Глава 9

1 февраля 1933 года…

— Можете пожимать плечами сколько угодно, но вот увидите: теперь все изменится к лучшему, — сказал профессор Кайзер, склонившись над недовольным Паулем Фольком.

— Не отвлекайте. Я пытаюсь поймать сигнал, — ответил пастор, сосредоточенно крутя ручку своего радиоприемника, установленного на сцене в заполненном людьми актовом зале школы. Всем не терпелось услышать выступление новоизбранного канцлера Адольфа Гитлера.

— Думаю, президент Гинденбург сделал правильный выбор. Это был единственный способ обуздать большевиков.

— Но мы не выбирали Гитлера, — проворчал Пауль. — На выборах он получил меньше 40 процентов голосов, а Гинденбург просто взял и назначил его.

— Вы опять придираетесь к мелочам, пастор. Мы выбрали Гинденбурга, а он уже назначил Гитлера от нашего лица. Президент же имеет полномочия выступать от имени народа. Кроме того, у национал-социалистической партии много голосов в Рейхстаге.

— Вот именно: много, а не большинство, — не сдавался пастор, медленно вращая ручку настройки. Ему никак не удавалось поймать нужную волну. Из динамика раздавалось или невнятное бормотание, или треск помех.

— Ну же, пастор… Народ ждет, — шепнул подошедший к сцене Ричард Клемпнер.

Преподобный Фольк, кивнув, продолжил поиски волны. Ему нравился его новый радиоприемник. Это был «RCA Midget» модели 121, который ему неделю назад в качестве подарка к Рождеству прислал брат из Америки.

— Есть! — воскликнул Пауль, когда из динамика раздалась трансляция из Берлина. В этот момент оркестр играл марши в ожидании речи нового канцлера.

Надеясь увидеть свою дочь, Пауль то и дело бросал взгляд в сторону входа в зал, как только там появлялся очередной желающий послушать речь Гитлера. С тех пор как Ева ушла из дома, прошло уже более месяца. Теперь она жила и работала в таверне Краузе. С того злополучного вечера Пауль ни разу не виделся с дочерью, что его сильно угнетало. В зал вошла небольшая группа молодежи из его церкви. Пастор натянуто улыбнулся им. Во главе группы шел широколицый Гюнтер Ландес под руку с Линди Краузе, которая, наконец, уступила его неуклюжим ухаживаниям, и теперь они считались женихом и невестой. Тем не менее, пастор был обеспокоен состоянием Линди. На прошлой неделе ее дочери исполнилось два года, и воспоминания о брошенной девочке повергли Линди в уныние. Пастор пытался заверить ее, что в католических приютах о детях превосходно заботятся, однако в его утешениях было мало толку. Линди только твердила, что если бы «тогда» при власти был Адольф Гитлер, с ней ничего дурного не случилось бы.

Взглянув в сторону задних рядов, заполненных «коричневыми рубашками», пастор поежился. Кто-то из штурмовиков установил в углу зала нацистский флаг. Вид этих парней всегда вызывал у пастора какое-то неприятное чувство. Впрочем, он разделял обеспокоенность национал-социалистов тлетворным влиянием западного либерализма. Пастора тоже тревожили все эти картины кубистов, вульгарные джаз-ансамбли, пропаганда абортов и засилье аморальных развлечений. Вместо необузданного материализма, он тоже хотел бы увидеть восстановление тех традиционных ценностей, которых все еще придерживались жители немецких деревень: приличное поведение и нравственная чистота, ценность материнства и семьи, общественный порядок и экономическая справедливость… Кроме того, Пауль разделял обеспокоенность национал-социалистов наступающей с востока угрозой большевизма. Рассказы о массовых убийствах, коллективизации и исправительных лагерях были просто ужасающими.

И все же, невзирая на согласие со многими идеями национал-социалистов, преподобный Фольк относился к ним с опаской. Их высокомерные высказывания о превосходстве арийской расы и постоянные разговоры о тайном еврейском заговоре всегда вызывали у него внутренний дискомфорт. Вульгарность же уличных буянов в коричневых рубашках не вызывала у пастора ничего, кроме отвращения.

Как бы там ни было, ему ничего не оставалось, как только надеяться на то, что сбудутся оптимистические прогнозы его епископа.

Глубоко вздохнув, пастор взглянул на Вольфа Кайзера и его бригаду «Гитлерюгенд», состоявшую из десятка опрятно одетых парней и четырех девочек в белых блузках «Союза немецких девушек». Одна из них помахала рукой. Пастор, улыбнувшись, помахал в ответ. Профессор Кайзер заверил его, что «Гитлерюгенд» ратует за христианские ценности. Преподобному Фольку очень хотелось на это надеяться.

Мужской голос в Берлине представил канцлера Гитлера, которого Рейхстаг встретил овациями. Собравшаяся в школе Вайнхаузена толпа тоже зааплодировала. Хотя на последних парламентских выборах за национал-социалистов проголосовала только треть деревни, большинство одобряло приход к правлению Гитлера. По сути, уже никто не сомневался в никчемности вечно ссорящихся друг с другом центристских партий и в том, что у Германии остались только два реальных выбора: национал-социалисты и коммунисты. Поддержка кого-либо другого считалась пустой тратой голоса.

Из вежливости похлопав вместе со всеми, пастор сел на свой стул и еще раз обвел взглядом зал. Его лицо озарила улыбка. «Вот она! Все-таки пришла!»

Поймав на себе взгляд отца, Ева отвернулась. Эта встреча была ей неприятна. Сложив на груди руки, она что-то сердито буркнула себе под нос.

— Ты что-то сказала? — спросил сидевший рядом Андреас.

— Я сказала: пусть мои родители не рассчитывают, что я вернусь домой, — с горечью в голосе ответила Ева.

— А, вот ты о чем… — Андреас приветливо помахал рукой пастору. — Ты видела маму?

— Нет. Она не пришла. Наверное, как всегда, напилась, — Ева осмотрела зал. — Ты посмотри, сколько народа набилось! Неужели им всем это интересно?

— Что?

— Ну, речь Гитлера.

— Не знаю, как другим, а мне, честно говоря, — не очень.

— Тогда зачем ты сюда пришел?

Андреас покраснел.

— Ну… Я надеялся увидеться с тобой.

Ева сделала вид, что ее это ничуть не интересует, хотя на самом деле Андреас ей нравился. Она очень уважала его как человека. Когда Андреас случайно прикасался к ней, внутри Евы все радостно трепетало. Ей нравилась его улыбка, но девушку больше интересовал другой. Оглянувшись на задние ряды, она нашла взглядом Вольфа. Он помахал ей рукой. Ева улыбнулась.

— Линди говорила, Вольф этой весной собирается участвовать в мотогонках? — спросила она у Андреаса.

— Собирается, — ответил он, едва сдержавшись, чтобы не сказать Еве, что Вольф намерен потратить на это деньги, заработанные Андреасом. — А ты что думаешь по поводу этого Гитлера? — спросил он, желая сменить тему разговора.

— Тише вы! — шикнул на них кто-то из заднего ряда. — Начинается…

Из динамика раздался голос Адольфа Гитлера.

С горестного момента, когда народ Германии, ослепленный обещаниями внутренних и внешних врагов, потерял связь с честью и свободой, тем самым лишившись и всего остального, прошло более четырнадцати лет. С того предательского дня Всемогущий Бог удерживал от нашего народа Свои благословения. Мы погрязли в распрях и ненависти…

Ева была удивлена. Она уже слышала Гитлера по радио во время президентской кампании, однако тогда его голос звучал совсем по-другому. Насколько Ева помнила, он был злым и напряженным, но теперь, став канцлером, Гитлер говорил уверенно и решительно.

Мы твердо убеждены, что народ Германии в 1914 году вступил в схватку без малейшего чувства вины, исполненный лишь желания защитить родину и свободу, защитить само существование нации. Но теперь мы видим только последствия бедствия, постигшего нас в ноябре 1918 года в результате нашего внутреннего упадка…

По залу пронесся одобрительный шорох голосов. Ева вспомнила, что дядя Руди говорил то же самое.

Сегодня наш разрозненный, сбитый с толку народ подвергается неистовой и коварной атаке большевизма с его безумными идеями. Он стремится окончательно отравить и разрушить Германию, желая повергнуть нас в эру хаоса. Начиная с семьи, он подрывает основания нравственности и веры, насмехаясь над культурой и частной собственностью, над народом и патриотизмом, над справедливостью и честью…

Теперь уже Ева внимательно ловила каждое слово. Гитлер в нескольких понятных словах смог выразить весь ее мир.

Правительство будет отстаивать те основополагающие принципы, на которых строилась история нашего народа. Оно рассматривает христианство как фундамент национальной морали, а семью — как основу жизни нации…

Ева украдкой взглянула на отца. Он внимательно слушал, задумчиво прижав палец к губам. Похоже, он был удивлен и даже обрадован — особенно, когда канцлер заговорил о четырехлетнем плане, призванном положить конец страданиям народа Германии.

Да благословит Всемогущий Бог наш труд, да укрепит нашу волю и да наполнит нас мудростью и верой в наш народ, потому что мы сражаемся не за себя, а за Германию.

Когда весь зал в едином порыве, бурно аплодируя, вскочил на ноги, по спине Евы пробежали мурашки. Встав вместе со всеми, она тоже начала хлопать — вначале вяло, но потом — все с большим энтузиазмом. Парни из CA запели «Песню Хорста Весселя». Ева посмотрела на флаг национал-социалистов, который теперь был развернут прямо под старым деревянным распятием, прикрепленным к стене школьного зала. У нее промелькнула мысль, что сочетание свастики и креста придает этому знамени еще больше силы. В памяти Евы ожили картины того, как «Коричневые рубашки» первыми оросились спасти ее и смело встали на защиту Бибера.

Девушка не знала, что произвело на нее такое сильное впечатление: речь канцлера, музыка или гром аплодисментов, — но она была опьянена атмосферой надежды, наполнившей школьный зал, подобно потоку свежей воды, пробившемуся на поверхность из недр пересохшего родника. Это удивительное, переливающееся через край чувство вдруг вернуло Еве ощущение безопасности и целостности. Она посмотрела на Андреаса. Он тоже был тронут.

Собрание запело «Наш Бог — надежная крепость». Их невеселому прошлому пришел конец, и впереди было будущее, наполненное радостью и сбывшимися мечтами, — будущее, принадлежавшее не только им, но и грядущим поколениям. Наконец, Ева могла больше не сдерживаться. Излив сердце в проникновенной песне, она вместе со всеми вскинула правую руку, воскликнув: «Хайль Гитлер!»

* * *

Андреас хотел провести тот февральский день с Евой, но она отказала ему и предпочла поехать с Вольфом на новую трассу для мотогонок возле Хорхфельда. Вся эта идея с участием Вольфа в гонке с первого же момента злила Андреаса. В конце концов, именно он был послушным сыном, который всегда тяжело трудился и никогда не жаловался, хотя ради обеспечения семьи в эти трудные времена ему пришлось отказаться от учебы. Андреасу, которому было уже почти восемнадцать, приходилось каждое утро направляться на работу, видя, как его сводный брат убегает в школу. Одно только это всегда выводило его из себя, а при виде Евы, которая обнимала Вольфа, сидя на заднем сиденье удаляющегося мотоцикла, он просто пришел в ярость.

Пнув носком ботинка землю, Андреас посмотрел на серое небо, понимая, что его любовь к природе и книгам не может тягаться с захватывающими дух мотогонками. Гюнтер рассказал ему о последней наживке, заброшенной Вольфом, чтобы привлечь Еву. Он вызвался участвовать в новой программе канцлера Гитлера «Зимняя помощь», чем сразу же заинтересовал Еву. Теперь они вместе раздавали пищу нищим Кобленца.

— Андреас.

Парень оглянулся.

— А, Анна… Привет.

Анна Келлер, смеясь, поставила велосипед на подножку. Она сделала завивку, и теперь в ней с трудом можно было узнать ту девчушку с косичками, которой Анна была еще неделю назад.

— Как тебе моя прическа?

— Не знаю, что и сказать… Еще и губы накрасила! Ну и ну…

— Ага. Эй, старик, зови меня теперь «куколка свинга», — рассмеялась Анна.

Андреас непонимающе уставился на нее.

— Прикинь, старик, я теперь знаю отпадный джайв! — Анна вскинула правую руку. — Хайль Готтлер! — она опять рассмеялась.

— Я…

— Да ты просто — тундра, а я думала, ты — клевый пацан!

— Слушай, о чем ты вообще говоришь?

Анна вздохнула.

— Ну ладно… Я думала, ты знаешь, что такое свинг.

— Но…

— Ко мне сегодня вечером зайдут подружки послушать пластинку Дюка Эллингтона, которую папа только что привез из Берлина.

Андреасу нравился американский буги-вуги, и он часто слушал запись регтайма дома у Бибера, но свинг он слышал только раз по детекторному приемнику, позаимствованному у одного приятеля из соседней деревни Коберн.

— Партия ненавидит такую музыку, — сказал Андреас, хотя ему и самому нравились джазовые оркестры, а особенно — игра медных духовых.

— Это их проблемы. А я ненавижу косички и узкие галстуки. И еще не переношу вида семнадцатилетних парней в коротких штанишках, — Анна захихикала. — Все, кто в этом «Гитлерюгенде», просто сбрендили. Они вообще неклевые, если ты понимаешь, что это значит.

— Не понимаю, — ухмыльнулся Андреас. Анне всегда нравилось то, против чего возражали все остальные. Еще год назад она была яростной сторонницей национал-социалистов. — И где ты нахваталась всех этих словечек? В училище?

— Да ты, я вижу, врубаешься в тему!

— А? — Андреас, открыв рот, посмотрел на хохочущую Анну.

— Я имею в виду, ты все правильно понимаешь.

Андреас покраснел.

— Ну хорошо, я больше не буду, — заверила его Анна. — Так хочешь послушать Эллингтона?

— А твои подруги говорят так же, как ты?

— Нет, этот сленг еще мало кто освоил, но парочке моих подружек в училище он очень нравится. Видел бы ты, как они одеваются. Одна приехала из Берлина, а другая — из Нью-Йорка. Это в Америке.

— Я знаю, — сказал Андреас, раздумывая над приглашением. — Ну хорошо, я приду. До вечера, куколка свинга.

* * *

Новообразованный Анной Келлер клуб любителей свинга по популярности среди молодежи Вайнхаузена быстро обогнал «Гитлерюгенд» Вольфа Кайзера, но это было, скорее, исключение из правила. Национал-социализм с каждым днем приобретал в Германии все больше сторонников. Хотя Гитлера назначили канцлером менее месяца назад, страна уже переживала огромные перемены. Улицы Берлина очистили от бродяг, проституток, попрошаек и мелких преступников. Были запрещены аборты, а в городах восстанавливался общественный порядок.

Однако наиболее драматичное событие произошло ночью 27 февраля 1933 года Кто-то поджог Рейхстаг, и подозрение пало на коммунистов, которые всеми силами стремились свергнуть правительство. Движимый волной общественного возмущения и глубоко укоренившимся страхом, немецкий парламент ввиду чрезвычайности ситуации незамедлительно наделил Гитлера неограниченной властью. Как только канцлер получил возможность управлять страной на свое усмотрение, коммунистов начали арестовывать и отправлять в концентрационные лагеря наподобие того, который был построен в Дахау недалеко от Мюнхена.

Тем не менее, в один из дней в конце марта национал-социалисты Вайнхаузена, собравшиеся на свое еженедельное заседание в таверне Краузе, понуро смотрели в свои кружки с пивом. Они только что узнали, что имперский министр Фюрера, Герман Геринг, извинился перед евреями Германии за те гонения, которым они подвергались в прошлом. Кроме того, из Министерства экономики доносились жалобы на нападения на предприятия евреев, а по Вайнхаузену ходили слухи, что в Министерстве внутренних дел статьи, публикуемые в партийной газете национал-социалистов «Der Sturmer», вдруг начали считать радикальными. Дошло уже до того, что в «Нью-Йорк Таймз» вышла заметка о том, что канцлер Гитлер, вполне вероятно, вскоре откажется от своих экстремистских взглядов на «еврейскую проблему».

В притихшую таверну с сияющей улыбкой на круглом лице вошел Оскар Оффенбахер. В отличие от большинства присутствующих на собрании пекарь был рад смягчению политики партии. Передав фрау Краузе корзину крендельков, он сел рядом с Вольфом.

— Ну и вид у вас всех!

— Он становится мягким, как твои булочки, — проворчал Вольф.

— Фюрер?

— Ну, может и не мягким… Но другим — это точно.

— Думаю, хорошенько задав перцу коммунистам, партия была вынуждена смягчить свою политику. Канцлер знает, что в данный момент для нас самое главное — это порядок и общественное спокойствие. Довольно уже уличных драк и безумной болтовни.

В этот момент со своего места поднялся угрюмый Ричард Клемпнер.

— Слушайте все! — обратился он к собравшимся, подняв над головой какую-то газету. — Я принес с собой последний номер «Volkischer Beobachter». Здесь написано, что улицы Нью-Йорка заполнили тысячи Божьих избранников, требующих от американцев бойкотировать Германию.

По таверне пронесся недовольный рокот. Клемпнер посмотрел прямо на Оффенбахера.

— Именно в тот момент, когда мы только-только встаем с колен, эти крючконосые демоны хотят опять сбить нас с ног. Вот увидишь, они будут мутить воду до тех пор, пока Гитлер не будет вынужден принять жесткие меры… Хочет он этого или нет.

В таверну ворвался запыхавшийся почтальон Шмидт.

— Господин Клемпнер!

Все обернулись на него.

— Вам срочное письмо из штаб-квартиры партии в Кобленце, — Шмидт вручил конверт Клемпнеру.

Последний быстро пробежал глазами начало письма и его лицо расплылось в торжествующей улыбке.

— Похоже, у канцлера, наконец-то, лопнуло терпение. Он объявил эту субботу днем общенационального бойкота евреев с их нескончаемой ложью!

Комната взорвалась ликованием. Подняв над головой сжатый кулак, Клемпнер прочитал:

— «Акция должна начаться ровно в 10 утра»… — Вдруг он осекся. — «Однако ни один магазин "Вулворт" или кинотеатр пострадать не должен». — Клемпнер опустил руку. В комнате воцарилась гробовая тишина. — И мне поручено прочитать это вам, — проворчал Клемпнер. — Нам запрещено прикасаться к евреям! Мы должны бойкотировать только их услуги.

Оффенбахер, облокотившись на стол, подпер щеку кулаком. На его взгляд, решение Фюрера было в высшей мере разумным, однако бойкот еврейских магазинов в Вайнхаузене казался ему несправедливым. Никто из местных евреев не был коммунистом, никто не торговал порнографией и вообще не доставлял Германии каких-либо хлопот.

— Полагаю, вам, господин Оффенбахер, это очень подходит? — саркастически спросил Вольф.

— Вполне, и все же мне кажется, что Зильберман и другие евреи Вайнхаузена вообще не заслуживают бойкота.

— Вы начинаете меня немного беспокоить, — сказал Вольф. — Вы разве не знаете, что Зильберман продает пирожные одной из еврейских пекарен Кобленца?

— Знаю, и, должен сказать, — очень хорошие пирожные.

— А вы, случайно, не друг евреев?

Ничего не ответив, пекарь откусил кусок своего кренделька. Он ни в коем случае не относил себя к друзьям евреев, однако их врагом тоже не был. Как и большинство жителей Вайнхаузена, он считал, что евреи иногда раздражают, но в целом их вполне можно терпеть. Оффенбахер всегда обращался с ними вежливо. По сути, несколько лет назад он даже и не задумывался о существовании еврейской проблемы.

— Честно говоря, мне они вообще безразличны, — наконец, сказал Оскар. — Я только хочу, чтобы был порядок.

 

Глава 10

По завершении собрания Ева начала убирать со столов. Вольф остался, чтобы помочь ей.

— Как ты, не против еще раз прокатиться на мотоцикле?

Ева просияла.

— Конечно! Но только давай на этот раз постараемся не попадать под дождь.

Вольф рассмеялся.

— А тебе очень красиво с мокрыми волосами.

Ева покраснела.

— Ты слышала, о чем говорилось на собрании? — спросил Вольф.

Отведя тыльной стороной ладони со лба непослушный локон, Ева окунула тряпку в ведро с мыльной водой.

— Немного. Политика навевает на меня скуку.

— И что ты думаешь о бойкоте?

— Может, какие-то другие евреи и заслуживают этого, но только не те, которые живут здесь. Особенно — не Зильберман. Я не могу забыть, как он спас меня.

Вольф кивнул.

— Я понимаю. Но не переживай. Никто не собирается причинять зло Зильберману, Бауму или Голдману. Это будет просто заявление о нашей позиции.

Ева покачала головой.

— Мне кажется, мы в этом немного лицемерим. Мы не хотим, чтобы мир бойкотировал всех нас из-за нескольких горлопанов в верхушке партии, и в то же время собираемся наказать всех евреев за нескольких негодяев.

Вольф ничего не ответил.

— А ты так не считаешь? — спросила Ева.

— Да выбрось ты все это из головы. Все равно по-другому не получится. Они хотят бойкотировать нас, а мы бойкотируем их. Все просто.

— Не сказала бы.

Вольф уперся кулаками в бока. От осознания того, что у него нет подходящего ответа, в нем заговорило уязвленное мужское самолюбие.

— Ваша задача как женщин, — заниматься детьми а лмать над серьезными вопросами предоставьте нам.

— Не ты ли минуту назад спросил, что я думаю по этому поводу? — ощетинилась Ева. — Ты уж определись!

Вольф пнул ногой ее ведро, выплеснув на деревянный пол поток мыльной воды.

— Не смей разговаривать со мной, как с мальчишкой! — крикнул он, стукнув кулаком по столу.

Еву вдруг охватил страх. Никогда еще Вольф не был с ней таким грубым.

— Ты… Ты чего? Что я такого сказала?

На шее Вольфа пульсировала вена. Сделав глубокий вдох носом, он закрыл глаза, чтобы побыстрее совладать со своим неожиданным всплеском гнева.

— Да, ты права. Извини, — сказал Вольф уже спокойно, наклоняясь, чтобы поднять ведро.

Ева немного расслабилась.

— Мне… мне надо закончить работу, — нерешительно сказала она, нервно теребя в руках тряпку.

Вольф мягко взял ее за руку.

— Правда, извини. Ты для меня много значишь, и я не должен был так себя вести. Сам не знаю, что на меня нашло. — Сунув руку в карман, Вольф достал оттуда маленький конверт. — Чуть не забыл. Вот, держи.

Взяв конверт, Ева медленно его открыла. Внутри оказался аккуратно придавленный нарцисс.

— Я заметил его вчера, когда подъезжал на поезде к Гюльсу, — с гордостью улыбнулся Вольф. — Представь: я умудрился спрыгнуть, сорвать цветок, а потом еще и запрыгнуть обратно на платформу.

Теперь уже окончательно расслабившись, Ева поднесла желтый цветок к носу.

— Пахнет замечательно! Спасибо.

Заливные луга вдоль сонного Мозеля были красивы в любое время года, но особенно Еве нравилось лето. В конце августа 1933 года она провела немало часов, сидя на поросшем травой берегу или бродя по теплой воде вместе с Линди, которая по секрету рассказывала об ухаживаниях Понтера. Ева не сомневалась, что ее подруга скоро выйдет замуж, однако часто спрашивала себя: решится ли Линди когда-нибудь рассказать Гюнтеру всю правду о своей дочери?

С Анной они тоже неплохо проводили время, но их встречи были довольно редки. Ева не была настолько увлечена джазом, как ее рыжеволосая подруга, поэтому они начали постепенно отдаляться. В деревнях вдоль Мозеля за Анной быстро закрепилась слава «куколки свинга», и она стала неофициальным лидером всех молодых любителей джаза Благодаря законам, запретившим евреям занимать посты в государственной службе, ее отец пошел на повышение и теперь мог заказывать для Анны самые свежие пластинки прямо из Америки. У Келлеров был даже новомодный патефон.

Впрочем, в последнее время основным объектом беспокойства Евы стал ее брат Даниэль. Шестилетний парень часто оставался без надзора, из-за чего попал под плохое влияние юных Шнайдеров, и особенно — Гери. Фрау Фольк постоянно не было дома. Став членом национал-социалистической партии, она часто ездила на съезды в Бонне, Франкфурте, иногда — Кельне. Вот и на этот раз она вместе с тысячами других желающих услышать речь Фюрера, отправилась в Рюдешайм.

Преподобный Фольк делал все, что в его силах, чтобы присмотреть за Даниэлем, однако у него было много дел в церкви. «Пробуждение» Германии вновь наполнило церковные скамьи, что только прибавило пасторских забот. Кроме того, ему часто приходилось уезжать на региональные встречи священнослужителей, с которых он возвращался только ночью. В таких случаях за Даниэлем выпадало присматривать Гансу Биберу.

Состояние, ее старого друга тоже беспокоило Еву. Несмотря на то, что семья Фольк обеспечила для Ганса пристойное жилье и питание, он так и не смог отойти от пережитого потрясения. В его глазах больше никогда не появлялся былой радостный свет. Ганс медленно бродил по деревне, ссутулив плечи, уделяя много времени уходу. За могилой его давно умершей жены. Ева понимала, что в тот день дух старика был сломлен. Она не раз видела, как он с болью смотрит вдаль на зеленые террасы на склонах холма.

— Это называют «погодой Фюрера», — сказала Ева.

Стоял теплый летний вечер. Поужинав вместе с Бибером и Даниэлем бутербродами с сыром и ветчиной, Ева растянувшись на зеленой траве, посмотрела на бездонное синее небо.

Надев на голову свою фуражку, Ганс натянуто засмеялся. — Да, Фюрер никогда не подводит. Каждый раз, когда он куда-то летит, в небе сияет солнце. — Старик выбил из своей трубки выгоревший табак. — Прямо как на наши церковные праздники. Отец Стеффен как-то жаловался, что как только твой отец организовывает какой-нибудь фестиваль или песенное шествие, устанавливается идеальная погода, а когда что-нибудь организовывает он, то всегда идет дождь. Он называет это «протестантскими днями».

Ева засмеялась. Сев, она вытащила запутавшиеся в волосах травинки.

— Я думаю вернуться, — сказала Ева после небольшой паузы.

Ганс пристально посмотрел на нее.

— Ты имеешь в виду домой?

Ева задумчиво бросила в реку камешек.

— Я нужна Даниэлю. Да и вообще, моя помощь пригодилась бы всем вам. Я могу готовить, шить, убирать в доме…

— Лучше не возвращайся, — выпалил Даниэль. — Мама всегда только кричит на тебя. А папа расстраивается.

Ганс задумчиво достал из своей корзинки зеленую бутылку.

— Если потом опять уходить, то лучше действительно не возвращаться. — Он налил себе и Еве белого вина. — Мы как-то справляемся. Когда твоя мама уезжает, я готовлю. Пастор очень хвалит мое жаркое, а пасторы не лгут… Я надеюсь…

Ева посмотрела на Даниэля.

— Ты действительно не хочешь, чтобы я вернулась?

Паренек сел.

— Можешь попробовать, конечно. На прошлой неделе приезжал дядя Руди. Он хотел увидеться с тобой.

— И ты мне ничего не сказал?

Даниэль пожал плечами.

— Я думал, ты катаешься с Вольфом на мотоцикле. Дядя Руди привез мне ружье, которое стреляет шариками, а тебе — фотоаппарат из Нью-Йорка.

— Фотоаппарат? А где он?

— Я все время забываю его тебе принести. Он называется «Brownie». И пленку дядя Руди тоже привез. Он уехал к бабушке. Говорит, что хочет пожить немного у нее из-за поляков.

Швырнув в реку только что сорванную травинку, Ева повернулась к Гансу.

— Я слышала, мама… изменилась.

Раскурив свою трубку, Ганс выпустил в небо облако ароматного дыма.

— Да, и сильно. Партия определенно повлияла на нее в лучшую сторону. — Он наклонился ближе к Еве. — Она больше не пьет и не курит… Ну, разве что, когда разнервничается. И она перестала краситься.

— Почему?

— Канцлер считает, что немки должны быть скромными и сдержанными.

— Папа тоже так считает, но его она никогда не слушала. Ганс пожал плечами.

— Ну, он же — не Фюрер. Люди говорят, что Гитлер для нас — Божий избранник, и потому, что они ни скажет, сбывается. Его успех для всех — признак Божьего содействия. Бог не стал бы благословлять то, что Ему не нравится.

— А разве это так?

— Не знаю… Это означало бы, что Бог был против Германии во время войны, а я в это не верю.

Ева помолчала, наблюдая за тем, как ее брат гоняется за бабочками в своих шортах на подтяжках.

— Так возвращаться мне домой или нет?

— Не знаю. Ты действительно этого хочешь или просто жалеешь нас?

Ева задумалась. Она не знала, что ей ответить.

— Привет! — вдруг крикнул кто-то у них за спиной.

Обернувшись, Ева и Ганс увидели приближающего Андреаса.

— А я вас кругом ищу.

— Меня? — улыбнулся Ганс.

— Ну…

— Да ладно. Я пошутил. Думаю, нам с Даниэлем пора домой. — Старик окликнул мальчугана. — Счастливо оставаться, — подмигнул он Андреасу.

— Чем сегодня планируешь заняться?

— После церкви пойду в винодельню, — сказал Андреас — Мой шеф говорит, что мы, если хотим, можем устроить там танцевальный зал на выходные.

Ева посмотрела на одну из пологих гор над деревней. С этой точки можно было рассмотреть только крышу бывшей винодельни Бибера. Ева не была там со времени аукциона Она сжала губы.

— А тебя не коробит работать на этих франкфуртских евреев? — резко спросила Ева с нотками презрения в голосе.

Андреас ничего не ответил.

— Мне бы на месте Ганса это было неприятно, — продолжала Ева. — Они лишили его всего, а ты им помогаешь.

Андреас посмотрел на холмы. Он придерживался другого мнения на этот счет.

— Я знаю все о виноградниках, и мне нравится работать на склонах. Оттуда открывается замечательный вид на реку. — Андреас замолчал, но, не дождавшись ответа Евы, продолжил. — Я спрашивал у Бибера, что он по этому поводу думает. Он сказал, что ему все равно… Он рад, что у меня есть работа.

— А что еще он должен был сказать? Тебе же нужна работа. Но скоро у нас будет много новых рабочих мест, и ты сможешь уйти из этой винодельни. Я слышала, Гитлер планирует построить новый мост в Лимбурге. Ты мог бы наняться рабочим на строительство. Тебе не нужно работать на этих евреев.

— Я совсем не собирался обижать Бибера, — сказал Андреас после долгой паузы.

— А головой подумать ты мог?

— Я думал… И считаю, что новый хозяин винодельни с банкиром связан никак не был. Хотя… Кто знает…

Андреас опять посмотрел на укрепленные столбами террасы на склоне холма Виноградники были ярко-зелеными, пышными и хорошо ухоженными. Андреас с десяти лет взбирался на эти склоны, чтобы возделывать превосходный местный рислинг. Он знал все не только о винограде, но и о производстве вина. Работая в одиночестве на террасах, Андреас нередко поднимался гораздо выше стелящегося над рекой тумана, чувствуя себя единым целым со своими любимыми зелеными холмами.

Увидев мечтательное выражение на его лице, Ева вспомнила, как сильно Андреас любит природу. Однажды он спросил ее, что ей доставляет больше всего радости. Тогда Ева ответила, что не знает. «Может быть, когда меня любят», — добавила она. Андреас сказал, что о человеке можно много узнать, выяснив, что доставляет ему радость. Тогда Ева задала ему тот же вопрос, на что Андреас ответил: «Быть в центре круга, в котором все взаимосвязано». В тот момент Ева не поняла, что он имеет в виду, но теперь она вдруг осознала: ее друг находится в центре своего круга. Ей стало стыдно за то, что она только что пыталась заставить Андреаса выйти из среды, которая доставляет ему радость.

Они вместе неспешно направились к деревне. Пройдя под железнодорожным мостом, они взобрались на насыпь автодороги.

— Ты слышала, что бригадир с виноградника Рота уволился, чтобы подыскать себе работу в Кобленце? — спросил Андреас.

— Правда? — лицо Евы просветлело. — Я знаю, что у Рота хорошо платят.

Андреас на мгновение задумался.

— Да. Я хочу поговорить с ними.

Они несколько минут шли молча. Первым тишину нарушил Андреас.

— В университете в Гейдельберге уволили всех евреев, и моего отца приглашают преподавать там. Вольф думает о том, чтобы бросить школу и устроиться на работу на автомобильном заводе в Кобленце. Может, хоть теперь я смогу пойти учиться.

— А что бы ты хотел изучать?

— Ботанику.

Они подошли к дому Андреаса.

— Слушай, я купил несколько новых пластинок — начал нерешительно юноша. — Не хочешь послушать?

— Свинг?

— Ага.

— Да, давай.

Войдя вслед за Андреасом в гостиную, Ева устроилась на продавленном кресле и огляделась по сторонам. Несмотря на стойкий запах плесневелой древесины и сигарет, в доме было чисто. Окна закрывали тяжелые портьеры, которые летом хорошо защищали от жары, а зимой — от холода, однако из-за них комната выглядела мрачновато. Встав Ева раздвинула их, впустив в дом яркие лучи августовского солнца, прочертившие в воздухе четкие пыльные дорожки.

Ева заметила новый радиоприемник профессора. Такие приемники ловили только три государственных канала и правительство бесплатно раздавало их всем желающим. Ричард Клемпнер недавно напомнил отцу Евы, что ему следовало бы сменить свой американский «RCA», принимавший зарубежные пропагандистские каналы, наподобие «Radio Luxemburg» и Би-би-си.

Внимание Евы привлекла стопка книг на рабочем столе профессора. Это были произведения Дарвина, Чемберлена и Гобино. Ева взяла одну из четырех книг Гобино под названием «Опыт о неравенстве человеческих рас» («Essai sur L'Ingalit'e des Races Humaines»).

— Одна из любимых книг профессора, — тихо сказал Андреас.

— Что? — переспросила Ева.

— Я говорю: это — любимые книги моего отца. Той, что ты держишь в руках, уже почти семьдесят пять лет. Она на французском языке.

— Это я поняла. А о чем она?

— О неравенстве рас и том, что арийцы — высшая раса, а евреи — второсортные выскочки, стремящиеся подорвать наши устои. — Андреас пожал плечами. — Отец понемногу переводит ее и читает Вольфу за обедом.

— Это что — книга национал-социалистов?

— Да. Нацисты хотят представить еврейскую проблему расовой, а не религиозной, поэтому опираются на труды этого француза и еще — англичанина Чемберлена. На меня вся эта наука навевает скуку. — Андреас показал рукой на другие книги на полках, среди которых Ева узнала романы Эркардта и Вильгельма фон Поленца — Мне больше нравится такое.

Андреас подошел к запыленной стопке старых журналов «Die Tat», которые когда-то издавались Народным движением, почитавшим традиции крестьянства Германии.

— В одном из них Отто Гемлин написал, что каждый народ живет в уникальной природной среде. Например, нас окружают бескрайние леса. Мы, немцы, не созданы для городов.

Глядя на то, как заблестели глаза Андреаса, Ева улыбнулась. Смутившись, он быстро протянул руку к небольшой стопке пластинок.

— Да, ты же пришла послушать свинг…

Андреас передал Еве альбом Снукса Фридмана и его «Memphis Stompers», и еще один — «Chocolate Dandies». Сев рядом с граммофоном, Ева молча наблюдала за тем, как Андреас осторожно опускает иглу на первую пластинку.

— Мне придется сделать звук тише, — сказал он. — Соседи ненавидят такую музыку, как, впрочем, и мой отец. — Зазвучали первые аккорды «Goofer Feathers Blues». — Они называют ее еврейско-негритянской.

Ева рассмеялась.

— Мой отец объяснял церковной молодежи, что такая музыка пропагандирует пьянство и аморальность, — сказала она.

Андреас пожал плечами.

— Да, Гюнтер говорил мне. Думаю, пастор преувеличивает.

Ева не была в этом так уверена. Она достаточно много узнала от национал-социалистов такого, что склонило ее к выводу, что западная музыка и искусство действительно могут быть средством подрыва немецкой культуры. Ева обрадовалась, узнав о правительственном запрете многих фильмов, которые передвижные кинотеатры частенько показывали на стене таверны. Обслуживая столики во время таких киносеансов, ей не раз приходилось краснеть.

Выскочив в кухню, Андреас через минуту вернулся, неся в руках бутылку белого вина и тарелку с нарезанным сыром. Поставив все это на стол, он быстро поднялся по лестнице на чердак в свою комнату и вскоре спустился с большой картиной в рамке. Это была репродукция работы немецкого художника Каспара Давида Фридриха.

— Мне ее перед смертью подарил мой родной отец.

Ева, поднявшись с кресла, принялась внимательно рассматривать картину. На ней был изображен человек в черном пальто, который стоял на вершине горы спиной к зрителю, а лицом — к бескрайнему полю облаков между скалистыми горными пиками.

— Она называется «Человек над морем облаков», — сказал Андреас.

— Тяжело понять: облака сгущаются или рассеиваются. Радуясь, что Еве понравилась картина, Андреас улыбнулся.

— Я смотрю на эту картину всю свою жизнь. Она превосходно иллюстрирует загадку Германии. Смотри: осанка человека кажется уверенной, но неясно: он доволен своим положением или же смотрит на следующую вершину.

— Да, и обрати внимание на солнце. Нельзя определить: это закат или восход.

— А как ты думаешь, почему художник повернул человека спиной?

— Интересно, куда он смотрит? — Ева пристально всмотрелась в картину, в которой начинала видеть все больше и больше скрытого смысла. — Художник направляет наш взгляд вверх, в небеса, но…

— Да. Я бы сказал, что человек смотрит на восход солнца, наслаждаясь его славой… — Андреас, мягко взяв Еву за руку, медленно развернул ее к себе.

Окунувшись в его глаза, она почувствовала, что ее как будто затягивает в какой-то теплый, успокаивающий омут где-то на краю рая. Ноги Евы стали ватными, а сердце бешено заколотилось. Обмякнув в сильных руках Андреаса, она растворилась в его нежных объятиях. Увидев, что он смущенно колеблется, она, ожидая продолжения, закрыла глаза. Наконец, после мгновения, показавшегося Еве вечностью, она ощутила дыхание Андреаса на своем лице и мягкое прикосновение его губ на своих губах.

 

Глава 11

От вихря событий, случившихся с Евой и ее миром за следующие двенадцать месяцев, у нее голова шла кругом. Невзирая на поцелуй, они с Андреасом так и не стали парой. По крайней мере, — не официально. К огромному огорчению парня, Ева решила сохранить их отношения дружескими. Ее необъяснимая тяга к Вольфу не позволяла ей с головой окунуться в искреннюю любовь Андреаса. Тем не менее, она не отказывала составить ему компанию на различных деревенских праздниках, а в ноябре даже съездила с ним в Кобленц на торжество по случаю 450-летия Мартина Лютера. Кроме того, родители Евы частенько приглашали Андреаса по воскресеньям в гости на чашку кофе.

И все же, невзирая на всю его доброту и привлекательность, Ева день и ночь думала о Вольфе. Даже идя под руку с Андреасом, она представляла его сводного брата, мчащегося по мотодрому на рычащем мотоцикле в своем красивом кожаном костюме. Еве еще и еще раз хотелось пережить восторг от быстрой езды по извилистым проселочным дорогам, сидя на заднем сиденье красной ревущей машины. Каждый раз, когда она обнимала Вольфа, прижимаясь к его крепкой спине, ей казалось, что он навсегда увозит ее от боли прошлого к чему-то новому и прекрасному.

Но они не только катались на мотоцикле. Ева находила время и для того, чтобы просто пройтись с Вольфом. Во время таких прогулок она всегда переживала одно и то же: ей хотелось быть рядом с ним. Еве нравилось подчиняться Вольфу, и когда он начал убеждать ее вернуться к родителям, как подобает настоящей немецкой девушке, она на следующий же день с чемоданом в руке оказалась на пороге отцовского дома.

Последующие месяцы стали временем медленного восстановления отношений. Читая ей присылаемые дядей Руда газеты, отец выпил не одну чашку приготовленного Евой кофе. Все указывало на то, что германия, объединившись в общей борьбе с аморальностью, большевизмом, преступностью и классовой ненавистью, вновь обрела чувство национальной гордости. Новости сменяли друг друга с такой быстротой, что Ева уже не успевала следить за их водоворотом.

Безработица улетучивалась на глазах; все политические партии примкнули к национал-социалистам; люди начали приветствовать друг друга, вскидывая вверх правую руку; студенты сожгли тысячи книг, считающихся вредными для нации; правительство издало законы о стерилизации умственно отсталых (впрочем, как объяснил отец, подобные законы существовали и в Америке). Повсюду кормили и одевали бедных, а молодоженам выделялась государственная помощь на свадьбу. Евреев лишили гражданских прав, а политических оппонентов, наподобие коммунистов, отправили в концлагеря на перевоспитание. Кроме всего прочего, канцлер вывел Германию из Лиги Наций из-за витавших там антинемецких настроений.

После этих и других нововведений Фюрер провел референдум, чтобы выяснить отношение народа к его политике. Как оказалось, его поддерживает 95 процентов немцев — в том числе и еврейская общественность, которая, отчаянно стремясь доказать свою преданность, безоговорочно одобряла внешнюю политику Гитлера. Дальнейшему сплочению Германии способствовало и недавнее соглашение Фюрера с Папой Римским, по которому правительство могло рассчитывать на полную поддержку и благословение местной Римско-католической церкви.

«Чудо Гитлера» не обошлось и без «сюрпризов», включая государственные займы для сети еврейских универмагов с целью сохранения 14.000 рабочих мест и организованный Гестапо сбор средств на поддержку пасторов в зарубежных миссиях. Кроме того, Гитлер однажды заверил страну, что никогда не будет вмешиваться в учение и свободу вероисповедания церквей — заявление, не прошедшее мимо внимания преподобного Фолька.

Был понедельник 27 августа 1934 года…

— Главное не забыть: суп никогда не подается таким горячим, как будто его только что сварили, — бубнила себе под нос Герда, поспешно убирая со стола посуду после легкого ужина. — Знаешь, Пауль, по-моему, ты со своими друзьями-проповедниками чрезмерно беспокоишься, — добавила она громче, обращаясь к мужу.

Ева заметила, что ее мать слегка пошатывается. Хотя фрау фольк в последнее время пила намного меньше, из-за скорого приезда из Америки деверя у нее расшатались нервы. Для их успокоения, несмотря на ожидания Гитлера, она опять вернулась к своему старому пристрастию — шнапсу.

Не обращая внимания не состояние жены, Пауль повернулся к Еве, чтобы ответить на ее вопрос о причинах недовольства некоторых пасторов.

— Речь идет об «Исповедующей Церкви», возглавляемой Бонхоффером и Нимёллером. Ты должна понимать, что подавляющее большинство пасторов этого движения по-прежнему поддерживает правительство, хотя и не соглашается со всеми аспектами идеологии нацистов. Главной проблемой для «Исповедующей Церкви» является так называемый «арийский параграф» закона, запрещающего неарийцам иметь какие-либо связи с общественными институтами Германии. Дело в том, что для государства крещеные евреи — все равно евреи, и потому по закону они больше не принадлежат нашим церквям. Большинство недовольных пасторов возражают против подобного вмешательства в дела Церкви.

— Но ты же их не поддерживаешь?

— Нет. Некоторые из их радикалов — особенно Бонхоффер — начали заходить слишком далеко. Будь их воля, они вообще не дали бы Фюреру никакой возможности влиять на церковные отношения. Но нельзя же ожидать, что государство всегда будет действовать безошибочно. Наша задача — не противодействовать ему, а терпеливо направлять его к праведности. — Пауль потянулся за своей газетой. — А я скажу, что канцлер больше года не произносит слова «еврей» и проявляет небывалое самообладание по отношению к полякам даже после их нападений на местное немецкое население.

В этот момент кто-то громко постучал в дверь. Пауль глубоко вздохнул и, бросив обеспокоенный взгляд на жену, медленно встал из-за стола. Он уже давно не виделся со своим братом Альфредом и, судя по тону последних писем из Америки, от его приезда не приходилось ожидать ничего хорошего. Впрочем, пастор с нетерпением ожидал встречи с повзрослевшими племянниками. Он открыл входную дверь.

— О! Привет всем!

Альфред пожал протянутую руку Пауля.

— Рад тебя видеть.

— Взаимно, Альфред. Заходите. Давай я помогу занести вещи.

Войдя вместе со своими детьми в гостиную, Альфред по своему обыкновению вручил Герде букет свежих цветов.

— О, как мило! Спасибо.

Оглядевшись по сторонам, Альфред снял пиджак. Будучи баптистским пастором в богатом пригороде Ричмонда, штат Вирджиния, он приехал в Германию на проходящий в Берлине международный съезд служителей-баптистов. При этом Альфред взял с собой детей: шестнадцатилетнюю брюнетку Дженни и десятилетнего Бобби. Его жена — тоже уроженка Германии — умерла двумя годами ранее от рака.

Учтиво поздоровавшись с американскими родственниками, с которыми они виделись впервые, Ева и Даниэль стали в стороне, с интересом наблюдая за происходящим. Как оказалось, Дженни и Бобби бегло говорят по-немецки, но не успели кузины и кузены переброситься и парой слов, как Альфред, открыв большую сумку, начал быстро доставать оттуда подарки. Герде он вручил красивую вышивку с текстом 22-го Псалма, а Паулю — стопку из нескольких музыкальных изданий.

— Думаю, твой органист оценит их по достоинству.

— Спасибо.

Далее Альфред подарил Даниэлю книгу библейских историй на английском, на что паренек только вежливо сказал: «Спасибо». Можно было не сомневаться, что эта книга окажется в ящике стола рядом с другим его разочарованием: свистком.

Наконец, Альфред дал знак Дженни, и та, достав и сумки какой-то бумажный сверток, вручила его Еве.

— Надеюсь, у тебя еще нет этого.

Заинтригованная, Ева быстро развернула сверток.

— Дневник! — радостно воскликнула она, увидев толстый, добротный блокнот в кожаном переплете. Открыв его, она мечтательно посмотрела на пустые страницы. Какими же словами их наполнит будущее?

— О, спасибо, Дженни! Спасибо, дядя Альфред! Спасибо вам большое! — благодарила Ева, обнимая всех по очереди. — И тебе, Бобби, — тоже.

Следующие несколько минут дом Фольков был наполнен суматохой расселения по комнатам. Наконец, Герда пригласила всех в кухню на кофе с кексами, однако Ева и Дженни задержались в гостиной.

Дженни была довольно невзрачной, крупной девушкой с прыщавым лицом. Она оказалась более застенчивой, чем Ева предполагала по ее письмам, и в незнакомой обстановке явно чувствовала себя неловко. Взяв кузину за руку, Ева уже собиралась расспросить о ее маме, как вдруг раздался стук в парадную дверь.

Сразу же побежав открывать, Ева увидела на пороге Андреаса. Глупо улыбаясь, он держал в руке букет цветов. При виде его наряда, Ева чуть не рассмеялась. На Андреасе были брюки в полоску и не по размеру большая спортивная куртка, а на лоб ему ниспадала длинная прядь волос.

— Что это на тебя нашло?

Андреас покраснел.

— Твои американцы уже приехали?

Ева кивнула.

— Но чего ты так вырядился?

— Мне подняли жалованье, поэтому мне захотелось сделать тебе сюрприз. Хайль свинг! — тихо воскликнул он, вскинув правую руку, и тут же смущенно рассмеялся.

— Прямо скажем: непривычно тебя видеть таким… — удивление Евы уступило место растерянности. — А туфли! — Она оглянулась на Дженни, которая смотрела на Андреаса широко раскрытыми глазами.

— Кто там? — в гостиную, вытирая руки о передник, вошла Герда. — Ты что, расческу потерял? — язвительно спросила она при виде Андреаса.

Юноша быстро убрал со лба прядь волос.

— Я… Я только хотел пригласить ваших американских гостей сегодня вечером на танцы… Вместе с Евой.

Герда хихикнула.

— Ты шутишь? Они же — баптисты, а баптисты относятся к подобным танцулькам еще хуже нацистов. — Герда посмотрела на туфли Андреаса. — И еще баптистов тяжело рассмешить, но эти туфли, думаю, с задачей справятся. — Она громко икнула. — Представляешь: американцы запретили алкоголь… И еще они думают, что мы развели тут тиранию!

Трое молодых людей последовали за Гердой на кухню. При виде Андреаса Пауль от удивления раскрыл рот.

— Андреас… Что это на тебе такое?

— Э-э… Это новый стиль…

Лицо преподобного Фолька медленно залила краска. Андреас протянул Альфреду руку, но тот только покачал головой.

— Я никогда не позволю своей дочери встречаться со стилягой. Знаешь, Пауль… Я удивлен.

Ева сразу же ощетинилась. Она не виделась с дядей более десяти лет, но теперь была даже рада, что он живет так далеко.

— И чем же вы удивлены, дядя Альфред?

Грузный американец величаво расправил плечи.

— Могу объяснить, — начал Альфред с важным видом. По его снисходительному, излишне громкому голосу Ева поняла, что сейчас будет проповедь. — Я удивлен, что дочь моего брата вовлечена в подобную безнравственность.

— Но…

— Я только что приехал с нашего съезда в Берлине. Как я и предполагал, здесь перед вашим выскочкой Гитлером все пресмыкаются. Зал церкви, в котором проходили наши собрания, был весь увешан его нацистскими флагами. Подумать только: знамя Адольфа Гитлера рядом с портретом великого Чарльза Сперджена! Однако за время съезда мое мнение о нем изменилось. Как оказалось, он не курит, не пьет, не сквернословит, ведет здоровый образ жизни… Гитлер ожидает от немок трезвенности, скромности и верности семьям, — Альфред метнул многозначительный взгляд в сторону Герды. — Он противостоит безбожию «красных», абортам и гомосексуалистам. Все это убеждает, что Гитлер ведет Германию в правильном направлении. — Альфред наклонился к Еве. — Но что же я вижу? Проявление демона джаза! И где? В такой маленькой деревне как Вайнхаузен! Должен сказать, борьба Гитлера за спасение достоинства Германии может быть опять проиграна.

— Наши танцы совершенно безобидны, — запротестовала Ева. — Мы просто развлекаемся…

— Танцы действительно безобидны, юная леди, а вот все эти вихляния бедрами… Это просто средоточие греха. Танцевальные залы — ни что иное, как подмостки Люцифера. Алкоголь, отвратительный жаргон, дикие ритмы… Твоему отцу следовало бы получше воспитывать тебя.

Пауль стоял, нервно постукивая трубкой по своему бедру.

— Она уже достаточно взрослая, чтобы самой решать, как ей жить.

Альфред гневно развернулся к своему младшему брату.

— Вы, христиане Германии, сбились с Божьего пути! Слишком много либерализма и недостаточно здравого библейского учения.

Пауль промолчал, но зато не выдержала Герда.

— Неужели? А кто виноват в том, что мы стали заблудшими овцами — не вы ли, американцы? Если бы вы после войны соизволили обуздать своих союзников, то мы бы не докатились до всего этого!

— Раз вы поощряете танцы и подобную моду, — Альфред кивнул головой в сторону Андреаса, — то мне в этом доме делать нечего!

Герда презрительно прищурилась.

— Слушай, Альфред, сделай пару глоточков мозельского вина. Это тебя успокоит. Знаешь, у меня есть очень хороший «Рислинг»…

— Нет уж, благодарю! И судя по тому, как от тебя пахнет, тебе тоже лучше остановиться.

— Убирайся с моей кухни! — подняв к губам бутылку, Герда демонстративно сделала несколько больших глотков.

— Герда, прошу тебя…

— Заткнись, Пауль! Если бы ты был мужчиной, ты бы сам вышвырнул этого фарисея за дверь!

— Фарисея?! Вот значит, кто я для тебя! — уши Альфреда стали красными, как раскаленный утюг. — Пауль, как ты позволяешь своей жене вести себя подобным образом?

В ответ пунцовый Пауль только промычал что-то невнятное.

— Да что он может… — ответила за него Герда. — Он не в состоянии управлять ни мной, ни детьми, ни общиной. Он — почти такое же ничтожество, как ты, жалкий трус.

— Как ты смеешь так разговаривать со мной! — грохнул кулаком по столу Альфред.

— Как ты того заслуживаешь. Мои братья умирали в траншеях, в то время как ты удрал в Америку и взял там себе новую фамилию. Трус! Ничтожный трус!

* * *

В тот вечер расстроенные Андреас и Ева так и не пошли на танцы. Вместо семейного вечера Пауль помог Альфреду отнести вещи в таверну Краузе, выполнявшую роль местной гостиницы. На следующее утро преподобный Фольк встретившись с братом в таверне, начал со многими извинениями слезно умолять его остаться, как и планировалось на неделю. Ради Пауля Альфред неохотно согласился, но иметь какое-нибудь общение с Гердой наотрез отказался Следующие несколько дней братья навещали местных пасторов, а обязанность развлекать Дженни и Бобби возложили на Еву.

Суббота выдалась теплой и солнечной, и Ева, позаимствовав несколько велосипедов, отправилась вместе с Андреасом, Дженни, Даниэлем и Бобби на прогулку вдоль тихого Мозеля к деревне Коберн, расположенной в нескольких километрах западнее Вайнхаузена. Промчавшись к реке, компания вскоре сложила велосипеды у подножия северного, пологого склона холма, частично поросшего лесом. Над их головами высились развалины средневекового Нидербургского замка.

— Идите за мной, — сказала Ева.

Восхождение по узкой, извилистой тропе было утомительным, но не сложным. Наконец, пройдя через небольшой сосновый лес, компания приблизилась к полуразрушенной внешней стене. Американцы, широко открыв рот, увлеченно слушали рассказ Евы о том, что этому замку уже восемь веков, а вокруг него — свыше тысячи римских могил. Пока девушки и Андреас поднимались по поросшей мхом лестнице на верхний уровень, Даниэль и Бобби, обогнав их, остановились во внутреннем дворе у древнего колодца, подставив лица теплому летнему солнцу. Нарвав по пути букетики хрупких цветов, укоренившихся в потрескавшейся от времени каменной кладке, девушки с улыбкой посмотрели на щебечущую у них над головой стайку птиц.

Ева любила бывать в этих развалинах. Колодец, возле которого они остановились, всегда навевал на нее чувство покоя. Его круглые, вымощенные камнем стены так и манили достать прохладной воды из тихих серых глубин. Всего лишь в нескольких шагах от колодца горделиво возвышалась сторожевая башня с обсыпающимися от времени зубцами. Глядя на нее, Ева всегда как будто прикасалась к древней истории родины — чувство, наверняка, незнакомое ее американским гостям.

Забравшись в одну из устроенных внутри внешней стены комнат, Ева выглянула через узкое окно на плавно извивающийся внизу Мозель. Закрыв глаза, она представила себя плывущей в удивительное будущее, ожидающее ее в новом, зарождающемся мире. Мечтательно вздохнув, Ева подошла к другому окну, из которого открывался прекрасный вид на зеленые холмы с ухоженными виноградниками и лесами на пологих склонах.

— Теперь я понимаю, почему тебе здесь так нравится, — сказала Дженни.

Пока Андреас, достав из кармана блокнот и ручку, куда-то запропастился, Ева и Дженни присели отдохнуть на каменной стене колодца. За несколько дней они успели сдружиться, и обе очень сожалели, что им скоро придется расстаться. Девушки искренне делились друг с другом тем, что их тревожит и смущает. Дженни призналась, что ее пугает злость ее отца, а Ева пожаловалась на робость своего. Дженни рассказала, что боится парней, а Ева — о Вольфе и Андреасе. Когда же Дженни заговорила о церкви, Ева обнаружила, что здесь у них много общего.

Впрочем, стоило Дженни покритиковать немцев за то, как они обращаются с евреями, Ева тут же парировала, что американцы обращаются с неграми не лучше. Дженни спросила, будет ли Германия предпринимать попытки вернуть себе территории, потерянные в результате войны, а Ева поинтересовалась, намерены ли Соединенные Штаты когда-нибудь отдать индейцам отобранные у них земли.

Разыгравшиеся эмоции быстро улеглись, и Ева с сочувствием выслушала рассказ Дженни о проблемах немецких эмигрантов в Америке. Видя, что кузина явно рада тому, что ее отец сменил написание фамилии с немецкого «Volk» на английское «Folk», Еве стало жаль ее. Дженни запуталась, кто она, и где ее родина. Оторванная от своей семьи и страны, она шилась корней. Конечно, ей можно было посочувствовать еще и по другим причинам. Один только отец-тиран чего стоил!

Вдруг, Еве в голову пришла неожиданная идея. Она сунула руку в карман.

— Дженни, ты помнишь дедушку?

— Немного. Мы с ним переписывались.

— Он очень жалел, что не может увидеть вас с Бобби.

— Правда?

— Да.

Ева разжала кулак. На ее ладони лежало бабушкино ожерелье, вобравшее в себя все, что объединяло их с Дженни: христианская вера, немецкая кровь, семейные узы. Как-то около двух лет назад отец Евы назвал эти элементы «составляющими настоящей целостности».

— Дедушка подарил его бабушке вскоре после их свадьбы. Он купил украшение в Зальцбурге.

Осторожно подняв ожерелье с ладони Евы, Дженни повернула его к солнцу.

— Какое красивое!

Ева кивнула.

— Оно очень старинное.

Глядя на поблескивающий в солнечных лучах крест, Ева вспомнила тот вечер, когда дедушка подарил ей это ожерелье, и ту ночь, когда оно было сорвано с ее шеи французом. Ей также вспомнилось то Рождество, когда она в гневе сняла его с себя, и то воскресенье, в которое Андреас уговорил ее опять надеть его. Такая простая вещь, но она прошла вместе с Евой через многие испытания. Ева одновременно и любила, и ненавидела это ожерелье. Она нуждалась в нем, и в то же время отказывалась от него.

Заметив, с каким восхищением Дженни смотрит на ожерелье, Ева решилась. По большому счету, оно в последнее время уже не значило для нее так много, как раньше, наверное, она просто выросла…

— Бабушка мечтала взять его с собой в Америку. Пусть так и будет… Оно — твое, Дженни… Я дарю его тебе…

Дженни бросилась Еве на шею.

— О, спасибо! Спасибо тебе! — всхлипывала девушка. Если минуту назад у Евы еще и оставались какие-то сомнения в том, чтобы отказаться от своего золотого «компаньона», то теперь они окончательно рассеялись.

— Ева? Вот не ожидал тебя здесь увидеть! — радостно улыбнулся Вольф, вошедший строевым шагом во двор замка во главе колонны мальчиков из «Гитлерюгенд».

Ева помахала ему рукой.

— Я вижу, твои парни выдохлись. А разве ты… Я думала, что ты уже перерос «Гитлерюгенд». Тебе же уже восемнадцать.

— Да, это мой последний год здесь, а потом я запишусь в СС.

Это произвело на Еву впечатление. О персональной гвардии Гитлера ходило много разговоров. Эти статные парни в черной униформе были своего рода элитным подразделением, конкурирующим с регулярной армией: Вермахтом.

— А разве ты достаточно высокий для этого?

Вольф, покраснев, вместо ответа гаркнул на выстроившихся перед ним в шеренгу юнцов:

— Кругом! Шагом марш!

Мальчики были одеты в летнюю униформу: коричневые фуражки, такого же цвета рубашки с нарукавными повязками, черные вельветовые шорты, гетры и тяжелые ботинки. У каждого на шее был повязан черный галстук.

— Они напоминают бойскаутов, — шепнула Дженни Еве.

— Да, что-то вроде этого. Те мальчики, которые помоложе, состоят в «Дойчес Юнгфольк», а в «Гитлерюгенд» официально зачисляют тех, кому от пятнадцати до восемнадцати.

Ева была рада, что Даниэль еще слишком маленький, чтобы его приняли в «Гитлерюгенд». Хотя она и одобряла, что парней учили порядку и дисциплине, все же ей казалось, что это движение немного перегибает палку. Мальчикам все-таки нужно хоть иногда давать возможность поиграть, а не муштровать их дни напролет строевой подготовкой и военными маневрами. Акцент, который инструкторы делали на превосходстве арийцев, тоже казался Еве излишним, однако ей очень импонировал тот факт, что песенник «Гитлерюгенд» начинался с целого раздела песен о Боге. Когда колонны «Гитлерюгенд» и «Союза немецких девушек» маршировали вдоль реки, воспевая Бога, страну, семью и свободу, — это нужно было слышать. Такое Ева не могла не одобрять.

Наконец-то, появился Андреас. Когда он садился возле Евы, из его кармана выпал вырванный из блокнота листок бумаги.

— Что это? — спросила Ева, наклоняясь, чтобы поднять листок, прижатый сквозняком к ее туфле.

Она пробежала глазами по строкам:

«Еве»

— О… Как красиво… Но…

В этот момент Вольф громко крикнул: «За родину!» — и отряд «Гитлерюгенд» ударил в барабаны.

Все повернулись на звук, и Ева, воспользовавшись моментом, положила руку на ладонь Андреаса.

— Спасибо, — шепнула она.

 

Глава 12

— Возьмите левой рукой край знамени и поднимите вверх три первых пальца правой руки, — скомандовал Вольф кандидатам на вступление в «Гитлерюгенд», обступившим нацистский флаг во внутреннем дворе замка. Под барабанную дробь он взялся за край красного полотнища.

Семь мальчиков, выполнив команду Вольфа, в один голос произнесли клятву:

— В присутствии этого знамени, которое олицетворяет нашего Фюрера, клянусь посвятить все свои силы спасителю нашей родины — Адольфу Гитлеру. Хочу служить ему до смерти. Да поможет мне Бог! Один народ, один Рейх, один Фюрер!

Довольный Вольф обменялся нацистским приветствием с новобранцами.

— Зиг хайль!

Поздравив каждого из парней лично, он дал последнее наставление.

— Запомните две вещи. Первое: Бог дал превосходство арийской расе. Второе: вы должны быть преданы Фюреру. Мы обязаны исполнить свой долг перед ним точно так же, как он исполняет свой долг перед нами. Наша клятва священна, наша жертва — ради чести р одины.

— Зиг хайль! — опять разнеслось эхом по замку.

Вольф кивнул оркестру, и тот грянул гимн «Гитлерюгенд»:

Дженни посмотрела на Еву широко открытыми от изумления глазами.

— Нет… Это совсем не скауты…

— Просто вашу страну не окружают враги.

Бобби наблюдал за происходящим с большим интересом. Этот десятилетний голубоглазый парнишка понимал: если бы его отец не перебрался в Америку, то он тоже стоял бы в рядах «Гитлерюгенд». Бобби повернулся к Еве.

— Даниэль мне сказал, что я — тоже ариец.

— Ты не сильно этим увлекайся.

Вольф повел отряд в первом гимне из песенника «Гитлерюгенд». Он назывался «Бог — песнь моя». Ева взглянула на Дженни и Бобби. Ей почему-то было приятно видеть их потрясенные лица. Знамена, барабанная дробь, униформа… Все это вызывало у Евы чувство гордости за новую Германию, частью которой она являлась.

— Давайте сфотографируемся, — предложила она американским гостям, передавая свой фотоаппарат Андреасу. — Предлагаю возле колодца.

Когда они встали перед колодцем, Ева одной рукой обняла Дженни за талию, а другую положила Бобби на плечо. Даниэль, выпятив грудь, изобразил радостную улыбку.

— Ну как, готовы? — спросил Андреас, глядя одним глазом в видоискатель. — А теперь все сказали…

В этот момент Вольф, подойдя сзади, выхватил фотоаппарат из рук Андреаса.

— Как насчет настоящей немецкой фотографии? А ну-ка все сделали: «Хайль Гитлер!»

Дженни и Бобби после секундного колебания, хихикая, послушно вскинули правую руку.

— Хайль Гитлер!

Вольф нажал кнопку фотоаппарата.

* * *

В последовавшие месяцы «чудо Гитлера» шагало по Германии семимильными шагами. Впрочем, несмотря на вдохновляющие речи Фюрера и всю заботу «Гитлерюгенда» и «Союза немецких девушек» о молодежи в долине Мозеля, танцевальный клуб Анны Келлер, организованный в бывшей винодельне Бибера, продолжал расти.

— Давай, Андреас, давай! — смеялась Анна, глядя, как Андреас и Линди танцуют под звуки ансамбля «Chick Webb», играющего «Got the Jitters».

Ева хлопала в ладоши.

— Давай, Линди!

Пары кружились и вертелись по комнате, то резко приближаясь друг к другу, то отдаляясь. Их ноги выписывали на земляном полу замысловатые па, дергаясь, словно прикрепленные к ниточкам обезумевшего кукловода.

Двадцать две пары состязались в субботнем танцевальном марафоне. Ту из них, которая продержится на площадке дольше всех, ожидал приз в виде новой пластинки немецкого джазового ансамбля Штефана Вайнтрауба «Syncopators». Ева тоже понемногу пробовала свои силы в танцах. Особенно ей нравилась композиция Бена Поллака «If I could be with you». Конечно же, это была медленная песня, позволявшая танцевать без риска, что край юбки взлетит выше колен. Во всех остальных случаях Ева довольствовалась шумным подбадриванием Андреаса, юлой носившегося по танцплощадке в своих мешковатых брюках с подвернутыми штанинами и двубортной спортивной куртке.

Андреас и Линди танцевали линди-хоп, хотя были не меньшими специалистами и в бальбоа. Эта пара смотрелась очень гармонично, что не особо нравилось Гюнтеру. Он уже был помолвлен с Линди, и весной они должны были пожениться. Обычно Гюнтер был благодушен, но в тот вечер он с угрюмым видом сидел в углу с бутылкой шнапса в руках. Как и у Андреаса, и других парней, ему на глаза свисал длинный локон волос.

По правилам марафона каждый час допускался только один пятиминутный перерыв, поэтому, когда ведущий, наконец-то, поднял с пластинки иглу граммофона, по залу пронесся вздох облегчения.

— Круто! Я просто в отпаде от этого музона, — сказал запыхавшийся Андреас.

— Мы это заметили, — рассмеялась Ева.

Линди потянулась за высокой кружкой с пивом.

— Он в натуре улетный спец по свингу, — хихикнула она.

Ева рассмеялась. Этот странный жаргон всегда смешил ее.

— Да, я просто… Как это… A! Тащусь.

Линди и Андреас расхохотались.

— А я во всем этом… Того… Не жарю… — вмешался в разговор Гюнтер. — Или как там правильно? — быстро добавил он, озадаченно почесывая затылок, поскольку по удивленным лицам друзей понял, что сболтнул что-то не то. Его большие уши стали багровыми, как розы.

— Кстати, — сказала Ева, — вы видели, как Анна накрасила ногти?

— Ага. На одной руке — красным, а на другой — желтым, — сказал Андреас. — А косметикой намазалась — просто завал!

В этот момент к ним подошла Анна.

— Что, меня обсуждаете, да?

— Не дрейфь, детка, — ответил Андреас, отбросив с потного лба волосы. — Ты выглядишь просто отпадно.

Анна, засмеявшись, взяла его за руку.

— Не заговаривай зубы, редиска.

Еве не понравилось, как Анна взяла Андреаса за руку. Отведя взгляд в сторону, она посмотрела на фигуры, смутно вырисовывающиеся в тусклом свете лампочек сквозь пелену дыма. Разодетые девушки кокетливо нависали над ссутулившимися за столами парнями. Почти вся молодежь в зале или курила, или пила пиво.

Парень за граммофоном приготовился поставить очередную пластинку.

— Внимание, внимание! — крикнул он. Обернувшись, все засмеялись, увидев, что он приклеил себе бутафорские усы Гитлера. — Всем строиться! — взвизгнул парень, пародируя голос Фюрера.

Хихикая и толкаясь, пары выстроились в ряд. Парни, развеселившись, принялись насмешливо выкрикивать: «Хайль Гитлер!» Сложив руки на груди, ведущий обвел пьяную аудиторию деланно яростным взглядом.

— Все это — музыка евреев и негров! Вы согласны сжечь эти пластинки, чтобы спасти родину?

— Нет! — в один голос ответила смеющаяся молодежь.

— Хм… Ну хорошо. Тогда продолжаем. Врубаю музон!

Под одобрительный гул голосов ведущий опустил иглу на пластинку с записью Жозефины Бейкер, и Андреас под руку с Линди ринулся на танцплощадку. Ева была рада, что этот девятнадцатилетний трудяга, наконец-то, нашел для себя отдушину. Единственное, что ее беспокоило, — это то, что завсегдатаями подобных танцевальных вечеров были пьяные неряшливые парни с сутулыми плечами и фривольные, несдержанные девицы. Пожалуй, национал-социалисты вовремя взялись за спасение Германии.

Ева посмотрела на Линди, которая в ответ на какое-то замечание Андреаса шумно расхохоталась. Она была рада за подругу. Несмотря на некоторую развязность и неумеренность в ее поведении, Ева считала, что Линди достаточно настрадалась для того, чтобы иметь право чуть ли не на любое сумасбродство. Гюнтер, конечно же, ходил за ней просто безмолвной тенью. Он был уверен, что гедонизм — не для таких парней с фермы, как он. В отличие от него, Анна в последнее время сильно изменилась. Стремительно взлетев по карьерной лестнице, ее отец занял пост в правительстве, над которым эти развязные любители свинга тайно насмехались. После этого Анна стала вести себя очень вызывающе, чего Ева за ней раньше никогда не замечала.

Танцы продолжались до рассвета Андреас и Линди, сойдя с дистанции задолго до конца марафона, устроились на ночлег вместе с Евой и Гюнтером у теплой печи винодельни. Когда в комнату заглянули первые лучи солнца, Андреас, проснувшись, потер свои налитые кровью глаза.

— Пьяные идиоты, — проворчал он, увидев, как компания из Коберна, спотыкаясь, направляется к выходу. — Ты только посмотри на них!

Ева, зевнув, повернулась к Андреасу.

— Как ты?

— Не очень.

— Ну да, можно было и не спрашивать, — Ева, встав, принялась разглаживать мятую юбку.

— Тебе от отца влетит?

— Наверное. Его беспокоит, что я пошла по пути своей матери. Она была членом «Вандерфогель».

— Да… Странные были ребята. Бродили с гитарами по лесам, ночевали в палатках… неженатые!

— Странные? Да ты вокруг оглянись!

В этот момент, взглянув в окно, Андреас заметил, что парни из Коберна собираются сесть в свою машину.

— О нет! Лучше им этого не делать!

Он поспешил к выходу. Схватив свое пальто, Ева вышла вслед за Андреасом в морозное январское утро. Из-за опустившегося накануне тумана земля покрылась ледяной коркой. Внизу, в деревне, звонили церковные колокола.

— Фриц, ты куда за руль лезешь? — окликнул пьяного парня Андреас. — Ты же на ногах еле стоишь, а на дорогах гололед.

— А? — оглянулся Фриц Хубер. Он был настолько пьян, что не мог ровно стоять. Один из его товарищей, наклонившись через крыло машины, блевал.

После нескольких минут споров Андреасу удалось уговорить парней из Коберна доверить ему руль дорогого «Мерседеса» 1929 года выпуска. Это была машина отца Хубера, и, садясь за руль, Андреас заметно нервничал. Раньше ему доводилось водить только ржавые грузовики, а тут — сразу такая машина в гололед, да еще и набитая восемью пьяными парнями.

Взглянув на дорогу через узкую очищенную от льда полоску на лобовом стекле, Андреас включил передачу. Блестящий «Мерседес» резво покатил по спускающейся в деревню дороге.

— Эй, Бауэр, притормози, — буркнул Фриц.

Ничего не ответив, Андреас легонько нажал педаль тормоза. Машину повело в сторону, но скорость она не сбавила.

— Тормози, говорю!

Андреас, вцепившись в руль, еще раз нажал на педаль тормоза. Машину бросило сначала вправо, потом — влево.

— Бауэр!

Они набирали скорость. Андреас по-прежнему пытался затормозить, но с каждой его попыткой машину начинало только сильнее бросать из стороны в сторону, подобно гигантскому маятнику. Пассажиры начали кричать, и Андреас в панике вжал педаль тормоза в пол. Тяжелый автомобиль понесло юзом. Влетев на перекресток, он наскочил на бордюр и, развернувшись на 180 градусов, с тошнотворным скрежетом врезался в угол дома.

— Вы видели? — крикнул Гюнтер, выбегая вместе с Евой и Линди на ведущую к деревне дорогу. К тому времени, когда они достигли места аварии, машину уже обступила толпа. Один из соседей схватил Еву за руку.

— Нет, не ходи туда. Сейчас придет доктор Кребель.

— Доктор Кребель? — удивленно спросила Ева, запыхавшись от быстрого бега. — Кто-то ранен? Андреас?

Высвободив руку, она начала протискиваться сквозь толпу, пока, наконец, не увидела какую-то женщину, стоящую на коленях возле распластавшегося на земле мальчика. Беловолосая голова ребенка лежала в луже крови.

Сердце Евы бешено заколотилось. Наконец, прорвавшись сквозь толпу, она узнала женщину. Это была медсестра, жившая на их улице.

— Фрау Хоффман?

— О моя дорогая! Мне так жаль, — сказала сквозь слезы женщина.

Подойдя на ватных ногах поближе, Ева ахнула. В луже крови лежал ее младший брат Даниэль.

— Он… Он… — колени Евы подкосились. Она опустилась на землю.

Ее мир разбился вдребезги.

* * *

Запись в дневнике от 27 января 1935 года:

С момента гибели Даниэля прошла неделя, а я все плачу. Я так по нему тоскую! Его кровь была такой красной на белом снегу (Меня мутит от одного только воспоминания об этом. Помню, я разозлилась на санитаров, которые уносили Даниэля. Я хотела закричать на них, но лишилась дара речи. У меня все плыло перед глазами.

Сегодня утром папа пошел на могилу. Он стал похож на старика. Мама не хочет разговаривать со мной, потому что считает меня виноватой в том, что произошло. Она сказала, что, если бы я не ходила в танцевальный клуб, то Даниэль был бы жив. И на этот раз она права.

Теперь я не могу видеть Андреаса. Каждый раз, когда я смотрю на него, у меня перед глазами лужа крови на снегу. И все — из-за этих дурацких танцев! Теперь я уже никогда не скажу Даниэлю, как сильно его люблю.

Линди говорит, что они с Гюнтером больше не переступят порог клуба. Я рада за нее. Она понимает, что я чувствую. Анна, наверное, переедет во Франкфурт вместе со своим отцом. Пусть катится вместе со всеми своими пластинками и дурацкими нарядами. Меня теперь тошнит от одного их вида.

* * *

— Пожар! — раздался с улицы чей-то крик.

Ранним субботним утром, 2 февраля, над спящим Вайнхаузеном раздался истошный рев сирены. Проснувшись от ее душераздирающего вопля, Ева бросилась к окну. Добровольные пожарники бежали по Кирхштрассе к расположенному возле школы небольшому гаражу, в котором стояла пожарная машина. Быстро одевшись, Ева сбежала по ступенькам и выскочила на крыльцо, где уже стояли ее родители.

— Вон там, — Пауль указал пальцем на столб черного дыма, поднимающегося в серое небо откуда-то с вершины холма.

— Винодельня! — воскликнула Ева.

Быстро выгнав из гаража недавно подаренный прихожанами «Моррис Оксфорд» 1926 года, Пауль сказал жене и дочери садиться в машину. Через минуту они уже громыхали по ухабистой, ведущей к винодельне дороге позади вереницы других машин, спешащих на место пожара.

Когда семейство Фольков добралось до бывшей винодельни Бибера, все здание было охвачено свирепыми, шипящими языками огня. Клубы дыма, вздымаясь вверх, образовали у них над головой непроницаемое черное облако. В тот момент, когда Фольки вышли из машины, крыша винодельни обрушилась, выбросив высоко в небо столб раскаленных искр и горячего пепла.

Впрочем, внимание прибывших привлекал не столько пожар, сколько штурмовики CA и парни из «Гитлерюгенд», выстроившиеся в шеренгу спиной к горящему зданию. Два барабанщика отбивали ритм. Размеренно ухал басовый барабан. Несколько знаменосцев держали под Углом нацистские флаги. Штурмовики не пропускали пожарную команду, из-за чего между ними возникла небольшая потасовка.

Поискав глазами Вольфа, Ева, наконец, заметила его на дальнем конце шеренги «Гитлерюгенд». Он был в полной зимней униформе верхом на гнедом жеребце. Словно почувствовав на себе восторженный взгляд Евы, Вольф повернул голову в ее сторону. Можно было не сомневаться: он знает, что она сейчас ощущает. Прижав к сердцу руку, Ева Другой помахала Вольфу. Позже в своем дневнике она напишет, что это был славный день, и что она никогда в жизни не чувствовала себя более благодарной.

Однако не все считали тот день славным. Не замечая никого вокруг, в стороне одиноко стоял Ганс Бибер, сжимая в руках свою фуражку. Он построил эту винодельню вместе со своим отцом много лет назад, когда Германия была совсем другой. Ее толстые бревенчатые стены верно хранили тайны Ганса. И хотя какой-то судья и равнодушный клерк небрежно вписали в документы о праве собственности имена других людей, осквернивших святость этого места жадностью и произволом, Ганс твердо знал, что душа винодельни всегда будет принадлежать ему. В конце концов, именно его мозолистые руки забили здесь каждый гвоздь и, как ребенка в колыбель, уложили в кладку каждый камень. Здесь Ганс провел жизнь с теми, кто был ему дорог, и горевал о потере тех, кого любил.

А теперь этот пожар… Какая душа может быть в стенах, превратившихся в пепел?

Ганс заплакал…

* * *

В свои двадцать лет Андреас Бауэр уже успел прослыть уравновешенным человеком, однако в последовавшие после пожара недели чувство вины довело его до бессильной ярости. Картина окровавленного Даниэля, лежащего на холодной улице, не давала ему спать по ночам. Он думал о том, какое будущее могло бы ожидать паренька, сколько он мог бы иметь радости и сбывшихся мечтаний. Ночь за ночью Андреас смотрел пустыми глазами в потолок над своей кроватью, отчаянно желая вернуть время назад и все исправить.

Он ненавидел себя.

Вдобавок ко всему, Андреас страдал от разрыва отношений с Евой. Она отказывалась видеться с ним и возвращала его письма нераспечатанными. А поскольку дело касалось всей семьи Фольк, Андреас стал для них изгоем. Пастор хотя и служил ему причастие, делал это с несвойственной холодностью, а фрау Фольк однажды даже плюнула Андреасу вслед, когда тот проходил мимо их дома.

Но на этом его испытания не заканчивались. Андреасу каждый вечер, возвращаясь домой, приходилось встречаться с Вольфом, который смог обратить все случившееся себе на пользу. Он почивал на лаврах «народного героя» за уничтожение танцевального клуба. Одним решительным взмахом он отомстил за смерть Даниэля и избавил Вайнхаузен от источника морального разложения. Однако на этом Вольф не остановился. Вместе с Ричардом Клемпнером и Адольфом Шнайдером он добился иска в адрес директора винодельни Блументаля по обвинению в умышленном поджоге с целью получения страховки. Все трое засвидетельствовали в суде, что, маршируя рано утром в день пожара, они видели, как Блументаль бежал от горящей винодельни.

Блументаля и его соинвесторов быстро признали виновными в заговоре с целью мошенничества, все их имущество вдоль Мозеля было конфисковано государством для продажи арийским виноделам, а их самих отправили в исправительный лагерь в Дахау. Это решение вызвало у Ганса Бибера смешанное чувство. С одной стороны, он был рад тому, что его любимые виноградники отобрали у тех, кто нажился на его потере, но, с другой стороны, у него остался неприятный осадок от крайне сомнительного судебного процесса.

Пока Вольф торжествовал победу, Андреас становился все более замкнутым и отрешенным. Целые выходные напролет он безучастно бродил по берегу реки. Радостные известия о новых рабочих местах и уменьшении количества нищих, из-за чего столовые для них повсеместно закрывались, Андреаса ничуть не трогали. Даже когда весь Вайнхаузен с ликованием вышел на улицы, узнав о том, что жители Саара единодушно проголосовали за воссоединение с родиной канцлера Гитлера, он предпочел лечь спать.

 

Глава 13

— С Днем рождения, Вольф!

Это было 20 апреля 1935 года — день сорокапятилетия Адольфа Гитлера. Ева и Линди приехали вслед за Вольфом на мотодром в Мендиге — городе, расположенном примерно в двадцати пяти километрах на север от Вайнхаузена в области Айфель. Недалеко от него находилось известное аббатство Мария-Лаах, приютившееся на берегу живописного озера Лаах.

— Спасибо, — поблагодарил Вольф, который в этот момент выгружал из грузовика Оффенбахера свой мотоцикл. Оскар стал его спонсором. Как и Вольф, пекарь любил технику. Вместе с подмастерьем мясника он помог подготовить к гонке на кубок Рейнланда новенький «БМВ R-32», специально купленный профессором Кайзером к началу сезона.

Вольф выкатил желтый мотоцикл на дощатый трап. Еве нравилась сила и энергичность этого девятнадцатилетнего парня. Казалось, он с каждым днем становится все шире в плечах.

— Осторожно! — воскликнула Ева, увидев, как тяжелая двухколесная машина потянула Вольфа за собой.

Впрочем, его это, похоже, ничуть не испугало. Оказавшись внизу, Вольф спокойно остановил мотоцикл и оглянулся на Еву.

— Не переживай. Я знаю, что делаю. — Он буквально источал уверенность в себе. Поставив мотоцикл на подножку, Вольф подошел к Еве. — Я рад, что ты приехала.

Ева тоже была рада Вольф вытер рукавом вспотевший лоб.

— Я подал заявление в Национальную службу. Надеюсь меня сразу же отправят в армию, а не заставят строить автобаны. Думаю, со стороны канцлера было бы мудрее поставить на строительство дорог людей постарше.

— Ты мог бы служить мотокурьером.

— Нет уж. Предпочитаю быть танкистом.

— Ну, как хочешь.

— Слушай, а ты знала, что у Клемпнера еврейские корни?

— Что?

— Представь себе. Твой отец в ответ на государственный запрос подал отчет о родословной Клемпнера, и оказалось что его бабушка была обращенной в христианство еврейкой!

— Вот это да! Никто об этом не знал.

— Да. Клемпнер сейчас сильно нервничает. Он думает что его выгонят из партии, но региональный руководитель успокоил его. Если полукровки внешне не похожи на евреев, то их вполне могут зачислить в Вермахт. — Глотнув воды из бутылки, Вольф засмеялся. — Я раз застал Клемпнера, когда он рассматривал в зеркале свой нос. Хорошо, что «красные» когда-то сломали его.

Ева рассмеялась.

— А у тебя как дела? — спросил Вольф.

— Я сейчас работаю секретарем в офисе партии. С таверной покончено.

— Да, я слышал. Ты правильно сделала. Официантка — собачья работа.

— Правда, с мамой мы постоянно ссоримся. Она опять запила.

— Клемпнер говорит, что ему, наверное, придется исключить ее из партии. И как твой отец все это переносит?

— Плохо. Он старается поменьше бывать дома. Все время или на могиле Даниэля, или на собраниях. Церковь сейчас принял пастор Хан, а папа занимается административными вопросами и посещает прихожан.

— Я слышал, у него неприятности из-за отчетов о родословных?

— Да, люди давят на него, чтобы он не копал слишком глубоко, — сказала Ева. — Никто не хочет узнать о евреях в своем роду. Я слышала, «Сила через радость» дает твоему отцу путевку в конце месяца? — резко сменила тему разговора Ева.

Вольф кивнул.

— Он говорит, что правительство заказывает для таких туров целые поезда и круизные корабли. Представь себе: отпуск на морском лайнере! Гитлер — гений. Теперь любой может практически бесплатно побывать в Неаполе, Венеции или даже в Мадриде с Лиссабоном. Вот это я понимаю — забота о трудящихся! Не то, что эти большевистские профсоюзы.

— И Фюрер говорит, что почти каждый сможет купить за купоны дешевую машину. Как там… «Фольксваген», кажется?

— А ты слышала, что из Берлина сейчас транслируют первые в мире телевизионные передачи? — спросил Вольф.

От удивления Ева открыла рот.

— Если твой отец все еще сомневается, что Бог благословляет национал-социализм, то просто оглянись вокруг.

— В принципе папа сейчас очень даже одобряет национал-социалистов, хотя ему не нравится, что пастор Хан поставил на алтарь потрет Фюрера, — сказала Ева. — И еще его тревожат аресты некоторых священнослужителей.

— Напомни отцу, что Гитлер — христианин. Он — единственный, кто поступает, как Иисус. Он кормит голодных и одевает бедных. Он дает людям цель в жизни и восстанавливает их достоинство. Он запретил аборты и выступил против «красных». Проблемы возникли только у радикалов, использующих свои церкви для подстрекательства к измене. Партия же не проповедует, поэтому и Церкви не следует лезть в политику.

Ева уже наслушалась подобных речей в таверне.

— Ну ладно. Тебе, наверное, уже пора?

— Нет, я приехал немного с запасом. Кстати, Линди когда-нибудь рассказывала о своей дочери?

— Нет.

Вольф наклонился к уху Евы.

— Девочка — мулатка, правда?

Ева нервно переступила с ноги на ногу, не зная, что ответить. Интересно, откуда Вольф обо всем узнал?

— Слушай, что за вопросы?

— Ты знаешь, что всех рейнских мулатов стерилизуют?

— Но они же не умственно отсталые.

— Да, но зато они расово непригодные. Будущее Германии — за арийцами, а не африканцами, — напыщенно сказал Вольф. — Значит, девочка действительно мулатка. Я с самого начала догадывался.

Ева только покачала головой.

— Я этого не говорила. — Ей не хотелось обсуждать Линди. — Кстати, я тебя так и не поблагодарила, — сказала она после небольшой паузы.

— За что?

— За пожар.

Вольф усмехнулся.

— Не за что. Знаешь, я тогда сжег все свои спички.

— Вольф — просто красавчик! — наклонилась Линди к Еве, перекрикивая рев моторов.

Ева кивнула. С Линди нельзя было не согласиться. На Вольфе был черный кожаный костюм и красный шлем, по обе стороны которого красовалась свастика. Сзади на куртке было вышито: «Вайнхаузен и родина». Ева удивилась, что Вольф не указал своего имени. Этот задавака, как всегда, был верен себе. Высокомерие Вольфа иногда пугало Еву. Эта непомерная гордыня была единственной причиной, из-за которой она до сих пор держалась от него на расстоянии. Впрочем Ева не сомневалась, что в будущем сможет помочь Вольфу побороть этот недостаток.

Сделав тренировочный круг, Вольф подкатил к ограждению. Сняв шлем, он пригладил свои коротко подстриженные волосы.

— Как насчет поцелуя на удачу?

Ева покраснела. Они с Вольфом были одногодки, и оба — белокурые и красивые. Единственным своим недостатком Ева, наслушавшись мнений окружающих, считала карие глаза Тем не менее, все говорили, что они с Вольфом были бы красивой парой, и Ева в последнее время много об этом размышляла Недавно она даже пришла к выводу, что если бы Вольф был с ней немного обходительнее, она быстро бы отдала ему свое сердце. Наклонившись через перила, Ева чмокнула его в щеку.

Улыбнувшись, Вольф полез во внутренний карман куртки и достал оттуда маленький деревянный свисток на кожаном ремешке.

— Твоя мама отдала его Биберу. Если ты не против, я хотел бы носить его на шее на протяжении всего сезона.

Ева расплакалась. Она протянула руку к свистку, вспоминая, с каким мужеством Даниэль принял этот скромный рождественский подарок.

— О, Ева… Прости… Я не подумал, что тебя это так расстроит.

— Ничего… Все нормально. Конечно, надень его, — сказала Ева, вытирая глаза. — Носи его в память о Даниэле. Пусть этот свисток принесет тебе победу.

* * *

К восторгу Евы, Вольф действительно выиграл ту гонку в Мендиге, и это было только начало сезона, полного новых побед. В тому году Вольф Кайзер стал героем Вайнхаузена.

Весна 1935 года принесла и другие победы. Гюнтер Ландес, наконец-то, добился руки Линди, и в один из дождливых дней в конце апреля они поженились. Надлежащим образом подав заявление о государственной регистрации брака, пара прошла через необходимые формальности в Кобленце, и в воскресенье на той же неделе связала себя небесными узами в церкви Пауля Фолька. После двух дней празднований молодожены отправились на поезде в свадебное путешествие в Мадрид. Гюнтер, который не отличался особой смекалкой, на этот раз сориентировался в обстановке, воспользовавшись недавно введенной Гитлером ссудой для молодоженов. Благодаря этому государственному займу, он смог подарить своей невесте впечатления, о которых в былые времена они не могли даже и мечтать. Впрочем, где-то посреди Испании экономный юный фермер не преминул сообщить Линди, что ей нужно как можно скорее родить четырех детей, поскольку правительство за каждого ребенка списывает четверть долга.

Еще об одной победе было объявлено первого мая. Под звуки фанфар стройную, девятнадцатилетнюю Еву Фольк избрали «королевой Вайнхаузена». Под радостные крики толпы бургомистр Бек, вызвав Еву к красочно наряженному майскому дереву, набросил ей на плечи пурпурную накидку и водрузил ей на голову корону из белых цветов. Затем ее усадили на красивую лошадь хафлингерской породы и провезли по улицам Вайнхаузена. Распевающую песни процессию мужчин в накрахмаленных рубашках и женщин в национальных костюмах возглавлял Вольф. В центре извилистой колонны шел деревенский оркестр, играющий произведения из песенника «Гитлерюгенд», наподобие «Сестричка, потанцуй со мной» и «По долинам и горам». Парад завершился на зеленом берегу Мозеля, где парни в коротких штанах и девочки с косичками с радостными криками бросились врассыпную.

— Ах, Вольф, все просто удивительно! — сказала Ева спускаясь с лошади. Она медленно втянула носом воздух, наполненный аппетитным запахом жареной колбасы.

— Не все, а ты, — улыбнулся Вольф, беря ее за руку.

Ева покраснела.

— Спасибо, — смущенно высвободив руку, она краем глаза заметила на себе быстрый взгляд Андреаса.

Вольф тоже его заметил.

— Не переживай, Ева. С ним — все в порядке.

Ева промолчала.

— Я сейчас редко его вижу. — Она уже начала оттаивать по отношению к Андреасу. Отчасти, причиной тому стали напоминания других о том, что та авария была всего лишь несчастным случаем.

— Я тоже, — сказал Вольф. — Знаешь, — добавил он, наклоняясь к Еве, — я сделал ему на День рождения деревянную тарелку, на которой выжег орнамент. Думаю, это его немного подбодрит.

Ева была приятно удивлена.

— Правда? Как мило с твоей стороны. А что за орнамент?

— Я скопировал одну древнюю надпись в Лимбурге. «Надеюсь, мир еще сможет быть счастлив».

Ева улыбнулась.

— Моему брату на голову свалилась куча бед, — продолжил Вольф. — Неудивительно, что он мало радовался своему двадцатилетию. Хочешь, я позову его?

— Не поняла? — удивленно посмотрела на Вольфа Ева, не ожидавшая такого вопроса.

— Ну, я мог бы привести его сюда. Пусть поест с нами, а то он совсем одичал… Или тебе будет тяжело с ним общаться?

Ева растерянно молчала, не зная, что ответить.

— Ну, может быть…

— Вот и отлично. Значит, я пойду поищу его.

— Но…

Растворившись в толпе, Вольф отправился на поиски брата, которого вскоре нашел далеко в стороне от всеобщего веселья. Андреас задумчиво сидел на берегу, бросая камешки в ленивые воды Мозеля.

— Эй! — окликнул его Вольф.

Андреас обернулся, но ничего не ответил.

— Ну что ты опять нюни распустил, — сказал, подходя ближе, Вольф.

— Заткнись, — отрезал Андреас. Он явно был не в настроении.

— Сидя здесь и жалея себя, ты поступаешь, как последний дурак!

— Вольф, что тебе надо? — Андреас встал.

— Я видел, что ты шел за Евой.

— Я за ней не шел.

— Да ладно тебе. Я же видел тебя в процессии, и она тоже видела.

— Это не значит, что я шел за ней.

— Что, не хватает смелости признаться, да?

— Послушай, за Евой шла вся деревня, но если тебе от этого будет легче, то пусть и я шел за ней. И что дальше?

Вольф подошел к Андреасу вплотную. От его благодушия не осталось и следа.

— Оставь ее в покое. Она не забыла о Даниэле и не хочет тебя видеть.

— Это она тебе сказала?

— Да.

— И когда?

— Десять минут назад.

Андреас ничего не ответил.

— Что, кошка язык проглотила? — разозлился Вольф.

— Я не понял, Вольф, ты что, хочешь со мной подраться? Знаешь, мне все равно нечего терять.

Вольф сразу же смягчился.

— Просто оставь ее в покое.

Вдруг у них за спиной раздался чей-то голос.

— Привет, парни.

Оглянувшись, они увидели Ганса Бибера.

— Вы уже пробовали колбасу? — спросил он.

— Нет, — ответили братья в один голос.

— Андреас, ты лишаешь себя настоящего пира. Оффенбахер принес несколько корзин с хлебом, Зильберман — бананы и мороженое, а Ульрих жарит колбасу. Там есть даже американские гамбургеры.

Андреас только неопределенно кивнул головой. Ганс посмотрел на него из-под козырька своей фуражки с видом человека, знающего какую-то тайну.

— Я слышал, твой брат сделал тебе на День рождения подарок?

— Что-что? — озадаченно посмотрел Андреас на Ганса. Бибер повернулся к Вольфу.

— Ева сказала, что ты ему кое-что подарил.

— Ну… — замялся Вольф, сильно покраснев. — На самом деле мой подарок еще не совсем готов. Я хотел сделать сюрприз.

Бибер изобразил удивление.

— А Ева сказала, что ты подарил его Андреасу на День рождения. В прошлом месяце.

— Я… Я решил кое-что доработать, а потом уже подарить. А вы взяли и испортили мой сюрприз.

Вольф вернулся к Еве с маленьким букетом полевых цветов, который он наспех нарвал на берегу реки.

— Почти такие же красивые, как ты, — сказал он, снимая свою коричневую фуражку.

Ева, покраснев, приняла букет обеими руками.

— Я пытался уговорить его, но он не хочет. Ты же знаешь, каким бывает упрямым Андреас.

— Ничего страшного. Правда. Может, это даже и к лучшему.

— Вы оба через многое прошли, — сказал Вольф, слегка прикоснувшись пальцами к руке Евы. — Я просто хотел помочь.

Ева улыбнулась. Ее влекло к Вольфу, как никогда прежде. Наверное, на нее так повлияло его неожиданное сочувствие к брату. Или же — униформа Вольфа, красиво облегающая его широкие плечи. Или, возможно, — его светлые волосы, переливающиеся под майским солнцем, подобно зрелой пшенице. Ева почувствовала, как от прикосновения Вольфа внутри нее разгорается страсть.

— Знаешь, я хочу тебе кое-что объяснить, — сказал он. — Я на самом деле еще не подарил Андреасу ту тарелку.

— Как это?

— Ну, я же только сказал, что сделал ее, а не подарил. Я… Я хотел ее немного доработать.

— Да я же не против.

— Просто Бибер удивился, поэтому я подумал, что…

— Да ничего страшного, Вольф. Самое главное, что ты заботишься о своем брате.

С честью выпутавшись из неловкого положения, Вольф быстро сменил тему разговора, переключившись на мотоциклы и «Гитлерюгенд». Впрочем, вскоре беседа из диалога превратилась в его страстный монолог о героизме, жертвенности и долге настоящего немца.

Слушая его, Ева улыбалась своим мыслям. Она подумала, что Вольф — еще больший романтик, чем Андреас, хотя их романтизм находился на противоположных полюсах. Один был бескомпромиссным и храбрым воином, в то время как другой — чувствительным и утонченным поэтом. И все же, в этой бесшабашности Вольфа для Евы было что-то непостижимо привлекательное.

Вдруг, резко замолчав, Вольф прокашлялся.

— Ева, я хотел бы у тебя кое-что спросить.

Остановившись, Ева вопросительно посмотрела на него.

— Я… Э… В общем, я хотел бы открыто ухаживать за тобой.

Сердце Евы учащенно забилось. Она все больше и больше времени проводила с Вольфом: если не на гонках, то в церкви или во время деревенских праздников. Несколько недель назад, когда они гуляли вдоль реки, он даже взял ее за руку. Открытое ухаживание подразумевало, что Вольф будет приходить к ним по воскресеньям на кофе, чтобы общаться с родителями Евы. Такие вечера считались предвестниками скорой свадьбы. В голове Евы вихрем пронеслись записи из ее дневника. «Рядом с ним я чувствую себя в безопасности… Когда он рядом, я обретаю уверенность в будущем… Мне хорошо с ним…» Но тут ее мысли перенеслись на Андреаса. Ева знала, что для него это станет ужасным ударом… Но имело ли это теперь какое-нибудь значение? Уткнувшись носом в свой маленький букетик, она втянула в себя аромат цветов.

— Да, Вольф. Я согласна.

Запись в дневнике:

«Нидербергский замок, 7 марта 1936 года»:

Сегодня Фюрер во главе нашей армии вошел маршем в Рейнланд. По радио сказали, что вся страна торжествует, но вряд ли найдется кто-нибудь счастливее нас, живущих здесь. Что за славный день для долины Мозеля! Хотя я немного боюсь, что наши враги нападут на нас, потому что Фюрер нарушил договор. Конечно, я рада, что он предложил мирный план, номы все, затаив дыхание, ожидаем, что будет дальше.

В отношении Андреаса я не чувствую никаких угрызений совести. Хотя я уже не обвиняю его в смерти Даниэля, мы по-прежнему не разговариваем. Я знаю, что ему было больно, но Вольф говорит, что Андреасу уже все равно, что он вступил в Вермахт, и мне не следует больше о нем беспокоиться. Мне кажется, он пошел в армию из-за меня с Вольфом. Наверное, он будет участвовать в параде в Кобленце. Вот уж никогда не думала, что он станет солдатом.

Я счастлива с Вольфом, но меня беспокоит, что иногда он теряет над собой контроль. Однажды я даже подумала, что он ударит меня, когда я сказала, что правительство, пожалуй, перегнуло палку с евреями. Вольф настолько разозлился, что отправился на рынок и ни за что наорал на Зильберман, вытолкав его из лавки на улицу. После этого мы несколько дней не разговаривали, но потом он попросил прощения, и мы помирились.

Думаю, Зильберман и его жена скоро уедут из Вайнхаузена, как это сделали многие другие евреи, хотя он постоянно говорит, что считает себя патриотом Германии и в доказательство этого поддерживает партию.

Я читала, что по закону арийцам запрещено вступать в сексуальную связь с евреями. Фрау Краузе говорит, что в Америке существуют такие же законы для негров. Я спросила об этом в письме у Дженни. Интересно, что она ответит? По ее словам, им с Бобби очень понравилось в Германии.

СС говорит, что всех евреев надо куда-нибудь выслать, например, — на Мадагаскар. Некоторые же из евреев говорят, что хотели бы иметь собственную страну в Палестине. Думаю, своя страна для них — это очень хорошая идея. Там и Зильберманов никто не трогал бы.

Отец почти не проповедует, но я этому даже рада. Он сейчас не готов. Его бесит, что Фюрер запретил все молодежные организации, кроме «Гитлерюгенд», а национал-социалисты вытащили из его радиоприемника катушки. Думаю, государство обеспокоено той ложью, которую наши враги передают по радио, и, наверное, они в этом правы. В общем, папа все время — или на могиле Даниэля, или в своем кабинете, где он составляет справки для Гестапо.

Думаю, мама все еще обвиняет меня в смерти Даниэля, хотя одобряет мою дружбу с Вольфом. Она очень злится, что ее исключили из партии. Клемпнер сказал ей, что она — плохой пример для женщин Германии. Мама чересчур сильно красится и пьет. К тому же она еще и курит. Мне ее немного жаль, потому что партия была для нее единственной отдушиной.

Я провожу много времени здесь, в замке. Тут я могу спокойно размышлять наедине, хотя сегодня вместе со мной пришло много людей. Отсюда открывается хороший вид на дорогу, по которой маршировала армия. Эти старые каменные стены и холмы вокруг навевают на меня какой-то особый покой… Как будто я причастна к чему-то большому и прекрасному. Мне нравится смотреть нареку с высоты. Отсюда она кажется такой тихой и спокойной. Наверное, лучшего места для ведения дневника, чем этот замок, просто не найти.

 

Глава 14

— Ты хорошо сегодня выглядишь, Ева, — сказал Пауль. Стоял жаркий июльский день 1936 года. Река была в движении от прогулочных лодок и купающихся людей.

— Спасибо, — Ева замолчала, безразлично глядя в зеленую воду. От былого чувства уважения к отцу уже почти ничего не осталось. Единственное, что Ева испытывала по отношению к нему — жалость. За полтора года, прошедшие со смерти Даниэля, Пауль Фольк все больше и больше погружался в меланхолию.

— Как тебе, нравится работать секретарем у Клемпнера? — Да.

— Ричарду повезло. Гитлер говорит, что настоящий еврей — это тот, у кого из дедушек и бабушек евреями были не меньше трех. Но если так будет продолжаться дальше, то скоро это число понизится до одного, и Клемпнера вышвырнут из партии. — Пауль вытащил изо рта свою трубку. Его движения были резкими, спина — напряженной, а голос — раздраженным. — После такого заявления канцлера многие в общине начали спать спокойнее. Этот человек все время ставит меня в тупик. То он учит «Гитлерюгенд», что евреев надо ненавидеть, то разворачивается на 180 градусов и начинает смягчать политику. В начале года Гитлер был очень терпимым по отношению к жалобам «Исповедующей Церкви», а потом резко начал подвергать их газеты цензуре и даже взял пятьсот пасторов под предупредительный арест.

— Но он же их сразу выпустил.

— Да, но только после того, как несколько из них умерло при загадочных обстоятельствах, — покачал головой Пауль. — Когда слушаешь, что Гитлер говорит в своих обращениях, и читаешь сообщения в газетах, то в один день он — явный христианин, желающий сохранить в Германии христианский порядок, а на следующий — говорит не о Христе, а о «судьбе» и убирает из правительственных школ молитву.

Пауль набил в трубку новую порцию табака. Ему нравилось говорить о политике, поскольку он обнаружил, что размышления — хорошая замена болезненным воспоминаниям.

— По крайней мере, Гитлер приказал убрать свой портрет с алтарей, что, кстати говоря, ужасно разозлило Хана. — Пауль чиркнул спичкой о коробок. — По своей наивности я подумал, что канцлер, наконец-то, понял, что нужно быть поскромнее, но я, конечно же, ошибался. Он только хотел навести порядок в отношениях Церкви и государства. Теперь же он требует от священнослужителей личных клятв на верность ему. Делает из себя чуть ли не Бога.

— С кем бы я ни разговаривала, люди готовы закрывать глаза на некоторые крайности канцлера, учитывая то, что он сделал для Германии. Многие считают, что Фюрера благословляет Бог, — сказала Ева.

Пауль покачал головой.

— Когда я был еще ребенком, мой пастор учил меня остерегаться фиговых листков, которыми прикрывают идолов. — Затянувшись, он выпустил в воздух облако табачного дыма. — Ну ладно, хватит об этом. От Андреаса есть какие-нибудь вести?

— Он сейчас в гарнизоне в Витлихе, — уклончиво ответила Ева. Ей не хотелось говорить об Андреасе, который, наконец-то, решился написать ей письмо. Ева перечитывала его по несколько раз на день.

— Хороший он парень. Надеюсь, ты его простила.

Ева решила сменить тему разговора.

— Господин Бибер говорит, что отказывается от магазина Голдмана.

— И правильно делает, — проворчал Пауль. — Правительство не должно было отнимать у Голдмана магазин только из-за того, что он — еврей.

— Но ведь закон это разрешает.

— Значит, закон ошибается.

Ева была удивлена. Для настоящих немцев, как ее отец закон, олицетворяющий порядок, всегда был превыше всего И кроме того, с каких это пор Пауль Фольк начал выражать протест?

— Когда мы говорили, что закон ошибается, отбирая у Бибера виноградник, ты сказал, что мы должны подчиняться, несмотря ни на что.

Пастор, остановившись, устало посмотрел на дочь.

— Я же не сказал, что мы не должны подчиняться закону. Упаси меня, Боже, от подобных речей. Я только сказал, что государство поступило неправильно, забрав магазин Голдмана, а не то, что у него не было на это права.

— Тогда получается, что закон имеет право ошибаться. Пауль покачал головой.

— Закон есть закон, и сегодня, как я вижу, закон — это Гитлер. Как христианину, мне ничего не остается, как только подчиняться, предоставив Богу разбираться с государством если оно выходит за рамки дозволенного.

Теперь уже Ева остановилась.

— Значит, если государство прикажет Биберу забрать магазин, ты посоветуешь ему подчиниться?

— Конечно. В противном случае нас ожидает хаос.

Они продолжили свой путь вдоль реки. На пляжах было полно народа. Поверхность Мозеля рябило от набегающих друг на друга волн, поднимаемых купающимися и гребцами. Воздух был наполнен щебетом птиц.

— Ева, скажи, ты счастлива?

Ева об этом никогда не задумывалась, поэтому молча пожала плечами.

— Тогда спрошу по-другому. Что делает тебя счастливой?

Еве не хотелось открывать свое сердце. По крайней мере, — не отцу. Сокровенными мыслями она теперь делилась только с самыми близкими ей людьми.

— А ты счастлив? — ответила она вопросом на вопрос.

— Нет, — сразу же уверенно ответил пастор, хотя и без горечи в голосе.

— А почему?

Пауль остановился.

— Правительство платит мне за то, что я присматриваю за церковью, в которой мне уже нет места. Мне не доверяют ничего, кроме перекладывания бумажек на столе и заведования хором. По сути, я уже не помощник пастора. Я уже и сам не знаю, кто я такой. Наш епископ хочет отправить меня в пансионат в Швейцарии, пока он не придумает, как обосновать мое жалованье перед правительством. А общине нравится Хан. Он проповедует в униформе CA. Благодарение Богу, хоть дьяконы его немного сдерживают. Представь себе: он хотел взять надгробия с еврейского кладбища и сделать из них дорожку к уборной в церковном саду! Когда церковный совет проголосовал против, он был просто вне себя… И еще мне очень жаль твою маму.

Ева увидела, что отца переполняют эмоции, однако он решительно взял себя в руки, не давая им выплеснуться наружу. Он никогда не позволил бы себе расплакаться перед дочерью.

— Но со мной все будет хорошо, Ева.

Ей действительно было жаль отца.

— Глядя на тебя, этого не скажешь.

— В последнее время я неважно себя чувствую. Доктор Кребель говорит, что это из-за нервов.

Они медленно свернули на улицу, ведущую к их дому. Шагая рядом с отцом, Ева молча наблюдала за тем, как он, сложив руки за спиной, потупившись, тяжело поднимается вверх по холму. Как же быстро он постарел!

Наконец, Пауль и Ева, свернув за угол Лютервег, вышли к церковной усадьбе, утопающей в пышных цветниках. В этом году прихожанки на славу потрудились над розами. Особенно красиво смотрелись белые.

— Даниэль не любил розы, — сказала Ева. — Он вечно цеплялся гольфами за их шипы.

Молча пройдя через лужайку перед церковью, Пауль и Ева зашли на расположенное рядом кладбище. Как и везде в Германии, оно напоминало сад, где каждая семья сажала возле могил близких то, что считала нужным. Пауль и Ева подошли к могиле Даниэля. Холмик, наконец, осел, а его поверхность выровнялась и затвердела, напоминая, что после смерти мальчика время не стояло на месте.

Маленькая ухоженная клумба с желтыми ноготками и разноцветными анютиными глазками, за которой следил Бибер, была окружена низким каменным бордюром. В качестве надгробия на могиле стоял мраморный крест с вырезанной на нем надписью:

Даниэль Рудольф Фольк

Дитя Божье

Возлюбленный сын Пауля и Герды Фольк

11 ноября 1926 — 20 января 1935

Покойся в Иисусе

Отец и дочь долго стояли молча. Ева чувствовала, как их сближает общее горе.

— Я представляю его в окружении ангелов.

— Фрау Клемпнер сказала то же самое, когда похоронила своего сына, — произнес Пауль, задумчиво глядя на надгробие сына. — Его могила вон там, — он показал на расположенный неподалеку холмик возле клумбы с аккуратными рядами красной герани. — В тот день Ричард сказал мне, что он отказывается верить в Бога, Который настолько жесток что позволил его сыну умереть от удушья.

Ева ничего не сказала.

— Он тогда спросил, какой Бог допустил бы такое, когда в нескольких километрах какой-то француз содержит целый склад лекарств, которые могли бы помочь его сыну, — продолжил Пауль. — Ричард сказал, что ему проще вообще не верить в Бога.

— Но тогда какая же надежда для его сына?

Пауль кивнул головой.

— Вот именно. Если нет Бога, значит нет воскресения мертвых, небес и надежды. Когда я сказал об этом Клемпнеру, он плюнул на землю и назвал все это «ловушкой церковников». Ричард обвинил меня в том, что я не даю ему другого выбора: он или должен верить в Бога, Которого ненавидит, или признать, что душа его сына погибла. — В глазах Пауля заблестели слезы. — Тогда я осуждал его за неверие, хотя на самом деле не имел права этого делать. Теперь же я сам оказался в его положении.

* * *

— Вольф приехал. Мне пора.

Двадцатилетняя Ева, одетая в длинное летнее платье в горошек, быстро пересекла гостиную со своим коричневым чемоданчиком в руке. Она вызвалась помогать на кухне в двухнедельном летнем лагере «Гитлерюгенд», время проведения которого совпало с Олимпийскими играми в Берлине. Герда, перестав играть на недавно отремонтированном семейном пианино, вышла вслед за дочерью на крыльцо.

— Мне все это не нравится, — буркнула она, сердито взглянув на Вольфа.

— Хайль Гитлер, фрау Фольк! — весело ответил Вольф. — Не беспокойтесь, я о ней позабочусь. Можете на меня положиться.

— Я не об этом. У нее и здесь полно работы.

— Мама, мне нужно ехать, — твердо сказала Ева. Они целое утро провели в пререканиях.

— Ты не помыла окна наверху, как я тебя просила, и не прополола грядки, как обещала.

Ева повернулась к Вольфу.

— Уведи меня отсюда поскорее.

В свои двадцать лет Вольф уже был одним из руководителей регионального объединения «Гитлерюгенд» числом около 5.000 человек. Структура этой молодежной организации напоминала Вермахт. Самые мелкие бригады, насчитывающие 10–15 человек, входили в состав более крупных подразделений, те — в состав еще более крупных и так — до самой вершины пирамиды «Гитлерюгенд», на которой находились шесть объединений по 375.000 человек каждое. Хотя членство в «Гитлерюгенд» и «Союзе немецких девушек» не было принудительным, в этих двух организациях состояли почти все мальчики и девочки Германии возрастом от 10 до 18 лет. Для них призывом к славному будущему были слова Фюрера: «Слабый должен быть отсечен. Мне нужны юноши и девушки, умеющие терпеть боль. Быстрые, как борзые; крепкие, как дубленая кожа; стойкие, как сталь».

Естественно, для достижения поставленных Фюрером целей мальчики много тренировались — в том числе и в летних лагерях. Они день напролет маршировали, бегали, изучали тактику ведения боя, метали учебные гранаты и учились колоть штыком. Немногим избранным преподавались уроки управления планером с перспективой вступления в ряды недавно образованных Воздушных сил Германии: «Люфтваффе».

Девочки тренировались отдельно, готовя свои тела и души к тому, чтобы стать хорошими матерями. Новый немецкий Рейх нуждался в поколении сильных, здоровых воинов. Среди всего прочего, девочки должны были пробегать 60 метров за 14 секунд, толкать ядро на 12 метров, выдерживать двухчасовой марш-бросок, уметь правильно застелить кровать и приготовить здоровую пищу, а также — хорошо владеть шитьем.

— Все мои парни принимают присягу на мой День рождения, — самодовольно усмехнулся Вольф, направляясь вместе с Евой к ожидающим их автобусам.

— Ты имеешь в виду на День рождения Фюрера?

— Ну да. Ты уже приняла присягу?

Ева отрицательно покачала головой. Некоторые поклялись в личной верности Гитлеру после радиотрансляций его обращений, другие же — во время чарующих маршей с факелами в Кобленце, но Ева этого еще не сделала.

— Ну, раз ты работаешь на Клемпнера, то лучше не затягивай с этим. И твоему отцу советую сделать это побыстрее. Он получает жалованье из налогов, поэтому кому, как не ему, следует подтвердить свою верность.

Пара быстро шла по безукоризненно чистым тротуарам мимо нарядных домов Вайнхаузена. Повсюду в окнах красовались ящики с яркими цветами, а с навесов, образованных плетущимися виноградными лозами, свисали красочные знамена. Теперь нигде не было даже намека на былое уныние и отчаяние. Ремонтные службы заровняли все выбоины на дорогах и реконструировали речные доки. Сараи в садах были только что выкрашены и вместо нищих наполнены инвентарем.

Ева просто изумлялась, насколько быстро возродилась ее деревня. Все мужчины были задействованы если не в местных правительственных проектах, то на заводах, активно строящихся в Кобленце. Виноделы в долине Мозеля тоже торжествовали. Чтобы помочь им восстановиться после французского бойкота, Гитлер разработал блестящую схему, согласно которой города по всей Германии должны были покупать вино у конкретных деревень Рейнланда. За каждым городом была закреплена своя деревня, и результаты оказались просто потрясающими.

— Да, мы живем в чудесное время, — сказал Вольф, заметив, как Ева смотрит на окружающую ее гармонию. — Люди улыбаются, дети беззаботно играют. Я в восторге от всех этих цветов и знамен! Знаешь, евреи в Нью-Йорке сослужили нам большую службу.

— То есть?

— Они напали на один из немецких кораблей и сорвали флаг нашей партии. Ха! Фюрер ответил им тем, что объявил знамя национал-социалистов — официальным флагом Германии.

Добравшись до Флусштрассе, Вольф и Ева увидели, что посадка на автобусы еще не началась. Девочки уже уехали в свой лагерь, оставив сорок шесть мальчиков, выстроенных в безупречные шеренги, под ответственность Отто Шнайдера Ему уже исполнилось восемнадцать, и он был вполне подготовлен к командованию отрядом. Как и два его младших брата, Отто жил для «Гитлерюгенд». Увидев подошедшего Вольфа, он произнес команду, и сорок шесть парней, став по стойке «смирно», одновременно вскинули правые руки, воинственно крикнув: «Хайль Гитлер!»

Ответив им таким же приветствием, Вольф отдал приказ садиться в автобусы, которые должны были доставить их в палаточный лагерь, разбитый в предместье Мендига возле вулканического озера Лаах. Тут же, выбросив через выхлопные трубы клубы черного дыма, громко заурчали дизельные двигатели, а через минуту автобусы, натужно ревя моторами, уже взбирались вверх по склону холма, направляясь к выходу из долины Мозеля.

Ева всю дорогу наслаждалась прекрасными пейзажами Рейнланда. Она в жизни мало путешествовала и даже шутила, что ее мир — плоский, потому что ограничивается рельсами железнодорожной колеи между Вайнхаузеном и Кобленцем. Поездка на автобусе доставляла ей массу Удовольствия, поскольку позволяла хорошо рассмотреть ухоженные поля, поросшие травами овраги и густые лиственные леса с редкими вкраплениями темно-зеленых елей.

Вжав защелки, Ева открыла окно. Поток воздуха повеял ей в лицо запахом компоста и хвои. Ева сразу же вспомнила, как в детстве они с Андреасом выбирались из своей тихой долины, чтобы свободно побегать по этим лесам и полям. Весной он всегда дарил ей букеты полевых цветов. «Интересно, как он сейчас?» — подумала она.

Через сорок минут автобусы, миновав Мендиг, свернули вглубь области Айфель. Здесь у подножия низких холмов блестели маленькие, поросшие кувшинками и лилиями пруды, в серебристых водах которых под жарким июльским солнцем лениво барахтались утки и лысухи. Впереди на дорогу вышел олень. Пропуская его, колонна остановилась, и в возникшей тихой паузе Ева услышала пение камышовки. Она улыбнулась.

Наконец, они добрались до круглого мелководного озера Лаах, образовавшегося в кратере давно потухшего вулкана. В его гладкой, как стекло, воде живописно отражались крутые, поросшие травой и деревьями берега. Автобусы подкатили к штабу лагеря, который был устроен в большой палатке, натянутой возле спуска к галечному пляжу. Наконец, содрогнувшись на последнем ухабе, они остановились, и юные пассажиры начали с шумом выбираться наружу.

Вольф отвел Еву в штаб, где все приветствовали друг друга нацистским салютом. На доске объявлений для работников лагеря были прикреплены подробные, напечатанные крупным шрифтом инструкции. Директор передал Вольфу перечень обязанностей, и, проинструктировав Еву, провел ее к огромной, оборудованной под склад и кухню палатке.

Всю следующую неделю Ева, не покладая рук, трудилась на кухне, в то время как Вольф проводил на озере состязания по плаванию. Несмотря на то, что ей приходилось до кровавых мозолей с утра до вечера чистить картошку и шинковать капусту, Ева была рада, что сменила обстановку.

Погода стояла теплая и безоблачная, из-за чего в брезентовой палатке было неимоверно душно. Впрочем, Ева не жаловалась, — тем более, что однообразие ее работы скрашивали постоянные радиотрансляции с Олимпийских игр в Берлине. Она вместе с другими женщинами по несколько раз за день выбегала на улицу к громкоговорителю, чтобы послушать, как ведущий взволнованно объявляет об очередной олимпийской победе во славу родины.

Впрочем, Еву и ее компаньонок неприятно удивляли победы американцев, а особенно — негров. Директор лагеря как-то заявил, что Америка — это страна вседозволенности, ослабленная смешением рас и моральным разложением, к которому привел еврейский материализм. Он также напомнил всем, что негры — это, по сути, полулюди, такие же ленивые и тупые, как и славяне. Тем не менее, голос ведущего радиотрансляции, объявлявшего о победах чернокожих американцев, был достаточно вежливым, и Еву порадовало, что ее компаньонки встречали такие объявления уважительными аплодисментами. Для нее подобное отношение свидетельствовало об истинно немецкой почтительности к иностранным гостям, независимо от их расы.

По вечерам Ева, незаметно ускользая от своей дискуссионной группы, убегала на свидания с Вольфом. Взявшись за руки, они бродили по тропинке вокруг озера, прислушиваясь к отдаленному пению хора в лагере и наблюдая за погонышами, лысухами и лебедями, которые спокойно покачивались на мелких волнах, поднимаемых легким вечерним ветерком. Вдыхая теплый воздух, наполненный ароматами трав, слушая слова Вольфа, которые нежно касались струн ее сердца, и чувствуя тепло его крепкой руки на своих плечах, Ева была твердо уверена: впереди ее ждет огромное, неземное счастье.

В один из таких вечеров, когда они тихо брели по тропинке возле озера, Ева, опьяненная свежим воздухом, в порыве чувств склонила голову на крепкое плечо Вольфа Они остановились, чтобы взглянуть на романский монастырь Мария-Лаах, шесть башен которого возвышались над проходящей недалеко от озера дорогой. Основанный бенедиктинцами монастырь на протяжении вот уже девяти веков был молчаливым стражем этого тихого уголка в окружении пологих холмов.

— Как красиво! — Ева опять опустила голову на плечо Вольфа. Обняв ее за плечи, он нежно прижал ее к себе.

Они несколько минут стояли в тишине, которую нарушил Вольф, заметивший в небе на востоке первых предвестников наступающей ночи.

— Смотри, — он указал рукой на звезды. — Там — восток. Там — наше будущее.

— Что?

— Жизненное пространство. Американцы когда-то распространялись на запад, а судьба немцев — распространяться на восток.

Ева вздохнула.

— Опять политика. — Она игриво шлепнула Вольфа по руке.

Он засмеялся.

— Ладно, ладно, не буду, — развернув Еву к себе лицом, Вольф крепко обнял ее, заглянув в ее большие карие глаза — Забудь про восток, мое сокровище. Ты — моя судьба.

У Евы перехватило дыхание. Как же ей нравились эти крепкие объятия Вольфа! Вдруг она ощутила, что он сильнее прижал ее к себе. Почувствовав себя неловко, Ева попыталась высвободиться, но Вольф только еще крепче стиснул объятия. Сдавшись, она обмякла в его руках, и Вольф, близко наклонившись к лицу Евы, нежно прошептал ее имя и начала целовать ее в губы.

Окутанная его страстью, Ева чувствовала себя защищенной и обожаемой. Наконец-то она принадлежала тому, кто по-настоящему ее любит. Ее сердце парило в небесах.

Костры лагеря окрашивали темнеющее небо в тускло-желтые тона. Их золотистые блики плясали на зеркальной глади затихшего озера, перемешиваясь с серебристыми отблесками луны. Где-то поблизости фыркали лошади. Издалека доносился лай собак. В камышах завели свою песню лягушки, а в траве тихо переговаривались цикады. Заметив неподалеку корявые силуэты небольшого яблоневого сада, Вольф повлек Еву туда, крепко обняв ее правой рукой за бедро.

Опустив голову ему на грудь, она покорно последовала за ним. Ева слышала, как колотится сердце Вольфа. Его дыхание стало неглубоким и частым. У нее внутри все затрепетало. — Давай присядем, — предложил Вольф. — Смотри: в монастыре зажигают свет. Слышишь? — он прислушался. — Это колокола Ты же любишь, когда звонят в колокола.

Ева кивнула. Она действительно любила звон церковных колоколов, и ей было очень приятно, что Вольф так хорошо ее знает. Ева последовала за ним в тень старой раскидистой яблони. Где-то рядом, всхрапывая, щипали траву лошади. На противоположном берегу озера флейта запела колыбельную.

Садясь на покрытую росой траву, Ева плотнее обернула ноги своей летней юбкой. В затылок ей дул прохладный ветерок, и потому, сняв с головы шелковый платок, Ева распустила волосы. Земля оказалась довольно холодной, и Ева, привстав, подмостила под себя ладони. Наконец, устроившись, она втянула носом свежий ночной воздух и закрыла глаза.

Вольф, сев рядом, обнял Еву и, проведя рукой по ее волосам, нежно прикоснулся к ее щеке. Повернув ее лицо к себе, он опять начал страстно целовать ее в губы.

Силы покинули Еву. Как и объятия Вольфа, его поцелуи были крепкими и решительными, но в то же время — нежными. Ева знала, что она — в надежных руках, что она желанна, и осознание этого наполняло ее счастьем.

Разомлев в жарких объятиях Вольфа, она медленно сползла на спину. Ее тело как будто растворилось в воздухе. Но вдруг поведение Вольфа резко изменилось. Придавив Еву своим весом, он, тяжело дыша, начал опускаться руками к ее ногам. Как будто вырванная из сна, Ева резко открыла глаза и начала сопротивляться — вначале легонько, на тот случай, если она неправильно поняла Вольфа, а потом — все активнее.

Вольф сразу же ослабил объятия. Перекатившись на свою сторону, он нежно погладил Еву по щеке, снова и снова шепча ей на ухо, как сильно он ее любит, и что она для него — самое ценное в жизни.

— Ева, я тебя никогда не обижу, — сказал он все так же шепотом. — Никогда. Как ты могла такое подумать?

Ева смягчилась.

— Извини, Вольф…

— Ш-ш… — Вольф опять крепко обнял Еву. — Я готов умереть за тебя, Ева Фольк. Вот увидишь: мы будем с тобой счастливы. Так счастливы, что ты даже и представить себе не можешь.

Трепеща от этих сладких слов, Ева уткнулась носом в шею Вольфа, растворяясь в его обещаниях защищать, лелеять и любить ее до конца своих дней. Ее наполняли тепло и покой, как будто она слилась воедино с водами сверкающего при свете луны озера.

Вольф опять тяжело навалился на Еву, продолжая осыпать ее пылкими заверениями в любви и в том, что она может положиться на него и доверять ему.

Не встречая сопротивления, он медленно перекатился оказавшись сверху. Ева, зачарованная его словами и опьяненная его прикосновениями, не шевельнулась. Она услышала, как Вольф расстегивает ремень, но в тот момент была уже не в силах сопротивляться. Растворившись в его страсти, Ева уже и не хотела противостоять. Она покорно лежала, тая от прикосновений теплой руки Вольфа у себя под платьем, как вдруг ее внутренности пронзила острая боль Эти резкие всплески повторялись снова и снова, но Ева не кричала — она просто тихо охала, соглашаясь и даже восторгаясь происходящим.

Когда все было кончено, Вольф медленно обмяк. Нежно прильнув к нему, Ева, унесенная вихрем эмоций, тихо лежала в ослабевших объятиях любимого, не подозревая, что в этот момент он самодовольно улыбается. Вдруг Вольф, не говоря ни слова, резко встал и начал приводить себя в порядок, оставив удивленную Еву лежать на траве. — Поднимайся, — сухо сказал он.

 

Глава 15

1 ноября 1936 года

Андреас.

105-й пехотный полк

Витлих, Рейнланд

Дорогая Ева,

получил твое письмо за 18 октября. Спасибо, что написала. Ты просто не представляешь, как я обрадовался, увидев на конверте твое имя. Хорошо, что ты получила мои предыдущие письма, а то я думал, что их кто-то перехватывает, и они до тебя не доходят.

Не могу выразить словами, как важно для меня было узнать, что ты простила меня. Я вел себя, как последний дурак, и мне нет оправдания. Я до конца своих дней буду сожалеть о смерти Даниэля. Спасибо тебе за милость.

Мне очень приятно, что ты беспокоишься обо мне. Прошу: напиши побольше о себе. Как у тебя дела? Осмелюсь спросить, встречаешься ли ты еще с Вольфом? Как поживают твои родители?

Я рад, что господин Бибер доволен своей новой квартирой. Он же работает на винограднике Рота? Я правильно понял? Гюнтер пишет, что у Линди в феврале будет ребенок. Он хочет мальчика. Я очень рад за них. Ты, наверное, уже знаешь, что отец Гюнтера собирается устроить его учиться и какого-то механика в Виннингене.

Думаю, ты уже слышала о болезни моего отца. Воспользовавшись увольнительной, я навестил его в Хайдельберге, но он еле разговаривал. Врач говорит, что у отца рак печени, и он вряд ли доживет до Рождества.

Поскольку ты спрашивала, могу сказать, что мне нравится в Вермахте, хотя я до сих пор рядовой. К нам сейчас прибывают новобранцы 1914 года рождения — ровесник Мировой войны. Некоторые считают это дурным предзнаменованием, но я не думаю, что Фюрер собирается втягивать Германию в войну. Я так понимаю, многие призывники отправятся вместо армии на Трудовой фронт, а некоторые из них — на Западный вал вдоль границы с Францией. Они будут рыть траншеи, строить бункеры и натягивать километры ограждений из колючей проволоки.

Мне немного неловко признаться в этом, но после того как я овладел пулеметами и взрывчаткой, меня перевели во взвод голубиной почты. Теперь можете не волноваться: во время внезапной атаки французов со мной ничего не случится!

В отношении того, о чем ты спрашивала, скажу, что мы с товарищами гордимся службой в армии Фюрера, хотя не скажу, что мы безоговорочно поддерживаем национал-социалистов. Мы часто шутим по поводу нацистской теории «арийских суперменов», потому что в моей казарме есть один идеальный ариец из Бремена, но он — тупой, как пень! Германии необходимо быстро подняться на ноги, а это возможно только с сильным лидером, пусть мы даже с ними и не во всем согласны. Мы узнали, что в Испании «красные» убили тысячи людей, включая треть монахинь и священников. Нельзя допустить, чтобы вы в Вайнхаузене оказались беззащитными перед подобной жестокостью, поэтому я с чистой совестью принял присягу на верность Фюреру. Мы выучили ее на память: «Перед лицом Бога торжественно клянусь безоговорочно подчиняться Адольфу Гитлеру, Фюреру немецкого Рейха, главнокомандующему Вооруженных сил, и, как храбрый солдат, быть готовым в любой момент отдать свою жизнь ради этой клятвы».

Бьюсь об заклад, ты раньше никогда не представляла меня солдатом, готовым в любой момент отдать свою жизнь, но, если я — поэт, то это не означает, что я — слабак. И хотя я присягнул Фюреру, это еще не значит, что я стал нацистом.

Меня пытались завербовать в СС. Я им подхожу по росту (они берут парней не ниже 1,75), но я отказался. В отличие от меня, в СС многие — с хорошим образованием, из богатых семей. Сомневаюсь, что я смог бы когда-нибудь продвинуться там по службе, даже если бы нацисты сломали старые классовые барьеры. Кроме того, в СС все построено на идеологии национал-социалистов, я же просто хочу защищать родину.

Что касается всего остального, то кормят нас неплохо, униформа у нас хорошая, а с обмундированием тоже проблем не возникает. Передавай привет своему отцу. Надеюсь, вскоре увидимся.

Хайль Гитлер!

Ева с каменным лицом сидела в обнимку с Линди на краю своей кровати.

— Ты ему не сказала? — спросила Линди. Ева покачала головой. — Но… Но у вас же через три недели свадьба.

— Я знаю, но я просто не смогла…

— Вольф бьет тебя, да? — Линди подняла рукав Евы, открыв синяки на ее руках.

— Он говорит, я сама виновата, что забеременела. Может, он и прав…

— Да не смеши ты меня! Если бы он был настоящим мужчиной, то никогда не поднял бы на тебя руку. Гюнтер говорит, что если он когда-нибудь увидит, как Вольф бьет тебя, он порвет его на куски.

Ева потрогала ссадину у себя на щеке.

— Лучше не надо, потому что партия отберет у вас ферму.

— Лучше бы ты за него не выходила.

— У меня нет выбора. Кроме того, по правде сказать, большую часть времени Вольф относится ко мне очень хорошо. Знаешь, он купил мне очень красивое свадебное платье.

— Да перестань ты перед ним унижаться, Ева. Скажи ему, чтобы убирался из твоей жизни, а ребенка можно потом отдать в приют.

Ева ощетинилась.

— О чем ты говоришь?! Во-первых, Вольф не такой уже плохой, как ты думаешь, а, во-вторых, я ни за что не откажусь от своего ребенка.

Линди покачала головой.

— Вы будете жить у него? — Ева кивнула. — А что говорит твоя мама?

— Она явно рада, что я опозорена… Опять… — Ева шмыгнула носом. В этот момент в дверь кто-то постучал. — Войдите!

На пороге с букетом роз появился Вольф.

— Убирайся отсюда, — сказал он Линди. Когда та вышла из комнаты, Вольф повернулся к Еве. — Что, небось, жаловалась ей? Показывала свои руки и говорила, какой я ужасный, да?

У Евы пересохло во рту. Она только молча покачала головой.

— А зря… Потому что я это заслужил, — Вольф опустился на одно колено. — Ева, я… Я пришел, чтобы сказать, что очень сожалею о своем поведении. Ты же знаешь, что иногда я просто собой не владею. Прости, что поднял на тебя руку. Я действительно люблю тебя. Ты — самое дорогое, что у меня есть в этом мире.

Ева изумленно смотрела на Вольфа, не зная, как реагировать.

— Я люблю тебя. Правда. Ты прощаешь меня?

Ева была в замешательстве.

— Так, как? Прощаешь?

Ева посмотрела в холодные глаза Вольфа. Они не притягивали ее к себе так, как глаза Андреаса, но в них была власть. Еве хотелось верить Вольфу.

— Да, — настороженно ответила она.

Довольный Вольф весело поцеловал Еву в щеку.

— Мне сегодня прибавили жалованье, — сказал он, вставая с колен.

Ева, которая еще не успела окончательно прийти в себя, была не в состоянии среагировать на резкую смену темы разговора.

— Жалованье? — промямлила она.

— Теперь я буду получать триста рейхсмарок в месяц. Этого достаточно, чтобы покупать понемногу купоны на «Фольксваген». Представляешь? У нас будет собственная машина!

— Э…

— Да ладно, забудь. Это все мелочи. На следующей неделе у меня собеседование в СС. Ты же знаешь: у офицера СС не будет проблем с нормальным обеспечением жены и сына. Думаю, что учитывая мои партийные связи, моя кандидатура возражений не вызовет. Забудь про «Фольксваген». У тебя будет «Мерседес»!

— Ты так уверен, что у нас будет сын?

Вольф рассмеялся.

— Представить только: я — отец!

— И с чего ты взял, что тебе дадут офицерское звание?

Вольф отвел глаза в сторону.

— Ты меня плохо знаешь.

В этот момент его взгляд упал на письмо Андреаса. Схватив его с комода, Вольф быстро просмотрел его содержимое, а затем — порвал на мелкие клочки.

— Значит, он надеется, что мы уже не встречаемся. Ну уж этого он не дождется. — Играя желваками, Вольф шагнул к дрожащей Еве. — Я знал, что он до сих пор надеется заполучить тебя. Может, ты тоже хочешь быть с ним?

Ева замешкалась с ответом, и это была ее ошибка. Яростно зарычав, Вольф грохнул кулаком по комоду и, схватив Еву за плечи, начал неистово трясти ее.

— Ты носишь моего сына, и ты станешь моей женой! Думаешь, я позволю тебе выйти за другого? Ты — моя, Ева Фольк! Только моя! Заруби это себе на носу!

* * *

Вечером в пасмурный понедельник 9 ноября 1936 года Ева стояла в окружении родителей и небольшой группы друзей в церкви Вайнхаузена. Вольф опаздывал, и Ева, нервно взглянув на входную дверь, мимоходом натянуто улыбнулась Гансу Биберу. Старик, одевший по случаю торжества свой старый, изношенный костюм, изо всех сил старался изобразить на лице благодушие. На церемонии присутствовали также Гюнтер и Линди, органистка фрау Диль, выписавшийся из больницы профессор Кайзер и еще несколько Друзей с обеих сторон. Учитывая ситуацию, преподобный Фольк и Герда в согласии с профессором Кайзером решили, что венчание лучше сделать как можно более скромным.

Двадцатилетняя Ева в свадебном наряде была просто великолепна. Ее стройная, ладная фигура давно стала объектом зависти многих девушек Вайнхаузена. На Еве было длинное платье цвета слоновой кости, белые перчатки и белые туфли-лодочки. По просьбе Вольфа она заплела волосы в косы и уложила их кольцами над ушами. Голову Евы украшала простая шляпка с вуалью.

В общем, невеста выглядела потрясающе.

Сжимая в руке скромный букетик орхидей, подаренный ей Линди, Ева в ожидании задерживающегося жениха не сводила глаз с входной двери. Юная невеста уже смирилась с необходимостью выйти замуж за Вольфа. Изо всех сил сопротивляясь назойливым сомнениям, Ева твердо решила, что, несмотря ни на что, будет любить Вольфа, как подобает жене-христианке. Что же касается той ночи на озере Лаах, то она пришла к выводу, что поведение Вольфа было естественным, как для молодого мужчины, и ей самой следовало проявить больше рассудительности. Она не могла обвинять Вольфа, потому что виноваты были оба.

Конечно, Ева хорошо знала, что ее близкие обеспокоены этим браком, но она была тверда в своем решении. Конечно Вольф — не идеал, но кто без недостатков? Ева напомнила родным о достоинствах Вольфа: он всегда заботился о ней и, она не сомневалась в том, что он будет хорошо обеспечивать семью. Кроме того, рядом с ним Ева всегда чувствовала себя значимой и защищенной.

Как бы там ни было, Ева уже отдала себя Вольфу: добровольно и без остатка, — поэтому она просто не могла не выйти за него замуж. Конечно же, принимая это решение, Ева осознавала, что отныне ей придется принимать Вольфа таким, какой он есть, потому что таковы требования брака. Она просто научится справляться с его недостатками — утешала себя Ева. Отец тоже немного поддержал ее, сказав, что, хотя у Вольфа тяжелый характер, это не означает, что он обречен всегда быть таким. В этом определенно был смысл.

В общем, Ева смотрела на свой грядущий брак с оптимизмом.

Ее размышления прервал звук открывающихся входных дверей. В затемненном фойе показался силуэт какого-то мужчины. Когда он шагнул в ярко освещенный зал, Ева оцепенела. «Андреас!»

Молодой солдат медленно направился к алтарю. Он очень хорошо смотрелся в полевой форме Вермахта: сером мундире с темно-зеленым воротничком и фестончатыми карманами, охваченном по поясу черным ремнем с медной пряжкой, на которой было выгравировано «С нами Бог». Твердо ступая своими начищенными до зеркального блеска армейскими сапогами, Андреас мужественно подошел к невесте, которую всегда мечтал видеть своей.

Взглянув в его глаза, Ева вновь почувствовала, как ее душа тонет, растворяясь в их глубокой синеве. И в тот же миг голос сомнений, который она так старательно подавляла, криком взорвался в ее ушах. Мысли Евы, закружившись в диком вихре, смели остатки ее решительности.

Андреас — вот кто был ее настоящий избранник! Только рядом с ним ей всегда было легко любить.

В тот момент Еве хотелось только одного: забыв обо всем, броситься в объятия Андреаса и остаться в них навсегда. Разбившиеся вдребезги иллюзии обнажили горькую истину, от которой внутри нее все сжалось в комок. «Какой же я была дурой!»

Учтиво пожав Еве руку, Андреас поцеловал ее в щеку. Как же ей не хотелось расставаться с теплом его нежных губ!

— Привет, Ева, — сказал Андреас. — Ты сегодня просто прекрасна. Надеюсь, ты рада меня видеть?

Сердце Евы бешено колотилось. Чувства, которые она так упрямо отрицала, рвались из ее души криком: «О, Андреас, забери меня отсюда!»… Но уже было поздно… Слишком поздно.

— Да, конечно, — сдавленно ответила Ева. — Я… Прости что не сообщила тебе…

Звук собственного голоса пронзил Еву холодной реальностью. Да, уже слишком поздно. В ее разуме, словно окоченевшем от порыва холодного северного ветра, гулко звенело' «Я выхожу замуж за Вольфа… за Вольфа… Я буду с ним счастлива… Все будет хорошо… Я справлюсь… Я должна справиться…»

— Ничего, я понимаю, — ответил Андреас. — Вольф позвонил мне в казарму и пригласил стать его свидетелем Надеюсь, ты не против?

«Против?! — вихрем пронеслось в голове у Евы. — Знал бы ты…»

— Я рада, что ты приехал, — ответила она, стараясь говорить как можно спокойнее.

«Вольф пригласил Андреаса, чтобы унизить его! Как он этого не понимает?» Ева смущенно посмотрела на присутствующих, к которым с приветствиями направился Андреас.

В этот момент открылась входная дверь, и через мгновение в проходе между рядами появился Вольф в сопровождении Ричарда Клемпнера и длинной свиты в составе Адольфа Шнайдера, его трех сыновей, отряда CA и нескольких коллег Вольфа из Кобленца. Сделав глубокий вдох, Ева поприветствовала своего избранника натянутой улыбкой и молодожены повернулись лицом к пастору.

Преподобный Фольк, прокашлявшись, дал гостям знак садиться и начал перелистывать страницы своей потертой Библии. Ева искоса взглянула на Андреаса, занявшего свое место возле брата. В его осанке читалась затаенная боль.

Каким бы тяжелым ни был этот момент для Андреаса труднее всего приходилось Паулю Фольку. Крепко сжимая в руке Библию, он посмотрел поверх очков на свою дорогую Еву, его драгоценную дочь, радость его жизни. В его памяти всплыл образ хрупкой девочки с косичками, бегающей между рядами в церкви, и от этой картины к его горлу подступил комок.

Пауль повернулся к Вольфу. Его терзали ужасные сомнения в отношении этого юноши. По правде говоря, в последние годы пастор начал проникаться к Вольфу уважением, но то, что он сделал с Евой… Пауль считал этого парня честным и достойным доверия, а он оказался насильником. В том, что Вольф взял Еву силой, пастор ничуть не сомневался, хотя ни Ева, ни Линди во время бесед один на один в этом не признались. К тому же, и Вольф, и Ева попросили прощения за свой обоюдный грех. Что больше всего беспокоило пастора, так это слухи о том, что Вольф бьет его дорогую дочь. Венчая эту пару, преподобный Фольк не испытывал ничего, кроме страха и тревоги. Ему оставалось только надеяться, что слова, однажды сказанные им в ободрение дочери, оправдаются.

Пауль колебался. Его терзали укоры совести за то, чт он, забыв о своих былых сомнениях, с такой беспечность поверил Еву этому юноше. Ему следовало быть более осмотрительным. Наверное, он просто видел, что дочь рядом с Вольфом чувствует себя защищенной. Или, может, думал, что этот успешный молодой человек обеспечит Еве достойное будущее. На самом же деле, очевидно, Пауль просто боялся противостать Вольфу.

Не спрятал ли он за маской терпимости трусость?

Взглянув на свою дочь, пастор безмолвно взмолился о том, чтобы этот брак не погубил ее жизнь. Он не мог понять: действительно ли Ева хочет, чтобы он благословил ее союз с Вольфом, или же втайне желает, чтобы он остановил церемонию. Не ставит ли его робость под угрозу ее судьбу? Впрочем, все, что было у Пауля против Вольфа Кайзера, — одни лишь подозрения, и совершенно никаких доказательств. А Ева спасти ее не просила.

Встревоженный пастор быстро заверил себя, что его сомнения уже не имеют никакого значения. Теперь, подчиняясь Писанию, он уже был бессилен избрать какой-либо другой вариант. То, что сделали эти двое, уже соединило их неразрывными узами. У Пауля не оставалось выбора, как только связать на земле то, что было связано на небесах.

Его руки были чисты.

Вздохнув, пастор начал церемонию.

— Поскольку супружеская жизнь сопряжена со многими тревогами и печалями, вы, Вольф Кайзер и Ева Фольк, желая публично утвердить свое решение связать себя узами брака, можете без сомнений полагаться на помощь Божью в своих испытаниях. Послушаем же, что говорит Божье Слово о супружестве…

Пока отец давал пасторские наставления о природе и обязанностях брака, в голове Евы царило смятение. Она пыталась представить, о чем в этот момент думает Андреас, и что было бы, если бы она тогда не поехала в тот лагерь. Случившееся на берегу озера Лаах в один миг перевернуло весь ее мир. Из задумчивости Еву вырвали слова отца:

— Вольф Кайзер… — Она посмотрела на Вольфа. — Подтверждаешь ли ты здесь, перед Богом и Его святой Церковью, что, беря в законные жены Еву Фольк, ты обещаешь никогда не покидать ее, быть верным и любящим мужем и обеспечивать ее во всем, как заповедует Святое Евангелие?

— Да.

Пауль со слезами на глазах повернулся к дочери.

— Ева Фольк, подтверждаешь ли ты здесь, перед Богом Его Святой Церковью, что, беря в законные мужья Вольфа Кайзера, ты обещаешь повиноваться, служить и помогать ему, никогда не покидать его и всегда быть верной женой как заповедует Святое Евангелие?

Сердце Евы бешено колотилось. Ей ужасно хотелось развернуться и убежать, но это навеки опозорило бы ее семью. И к тому же, она носила в себе ребенка Вольфа. Действительно ли этот брак был ее долгом перед Богом? Неужели Он не простил бы ее? «О Боже!»

Но отступать было уже слишком поздно.

— Да, — ответила она почти шепотом.

Пауль кивнул.

— В таком случае, да воссоединит вас Отец всякого милосердия, по благодати Которого вы призваны в этот священный союз, в истинной любви и верности, и да дарует вам Свое благословение. Аминь.

Ева посмотрела на крест за спиной у отца. Она чувствовала себя так, как будто только что услышала обвинительный приговор, однако, вместо наручников, на ее запястье была рука Вольфа. Он повернул к себе ее лицо, и Ева, натянуто улыбнувшись, покорно приняла его властный поцелуй — поцелуй собственника, от которого ее желание убежать только усилилось. «Что же я наделала!» Услышав спасительный голос отца, она с облегчением отпрянула от Вольфа. Когда пастор наклонился, чтобы поцеловать дочь в щеку, она заглянула ему в глаза. «Почему ты не спас меня?» — прозвучал ее немой вопрос. Во взгляде отца отразилась боль. Обняв его, Ева закрыла глаза. Она знала, что он ее понял.

Следующие несколько часов прошли для Евы, как в тумане. Таверна Краузе, в которой проходила свадебная вечеринка, была наполнена музыкой и гулом голосов. Вольф, как всегда, хвастался, Андреас угрюмо молчал, Линди бросала на Еву сочувственные взгляды, а Ганс Бибер сидел, печально опустив глаза. Громко играл ансамбль, гости танцевали, однако Ева слышала только шепот сожаления в своем сердце.

Настало время подарков, и все было как обычно: вазы, столовые приборы, полотенца… В завершение молодоженам вручили фотографию Адольфа Гитлера в рамке и подарочное издание «Майн Кампф» — два предмета, без которых теперь не обходилась ни одна свадьба в Германии.

Наконец, музыка стихла, и настало время прощаться с гостями. Ева надеялась улучить момент, чтобы сказать Андреасу хотя бы пару добрых слов, но молодой солдат уехал, так с ней и не попрощавшись. Теперь Еве хотелось только одного: забиться в какой-нибудь укромный уголок или, еще лучше, — пройтись в одиночестве по пустынным улицам Вайнхаузена. Тем не менее, чувствуя на своей талии твердую руку Вольфа, она знала, что уже не принадлежит себе.

Следуя за супругом, она твердо решила быть мужественной.

 

Глава 16

— Фильм неплохой, но я думала, что будут показывать «Повесть о двух городах».

Выйдя вместе с Вольфом из таверны Краузе после традиционного пятничного киносеанса, Ева намотала себе на шею шарф. В тот день показывали фильм «Триумф воли» Лени Рифеншталь, перед которым в хроникальном журнале представили удивительные достижения Трудовой службы: новые мосты, плотины, шлюзы и потрясающую систему скоростных автострад.

— Клемпнер запретил все американские фильмы. — Вольф помахал рукой группе своих друзей. — Теперь нигде не будут показывать фильмы из Америки и Британии. Клемпнер также приказал фрау Краузе побелить стену, а то иногда не совсем понятно, что показывают.

— Это точно. Я подумала, что у Гитлера на лице большая родинка, а оказалось — это пятно на стене.

Вольф рассмеялся.

— Я тоже.

Ева взяла его под руку. Она решила, что приложит все силы к тому, чтобы стать хорошей женой, стараясь всесторонне культивировать положительные качества мужа.

— Вольф, скажи, что делает тебя счастливым?

Вольф на секунду задумался.

— Кроме тебя? — улыбнулся он.

— Да, кроме меня.

— Две вещи: когда я оказываюсь прав и когда побеждаю.

— Понятно, — Ева надеялась обнаружить внутри Вольфа какой-то скрытый кладезь добродетелей.

— Когда я в центре… — «Что бы он сказал, если бы узнал, что я сейчас повторяю слова Андреаса? — подумала Ева и добавила: — В центре круга любви».

Вольф рассмеялся.

— Я так и думал. Вы, женщины, — все одинаковые. Но я — не такой. Я не люблю находиться в центре чего бы то ни было. Я хочу быть всегда впереди. Как острие копья.

— Да, в этом весь ты. Кстати, как тебе фильм?

— Замечательный, — кивнул головой Вольф. — Нужно будет как-нибудь съездить в Нюрнберг. Вид сотен тысяч людей, в один голос приветствующих Фюрера, впечатляет. А сколько там флагов! Нужно будет сказать Клемпнеру, чтобы он сделал этот фильм обязательным для просмотра каждому члену партии. Кстати, ты уже готова пополнить ряды национал-социалистов?

Они подошли к дому Кайзеров, в котором Ева теперь жила на правах хозяйки. Вольф открыл парадную дверь, пропуская жену вперед.

— Мне еще нужно стать в очередь. Ты же знаешь, что членство в партии до сих пор закрытое, — ответила Ева, вешая свое пальто в шкаф.

— Тогда стань, — Вольф передал ей свое пальто и остановился, о чем-то задумавшись. — Кстати, а почему ты не спросила, что делает меня счастливым сильнее: правота или победа?

— Да забудь ты об этом.

— Нет, спроси…

— Слушай, ну зачем…

— Спроси!

— Ну, хорошо. Что делает тебя счастливым сильнее: правота или победа?

— Если бы ты любила меня, то уже знала бы.

— Ева! — раздался со второго этажа слабый голос профессора Кайзера. У него была последняя стадия рака, и он сильно страдал. — Ева, ты не могла бы подняться ко мне?

— Если он скажет, что нужно поменять лампочку в коридоре, то передай, что я утром сделаю, — проворчал Вольф.

Ева поднялась по крутым ступеням на второй этаж и вошла в холодную спальню профессора. Рядом с кроватью страдальца сидел Ганс Бибер, читая вслух «Прощай, оружие!» Хемингуэя. Поправив край одеяла, которым ее свекор был укрыт под самый подбородок, Ева тревожно взглянула на Ганса.

— Ну как, детка, вы уже приготовились к встрече Рождества? — спросил слабым голосом профессор.

— Да. Это будет чудесное Рождество.

— А для тебя — первое в роли жены. Да… Новый год принесет тебе много нового. Скоро по этому дому будет ползать малыш. — Профессор вздохнул. У Евы к горлу подступил комок. Она знала, что свекор понимает, что не успеет увидеть внука. — По дому витают такие вкусные запахи! Ты сегодня что-то пекла?

— Да, конечно. Любимый торт Вольфа. И еще я напекла печенья с фундуком, а для господина Бибера — кексов. Я хочу, чтобы это Рождество для всех было особенным.

— Хороший ты человек, Ева Кайзер.

— Конечно, хороший, — вмешался в разговор Бибер. — Кстати говоря, Андреасу дают увольнительную на Рождество. Насколько я знаю, он больше всего любит яблочный рулет с сахарной пудрой.

Ева не знала о приезде Андреаса. От мысли о нем ее сердце забилось быстрее.

— Да… Нужно будет приготовить.

— Вольф говорит, у тебя припрятан ликер? — спросил профессор.

Ева игриво похлопала его по руке.

— Принести вам, да?

— Да, и еще печенья.

Тихо засмеявшись, Ева вышла в темный, ведущий к лестнице коридор. Дом Кайзеров по планировке был похож на дом ее родителей, но на втором этаже в нем было только две спальни. Внизу находилась маленькая кухня, просторная столовая и уютная гостиная, в которой, судя по звукам, Вольф в этот момент пытался поймать по радио правительственную волну. «Значит, на Рождество приезжает Андреас. Просто чудесно!»

Погруженная в свои мысли, Ева забыла о лестнице и, промахнувшись ногой мимо первой ступеньки, с испуганным криком провалилась в темноту. Взмахнув рукой в отчаянной попытке схватиться за перила, она рухнула на твердые дубовые ступени и с ужасающим грохотом скатилась вниз.

Вольф, выскочив из гостиной, бросился к Еве. С помощью поспешно спустившегося сверху Ганса, он помог ошеломленной жене добраться до дивана.

— Как можно было пропустить ступеньку! — кипятился Вольф.

— Ах, Вольф, как больно! — всхлипывала Ева, растирая обеими руками распухшую лодыжку. — Я не знаю. Там темно.

— Но ты же видела, что там темно. Нужно было ступать осторожнее.

Ганс, быстро приготовив на кухне холодный компресс, вернулся в гостиную и опустился перед хныкающей Евой на колени.

— Все будет хорошо, дорогая. Просто приляг и приложи это к ноге. — Осторожно ощупав распухшую ногу Евы, Ганс встал. — Похоже, обошлось без переломов. Отделалась несколькими синяками и растяжением, — сказал он встревоженному Вольфу. — Пусть пока полежит, а завтра утром вызовете Кребеля.

Ева, кивнув, попыталась улыбнуться.

— Вижу, вам придется есть кексы без меня.

Вдруг, Ева ощутила внутри резкий спазм. Охнув, она схватилась за живот.

Запись в дневнике от 30 января 1937 года:

Кребель назвал это выкидышем, но мне не нравится это слово. Не хочу называть так своего умершего ребенка. Интересно, что они сделали с моим малышом. Медсестры не захотели рассказывать. Они твердили только одно: что я молодая и успею родить еще много детей.

У меня плохо получается быть хорошей женой. Я постоянно плачу о своем ребенке, и когда Вольф прикасается ко мне, я едва сдерживаюсь, чтобы не оттолкнуть его руку. И дело не в ребенке, а в том, что я чувствовала на нашей свадьбе. Я изо всех сил стараюсь находить в Вольфе только хорошее, но это не помогает. До Лааха я была для него всем, но теперь, заполучив меня, он сильно изменился. В последние несколько недель Вольф смотрит на меня чуть ли не с ненавистью и все время срывается. Вот и вчера он влепил мне пощечину. Вольф был ужасно злым, потому что ему отказали в СС, а я, когда услышала, что причина — в его недостаточно высоком росте, рассмеялась. Лучше бы я этого не делала. Так что, отчасти, я сама виновата, что получила. Как бы там ни было, Вольф пообещал, что после смерти его отца мы поедем в свадебное путешествие. Я сказала ему, что мы можем использовать деньги, оставленные мне дедушкой.

Вольф в следующем году, наверное, запишется в Вермахт, но, я думаю, его туда тоже не примут, а отправят на Трудовую службу. Не представляю его с лопатой. Но, может быть, Вольфа возьмут в «Люфтваффе». Гитлер говорит, что служба родине совершенствует мужчин. Если это правда, то, думаю, Вольфу она тоже пойдет на пользу.

Хорошо, что Андреас не приехал на Рождество. Не знаю, как бы я пережила встречу с ним. Он написал мне чудное письмо. Я спрятала его от Вольфа. Андреас пишет, что познакомился в Трире с какой-то девушкой, но она — католичка, поэтому их отношения вряд ли продлятся долго. Впервые в жизни я позавидовала католичке. Наверное, так думать грешно, но, надеюсь, Андреас не будет пытаться обратить ее в протестантизм.

Епископ опять назначил папу пастором в нашей церкви. Папа сразу же ожил.

Пару недель назад Гитлер разорвал Версальский договор, но я не смогла поучаствовать в празднике. Я просто не могла себя заставить выйти из дома. Наконец-то, все в деревне почувствовали себя по-настоящему свободными.

Линди говорит, что правительство арестовывает цыган, потому что они много воруют, но я не поняла, за что арестовывают Свидетелей Иеговы. Папа рассказывал мне о них, но я никогда их не видела. Надеюсь, этот урок пойдет им впрок. Папа говорит, лагеря инспектируются Красным Крестом и даже иностранными журналистами, поэтому в них — порядок, и с заключенными обращаются гуманно. Гитлер называет концлагеря средством перевоспитания через тяжелый труд. Как по мне, это правильно.

Гитлер — очень сильный человек. Даже его фотография на стене вселяет уверенность в будущем. Как здорово, что есть кто-то, кто может быть твердым в этом шатком мире. Все очень довольны. Что бы Фюрер ни задумал, у него все получается. У людей есть работа, дороги приведение порядок, о сиротах хорошо заботятся, а наши враги опять начали считаться с нами.

Правда, мне не совсем нравится теория нацистов о жизненном пространстве. Не думаю, что мы имеем право отбирать земли у других только потому, что они — славяне. Хотя, я согласна с Гитлером в том, что у всех немцев должна быть возможность присоединиться к нашему Рейху. Родственники папы в Судетской области хотят освободиться от чехов и вернуться в состав Германии, как это сделали в Сааре. Все говорят, что Австрия тоже хочет к нам присоединиться, и немцы на захваченных Польшей территориях.

Польша меня беспокоит. Дядя Руди говорит, что поляки постоянно издают все новые законы, ущемляющие права живущих там немцев. Меня не покидает чувство, что Фюрер долго с этим мириться не будет. С нашей новой армией мы могли бы без проблем разобраться с Польшей, но никто не хочет новой войны. Господин Бибер говорит, что его это тоже беспокоит, хотя Гитлер постоянно повторяет, что стремится только к миру.

Я была рада увидеться на Рождество с дядей Руди. Его еврей-начальник переехал в Швейцарию, назначив дядю Руди временно исполняющим обязанности президента компании. Он недавно вернулся из деловой поездки в Нью-Йорк, и говорит, что евреи в Америке просто ненавидят нацистов и настраивают против нас американцев. В воскресенье за кофе дядя Руди рассказал, что отныне в правительственных школах к Рождеству будут относиться как к светскому, а нерелигиозному празднику. Он говорит, что некоторым школам уже приказано вместо рождественских сценок и песенных вечеров проводить фестивали народного творчества. Кое-где даже заменили название «Рождество» на «Святки»! Дядя Руди считает, что все это исходит от некоторых радикалов в партии. Наверное, они просто хотят, чтобы мы гордились своими традициями.

Я получила милое письмо с рождественскими поздравлениями от Дженни и Бобби. Они говорят, что американские газеты много критикуют Гитлера, а их отец заставил их сжечь фотографию, которую мы сделали в замке. Дядя Альфред в письме папе написал по этому поводу целую обличительную проповедь. Папа тоже написал в ответ, посоветовав американцам быть поосторожнее в осуждении других, учитывая, что они сами убивали индейцев ради земель и больше ста лет держали рабов. В городе, в котором живет дядя Альфред, неграм до сих пор не позволяют пользоваться даже одними туалетами с белыми. Мы, немцы, никогда не занимались работорговлей и никогда не убивали целый народ, чтобы отобрать его землю.

Хайль Гитлер!

* * *

В одно из унылых, туманных воскресений в конце февраля Ева, высыпав в кормушку свиного загона на заднем дворе полную кастрюлю картофельных очистков, поспешила обратно на кухню, где она готовила обед. Ее отец в этот момент был наверху у кровати профессора Кайзера вместе с доктором Кребелем, Вольфом, Гансом и Андреасом.

Потыкав вилкой залитые кипящей водой картофелины, Ева пришла к выводу, что они еще не достаточно мягкие, и отправилась в столовую накрывать стол. Аккуратно расставляя на кружевной скатерти фарфор, когда-то принадлежавший маме Вольфа, она услышала, что отец наверху завершил молиться над профессором.

За последние недели страдалец потерял больше половины своего веса, а его кожа стала желтой, как долго лежавшая на солнце газета. Ева услышала стук ног по деревянным ступеням лестницы, и через мгновение в гостиную, тихо переговариваясь, вошли пятеро угрюмых мужчин. Проверив жаркое на плите, Ева поспешно помешала подливу, и начала быстро накладывать в миску длинной вилкой кислую капусту из стеклянной банки.

В дверях кухни появился Вольф.

— Я же сказал, что все должно быть готово к двум.

Ева нервно вытерла руки о передник.

— Сейчас все поставлю. Как там отец?

— Спит. — Сняв со сковороды крышку, Вольф понюхал жаркое. — Отец в таком тяжелом состоянии, а Андреас опять начал ляпать языком в сторону партии.

— А что он сказал?

— Что у некоторых нацистов не в порядке с головой. Отец был просто вне себя. Я это Андреасу припомню.

— И что ответил отец?

— Как что? Начал ругать Андреаса, конечно. — Зачерпнув кончиком ложки подливу, Вольф попробовал ее на вкус. — Фу! Ты опять положила тмин? Я же его терпеть не могу!

Выпрямившись, Ева вытерла лоб тыльной стороной ладони.

— Совсем недавно ты сказал, что обожаешь тмин, — язвительно бросила она. — Сегодня тебе что-то нравится, а завтра — уже нет. Ты думаешь, я умею читать твои мысли?

Вольф закрыл дверь кухни.

— Ты как со мной разговариваешь? — Взяв с полки большую деревянную ложку, он со зловещим видом начал приближаться к Еве.

Не сводя глаз с ложки, она медленно протянула к Вольфу руку.

— Пожалуйста…

Вольф резко ударил Еву ложкой по запястью. Подавив крик, она схватилась рукой за ушибленное место.

— Вчера я сказал тебе напоить свинью, а ты забыла. Потом ты забыла забрать яйца из гнезда, и они замерзли. А теперь ты еще вздумала поднимать на меня голос?

Вольф еще раз ударил Еву по руке — на этот раз сильнее. Она опять подавила крик.

— Ставь обед на стол, — процедил сквозь зубы Вольф.

— Наш мозельский «Рислинг» никогда не надоедает, — сказал доктор Кребель, поднимая к глазам бокал с изысканным вином. — Но, к счастью, это вино — не единственное, чем мы, немцы, можем гордиться. — Все одобрительно засмеялись. Кребель повернулся к Вольфу. — Что ж, юноша, вижу, твои дела идут неплохо. Твой отец рассказывал, что у тебя — хорошая работа в Кобленце.

Вольф занял свое место во главе стола.

— Да, господин Кребель, жаловаться не приходится. Хотя, честно говоря, сборка грузовиков никогда не была моей мечтой.

— Ты этой весной будешь участвовать в гонках? Вайнхаузен мечтает опять увидеть тебя чемпионом.

— Буду, если не запишусь в армию.

— Твой отец был бы рад увидеть тебя солдатом. — Доктор закурил. — Ты знаешь, что в Вермахте есть мотоподразделения?

Вольф кивнул.

— Да, я слышал.

— Новой армии нужна скорость. Кавалерийские полки скоро полностью заменят танками и бронированными автомобилями. Представьте, насколько проще батальону мотопехоты обойти противника с фланга.

Открыв еще одну бутылку «Рислинга», Вольф с саркастической ухмылкой посмотрел на брата.

— Да уж. Проще — только играться с голубями. Проигнорировав выпад брата, Андреас повернулся к пастору.

— Я слышал, церковная школа может закрыться из-за нехватки учеников?

— Узнав результаты референдума, все пасторы были потрясены, — покачал головой Пауль. — Почти в каждой области более 90 процентов проголосовало за государственные школы, а не церковные. Такого я никак не ожидал.

— Наверное, пасторы «Исповедующей Церкви» сразу же подняли шум?

— Знаете, такой выбор народа обескураживает не только их. Еще три года назад наши школы преуспевали. Кстати, Клемпнер всем рассказывает, что я тайно примкнул к «Исповедующей Церкви».

— А вы действительно примкнули? — спросил Вольф.

Пастор отхлебнул из бокала.

— Я согласен со многими их взглядами, но из-за того, что их лидеры начали впадать в крайности, ряды «Исповедующей Церкви» в последнее время значительно поредели. Я слышал, что некоторые из наиболее радикальных пасторов говорят, что Гитлер, на самом деле, — враг Христа.

— Что за абсурд! — воскликнул Кребель. — Они что, не слышали его речей? Фюрер правильно делает, что держит их в узде.

Пауль налил себе еще вина.

— Хорошо, что Гитлер ведет себя сдержанно. Он идет на определенные уступки и продолжает стоять на платформе партии, которая открыто поддерживает христианство. Вы же знаете, ни одной церкви еще не было закрыто. Все, чего хочет Гитлер, — это единство внутри Рейха, особенно в такое время, как сейчас. Но экстремисты, наподобие Бонхоффера и Нимёллера, постоянно донимают его своими странными доктринами.

— Они забывают, что если бы не Фюрер, то мы сейчас жили бы под властью большевиков, и церковь вообще оказалась бы вне закона, — вмешался в разговор Андреас.

— Вот именно, — согласился с ним пастор. — Однако некоторые из них утверждают, что христианство и национал-социализм — понятия несовместимые.

— Расстрелять бы их, — буркнул Вольф.

— А вы что думаете, пастор? — спросил Ганс.

Пауль пожал плечами.

— Я тоже не согласен с некоторыми идеями национал-социалистов — особенно в том, что касается расовых вопросов, — однако апостол Павел заповедал Церкви своего времени подчиняться даже Нерону. К какому выводу я еще должен прийти? Истина заключается в том, что ни одно правительство не будет идеально соответствовать христианским нормам.

— Даже в Америке, — засмеялся Ганс.

Ева вышла из кухни, неся в руках поднос с жарким, от которого валили клубы пара.

— Господа, довольно политики, — улыбнулась она, ставя поднос на стол. — Переходим к жаркому с подливой. Вольф, ты обслужишь здесь гостей, пока я принесу все остальное?

— Конечно, дорогая, — ответил Вольф, галантно целуя Еве руку.

Ева бросила быстрый взгляд на Андреаса, что не осталось незамеченным присутствующими. Чтобы скрыть свое напряжение, она поспешила ретироваться на кухню, откуда вскоре вышла, неся на подносе блюда с картофельным пюре, тертой морковью и кислой капустой.

Все встали, Ева заняла свое место за столом, и пастор вознес молитву, в которой, кроме благодарения за пищу, попросил облегчить удел профессора и благословить Германию. В конце все дружно сказали «аминь», а Вольф и доктор Кребель добавили: «Хайль Гитлер!»

Ева осмотрела стол, чтобы убедиться, что никто из гостей не остался не обслуженным. Она едва сдерживалась, чтобы не задержать взгляд на лице и доброй улыбке Андреаса. Ей так хотелось, чтобы он остался доволен ее ужином, но еще больше ей хотелось сидеть рядом с ним.

 

Глава 17

Гости быстро справились с ужином, и вскоре Ева, убрав со стола грязные тарелки, принесла с кухни блюдо с нарезанным сыром. Вольф в этот момент увлеченно хвастался своей новой должностью на заводе. Затем он упомянул о вероятном повышении по партийной лестнице и будущей службе в армии.

Ева прислушивалась к голосу Вольфа, испытывая странную смесь отвращения и гордости. Она быстро столкнулась с реальностью того, что ее муж — избалованный, любимый сын, умевший ловко воспользоваться вседозволенностью в своих личных интересах. Фактически, Вольф почти всегда добивался от других того, что было выгодно именно ему, — даже от отца, отдавшего ему свою комнату, в то время как Андреасу пришлось отправиться на чердак.

Тем не менее, Ева не смогла избежать его чар. Это вообще мало кому удавалось.

Власть Вольфа над Евой была глубинной и непреодолимой, но в то же время его нельзя было не уважать за его успехи. Иногда Ева им даже восторгалась. Впрочем, этот конфликт чувств только еще больше разжигал кипящий в ее душе гнев. Ева злилась на Вольфа за его грубость и на себя за свою потребность в его дикой страсти. Еще в ней все больше поднимался гнев по отношению к отцу, который ничего не предпринял, чтобы защитить ее даже от самой себя. Впрочем, что именно он должен был предпринять, Ева не знала, еще Андреас…

— Ева, ты обожглась? — спросил Ганс.

— А?

Бибер указал на красный рубец на запястье Евы, когда та потянулась за блюдом.

— Ты обожглась?

— А, это… Это знак моей глупости.

Все сразу же умолкли, а Пауль сделал вид, что протирает очки носовым платком.

— И как это понимать? — прищурился на Еву Вольф.

Ева почувствовала, что краснеет. Из-за своего скрытого сарказма она оказалась в опасном положении.

— Ну… — промямлила Ева. — Я просто имела в виду, что, работая по хозяйству, часто попадаю в разные глупые ситуации, поэтому иногда не обходится без ран.

— Например? — спросил Ганс.

— Ну прямо все вам и расскажи, — смущенно засмеялась Ева. — Ну вот, например… Один раз я поскользнулась в свином загоне, когда несла корзину с яйцами, и бухнулась прямо в навоз.

Все вежливо рассмеялись.

— Видели бы вы меня! Ну да ладно… На кухне уже ждет яблочный рулет с сахарной пудрой, — сменила Ева тему разговора, начав суетливо убирать со стола. Заметив, что у нее дрожат руки, она робко взглянула на Вольфа, который спокойно сидел на своем стуле, наслаждаясь дискомфортом жены.

— Что ж, в следующий раз, когда ты разобьешь десяток яиц, мне придется взять в руки ремень, — насмешливо сказал он.

В этот момент соусник, выскользнув из рук Евы, упал на пол, разбившись на мелкие куски. Вольф, с ревом вскочив с места, грубо схватил Еву за руку.

— Ты, корова! Это посуда моей матери!

— А ну закрой свой рот! — крикнул Андреас, угрожающе поднимаясь из-за стола. Его глаза впились в Вольфа, как два бурава. — Если ты еще раз ее так назовешь, я тебя прибью. И убери от нее свои руки!

— Парни! — воскликнул пастор, также вставая из-за стола. — Немедленно прекратите!

Вольф, грубо оттолкнув от себя Еву, грохнул кулаком по столу. На его побагровевшей от ярости шее пульсировала вена.

— Она — моя жена, — прошипел он Андреасу. — И не тебе указывать, что мне делать с моей женой.

Ничего не ответив, Андреас развернулся и вышел из комнаты.

— Отец, — тихо позвал Андреас, придвигая стул к кровати профессора Кайзера. Старик не ответил. Андреас огляделся по сторонам, радуясь, что рядом нет Вольфа. На одной из стен висели пожелтевшие от времени фотографии дедушки и бабушки профессора, а на другой — портреты Мартина Лютера и Адольфа Гитлера. Отец настаивал на том, чтобы Гитлер довел до конца дело, начатое великим реформатором. Скользнув по окну, зашторенному тяжелыми бахромчатыми портьерами, взгляд Андреаса остановился на потертой карте с надписью «Священная Римская империя германской нации». На соседней стене висела вышивка с текстом 22-го Псалма, сделанная покойной матерью Андреаса.

Профессор никогда не был близок со своим приемным сыном. С первого же дня после смерти фару Кайзер откровенно привилегированное положение Вольфа считалось фактом, не требующим объяснений или извинений. Впрочем, несмотря на это, Андреас всегда считал, что профессор относился к нему хорошо, а иногда — даже с отцовской любовью. Ему вспомнилось, как они вместе изучали картины Каспара Давида Фридриха, и как профессор объяснял принцип действия радио. Глядя на осунувшееся, пожелтевшее лицо своего отчима, Андреас был уверен, что этот человек никак не заслуживает таких страданий.

Из задумчивости его вывел голос доктора Кребеля. — Отвратительная была сцена там, внизу… Отец спит? Андреас кивнул. Склонившись над кроватью, Кребель проверил у профессора пульс и тут же быстро приложил ухо к груди старика. Выхватив из кармана своего жилета маленькое зеркальце, доктор поднес его к носу профессора. Наконец, еще раз наклонившись к груди старика, Кребель медленно распрямился.

— Мне жаль сынок, но он умер.

Андреас вскочил на ноги.

— Умер?

Его захлестнула внезапная волна эмоций. Андреас проглотил подкативший к горлу комок. Перед его глазами пронеся вихрь воспоминаний, и он вдруг почувствовал себя одиноким. Ужасно одиноким…

* * *

Выходя вместе с Вольфом из поезда, прибывшего из Кобленца, Ева Кайзер угрюмо молчала. Теплый майский воздух наполнен влагой от поднявшегося с реки тумана. Помахав рукой знакомой, Ева со вздохом подняла свой чемоданчик. Ее свадебное путешествие стало огромным разочарованием.

Когда Вольф сказал, что они поедут в Рим, Ева пришла в восторг. Она уже предвкушала, как будет, подобно апостолу Павлу, ходить по черным камням Аплийской дороги. Ева не когда дождаться, когда своими глазами увидит оранжевые Кирпичи древнеримского форума. Она мечтала, как вместе с любящим мужем пройдется босыми ногами по нагретой солнцем воде в фонтане Треви…

Но ничего этого не было.

Ева надеялась, что рассеянное безразличие к ней со стороны Вольфа объясняется его затянувшимся трауром, хотя И понимала, что из-за своих двойственных чувств не может стать для него той женой, на которую, он, наверное, рассчитывал. Впрочем, несмотря ни на что, она, как ребенок, мечтала о том, как чудесно они проведут время в Риме…

Но все получилось так, как получилось, и теперь Ева послушно плелась за мужем по улицам Вайнхаузена. «Наверное, я слишком неблагодарная, — думала она. — У моих родителей, когда они поженились, денег едва хватало на еду, а я жалуюсь на неудачное путешествие в Рим». Но Еве действительно очень хотелось насладиться солнцем на площадке перед Пантеоном и неспешно полакомиться сыром, запивая его вином в кафе на площади Кампо де Фиори. Вместо этого ей пришлось всю неделю ходить с Вольфом к балкону дворца Венеции, где она стояла под палящим солнцем, стиснутая со всех сторон толпой «Черных рубашек», приветствующих фашистского диктатора Италии Муссолини.

Впрочем, Ева была благодарна Вольфу уже за то, что он во время поездки был спокоен. Он обращался с ней по-доброму и даже купил ей несколько подарков, хотя один из них: брошь из Базеля — ей не понравился. Это была рука с мечом символизирующая немецкого народного героя Арминия победившего римлян. Вольф также купил Еве модный шелковый шарф и дорогую камею.

Пара устало брела через рыночную площадь Вайнхаузена. В последние годы здесь открылось много новых магазинов а окна домов пестрели яркими цветами. Ева помахала рукой Оскару, который, как всегда, был в отличном расположении духа.

— Я слышала, он вышел из CA.

Вольф кивнул.

— Шнайдер думает, что Оффенбахеру перестал нравиться курс партии. Он постоянно болтал лишнее во время собраний в таверне… Говорил, что Германия снова объединилась, и этого достаточно.

Ева помахала Ульриху Оберману — подмастерью мясника.

— Хороший Ульрих человек. Даже жаль, что он — католик.

— В июне он уезжает в трудовой лагерь.

— Оскар рассказывал, что Ульрих сильно разозлился из-за того процесса над священниками в Кобленце.

— Если ты растлеваешь мальчиков, то тебя следует повесить, — проворчал Вольф.

— Ульрих думает, что обвинение было сфабриковано, чтобы держать в узде католическую церковь. — Ева, остановившись, опустила чемодан на землю, чтобы размять занемевшую руку. — Он сказал Гюнтеру, что перед тем, как уедет, принесет на исповедь свое радио.

— Что-что? — удивленно посмотрел на нее Вольф.

Ева позволила себе рассмеяться.

— Ульрих говорит, оно слишком много врет.

Вольф улыбнулся.

— Нужно это запомнить. Идем уже!

— Добрый день, господин Зильберман, и хайль Гитлер! — Вольф опустил чемоданы перед кассой магазина.

Самуэль Зильберман нервно вытер руки о свой фартук. Несмотря на угрозы и недовольство партии, он упрямо о назывался покидать Вайнхаузен.

— Добрый день, Вольф… И тебе тоже, Ева. Надеюсь, свадебное путешествие удалось?

— Да, спасибо, — ответила Ева.

Вольф пристально посмотрел на стареющего бакалейщика. Тот опустил глаза.

— Итак, вы — последний еврей в Вайнхаузене, — сказал Вольф, довольный произведенным эффектом.

Зильберман не ответил.

— А куда же уехали остальные «избранные»?

Ева положила руку на ладонь мужа.

— Вольф…

— Голдманы хотели уехать в Америку, но американцы отказались расширять свою эмиграционную политику, — спокойно сказал Зильберман. — Думаю, они перебрались в Италию. Баумы сейчас в Женеве в надежде переселиться в Палестину. Остальные уехали в Лондон.

Вольф одобрительно кивнул головой.

— Догадываюсь, ваша синагога сильно опустела. Что поделать… — Взяв щипцы, Вольф выудил из бочки с рассолом огурец и взял его куском коричневой оберточной бумаги. — Пастор Фольк прочитал мне одну статью какого-то богослова. Так вот, там сказано, что у немцев по отношению к вам, евреям, есть три альтернативы… — Вольф откусил от огурца. — Мы можем или смириться с вашими заговорами, или смешиваться с вами в браках до тех пор, пока ваша нация не исчезнет, или вывезти вас в вашу собственную страну.

Еве хотелось поскорее уйти.

— Вольф…

— С первым вариантом, конечно же, нет вопросов. С вашими заговорами мы миримся издавна, — Вольф опять откусил от огурца. — Второй вариант не понравится вашим раввинам. Они же считают, что вам унизительно вступать в брак с нами, «гойскими псами». Так, кажется, они нас называют? — Вольф помолчал, ожидая ответа Зильбермана. Так и не дождавшись, он продолжил. — Итак, как по мне, третий вариант устраивает обе стороны, не так ли?

— Думаю, что сионисты уже прорабатывают с Фюрером подобные планы, — холодно ответил Зильберман. — Тебе от этого легче?

— Подумать только! Евреи действуют сообща с Фюрером! Получается, не такой уж он и плохой, а? — усмехнулся Вольф. — Но мы все знаем, чего хотят сионисты: отобрать Палестину у живущих там голодранцев. И, судя по сообщениям в газетах, ваши «братья» уже немало преуспели в своих планах. Те несчастные дикари еще не знают, с кем столкнулись.

— Вольф, ты хотел что-то купить? — спросил Зильберман.

Вольф повернулся к своей обеспокоенной жене.

— Ева, что думаешь насчет сладостей для детей Гюнтера? Предлагаю купить им меда или патоки.

Бакалейщик указал на одну из полок, и Ева с облегчением поспешила в том направлении. Вольф повернулся к Самуэлю.

— И еще кое-что…

Бакалейщик молча ожидал продолжения. Наклонившись к нему, Вольф шепнул:

— Хочу сделать жене сюрприз. Дайте коробку самых лучших шоколадных конфет.

* * *

16 октября 1938 года

Андреас

Полевая почта

Карлсбад, Судетская область

Дорогая Ева,

пишу тебе из прекрасного горного края: Судетской области. Около трех миллионов немцев приветствуют нас как своих освободителей от гнета чехов. Помнишь, как австрийцы поддержали присоединение к Германии, когда 99,7 процентов проголосовали «за»? То же самое будет и здесь, где каждый знает свою кровную принадлежность к Рейху. Даже англичане и французы согласились с тем, что эти земли принадлежат нам, и подписали пакт, узаконивающий передачу Судетской области Германии. Все идет просто отлично.

Здесь очень много солдат. Я немного ревную к парням из СС, потому что девушкам нравится их униформа.

Той католической девушке из Трира ее отец и священник запретили встречаться со мной. Может, это и к лучшему. Я сейчас вижу, что не любил ее, а религиозные различия вообще стали бы непреодолимой проблемой.

Меня, наконец, перевели из моего смехотворного взвода голубиной почты в пулеметчики. Мы много занимаемся, но не буду утомлять тебя военными подробностями. Мне продлили срок службы, и я был повышен в звании до старшего ефрейтора. Это хорошо еще и потому, что теперь мне поднимут жалованье.

Иногда получаю письма от Гюнтера и Линди, Линди говорит, что беременна четвертым ребенком. Теперь ссуда Гюнтера будет полностью погашена! Думаю, Линди дадут еще и какую-нибудь награду как матери-героине. Гюнтер приказал ей на этот раз родить сына, как будто это от нее зависит.

Он написал, что Вольф получил предписание явиться в июле в Витлих, и еще, что ты приняла присягу на верность Фюреру. Теперь мы все в одной лодке. Но, честно говоря, я немного удивился, что ты вступила в партию. Наверное, тебе пришлось сделать это, чтобы не потерять работу? Ты была на выставке «Вечный Еврей»? Многие фотографии довольно интересные, но нацисты, как по мне, все-таки перегибают палку.

Я слышал, что пастор Хан совсем зациклился на своих идеях. Линди пишет, что с тех пор, как Гитлер вышвырнул из CA всех священников, пастор перестал улыбаться. Мой капитан говорит, что Фюреру приходится прикладывать немало усилий, чтобы держать церковь отделенной от государства. Я время от времени слышу об арестах пасторов. Надеюсь, твоего отца это не затронет. Я понимаю причины беспокойства некоторых пасторов, и все же, как по мне, они во многом связывают Фюреру руки. Надеюсь, он не откажется от своей веры, хотя он и католик.

Я также узнал, что инструкторам СС официально напомнили, что Христос является неотъемлемой частью истории Германии, поэтому чернить Его имя никому не позволено. Это вселяет в меня надежду на лучшее. Может, хоть теперь радикалы успокоятся.

В своем последнем письме ты сказала, что беспокоишься об угрозе войны. Если бы ты увидела, насколько сейчас стен Вермахт, то поняла бы, что никто из врагов не осмелится напасть на нас. Парни из СС тоже очень хорошо подготовлены. Кроме того, Гитлер почти всем предложил мирные договоры. Он заключил антикоммунистический пакт с Японией и Италией, поэтому русские дважды подумают прежде, чем напасть на нас, хотя они и собрали у своих западных границ 40 дивизий. Остальная часть Чехословакии просто вне себя из-за потери Судетской области, но сейчас они не посмеют поднять против нас голос. Впрочем, я наблюдаю за Польшей. Они по-прежнему не хотят отдавать нам Гданьск, отказываются открыть железнодорожное сообщение с Восточной Пруссией и преследуют немцев, оказавшихся под их пятой. Но Гитлер не будет терпеть это вечно.

Надеюсь, у господина Бибера все хорошо.

Хайль Гитлер!

— Ева?

От неожиданности она подскочила.

— Что ты там читаешь?

— А, Вольф… А разве ты не собирался сегодня вечером заняться своим мотоциклом? — Она сунула письмо Андреаса в ящик стола.

— Мы быстро справились. Покажи мне, что ты читала.

— Да ничего особенного. Просто документы с работы. Вольф прищурился на Еву.

— Ты никогда не приносила домой документы с работы. — Оттолкнув Еву, он выхватил из стола письмо и начал читать.

Ева затаила дыхание.

Смяв письмо, Вольф швырнул его в камин.

— Ну, это тебе так не сойдет, — он резко развернулся к Еве. — Говоришь, документы? Вздумала врать мне? — Вольф ударил Еву по лицу тыльной стороной ладони.

Вскрикнув, Ева, спотыкаясь, бросилась в столовую, где у нее была возможность выскочить на улицу через заднюю дверь. Однако Вольф не дал ей убежать. Догнав Еву в столовой, он толкнул ее в спину, из-за чего она рухнула на руки и колени. Придавив жену ногой к полу, Вольф схватил ее за блузку на спине, резко развернул лицом к себе и начал хлестать по щекам.

Закрывая лицо руками, Ева пыталась вырваться, но безуспешно.

— Пожалуйста, перестань, — всхлипывала она.

Но Вольф был неумолим. Рывком подняв Еву с пола, он швырнул ее на стену и выдернул из брюк ремень. Намотав его себе на руку, Вольф наотмашь хлестнул Еву, однако на этот раз ей удалось увернуться от удара. Вольф хлестнул еще раз, но Ева опять уклонилась и с пронзительным криком бросилась в кухню. Потянув ее за волосы, Вольф неистово прижал ее к стене, схватив за горло.

Ева с широко раскрытыми глазами хватала ртом воздух, чувствуя, что задыхается. Отчаянно вцепившись рукой в край полки с фарфором, она из последних сил потянула ее на себя, и посуда с оглушительным звоном посыпалась на пол.

Вольф, вздрогнув, ослабил хватку, и Ева, вырвавшись, схватила с пола длинный, острый кусок разбитой тарелки. Развернувшись, она дрожащими руками направила осколок на мужа.

— Не подходи ко мне.

Изумленно разинув рот, Вольф перевел взгляд с разбитого вдребезги фарфора своей матери на доведенную до отчаяния жену, которая, согнувшись, подобно загнанному в угол животному, приготовилась к отражению атаки.

— Убери свой ремень, Вольф, — решительно сказала она. Вольф медленно втянул ремень в петельки своих рабочих брюк.

— Ну ладно… Хорош, Ева… — он осторожно двинулся вперед. — Ты же не станешь нападать на меня. Давай я лучше помогу тебе прибраться здесь.

Ева только молча попятилась. Достав из кармана носовой платок, Вольф осторожно протянул руку к лицу жены.

— Ну все, успокойся, — он приложил платок к разбитому носу и губе Евы. — Прости, что не сдержался. — Ева никак не отреагировала. — Но если хочешь заколоть меня, пожалуйста. — Вольф развел в стороны руки, подставляя Еве грудь.

Она не шелохнулась. Вольф, пожав плечами, присел на корточки и начал собирать осколки посуды.

— Не беда. Я все равно не помню своей матери.

Ева немного расслабилась. Вольф, остановившись, поднял на нее лицо.

— Я только хочу, чтобы у нас все было хорошо. Я… Я так сильно люблю тебя, что мне просто невыносима мысль, что ты и Андреас…

— Между нами ничего нет, — выдавила из себя Ева.

— Ты всегда ему нравилась.

Ева опустила руку с осколком тарелки.

— Но я выбрала тебя.

Вольф встал.

— Нет, это я выбрал тебя, — ответил он ледяным тоном, — а ты постоянно провоцируешь меня на насилие.

— Мужья должны любить своих жен.

— Значит, хочешь сказать, я тебя не люблю?

— Если бы любил, то не бил бы.

— А как, по-твоему, я должен реагировать на твою переписку у меня за спиной? — Прищурившись, Вольф быстро схватил Еву за запястье и выдернул из ее руки осколок тарелки, порезав ей ладонь. — Если я еще хоть раз увижу у тебя письмо от Андреаса, то ты одними синяками не отделаешься. Ты меня поняла?

Ева, гневно сверкая глазами, дерзко вскинула голову.

— Только попробуй еще раз ударить меня.

— Ты будешь приказывать мне, корова? Хочешь еще получить?

Ева подставила Вольфу лицо.

— Ну, давай. Ты же такой герой.

Вольф занес кулак, но потом, остановившись, выругался.

— Я запрещаю тебе переписываться с Андреасом.

Ева ничего не ответила. Вольф опустил руку.

— Я просто хочу, чтобы мы были счастливы. Этому нужно положить конец. Особенно, учитывая, что я через месяц ухожу в армию. Почему я должен беспокоиться о том, что, пока я где-то служу родине, моя жена крутит любовь с моим братом? Как ты этого не понимаешь?

Ева не могла не признать, что Вольф прав.

— Я понимаю, — сказала она нерешительно.

— Тогда пообещай мне, что больше не будешь переписываться с Андреасом.

Ева молчала. Письма Андреаса были для нее единственной отдушиной посреди безрадостной жизни в мире Вольфа.

— Ну хорошо. — Вольф, подойдя вплотную к Еве, сжал обе ее ладони. — Ева, прости меня. Ты же знаешь, у меня сейчас тяжелый период. Мне приходится много работать, и к тому же я из-за армии пропускаю гонку, хотя рассчитывал опять стать чемпионом Рейнланда.

Вольф замолчал, ожидая ответа, но Ева стояла, не произнося ни слова С ее руки капала кровь. В гостиной начали бить часы.

— Ну хорошо, я обещаю, что больше не подниму на тебя руку. Никогда. И не мне говорить тебе, что мое слово — закон.

Ева сдалась.

— Прости за фарфор, — сказала она, прижав к порезу на руке носовой платок. — Я куплю клей и попробую восстановить, что смогу.

— Да ладно, брось. Проще купить новую посуду, а людям скажем, что старую продали.

— Но… Это же ложь.

— А что, ты хочешь, чтобы мы сказали им правду? Я должен всем объяснять, что ты у меня за спиной переписываешься с Андреасом? — Вольф покачал головой. — Я только пытаюсь защитить тебя.

— Но ты же прочитал письмо. Что в нем плохого? — попыталась возразить Ева.

— Ну все, хватит! — оборвал ее Вольф. — Я больше ничего не хочу об этом слышать.

— Но…

Вольф опять схватил Еву за запястье.

— Что но? — зло спросил он, стиснув руку Евы, как тисками. — Что но?

Ева не ответила.

 

Глава 18

Запись в дневнике от 1 декабря 1938 года:

Подчинившись Вольфу, я не ответила Андреасу. Линди написала ему, что ее мама выделила для него комнату в таверне, а Гюнтер перенес туда его вещи. Они повесили там напротив портрета Фюрера любимую картину Андреаса. Я пока не сказала Вольфу, что опять беременна. Он сейчас проходит подготовку в Бадене, и я решила подождать, чтобы убедиться, что все в порядке. Не знаю, как бы он отреагировал на еще один выкидыш.

Мама воспрянула духом. Наверное, ей лучше, когда я несчастлива. Поскольку мама бросила пить, Клемпнер позволил ей опять вступить в партию. Теперь она — постоянно в разъездах, чему папа только рад.

В прошлом месяце какой-то еврей во Франции убил немецкого дипломата. Вся Германия пришла в ярость. По радио только о том и говорили, что евреи, как всегда, начинают строить козни, когда мы начинаем подниматься на ноги, Ганс утверждает, что евреи всегда действуют исподтишка. По радио сказали, что по всей стране сжигали синагоги и били витрины еврейских магазинов. Сотни евреев были убиты. Из-за разбитых стекол ту ночь назвали «хрустальной».

Министр просвещения говорит, что евреям придется самим возместить весь нанесенный им ущерб. Впрочем, некоторые из наших злятся на СС и CA за то, что они устроили на улицах такой беспорядок. Другие же говорят, что евреи сами виноваты в том, что дали радикалам повод к насилию.

Вчера Зильберманы уехали из Вайнхаузена. Они — добрые евреи, и, я надеюсь, там, где они поселятся, у них все будет хорошо. Когда Зильберман грузил свои чемоданы в грузовик Оскара, он плакал. Его официальное имя теперь — Самуэль Израэль Зильберман, а имя его жены — Сара. Сара Зильберман, потому что отныне у всех евреев среднее имя должно быть или Израэль, или Сара. Как по мне, это — какая-то глупость. И еще теперь все евреи должны носить с собой удостоверение личности. Зильберман сказал Оффенбахеру, что по закону им запрещено водить машины, ходить в театры и вообще иметь какие-либо социальные контакты с арийцами. После «хрустальной ночи» он просто уже не мог оставаться в Вайнхаузене. Мне очень жаль Зилъберманов, но они пострадали из-за своих соплеменников. Кроме того, если бы их предки обратились в христианство, никому никуда уезжать не пришлось бы.

Отныне мне придется прятать этот дневник на ферме у Линди. Я должна продолжать вести его, иначе просто сойду с ума, но если Вольф когда-нибудь найдет его, то он просто убьет меня. Должна признать, что иногда он прав в своих обвинениях. Я действительно провоцирую его. Хорошая жена из меня не получилась, и за это я себя иногда просто ненавижу.

Надеюсь, хоть Рождество пройдет нормально.

* * *

Рождество 1938 года для Евы Кайзер действительно прошло превосходно. Получив двухнедельную увольнительную из своего нового гарнизона в Майнце, Вольф 18 декабря появился на пороге своего дома с тремя большими картонными коробками в руках. Решив не дожидаться сочельника, он, поцеловав жену, чуть ли не на пороге помог ей распаковать его рождественский подарок. Внутри коробок оказался полный сервиз из голубого дельфтского фаянса на двенадцать персон. Хотя Ева никогда не любила дельфтский фаянс, она изобразила восторг. Все-таки Вольф позаботился о том, чтобы купить ей подарок. Ева благодарно, хотя и не без некоторой опаски, обняла мужа.

Следующие несколько вечеров они провели в кругу друзей, распевая песни за столом, заставленным тортами и печеньем. Видя, что Вольф обращается с ней по-доброму, Ева смягчилась. Надеясь, что эта перемена в его отношении — искренняя, она и сама относилась к нему сердечно, не нарушая праздничной гармонии. Даже саму себя Ева начала воспринимать лучше.

Вечер пятницы они провели вместе с Гюнтером и Линди на их ферме на окраине Хорхайма — деревушки примерно в двух километрах от Вайнхаузена. Ужин получился превосходным, однако Ева не могла думать ни о чем другом, кроме приближающегося сочельника.

И вот, наконец, этот день настал. В назначенное время Ева с волнением завела патефон и опустила иглу на пластинку с рождественской песней. Затем, подведя заинтригованного мужа к светящейся огнями елке, она ровно в 6:00, когда ее отец ударил в церковные колокола, зазвонила в собственный серебряный колокольчик — тот самый, который ей подарили в то ужасное Рождество много лет назад. Конечно, радостные дети на этот звон пока что не выбежали, но зато у Евы был подарок для мужа. Она взяла Вольфа за руку. В ее радостных глазах плясали огоньки свечей.

— Вольф… Ты станешь отцом.

Ошеломленный Вольф, радостно воскликнув, заключил Еву в объятия и со смехом оторвал ее от пола. Переполненный счастьем, он закружил жену по гостиной, словно на балу. Позже, войдя с ней под руку в заполненную людьми церковь, он шагал по проходу в своей униформе, как гордый петух, бахвалясь радостной новостью перед каждым встречным.

На сияющую Еву со всех сторон сыпались поздравления. Увидев, как счастлив Вольф, она вновь почувствовала себя в безопасности. Исполненная радужных надежд, Ева села рядом с мужем на скамью, и через минуту они вместе со всем собранием запели рождественский гимн. Еве казалось, что у нее над головами парят ангелы. Подняв лицо на висящий над алтарем крест, она вновь ощутила, что любима Богом. По спине Евы пробежали мурашки. Ее мир вдруг снова стал целостным.

Детский хор запел песню «Роза» на слова Лютера.

Ева закрыла глаза, представляя, как ее будущий ребенок, одетый в маленькую мантию, распевает песни в церкви отца. Она улыбнулась, сожалея, что не может прикоснуться к бабушкиному ожерелью. Ева очень надеялась, что ее подарок принес Дженни благословение.

Слушая короткую проповедь отца, она взяла Вольфа за руку. Прочитав отрывок из Евангелия от Луки, Пауль Фольк обратился со словами ободрения к общине.

— Младенец Христос — это воплощение Истины, — сказал он в завершение. — Его прикосновение открывает глаза. Его Слово приносит надежду. Его крест открывает исцеление, примирение с Богом и целостность. — Он посмотрел на Еву. — Пусть же каждая новая жизнь напоминает нам о любви и прощении Христа, ибо только в Нем одном, возлюбленные, мы обретаем силу начать все с начала Аминь.

Люди начали в торжественной тишине передавать по рядам огонь — от свечи к свече. В зале выключили свет, орган умолк, и в мягком сиянии четырехсот огоньков жители Вайнхаузена тихо запели «Тихая ночь, дивная ночь».

Ева опять закрыла глаза. Звуки песни наполняли ее душу покоем и теплом. Оставив на эти несколько мгновений весь мир в стороне, Ева позволила своему сердцу поплыть в тихих потоках музыки. Она улыбалась и пела вместе со всем собранием. Открыв глаза, Ева взглянула на Вольфа, а потом — на своего отца Она заметила, что лицо Ганса Бибера обращено к небесам, а Оскар Оффенбахер улыбается. Это действительно был достойный уважения человек. За все эти годы Оскар так никому и не выдал секрет Линди. Сама Линди вместе с Гюнтером и дочерьми сидела на балконе. На эту семью всегда было приятно смотреть.

Вдруг Ева вспомнила об Андреасе. Где он был в этот момент? Как встречал Рождество: в одиночестве или с друзьями? А может, — с какой-нибудь хорошенькой девушкой? К горлу Евы подкатил комок, и петь она больше не могла.

* * *

31 декабря 1938 года Ева, сидя в обнимку с Вольфом у радиоприемника, слушала Фюрера, благодарившего Бога за Его благословения для Третьего Рейха Германии. «Нет сомнения, что все это — заслуга Господа Бога, — эмоционально провозглашал Гитлер. — Однако инструментом, доводящим Его дело до совершенства, стал национал-социализм!»

На следующее утро Ева уложила в вещмешок мужа пару ржаных булочек и несколько бутербродов с ветчиной и сыром. Вольф передал ей какую-то записку.

— Держи. Выберешь имя из этого списка.

Ева пробежала по листку глазами.

— Ты так уверен, что будет мальчик?

— Конечно! И никак иначе! Рожать девочек предоставим Гюнтеру, — засмеялся Вольф.

Ева поморщила нос.

— Но эти имена — просто ужасные. Почему бы не назвать его Даниэлем в честь моего брата?

— Ну уж нет. Ты хочешь, чтобы я назвал своего сына еврейским именем? Ни за что. Фюрер хочет, чтобы будущее Германии было наполнено хорошими арийскими именами.

— Я согласна, но… Аларих, Кнут, Факсон… Что это за имена!

— А мне нравятся.

Ева покачала головой.

— Я еще могу согласиться на Гуннара или Удо, но…

Вольф поцеловал Еву в щеку.

— В общем, подумай. Я опять приеду домой где-то в конце июля. Будет годовщина с того момента, как Фюрер возглавил партию, и, я слышал, что нам могут дать несколько дней отпуска.

Ева кивнула.

— Чудесно. Мне как раз рожать где-то в середине июля.

— На этот раз будь осторожнее. С лестниц больше не падай. — Вольф взял Еву за руку. — Договорились?

— Договорились, — сказала она со вздохом. Выйдя вместе с мужем в прихожую, Ева прислонилась к стене, наблюдая за его последними приготовлениями. Вольфу очень шла униформа. Со своими светлыми волосами и голубыми глазами он был настоящим образцом арийского солдата. У Евы промелькнула мысль, что Вольф как будто сошел с плакатов, расклеенных по всему Вайнхаузену.

Остановившись в своих высоких черных сапогах. У шкафа, он надел свою серую шинель, водрузил на голову фуражку и, поцеловав жену, направился к двери.

— И еще одно… — обернулся он на пороге. — Где-то месяца через два Андреас должен приехать домой. Он написал мне и сказал, что не имеет к тебе никакого интереса и надеется, что ты тоже не будешь искать с ним встречи.

От благодушного настроения Евы не осталось и следа. Вольф тотчас перестал казаться ей привлекательным.

— Тебе не нужно беспокоиться об этом, Вольф. И никогда не нужно было.

— Это тебе следует беспокоиться, а не мне. Если я узнаю, что вы встречались, я убью вас обоих.

По телу Евы пробежал холодок. Вольф сказал это, как что-то совершенно обыденное. Сердце Евы оборвалось. Она поверила ему, а он опять оказался оборотнем. Холодно взглянув на нее, Вольф открыл дверь и вышел из дома.

* * *

Сидя в одиночестве туманным зимним вечером 30 января 1939 года, Ева вращала ручку подаренного правительством радиоприемника, настраиваясь на трансляцию речи Фюрера. В последние месяцы все происходящее в стране вызывало у нее какое-то странное чувство, которое она не могла точно сформулировать. С одной стороны, жизнь текла без каких-либо трудностей. Это могли сказать о себе все знакомые Евы. Народ пребывал в эйфории, иногда выходящей за рамки разумного. Может, это беспокоило Еву? Или же то, что дисциплина и порядок, восстановленные во всех сферах жизни, порой имеют чересчур жесткие рамки?

Конечно, Ева не могла не радоваться тому, что ее народ вновь начал уважать себя. Нация стала единой, и каждый гордился тем, что он — немец. Тем не менее, Ева не могла отделаться от мысли, что эта национальная гордость начинает перерастать в высокомерие и все более враждебную по отношению к инакомыслящим самоуверенность, об опасности которой предупреждал еще царь Соломон.

Садясь в кресло, Ева вспомнила, как недавно один из ее коллег отметил, что в нацистской литературе уже нет столько восклицательных знаков, как раньше. «Это означает, что то, что однажды было революционным, теперь стало нормальным», — сказал он с видом триумфатора. Нормальным? Но что именно можно назвать нормальным? Ева подумала об арестах, о которых она слышала из радионовостей и слухов, и ей сразу же вспомнилась пугающая развязность некоторых офицеров СС в Кобленце. А все эти разговоры о жизненном пространстве! Ева боялась даже и думать о том, что для Германии означает расширение территории. Все это не вызывало у нее ничего, кроме тревоги.

И что же сказать про отношение к евреям? Безразличие к ним уже считалось нормой, а ненависть с каждым днем становилась все менее агрессивной. Что касается Евы, то она твердо решила, что не будет ненавидеть евреев. Ненавидеть кого-либо — не по-христиански. Впрочем, она также решила, что не будет любить их, сочувствовать им и подавать голос в их защиту. За порядок отвечало государство, и если оно считало, что необходимы законы, усложняющие жизнь евреям, то так тому и быть. Кроме того, ничего действительно ужасного с ними пока еще не произошло.

И все же, что-то во всем этом было не так. Еву почему-то не покидало чувство, что порядок, установленный государством, — не совсем правильный. Но что она в этом понимала? Кроме того, никто вокруг не жаловался.

Ева много слышала о радикалах из «Исповедующей Церкви», но их, похоже, больше интересовала защита своих прав, чем евреев. А остальной христианский мир просто молчал. Даже Папа Римский. Но, как бы там ни было, что могла сделать простая домохозяйка из Вайнхаузена? В конце концов, Ева пришла к выводу, что самое лучшее — предоставить решать все эти запутанные вопросы государству. Это было точно по-христиански.

Началась радиотрансляция. Под оглушительные аплодисменты приветствующего Фюрера Рейхстага Ева устроилась поудобнее в своем мягком кресле с чашкой английского чая в руке и плотнее закуталась в свой теплый халат. Из динамика раздался знакомый каждому немцу голос Гитлера.

Сегодня, спустя шесть лет, я с дерзновением обращаюсь к Рейхстагу великой Германии. Мы, как ни одно другое поколение, способны во всей полноте осознать смысл этих истинных слов: «Мы свидетели великих перемен по Божьей благодати…»

Ева кивнула. Тон Гитлера стал более жестким.

Национал-социалистическое государство не закрыло церкви, не препятствует поклонению и никогда не предпринимало никаких попыток повлиять на форму богослужения. Оно не вмешивается в вопросы вероисповедания какой-либо конфессии. В национал-социалистическом государстве каждый волен следовать собственным религиозным убеждениям. Тем не менее, если священнослужители вместо того, чтобы быть Божьими слугами, начинают использовать свое положение для оскорбления Рейха, его институтов или лидеров, национал-социалистическое государство, безусловно, принудит их осознать, что с попытками разрушить государственный строй мириться никто не будет…

Ева налила себе еще чая. В том, что сказал Гитлер, был смысл. Подавшись вперед, она внимательно слушала заверения Фюрера в других вопросах.

Германия не питает ненависти к Англии, Франции или Америке. Все, чего мы хотим, — это мира и спокойствия. Все народы вскоре поймут, что национал-социалистическая Германия не желает вражды с другими странами, и что утверждения о наших планах нападения на соседей — это ложь, используемая беспринципными спекулянтами для спасения своих капиталов.

Если не считать войны за независимость Соединенных Штатов, немецкие солдаты никогда не сражались на земле Америки, в то время как американцы прибыли в Европу для подавления великого народа, который боролся за свою свободу. Не Германия напала на Америку, а Америка — на Германию, и произошло это, как выразился комитет американской палаты представителей, «исключительно по капиталистическим мотивам, без какой-либо другой причины».

Одобрительно кивая головой, Ева откинулась на спинку кресла. Голос Фюрера вдруг стал саркастическим.

Что же касается еврейского вопроса, то я скажу следующее. Мы являемся свидетелями постыдного спектакля, когда весь демократический мир, источая сочувствие к несчастному, страдающему еврейскому народу, тем не менее, проявляет полное бездушие, отказываясь ему помочь. Они говорят: «У нас нет возможностей принять евреев»,  — хотя в этих империях плотность населения не превышает десяти человек на квадратный километр, в то время как в Германии она составляет 135 жителей на квадратный километр. Для меня — полный абсурд, что еврейский народ навязывают Германии, а Соединенные Штаты, которые с таким энтузиазмом защищают этих «прекрасных людей», под любыми предлогами отказываются дать им приют.

«А действительно… — подумала Ева. — Нужно будет спросить у Дженни, почему Америка не принимает евреев, если она их так любит».

Сегодня я опять беру на себя роль пророка. Если международные евреи-финансисты преуспеют в том, чтобы втянуть народы в очередную Мировую войну, то следствием этого станет не большевизация мира, и таким образом — победа еврейства, а уничтожение еврейской нации в Европе. Народы больше не имеют желания умирать на полях сражения ради того, чтобы это безродное международное племя могло наживаться на войне и утолять свою ветхозаветную жажду мести!

Речь закончилась, и Ева выключила радио. Подойдя к окну, она выглянула на подернутые туманом улицы Вайнхаузена. «Интересно, что обо всем этом скажет папа», — подумала она.

 

Глава 19

Открыв дверь, Пауль Фольк широко улыбнулся.

— О, Ева! Молодец, что зашла. Я как раз слушал по радио Фюрера. Проходи, садись. Я сейчас принесу вина.

Через минуту он вышел из кухни, неся в руках два бокала с белым вином.

— Ну и что ты думаешь? — спросила Ева у отца, принимая у него бокал.

— Он был, как всегда, убедителен.

Ева кивнула.

— Это точно. Странное дело. В начале его речи у меня были определенные сомнения, но через несколько минут я уже безоговорочно с ним соглашалась.

Пауль замолчал. По его лицу Ева видела, что он колеблется.

— Знаешь, Ева, — начал он нерешительно, — я помню, как однажды, когда я был еще ребенком, твой дедушка пришел домой, ликуя из-за того, что ему предложили какую-то очень выгодную сделку. В то время он начинал собственное дело в Дрездене и был полон радужных надежд. Так вот, отец настолько увлекся, что заложил наш дом и даже одолжил денег у друзей. Однако однажды вечером он вернулся домой с лицом, как у мертвеца, и сообщил нам, что его обманули, и теперь он — полный банкрот. Где-то через год отец взял меня на рыбалку на Эльбе. Я знал, что ему по-прежнему стыдно за себя, но он тогда сказал мне кое-что, что я запомнил на всю жизнь: «Ложь лучше всего принимается, если она смешана с большой долей правды».

* * *

— Ну как, ты готова на вечер?

— Да, — выглянув в окно офиса на залитые дождем улицы Кобленца, Ева положила руку на свой округлившийся живот. Она была уже на шестом месяце беременности.

— А твой отец? — спросил Клемпнер.

Ева пожала плечами. Она выключила радиоприемник, по которому в который раз за день передавали отчет о торжествах в Берлине по случаю 50-летия Адольфа Гитлера.

— Не знаю. На него сейчас сильно давят дьяконы и епископ.

— Мне придется задействовать Гестапо. У меня нет другого выбора, — сказал Клемпнер с нотками сожаления в голосе.

Ева, вздрогнув, резко отвернулась от окна.

— Гестапо? Но с какой стати?

— Твой отец получает государственное жалованье, но отказывается принять присягу на верность Фюреру.

— Мой отец — патриот Германии, и всегда им был. Просто ему не нравится, что политику смешивают с его пасторским служением. Только и всего.

— Он делает из мухи слона. Фюрер — явный сторонник отделения Церкви от государства. Если не считать похоронных церемоний, он убрал из всех церквей нацистскую униформу. Больше нет никаких портретов Фюрера на алтарях, никаких флагов на кафедрах и свастик на церковных газетах. Кстати, Хан до сих пор из-за этого ходит как в воду опущенный. — Голос Клемпнера стал жестче. — Должен сказать, что некоторые из прихожан жалуются на твоего отца. Они считают, что он тайно примкнул к «Исповедующей Церкви», и настаивают на обыске его дома.

— Это неправда. У него есть знакомые из «Исповедующей Церкви», но это еще ни о чем не говорит.

Клемпнер прикурил сигарету.

— Фюреру уже надоели споры с этой церковью. Все, к чему он стремится, — это единство. Он долго сдерживал язычников из партийной среды, но, думаю, из-за некоторых католических священников и упрямых радикалов из «Исповедующей Церкви» он уже начинает ставить крест на христианстве. Я слышал, что Фюрер был настолько разочарован поведением священства, что втайне уже отказался от христианской религии.

Задумчиво затянувшись, Клемпнер выпустил дым носом. Встав, он подошел к окну, возле которого стояла Ева.

— Надеюсь, что это неправда, — сказал Клемпнер, глядя в темноту за стеклом. — Хотя, ты же знаешь, что я — не особо религиозен. Мне больше нравится, о чем говорит доктор Геббельс. Я тоже регулярно читаю Новый Завет, но весь этот доктринальный вздор меня мало волнует. Как по мне, нам просто следует помогать друг другу, как это делал Христос, и учиться сражаться, как Он. — Клемпнер сделал еще одну затяжку — Но язычники в партии меня все-таки пугают. В последнее время повсюду только и говорят, что о диких идеях Розенберга. Помню, Фюрер когда-то смеялся над ним. Раньше Розенбергу даже запрещали распространять свою дурацкую книгу, теперь же собрания «Гитлерюгенд» напоминают древние языческие сборища, а СС все больше и больше уклоняется от христианства. Когда-то четверть СС относила себя к католикам, а остальные — к протестантам, теперь же мы получили новую категорию под названием «верующие в бога». Вот как раз они-то меня и беспокоят, потому что имя их бога — Один.

Искренность Клемпнера удивила Еву. Он выглядел удрученным. Клемпнер так до конца и не смирился со смертью сына, а теперь еще и жена серьезно заболела. Кроме того, ходили слухи, что из-за его бабушки-еврейки ему был закрыт путь вверх по партийной лестнице.

Клемпнер угрюмо посмотрел на Еву.

— Но все это к делу не относится. Если твой отец откажется принять присягу, его арестуют.

Ева побледнела.

— Арестуют?

— Постарайся уговорить его, иначе его отправят в Бухенвальд на перевоспитание.

Ева села.

— С тобой все в порядке? — взволнованно спросил Клемпнер.

— Нет, — резко ответила она. — И что же я должна ему сказать?

_ Просто постарайся уговорить его принять присягу.

— А если он не захочет?

— Насколько я его знаю, он всегда старался избегать неприятностей.

Еве не понравилось это замечание Клемпнера, хотя она и не могла с ним не согласиться. Рабочий день закончился и сотрудники офиса направились к вешалке за своими плащами и зонтами.

— Ну ладно, хватит о грустном, — сказал Клемпнер, когда закрылась дверь за его последним подчиненным. Он достал из ящика своего стола конверт кремового цвета. — Это тебе.

Ева удивленно посмотрела на конверт, на обратной его роне которого был вытеснен орел со свастикой. При виде адреса отправителя у Евы задрожали пальцы.

— От Фюрера?

Клемпнер только улыбнулся.

14 апреля 1939

Доктор Ганс Ламмерс,

Рейхсканцелярия

директор

Берлин

Уважаемая фрау Ева Кайзер!

Рейх Германии благодарит Вас за Вашу верную службу национал-социализму в качестве сотрудницы офиса партии в Кобленце, область Рейнланд. От лица нашего Фюрера, нашей партии и нашего народа желаю Вам Божьих благословений в деле воспитания достойных сыновей и дочерей нашей любимой Родины.

Хайль Гитлер!

Ева едва не лишилась чувств.

— Офис Фюрера написал мне письмо?

Клемпнер сиял, довольный произведенным эффектом.

— Ламмерс прав, Ева. Ты была хорошим работником, и мне жаль, что ты уходишь.

— Спасибо, Ричард. Я старалась.

Клемпнер, кивнув, подал Еве ее плащ и зонт.

— Я знаю. Но не расслабляйся. Тебе еще предстоит с нами поработать.

Для Евы путь от Кобленца до Вайнхаузена прошел, как я тумане. Сидя в вагоне поезда, она снова и снова перечитывала свое письмо, и каждый раз оно приводило ее в трепет. Единственное, что портило ей настроение, — это мысли о вечерней встрече отца с Клемпнером. Вагон гудел разговорами о праздновании Дня рождения Гитлера. В честь Фюрера в Берлине прошел крупнейший за всю историю Германии военный парад. Ева подумала, что, наверное, Вольф и Андреас тоже приняли в нем участие. Она представила Вольфа верхом на мотоцикле в составе своего мотобатальона. Наверняка, он всем вокруг хвастался, что у него тоже — День рождения. Ева также представила Андреаса, марширующего размашистым «гусиным шагом», который ему пришлось так долго отрабатывать. «Как бы я хотела опять с ним встретиться», — подумала она.

За всю дорогу от станции Вайнхаузена до дома Фольков Ева с Клемпнером не проронили ни слова. Они быстро шагали, закрываясь от дождя своими зонтами, предвидя неприятный разговор с пастором. При виде незнакомой машины, припаркованной напротив их дома, сердце Евы учащенно забилось. Постучав, она открыла парадную дверь. Отец сидел с газетой в руках в своем любимом кресле. Граммофон играл «Голоса весны» Штрауса.

— А, Ева, Ричард, заходите! — поднявшись с кресла, Пауль поцеловал дочь в щеку и пожал руку Клемпнеру. — Милости просим! Давайте ваши плащи. Герда, они пришли!

Пока Герда накрывала в столовой легкий ужин, Ева и Ричард беседовали в гостиной с пастором о деревенских делах. Разговоры не умолкали и за столом, хотя Ева, беспокоясь о последствиях вечера, в основном слушала. Отец выразил свою обеспокоенность военной мобилизацией поляков и британо-французскими гарантиями защиты Польши.

— Они опять провоцируют нас, — сетовал Пауль. — Подобные угрозы с Германией просто так не проходят.

Разговор перескакивал с темы на тему: новый Папа Римский, нестабильность ситуации на Дальнем Востоке из-за Японии, победа Франко над коммунистами в Испании, последние решения Муссолини, попытки России заключить союз с Британией против Германии…

Убрав со стола, Герда принесла с кухни кофе и торт.

— Господин Клемпнер, может, мы пригласим агентов Гестапо на кофе? — вдруг спросила она таким обыденным тоном, как будто говорила просто о погоде за окном. — Они, наверное, уже замерзли.

Пауль изумленно посмотрел на жену.

— Да, это, пожалуй, было бы правильно.

Ева посмотрела на них широко открытыми от удивления глазами.

— Вы это серьезно?

— Конечно, — ответил за Фольков Ричард, отхлебнув кофе.

Пауль побледнел. Он ожидал, что вечер пройдет в дружеских спорах с Клемпнером, но агенты Гестапо в его планы не входили. Чтобы как-то скрыть свое смущение, пастор начал раскуривать трубку.

— Позови их, — сказал он жене.

Герда, открыв парадную дверь, помахала двум полицейским рукой, приглашая их войти в дом. Через несколько секунд они уже снимали в прихожей свои мокрые плащи. Ева заметила, как мать обменялась быстрым взглядом с одним из полицейских — широкоплечим, краснолицым мужчиной с тонким носом и карими глазами. Когда он снял со своей тщательно зачесанной, седой головы шляпу, Герда представила его как Манфреда Шиллера.

— Хайль Гитлер! — поприветствовал Манфред пастора.

— Хайль Гитлер, господин Шиллер! Проходите. — Они обменялись рукопожатиями.

Шиллер представил своего младшего коллегу: Фрица фон Фельденбурга.

— Хайль Гитлер, господин фон Фельденбург! — поприветствовал его Пауль, после чего опять повернулся к Шиллеру. — А мы с вами раньше, случайно, не встречались?

— Может быть, в Берлине. Во время войны я служил на флоте и был откомандирован в столицу в качестве адъютанта одного из офицеров, — сухо отчеканил Шиллер.

— Понятно, — Пауль, мельком взглянул на руку Манфреда. Обручального кольца там не было. Тем временем Герда пригласила полицейских к столу, где Ева уже поставила для них шоколадный торт и кофе. Расположившись в гостиной, четверо мужчин начали тихий, но жесткий разговор.

Со своего наблюдательного пункта в кухне Ева видела, как отец несколько раз решительно покачал головой. Она начала нервничать — особенно, когда разговор перешел на повышенные тона.

— О, папа, пожалуйста, — прошептала Ева.

Герда, подойдя сзади, положила дочери на плечо руку.

— Если он не примет присягу, завтракать он будет уже в Бухенвальде… Или в Дахау, или в Заксенхаузене, или один только Бог знает где. Я пыталась вразумить его, но он меня не послушал.

Ева повернулась к матери.

— Откуда ты знаешь этого гестаповца?

Герда достала с полки бутылку вишневого шнапса.

— Я познакомилась с ним в Берлине, когда тебя еще не было на свете.

— Ты с ним встречаешься? — спросила Ева после небольшой паузы.

Герда криво усмехнулась.

— Встречаюсь? А как же. Мы время от времени видимся на съездах национал-социалистов в Бонне. Он входит в верхушку партии, и я подумала, что будет неплохо иметь такого влиятельного друга.

— Он… — Ева колебалась задать следующий вопрос. — Он для тебя больше, чем просто друг?

Герда прищурилась на дочь.

— Ты меня в чем-то обвиняешь?

— Нет, мама, я…

Услышав в столовой какой-то шум, Ева, замолчав на полуслове, обернулась. Ричард Клемпнер о чем-то спорил с гестаповцами.

— Ева, предложи им печенье, — быстро сказала Герда.

С подносом в руках Ева поспешила в столовую. Увидев лицо отца, она испугалась.

— Господа… Может, печенья?

— Нет! — отрезал Шиллер. — Давайте заканчивать с этим делом. Итак, господин пастор, вы будете присягать или нет?

— Я хожу пред Богом, и, как служитель Евангелия, не могу клясться в верности никому, кроме Иисуса Христа, — ответил бледный Пауль, глядя на стол.

Клемпнер раздраженно вскинул руки.

— Да что вы придираетесь к мелочам! Свою верность Фюреру подтвердили уже почти все священники и пасторы Рейха. Они же не приняли все это так близко к сердцу.

— Фольк, — прервал Клемпнера Шиллер, — мы не просим ничего сверх требований вашего Нового Завета.

Пауль промолчал. Пытаясь помочь ему, в разговор вмешался фон Фельденбург.

— Пастор, вы слышали, что год назад Рейх арестовал 5737 врачей, подпольно делавших аборты? Кто знает, сколько тысяч арийцев мы спасли от убийства во чреве матери! Разве этого не радует Господа Христа?

— Конечно, радует.

— Кроме того, мы арестовали 8271 извращенца, ~ продолжал фон Фельденбург. — Причем Фюрер не пощадил даже некоторых людей из своего ближайшего окружения. Разве вы не видите, господин пастор, что он всецело посвятил себя и наше движение установлению нравственного порядка, который, как я думал, вы должны поддерживать?

— Да, конечно. Церковь действительно высоко ценит все это, а также — помощь Фюрера бедным и его непримиримость по отношению к большевизму и материализму. Безусловно, я все это знаю. Позитивное христианство Фюрера очень действенно, но, тем не менее, как я уже сказал, мой долг — оставаться верным только Иисусу Христу.

— Иисусу еврею? — прорычал Шиллер.

— Иисус не был евреем, — поправил товарища фон Фельденбург. — Он был врагом евреев.

— Ну все, довольно! — Шиллер прямо посмотрел в лицо Паулю. ~ Присягу приняло уже более половины пасторов «Исповедующей Церкви», а из других церквей — почти сто процентов. Мы рассчитываем, что в итоге подавляющее большинство служителей «Исповедующей Церкви» тоже поймет, что Фюрер не является угрозой их драгоценному Евангелию. Что же касается остальных, то вывод в отношении их только один: они ведут подрывную деятельность против государства. — Шиллер метнул взгляд в сторону выглянувшей из кухни Герды. — Подавляющее большинство немцев не видят никаких проблем в том, чтобы присягнуть на верность Фюреру. Чем же вы отличаетесь от них?

Пауль нервно поерзал, но ничего не ответил.

— Кстати говоря, один из ваших прихожан утверждает, что у вас есть книги Зигмунда Фрейда. Это правда?

Пастор настороженно кивнул.

— Фрейд — еврей-материалист. Вы же знаете это, не так чи? — спросил Шиллер, гневно раздувая ноздри.

— Да, но…

— Довольно! Что мы должны о вас думать, господин пастор?

— Я… Я не вижу проблем в клятве, которая касалась бы меня лично, но вы просите, чтобы я подчинил Фюреру свой долг служителя.

Клемпнер закатил глаза.

— Да не раздувайте вы из мухи слона! Все, о чем мы просим, — это чтобы вы подтвердили свою верность Фюреру. Кстати, вы тут говорите о своем долге служителя, а как насчет вашего жалованья из государственной казны?

Этот вопрос задел Пауля, но Клемпнер был прав. Как любой священнослужитель в Германии, преподобный Фольк получал государственное жалованье. Выходит, что справедливость требовала принять присягу? У пастора промелькнула мысль, что он мог бы отказаться от жалованья, лишь бы не клясться на верность Фюреру, но что тогда станет с его семьей? В его голове царила полная сумятица.

Шиллер уже терял терпение.

— Послушайте, я должен следовать инструкциям. Как мы уже сказали, Рейх окружен врагами, которые вооружаются для нападения на нас. Сейчас мы, как никогда, должны защищать родину от тех, кто может предать ее изнутри. Или вы принимаете присягу, господин пастор, или же вы немедленно отправитесь в тюрьму Кобленца, а утром — в Бухенвальд. Из своей камеры вы сможете вдоволь любоваться цветущими деревьями, пока у вас, наконец, не проснется совесть.

Пауль услышал, как жена и дочь на кухне тихо охнули. Во рту у него пересохло. Его руки била дрожь. Пауль знал, что гестаповец не блефует. Прямо в этот момент в камере Бухенвальда находился один из его друзей: преподобный Шнайдер из соседней деревни Дикенсхид. Пауль также знал об аресте известного берлинского пастора Мартина Нимёллера и еще — восьми сотен священнослужителей. И хотя большинство из них вскоре выпустили на свободу невредимыми, некоторые погибли в тюрьме при загадочных обстоятельствах. По слухам, — от пыток.

Кроме того, Паулю было хорошо известно, что подавляющее большинство из восемнадцати тысяч протестантских церквей Германии поддерживало нацистский режим.

К «Исповедующей Церкви» когда-то примыкало менее трети пасторов, и лишь единицы из них решились по-настоящему бросить вызов идеологии национал-социалистов. Даже Папа Римский позволил католическим епископам присягать на верность Фюреру.

Пауль посмотрел на Шиллера. Может, он действительно принимает все это слишком близко к сердцу?

— Меня смущает только то, что я должен присягнуть не государству и даже не посту канцлера, а человеку, провозглашающему себя государством.

— Послушайте, Фольк, я уже теряю терпение, — сказал Шиллер. — В нашей ситуации Фюреру было просто необходимо стать олицетворением государства и самого народа. Я скажу даже больше: Гитлер — это Германия!

Пауль судорожно сглотнул.

— Вы должны понять, что я — не демократ. Подобно Лютеру, я не имею ничего против сильного лидера… Но Лютер также сказал, что ни один человек не может быть абсолютом… Ни Папа Римский, ни канцлер…

Шиллер побагровел, но Клемпнер, дав ему знак успокоиться, кивнул гестаповцам, чтобы они следовали за ним. Выйдя в гостиную, они начали о чем-то напряженно перешептываться. Наконец, после нескольких минут тихих споров, Клемпнер в сопровождении гестаповцев вернулся в столовую.

— Господин пастор, давайте мы просто успокоимся. Вы действительно раздуваете из мухи слона. Вы слышали текст присяги?

— Да.

— Вы уверены? — Клемпнер медленно повторил слова клятвы. — Скажите, неужели они настолько страшные? Вам не кажется, что вы видите бесов там, где их и в помине нет?

— Знаете, господин пастор, слушая вас, я вот о чем подумал, — вмешался в разговор Шиллер. — Если вы не являетесь преданным сыном родины, то что мы можем подумать о вашей общине? В конце концов, ваше слово авторитетно для них. Мне было бы очень неприятно видеть, как их лишают ссуд на свадьбу и пособий по уходу за ребенком. Думаю, нам следовало бы допросить ваших дьяконов…

Пауль оказался загнанным в угол. Нервно теребя в руках свою трубку, он посмотрел в сторону кухни. Встретившись взглядом с испуганно выглядывающей из-за угла Евой, пастор глубоко вздохнул.

— Возможно, я действительно… слишком придираюсь к мелочам.

— В таком случае давайте раз и навсегда закроем этот вопрос, — сказал Клемпнер, быстро поворачиваясь к Шиллеру. — У вас есть флаг?

Выйдя в прихожую, Шиллер достал из глубокого кармана своего кожаного плаща маленький нацистский флаг на тонком деревянном древке. Вернувшись в столовую, он протянул знамя к нервно ерзающему на своем стуле Паулю.

Клемпнер кивком головы пригласил Герду и Еву присоединиться к ним. Пауль медленно встал.

— А теперь, господин пастор, возьмитесь левой рукой за край флага, а правую поднимите вверх.

Пауль колебался, все еще не решаясь на такое бесчестие. В который раз он чувствовал себя жалким, никчемным трусом.

— Ну же!

Пауль, медленно протянув вперед левую руку, слегка ухватился за конец флага. Это прикосновение вызывало у него тошноту. Его вновь охватило презрение к самому себе. Так же медленно Пауль поднял вверх правую руку.

Клемпнер нетерпеливо кивнул.

— А теперь, господин пастор, повторяйте за мной: «Пред лицом Бога торжественно клянусь быть верным Адольфу Гитлеру, Фюреру немецкого народа и Рейха, и жертвенно служить немецкому народу, как подобает протестантскому пастору».

Эти слова, которые Пауль хрипло выталкивал из себя, отдавали для него вкусом прокисшего молока. Повторив клятву, он отдернул руку от флага и потупился в пол.

— Хайль Гитлер! — широко улыбнулся Шиллер, пожимая Паулю руку. — Итак, дружище, как сказал лютеранский епископ из Вартбурга: «Один Бог, одно послушание вере — да здравствует наш Фюрер!» Зиг хайль!

 

Глава 20

— Уже десять лет мучаюсь с этим виноградом, — проворчал Пауль Фольк. Ева, кивнув, вытерла со лба пот. Учитывая ее положение, под палящим июньским солнцем она чувствовала себя крайне некомфортно.

— Бибер говорит, что проблема — в корнях и в грибке на листьях.

— Да, я знаю. — Пауль указал на пятна на некоторых листьях. — Он называет это «черной пятнистостью». А посмотри сюда. Видишь эти маленькие пузыри? Это — филлоксера: крошечное насекомое, завезенное к нам из Америки и Франции. Ганс думает, что корни, наверное, тоже портит какой-то вредитель. И что мне теперь делать?

Ева пожала плечами.

— Просто перестань об этом беспокоиться. Может быть, твой виноград исцелится сам по себе.

Пауль, что-то буркнув себе под нос, повернулся к дочери.

— Такого не бывает. Ну да ладно… Расскажи лучше, как у тебя дела.

— Я себя неважно чувствую.

— Да, по тебе заметно.

Ева неуклюже села на табуретку, которую принесла ей из гаража мама.

— У тебя очень большой живот, — сказала Герда, выходя из дома со стаканом лимонада для Евы.

— Да, иногда мне кажется, что еще немного — и я лопну. Сегодня ночью у меня были резкие боли.

— Тебе же ходить еще месяц, — сказала Герда. — А утром ты себя как чувствовала?

— Сильно болело. Я даже не могла стоять, — ответила Ева, делая большой глоток лимонада. — Я так стонала, что фрау Викер прибежала узнать, все ли со мной в порядке. А я надеялась побывать сегодня вечером на деревенском фестивале.

— Ну, об этом не переживай. День летнего солнцестояния ровно через год повторится снова, — улыбнулся Пауль. — Какие новости от Вольфа?

— Он редко пишет. Говорит, что очень занят на учениях. Его батальон перевели в 10-ю армию. Думаю, он сейчас где-то в районе Дрездена.

Схватившись за живот, Ева поморщилась.

— С тобой все в порядке? — спросила Герда.

— Не знаю. Мне кажется, что со мной что-то не то.

— Да откуда тебе знать, то это или не то? Это же твои первые роды. — Взяв Еву за руку, Герда отвела ее в гостиную. — Приляг, а я пока вызову Кребеля.

Поудобнее устроившись на диване, Ева подложила себе под голову мягкую подушку, пропахшую табачным дымом и пылью. Закрыв глаза, она прислушивалась к голосу разговаривающей по телефону матери. От самого Рождества Герда практически не брала в рот спиртного, хотя время от времени, невзирая на установленные для национал-социалисток правила, тайно покуривала. Более того, ее недавно избрали председателем местного отделения Национал-социалистической лиги женщин. Эта должность, среди прочего, включала в себя подачу ходатайств о предоставлении ссуд для новобрачных и семейных субсидий. Герда была вхожа в Гестапо, а жители Вайнхаузена видели в этом несомненную выгоду. На своем новом посту она также отвечала за сбор средств в фонд помощи сиротам и за финансирование парадов, выставок и праздников. Другими словами, Герда Фольк стала важной персоной.

От резкого приступа боли Ева вскрикнула.

* * *

Покрытая испариной Ева лежала в своей бывшей спальне. Она совершенно выбилась из сил. За дверью родители о чем-то тихо переговаривались с доктором Пришедшая на помощь к Фолькам соседка, фрау Нубер, приложила к потному лбу роженицы влажное полотенце.

— Где мой ребенок? — встрепенулась Ева.

— Его сейчас осматривает доктор Кребель, — тихо сказала седоволосая вдова.

— Его? — лицо Ева просветлело. — Это мальчик! Вольф будет рад.

— Ах, дорогая… — печально вздохнула фрау Нубер. — Но ничего, все будет хорошо.

Эта преданная прихожанка преподобного Фолька была всеми уважаема за свою нравственную чистоту. Ева пристально посмотрела на нее.

— Что-то не так? — спросила она, зная, что фрау Фольк не будет лгать.

Вдова опять приложила ко лбу Евы прохладное мокрое полотенце.

— Знаешь, Ева, — сказала она после долгой паузы, — Божья воля порой непостижима.

Ева быстро перевела взгляд с двери на фрау Нубер.

— Что случилось? — она приподнялась на локте. — Папа! — крикнула Ева. — Папа!

В комнату вошла Герда. Придвинув к кровати стул, она села возле дочери.

— Где папа? — спросила в панике Ева.

— Он в коридоре с доктором.

Ева устало откинулась на подушку.

— Я хочу увидеть своего ребенка, — прислушавшись, она вдруг поняла, что в доме тихо. — Почему он не кричит? Что с ним? Умоляю вас, скажите мне кто-нибудь, что с моим ребенком!

— Дочь, держи себя в руках, — холодно ответила Герда. В комнату вошел доктор Кребель.

— Ева, дорогая, — сказал он, беря ее за руку. — Как ты себя чувствуешь?

— Скажите мне, что с ребенком.

Обеспокоено переглянувшись с Гердой, доктор повернулся к Еве.

— Видишь ли, я пока не могу сказать наверняка, но, думаю, у твоего сына — синдром Аперта, — сочувственно сказал Кребель. — Он… В общем, он неправильно сформировался.

Ева оцепенела. Будучи не в силах что-либо сказать, она бесцельно блуждала взглядом по комнате, пока не остановилась на знакомом с детства изображении «Доброго Пастыря».

— Если ты позволишь, я сегодня же отвезу ребенка в Кобленц, — сказал доктор. — Там мы сможем надлежащим образом позаботиться о нем.

— Нет, нет! Покажите мне его! — воскликнула Ева.

— Думаю, лучше…

— Я требую, чтобы вы показали мне моего сына. Он, наверное, хочет есть.

В комнату со слезами на глазах вошел Пауль.

— Я молился о тебе и твоем сыне, — сказал он, взяв дочь за руку. — Мне так жаль, Ева, так жаль!

— Папа, пожалуйста, дайте мне увидеть моего ребенка! Пауль повернулся к доктору и жене.

— Она имеет право.

Герда, будучи не в силах выдержать этого зрелища, быстро вышла из комнаты. Тем временем Пауль попросил фрау Нубер принести новорожденного.

Ева, затаив дыхание, ожидала, когда седоволосая женщина войдет в комнату, неся на руках маленький сверток. Когда ребенка положили на колени матери, она со страхом приподняла угол одеяльца и охнула. Лицо ребенка было сильно вдавлено. Его невидящие глаза отчаянно блуждали в поисках мамы. Ева заплакала.

— Вы выбрали для него имя? — спросил Пауль, вытирая со своих щек слезы. — Доктор Кребель должен внести его в свидетельство.

Младенец начал ворочаться и тихо хныкать. Не обращая внимания на отца, Ева инстинктивно приложила сына к груди. Ребенок начал медленно, с большими усилиями, сосать.

— Ева.

Она, закрыв глаза, молча кивнула. Пауль и доктор подождали.

— Можно ли ему чем-то помочь? — спросила Ева.

Кребель покачал головой.

— Мне очень жаль. Некоторые хирурги в Швеции немного продвинулись в устранении подобных изъянов, но воспользоваться их услугами — нереально.

Ева невидящими глазами смотрела в одну точку перед собой.

— Вольф выбрал имя Герман.

Кребель вписал имя в свой блокнот.

— Значит, будет Герман Кайзер. 21 июня 1939 года.

Ева кивнула. Посмотрев на сосущего грудь младенца, она медленно высвободила из-под одеяльца его руки. К ее горлу подкатил комок. Пальчики ребенка срослись, образовав одну бесформенную массу. То же самое было и с его ножками.

Кребель спрятал блокнот в карман. Вся эта ситуация была ему крайне неприятна.

— Твоему сыну потребуется специальный уход. Из-за деформации черепа у него будет сплюснут мозг. Медики называют это краниосиностозом. У него будут проблемы с сердцем, дыханием, ушными инфекциями…

— Достаточно, доктор, прошу вас, — взмолилась Ева, со слезами на глазах глядя на то, с каким трудом беспомощному младенцу дается каждый глоток. — Он — мой сын, и я найду способ позаботиться о нем.

Ева хотела быть мужественной. Кребель собрал свои инструменты.

— Да благословит тебя Бог, Ева Кайзер. Я завтра навещу вас.

Поблагодарив доктора, Ева заверила его, что в ближайшее время рассчитается с ним. Она пыталась держать себя в руках, но, вспомнив о муже, разрыдалась.

— Ох, папа… Что скажет Вольф?

* * *

Воскресенье 2 июля 1939 года стало для Евы, наверное, самым тяжелым днем в ее жизни. С Гюнтером и Линди Ландес с одной стороны и Гансом Бибером и Оскаром Оффенбахером с другой она стояла перед алтарем церкви с маленьким Германом на руках. Пока отец молился над одетым в красивую рубашечку ребенком, Ева крепко прижимала младенца к себе. Она могла представить, о чем перешептываются у нее за спиной люди. Ева знала, что все вытягивают шеи, чтобы взглянуть на ребенка-монстра, о котором все только и говорили. Хорошо, хоть Вольфа не было рядом.

Прочитав отрывок из Писания, пастор спросил Еву, намерены ли они с мужем воспитывать своего сына в учении Евангелия Ева ответила решительным «да». Затем преподобный Фольк обратился к общине с просьбой приобщиться к христианскому воспитанию Германа. Собрание ответило нерешительным согласием.

Но все эти перешептывания за спиной ничего не значили для Евы, чего нельзя было сказать о ее матери. Герда притворилась, что заболела, поскольку все это действо казалось ей слишком позорным. Имея определенный вес в Лиге женщин, она даже получила письма от некоторых товарищей по партии, в которых они выражали свое недовольство расовой непригодностью ее внука.

Ева передала сына своему отцу, который со слезами на глазах осторожно убрал с лица Германа одеяльце и снял с головы младенца шапочку. По залу пронесся шепот. Ева расправила плечи.

Пастор, наклонив старый оловянный кувшин, слегка плеснул водой на голову внука со словами:

— Крещу тебя, Герман Кайзер, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Ребенок захныкал, и его дедушка быстро вытер с крошечного личика воду. Затем, наклонившись, Пауль поцеловал внука в щечку и с молитвой благословения вернул его дочери.

Осознание того, что теперь над ее сыном — Божье благоволение, укрепило Еву. Чувствуя поддержку стоящих рядом друзей, она смело развернулась лицом к залу, улыбаясь, с гордостью пронесла Германа по проходу и вышла на залитую ярким солнцем улицу.

* * *

Три недели спустя, Ева стояла с каменным лицом на крыльце своего дома, наблюдая за мужем, который медленно поднимался вверх по склону холма в своей летней униформе. Ему пришлось проделать долгий путь на поезде из Дрездена, расположенного на востоке Германии у самой границы с Чехословакией, и даже издалека было заметно, что он устал. Войдя в дом, Ева приколола серебряную брошь, подаренную ей Вольфом во время свадебного путешествия, в надежде, что для него это что-то значит. Взяв на руки сына, она стала у входа в гостиную.

Войдя в дом, двадцатитрехлетний солдат опустил свой вещмешок на пол и, не глядя на жену, вытер потное лицо носовым платком. Затем, сняв с головы фуражку, он провел ладонью по мокрым волосам.

— Привет, Вольф.

Подойдя к Еве, он безо всяких эмоций поцеловал ее.

— Дай мне холодного пива.

Ева протянула к нему ребенка.

— Ты не хочешь взглянуть на своего сына?

Вольф неохотно наклонился к малышу. Хотя его и предупредили о состоянии ребенка, к увиденному он готов не был. Герман немного подрос, из-за чего его дефект стал еще более заметным. Первоначальный диагноз, поставленный доктором Кребелем, подтвердился специалистом в Кельне. Вольф, отпрянув назад, выругался.

— Что бы это ни было — это не мое. Дай мне пива.

Ева прижала ребенка к груди.

— Нет, это твой сын, Вольф. Наш сын.

Вольф злобно посмотрел на жену.

— Он выглядит так, как будто ему кто-то вмазал в лицо прикладом.

— Как тебе не стыдно! — Ева гневно развернулась, чтобы уйти, но Вольф схватил ее за локоть.

— Мы его сдадим в приют. Он — позор для семьи.

Лицо Евы побагровело от ярости.

— Убери от меня свои руки. Это ты — позор для семьи.

Еще крепче вцепившись в руку жены, Вольф начал выкрикивать в ее адрес ужасные ругательства. Во рту Евы пересохло, но она решила не отступать.

— Веди себя, как мужчина. Посмотри на своего сына, — она развернула Германа лицом к мужу. — Смотри, Вольф, смотри на него! Он нуждается в твоей любви и в твоей помощи. Кребель говорит, что в Швеции…

— Ну уж нет, — оборвал Еву Вольф, выпуская ее руку. Войдя на кухню, он налил себе пива и, осушив стакан, налил еще одну порцию. Наконец, вытерев с верхней губы пену, он повернулся к Еве. — Я не намерен жить в одном доме с этим… Когда я в следующий раз приеду в отпуск, его здесь быть не должно.

Круто развернувшись, Ева отнесла Германа в гостиную и положила его в сделанную Бибером колыбель. Закутав сына дрожащими пальцами в одеяльце, она вернулась на кухню.

— Этого не будет. Я не откажусь от своего ребенка.

Повернувшись к Еве спиной, Вольф уперся руками в кухонный стол. Его плечи напряглись, а пальцы сжались в кулаки.

— Я требую, чтобы ты избавилась от этого урода.

— Нет.

Вольф резко развернулся. Его лицо было перекошено от ярости.

— Или ты сама избавишься от него, или я это сделаю за тебя.

Еву затрясло от гнева.

— Этого не будет, — выдавила она из себя дрожащими губами.

Ничего не говоря, Вольф швырнул в стену свой стакан с пивом и наотмашь ударил Еву по лицу. Попятившись, Ева рухнула на пол. Подскочив к ней, Вольф опять ударил ее по лицу.

— Нет, ты это сделаешь!

Ева, вскочив на ноги, с яростным криком бросилась на Вольфа с кулаками. Без труда уклонившись от ее атаки, он схватил ее за плечи и, грубо прижав к стене, начал душить. Выкатив глаза, Ева судорожно открывала рот, тщетно пытаясь вдохнуть воздух. Она отчаянно вцепилась в лицо Вольфа ногтями.

Выругавшись, он отпустил ее, схватившись за свое лицо.

— Это не мой сын, — прорычал он. — Не знаю, с кем ты спала, но это — не мой сын. Ты поняла меня?

Задыхающаяся Ева кивнула. Сорвав с ее платья брошь, Вольф развернулся и, войдя в гостиную, выхватил ребенка из колыбели.

— Сначала выкидыш, а теперь — вот это. Ты меня недостойна!

* * *

На протяжении следующих нескольких недель Ева неистово разыскивала своего сына по всем медицинским учреждениям региона. Доктор Кребель настаивал, что ни ей, ни кому-либо из его коллег в Кобленце найти младенца не удастся, однако Ева была непреклонна. Она составила список всех известных клиник и приютов от Ваинхаузена до Дрездена, предполагая, что Вольф мог тайно подбросить ребенка в один из них на обратном пути в свой батальон. Потратив целое состояние на звонки с отцовского телефона, к середине августа Ева потеряла всякую надежду найти сына.

Доведенная до отчаяния, она попросила свою мать связаться с агентом Гестапо Фрицем Шиллером. Последний в ходе расследования даже отправился в Дрезден, чтобы допросить Вольфа в его воинской части. Вольф утверждал, что о предполагаемом похищении ребенка ничего не знает. Учитывая его безупречную репутацию, из-за чего его даже недавно повысили в звании, дело на Вольфа открыто не было. Вместо этого Гестапо обратило взгляд на саму Еву.

Конечно же, у полиции и военных были и другие дела, поважнее поисков ребенка из какой-то отдаленной деревни с берегов Мозеля. Английское правительство недавно ввело воинскую повинность и сформировало союз против Германии с Польшей, Францией, Грецией и Румынией — шаг, воспринятый Гитлером как провокация.

Впрочем, Еву все это мало волновало. Ее больше не интересовала Польша Вокруг только и было разговоров, что об отвержении поляками справедливого мирного договора, но Еву всеобщее возмущение ничуть не трогало. Ее соседи говорили, что Фюрер хотел только защитить живущих в Польше этнических немцев, вернуть Германии город Гданьск, который до сих пор находился под контролем Лиги Наций, и получить доступ к отрезанной от остальной части страны Восточной Пруссии. Многие уже ощущали пугающее дыхание скорой войны. Но Еве было все равно. Она вела собственную войну, написав несколько писем Вольфу, в которых умоляла его рассказать, что он сделал с Германом. Она клялась памятью своего брата Даниэля, что никому об этом не расскажет. «Даже если ты убил его, я просто хочу знать», — писала Ева. Но все ее письма оставались без ответа.

Преподобный Фольк тоже написал Вольфу, и Бибер, и даже Гюнтер, но единственный ответ получил только последний. В своем колком письме Вольф сообщил Гюнтеру об истинном происхождении дочери Линди, родившейся от насильника- негра.

* * *

— Мне так жаль, Линди, — всхлипывала Ева. _ Откуда он узнал? Это ты рассказала ему?

— Нет, клянусь тебе. Наверное, он каким-то образом пронюхал. Кроме нас, об этом знал только Оффенбахер, но он поклялся на Библии, что никому не выдаст эту тайну. Я ему верю.

 

Глава 20

— Уже десять лет мучаюсь с этим виноградом, — проворчал Пауль Фольк. Ева, кивнув, вытерла со лба пот. Учитывая ее положение, под палящим июньским солнцем она чувствовала себя крайне некомфортно.

— Бибер говорит, что проблема — в корнях и в грибке на листьях.

— Да, я знаю. — Пауль указал на пятна на некоторых листьях. — Он называет это «черной пятнистостью». А посмотри сюда. Видишь эти маленькие пузыри? Это — филлоксера: крошечное насекомое, завезенное к нам из Америки и Франции. Ганс думает, что корни, наверное, тоже портит какой-то вредитель. И что мне теперь делать?

Ева пожала плечами.

— Просто перестань об этом беспокоиться. Может быть, твой виноград исцелится сам по себе.

Пауль, что-то буркнув себе под нос, повернулся к дочери.

— Такого не бывает. Ну да ладно… Расскажи лучше, как у тебя дела.

— Я себя неважно чувствую.

— Да, по тебе заметно.

Ева неуклюже села на табуретку, которую принесла ей из гаража мама.

— У тебя очень большой живот, — сказала Герда, выходя из дома со стаканом лимонада для Евы.

— Да, иногда мне кажется, что еще немного — и я лопну. Сегодня ночью у меня были резкие боли.

— Тебе же ходить еще месяц, — сказала Герда. — А утром ты себя как чувствовала?

— Сильно болело. Я даже не могла стоять, — ответила Ева, делая большой глоток лимонада. — Я так стонала, что фрау Викер прибежала узнать, все ли со мной в порядке. А я надеялась побывать сегодня вечером на деревенском фестивале.

— Ну, об этом не переживай. День летнего солнцестояния ровно через год повторится снова, — улыбнулся Пауль. — Какие новости от Вольфа?

— Он редко пишет. Говорит, что очень занят на учениях. Его батальон перевели в 10-ю армию. Думаю, он сейчас где-то в районе Дрездена.

Схватившись за живот, Ева поморщилась.

— С тобой все в порядке? — спросила Герда.

— Не знаю. Мне кажется, что со мной что-то не то.

— Да откуда тебе знать, то это или не то? Это же твои первые роды. — Взяв Еву за руку, Герда отвела ее в гостиную. — Приляг, а я пока вызову Кребеля.

Поудобнее устроившись на диване, Ева подложила себе под голову мягкую подушку, пропахшую табачным дымом и пылью. Закрыв глаза, она прислушивалась к голосу разговаривающей по телефону матери. От самого Рождества Герда практически не брала в рот спиртного, хотя время от времени, невзирая на установленные для национал-социалисток правила, тайно покуривала. Более того, ее недавно избрали председателем местного отделения Национал-социалистической лиги женщин. Эта должность, среди прочего, включала в себя подачу ходатайств о предоставлении ссуд для новобрачных и семейных субсидий. Герда была вхожа в Гестапо, а жители Вайнхаузена видели в этом несомненную выгоду. На своем новом посту она также отвечала за сбор средств в фонд помощи сиротам и за финансирование парадов, выставок и праздников. Другими словами, Герда Фольк стала важной персоной.

От резкого приступа боли Ева вскрикнула.

* * *

Покрытая испариной Ева лежала в своей бывшей спальне. Она совершенно выбилась из сил. За дверью родители о чем-то тихо переговаривались с доктором Пришедшая на помощь к Фолькам соседка, фрау Нубер, приложила к потному лбу роженицы влажное полотенце.

— Где мой ребенок? — встрепенулась Ева.

— Его сейчас осматривает доктор Кребель, — тихо сказала седоволосая вдова.

— Его? — лицо Ева просветлело. — Это мальчик! Вольф будет рад.

— Ах, дорогая… — печально вздохнула фрау Нубер. — Но ничего, все будет хорошо.

Эта преданная прихожанка преподобного Фолька была всеми уважаема за свою нравственную чистоту. Ева пристально посмотрела на нее.

— Что-то не так? — спросила она, зная, что фрау Фольк не будет лгать.

Вдова опять приложила ко лбу Евы прохладное мокрое полотенце.

— Знаешь, Ева, — сказала она после долгой паузы, — Божья воля порой непостижима.

Ева быстро перевела взгляд с двери на фрау Нубер.

— Что случилось? — она приподнялась на локте. — Папа! — крикнула Ева. — Папа!

В комнату вошла Герда. Придвинув к кровати стул, она села возле дочери.

— Где папа? — спросила в панике Ева.

— Он в коридоре с доктором.

Ева устало откинулась на подушку.

— Я хочу увидеть своего ребенка, — прислушавшись, она вдруг поняла, что в доме тихо. — Почему он не кричит? Что с ним? Умоляю вас, скажите мне кто-нибудь, что с моим ребенком!

— Дочь, держи себя в руках, — холодно ответила Герда. В комнату вошел доктор Кребель.

— Ева, дорогая, — сказал он, беря ее за руку. — Как ты себя чувствуешь?

— Скажите мне, что с ребенком.

Обеспокоено переглянувшись с Гердой, доктор повернулся к Еве.

— Видишь ли, я пока не могу сказать наверняка, но, думаю, у твоего сына — синдром Аперта, — сочувственно сказал Кребель. — Он… В общем, он неправильно сформировался.

Ева оцепенела. Будучи не в силах что-либо сказать, она бесцельно блуждала взглядом по комнате, пока не остановилась на знакомом с детства изображении «Доброго Пастыря».

— Если ты позволишь, я сегодня же отвезу ребенка в Кобленц, — сказал доктор. — Там мы сможем надлежащим образом позаботиться о нем.

— Нет, нет! Покажите мне его! — воскликнула Ева.

— Думаю, лучше…

— Я требую, чтобы вы показали мне моего сына. Он, наверное, хочет есть.

В комнату со слезами на глазах вошел Пауль.

— Я молился о тебе и твоем сыне, — сказал он, взяв дочь за руку. — Мне так жаль, Ева, так жаль!

— Папа, пожалуйста, дайте мне увидеть моего ребенка! Пауль повернулся к доктору и жене.

— Она имеет право.

Герда, будучи не в силах выдержать этого зрелища, быстро вышла из комнаты. Тем временем Пауль попросил фрау Нубер принести новорожденного.

Ева, затаив дыхание, ожидала, когда седоволосая женщина войдет в комнату, неся на руках маленький сверток. Когда ребенка положили на колени матери, она со страхом приподняла угол одеяльца и охнула. Лицо ребенка было сильно вдавлено. Его невидящие глаза отчаянно блуждали в поисках мамы. Ева заплакала.

— Вы выбрали для него имя? — спросил Пауль, вытирая со своих щек слезы. — Доктор Кребель должен внести его в свидетельство.

Младенец начал ворочаться и тихо хныкать. Не обращая внимания на отца, Ева инстинктивно приложила сына к груди. Ребенок начал медленно, с большими усилиями, сосать.

— Ева.

Она, закрыв глаза, молча кивнула. Пауль и доктор подождали.

— Можно ли ему чем-то помочь? — спросила Ева.

Кребель покачал головой.

— Мне очень жаль. Некоторые хирурги в Швеции немного продвинулись в устранении подобных изъянов, но воспользоваться их услугами — нереально.

Ева невидящими глазами смотрела в одну точку перед собой.

— Вольф выбрал имя Герман.

Кребель вписал имя в свой блокнот.

— Значит, будет Герман Кайзер. 21 июня 1939 года.

Ева кивнула. Посмотрев на сосущего грудь младенца, она медленно высвободила из-под одеяльца его руки. К ее горлу подкатил комок. Пальчики ребенка срослись, образовав одну бесформенную массу. То же самое было и с его ножками.

Кребель спрятал блокнот в карман. Вся эта ситуация была ему крайне неприятна.

— Твоему сыну потребуется специальный уход. Из-за деформации черепа у него будет сплюснут мозг. Медики называют это краниосиностозом. У него будут проблемы с сердцем, дыханием, ушными инфекциями…

— Достаточно, доктор, прошу вас, — взмолилась Ева, со слезами на глазах глядя на то, с каким трудом беспомощному младенцу дается каждый глоток. — Он — мой сын, и я найду способ позаботиться о нем.

Ева хотела быть мужественной. Кребель собрал свои инструменты.

— Да благословит тебя Бог, Ева Кайзер. Я завтра навещу вас.

Поблагодарив доктора, Ева заверила его, что в ближайшее время рассчитается с ним. Она пыталась держать себя в руках, но, вспомнив о муже, разрыдалась.

— Ох, папа… Что скажет Вольф?

* * *

Воскресенье 2 июля 1939 года стало для Евы, наверное, самым тяжелым днем в ее жизни. С Гюнтером и Линди Ландес с одной стороны и Гансом Бибером и Оскаром Оффенбахером с другой она стояла перед алтарем церкви с маленьким Германом на руках. Пока отец молился над одетым в красивую рубашечку ребенком, Ева крепко прижимала младенца к себе. Она могла представить, о чем перешептываются у нее за спиной люди. Ева знала, что все вытягивают шеи, чтобы взглянуть на ребенка-монстра, о котором все только и говорили. Хорошо, хоть Вольфа не было рядом.

Прочитав отрывок из Писания, пастор спросил Еву, намерены ли они с мужем воспитывать своего сына в учении Евангелия Ева ответила решительным «да». Затем преподобный Фольк обратился к общине с просьбой приобщиться к христианскому воспитанию Германа. Собрание ответило нерешительным согласием.

Но все эти перешептывания за спиной ничего не значили для Евы, чего нельзя было сказать о ее матери. Герда притворилась, что заболела, поскольку все это действо казалось ей слишком позорным. Имея определенный вес в Лиге женщин, она даже получила письма от некоторых товарищей по партии, в которых они выражали свое недовольство расовой непригодностью ее внука.

Ева передала сына своему отцу, который со слезами на глазах осторожно убрал с лица Германа одеяльце и снял с головы младенца шапочку. По залу пронесся шепот. Ева расправила плечи.

Пастор, наклонив старый оловянный кувшин, слегка плеснул водой на голову внука со словами:

— Крещу тебя, Герман Кайзер, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Ребенок захныкал, и его дедушка быстро вытер с крошечного личика воду. Затем, наклонившись, Пауль поцеловал внука в щечку и с молитвой благословения вернул его дочери.

Осознание того, что теперь над ее сыном — Божье благоволение, укрепило Еву. Чувствуя поддержку стоящих рядом друзей, она смело развернулась лицом к залу, улыбаясь, с гордостью пронесла Германа по проходу и вышла на залитую ярким солнцем улицу.

* * *

Три недели спустя, Ева стояла с каменным лицом на крыльце своего дома, наблюдая за мужем, который медленно поднимался вверх по склону холма в своей летней униформе. Ему пришлось проделать долгий путь на поезде из Дрездена, расположенного на востоке Германии у самой границы с Чехословакией, и даже издалека было заметно, что он устал. Войдя в дом, Ева приколола серебряную брошь, подаренную ей Вольфом во время свадебного путешествия, в надежде, что для него это что-то значит. Взяв на руки сына, она стала у входа в гостиную.

Войдя в дом, двадцатитрехлетний солдат опустил свой вещмешок на пол и, не глядя на жену, вытер потное лицо носовым платком. Затем, сняв с головы фуражку, он провел ладонью по мокрым волосам.

— Привет, Вольф.

Подойдя к Еве, он безо всяких эмоций поцеловал ее.

— Дай мне холодного пива.

Ева протянула к нему ребенка.

— Ты не хочешь взглянуть на своего сына?

Вольф неохотно наклонился к малышу. Хотя его и предупредили о состоянии ребенка, к увиденному он готов не был. Герман немного подрос, из-за чего его дефект стал еще более заметным. Первоначальный диагноз, поставленный доктором Кребелем, подтвердился специалистом в Кельне. Вольф, отпрянув назад, выругался.

— Что бы это ни было — это не мое. Дай мне пива.

Ева прижала ребенка к груди.

— Нет, это твой сын, Вольф. Наш сын.

Вольф злобно посмотрел на жену.

— Он выглядит так, как будто ему кто-то вмазал в лицо прикладом.

— Как тебе не стыдно! — Ева гневно развернулась, чтобы уйти, но Вольф схватил ее за локоть.

— Мы его сдадим в приют. Он — позор для семьи.

Лицо Евы побагровело от ярости.

— Убери от меня свои руки. Это ты — позор для семьи.

Еще крепче вцепившись в руку жены, Вольф начал выкрикивать в ее адрес ужасные ругательства. Во рту Евы пересохло, но она решила не отступать.

— Веди себя, как мужчина. Посмотри на своего сына, — она развернула Германа лицом к мужу. — Смотри, Вольф, смотри на него! Он нуждается в твоей любви и в твоей помощи. Кребель говорит, что в Швеции…

— Ну уж нет, — оборвал Еву Вольф, выпуская ее руку. Войдя на кухню, он налил себе пива и, осушив стакан, налил еще одну порцию. Наконец, вытерев с верхней губы пену, он повернулся к Еве. — Я не намерен жить в одном доме с этим… Когда я в следующий раз приеду в отпуск, его здесь быть не должно.

Круто развернувшись, Ева отнесла Германа в гостиную и положила его в сделанную Бибером колыбель. Закутав сына дрожащими пальцами в одеяльце, она вернулась на кухню.

— Этого не будет. Я не откажусь от своего ребенка.

Повернувшись к Еве спиной, Вольф уперся руками в кухонный стол. Его плечи напряглись, а пальцы сжались в кулаки.

— Я требую, чтобы ты избавилась от этого урода.

— Нет.

Вольф резко развернулся. Его лицо было перекошено от ярости.

— Или ты сама избавишься от него, или я это сделаю за тебя.

Еву затрясло от гнева.

— Этого не будет, — выдавила она из себя дрожащими губами.

Ничего не говоря, Вольф швырнул в стену свой стакан с пивом и наотмашь ударил Еву по лицу. Попятившись, Ева рухнула на пол. Подскочив к ней, Вольф опять ударил ее по лицу.

— Нет, ты это сделаешь!

Ева, вскочив на ноги, с яростным криком бросилась на Вольфа с кулаками. Без труда уклонившись от ее атаки, он схватил ее за плечи и, грубо прижав к стене, начал душить. Выкатив глаза, Ева судорожно открывала рот, тщетно пытаясь вдохнуть воздух. Она отчаянно вцепилась в лицо Вольфа ногтями.

Выругавшись, он отпустил ее, схватившись за свое лицо.

— Это не мой сын, — прорычал он. — Не знаю, с кем ты спала, но это — не мой сын. Ты поняла меня?

Задыхающаяся Ева кивнула. Сорвав с ее платья брошь, Вольф развернулся и, войдя в гостиную, выхватил ребенка из колыбели.

— Сначала выкидыш, а теперь — вот это. Ты меня недостойна!

* * *

На протяжении следующих нескольких недель Ева неистово разыскивала своего сына по всем медицинским учреждениям региона. Доктор Кребель настаивал, что ни ей, ни кому-либо из его коллег в Кобленце найти младенца не удастся, однако Ева была непреклонна. Она составила список всех известных клиник и приютов от Ваинхаузена до Дрездена, предполагая, что Вольф мог тайно подбросить ребенка в один из них на обратном пути в свой батальон. Потратив целое состояние на звонки с отцовского телефона, к середине августа Ева потеряла всякую надежду найти сына.

Доведенная до отчаяния, она попросила свою мать связаться с агентом Гестапо Фрицем Шиллером. Последний в ходе расследования даже отправился в Дрезден, чтобы допросить Вольфа в его воинской части. Вольф утверждал, что о предполагаемом похищении ребенка ничего не знает. Учитывая его безупречную репутацию, из-за чего его даже недавно повысили в звании, дело на Вольфа открыто не было. Вместо этого Гестапо обратило взгляд на саму Еву.

Конечно же, у полиции и военных были и другие дела, поважнее поисков ребенка из какой-то отдаленной деревни с берегов Мозеля. Английское правительство недавно ввело воинскую повинность и сформировало союз против Германии с Польшей, Францией, Грецией и Румынией — шаг, воспринятый Гитлером как провокация.

Впрочем, Еву все это мало волновало. Ее больше не интересовала Польша Вокруг только и было разговоров, что об отвержении поляками справедливого мирного договора, но Еву всеобщее возмущение ничуть не трогало. Ее соседи говорили, что Фюрер хотел только защитить живущих в Польше этнических немцев, вернуть Германии город Гданьск, который до сих пор находился под контролем Лиги Наций, и получить доступ к отрезанной от остальной части страны Восточной Пруссии. Многие уже ощущали пугающее дыхание скорой войны. Но Еве было все равно. Она вела собственную войну, написав несколько писем Вольфу, в которых умоляла его рассказать, что он сделал с Германом. Она клялась памятью своего брата Даниэля, что никому об этом не расскажет. «Даже если ты убил его, я просто хочу знать», — писала Ева. Но все ее письма оставались без ответа.

Преподобный Фольк тоже написал Вольфу, и Бибер, и даже Гюнтер, но единственный ответ получил только последний. В своем колком письме Вольф сообщил Гюнтеру об истинном происхождении дочери Линди, родившейся от насильника- негра.

* * *

— Мне так жаль, Линди, — всхлипывала Ева. _ Откуда он узнал? Это ты рассказала ему?

— Нет, клянусь тебе. Наверное, он каким-то образом пронюхал. Кроме нас, об этом знал только Оффенбахер, но он поклялся на Библии, что никому не выдаст эту тайну. Я ему верю.

— Но откуда же он мог узнать?

Ева задумалась.

— Возможно, он знаком с кем-то из больницы.

Вдруг, ее озарила мысль: «А что, если этот человек знает о Германе?» Ева перевела разговор на другое.

— Гюнтер считает, что твое тело навечно испорчено африканцем? — спросила она.

Линди кивнула.

— Он уехал на работу, не сказав мне ни слова. Но зато его отец рвет и мечет. Он уверен, что у одного из наших детей будут курчавые волосы. А если и не у наших, то во втором или в третьем поколении. Он говорит, что для очищения от дурного семени требуется десять поколений.

Ева обняла Линди.

— Гюнтер простит тебя.

— Простит? За что?

— За то, что ты ему не призналась.

Лицо Линди вспыхнуло.

— Значит, ты думаешь, я должна была рассказать ему? Ты мне такого раньше никогда не советовала.

— Я…

— Тебе легко говорить. Ты не прошла через то, через что прошла я.

— Неужели! — Ева была не в том настроении, чтобы оставить такое замечание без ответа. — Да что ты знаешь о моей жизни, Линди? — Ева прислонилась спиной к стене. — Можно подумать, ты проходила через то, через что прошлая. Ты не знаешь, что такое любить двоих и ошибиться в своем выборе. Ты никогда не теряла брата. У тебя нет пьяницы-матери. Поэтому никогда больше так не говори!

Ева направилась к двери, но в этот момент зазвонили колокола в расположенной неподалеку церкви Хорхайма. Отец Гюнтера начал что-то кричать, спеша к дому от свиного загона.

— Он говорит, чтобы мы включили радио, — сказала Линди, выбегая в гостиную.

Через несколько мгновений пожилые Ландесы, Линди и Ева, склонившись к радиоприемнику, напряженно слушали срочное обращение Гитлера к Рейхстагу.

…От нас отрезали Гданьск. Польша захватила коридор. Как и на других восточных территориях Германии, немецкое меньшинство подвергалось всевозможным притеснениям. Более миллиона людей немецкой крови в 1919–1920 годах были вынуждены оставить свою родину…

— Что случилось? — спросила озадаченная Линди.

— Ночью поляки напали на немецкую радиостанцию, — ответил ей свекор.

Но если мою любовь к миру и мое терпение кто-то расценивает как слабость или даже трусость, то он глубоко ошибается. Вчера вечером я уведомил правительство Британии, что больше не вижу со стороны польского правительства никакого желания вести с нами взвешенные переговоры. Ранее наши предложения о посредничестве потерпели неудачу, поскольку Польша ответила внезапной общей мобилизацией и новыми актами насилия. Сегодняшняя ночь стала последней каплей, переполнившей нашу чашу терпения. Ранее на границе с Польшей уже имел место двадцать один инцидент, но за прошедшую ночь их было сразу четырнадцать, из которых три — очень серьезные. Учитывая все это, я принял решение заговорить с поляками на том же языке, на котором они обращались к нам на протяжении последних месяцев.

— Я не понимаю, — сказала Ева.

Я объявил о неизменности границы между Германией и Францией. Я неоднократно предлагал дружбу и, если понадобится,  — близкое сотрудничество Британии. Германия не имеет интересов на западе, а наша западная стена — это окончательная граница Рейха. До тех пор, пока остальные будут сохранять свой нейтралитет, мы будем прилагать все усилия к тому, что считаться с ними.

Я не воюю с женщинами и детьми, поэтому приказал моим Воздушным силам ограничиться ударами по военным объектам. Тем не менее, если противник считает, что может сражаться другими методами, то его ожидает ответ, который оглушит и ослепит его.

— Это начало войны! — воскликнула Линди.

Впервые за всю историю польские регулярные войска стреляют на нашей исконной территории. В 5:45 утра мы открыли ответный огонь, и отныне на бомбардировки мы будем отвечать бомбардировками. Каждый, кто применит отравляющий газ, будет отравлен газом. Любой отступающий от правил гуманного ведения войны может быть уверен: мы ответим тем же. Я буду продолжать эту борьбу — все равно против кого — до тех пор, пока не буду уверен в безопасности и соблюдении прав Рейха.

Еву била дрожь.

— Война! Я не могу в это поверить. Это все выглядит как…

— Как ужасный сон, — пробормотал пожилой Ландес, участвовавший в Мировой войне. — Ни один порядочный немец не захочет повторения подобного.

Отныне я — первый солдат немецкого Рейха. Как национал-социалист и солдат Германии, я с отвагой в сердце вступаю в битву. Вся моя жизнь была лишь одним большим сражением за мой народ, за его восстановление, за Германию. И у этого сражения был только один лозунг: «Я верю в мой народ». Единственное слово, которое я так и не выучил,  — это «капитуляция»: Поэтому, я хотел бы заверить весь мир, что ноябрь 1918 года в истории Германии больше никогда не повторится.

Ландес, встав со своего стула, отвернулся к окну.

— Ллойд Джордж предвидел это. Два миллиона немцев под пятой у поляков рано или поздно спровоцировали бы войну.

Не имеет никакого значения, останемся ли в живых мы сами. Самое главное — будет жить наш народ, наша Германия. Жертва, которая требуется от нас, не больше той, которая требовалось от многих предшествующих поколений. Если мы будем единым сообществом, тесно связанным, клятвами, готовыми ко всему, исполненными решимости никогда не сдаваться, то наша воля справится с любыми трудностями. Если наша воля настолько крепка, что ее не в силах сломить никакие лишения и страдания, то наша Германия неизбежно одержит победу!

Пожилой Ландес, вытерев лоб, медленно налил себе пива Линди и Ева молча смотрели на него, ожидая, что он скажет. Сделав глоток, старик взглянул на старые часы, маятник которых раскачивался из стороны в сторону, как будто ничего не произошло, как будто все оставалось по-прежнему. Но Ландес знал, что теперь все изменится.

— Да помилует нас всех Бог, — сказал он.

Была пятница, 1 сентября 1939 года.