

Да он бы убил меня! Он вычислил нас, когда я провожала тебя до стоянки. Он был где-то рядом.

Но тогда у нас ничего еще не было!

Я же говорю: он умный. Он понял, что ты мне нравишься. И, конечно, взбесился.

А Брайан? Про Брайана ты ему говорила?

Это другое дело. Брайан ему по барабану. Давай спать, ладно?

На следующее утро, когда Кэрри ушла на работу, Шмидт позвонил Ренате. У нее был пациент, и Шмидт попросил включить автоответчик, чтобы он мог оставить сообщение.

Рената, это Шмидти. Насчет дома. Будь добра, передай Шарлотте и Джону, что я готов выкупить Шарлоттино право. Пусть свяжутся с Диком Мёрфи из «Вуда и Кинга». Это мой юрист.