Из палаты только что ушли немцы. Больные оживленно обменивались впечатлениями:
— Что-то новое.
— Да, до этого они еще не доходили.
— Тыловики, ран не видали, вот и интересно.
— Лучше бы смотрели свеженькие в своих госпиталях. Там есть чем любоваться.
Сегодня гестаповцы проводили осмотр всех раненых. Тех, кто мог подниматься, заставили встать, проделать разные движения. У лежачих потребовали снять повязки.
Раненые недоумевали: к чему это?
— Надо полагать, еще один донос, — попытался после ухода немцев объяснить врач. — Немецкие власти утверждают, что в больнице скрываются здоровые советские солдаты. Вот и пришли уличить нас.
— Нашли хоть одного целого? — спросил пожилой рыжеусый.
— Лежал бы я здесь, целый-то! — откликнулся другой.
— Как им наши раны понравились? — продолжал рыжеусый спрашивать у врача. Но ответил ему чернобровый парень:
— Лучше всех понравилась рана у Федьки. Минут пять любовались.
Все рассмеялись. Только Федька, молодой рослый парень, смущенно отмахнулся. Осколок разорвал мякоть левой ноги в паховой области. Каждую перевязку Федька сильно переживал: было стыдно раздеваться перед женщинами. Его смущение заметили и теперь в палате шутили над Федькой. И на этот раз упоминание о его ране вызвало много незлобивых острот и шуток:
— А что? Рана же интересная! Осколок удачно пролетел, ничего больше не задел.
— За него Маруся голубоглазая здорово молилась.
— Молитва осколку не помеха… Может, и задевать-то нечего было.
— Это у Федьки-то?! — удивленно воскликнул чернобровый.
Все расхохотались. Не выдержал и врач.
— Ну перестань, Володь, смущать Федора. Еще капелька — и он взорвется, — останавливал рыжеусый.
Шутки, дружеское подтрунивание разрядили напряжение. Врачу здесь делать было нечего, он ушел в следующие палаты. Федька давно лежал лицом к стене, накрывшись одеялом.
В палате все друг друга зовут по имени. Пожилых же уважительно величают по имени-отчеству. О званиях — и помину нет.
Все — на прочном пути к выздоровлению. Только Сережка-вологодич (был в палате еще Сережка-туляк) чувствовал себя плохо. Осколок мины раздробил ему ступню. Рана начала было подживать, но на вокзале он снова повредил ее. Она гноилась. Сергея трепала высокая температура. Врачи опасались, что, может быть, придется отнять ступню. Только вчера его еще раз оперировали. Сегодня вологодич чувствовал себя лучше. Нога лежала на подушке и не беспокоила. Немцы при обходе потребовали было снять гипс, врач запротестовала. Посмотрели фашисты на Сергея — и даже они поняли, что этого изможденного, с запавшими щеками никак не признаешь здоровяком.
Вологодича то и дело спрашивали о самочувствии.
— Порядок! Профессор сказал, что через месяц плясать буду.
— Можно и без пляски, только бы на своих ходить, без подпорок.
— Раз Рыбников сказал — так буду и плясать! — настаивал Сергей. — Пока меня готовили, он другого оперировал, в кишках копался. Посмотрел — ну, мастер!
— А правда ли, что хирурги на скрипках играют, чтобы пальцы разрабатывать? — спросил туляк.
— Чепуха! Зачем там скрипка?
— И не чепуха. В пьесе одной об этом было.
— Да, и я помню. «Платон Кречет» называлась.
Сережка-вологодич поднялся на подушке повыше и выжидал паузу.
— Думаю, что о скрипке — правильно. Ведь как же у него, у профессора нашего, пальцы работают! Вологда кружевами славится: такое сплетут, что и не поймешь, то ли снежинка, то ли кружево. Бывало по часу от рук матери глаз оторвать не мог, пока в глазах не зарябит. Коклюшки только мелькают да легонько постукивают одна о другую. Думаешь, черт те что наплетет. А снимет кружево, разложит на черном — залюбуешься, такой рисунок, как будто мороз на стекле нарисовал. Профессор Рыбников оперирует — как кружево плетет. А пальцы — толстые, сильные, и не подумаешь, что ловкость в них такая. Конечно, это от скрипки или рояля…
— Твердо я знаю, ребята, что играл в молодости Трофим Ефремович на одном сложном и самом топком инструменте… — рыжеусый хитро прижмурился и замолк. Он ждал вопросов. Их задали:
— На каком, Александр Иванович?
— Какой же это — самый тонкий?
Рыжеусый еще помолчал, разжигая любопытство, а потом коротко ответил:
— На кузнечной наковальне!
Опять хохотали в палате. Рыжеусый обиделся:
— Что, дурни, ржете, как жеребцы стоялые? Говорю, что знаю: на наковальне, потому кузнецом был теперешний профессор Рыбников. Уже взрослым на рабфак пошел, потом — в институт. Вам только бы посмеяться…
Темы разговора менялись быстро, как кадры в кино. Подолгу застревали только на судьбе раненых и врачей больницы. Вот и теперь, достаточно было одному бросить беспокойный раздумчивый вопрос: «Как-то там проверка? Может, нашли, к чему придраться?» — и все посерьезнели. Каждое посещение больницы немцами вызывало тревогу — обойдется ли?
Больные видели врачей и сестер, которые улыбались и даже шутили, но понимали: и у них на сердце кошки скребут.
— Им труднее, чем нам. Наше дело — солдатское. Я на фронт пошел и с жизнью уже распрощался. — Александр Иванович погладил свои усы согнутым указательным пальцем. — Обидно только бесцельно гибнуть, счеты у меня с фюрером еще не все сведены…
— Добровольно остались, — сказал вологодич. — Могли же и они уйти, а не бросили нас. Лечат. Патриоты!
— Если наши врачи и сестры не патриоты, то кто же патриот?
— Чего же эти патриоты статуи вождей разбивают? Выслуживаются?
Солдат, который сказал это, был недавно в больнице. До прихода сюда жил на чьей-то квартире. Слова его заставили всех умолкнуть. На него глядели во все глаза. Такое внимание не смутило солдата:
— Чего уставились? Главный врач совсем господином стал. В гестапо бегает… Кричит на работников, а сам поклоны врагу отвешивает.
— Погляжу на тебя: молодец! Ума у тебя — палата, — с издевкой проговорил рыжеусый. — В гестапо бегает! Туда и не хочешь, да побежишь… Если бы для предательства ходил, так не днем, а потемнее время выбрал, чтобы ты, дурень, не видел.
— От поклона спина не переломится, — поддержал рыжеусого другой. — Пусть кланяется. Может, поэтому из больницы еще никого не взяли. Слышал я: князь какой-то приходил из городской управы, так Ковшов его и в палаты не пустил. Говорит, Красный Крест ни с кем не воюет и никому не подчиняется…
Новичок вышел из палаты.
Александр Иванович помнил, конечно, указание «старшого» присматриваться к новичкам. Кто этот? Может быть, из тех, о которых не раз предостерегали его, «ответственного»? Судя по разговору — на гестаповского подсыла не похож — тот бы по-другому должен вести себя, но мозги у парня изрядно засорены.
— Володь! — обратился он к веселому, — выйди к нему. Чем он занят, да поговори с ним…
А когда дверь закрылась за Володей, сказал всем:
— Надо присмотреться к новенькому. Что-то он не очень… Да и говорить при нем не все следует.
Федька, внимательно слушавший разговор, высказал свое мнение:
— Не иначе, Александр Иванович, врачи специальное задание выполняют. По заданию командования, одним словом, действуют.
— Вполне возможно, — согласился рыжеусый. — Всякое на войне бывает. Не могли своевременно вывезти раненых — врачей около них оставили. Такая и моя думка…
Помогать надо нашим медикам всем, чем можем. И дисциплину — строже, чем на фронте.
Рыжеусый обвел всех взглядом. Никто не возражал.
— Где-то теперь наши апостолы? — раздумчиво спросил чернобровый (так называли в палате двух раненых, Петра и Павла, которые недавно ушли из больницы). — Может, до своих потопали.
— И тебе, балагур, надо к выходу готовиться. Торчать тут расчету нет. Корми тебя, да еще дрожи за тебя же, — Александр Иванович разгладил усы. — Я тоже не задержусь. Через два-три дня сменю позицию.
Дверь палаты раскрылась. Няни несли тарелки и ведро борща.
— Обедать, родимые, будем.
— Обедать — не дрова рубить, на это мы всегда согласны, — пошутил Володя-чернобровый.
— После обеда старшого на склад направляйте. За табаком.
— Бесподобно! — воскликнул чернобровый. — Перекурим еще одну фрицеву проверку!