Глава 21

26 августа 1940 года…

Ошеломленный Вольф посмотрел на товарища, тело которого, свесившись через край коляски, дергалось в смертных конвульсиях. Пуля попала ему прямо в лоб. В двадцати метрах впереди в клубах дорожной пыли лежала перевернутая на бок черная машина, бешено крутя в воздухе колесами.

Спрыгнув с потертого сиденья своего мотоцикла, Вольф выхватил из кобуры «Люггер» и стянул с лица защитные очки. Еще полчаса назад он вместе со своим товарищем потягивал красное вино и наслаждался фруктами и сыром на берегу Эра в пригороде Шартра, а тут вдруг такое…

Не заглушая мотоцикл, Вольф начал осторожно приближаться к машине, возле которой на дороге в неестественной позе лежало тело мужчины в штатском. В нескольких метрах от него валялся британский ручной пулемет «Брен».

— Партизаны, — пробормотал Вольф, медленно подходя к машине.

Из-за ран, полученных около года назад в бою под польским городом Красныстовом, он хромал. Услышав в машине какой-то шорох, Вольф остановился. За края разбитого окна схватились чьи-то руки. Кто-то пытался выбраться из машины. Вольф поднял пистолет.

* * *

— Неужели! — Ева прижала руки к сердцу.

Сияющий Андреас чуть ли не выпрыгивал из себя. На следующий день ему предстояло возвращаться из увольнительной в свой батальон 4-й армии, разместившийся во французском городе Пуатье, и он был несказанно рад, что успел лично привезти Еве хорошую новость.

— Мы нашли его сегодня утром.

Ева вытирала глаза носовым платком. Она никогда не верила, что Вольф убил ее ребенка, зная, что он был движим только усталостью и разочарованием, и не пошел бы на подобное злодейство.

За последние одиннадцать месяцев Ева, разыскивая своего сына, перевернула вверх дном полстраны. Пока Вольф, Андреас и почти два миллиона других молодых немцев шли победным маршем по Польше, Ева колесила по государственным и церковным приютам от Франкфурта до Кельна. В то время, когда все вокруг роптали на Англию и Францию, объявивших войну Германии, Ева сидела на телефоне. Когда все ее соседи, затаив дыхание, следили за переговорами по мирным инициативам Фюрера, Ева по второму разу объезжала приюты и больницы. Пока Вольф и Андреас маршировали по поверженным Нидерландам, Бельгии и Франции, Ева продолжила поиски на востоке страны.

— Я — ваш вечный должник! Где, где он? С ним все в порядке? Вы видели его?

— Да, Ева, мы видели его, и с ним все в порядке, — ответил Андреас. В его глазах заблестели слезы. Поспешно вытерев их, он повернулся к Биберу. — Расскажите лучше вы.

— Мы нашли его в Хадамаре, в государственной больнице Гессена.

Ева ошеломленно посмотрела на Бибера.

— В Хадамаре? Это возле Лимбурга? Но я же была там… Дважды!

— И что ты спрашивала у врачей? — поинтересовался Ганс.

— Я… Я спрашивала, не поступал ли к ним Герман Кайзер с синдромом Аперта, рожденный в июле 1939 года.

— Правильно. Мы спросили то же самое. — Бибер хлопнул Андреаса по спине. — А вот он догадался, в чем проблема.

Андреас покраснел.

— Я подумал, что Вольф мог сдать Германа под другим именем. И, как оказалось, был прав.

Ева озадаченно посмотрела на Андреаса.

— Герман записан в больнице под именем Пауль Бауэр. Вольф даже завернул его в новую пеленку.

Еве так захотелось обнять и расцеловать Андреаса, и если бы не Бибер, то она, непременно, так и сделала бы.

— Я сейчас же должна все рассказать папе, — сказала она, вытирая слезы.

Пауль Фольк, как и Ева, почти потерял надежду найти Германа. Он задействовал помощь пасторов и священников по всему Рейнланду, и даже пошел на то, чтобы унизиться и еще раз попросить друга ее жены, гестаповца Шиллера, повторно поговорить с Вольфом. К сожалению, Вольф теперь был героем войны. Он умудрился в одиночку спасти жизнь нескольким старшим офицерам, включая полковника дивизии СС «Мертвая голова», когда те попали в засаду возле города Енджеюв в первую же неделю польской кампании. По слова Шиллера, это сделало его «неприкосновенным».

— Прекрасная новость! — сказал Пауль, услышав от дочери известие о том, что Герман найден. — Но тебе еще понадобится доказать врачам, что ты — его мать.

Ева нахмурилась.

— Как это?

* * *

Из окна перевернутой машины показалась макушка чьей-то головы.

— Не двигаться! — гаркнул Вольф.

В ответ отозвался женский голос:

— Je n'y suis pour rien!

— Говори по-немецки!

— Non… ne parle pas Allemand.

— Вылезай! Вылезай из машины! — сердито крикнул Вольф, жестикулируя свободной рукой.

Женщина медленно вылезла через окно. У нее были окровавлены обе руки и лицо. Показав на машину, она начала о чем-то просить Вольфа на французском.

Приблизившись, он жестом руки приказал ей сесть на землю. Настороженно обойдя машину спереди, Вольф заглянул внутрь через лобовое стекло. В передней части салона лежал маленький мальчик, который, судя по всему, был мертв. Повсюду валялись стреляные гильзы. Посмотрев на дрожащую женщину, которая все так же сидела на земле Вольф сунул пистолет в кобуру и забрался в машину. Выбросив на дорогу валявшуюся под ногами дамскую сумочку, он взял мальчика на руки и, вытащив его из машины, положил под ближайшим деревом. Женщина заплакала.

— Заткнись! — крикнул на нее Вольф и направился к лежащему на дороге трупу. Обшарив карманы партизана и ничего не найдя, он заглянул убитому в лицо. — Похож на еврея. — Сплюнув, Вольф вернулся к своему мотоциклу.

Женщина, которая в этот момент сидела под деревом, обнимая и гладя по голове своего сына, окликнула Вольфа, но он не обращал на нее внимания. Постояв с каменным лицом перед убитым товарищем, Вольф заглушил двигатель мотоцикла, вытащил тело из коляски и положил его на обочине. Ему нравился этот молодой лейтенант из Штуттгарта, который только недавно женился. Выпрямив ноги и руки убитого, Вольф накрыл его лицо носовым платком.

— Я сказал, заткнись! — злобно крикнул он женщине. Оглянувшись на нее, Вольф увидел, что мальчик пришел в себя. Достав из мотоцикла флягу, он передал ее женщине, чтобы та могла напоить сына, а сам тем временем вернулся к мертвецу в штатском.

— Значит, вы партизаны.

Женщина знала это слово. На ее лице отобразился ужас.

— Нет, нет, я не есть партизан, — быстро ответила она на ломаном немецком, а затем показала рукой на мертвого француза. — Он… Это он.

Вольф улыбнулся.

— Значит, ты немного знаешь немецкий?

Вольф внимательно посмотрел на женщину. На вид ей было около тридцати. Она была светловолосой и миловидной. Судя по белокурой голове ее мальчишки, он вряд ли являлся сыном убитого.

— Если ты — не партизанка, тогда почему ты везла его? — Вольф кивнул головой на труп в дорожной пыли.

— А?

Тогда Вольф показал рукой на тело своего товарища.

— Он не заслуживал того, чтобы его расстрелял какой-то трус из окна машины. — Вольф скривил губы. — Мы вышвырнули ваших продажных политиканов. Мы принесли вам порядок. Мы, как порядочные люди, покупаем товары в ваших магазинах. Многие из ваших фермеров рады, что мы пришли во Францию. Но тебя, я так понимаю, это не радует, да?

Женщина, отвернувшись, опять поднесла флягу к губам сына.

— Не отворачивайся, когда я с тобой разговариваю! — крикнул Вольф, грубо выхватив флягу из руки женщины.

Она рванулась за водой, крича что-то о «Филиппе». Вольф достал из кобуры пистолет.

Француженка медленно встала По ее лицу все еще струилась кровь. Тяжело дыша, она гордо подняла подбородок.

Вольф, стиснув зубы, схватил с земли сумочку и высыпал ее содержимое прямо в дорожную пыль. Среди вещей на августовском солнце блеснула золотая цепочка. Наклонившись, Вольф поднял ее.

— Теперь все понятно, — сказал он, глядя на вращающуюся в воздухе звезду Давида. — Ай-ай. Мы спокойно себе едем, никого не трогаем, а тут трое евреев подкрадываются сзади на машине и начинают стрелять.

Женщина побледнела.

— Нет, нет, я не стрелять, — оправдывалась она.

Опустившись на колени, она крепко обняла своего сына и начала о чем-то умоляюще просить на французском.

— И теперь ты просишь, чтобы я не убивал вас? — присев перед женщиной на корточки, Вольф аккуратно повесил ей на шею цепочку, и поднял голову в небо, откуда донесся нарастающий гул самолетов. Эскадрилья бомбардировщиков «Люфтваффе» возвращалась на базу после налета на Англию. — Англичане зря ввязались в эту войну. Но, думаю, вы, французы, извлекаете из этого выгоду.

Лицо Вольфа смягчилось, а его голос стал спокойным и обнадеживающим. Увидев это, женщина понемногу перестала дрожать. Хотя она и не поняла ни слова из того, что сказал Вольф, в ее глазах появилась надежда.

Вольф посмотрел в обе стороны дороги. Вдалеке возле фермерского дома стояла машина но людей видно не было. Сунув «Люгер» обратно в кобуру, Вольф сел рядом с француженкой.

— Я не раз сталкивался с евреями-партизанами в Польше. — Услышав слова «евреи» и «партизаны», женщина опять насторожилась. Вольф, сняв шлем, посмотрел на свежую вмятину от пули. — Хм. Твой дружок чуть не завалил меня.

Засмеявшись, Вольф подмигнул Филиппу. Эскадрилья «Люфтваффе» теперь гудела прямо у них над головой. Вольф посмотрел в небо.

— Сегодня они почти без потерь.

Посмотрев на женщину, он подумал: «Конечно, майор был бы против. Он бы сказал, что мы должны надлежащим образом судить их, чтобы соблюдать порядок». В его глазах промелькнул зловещий огонек.

— Майор Корх — школьный учитель из Баварии. У него характер мягкий, как ваши булочки.

Погладив Филиппа по голове, Вольф встал и, порывшись в прикрепленном у него на ремне солдатском котелке, выудил оттуда бельгийский шоколад.

— И почему я не попал в дивизию «Мертвая голова»? — сказал он, медленно разворачивая фольгу. — Им частенько перепадают такие подарки.

Замолчав, Вольф задумчиво уставился перед собой в одну точку. Вдруг его лицо стало холодным, как сталь. Бросив кусок шоколадки себе в рот, он выхватил из кобуры пистолет и дважды нажал на спусковой крючок.

На следующее утро Ева первым же поездом отбыла в сопровождении отца из Вайнхаузена. Они пересекли Рейн и пересели в Кобленце на поезд до Лимбурга-на-Лане. Прибыв в пункт назначения, они взяли такси и по недавно построенной дороге проделали десятикилометровый путь на север в тихий городок Хадамар. Наконец, дочь и отец подошли к крыльцу большой двухэтажной больницы. Вывеска гласила: «Государственная больница земли Гессен».

— Ты готова, Ева? — спросил Пауль.

Она кивнула, беспокойно сжимая в руке игрушечного мишку. Войдя в вымощенный плиткой вестибюль, они прошли по широкому коридору к кабинету главврача. В воздухе витал запах мыла и спирта. Над головой медленно вращались лопасти больших вентиляторов.

Сердце Евы бешено колотилось. Приземистая, раздраженная медсестра, холодно поприветствовав посетителей, провела их в обитый деревянными панелями кабинет.

— Хайль Гитлер! — поприветствовал Еву и Пауля узколицый главврач. Взглянув на них поверх очков в тонкой оправе, он, сев за свой стол, начал спокойно листать какие-то документы. — Значит, фрау Кайзер, вы утверждаете, что этот мальчик — ваш сын? — Ева кивнула — Вы можете это доказать?

Пауль спокойно наклонился вперед.

— Я — дедушка мальчика и пастор церкви. Я крестил его 2 июля этого года в евангелической церкви Вайнхаузена. Вот свидетельство.

Врач быстро пробежал глазами по документу.

— Оно выписано на имя Германа Фолька Кайзера, а нашего пациента зовут Пауль Бауэр. Не знаю, что и думать.

Сняв очки, доктор посмотрел на Еву и Пауля, ожидая их объяснений.

— Видите ли, это — очень непростая история… — начал Пауль, но его перебил стук в дверь.

В кабинет вошла медсестра. У нее на руках лежал завернутый в летнее одеяльце ребенок. Ева вскочила со стула.

— Герман! — она бросилась к сыну, прося медсестру отдать ей мальчика.

— Нет, фрау Кайзер, — остановил ее доктор.

— Но… Он же — мой сын! — воскликнула Ева. — Папа!

— Соблюдайте спокойствие. Присядьте пока, — доктор жестом показал Еве на стул. — Дайте мне ваши документы.

Пауль и Ева протянули ему свои удостоверения личности, в которых, кроме автобиографических данных, была также фотография, отпечатки пальцев и сведения о национальности предков. Ознакомившись с документами, доктор немного смягчился.

— Дайте женщине подержать ребенка.

Ева с трепетом протянула руки к малышу. От прикосновения его теплого тельца ее пронзила радостная дрожь. Кроме того, что он подрос, Герман ничуть не изменился. Его внешние дефекты было невозможно не узнать, но теперь по его взгляду можно было также догадаться о дисфункции мозга. Впрочем, мать за всем этим уродством видела родную душу — пусть и в сломанной телесной скорлупе. Вложив в ручку малыша игрушечного мишку, Ева нежно уткнулась носом в его личико и тихо заворковала ему на ушко.

Пока внимание Евы было приковано к Герману, врач и Пауль начали тщательно сопоставлять известные им факты. Побеседовав с пастором, доктор пришел к выводу, что его словам можно доверять. Кроме того, ни одна женщина в здравом уме не будет предъявлять прав на такого ребенка, если только она, действительно, — не его мать. Главврача смущало только одно: солдат, который ночью 29 июля привез малыша в больницу, представился Эрнстом Бауэром.

Пауль попросил взглянуть на форму, заполненную при приеме ребенка.

— Вы не попросили у него удостоверение личности?

Доктор поерзал в своем кресле.

— Он приехал поздно ночью, и разговаривал с моим заместителем. Я так понимаю, он был очень убедителен. Знаете, мне жаль, что все так получилось, но я просто не могу выписать ребенка, пока не будут выяснены все обстоятельства этого дела. Вы должны стать в мое положение.

Услышав это, Ева поднялась со стула.

— Герман — мой сын, и я без него не уеду.

— Ева, — сказал ей Пауль, — боюсь, по закону ты не имеешь права забрать его. По крайней мере, не сейчас.

— Фрау Кайзер, врачи и акушерки обязаны официально фиксировать дефекты ущербных новорожденных. Ваш доктор должен был подробно описать мальчика и указать его имя, поэтому нужно просто отыскать соответствующий журнал.

— Вы вполне можете устраивать свои проверки, когда ребенок будет у себя дома, — процедила Ева сквозь стиснутые зубы.

— Ребенка из этого здания вы не вынесете, так что лучше сядьте и успокойтесь, — сурово ответил доктор.

Пауль обнял Еву за плечи.

— Доченька, я думаю, ты сможешь навещать Германа. — Он посмотрел на врача. — У вас же в больнице свободный график посещения пациентов?

— Вообще-то, да, но в данный момент — нет.

— Как это?

Доктор опять поерзал в кресле, пряча глаза от Пауля и Евы.

— Просто… у нас сейчас проходит проверка, и я… я не хотел бы, чтобы здесь были лишние люди.

— Но как моя дочь может помешать проверке? Я думаю, проверяющие, наоборот, одобрили бы, что кто-то заботится о больном ребенке.

— Прошу вас, разрешите мне навещать его, — умоляюще посмотрела на доктора Ева своими заплаканными глазами.

Он, сняв очки, вздохнул.

— Ну хорошо… Раз в неделю, по воскресеньям, с часу дня до пяти вечера. Но если вы будете создавать для нас проблемы, я сразу же положу этому конец.

— Но… — хотела было возразить Ева.

— Фрау Кайзер, — строго оборвал ее доктор. — Скажите спасибо уже за это. Мы найдем документы на мальчика, и тогда вы сможете его забрать. Не раньше.

* * *

В четверг 4 сентября 1940 года Ева помогала Линди на кухне в доме Ландесов. У нее было отличное настроение. Теперь ее ничего не тревожило. Сын нашелся, и через три дня она опять будет держать его на руках. Отец заверил Еву, что на решение вопроса о возвращении Германа домой уйдет несколько дней.

— Вы только послушайте, — проворчал из гостиной пожилой Ландес. Он сидел перед радиоприемником, потягивая пиво вместе с польским военнопленным, которого предоставили ему в качестве помощника по ферме. Этот поляк был приятным, широколицым парнем из Позена. В семье Ландесов его называли Скаем.

— Фюрер обращается к съезду общества «Зимняя помощь» на берлинском стадионе, — Ландес сделал звук погромче. — Такое ощущение, что там на трибунах вопит миллион женщин.

Ева и Линди, отложив полотенца, сели возле радиоприемника Гитлер яростно критиковал Британию за «чудовищную бомбардировку». Одиннадцать дней назад немецкие летчики во время налета на военные объекты сбросили бомбы на центр Лондона. В немецкой прессе их ошибку объяснили густым туманом, однако британцев подобное объяснение не устроило. Последовала незамедлительная гневная реакция Уинстона Черчилля, и на следующий день английские бомбардировщики совершили налет на центр Берлина, убив тысячи мирных жителей.

…Они бомбили наугад, не думая о жилых районах, фермах и деревнях. Они бросали бомбы туда, где замечали свет. Я не хотел развязывать конфликт, надеясь, что Британия остановит свое безумие, однако мистер Черчилль счел мою гуманность за слабость и ответил убийством женщин и детей.

Как вы понимаете, теперь мы должны ответить ударом на удар. Если британцы усилят атаки на наши города, то мы сотрем их города с лица земли! Бог свидетель: мы остановим этих ночных пиратов.

По стадиону пронеслось громогласное: «Зиг хайль!» Ева и Линди переглянулись, а Ландес, встав, отправился на кухню за очередной порцией пива.

— И это — только начало, — пробормотал он.

На улице послышался гул двигателя и голос Гюнтера, который с кем-то разговаривал. Выглянув в окно, Ева увидела, что возле ворот остановилась темная машина, но кто из нее вышел, она заметить не успела. Линди тоже подошла к окну.

— Кто бы это мог быть?

У Евы перехватило дыхание. «Неужели кто-то приехал сообщить, что погиб Вольф?» Она втайне надеялась на это, хотя и презирала сама себя за такие мысли.

Ева и Линди поспешили к двери. Выйдя на улицу, они увидели, что Гюнтер разговаривает у ворот с каким-то незнакомцем. Сердце Евы учащенно забилось. Направляясь к машине через запруженный курами двор, она на ходу пригладила волосы и поправила свой передник. Ее руки дрожали.

Гюнтер, развернувшись, пошел навстречу Линди и Еве.

— Вольф приехал, — угрюмо сказал он, стараясь не смотреть на Еву. — Он сейчас в уборной.

Ева оцепенела.

— Вольф?

Гюнтер кивнул. Его круглое лицо пылало.

— Ему Оскар сказал, что ты здесь.

Ева сделала глубокий вдох. В этот момент из-за угла сарая, прихрамывая, вышел Вольф. На нем была гражданская одежда и коричневая кепка. Ева ощутила слабость в ногах. Она смотрела на приближающегося мужа и хотела только одного: убежать.

— Привет, дорогая, — сказал Вольф, подходя к жене.

Ева как будто лишилась дара речи. Этот человек был ей ненавистен. Она не могла забыть его ярости, его пощечин и того дня, когда он ушел из дома, неся под мышкой ее Германа…

— Как насчет поцелуя для твоего солдата? — Вольф, сняв кепку, легонько взял Еву за плечи и приблизил к ней свое лицо. От него пахло мятой. Этот поцелуй вызывал у Евы тошноту. Ей хотелось вырваться и убежать, но она сдержалась.

— И как тебе моя хромота? — рассмеялся Вольф.

Ева быстро вытерла губы.

— Ее почти не заметно.

— А как дела у наших Ландесов? — повернулся Вольф к Линди и Гюнтеру. — Я слышал, вас уже шестеро?

Линди ничего не ответила. Она не простила Вольфу ни его жестокого обращения с Евой, ни того, что он рассказал Гюнтеру правду об ее изнасиловании.

Вольф заметил у Линди награду немецкой матери, торжественно врученную ей тремя неделями ранее, 12 августа (День рождения матери Гитлера) за четвертого ребенка для Рейха. Медаль представляла собой удлиненный тевтонский крест синего цвета со свастикой на фоне бронзового щита.

— Впечатляет. Продолжай в том же духе, Гюнтер, и щит станет золотым.

Из-за угла сарая появились трое старших дочерей Ландесов. Вольф повернулся к ним.

— Привет, красавицы! Идеальные арийки!

Опустившись на одно колено, он поманил настороженную группку малышей рукой. Самой старшей из девочек было четыре, средней — три, а младшей — чуть больше двух. Белокурые волосы у всех троих были заплетены в косички. Четвертая, самая маленькая из дочерей Ландесов, спала в доме. Опустив руку в карман, Вольф достал оттуда бельгийский шоколад.

— Если мамочка разрешит, я дам вам каждому по кусочку. — Он посмотрел на Линди, которая стояла с хмурым видом, скрестив руки на груди.

— Я разрешаю.

— Вот и отлично.

Вручив каждой девочке по кусочку шоколада, Вольф погладил самую младшую по голове. Затем, поднявшись с колена, он помахал рукой пожилым Ландесам, которые в этот момент вместе со Скаем направлялись к свиному загону. Старик что-то проворчал и отвернулся.

Вольф посмотрел на Гюнтера.

— Знаешь, я хочу извиниться перед тобой. Ты был хорошим другом, и то мое письмо о прошлом Линди было совсем ни к чему… К тому же, я сказал неправду.

— Это уже неважно, Вольф, — оборвала его Линди. — Я Гюнтеру уже обо всем рассказала, так что тебе не нужно ничего выдумывать.

— Вот как, — сказал Вольф. — Понятно… Но я все равно сожалею.

Вольф протянул Гюнтеру руку, которую тот, хотя и неохотно, но все же пожал. Ева наблюдала за мужем с большим интересом и немного — со страхом, оценивая каждый его жест и интонацию. «Кто этот человек?» — спрашивала она себя.

Вольф кивнул.

— Спасибо, Гюнтер. Ты — настоящий друг. — Он повернулся к Еве. — Перед тем, как приехать сюда, я заскочил домой. Как приятно опять оказаться дома после всех этих боев в Польше и Голландии. Бывали моменты, когда я уже думал, что мне — конец.

Ева промолчала.

— Впрочем, против Франции ничего дурного сказать не могу, — продолжил Вольф. — Хорошее вино, теплый климат и все такое. Если не учитывать горстку партизан, то большинство французов встретили нас с радушием. Им уже надоело их правительство. Кроме того, многие скрипели зубами на евреев. Французы ожидали, что мы отдадим им еврейские предприятия.

— Это очень хорошо, Вольф, — едва выдавила из себя Ева.

— Знаешь, я заглянул в твою Библию.

— В Библию?

— Да, и увидел, что ты до сих пор хранишь в ней между страниц мои нарциссы. Знаешь, мне было приятно.

Ева опустила глаза. Она совсем забыла про эти нарциссы. Теперь Ева пожалела, что так давно не открывала Библию. Если бы она увидела эти цветы, то сразу выбросила бы их.

— А что с твоей ногой? — вмешался в разговор Гюнтер.

Вольф повернулся к нему.

— Польская шрапнель. Но зато я получил новое звание и Железный крест второй степени. Неплохо, правда? Я уверен, что рано или поздно получу еще и Железный крест первой степени или даже, возможно, — Рыцарский крест.

Гюнтер был впечатлен.

— А медаль «За ранение» ты тоже получил?

— Да, серебряную.

— И тебе разрешили остаться в армии?

Вольф рассмеялся.

— По приказу генерала фон Фауштенбурга меня перевели из моего боевого батальона в штаб 6-й армии. Теперь я развожу депеши на новеньком «БМВ». Недурно, правда?

Гюнтер был удивлен еще больше.

— А здесь что нового? — спросил у него Вольф.

Гюнтер пожал плечами.

— Многих мужчин забрали в армию, поэтому на фермах Рейнланда не хватает рабочих рук. Мой отец утром забирает из лагеря одного военнопленного, чтобы тот помогал нам по хозяйству, а вечером отвозит его обратно. Скай — приятный малый. Он не говорит по-немецки, но хорошо работает. В последнее время отец даже приглашает его обедать с нами по воскресеньям. — Гюнтер понизил голос. — Я, наконец-то, получил диплом механика, поэтому, наверное, меня тоже скоро заберут в армию.

Вольф улыбнулся.

— Нет, тебя не заберут. У тебя уши будут торчать из-под шлема. — Он вдруг резко повернулся к Еве. — Ну ладно, поехали домой.

 

Глава 22

Ева уже не могла дождаться окончания богослужения, но ее отец словно прирос к кафедре. За последний год людей в общине заметно поубавилось. Чем выше были материальные достижения страны, тем меньше немцы проявляли интерес к Богу. Несколько лет назад, когда Гитлер возродил надежду сломленного народа, на церковных скамьях не было свободных мест, но теперь, получив желаемое, люди, похоже, больше не нуждались в надежде.

Ерзая на своем месте, Ева уже начала нетерпеливо постукивать ногами по полу, хотя и чувствовала себя немного виноватой за такое поведение. Богослужение затянулось из-за особых молитв о двух скорбящих семьях, которых в течение недели навестили представители партии с официальными уведомлениями из Вермахта. Ева искоса взглянула на чету Хербстов. Они сидели с каменными лицами. Их сын погиб неделю назад, попав в засаду под Варшавой. У Евы к горлу подступил ком. Она перевела взгляд на Дормайера, сапожника. Его единственный сын сгорел в самолете в небе над Лондоном.

Ева видела, что Вольф тоже нетерпеливо ерзает. К своему стыду, она в глубине души не раз мечтала увидеть на своем столе телеграмму, в которой было бы большими черными буквами напечатано: «Ефрейтор Вольф Кайзер, Вайнхаузен, погиб смертью храбрых…»

Наконец, органистка нажала на педали, и собрание встало, чтобы спеть завершающий гимн «Христос, наш Господь, к Иордану пришел». После последних слов пасторского благословения Ева поспешила вместе с Вольфом на улицу, где они остановились в ожидании родителей. Им предстояла совместная поездка на поезде в Хадамар.

Проходя мимо Вольфа, все восхищались его медалями.

— Тебе очень идет униформа, — сказала Герда.

— Спасибо, — ответил Вольф. Его пальцы сразу же потянулись к черному Железному кресту, прикрепленному ко второй пуговице кителя. Ева подумала, что Вольф играется со своей медалью, как католики с четками. — Вы сегодня тоже отлично выглядите, фрау Фольк.

Герда разгладила складки на своем новом платье из Парижа. Мужу она сказала, что этот шелковый наряд в горошек — подарок партийного гаулейтера из Гамбурга, но он прекрасно понимал, что это неправда.

— Ну что, мы готовы?

Сердце Евы рвалось в Хадамар. Ей не терпелось поскорее обнять своего ребенка. Она была уверена, что Германа выпишут. Вольф согласился поехать с ними, сказав, что «осознал свой родительский долг». Однако Ева заплатила за его помощь большую цену. Когда в первый вечер после возвращения Вольфа его руки добрались до нее, она уступила только ради Германа. Ева знала, что сделает это еще раз, даже если после этого ей опять придется рвать на улице под покровом ночи. В такие моменты, ей хотелось повеситься на длинной веревке, крепко привязанной к серпу луны. Только мысли о возвращении домой Германа удерживали Еву от того, чтобы броситься в Мозель.

Впрочем, через несколько дней после приезда Вольфа она с удивлением обнаружила, что он необычайно добр с ней. Он был терпелив, снисходителен и даже нежен. Вольф попросил Клемпнера дать Еве отгул, чтобы вместе с ней прокатиться по полям на мотоцикле и погулять по зеленым берегам Мозеля. Он нарвал для нее букет цветов и купил новое платье в Кобленце. Вольф даже вернул Еве брошь, купленную во время их свадебного путешествия. Но что было еще важнее, он признал, что ему необходимо измениться. Вольф терпеливо выслушал длинный список нанесенных Еве обид и сказал, что ему нет прощения. По его словам, он на войне многое понял.

Неудивительно, что вскоре прикосновения Вольфа уже перестали казаться Еве настолько оскверняющими и презренными. Она пришла к выводу, что ее муж — совсем не дьявол, а, скорее, — просто демон или даже — неуравновешенный ангел. Объятия Вольфа перестали вызывать у нее холодные мурашки и тошноту. Ева опять смогла поверить в него.

Тем не менее, она по-прежнему не могла простить. Казалось, Вольф раскаивался в том, что он сделал с Германом, но Ева не была уверена, что сможет забыть об этом, даже если бы Бог дал ей благодать и силу к прощению.

Многие ответы на свои вопросы она обрела во время субботней прогулки по ее любимым развалинам Нидербергского замка. Введя Еву через узкую дверь в башню крепости, Вольф шепнул ей на ухо, что все это время мысли о ней были его неизменными спутниками и единственным утешением в, трудные моменты. «Ты — прекрасная принцесса моего сердца, а я — просто дурак», — сказал он со слезами раскаяния на глазах. В тот момент Ева впервые за долгое время нежно прикоснулась к его руке.

Позже, когда они медленно шли по улицам Коберна, Ева внимательно слушала исповедь Вольфа о том, как он страдал, забрав у нее Германа. Причинить такую боль любимому человеку было с его стороны настоящим преступлением. Вольф рассказал, что картина душераздирающих рыданий Евы снова и снова всплывала перед его глазами даже в Польше, когда над головой визжали снаряды. Эти звуки, исходящие из разбитого сердца его дорогой Евы, преследовали его сильнее криков товарища, раненого под Маастрихтом. Потом Вольф добавил, что действительно верил, что его поступок послужит ребенку на благо. Ева хотела возразить, но он попросил выслушать его. Тогда она, взяв Вольфа под руку, опустила голову ему на плечо, позволяя ему высказаться.

— Я должен был прибегнуть к обману, потому что знал, насколько сильна твоя материнская любовь, — сказал он. — Я искренне верил, что Хадамар для Германа — самое надежное место.

Позже, вечером, когда они сидели на берегу Мозеля, Вольф говорил о том, что не хотел быть жестоким, но жизнь иногда требует жестких мер. После этого он осторожно спросил у Евы, рада ли она, что у нее есть муж, которому по силам сделать то, что не могут другие.

Все это имело для Евы большое значение. С каждым объяснением, извинением и подарком она больше и больше утверждалась в том, что вела себя неразумно. Ева пришла к выводу, что ее ожидания по отношению к Вольфу всегда были нереалистичными, если не сказать несправедливыми. Она отчаянно нуждалась в том, чтобы кто-то защищал ее и помогал ей почувствовать себя целостной, но, наверное, для Вольфа эта задача была слишком сложной.

Чем больше Ева слушала, тем больше убеждалась, что она — эгоистка. Как и все остальные, она ожидала, что Вольф будет выигрывать каждую гонку, продвигаться по партийной лестнице, работать сверхурочно и делать карьеру, но при всем этом — уделять всяческое внимание ее нуждам. Когда же Вольф был призван исполнить свой долг перед родиной, Ева морально не поддержала его. Неудивительно, что он злился.

Вольф улыбнулся.

— Мы поедем не на поезде, а на машине Оффенбахера.

— Что?

Вольф засмеялся.

— Оскар сам предложил мне перед богослужением. Он говорит, что хочет хоть как-то нам помочь.

— Да, это, конечно, очень весомая помощь, — сказал только что подошедший Пауль.

В этот момент из-за угла выехал новенький «Мерседес 170V», за рулем которого сидел улыбающийся во весь рот Оскар. Посигналив, он остановился возле церкви и вышел из машины, щеголяя своим новомодным костюмом. Всенародное процветание не обошло стороной и Вайнхаузен. Так, Оффенбахер открыл еще одну пекарню в Кобленце, и теперь правительство закупало у него хлеб для столовых, в которых могли бесплатно питаться немногие оставшиеся бедняки. Оскар также поставлял хлеб в Вермахт и уже договорился о подписании контракта с руководством СС и «Ваффен-СС».

Весело всех поприветствовав, Оффенбахер рассказал короткий анекдот и отдал Вольфу ключи от своего сверкающего на солнце «Мерседеса», просторный салон которого был отделан деревянными панелями.

— Можешь не беспокоиться о крутых поворотах, — сказал Оскар. — Эта малышка цепляется за дорогу, как сырое тесто за скалку.

Двухчасовая поездка до Хадамара прошла без каких-либо происшествий. Новые шоссе были ровными, как стекло, а теплое сентябрьское солнце навевало отличное настроение. Проехав по каменному мосту, переброшенному через тихий поток Эльбах, Вольф остановил машину на обочине.

Герда и Ева, быстро расстелив на берегу речушки одеяло, выложили из сумки импровизированный обед; ржаной хлеб, колбасу, сыр и маринованные овощи. Ева, конечно же, нервничала, Она предпочитала остаться без обеда, лишь бы поскорее добраться до сына. Быстро проглотив бутерброд с колбасой, Ева начала поторапливать Вольфа, но тут заметила, что он вдруг помрачнел.

— Что с тобой? — спросила она.

— Да просто подумал, как мало мне осталось быть дома. Всего лишь до вторника.

— Хорошо хоть британцы пока к нам не суются. Вы же дислоцируетесь где-то возле побережья?

— Да, в Нормандии. Там с океана всегда дует прохладный ветер, и растут хорошие виноградники. Большинство офицеров только тем и занимаются, что сидят на берегу, наблюдают за чайками или ловят рыбу с причалов.

— Тебе следовало бы радоваться. Не всем так везет.

Вольф как-то странно посмотрел на Еву.

— Везет? Ты считаешь меня везучим? Извини, Ева, но я скажу, что мне повезло, только тогда, когда ты родишь мне шестерых здоровых сыновей. Что за везение в том, что я прохлаждаюсь во Франции? Вот скоро мы пойдем на восток и построим новую германскую империю, но это не будет везением. Это будет жертва, кровь и честь. Забудь о везении, Ева. Оно — для ирландцев. Ты хочешь, чтобы Германия была похожа на Ирландию?

Вольф громко засмеялся. Еве стало как-то не по себе. Вольф почти всю дорогу разглагольствовал о каких-то идеях, которые, на ее взгляд, граничили с безумием. Он с запалом говорил о великолепных городах новой Германии, храмах в честь нордического господства и тысячелетии арийского порядка. Вольф утверждал, что станет правителем какой-нибудь провинции в побежденной России, а Ева родит ему воинов, которых он сможет повести в битву.

Конечно, Еве нравились мечтатели, и Вольф всегда относился к их категории, хотя совсем не так, как Андреас. Его фантазии были тяжеловесными и основательными, масштабными и всеобъемлющими. Подобно многим партийным фанатикам, его амбициям недоставало утонченности, а также инакомыслия. Со временем Ева поняла, что мечты Вольфа вовсе не были мечтами, и даже — фантазиями. Это были невероятные заблуждения.

В то же время мечты Андреаса всегда привлекали. Еве вспомнилось, как он говорил о туманных лесах, наполненных пением птиц и счастливыми лесниками. Мечты Андреаса были утонченными и сосредоточенными на определенной цели, они пробуждали в воображении образы и ощущения. И даже если эти мечты иногда становились преувеличенными, они никогда не переступали грань здравомыслия.

«Интересно, где сейчас Андреас? — подумала Ева. — Нашел ли он свой центр жизни?»

— Тебя что-то не устраивает? — спросил Вольф.

— Нет, все устраивает, — быстро ответила Ева, встрепенувшись.

— Я же вижу, что ты не одобрила то, что я сказал. Тебе не нравится такое будущее?

— Нет, нравится, но я… Просто я подумала, что ты сегодня какой-то… необычный.

— И в чем же это проявляется? — прищурился на Еву Вольф.

— Я не могу точно сказать…

— Ева, мы уже собираемся, — прервал ее отец, который уже начал складывать в сумку посуду.

— Да, папа, конечно. — Ева потупилась. — Вольф, прости. У меня не было никакой задней мысли.

Вольф, смягчившись, рассмеялся.

— Я вижу, тебе нужно больше отдыхать, Ева. Ты слишком напряженная. Ну ладно, поехали.

Когда Вольф припарковал машину возле больницы Хадамара, Ева заметила два автобуса с затемненными окнами и несколько солдат СС. Это заинтересовало ее. Зачем затемнены окна? И почему здесь СС? Да еще и в воскресенье? Еве сразу же вспомнилось, как один из ее бывших коллег рассказывал об «устранении» умственно отсталых и неизлечимо больных. Ее сердце сжалось от страха. «Но Клемпнер сказал, что это неправда», — успокаивала она себя, на ватных ногах подходя к крыльцу.

Пройдя вестибюль, семейство свернуло в коридор, ведущий к кабинету главврача. Сердце Евы выскакивало из груди. Как оказалось, в больнице сменилось руководство. Теперь табличка на дверях гласила: «Доктор Хорст Шредер». Когда семейство вошло в кабинет, новый главврач сидел за своим столом, беседуя с мужчиной в униформе Гестапо. Увидев посетителей, они оба встали.

— Хайль Гитлер!

Пока Шредер представлялся Фолькам и Кайзерам, агент Гестапо отошел в сторону. Доктор, вызвав секретаршу, попросил ее принести кофе и торт.

— Что ж, я с радостью помогу солдату даже в свой выходной, — улыбнулся Шредер. — Итак, как я понимаю, вы приехали уладить неразбериху с ребенком, который в данный момент значится у нас как Пауль Бауэр?

— Да, господин доктор, — ответил Вольф. — Я все объясню…

Закончив свой рассказ, он положил на стол Шредера официальное заявление. Прочитав его, доктор как-то странно посмотрел на молодого солдата. Еве этот взгляд не понравился. Она запаниковала.

— Доктор, прошу вас, — Ева встала. — Могу я увидеть моего сына?

Шредер передал заявление Вольфа гестаповцу.

— Уважаемая фрау Кайзер, — спокойно сказал он, — в августе этого года Министерство внутренних дел потребовало, чтобы акушерки и врачи заполняли надлежащие формы на всех дефектных детей, рожденных с 1936-го.

— И что? — спросила Ева, настороженная таким вступлением.

Сняв очки, Шредер начал протирать их носовым платком.

— Фрау Кайзер, поймите: мы вам не враги, — надев очки, он разлил по красивым фарфоровым чашкам кофе. — Я бы сказал: совсем наоборот. — Взяв со стола колокольчик, Шредер позвонил, и в кабинет вошла дежурная медсестра. — Будьте добры, принесите ребенка фрау Кайзер. В карточке он записан как Пауль Бауэр.

От радости Ева едва не лишилась чувств. Отец обнял ее за плечи.

— Ох, папа, — прошептала Ева. — Я уже подумала, что Германа увезли.

— Итак, фрау Кайзер, как я уже сказал: мы вам не враги, — продолжил Шредер, нарезая посыпанный сахарной глазурью слоеный торт. — Прошу вас, угощайтесь. — Он раздал всем по тарелке и серебряной вилке. — Для нас — честь послужить такому храброму солдату, как ваш муж, и такому верному члену партии, как вы. И с не меньшей радостью мы готовы помочь господину пастору и фрау Фольк, которая, насколько мне известно, вхожа в высокопоставленные круги и принимает активное участие в работе Национал-социалистической лиги женщин.

— Да, господин доктор, — с гордостью сказала Герда. — И еще я служу Фюреру в организации «Труд немецких женщин» и нескольких протестантских организациях, работающих с женщинами.

Герда сложила руки так, как будто ожидала от Шредера шквал комплиментов, но ей пришлось довольствоваться лишь вежливой улыбкой.

— Конечно. Какая удивительная семья! Настоящая немецкая семья! — сказал с улыбкой Шредер, опершись руками о стол. — Поверьте, мы все желаем ребенку самого лучшего. — Он прикурил сигарету. — Ефрейтор Кайзер, я уверен, что на полях сражения вы повидали немало ужасов, но вряд ли вы представляете, сколько страданий в этой больнице. — Шредер сделал затяжку, глядя перед собой в одну точку. Отхлебнув кофе, он отковырнул вилкой кусок торта. — Медсестры говорят, что вашему сыну здесь хорошо. О нем надлежащим образом заботятся. Не каждому так везет. — Шредер повернулся к пастору. — Я рад, что вы приехали. — Он наколол на вилку очередной кусок торта. — Вы можете объяснить, почему церковь до сих пор позволяет людям науки делать из себя богов? — Боюсь, я вас не понимаю, господин доктор, — сказал озадаченный Пауль.

— Хорошо, я поясню. Знаете, я мог бы показать вам ужасных, изуродованных, исстрадавшихся обитателей этой больницы. Они обречены на многие годы мучений, потому что мы, медики, изобрели средства для продления их жизни. Но это же противоестественно! Видели бы вы их глаза, господин пастор. Измученные, не имеющие надежды освободиться от своих исковерканных оболочек. А мы, маленькие боги, стоим на пути природы. — Шредер взял очередной кусок торта. — Прискорбно, не так ли?

«К чему он клонит?» — с тревогой подумала Ева.

— Я слышал немало разговоров о том, что некоторых не стоит оставлять в живых, но здесь — совсем другой случай. Совсем другой, — Шредер наклонился над столом. — Эти люди — человеческие существа, обладающие душой. Я думаю, этих несчастных стоит оставлять в живых хотя бы из милости.

— Ну, до меня доходили слухи о фанатиках… — начал Пауль, но, увидев, что агент Гестапо достал из кармана блокнот, осекся. — Впрочем, зачем говорить о слухах. Они обычно лгут.

— И о чем же конкретно лгут эти слухи? — спросил со швабским акцентом гестаповец, пристально глядя на Пауля.

— Да ерунда. Не стоит даже и говорить, — быстро ответил последний. Его лоб начал покрываться испариной. — Позвольте, господин доктор, я прямо отвечу на ваш вопрос. Я бы сказал… Хм… Я рад тому, что, невзирая на все достижения науки, мы можем полагаться на всевышнего Бога.

«Неужели?» — разочарованно подумала Ева. Это был вообще не ответ, а попытка увильнуть. К сожалению, ее отец оказался совершенно неготовым к такого рода дискуссиям. Но кто раньше задавал ему подобные вопросы? Ева сочувственно положила руку на ладонь отца.

В этот момент в кабинет с ребенком на руках вошла медсестра. Ева, вскочив с места, подбежала к ней, чтобы взять сына.

— О, мой дорогой Герман! — Она отвела с его лица угол одеяльца. — Что с ним? — Обеспокоенная Ева, сев на стул, показала сына отцу, матери и Вольфу. За последнюю неделю Герман заметно похудел, а его кожа приобрела нездоровый желтоватый оттенок.

— Фрау Кайзер, я же предупреждала, что вам не следует питать больших надежд, — холодно сказала медсестра. — Скажите спасибо, что ваш. муж привез ребенка именно к нам, иначе он бы уже давно умер.

— Но что с ним?

Шредер, который в этот момент о чем-то тихо переговаривался с гестаповцем, повернулся к Еве.

— Видите ли, печальная правда заключается в том, что у вашего Германа серьезное заболевание.

— О нет! — воскликнула Ева. — Боже, нет! — На щечки ребенка упали ее слезы. — Он же прожил больше года. Мне говорили, что самый опасный период — позади.

— Бывает и так, но сейчас Герман — в очень тяжелом состоянии.

— Тогда я сегодня же заберу его домой. Доктор Кребель присмотрит за ним, — решительно заявила Ева, крепко прижимая к себе Германа.

Шредер поднял вверх руку.

— Во-первых, я рад сообщить вам, что мы внесли коррективы в свои журналы, и теперь этот ребенок официально значится под именем Герман Фольк Кайзер.

Вольф выслушал эту новость безучастно. Если бы Андреас и Бибер не нашли этого маленького уродца, то он с удовольствием забыл бы о его существовании.

— Спасибо, господин доктор, — сказал Вольф, натянуто улыбнувшись. Он обнял Еву. — Мы очень признательны за ваше понимание.

Ева, сделав глубокий вдох, кивнула.

— Да, простите. Конечно, мы благодарны вам за все, что вы сделали.

Шредер внимательно посмотрел на Вольфа.

— Ефрейтор, надеюсь, вы понимаете, что ваше заявление — достаточное основание для того, чтобы выдвинуть против вас обвинение.

Вольф едва не выронил свою тарелку с тортом. Ему такое и в голову не приходило. В комнате воцарилась гробовая тишина. Шредер побарабанил кончиками пальцев по столу.

— Оберштурмфюрер Шнитцлер рассказал мне, что до войны вы были одним из руководителей «Гитлерюгенд», а недавно вас представили к награде за выдающийся героизм.

— Так точно, господин доктор, — сказал Вольф, инстинктивно потянувшись рукой к своей медали.

— Я сказал ему, что готов не давать ход этому делу, но окончательное решение — за ним.

Глаза всех устремились на гестаповца, который, взяв со стола какую-то коричневую папку, остановился между Шредером и ошарашенным семейством. Он сурово посмотрел на Вольфа.

— Как вы знаете, по закону ваш врач должен был надлежащим образом заполнить форму о рождении этого ребенка Наше управление связалось с архивом, чтобы выяснить, есть ли у них дело на Пауля Бауэра или Германа Кайзера. Ни одного ребенка с такими именами зарегистрировано не было.

— И что? — Ева подалась вперед.

— А то, что, допросив доктора Кребеля, мы пришли к выводу, что он просто не подал необходимые документы.

Беспокоясь за своего друга, Пауль попытался встать на его защиту.

— Я уверен, что это получилось совершенно непреднамеренно. Всех молодых врачей в нашей долине призвали в Вермахт, и Кребелю приходится обслуживать сразу три деревни. Вполне объяснимо, что при таком объеме бумажной работы, он мог забыть составить документы на Германа. Я допускаю, что он даже и не знал о законе, о котором вы говорите.

Шнитцлер фыркнул.

— Он знал достаточно для того, чтобы подать документы на ребенка, родившегося слепым и глухим в Виннингене через два дня после Германа.

Пауль не нашелся, что ответить. Агент повернулся к Вольфу с Евой.

— Таким образом, ваш врач виновен в преднамеренном отказе выполнить распоряжение Рейха, что наталкивает на мысль о вашем сговоре с ним.

— Сговоре? Что за нелепость! — Ева повернулась к отцу. — Не знаю даже, что и сказать.

Шнитцлер посмотрел на доктора Шредера.

— Я оказался в затруднительном положении. Мы имеем дело с семьей, которая, как я понимаю, предана Фюреру. — Он повернулся к Паулю. — Вы же преданы Фюреру?

Пауль почувствовал, как силы покидают его. Он молча кивнул.

— А вы уверены? — настаивал Шнитцлер.

— Конечно. Я принял присягу, — это было сказано таким тоном, как будто Пауль не защищался, а исповедовался в грехе.

Шнитцлер достал еще один блокнот.

— По словам одного из ваших прихожан, во время проповеди вы жаловались на «обожествление Фюрера». Вы признаёте это?

Пауль не был удивлен услышанным. Донос со стороны прихожанина? В этом не было ничего удивительного. Раскольникам в общине всегда доставляло удовольствие, когда пастор оказывался в затруднительном положении. Если им нравилось видеть его смущение, даже когда он опаздывал на собрание, то что уж говорить о проблемах с Гестапо.

— А разве Фюрер когда-либо называл себя богом? — смело вмешалась в разговор Ева.

Шнитцлер проигнорировал ее вопрос.

— Я жду, господин пастор.

— Я не понимаю, каким образом…

— Вы это говорили или не говорили? Отвечайте прямо на поставленный вопрос. Напоминаю, что вы присягнули на верность Фюреру.

— Я ответил бы вам даже и без присяги. Да, говорил. А если бы и не говорил, то обязательно сказал бы и повторил бы еще раз, если бы Фюрер когда-либо начал претендовать на роль Бога, — вызывающе сказал Пауль, наслаждаясь собственной смелостью.

Шнитцлер, кивнув, сделал пометку в блокноте.

— Понятно, — беспристрастно бросил он. — Значит, не такая уж и идеальная немецкая семья. — Гестаповец посмотрел на Германа. — Совсем не идеальная. — О чем-то пошушукавшись со Шредером, Шнитцлер опять повернулся к семейству. — Мы ожидаем сотрудничества, — сказал он.

Фольки и Кайзеры молча ожидали продолжения, не понимая, о чем идет речь.

— Сотрудничество — это фундамент национал-социализма, — продолжил агент. — Общество, в котором все помогают друг другу. Я прав?

Все четверо посетителей кивнули головами. Шнитцлер пристально обвел их глазами.

— Хорошо, — он остановился напротив Вольфа. — Государство не будет предъявлять вам обвинения в мошенничестве. Не хватало еще, чтобы мы арестовывали удостоенных наград ветеранов.

Вольф перевел дух. Тем временем, Шнитцлер повернулся к Паулю.

— А вот вами я разочарован, — холодно сказал он. — Вам государство платит за то, чтобы вы направляли людей на истинный путь, а не подрывали их веру. Вы понимаете, что я имею в виду?

У Пауля по спине пробежал холодок.

— Очень хорошо понимаю, — от его смелости не осталось и следа.

Шнитцлер посмотрел на Герду. На его прежде непроницаемом лице появилась тень улыбки.

— Вы, фрау Фольк, хорошо известны именно своим сотрудничеством. Пожалуйста, займитесь воспитанием своего мужа. — Сложив руки на груди, гестаповец сел на угол стола. — Кстати, у вас красивое платье. Хотите еще кофе?

Герда улыбнулась, однако Ева в ожидании своей очереди сидела, как каменная, крепко прижимая к себе Германа. Посмотрев на нее, Шнитцлер постучал по полу носком черного ботинка.

— Буду говорить с вами прямо, фрау Кайзер. Доктор Шредер ранее сообщил мне, что для ребенка будет лучше, если он останется в этой больнице.

Ева уже открыла рот, чтобы возразить, но Шнитцлер резко оборвал ее.

— Помолчите. Ваш ребенок — часть нашего общества. То, что является благом для вашего сына, — благо для государства, и наоборот. Вам все понятно? — Ева не ответила. — Послушайте. Мы находимся в состоянии войны, и вы должны понимать, что это от всех нас требует жертв. Мы не можем допустить, чтобы больной, беспомощный ребенок истощал силы молодой женщины, которая еще может родить здоровых детей. У нас достаточно профессионалов, которые знают, как правильно обращаться с подобными пациентами.

Ева хотела быть сильной, но по ее щекам побежали слезы.

— Если Герман настолько болен, то кому, как не мне, ухаживать за ним? Господин Шнитцлер, прошу вас. Я же — его мать.

— Вы, в первую очередь, — мать нации. Вы — женщина Германии, тело которой принадлежит народу. Родина не может допустить, чтобы вы тратили свои силы, оплакивая эту… ошибку.

Потрясенная Ева встала.

— Ошибку? Вы называете моего Германа ошибкой?

Шредер, приказав Еве сесть, подождал, пока она нехотя подчинится.

— Согласно нашим инструкциям, фрау Фольк, мы не можем выписать ребенка в таком состоянии. Он останется здесь до тех пор, пока мы сможем обеспечивать надлежащий уход за ним. Если наша больница окажется не в состоянии сделать это, то мы будем вынуждены перевести вашего сына в другое место. Впрочем, теперь вы сможете навещать его два раза в неделю: по средам и воскресеньям.

— Перевести в другое место? — Ева посмотрела на мужа. — Вольф, ты собираешься что-нибудь предпринимать?

Он покачал головой.

— Так будет лучше.

— Папа…

— Инструкции есть инструкции… — ответил Пауль, потупившись в пол.

Ева почувствовала себя совершенно одинокой. Она крепко прижала к себе Германа. Страх быстро уступил место гневу. Ева прищурилась на свою мать.

— Может, ты переспишь с кем-нибудь?

Герда, вскочив со стула, грохнула своей тарелкой о стол.

— Ты… Наглая, неблагодарная… — Недоговорив, она влепила дочери пощечину и выскочила из кабинета.

В комнате воцарилась напряженная тишина, нарушаемая лишь прерывистыми всхлипываниями Евы. Она посмотрел сквозь пелену слез на своего беспомощного малыша, плотно завернутого в казенное одеяло. Еве показалось, что он улыбается ей.

— О, Герман, прости меня… — прошептала она, отчаянно прижимая к себе сына.

 

Глава 23

Дата: 27 сентября 1940

Понтер Ландес, Вайнхаузен, Рейнланд

Кому: старшему сержанту Андреасу Бауэру

6-я дивизия, 6-я армия, Вермахт

Гланвиль, Франция

Герман умер. Лучше не приезжай. С Евой лучше не встречаться.

Андреас стоял возле церкви Святого Иоанна в маленькой нормандской деревушке Ле-Мон, сжимая дрожащей рукой телеграмму.

— Сержант Бауэр, постройте людей в шеренги.

— Есть, господин лейтенант.

Аккуратно сложив телеграмму, Андреас положил ее в маленький томик Нового Завета, когда-то присланный ему преподобным Фольком, и без особого энтузиазма приказал своим подчиненным упорядочить шумную общину французских католиков. Она только что была выведена из храма отрядом из трех представителей полиции порядка под командованием рябого капрала, от которого разило перегаром.

Наконец, гражданских распределили по шеренгам, и толпа утихла.

— Люди построены, господин лейтенант. Четыре ряда по четырнадцать человек в каждом, — отрапортовал Андреас, по-прежнему думая о Еве.

— Хорошо. — Лейтенант фон Шауэр сделал глубокий вдох. Ему было около двадцати четырех лет, и, судя по его акценту, он был из Берлина или окрестностей столицы. — Похоже, на примере этих людей полиция хочет преподать всем урок.

Андреас посмотрел на группу дрожащих гражданских. Большинство из них было в преклонном возрасте. Худой священник стоял на коленях.

— Они не похожи на партизан.

— Бауэр, ты очень догадлив, — саркастически ухмыльнулся лейтенант. — Конечно же, они — не партизаны. Полиция взялась за них потому, что они отказались петь перед мессой гимн Германии. Вон та монашка в знак протеста вышла из церкви. Остальные последовали за ней.

Андреас обвел взглядом лица перепуганных французов. Ему было жаль этих людей. Слухи, ходившие о «подвигах» полиции порядка в Польше, не предвещали для них ничего хорошего. Впрочем, до этого момента Андреас никогда не сталкивался с полицией порядка лично, что объяснялось очень просто: французы, в основном, были сговорчивы как на оккупированной Германией территории, так и в автономной области Виши.

Наблюдая краем глаза за полицейскими, Андреас ожидал дальнейших распоряжений, положив руку на свисающий с его плеча автомат «Шмайсер МР-40». Фон Шауэр сурово обратился к гражданским на безупречном французском.

— Кто зачинщик? Выйти из строя.

Молодая монахиня сделала шаг вперед.

— Я.

— Сестра, вам не нравятся немецкие песни? — спросил фон Шауэр.

— Они, наверное, нравились бы мне, если бы я была немкой, — смело ответила монахиня.

— А выходить с богослужения было обязательно?

— Конечно. Раньше мы никогда не делали в церкви ничего подобного, поэтому я решила, что это, на самом деле, — не месса, а у меня было много дел.

Фон Шауэр подавил улыбку.

— Понятно. А остальные почему вышли?

— Потому что это сделала она, — ответил какой-то старик.

— А если бы она прыгнула в яму со львами, вы тоже последовали бы ее примеру? — спросил фон Шауэр с беспристрастным выражением лица.

Старик, нервно вертя. В руках свою кепку, огляделся по сторонам. Его товарищи кивали головами.

— Да, мсье, последовали бы.

— И почему же?

— Потому что львы нас не тронули бы, — ответил старик, потупившись в землю.

Брови фон Шауэра удивленно взметнулись вверх. Стараясь не выдать своего недоумения, он сцепил руки у себя за спиной.

— Я понимаю, но…

Вдруг рядом загремели выстрелы. Несколько пуль, просвистев мимо немцев, с визгом срикошетили от стен домов и мостовой, и одна из них зацепила какого-то французского старика в передней шеренге. Община в панике бросилась врассыпную. Стрельба не утихала. Андреас, развернувшись, крикнул своим опешившим солдатам:

— За укрытия! Все за укрытия!

Лейтенант, разрядив обойму в магазинную витрину, за которой мелькнул ружейный ствол, приказал Андреасу прикрыть его со стороны аллеи.

— Они там! И еще на крыше! Я насчитал шестерых.

Андреас бросился со своим отрядом в сторону аллеи. Один из его солдат, вскрикнув, упал, раненный в ногу. Еще одному пуля попала в грудь, и он, охнув, тяжело рухнул на бок.

— Бауэр, вызови по радио подмогу! — крикнул фон Шауэр, залегший за одной из высоких клумб.

Под прикрытием припаркованных на обочине машин Андреас бросился к их армейскому грузовику, оснащенному радиостанцией. У него за спиной с визгом рикошетили пули.

Выскочив из-за дерева, один из партизан открыл по Андреасу огонь. Он ответил короткой очередью из своего «Шмайсера». Француз упал. Разрядив магазин в еще одну мелькнувшую между деревьями фигуру, Андреас подбежал к кабине грузовика и схватился за ручку. Он уже был готов открыть дверцу, как вдруг все потонуло в оглушительном взрыве.

* * *

Ева печально смотрела в окно на серое октябрьское небо. От реки поднимался густой туман, а восточный ветер нагонял дождевые облака.

— Ненавижу эту войну, — сказала Ева, вытирая носовым платком слезы. — И ненавижу одиночество.

— Лучше быть самой, чем рядом с Вольфом.

— Зря я разозлила его на станции.

Линди подняла с пола хныкающую дочь.

— Ева, ну не говори ты ерунды! Он ударил тебя после всех своих извинений, подарков и цветов. Как ему вообще можно доверять? Когда ты уже прозреешь?

— Он хотел поцеловать меня на прощание, а я еще не отошла от смерти Германа…

— В том-то и дело, что ребенка оплакивала ты одна, а Вольфу было наплевать.

— Но все равно он заслуживал хотя бы поцелуя на прощание. Вольф сказал, что, возможно, мы уже не увидимся, и он был прав. Их часто бомбардируют. Наверное, его переведут на Балканы. Я должна была поцеловать его. Я же — его жена.

Ева в очередной раз сама себе напомнила о величайшей ошибке в своей жизни. Она действительно была женой Вольфа, и ей следовало вести себя подобающе.

Линди покачала головой.

— Ну а Бибер?

Ганс пытался обуздать Вольфа на перроне, но тот ударом в лицо сбил старика с ног. Ева прикусила губу.

— Послушай, так больше продолжаться не может. Ты должна что-то предпринять, — сказала Линди.

— Но что? — Ева закрыла лицо руками. — Может, мне вернуться к себе домой? По крайней мере, пока не закончится война. Может, хоть тогда Вольф образумится.

— Ах, Ева, ну о чем ты говоришь! Вольф не может образумиться! — воскликнула Линди. Она уже полностью разуверилась в Вольфе. — От твоего дяди Руди что-нибудь слышно?

— Я получила от него письмо пару дней назад. Он написал, что в тот день, когда пришло мое письмо, его не было в стране. Он сейчас очень занят.

Руди за последние несколько лет стал очень состоятельным. Нацистское правительство, конфисковав компанию «Розенштайн Тинте», передало ее под управление дяди Евы под новым названием «Тинте Европа». Теперь Рудольф фон Ландек поставлял чернила, бумагу и печатную продукцию в большую часть оккупированной немцами Европы.

— Ты ему объяснила свою ситуацию?

— Да. Надеюсь, Вольф об этом никогда не узнает.

— Руди сможет защитить тебя от Вольфа, если захочет Насколько я понимаю, он сейчас — очень влиятельный.

— Да. Мама говорит, он сотрудничает с Абвером.

— Лично мне было бы страшно работать шпионом. А что он еще написал?

— Он только сказал, что постарается как можно скорее встретиться со мной и обговорить сложившуюся ситуацию.

В этот момент кто-то постучал в парадную дверь. Открыв, Ева увидела на пороге Ганса Бибера и Оскара Оффенбахера. При виде их мрачных лиц ее сердце забилось быстрее. Они явно принесли дурные вести.

— Заходите.

Войдя в гостиную, Ганс и Оскар сели в кресла. На носу Бибера еще был заметен кровоподтек от удара, который Вольф Нанес ему три недели назад.

— Кофе? Пива?

— Нет, нет, дорогая, — сказал Ганс, снимая свою фуражку. — Ева, я получил из Вермахта телеграмму об Андреасе. — Ева испуганно посмотрела на Ганса. — Нет, нет, он жив, — успокоил он ее.

Ева облегченно вздохнула.

— Что с ним?

Ганс передал Еве небольшой конверт. Достав письмо, она быстро пробежала глазами его содержимое.

— Он в больнице?

Бибер кивнул.

— Я связался по телефону с врачом. Он говорит, что у Андреаса сильный ушиб мозга и множественные осколочные ранения.

Мысли вихрем проносились в голове у Евы. Ей ужасно хотелось оказаться рядом с Андреасом, положить его голову себе на колени, кормить его, перевязывать его раны… Ее размышления прервал Оскар.

— Сын одного из моих работников служит с Андреасом в одном батальоне. Он написал, что Андреас — очень храбрый солдат.

Ева кивнула. Она никогда не сомневалась в храбрости Андреаса. Только теперь Ева начала понимать, насколько его тихая смелость привлекательнее бравады ее мужа.

— Я скажу отцу. Он попросит старейшин молиться об Андреасе.

— Он уже попросил, — сказал Ганс. — Я заехал к нему по дороге сюда. Видела бы ты, как он бросился к телефону.

* * *

Запись в дневнике от 18 января 1941 года:

Сегодня мне исполнилось 25 лет, но я чувствую себя намного старше. Я уже начала беспокоиться, что опять беременна, но, к счастью, тревога оказалась ложной. Наверное, мне должно быть стыдно за такие мысли, но я не хочу, чтобы Вольф был отцом. По крайней мере, — не до окончания войны. Пусть вначале образумится.

От Вольфа пришло письмо к Рождеству. Он спросил, как себя чувствует Бибер, и попросил передать Гансу, что он не хотел обижать его. Когда я сказала об этом Биберу, он только покачал головой.

Я рада, что Вольф не приехал на Рождество. Надеюсь, он вообще никогда не приедет, хотя мне и стыдно за это. Я стараюсь вообще не думать о Вольфе.

Вчера я осознала, насколько иронично, что меня наполнил любовью именно мой «расово непригодный» Герман. Он был для меня настоящим благословением — единственным, ради кого я могла бы жить.

Сегодня я, наконец-то, спросила у папы, могу ли я вернуться домой. Он ответил, что мне не следует этого делать, потому что я — замужняя женщина, а не девочка. Мне это показалось обидным.

Мои дни проходят в скуке, и мне так одиноко. Поездки на работу так однообразны! Эти поезда всегда наполнены разговорами о войне. На работе я только тем и занимаюсь, что печатаю на машинке. Клемпнер постоянно шушукается и проводит много собраний у себя в кабинете. Я вижу, что у него сильно напряжены нервы, а со времени смерти Германа он стал избегать общения со мной.

У Линди много хлопот по дому, и я по возможности стараюсь помогать ей. Она практически не снимает медаль немецкой матери. Я рада за нее, но мне немного тяжело видеть это напоминание о моей бездетности. Линди сильно беспокоится, что Гюнтера заберут в армию.

Мне нравится жена нашего нового почтальона, Кэтхен Финк. Ее муж потерял руку во время боев во Франции. Они — католики из Трира, и у них — один ребенок. Кэтхен — примерно моя ровесница. Она несколько раз заходила ко мне на кофе и дважды приглашала меня к себе в гости. Она сильно ненавидит евреев…

Кто-то постучал в дверь. Ева, оторвавшись от дневника, пошла открывать. Ее ждала приятная неожиданность.

— С Днем рождения!

— Дядя Руди! — радостно воскликнула Ева. — Вот так сюрприз!

— Извини, что так поздно, но у моей машины спустило колесо в Лимбурге. Я едва насмерть не замерз, пока поменял его.

— Да что же вы стоите на пороге! Проходите! Давайте пальто и шляпу. Жаль, что вы пропустили нашу семейную вечеринку. Хотите кофе? Мама испекла чудесный торт с вишнями.

— Еще спрашиваешь! — весело воскликнул Руди.

Отряхнув снег со своих шерстяных брюк, он потопал ногами. Повесив его пальто и шляпу в шкаф, Ева поспешила на кухню. Когда она вернулась, неся в руках серебряный поднос с тортом и кофе, дядя Руди уже удобно расположился в мягком кресле.

— Я проезжал мимо дома твоих родителей. У них уже темно.

Ева кивнула.

— Сегодня же суббота. Вы что, забыли?

Руди засмеялся.

— Ах да! После обеда принять ванну и отправиться спать пораньше, чтобы утром в воскресенье быть «свежим для церкви». Да, да… Помню, Даниэль любил купаться последним, чтобы вволю наиграться пеной.

Ева отхлебнула кофе.

— Да, — пристально посмотрев на своего дядю, она подумала, что он немного постарел. Его усы в стиле Фюрера совсем поседели, да и голова тоже была почти седой. — Что у вас нового?

Ева могла распознать хитроватую улыбку дяди Руди за километр. Она знала, что у него есть какие-то новости. Откусив кусок торта, Руди запил его кофе и вытер губы салфеткой.

— Прежде всего, хочу извиниться, что не смог приехать на похороны Германа. Надеюсь, ты получила мои цветы?

— Да спасибо. Я понимаю. У вас много дел.

— Мне очень жаль, что у тебя все так складывается. — Руди, откинувшись на спинку кресла, скрестил ноги. — Вся эта история с Хадамаром и Вольфом крайне печальна. Извини, что не смог помочь тебе в сентябре, когда ты написала мне.

Ева кивнула.

— Ничего страшного. Я понимаю.

Руди, достав из кармана серебряный портсигар, открыл его и предложил Еве сигарету. Она отказалась. Руди, достав сигарету для себя, зажег спичку.

— От Вольфа давно были известия?

— Я получила письмо на Рождество. Вольф редко пишет, и, как мне кажется, он не желает возвращаться домой. Честно говоря, мне даже не хочется о нем думать.

Руди выпустил большое облако дыма.

— После твоего письма я попросил определенных людей заглянуть в досье Вольфа. — Ева затаила дыхание. — Мы имеем Железный крест, медаль за ранение, несколько благодарностей за военную доблесть и все такое. Однако я обнаружил и несколько замечаний об убийстве какой-то женщины и ребенка возле Шартра.

От удивления Ева открыла рот.

— Убийства?

— Да. Расследование было закрыто по личному приказу генерала фон Фауштенбурга, назвавшего подобные обвинения абсурдными.

— Это один из тех офицеров, которых спас Вольф. По-моему, именно он вручал Вольфу Железный крест.

Выпустив еще одно облако дыма, Руди достал из внутреннего кармана своего пиджака какие-то бумаги.

— На твоего мужа накладывали дисциплинарные взыскания за жестокое обращение с гражданскими трижды: два раза — в Польше и один — во Франции, а точнее — в Ле-Моне. Именно в этой деревне ранили Андреаса. Похоже, Вольф решил отомстить за брата.

— Сомневаюсь, что он сделал это из-за Андреаса.

— Как бы там ни было, все дела были закрыты.

Ева потупилась в свою тарелку.

— Конечно, Вольф может быть жестоким, особенно когда у него напряжены нервы, но убийство… Это уже слишком.

Руди выпрямился в своем кресле.

— Ева, ты мне не безразлична, и, честно признаюсь, я опасаюсь за тебя. Ты должна знать, что твой муж может быть более жестоким и опасным.

Еве стало не по себе. Она пристально посмотрела на дядю.

— Вы его тоже боитесь, да?

Опять откинувшись на спинку кресла, Руди выпустил очередное облако дыма.

— В определенном смысле — да. Благодаря покровительству двух богатых «фонов» и офицера «Мертвой головы», Вольф почти неприкасаем. — Стряхнув пепел в пепельницу, Руди отхлебнул кофе. — Но больше я боюсь за тебя, ведь чем чаще он будет выходить сухим из воды, тем больше он будет убивать.

По телу Евы пробежала дрожь. Она надеялась, что время и успех усмирят Вольфа, но, как оказалось, все обстоит совсем наоборот. Эта мысль ужаснула Еву. Какой же дурой она была! Слепой дурой! Более того — упрямой дурой!

Затушив сигарету о пепельницу, Руди открыл конверт, в котором оказался еще один, поменьше.

— Теперь, что касается Хадамара… Герда сделала пару звонков своим друзьям в Гестапо, и они позаимствовали нам вот это. — Руди передал Еве меньший конверт. — Это заявление, которое Вольф отдал главврачу той больницы. Помнишь?

Ева, кивнув, быстро прочитала содержимое листка. В конце заявления было написано:

… что же касается последнего, то мой сын заслуживает достойной жизни, но, поскольку судьба обделила его в этом, он нуждается в милости государства. Фюрер видит будущий Рейх, населенный расово пригодными мужчинами и женщинами, рождающими здоровых детей. Я вверил свою жизнь в руки Фюреру, поэтому делаю то же самое и с жизнью моего сына. Исполните свой долг.

Ефрейтор Вольф Кайзер, 14 сентября 1940 года

Хайль Гитлер!

Ева отвернулась. Ее терзала глубокая скорбь вперемешку с яростью и недоумением. Встав, она начала метаться по комнате. У Евы все плыло перед глазами. Ей хотелось закричать, разбить что-нибудь, убежать и скрыться.

— Вы знаете, что это значит?! — бушевала она. — Он попросил их убить моего Германа! — Ева металась от стене к стене, заламывая руки. — А Клемпнер говорил, что все это — лживые слухи, распространяемые британцами.

Руди встал.

— Нет, Ева. Мы не можем утверждать этого. Возможно, Вольф хотел этого, но…

— Вы же тоже слышали о таком!

— Да, конечно… Из слухов… Ева, возьми себя в руки и послушай, что я тебе скажу. Тебе следует соблюдать осторожность. Вольф становится все более безжалостным. Боюсь даже и подумать, насколько далеко он может зайти…

— Мне наплевать, что он сделает со мной! Как вы не понимаете? Вольф убил моего малыша!

— Успокойся. Это только твои предположения, но Вольфа следует…

— Убить! Вот чего он заслуживает!

* * *

Андреас быстро шел на поправку и к февралю 1941 года уже вернулся в свой батальон, который по-прежнему дислоцировался во французском Гранвилле. Однако уже в апреле его 6-я пехотная дивизия была включена в состав 9-й армии Вермахта и переброшена в Восточную Пруссию. Там Андреас получил письмо от двоюродного брата Герды Фольк, Гельмута фон Ландека, в котором тот приглашал солдата приехать к ним в гости подышать свежим деревенским воздухом.

Выпросив у командира батальона двухдневную увольнительную, Андреас первым же утренним поездом отправился вглубь бывшей Польши. Выйдя на станции Тарнова — города, в котором полгода назад отступающие поляки убили три четверти немецкого населения, — он увидел, что вокзал до сих пор увешан траурными немецкими флагами. Андреаса на перроне встретил высокий светловолосый мужчина с длинными, закрученными усами.

— Добро пожаловать, сержант Бауэр! Хайль Гитлер!

Одетый в полевую униформу Андреас, сняв фуражу пожал Гельмуту руку. Рукопожатие фон Ландека было таким же волевым, как и его подбородок.

— Рад познакомиться с вами, — сказал Андреас.

Гельмут провел гостя к ожидающему их такси; «Ситроен Тракшн Авант» 1937 года выпуска. Нырнув в машину, они промчались по улицам Тарново и вскоре выскочили на бесцветные поля, еще не успевшие покрыться весенней зеленью. После получасовой поездки, прошедшей в разговорах о жизни в Вайнхаузене и воздушных боях над Германией, такси остановилось у одноэтажного дома, наспех построенного возле развалин большого коттеджа. Гельмут провел Андреаса в маленькую гостиную.

— Этот дом принадлежал фон Ландекам в нескольких поколениях, — сказал Гельмут, глядя в окно на груды кирпичей. — Мы сопротивлялись, но польское правительство все-таки отобрало его у нас три года назад. Это было частью их политики «дегерманизации». Если бы поляки не применили силу, то мы бы могли еще долго продержаться.

Андреас отметил, что в голосе Гельмута не было горечи. Очевидно, проявлять подобные эмоции он считал ниже своего достоинства.

— Хотите пива?

— Не откажусь. — Андреас сел на старый деревянный стул.

— Мы с женой убежали в один из приграничных лагерей для беженцев, — Гельмут налил пиво в две высокие кружки. — Нас там набилось около ста тысяч, и каждый день прибывали все новые беженцы.

— Я слышал о таких лагерях, — отхлебнув пива, Андреас взял со стола фотографию в рамке. — Ваша жена?

Глаза Гельмута сразу же покраснели.

— Да. Моя дорогая Ида. Она умерла 30 ноября 1939-го… В тот самый день, когда русские напали на Финляндию. — Гельмут пригубил пиво. — Жаль, что мы не уничтожили этих животных в 1917-м.

— Примите соболезнования.

— Моя Ида была так счастлива вернуться на нашу ферму, хотя здесь и не осталось ничего, кроме обугленных руин, — голос Гельмута стал жестким. — Она пела и смеялась, а получив письмо от своего брата, — плакала от радости. Он умудрился выжить в тех вагонах для скота, в которые поляки утрамбовали нас после вторжения Рейха. Его увезли на восток, но Вермахт наступал с такой невероятной скоростью, что их поезд успели перехватить до того, как их расстреляли. Ида надеялась, что наш сын тоже скоро вернется, но однажды нам сообщили, что поляки замучили его во время пешего перехода на восток. Услышав об этом, Ида легла на кровать и умерла.

Андреас не знал, что сказать. Гельмут посмотрел в маленькое окно, по стеклу которого стекали капли только что начавшегося дождя. Сделав большой глоток пива, он взял свои эмоции под контроль.

— Ну да ладно, не будем о грустном. Мой повар приготовил отличный обед, и у меня есть для вас сюрприз.

— Сюрприз?

Гельмут достал из кармана какие-то билеты.

— Да. Сегодня вечером мы идем в кино на «Голубого ангела». В Рейхе этот фильм, наверное, уже считают старым, но для нас он — новый. Надеюсь, вы его не смотрели?

— Нет. — Андреас увидел, что его ответ очень обрадовал Гельмута.

— Превосходно! А после обеда я кое-что вам покажу.

 

Глава 24

По пути в кинотеатр Андреас кипел внутри. Как Гельмут и обещал, после обеда он действительно приготовил сюрприз. Это было письмо от дяди Евы, Руди, подтверждающее наихудшие опасения Андреаса. В нем было сказано о жестоком обращении Вольфа с Евой, о том, как он ударил Ганса Бибера, и о подозрениях в отношении его военных преступлений. Руди также подал выдержку из заявления Вольфа к администрации больницы Хадамара и выразил опасение, что если Вольфа не остановить, то его безумие перейдет все границы.

«Не думаю, что преувеличу, если скажу, что твой брат показал себя способным на ужасные вещи. Поэтому я уверен, что Ева в не меньшей опасности, чем другие невинные жертвы, оказавшиеся на его пути». Признав свою неспособность побудить к действию влиятельных покровителей Вольфа, Руди в завершение письма предложил Андреасу подумать над тем, как ему образумить своего брата.

— Я знаю суть письма, — сочувственно сказал Гельмут. — Именно поэтому я тебя и пригласил. Извини, что мне пришлось пойти на хитрость, но Ева — часть моей семьи.

— Руди мог бы отправить это письмо мне напрямую, — ответил Андреас после небольшой паузы.

Проигнорировав это замечание, Гельмут начал рассказывать историю.

— Когда-то у меня был породистый конь. Он начал кусаться, будучи жеребенком. Моя жена решила, что это — признак сильного характера. Когда жеребцу был год, он сильно укусил за руку моего конюха. Жена сказала, что тот, наверное, спровоцировал животное. Но однажды конь укусил саму Иду. Она хотела пристрелить его на месте. Я, конечно же, не позволил ей, а просто хорошенько огрел жеребца по носу резиновым шлангом. Он должен был понять, что переступил предел дозволенного…

Андреас молча смотрел в окно такси, вспоминая Вайнхаузен и письма от Линди, в которых она говорила почти то же самое, что и Руди. Раньше Андреас считал, что Линди, учитывая ее неприязнь к Вольфу, преувеличивает, теперь же он понял, что просто не хотел поверить ей, потому что это освобождало его от необходимости что-либо предпринимать.

— Значит, однажды мне придется врезать Вольфу резиновым шлангом по лицу.

Гельмут вздохнул. В этот момент такси остановилась у тротуара.

— Поступай, как тебе подсказывает сердце.

Андреас взглянул на дождливую темноту за окном.

— И еще одно, мой друг, — Гельмут, взявшись за ручку дверцы, остановился. — Руди смог организовать увольнительную для твоего брата. Вольф сейчас ожидает возле кинотеатра.

Андреаса словно пронзило током. Он выглянул в залитое дождем окно на улицу перед кинотеатром, освещенную тусклым светом фонарей, бликами мерцающих в лужах. Гельмут указал на солдата в кожаном плаще, который, прихрамывая, прохаживался перед окнами кинотеатра. Зал за окнами был заполнен немецкими офицерами с дамами.

— Да, я вижу его.

Сделав глубокий вдох, Андреас резко открыл дверцу и, выпрыгнув на тротуар, окликнул брата. Вольф резко обернулся.

— Андреас?

— Это тебе за Еву, — Андреас нанес сокрушительный удар в лицо опешившего Вольфа, от которого тот тяжело рухнул на скользкую мостовую. Наклонившись, Андреас приподнял брата за лацканы плаща. — А это за Бибера, — он нанес еще один удар кулаком, потом — еще один. Наконец, он рывком поднял Вольфа с земли и со словами: — А за Германа тебя вообще следовало бы убить! — ударом наотмашь повалил ошеломленного брата на мокрую водосточную трубу.

Наконец, придя в себя, Вольф медленно поднялся с земли. Он слегка пошатывался, а по его губам бежали струйки крови.

— Хорошая встреча с братом после долгой разлуки.

— Заткнись! Если ты еще раз тронешь Еву, я тебя точно прибью.

Вольф вытащил из кармана носовой платок.

— Ну и ну. И куда подевался наш нежный поэт? — Приложив платок к носу, Вольф закинул голову. После небольшой паузы он продолжил совершенно спокойным тоном, чем немало удивил Андреаса. — По правде сказать, я действительно был чрезмерно суров с Евой. Да и не с ней одной. Но нельзя сказать, что я все время обращался с ней плохо. На самом деле, я сделал для Евы много хорошего. — Прямо посмотрев на Андреаса, Вольф спокойно продолжил. — У нее есть дом и добрая репутация, хорошая работа и связи. У нее есть хорошая одежда и еда. Странно, что Ева не упомянула тебе об этом, когда ты виделся с ней в увольнительной. — Уравновешенный, осуждающий тон Вольфа обезоруживал.

— Ты лжешь. И к тому же, я с Евой не виделся.

— Нуда, конечно, — ответил Вольф с сарказмом. — Тогда скажи мне, это Ева рассказала тебе, что я бью ее?

— Нет.

— Понятно. Значит, ты начитался писем Линди.

Андреас внутренне съежился.

— Нет.

— Разве Линди не пишет тебе? Мы оба знаем, что она склонна преувеличивать. И к тому же, она все время врет. Разве она не обманывала всех насчет того африканца? — Опять приложив к носу платок, Вольф прищурился на брата. — Впрочем, ты никогда не поднял бы руку на брата из-за сплетен какой-то фермерской коровы. Ты для этого слишком добрый. Может, все-таки признаешься, кто тебе накапал на меня? Хотя, какая разница. Суть в другом. Просто ты любишь мою жену.

Вольф попал в самую точку.

— Нет, — ощетинился Андреас.

Вольф, усмехнувшись, еще раз приложил к носу платок.

— Ну и кто из нас двоих лжец?

Андреас облизал губы. Он бы мог одним ударом уложить Вольфа на землю, но его покинуло присутствие духа. Андреас должен был признать, что брат прав. Вдруг в кинотеатре прогремел оглушительный взрыв, вышвырнув в разбитые окна тела людей. Вольфа и Андреаса отбросило на мостовую. В вечернее небо взметнулись клубы дыма и яркие языки пламени…

Когда на утро после подрыва партизанами кинотеатра к дому Гельмута подъехало такси, Андреас как раз обрабатывал свои порезы и ушибы.

— Я навел справки в городской больнице. Вольф особо не пострадал, — сказал Гельмут.

Андреас медленно поднялся с дивана.

— Вот и хорошо.

— Готов? Такси уже ждет.

Выйдя на улицу, Андреас забросил свой вещмешок на заднее сиденье машины и, обернувшись, вяло пожал Гельмуту руку.

— Кстати… Чем закончилась история с тем жеребцом?

— Ах, да, я же не закончил ее… Он укусил меня, и я его пристрелил.

* * *

Ева узнала о стычке между братьями из телеграммы дяди Руди, однако, прочитав ее, она не почувствовала внутреннего удовлетворения. Воспоминания о Германе постоянно подпитывали жажду мести, которая вскоре переросла в жгучий гнев, направленный против Вольфа и нацистов. Повздорив с Клемпнером, Ева бросила работу. Она приводила своего отца в ужас публичными стычками с местными партийными руководителями и разговорами с вдовами солдат, которым она объясняла, что их мужья погибли за уголовников. Ева считала дни до очередной увольнительной Вольфа, ожидая, когда он вломится в дверь их дома. Но теперь она была готова встретить его.

По ночам, лежа в постели, Ева желала Вольфу всего самого ужасного, что только можно придумать. Она представляла, как его пытают и вешают партизаны, как его колют штыками или режут на части евреи. И по утрам она не испытывала угрызений совести.

Остаток апреля, май и начало июня Ева по предписанию Кребеля отдыхала дома Доктор сказал Клемпнеру и партийному комитету, что у нее — нервный срыв из-за смерти сына, поэтому она просто не владеет собой. Обрадовавшись, что поведению Евы нашлось какое-то приемлемое объяснение, Клемпнер походатайствовал в ее защиту перед высшим партийным руководством, Гестапо, и ей дали время, чтобы она могла прийти в себя Благодаря этому Ева получила освобождение от многих проектов, в которых были задействованы остальные женщины Вайнхаузена. Она не помогала женскому комитету организовывать упаковку подарков для солдат, не участвовала в сборе средств для членов «Гитлерюгенд», которые теперь работали на фермах по всей Германии, и даже не жертвовала денег для весенней лотереи, проводимой местной национал-социалистической Лигой учителей.

На фоне всего этого все чаще появлялись тревожные подтверждения врачебных убийств, о которых уже стали говорить открыто. Так, в апреле в городке Абсберг толпа местных жителей, среди которых были и члены партии, воспрепятствовала посадке в автобус СС пациентов местной психиатрической лечебницы, которых явно собирались подвергнуть стерилизации или даже, возможно, — эвтаназии. Вспоминая подобные автобусы в Хадамаре, Ева не раз обсуждала этот вопрос в разговорах с отцом, однако он всякий раз отвечал, что ей следует набраться терпения, и что Фюрер обязательно разберется, если полиция действительно виновна в преступном злоупотреблении властью.

Кроме того, Пауль постоянно подчеркивал, что больница в Хадамаре в связи с этим никогда и нигде не упоминалась, а Еве необходимо выбросить заявление Вольфа из головы. Он доказывал дочери, что Герман, судя по всему, умер по самым естественным причинам. Что же касается случаев «ненормального" обращения с умственно и физически отсталыми, Пауль отметил, что некоторые пасторы «Исповедующей Церкви» нашли возможности защитить подобных пациентов, не поднимая шума. На его взгляд, они поступили разумно, поскольку возмущение общественности могло только нанести еще больше вреда несчастным обитателям больниц.

Тем не менее, воображение Евы снова и снова рисовало ей картину того, как ее Герману делают смертельные инъекции в какой-то холодной, стерильной комнате, когда рядом с ее малышом нет ни одной любящей души.

Со временем, осознав, что гнев просто истощает ее, Ева начала стараться проводить как можно меньше времени наедине со своими мыслями. Она постоянно находилась в компании Линди или своей новой подруги Кэтхен Финк. Впрочем, последняя сражалась с собственным гневом и горечью из-за смерти родителей, погибших во время недавней бомбардировки Кельна.

— Я понимаю тебя, — Кэтхен стянула свои каштановые волосы в хвост. Субботнее утро она провела, работая в саду вместе с Евой, и ее худые щеки еще не успели остыть от июньского солнца. — Но меня, по крайней мере, всегда поддерживал муж.

Ева налила себе и Кэтхен лимонада.

— Но я тоже не одинока. У меня есть ты, Линди, Ганс, мой отец и все остальные. Вайнхаузен — это моя семья.

— Муж — это совсем другое.

— У многих женщин мужья далеко от дома.

— Да, но они все равно знают, что мужья, хоть и далеко, любят их.

Это замечание больно задело Еву. Оно напомнило ей о том, насколько она нелюбима. Вытерев со лба испарину, она сделала глоток лимонада.

— А почему ты вообще вышла замуж за Вольфа? — спросила Кэтхен.

— Я видела в нем то, что хотела увидеть, — раздраженно ответила Ева.

— Но…

— Ладно, Кэтхен, хватит. Я сама знаю, что была дурой.

— Я этого не сказала.

— Ну и что. Зато подумала. И все остальные тоже считают меня дурой.

— Мне тебя просто жаль.

— Ну и зря! — Ева, встав, подошла к окну кухни.

— Как ты думаешь, Вольф получил урок? — осторожно спросила Кэтхен.

— Не знаю. После встречи с Андреасом он еще не был дома. Папа говорит, что Вольф, наверное, испугался. Может и не сильно, но хотя бы немного — это точно.

— Хорошо бы. — Кэтхен помолчала. — А что Андреас?

— Он прислал письмо, в котором спрашивает, все ли со мной в порядке. Я ответила ему, поблагодарив за помощь. И еще я сказала, что уверена, что теперь Вольф образумится. Но это неправда.

— Ты, кажется, говорила, что Вольф запретил тебе переписываться с Андреасом? — спросила Кэтхен, но Ева, все так же стоя лицом к окну, не ответила. — А кстати… Как поживают твои родители?

Ева, вздохнув, повернулась.

— Мама завела себе любовника в Бонне, — она сделала очередной глоток лимонада. — Папа знает об этом, но ему сейчас не до того. У него проблемы с епископом из-за протеста против ареста нескольких пасторов.

— Твоему отцу следует быть осторожнее. Он должен подчиниться правительству независимо от того, хорошее оно или нет. Его друзья сами виноваты, что имеют неприятности.

Ева уловила в голосе Кэтхен сердитые нотки.

— Да, ты права, — сказала она. — Но давай не будем об этом. Папа верен Фюреру, и он, в отличие от меня, — не дурак. Недавно он во время проповеди похвалил Гитлера за то, что он запретил какую-то антихристианскую брошюру, выпущенную Борманом. При том, что Борман — один из лидеров партии.

— И это правильно.

— А мне все равно. Ненавижу Гитлера.

Кэтхен ощетинилась.

— Ты поосторожнее. Или ты думаешь, что твои высказывания будут списывать на нервный срыв бесконечно?

Ева повернулась к подруге спиной.

— В прошлое воскресенье отец Стефан молился о Фюрере и объяснял, почему англичанам лучше согласиться на мир, — сказала Кэтхен. — Он не может понять, почему Британия объявила войну за вторжение в Польшу именно нам, а не русским, которые сделали то же самое через шестнадцать дней. После богослужения я напомнила ему, что как в Англии, так и в России правят евреи. Ты знала, что Маркс и Ленин — евреи?

Намазывая себе бутерброд с повидлом, Ева равнодушно пожала плечами.

— Если тебе от этого станет легче, то я скажу, что мы казнили около 15000 евреев в Польше, а в Варшаве есть огромное гетто, напоминающее гигантскую тюрьму.

— И правильно. Евреи этого заслуживают.

— А мой Герман тоже заслуживал?

— Твоего Германа никто не убивал, а вот англичане уничтожили множество ни в чем не повинных немцев… Как моих родителей. Или тебе на это наплевать? В газетах сказали, что от налетов британской авиации пострадало более 40000 гражданских в одном только Кельне. И кто знает, сколько погибло в Берлине, Бремене и Гамбурге! И это — только начало.

— Ева! — раздался в прихожей мужской голос.

Ева вышла в гостиную.

— Папа?

— Извини, что помешал вам, — Пауль явно был чем-то сильно встревожен. — Я просто хотел узнать, слышала ли ты новость?

— Нет. Я целое утро провела в саду.

— Вермахт сосредотачивает силы у границ с Россией.

* * *

За неделю до начала операции вторжения в Советский Союз, получившей название «Барбаросса», Андреаса повысили в звании до старшего сержанта. Теперь в его подчинении был пехотный взвод из сорока человек, разбитых на четыре отделения. Он входил в состав 3-го батальона 18-го полка 6-й дивизии 9-й армии, которая являлась частью группы армий «Центр» под командованием генерал-фельдмаршала Клюге.

Вернувшись на закате с совещания, организованного в штабе батальона, Андреас с хмурым видом зашел в казарму своего взвода. Увидев его, солдаты вскочили, став по стойке «смирно». Молча постояв у двери, Андреас медленно прошел вдоль шеренги подчиненных, заглядывая каждому из них в лицо. «Еще совсем мальчишки», — подумал он. Взвод Андреаса состоял, в основном, из новобранцев. Лишь несколько солдат участвовали в операциях в Польше или на западном фронте, и еще одна группа из восьми человек вкусила серьезных боев на Балканах.

— Ты готов, Дитер? — спросил Андреас, взглянув на одного из новобранцев.

— Так точно, господин старший сержант! Готов отдать жизнь за родину и Фюрера!

— А остальные готовы?

— Готовы! — хором ответил взвод.

— Хорошо. — Андреас прошел назад вдоль шеренги надеясь, что его подчиненные будут, в первую очередь, храбрыми солдатами Германии, а не фанатичными нацистами. — Все вы прошли школу «Гитлерюгенд», поэтому я знаю, о чем вы думаете, но позвольте кое-что вам прояснить. Да, мы с гордостью сражаемся за родину и Фюрера, но когда мир взрывается у тебя под ногами, ты должен сражаться за товарища рядом с тобой.

В казарму с угрюмым выражением лица вошел капеллан Андреас разрешил ему сказать короткую проповедь и помолиться. После молитвы священник раздал всем желающим Новые Заветы. Многие взяли их, в то время как некоторые проворчали, что их вполне устраивает вера в Фюрера. Поблагодарив капеллана; Андреас позволил ему кратко побеседовать с каждым из солдат. Четырнадцать из сорока заявили о своей личной вере в Иисуса Христа. По их высказываниям Андреас предположил, что они относятся к «Исповедующей Церкви». Особенно пламенно говорил храбрый молодой капрал по имени Хорст Детвайлер, который был родом из небольшой деревни из округа Пфальц, что на Рейне.

— Я не был в особом восторге от «Гитлерюгенд», но я знал, что Господь хочет, чтобы мы избавили мир от большевиков, — прямо заявил Хорст.

Затем слово было дано всем остальным христианам взвода, пока, наконец, шаг вперед не сделал последний из четырнадцати. Он смело объявил, что его мать была еврейкой, однако он еще ребенком обратился к христианской вере своего отца. Андреас заметил, как некоторые солдаты в шеренге переглянулись. «С этим нужно разобраться», — подумал он.

— Значит, Якоб Кек, ты — полуеврей.

— Так точно, господин старший сержант!

Андреас обвел взвод глазами.

— Хочу всем напомнить, что Фюрер призвал порядочных детей смешанных браков, подобных рядовому Кеку, стать в наши ряды. Кто-то имеет против этого возражения?

Ответа не последовало.

— Хорошо. Теперь послушайте. Через несколько часов мы бросимся в пасть гиганта. — Андреас замолчал. — Но за нашими спинами — не меньший гигант… А теперь — отбой.

Спустя шесть часов, в 4:15 утра воскресенья 22 июня 1941 года, немецкая армия стремительно перешла границу Советского Союза. Ей действительно предстояло сразиться с гигантом, но каждый солдат был готов откликнуться на высочайшее призвание Рейха и исполнить вечный долг народа Германии: стать мечом христианской Европы, стоящим на страже Запада.

Впрочем, Адольф Гитлер вместе со своим генеральным штабом решил ударить не мечом, а трезубцем. Вторжение было предпринято по трем основным фронтам: группа армий «Север» нацелилась на Ленинград; группа «Центр» — на Москву, а группа «Юг», пройдя через украинскую столицу Киев, должна была выйти к Сталинграду. В арсенале Германии были 3.200.000 солдат, 3.600 танков, 600.000 грузовиков и более 2.000 самолетов. Как и во время кампаний в Западной Европе и Польше, Гитлер рассчитывал на скорость и напор, или, как он говорил, — «блицкриг», «молниеносную войну».

В первый месяц после вторжения в Советский Союз группа армий «Центр», в состав которой входил и взвод Андреаса, быстро захватив запад России, окружила в смертельном «мешке» под Смоленском более миллиона советских солдат. Обе стороны несли большие потери. Русские пытались прорвать окружение.

— Бауэр, всем лечь! — отчаянно крикнул лейтенант. Вой приближающихся реактивных снарядов заставил взвод Андреаса броситься врассыпную в поиске укрытий.

— Лечь! Всем лечь! — кричал Андреас.

От неистового залпа советских ракет, выпущенных по немецким позициям, затряслась земля. Взвод был застигнут в поле, перемежаемом редкими лесопосадками. Впереди находилась небольшая березовая роща, из которой по наступающим немцам открыли огонь из стрелкового оружия. Андреас и его радист втиснулись в плоскую воронку, оставленную несколькими днями ранее их артиллерией.

— Подавить! — Андреас указал своему пулеметному расчету на вспышки выстрелов в тени деревьев.

Двое пулеметчиков наспех установили свой МГ-42 на краю соседней воронки. Невзирая на то, что их засыпало землей от взрывов, а вокруг свистели осколки, они смогли загрузить ленту и направить смертоносный свинцовый град в сторону рощи.

— Почему нет поддержки артиллерии? — крикнул Андреас радисту.

— Они не знают координат.

— Ракеты летят на пять километров. Они что, сами не могут сообразить?

На взвод Андреаса обрушился очередной залп «сталинских органов». Небо осветилось яркими вспышками. Вакуумные воронки высасывали из легких жизнь. В воздух взлетали разорванные на куски человеческие тела. Пулеметный расчет Андреаса отбросило взрывом.

— Бауэр! — в воронку Андреаса ввалился лейтенант фон Шауэр. — Поднимай людей! Вперед! Вперед!

Андреас стиснул зубы.

— В атаку! — заорал он, перекрикивая взрывы. — Вперед! Детвайлер, поднимайся! Вперед! Вперед!

Под непрекращающимся огнем противника Андреас повел свой взвод прямо на советскую пехоту. Это была гонка, в которой финишной чертой было русло ручья примерно в пятидесяти метрах впереди, а приз — жизнь.

Сзади заухали немецкие минометы. Над головой завыли мины, по крутой дуге падая на позиции русских. Взвод Андреаса продвигался вперед. Один из его солдат упал, сраженный пулей, за ним — другой, третий… В числе убитых был и Хорст Детвайлер.

Примерно на полпути до ручья Андреас крикнул своему заместителю.

— Кюбэ, давай!

Упав на одно колено, сержант снял с пояса гранату на длинной деревянной ручке и, выдернув чеку, метнул ее в сторону рощи. За первой гранатой последовали еще две. Этого было достаточно, чтобы дать Андреасу преимущество. Девятнадцать уцелевших солдат, добравшись до русла ручья, залегли и сразу же открыли ответный огонь. Минометы продолжали обстреливать территорию рощи.

Залпы советских реактивных установок прекратились, и на следующие полчаса взвод Андреаса увяз в перестрелке с пехотинцами противника. На правом фланге остатки второго батальона упорно отбивали атаки русских. Схватив свой полевой бинокль, Андреас всмотрелся в сторону двух сломанных взрывом деревьев, где была устроена пулеметная точка противника.

— Скверно, — пробормотал он. — Слишком большая зона обстрела. Если второй батальон не устоит, нам — конец.

В нескольких сантиметрах от шлема Андреаса прожужжали две пули. Схватив свой карабин, он быстро выпустил всю обойму в сторону противника, а затем перезарядил и еще раз опустошил магазин.

Его собратья по оружию продолжали удерживать оборону. Они были хорошо подготовлены. Немецким пехотинцам было не занимать ни храбрости, ни умения, но в тот момент Андреас понимал, что все висит на волоске. Приняв решение, он с громким криком поднял свой взвод в атаку.

Русские, не ожидавшие такого поворота, под решительным натиском немецкой пехотной цепи дрогнули и попятились. Даже мерный стук пулемета «Максим» на правом фланге умолк, уступив место хаотичной стрельбе ручного оружия.

За несколько секунд судьба боя была решена…

Андреас, закрыв глаза, потянулся за своей флягой.

— Кюбэ, выясни потери.

Через несколько минут сержант вернулся с отчетом. Андреас связался по радио со штабом батальона.

— У меня — меньше четверти состава.

После короткой паузы в динамике прошипел ответ.

— Удерживайте позицию! Скоро наступление!

— Есть.

Медленно поднявшись с земли, Андреас остановился, наблюдая за тем, как медицинские бригады, складывают на носилки изуродованные солдатские тела. Обходя воронки, он двинулся по полю сражения, усеянному ранеными и убитыми парнями из его взвода, чтобы поддержать живых и почтить мертвых. Сняв шлем, Андреас присел на корточки возле тела какого-то солдата. Он перевернул убитого на спину.

— Кек, — хрипло выдохнул Андреас.

Ему хотелось заплакать об этом парне и о других парнях из его взвода, о себе и о его дорогой Еве, о которой он думал день и ночь, но сил на слезы у него уже не оставалось.

Положив руку на плечо Кека, Андреас закрыл глаза, пытаясь представить зеленые берега Мозеля, но вместо этого у него в памяти всплывали только картины, запахи и звуки последнего месяца боев на пути к Москве. Он буквально ощущал жар от дымящихся остовов советских танков и смрад солярки, порохового дыма и пыли. И еще — тошнотворное зловоние разлагающихся под летним солнцем трупов.

Но этот переход оставил и другие воспоминания. Андреас собственными глазами увидел следы зверств Сталина по отношению к его собственному народу. Копая окопы и блиндажи, немцы обнаруживали общие могилы на местах расстрелов. Они встречали изуродованных крестьян, рассказывавших о пытках. Храмы были превращены в руины или использовались как конюшни и склады. Этот список можно было продолжать. Неудивительно, что столько людей в западных областях Советского Союза встречали немецкую армию как освободителей.

Содрогнувшись, Андреас встал. Было не время ковыряться в прошлом. Андреас больше не мог себе позволить оставаться меланхоличным виноделом из Вайнхаузена. Он должен был без остатка отдаться своей второй роли — роли солдата. Родина ожидала от него действий, а не чувств. Его подчиненные нуждались в стойком и мужественном командире.

Развернувшись, Андреас огляделся по сторонам в поисках Кюбэ.

Андреасу нравился этот сержант. Кюбэ был сообразительным, смелым и порядочным парнем. Еще меньше года назад он работал помощником механика в Гамбурге.

— Кюбэ, подготовь стрелковую цепь, — распорядился Андреас, наконец, заметив сержанта. — Интервал — десять метров. В центре — пулеметная точка. Вышли вперед трех разведчиков. Наступление начнется по двум красным ракетам.

Всегда контратака или наступление. Всегда. Именно так учили Андреаса. Именно это он и будет делать.

— Бауэр, — окликнул Андреаса подошедший лейтенант Шауэр. Его лицо было измазано копотью.

— Слушаю, господин лейтенант.

— Мы уже почти в Москве, а дальше — как знать. Может, на этом война и закончится. Группы «Север» и «Юг» продвигаются большими темпами. Танковые части настолько ушли вперед, что мы едва успеваем подтягивать за ними артиллерию. Лошади выбиваются из сил. — Лейтенант посмотрел на тело Кека. — Один из твоих?

— Да.

— Твой любимец?

— У меня все — любимцы.

Андреас печально посмотрел вдаль. Все четырнадцать христиан погибли. Он стиснул зубы.

Фон Шауэр не успел ответить. В небо над их головами взмыли две красных ракеты.

 

Глава 25

Был вечер четверга 21 августа. Ева снимала одежду с натянутой на заднем дворе бельевой веревки. Спасаясь от реальности, она старалась загрузить себя делами. Каждый понедельник после работы она мыла дома окна, каждый вторник ходила на вечерние церковные собрания, каждую среду в 18:00 посещала женский клуб, четверг был отведен для стирки, а в пятницу, вернувшись с обязательного для всех членов партии собрания, Ева помогала в таверне Краузе готовить ужин для военных вдов, которых в Вайнхаузене становилось все больше. В субботу она занималась стрижкой газонов и уборкой, а также помогала в подготовке деревенских праздников. Воскресенье отводилось для церкви и тихого времени наедине у могил Германа, Даниэля и дедушки. Неделя завершалась вечерним чаепитием в доме родителей.

Тем не менее, несмотря на постоянное общение, Ева больше не чувствовала себя частью единого целого. Во всем разуверившись, она загружала себя делами, чтобы ни о чем не думать и ничего не чувствовать. Занятость стала для нее необходимостью. Тем не менее, иногда из-за усталости ей приходилось делать остановку, и тогда чувства опять выходили из-под контроля. Они, как неусыпные демоны, всегда были рядом. Просачиваясь сквозь мысли Евы, они наваливались на нее всей своей тяжестью, стягивая ее в темную яму ненависти и депрессии.

Сняв с веревки последнюю вещь, Ева положила ее в плетеную корзину. Летний вечер был теплым и душным. Приближалась гроза, черные предвестники которой зловеще поднимались из-за гребня холмов за Вайнхаузеном. Вдруг Еву кто-то окликнул. Она обернулась. Это был ее отец.

— Привет, папа. Есть новости о Гансе?

— Да. Мама почти уверена, что ей удастся добиться его освобождения.

— Уже выяснилось, кто на него донес?

Подняв с земли корзину с бельем, Пауль последовал за Евой в кухню, где она выставила на стол миску с ягодами и кувшин с компотом.

— Это был Вольф, — сказал Пауль.

— Опять Вольф. — Ева налила стакан компота. — Я так понимаю, он узнал, что Ганс рассказал обо всем дяде Руди, и теперь мстит.

— Похоже на то.

— Андреас опять написал мне, — сказала Ева, садясь за стол. — Спрашивает, не пострадал ли кто-нибудь еще от рук Вольфа. Я ответила, что нет, а тут — вот это… — Вздохнув, Ева с горечью в голосе продолжила. — Недавно Вольф написал мне, что узнал о проблемах Ганса и приложит все усилия к тому, чтобы его освободили. — Пальцы Евы сжались в кулаки. — Он — настоящее исчадие ада.

Пауль беспокойно поерзал на своем стуле.

— Ты бы не переписывалась с Андреасом. Все-таки, ты — замужняя женщина.

Ева проигнорировала это замечание, а Пауль не стал нагнетать обстановку.

— Да, жаль Ганса, — сменил он тему разговора.

— В чем его обвиняют?

Сделав большой глоток компота, Пауль медленно вытер рукой губы.

— Я так понял, — в распространении пораженческих настроений, но, возможно, — и в измене. Вольф передал в Гестапо письмо, которое, по его словам, ему дал цензор. Это письмо, якобы, написал Гюнтер. В нем он рассказывает Линди, что Ганс однажды заявил, что до тех пор, пока у власти Гитлер, Германии войну не выиграть.

— Ганс никогда ничего подобного не говорил. И с чего бы…

— Ну, конечно же, Ева, — перебил дочь Пауль. — Это письмо — дело рук Вольфа. Все это — чистой воды обман.

Ева прикусила губу.

— Ну да, естественно. Понтер же сейчас в Северной Африке. И никто не потрудился проверить это!

— Нам нужно молиться, чтобы у мамы все получилось. Ганса перевели в исправительный лагерь в Бухенвальде.

В глазах Евы промелькнул ужас. Бухенвальд! По Вайнхаузену ходило немало слухов о том, как там обращаются с заключенными.

Потянувшись за стаканом, Пауль заметил на столе листовку Достав из кармана очки, он прочитал ее содержимое.

— Так вот что британцы разбрасывают над всей Германией! Листовка содержала фрагмент недавней проповеди римско-католического епископа Министерского, графа фон Галена.

…Сомнительно, что эти многочисленные случаи смерти душевнобольных носят естественный, а не умышленный характер. Думаю, это — последствия пропаганды о законности лишения жизни людей, не имеющих надежды на выздоровление… Как я вижу, в Министерстве внутренних дел и Министерстве здравоохранения даже и не пытаются скрыть тот факт, что множество умственно неполноценных уже было убито, и многие еще будут убиты…

— Я не хочу об этом говорить. — Подойдя к радио, Ева нашла волну с классической музыкой. — Я сразу вспоминаю о Германе.

Пауль, встав, мягко опустил руку на плечо дочери.

— Я тебе очень сочувствую, но почему ты не можешь согласиться с тем, что в смерти Германа никто не виноват?

Ничего не ответив, Ева подошла к окну кухни.

— Я так рада, что вышла из партии. Ненавижу их всех, — сказала она после небольшой паузы.

Ева замолчала, ожидая реакции отца.

— А что будет, если из партии выйдут все порядочные люди? — спросил Пауль после секундного размышления. — Радикалы получат полный контроль и…

— Они — не просто радикалы! Гитлер — преступник! Они все — преступники!

Пауль побледнел.

— Тише. Не кричи. — Быстро подойдя к парадной двери, он прикрыл ее плотнее. — Ева, прошу тебя… Ричард старается помочь тебе, по…

— И церковники — тоже преступники. Вы ничего не предприняли даже после того, как узнали правду. Епископы фон Гален и Хильфрих Лимбургский — единственные, кто выступил против. И это католики! А чем в это время занимались твои лицемеры из «Исповедующей Церкви»?

— Они тоже пытались что-то предпринять, но только не так явно. Но ты же знаешь, что эвтаназия сейчас узаконена. Кроме того, некоторые пасторы считают, что для многих несчастных инвалидов это даже лучше.

Ева посмотрела на отца с презрением.

— И ты считаешь это нормальным? С каких это пор Церковь начала санкционировать убийство, кроме как на войне?

— И кроме смертной казни за тяжкие преступления.

— Пусть даже и так.

— Ева, ты неправильно меня поняла. Я просто хочу сказать, что государство может действовать вне каких-то норм, но это не значит, что оно виновато в умышленной жестокости.

— Ты хоть сам веришь в то, что говоришь? — презрительно бросила Ева. — А что ты скажешь, если завтра какой-то врач решит, что ты — умственно неполноценный? Да зачем говорить о других. Почему ты лично ничего не предпринял?

Пауль съежился.

— А что я должен был предпринять?

Ева выхватила из его рук листовку.

— А вот что! — крикнула она. — Герман был твоим внуком! Так почему же эвтаназия тебя совсем не тревожит?

— Тревожит, но в ней замешаны не только нацисты. Эту проблему поднимают и в Англии, и во Франции, и даже — в Америке. Эвтаназия — детище науки, Ева, а точнее — дарвинизма. Просто нацисты первыми взяли ее на вооружение…

— Мне все равно, чье оно детище. Гитлер убил моего сына, и я ненавижу его… Чего не скажешь о тебе.

Закрыв окно, Пауль повернулся к Еве.

— Ты не права, проводя связь между Фюрером и эвтаназией, — сказал он. — Вполне возможно, он вообще не знает об этой программе. Его мысли сейчас поглощены войной. Гитлер не может ежедневно держать под надзором всех фанатиков. И что ты скажешь, если он, узнав о подобных преступлениях, сразу же положит им конец?

— Ты в своем уме? Если даже ты знаешь об этом, то уж он-то — наверняка, — швырнув листовку на стол, Ева отвернулась к окну.

— Ну а что, если ты все-таки ошибаешься?

На оконное стекло упали первые крупные капли дождя. Над долиной пророкотал раскат грома, и в тот же момент музыкальная радиопередача была прервана взволнованным голосом диктора, объявляющего о славных победах Германии над советскими войсками. Ева сделала громче в надежде услышать что-либо о 9-й армии Андреаса или 6-й Вольфа.

— Невероятно, — пробормотал Пауль, слушая напыщенный отчет диктора. Сопротивление советских войск под Смоленском было сломлено, и все три группы немецких армий продолжали продвигаться вглубь территории противника. — Вот одна из причин, по которой многие думают, что Бог, несмотря ни на что, — на нашей стороне.

Вдруг тон диктора резко изменился на приказной.

«Начиная с 14 сентября, все живущие в Германии евреи возрастом от шести лет должны носить на одежде желтый знак со словом «Еврей». Это поможет распознавать среди нас чужаков».

Ева отпила компот.

— Они тоже — расово непригодные. Евреи — следующие на очереди.

— Зря правительство трогает сейчас евреев, — сказал Пауль.

— Так, может, хоть для них ты что-то сделаешь? — саркастически спросила Ева.

— Знаешь… Мы сейчас находимся посреди войны, когда все направлено на выживание. Поверь мне, когда война закончится, жизнь опять войдет в нормальное русло. Я уже вижу добрые предвестники этого.

— Например?

— Правительство запретило антихристианскую литературу, а оккультистам теперь запрещено появляться на публике. Мама говорит, что партия вычистила из рядов СС и полиции гомосексуалистов. Все это очень обнадеживает.

— Время покажет.

В комнате установилась тишина, нарушаемая только голосом диктора.

«Теперь о других новостях… Фюрер отдал личное распоряжение министру внутренних дел и министру здравоохранения немедленно прекратить нелегальную эвтаназию неизлечимо больных. В Северной Африке…»

Ева была крайне удивлена.

— Как?

Лишившись дара речи, она медленно опустилась на диван. Ева не знала, что и думать. Ее переполняли эмоции: чувство вины, облегчение, радость… и злость из-за того, что Гитлер так поздно спохватился.

«Значит, я действительно ошибалась, — подумала она. — По радио сказали, что Гитлер здесь ни при чем. Получается, как отец и сказал, эвтаназия — дело рук фанатиков. Может, Фюрер арестует извергов, убивших моего ребенка? Может, он арестует Вольфа?» Ева почему-то ощутила уверенность, что так и будет. Ей захотелось в очередной раз поверить в лучшее и стать частью единого целого. Она так сильно нуждалась в этом!

* * *

Весь остаток осени 1941 года старший сержант Андреас Бауэр мужественно вел своих солдат по равнинам России к заветной цели: Москве. Он уже понял, что его противник нецивилизован, но храбр, плохо оснащен, но непреклонен. Летняя кампания была ужасающей по кровопролитию и невзгодам. Андреаса и его товарищей, в дополнение к душераздирающим крикам раненых, изводили вши, комары и жажда. Во время сражений ноздри обжигали клубы удушливой пыли, когда же на безбрежные равнины России опускалась темнота, давая измученным солдатам возможность отдохнуть, воздух наполнялся тошнотворным смрадом разлагающихся трупов.

Вид изуродованных кровавыми боями полей навевал на Андреаса тоску по цветам и зеленым холмам родины… И по Еве. Он сопротивлялся желанию еще раз написать ей. Андреас отправил Еве три письма, и на каждое из них она ответила, уверяя, что Вольф больше не причинял ей вреда. Ее письма были краткими и осторожными, но в то же время — обнадеживающими. Тем не менее, у Андреаса эта переписка вызывала двоякое чувство. В свете всего произошедшего обещание, данное им ранее Вольфу, потеряло какую-либо значимость, однако слово мужчины — это не пустой звук. Впрочем, Вольф абсолютно не заслуживал уважения и Андреасу, который ежедневно ощущал близость смерти и сердечную пустоту, сопротивляться искушению написать Еве было практически невозможно.

Однако мысли о Вайнхаузене таили для молодого солдата опасность. Они приглашали вернуться его старое поэтическое «я», жаждущее умчаться к виноградникам, летним прогулкам вдоль Мозеля, воскресным чаепитиям и деревенским праздникам. Страшась живущего в Андреасе солдата, это «я» могло погубить его.

Первый снег упал на восточный фронт в ночь на 12 октября, и продвижение группы армий «Центр» на Москву замедлилось. Талый снег, смешанный с дождями, превратил осенние дороги в жидкое месиво. Взвод Андреаса по колено в грязи толкал грузовики или тянул лошадей, преодолевая километр за километром. Продовольственные обозы, которые и без того отстали от быстро наступающей армии, оказались практически недосягаемыми. В результате Андреас и его взвод остались без зимней униформы и шинелей. Они дрожали день и ночь, лишь изредка отогреваясь у дровяных печей русских крестьян. Впрочем, ко 2 декабря немецкие войска оттеснили Красную армию к ближайшим пригородам Москвы. Андреас уже мог разглядеть в бинокль дома советской столицы, расположенной в тридцати километрах на юго-восток.

— Вырви зверю сердце, и он умрет, — сказал он сержанту Кюбэ. — Будем молиться, чтобы так и произошло.

Андреасу хотелось домой. Тем не менее, противник не соглашался отдать свое сердце. Он продолжал упорно обороняться, и потери Германии достигли полумиллиона человек. Никто не мог подсчитать потери Советского Союза, но они были ошеломляющими. В одном только смоленском «мешке» погибло более миллиона советских солдат. Впрочем, невзирая на огромные потери, Москва взята не была. Морозным утром 5 декабря советская армия пошла в отчаянное контрнаступление, отбросив немцев на сотню километров на запад. Месяц спустя, Андреас и его дрожащие от холода подчиненные оказались посреди застывших руин какого-то городка на Волге в нескольких километрах восточнее Старицы.

— Г-готовы?

Молодого солдата била сильная дрожь. Семерых его товарищей утром нашли замерзшими. Едва держась на ногах, Андреас кивнул. Вместе с десятком подчиненных он собрался внутри небольшой мастерской, радуясь хоть какой-то защите от ветра. Но даже внутри помещения было около 30 градусов мороза. Андреас обмотал свою голову тряпкой, оставив лишь узкую щель для глаз и отверстие для рта, которое уже успело обрасти сосульками. Он медленно размотал изорванные шарфы, в которые были укутаны его руки. Кончики отмороженных пальцев почернели. С трудом сложив ладони вместе, Андреас отвернулся, пока его товарищ мочился ему на пальцы.

Тепла мочи было достаточно для того, чтобы немного отогреть руки. Это позволило Андреасу трижды сжать и разжать пальцы, пока они не начали покрываться желтой ледяной коркой. Чиркнув спичкой, он поднес огонек к щепкам, сложенным внутри металлической дровяной печи.

— Собирайте топливо, — сказал Андреас подчиненным.

Его окликнул новый взводный телефонист. Связисты, наконец-то, дотянули провод до расположенного примерно в полукилометре штаба батальона.

— Командир батальона говорит, что утром ожидается атака Русских, — сказал дрожащий телефонист. Его звали Рольф Вебер. Раньше этот парень был служащим магазина в Ульме.

Андреас застонал. Из-за нехватки офицеров в его подчинении теперь находились 165 человек роты, сформированной из остатков двух других рот. Они вместе с еще одной ротой отступили в этот город, в то время как остальная часть батальона заняла позиции на открытой равнине.

— Что это будет? Просто выпад или полномасштабное наступление? С каким вооружением?

— Наступление, сэр, — ответил Вебер. — С Т-34. Лейтенант говорит, что нас поддержит артиллерия.

Один из молодых рядовых заплакал. Сев на землю, он всхлипывал, думая о своих родителях. Опять обмотав шарфами свои окоченевшие руки, Андреас подошел к парню.

— Циммер…

— Извините, — сказал дрожащий солдат.

Андреас опустил руку Циммеру на плечо. Этот крупный парень был сыном пивовара из Баварии. Его перевели в роту Андреаса после захвата Клина, во время которого Циммер проявил себя храбрым солдатом.

— У нас нет выбора, — сказал Андреас, громко стуча зубами от холода, — но зато есть надежда.

Дружески похлопав парня по спине, он посмотрел на часы.

Рассветное солнце, поднявшись над горизонтом на востоке, окрасило безбрежную заснеженную равнину в розовые тона. Взглянув в безоблачное морозное небо, Андреас повел свою роту на оборонительные позиции на восточной окраине разрушенного города. Пройдя по колено в снегу вдоль огневого рубежа, он раздал тактические указания четырем взводным командирам.

Нервно ожидая атаки, дрожащие солдаты прятали руки в свои тонкие осенние шинели. Над их головами завыли первые снаряды дальнобойной немецкой артиллерии, посланные в сторону противника, приготовившегося к наступлению под прикрытием леса в двух километрах от немецких позиций. Прислонившись вместе со своим телефонистом к стене дощатого навеса, Андреас поднял к глазам полевой бинокль. Над лесом поднимался шлейф белого дыма. Заработала советская артиллерия.

— Началось! — крикнул Андреас, прыгая под укрытие ближайшего подвала. В тот же момент разрывы снарядов взметнули в воздух кирпичи и снег. Выругавшись, Андреас быстро выбрался наверх и поднес к глазам бинокль.

По заснеженной равнине в их направлении двигалась длинная цепь советских солдат и танков. Вдруг над головой Андреаса прогудела эскадрилья «Юнкерсов». Под одобрительные возгласы солдат штурмовики, спикировав на наступающих русских, начали сбрасывать бомбы на танки и обстреливать из пулеметов пехоту. Очередной залп советской артиллерии опять заставил роту Андреаса нырнуть в укрытия.

Земля тряслась от взрывов. Немецкая артиллерия и поддержка с воздуха немного сдержали наступление противника, однако расстояние между советскими войсками и вжавшимися в камни фигурами в серых шинелях становилось все меньше. Хотя снег приглушал лязг гусениц, когда артподготовка прекратилась, рота Андреаса не сомневалась, что враг уже совсем близко. Едва они начали выбираться из своих укрытий, как вдали раздался резкий хлопок, а за ним — еще и еще.

— Все вниз! — крикнул Андреас.

На улицах начали рваться танковые снаряды, взметая в воздух горы кирпичей и булыжников. Рычание танков становилось все ближе.

— Нам нужна поддержка минометов! — крикнул Андреас Веберу.

Металлические гиганты, лязгая гусеницами, неумолимо надвигались на немецкие позиции. Сбоку и позади них, нерешительно шаркая ногами по заснеженному полю, бежали пехотинцы. Андреас затаил дыхание. Накануне вечером саперы должны были расставить в открытом поле противотанковые мины.

Наконец, под одним из танков ухнул взрыв. Потом — еще и еще. Андреас поднял к глазам бинокль. Наступление остановилось. Многие танки горели. Пехота колебалась, не решаясь двигаться дальше.

— Огонь! — крикнул Андреас.

Рота открыла огонь по противнику. По танкам начали стрелять четыре расчета бронебойщиков, притаившихся в выдвинутых вперед, замаскированных укрытиях. Из длинных стволов их ружей вылетали метровые языки пламени, посылая снаряды в застывших на месте стальных монстров. Один из Т-34 вспыхнул, за ним — другой.

В этот момент открыли огонь пулеметчики Андреаса. «Ра-та-татп… Pa-ma-mam…» — опустошали они ленту за лентой, скашивая советскую пехоту, которой негде было спрятаться в открытом поле.

Андреас в свой бинокль напряженно наблюдал за тем, как русские офицеры верхом на гарцующих по снегу лошадях стреляли в воздух, загоняя своих солдат на минное заграждение. Опустив бинокль, он отложил автомат и сдернул с плеча винтовку с оптическим прицелом. Тщательно прицелившись, Андреас нажал на спусковой крючок. Один из советских офицеров выпал из седла. Перезарядив ружье Андреас сделал еще один выстрел, на этот раз попав в лошадь под другим офицером.

Четыре Т-34, изменив тактику, начали продвигаться вперед, выстроившись в колонну. Ведущий танк остановился Его башня медленно повернулась, а ствол орудия опустился нацелившись на один из пулеметных расчетов Андреаса. Грохнул выстрел, и на том месте, где еще секунду назад находились двое немецких парней, осталась лишь дымящаяся воронка.

Схватив свой «Шмайсер», Андреас поднял роту в атаку. Он слышал, как рядом со свистом пролетают пули. Со всех сторон мелькали дорожки трассирующих снарядов. Несмотря на заградительный огонь немецких минометов, советская цепь упорно продвигалась вперед, и теперь между нею и немецкой пехотой было не более сотни метров.

Первыми на себя приняли удар выдвинутые вперед противотанковые расчеты. Андреас увидел, как советская пехота начала яростно обстреливать его бронебойщиков.

— Прикройте их! — крикнул он пулеметчикам, и те, развернув ствол, скосили группу русских, бегущих к противотанковой огневой позиции.

Неподвижные тела советских солдат усеяли заснеженное поле кровавыми пятнами. Противник нес большие потери, однако из-за леса появилось подкрепление. Андреас быстро окинул взглядом поле…

 

Глава 26

— Hазад! Назад!

Андреас приказал своим передовым частям отступать под прикрытием пулеметного огня внутрь города. Став на колено, он выпустил из автомата порцию смертоносного свинца в приближающихся советских пехотинцев.

Когда передняя цепь миновала огневой рубеж, Андреас отдал приказ об общем отступлении. Рота заняла позиции внутри разрушенного города. Со всех сторон рикошетили пули. Повсюду оглушительно рвались снаряды, выбрасывая высоко в небо куски бетона, кирпичей и мерзлой земли.

— Передай в батальон, что нас оттесняют, — крикнул Андреас своему связисту, нырнув за оставшуюся часть стены.

Вебер был ранен в руку. Кровь капала на снег. Он попытался связаться с батальоном.

— Радиостанция замерзла! — крикнул он.

— А что с телефонной линией?

— Порвана.

Андреас посмотрел на пряжку на ремне Вебера, на которой было выгравировано: «С нами Бог». Теперь им, действительно, могло помочь только чудо. В город въехали советские танки. Перекатываясь через груды кирпичей, они распределились по трем параллельным улицам. Со своей позиции в центре Андреас слышал приближающийся лязг их гусениц и выстрелы башенных орудий. Мимо него пробежал расчет бронебойщиков, спешащих занять удобную огневую позицию.

В двадцати метрах впереди танк начал нацеливаться в бегущих людей.

— Давайте же! Давайте! — прошептал Андреас, вознеся безмолвную молитву к Богу.

Танк выстрелил, попав прямо в солдат, которые разлетелись в стороны с оторванными от туловища руками и ногами.

В этот момент с верхнего этажа одного из близлежащих зданий затарахтел немецкий крупнокалиберный пулемет обрушив на стального монстра и окружающую его пехоту ливень пуль. Башня танка опять начала со скрежетом поворачиваться. Выхватив из руки убитого снайпера винтовку, Андреас зарядил ее бронебойными патронами и, заняв позицию на куче кирпичей, прицелился в танк. Вокруг цокали пули, но он, не обращая на них внимания, медленно выдохнул и нажал на спусковой крючок.

Андреас успел проделать три отверстия в том месте, где сидел механик-водитель, но танк все же выстрелил, обрушив на пулеметчика верхнюю часть здания. Нужно было отступать. Скатившись с кучи, Андреас крикнул, чтобы все отходили дальше вглубь города. Добежав до одного из полуразрушенных зданий, остатки его роты распределились по окнам. Где-то поблизости два расчета бронебойщиков по-прежнему вели огонь по советским танкам.

— Будем удерживать эту позицию, — сказал, тяжело дыша, Андреас. — Мы уже почти на окраине города, и дальше отступать нельзя, иначе окажемся в открытом поле.

Он посмотрел на своих испуганных солдат.

— Я готов, — сказал сквозь стиснутые зубы парень из Баварии.

Андреас похлопал его по шлему.

— Хорошо, Циммер. Пойдешь со мной. Вебер, бросай свое радио. Лишний ствол нам сейчас не помешает.

Андреас и Циммер схватили ранцевый подрывной заряд и, пригибаясь за кучами кирпичей, бросились к валяющемуся поблизости перевернутому автомобилю.

— Держи мой «Шмайсер», — сказал Андреас напарнику. — Когда я дам команду, стреляй в русских, не жалея патронов. Когда все отстреляешь, бросай гранаты. Я займусь танком.

У советской пехоты, продвигающейся по центральной улице города, было преимущество в виде двух танков. Взвод на северной улице пытался покончить с последним уцелевшим танком, а на южной бой уже шел только с многочисленной живой силой противника. Бронебойщики, увидев, что там для них работы больше нет, быстро переместились к центральной улице. В тот момент, когда Андреас выкатился из-за прикрытия, они выпустили снаряд в задний танк, попав прямо в боекомплект. Раздался оглушительный взрыв, уничтоживший не только сам танк, но и десяток прячущихся за ним пехотинцев.

— Благодарю Тебя, Боже, — прошептал Андреас. — Одним меньше.

Ведущий танк остановился. Его башня начала поворачиваться влево. Судя по всему, экипаж пытался найти позицию немецких бронебойщиков. Пользуясь моментом, Андреас пополз вперед, таща за собой подрывной заряд. Приблизившись к танку, он замер, вжавшись в кашу из снега и мусора. Андреас слышал напряженные голоса советских танкистов внутри машины и шум зубчатых передач, поворачивающих башню.

Он дал сигнал Циммеру, и тот, встав, открыл яростный огонь по опешившим пехотинцам. Опустошив обойму, он отбросил свой карабин и, схватив автомат Андреаса, перепрыгнул на новую позицию.

Под прикрытием Циммера Андреас, стиснув зубы, вскочил с земли. Его ноги словно налились свинцом, а мир на мгновение умолк. Выдернув чеку, Андреас запрыгнул на танк и швырнул заряд под башню. Под свист пуль он спрыгнул на землю и, откатившись в сторону, закрыл голову руками.

Заряд, взорвавшись, подбросил орудие танка, подобно гигантскому, оторванному от сустава пальцу. Андреаса окатило градом мелких обломков. Быстро подняв голову, он посмотрел на Циммера, который в этот момент бросал свою последнюю гранату.

— Циммер! Отходи!

На парня выскочил рослый русский, но, сраженный чьим-то выстрелом, он тут же рухнул на землю. Андреас, выдернув из кобуры пистолет, бросился к Циммеру. Баварец, схватив свою винтовку, пятился назад, пытаясь на ходу зарядить патрон. На куче кирпичей показался еще один русский но он тоже упал, сраженный пулей, выпущенной невидимым стрелком.

— Циммер! Отходи! Отходи! — кричал Андреас, чувству как пули чиркают по его униформе. Одна из них слегка задела шлем.

Циммер с пронзительным воплем: «О, мой Бог!» — нырнул в окно здания, в котором заняла оборону его рота. Раму окна тут же в щепки разнесла очередь трассирующих пуль.

— Отходим на один квартал! — крикнул на бегу Андреас вломившись в дверь вслед за Циммером. Зная, что русские более сильны в обороне, чем в атаке, он решил заманить их в ловушку.

Его солдаты на центральной улице начали короткими перебежками перемещаться от дома к дому. Без поддержки танков наступление советской пехоты замедлилось.

Андреас отдал приказ одному из солдат, и тот, пригибаясь, бросился к позиции, занимаемой сержантом Кюбэ и его отрядом на южной улице. Затем с таким же заданием на северную улицу, обороняемую молодым капралом по фамилии Куровски, был отправлен Циммер.

Подчиняясь приказу, отряд Кюбэ открыл на своем фланге шквальный пулеметный огонь по наступающему противнику, вынуждая его сместиться на центральную улицу. Аналогичным образом, оттеснять советских пехотинцев начал и Куровски на левом фланге.

Огневые точки образовали перевернутый клин, в вершине которого находилась группа Андреаса, ожидавшая появления противника в центре фланговых тисков.

— Штэнцель, мне нужен снайпер на верхнем этаже. Быстро! — распорядился Андреас.

Затаив дыхание, он прислушался к происходящему на флангах. По характеру стрельбы стало понятно, что задумка Андреаса удалась: русские постепенно отступали на центральную улицу.

— Приготовить гранаты. По моей команде атакуем.

Сдернув с ремней гранаты с деревянными ручками, солдаты замерли в ожидании команды. Как только Штэнцель занял свою позицию со снайперской винтовкой, Андреас дал приказ атаковать, и его подопечные с криками бросились вперед, швыряя гранаты в пятящихся советских пехотинцев. Последние, не ожидая нападения, поняли, что окружены, и начали отступать.

Тем не менее, атака немцев успехом не увенчалась. На помощь своим подоспели два советских пулеметных расчета, притащив на санях пулеметы «Максим». Установив их на центральной улице, они открыли по противнику шквальный огонь, рискуя задеть своих отступающих сослуживцев. Паутина трассирующих пуль вынудила Андреаса и его подопечных вновь броситься в укрытия. Ловушка не сработала. Присев за углом полуразрушенной стены, Андреас дал знак снайперу, и тот искусно расправился с одним из советских пулеметных расчетов. Увидев это, второй расчет быстро развернул ствол своего «Максима», обрушив свинцовый град на верхний этаж здания.

Штэнцель предвидел это, потому успел сменить позицию и опять открыл огонь. Он застрелил одного из русских, и «Максим» умолк. Андреас, решив, что покончено с обоими пулеметчиками, опять поднял своих солдат в атаку.

Первым из укрытия выпрыгнул Вебер, но, получив несколько пуль в грудь, он с широко открытыми глазами рухнул на спину. Андреас громко выругался. Если они хотели выиграть этот бой, то должны были немедленно наступать. Перекатившись на другую позицию, Андреас едва не лишился головы. Пулеметная очередь, вонзившись в край стены, окатила его каску градом кирпичных осколков.

В следующее мгновение раздался выстрел снайпера, и «Максим» умолк, однако советская пехота уже успела перегруппироваться.

— Кюбэ! — крикнул Андреас. — Продолжаем давить!

Он понимал, что на одного его солдата приходится три или четыре русских, но другого выбора не было. Если противник догадается, насколько велик его численный перевес, то шансов на победу не останется.

Пристегнув к автомату последний магазин, Андреас одной очередью скосил трех советских пехотинцев.

— Вперед!

В этот момент на улицу позади Андреаса вкатились два немецких полугусеничных вездехода с подкреплением. Машины, оснащенные небольшими пушками, открыли яростный огонь по советской пехоте. Из их кузова на землю выпрыгнуло несколько десятков человек в серой униформе среди которых был и лейтенант фон Шауэр. Выкрикивая приказы, он отправил подкрепление в атаку. Через пятнадцать минут противник был отброшен к окраине города, хотя еще продолжал упорно обороняться.

Фон Шауэр нашел Андреаса.

— Бауэр! Сюда движутся две советских дивизии. Нам приказано отступать, чтобы артиллерия могла стереть это место с лица земли.

* * *

Зима 1941–1942 годов для Евы прошла под знаком борьбы с сомнениями относительно партии, Фюрера и ее долга перед родиной. Несмотря на то, что она, поддавшись на уговоры Клемпнера, вернулась к своей работе, происходящее в Германии оставляло у нее много вопросов. Хотя сослуживцы и соседи уверяли Еву, что врачебные убийства были злоупотреблением нацистских радикалов, и Фюрер уже надлежащим образом разобрался с этим преступным заблуждением, она знала, что уже никогда не будет относиться к партии так, как раньше. Кроме того, ее не покидали смутные подозрения, что эвтаназия в действительности была не устранена, а лишь скрыта от глаз общественности. И как ей следовало относиться к постоянным служебным директивам о принятии жестких мер по отношению к евреям и инакомыслящим?

Впрочем, в чем Ева была уверена, так это в том, что солдаты на фронте нуждаются в ее помощи. По этой причине она держала свои сомнения при себе, не желая разжигать у жителей Вайнхаузена недовольство странными вещами, происходящими в Берлине, и вместе со всеми деревенскими женщинами вязала носки и шила одеяла. Успех армии в походе на Советский Союз зависел от совместного труда всей Германии. Какие бы подозрения ни терзали немцев относительно их нацистского правительства, всех их объединяла единая цель: победа над «красной» угрозой. Даже отец Евы напомнил своей общине, что это — война за выживание: или христианская Европа окончательно покончит с большевизмом, или советские солдаты дойдут до Атлантического океана, оставляя за собой кровавый след разрухи.

Летом Ева сосредоточилась на своем огороде, за которым она тщательно ухаживала. Поскольку нужно было обеспечивать продовольствием армию, купить мясо стало практически невозможно, как и многие другие продукты. Ева уже забыла, когда в последний раз пробовала апельсин, а масло и сыр стали чуть ли не предметами роскоши. По этой причине она старалась вырастить как можно больше огурцов на засолку и капусту, которую можно было заквасить на зиму. Кроме того, в августе Ева провела немало времени, собирая вместе с туристическим клубом ягоды и закатывая варенье для отправки солдатам в качестве подарка на Рождество.

С Вольфом она не виделась с октября 1940 года Все это время Ева вела себя так, как будто ее мужа вообще не существовало. Более того, она надеялась, что так оно и есть. И все же Вольф был жив, и от него опять стали приходить письма Каждый конверт Ева вскрывала, стиснув зубы. Она так и не простила Вольфа, и не собиралась этого делать. Возможно, насчет Фюрера она и ошибалась, но насчет своего мужа — нет.

Тем не менее, к огорчению Евы, письма Вольфа не содержали угроз, которые могли бы подпитывать ее гнев. Они были самыми обыденными. Вольф ни разу даже не намекнул о своей стычке с Андреасом. По сути, он вообще не упоминал имени своего сводного брата. Письма Вольфа были наполнены описаниями походной жизни, его подвигов и удовольствия, которые он получает, убивая солдат противника. Он писал, что хаос битвы приводит его в восторг, как ничто другое в жизни, и что во время своих краткосрочных увольнительных он изнывает от скуки. Свое последнее письмо Вольф завершил пожеланиями Еве всего наилучшего, отметив, что вряд ли скоро окажется дома, учитывая отдаленность передовых линий Вермахта.

Первая суббота сентября 1942 года выдалась сырой. Густой речной туман висел над Мозелем почти до обеда, не позволяя Еве заняться лужайкой перед домом. Поэтому едва роса обсохла, она сразу же, взяв газонокосилку, отправилась подрезать траву. Еве нравилось это занятие. Она любила Щелкающий звук вращающихся ножей. Толкая взад-вперед газонокосилку, Ева почему-то всегда успокаивалась. Запах свежесрезанной травы уносил ее в те дни, когда она беззаботно пила лимонад и распевала песни на летних деревенских праздниках.

Мимо, помахав Еве рукой, проехала на велосипеде фрау Викер. Фрау Краузе с корзиной продуктов в руках спешила в свою таверну. Из радиоприемника через приоткрытое окно доносились звуки военных маршей. Ева остановилась чтобы вытереть вспотевший лоб.

— Здравствуй, Ева, — раздался знакомый голос.

— О, господин Бибер! Рада вас видеть!

Благодаря связям Герды Фольк Ганса освободили из Бухенвальда после шести месяцев исправительных работ с красной нашивкой политзаключенного.

Сняв фуражку, Бибер провел худой рукой по своей лысой голове. О жизни в лагере его в деревне никто не расспрашивал, да он и не стал бы рассказывать, поскольку молчание было условием его освобождения. Единственное, что Ганс сказал Еве, — это то, что его нагружали работами меньше, чем заключенных с желтыми, фиолетовыми или черными нашивками. Тем не менее, лагерь изменил его. Как Ганс ни старался бодриться, огонь в его глазах угас.

— Я проходил мимо почты, и Финк передал тебе вот это.

Вручив Еве небольшой конверт со штемпелем «Полевая почта», он процитировал известное двустишие:

Ева с улыбкой вытерла руки о фартук.

— Да, маленький огонек надежды всегда остается.

Взяв конверт, она пригласила Ганса в дом. Быстро поставив на стол в кухне пиво и домашнюю колбасу, Ева уединилась с письмом в гостиной.

2 августа 1942 года

Андреас

Полевая почта, 9-я армия

Можайск, Россия

Дорогая Ева,

извини, что пишу тебе, но я больше не мог сдерживаться. Вчера выдалось спокойное, тихое утро. Я сидел в одиночестве, глядя в бескрайнее русское поле, и мне так хотелось, чтобы ты оказалась рядом, гоняясь за бабочками или собирая цветы, как это было в детстве. Когда настала ночь, я расстелил на земле свое одеяло и, глядя в бесконечное небо, мечтал, чтобы ты оказалась рядом, чтобы помочь мне посчитать звезды.

Мне бы хотелось заплакать обо всех, кого я люблю, но в моем сердце уже не осталось никаких эмоций. Каждый раз, закрывая глаза, я молюсь о Вайнхаузене. Я очень переживаю за Линди и ее девочек. Гюнтер — не солдат, и мне тяжело даже представить, как он сражается в пустыне. Я встретил в Варшаве Гери Шнайдера. Он сейчас — в СС. Сказал, что Отто убили в Норвегии, а Удо сейчас на Балканах. Ему не позавидуешь.

Что же касается меня, то порой мне кажется, что мой разум живет отдельно от моего тела. Иногда создается такое впечатление, что во мне — два разных человека. Наверное, я схожу с ума, но все же я благодарен Богу за каждый прожитый день.

Я повидал много такого, за что мне стыдно. Я не имею в виду сражения или даже казни партизан, потому что без этого на войне не обойтись, но я видел, как полиция вырывает бороды старикам-евреям и расстреливает евреев только за то, что они — евреи. Я даже слышал, что так же ведут себя некоторые подразделения СС и Вермахта. Один солдат хвастался, что лично расстрелял из пулемета 500 евреев. Он сказал, что его действия оправданы, потому что когда-то какой-то еврей-брокер обманул его семью, из-за чего они потеряли все, что имели.

Совершенно очевидно, что мы теряем надлежащий порядок. Ни один порядочный немец не должен мыслить, как этот солдат. Кто-то должен как можно скорее рассказать об этом позоре Гитлеру. Впрочем, иногда мне кажется, что он обо всем знает. Некоторые говорят, что Фюрер изменился. Недавно я разговаривал с одним капелланом, который много лет служил в CA. Он был сильно встревожен тем, что национал-социализм превратился в национал-надменность. Но он сказал, что мы должны защищать Рейх. Меня это смущает. Как мне понять, за что именно я сражаюсь? Хотя, наверное, сейчас это уже не имеет значения. У нас не остается другого выбора, кроме как сражаться. Британцы бросают бомбы на головы мирных жителей, и мне страшно даже подумать о том, что ты можешь оказаться в руках русских. Поэтому, если я и погибну под знаменем со свастикой, защищая тебя, то в этом будет большой смысл.

Я рад, что Бибера освободили. Передавай ему привет от меня. Также передавай огромный привет своему отцу. Скажи ему, что я пытаюсь читать Новый Завет, который он мне дал, но верить во что-либо в такой обстановке очень сложно.

Ева, пожалуйста, молись обо мне и о моих бедных солдатах. Они — всего лишь мальчишки в шлемах.

* * *

В конце того лета и на протяжении всей осени Андреас не раз отличался доблестью во время жестокого противостояния под городом Ржев недалеко от Москвы. Затем, в первые ноябрьские дни 1942-го он героически спас жизнь своему другу Циммеру и трем другим солдатам, совершив ночную вылазку в расположение противника, где четверых его товарищей удерживали в плену.

Вскоре после этой блестяще проведенной операции лейтенант фон Шауэр порекомендовал Андреаса в школу офицеров. Это была возможность, о которой в былые годы бедный деревенский парень не мог даже и мечтать, однако Андреас начал яростно протестовать против отправки в тыл, не желая оставлять свою роту. Тем не менее, к его протестам никто не прислушался, менее чем через две недели пришел приказ о его переводе, и вскоре он уже сидел в поезде, направляющемся в Дрезден через Варшаву.

Тем временем Вольф, пройдя за последние пятнадцать месяцев вместе с продвигающейся вперед группой армий «Юг» через зимний оккупированный Киев, весеннюю наступательную операцию под Харьковом и кровавое летнее сражение под Ворошиловградом, наконец, оказался в заснеженном, разрушенном Сталинграде, где вместе со своими товарищами пытался удержать позиции во время яростного советского контрнаступления, начавшегося 19 ноября 1942 года.

К этому моменту в войне уже было убито, ранено или пленено около 1.750.000 немецких солдат, и руководство Вермахта осознавало, что ресурсы Германии находятся на пределе. Кроме того, как военные, так и политические лидеры боялись скорого объявления войны американцами. Чтобы избежать катастрофы в виде двух фронтов, Гитлер понимал, что Советский Союз необходимо победить, и сделать это как можно скорее. Он был твердо убежден, что захват Сталинграда сломит хребет «красному зверю» и вынудит Сталина капитулировать. Таким образом, Гитлер провел черту под названием «Сталинградская битва», признав, что тот, кто ее переступит, станет победителем всей войны.

Понимая, что ставки в этом сражении высоки, Вольф служил бесстрашно, то и дело прорываясь на своем мотоцикле через огонь вражеской артиллерии, партизанские засады и бомбежки с воздуха. Он доставлял крайне важные донесения на передовую и проникал глубоко в зоны сражения ради спасения раненых товарищей. Однажды Вольф преодолел на своем «БМВ» с коляской настоящую гору обломков, чтобы доставить на стратегически важную позицию бронебойщика, который в последствии спас от советских танков целую роту. В другой раз он соскочил со своего мотоцикла с пистолетом и ножом в руках, бросившись на помощь небольшой группе немецких солдат, вступивших в неравную рукопашную схватку.

Тем не менее, героизм Вольфа затмевала его жестокость, которая уже не однажды стоила ему повышения в звании. Он с наслаждением убивал раненых советских солдат, переезжая их изувеченные тела мотоциклом, и был немилосердным по отношению к гражданским, оказавшимся посреди ужасных уличных боев. Тот факт, что им запретило эвакуироваться их же собственное правительство, для Вольфа ничего не значил. Он убивал всех, даже если это были крестьяне, забившиеся в дальний угол разрушенного дома.

Вольф чувствовал себя непобедимым. Он считал себя настоящим воплощением арийского воина, но вскоре одно событие подвергло его храбрость встряске посильнее, чем советские снайперы. Готовясь к очередному заданию штаба батальона, он получил интересное письмо от дяди Евы, Руди, в котором тот известил Вольфа о смерти всех трех его покровителей. Генерал фон Фауштенбург был застрелен под Ленинградом, еще один «фон» погиб во время бомбежки на Руре, а полковник «Мертвой головы» пал жертвой партизан под Минском. Далее Руди написал, что руководство Вольфа займется тщательным и беспристрастным рассмотрением его дела, и в ближайшую увольнительную он будет допрошен гестаповцами. Послание завершалось словами: «Если ты переживешь Россию, то знай, что в Вайнхаузене тебя ожидает расплата за твои преступления».

Сидя на железнодорожной станции в ожидании поезда на Варшаву, Вольф дважды перечитал письмо, а затем скомкал его и швырнул в печь. «Я разберусь и с этим напыщенным глупцом, и с Андреасом», — подумал он, зловеще прищурив глаза. Вольф не раз представлял, как он отомстит своему брату и дяде Евы, а письмо Руди не могло воспрепятствовать его планам. «Они мне заплатят. Оба».

Вольф был откомандирован из Сталинграда с заданием доставить запечатанный пакет от начальника штаба 6-й армии, генерала Шмидта. И опять удача оказалась на его стороне. Через час после того, как Вольф покинул позиции 6-й армии, они подверглись ужасному обстрелу советской артиллерии. Даже находясь в 40 километрах западнее Сталинграда, Вольф чувствовал, как дрожит земля.

Прошел час, но артобстрел не ослабевал. Подумав о том, как сейчас несладко Гюнтеру Ландесу, Вольф усмехнулся. Невезучий фермерский парень, едва успев восстановиться после ранения, полученного во время бомбардировки англичанами Эль-Аламейна, в августе был переведен из Африканского корпуса Роммеля в 6-ю армию. «Вот это и называют невезением», — засмеялся Вольф своим мыслям.

Документы пассажиров проверял толстый капрал средних лет. Вольф подумал, что человеку с такой внешностью больше подходило печь булочки, чем следить за порядком на военной станции.

— Направляетесь в Варшаву, ефрейтор Кайзер?

— Так точно, господин капрал. Через Киев.

— Из Сталинграда, да? Вам повезло. Русские сегодня начали наступление с севера и востока. Сомневаюсь, что румыны удержат северное направление, а это значит, что у нас будут проблемы.

— Вы зря беспокоитесь. Четвертая танковая армия удержит юг, а это поможет фон Паулюсу поддержать север.

Капрал кивнул.

— Будем надеяться. — Вернув Вольфу документы, он, понизив голос, добавил: — Политики, как всегда все портят. Крестьяне на западе Советского Союза считали нас освободителями, пока… — Капрал наклонился к Вольфу, словно собирался рассказать какую-то тайну. — Видели бы вы то, что видел я.

— Например?

Настороженно оглядевшись по сторонам, капрал едва слышно прошептал:

— Я в прошлом месяце был на Украине и видел полные товарные вагоны евреев. Они напоминали перепуганных животных. Я видел, как они смотрели через щели вагона Один важный партийный чиновник сказал мне, что их перемещают в рабочие лагеря в Польше, но большего он не мог рассказать.

— Они не просто напоминали животных. Они и есть животные, капрал, — проворчал Вольф. — Не хочу о них даже думать. Евреи хотели войны, и они ее получили. — Вольф посмотрел на прорычавшую у них над головой эскадрилью немецких истребителей. — Но, если хотите, я перескажу вашу историю кому нужно в Варшаве.

— О нет, не надо. Забудьте. Я просто хотел сказать, что вокруг нас творится что-то странное. Но это, конечно же, не мое дело. Просто я был немного удивлен.

— Не вижу, чему тут удивляться, — сказал Вольф и, отойдя от капрала, занял свободное место на деревянной скамье возле нескольких других ожидающих поезд солдат. Прислонившись головой к стене, он начал размышлять о том, как расквитается с Руди, а потом займется Андреасом. Вольф подумал о Еве. «Тупая корова, — пробормотал он. — Она никогда не ценила меня, как я того заслуживаю».

Закрыв глаза, Вольф погрузился в воспоминания юности. Какой красивой была Ева, когда болела за него во время той славной мотогонки! Вольф вспоминал ее ласковые прикосновения и нежный аромат ее кожи. «Если бы у нее были голубые глаза, то она была бы самим совершенством», — подумал он. Вспомнив памятную ночь на берегу озера Лаах, Вольф тихо рассмеялся своим мыслям. «Когда я доберусь домой, она вспомнит, кто ее муж, — хочет она того или нет».

 

Глава 27

— Читаете Новый Завет, старший сержант?

— Да, господин гауптштурмфюрер. Евангелие от Иоанна.

Андреас ехал на поезде в Варшаву. Где-то в Белоруссии к нему в купе, заваленное тюками военной почты, втиснулся офицер «Ваффен-СС» по имени Генрих Эрхарт. По поведению этого приятного на вид мужчины средних лет сразу было видно, что он — человек высокой культуры.

— А меня подобные вещи особо не интересуют. Мой отец разочаровался в Боге после Первой мировой. — Посмотрев на вечерний пейзаж за окном, Эрхарт закурил сигарету. — Я предпочитаю Рильке.

Закрыв глаза, Эрхарт процитировал несколько строк из произведения этого австрийского поэта:

— Красиво, — сказал Андреас.

Эрхарт внимательно посмотрел на него.

— Знаете, юноша, у вас — выдающиеся глаза. Перед всем этим хаосом я был художником, и потому знаю, о чем говорю. — Андреас покраснел. — И еще у вас очень чувствительная натура, — добавил Эрхарт.

— Да, мне об этом говорили.

— Это заметно, — сказал Эрхарт, выпуская облако дыма.

Андреас заметил под рукавом офицера бинтовую повязку.

— Вы ранены, господин гауптштурмфюрер?

— Да, задело слегка. И вот теперь еду на несколько дней домой.

— А где вы живете?

— В Ольденбурге… Если его еще не разрушил мистер Черчилль со своей авиацией, — сказал Эрхарт с горечью в голосе.

У Андреаса промелькнула мысль, что офицер выглядит уставшим. Он посмотрел на униформу Эрхарта. На его лацкане была свастика с загнутыми концами.

— Танковая дивизия?

— Да, 5-я танковая дивизия СС «Викинг». Мы понесли ужасные потери на Кавказе, но я горжусь своими парнями. У нас много иностранных добровольцев: норвежцы, датчане, голландцы и швейцарцы. Да благословит их всех Бог. Если бы к нам присоединились еще и их правительство, то мы быстро сломали бы хребет этому большевистскому монстру. — Голос Эрхарта стал суровым. — Не возьму в толк, почему европейские страны выступают против нас.

Замолчав, он задумчиво посмотрел в окно.

Общаясь, Андреас и Генрих обнаружили много общего, и ко второму дню совместного путешествия успели сдружиться. Утром поезд остановился на запасном пути, и они решили воспользоваться паузой, чтобы позавтракать без тряски. Скромная трапеза состояла из ржаного хлеба, ливерной колбасы и чашки суррогатного кофе, принесенного проводником, который долго извинялся перед офицером СС за отсутствие натурального напитка. Эрхарт вежливо выслушал извинения, позволив себе закатить глаза, только когда проводник вышел из купе.

— Парень боится меня, — сказал он, закуривая сигарету. — Мою жену это рассмешило бы. — Тихо засмеявшись, Эрхарт достал из своего бумажника фотографию. — Моя Анна Красивая, правда?

Андреас взглянул на фотографию улыбающейся женщины, стоящей на берегу моря. У нее были светлые вьющиеся волосы и спортивное телосложение.

— Да.

— Я сделал эту фотографию во время отпуска на острове Боркум. Это возле побережья Голландии. Мы гуляли вдоль берега, а потом танцевали под луной. Удивительное было время, — Голос Эрхарта немного напрягся. — Анне нравится вальсировать со мной. Сейчас я жалею, что так мало предоставлял ей таких возможностей, и…

За окном раздался выстрел. Андреас и Генрих вскочили на ноги.

— Вон он! — Андреас указал пальцем на убегающего от насыпи мужчины.

Эрхарт, рывком открыв окно, выхватил из кобуры свой «Вальтер Р-38».

— Стоять! — крикнул он. — Я буду стрелять!

Мужчина развернулся и, не целясь, выстрелил из своего ружья на звук голоса Эрхарта. Пуля вонзилась в землю в десяти метрах от колеи. Высунув руку с пистолетом в окно, Генрих тщательно прицелился и быстро сделал восемь выстрелов, опустошив всю обойму. Мужчина, откинувшись назад, упал. Сунув пистолет в кобуру, Эрхарт сел. На улице группа солдат, выскочив из соседнего вагона, бросилась к лежащему на земле партизану.

— И почему это произошло именно во время завтрака, — вздохнул Эрхарт, задумчиво глядя в свою чашку с кофе. — Только не подумайте, что я совсем уж бесчувственный. Мне и самому не всегда нравится то, что мне приходится делать. У этого несчастного глупца, наверняка, есть близкие, которые его любят.

— Да, господин гауптштурмфюрер, я понимаю. — На Андреаса нахлынули неприятные воспоминания. — Знаете… Мне как-то пришлось расстрелять десять партизан на берегу Днепра возле Смоленска. Двое моих парней отказались сделать это. Благодарение Богу, Фюрер прощает такие отказы. Мне пришлось проводить расстрел самому. Никогда не забуду лица этих людей, когда я навел на них пулемет. Я стрелял с закрытыми глазами.

Андреас быстро откусил хлеб. Они несколько секунд ели в тишине, которую первым нарушил Эрхарт.

— Эти партизаны не просто взрывают поезда и убивают во сне наших солдат. Они не просто насилуют жен наших офицеров и убивают их детей. Они извращают само понятие войны. Однажды я нашел в лесу в нашем тылу обезображенные тела двух своих подчиненных. Они были голыми и висели вниз головой с перерезанным горлом. Каждому в рот засунули его отрезанные гениталии, а на дереве была прибита табличка с надписью «Немецкие свиньи». — Эрхарт раскурил еще одну сигарету. Андреас заметил, что руки офицера дрожат. — Главная угроза партизанского террора заключается в том, что война превращается в бессмысленную бойню. Во избежание этого я, как, наверное, и вы, требую от своих подчиненных придерживаться каждой буквы Гаагских правил. Без подобных ограничителей война превращается в беспредел, угрожающий уничтожением самой цивилизации. — Эрхарт, глубоко затянувшись сигаретой, выпустил облако дыма. — Но возьмем для сравнения так называемую директиву Сталина, в которой он приказывает своим партизанам, переодевшись в немецкую униформу, сжигать собственные деревни и убивать своих же соотечественников. Этот обман разжег по отношению к нам ненависть. Как видите, Советы не боятся бессмысленной бойни. У них просто нет совести. Если они так поступают с собственным народом, то представьте себе, как они поступят с нами. — Эрхарт допил свой кофе. — Впрочем, мастера обманывать — не только Советы. — Он внимательно посмотрел на Андреаса, тщательно взвешивая каждое слово. — Вы согласны, Бауэр, что мы, немцы, с легкостью даем абсолютную власть тому правительству, которое способно защитить нас от наших врагов?

— Да: И что? — Андреас подался вперед.

— По началу нашими врагами были большевики, либералы и некоторые евреи. — Эрхарт, наклонившись, перешел на шепот. — Но обратите внимание, как государство постепенно расширило определение термина «враги». Теперь нам говорят, что к их числу относятся все евреи и даже порядочные немцы, несогласные с политикой правительства. И то, как мы обращаемся с этими так называемыми «врагами», не на шутку меня тревожит.

Откинувшись на спинку сиденья, Эрхарт загасил сигарету о пепельницу. Андреас, глядя в окно на изуродованный войной пейзаж, несколько секунд помолчал.

— Ну а что же Фюрер? — наконец, прошептал он так тихо, что Генрих едва разобрал его слова.

Эрхарт пристально посмотрел на Андреаса.

— Честно говоря, не знаю, но я абсолютно уверен, что некоторые люди из его окружения — самые настоящие преступники.

Андреас покачал головой.

— Надеюсь, Фюрер разберется с ними.

Эрхарт улыбнулся.

— Один ирландец по имени Эдмунд Берк как-то написал: «Преступные средства, к которым однажды начинают относиться терпимо, вскоре становятся предпочтительными». — Генрих опять подался вперед. — Гитлер должен знать, что заключенных в трудовых лагерях Рейха пытают и даже убивают. Если он мирится с этим, то вскоре позволит государству пойти еще дальше, и тогда одному только Богу известно, что будет с евреями в польских лагерях. И дело не в том, что меня беспокоит судьба евреев. Я всегда считал их наростом на теле нашего общества Но у меня вызывает отвращение жестокость партийных фанатиков. Их поведение крайне непорядочно, и я бы даже сказал — бесчеловечно. Боюсь, избавившись от евреев, радикалы пойдут еще дальше, и как далеко они могут зайти — страшно даже представить.

— А я думал, что евреев отправили на восток для работы и переселения по окончании войны, — сказал Андреас.

— Да, наверное, так и есть, что, как по мне, вполне разумно. Я слышал немало рассказов о нападениях евреев-партизан в тылах, поэтому выселение их целыми деревнями имело смысл еще и с точки зрения безопасности. По той же причине американцы загнали в лагеря своих японских сограждан, а британцы — голландцев, когда сорок лет назад воевали в Южной Африке. Но помяните мое слово: если мы проиграем эту войну, то наши методы сразу же окажутся под микроскопом у целого мира, и всему народу придется расплачиваться за злодеяния нескольких человек.

У Андреаса внутри все оборвалось.

— Точно так же, как все евреи расплачиваются за злодеяния лишь нескольких отщепенцев.

Эрхарт зажег еще одну сигарету.

— Именно, Иронично, не правда ли? Мы можем стать жертвами собственного мировоззрения.

В купе воцарилась тишина…

Поезд мчался на запад, оставляя за собой длинный шлейф дыма, остановившись лишь пару раз, чтобы пополнить запасы угля и воды, сменить груз и пассажиров. Наконец, вечером третьего дня он вкатил на большую железнодорожную станцию Варшавы. Машинист затормозил, и поезд, содрогнувшись, со скрипом остановился на дальнем пути. Пару минут с улицы доносилось лишь пыхтение паровоза и голоса обходчиков, после чего состав проехал еще метров пятьдесят и опять с шипением остановился.

Андреас выглянул в окно. За паровой завесой он рассмотрел сержанта, устало наблюдающего за группой солдат в сапогах, которые быстро вели вдоль путей немецких овчарок на поводках. На сыром ноябрьском воздухе из пастей собак вырывались клубы пара. В дверь купе постучал кондуктор, сообщив, что вагон необходимо освободить. Полкилометра до вокзала они должны были пройти пешком.

Андреас, пропустив Эрхарта вперед, последовал за ним по проходу вагона. Спустившись по металлическим ступеням, они оказались по щиколотки в снегу, сером от угольной пыли. Пока они шли вместе со всеми пассажирами по направлению к вокзалу, Андреас заметил в сотне метров от путей какой-то сарай без окон. Из его дымохода поднималась тонкая струйка дыма, а у ворот стоял армейский автомобиль и мотоцикл с коляской.

— Господин гауптштурмфюрер, взгляните. Вам это не кажется странным? — сказал Андреас, указывая головой на сарай.

Эрхарт, остановившись, пристально посмотрел на автомобиль и мотоцикл.

— Новенький армейский «Фольксваген» с пулеметом на заднем сиденье… Действительно, странно. И мотоцикл тоже с пулеметом.

— Но я никого не вижу…

Эрхарт нахмурился, но прежде, чем он успел что-либо сказать, по другую сторону их поезда раздался какой-то шум. Поспешив к просвету между вагонами, Андреас и Генрих увидели солдата, избивающего какого-то подростка. Рядом, ничего не предпринимая, стояли еще два солдата. Эрхарт поспешил к месту происшествия. Андреас последовал за ним.

— Ефрейтор, прекратите! За что вы его бьете?

— Это еврей, господин гауптштурмфюрер. Он пытался убежать, прыгнув под вагон.

— А где его семья?

Солдаты рассмеялись.

— Я спрашиваю, где его семья? — сурово повторил свой вопрос Эрхарт.

— Где-то там, — небрежно махнул рукой капрал.

Эрхарт посмотрел вдоль путей, но, никого не увидев, повернулся к испуганному парню.

— Ты немец?

— Да, господин офицер, — ответил, побледнев, парень. Из его носа струилась кровь.

— Еврей?

— Так точно, господин офицер, — смело ответил парень.

Эрхарт повернулся к Андреасу.

— Может, вы не слышали об этом, но Гиммлер приказал очистить Германию от всех без исключения евреев. — Повернувшись к капралу, он ткнул пальцем ему в лицо. — Найдите родителей мальчика. Я на несколько минут отлучусь, а когда вернусь, они должны быть уже здесь. Выполняйте приказ.

— Но… — хотел возразить капрал, однако, увидев угрожающее выражение лица Эрхарта, сразу же спохватился. — Слушаюсь, господин гауптштурмфюрер.

Генрих повернулся к Андреасу.

— А теперь давайте посмотрим, что в том сарае.

— Их трое, — тихо сказал Андреас, когда они подкрались к дверям сарая.

— Нет, четверо, — так же тихо ответил Эрхарт.

Подойдя ближе, они услышали немецкую речь и сдавленный женский плач. Достав из кобуры свой пистолет, Андреас посмотрел на Эрхарта. Тот, приложив к губам палец, последовал примеру товарища. Возле дверей сарая снег был истоптан солдатскими сапогами. Там и тут валялось несколько пустых бутылок русской водки. Теперь было четко слышно, что внутри сарая громко смеются четверо мужчин, и плачут две женщины.

— Моя очередь! — крикнул мужской голос с венгерским акцентом.

Эрхарт затаил дыхание.

— Всем стоять! — гаркнул он, открывая ногой дверь. Внутри сарая было сумрачно, и Эрхарту с Андреасом понадобилось несколько секунд, чтобы сориентироваться. — Всем руки вверх и на улицу!

Андреас навел пистолет на фигуры в серой униформе. Когда из тени появились первых два солдата, он медленно отступил назад. Выведя их на улицу, Андреас приказал им положить оружие на землю и лечь лицом в снег.

Тем времен из сарая под прицелом пистолета Эрхарта вышли двое других солдат.

— Вас за это повесят, — сказал один из них.

— Это мы еще посмотрим.

Андреас, обернувшись, увидел усмехающегося венгра и немца в кожаной куртке, направившего ствол «Шмайсера» в грудь Эрхарта. Последний шел, немного прихрамывая. Сердце Андреаса оборвалось. «Вольф!»

Вдруг, из двери выскочила одна из женщин. Она была полураздетой. Венгр, схватив женщину за волосы, толкнул ее на землю. Не обращая на них внимания, Андреас направил пистолет на брата.

— Вольф! — Его сердце бешено колотилось. От волнения у него пересохло во рту. — Вольф брось автомат.

Вольф удивленно поднял брови.

— Ха! Да это же Андреас! Глазам своим не верю! Что ты делаешь в Варшаве?

— Брось автомат, Вольф! Ты пьян.

Посмотрев на Эрхарта, Вольф усмехнулся.

— Это мой братишка, гауптштурмфюрер. Как вам это нравится?

— Ефрейтор, немедленно бросьте оружие, — невозмутимо приказал ему Эрхарт.

Тем временем сообщник Вольфа, уложив на землю и вторую женщину, направил на Андреаса свою винтовку.

— Что будем делать, Кайзер?

— Заткнись, Ласло. — Не сводя автомата с Эрхарта, Вольф посмотрел на Андреаса. — Пришло время рассчитаться, братик. — Он снял «Шмайсер» с предохранителя. Держа палец на спусковом крючке, Вольф опять повернулся к Эрхарту. — Он любит мою жену, гауптштурмфюрер. Что вы на это скажете? Кстати говоря, вы лучше опустите свой пистолет, а то я нервничаю.

Эрхарт не шелохнулся.

— Положите автомат на землю, иначе я буду вынужден пристрелить вас.

Вольф улыбнулся.

— Ласло, оставь дам в покое, и подержи минутку на мушке вот этого милого господина из С С. Если он будет дергаться, стреляй.

Венгр послушно стал позади Эрхарта, направив свою винтовку офицеру в затылок. Вольф подошел к двум солдатам, по-прежнему лежащим на земле.

— Эй, вы, чего разлеглись? Вставайте, олухи.

Андреас, выстрелив в землю возле одного из солдат, навел пистолет в грудь Вольфа.

— Лежите, как лежали, — сказал он. — Вольф, опусти автомат, иначе я убью тебя.

— Очень впечатляет. — Вольф, пошатываясь, подошел к женщинам. — Стрелять в снег мы все умеем. — Схватив одну из женщин за руку, он рывком поднял ее на ноги. Это была темноволосая еврейка с желтой звездой на порванной одежде. — Как, Андреас, не хочешь отведать евреечки, а?

Венгр засмеялся.

— Отпусти ее! — крикнул Андреас.

В его голове все смешалось. Он мог сейчас нажать на спусковой крючок, раз и навсегда избавив мир от этого монстра. Сейчас был самый удобный момент сделать это, поскольку автомат Вольфа небрежно свисал с его плеча. И все же, как он мог убить собственного брата?

Толкнув женщину на землю, Вольф рывком поднял другую. Это была еще одна еврейка, но на этот раз — светловолосая. Возможно, — из Германии или Голландии. Ткнув стволом автомата ей в грудь, Вольф, усмехнувшись, посмотрел на Андреаса. — Опусти свой пистолет, а то я пристрелю ее.

Сердце Андреаса выскакивало из груди. Его голова шла кругом. Он решил действовать. Не сводя пистолета с Вольфа, Андреас сделал три больших шага к Ласло и резко направил ствол в висок опешившего венгра.

— Отпусти ее, Вольф, или я снесу ему голову.

Вольф засмеялся.

— Да что мне за дело до какого-то тупого венгра. Можешь пристрелить его.

Андреас застыл, не зная, что ему предпринять. В этот момент заговорил Эрхарт. Его голос был спокойным, как у дедушки, отчитывающего подравшихся во дворе мальчишек.

— Старший сержант Бауэр. В точности исполняйте мой приказ. — Он сделал паузу. — Я приказываю вам застрелить человека позади меня. Стреляйте!

Андреас был вышколенным немецким солдатом, и потому он, ни секунды не колеблясь, нажал на спусковой крючок, снеся венгру полголовы. Безжизненное тело Ласло грузно упало на землю. Андреас мгновенно перевел пистолет на брата.

Ошеломленный Вольф, отдернув автомат от женщины, направил его на Андреаса и Эрхарта.

— Эй, вы, оба! Бросайте пистолеты, если не хотите, чтобы я пристрелил вас, — злобно крикнул он.

— Вольф, прошу тебя… — начал Андреас.

— Просишь? Ну, конечно! Ты же такой вежливый!

Вольф, схватив за волосы блондинку, рванул ее к себе, заслонившись ею, как живым щитом. В этот момент опять спокойно заговорил Эрхарт.

— Ефрейтор, если вы не опустите автомат, я прикажу убить вас. Что вы прикрываетесь этой еврейкой? Это же глупо. Вы что думаете, что мы будем колебаться, застрелить ее или нет? — Эрхарт обратился к Андреасу. — Бауэр, слушайте мой приказ. Напоминаю, что вы должны исполнить его в точности.

Андреас почувствовал слабость в ногах. Застрелить собственного брата? Как такое возможно? И все же он надеялся, что Эрхарт отдаст такой приказ, хотя и осознавал, что питать подобные надежды, — просто ужасно.

— Слушаю, господин гауптштурмфюрер, — выдавил из себя Андреас.

Теперь уже Вольф не на шутку испугался. Заметив, что к ним от железнодорожной насыпи спешат караульные, он метнул взгляд на свой мотоцикл. «Сейчас или никогда», — подумал он.

— Мне пора ехать.

Оттолкнув от себя еврейку, Вольф начал пятиться к мотоциклу, не сводя автомата с Эрхарта.

— Нет, вы никуда не поедете, — спокойно сказал последний, делая шаг к Вольфу. Его пистолет был направлен прямо в лицо пьяному негодяю. — Вы угрожали немецкому офицеру, поэтому вы арестованы.

— Не приближаться!

— Бросьте автомат! — крикнул Эрхарт.

Он хорошо разбирался в людях, и, увидев, как напряглись лицо и плечи Вольфа, понял, что тот запаниковал. Еще раз повторив свой приказ, Эрхарт, все так же держа пистолет в вытянутой вперед руке, сделал три больших шага. Увидев как у Вольфа задергалась губа, он нажал на спусковой крючок, но вместо выстрела раздался громкий щелчок. Эрхарт замер, открыв рот. Он забыл зарядить пистолет.

Вольф отреагировал мгновенно. Злобно прищурившись, он выпустил в грудь Эрхарта очередь, и офицер рухнул на спину мертвым. Ошеломленный Андреас увидел, что Вольф поворачивает ствол автомата на него. Их глаза на мгновение встретились. Казалось, время застыло на месте.

Вольф прищурился. Его палец уже был готов нажать на спусковой крючок, но Андреас успел выстрелить первым, а затем — еще и еще. Вольф, попятился. Его автомат, описав дугу, выстрелил куда-то в сторону. Споткнувшись о собственную ногу, Вольф рухнул в снег и забился в смертных конвульсиях. Из его горла хлестала кровь.

Охваченный бурей эмоций, Андреас, бросившись к брату, упал возле него на колени. Обхватив Вольфа за плечи, он заплакал. Судороги сменились резкими вздрагиваниями, и через мгновение Вольф, издав хриплое бульканье, вздрогнул в последний раз и затих.

— Возможно, но бабушка Клемпнера была крещеной христианкой. — Ева посмотрела из-за своей печатной машинки на пожилую сотрудницу их офиса.

— Еврей есть еврей. Крещение — это хорошо, но нос оно не выпрямит. — Женщина хихикнула. — Впрочем, у Клемпнера нос достаточно прямой. Наверно, именно поэтому его взяли в армию, хоть он и не чистый ариец.

— А сколько ему лет?

— Тридцать восемь. Сейчас в армию берут всех подряд. Ева кивнула.

— Клемпнер говорит, что поражение под Сталинградом равноценно поражению в войне.

— Ева?

От неожиданности она вскочила с места.

— Господин Клемпнер!

Ричард с угрюмым видом вошел в офис, сжимая в руке небольшой конверт. В офисе мгновенно воцарилась гробовая тишина.

Клемпнер, как всегда, был одет в униформу национал-социалистов, но в то утро каждая ее складка была особенно тщательно выглажена, а воротничок — накрахмален. На ремне Ричарда висела начищенная до зеркального блеска кобура. Встав по стойке «смирно», он вскинул вверх правую руку.

— Хайль Гитлер!

Ева вяло ответила таким же приветствием. Ее сердце бешено колотилось. Клемпнер глубоко вздохнул.

— Фрау Ева Кайзер, я должен с прискорбием сообщить, что ефрейтор Вольф Кайзер погиб за родину и Фюрера. — Клемпнер передал Еве конверт. — Хайль Гитлер! — Еще раз вскинул он руку в салюте и отвернулся.

Ева смотрела перед собой невидящими глазами, сжимая в руках конверт. В ее горле стоял тугой ком. Внутри нее бурлила смесь печали, облегчения, радости, сожаления… и стыда Еве хотелось танцевать и размахивать руками, и в то же время — упасть на пол и заплакать. Ей хотелось хлопать в ладоши, но при этом ее тошнило. Внутри Евы звучали песни и смех, хотя она бы предпочла убежать и куда-нибудь спрятаться. Ей хотелось выпрыгнуть в окно, но она просто опустилась на свой стул.

Ева чувствовала, как вокруг нее, подобно змее, обвивается чувство вины, высасывая из нее жизнь. Ей стало тяжело дышать. Время как будто остановилось. Комната закружилась, звеня в ушах мертвой тишиной. По щекам Евы побежали слезы. Вдруг легкое прикосновение чьей-то руки вернуло ей восприятие звука и цвета. Еву обступили женщины.

— Бедняжка… Бедная Ева… Крепись… Таково наше время. Гладя Еву по спине, женщины помогли ей встать, и она медленно направилась к вешалке. Кивая по пути выражающим соболезнования сотрудникам, она взяла кем-то предложенный носовой платок, чтобы вытереть глаза. Одев пальто, шляпку и взяв в руки зонтик, Ева пришла в себя.

Ее охватило знакомое оцепенение, наполняющее покоем сердце и разум. Остановившись, Ева с мужественной улыбкой посмотрела на сослуживцев, лица которых выражали искреннее сочувствие. «Знали бы они», — подумала она, выходя из офиса.

 

Глава 28

В воскресенье, 6 декабря 1942 года, Андреас, дрожа, остановился перед дверью Евы. Ему предоставили увольнительную на трое суток, чтобы уладить вопросы, связанные со смертью брата, однако посетить богослужение в то утро он так и не решился. Единственным, кого Андреас навестил в Вайнхаузене, был Ганс Бибер. Открыв ему свою душу, он после беседы с мудрым другом решился поговорить с Евой. Когда на снег легли длинные вечерние тени, Андреас подошел к дому, который когда-то называл своим. Закрыв глаза, он вознес тихую молитву.

Короткое армейское расследование не усмотрело в действиях Андреаса состава преступления, но это не могло успокоить его совесть. Умудренный жизнью Бибер убеждал Андреаса, что в сложившихся обстоятельствах он не мог не выстрелить. Это не было убийством по злому умыслу. В тот момент решался вопрос жизни и смерти, и рационально взвешивать мотивы в подобных ситуациях невозможно. Ганс доказывал, что Андреасу следовало бы оценивать всю свою жизнь, а не один лишь эпизод, в котором все решалось спонтанно. Старик уговаривал молодого солдата не судить себя слишком строго. Благодаря его словам, Андреас набрался смелости навестить Еву. Но что она скажет, когда узнает правду?

Инстинктивно поправив свою шинель и фуражку, Андреас постучал. Услышав за дверью приближающиеся шаги, он нервно переступил с ноги на ногу. Ева открыла дверь.

— О! — вздрогнула она, совсем не ожидая увидеть Андреаса. Он снял фуражку.

— Можно войти?

— Да, конечно. — Впустив Андреаса в дом, Ева приветственно протянула ему руку. Его прикосновение внезапно вернуло ее к жизни. Оцепенение, охватившее Еву в тот день, когда она узнала о смерти Вольфа, вдруг бесследно улетучилось. В ее опустошенной душе вновь начали оживать чувства. Еве стало необычайно легко. Ведя Андреаса в гостиную, ей казалось, что у нее за плечами выросли крылья.

— Я сейчас что-нибудь быстренько приготовлю, — сказала Ева, предложив гостю присесть.

— Не надо. Я не голоден и…

— Не хочу ничего слышать, — перебила Андреаса Ева. На ее раскрасневшемся лице сияла радостная улыбка. — Я буду через минуту.

Прислушиваясь, как Ева на кухне хлопает дверцами шкафов и звенит столовым серебром, Андреас нервно ерзал на своем стуле. В попытке взять себя в руки, он начал рассматривать обстановку. В гостиной многое осталось по-старому, напоминая об отце, однако везде чувствовалась рука Вольфа Андреаса охватил страх. Он начал нервно мять свою фуражку. Закрыв глаза, Андреас сделал глубокий вдох, призывая на помощь живущего в нем солдата, но, услышав приближающиеся шаги Евы, тут же начал гнать от себя это второе «я».

Ева вошла с подносом в руках, на котором стояли фарфоровые блюдца и небольшой торт.

— Сейчас сварится кофе. Конечно, суррогатный. — Она суетливо выставила содержимое подноса на стол. — Я хочу тебе кое-что показать. Подожди…

— Послушай…

Но Ева уже убежала. Ее переполняли эмоции, из-за чего сердце бешено колотилось. Через пару минут она вернулась, неся в руках какой-то прямоугольный предмет, завернутый в покрывало. Развернув сверток, Ева показала Андреасу репродукцию его любимой картины «Человек над морем облаков».

— Я решила сохранить ее, — сказала она.

Андреас, встав, взял картину обеими руками. К его горлу подступил комок. От нахлынувших воспоминаний он был готов расплакаться, но особенно Андреаса тронуло то, что Ева позаботилась сберечь эту репродукцию ради него.

— О, Ева, я…

— Как ты считаешь: здесь изображен восход или закат?

Теперь Андреас знал ответ. Его вера в светлое будущее по. колебалась. Он видел кровавую бойню в степях России, он перестал доверять Фюреру, он чувствовал близость поражения под Сталинградом… Солнце над новым Рейхом быстро опускалось за горизонт. Печально улыбнувшись, Андреас опустил картину.

— Ева…

— Подожди минутку.

Выскочив на кухню, Ева налила кофе в серебряный кофейник. Ее лицо пылало от смущения. На ней была траурная одежда, но она совсем не чувствовала себя вдовой. Особенно сейчас. По сути, Ева была даже счастлива, что Вольф погиб. Мысль об этом обрушилась на нее, как холодный душ. Ева почувствовала, как ее опять обвивает змея стыда, шепча слова осуждения. Ей стало трудно дышать.

Но тут, вспомнив о Германе, она закрыла глаза и сделала глубокий вдох. Затем, вытерев руки о кухонное полотенце, она поправила прическу. Настроившись, Ева вышла в гостиную и налила кофе в чашку Андреаса.

Терпеливо дождавшись, пока будут наполнены обе чашки, он прикоснулся к руке Евы.

— Послушай, присядь на минуту.

Ева подчинилась. Только сейчас она заметила, насколько побледнел и похудел Андреас. В его красивых глазах уже не было былого блеска. Казалось, что глубокие водоемы его чувствительной души пересохли, оставив лишь голое, потрескавшееся дно. Сердце Евы сочувственно сжалось. Она могла только представить, через что пришлось пройти Андреасу. Он вдруг показался ей хрупким и уязвимым, и Еве сильно захотелось обнять его.

Андреас, облизав губы, глубоко вздохнул.

— Ева, я очень сожалею о случившемся с Вольфом.

Ева кивнула.

— Спасибо. — По нерешительному голосу Андреаса, она поняла, что есть что-то еще.

— Я слышал, что твой отец провел очень трогательную похоронную церемонию. Извини, что не пришел на нее.

Ева кивнула, ожидая продолжения. Андреас потупился в пол.

— Ева, я хочу тебе кое-что объяснить.

Она заметила, что щека Андреаса задергалась в нервном тике. Такого она за ним никогда раньше не замечала. Его подбородок дрожал.

— Андреас, что случилось?

— Я… Ты должна кое-что знать…

Ева вдруг почувствовала, что не хочет, чтобы Андреас продолжал. Прикусив нижнюю губу, она беспокойно поерзала на своем стуле.

— Ева… Дело в том, что… Это я убил Вольфа.

Эти слова сорвались с его губ, как камни. Тиканье часов над камином вдруг стало громким, как удары молотка по наковальне.

«О Боже!» Услышанное пронзило Еву, как молнией. У нее внутри все сжалось, а горло сдавил спазм. В ее ушах шумело, а окружающий мир вдруг стал холодным и чужим.

Андреасу показалось, что он ожидает ответа целую вечность. «Почему Ева молчит?» Он отчаянно нуждался в ее мягком слове или понимающем прикосновении, но Ева, подавленная вихрем эмоций, словно окаменела. Андреас больше не мог выносить этой тишины. Отчаянно надеясь на понимание Евы, он, запинаясь и тщательно подбирая слова, описал обстоятельства смерти Вольфа, стараясь не слишком сильно возлагать вину на брата и не слишком рьяно защищать себя. Андреас просто хотел рассказать правду, как она есть.

Смущенная и потрясенная услышанным, Ева встала.

— Знаешь… Мне нужно прийти в себя, — сдавленно сказала она. — Тебе лучше уйти.

— Но…

— Прошу тебя. Мне нужно побыть одной.

Ева, отойдя к дальней стене, отвернулась. Андреас встал. Его пальцы беспокойно теребили фуражку. Ева чувствовала на себе его взгляд.

— Прошу тебя, не смотри на меня так. Что я, по-твоему, должна сказать? И что должна чувствовать? — Ева резко развернулась. — Я ненавидела Вольфа, но… Я… — Она начала метаться по комнате. — Мне просто нужно прийти в себя.

— Я только хотел сказать, что был вынужден так поступить. Он убил бы и меня, и тех женщин…

— Да как ты не понимаешь! — воскликнула Ева со слезами в голосе. — Все это — из-за меня! Все эти беды! Вольф — это моя ошибка. Это из-за меня погиб Герман, а теперь еще и ты…

По щекам Евы побежали слезы. Не договорив, она упала в кресло и, закрыв лицо руками, зарыдала.

* * *

25 декабря 1942 года

С любовью, Гюнтер.

6-я армия

Полевая почта, Сталинград

Здравствуй, дорогая Линди!

Старший сержант Битман сказал, что это письмо до тебя может не дойти, потому что наши самолеты часто сбивают. Но я все же решил рискнуть.

Вчера был сочельник, и я постоянно представлял, как ты звонишь в серебряный колокольчик, созывая наших девочек. Надеюсь, у вас был торт и красивая елка со свечами. Мы же здесь воображали, что наш черный хлеб — это рождественский кекс. Мы поделились им с одной русской и ее больными детьми, которых капеллан нашел в разрушенном погребе. Затем мы натопили снега и представили, что это — бренди. В полночь нам разрешили запустить в небо ракеты. Видела бы ты это зрелище. Вся немецкая армия стреляла из ракетниц. Было такое ощущение, что вот-вот спустятся ангелы и спасут нас из этого ада. Мы сняли шлемы и спели «Тихая ночь». Некоторые из парней плакали.

Сегодня утром капеллан провел для двадцати из нас причастие и прочитал проповедь из Евангелия. Знаешь, меня совсем не беспокоило, что он — католик. Капеллан напомнил, что Бог сострадает к людям, а затем он за каждого из нас помолился. Когда он опустил на мою голову руку, я ощутил внутренний мир.

Позже я молился Богу, вверяя в Его руки свою душу. Когда ты получишь это письмо, возможно, я буду уже с Ним. Что бы ни случилось, я верю, что Бог защитит тебя и Германию от русских. Он непременно это сделает.

Начинается артобстрел. Прошу, посади себе на колени наших малышек и скажи, что папа сильно их любит. Передай Кларе и Фриде, чтобы они не переставали петь. Скажи им, что я слышу их песни в своих снах. А Гертруда и Ирина пусть продолжают печь печенье, потому что я чувствую его запах даже в России.

Линди, я не мог дать тебе большого богатства, но ты обогатила мою жизнь. Люблю тебя всем своим сердцем. Молись обо мне и моих товарищах. Здесь просто ужасно.

Вечером, в понедельник 1 февраля 1943 года, ферма Ландесов дрожала от яростных ударов ветра. В доме было уныло и холодно. Письмо Понтера пришло в конце января — почти через месяц после того, как было написано. Однако еще неделей ранее Линди навестил Ричард Клемпнер, с прискорбием сообщив, что Гюнтер пропал без вести во время сражения 7 января. Скорее всего, он погиб где-то посреди мерзлых развалин Сталинграда. В своем офисе Ева узнала, что в тот день произошел жестокий штыковой бой, унесший жизни тысяч немецких солдат. В отчете так же было сказано, что доступ к телам убитых невозможен.

— В извещении написано, что Гюнтер пропал без вести, — сказала Линди, крепко обнимая Еву. — Я не верю, что он погиб. Он вернется. Вот увидишь. Сколько времени нужно на то, чтобы добраться сюда от Сталинграда?

— Я не знаю, — ответила Ева, гладя Линди по волосам. Она беспокоилась о подруге.

— Я буду ездить на вокзал каждый день. А этот психопат Гитлер пусть вечно горит в аду, — всхлипывала Линди. — Кому нужна была эта война, кроме него?

— Мама, как ты можешь так говорить о Фюрере? — удивленно спросила Линди ее шестилетняя дочь Ирина.

— Мама просто повторила чужие слова, — с тревогой в голосе произнесла Ева. — Иди лучше в свою комнату и поиграй с сестрами.

Дождавшись пока за Ириной закроется дверь, Ева повернулась к Линди.

— Тебе надо быть осторожнее в словах.

Линди, вытерев глаза, кивнула.

— Я знаю, но Гитлер послал моего Гюнтера на верную смерть. Говорят, от целой 6-й армии осталась лишь горстка счастливчиков. Ненавижу его, — прошипела Линди сквозь зубы.

Ева выключила радиоприемник. По всем каналам передавали траурную музыку в честь немецких героев, павших во время проигранной накануне битвы за Сталинград. Из почти 300.000 участвовавших в сражении солдат уцелело лишь 34.000. Остальные или погибли, или попали в плен и теперь, вне всякого сомнения, направлялись в Сибирь.

Подойдя к окну, Ева остановилась, глядя в темноту. Она набросила себе на плечи свитер.

— В офисе перешептываются, что восточный фронт трещит по швам. — Ева стиснула кулаки. — Русские сильно давят, но нашим во что бы то ни стало нужно удержаться.

— Я рада, что твой отец не стал проводить траурную службу по Гюнтеру, — сказала Линди.

— Он, как и все мы, надеется, что Гюнтер жив. Кроме того, ему есть о ком проводить траурные службы. Например, завтра — очередь Гери Шнайдера.

— Я слышала, Адольф сходит с ума от горя, — сказала Линди, вытирая глаза.

С улицы донесся звук подъехавшей машины. Ева и Линди прильнули к окну, пытаясь рассмотреть в темноте фигуру, направившуюся к парадной двери.

— Здравствуй, Линди, — раздался с порога голос Пауля Фолька. Его глаза были красными от слез. В руке он держал какое-то письмо.

— Господин пастор, заходите, — сказала Линди. — Мой свекор скоро приедет. Он повез в лагерь Ская. О! А вот, наверное, и он, — добавила Линди, услышав, что к сараю подъехал грузовик. — Я приготовлю вам кофе.

Войдя в прихожую, Пауль снял шляпу и пальто и отряхнул с брюк снег.

— Спасибо, но я хотел увидеться не с ним, — сказал он дрожащими губами. — Ева, наверное, мне не следовало приезжать сюда, но мне нужно было сегодня же встретиться с тобой.

— Что случилось? — тревожно встрепенулась Ева.

Смущенно взглянув на Линди, пастор передал дочери письмо. Сев на стул, он уставился в пол.

— Я только что его прочитал.

Присев, Ева быстро пробежала глазами листок.

— Как она могла!

Из глаз Пауля на дощатый пол капали слезы.

— Я знаю, что не был хорошим мужем, а со времени гибели Даниэля Герда была совсем опустошенной.

— И что? Это оправдание тому, чтобы развестись с тобой и выйти замуж за этого гестаповца? — Ева положила руку на ладонь отца. — Папа, мне так жаль…

— Она не переносила мою слабохарактерность…

Пастор не закончил фразу, потому что дом затрясся от взрыва. Ударная волна, вышибив окно на кухне, отбросила Линди к стене. Ева с отцом упали на пол. От расположенного недалеко от дома сарая в черное небо взметнулись языки пламени.

— Это самолет! — воскликнул Пауль. — Самолет упал!

Он вместе с Евой бросился к входной двери. Сарай был охвачен огнем.

— Смотри! — крикнула Ева. — Вон там!

Возле дальней стены пылающего сарая возвышался остов британского «Бофайтера».

— Летчики! — Оббегая горящие обломки, Пауль бросился к кабине пилота. Ева последовала за ним.

Один из летчиков был мертв, а второй пытался выбраться из кабины. Пауль, вскочив на сломанное от удара крыло, начал предпринимать отчаянные попытки высвободить пилота из ловушки перекошенного кресла. В этот момент с другого конца сарая раздался пронзительный крик Линди.

— На помощь! Помогите кто-нибудь!

Линди, прикрываясь рукой от жара, пыталась подобраться к стене огня, перекрывающей вход в сарай. Внутри охваченный ревущими языками пламени, как в гигантской печи, стоял грузовик, в кабине которого просматривались черные очертания пылающего трупа. Ева, оставив отца, бросилась к подруге.

— Линди, нет! Остановись! — Обхватив Линди руками, она пыталась оттащить подругу от сарая.

— Пусти меня! Пусти! Там папа! — кричала Линди, кашляя от удушливого дыма.

Раскаленный воздух обжигал лицо Евы. Она изо всех сил тащила назад подругу, которая не замечала ничего кроме неподвижного, обугленного тела своего свекра в самом центе огненного ада.

— Что ты делаешь! — кричала Ева. — Ты что, хочешь сгореть на глазах у своих дочерей?"

Наконец, она развернула оцепеневшую Линди к дому, и они вместе с перепуганными девочками вошли в кухню, куда Пауль только что затащил британского летчика. Англичанин был в сознании. Растянувшись на полу, он смотрел в потолок. Пилот был сильно изранен, но почти не обгорел.

— Принесите воду! — крикнул Пауль. — И бинты!

Налив в кружку воды, Ева приподняла голову летчика и поднесла кружку к его губам. Это был совсем молодой парень. Он с благодарностью посмотрел на Еву, и в этот момент она, придя в себя, отпрянула. Нахмурившись, она плеснула водой летчику в лицо.

— Из-за таких, как ты, гибнут невинные люди!

Через пятнадцать минут во двор в сопровождении пожарной машины быстро въехал армейский грузовик. Когда он остановился, из его кузова выпрыгнули четыре солдата, которые сразу же поспешили в дом. Среди них был военный врач. Быстро осмотрев англичанина, он начал обрабатывать летчику раны. Ева, упершись спиной в стену, наблюдала за его работой. Что-то в этом солдате напоминало ей Андреаса: возможно — его осанка и сильные плечи, а может — спокойное мужество на его лице…

Завершив перевязку кровоточащих ран англичанина, врач дал какие-то распоряжения остальным солдатам и повернулся к Еве.

— Позвольте обработать ваше лицо.

Ева послушно подчинилась. Прикосновения мужчины были ей приятны. Пока врач осторожно наносил ей на ожоги мазь, Ева изучала его лицо.

— Вот так… — сказал он, закрывая баночку с мазью. — Теперь у вас не будет никаких рубцов. Я оставлю вам мазь.

— Вы дислоцируетесь в Кобленце?

— Только на один день.

— Вот как… А потом?

— А потом нас отправят на фронт.

— В Россию?

Солдат угрюмо кивнул головой.

* * *

— Она только и говорит, что о дедушке и об убившем его англичанине, — прошептала Линди, кивнув головой в сторону теперь уже семилетней Ирины, которая в этот момент нарезала картофель в стоящую на плите сковороду. — Она стала очень нервной, и это меня сильно беспокоит. Закончив работу, девочка сердито стукнула ножом по доске. — Спасибо, Ирина. Ты молодец, — сказала Ева, подходя к окну.

Несколько парней из «Гитлерюгенд» вели к доильному станку небольшое стадо коров. Партия позаботилась о том, чтобы ферму отремонтировали и оснастили новым оборудованием. Конечно, в такое время в помощи нуждались все фермы Германии, однако большую часть расходов взял на себя Оскар Оффенбахер. Хозяйство Линди теперь состояло из десятка коров, двадцати свиней и сотни курей. За всем этим присматривали парни из «Гитлерюгенд» под руководством назначенного партией управляющего.

На поле, за усадьбой, на июльском ветерке колыхались налитые зерном, золотистые колосья пшеницы. В огороде Скай вместе с еще одним польским военнопленным пропалывал пышные овощные грядки.

Налив себе компот, Ева посмотрела на Линди, которая в этот момент что-то объясняла своим дочерям. Ей так хотелось иметь собственных детей. Ева подумала о Германе. К ее горлу подступил комок.

Ева закрыла глаза В ее памяти одна задругой проплывали картины прошлого: лицо Германа, выложенный плиткой пол в больнице Хадамара, злобный взгляд Вольфа… Сердце Евы начали сжимать тиски одиночества… Но тут она подумала об Андреасе, представив его смеющимся посреди виноградника. Ева улыбнулась.

Полтора месяца назад Бибер отругал ее за то, как она повелась с Андреасом, когда он признался в убийстве брата.

— Да, он любит тебя, но он не убивал Вольфа из-за этого. Тебе что, не хватает смелости противостать лжи сплетников? Твоему дедушке было бы стыдно за тебя.

И тогда Ева взорвалась. Придя в ярость, она начала кричать, обвиняя в своих бедах весь мир, пока, наконец, выбившись из сил, не перешла на слезные жалобы о том, что была дурой, осуждая себя за Вольфа и за то, что происходило из-за его безумия. Когда слов уже не осталось, Ева, всхлипывая опустила голову на плечо Ганса. Тем не менее, к ее удивлению, старика эта истерика ничуть не тронула.

— Ты не просто была дурой, ты и есть дура, — сурово сказал он. — И теперь несешь бремя дуры.

Эти слова неприятно задели Еву. Конечно же, называя себя дурой, она этого совсем не подразумевала. Но Ганс сказал это так категорично, и Ева стала перед выбором: посмотреть правде в глаза, какой бы жестокой и горькой она ни была, или опять увильнуть в сторону. Она избрала первое. Какими бы ни были причины, она не должна была давать место злу в своем сердце. Да, она действительно была дурой. Ева разрыдалась.

Ганс обнял ее за плечи.

— Послушай меня внимательно, Ева, — на этот раз его голос был мягким. — Мы все иногда поступаем глупо. Я, например, сглупил, не предупредив тебя о Вольфе, а другие ошибались в другом. Если ты простишь меня, то мы запечатаем свою глупость в бутылку и утопим ее в Рейне.

Это был настоящий дар милости…

На следующий день Ева написала Андреасу письмо с болезненной исповедью, в котором, ни в чем себя не оправдывая, обнажила перед ним все свое сердце. Излив душу, она почувствовала, что ей сразу стало легче. Это был смелый шаг, но Ева всегда отличалась смелостью.

Ева сделала радио громче. Диктор рассказывал об ужасном авианалете британцев на Гамбург. Двумя днями раньше англичане забросали этот город зажигательными бомбами, в результате чего более 50.000 мирных жителей сгорели заживо, и, судя по прогнозам, число жертв должно было еще увеличиться. Ева содрогнулась. Затем диктор начал порицать надменное требование Антигитлеровской коалиции о безусловной капитуляции, назвав его стремлением полностью уничтожить ослабленную Германию. «Настало время всем немцам взяться за руки, став единым щитом против врагов».

Услышав детский плач, Ева обернулась. Линди за что-то наказывала розгой Ирину, которая со слезами убеждала маму, что «больше не будет». В этот момент во двор фермы медленно вкатил длинный черный автомобиль. Из него вышли двое мужчин в форме Гестапо.

— Линди, — позвала подругу Ева.

Когда гестаповцы подошли к двери, обеспокоенная Линди впустила их в дом.

— Хайль Гитлер! — поприветствовали они присутствующих.

Женщины и дети тоже вскинули руки в салюте. Ева затаила дыхание.

— В деревне нам сказали, что фрау Ева Кайзер, возможно, здесь.

— Да, это я, — сказала Ева, стараясь не выказывать своего волнения.

Гестаповцы подошли ближе.

— Скажите, что вам известно об Анне Келлер? — спросил седоволосый мужчина с моноклем, старший по званию.

Ева уже почти забыла о своей давней подруге, «куколке свинга». Анна уехала из Вайнхаузена вскоре после гибели Даниэля.

— Я не видела ее много лет.

— Хм… А что вы скажете о ее письмах?

— Каких письмах?

— Мы нашли ваш адрес в ее записной книжке в Мюнхене, а ваш почтальон два дня назад передал нам вот это.

Гестаповец показал распечатанный конверт.

— Я не понимаю.

Мужчина посмотрел на своего коллегу.

— Вы присягали на верность Фюреру, фрау Кайзер? Пульс Евы участился.

— На верность? Да, конечно. Я…

— А мама обзывала Фюрера психопатом, — ни с того, ни с сего вмешалась в разговор выглянувшая из-за спины Линди Ирина. — Спросите у нее.

Гестаповцы повернулись к Линди.

— Я… Я… — заикалась она, не зная, что сказать.

Младший агент, подойдя к двери, позвал в дом еще одного мужчину, сидевшего в машине. Это был вооруженный конвоир.

— Мы должны забрать вас обеих в Кобленц для допроса.

— Я никуда не поеду! — вспылила Линди. — Мне нужно сегодня быть на железнодорожной станции. Я со дня на день ожидаю возвращения из России своего мужа. И куда я дену своих дочерей?

Ева взяла Линди за руку.

— Мы ни в чем не виноваты.

— За детьми присмотрит одна из женщин из офиса партии.

— Что? Как вы можете…

— Молчать! Мы можем и будем. — Открыв конверт, гестаповец достал оттуда замасленную листовку, напечатанную на дешевой желтой бумаге. — Ваша подруга арестована за участие в подстрекательской организации «Белая роза». Тем не менее, перед арестом она была очень любезна, отправив это вам. — Агент саркастически усмехнулся. — Это наталкивает на вывод, что вы разделяете ее взгляды. В противном случае, зачем ей было это делать?

— Взгляды? Какие взгляды? Гестаповец передал Еве листовку.

— Они считают нашего Фюрера злом, но, думаю, вы обо всем этом уже осведомлены. — Агент посмотрел на Линди. — И психопатом, наверное, они его тоже называют.

 

Глава 29

Пройдя сокращенный курс обучения, Андреас закончил дрезденскую школу офицеров в мае 1943 года. Несмотря на ускоренные темпы, предметы излагались основательно, поэтому, кроме изматывающих физических тренировок, Андреасу приходилось проводить многие часы на занятиях по стратегии ведения боя и материально-техническому обеспечению тыла При этом особое внимание в школе Уделялось военному учебнику фельдмаршала Роммеля «Пехота атакует». Учеба давалась Андреасу труднее еще и потому, что в последнее время он начал презирать Гитлера И в этом он был не одинок. Многие курсанты испытывали по отношению к Фюреру аналогичные чувства, хотя вслух об этом и не говорили. Для всех было очевидно, что именно надменность Гитлера привела к ненужной гибели десятков тысяч солдат под Сталинградом, среди которых оказался и близкий друг Андреаса, Гюнтер Ландес.

Впрочем, время учебы пролетело быстро — особенно если учесть, что Андреасу было легко на сердце от писем Евы. Первое, душераздирающее письмо от нее пришло примерно через месяц после того, как Андреас холодным декабрьским вечером уехал из Вайнхаузена. Во второй раз Ева написала через несколько дней. В нем она добавила, что ничуть не сомневается в правдивости объяснений Андреаса. Он ответил на оба письма, высоко оценив честную самооценку Евы и извинившись за свои неверные ожидания, учитывая, насколько шокирующую он принес новость. Такое взаимное покаяние стало благодатной почвой для быстрого примирения. В результате, получив звание лейтенанта, Андреас вернулся на службу, полностью довольный жизнью.

Его батальон, оказавшись на время в составе 4-й армии затем был переведен в резерв 2-й танковой дивизии, участвуя в ожесточенных сражениях под Смоленском. В середине июля Андреаса с его подчиненными перевели обратно в 9-ю армию, отступившую на оборонительные позиции между городами Гомель и Орша. В ходе невыразимо кровавых боев обе стороны несли большие потери. Атаки советских войск не прекращались ни днем, ни ночью, сея в рядах немецкой армии страх и смерть. Впрочем, невзирая на всю тяжесть оказываемого противником давления, Андреас был больше обеспокоен жизнью его драгоценной Евы, чем ужасами войны. От нее давно не приходило писем.

Наконец, Пауль Фольк известил Андреаса, что Еву и Линди арестовали и удерживают под следствием в Кобленце. Молодой лейтенант целую неделю ходил, как тень, пока 8 сентября, в день капитуляции Италии, не получил письмо от Евы, в котором она заверила, что ее матери удалось добиться закрытия расследования. Наказание Евы заключалось в позорном изгнании из партии и лишении членства во всех национал-социалистических общественных организациях. При этом Гестапо имело право в любой момент вызвать ее на допрос или обыскать ее дом. Что касается Линди, то она отделалась строгим замечанием и небольшим штрафом.

Хотя Андреаса и огорчила подобная несправедливость, он был рад, что Ева не пострадала сильнее. Тем временем, в конце сентября его боевой товарищ и близкий друг, лейтенант фон Шауэр, был убит снайпером, и ответственность командовать батальоном сразу же возложили на Андреаса.

Несколько дней спустя, он вместе со своими подчиненными удерживал оборонительный рубеж на берегу Днепра. Во время одной из самых яростных атак противника Андреас в одиночку уничтожил два советских танка. За выдающуюся храбрость, проявленную в критической ситуации, он был представлен к Железному кресту I степени.

* * *

— Да господин пастор, я люблю Рождество, но я беспокоюсь о своем батальоне. Я узнал, что его оттеснили от Курска, и теперь они увязли в болотах севернее Киева. Мне как-то не по себе, что мои парни сражаются без меня.

Обеспокоенный Андреас сидел в кабинете Пауля Фолька — точно так же, как это было более десяти лет назад. Пастор откинулся на спинку кресла. Отложив в сторону письмо своего брата Альфреда, он взял трубку и начал набивать в нее табак.

— Как бы я хотел, чтобы все наши солдаты были на это Рождество дома, и никогда больше не уезжали, — печально сказал Пауль. — Ежедневные сообщения о потерях для меня — как нож в сердце. Боюсь, эта война станет для Германии еще одной катастрофой. Сталинград был для нас началом конца.

— Только не говорите такого на людях.

— Я знаю, сынок. Не подумай, что я — пораженец. На самом деле я осознаю, что вам сейчас надо сражаться отчаяннее, чем когда бы то ни было. Черчилль, как и Сталин, ведет войну на полное истребление. Похоже, наши враги мечтают о будущем без немцев, а Германию видят раздробленной на небольшие фермерские районы. Оскар говорит, что какие-то евреи в Америке подали идею кастрировать наших мужчин, чтобы немецкий народ вообще исчез с лица земли.

— Все это — пустая болтовня. Никто им такого не позволит… Хотя… Никогда не знаешь, как все обернется. У меня и сейчас перед глазами евреи, набитые в грузовые вагоны на станции в Варшаве, хотя нам говорили… — Услышав внизу на кухне какой-то шорох, Андреас осекся. Никогда не следовало забывать, что даже у стен бывают уши.

— Вся эта возня с депортацией дурно пахнет, — сказал Пауль, закуривая трубку. — Я знаю, что мы используем евреев для работы в польских лагерях, но на Рождество Папа Римский прозрачно намекнул об истреблении некоего «народа». Мне кажется, он имел в виду евреев, хотя все это, конечно же, — только мои предположения. Но, вполне возможно, до Папы дошла какая-то информация. Честно сказать, я боюсь радикалов. Я знаю, на что они способны, а какую позицию сейчас занимает Гитлер — непонятно. Впрочем, Андреас, ты прав. Что бы кто ни говорил, как все обернется — никто до конца не знает. Да и, по большому счету, меня сейчас больше всего беспокоит вторжение с запада. Рано или поздно американцы присоединятся к Британии и нападут на нас. Мы окажемся в тисках. Гитлер зря объявлял войну Америке. Лучше бы он этого не делал. Конечно, у американцев сейчас проблемы с Японией, но они все равно сунутся в Германию. Я узнал, что мой племянник Бобби обучает пехотных офицеров основам немецкого языка.

— Американцы всегда снабжали наших врагов, — сказал Андреас. — Думаю, все дело — в нашем договоре с Японией.

Пауль кивнул.

— Давай оставим эту тему в покое. Мир политики бывает очень сложно понять. Для меня, например, совершенно необъяснимо, почему западные страны вместо того, чтобы поддерживать нас, выступают против. Сообща мы быстро смели бы большевиков с лица земли. — Пауль затянулся дымом. — Я хотел поговорить с тобой о другом. Бибер и Оффенбахер положили конец всем сплетням о случившемся между тобой и Вольфом.

— Я только беспокоюсь о вашей дочери, господин пастор, и ни о чем больше. — Андреас, вздохнув, смял в руках свою фуражку. — Я люблю ее больше жизни и хочу, чтобы она была счастлива.

— Я тоже, — кивнул Пауль. — Еве сейчас гораздо лучше, но она по-прежнему борется с самоосуждением за то, что позволила себе очароваться Вольфом. — Пауль задумчиво помолчал. — После того ужасного происшествия на рыночной площади Ева постоянно боролась со страхом и стыдом. Ей казалось, что Вольф поможет ей вырваться из замкнутого круга. Рядом с ним она чувствовала себя значимой и защищенной. Честно говоря, Ева была не в состоянии распознать истинное лицо Вольфа Она была сломлена и просто не хотела видеть правду. Конечно, Еве должны были помочь близкие… Я оказался тем, кто подвел ее больше всех. — Смахнув слезу, Пауль указал своей трубкой на висящую на стене картину «Царство мира». — Мир — это, по сути, вопрос прощения.

В этот момент в дверь кабинета тихо постучали. Пауль быстро совладал со своими эмоциями.

— Входи.

Дверь медленно открылась, и на пороге появилась радостно улыбающаяся Ева. На ее щеках играл румянец. Она смущенно поправила волосы.

— Андреас…

При виде радостного блеска ее глаз, сердце Андреаса учащенно забилось. Пауль поднялся из-за своего стола.

— Ну, вы здесь пока поговорите, а я схожу выпью кофе на кухне.

У Евы внутри все трепетало. Ее ноги стали ватными. Взглянув в глаза Андреасу, она подумала, что никогда в жизни не видела более красивого мужчины. В своей офицерской униформе с прикрепленным на левом нагрудном кармане Железным крестом I степени он был просто неотразим.

— Ах, Ева, я так скучал по тебе! — сказал со слезами на глазах Андреас.

Это стало последней каплей. Будучи больше не в силах сопротивляться, Ева бросилась в объятия Андреаса.

— Прости меня, прости за все, — шептала она, уткнувшись лицом в его плечо.

Андреас не мог говорить. Его переполняли чувства. Он просто крепко обнимал Еву, словно боясь опять потерять ее. Она была единственной любовью его жизни, объектом его мечтаний и смыслом его существования. Ева была тем кругом, в центре которого он всегда жаждал оказаться.

Андреас осторожно, как лепестки хрупкого цветка, сжал своими крепкими руками плечи Евы.

— Для меня нет на земле ничего, ценнее тебя, Ева, — сказал он, глядя ей в глаза. — Я люблю тебя сильнее, чем могу выразить словами.

Ева трепетала. Все осуждающие ее голоса сразу же умолкли. Любовь Андреаса сокрушила голову этому змею. Еве хотелось взлететь счастливой птичкой и запеть с самой высокой крыши.

— Ах, Андреас…

Она опять уткнулась лицом ему в плечо, тая в его объятиях. Лицо Андреаса медленно приблизилось, и Ева, закрыв глаза, подставила губы для нежного поцелуя.

* * *

На следующее утро, выйдя из таверны Краузе, в которой он снимал комнату, Андреас поспешно направился к дому Фольков. Открыв на стук в дверь, пастор провел молодого офицера на кухню, где уже суетилась Ева. Нежно поцеловав ее, Андреас преподнес ей красивую гирлянду из еловых ветвей.

Повесив ее на стене в столовой, Ева вернулась на кухню и, смеясь, повязала на Андреаса фартук. Они вместе приступили к подготовке рождественского ужина. Несмотря на ужесточенный дефицит товаров, рождественское угощение в доме Фольков состояло из двух бутылок изысканного мозельского вина, фаршированного жареного гуся, сдобных булочек, фруктового пирога, жареного картофеля и брусники.

Когда вечером Пауль, отзвонив в колокола, ступил на порог своего дома, Ева зазвонила в серебряный колокольчик, призывая отца, Андреаса и Бибера в гостиную к сияющей свечами елке. Собравшись, они спели несколько рождественских песен и приступили к обмену подарками. Ева подарила Андреасу серебряные карманные часы с выгравированной на крышке виноградной лозой, а он ей — красивое платье из Берлина.

После ужина, выставив на стол любимый яблочный пирог Андреаса (хотя и без сахарной пудры), небольшой кекс и блюдце конфет с марципаном, Ева, извинившись перед отцом и Гансом, отправилась с Андреасом прогуляться при луне в соседний Коберн и к Нидербергскому замку.

* * *

— Идем сюда. — Завязав плотнее свой красный шарф, Ева застегнула верхнюю пуговицу зеленого драпового пальто и направила фонарик на небольшое скопление голых деревьев у основания крепостной насыпи. Накануне выпал снег, и теперь рваные облака, медленно плывущие по залитому лунным светом небу, отбрасывали на укрытую белым покровом землю густые, черные тени. Одетый в зимнюю шинель Андреас, взяв Еву за руку, последовал за ней вверх по извилистой тропе.

— А ты уверена, что твой отец не рассердится, что мы пропустили ночное богослужение?

— Абсолютно.

Наконец, поднявшись на вершину холма, они вошли в тень излюбленного убежища Евы. Сырой воздух был наполнен запахом мокрых камней. Древние стены замка возвышались над Мозелем подобно великанам-часовым. Взобравшись на подоконник окна, Ева и Андреас посмотрели на раскинувшийся внизу ночной пейзаж.

— Как красиво, — сказал Андреас.

Сверкая в лунном свете, между пологими холмами плавно извивался Мозель. На берегу реки раскинулась притихшая деревня Коберн. Освещенная рождественскими огнями, она словно сошла со страниц сказки. Услышав далекий свисток паровоза, Ева улыбнулась и закрыла глаза.

— Я представляю, что сейчас на крепостной стене пляшут эльфы. Думаю, они хранят свои сокровища в колодце.

— А я вижу веселых гномов, танцующих вокруг воткнутых в снег ярких свечей, — сказал, смеясь, Андреас.

Ева улыбнулась.

— А как насчет русалок?

— Да, как это я забыл! Русалки! Смотри. Вон они. Выглядывают из реки, напевая о том, как граф Андреас фон Вайнхаузен, оседлав доброго дракона, избавил от злобных гоблинов красавицу Еву.

Засмеявшись, Андреас процитировал сочиненный им когда-то стих:

Ева захлопала в ладоши.

— Ах, Андреас! Ты — просто чудо! — Она всмотрелась в скрытое тенью лицо Андреаса. — Оставайся всегда таким.

Следующие несколько мгновений они растворились друг в друге. Больше не было ни вдовы, ни солдата, ни мира вокруг — только они вдвоем. Над долиной начали переговариваться церковные колокола близлежащих деревень. Их успокаивающий перезвон наполнял зимнюю ночь миром и надеждой.

Вскоре из расположенной у подножия холма деревни долетело пение католического хора. Присоединившись к нему, Ева и Андреас спели «Тихая ночь», а затем замерли, вслушиваясь в опустившуюся на долину торжественную тишину. Любуясь темным безмятежным пейзажем, они желали, чтобы этот момент длился вечно.

Из-за невидимой излучины реки, медленно вспарывая тишину, долетело ритмичное пыхтение приближающегося поезда. Оно становилось все ближе, и вот, показавшись из-за холма, железный конь протащил послушные вагоны мимо деревни. С высоты поезд казался игрушечным. Весело прогрохотав колесами, он скрылся в темноте, и вскоре долина опять погрузилась в тишину.

Андреас поцеловал Еву.

— Ты — солнце моей жизни, — сказал он. — Ты — свет звезд над моей головой. В аду сражения твой образ принесет мне успокоение, а в зимнюю стужу я буду согрет теплом твоего сердца.

Прильнув к Андреасу, Ева утонула в его объятиях. Постояв так несколько минут, они, отойдя от окна, направились к древнему колодцу. Там, сжав в своих руках ладони Евы, Андреас еще раз поцеловал ее.

— Я люблю это место, и я люблю тебя, — тихо сказала Ева.

Андреасу показалось, что он отрывается от земли.

— Знаешь… Это место тоже любит тебя. — Андреас поднял голову. — Смотри: звезды улыбаются тебе. — Он огляделся по сторонам. — Это хорошее место. Оно наполнено надеждой. Эти стены ограждают от бед, а красота долины наполняет сердце миром. — Андреас приблизил свое лицо к лицу Евы. Его сердце бешено колотилось. — Я тоже люблю тебя, Ева. Люблю всей своей душой. — Медленно опустившись на одно колено, Андреас судорожно сглотнул. — Я люблю тебя больше жизни. Ты выйдешь за меня замуж?

Ева словно вознеслась к вратам рая. Ее наполнила радость, превосходящая все земное. Она, наконец, получило тот подарок, о котором так долго мечтала.

— Да, Андреас. Да, я выйду за тебя, — сказала Ева со слезами на глазах.

Андреас, встав, заключил свою долгожданную невесту в крепкие объятия. Его распирало от счастья, а сердце, воспарив в небеса, купалось в лунном свете под пение ангелов.

* * *

Рождество 1943 года выпало на субботу, а воскресенье для счастливой пары показалось одним нескончаемым праздником. Увлеченные водоворотом эмоций, они решили немедленно пожениться, поскольку война была неподходящим временем для долгосрочного планирования. Андреаса ожидало скорое возвращение на фронт, поэтому им позволили вступить в брак без предварительного заявления. В результате, вечером, в понедельник 27 декабря 1943 года, они уже стояли перед бургомистром Беком, проводившим короткую церемонию бракосочетания.

Ева решила надеть платье, подаренное ей Андреасом на Рождество. Учитывая требования военного времени, правительство наложило некоторые ограничения на фасоны и ткани для одежды. Так, для экономии материи край юбки должен был находиться чуть ниже колена, а плиссировка вообще оказалась под запретом. Поскольку хлопчатобумажные, шерстяные и шелковые ткани теперь шли на нужды армии, платье было пошито из темно-зеленой вискозы. Впрочем, это не делало его менее красивым. На церемонию Ева также надела перчатки цвета слоновой кости и коричневую фетровую шляпку с несколькими перьями.

В глазах Андреаса его невеста выглядела просто потрясающе. Он был одет в свою униформу. Его сапоги были начищены до зеркального блеска, а на груди безупречно выглаженного кителя красовались Железный крест и серебряная медаль за ранение.

После оформления официальных документов в мэрии счастливая пара быстро направилась в церковь, где Пауль должен был провести обряд венчания.

— Он пригласил всех? — спросил Андреас, когда они поднимались вверх по склону холма.

Ева кивнула. Ее внезапно охватило беспокойство.

— Да. Он упомянул об этом во время вчерашнего богослужения. Думаю, ни одна из деревенских сплетниц не захочет пропустить такое.

Андреас рассмеялся.

— Вот и отлично. Пусть смотрит весь мир.

— Папа вчера пригласил маму.

— И что?

— Я не уверена, что хочу видеть ее на венчании. Думаю папе тоже будет тяжело встречаться с ней. Тем более, что он чувствителен ко мнению общины.

— В таком случае, с его стороны пригласить ее было большой жертвой.

В этот момент их кто-то окликнул сзади. Обернувшись, они увидели Линди Ландес, спешащую в церковь вместе со своими четырьмя дочерьми. Они провели целый день на железнодорожной станции, ожидая Гюнтера.

— Как я рада за вас обоих! — сказала запыхавшаяся Линди. — Не могу дождаться венчания.

На Линди было красивое шелковое платье, которое она выменяла у какой-то горожанки на два больших окорока. На ее шее красовалась медаль немецкой матери. Линди взяла Еву за руку.

— Подумать только: Ева Бауэр… Фрау Бауэр! Как мне это нравится! — Обняв Еву, Линди расцеловала подругу в обе щеки. Девочки стояли позади мамы, подобно веренице утят. Подойдя по очереди к жениху и невесте, каждая пожелала им счастья.

— Ладно, идем, а то опоздаем, — сказал Андреас. — Танцы оставим на потом.

Войдя в церковь через боковую дверь, молодожены остановились в небольшой комнате позади кафедры. Ева выглянула в зал, залитый мягким светом свечей. Деревянные скамьи быстро заполнялись людьми. Органистка, фрау Диль, играла рождественские гимны.

— Ну как вы, готовы? — спросил заглянувший в комнату радостно возбужденный Оскар Оффенбахер. Получив утвердительный ответ, он быстро удалился.

Ева опять выглянула в дверь.

— Полный зал!

Андреас сделал глубокий вдох.

— Интересно, они пришли сюда, потому что рады за нас, или просто из любопытства?

— Думаю, ты знаешь ответ, — засмеялась Ева.

— Да. Из любопытства.

— Естественно, но меня это ничуть не волнует. У меня есть ты, а все остальное не имеет никакого значения.

Обняв Еву, Андреас поцеловал ее. В этот момент его кто-то похлопал сзади по плечу.

— Прошу прощения. — Это был Пауль. — Вижу, юноша, ты уже готов к венчанию, — сказал он, смеясь.

Ева взяла Андреаса под руку, и они направились вслед за Паулем в зал. Ее сердце колотилось. Затаив дыхание, она посмотрела на аудиторию, ожидая увидеть перешептывания и косые взгляды, но вместо этого община дружно встала и разразилась овациями. Потрясенная Ева изумленно переводила взгляд с одного соседа на другого. Ее глаза наполнились слезами.

Громче всех, конечно же, аплодировал Ганс Бибер, стоявший рядом с вдовой Нубер. В зале Ева также увидела фрау Викер, а также преподобного Хана и Оскара Оффенбахера с супругами. В центральном проходе, сидя в своем инвалидном кресле, радостно ликовал Ульрих Оберман. Из-за осколочного ранения у него было парализовано все тело до шеи. Доктор Кребель с женой стоял посреди ряда с молодыми вдовами. Фрау Краузе расположилась возле Линди и ее девочек, а в дальнем конце зала Ева заметила Адольфа Шнайдера и его единственного оставшегося в живых сына Удо.

Наконец, Пауль, улыбнувшись, поблагодарил общину за радушие и приступил к церемонии.

— Поскольку супружеская жизнь сопряжена со многими тревогами и печалями, вы, Андреас Бауэр и Ева Фольк Кайзер, желая публично утвердить свое решение связать себя узами брака…

Ева едва воспринимала то, что говорил ее отец. Опираясь на твердую руку Андреаса, она слышала только пение своего сердца. Любовь, смягчив ее сердце по отношению к себе и к другим, привела Еву к новому началу. Наконец-то, прощенная Богом и собой, она чувствовала себя защищенной, целостной и по-настоящему любимой.

— Андреас Бауэр, подтверждаешь ли ты здесь, перед Богом и Его святой Церковью, что, беря в законные жены Еву Фольк Кайзер, ты обещаешь никогда не покидать ее, быть верным и любящим мужем и обеспечивать ее во всем, как заповедует святое Евангелие?

— Да, подтверждаю, — решительно и торжественно сказал Андреас.

Пока пастор обращался с подобным вопросом к Еве, счастливый жених с любовью смотрел на свою невесту. Когда она сказала: «Да», — его ноги вдруг стали ватными. «Моя жена — восторженно подумал Андреас. — Она — моя жена». Он над'ел на палец Еве золотое кольцо.

Заметив Герду, которая села на заднем ряду, Пауль на мгновение умолк. Затем, вздохнув, он продолжил церемонию, поведя общину в молитве о молодоженах, а также о сыновьях, мужьях и братьях, которые служили родине на далеких полях сражения.

— И да защитит их всех рука всемогущего Бога от ярости наших врагов. Господи, по милости Твоей даруй нам мир!

По завершению молитвы Удо Шнайдер, встав, без приглашения запел один из гимнов Мартина Лютера. Община, подхватив песню, закончила ее на пятой строфе:

 

Глава 30

На следующий день после венчания, со слезами распрощавшись с Евой на перроне, Андреас усилием воли заставил себя подняться по ступеням вагона. Когда поезд тронулся, он, высунувшись в окно, не сводил со своей возлюбленной взгляда до тех пор, пока она не исчезла из виду Чем дальше Андреас отдалялся от дома, тем больше его внутреннее «я» уступало место живущему в нем солдату. К моменту прибытия в Берлин он уже был полностью готов приступить к исполнению своего воинского долга.

Андреаса направили в 275-ю дивизию, которая на тот момент входила в состав 1-й армии в западной Франции. Он воспринял это назначение со смешанным чувством. С одной стороны, как и любой немецкий солдат, Андреас воспринимал Советский Союз, как огромный котел, кипящий смертью и страданиями, но в то же время он был настолько привязан к солдатам своего батальона, что не представлял, как сможет оставить их одних в таком ужасном месте. Кто теперь будет вести их в сражение? Андреас был зол. Тем не менее, приказ есть приказ. К тому же он знал, что Ева воспримет такое назначение с чувством огромного облегчения. Андреас сразу же написал ей письмо, сообщив о своем переводе на западный фронт.

Из-за разрушенных путей поезд мог отправиться в Бретань не раньше, чем через две недели. Пользуясь задержкой, Андреас ежедневно, освободившись от своих обязанностей в штабе батальона, ходил по улицам Берлина, всматриваясь в лица людей. Жители столицы проводили по несколько часов в длинных очередях, чтобы обменять желтые пайковые купоны на мизерный продуктовый паек. А по ночам Андреас беспомощно сидел в битком набитом бомбоубежище, ожидая, пока британская авиация завершит свое ужасное дело. Всякий раз, слыша, как у него над головой взрываются бомбы, он думал о тех, кого он днем видел в очередях. Кто из них выжил, а кто погиб?

В ноябре британская авиация начала совершать налеты на Берлин каждую ночь, и теперь от многих кварталов остались лишь кучи разбросанных по улицам обломков. Величественные здания на площади Александерплац получили сильные повреждения, знаменитая гостиница «Кайзерхоф» была полностью разрушена, а Рейхсканцелярия превратилась в бесформенное скопление развалин. В пожарах, выжегших большие участки города, погибли десятки тысяч людей. По примерной оценке Андреаса, британцы уничтожили около трети столицы Германии.

Бродя по улицам Берлина, он время от времени останавливался, чтобы помочь разобрать очередную кучу кирпичей. Некоторые берлинцы начинали восстанавливать свои дома, чем немало удивляли Андреаса. «Зачем они это делают? — думал он. — Это же только начало». Андреасу и самому была неприятна такая мысль, но, будучи здравомыслящим человеком, он не мог отрицать очевидных фактов. Англичане бомбили немецкие города по ночам, а относительно новые враги Германии: американцы — днем. Несмотря на то, что зенитная артиллерия наносила вражеской авиации значительный урон, у британских и американских Военно-воздушных сил, казалось, были неисчерпаемые резервы самолетов и пилотов.

Однажды утром Андреас помог одной женщине донести до могилы ее двух детей, сгоревших прямо в своих кроватях. Позже, в тот же день, он стал свидетелем смерти старушки, которой медсестра Красного Креста перевязывала раны. Глядя в безжизненные глаза этой пожилой женщины, Андреас представил ее чьей-то бабушкой, пекущей печенье к Рождеству и закрывающей летом консервацию. Видя каждый день подобные картины, он уже не знал, кого именно проклинать: Черчилля за его омерзительную жестокость или Гитлера, заставившего весь мир пойти на такие крайности.

Беседуя с людьми, Андреас начал испытывать к американцам нечто сродни благодарности за то, что они бомбили не жилые кварталы, а стратегические объекты. Впрочем, зная о тесном сотрудничестве Черчилля и Рузвельта, вскоре можно было ожидать, что американцы тоже начнут вести войну по истреблению немцев. Самое отвратительное было то, что Черчилль наслаждался подобной войной. Андреас сплюнул. Вместе с молодым сержантом он медленно направлялся к своей казарме, устроенной в тесном погребе под землей.

— Знаете, лейтенант, если бы британцы с таким же рвением бомбили наши заводы, как жилые кварталы, то мы бы уже давно проиграли эту войну, — сказал сержант.

— Черчилль — чудовище.

— Капитан говорит, что под «безусловной капитуляцией» антигитлеровская коалиция подразумевает полное уничтожение Германии.

— Они хотят, чтобы мы упали перед ними на колени, моля о милости, — сказал Андреас.

Сержант промолчал.

— Милости? — продолжил он после долгой паузы. — Мы оба были в России. Какой милости можно ожидать от Сталина и его варваров? Посмотрите, что британцы делают с беззащитными людьми!

— По сравнению с поражением в этой войне Версальский договор покажется нам цветочками, — сдавленно произнес Андреас. — Именно поэтому мы должны сражаться. Возможно, если наши враги заплатят за свою победу достаточно высокую цену, им придется пойти на уступки.

— Я слышал, Фюрер работает над новым «Оружием возмездия», — в голосе парня читалась отчаянная надежда.

— Оружие возмездия? Хорошо бы. Нам нужно что-то в этом роде.

Андреас сомневался, что Германия успеет получить вовремя новое мощное оружие. Он спрятал замерзшие руки поглубже в карманы своей шинели. Январский вечер выдался сырым и холодным. Дул промозглый ветер. Берлин, соблюдавший правила светомаскировки, погрузился во тьму.

Вдруг со всех сторон завыли сирены, а небо над городом осветилось лучами мощных прожекторов. Где-то в темной высоте защелкали разрывы зенитных снарядов. Такого раннего налета раньше никогда не было.

— Сержант, быстрее! — крикнул Андреас, бросаясь изо всех сил вперед.

Невзирая на несколько лет боев на передовой, его охватил страх. Андреаса совсем не прельщала перспектива погибнуть под грудой развалин, но забиваться в какую-нибудь нору, подобно испуганному животному, было ниже его достоинства. Летели осколки бомб. Земля затряслась. Когда Андреас и сержант перепрыгнули через очередную кучу мусора, рядом ухнул взрыв. Пригнувшись, они закрыли головы руками, и в тот же миг их отбросило в сторону взрывной волной.

Еще одна бомба разнесла на куски верхний этаж расположенного поблизости здания, обрушив на Андреаса и сержанта град кирпичей. Кусок стены, упав на молодого солдата, убил его на месте. Задыхаясь в облаке пыли, Андреас выбрался из кучи обломков. Со всех сторон пылал огонь.

В этот момент рядом ухнул еще один взрыв, отбросив Андреаса назад. Вакуум высасывал из его легких воздух, а левую руку и плечо пронзила резкая боль. Едва переводя дыхание, Андреас, поднялся с земли. В нескольких метрах от него на землю рухнула пылающая балка. Он огляделся по сторонам. Люди в панике метались туда-сюда, как напуганные мыши. Некоторые из них горели. Андреасу казалось, что он видит страшнейший из ночных кошмаров.

Грохнул очередной взрыв, и у Андреаса все поплыло перед глазами. Звуки стали глухими и далекими, земля закачалась под его ногами. Затем все провалилось во тьму. Потеряв сознание, он упал в большую кучу золы.

* * *

3 февраля 1944 года

Ева.

Вайнхаузен, Рейнланд

Германия

Мой дорогой муж,

сегодня пришло письмо из твоего батальона. Из него я узнала, что ты был ранен во время бомбардировки Берлина вечером 20 января и сейчас лежишь в госпитале. Я так счастлива, что ты не погиб, но мне не сказали, какое у тебя ранение. Я молюсь о тебе.

Мой отец сказал, что в тот вечер британцы сбросили на Берлин более 2000 однотонных бомб. Я уверена, что посреди такого пекла тебя мог спасти только Бог. Оффенбахер предложил оплатить мне поездку к тебе, но Гестапо запрещает мне поездки по стране из-за дела Анны Келлер, Прости меня, что не могу быть рядом, но знай, что сердцем я всегда с тобой. Я напишу дяде Руди. Может быть, ему удастся навестить тебя. Не знаю почему, но я уверена, что с тобой все будет хорошо. Надеюсь, медсестры не заигрывают с тобой. Все-таки, ты — настоящий герой Германии, удостоенный Железного креста I степени!

Мама написала, что Анну Келлер казнили за подрывную деятельность в Мюнхене. Просто не верится. Не понимаю, почему она решила ослаблять веру людей именно сейчас, когда с востока наступают русские, а англичане и американцы день и ночь бомбят наши города? Такое просто недопустимо, и потому, думаю, Анна пострадала заслуженно, хотя мне ее и жаль.

Я теперь работаю на заводе в Кобленце, который выпускает разные детали для танков «Тигр». Странно видеть, что таким делом занимаются одни женщины, но война есть война.

На выходных я виделась с Кэтхен. Мы связали несколько носков для армии и пошили несколько одеял. Если тебе когда-нибудь попадутся носки с кривыми стежками, то знай, что они — от меня! По средам мы с Клемпнером совершаем так называемые «ложечные обходы». Мы заходим в каждый дом и просим ложку муки, крахмала, риса или чего-либо подобного. Мы все это рассыпаем по отдельным мешкам, а затем партия отправляет их на фронт. Люди рады помочь, но у них у самих сейчас почти ничего нет.

Оффенбахер весь свой хлеб отправляет в армию или отдает новому сиротскому приюту, поэтому мне приходится печь самой, когда удается раздобыть мукь. Правительство говорит, что население должно экономить масло и варенье. Я с этим согласна, но у кого сейчас есть масло или варенье?

Мы все знаем, что резервы Фюрера уже почти исчерпаны, но не волнуйся обо мне. Я — крепкая, а осознание того, что ты меня любишь, укрепляет меня еще больше. В очередях за пайками женщин с детьми пропускают первыми. Может, однажды я тоже смогу проходить без очереди? Надеюсь.

Линди по-прежнему каждый день ходит на железнодорожную станцию. При этом она всегда надевает самое лучшее платье и медаль матери. Она сидит на вокзале вместе со своими девочками, перебиваясь бутербродами с сыром, пока не прибудет поезд в 17:45. Я обычно приезжаю в Вайнхаузен в 17:09, и потому мы с ней видимся каждый день. Меня все это сильно печалит. Линди действительно думает, что Гюнтер вернется. На прошлой неделе она даже испекла для него печенье. Иногда я и сама начинаю верить, что Гюнтер жив. Женщины в деревне считают, что Линди сошла сума. За спиной ее так и называют: «Помешанная вдова». Они говорят, что с «той» ночи она уже никогда не была нормальной. Я недавно даже повздорила по этому поводу с фрау Хоффман.

Папа просит передать, что он молится о тебе каждый день, а также по средам проводит вместе с дьяконами молитвы о всех солдатах. Он тревожит меня. В одно из воскресений я зашла к нему вечером в кабинет и увидела, что он плачет. Позже я узнала от Клемпнера, что кто-то из партии заставил папу в тот день изменить проповедь. Хотя он и не говорит об этом, мне кажется, что он сам себя ненавидит за свое малодушие.

Андреас, я люблю тебя. Пожалуйста, поскорее поправляйся и возвращайся домой. Я буду писать тебе каждый день.

Навеки твоя

* * *

— Ну как, уже готов лазить по горам? — подмигнул Андреасу Бибер.

К великой радости Евы в середине марта ее мужа отправили домой в трехмесячный отпуск, чтобы он поправлялся дома, не занимая больничную койку. Взрывом бомбы ему сломало левое плечо. Этот перелом быстро зажил бы, если бы не началось заражение кости, которое тяжело поддавалось лечению. Именно им сейчас занимался доктор Кребель. Левая рука Андреаса висела на перевязи, но гипс уже сняли. Кожа на месте перелома была нежной и обесцвеченной. Время от времени Андреаса лихорадило.

— Вполне, — сказал он, криво усмехнувшись. Андреас осторожно поднялся на диване, на котором до этого лежал. — Но давай еще пару дней повременим. Уже работаешь в своем огороде?

Ганс поднял брови.

— Вообще-то на дворе — апрель. Уже давно пора.

— Уж у тебя-то, наверное, капуста всегда всходит строго по прямой линии.

— Всегда.

— Как там виноградники?

— Лозы выглядят такими же болезненными и усталыми, как ты. Господин Рот беспокоится.

В этот момент в комнату в сопровождении своего отца вошла Ева. В ее руках был поднос с тонкими бутербродами с ветчиной.

— Прошу прощения за такой хлеб. У меня была только овсяная мука.

— Да, мои лошади когда-то любили овес, — пробормотал Ганс.

— У тебя все еще не так плохо, Ганс, — сказал Пауль. Он был бледным и напряженным. — На прошлой неделе я три часа простоял в очереди, а в результате получил всего лишь банку тушенки и одну палку колбасы. — Пауль сел. — Сегодня утром я навещал Адольфа Шнайдера. Бедняга днями сидит и безучастно смотрит в окно. Я хотел почитать с ним Писание и помолиться, но он сказал, чтобы я убирался.

— Удо был его последним сыном, — пробормотал Ганс. — Парень заслуживал на лучшее, чем быть убитым в Италии. Эти трусливые макаронники… Из-за них у нас теперь проблемы.

Ева села рядом с отцом.

— Помнишь, как Шнайдеры каждый год на сочельник бросались в тебя снежками?

Пауль угрюмо уставился в одну точку.

— Как бы я хотел вернуть назад то время. Я бы многое делал совсем по-другому. Очень многое…

В комнате воцарилась тишина, которую первым нарушил пастор.

— Адольф меня беспокоит, — сказал он со вздохом, после чего повернулся к Андреасу. — Как ты себя чувствуешь, сынок?

— С каждым днем все лучше.

— Хорошо. Надеюсь, эта ужасная война завершится до твоего возвращения на фронт.

— Хорошо бы, но, пока она не завершилась, я должен исполнять свой долг, — сказал Андреас, стараясь не смотреть на Еву. — Мне сообщили, что меня уже ожидает новое подразделение. — Ева, поспешно разлив по чашкам суррогатный кофе, быстро вышла из комнаты. — Она не любит, когда я об этом говорю, — шепнул Паулю Андреас, заметив, что Ева на кухне поднесла к глазам носовой платок. — Я люблю ее больше жизни, но я должен вернуться на фронт.

— Ты в первую очередь нужен своей жене, — ответил Пауль непривычным для него резким тоном. — Мы проиграли войну. Фюреру следовало бы попросить о мире, пока наши враги полностью нас не уничтожили.

— Пастор, будьте осторожнее в высказываниях, — сказал Бибер, подсознательно понизив голос. — Гестапо сейчас арестовывает всех пораженцев, даже не задумываясь.

— Тогда пусть приезжают за мной. Меня уже тошнит от всех этих смертей, разрушений и страданий. И все — из-за каких-то фанатиков.

— А вы уверены, что причина — только в фанатиках? — спросил Ганс.

В комнате воцарилась тишина. Андреас задумчиво потупился в пол.

— Как бы там ни было, уже ничего нельзя изменить, — сказал, наконец, Ганс. — Теперь наша цель только одна: выжить. Может быть, потом…

— До меня доходят слухи о нашей жестокости, особенно — по отношению к евреям, — перебил Бибера Пауль. — Я — служитель Евангелия. Я должен предпринимать хоть что-нибудь.

— Эти слухи могут быть преувеличены или раздуты британской пропагандой, — сказал Андреас. — Но даже если это и не так, вы все равно ничего не сможете сделать. Вы нужны своей общине. Сейчас, когда к нашим границам приближаются русские, тревожиться о евреях или чем-либо другом — непозволительная роскошь. — Андреас нахмурился. — Вы просто не представляете, что русские могут сделать с Германией. Наши враги уже ведут разговоры о войне по истреблению немцев. — Андреас осекся. — Хотя, по правде сказать, мы и сами начали уподобляться им.

— Поэтому я и говорю, что наш долг сейчас — помогать друг другу выжить, — сказал Ганс. — После вторжения с запада, в чем сомневаться не приходится, мы окажемся между молотом и наковальней. Все, о чем мы должны сейчас думать, — это наши парни на фронтах и наши ближние.

Пауль глубоко вздохнул.

— О наших ближних? А кто наши ближние, Ганс?

Старик осекся.

— Нам нужно молиться о том, чтобы фельдмаршал Роммель как можно дольше удерживал Западный вал, — сказал Андреас. — Если противники выдохнутся, то у нас есть шанс, что они начнут мирные переговоры. Роммель — гений. Если кто-то и сможет удержать оборону, то это только он. Все западное побережье изрыто окопами и бункерами и усеяно минными полями.

Бибер взял свою чашку с кофе.

— И еще не будем сбрасывать со счетов «Оружие возмездия». Кто знает, что там наши ученые придумают со своими ракетами.

Пауль посмотрел на Андреаса.

— Как, по-твоему, где начнется вторжение?

— Трудно сказать. У нас 1300 километров оборонительного рубежа, но, как мне кажется, это будет где-то возле Кале.

— И когда?

— Генералы считают — не раньше конца июня. Это вполне логично, поскольку именно к этому времени уже высохнут дороги в Польше. Когда русские начнут наступать с востока, нам придется ослабить оборону на западе. — Андреас понизил голос. — Честно говоря, меня это беспокоит. Фюрер бросает лучшие силы против русских, оставляя сражаться с американцами и британцами детей, стариков и легкораненых. — Андреас опять взглянул в сторону кухни. — Давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом. — Подойдя к граммофону, он поставил на диск пластинку и несколько раз провернул ручку. — У нас еще есть музыка. Вот, например, Моцарт. Концерт для фортепиано с оркестром № 27. Это был любимый концерт одного офицера, с которым я познакомился в поезде по пути в Варшаву. Надеюсь, он немного развеет наше мрачное настроение.

Ева бросилась через кухню к выходящей в сад двери, в которую кто-то с силой забарабанил. На пороге стояла плачущая вдова Шмидт.

— Пастор здесь? — спросила она.

— Да, входите. — Ева провела соседку в гостиную. ~ Папа, здесь к тебе фрау Шмидт.

Вдова, подойдя к Паулю, что-то прошептала ему на ухо. Ева заметила, что отец побледнел. Фрау Шмидт передала ему какую-то записку. Пауль, взяв дрожащей рукой листок, положил его на журнальный столик и, сев на диван, достал из кармана свои очки.

В последнее время Ева начала замечать, что отец стал очень нервным. Оставшись совсем один, он тяжело переживал развод с Гердой. Кроме того, ему теперь приходилось постоянно Делить горе с прихожанами, лишившимися на войне родных.

— Папа, что там? — настороженно спросила Ева.

Медленно прочитав записку, Пауль невидящим взглядом уставился на стол. Наконец, он встал и, поблагодарив фрау Шмидт, снял очки, чтобы вытереть слезы.

— Только что в реке обнаружили тело Адольфа Шнайдера, — угрюмо сказал Пауль. Он медленно прочитал предсмертную записку Адольфа.

— «Жить на этой земле уже невыносимо. — Промолчав, Пауль продолжил: — Если увижусь с Богом, дам Ему кулаком в лицо».

* * *

— Вы сможете сделать это ради меня? — умоляюще спросила Ева доктора Кребеля.

Был жаркий июньский день. Ева сидела в кабинете доктора. В ее взгляде читалась мольба и отчаяние.

Кребель, размышляя над вопросом Евы, вытер лоб носовым платком. Даже после стольких лет лечения человеческих тел и душ, он сомневался в собственной рассудительности.

— Даже и не знаю, что тебе сказать, Ева. Я, конечно, мог бы сделать это, но не уверен, что это будет правильно.

Такой ответ явно разочаровал Еву.

— Андреас создан для земли, а не для войны. Последние два месяца он дни напролет проводит вместе с Бибером в виноградниках Рота. Зачем ему возвращаться на фронт? — Сердито настаивала на своем Ева. Встав, она нависла над рабочим столом, упершись в него руками. — Все, что от вас требуется, — сказать, что его рука еще не достаточно здорова. Всего лишь несколько слов, и Андреас останется дома.

Кребель откинулся на спинку кресла.

— Ева, послушай… Во-первых, со времени той заварухи с Германом Гестапо проверяет каждый мой шаг. Во-вторых, ты тоже у них под колпаком.

— Значит, вы боитесь?

— Позволь тебе напомнить, что ты не имеешь права требовать от меня, чтобы я солгал ради спасения твоего мужа.

Ева, встрепенувшись, вернулась на свой стул.

— Да, вы правы. Извините. Но вы сможете мне чем-нибудь помочь?

Кребель сверился со своим блокнотом.

— Честно говоря, Ева, я не знаю, — устало ответил он.

Кребель знал, что короткого заключения будет достаточно, чтобы Андреас остался дома. Это могло спасти его жизнь. Однако в таком случае его место придется занять какому-то другому юноше, который будет подвергать себя опасности. Сколько солдат пострадает из-за того, что их не вел в сражение опытный командир? Кребель сочувственно посмотрел на Еву.

— Если Андреас когда-нибудь узнает о нашем сговоре, он возненавидит нас обоих. Мы посягаем на его мужское достоинство.

— Но зато спасаем его жизнь!

Доктор, кивнув, мягко положил руку на ладонь Евы.

— Я участвовал в Первой мировой и знаю, что когда уже ничего не остается, людей держит только их честь. Я видел, как солдаты шли на верную гибель, лишь бы не быть обесчещенными. — Кребель убрал руку. — Прежде, чем я приму решение, я хочу, чтобы ты поразмышляла над тем, что это будет значить для тебя и твоего брака. Андреас, узнав об обмане, обидится на тебя и, возможно, даже возненавидит. — Кребель пристально посмотрел Еве в лицо. — Чтобы этого не произошло, тебе придется до конца своих дней носить в себе тайну, а тайны меняют людей. Поверь мне.

— Но это… Это же всего лишь несколько строк! — чуть ли не крикнула Ева.

Встав со стула, она подошла к окну. Вайнхаузен опять стал унылым, как и во дни ее детства. Люди бродили по мощеным булыжником улицам, ссутулившись и поникнув лицом. Нигде больше не было слышно детского смеха и звуков музыки. Все, что осталось от «чуда Гитлера», — это цветы в окнах, которые посреди окружающей безысходности теперь казались совершенно неуместными. Повернувшись, она твердо посмотрела на Кребеля.

— Я прошу, чтобы вы это сделали.

Кребель после мгновения нерешительности потянулся за ручкой.

— Я отправлю заключение завтра же.

Ева медленно брела домой. Остановившись в переулке возле рыночной площади, она посмотрела на сердечко, вырезанное Гюнтером Ладнесом много лет назад на толстой балке в стене дома. Рядом была нацарапано: «ГЛ любит ЛК». Ева заплакала.

Когда она пришла домой, Андреас и Бибер, смеясь, возились в саду. Несколько секунд молча понаблюдав за ними, Ева крикнула.

— Я уже дома! Минут через пятнадцать будет ужин!

Поспешив на кухню, Ева надела передник. Клемпнер как-то сказал, что передник — это униформа немецкой женщины. Пожалуй, в этом действительно был смысл. Открыв буфет, Ева уныло посмотрела на его почти пустые полки. Они ярко иллюстрировали, насколько изменилась жизнь в Германии по сравнению с довоенными годами. Открыв банку с тушенкой, Ева выложила ее содержимое на тарелку. Затем она нарезала тонкими ломтиками сыр, выловила в кадке последнюю маринованную свеклу, поставила на стол несколько ломтей грубого ржаного хлеба и выскребла остатки из последней банки вишневого варенья.

Время ужина пролетело незаметно. Ева старалась улыбаться, а Андреас был, как всегда, внимателен. После ужина она тихо сидела, слушая оживленный разговор мужа с Гансом о винограде, новых методиках дистилляции, ошибках Рота в обрезании лоз и т. п. Хотя Ева любила Бибера, когда он потянулся за своей фуражкой и встал, желая всего доброго, она с облегчением вздохнула. Ей хотелось провести остаток вечера, гуляя с Андреасом по берегу Мозеля.

 

Глава 31

— А люблю тебя, Ева.

Она крепко держала Андреаса за руку. Остановившись на берегу возле бурлящего водоворота, они сели на траву. Полноводный Мозель быстро нес свои воды к Рейну. Против течения усиленно гребло лапами утиное семейство.

— Я так счастлив! — сказал Андреас. — По-настоящему счастлив! Я сказал Биберу, что после войны хотел бы купить небольшой виноградник и построить новую винодельню. Что скажешь?

— Это было бы просто здорово, — тихо ответила Ева.

— Он вон там. — Андреас указал рукой в сторону холма, у подножия которого раскинулась деревня Виннинген. — Тот склон отсюда не видно. Бибер говорит, там очень хороший виноград. Владелец и его сын погибли этой зимой в России. Вдова хочет продать виноградник как можно скорее, но Бибер уговорил ее придержать участок для меня. Он даже предложил ей бесплатно присматривать за виноградом, если она согласится.

Ева взяла Андреаса за руку. Ее совершенно не интересовал ни виноград, ни виноделие. Все, что для нее было важно, — это Андреас. Ева видела, как оживали его глаза, когда он говорил о винограде, и ради этого она согласна была слушать его бесконечно.

— Да, это действительно замечательно. А если ты купишь тот виноградник, мы переедем в Виннинген или останемся в Вайнхаузене?

— Останемся здесь. Оффенбахер говорит, что у него ее для меня хороший грузовик. Продаст по дешевке.

Ева кивнула. «Ах, Андреас, нас ожидает долгая, счастливая жизнь. Мы можем растить виноград, радоваться детям и внукам. Неужели ты променяешь это на воинскую честь?»

Позже, ночью, Ева лежала на своей кровати, глядя в потолок. Андреас уже спал. «Как он узнает? — размышляла Ева. — Кребель ему не скажет. Я тоже не скажу». С такими мыслями она погрузилась в сон.

Проснувшись в 6:30 утра, Ева отправилась готовить завтрак. Было 6 июня 1944 года.

Они ели в тишине. Завтрак состоял из вареного яйца и тонкого бутерброда с ветчиной. Ева не сводила глаз с мужа, наслаждаясь каждым его движением, каждой улыбкой. Встав после завтрака из-за стола, она пошла переодеваться. В ее душе бурлили противоречивые чувства. Ева ненавидела свои тайны. Приведя себя в порядок и расчесавшись, она спустилась вниз.

Часы пробили семь утра. Из кухни Ева слышала, как Андреас настраивает радио. Вдруг, он включил приемник на полную громкость. Ева удивленно выглянула в гостиную.

— Вторжение в Нормандию! — воскликнул Андреас. Ева, выронив из рук тарелку, бросилась к мужу. — Оно началось ночью с парашютного десанта. Сейчас союзники высаживаются на берег с кораблей. Если мы позволим им закрепиться, то противостоять уже не сможем. — Андреас посмотрел на Еву. — Мы сейчас к этому не готовы. Роммель находится в Ульме со своей семьей.

Ева почувствовала слабость в ногах. Андреас взял ее за руку.

— Но мы не пропустим их, Ева. Я уверен!

Ева, вытерев глаза, молча кивнула. Взяв в ладони лицо Андреаса, она с любовью посмотрела ему в глаза. В них уже горел огонь сражений. В Андреасе пробудился солдат, и родина нуждалась в нем больше, чем Ева.

Прикусив губу, она смирилась с неизбежным. Отпуск Андреаса еще не закончился, но Ева знала его сердце. В нем жил господин по имени «Дож».

— Ева.

— Ты нужен сейчас своим солдатам, — тихо сказала она.

Ева не могла лишить Андреаса его воинской чести. Она решила, что скажет Кребелю, чтобы он порвал фальшивое заключение. В глазах Андреаса заблестели слезы. Он крепко обнял Еву.

— Если бы у меня был выбор…

— Я понимаю, — ответила Ева, прильнув к мужу. Перед ее глазами проплывали траурные ленты, плачущие вдовы и похороны с пустыми гробами. — Просто пообещай, что вернешься.

— Да, я вернусь, — сказал Андреас, нежно гладя Еву по волосам. — Ты — моя жизнь. — Он с вялой улыбкой посмотрел в лицо Евы. — А ты пообещай, что будешь осторожна — Лицо Андреаса вдруг стало суровым. — Я не знаю, что будет дальше, но американцы и британцы постараются дойти до Рейна, а с востока движутся русские. — Андреас опять крепко обнял Еву. — Послушай. Отныне ты должна держаться подальше от Кобленца. Обещаешь?

Ева кивнула. Выпустив ее из объятий, Андреас начал мерить комнату шагами.

— Они наверняка будут бомбить Кобленц и железные дороги. Старайся избегать поездов. Наверное, тебе лучше всего было бы пожить у Линди. Их ферма — далеко от железной дороги. Но, с другой стороны, она изолирована от мира, что тоже может быть минусом.

— Я поняла.

— Хорошо. — Андреас перешел на шепот. — А теперь слушай меня внимательно. У твоего отца есть нелегальный радиоприемник.

— У папы?

— Да Он говорит, что Би-би-си, скорее всего, лжет не меньше Геббельса, но правда находится как раз где-то посередине.

— Но это же опасно…

— В любом случае, он сможет предупредить тебя о приближении американцев или британцев.

Картина вражеских солдат, марширующих по улицам Вайнхаузена, всегда казалась Еве всего лишь дикой фантазией, но теперь это могло стать реальностью. По ее спине пробежал холодок.

Андреас, быстро поднявшись в спальню, вскоре вернулся со своим пистолетом.

— Я оставлю его тебе, и четыре магазина по восемь патронов в каждом. Вас же обучали на стрельбище? — Ева кивнула. Ее бросило в дрожь. — Хорошо. Я слышал разговоры о вооружении женщин для гражданской обороны, но, думаю, это затронет только тех, кто состоит в партии. Если вдруг пистолет найдут гестаповцы, скажи им, что я забыл его в спешке. Поняла?

Ева кивнула. Андреас посмотрел на часы над камином, а затем перевел взгляд на свою любимую репродукцию на стене.

— Думаю, солнце садится, Ева. Однако новый день все равно настанет1 Обязательно настанет. — Взгляд Андреаса, пробежав по комнате, остановился на висящем на стене портрете Гитлера. — И еще помни: с тех пор, как он предал моих товарищей под Сталинградом, я за него больше не сражаюсь. Как солдат, я должен подчиняться присяге, но мы теперь проливаем кровь не за него, а друг за друга и за родину. Пусть портрет пока висит на стене, чтобы не злить Гестапо, но когда приблизятся американцы, сожги его.

— Хорошо, я поняла. — Ева обвила Андреаса руками. — Исполняй свой долг, но, прошу тебя, вернись домой. Я прошу тебя…

* * *

К вечеру 6 июня на пропитанные кровью берега Нормандии высадилось 155.000 солдат армий-союзников, а уже 9 июня лейтенант Андреас Бауэр прибыл в штаб своего батальона, чтобы принять командование сильно обескровленной ротой из состава 7-й армии генерала Доллмана. Его рука все еще ныла, однако была вполне дееспособна. Быстро ознакомившись с боевыми задачами своей роты, Андреас отправился на оборонительный рубеж на берегу реки Вир. К середине месяца после упорных боев они были оттиснуты к основанию полуострова Котантен, а войска союзников заняли обширный береговой плацдарм, на который они высадили уже около миллиона человек.

17 июля Андреаса повергло в уныние известие о том, что фельдмаршал Роммель был тяжело ранен и отправлен домой для лечения. Еще одна ошеломляющая новость пришла через три дня. 20 июля в лесах Восточной Пруссии было совершено покушение на Гитлера. Тот факт, что он выжил после взрыва, Гитлер счел демонстрацией Божьего одобрения, и, к досаде Андреаса, 24 июля Вермахту было приказано заменить свое традиционное приветствие нацистским салютом, сопровождаемым словами: «Хайль Гитлер!»

Август прошел в нескончаемых боях и медленном отступлении немецких войск. Новобранцы, постоянно прибывали и исчезали в кровавой бойне, как мимолетные тени. Андреас даже не успевал их толком запомнить. Глядя на этот пир смерти, он постоянно размышлял, когда же наступит, его очередь. Случится это днем или ночью? Погибнет ли он от взрыва снаряда или от вражеского штыка? Сможет ли он взглянуть в лицо убийцы?

К 20 августа Андреас со своей измотанной ротой оказался в числе остатков немецкой армии, спешно отступающих за реку Див в отчаянном ночном маневре, чтобы избежать полного окружения американцами. Через пять дней он узнал, что Париж пал, а генерал Дитрих фон Хольтиц, проигнорировав приказ Гитлера, не взорвал городские музеи. Такое открытое неповиновение приказу Фюрера вызвало у Андреаса улыбку.

К середине сентября бои на западном фронте уже унесли жизни 700.000 солдат Вермахта, однако на восточном фронте потери исчислялись миллионами. Армии Сталина непреклонно наступали, обращая вспять немецкие войска, невзирая на собственные потери. Из писем, приходящих от сержанта Кюбэ и рядового Циммера, Андреас узнавал о невообразимых потерях и чудовищном варварстве. Кюбэ написал, что один из плацдармов был буквально залит кровью, а человечество еще никогда не видело подобной войны. Как он выразился, это была «битва зверей».

— Бауэр!

Андреас обернулся. От переизбытка адреналина его трясло. Только что закончился неистовый артиллерийский обстрел.

— С-слушаю, господин капитан.

— Нам понадобится огневая поддержка на том поле! Они наступают!

Андреас и его батальон держали отчаянную оборону на своем участке Западного Вала, представляющего собой 630-километровую систему бетонных укреплений вперемешку с дотами, заграждениями из колючей проволоки, противотанковыми ежами и сетью траншей вдоль западной границы довоенной Германии. Неделю назад лот, казалось бы, непреодолимый рубеж, был впервые прорван.

— Сержант Рауш! Отправьте пулеметный расчет на то поле! Быстро! — крикнул Андреас.

Внезапно, из облаков появились четыре американских истребителя. Андреас нырнул в укрытие, успев избежать потоков свинца, вспоровших траншеи с немецкими солдатами. Изрешетив несколько человек, самолеты опять скрылись в облаках.

— Стреляйте по самолетам! — крикнул Андреас, — MГ-15!

Услышав орудийные выстрелы он резко обернулся. К его позиции приближались четыре американских танка «Шерман». В тот же миг вокруг Андреаса начали рваться снаряды, взметая в воздух глыбы земли и куски бетона. Из облаков опять вынырнули самолеты.

— Пулеметчики! По самолетам!

Из дотов с обеих сторон от траншеи ритмично стучали крупнокалиберные пулеметы, простреливая поле. Противовоздушный расчет, быстро подготовил свой M Г-1.5, развернул ствол в сторону приближающихся самолетов и открыл огонь. Очередь трассирующих пуль мелькнув прямо перед первым истребителем, вспорола правый бок второго. Задымившись, он завалился на крыло.

— Продолжать огонь! — Андреас.

Обернувшись, он увидел, что через поле к их оборонительному рубежу приближается американская пехота. Затарахтели пулеметы истребителей, и Андреас опять упал на дно траншеи. Когда самолеты пронеслись над головой, он, выругавшись, вскочил на ноги и залег за укрепленной стальными прутьями фашиной, уложенной между двумя дотами. Оттуда Андреас осмотрел в свой полевой бинокль наступающих американцев.

— Три группы с «Шерманами», — сказал он себе, после чего окликнул своего связиста. — Мец, передай в батальон, что нам нужен еще один расчет бронебойщиков. — Андреас повернулся к другому солдату. — Шулер, мины в порядке?

— В порядке, господин лейтенант, — ответил рядовой Шулер.

У Андреаса промелькнула мысль, что этому пареньку, наверное, не больше шестнадцати.

— Взорвешь по моей команде, — сказал он, глядя на приближающиеся «Шерманы».

По обе стороны от стальных гигантов бежали молодые американские солдаты. Андреас рассмотрел в свой бинокль их лица. Ему показалось, что им страшно. Этому не стоило удивляться.

Андреас осмотрел своих солдат. После обстрелов истребителями и танками более десятка уже погибло, а остальные выглядели измотанными По их тинам было видно, что им тоже страшно.

Справа от Андреаса взорвались еще несколько снарядов, один из которых выбил большую воронку в бетонном укреплении дота, а другой снес часть крыши. От постоянного грохота пулеметов и орудий закладывало уши, но даже этот рев не мог перекрыть воя падающего самолета. Андреас оглянулся. Один из американских истребителей, оставляя за собой шлейф дыма, рухнул на землю.

— Давай! крикнул Андреас Шулеру, и тот повернул ручку, приведя в действие два длинных ряда мин. Земля затряслась от десятков страшных взрывов, подбросивших высоко в воздух тела американских солдат и большие комья грунта. В тот же момент Андреас приказал только что прибывшему бронебойному расчету перебраться через вал и занять передовую позицию в одной из воронок.

Под шквальным огнем американской пехоты двое солдат с противотанковым ружьем бросились вперед. Андреас наблюдал за ними, затаив дыхание. Вдруг сзади раздался нарастающий рев двух уцелевших «Мустангов". Вынырнув из облаков, они, как два разозленных шершня, начали пикировать на бронебойщиков. Все, кто был в окопах, перевели огонь на самолеты. Один из них вспыхнул, но другой, выпустив длинную очередь, изрешетил двух залегших в воронке солдат и опять ушел в облака.

Андреас отправил через вал Шулера и еще одного солдата; мельника средних лет.

— Уничтожить танки!

Американская пехота была уже совсем близко. Ее пули рикошетили по бетонным ограждениям на валу. Андреас, затаив дыхание, наблюдал за тем, как двое солдат бегут к позиции погибших бронебойщиков.

«Мустанг» на этот раз зашел сбоку. Немцы открыли по нему огонь из всего, что у них было, но истребитель опять успел выпустить очередь, искрошив на куски Шулера и мельника. Выругавшись, Андреас поднес к глазам бинокль и осмотрел поле. За первой цепью американцев шла вторая Хотя доты нанесли пехоте противника значительный урон «Шерманы» по-прежнему двигались вперед.

Громыхнул очередной взрыв: Над головой Андреаса просвистел рой раскаленной шрапнели.

— Мец! — крикнул он. — Передай в батальон, что нам нужна поддержка артиллерии. Мы не остановили танки. — Андреас повернулся к сержанту. — Рауш, отправляй еще один расчет.

Ни секунды не колеблясь, сержант похлопал по шлему молодого солдата и перепрыгнул вместе с ним через насыпь. Андреас стиснул зубы. Рауш был слишком ценен для того, чтобы проявлять подобный героизм.

Теперь всю огневую мощь немцы обрушили на американскую пехоту. На замену сильно поредевшей первой цепи сзади быстро наступала свежая волна с танками. Андреас нервно посмотрел в небо.

— Боже, пошли нам хотя бы пару «Юнкерсов».

Андреас опять впился взглядом в Рауша с помощником, которые благополучно добрались до воронки с противотанковым ружьем. Один из танков опять выстрелил, расколов прямым попаданием ближайший дот.

— Ну же, Рауш, давай, — прошептал сквозь стиснутые зубы Андреас.

От воронки вырвалась длинная вспышка огня, и через мгновение один из «Шерманов» взорвался. Андреас и его подчиненные в один голос радостно воскликнули. Рауш выстрелил во второй раз, заставив запылать еще один американский танк.

Наступающие пехотинцы бросились вперед. Андреас понял причину: за счет скорости они хотели наверстать потери в вооружении. Андреас отдал приказ активизировать еще один ряд мин. В небо взметнулись мощные взрывы, оставив в рядах американцев большие бреши.

Воткнув в свой «Шмайсер» новый магазин, Андреас занял позицию за фашиной и в этот момент увидел, как Рауш сделал третий выстрел. На этот раз он промахнулся и теперь оказался один на один с быстро приближающимся «Шерманом». Танк открыл огонь из пулемета, и Рауш, схватившись за плечо, откатился в сторону. Его товарищ тем временем пытался перезарядить ружье. Андреас, взяв в поддержку трех солдат, перепрыгнул через насыпь и под шквальным заградительным огнем бросился к Раушу. Вокруг него, чиркая по шлему и одежде, свистели пули. Двое из бежавших с ним солдат упали.

Впереди Рауш, истекая кровью рядом с уже убитым товарищем, с трудом перезарядил ружье и, пошатываясь, поднялся с ним в руках во весь рост. До приближающегося танка оставалось не более пяти метров.

— Нет, Рауш! — крикнул Андреас, но тот выстрелил в «Шерман» прямой наводкой. Танк взорвался, убив и Рауша, и оказавшихся рядом американских пехотинцев.

Закричав, Андреас услышал, как последний из его спутников, охнув, упал на землю. До американской цепи оставалось не более сорока метров. Рота Андреаса вела яростный заградительный огонь. К тому же ему была на руку густая дымовая завеса, разносимая ветром от пылающего танка.

Андреас оглянулся, собираясь броситься обратно к насыпи, но вдруг понял, что у него нет шансов. Американцы были слишком близко, и, оказавшись без дымового прикрытия, он становился для них отличной мишенью. Не раздумывая, Андреас нырнул в воронку. Вжавшись в землю, он установил у себя на локте «Шмайсер» и отстрелял последний магазин в размытые контуры приближающихся пехотинцев.

Дым выедал глаза, и Андреас, на мгновение зажмурившись, не заметил, как на него из-за белой пелены выскочила фигура в зеленой униформе. Откатившись на бок, он суетливо потянулся рукой к своей кобуре. Прямо перед ним появилось лицо молодого американца.

Андреас вскинул пистолет. Американец приложил к плечу приклад своего карабина. Андреас выстрелил первым но промахнувшись, быстро откатился в сторону. Американская пуля вонзилась в землю возле его плеча. Андреас откатился еще раз, и второй выстрел высек искры из камня в нескольких сантиметрах от его головы. Он выстрелил в ответ но опять промахнулся. Третья выпущенная американцем пуля просвистела возле виска Андреаса. Он опять вскинул свой пистолет.

В четвертый раз американец выстрелить не успел. Его карабин дал осечку, и ошеломленный молодой солдат на мгновение встретился взглядом с глазами Андреаса.

В этот момент земля затряслась от взрыва. Это открыла огонь немецкая артиллерия. В небо взметнулись огромные столбы земли, расшвыривая в разные стороны камни, большие комья грунта и кричащих американцев. Небо осветилось вспышками. Невидимая взрывная волна, словно ударом гигантского молота, отбросила Андреаса и его противника на дно воронки. В небе раздался визг пикирующих «Юнкерсов».

Закрыв голову руками, Андреас молился так быстро, как только мог. Вокруг рвались снаряды, окатывая его дождем из камней. Где-то рядом в землю вонзались смертоносные очереди, выпускаемые истребителями. Андреас изо всех сил прижался ко дну своей воронки. Ухнул еще один взрыв, и все затихло. Нигде не раздавалось ни единого выстрела.

Кашляя, Андреас медленно поднял голову, пытаясь что-нибудь увидеть за пеленой дыма и пыли. У него звенело в ушах. Казалось, его голова вот-вот лопнет. Осторожно высвободившись из-под слоя земли, Андреас встал на четвереньки, сжимая в вытянутой вперед, дрожащей руке пистолет. Оглядевшись в поисках своего американского противника, он никого не увидел. На поле не осталось ни одной живой души.

Андреас медленно распрямился во весь рост. Сквозь звон в ушах он едва расслышал радостные крики своих солдат у себя за спиной. Обернувшись, Андреас увидел, что они машут ему руками. И тогда он побежал — побежал так быстро, насколько только ему позволяли подкашивающиеся ноги.

* * *

Запись в дневнике от 27 декабря 1944 года:

Сегодня — наша первая годовщина свадьбы, а я целый день проплакала. Андреас написал мне прекрасный стих. Бумага его письма пропахла порохом. Я так сильно его люблю, но сейчас гибнет столько солдат, что я уже сомневаюсь, что мы увидимся. Газеты каждый день исписаны некрологами. Андреас приснился мне прошлой ночью. Я видела, как он собирает виноград и улыбается. Он пишет, что его солдаты надеются на то, что новые ракеты «Фау-2» изменят ход войны. Я тоже на это надеюсь.

Доктор Кребель говорит, что моя беременность протекает нормально. Меня это одновременно и радует, и печалит. А если у моего ребенка не будет отца? Что если американцы убьют меня после родов? Доктор Кребель ругает меня за подобные мысли. Он говорит, что дети — это Божий дар надежды. Именно поэтому, как он считает, Иисус пришел на землю младенцем. И еще он постоянно напоминает мне, что американцы — это нерусские.

Андреасу я до сих пор так ничего и не сказала. Я не уверена, что это нужно. Я надеялась, что он приедет домой на Рождество, но рассчитывать на это было, конечно же, глупо. В этом году солдатам не до Рождества. Доктор Кребель тоже не уверен, что я должна рассказать Андреасу о ребенке. Это может помешать ему сражаться. Папа тоже не советует мне этого делать. Я понимаю, что новость о ребенке может подорвать решимость Андреаса в бою, но, вдруг он погибнет, так и не узнав, что стал отцом?

Теперь все мы голодаем. Меня немного беспокоит, что мой малыш не получает достаточно питания. Продуктов в деревне с каждым днем становится все меньше. Тяжелые времена переживают даже фермеры.

Вокруг все только и говорят, что об убийстве солдатами СС евреев в Польше. Папа считает, что фанатики на такое вполне способны, но не стоит сбрасывать со счетов и преувеличения вражеской пропаганды. Он слышал по Би-би-си совершенно нелепые вещи. А вот Кэтхен подобные слухи только радуют. Она считает, что эта война началась именно из-за евреев. Кэтхен сильно их ненавидит. Я спросила об этом у Клемпнера, и он сказал, что Германия просто депортировала евреев в трудовые лагеря, где они шьют униформы и делают другие вещи, необходимые для фронта. Он спросил меня, какой может быть смысл в том, чтобы убивать работников в которых мы сейчас так остро нуждаемся. Я рассказала об этом Кэтхен. Она была разочарована.

Женщины в церковном швейном кружке рассказывали о так называемом «Плане Моргентау». Они говорят, это подтверждение того, что американцы — в союзе с евреями, которые намерены раз и навсегда уничтожить Германию, Меня больше всего беспокоит та часть плана, в которой сказано, что каждому немцу следует разрешить получать в день не более тысячи калорий. Неужели они подразумевают также и детей? Мы же просто вымрем от голода. Фрау Викерс говорит, что американцы хотят лишить нас всей промышленности u разбить Германию на небольшие фермерские районы. На мой взгляд, для американского президента рассматривать такие планы — настоящий позор. Неужели их никто не остановит?

На прошлой неделе приезжала мама. Она хочет, чтобы поехала с ней и ее новым мужем в Дрезден, чтобы дождаться там окончания войны. Она говорит, что между правительствами Германии и Британии есть какое-то секретное соглашение. Фюрер согласился не бомбить Оксфорд, а Черчилль — Дрезден. Я сказала, что не могу оставить папу, и что Черчиллю нельзя ни в чем доверять. Но мама все равно едет в Дрезден. Значит, так тому и быть.

Папа и Оффенбахер сегодня занимались строевой подготовкой на рыночной площади вместе с другими ополченцами Вайнхаузена. Как по мне, это выглядело просто нелепо. Униформа висит на них мешками, а пастор с винтовкой в руках — это вообще слишком. Впрочем, как мне показалось, папе это нравится. Наверное, с оружием в руках он чувствует себя сильным. Бибер же ходит злой, как шершень, потому что Клемпнер не зачислил его в состав ополченцев из-за возраста. Ганс говорит, что, несмотря на свои семьдесят семь, он еще не забыл, как правильно стрелять. Конечно, старики и школьники — неровня настоящим солдатам, но, если сюда придут американцы, им придется сражаться.

Бедная Линди по-прежнему каждый день ходит на станцию, ожидая Гюнтера.

Весь мир сошел с ума.

Вчера, открыв свою Библию, я нашла те нарциссы, которые мне когда-то подарил Вольф. Меня чуть не стошнило, и я сразу же их выбросила.

 

Глава 32

Пауль Фольк посмотрел в небо. У него над головой, скрытая непроницаемой пеленой январских облаков, прогудела на восток эскадрилья американских бомбардировщиков Б-17.

— Опять будут бомбить Кобленц. Да поможет Бог этим несчастным!

Пауль поднял воротник пальто. Подул промозглый ветер. Опять пошел снег.

— Я вчера после церкви навестила Линди, — сказала Ева. — Она хочет взять семерых детей из города. Клемпнер сказал мне, что партия собирается как можно скорее начать эвакуацию.

— Мне жаль горожан. Многие из них оказались на улице. Некоторые голодают, а те, кто побогаче, ездят по фермам, выменивая продукты на украшения и одежду. Я видел на этой неделе некоторых своих прихожанок в совершенно нелепых шляпках.

Ева покачала головой.

— Но даже у фермеров запасы не беспредельны. У Линди, например, на полках уже пусто.

Пауль кивнул.

— И у Оффенбахера пекарни разрушены.

Они неторопливо шли с рынка, неся в корзинках свои немногие покупки. Ева смогла найти банку копченой свинины, несколько свиных ребрышек для супа и небольшой пакет ржаной муки. Ей повезло, поскольку через день истекал срок действия ее купона на муку.

— От Андреаса есть свежие новости? — спросил Пауль.

— Да. Военная почта совершает чудеса. Андреас получает все мои письма, а ко мне доходят все его. Но, конечно, каждое перечитывается цензором. — Ева остановилась, чтобы плотнее обвязать вокруг шеи шарф. — О сражении в Арденнах Андреас сказал только, что оно было ужасным, и больше ничего.

— Думаю, американцы удивлены, что мы до сих пор не упали духом. — Пауль, оглядевшись по сторонам, понизил голос. — Но уже ни для кого не секрет, что мы не в состоянии победить.

Ева напряглась.

— Не говори так. Армия разрабатывает новое оружие и…

— Дорогая моя, — прервал дочь Пауль. — Я молюсь только о том, чтобы наши солдаты своим мужеством смогли купить приемлемые условия мирного договора.

— Купить? Как ты можешь такое говорить! Получается, ты молишься о том, чтобы наши солдаты пролили побольше крови?

Ева, нахмурившись, отвернулась от отца. Пауль поправил себе воротник. Порыв холодного ветра едва не сдул с его головы шляпу.

— Прости, Ева. Я совсем не это имел в виду.

Приблизившись к своему дому, они увидели на обочине черную, длинную машину.

— Гестапо, — прошептал Пауль.

По спине Евы пробежал холодок.

— Папа…

— Думаю, тебе лучше идти домой. Я сам разберусь.

— Но…

— Прошу тебя, просто иди дальше.

Ева кивнула. Ее сердце колотилось, а ноги стали ватными. Остановившись перед ведущей к дому дорожкой, она поцеловала отца в щеку. В машине открылись дверцы, и Пауль подтолкнул Еву, чтобы она шла дальше.

Из машины вышли два агента Гестапо в черных кожаных пальто. Придерживая шляпы от порывистого ветра, они направились к Паулю. Еще один агент остался сидеть за рулем машины.

— Пастор Пауль Фольк? — спросил один из гестаповцев приближаясь большими шагами.

— Да.

— Хайль Гитлер! — отсалютовали оба агента.

Пауль не ответил.

— Я — оберштурмфюрер Бруно Альтман, а это — обершарфюрер Херш, — проворчал один из агентов с одутловатым лицом и широко поставленными глазами. Второй агент был тонкогубым и длинноносым. Оба гестаповца угрюмо смотрели на Пауля. — Нам необходимо обыскать ваш дом.

От резкого порыва ветра, насквозь пронизавшего его пальто, у Пауля перехватило дыхание. Удерживая одной рукой воротник на горле, другой он схватился за шляпу. Пауль бросил тоскливый взгляд в сторону Евы, которая наблюдала за происходящим из затененного угла церковного двора. Он глубоко вздохнул.

— Ну что ж, входите.

Агенты последовали за Паулем в гостиную, где он включил единственную работающую лампочку. Тусклого желтого света едва хватало, чтобы выхватить из мрака углы сырой комнаты.

— Не желаете шнапса? — спросил Пауль, снимая шляпу и перчатки.

Херш был не в настроении для шуток.

— На основании доноса вы обвиняетесь в пораженчестве, подстрекательстве и контрабанде.

Пауль тер руки, пытаясь их отогреть.

— Говорите, по доносу? Как возвышенно!

Альтман, сдернув со своей правой руки перчатку, влепил Паулю пощечину.

— Глупец! Думаешь нам дерзить?

Пощечина больно обожгла замерзшую щеку Пауля. Поморщившись, он закрыл глаза. Последние месяцы, сидя в темном пустом доме, он провел много времени, размышляя над тем, кем он был. Глупцом? Да. Но трусом он больше быть не собирался. Открыв глаза, пастор сделал глубокий вдох.

— Эй, Херш, пишите. Во-первых, эта война проиграна. Во-вторых, причина нашего краха — Гитлер. И, в-третьих, наверху у меня есть радиоприемник, по которому можно послушать интереснейшие передачи Би-би-си. — Пауль повернулся к Альтману. — А теперь можете, если хотите ударить меня по второй щеке.

Грубо вытолкав Пауля из дома, гестаповцы потащили его к машине. К ним, подбежала Ева.

— Остановитесь! — крикнула она, — Что вы делаете?

Агенты, не обращая на нее внимания, продолжали вести пастора к машине. Альтман повернулся к Еве.

— Полагаю, вы — фрау Бауэр, дочь подозреваемого?

— Да, это я.

Ева заметила в руках Альтмана радиоприемник. Взглянув на отца, она была потрясена его спокойствием и непривычным для него мужеством. Ее страх мгновенно уступил место уважению. Еве захотелось закричать на весь Вайнхаузен, о том, насколько, в действительности, смел их пастор Фольк. Она с восхищением посмотрела в глаза отцу.

— Ева, я люблю тебя… — начал Пауль, но удар в живот от Херша заставил его замолчать.

— Я тоже люблю тебя и очень горжусь тобой, — сказала Ева, пытаясь обнять отца.

Альтман, отстранив ее, рывком открыл заднюю дверцу и швырнул радиоприемник на сиденье. Дав Херщу знак садиться с Паулем в машину, он крепко схватил Еву за руку.

— Фрау Бауэр, надеюсь, вы понимаете, что мы до сих следим за вами?

— Мне все равно, — отрезала Ева, морщась от грубости, с которой Херш заталкивает ее отца в машину.

— Правда? Вот и хорошо. Надеюсь, вы не будете вмешиваться в наше расследование. Меня это удивило бы. Беременной жене храброго немецкого офицера следует быть… скажем так… лояльнее. Особенно учитывая, что ее мужа могут перевести на восточный фронт.

Ева выдержала удар.

— Оберштурмфюрер Альтман, свяжитесь с Манфредом Шиллером. Он — агент вашего дрезденского отделения. Думаю, он вам все объяснит.

Уголки губ Альтмана поползли вверх.

— Все дело в том, что приказ обыскать дом вашего отца поступил именно от господина Шиллера.

У Евы внутри все сжалось, и закружилась голова.

— И кто же, по его мнению, дал папе радиоприемник?

Громко засмеявшись, Альтман отпустил руку Евы.

— Всего хорошего, фрау Бауэр.

— Но куда вы его везете?

Ничего не ответив, Альтман сел на заднее сиденье, затиснув Пауля между собой и Хершем, и хлопнул дверцей.

— Папа! — закричала Ева. — Папа!

Бросившись вдогонку за машиной, она увидела, как отец, обернувшись, посмотрел на нее в заднее окно. Еве было тяжело бежать. Упав на колени, она, глядя вслед черной машине, быстро удаляющейся по заснеженной улице, горестно завыла.

* * *

К началу марта 1945 года Андреас напоминал скорее призрака, чем человека. За его спиной остались более пяти лет войны, наполненных самыми ужасными картинами. Он сражался рядом с людьми и против людей — добрых и злых, храбрых и трусливых. Он боролся с Божьими природными стихиями и с самим Богом. Все эти годы Андреас вел битву не только вне, но и внутри себя. Теперь же, когда американцы преодолели Западный вал и вторглись в Германию, у него не было времени ни размышлять, ни чувствовать. Ему едва хватало времени на то, чтобы выжить.

К 6-му марта 3-я американская армия генерала Паттона отбросила Андреаса и его 7-ю немецкую армию за реку Прюм, к деревне Кольберг, расположенной в каких-то пятидесяти пяти километрах от Вайнхаузена. Немецкие войска несли ужасные потери, а их боевой дух давно угас вместе со всякой надеждой на спасение.

Вдобавок ко всему, Андреаса в последнее время изводило гнетущее чувство, что он, как и большинство простых немцев, был обманут собственными правителями. Его всегда задевала отталкивающая риторика партийных фанатиков, он хорошо знал о казнях инакомыслящих и собственными глазами видел направляющиеся на восток грузовые вагоны с евреями, однако все эти годы ему объясняли, что первое — это просто гипербола, второе — необходимые меры для сохранения общественного порядка, а третье — всего лишь переселение. Тем не менее, все эти составные части, соединяясь воедино, образовали неприглядную картину. Кроме того, до Андреаса доходили слухи о других, более страшных вещах.

То, ради чего он сражался, оказалось ложью. Лишившись внутреннего стержня, Андреас апатично предал себя произволу судьбы. Единственным достойным основанием для борьбы оставалась только его любовь к Еве, сострадание к его народу и верность присяге.

— Лейтенант, подойдите!

Андреас, обернувшись, увидел тяжелораненого офицера, лежащего в темном углу полевого лазарета. Он снял свою фуражку.

— Хайль Гитлер, господин майор!

— Мне нужен священник, — прохрипел тот.

Его униформа была залита кровью от ранения в живот. Вдобавок к этому, у него было прострелено легкое, из-за чего на его губах выступила розовая пена. Андреас огляделся по сторонам, пытаясь найти между мечущимся медперсоналом капеллана.

— К сожалению, господин майор, я не вижу…

Офицер слабо ухватил Андреаса за руку.

— Как вас зовут?

Андреас, пришедший в лазарет, чтобы навестить раненого солдата из своей роты, сел на табуретку возле раскладушки, на которой лежал майор.

— Лейтенант Бауэр.

Офицер кивнул.

— Майор Лербах, 5-я танковая дивизия.

Он какое-то время лежал молча, глядя в парусиновую крышу у себя над головой. В нескольких километрах в стороне грохотали взрывы. Американская артиллерия обстреливала позиции Вермахта. Возле входа в лазарет медперсонал быстро сажал в грузовики раненых.

— Через час меня уже не будет, — с трудом сказал Лербах. Ему было тяжело дышать. — Не хочу умереть, не исповедавшись.

— Я пойду, поищу священника…

— Стойте, Бауэр. У меня нет времени, — прохрипел Лербах. — Выслушайте меня.

— Но я…

Лербах из последних сил поднялся на локти.

— Выслушайте меня, — сипло повторил он, глядя Андреасу прямо в глаза. — Мы убиваем евреев на востоке. Десятками тысяч.

Андреас тревожно огляделся по сторонам. Рядом никого не было.

— Вы мне не верите, — Лербах откинулся на подушку.

— Я… Я знаю, что некоторых из них расстреливали, но…

Лербах выругался.

— Нет, далеко не некоторых. — Он помолчал, чтобы перевести дыхание. — Мы уничтожаем их, как паразитов. — Лербах сделал еще одну паузу. — Лагеря в Польше — не просто трудовые. Гиммлер хочет полностью истребить всех евреев. Тех, кто слишком слаб, чтобы работать, сразу убивают, а после войны такая же участь постигнет и всех остальных.

Андреас выпрямился на табуретке.

— Но я же сам слышал, как офицеры СС говорили о будущей стране для евреев. Думаю…

— Послушайте! — оборвал Андреаса Лербах. — Я был в Треблинке. Один полковник «Мертвой головы»-рассказывал мне, что ему приходилось следовать «неприятной необходимости». — Лербах стал кашлять. По его подбородку побежала струйка крови. — Так он это назвал. Сказал, что должен быть сильным. Он начал мне такое рассказывать… — майор замолчал. — Я тогда закрыл глаза и сказал, что не хочу больше ничего знать. — По телу Лербаха пробежала судорога. — Боже, будь милостив ко мне! Я этого не хотел. Они пытаются держать это в секрете. Они боятся людей. Партия всегда боялась людей. — Лербах с трудом перевел дыхание. — Я хранил их тайну. Если бы я открыл ее, то это привело бы к нашему поражению. — Майор помолчал. — Но мы все равно проиграли. Русские уже захватили лагеря, и правда все равно выйдет наружу.

— Но русские могут и солгать.

Лербах разжал свою ладонь. В ней лежала маленькая, выпачканная кровью фотография его жены и двух дочерей.

— Это моя семья, Бауэр. Взгляните.

Андреас посмотрел на три лица, улыбающихся на фоне какого-то озера.

— Они у вас — красавицы, господин майор.

— Я поклялся их жизнью… — Лербах, умолкнув, обмяк.

Андреас провел рукой себе по волосам. У него в голове все смешалось. «Я допускаю, что в лагерях бывают случаи жестокости, но это — уже слишком», — подумал он.

— Как и большинство из нас, я не люблю евреев, господин майор, но я никогда не испытывал к ним ненависти. Мне кажется невероятным, чтобы их кто-то настолько ненавидел.

Лербах не ответил. Андреас облизал губы. Он знал, что некоторые из его солдат ненавидят евреев. Разве этому стоило удивляться, учитывая, чему их годами учили в «Гитлерюгенд»? Но при этом они не опускались до бессмысленной жестокости. Конечно, Андреас догадывался, что некоторые ненавидят евреев до такой степени, но разве они не были лишь экстремистами-одиночками?

Если то, о чем рассказал Лербах, правда, то в какой-то момент все изменилось, а этого никто не заметил. Но имеет ли это какое-либо значение теперь, когда в Германию вот-вот вторгнутся русские? И что обо всем этом думает Фюрер?

На Андреаса нахлынул поток воспоминаний: избиение евреев на улицах, карикатурные плакаты, унижающие фильмы, фанатичные речи… Каждое такое событие в свое время казалось обособленным от других, но теперь… Неужели истребление евреев — это политика правительства?

— Если это правда, господин майор, то нам ни от кого не будет пощады… Никому из нас… И никогда… Даже от Бога.

Предсмертное признание майора Лербаха легло на сердце Андреаса тяжелым камнем — настолько тяжелым, что он на марше едва волочил ноги. На протяжении всего 7 марта ему не давал покоя только один вопрос: виновно ли правительство Германии в геноциде? Для Андреаса, немецкого солдата, это был вопрос чести.

С одной стороны, массовое истребление евреев выглядело абсурдным преувеличением, но если бы не уверенное свидетельство Лербаха, то о нем не стоило бы даже и размышлять. Впрочем, нельзя было забывать и о тревожных слухах, витавших в последние годы. Они всегда оставляли какой-то неприятный осадок, но это были всего лишь слухи, на которые всегда можно закрыть глаза.

Андреасу вспомнились застольные беседы былых лет, когда его друзья обличали пасторов «Исповедующей Церкви» в чрезмерной придирчивости. Теперь для него уже не было все настолько однозначно. Андреас начал подозревать, что его, как и многих других немцев, одурачили.

К вечеру он был морально истощен. Глядя в одну точку перед собой, он не отвечал на вопросы подчиненных, не передавал в батальон отчетов о потерях и не обращал внимания на взрывающиеся вокруг снаряды во время ночного артобстрела… Андреас терзался. Неужели он присягнул на верность изменникам? Но, может, все-таки есть какое-то другое объяснение? В холодном ночном небе, освещаемом вспышками и пожарами, прогудел самолет. Андреас, упав на колени, стиснул руками свою голову.

— Боже! Боже! — взмолился он, не зная, что еще сказать.

На рассвете 8 марта рота Андреаса опять получила приказ отступать. На севере американцы форсировали Рейн — главную водную артерию Германии. Эта новость стала для немецких солдат ужасным ударом, и все же 7-я армия Андреаса, отступив на юг, заняла оборону вдоль Мозеля.

Они миновали монастырь Мария Лаах. Андреас знал, что находится всего лишь в двадцати пяти километрах от своего родного Вайнхаузена. С тяжелым камнем на сердце он окинул тоскливым взглядом однотонный пейзаж. Андреасу больше не хотелось быть солдатом. Он с удовольствием выбросил бы свое оружие и вернулся домой. Его сердце рвалось через поросшие лесами холмы к его дорогой Еве.

Андреас постоянно думал о ней. Чем она занимается в данный момент? Сидит за швейной машинкой или стоит в очереди за пайком? Андреасу было тревожно. Исполнила ли Ева обещание держаться подальше от Кобленца?

Еще он беспокоился об ее отце. Чтобы обхитрить цензоров, Ева написала, что Пауль «служит» в Шемберге южнее Штутгарта. В действительности же он работал там в руднике. Андреас также размышлял, оказалась ли мать Евы среди 200.000 стариков, женщин и детей, сгоревших заживо во время бомбардировки Дрездена в середине февраля. Он представлял, как ее обугленные останки сгребают бульдозером в общую могилу, уже заполненную телами бабушек и девочек.

Андреас с тоской посмотрел на своих марширующих солдат. «Мальчишки и старики, — подумал он. — Боже мой, какое безумие!» Каждый из изнуренных солдат был готов погибнуть следующим за дело, в положительный исход которого уже почти никто не верил. И все же они не опускали головы. Значит, и Андреас тоже должен был держаться.

Перед лицом неизбежного поражения никто из них не лишился чувства собственного достоинства. Андреаса это восхищало. Он гордился своими товарищами и любил их. Пусть даже всех их предало правительство — они друг друга не предали.

Вдруг из серых туч вынырнули два американских «Мустанга». Солдаты залегли по обе стороны от дороги. Через мгновение взорвался один из санитарных грузовиков. Но Андреас просто стоял на дороге, наблюдая за происходящим, словно за мелькающими на экране кадрами фильма. Его потянул за рукав к земле юный сержант Вилли Клеммер — бывший служащий магазина из Гамбурга.

— Господин лейтенант, что с вами?

Андреас посмотрел на встревоженное лицо сержанта. Голос парня долетал до него гулким эхом, как будто издалека. Андреаса тряхнул за плечо еще один солдат.

— Господин лейтенант!

К Андреасу вернулось ощущение реальности. Его взгляд стал осмысленным. Словно пробудившись от сна, он огляделся по сторонам.

— Да… Дело скверно… Спасибо.

В этот момент объявили отбой воздушной тревоги, и Андреас вернул роту на марш. Но мыслями он все равно был далек от этой дороги. «Может, Лербах что-то напутал? Или же просто бредил от переизбытка морфия?» От такого предположения Андреасу стало немного легче. «Но даже если и так, Лербах все равно был прав в том, что война проиграна, и мои солдаты умирают ни за что». Андреас сделал большой глоток воды из своей фляги.

После полудня рядовой Мец подбежал к Андреасу с рацией.

— Из батальона, господин лейтенант!

Андреас приложил к уху динамик.

— Бауэр на связи.

Он с угрюмым лицом выслушал сообщение. Американская пехота предприняла быстрый обходной маневр вокруг поросшего лесом холма южнее немецкой колонны. Если они успеют перерезать дорогу, то вся колонна окажется в окружении. Андреас тут же отдал приказ, и его солдаты, наклонив вперед головы, начали быстро продираться наперерез американцам через густые заросли. Оказавшись на западном склоне холма раньше противника, они быстро выкопали мелкие окопы и залегли в тревожном ожидании.

Андреас быстро прошел вдоль рубежа, проверяя, правильно ли размещены пулеметные точки. На обоих флангах он поставил огнеметчиков.

— Приказ — любой ценой не пропустить врага! — крикнул он. — Колонна должна успеть пройти вдоль другого склона холма. Мы — их прикрытие. Как только колонна пройдет, в тыл американцам с востока зайдет подкрепление. Все понятно?

— Так точно, господин лейтенант, — последовал усталый ответ солдат.

Быстро сгустились сумерки. Андреас надеялся, что американцы по темноте дальше не сунутся. Он терпеть не мог ночных сражений. Осветительные ракеты, вспышки выстрелов, мелькания трассирующих пуль и ослепительные взрывы снарядов потом преследовали его в кошмарах. Проверив пружины восьми магазинов для «Шмайсера», Андреас медленно наполнил их патронами. Выложив возле себя четыре гранаты, он вытер песок со своего пистолета и провел пальцем по лезвию ножа Андреасу только однажды за всю войну довелось пустить в ход нож, и он надеялся, что ему больше никогда не придется этого делать. «Ну где же они?» — подумал лейтенант.

Ночная тишина вновь подтолкнула его к размышлениям. Поскольку война уже была проиграна, Андреасу претила мысль о необходимости убивать американских и британских солдат. Но у него не было выбора. Как он мог не встать на защиту своей родины и своих товарищей: простых фермеров, школьных учителей и клерков? Андреасу так хотелось, чтобы этот кошмар поскорее закончился.

«Парни, конечно же, понимают, что война проиграна, — размышлял он. — Значит, нас ожидает поражение. Но кому? Лучше уж американцам, чем русским. Стоит ли рассказывать кому-нибудь о том, что сказал Лербах? А вдруг это все неправда?» Тут Андреаса посетила неожиданная мысль. Его сердце учащенно забилось. «А что если я прикажу парням сдаться в плен? Тогда весь позор ляжет на меня, а не на них. Но как же присяга? — Андреас посмотрел на своих солдат. — Что лучше: сдержать свою клятву перед Гитлером или спасти этих ребят? — он вытер дрожащей рукой вспотевший лоб. — Если мы сдадимся в плен, то вся колонна неминуемо погибнет. Но должно же это все когда-то кончиться! Вот только когда? И каким образом? Просто нужно дать колонне время уйти».

Поток мыслей в голове Андреаса остановил резкий хлопок, эхом разнесшийся по лесу. Один из его солдат выпустил в воздух осветительную ракету, выхватив из темноты цепочку американских пехотинцев у подножия холма.

Рота Андреаса открыла огонь. Противник сделал несколько ответных выстрелов. К тому моменту, когда ракета с шипением угасла, американцы отступили, оставив на дороге двух убитых. Одна из последних выпущенных ими пуль угодила прямо в лицо молодому солдату, лежавшему в окопе рядом с Андреасом. Повернувшись к убитому, он посмотрел на то, что осталось от головы его товарища. Это стало для Андреаса последней каплей.

Схватив за руку сержанта Клеммера, он оттащил его в сторону и шепотом отдал приказ сдаться. Клеммер начал громко возражать, но Андреас прикрыл ему рот рукой.

— Немецкий солдат приказы не обсуждает, а выполняет. — Сержант кивнул, и Андреас убрал руку. — Рейх еще существует, а ты — хороший солдат, поэтому должен подчиняться мне.

Кивнув, Клеммер потупился себе под ноги.

— Положи винтовку на землю и следуй за мной!

Сняв с плеча свой «Шмайсер», Андреас опустил его на землю. То же самое он сделал с пистолетом. В его висках стучала кровь. Взглянув вглубь темного леса, Андреас сделал глубокий вдох и, не говоря ни слова, начал спускаться по склону в сторону позиций американцев.

Его крадущаяся, сгорбленная походка так сильно отличалась от гордого «гусиного шага», которым он когда-то маршировал на парадах. С каждым метром на Андреаса все сильнее наваливался груз сомнений. Он нервно вздрагивал от хруста каждой сломанной ветки под ногой. Эти триста метров были самыми долгими, трудными и мучительными в его жизни. Андреас спотыкался и скользил, падал и снова поднимался. Казалось, он разучился нормально ходить, но этому не стоило удивляться. Он не просто шел по ночному лесу. Это был болезненный путь человека, оставившего позади свое старое «я», чтобы обрести новое. Это был путь пилигрима.

— Не стреляйте! Мы сдаемся! — крикнул на ломаном английском перепуганный Клеммер, когда их окружили удивленные дозорные.

Ошарашенные американцы, приказав немцам заложить руки за голову, быстро отвели их в тыл. Андреаса и Клеммера светом фонарика в лицо встретил растрепанный капитан.

— Лейтенант Бауэр, — представился Андреас, отдав честь. Он указал на товарища. — Сержант Клеммер.

Американец сплюнул. Андреас приказал Клеммеру объяснить суть их плана. Когда тот закончил, капитан пристально посмотрел на Андреаса.

— Вы что, держите нас за идиотов? Я знаю, что вы задумали засаду.

Клеммер перевел заверения Андреаса, что на рассвете он прикажет своим людям сдаться. Американец колебался.

— Почему я должен вам верить?

Достав из нагрудного кармана маленький Новый Завет, Андреас вынул из него фотографию Евы и передал ее капитану.

— Клеммер, скажи ему, что я люблю ее больше жизни. Я оставляю это у него, пока не приведу сюда нашу роту.

 

Глава 33

На рассвете Андреас со своим сержантом повел настороженных американцев вверх по склону холма к немецким окопам. Подняв вверх руки, Андреас крикнул, размахивая большим белым полотном:

— Не стреляйте! Мы сдаемся! Не стреляйте!

Его солдаты, подобно серым призракам, начали медленно подниматься с земли в утреннем тумане.

— Это вы, господин лейтенант?

— Да. Слушайте мой приказ! Бросайте оружие! Мы сдаемся!

Из-за спины Андреаса показалась зеленая вереница американцев. Восемьдесят четыре немецких солдата начали неохотно, один за другим, опускать на землю оружие и поднимать вверх руки. Американцы сразу же бросились к ним. Через несколько мгновений рота была окружена. Андреас облегченно вздохнул. Повернувшись к американскому офицеру, он отдал честь.

— Ты смотри… Оказывается нацисты тоже умеют держать слово, — сказал капитан. — Держи свою фотографию. — Он передал Андреасу снимок Евы. — Должен сказать, тебе повезло с женой. Красотка!

Быстро разоружив понурых немецких солдат, американцы выстроили их в шеренгу и повели вниз по склону холма. Идя с поднятыми вверх руками рядом с капитаном, Андреас просчитывал свой следующий ход. Теперь, когда его люди в безопасности, он должен был придумать, как сбежать к Еве. Он метнул взгляд из стороны в сторону, изучая обстановку.

Американцы смеялись. Большинство из них курили. У Андреаса промелькнула мысль, что они невероятно беспечны.

Не успели они достигнуть подножия холма, как из-за восточной опушки леса неожиданно появились три группы немецких пехотинцев, открыв по опешившим американцам прицельный огонь.

О Боже! Нет! — крикнул Андреас.

Он знал, что ночная задержка американцев позволила колонне безопасно миновать холм, однако столь ранний обходной маневр немцев стал для него полной неожиданностью. Его план рухнул.

Андреас инстинктивно развернулся и одним ударом в лицо сбил с ног растерявшегося капитана. Затем, выхватив из рук оцепенелого рядового винтовку, он открыл огонь по американцам.

— Парни! Бегите! Бегите! — кричал он.

Пленные немцы бросились врассыпную. Вокруг, срезая ветви деревьев и кустов, свистели пули. Выстреляв всю обойму, Андреас схватил с земли карабин убитого американца и залег за деревом, продолжая стрелять по мечущимся зеленым фигурам.

Пуля содрала кору над его головой, и в следующий миг в нескольких метрах от него упала граната. Андреас метнулся за густой куст. Ослепительная вспышка выбросила град осколков, один из которых проделал дыру в поле шинели Андреаса, а другой снес с его головы фуражку. Опять отстреляв все патроны, он рванул к валяющейся поблизости винтовке М-1. Прикрываясь, как щитом, мертвым американским солдатом, Андреас продолжал вести огонь до тех пор, пока остатки его роты не рассеялись по лесу.

Немецкие отряды наступали, и Андреас заметил, что американцы в пятидесяти метрах выше по склону холма пытаются сформировать огневую цепь. Его взгляд упал на тела своих солдат, которых он безоружными привел на верную смерть. Горло Андреаса сдавила судорога. Среди убитых был Вилли Клеммер, который лежал лицом вверх с пулевым отверстием во лбу.

План Андреаса стал настоящей катастрофой. Его сердце выскакивало из груди. Его бросило в холод. «Боже, мои парни! Что я сделал с моими парнями!» Стиснув зубы, Андреас горестно завыл. Ему хотелось умереть.

С ним поравнялась цепь наступающих немецких солдат. Один из них, пробегая мимо, бросил Андреасу винтовку и ремень с пристегнутыми к нему запасными обоймами, «зарядив оружие, Андреас перепрыгнул через труп американца и бросился вперед, но вместо того, чтобы участвовать вместе с соотечественниками в организованном наступлении, он наобум пошел в одиночную атаку.

Отступив вглубь леса, пришедшие в себя американцы быстро заняли оборонительные позиции. Оказавшись под их шквальным огнем, Андреас залег за деревом. Отстреляв всю обойму, он перезарядил винтовку и, не обращая внимания на предупреждающие оклики оказавшихся позади соотечественников, выскочил из-за своего укрытия и с криком ринулся вперед. В тот же миг весь мир растворился в ослепительной вспышке.

Андреас очнулся только через несколько часов. Его голова раскалывалась от боли, а руки и ноги едва слушались. Ему было тяжело дышать. Окончательно придя в себя, Андреас осознал, что лес вокруг него погружен в зловещую тишину — только откуда-то издалека доносились звуки перестрелки. Он с трудом поднялся на колени. Бой сместился вглубь леса, оставив за собой лишь мертвые тела солдат. Над землей висела густая пелена дыма.

Ухватившись обеими руками за пень расколотого взрывом дерева, Андреас поднялся на ноги. Все его тело болело, но, похоже, обошлось без переломов. Вытерев с глаз запекшуюся кровь, он осторожно ощупал раны, которыми было усеяно его лицо и руки. В этот момент, вспомнив свой провалившийся план и погибших парней, Андреас перегнулся через поваленный ствол. Его рвало.

* * *

— Боже мой! Андреас, это ты? — воскликнула Линди, увидев на. пороге своего дома грязного, окровавленного солдата.

— Помоги мне, — прохрипел Андреас, дрожа в темноте. Отстав от своего полка, он несколько часов отчаянно продирался сквозь леса к Вайнхаузену.

— Входи, входи скорей!

— Ева здесь? — прохрипел Андреас.

— Ох, бедняжка… Нет, ее здесь нет. — Линди зажгла маленькую свечу. — Садись. Я сейчас принесу хлеба и воды.

Тебе нужно обработать, раны.

— Американцы совсем рядом. — Услышав это, Линди прикусила губу. — Я отстал от своих. Мне нужно как можно быстрее добраться до Евы.

— Да ты же. еле на ногах стоишь, — сказала Линди. — Я сама сбегаю за ней.

Андреас покачал головой.

— Это опасно.

— Не опаснее, чем для тебя. К тому же, ты в таком состоянии, что до Вайнхаузена можешь просто не дойти. Я сбегаю.

Андреас прислонился спиной к стене.

— У нас мало времени. Я должен догнать свой полк. Просто я хочу напоследок увидеться с Евой. Прежде чем погибнуть, я должен убедиться, что с ней все в порядке.

Схватив с вешалки пальто, Линди направилась к двери.

— С ней все в порядке. — Она сочувственно посмотрела на Андреаса. — Не беспокойся о ней.

— Я пойду сам.

— Нет. — Линди заслонила собой двери. — За вашим домом наблюдает Гестапо. — Линди задумалась. — Ева иногда ходит в Нидербергский замок, чтобы помолиться. Я передам ей, что ты на рассвете будешь ждать ее там.

Встревоженная Ева, плотно обвязав голову шерстяным шарфом, засунула оставленный Андреасом пистолет поглубже в карман пальто и вышла из дома. Мартовская ночь была сырой и промозглой. В воздухе висела изморось. Над Мозелем застыл густой туман. Ева прислушалась, не работает ли поблизости двигатель автомобиля Гестапо. Убедившись, что за домом не наблюдают, она направилась в предрассветной тьме в сторону Нидербергского замка, расположенного на холме над соседней деревней Коберн. Ева должна была со дня на день родить, и потому старалась ступать по скользкой земле как можно осторожнее.

Она медленно продвигалась по пустым, унылым улицам Коберна. Эта деревня уже не казалась сказочной. Теперь в ее окнах не было видно цветов, а из домов уже давно не доносились звуки музыки. Зная о приближении американцев, люди, прячась за закрытыми ставнями, старались не появляться на улице. На днях в Коберн угодило несколько бомб, превратив некоторые дома в бесформенные груды кирпича, штукатурки и сломанных балок. На пожарах до сих пор тлели угли, а воздух был наполнен едким запахом дыма.

Выйдя из Коберна возле католической церкви, Ева остановилась у подножия замкового холма. Поддерживая обеими руками свой большой живот, она прислушалась. Ночную тишину нарушали только далекие звуки перестрелки. Уверенная в том, что американцы сюда еще не добрались, Ева начала решительно подниматься вверх по едва просматривающейся в темноте тропе. Она достигла развалин Нидербергского замка как раз в тот момент, когда из-за холмов на востоке выглянул краешек солнца.

Обессилев от подъема, Ева оперлась рукой о каменную стену, но не успела она еще отдышаться, как из замка внезапно появился американский солдат.

— Что за… — Вздрогнув от неожиданности, он резко направил на испуганную женщину свою винтовку. — Сержант! — позвал он своего сослуживца.

Ева застыла с открытым ртом. Взглянув в сторону тропы, она заметила под кустом в нескольких метрах ниже по склону холма двух мертвых молодых парней в униформе народных ополченцев. Внутри Евы все оборвалось. Быстро сориентировавшись в обстановке, она как бы невзначай опустила руку в карман пальто, стиснув рукоятку пистолета. Послышался приближающийся топот ног, и из-за угла полуразрушенной крепостной стены появились трое мужчин. Одним из них был сержант-американец, а двое других, судя по одежде, были поляками из лагеря для военнопленных.

Старясь не терять самообладания, Ева закрыла глаза.

Увидев ее, сержант приказал солдату опустить оружие.

— Как вас зовут? — спросил он на чистом немецком.

— Фрау Бауэр, — смело ответила удивленная Ева, настороженно взглянув на усмехающихся поляков.

Один из них что-то пробормотал. Сердце Евы учащенно забилось. Из сказанного поляком она четко поняла два слова: «немецкая свинья», — и ей сразу же вспомнилась та ночь, когда она услышала такую же фразу от французов. Но она больше ни для кого не станет свиньей! Решительно подняв голову, Ева ожидала продолжения, еще крепче сжав в кармане рукоятку пистолета.

— Я вижу, вы беременны, — сказал сержант. — Какого дьявола вы здесь делаете?

— Бургомистр сказал, что американцы сегодня могут захватить нашу деревню, — холодно ответила Ева. — Я подумала, что здесь я буду в большей безопасности. И еще я люблю здесь молиться.

— Понятно. — Американец посмотрел на худое лицо Евы. — Догадываюсь, что вы голодаете. Следуйте за мной.

Приказав своему часовому оставаться на посту, сержант повел Еву и поляков на верхний уровень крепости. Там на треноге был установлен телескоп, а на земле стояла рация, и были разложены разные пожитки. Взглянув на старый каменный колодец, Ева подумала об Андреасе.

Один из поляков что-то злобно сказал сержанту на английском. Тот, резко ответив, открыл ранец с боевым пайком. Недовольный поляк, достав из кармана куртки бутылку водки, метнул на Еву недобрый взгляд.

— Присаживайтесь. Прошу прощения, но колбасы и булочек предложить не могу. Зато у меня есть изюм, картофель и ветчина с фасолью.

Ева, вынув руку из кармана, настороженно приняла продукты из рук американца. Стараясь не выказывать своего сильного голода, она откусила кусок картофелины и начала медленно жевать.

— Спасибо, сержант, — сказала Ева, расправившись с едой. — Вы хорошо говорите по-немецки.

Американец присел перед ней на корточки.

— Мой отец — немец. Более того, в соседней деревне живет мой дядя со своей семьей. Когда я сказал капитану, что хорошо знаю эту местность, он сразу же направил меня сюда в разведку. — Сержант оглядел крепость. — Я здесь уже бывал раньше.

По спине Евы пробежал холодок. Она всмотрелась в грязное лицо парня.

— Бобби? Бобби Фольк?

Сержант отпрянул.

— Да. — Он тоже всмотрелся в лицо Евы. — А вы… Ева? Ева Фольк?

— Да, Бобби, это я! — она встала.

— Вот это да! — воскликнул Бобби, обнимая Еву. — Уж кого…

Ему в висок уперлось дуло пистолета. Это был один из поляков. Другой стоял в нескольких метрах в стороне направив на Бобби ствол автомата.

— Нам нужна женщина.

— Опусти пистолет, Горски! — сурово приказал Бобби.

На это поляк только зловеще усмехнулся. Рассмотрев его вблизи, Ева уже не сомневалась, что он — из лагеря для военнопленных. Его скулы обтягивала пожелтевшая кожа, зубов у него почти не осталось, а глаза горели ненавистью.

— Ну уж нет!

* * *

Покинув на заре дом Линди, Андреас поспешил к замку, рассчитывая оказаться на месте раньше назначенного времени. Тем не менее, американцы наступали быстрее, чем он предполагал, из-за чего ему пришлось терять драгоценное время, прячась в лесных зарослях.

Из-за холмов уже показалось солнце. Прислушавшись к долетающим с юга звукам сражения, Андреас выругался. Судя по всему, его 1-я армия вместо того, чтобы отступать на восток вдоль реки, переправилась через Мозель, без боя сдав Коберн и Нидерберг оккупантам.

Встревоженный Андреас продолжил свой путь и вскоре достиг подножия замкового холма. Сверившись с карманными часами, подаренными ему Евой на Рождество 1943 года, он взглянул на небо на востоке. «Опоздал на сорок пять минут». Настороженно осмотрев местность, Андреас, как загнанный олень, втянул носом воздух. Он прекрасно осознавал, что поблизости может оказаться американский патруль. «Ева, наверное, уже наверху… А ведь там — отличный наблюдательный пункт для разведчиков!»

Эта мысль подстегнула Андреаса вперед, и через несколько минут он уже почти достиг вершины холма, как вдруг где-то за крепостными стенами раздался выстрел. «Ева!» Андреас, стиснув зубы, сдернул с плеча свою винтовку и за считанные секунды преодолел последние метры. Раздался еще один выстрел, а за ним — автоматная очередь.

Ворвавшись в нижний двор замка, Андреас увидел спину американского солдата, который, по-видимому, тоже бросился на звук выстрелов. Обезумев от страха за свою жену, он вскинул винтовку и выстрелил. Американец упал мертвым. Промчавшись мимо дергающегося в смертных конвульсиях солдата, Андреас взлетел по полуразрушенным ступеням на верхний уровень, где еще один американец боролся возле колодца с каким-то гражданским в обшарпанной одежде. Мелькнуло лезвие ножа. В нескольких метрах от борющейся пары стоял еще один штатский, двигая туда-сюда стволом автомата. Он явно выжидал удобного момента, чтобы выстрелить в американца.

В этот момент Андреас заметил Еву, перебирающуюся через кучу камней возле стены. Его сердце оборвалось. Не спуская глаз со штатского с автоматом, он бросился к жене. Воздух вспорола очередь, оставив ряд выбоин в крепостной стене позади Андреаса. Нырнув вперед, он метнулся к ближайшей куче камней. Ева закричала.

В тот самый миг, когда Андреас упал за укрытие, раздалась еще одна очередь. Пуля задела его ногу чуть выше лодыжки. Андреас, вскрикнув, схватился рукой за рану, но тут же, не обращая внимания на следующую очередь, высунулся из-за камней и трижды быстро выстрелил. Поляк упал.

— Андреас! — кричала Ева. — Андреас!

Не зная, что делать дальше, он безумно посмотрел на нее. Его инстинкт солдата повелевал убить всех. Андреас, перезарядив винтовку, поднялся, готовый стрелять.

— Нет! — Ева, подпрыгнув к Андреасу, дернула его за рукав. Пуля ушла далеко в сторону от Бобби. — Это мой кузен!

Бобби, перекатившись в сторону, схватил валяющуюся на земле винтовку и, не вставая, прицелился.

— Бобби, нет! — крикнула Ева. Она бросилась к кузену, дико размахивая пистолетом. — Нет! Нет! — Кричала она, открыв по Бобби огонь.

Словно не замечая ее, Бобби сделал два выстрела. Первая пуля попала Андреасу в плечо, отбросив его назад, а вторая вонзилась в стену позади него. Вскочив на ноги, Бобби бросился к сопернику, чтобы добить его.

— Бобби, стой! Это мой муж! — изо всех сил завопила Ева. — Это мой муж! — Она опять выстрелила, и пуля срикошетила от стены в метре от головы Бобби.

Он нерешительно остановился. Воспользовавшись этой паузой, Андреас выскочил из-за камней, прижав одной рукой к животу приклад винтовки. Пошатнувшись вперед, он выстрелил, но промахнулся.

Ева резко развернулась.

— Нет! Андреас, не надо! — кричала она в истерике.

Пытаясь одной рукой перезарядить винтовку, Андреас сделал шаг в сторону и, потеряв сознание, рухнул на землю. Пронзительно вскрикнув, Ева отшвырнула пистолет и бросилась к мужу.

— Андреас!

Разразившись длинным ругательством, Бобби подбежал к ней.

— Дай я посмотрю, — он разодрал гимнастерку на плече Андреаса. — Я несколько месяцев был помощником врача.

Рана сильно кровоточила. Бобби проверил ногу Андреаса. Хотя пуля кость не задела, она застряла глубоко в мышечной ткани. Сапог Андреаса уже был полон крови. Бросившись к своим пожиткам, Бобби быстро вернулся с аптечкой. Перетянув ногу Андреаса жгутом, он засыпал рану стрептоцидом.

— Ты стреляла в меня! — крикнул Бобби на Еву.

Она не ответила.

— Поверить не могу! — пробормотал Бобби. Засыпав стрептоцидом рану на плече Андреаса, он начал бинтовать ее. — И как только у тебя рука поднялась? Я же твой брат!

Андреас пришел в себя через четверть часа. Первое, что он увидел, открыв глаза, было склонившееся над ним лицо Евы.

— Ш-ш-ш. Не двигайся, — сказала она, гладя Андреаса по волосам. — Ты в безопасности. Мы все в безопасности.

— Ева! Мне не снится? Это действительно ты? — Андреас окунулся в глубины любимых карих глаз. Он смотрел в изнуренное, худое лицо Евы. — Ты так исхудала… Ты не ранена?

— Не переживай! Со мной все хорошо.

Поцеловав ей руку, Андреас заметил Бобби.

— Все в порядке. Можешь его не бояться, — сказала Ева, заметив взгляд мужа. — Это мой кузен.

Бобби, который в этот момент завтракал из солдатского котелка, присел возле них на корточки.

— Тебе повезло, — сказал он. — Еще немного, и я бы убил тебя.

Услышав чистую немецкую речь, Андреас удивленно уставился на американца.

— Я — Бобби Фольк, кузен Евы, хотя она меня чуть не пристрелила. — Бобби бросил на Еву косой взгляд.

Андреас на мгновение задумался.

— А… я вспомнил. В последний раз мы виделись именно здесь, в этом замке.

Бобби кивнул.

— Да. С тех пор прошла целая вечность. — Резко встав, он отошел, а через несколько секунд вернулся, неся еду для Андреаса. — Тогда мы все были другими.

Поморщившись от боли, Андреас протянул руку к ране на ноге.

— Я вызвал по радио медбригаду, — сказал Бобби.

— Но они же заберут его в плен, — запротестовала Ева.

— Конечно. Он и есть мой пленный.

— Но я не могу оставить ее одну. Ваши солдаты вот-вот возьмут Вайнхаузен, — сказал Андреас. — Она же твоя кузина. Я прошу тебя, ради всего святого…

— Послушай, приятель, это война, и ты воюешь против нас, — перебил Андреаса Бобби. Что-то пробормотав себе под нос, он повернулся к Еве. — Но ты будешь в безопасности. Наши врачи помогут тебе при родах. Кроме того, Вайнхаузен уже взят.

Андреас посмотрел на Еву.

— При родах? — Он только теперь заметил ее крупные формы под пальто.

Ева кивнула.

— Ох, Ева… Вот это новость! — Забыв о своей боли, Андреас рассмеялся.

— Врачи будут здесь не раньше вечера, — сказал ему Бобби. — Из-за таких, как ты, у них масса работы с нашими парнями.

Ева ощетинилась.

— Такие, как он, — точно так же, как и ты, сражаются за свою страну.

Бобби сплюнул.

— Ну, вообще-то, да. — Порывшись в аптечке, он достал шприц-тюбик с морфием и сделал Андреасу укол в предплечье. — Сейчас ты на некоторое время отключишься.

Выбросив шприц, Бобби несколько секунд помолчал, наблюдая за тем, как веки Андреаса начали медленно смыкаться. Он посмотрел на Еву. — Твой муженек застрелил в спину моего капрала, а он был хорошим парнем из Огайо. Между прочим только недавно женился. — Андреас провалился в сон. — Да и ты тоже напугала меня своим пистолетом.

На протяжении всего утра у них над головой гудели американские самолеты, однако звуки стрельбы и артиллерийской канонады понемногу отдалялись. 3-я армия генерала Паттона продолжала теснить немцев на юг, и теперь бои шли уже далеко за Мозелем. Впрочем, к вечеру тишину замка нарушили крики Евы, у которой начались первые родовые схватки. Бобби устроил для нее возле колодца подстилку из одеял, где она пролежала до темноты, скрипя зубами от боли.

Когда сгустились холодные сумерки, схватки немного ослабли, и Ева провалилась в беспокойное забытье. Андреас, который проснулся часом ранее, теперь сидел рядом с женой, упершись спиной в стену колодца. Ему хотелось есть. Ткнув длинной палкой в костер, он посмотрел в темное небо, по которому в тусклом свете луны медленно проплывали рваные облака. Андреас понимал, что для него эта война уже закончилась, но не для его товарищей. Закрыв глаза, он представил лежащие посреди леса тела своих солдат.

— О Боже, прости меня! — пробормотал он.

— Что там? — обернулся на него Бобби.

— Ничего. — Андреас поднял голову на подошедшего к нему американца. — Спасибо тебе за помощь.

— Пожалуйста, но только я помогаю не тебе, а ей.

— Ева рассказала мне о твоем капрале. Прости, что так получилось… — Андреас протянул Бобби руку. — Просто я думал, что Ева в опасности.

Андреас ожидал, глядя в лицо Бобби. Американец смотрел на него с изумлением.

— Бауэр, ты просишь у меня прощения?

Андреас запнулся. Он же сказал: «Прости», — что этому американцу еще нужно?

— Ты же слышал!

— Значит, повтори еще раз.

Бобби, демонстративно откусив кусок хлеба, начал с усмешкой жевать, издеваясь над голодным немецким солдатом. Андреас опустил руку.

— Я сделал то, что считал в тот момент единственно правильным. И мне действительно жаль, что все так получилось.

Бобби проглотил хлеб.

— Ну, это — не раскаяние.

— Я же сказал, что мне жаль, что все так получилось. Тебе что, этого мало?

— Нет. Вы развязали эту войну, а теперь будете извиняться и говорить, что сожалеете о том, что так получилось? — Бобби сплюнул. — Вам нет прощения!

— Говори что хочешь, но мы имели право защищать себя.

— Кто бы говорил! Ты, наверное, забыл, что я видел одну из сходок вашего «Гитлерюгенд». Вы же мечтали завоевать весь мир, а получили за это по голове. Вот об этом ты действительно сожалеешь.

Андреас не знал, что ответить. Его наполнило чувство невыразимой вины, но он не собирался исповедоваться перед этим нахальным американцем.

— Нет, — неуверенно буркнул он. — Это не так.

Сделав большой глоток из своей фляги, Бобби вытер рот. рукавом.

— Тогда о чем же ты сожалеешь?

Андреас отвернулся. Он понял, что перед ним — злорадствующий враг, которому бессмысленно что-либо объяснять.

— Молчишь? — Бобби сделал паузу. — Я, возможно, и прощу тебя. А может, и нет. Все зависит от того, в чем ты раскаиваешься. — Он презрительно усмехнулся.

Андреас не ответил. Слово «прощу» вдруг вызвало у него чувство отвращения. Он бросил на американца тяжелый взгляд, сожалея, что не в состоянии сейчас подняться на ноги.

— Хочу задать тебе один вопрос, Бауэр, — продолжал Бобби, опять откусив кусок хлеба. — Как ты думаешь, вы, немцы, заслуживаете нашего прощения?

— Оставь меня в покое! — огрызнулся Андреас, сверкая глазами.

Бобби, перестав жевать, присел перед ним на корточки.

— Не хочешь отвечать? Тогда я отвечу за тебя. Вы не заслуживаете прощения. — Андреас промолчал. — Простив, мы лишили бы вас последнего, что у вас осталось: вашего позора, Бауэр. — Бобби, встав, отвернулся к костру. — После двух проигранных войн вы, немцы, еще долго будете стирать с себя это пятно.

Примерно в восемь часов вечера у Евы усилились схватки. Она лежала у костра и громко кричала К десяти часам схватки участились. Начались роды. Изо всей силы вцепившись в руку Андреаса, Ева корчилась от боли, прося Бога о помощи. Поддерживая ее за плечи, Андреас время от времени вытирал ей лицо, пока Бобби нервно готовился принимать роды. В напряженном ожидании каждая минута казалась вечностью.

Наконец, незадолго до полуночи, Ева, собравшись с остатком сил, под подбадривающие возгласы мужчин родила в дрожащие руки Бобби здорового малыша.

— Мальчик! — радостно объявил Бобби.

Подняв младенца, он шлепнул его по ягодицам, и по Нидербергскому замку эхом разлетелся крик новой жизни.

— Все в порядке! Все пальчики на месте! Чудный маленький немец!

— Ах, Ева! — сказал счастливый Андреас, целуя руки жены.

Тем временем Бобби, быстро омыв младенца теплой водой, завернул его в армейское полотенце и передал родителям.

Андреас и Ева с любовью посмотрели в крошечное лицо своего плачущего первенца. Нежно погладив малыша по мокрым желтым волосикам, Ева поднесла его лицо к своей груди. Когда ребенок начал есть, она, наклонившись к Андреасу, поцеловала его, после чего повернулась к присевшему рядом с ними Бобби.

— Спасибо, — тихо сказала Ева, прикоснувшись к руке кузена. — И прости, что стреляла в тебя. Я вовсе не собиралась тебя убивать.

Рождение ребенка немного смягчило Бобби. Он улыбнулся.

— Я знаю. Просто ты перепугалась. — Бобби легонько сжал ладонь Евы. — Ты уже придумала для него имя?

Ева перевела взгляд с Бобби на Андреаса. Эти двое измотанных солдат выглядели гораздо старше своих лет. Сердце Евы сжалось сочувствием к ним и многим другим таким же, как они. Задумавшись, она на мгновение закрыла глаза. Да, она знала, как назовет своего сына.

— Аксель, — Ева посмотрела на мужа. — Как тебе, Андреас, такое имя?

Задумавшись, он посмотрел на звездное небо.

— Аксель? — почесал в затылке Бобби.

— Да. Это означает «отец мира». — Ева посмотрела на Андреаса, ожидая его решения.

Оторвав взгляд от луны, выглядывающей на Нидербергский замок из-за быстро гонимых ветром облаков, Андреас прокашлялся.

— Аксель… Мне нравится. — Улыбнувшись, он поцеловал макушку сына. — Аксель.

Задумчиво посмотрев на счастливую пару, Бобби глубоко вздохнул. Сунув обе руки себе за шиворот, он расстегнул на шее цепочку и, держа ее двумя пальцами, протянул Еве.

— Думаю, ты помнишь вот это, — сказал Бобби с дрожью в голосе. На цепочке вращался черный тевтонский крестик с золотым кольцом по середине. — Дженни отдала мне его на счастье, когда я садился на корабль.

Потрясенная Ева молча смотрела на ожерелье.

— Думаю, настало время вернуть тебе этот крестик. Вам с Акселем он теперь нужнее, чем мне.

У Евы задрожали губы.

— Бабушкино ожерелье!

Она смотрела сквозь пелену слез на мерцающий в свете костра крестик, а перед ее глазами проплывали картины прошлого: ее радости и разочарования, победы и несбывшиеся надежды. Тихо поблагодарив кузена, Ева протянула руку, чтобы принять подарок.

Бобби разжал пальцы, и цепочка золотой змейкой скользнула в подставленную ладонь Евы. Украшение было теплым и несло ощущение покоя. Ева, закрыв глаза, медленно сжала пальцы. Теперь она точно знала, что все будет хорошо. Прижав крестик к сердцу, Ева прошептала молитву и улыбнулась.

Она стояла на пороге новой и счастливой жизни. Все только начиналось…