Глава 1

1788

Когда живот у нее вырос настолько, что стал заметен, даже несмотря на туго затянутый корсет, она сложила вещи, попрощалась с ним и пошла по проезжей дороге на дальнюю ферму, где ее уже ждали. Хотя ей тяжко было нести свое тело и дул пронизывающий ветер, она все же шла пешком, потому что в коляске или на извозчике можно было попасться кому-нибудь на глаза, пошли бы разговоры, и тогда бы все раскрылось.

Какой стыд! Вынести такое было бы выше ее сил. Следовало проявить благоразумие и думать о последствиях.

В чужом доме она старалась не выходить из комнаты. К ней заглядывала миссис Смит, жена фермера, и больше никто. На дворе стоял лютый холод. Она грелась у камина, кутаясь в шаль; ей позволили взять Библию, через которую она продиралась с трудом, строка за строкой, в поисках утешения, сожалея о том, что в детстве не удалось как следует овладеть грамотой.

У миссис Смит, женщины средних лет, иссохшей и жесткой, как земля, на которой она жила, был ребенок, уже почти отлученный от груди и начинающий ходить, – крупная девочка с грубыми чертами и вечными соплями под носом. Хозяйка была молчалива и обращалась только по делу, что вовсе не огорчало Маргарет: набиваться в подруги она не собиралась.

Глухой зимней ночью она родила крошечного мальчика, который приоткрыл сине-черные глазки и уставил на нее сонный взгляд мудреца. Пока он сосал, грудь у нее разрывалась от боли, а его маленькие красные кулачки упирались в нее так, будто младенец вознамерился вылепить из материнской груди что-то совершенно иное. То, что до сих пор казалось непостижимо сложной задачей, стало, как выяснилось, ее решением: появление младенца изменило смысл произошедшего и заставило по-новому взглянуть на прошлое, ведь те события подарили ей ребенка. А он был совершенен, прекрасен, как взбитые сливки с вином и сахаром или как отглаженная и накрахмаленная наволочка.

Умом этого не понять. Доводы рассудка тут вообще ни при чем.

Все же она, сама не веря в то, что делает, передала младенца хозяйке дома, кормилице. Она понимала, что больше уже никогда не возьмет его на руки, но он будет здоров, одет и накормлен, что его воспитают в страхе и любви Божией, будут водить в церковь и воскресную школу, а когда подрастет, он получит работу и, Бог даст, умрет в глубокой старости у домашнего очага. В общем, она могла надеяться, что он проживет жизнь достойную и обретет много больше, чем сумела бы дать она. Ей казалось, что так будет правильно: она заплатит за благополучие дитяти разбитым сердцем, а мистер Беннет расплатится деньгами за невозможность дать мальчику свою фамилию.

Окрепнув и набравшись сил, она прошла пешком двенадцать миль и вернулась в Лонгборн. Плакать она перестала еще по дороге, едва завидев издали трубы и поднимающийся из них дым.

Молоко, правда, продолжало прибывать. Оно так и текло из груди, оставляя пятна на сорочках и корсажах. Приходилось подкладывать под рубашку сложенные тряпицы, пока поток не стал слабее и не прекратился совсем. Тогда она загрустила и долго тосковала, потому что молоко было для него, мальчика. Кровотечение тоже прекратилось, хотя порой, даже месяцы спустя, если случалось поднять что-то тяжелое не по силам, ярко-алая кровь пятнала одежду.

Но ее печаль не иссякала, не прекращалась, хотя и нельзя было позволить показать ее, росла у нее внутри, становилась все сильнее, копилась и образовала целое море с приливами и отливами, с водоворотами, омутами и подводными течениями. Она очень тосковала по ребенку – так, что иной раз перехватывало дыхание и она замирала от боли, судорожно хватаясь за стол или камин, чтобы не упасть. Она отметала попытки мистера Беннета утешить ее, не вслушивалась в слова, когда он с ней заговаривал, не позволяла себя коснуться. Единственным, что имело значение, был ее маленький мальчик, один где-то там, в большом мире.

Мисс Гардинер оказалась очаровательной девицей, приветливой и смешливой. Так повелось, что отец, стряпчий, брал ее с собой всякий раз, нанося деловые визиты в Лонгборн: очень уж девочке нравились прогулки и свежий воздух. Маргарет – убранные под чепец волосы, натруженные руки – смотрела на ее завитые локоны, замечала томные кокетливые взгляды. Намерения льстивого папаши стали для нее ясны с первого же визита. Она наблюдала, как мистер Беннет, ослепленный и не замечающий хитрых маневров, балует девушку, позволяет дурачить себя, и впадала в оцепенение.

Вскоре мистер Беннет и мисс Гардинер сочетались браком. Маргарет с тоской подумала: «Ну что ж, по крайней мере, теперь все позади».

Девица потребовала, чтобы мистер Хилл выкопал в саду ямки для луковиц крокусов. Цветы появились следующей весной и казались настоящим волшебством, чудом, слишком нежным и прекрасным, чтобы выдержать февральские холода. К этому времени животик у молодой хозяйки уже заметно округлился.

От мистера Хилла, дворецкого, не укрылось состояние Маргарет, и он, не вдаваясь в лишние расспросы, осведомился, не сочтет ли она приемлемым для себя выйти за него. Это ее ни к чему не обяжет, продолжал он, склонив по странному своему обыкновению набок птичью голову, он не станет требовать от нее того, чего муж обычно ожидает от жены, а именно брачного ложа и детей. Но, откровенно говоря, этот союз может принести обоюдную пользу и обеспечить им обоим доброе имя.

И вот холодным февральским днем она вышла за мистера Хилла с его тонкими руками, длинными пальцами и беспокойным взглядом. В ту ночь они лежали рядом в общей постели, неподвижные, точно вырезанные из камня фигуры на надгробье. С тех пор прошло много лет, и все эти годы он разговаривал с ней неизменно любезно и был весьма добр, разве что иногда невнимателен. За все эти годы он ни разу не ударил ее, ни единого разу. Такое могли сказать о своих супругах немногие женщины, хотя они-то выходили замуж по любви.

У мистера Хилла были особенные симпатии. Время от времени ей случалось их видеть. Однажды это был сезонный рабочий, которого как-то осенью нанял на ферму мистер Беннет, позже другой – из соседней деревни по ту сторону лощины. Они появлялись и уходили с окончанием полевых работ. Иной раз ей казалось, что мистер Хилл страдает от разлуки, и она старалась утешить его, подсунув конфетку или другой приятный пустяк.

Миссис Хилл знала, что у нее никогда больше не будет детей. Миссис Беннет, напротив, начав производить их на свет, казалось, не могла остановиться.

Первая ее беременность была нескончаемо долгой. Миссис Беннет раздалась, отяжелела и была этим недовольна. Живая, привыкшая к постоянным балам и увеселениям, она теперь целыми днями лежала на диване в своей комнате. Вечерами она дремала у камина, а мистер Беннет поглядывал на нее с любовью и заботой да подсовывал иногда подушку под прелестную, падающую набок головку.

Роды были долгими, трудными, кровавыми и вымотали всех.

Наконец повитуха обмыла дитя, завернула и уложила в колыбель, а миссис Хилл приставили качать ее, пока из деревни не прибудет кормилица. В умывальном тазу возле кровати лежал темный, скользкий, похожий на сырую печенку послед. Миссис Беннет была бледна как мел и только тихонько стонала, пока повитуха мыла ее и подкладывала корпию. Никогда еще миссис Хилл не приходилось видеть женщин в таком плачевном состоянии. Молодая мать будто отказывалась понять, как собственное тело могло столь безжалостно предать ее, истерзав невыносимой болью.

Зато ребенок чувствовал себя как нельзя лучше. Миссис Хилл смотрела на него как зачарованная. Это была девочка, пухлый комочек с мягкими рыжеватыми волосиками и крошечными неровными ноготками, похожими на речные жемчужинки. Вскоре пришла женщина из деревни, о чем-то невнятно переговорила с повитухой, распустила лиф и подхватила на руки младенца. Усевшись на низкую скамеечку, она приподняла косынку и приложила дитя к груди.

Повитуха унесла умывальный таз, прикрыв полотенцем. Миссис Хилл сменила простыни, помогла миссис Беннет лечь поудобнее и подоткнула одеяло.

Миссис Беннет хрипло прошептала:

– Это всегда так ужасно?

Миссис Хилл поколебалась:

– Я не знаю…

Молодая женщина качнула головой, не отрывая ее от подушки:

– Больше никогда. Как бы он ни умолял, больше этого не будет, никогда. Ни за какие бриллианты.

Однако через три месяца, пока младенец с кормилицей были в деревне, миссис Беннет после утреннего чая затошнило. Она стояла, наклонившись над умывальником, а миссис Хилл придерживала ее волосы, а потом отмывала с мрамора потеки желчи и слюны.

Если бы миссис Беннет разрешилась своим мальчиком благополучно, он стал бы младшим братом малютки Джейн и старшим братом для остальных деток. Впрочем, остальных могло бы и не быть, ведь один крепкий младенец мужского пола – вот и все, что требовалось.

Он был бы чудесным малюткой, забавным карапузом, а потом озорным мальчуганом. Его ждал бы отъезд в закрытую школу, а сестрам тем временем пришлось бы, сидя дома, шить для него сорочки. Он появлялся бы на Рождество, Пасху и на все лето, проказничал, не зная удержу, весь в царапинах и ссадинах, и был бы, разумеется, общим любимцем и баловнем. Повзрослев, отправился бы в один из университетов, и ему сходили бы с рук все шалости, проделки и проступки, без которых немыслимо обучение джентльменов. Он, несомненно, приобрел бы нужные знакомства, а мимоходом и степень бакалавра. А потом жил бы в свое удовольствие, влезая в долги и ожидая наследства.

Но миссис Беннет не обрела своего мальчика, случилось горе – преждевременные роды. У этого горя было по пять пальчиков на руках и ногах и прекрасные темные реснички, но глаза так и не открылись. Горе казалось нормальным во всех отношениях ребенком, разве что очень уж маленьким, синим и слишком быстро остывшим, поскольку согревался он лишь теплом материнского тела. Малютка не успел сделать ни единого вдоха.

Миссис Хилл, которую стремительные схватки и открывшееся кровотечение захватили, как и ее госпожу, врасплох, пришлось самой принимать у хозяйки роды. Едва взяв в руки крохотное, не тяжелее котенка тельце с кожицей прозрачной, как снятое молоко, она поняла: не жилец. Он появился слишком рано.

Она завернула его и отложила в сторону, на покрывало. Хозяйка осталась лежать, съежившись, на ковре рядом с кроватью, обеими руками закрывая лицо. Миссис Хилл обнимала рыдающую миссис Беннет, а когда пришел врач, не отходила от нее во время осмотра и всех медицинских экзекуций. Она была рядом и после, когда наступил период слабости и хандры. Это она протянула хозяйке первые три капли опийной настойки и первые полстаканчика сердечного галаадского бальзама. И она же поддерживала голову миссис Беннет очередные три месяца спустя, когда та начала по ночам вскакивать в одной сорочке и давиться слюной над умывальником. С каждым разом недомогание ее становилось все тяжелее.

– Я не знаю, как мне все это выдержать, Хилл, просто не представляю…

Время от времени миссис Хилл получала весточку о ее мальчике. Его звали Джеймс Смит – фермер с женой выдали его за осиротевшего сына двоюродной сестры. О нем хорошо заботятся, уверял мистер Беннет, который ездил на ферму, чтобы заплатить за заботы и навестить мальчонку. Все держалось в строжайшем секрете, но у жены фермера стали появляться обновки получше, чем у ее соседок, в доме чаще, чем положено, водился сахар и приличный чай. Соседи наверняка что-то заподозрили, миссис Хилл в этом не сомневалась: соседи всегда примечают такие вещи. Они все заметят, и пойдут разговоры.

Вернувшись из поездки, мистер Беннет вызывал миссис Хилл колокольчиком, и она шла в библиотеку, чтобы услышать отчет хозяина о том, что мальчик здоров, вытянулся и прибавляет в весе. Она кивала и не плакала, но темное море внутри колыхалось и волновалось. Вот и хорошо, говорила она себе, выходя из библиотеки и возвращаясь вниз, на кухню. Пусть уж он лучше растет на свежем воздухе, на молоке и ходит в воскресную школу, иначе оказался бы в работном доме или нищенствовал и скитался по дорогам, ведь она-то ничего другого не сумела бы ему дать. И что бы она ни делала и ни говорила, как бы ни молила и ни угрожала, мистер Беннет не предложил бы ей ничего лучшего. Он ни единого разу, даже когда только узнал о ее затруднении, не рассматривал возможности их брака.

Семейство продолжало расти, девочка рождалась за девочкой, и каждая последующая причиняла все больше хлопот. Годовалая Лидия уже носилась по всему дому неугомонным шариком, а ее старшая сестренка Китти все еще не могла научиться пользоваться горшком. Миссис Хилл, измученная и похожая на тень, завела речь о том, что хорошо бы взять девочку из приюта – в горничные. В конце концов, это даже помогло бы сэкономить – не пришлось бы приглашать для стирки деревенскую женщину. Миссис Хилл подыскала сиротку, девочку-худышку лет шести, прошептавшую, что ее зовут Сара. Девочка прожила в работном доме целых шесть месяцев, а это означало, что она наверняка не заражена тифом, унесшим жизни ее родителей и брата. У миссис Хилл ныло сердце от жалости к этой малютке с глазами вполлица – да нет, больше к родителям, чем к самой девочке: как, должно быть, они ужасались при мысли, что дочь останется совсем одна! Ради них и ради девочки миссис Хилл решила, что полюбит ее. И полюбила, насколько это теперь было ей по силам.

А однажды мистер Беннет вызвал миссис Хилл в библиотеку, и она не увидела привычного выражения спокойствия на его лице, оно будто окаменело. Он даже не поднял на нее взгляда.

– Мальчик убежал, – сообщил он. – По всей вероятности, завербовался в армию.

– Но его ищут? Вы уже попытались отыскать его, вернуть?

Мистер Беннет поиграл ножом для разрезания страниц, отложив его, взялся перебирать бумаги, делая вид, что внимательно их читает.

– Ему двадцать, миссис Хилл. Он уже взрослый. Теперь он может сам выбирать себе дорогу в жизни.

– Но почему, почему именно армия? Это ужасно, его необходимо разыскать, вы должны выкупить его со службы.

Прикрытые глаза, едва заметное движение головы.

– Это не обсуждается, миссис Хилл.

Пойдут разговоры. Скандал. Ну конечно. Скандал для него нежелателен!

Маргарет страшно ошиблась, это был ее чудовищный просчет, лишь теперь она поняла: им с сыном пришлось столько страдать лишь ради того, чтобы не бросить тень на имя отца.

 

Глава 2

1808

Прежде, до того дня, как они выступили, Джеймс никогда не видел моря. Горстка новобранцев, деревенских парней и беглых подмастерьев, непривычных к башмакам и оттого маршировавших на редкость неуклюже, добралась до Портсмута и погрузилась на корабль. Взглянув на море в первый раз, Джеймс был поражен его серебристым блеском и тем, что оно, пребывая в беспрестанном движении, всегда остается в своих границах. Море показалось ему прекрасным и чудовищным одновременно.

Вскоре город заслонил море от глаз, шум и сутолока окружили Джеймса. Они, без пяти минут солдаты, были героями и знали это, ведь толпа приветствовала их криками, а девушки бросали им цветы. Герои отправлялись в Португалию, чтобы оттуда с боями пробиться в Испанию, защитить праведных монархов и освободить людей от тирании. Если корсиканского людоеда не остановить… но этого не следовало допускать даже в мыслях – они его непременно остановят, причем раньше, чем Англии снова придется собирать против него армию и флот.

Доблесть новобранцев укреплялась бесконечными часами муштры: строевые экзерсисы, ружейные и штыковые приемы, стрельба из полевых орудий, уход за лошадьми и подчинение грубым выкрикам мужчин, чей странный выговор порой было не разобрать и чьи приказы требовалось исполнять сию же минуту. Новые навыки вколачивались бесконечными повторениями. Джеймс стал вторым канониром, в его обязанности входило чистить пушечный ствол. Ему нравилось звучание этих слов. Было приятно иметь имя, звание и определенные обязанности. До сих пор он был «никто и звать никак», как говорила ему Карга.

Их орудийным расчетом командовал сержант Пай, родом из Рэтклиффа. Чтобы понять его, Джеймсу приходилось смотреть командиру в лицо, а сержанту Паю не нравилось, когда на него пялятся. Джеймс скоро выучился не смотреть ему в глаза и старался держать язык за зубами; голос у него был тихий, да и говор деревенский. Люди смеялись.

Форму артиллеристы носили синюю, а не красную, как у пехоты. И кивера на головах. Кивер прибавлял роста. Прибавлял значительности.

Высадились в открытом заливе, в лодках добрались до зыбучего песчаного берега. Потом был дневной переход по жаре. Хотелось пить, глаза болели от слепящего солнца. У заброшенного здания расположились на привал. Дом был великолепен, настоящий дворец с прохладными комнатами и высокими потолками. Но война уже прошлась по этим местам, принеся разрушения.

Джеймс вел свою пару лошадей прямо через мраморные холлы. Он шел на шум воды и поражался тому, что видел: стены исписаны и изрисованы углем – надписи на чужом языке, зато рисунки вполне понятны. Деревянные перила сломаны и сожжены. Пол обуглился, сводчатые потолки в саже и копоти. Джеймс отыскал дверь, ведущую во внутренний дворик, подвел коней к фонтану и дал им вдоволь напиться.

Что за гнусные твари эти французы! Джеймс не раз об этом слышал, но сейчас увидел воочию и убедился, что так оно и есть. Они все портят и не ведают уважения к законной власти, к собственности, да и вообще ни к чему.

Позднее, на следующем привале, он увидел драпировки, сорванные и брошенные на пол в качестве подстилки, кострища из разбитой мебели, почувствовал едкий запах отхожего места и утвердился в своем мнении, пока не обнаружил надписи на понятном ему языке. Разор оказался делом рук английской солдатни, отряда, прошедшего здесь до них.

В Вимейру они встали лагерем в горах, среди оливковых деревьев и каменных дубов.

Приказы сержанта Пая носились над головой, как пули. Обучение Джеймса завершилось, вся необходимая последовательность действий была вызубрена назубок. Что не отменяло сосредоточенности: за беспечность можно было поплатиться рукой. Сам он пока ничего такого не видел, но слыхал, что, если руку оторвет, можно истечь кровью до смерти. А можно и ноги лишиться, если попадешь под колесо, когда орудие, сделав залп, откатывается назад, но он надеялся, что не оплошает.

После артиллерийской подготовки пехота, спотыкаясь, побежала вперед между скал и колючих кустов. У Джеймса саднило горло и звенело в ушах, во рту и ноздрях стоял вкус и запах черного пороха. Руки, обожженные и почерневшие от копоти, дрожали. Он вытянул их, пошевелил пальцами – пока все на месте.

Лиссабон смердел. Город являл собой смешение всяческой мерзости – от нищих оборванцев до процессий кривляк папистов. На улицах было так грязно, что священники, словно женщины, приподнимали полы сутан, обнажая бледные волосатые лодыжки. Парни в синих мундирах бродили по нечищеным мостовым, пили, орали песни, и чувство превосходства росло в них с каждым часом: пуговицы на их мундирах сверкали, на ногах крепкие добротные башмаки с черными полугетрами, хлеба и пива – вдоволь. Эти молодцы знали, чего хотят, и гордились собой – а как же, они ведь выпроводили французов.

Вскоре пришел приказ выступать на Саламанку. Пехота могла отправиться напрямик, артиллерии и коннице приходилось идти кружным путем, по более проходимым дорогам.

Весь их расчет двигался вместе: фейерверкер, сержант Пай, и его подчиненные: второй номер Джеймс (он все еще считался необстрелянным новичком), ему полагалось чистить ствол банником, заряжающий – бывалый вояка по имени Стивенсон и замковый – детина со шрамом на щеке и выбитыми с той же стороны зубами. Пятым был молчаливый малый со сломанным носом, этот отвечал за запал заряда и поджигал фитиль. Они шагали по бокам своей пушечной запряжки, вслед за красным потоком кавалерии и впереди обозов с боеприпасами и фуражом. К полудню все впятером укладывались вповалку в тени орудия, спасаясь от слепящего солнца.

Путь оказался и правда кружной. Сначала шли на восток вдоль заболоченной долины, покрытой буйной растительностью, по размытым дорогам, поросшим высоким, шелестящим на ветру тростником, потом повернули на север. Началась гористая, каменистая местность. Так война стала для Джеймса вечным перетаскиванием громоздкого орудия по всяческому бездорожью и в любую погоду. Армия, как гигантское членистое существо, то растягивалась, то сжималась, рассыпалась на части и вновь собиралась воедино.

Наступил октябрь, а их пятерка вместе с четырьмя лошадьми все еще тянула по равнине девятифунтовую пушку, глотая пыль, поднимаемую колесами и стоптанными башмаками. Они врастали в склоны холмов, удерживая пушку весом собственных тел. Форсировали реки, сложив одежду на передок орудия. Каменистый край был беспощаден. Они спотыкались, то и дело толкали лафет и чертыхались.

Лошади отощали, одна из них пала, и номер третий, в прежней жизни бывший мясником, разделал тушу. Они досыта наелись, а оставшееся мясо нарезали полосками и, туго скатав, взяли с собой. На замену раздобыли испанскую лошадь – отняли у крестьянина. Тот шумно протестовал, угрожая им серпом, а когда его оттолкнули, продолжал бросаться на них с криками, пока не получил удар штыком и не смолк.

– Я его предупреждал, – сказал Пай, вытирая клинок о траву.

Никто не мог позволить себе лишиться лошади. Даже такой нищий крестьянин, как этот испанец. Он надеялся собрать добрый урожай, а без лошади мог рассчитывать лишь на жалкие крохи и голодную смерть. Крестьянин вместе со всей семьей и так уже стоял на пороге гибели. Пай просто шире приоткрыл эту дверь и втолкнул его туда.

Джеймс попробовал заговорить с кобылой по-испански. Смешно, он и знал-то одни ругательства да еще умел потребовать пива, а все же звуки знакомого языка ее, казалось, успокоили. Она глядела на него темными, как дикая слива, глазами и тыкалась мордой, похожей на ивовую плетенку, обтянутую старым, потертым бархатом.

Прохладной осенней ночью в Эстремадуре Джеймс устроился под орудием и погрузился в забытье. Он заткнул уши мхом, чтобы отгородиться от города и лагеря, от звуков музыки, любви и драк. Ему снилось, что пушка – его мать, он ее детеныш, а сержант Пай и остальные трое – его несчастные однопометники.

Уже настала зима, а их отряд так и не добрался еще до этой, Саламандры, что ли, города-ящерицы. Кажется, к этому времени они снова шли на восток по поросшей сухим кустарником пустыне. Джеймс не мог уразуметь смысла всех этих поворотов и зигзагов. Когда они наконец дошли, город был пуст.

Местные жители попрятали скот и провизию, только этим можно было объяснить пустые склады, скотобойни, амбары, дворы. Солдаты хватали и поедали все, что попадало под руку, и все равно их постоянно мучил голод.

Как-то за полдень отряд Джеймса прочесывал небольшую дубовую рощу в надежде обнаружить спрятанных овец, коров или, на худой конец, добыть дичи. Ничто не предвещало удачи, но голод гнал их вперед. В редкой, высохшей рощице не было слышно птичьих голосов, даже горлицы не ворковали. Солдаты закоченели, изо рта валил пар. Они шли в горестном молчании, лишь сухие листья шуршали под ногами. Пай собрался было открыть рот и сорвать на досаду на подчиненных, как вдруг раздался топот и шумное сопение. Развернувшись, Джеймс увидел, что по склону прямо на них несется кабан. Пай торопливо зарядил мушкет. Выстрел разнес щетинистую морду, превратив ее в кровавое месиво, но полумертвый зверь по инерции бежал прямо на них. Джеймс увернулся, Пай отскочил в сторону, остальные разбежались. Кабан, уже почти мертвый, ударился о ствол и остановился, подогнув передние ноги. Солдаты молча глядели на него. Спустя несколько мгновений зверь захрипел и повалился на бок, пуская кровавые пузыри. Воцарилась тишина, и Джеймс захохотал от облегчения, в первый раз за долгое время тугой узел у него внутри немного ослабел. Нынче вечером они наедятся до отвала.

– Яблочек ни у кого нет? – спросил сержант Пай. – Соус бы сделали.

– Яиц бы, – сказал Джеймс, – яичницы с беконом.

Он присел на корточки возле мертвого зверя и заметил набухшие, покрасневшие соски.

– Это свинья. И поросята где-то рядом. – Джеймс поднялся на ноги. – Слушайте.

Было очень холодно. Смеркалось. Они постояли в тишине. Звук был очень высоким, почти неслышным – попискивание тоненькое, слабое, вроде писка летучей мыши. Джеймс поднял руку и махнул остальным, призывая следовать за ним. На полпути к вершине холма обнаружилось логово, вырытое между корнями деревьев, а в нем выводок. Полдюжины поросят маленькими глазками смотрели на людей. Крепенькие, вскормленные молоком и желудями, они сонно помаргивали светлыми ресничками. Джеймс нагнулся и ухватил одного за ногу, а остальные с визгом бросились врассыпную. Солдаты кинулись вдогонку по склону. Хохот, проклятия, оклики – они разбежались в разные стороны, беспечно, как дома, когда на ярмарке ловят смазанного салом поросенка.

Джеймс изловил одного, зажал между коленями и штыком проткнул ему горло. Поросенок задергался, потекла кровь. Там, в Англии, на ферме, Карга собрала бы кровь в ведро и приготовила кровяные колбаски. Ну кто бы мог подумать, он заскучал по старой стерве и ее стряпне, вот до чего дело дошло.

Они тихо шли вперед с мушкетами за плечами. Двое несли срезанную жердь, на которой покачивалась подвешенная свинья. Со второго шеста, маленькие, как кроты, свисали поросята. Наступила ночь, но путь к лагерю освещала полная луна.

Джеймс подумал, что это, кажется, и есть счастье, как вдруг его охватил страх. Он невольно начал озираться. Солдаты шли по сухой лощине, между скалами и низкорослым колючим кустарником. Высохшие зимние травы, шурша, цепляли их за гетры. В лунном свете все казалось синим и белым. Вроде бы ничего не изменилось, но только им грозила опасность. Он чувствовал ее нутром. И это была не открытая прямая угроза, вроде дула мушкета перед глазами или громадного кабана, несущегося с холма. Тут опасность иного рода, из тех, что подбирается исподтишка и застает врасплох.

Джеймс скинул с плеча мушкет:

– Сэр?

Камни да трава, а выше по склону – заросли козьей ивы и каменные россыпи. Стояла тишина, но была она зыбкой, непрочной, словно сдерживаемое дыхание.

– Сержант Пай, сэр?

Пай глянул на Джеймса, и улыбка у него на лице застыла. Он поднял руку, призывая всех к тишине. Потом заговорил тихим шепотом:

– Ты что-то видишь, парень?

Весь отряд, замерев, оглядывал лощину, хватаясь за оружие. Настроение мигом переменилось; они непростительно забылись, вели себя беспечно, да и Пай недосмотрел.

– Ну, мои крошки, – выдохнул Пай, – подберите юбчонки и давайте выбираться отсюда.

Дальше шли молча, слышался лишь стук подошв по сухой земле да хриплое дыхание вырывалось из пересохших глоток. Скоро лощина закончится, им останется пройти милю до лагеря вниз по холму. Вон до той кривой сосны, а там они выйдут на открытую местность, и худшее останется позади.

Сто ярдов. Семьдесят. Пройти еще пятьдесят. Они вот-вот выберутся. Похоже, пронесло.

Пай, вероятно, думал так же, потому что обернулся и бросил через плечо:

– Ну и нагнал ты на меня страху, малыш…

В тот же миг раздался выстрел.

Все попадали, хватаясь за мушкеты. Джеймс припал на одно колено и тут же вытянулся на животе с ружьем на изготовку, напряженно вглядываясь в серебряный свет луны, черные тени. Рядом с ним сержант Пай шепотом отдавал приказы. По лощине разнеслось эхо ружейного выстрела, раскатистый звук отразился от камней. Джеймс оглядел горизонт, низкорослые деревья, каменные россыпи. Тишина.

– Deje los armas!

Прижавшись к земле и изогнувшись всем телом, Джеймс пытался понять, откуда идет голос. Ни малейшего движения, ни перебежки, ни дрогнувшей ветки.

– O todos matamos ahora.

– Оружие на землю, – торопливо скомандовал Пай.

Солдаты, нехотя поднимаясь, повернули к нему лица, белевшие в ночи. Сержант дернул головой: давайте скорей. Они были сейчас как на ладони и не могли дать отпора неприятелю, которого не видели. Пай – его мокрый от пота лоб блестел в лунном свете – подал пример, первым бросив ружье на землю. Джеймс повиновался и нехотя опустил оружие на колкую траву, а следом за ним и остальные. Стволы негромко лязгнули друг о друга.

Солдаты сбились в кучу. Джеймс плечом чувствовал плечо Пая, а локтем касался Стивенсона. Он слышал их дыхание, частое и прерывистое. Присел и пошарил вокруг себя рукой. Свиньи лежали в пыли, почти рядом.

Джеймс уловил движение на склоне. Слегка подтолкнув Пая, подбородком указал вперед. Из-за камней появились бандиты. Оступаясь на осыпи и поднимая пыль, они спустились, окружили англичан. Молодой парень улыбался, Джеймс видел, как белеют в темноте его зубы. Эти люди принесли с собой незнакомый запах, странный, мускусный, как у оленей. Старик нагнулся подобрать их ружья и сгреб в охапку, как дрова. Вожак, с лицом грубым и бугристым, словно земля, что-то сказал по-испански. Джеймс разобрал лишь несколько слов: ingleses, idiotas и hijos de puta. Все испанцы были худы как щепки.

Свинью и поросят подняли и, покачивая на жердях, унесли куда-то вверх по тропе, исчезающей меж камнями. Тропу невозможно было заметить, если только не видеть, как по ней идут люди. Несколько шагов, и они скрылись, просто растворились в темноте. Джеймс так и стоял не шелохнувшись. Ему казалось, что в воздухе все еще висит широкая белозубая улыбка.

Один из англичан чуть слышно присвистнул.

– Ублюдки, – сказал другой.

Пай вытер лоб рукавом:

– Повезло нам.

– Это называется повезло?

– Они отняли только ужин. Это не самое страшное. Нам всем могли выпустить кишки. А окажись мы французами, отрезали бы яйца и заставили сожрать. – Пай отвернулся и двинулся вперед, пробираясь сквозь сухие искривленные сосны к выходу из лощины.

Морозным зимним утром, на перекрестке за Альба-де-Торрес, где они сделали привал, чтобы напоить лошадей, Джеймс прочел на дорожном камне: Salamanca, 15 Millas.

– Можем поспеть до заката, – заметил он.

Сержант Пай криво улыбнулся:

– Ох и отжарим этих саламаночек нынче ночью!

И тут был получен приказ, от которого по колонне, как ветерок по ячменному полю, прошел вздох разочарования: возвращаться в Португалию. Джеймс, не двигаясь с места, молча глядел, как солдаты, оскальзываясь на камнях и жидкой грязи, поворачивают лошадей и пытаются развернуть орудие в обратную сторону, на запад. Спохватившись, он бросился к своим, подставил плечо, и орудие удалось выровнять. Они уходили от Саламанки. Уходили от цели, к которой стремились все это время.

Стоял декабрь. Небо было белым и холодным, над полями кружился снег.

В Саагун-де-Кампос Джеймс понял, что голод, донимавший его раньше, – это и не голод вовсе. Нынешний голод был особенным, более жестоким, мучительным, даже лютым. Прежде он такого не знал: голод вгрызался в кишки, крошил зубы, сдавливал виски. У Джеймса ввалились глаза, он стал раздражительным, вспыльчивым.

Подойдя к городку, они обнаружили там значительное скопление войск. Французы только что были обращены в бегство. Это великая победа, говорили офицеры, мы победили, хотя неприятель имел существенный перевес. Она войдет в историю, как сражения при Креси и Азенкуре. Всякий раз, говоря об английской военной доблести и посрамлении французов, люди станут вспоминать Саагун-де-Кампос и восторженно качать головами.

Городок был разграблен, грязен и опасен. На темных улочках за церковью Сан-Тирсо и под ее аркадами собирались призраки. Они выстраивались в ряд, изможденные, с громадными глазами, блестящими в тусклом свете, шишковатыми суставами на тощих руках и ногах.

Туда зачастили и пехотинцы, и артиллеристы: солдаты ищут удовольствий везде, где могут. И, видит бог, эти не то женщины, не то дети отдавались за деньги с большой охотой. Если только уместно было говорить об охоте – в такие-то времена.

– А вся штука в том… – захохотал Пай и разом осушил высокий стакан терпкого вина, таких стаканов было выпито уже множество, отчего сержант пришел в настроение, способствующее рискованным признаниям, – штука в том, что здесь ничего не стоит полакомиться свежатинкой – из той, что осталась свежей в этой забытой богом дыре. Эти дурочки сами напрашиваются, чтобы их облапошили. Желторотый молодняк! Задатка не просят, пообещаешь – поверят. А когда ты взял свое и не дал им обещанного – хлеба там или сухарей, – что такая девчонка тебе сделает? Побьет? Ха! Пырнет ножиком?

Джеймса мутило, он одним духом допил вино, не глядя на Пая.

И отправился бродить по узким улочкам. Желания эти мешки с костями у него не вызывали, он даже не понимал, как кого-то может к ним тянуть. Напротив, они вызывали у него щемящую жалость и все возрастающую ярость. Теперь-то он понимал, как ценно все то, от чего он прежде отчаянно стремился уйти: теплая постель, чашка молока, жизнь, в которой каждый день похож на следующий и не хватает разве что гладких камешков, чтобы отгонять с грядок вороватых ворон.

Джеймс шел мимо девочки-оборванки, держащей на коленях мальчонку. У него был с собой хлеб, Джеймс вытащил его, протянул. Она посмотрела на еду, на него. Потом, морщась, положила мальчика на землю и что-то шепнула ему на ухо. Тот сел и сунул палец в рот. Девочка подошла к Джеймсу, жалкая, испуганная, начала расстегивать платье.

Джеймс скорее сунул ей краюшку, отдернул руку, отступил назад, мотая головой – нет, нет, – и торопливо пошел прочь, оставив ее стоять в растерянности, с хлебом в грязных ручонках. Дойдя до угла, он обернулся: девочка наклонилась к брату. Она разломила краюшку пополам, жевала сама и смотрела, как малыш мусолит корку.

Джеймс шел вперед, ощущая вину и неловкость. Может, эта краюха немного отсрочит их конец. Вот только к лучшему ли это?

Пая, направляющегося к уединенным аркадам Сан-Тирсо, он заметил издалека. Раздался явственный смешок, темный мундир слился с тенями.

Джеймс видел, как от стены отделяется тощее, щуплое тельце, как Пай возится с застежкой на своих панталонах.

Чуть позже сержант отправился восвояси, бодро помахивая пайком, а за ним молча, широко раскрыв глаза, стайкой тянулись ребятишки. Джеймс сжимал и разжимал кулаки. Он был этому свидетелем и ничего не предпринял, значит, запятнал себя.

От голода он скверно спал: изможденные дети явились ему во сне, окружили, тянулись к его губам своими истрескавшимися губами. Он проснулся, дрожа, – в небе над ним кружилось воронье.

За две ночи до Рождества пришел приказ выступать. Ночь была промозглая, казалось, вот-вот посыплет снег, но мороза не было, так что сворачивали лагерь и запрягали лошадей под ледяным дождем.

Лошади уже стояли в оглоблях, орудия были укутаны парусиной, а сержант Пай все не появлялся. Джеймсу велели найти его. Добравшись до Сан-Тирсо, он наткнулся на сержанта в проулке, где тот пытался помочиться. Лицо у него было обиженное и озабоченное. Увидев Джеймса, он убрал свое хозяйство в штаны.

– Не повезло мне, подхватил кое-что, – пояснил он. – Ты же никому не скажешь, а, парень? – Пай поправил штаны, оттягивая ткань от воспаленной кожи.

– Нет, сэр.

Сержант застегнул мундир.

– Нам приказано выступать, сэр.

– Что ж, значит, надо поторапливаться. Идем.

Войска уходили прочь от Саагуна под мокрым снегом. Сбив ноги до кровавых волдырей, солдаты еле ковыляли, надеясь догнать французов и дать им бой. По слякотным, скользким дорогам, утопая в жидкой грязи, они продвинулись примерно на три нестерпимые, кошмарные мили, когда плетущуюся колонну догнал фельдъегерь. Он пронесся мимо них, поднимая фонтаны грязи. Джеймс поднял голову, протер глаза, недоуменно проводил курьера глазами и, пересилив себя, вновь тронулся с места. Спустя еще полмили по колонне передали приказ: возвращаться. Передвижение и большое скопление французских войск замечено на юге. Наполеон стремительно приближался, намереваясь обойти их с фланга. Возвращаться следовало бегом.

Но бежать они не могли: с девятифунтовой пушкой и лошадьми, тощими, как скелеты, это было невозможно. Они едва плелись.

Теперь путь лежал на Ла-Корунью: части направлялись к морю. Хорошо укрепленный город пока оставался в руках британцев. Они смогут продержаться там, пока за ними не подойдет флот.

Это не поражение! Чтобы ударить, нужно замахнуться, отвести руку назад. Точно так же и армия должна отойти, чтобы затем атаковать. Морем они отправятся домой, перегруппируются и вернутся, они еще покажут этой злобной корсиканской гадине, кричал Пай, распаляясь и брызгая слюной. Ему удалось вызвать в людях что-то похожее на воодушевление, их глаза заблестели, плечи начали распрямляться. Они стали припоминать, что это такое – быть солдатами, англичанами и ходить с гордо поднятой головой. Джеймс не мог думать ни о чем, кроме возвращения в Англию. Живые изгороди с ягодами и птицами. Молоко. Нежаркое солнце. Старый приятель, который кивает при встрече и не боится, что ты изобьешь его, превратив лицо в кровавое месиво, украдешь его обед, изнасилуешь жену и подожжешь дом.

Проходя в хвосте колонны через деревню, в пятнадцатый час тридцатишестичасового перехода, Джеймс в темноте споткнулся обо что-то мягкое и плотное. Он упал на четвереньки. Руки провалились в грязь, панталоны промокли на коленях. Дорога, раскисшая от дождя, пахла вином и кровью; в стороны от него прыснули какие-то мелкие твари. Джеймса замутило: в грязи перед ним лежал труп – он понял это по сладковатому запаху тления; судя по размеру, это был ребенок. Пошатываясь, Джеймс встал на ноги.

Подойдя к первой паре лошадей, он ухватился за упряжь и положил руку на бархатную шею. Шепча им по-испански какую-то ерунду, он шел, одной рукой цепляясь за лошадь, надежную, крепкую. Башмаки превратились в раскисшие тряпки, гетры – в лохмотья. Джеймс едва держался на дрожащих ногах: от голода подвело живот и сосало под ложечкой.

А еще он испугался. Это был настоящий страх, а не то ставшее привычным нервное напряжение от постоянного сознания близкой гибели в бою. В голове стоял несмолкаемый гул, который нарастал, становясь все громче, пока Джеймс не понял, что ни о чем другом он думать вообще не может.

Когда морозным утром был объявлен привал, отряд оказался в чистом поле, под бледным, подернутым редкими облаками небом. Над приземистыми домами, примерно в миле от дороги, курились дымки. Джеймс распряг первую пару лошадей и повел туда, в сторону жилья. Им двигали простые мысли: о крове, еде, сне. Но, едва размечтавшись, он тут же очнулся и вернулся к действительности. Слишком острым был страх, он не позволял расслабиться надолго.

Лошади брели по порыжелому полю, низко опустив головы. Джеймс толкнул покосившуюся дверь: из-за разведенного посередине коптящего костра выглядывало несколько пехотинцев в красных мундирах, двое навели на него кремневые ружья.

– Артиллерия, – произнес он, чтобы объяснить, почему на нем синий мундир.

Поняв, что это свой, пехотинцы с облегчением перевели дух. Один махнул Джеймсу рукой:

– Заходи, раз пришел, присаживайся.

Строение представляло собой остов с провалившейся крышей. Сарай или, скорее, конюшня, поделенная на стойла шаткими, источенными червем перегородками. На полу оставалось немного истоптанного сена. Джеймс подвел к нему лошадей, и те принялись жевать.

Красные мундиры развели костер из дерева, подобранного прямо здесь, – выломанные доски, обрушенные стропила и балки были свалены в кучу на голом полу. Сухая древесина весело пылала.

– Ну и холодина!

Джеймс устроился на сене и смотрел на пляшущее пламя. Страх притих, превратился из гула в шепот. Пехотинцы переговаривались, но Джеймс не следил за их беседой, даже не пытался, он и говорить уже не мог, не было сил. Откинулся назад, протянул ноги поближе к огню, глаза сами собой закрылись.

Когда он проснулся, пехотинцев не было. Исчезли и лошади. Выбравшись из сарая на свет божий, он обнаружил, что ушла и его колонна.

Теперь страх стал живым существом. Он вился вокруг, липнул к лицу, волосам, не позволяя дышать, думать, так что Джеймс только смотрел на раскинувшуюся перед ним скудную землю, на опустевшую дорогу. Потом повернулся и стал смотреть туда, откуда они пришли.

Он остался один.

Первая мысль была: почему пехотинцы его не разбудили? Вторая: потому что они украли лошадей.

Мысли появились, но служили слабым утешением.

Дрожа от холода, он потер руки. Посмотрел на высоко стоящее бледное солнце. Полдень.

Вот только какой день – все тот же или уже следующий?

Самый вид дороги заставлял цепенеть от страха. Она разрезала равнину, голые зимние поля. На ней человек чувствовал себя беззащитным и уязвимым, как вошь на бритой голове.

Понять, куда ушли войска, было нетрудно: их путь отмечали замерзшие колеи, оторванные подметки, брошенная телега со сломанной осью, навоз, желтые пятна мочи на снегу. Джеймс пошел за своими, но на дорогу выйти не решался, шел сбоку, по другую сторону придорожной канавы, спотыкаясь о камни и продираясь через кусты. То и дело он тревожно озирался, оглядывался, пока не заболела шея.

Вечером он набрел на павшую лошадь. С задних ног кто-то уже успел срезать мясо. Он тоже отхватил себе кусок и жевал по дороге; сухая, покрытая запекшейся кровью конина прекрасно утоляла голод.

Смеркалось, а Джеймс продолжал идти. Спотыкаясь, ковылял в полумраке. Он опять был никем – оживший прах, ползущий по поверхности земли. Но он вернется, нагонит своих. Там ему ничего не грозит. Там, в далекой Ла-Корунье, они смогут отсидеться, покуда не прибудет флот и не вывезет их – поспешно, ночью, как нечистоты из отхожего места.

На следующий день он нагнал нескольких отбившихся от полка солдат. Издалека увидел неясные очертания фигур, проступающие сквозь дорожную пыль. Двое присели у придорожной часовенки. У раскрашенной деревянной мадонны были выковыряны глаза, а листья и ягоды у ее ног замерзли, побитые морозом. Ниже, в каменной чаше, бил ключ, прозрачная вода вскипала, как в кастрюле, от нее поднимался пар. Солдаты напились и теперь отдыхали. Они выглядели непривычно чистыми, один обтирал шею намоченным платком. Джеймс подковылял к ним.

– Англичанин! – проговорил он издали, махнув рукой.

Солдаты переглянулись. Один кивнул, но никто из них не проронил ни слова.

– Слава богу, я вас все-таки нашел!

Джеймс упал на колени перед родником, зачерпнул воды и напился, ощущая вкус теплой сернистой воды и своей грязной и потной ладони. Не стряхнув капель с подбородка, он стянул с шеи платок, чтобы отереть пыль и пот.

– Далеко отсюда до главных сил?

Двое снова обменялись взглядами.

– Я потерялся, отстал. Спешил, чтобы догнать… несколько дней уже. – Джеймс потряс головой от бессилия – он не мог определить, сколько времени бредет по дороге.

Один из солдат рассмеялся, в его смехе не было радости.

– Что? Что случилось?

Солдат только мотнул головой.

– Французы напали? Мы разгромлены? Отступаем?

Наконец один из них подал голос. Он оказался валлийцем и говорил с таким сильным акцентом, что в первую минуту Джеймс ничего не смог разобрать. Смысл сказанного дошел до него позже, когда эти двое уже поднялись и двинулись по дороге в другую сторону.

– У нас все в полном порядке, дружище, да только мы сами решили, что лучше нам потеряться.

До своей части он добирался еще три дня и нагнал войска на окраине небольшого городка. Джеймс испытал такое облегчение, будто все это время тащил на плечах неподъемный груз, а теперь сбросил его – и от легкости чуть не взлетел в небо, подобно воздушному змею. Шум, голоса, привычная неразбериха и зловоние – все это внушало ему отвращение… и чувство надежности.

Пройдя сотню ярдов сквозь толпу, он разыскал офицера, поприветствовал его и назвал себя. Офицер кивнул и махнул рукой в сторону большого здания на площади. В этом каменном доме с балконами, сплошь покрытом затейливой резьбой, разместились офицеры.

Джеймс доложился писарю, назвал свое имя. В тусклом вечернем свете тот покопался в записях, болезненно морщась: на шее у него зрел чирей. Оторвавшись от бумаг, писарь вышел в коридор, вернулся уже с двумя вооруженными конвоирами:

– Вот он. Делайте что положено.

Конвоиры схватили Джеймса, заломили ему руки за спину. Он стал вырываться:

– Я ничего… за что?

– Ты дезертир.

– Нет…

– Твой сержант заявил о тебе.

– Был бы я дезертиром, зачем мне возвращаться?

Писарь равнодушно пожал плечами:

– Все дезертиры так и делают. Сперва хлебнут лиха, а потом возвращаются.

Закованного в кандалы Джеймса бросили в подвал, в котором пахло вином и мышами. Сквозь узкое, как бойница, зарешеченное оконце под потолком едва сочился свет. Кто-то швырнул сверху одеяло. Джеймс набросил его на плечи, опустился на холодный каменный пол и закрыл глаза. Страх ослабил хватку, скользнул прочь и кольцами свернулся в углу.

Его не станут долго держать взаперти, это просто невозможно сейчас, когда полным ходом идет отступление. Его вызовут, потребуют объяснений, и все сразу же прояснится, как только он укажет настоящих виновников – а он сделает это без колебаний, – тех пехотинцев, которые не разбудили его, когда выступали войска, а сами сбежали, похитив лошадей. Правда, он не был уверен, что их удастся разыскать. Могло статься, что как раз они-то и есть дезертиры, тогда лошадей они свели не чтобы съесть, а чтобы на них ускакать. Но главное – и это было для него совершенно очевидно и не подлежало сомнению – произошла нелепая ошибка: он не дезертир и не должен нести наказание за то, чего не совершал.

Время ползло, свет из зарешеченного оконца медленно перемещался по стене. Джеймс задремал, свесив голову, и видел во сне ферму. Ему приснились луговые травы, прохладное небо и дикая земляника. Еще приснился тот джентльмен, который как-то потрепал Джеймса по вихрам, назвал славным пареньком и спросил, всем ли он доволен.

Проснувшись, Джеймс затосковал по дому как никогда прежде. Ему бы только пережить отступление, все стычки и перестрелки, в которых еще доведется побывать, добраться до Ла-Коруньи и до моря, попасть на корабль до Англии. Если посчастливится пережить эту беду и все прочие беды, что выпадут в остающиеся до конца военной службы одиннадцать лет, то в один прекрасный день он возвратится в Хартфордшир. Это была цель, к которой стоило стремиться, которая ожидала его в конце пути: подлинный рай на земле. Если старик еще жив, Джеймс разыщет этого мистера Беннета, который много лет назад обратил на Джеймса внимание и даже поинтересовался, хорошо ли ему живется. Мистер Беннет был добрым человеком и важной персоной, самой важной в деревне близ Меритона, и, если мистер Беннет наймет его, Джеймс с радостью пойдет к нему в услужение.

Моргающего со сна Джеймса вытолкнули на холод и свет: земля закачалась под ногами. Вокруг гудели голоса. Его поволокли вперед: перед глазами мелькали разноцветные круги. Вокруг гремели голоса. Снежная крупа колола лицо.

Наручники с одной руки сняли, потом надели снова, и оказалось, что он прикован к неструганому деревянному столбу. Он не понимал, зачем это нужно. Не надо, хотел он сказать, я не хочу, но рот пересох, и его голос прозвучал как писк, которого часовой не расслышал или не захотел расслышать. Но Джеймс ждал, что ему дадут высказаться, и тогда все выяснится и встанет на свои места.

Артиллеристы собрались вокруг – сутолока выцветших синих мундиров. В поле зрения возник сержант Пай. Он прочитал обвинение, Джеймс видел, как шевелятся губы, пытался разобрать слова. Наконец начал понимать, и ужас нахлынул, как вода, он поднимался от лодыжек к коленям, все выше, достиг рта, носа. Джеймс рванулся, пытаясь сбросить оковы, замотал головой. Запекшимися губами выговорил:

– Нет…

– Нарушение воинского долга, порча имущества, дезертирство…

– Нет!

– …перед лицом неприятеля…

– Я не дезертир…

Сержант Пай кулаком ударил его в затылок. Джеймс врезался скулой в столб.

Ему не позволено было говорить. За него говорили факты. Джеймс сплюнул кровь. Нащупал языком сломанный зуб. Все поплыло перед глазами.

Пай продолжал обвинительную речь: дезертирство, бегство перед лицом врага, из всех преступлений, какие может совершить солдат, это – самое позорное.

Глаз заплыл, и Джеймс почти ничего не видел. С ресниц капала кровь. Голова раскалывалась.

Он подверг опасности своих товарищей. Бросил их, а сам попытался избежать тягот. По законам военного времени предателя и дезертира мог ожидать лишь один приговор – смерть.

В проблеске света, сквозь кровавую пелену, Джеймс увидел на другой стороне рыночной площади тощую девочку. Та смотрела на него, покачивая на бедре ребенка помладше, тощего мальчугана.

Он встрепенулся. Рука в наручнике дернулась, когда он попытался протереть глаза – уж не с этой ли девочкой он поделился хлебом в Сан-Тирсо? Но все расплывалось, не рассмотреть. Тогда он зажмурился и вздохнул; открыв глаза, обвел взглядом площадь.

Однако, поскольку преступник раскаялся и вернулся, решено проявить к нему снисхождение.

– Пятьдесят плетей.

Только теперь, когда с него сорвали мундир и рубашку, Джеймс в полной мере, с беспощадной ясностью осознал, что ему предстоит. Он ничего не мог с этим поделать, только пройти все до конца и выстоять. Страх вновь заявил о себе, отравляя кровь и заставляя метаться в оковах, но, как только первая плеть впилась в его кожу, он зажмурился, закусил губу и лбом вжался в неструганое дерево столба. Он глубоко дышал. Это не навсегда, говорил он себе, это кончится, кончится…

Боль ошеломила его. Первый удар был слепящей белой вспышкой. Затем все померкло, заволоклось красным, но продолжало гореть. И по мере того как плеть свистела и ударяла, свистела и ударяла, срывая кожу со спины, она уносила с собой страх. Она разрывала страх на мелкие кровавые клочья, а когда Джеймс потерял сознание, его страх упал рядом с ним замертво. Теперь не осталось ничего такого, чего бы он мог испугаться.

Когда все закончилось, он окровавленным полутрупом обвис на столбе. Сняв, его уложили лицом вниз на лафет орудия и приковали за правое запястье. Чтобы не сбежал. Будто он мог сбежать. Будто ему было куда бежать, кроме Ла-Коруньи и моря.

Так он и ехал, обнаженный, лежа на тряском лафете, до самого побережья.

Его освободили для участия в обороне города. Каждый мужчина был на счету, даже преступники и трусы. Джеймс был очень слаб, его лихорадило, спину покрывали струпья, они трескались и мокли.

Перед атакой саперы подорвали запасы пороха, чтобы он не достался французам. Городские стены содрогнулись, в небо, как фейерверк, взлетали искры.

Расчет выкатил на холм свою девятифунтовую пушку. Из пятерки остались только Джеймс и сержант Пай. К ним присоединились рыжеволосый парнишка да лысый и тощий малый средних лет, высокий и немногословный, – новый замковый. У мальчишки, заряжающего, на левой руке не хватало двух пальцев, но он только смеялся, говорил, что это не важно, ведь ублажает он себя другой рукой. Лошади тоже были другие. Косматая испанская гнедая, спокойная и невозмутимая, обдала Джеймса теплым воздухом из ноздрей. Он прижался щекой к ее голове и все шептал: «Mi querida, mi querida, mi querida…»

Склон под ними порос колючим кустарником, ниже расстилалась равнина, каменистая, безрадостная. Вдалеке виднелись французы – полоска синих мундиров, пушечная бронза, сверкающая сталь. Старая грязная рубаха липла к струпьям на спине. Приказы Пая Джеймс выполнял молча.

Вдалеке, в заливе, появились корабли, прекрасные, как мечта. Кто-то сказал, что нынче шестнадцатое января. Стало быть, уже пошел новый год, а Джеймс и не заметил, как не заметил и Рождества.

Ему не было страшно. Он устал до потери сознания, руки дрожали, а от любого неосторожного движения в спине снова и снова вспыхивала слепящая боль. Тело инстинктивно пыталось ее избежать, но страха не было. Джеймс думал: мне больно, я неуклюж и неповоротлив, значит, мне может оторвать руки, и тогда я истеку кровью здесь, в испанской грязи, скорее всего, я даже ничего не почувствую: ни боли, ни страха, – не успею. Это больше не ужасало.

Он кивнул замковому с морщинистым худым лицом. Протянул ему руку:

– Джеймс Смит.

– Билл Гастингс, – назвался замковый, адамово яблоко так и каталось по его тощей шее. Он с силой сжал руку Джеймса и кивнул – слишком волновался, ему было не до разговоров.

Мимо проползла подвода с боеприпасами, сидевшие на ней солдаты глядели невесело. Слева и справа двигалась пехота, на другом склоне собралась горстка орудий, а еще дальше, в гавани, военных уже начинали грузить на шлюпки и переправлять на корабли.

Нас, понял Джеймс, оставили прикрывать отступление, мы здесь, чтобы погибнуть.

Над головами свистели снаряды, они пролетали и падали рядом с местом, где были привязаны лошади. Животные в страхе шарахались, ржали и били копытами. Один снаряд упал в грязь прямо перед орудием. Солдаты бросились прочь и попадали на землю. Пай что-то выкрикивал. Джеймс отер грязь с лица, поднялся и вернулся к своему делу.

Внизу пехота вступила в ближний бой. Мушкеты и штыки, звуки потасовки и перестрелки разносились над пестрой каменистой долиной.

– Лягушатникам нас не взять, – ухмылялся Пай. – Их кавалерия сюда не пробьется. Очень уж у нас удачная позиция.

Он оказался прав. Бой продолжался, но в этом сражении ни одна сторона не вырвала победу. Битва не кончилась ничем, но исход кампании был очевиден. На заре французы отступили на свои позиции. Как бы ни подбадривали друг друга англичане, они уже проиграли. Пусть не уничтожены, но опозорены.

Джеймс наблюдал, как Пай заклепывает орудие. Железо приглушенно звякало, скрежетало. В ушах у Джеймса все еще стоял шум битвы. Он протащил на себе этот ствол через половину Испании и обратно, и вот теперь Пай забивает железный гвоздь в запальное отверстие, готовясь бросить пушку здесь, среди камней.

Замковый рядом с ним жадно хлебал воду, вцепившись в горлышко бутылки грязными, почерневшими от пыли и пороха пальцами. Напившись, он протянул бутылку Джеймсу. Рука у него тряслась так, что вода выплескивалась. Замковый засмеялся:

– Вот черт! – Он мотнул головой и больше ничего не сказал.

Джеймс взял бутылку. Его рука не дрогнула.

– Так откуда ты родом?

– Из Кента.

– Скучаешь?

– Господи, как же хорошо в Кенте! И женка у меня такая славная, Мэри. И мальчонки, двое.

Джеймс кивнул. Он пил, и вода была сладкой. Теперь он понял, почему возникает страх, откуда он берется и как вырастает.

Под покровом ночи оставшиеся в живых пехотинцы ползком пробирались к побережью. Оттуда людей на маленьких шлюпках переправляли на корабли. Артиллеристы ждали своей очереди. Часть их отряда уже сползала вниз по склону. Джеймс, который находился выше других, внезапно понял, что остался с Паем наедине. Сержант махнул рукой, подзывая его туда, где были привязаны лошади:

– Займись ими.

Джеймс подошел к лошадям, они пятились, тревожно перебирали ногами. Джеймс заговорил с ними, погладил рукой по бокам с выпирающими ребрами, чтобы они узнали его и успокоились. Он начал освобождать одну от постромок. Пусть заботятся о себе сами, пасутся, гуляют, пока их кто-нибудь не подберет.

– Не трать времени даром.

– Сэр? – Джеймс взглянул на Пая: кровь на воротнике, лицо в копоти. На крыле носа у сержанта алел нарыв, и он тер его.

– Штыком, солдат. Не трать патронов.

Джеймс непонимающе смотрел на него.

Черной от грязи рукой Пай нетерпеливо махнул в сторону лошадей:

– Скорее же, черт тебя подери!

Джеймс не мог шевельнуться, он сглотнул комок:

– И почему я все должен делать сам?

Сержант Пай вытянул свой штык, сделал выпад и ударил в шею испанскую гнедую. Другие, испугавшись, отпрянули и заржали. Гнедая кобыла упала на колени, задрав голову – недоуздок тянул ее вверх. Из раны хлынула кровь, обильно увлажнив грязь под ногами. Заскрипела кожа, затрещали ремни сбруи. Лошадь завалилась на бок, с силой ударившись головой о землю. Она лежала, открытые глаза глядели слепо, из ноздрей пузырями шла кровь.

– Вот так. Продолжай.

Джеймс непроизвольно сжал и разжал кулаки.

– Что, кишка тонка? – осклабился Пай. – Так я и думал, размазня.

– Сэр.

Джеймс вытащил штык. Пай, не глядя на него, направился к костлявому пегому мерину.

Теперь, когда Джеймс решился, проделать задуманное было совсем просто. Проще, чем он ожидал. Он шагнул вперед, переступив через голову гнедой кобылы:

– Сэр.

Пай обернулся к нему, скривил рот, собираясь что-то сказать, но Джеймс придержал его за плечо и вонзил штык. Сначала он ощутил сопротивление – шерстяная ткань, полотно, кожа, мышцы, а потом вдруг что-то мягкое внутри, сержант будто оказался пустотелым. Пай открыл рот. Джеймс увидел почерневшие зубы и красные десны. Он протолкнул штык вверх и провернул. Сержант вытаращил глаза с желтыми, в прожилках белками. Зрачки расширились и стали огромными.

Джеймсу приходилось убивать и прежде, но он делал это по необходимости, зная, что выполняет свой долг. Никогда еще он не убивал человека вот так, стоя к нему вплотную, ощущая теплую кровь на руках и чувствуя дыхание на своем лице. Сержант осел, упал на колени, штык выскочил. Джеймс отступил на шаг. Пай рухнул вперед, с грохотом ударившись оземь. Он упал лицом в грязь как был, с разинутым ртом и открытыми глазами.

Джеймс освободил лошадей и пошел прочь. Он не стал спускаться к остальным, а сделал петлю по склону и свернул в сторону. Штык цеплялся, звенел о камни, и он его бросил. Добравшись до берега, он содрал с ног ошметки башмаков; гетры свалились сами. Босой, он уходил прочь от Ла-Коруньи, прочь от армии, от крови и мыслей о доме. Разве мог он теперь даже думать о нем? Разве можно везти туда с собой весь этот груз? Волны бились о берег слева от него, суша темнела справа. Так он брел, покуда не скрылись из виду корабельные огни и не затихли голоса, уступив место крикам ночных птиц и плеску волн. Джеймс стащил одежду – выгоревший, в пятнах мундир, грязные панталоны, вонючую рубаху, которая липла к спине и кишела вшами, – и вошел в мерцающую воду.

Он не надеялся выжить, но ему не было страшно. Просто хотелось очиститься.

 

Глава 3

1809

Неясные очертания какой-то фигуры… над ним склонилась женщина в черном. Что-то теплое защекотало губы – разбавленное козье молоко. Он проглотил.

Тонкие солнечные лучи пробились сквозь затворенные ставни, и он различил узкую койку, пахнущую холстиной; снизу через половицы доносились голоса – старухи, молодой женщины, ребенка.

Он неуклюже попытался приподняться и рассмотреть, где находится, кто еще здесь есть и что происходит, но рухнул обратно на холст, дрожа всем телом, потрясенный собственной слабостью. Когда он сумел встать, завернувшись в простыню, чтобы прикрыть наготу, подойти к окну и раздвинуть ставни, то увидел в вечерних сумерках деревушку, которая лепилась на сбегающем в море склоне. Он слышал, как внизу переговариваются женщины, обеспокоенные звуком его тяжелых шагов у них над головами. Одна из них поднялась к нему, заглянула через дверцу в полу. Морщинистое лицо, запавший беззубый рот. Он позволил ей отвести себя обратно, усадить на кровать. Женщина что-то бормотала, увещевала.

– Señora, – заговорил он, припоминая обрывки испанского. – Donde – los ingleses?

Старуха шикнула на него и покачала головой:

– No se. Los ingleses, han ido.

Ушли. Он рухнул на кровать, прижался щекой к холсту.

Набравшись достаточно сил, чтобы удержаться на ногах, он взялся искать свое платье. Мундира и панталон нигде видно не было – он вспомнил, как стаскивал с себя форму, как поплыл прочь от берега, – но на стуле лежал черный вещевой мешок, а через спинку была перекинута незнакомая одежда, видимо оставленная для него. Он поднял ее: синяя рыбацкая блуза и широкие штаны. При каждом движении кожу на спине тянуло. Повернув голову, он краем глаза разглядел шрамы. На ощупь они были сухими. Раны заживают, подумал Джеймс. Одевшись, он посидел, пытаясь отдышаться.

Потом потихоньку спустился по лестнице. Комнату освещали алые отблески растопленного очага, и от запаха готовящейся еды у него закружилась голова. Он увидел девочку. Одну из тех тощих как скелеты, большеглазых детей, которые, казалось, преследовали его по всей Испании. Она что-то быстро говорила, обернувшись к раскрытой двери, и Джеймс разглядел, что это не та девочка из Сан-Тирсо и не та, которую он видел позже. Их, наверное, уже нет в живых, тех двух девочек. Едва ли они выжили, как, впрочем, и множество других. Прелые лохмотья да горстка переломанных костей – вот и все, что от них осталось.

И тут он вспомнил: Пай. Гниющий в земле. Наполовину сгнивший еще при жизни. Выпученные желтые глаза и раззявленный рот.

Во дворе женщина в темном платье осматривала рыбацкие сети. Девочка подошла к ней, схватила за руку. Женщина обернулась, посмотрела на Джеймса взглядом безмятежным, как у святой на картине, – она была ошеломительно красива.

У нее за спиной поднялась со скрипучего стула старуха и прошла мимо него в дом, к очагу. Вернулась с чашкой бульона и знаком велела ему садиться. Он опустился на каменную скамью, принял чашку, согревшую ему руки. Молодая женщина вернулась к сетям, а девочка, прислонившись к дверному косяку, разглядывала Джеймса.

Было совсем тихо, только волны шуршали по песку. Даже чайки не кричали. Джеймс пытался понять, о чем говорит старуха.

О мужчине, ее сыне и муже молодой женщины. Старуха рассказывала о нем. Мать и дочь не подавали виду, что прислушиваются, но молодая женщина замерла, а девочка вытянулась в струнку. Джеймс понял, что их мужчина ушел – умер? Должно быть, его убили французы, или голод, или море.

Он сказал: «Es triste».

Старуха махнула рукой, как бы отметая грусть и мысли об утраченном сыне, но старые измученные глаза выдавали безутешность ее горя. Она указала на деревню ниже по склону и продолжала говорить.

Из ее слов Джеймс улавливал немногое. Но видел, что ставень оторвался и висит на одной петле, будто сломанное крыло, что из щелей каменной кладки выкрошился раствор, а сад заброшен и зарос сорняками. Лодки вытащены на песок. Затишье. Никакого движения. Даже чайки не летают и не кричат. Ни звука, кроме шороха волн. Ни души, кроме женщин и него, только они собрались здесь вчетвером.

В этом есть тайна, думал он. Все забыли о них, даже Бог.

– Y usted. – Старуха постучала узловатым пальцем по своему деревянному стулу, чтобы привлечь его внимание, а потом ткнула в грудь, показывая, что речь о нем. – Y usted, tambien.

– Que? Yo?

– Ты покойник. Мертвый.

На этих словах молодая женщина в первый раз подняла голову и посмотрела на него. Он перехватил ее взгляд, но женщина тут же опустила лицо к сетям и продолжила работу, не произнеся ни слова.

«Я покойник», – подумал Джеймс.

Он прошел через смерть и вышел по другую сторону. Солдат, которым он когда-то был, все, что он делал и видел со времени вербовки, с того времени, как его отправили в Португалию и протащили через всю Испанию, грязь, кровавый ад, принесенный им сюда, убитый им человек – все это было смыто.

– Puedo, – заговорил он, так что обе женщины удивленно посмотрели на него, а молодую это даже заставило улыбнуться. – Puedo trabajar?

Старуха засмеялась. Девочка – широко открытые глаза и белоснежные зубы на фоне оливковой кожи – смотрела то на мать, то на бабушку, потом снова на него.

– Trabajar! Но что он сможет делать? Он же слабенький, как ребенок! – сказала девочка.

– Si trabajo, – возразил он, – я стану сильнее.

Маленькая легкая лодчонка лежала на берегу, будто черепаха. Джеймс перевернул ее килем вниз. Кожа на спине, стянутая рубцами, то и дело выстреливала вспышками боли.

Старуха наблюдала. И непрерывно говорила. Как ему удалось понять, речь шла о ее сыне, который в один прекрасный день вернется с флотом и на рассвете приплывет домой на лодке, полной рыбы. Джеймс слушал ее и видел эту картину: лодки подходят к берегу в серебристом утреннем свете, они тяжело осели, наполненные рыбой по самые борта. Женщины и девушки толпятся на берегу, встречая рыбаков. Жизнь здесь когда-нибудь наладится, непременно.

Он закатал штанины до колен и помог старухе стащить лодку в воду. Старуха стояла у кромки, стараясь не замочить подол. Лодка качнулась, вокруг его икр заплясали волны, и вдруг появились чайки – целая стая взволнованно закружила над головой, какой-то своей птичьей памятью вспомнив, что лодка сулит добычу. Джеймс оглянулся и увидел молодую женщину с девочкой, они стояли рядышком и смотрели. Голова у женщины была непокрыта, и солнце играло на ее волосах, черных как чернила.

Он подумал: может, я делаю это для нее? Может, я вернулся из мертвых, чтобы скрасить ей жизнь?

Тут вода забурлила и стала заполнять лодку, старуха вскрикнула и всплеснула руками, и он почувствовал, как тяжелеет и вырывается из рук посудина, угрожая затонуть. Он вытолкнул ее обратно на песок, прямо с плюхающей внутри и плещущей через борта водой, хотя спину разрывала обжигающая боль. Старуха помогла ему оттащить лодку туда, где ее не достигали волны.

– Нужно проконопатить, – сказал он по-английски.

Он поднял голову и увидел, что женщина с девочкой уходят с берега. Держа корзины на бедрах, они шли что-то собирать, хотя, Господь свидетель, искать на этой истощенной земле было уже нечего.

Джеймс потрудился всего-то ничего, но совсем обессилел и едва дополз до дома. Корки на подживших ранах полопались, по спине сочилась сукровица, он чувствовал себя слабым, будто младенец, – в точности как сказала девочка. Он рухнул на скамью и в изнеможении прикрыл глаза.

Молодая женщина села рядом с ним.

– Me llamo Maria, – сказала она.

– Me llamo James, – сказал он.

Девочка высыпала на землю камешки из мешка. Джеймс наблюдал, как она раскладывает их – бусины, свинцовая дробь, сделанное из камня грузило, но не умеет или не хочет с ними играть. Он попросил нож, и старуха откопала для него старый нож с костяной рукояткой и истончившимся, сточенным лезвием. Он подобрал кусок серебристого плавника – прибитого к берегу дерева. Дерево оказалось твердым как камень. Джеймс отпилил от него примерно дюйм, скруглил края, придал форму шарика. Все это время он сидел с совершенно прямой спиной на каменной скамье у входа в дом: ссутулиться или согнуться не позволяла страшная боль. Потом они поели супа из морских водорослей и мидий, и он кое-как дополз до своей койки на чердаке, лег ничком и, уплывая на волнах дремоты, думал о трех женщинах внизу, свернувшихся на полу у очага, словно щенята, потому что больше лежать им было не на чем.

Он был уверен, что боль не даст отдохнуть, но сон оказался глубоким и темным, как море, и таким же всепоглощающим.

Спускаясь к берегу с инструментами и смолой в мешке, он увидал часовню, а сквозь открытые двери, в полумраке, – три силуэта, женщин и ребенка, несколько свечей, но священника не заметил.

Внизу на отмели он разжег из плавника костерок, чтобы расплавить смолу. Пламя было почти невидимо на весеннем солнце. Джеймс помешивал, пока смола не начала таять, и в лицо ему ударил жар и запах дегтя. Рукоятки инструментов – ножа, молотка, шила – были отполированы когда-то державшими их руками, пропитаны потом других людей. От этого становилось не по себе. Джеймс втирал вар в пересохшие доски, поеживаясь на утреннем холодке. Но вскоре задул теплый ветер и принес волнующее, тревожное обещание лета.

Время от времени ему приходилось останавливаться и, закрыв глаза, глубоко дышать, дожидаясь, пока боль утихнет и он снова сможет взяться за дело. Один раз Джеймсу показалось, что за ним следят, но, подняв голову, он не заметил ни женщины, ни девочки. Закончив, он забросал костер песком и оставил смолу застывать.

По вечерам старуха чинила и латала красные холщовые паруса. Молодая иногда пела вместе с дочерью. У них были нежные, негромкие голоса. Пели о принцессах, рыцарях, осликах и злой мачехе, о карамельных домиках и волшебных заклинаниях.

Лодочка, спущенная на воду, подпрыгивала на волнах весело, точно жеребенок. Джеймс глубоко нырнул и всплыл, едва не задохнувшись. За это время он окреп, кожа на спине зажила. Он подтянулся и перемахнул через борт лодки. Война растворялась где-то вдали. Испанский стал привычен, как сломанный зуб во рту. Дни сделались длинными – лето было в разгаре. Когда он ложился спать, женщины еще подолгу шептались, вели разговоры, засиживаясь далеко за полночь.

Однажды вечером он лежал без сна, прислушиваясь к женским голосам внизу. Тихая испанская речь звучала как молитва. Он встал, подошел к окну, раскрыл ставни. Звезды в ночном небе сверкали, будто бриллианты.

Старуха стащила вниз по склону паруса и бухты каната, девочка, семеня следом, принесла сложенные сети. Джеймс установил стройную мачту, наблюдая за действиями старухи, помог закрепить паруса и снасти. Молодая женщина уложила сети, и они вдвоем вытолкнули лодку навстречу прибою. Когда вода дошла до колен, она забралась в лодку, подобрав намокший подол. Джеймс вскочил следом, сильно раскачав лодку. Женщина отдала парус, он поймал ветер, раздулся, и они понеслись вперед, к заходящему солнцу.

Она показала ему, как забрасывать сети. Одна сеть лопнула и пришла пустой. Другая – в ней билась рыба – оказалась такой тяжелой, что им обоим пришлось тянуть что было силы, чтобы затащить ее на борт. Рыбу так долго никто не ловил, что ее развелось видимо-невидимо, за время войны она отъелась и разжирела.

Наутро, когда они вернулись, на берегу горел костер. Старуха и девочка, которые провожали Джеймса и Марию вечером, встречали их на том же месте. Они выпотрошили рыбу и вялили ее на летнем солнце, развесив на веревке, как стираное белье.

Пришла осень, дни становились все короче. Старуха сказала, что им нужно пойти помолиться святому Михаилу, поблагодарить Бога за спокойную безопасную жизнь, за освобождение, за ниспосланные Им дары.

Джеймс кивнул в знак того, что понял. Он провожал глазами их темную вереницу до самой часовенки. Убедившись, что женщины заняты своими молитвами, спустился на берег и неторопливо пошел по песчаной косе, поросшей травой, редкой и тонкой, как волосы старика. Песок вихрился, разлетался, снова ложился на место. Джеймс видел белые раковины, обесцвеченные морем кости, побелевший овечий череп, заметив который он на минуту сбился с шага, потому что принял было его за человечий, скачущих песчаных блох, высохшие остатки водорослей. Затерянный мир на краю света.

Он шел по мелководью. Вода ласково щекотала пятки и лодыжки. Из-под руки он смотрел в морскую даль. Потом зашел поглубже. Волны окрепли, ударяли о ноги, мочили завернутые штанины. Джеймс щурился на солнце, лучи обжигали глаза. Он подумал: я ведь даже не знаю, что хочу увидеть. Не знаю даже, какое это море, то ли самое, по которому я сюда приплыл, или другое. Даже не знаю, что я найду, когда вернусь в Англию, да и вернусь ли вообще.

Возвратившись к дому, он почувствовал: что-то переменилось. Может, из-за того что лето подошло к концу и по дворику протянулись долгие прохладные тени. Казалось, холод поднимался с пола, образуя лужицы, потом лужи побольше, которые вдруг слились и затопили все. А может, просто вдруг наступила осень, или день был особенный, только воздух отчего-то вдруг как будто потускнел, сгустился, и стало трудно дышать.

Они собрались в нижней комнате. Тихо вошла девочка, за ней прокралась кошка, которая обычно бродила вокруг двора. Девочка уселась на пол, скрестив ноги, и стала перебирать камешки, сортируя по размеру и форме. Кошка растянулась рядом, следя за движениями ребенка и за камешками, которые покачивались, занимая свои места. Кошка ждала приплода. Охотилась она, по-видимому, на чаек и крыс, поскольку лучшей добычи в округе не осталось. Она совсем отощала, кожа да кости, на которых висело брюхо-бочонок.

Женщины так подчеркнуто не смотрели в его сторону, что было невозможно не почувствовать: за ним наблюдают исподтишка. Видели они, как он ходил по берегу и зашел в воду? Совершил ли он что-то недозволенное? Видимо, он и сам понимал, что его действия не одобрят, потому и выжидал, пока останется один.

Когда настало время обеда, кошка поднялась, подошла к столу, потерлась о его ноги и замяукала. Джеймс протянул ей хрустящий кусочек – не то мидию, не то улитку. Кошка жадно схватила угощение острыми как иглы зубками и вмиг проглотила.

Девочка молча наблюдала, потом подняла глаза на Джеймса. Он отставил миску в сторону и протянул ей руки со сжатыми кулаками, костяшками вверх. Она постучала пальцами по левому кулаку. Он разжал кулак – на загрубевшей ладони лежал шарик, вырезанный из выбеленного морем дерева, отполированный до полной гладкости и с вырезанным сбоку завитком. Он хотел, чтобы было похоже на гребешок пены на морской волне, а может, на завиток краски в стеклянном шарике, какими он играл в детстве, дома, там, где нынче, к Михайлову дню, на шиповнике и боярышнике поспели алые, как кровь, плоды, на ежевике висят сизые ягоды-фонарики – праздничное угощение для птиц, а раньше, когда он был мальчишкой, и для него. Он обкусывал с ягод боярышника сочную мякоть, сладкую, как старые прелые яблоки, а ежевичный сок красил в пурпур кончики пальцев.

Кошка еще потерлась у его ног, прыгнула на колени и улеглась, свернувшись клубком. Джеймс почувствовал, как беспокойно толкаются у нее в животе неугомонные котята, и замер.

Женщины не произнесли ни слова.

Чего они ожидали? Чего хотели? Неужели почувствовали, что он затосковал по дому?

Его разбудило прикосновение ее тела. Косточки бедра и плеча, прохладный шелк кожи. Худенькая, как цыпленок, и такая восхитительно теплая. Он не знал, что желает ее, он вообще не знал, что значит испытывать желание, пока она не обвилась вокруг него – нежность, упругая сила и мягкость, – так что на время он полностью забыл себя, утешенный ее телом. Мария. Первая женщина, которую он познал.

Он не понимал, как это ему до сих пор не приходило в голову, что он нужен им. Что стал кормильцем, спас от голодной смерти. Он работал просто потому, что жить для него означало работать. Потому, что они были к нему добры. Потому, что если он помогает кому-то, то есть надежда, что он все-таки не совсем пропащий человек.

Когда он спустился вниз, старуха подняла на него внимательные глаза. Мария ушла еще ночью – улетела, как комарик. Девочка разложила на полу камешки, но не смотрела в его сторону, как будто знала, что произошло, и считала его предателем.

Он пошел на берег и возился с лодкой, а в полдень Мария принесла ему бульона и сидела рядом, пока он пил. Она держалась скованно и отворачивала лицо, словно, если смотреть только краем глаза, можно убедить себя, что он – не он, а кто-то другой. Он копал рукой песок, будто стараясь запихнуть пальцы поглубже.

– Espero… – сказал он. – Надеюсь…

Но на чужом языке слова не приходили в голову. Он надеялся. На что он надеялся? Что она проживет долго, до глубокой старости, что скончается легко и без мучений, что все это время она не будет страдать слишком сильно. Он надеялся, что в один прекрасный день здесь появится кто-то, кто сумеет принести ей счастье. Что жизнь ее дочери станет более радостной, чем ее собственная. Что они простят его.

Когда она ушла, вернулась к хижине и своему жалкому огородику на песке, он надвинул шляпу на самые глаза, поднял воротник блузы, чтобы солнце не жгло шею, и пошел вдоль берега. Он дошел до дальнего мыса, брел по сухому песку в башмаках с веревочными подошвами, и солнце поднялось у него над головой, а потом спустилось пред ним, а он все брел в одежде мертвеца, оставляя позади мать мертвеца, его вдову, дочь, жизнь мертвеца.

Он собирал раковины. Бледно-розовые в форме веера, синеватые, похожие на уши мула, и завитые, белые как мел. Он поднимал их и бросал в заплечный мешок, одну за другой.

 

Глава 4

1810

В Лиссабоне капитан британского торгового судна «Львиный зев» принял его за испанца: Джеймс загорел дочерна, а английские слова ворочались во рту тяжело, как галька. Капитан нанял его охотно: экипаж должен быть надежным, а попробуй собери команду, когда Королевский морской флот норовит наложить лапу на каждого мало-мальски годного мужчину, а если кого упустит, тех хватают армейские. Парень показался ему толковым и покладистым, к тому же хоть и отмалчивался, но понимал по-английски и, судя по всему, не бегал от работы.

Джеймс старался помалкивать и держался особняком. На людях он не снимал фуфайку, хотя на корабле такие шрамы наверняка были не только у него. Все же он предпочитал избегать расспросов, не мозолить глаза и оставить как можно меньше воспоминаний о себе.

Они шли из Лиссабона в Рио с почтой и грузом льняных тканей. Джеймс был слишком занят, чтобы страдать от морской болезни, и так уставал, что мгновенно засыпал, едва добравшись до подвесной койки. Из Бразилии они вернулись в Португалию с грузом кофе – весь корабль пропах его пьянящим ароматом.

Оказавшись в знакомом порту, Джеймс молча получил жалованье, сунул деньги в карман и плотно зажмурил глаза, стараясь увидеть далекую страну, вызвать ее в памяти. Они загрузили в трюмы «Львиного зева» бочонки портвейна и ящики с фарфоровой посудой, украшенной синими узорами. Следующий рейс предстоял на Антигуа.

Воздух в порту Инглиш-Харбор был густым, теплым, наполненным запахом цветов и тления. Рабы не поднимались на палубу кораблей с тех пор, как был принят новый закон, но ими продолжали торговать, они продолжали работать: выращивали сахарный тростник, рубили его, очищали сахар и доставляли на рынок. Рабы строили повозки, на которых его везли, обивали железом колеса, подковывали лошадей, клали кирпичи, крыли соломой крыши, занимались стряпней и поддерживали огонь в очагах, ухаживали за больными и выполняли самую тяжелую работу.

Джеймс перекатывал бочонки, отирал со лба заливавший глаза пот и смотрел, как вниз по набережным текли, звякая кандалами, новые невольники с иностранных кораблей. Грязные, больные, полуголодные, но по тому, как они держали головы, как оглядывались в незнакомом месте, Джеймсу было понятно, о чем они думают: это не может быть правдой, я не верю и не принимаю этого.

Рабы, спускающиеся с плантаций, выглядели иначе – непроницаемые лица, по которым ничего не прочтешь.

Английская речь, резкая, перекрывшая шорох шагов, заставила Джеймса вздрогнуть и оглянуться. Белое мужское лицо среди темнокожих – нет, не белое, а покрасневшее и отекшее от жары и возлияний – показалось грубым и неестественным. Вероятно, комиссионер или управляющий имением. В высоких сапогах, со стеком в руке, он шел по людному рынку, прицениваясь, перебрасываясь словцом-другим со знакомыми, торгуясь, приглядывая товары, оценивая, что может представлять интерес для английского джентльмена, который предпочитает оставаться дома и тратить деньги, не отправляясь в путешествие.

Качаясь с закрытыми глазами в подвесной койке, Джеймс снова видел черные, непроницаемые, словно зашторенные, глаза, пот на колбасно-розовом лице управляющего; колонну рабов, неверными шагами уходящую в темную глубь острова. Если бы не ружья и плети, любой из них мог бы просто поднять закованные руки, набросить цепи на ближайшую розовую шею и удавить ее обладателя.

С грузом сахара «Львиный зев» отправился в Ланкастер, на север Англии. Однажды ночью в холодной Атлантике Джеймсу приснился бесконечный поход по грязи и снегу. С высоты птичьего полета он видел самого себя, свой отряд, тысячи людей, бредущих куда-то по чужой стране. Проснулся он в поту, весь дрожа от внезапного прозрения.

Я сам отдал свою свободу. Отказался от нее. Продал себя.

Тогда она казалась такой малостью: ненужным пустяком.

Пассаты несли их к дому, и к августу 1811 года судно пришвартовалось в Ланкастере, у причала Святого Георгия. К этому времени Джеймс прослужил на «Львином зеве» уже около двух лет. Война отступила в далекое прошлое, стала смутным воспоминанием о том, что происходило с кем-то другим.

С палубы корабля он разглядывал оживленный город. Поблизости располагались склады, новенькие, в шесть этажей высотой. На фасадах укреплены лебедки. Скрипя канатами, механизмы поднимали грузы до нужного этажа. Набережная кишела докерами – не только мужчинами, но и женщинами: подоткнув подолы и засучив рукава на узловатых мускулах, они не уступали мужчинам ни в работе, ни в галдеже, ни в ругани, на похабщину отвечая похабщиной. Над всем этим гамом высился город из золотистого камня. Замок казался старинным и мрачным, зато все, что раскинулось ниже по склону холма, выглядело только что отстроенным, новеньким и нарядным. Сияющие шпили церквей, величественные здания с большими застекленными окнами – прибыльная африканская торговля явно шла городу впрок.

А повернувшись и посмотрев левее, на дальний берег реки, Джеймс увидел расстилающиеся поля шелковистой ржи, а еще дальше – холмы, голубые и лиловые, словно спины всплывающих китов. Если бы можно было сойти на берег и уйти туда, за пределы шумных торговых улиц, вверх по холмам, зашагать по вересковым пустошам! Какой же глубокий покой ждал там путника, какая тишина и чистота! Джеймс вновь ощутил тот зов, который внезапно поразил его в Испании, а затем дремал в глубине его души на протяжении всего времени, проведенного в море: вернуться в Англию, на службу к тому доброму человеку. Вернуться домой.

Он отпросился в короткое увольнение на берег и получил разрешение, поскольку прежде ни разу не подводил капитана. Да и риска никакого. С чего бы это испанцу давать деру здесь, в Ланкастере?

С жалованьем в кармане и парусиновым мешком через плечо, он зашел выпить со своими корабельными товарищами в «Три моряка», грязный кабак в обветшалом здании на пристани. Вместе со всеми выпил пинту местного пива, когда был провозглашен тост за их благополучное возвращение в Англию и за выздоровление бедняги короля, у которого моча стала пурпурной и толстозадый сын которого, как им недавно стало известно, с минувшего февраля правит страной. Потом они выпили за здоровье девушки за барной стойкой, белолицей, с чудесными ямочками на щеках. Девушка улыбнулась Джеймсу. Он отвернулся.

Когда все стали заказывать по второй, Джеймс отговорился необходимостью справить малую нужду, вышел из боковой двери кабака, помочился в зловонном нужнике, застегнул панталоны и пошел прочь. Он пересек Якорную улицу, за ней Новую, пройдя под вывесками сапожников, мимо контор чаеторговцев, мимо лошадки-качалки, что висела, поскрипывая, над входом в лавку игрушек – яблоки на лошадке выцвели, грива и хвост из мочала разлохматились от непогоды. На Рыночной улице Джеймс остановил молодого джентльмена, по виду индийца, чтобы спросить дорогу, и с удивлением понял, что речь дается ему с трудом. Молодой человек, посасывая трубку, любезно выслушал его, а потом точно объяснил, как выйти из города. Вскоре Джеймс уже шагал по Южной улице, а мимо катили экипажи и прогуливались дамы под зонтиками, щебеча что-то на своем невнятном наречии.

Чтобы добраться до Хартфордшира, понадобился месяц. Когда башмаки развалились, он выторговал в Болтоне пару поношенных английских сапог у беззубой старухи, от которой за версту несло джином. Когда изорвалась в клочья рубаха, он в Дигбете купил другую, приобрел и английские бриджи, после чего его перестали принимать за чужеземца. Швы одежды он опалил на свечном огарке, чтобы извести вшей.

Так он и шел окольными путями, в платье с чужого плеча, черный вещевой мешок вылинял и стал белесым. Ночевал в пастушьих хижинах, на папертях церквей, а то и просто под забором. Деньги Джеймс берег, а пора стояла летняя, так что подобный ночлег не пугал его. Он мало с кем заговаривал, разве чтобы спросить дорогу у батрака в поле, узнать у фермера, не найдется ли для него поденной работы, или попросить у фермеровой жены кружку молока. Молчание вошло в привычку, а если приходилось вести разговор, смешение языков в голове заставляло его медлить и подыскивать слова.

Джеймс и думал теперь по-другому, представляя себе не дома или фермы, не поля или выгоны, а только расстояния и направления. Он размышлял о линиях, пересекающих сушу, и видел в своем воображении нити, протянувшиеся над морями.

– Пригожий парень, – услышал он однажды о себе, невольно подслушав на ферме разговор скотницы с товаркой.

– Жаль, что такой недотепа. Он же двух слов связать не может.

– Это делу не помеха, верно?

Они захихикали. Джеймс пошел своей дорогой.

С наступлением осени он добрался до знакомых с детства мест. По скотопрогонной тропе прошел мимо фермы Карги, увидел издали старый развесистый клен, по которому лазал мальчишкой. Дом все так же подозрительно поглядывал на него из-под низких стрех. Джеймс не остановился. Нарвал ежевики, шиповника и боярышника и съел по дороге, измазав соком пальцы и губы.

На постоялом дворе в Меритоне он спросил, живет ли где поблизости мистер Беннет, и пробормотал какое-то объяснение насчет поисков работы и советов случайного попутчика. Однако хозяин оказался так словоохотлив, что и не слушал разъяснений. Как же, как же, с готовностью поведал он, мистер Беннет по-прежнему живет в своей усадьбе, всего-то в миле отсюда, в Лонгборне. Его дом самый большой и заметный. Сам мистер Беннет, супруга его да пять прекрасных дочерей.

Джеймс наблюдал за домом с тропы, укрывшись за густыми зарослями остролиста. Из дома выпорхнули барышни, ручейком пробежали по выгону, вспенились над перелазом, выпорхнули, будто воробьи, на ведущую через поле тропинку и скрылись из виду. Вскоре и сам мистер Беннет, постаревший, ссутулившийся, вышел из дому и стал прогуливаться среди кустов, сцепив за спиной руки. Джеймсу нужно было улучить подходящий момент, подобрать слова. Неторопливо он начал спускаться по тропе. Минуя участок изгороди, где голый остов не зарос листвой, приметил внизу, на лужайке, две фигуры. Это были девочка и молодая женщина, которая развешивала на веревке белье. Женщина обернулась и, заслоняясь от солнца ладонью, посмотрела в его сторону.

Ради этого он проделал путь длиной в полмира. Он вернулся домой.

 

Глава 5

Но теперь уже ничего, ничего нельзя поделать

Мистер Хилл, которого разбудили и ввели в курс дела, сел на постели, кутаясь в одеяло. Он заверил, что не отправлял лакея ни с какими поручениями и что Джеймс не предупреждал его о намерении отлучиться с утра в Меритон или куда бы то ни было еще.

– Впрочем, это не означает, что он не мог пойти по делам. – Мистер Хилл промокнул слезящиеся глаза и вытер пересохшие губы. – У лудильщика нужно забрать починенные кастрюли, а может быть, он отправился в Харлоу к каретнику, за новой упряжью.

Ночная сорочка мистера Хилла обветшала и прохудилась, и под пристальными женскими взглядами он чувствовал себя несколько неуютно. Фигуры жены и двух девушек расплывались в бивших в глаза лучах утреннего света. Могли бы, по крайней мере, дать ему возможность сначала надеть панталоны, а уж потом приступали с расспросами.

Миссис Хилл тяжело опустилась рядом с ним на кровать, чуть не стянув при этом одеяло с его коленей. Доски под ней заскрипели и просели.

– Он никого не предупредил. Не сказал ни слова.

– Не думаю, что Беннетам потребуется экипаж прямо с утра. А если что, я отвезу. А ну-ка, выйдите все, я оденусь.

– Он никогда не бросал лошадей, – подала голос Сара.

– Что?

– Лошади, – повторила Сара, – остались без корма и воды. Он просто сбежал.

Ладонь миссис Хилл легла поверх одеяла на руку мужа. Тот взял ее в свои и пожал. Опустив глаза, она посмотрела на его морщинистую лапку.

– Не мог он просто так уйти, – сказал мистер Хилл.

Миссис Хилл кивнула. Он крепче сжал ее руку, заметив слезы у нее в глазах.

– Мне очень жаль, – тихо произнес старик.

Полли переминалась с ноги на ногу у входа, кусая ноготь и переводя тревожный, огорченный взгляд с одного участника сцены на другого. Сара так и замерла в солнечном луче, такая тоненькая, что казалось, ее вот-вот переломит легким дуновением ветерка. Миссис Хилл побелела как мел, а мистер Хилл вдруг стал весь внимание и забота. Полли все это не нравилось, ох как не нравилось.

– Вы будете докладывать мистеру Беннету? – спросил мистер Хилл.

Миссис Хилл только помотала головой: она не знала, как поступить.

– Что вы собираетесь делать?

Она еще раз сжала его руку и поднялась с кровати. Прошла мимо Сары, Полли и тяжело заковыляла вниз по лестнице. Сара пошла следом, а за ней, вцепившись в Сарину руку, и Полли.

– Почему ей надо что-то делать? – прошипела Полли. – Какое вообще миссис Хилл дело до того, что случилось с Джеймсом?

– После поговорим. – Сара легонько отстранила Полли. – Миссис Хилл! – позвала она.

Экономка, еще не до конца одолевшая спуск по лестнице, замедлила шаг. Сара сбежала к ней по ступеням:

– Миссис…

Миссис Хилл ждала.

У Сары не хватало слов, чтобы сформулировать свои умозаключения, однако связь казалась ей очевидной: подвергнутый наказанию солдат и шрамы на спине любимого мужчины, уход полка милиции и исчезновение Джеймса – одно объяснялось другим и приводило к интуитивной догадке.

– Миссис, милиция… они тоже ушли вчера вечером.

Миссис Хилл молча кивнула: продолжай.

– Я не знаю, что он такого натворил…

– Кто натворил? – Экономка вздернула брови.

– Джеймс. Мистер Смит. Мне кажется, его когда-то наказывали…

– О чем ты? Я не понимаю.

У Сары пересохло во рту.

– Я уверена, я точно знаю, он хороший. Он всегда был…

Миссис Хилл схватила ее за плечо и тряхнула:

– Да говори же, ради бога!

– Его пороли плетьми.

Миссис Хилл отвернулась и прижалась лбом к холодной стене.

– Миссис Хилл…

Но та покачала головой, не отрывая лба от штукатурки. Что ж это… Так нельзя… Не за это она заплатила такую высокую цену.

Чего она от него ждет, поинтересовался мистер Беннет. Чего еще она от него хочет, в конце-то концов?

Миссис Хилл прикусила щеку изнутри – откуда она знает? Она ведь не высокообразованный мужчина, располагающий обширными и полезными связями по всей округе. Она даже не представляла, что тут можно поделать, какое расследование провести, с кем посоветоваться. Но нужно же делать хоть что-то! На этот раз просто необходимо что-то предпринять.

Мистер Беннет только поигрывал кофейной чашкой, не глядя экономке в глаза. Рука, когда он двигал чашку по блюдцу, чуть заметно дрожала.

– Полагаю, вы желаете, чтобы я разослал поисковые отряды? Прочесал окрестности? – Он поджал губы. – Молодой человек нарушил принятые на себя обязательства, поскольку было оговорено, что он нанят по меньшей мере до Иванова дня, сиречь до середины лета. Он дурно поступил и создал нам неудобства. Можно сделать вывод, что он едва ли хочет, чтобы его искали, иначе позаботился бы оставить какие-то следы, дабы быть найденным.

– Полк…

Мистер Беннет повысил голос. Теперь он поднял голову и смотрел на нее:

– Какое отношение они к нему имеют? Он ведь с честью отбыл срок службы, не так ли?

– Может, он покинул службу раньше.

Хозяин замер и уставился на нее.

– Не дождавшись увольнения, – продолжала она. – Только потому, что был изувечен и не годен более к службе.

– В таком случае он дезертир?..

В повисшей тишине они молча смотрели друг на друга.

– Вы могли бы написать, – вновь заговорила экономка, – написать полковнику Форстеру…

– С какой целью?

– Просто узнать… Действительно ли его… забрали…

Мистер Беннет взял со стола лист бумаги, поправил пенсне:

– Вы предлагаете мне написать этому джентльмену и спросить, не содержится ли у них под стражей мой незаконнорожденный сын?

– Ваш лакей.

– Даже в этом случае что подумают обо мне люди? Что станут говорить? Мистер Смит волен принимать решения и совершать ошибки. В конце концов, он взрослый человек. Кто я такой, чтобы вмешиваться?

Да, это сейчас он взрослый человек, думала миссис Хилл. Но не всегда же он таким был. Впрочем, к чему теперь ворошить старое? Так что она лишь присела в реверансе и удалилась из библиотеки.

Мистер Беннет окликнул:

– Прикройте дверь, миссис Хилл…

Но она, не останавливаясь, пересекла вестибюль, вышла через парадный вход, оставив и эти двери распахнутыми, спустилась по лестнице; хрустя щебнем, почти бегом выскочила из ворот и направилась по дороге к деревне Лонгборн. Только здесь она начала приходить в себя, а опомнившись, спохватилась, что ее могут застать неприбранной, увидеть, как она прохаживается без шали и чепца и без определенной цели. Она поспешно поднялась по ступенькам перелаза и оказалась под защитой живой изгороди. Здесь рос сочный щавель, колокольчики, а в луговой траве прямо у нее под ногами колыхались первоцветы. Невдалеке паслась молодая корова, опустив голову и искоса поглядывая в ее сторону. Корова моргала длинными ресницами и облизывала нос длинным шершавым языком.

Где бы ты ни был, подумала миссис Хилл, Бог следит за тобой. Глядит на тебя отчужденно и равнодушно.

 

Глава 6

…Каждое письмо ожидалось подолгу и оказывалось весьма кратким

Миссис Беннет доставили пакет, надписанный торопливым и небрежным почерком Лидии. Внутри оказалось толстое, запечатанное большой сургучной печатью письмо для Китти и тонкое, кое-как заклеенное письмо для миссис Беннет – как всегда. Также внутри обнаружился отдельный, аккуратно сложенный конвертик, судя по всему, с одним листочком, не больше. Он проделал далекий путь из Лондона и оказался в руке у Сары, которая разглядывала его с горьким разочарованием. Письмо оказалось от миссис Гардинер и было адресовано Элизабет.

Сара и сама не знала, чего она ждала и на что надеялась, но определенно надеялась на что-то, иначе на душе у нее при виде письма, адресованного не ей, не стало бы так тускло и пусто. Она не верила, что Джеймс может ее оставить, сбежать, не сказав ни слова, не пообещав вернуться, а если до сих пор и не было от него никакой весточки, так это могло означать только одно – у него нет никакой возможности дать о себе знать. При одной мысли об этом ее пробирал озноб, хотя светило яркое солнце и день был теплый, даже жаркий, так что ее старенькое желто-зеленое платье из поплина совсем промокло от пота. Сара холодела, стоило ей представить, что с Джеймсом случилось что-то ужасное, он страдает, он совсем один, а она не приходит на помощь.

Сара поплелась к дому через луг. С высокой травы, задетой ее подолом, взлетали облачка пыльцы. Барышни гуляли в лонгборнском саду – дышали свежим воздухом. Необходимо было обновить летние наряды, светлые кружевные и муслиновые платья, а также недавно приобретенные летние капоры. Юные дамы выглядели легкими и изящными, словно бабочки. Что же до Сары, устало тащившейся по дороге, она чувствовала такую тяжесть, будто ее приковали к камню и заставили везде таскать его за собой, дюйм за дюймом, ярд за ярдом.

– Когда в следующий раз соберетесь писать мисс Лидии, мисс, – попросила она Элизабет, – не спросите ли у нее, если вас не затруднит, не слышно ли чего в Брайтоне про мистера Смита?

Элизабет как раз просматривала почту и просияла от радости при виде письма от любимой тетушки. В данную минуту она была целиком поглощена тем, что вскрывала печать на конверте.

– Мистера Смита? – переспросила она рассеянно.

– Я тут подумала, вдруг он тоже поехал в Брайтон, или его туда увезли силой. Я подумала, может, мисс Лидия слышала про него или даже видела его там.

Элизабет нахмурилась, тряхнула головой:

– Прости, не понимаю. Кого?

– Мистера Смита. Вы же его помните?

Элизабет подняла брови. Сара подошла ближе, протянула было к ней руку – совсем забылась, но, опамятовавшись, отдернула и сцепила пальцы:

– Простите, мисс. Простите меня, но ведь он жил здесь совсем недавно и так нам помогал. Прекрасный молодой человек, вот и ваш батюшка так говорит… И все тоже… Прекрасный, достойный молодой человек.

Лицо Элизабет прояснилось.

– Ах, Смит! Так ты о лакее!

– Да.

– Ты назвала его мистером Смитом, вот я и не поняла. Я решила, что ты спрашиваешь о ком-то из моих знакомых. Полагала, что ты ведешь речь о джентльмене.

– Извините, я неловко выразилась.

– Да. Он покинул нас весьма неожиданно. Вероятно, где-то ему предложили более высокое жалованье. А у тебя есть причины полагать, что он может оказаться в Брайтоне?

Брайтон – это было хотя бы что-то: слово, место, зацепка.

– Возможно.

– Ну хорошо, в следующем письме Лидии я упомяну, что ты спрашивала о нем. И сообщу тебе, если она что-то узнает. Боюсь, впрочем, что она настолько увлечена офицерами, что едва ли обратит внимание на лакея.

 

Глава 7

«Прощайте, разочарование и сплин! Что значат люди по сравнению с холмами и скалами? Сколько впереди упоительных часов!»

В Иванов день миссис Хилл отправилась в Меритон, чтобы расплатиться по счетам и выбрать в мясной лавке что-нибудь на ужин. Выглядела она весьма празднично: на голове красовался аккуратный чепец, банты были завязаны и расправлены со свойственной ей обстоятельностью, а старенькая косынка льняного кружева тщательно заколота под подбородками, с тем чтобы не показать лишний квадратный дюйм кожи солнцу или нескромным взорам. Солидной поступью она двигалась по дорожке – статная, основательная, под общим для всей прислуги недорогим зонтиком. Весьма респектабельная и уверенная особа – это знали все на кухне, а при случае могли подтвердить и хозяева. А весь мир узнавал об этом в дни ежеквартальных расчетов, когда экономка Беннетов важно вступала в Меритон, дабы расплатиться по счетам.

Но Сара с некоторых пор видела ее насквозь, сквозь любые чепцы и косынки: где им было заслонить немощную плоть! Пока Полли и мистер Хилл спали, на кухне экономка с горничной долго и мучительно добирались до истины, облокотившись на чисто выскобленный стол и крепко сцепив пальцы. У Сары потрясение вскоре сменилось пониманием и сочувствием (кому, как не ей, было понимать, что значит быть молодой и влюбленной, хотя представить себе таким же и мистера Беннета оказалось трудновато), а потом в сердце закипел гнев на хозяина: все эти годы!..

– А ты, Сара… – Миссис Хилл потерла нос и чихнула. – Сама-то, часом, не ожидаешь ли прибавления, а?

Сара поскребла ногтем столешницу, там, где остался глазок от сучка, покрутила головой: у нее уже прошли месячные.

Помолчав, миссис Хилл произнесла:

– Что ж, может, оно и к лучшему.

Пока миссис Хилл совершала свое сезонное перемещение, на прибранной и вычищенной до блеска кухне ненадолго воцарился покой. В камине тлели угольки, на столе стояли мука и лярд, приготовленные для лепешек. Мистер Хилл отправился куда-то по своим таинственным делам. Сара и Полли сидели молча, погруженные каждая в свои мысли, и не торопились нарушить тишину. Сара потирала пальцы и думала: я должна пойти его искать, вот сложу вещи и пойду. А следом приходила другая мысль, такая же убедительная: я должна ждать его и не трогаться с места. Он знает, что найти меня можно здесь и только здесь. И найдет, как только сумеет за мной прийти.

Мысли поднимались и падали, как сливки в маслобойке, но ничего существенного из них не сбивалось.

– Знаешь, я тоже по нему скучаю, – сказала Полли.

Сара кивнула: она знала.

– Что ты будешь делать?

Сара встала из-за стола и захлопотала: завернула в полотенце пару кексов, оставшихся от завтрака, и добавила несколько ломтиков сыра. В кладовой она налила пива в бутылку и заткнула пробкой.

– Так, – сказала она, – надевай чепец.

Полли, которая следила за ее действиями с недоуменной физиономией, просияла:

– Мы уходим?

– Мы идем на прогулку. Хочу пройтись и взглянуть кое на что. Кое-что проверить.

Полли заулыбалась во весь рот.

Они спустились к тропе, и вскоре Полли уже беспечно щебетала, срывая цветок за цветком. Она восторженно причитала над шиповником, ахала при виде пчел и бабочек, взвизгивала, когда кролики улепетывали при ее приближении. По тропе они спустились вниз, пересекли дощатый пастуший мост, переброшенный через реку. Оттуда поднялись на склон холма, углубились в лес, дошли до опушки и спустились по другую сторону холма в следующую долину. Перед ними раскинулось обширное, огороженное ивовым плетнем пастбище, на котором паслись овцы.

– Раньше это была общинная земля, – заговорила Сара. – Здесь и дома были.

Сара, ловко просовывая между прутьями носки башмаков, перелезла через плетень, протянула Полли руку и помогла ей перебраться. По ту сторону овцы разлеглись на траве и дремали. Были видны сухие проплешины в дерне – по этим линиям неглубоко под почвой залегали камни, и трава на них росла плохо. Сара проследила отметины взглядом: четыре стены, еще одна, поперечная, делившая дом пополам, промежуток – там, должно быть, располагалась дверь, а под ее порогом копались куры.

– Здесь я родилась, – сказала Сара.

Полли оторвалась от букетика из полевой герани, лютиков и маргариток:

– Как здесь?

– По крайней мере, мне так кажется. Где-то тут. Я помню эту линию холмов. Опушку леса. В этих домах жили ткачи. Мой отец тоже был ткачом.

– Ну, – протянула Полли, – сейчас-то здесь ничего не осталось.

Девушки снова перелезли через плетень, погуляли еще немного, а потом уселись на траву на насыпи и сняли башмаки. Полли легла на спину и сквозь листья и переплетенные ветки смотрела на голубое, как незабудки, небо. Вскоре ей это наскучило, она перевернулась на бок, подложив руку под голову, лениво зажмурилась и задремала. Сара долго сидела около нее, вслушиваясь в жужжание пчел и мух, вьющихся вокруг цветов, завороженная воспоминаниями о счастливых днях, о женщине в выцветшем красном платье, уходившей от нее на фоне бескрайнего синего неба по высокой траве.

 

Глава 8

Гардинеры провели в Лонгборне всего одну ночь и уже на следующее утро вместе с Элизабет отправились на поиски новых впечатлений

Очевидно, миссис Гардинер – таково было единодушное мнение окружающих – радовалась всякому поводу бросить своих детей на попечение других, а пахучие пеленки – на слуг этих других. Вот и теперь она с супругом и племянницей Элизабет собралась в трехнедельную поездку. Им предстояло полюбоваться Дербиширом из уютной и комфортабельной гардинеровской коляски, а также познакомиться с прославленными красотами Мэтлока, Четсуорта, Давдейла и Пика.

Элизабет уехала, не сказав Саре ни словечка; то ли она еще не написала Лидии и не задала интересующего Сару вопроса, то ли пока не получила ответа, то ли в ответном письме не было ничего для Сары, а может быть, Элизабет вообще все позабыла. Сара покусывала ноготь и смотрела вслед отъезжающему экипажу.

Миссис Хилл поступила так же, как всегда, когда у нее бывали трудные времена: с головой ушла в дела. А работы был непочатый край, несмотря на то что в семействе стало двумя барышнями меньше, а значит, убавилось и стирки. Зато в доме почти на месяц поселились дети Гардинеров, а это означало дополнительные хлопоты, шум, готовку и опять же стирку. Перепачканные пеленки, описанные простынки – работа.

Жизнь, как давно поняла миссис Хилл, представляла собой испытание на прочность, которого в конечном итоге не выдерживал никто.

 

Глава 9

…Ни добродетель, ни здравый смысл не помешают ей стать легкой жертвой своего соблазнителя

Письмо с нарочным прибыло в полночь. Мальчишка колотил в запертую дверь все время, пока мистер Хилл с оплывшей свечой в руке спускался вниз по ступенькам, цыкая остатками зубов и ворча. Следом за ним двигалась миссис Хилл с заплетенными на ночь длинными седыми косами. Сара слетела вниз, обогнав их на лестнице, – полы наспех надетого старенького капота развевались, небрежно наброшенная на плечи шаль упала, босые ноги шлепали по дощатому полу.

Это наверняка Джеймс. Или хотя бы новости о нем.

Последней, сонно мигая, по лестнице тащилась Полли.

Они обнаружили в холле мистера Беннета со свечой и распечатанным конвертом в руке. Лицо у него было белым, как его ночной колпак. Рядом стояла растерянная супруга. На лестнице выстроились Китти, Мэри и Джейн. Дети Гардинеров спали наверху, в старой детской. Шум их не разбудил. Через приоткрытую входную дверь в холл проникал лунный свет и синие тени. Нарочный, паренек лет, пожалуй, двенадцати, с копной неопределенного цвета волос, устало прислонился к боку своей тощей лошадки.

– Вас не затруднит расплатиться с мальчиком, миссис Хилл? – спросил мистер Беннет.

Миссис Хилл бросилась к комоду за кошельком, пересчитала на ладони монеты. Все это время миссис Беннет дергала мужа за руку и повторяла вопрос, которого Сара задать не могла, хотя и сгорала от желания.

– В чем дело, мистер Беннет, ради всего святого, скажите же скорее! О, неужели случилось несчастье с кем-то из моих девочек?

Выйдя на гравийную дорожку, миссис Хилл протянула мальчику деньги. Сунув монеты в карман, он взгромоздился в седло и дернул поводья. Лошаденка лениво зацокала копытами и скрылась в темноте – легкая добыча для воров и разбойников с большой дороги. Запел соловей. Ночь была прекрасна. Миссис Хилл вернулась в дом и заперла за собой дверь.

– От кого же оно? Что там, мистер Беннет? Что-то с Лидией? Или с Лиззи? О, если с ними что-то стряслось, не знаю, что я сделаю! Я не вынесу, не вынесу, если что-то произошло. – Миссис Беннет упала на колени, хватаясь за мужа.

– Это от полковника Форстера, – заговорил он.

Сара, едва сдерживаясь, подалась вперед: что он пишет?

Только сейчас мистер Беннет заметил Сару, Полли, мистера Хилла – вся прислуга собралась, все они должны стать свидетелями позора.

– Помогите своей хозяйке, миссис Хилл, проводите ее в спальню.

– Но ведь это значит, что-то с моей Лидди! Моя малышка! – Миссис Беннет, сгорая от желания узнать правду, оттолкнула экономку. – Что с ней стряслось, молю, скажите же!

– Не думаю, – сказал мистер Беннет, – что мы должны обсуждать это при слугах. – Он сложил письмо. – Сара, Полли, возвращайтесь к себе. Вам здесь нечего делать.

Лидия сбежала. Она безоглядно доверилась этому гнусному человеку. О чем только она думала? Миссис Б. пыталась что-то сказать, но слова прерывались сдавленными рыданиями. Миссис Хилл обнимала хозяйку и нашептывала ей слова утешения, какие обычно шепчут детям: все будет хорошо, тише-тише, все уладится, утро вечера мудренее, вот увидите. Она отходила от миссис Беннет, только чтобы налить воды, накапать опийной настойки, а когда это средство немного смягчило страдания, наполнить стакан до половины галаадским бальзамом и поднести его к губам госпожи. Леди отпила коричневой жидкости, благоухающей смесью бренди и трав. Она выглядела вконец потерянной и несчастной. Миссис Хилл не видела ее в таком состоянии много лет, со дня того злосчастного выкидыша. Одурманенная лозой и маком, хозяйка мало-помалу успокаивалась. Миссис Хилл подоткнула ей одеяло и оставила дремать на диване.

Полли потащилась наверх досыпать, а Сара, вместо того чтобы вернуться в теплую и душную комнатушку к несвежей общей постели, сунула ноги в башмаки и вышла во двор. Она поднялась на чердак конюшни, где больше не было Джеймса, свернулась клубочком на его кровати, накрылась с головой его простыней и попыталась уловить последние остатки его запаха.

 

Глава 10

…Предел бесстыдства для бесстыдного человека

Джейн закончила письмо, сложила и запечатала желтым сургучом. Сару призвали на помощь, оторвав от исполнения утренних обязанностей. Роса на лужайке еще не высохла, но дело не терпело отлагательства.

– Отнеси на почту, Сара, милочка, и отправь. А потом, сделай одолжение, справься там, нет ли для нас писем?

Сара взглянула на конверт. Письмо было адресовано мисс Элизабет в Лэмтон, Дербишир.

– Хорошо, мисс. Я всегда справляюсь о письмах, мисс.

– Вот и умница, спасибо. – Джейн одарила Сару одной из своих пленительных улыбок и потрепала по плечу.

Все в доме по-прежнему делали вид, будто не догадываются о случившемся с Лидией. Судя по выражению лица Джейн, у нее имелись некоторые догадки о том, чем могут заниматься мужчина и женщина, если дать им возможность остаться наедине: в этом выражении смешались тревога и гадливость. Сара, простившись с хозяйкой, поднялась за шалью. Спускаясь по лестнице, она размышляла о том, что, кроме нее, кажется, Лидии никто не завидует, но ведь это же радость, наверное, великая радость – остаться с мужчиной, которого любишь. Какая же это, должно быть, отрада, даже если мужчина – всего-навсего Уикхем.

На вопрос Сары почтмейстерша лишь покачала головой: почты для Беннетов сегодня еще не было. Ожидают ли они какого-то определенного письма? Она готова проследить за этим и отправить к ним мальчишку, если со следующим дилижансом прибудет пакет. Пусть только Сара подскажет, откуда они ожидают вестей, она сама обо всем позаботится и незамедлительно пришлет нарочного в Лонгборн – за незначительную плату…

– Ничего не нужно, спасибо, миссис. Я сама наведаюсь позже, проверю. А нет ли чего-нибудь… – сбивчиво забормотала Сара, понимая, как неуклюже и странно звучат ее слова. – Я хотела сказать, нет ли там, совершенно случайно, какого-нибудь письмеца и для меня?

Ответом стал смешок. Сара промолчала. Из-под сдвинутых бровей она видела, как у почтмейстерши меняется выражение лица. Поняв, что вопрос был задан не в шутку, она подавила усмешку и вновь сделалась любезно-деловитой:

– Сейчас взгляну.

Сара поблагодарила. Отвернувшись, почтмейстерша начала перебирать конверты в ячейках. Это отняло у нее не больше минуты. Она воздела пустые руки ладонями кверху, точно святая на витраже.

– Конечно, позднее будет еще одна карета, заходите ближе к вечеру, как собирались. А из каких краев ожидаете письма вы, позвольте поинтересоваться?

– Умница, Сара, – похвалила Джейн, когда та вернулась без долгожданного послания. – Спасибо за труды. Теперь можешь идти и заниматься своими делами.

Сара присела в реверансе. Тихо прикрыв за собой дверь, она оставила Джейн наедине с тревожными думами.

 

Глава 11

Он легко проследил их путь до Клэпхема, но потом след потерялся…

Я только взглянула на него и мигом поняла: что-то стряслось. Он был весь серый, да-да. Совершенно серый. – Полли изо всех сил старалась держаться солидно, хотя ее так и распирало от восторга.

Она первой бросилась открывать парадную дверь, когда явился полковник Форстер, и, замирая от волнения, проводила его в комнату для завтрака. А сама осталась ждать в коридоре – на случай, если вдруг в ней возникнет нужда. На самом же деле она собиралась подслушать, что за новости принес полковник.

Большого труда это не составило: миссис Беннет была не из тех, кто говорит обиняками и следит за собой даже на краю отчаяния. Она бросилась с головой в свое горе и громогласно сетовала на свои страдания и муки, – благодаря чему Полли многое удалось узнать, а остальное с готовностью дорисовать в воображении.

– Так что же сказал полковник?

Высоко подняв брови, Полли возмущенно выдохнула:

– Оказывается, Лидия…

– Постой-ка, погоди, – оборвала ее Сара. – А о мистере Смите что-нибудь стало известно?

– Да с чего бы полковнику рассказывать про Джеймса? – нахмурилась Полли. – Откуда ему Джеймса-то знать?

– Я просто подумала, возможно, полковник что-нибудь слышал, он же наверняка…

– Вот сама его и спрашивай. Я слышала только, что говорили про Лидию, и, похоже, на самом деле она уехала вовсе даже не в Шотландию, не в Гретна, а в Лондон…

В свое время Лондон казался Саре пределом мечтаний, а нынче столица не представляла для нее ни малейшего интереса. Значение имело другое: полковник Форстер здесь, в Лонгборне, а ведь именно он может что-то знать о Джеймсе. Одним своим словом он может или подтвердить ее худшие опасения, или рассеять их как дым. Прямо сегодня, сейчас она может узнать всю правду. Был ли Джеймс схвачен милицией, забрали ли они его с собой в Брайтон. Принуждают ли его вернуться в армию, не был ли он снова подвергнут порке.

Убит ли он или остался в живых.

Если только он жив, она бросит все и побежит к нему. Только бы найти его, узнать, где он сейчас.

– А стало быть, они не поженились, потому что в Лондоне нельзя так просто взять да повенчаться, и туда никто не ездит, чтобы венчаться, за этим ездят как раз в Гретна!

Миссис Хилл слушала и кивала, покусывая губу.

– Полковник сказал, что Лидия и Уикхем сошли с почтовой кареты в Клэпхеме и пересели на извозчика, и он потерял их след, хотя расспрашивал о них у каждого шлагбаума, так он сказал, и во всех гостиницах Барнета и Хэтфилда.

– И что же дальше? – спросил мистер Хилл.

– Да ему не позавидуешь, бедолаге! Столько мучился, пока их искал, а теперь еще пришлось здесь такое вынести! Он передал письмецо, которое Лидия написала для миссис Форстер. Все его прочитали: мистер Б. и миссис Б., и миссис Б. как примется визжать, и поднялся такой шум и гам, что я подумала: пора уносить ноги.

Полли сделала театральную паузу, посматривая на слушателей и раздуваясь от сознания собственной значимости.

– Ой, а поглядели бы вы на Китти! Я ее видела, когда принесла чай. Она та-ак переживает! Прям вся съежилась, правда. А потом Джейн позвонила и велела мне отнести вот это – еще одно письмо на почту… – Голос Полли упал до заговорщического шепота. – И знаете что? Миссис Б. не проронила ни словечка с тех самых пор, как прочитала письмо, написанное Лидией миссис Форстер.

– Миссис Хилл, – вдруг заговорила Сара. – Я должна поговорить с полковником. О Джеймсе.

Экономка замерла, с силой закусив верхнюю губу.

– Никак я не пойму, ну при чем тут Джеймс и откуда полковнику его знать. – Уголком письма Джейн Полли вычищала грязь из-под ногтей. – Он ведь солдат терпеть не может.

– Помолчи, Полли. Я все-таки должна спросить у него, как по-вашему, миссис Хилл?

Миссис Хилл застыла на несколько мгновений и вдруг выхватила конверт из рук Полли:

– Я сама об этом позабочусь. – Она плотно закуталась в шаль. – Сара…

– Да?

– Расскажешь потом, как все было.

Миссис Хилл протянула письмо Джейн почтмейстерше. Та, хмурясь, осмотрела его.

– Что за почерк, ничего не разобрать. Кому оно адресовано, куда? Это что за буква, разве это «л»? Это Дербишир? А это, по-вашему, Лэмтон?

Миссис Хилл кивнула.

– Не знаю, могу ли я принять такое. Не уверена, что оно дойдет до адресата. И почему это за день туда целых два письма?

Миссис Хилл не была расположена обсуждать хозяйкин почерк. Однако она хорошо знала, что почтмейстерша горазда городить сплетни на основании ничтожных догадок и смутных подозрений, а потому поспешила запутать следы:

– Что поделать, сами знаете, как это бывает между сестрами, когда они близки. – Миссис Хилл пожала плечами. – Хлебом не корми, дай пошушукаться друг с дружкой, а как же…

– Секреты, стало быть?

– Нет! Никаких секретов. Мои барышни – девушки приличные, так-то.

– Конечно, – поддакнула почтмейстерша, опершись о прилавок и выставив вперед плоскую грудь. – Ну конечно, барышни Беннет – девушки благовоспитанные. Но это с одной стороны, а с другой? Ведь случаются молодые люди… и кто может за них поручиться?

– Право, не пойму, о чем это вы.

– Неужто? Или вы не знаете, какие по всему городу идут слухи о неких карточных долгах? И будто ни единой лавочниковой дочки… – тут она понизила голос до коварного шепота и нагнулась так низко, что дыхнула на миссис Хилл съеденной яичницей, – не обошли…

Миссис Хилл насторожилась и отступила на шаг:

– Я считаю, что нам с вами не пристало повторять и распространять все эти слухи…

– …а Уикхем, любимчик барышень Беннет…

– …такие пересуды ни к чему хорошему не ведут и никому не делают чести: ни офицерам, ни лавочникам, ни дочкам, ни тем более людям, которые эти слухи разносят…

– Постойте, надеюсь, вы не предполагаете, что…

– …потому я всегда говорю: «Кто из вас без греха, пусть первым бросит камень».

– Вот как, миссис Хилл? – Почтмейстерша сложила руки на тощем животе с видом человека, за которым осталось последнее слово в споре. – Вот, значит, что вы говорите, так, стало быть, миссис Хилл?

Нет, она не станет болтать об этом. Если узнают, никому от этого не полегчает, а только усилит общую тревогу. Поэтому миссис Хилл весь день отмалчивалась. Почтмейстерша – просто болтливая кумушка, ничего и ни о ком толком она не знает, зато любит позлословить. Но такая репутация не помешает другим повторять ее сплетни, и раз от раза история будет звучать все более гладко, от многократных повторений становясь похожей на правду. Одно только миссис Хилл знала наверняка: сама она этому способствовать не станет. Она сплетничать не будет.

Отчасти она разделяла горе своей хозяйки, хотя и выражала его намного тише. Миссис Хилл меняла Лидии пеленки, вытирала сопливый носик, нянчилась с ней во время колик, дифтерии, ветряной оспы и других детских болезней. Да она и теперь совсем еще ребенок, девчушка с коричневой родинкой на икре, непослушная сладкоежка с дерзким взглядом и заливистым смехом. Миссис Хилл и волновалась за Лидию, и негодовала, как же невысоко та себя оценила.

Когда миссис Беннет вновь забеспокоилась, миссис Хилл добавила ей в воду капельку опийной настойки, затем еще одну и дала выпить, и вскоре та затихла. Миссис Хилл отвела со лба хозяйки поблекшие локоны и вышла, чтобы уделить внимание джентльменам. Миссис Б. была несносным, беспокойным существом и вечно требовала внимания к себе и своим переживаниям. Но была ли в том ее вина? Люби ее муж так, как должен любить супруг, благородно, щедро и безоглядно, не пришлось бы ей расходовать душевные силы на поиск подтверждений его любви, находя вместо них лишь поводы для разочарования.

Устремившись на зов колокольчика, миссис Хилл нашла мистера Беннета в библиотеке. Съежившись, он сидел в любимом кресле, а полковник Форстер с раздосадованным видом стоял у камина, облокотившись о полку.

– Не уложите ли вы для меня вещи в дорогу? – обратился к ней хозяин.

– Вы, стало быть, едете в Лондон.

– Вначале в Эпсон, туда, где они в последний раз меняли лошадей. Я намерен расспросить всех на почтовой станции, а затем… двигаться дальше.

– Чтобы найти Лидию.

– Они должны обвенчаться. Я должен заставить его на ней жениться.

Миссис Хилл кивнула:

– Недельную смену белья?

– Если поездка затянется, я найду прачку.

С болезненным комом в горле миссис Хилл потащила свои старые кости в гардеробную мистера Беннета. Собрав сорочки, чулки и шейные платки, она переложила их веточками розмарина. Когда в Лондоне – где бы он там ни поселился – хозяин, умывшись, вынет из саквояжа чистую сорочку, пусть каждый крохотный благоухающий росточек послужит ему напоминанием о доме. Возможно, это заставит его задуматься о пропасти между тем, на что он готов пойти ради Лидии и сохранения своего доброго имени, и тем, чего не был готов совершить для других, которым также клялся в любви в не менее тяжкие времена.

Не успел полковник Форстер показаться из библиотеки, как сбоку от него выросла Сара, пряча за спину метелку для пыли. Полковник растерянно озирался, так что она отважилась заговорить первой:

– Чем могу быть полезной, сэр?

– А, да. Я искал, э-э, где тут у вас нужник?

– За углом, сэр, а там по гравийной дорожке. Вон в ту сторону, позвольте мне вас проводить.

– Не нужно, не нужно, я и сам найду. – Он протиснулся к двери мимо нее.

– Сэр…

Он остановился, оглянулся.

– Сэр, у нас здесь был лакей, может, вы изволите его помнить. Джеймс Смит, так его зовут. Волосы у него темные, карие глаза, а росту он приблизительно… – Сара подняла руку над головой примерно на шесть дюймов.

На краткий миг Джеймс вдруг каким-то чудом словно встал рядом с ней во весь рост, так явственно увидела Сара его лицо, почувствовала сильную руку, и ее так сильно потянуло к нему, что она даже пошатнулась.

Полковник нахмурился.

– Что? – переспросил он. – Что вы сказали?

Она просияла: мелькнул проблеск надежды.

– Лакей, Джеймс Смит, сэр, он пропал в тот день, когда вы отбывали в Брайтон, и я…

– Почему вы меня об этом спрашиваете?

Полковник навис над ней, так что Сара почти уткнулась лицом в блестящие пуговицы и шитье на красном мундире. От него пахло лошадьми, потом и дымом.

– Сэр, извините, сэр. Вдруг вам случилось его увидеть. Может, он уехал с полком или…

– Да за кого вы меня принимаете?

– Сэр, полковник Форстер, я только…

– Теперь, когда молодая леди, находившаяся под моим покровительством, пустилась в бега, вы считаете, у меня есть время или интерес…

– Сэр…

– Вы осмеливаетесь обращаться ко мне с подобными расспросами?! Вы забываетесь!

– Простите, сэр. – Сара пробормотала это своим башмакам, пониже опустив голову, чтобы он не видел ее лица.

На кухне она схватила со стола вазочку для сливок и, вытянув руку, отпустила. Хрустальные осколки брызнули во все стороны. Сара взяла метлу и совок и принялась подметать пол. Знай старый бахвал хоть что-нибудь о Джеймсе, он бы сказал ей, уж это наверное. Он не отказал бы себе в таком удовольствии.

Полковник же, в равной степени изумленный и оскорбленный, прошагал через холл и выскочил из дома под летнее солнце. Походив вокруг, он так и не сумел найти нужного места. Через несколько минут Полли, проходившая мимо с корзинкой гороха, видела, как он мочится в кустах.

 

Глава 12

В душевном смятении, неспособная сосредоточиться, она попробовала немного пройтись…

Дом казался пустым и тихим, слишком многих обитателей он недосчитывался в эти дни. Те, что остались, изо всех сил пытались создать непринужденную обстановку ради детей Гардинеров, но бедные малютки определенно что-то чувствовали, они тихонько бродили повсюду с потерянным видом, словно пытаясь понять, чем провинились.

Несколько дней в доме погостила миссис Филипс – сестра миссис Б., леди Лукас также нанесла визит и предложила помощь. Прочих визитеров встречал у дверей мистер Хилл, сообщая, что принять их не могут.

Вернулись из поездки Гардинеры, а с ними и Элизабет, бледная и усталая. Конечно, то, как трогательно она волновалась из-за сестры, заслуживало всяческого сочувствия, но Сара так и не смогла заставить себя пожалеть барышню: ведь о лакее, мистере Смите, Элизабет так и не обмолвилась ни словом.

Бесконечные подносы в комнату миссис Беннет и обратно, хождение за письмами в Меритон, встречи на улицах с соседями и соседскими слугами, жадно ждущими хоть крошки, хоть крупицы новостей, чтобы подкормить толки и пересуды, порожденные опрометчивыми поступками Лидии, – все это, как и неизвестность, томящая и терзающая ее со дня исчезновения Джеймса, стало для Сары обыденным и привычным.

– Никто о нем и не вспомнил ни разу, – посетовала она однажды миссис Хилл. – Как будто его здесь и не было никогда.

– Это не так, разумеется.

– Но он же был здесь! Был!

– Сара, я знаю.

– И сидите сложа руки. – Сара оттолкнула свой стул. – Я отправляюсь его искать.

– Не говори глупостей.

– Это вовсе не глупости. Я обойду все окрестные деревни, постучу в каждую дверь…

– Сара, нет.

– Кто-то же должен был его видеть. Я буду ходить, пока не найду такого человека, и тогда…

– Сара. Ты этого не сделаешь. Нельзя.

– Я должна… – Ее голос дрогнул. – Я больше не могу…

– Да не будь же ты такой дурой! – Миссис Хилл в сердцах хлопнула ладонью по столу, да так, что Сара подскочила, а кастрюли звякнули. – Ты даже представить себе не можешь, на что себя обрекаешь!

Сара смотрела на нее во все глаза. Миссис Хилл тяжело дышала, постепенно успокаиваясь.

– Послушай, Сара. У тебя есть дом. Есть работа. Ты здесь в безопасности, в тепле, накормлена, напоена. Ты избалованная девчонка – нет уж, молчи и слушай! – избалованная и капризная, раз не ценишь всего этого. Но если ты сейчас сбежишь, то потеряешь все, у тебя гроша ломаного не останется. Превратишься в бродяжку из тех, что скитаются по дорогам, – и кому ты после этого будешь нужна? Вернуться сюда ты не сможешь, тебя не возьмут назад, если ты нарушишь данное хозяину слово и сбежишь до окончания срока найма. Он тебе и рекомендации приличной не даст, никто не замолвит за тебя и словечка. Ты погибнешь ни за понюшку табаку.

– Но как… – спросила Сара. – Как же любовь?

– Я тебя люблю. Полли любит тебя. И мистер Хилл тоже.

Сара кивнула. Она отвернулась, стараясь не расплакаться. Подошел мистер Хилл, подержал ее за руку.

– И не думай, золотко. Время нынче тяжкое, неурожайные годы. Но нас здесь эти невзгоды не касаются, да и прежде никогда не касались. А если уйдешь отсюда, душенька, тогда, боюсь, ты просто… пропадешь.

Сара потерла лоб:

– Должна же я что-то делать.

– Делай то же, что и я.

– Это что же?

– Трудись, – отрезала миссис Хилл. – И жди.

У Сары задрожал подбородок, она, не выдержав, закрыла лицо руками.

– Да, вот еще что… Он знает, где ты, и сумеет тебя найти, если ты будешь на месте. Он напишет тебе, я уверена, напишет. Или придет за тобой… как только сможет. Джейн и Элизабет всё не могли расстаться, они то бросались друг другу в объятия, то шептались над письмами, возмущенные сплетнями, которые дошли уже и до их ушей, как ни старались миссис Хилл и Сара оградить барышень.

– Не пойму, отчего это все так дурно говорят о мистере Уикхеме, – завела разговор Полли, собирая вместе с Сарой малину в саду. – Он же хороший.

– Ты думаешь?

– Ну конечно! Не запер же он Лидию в сундук, не утащил ее силком! Она сама хотела уехать, потому что он хороший.

– Интересно, а что это, по-твоему, означает – «хороший»?

На это Полли не ответила. Отставив лукошко с малиной, она в поисках ягод забралась глубже в кусты и оттуда сообщила:

– Он мне обещал привезти сластей.

– Да что ты!

– И привез бы. Он только просил, чтобы сначала я была с ним ласкова. – Девочка смолкла, задумавшись, потом снова подала голос: – Как по-твоему, что он имел в виду?

Сара пристально посмотрела на нее, пожала плечами:

– Не знаю, Полли.

Она отвернулась, приподняла ветку и, наклонившись, стала обрывать ягоды. Как бы там ни сложилось у него с Лидией, в Лонгборне Уикхему лучше бы не появляться.

Из Лондона мистер Беннет вернулся без Лидии: ему так и не удалось разыскать дочь.

Миссис Гардинер забрала детей домой, ее супруг намеревался продолжать поиски, вернувшись к себе, на Грейсчёрч-стрит. Однако им следовало приготовиться к худшему: могло статься, что Лидия так и не вышла замуж, что она обесчещена и брошена или передана на попечение другому мужчине. Учитывая, как далеко успела продвинуться Лидия по усыпанному розами пути наслаждений, лучшее, что могло ее ожидать, – это уединенное житье на какой-нибудь отдаленной ферме.

Но, как ни дурно вела себя дочь, как ни дорого обошлись ее ошибки, семья от нее не откажется. Миссис Хилл понимала: что бы ни случилось, Лидии помогут оправиться. То, что девица сама постлала себе эту постель и сама охотно в нее запрыгнула, казалось, не имело значения, родные вовсе не собирались обречь ее вечному стыду и порицанию. Нет, если удастся вырвать ее из рук обидчика, она все равно обретет дом, получит компаньонку, содержание. Правда, Лидии, скорее всего, покажется смертной мукой доживать свой век в тихом и уютном месте, а ведь для некоторых это недостижимая роскошь.

Приглушенные голоса, опухшие от слез глаза, гардины, задернутые, чтобы не пропускать яркого солнца. Вот так же будет в доме и после смерти мистера Беннета, думала миссис Хилл, разве что от соседей тогда можно будет ожидать соболезнований, а не плохо скрытого злорадства.

А мистер Беннет вдруг резко сдал и одряхлел. Его силы были подорваны физическим напряжением и самообвинениями, которыми он непрестанно себя изводил. Вечером по возвращении из Лондона он поднялся в библиотеку и звонком вызвал миссис Хилл.

Он попросил разрешения взять ее за руку. Она позволила.

– Простите меня, – негромко попросил он.

Она кивнула. Услышать подобное после стольких лет – это дорогого стоит.

 

Глава 13

«Достаточно знать, что они обнаружены и что я видел обоих…»

Семейство Беннет восстало наконец из бездны отчаяния. Лидия была обнаружена и вскоре после этого обвенчалась в Лондоне с мистером Уикхемом. Все удалось проделать так ловко и споро, что появилась надежда замять назревавший скандал с тайным побегом, поскорее распространив весть о замужестве. На кухне также отметили радостное событие, распив котелок пунша.

– Как вы думаете, сколько пришлось выложить, чтобы уладить дело?

Миссис Хилл оторвалась от шитья и подняла голову. Ее муж сидел по другую сторону почти угасшего очага, пристроив бокал с пуншем на подлокотник. В промежутках между глотками он жевал сохранившимися коренными зубами полоску кожи, размягчая ее, прежде чем проткнуть шилом.

– Не так уж много, я полагаю, – откликнулась она.

– Я слышал, десять тысяч фунтов.

Шитье упало миссис Хилл на колени.

– Такие деньжищи!..

– Хватило бы половины. Четверти. Десятой, сотой доли.

Экономка затрясла головой.

– Нам с вами этого хватило бы с лихвой, – продолжал мистер Хилл. – Мы могли бы зажить счастливо и кататься как сыр в масле даже и с сотней фунтов, вы да я, вдвоем.

Она улыбнулась, и это была самая настоящая улыбка, невымученная и непритворная. Мистер Хилл не видел, чтобы жена так улыбалась, с тех пор как… да он и припомнить не мог, с каких пор. Он улыбнулся в ответ, обнажая зазоры между зубами и голые десны. Какую же непосильную ношу приходилось ей нести все эти годы…

– Что бы мы с ними стали делать? – возразила она. – Целых сто фунтов… Мы бы и не нашли, на что их потратить.

Мистер Хилл присвистнул:

– Ой ли? А вино, а пармезан, а еще для каждого из нас по креслу с мягкой обивкой. Для вас – шелковую шаль и конфеты, а для меня – по две унции табака каждую пятницу… вот блаженство-то! – Мистер Хилл засмеялся. – Уж мы бы распорядились ими с умом, не так, как некоторые, не будем называть имен.

Полли подала голос от кухонного стола, за которым они с Сарой начищали оловянную посуду:

– Теперь, наверное, все снова будет по-старому.

– М-м?

– Да ведь мисс Лидия вышла замуж. Теперь мы все снова заживем как прежде, так я думаю.

– Да, – ответила миссис Хилл. – Да, вероятно, так и будет.

Миссис Хилл так и видела, как расходятся, будто круги по воде, последствия безответственного поступка Лидии, постепенно ослабевая и исчезая. Полли права, все станет как прежде или, по крайней мере, будет выглядеть как прежде. Это относилось не только к Лидии, но и к Джеймсу – при всей несхожести обстоятельств: все просто будут продолжать жить, делая вид, будто ничего особенного не случилось, рано или поздно к притворству привыкнут, и ложь станет казаться реальнее правды. Теперь у них нет лакея, нет уже довольно давно, о нем никто не упоминает, вскоре все поверят, что никакого лакея и не было.

Мистер Хилл, размочив кожу и вооружившись шилом и дратвой, взялся за починку уздечки. Он устремил на работу пристальный взор, так что старые глаза слезились от напряжения, а нижние веки покраснели и отвисли.

– Надеюсь, мистер и миссис Уикхем сюда не явятся? – спросила Сара.

– Да уж полагаю, этого не случится, – согласилась миссис Хилл. – После всего, что было, хозяин никогда этого не допустит.

 

Глава 14

«Я отнюдь не собираюсь поощрять их легкомыслие, принимая их у себя в Лонгборне»

Некоторым людям искупление дается легко. Пятна на их репутации смыть не труднее, чем отстирать обычную грязь, и пусть невозможно вывести отметину полностью, на нее попросту станут закрывать глаза; пройдет совсем немного времени, и вот уже никто ничего не замечает, кроме разве что самых въедливых: тех, кто знает, что пятно существует, и всегда найдет его следы. Ну а в толпе или среди незнакомцев люди с пятном незаметны и вполне пригодны для повседневного обихода.

Малышка Лидди обнаженной чумазой ручонкой вцепилась в тощую старческую руку мистера Хилла… На солнце сверкнуло золотое кольцо с бриллиантами. Лидия, с помощью мистера Хилла выбиравшаяся из экипажа, разрумянилась, глаза ее сияли, – совсем как у той, прежней девчушки. Хиллу невольно припомнились утки на птичьем дворе – галдят и охорашиваются, отряхивая с перьев бисерные брызги. Он не нашелся что сказать, да это и не понадобилось: миссис Уикхем ни разу не сделала паузы достаточно долгой, чтобы успеть вставить хоть словечко.

– Подумать только, Хилл, последний раз мы виделись, когда я была пятнадцатилетней девчонкой, незамужней, а теперь я замужняя дама. Кажется, целая вечность прошла с тех пор, но ты все здесь и нисколько не изменился! Здесь ничего не изменилось, надо же, старый постоялый двор все тот же, каким был, когда я уезжала, не удивлюсь, если и тут, в Лонгборне, все без перемен…

– Не болтай с прислугой, Лидия. – Уикхем выскочил из экипажа следом за ней, чопорный и неестественно прямой в светло-голубом фраке.

Лидия обеспокоенно обернулась к нему:

– Что, дорогой?

– Это деревенская манера, мне она не по душе.

Она перевела взгляд со своего нового, с иголочки, мужа на морщинистое лицо, знакомое ей с самого детства, потом снова на Уикхема:

– Ну разве это не восхитительно – быть замужем, когда тебе всего шестнадцать?

Миссис Хилл разбирала блузки, рубашки и ночные сорочки, которые Лидия в свое время прихватила, уезжая в Брайтон. Она старалась не приглядываться к ним и не вдыхать запахов дешевых меблированных комнат, пота и совокуплений.

Грязные вещи, все в пятнах крови, пота, семени и дорожной пыли, замусоленные и нечистые, как это бывает, если вещь подолгу не стирают, экономка замочила в щелоке, притопила щипцами в мутной воде и помешала. Пока она этим занималась, едкая горечь, словно щелок, разъедала ей душу и поднималась волнами, хотя миссис Хилл старалась подавить в себе это чувство, загнать в подвал и заколотить досками. Ох, будь ее, миссис Хилл, воля, маленькая барынька сейчас своими белыми ручками перестирала бы весь этот поганый ворох грязного белья – хоть однажды! – да еще и узнала бы наконец всю правду о том, что думают на ее счет другие люди.

Полли было поручено чистить во дворе сундуки и саквояжи молодой четы. Она протерла каждый сундук камфарой изнутри и снаружи, чтобы избавиться от насекомых. Девочка терла так усердно, что бумажная оклейка пошла пятнами и порвалась по швам. Лидия еще помянет за это Полли недобрым словом, когда доберется до нового жилья в Ньюкасле и начнет распаковывать вещи. Но всякий раз, как Полли собиралась закончить работу, Сара делала неопределенный жест рукой и говорила: «По-моему, ты кое-где недосмотрела».

После ужина новобрачная вприпрыжку принеслась на кухню, чтобы покрасоваться обручальным кольцом перед миссис Хилл и служанками и похвалиться замужеством. Полли слушала ее с вытаращенными глазами, позабыв закрыть рот. Миссис Хилл, бросив взор на пухлую ручку и розочку из крошечных бриллиантиков, шептала что-то себе под нос, стараясь не слушать Лидию, а когда стало совсем невмоготу, сунула ей ячменного сахару, чтобы прервать излияния. Если девчонка сию минуту не уберется к себе наверх, думала экономка, она доиграется и получит-таки хорошего шлепка. Сара, мельком взглянув на колечко, хотела спросить, не встречался ли барышне в Брайтоне лакей, мистер Смит? Но слова застряли в горле и разъедали его, словно язва: а что, если Лидия его и вправду видела? Что, если она видела, как его в кандалах тащили по плацу, хлестали плетью перед строем? Что, если Джеймса расстреляли за то, что он натворил? Но Сара не успела ее расспросить: Лидия в очередном приступе восторга убежала наверх.

Миссис Уикхем притащила Саре модную картинку.

Сара разогрела на огне щипцы для завивки, внимательно изучила изображение пышнотелой дамы с младенческими чертами лица, втиснутой в вечернее платье с оборками. Высоко на макушке модной красавицы была водружена коса, а по бокам лица красовались локоны – ни дать ни взять связки домашних колбасок или скатанная шерсть, что свисает у овец по бокам хвоста.

– Я постараюсь, мэм. – И Сара попыталась продраться гребешком сквозь чащу густых волос Лидии.

Пока Сара разделяла и подкалывала пряди, Лидия то и дело ерзала и морщилась от боли.

– Ах, как бы я хотела показать тебе Брайтон!

Это означало, что Лидия была в настроении поболтать, – вот и случай спросить о Джеймсе.

– О да, мэм. Там, должно быть, прекрасно.

Сара подложила бумагу для папильоток, взялась за раскаленные щипцы и накрутила прядь волос. От локона повалил пар, в воздухе ощутимо запахло паленым волосом.

– Что за красота, доложу я тебе! – опасливо проговорила Лидия, неловко – из-за оттянутых волос – повернув голову набок. – Полный лагерь солдат, офицеров, куда ни глянь. Но мой дорогой Уикхем был из них самым красивым.

– Как чудесно.

– Вот что я скажу тебе: это место будто специально создано для того, чтобы добывать себе мужей. А знаешь что, ты тоже должна туда поехать, здесь-то тебе нипочем никого не найти.

Сара отложила остывшие щипцы, взяв взамен с огня другие и подложила бумагу под следующий локон. В зеркале отражалось лицо Лидии, жизнерадостное, беспечное. Лидия не могла похвастать богатым воображением и потому не умела просчитывать возможности. Она жила сегодняшним днем и радовалась, считая его счастливейшим. Ее природа не позволяла ей интриговать, строить козни и подозревать окружающих в дурных умыслах, да и кривить душой она не умела. Лидия была честна.

– А вы не встречали там… кого-нибудь… из наших здешних знакомцев, мэм?

Сара развернула папильотку, локон свободно упал, почти не завившись.

– Офицеров, разумеется, всех офицеров – Денни, Прэтта, Чемберлена…

Тут в дверь опочивальни проскользнула Полли, которой было велено сидеть тихонько в судомойне и полировать серебро. Сара махнула девчонке рукой и губами беззвучно велела: «Ступай прочь».

Полли притворилась, будто не заметила:

– А в лавку со сладостями вы в Брайтоне заходили, мэм?

– О! Да я ходила по всем лавкам. Ни одной не пропустила, будьте уверены.

– И не тяжело было?

– Ничуть.

«Вот уж неправда!» – подумала Сара.

А Полли уже уселась на полу, обхватив руками колени, во все глаза любуясь немыслимым великолепием, какое являла новоиспеченная миссис Уикхем. А та дотянулась до круглой баночки на комоде, открыла и намазала щеки красным, той же помадой тронула губы и, улыбаясь, уставилась на себя в зеркало. Выглядела она нездорово: глаза блестели, щеки пылали как в лихорадке. Возможно, в Брайтоне она заполучила не только помаду и мужа, но и что-то еще.

– А не встречали вы там нашего лакея или, может, слышали о нем… – сделала Сара вторую попытку, – мистера Смита, он пропал…

Лидия вскинула голову:

– О, а я и забыла, не вспоминала о нем целую вечность. О боже, а он что же, покинул нас?

Элизабет не написала ей. Или Лидия не прочитала.

– Да, покинул, в тот же вечер, когда уходил полк и был прощальный…

Тут Сару оборвали на полуслове:

– Подумать только, до чего прелестная картинка!

Женщины все как одна повернулись и увидели Уикхема, который любезно улыбался им, стоя в дверном проеме.

– Юная жена, – продолжал он, – и девицы-служанки в тихих мечтаниях. Этой картине подошло бы название «Верность». Или «Молодая госпожа».

– А вот и он, мой дорогой, славный Уикхем! – Лидия вскочила так резко, что бумага разлетелась, и, широко раскинув руки, кинулась к мужу.

Сара отвела глаза. Его фигура, лоск – все это казалось почти непристойным. Она подобрала папильотки, поспешно прибралась. В зеркале ей было видно, что мистер Уикхем, сжав в объятиях свою шестнадцатилетнюю жену, улыбается Полли поверх ее головы, а та вскочила на ноги и присела в реверансе. Девочка тоже улыбалась ему в ответ, невинно, открыто.

– Вам следовало бы взять одну из них с собой, в Ньюкасл.

– Мой дорогой, вы так заботливы, но мама не сможет их отпустить.

– Только младшую. Запихните ее в свой сундук.

Сара, успевшая сложить бумагу, шпильки и щипцы, шагнула к Полли и крепко взяла ее за руку:

– Идем, нам пора.

Полли зашипела на нее:

– Я хочу посмотреть, может, он мне сласти привез.

– Пошли!

Подхватив свои вещи, Сара потащила Полли мимо новобрачных прочь из комнаты.

 

Глава 15

…Так как подразумевалось, что у супругов должен родиться наследник

Миссис Хилл нашла мистера Беннета там, где, насколько ей было известно, можно было найти его всегда: в библиотеке, куда он тихонько ретировался от гостей. Хозяин выглядел постаревшим и усталым. Да и выпил он, похоже, немало. С тех пор как прибыли Уикхемы, он почти не раскрывал рта и по возможности избегал участия в приемах, устраиваемых в честь молодоженов. Он слишком остро ощущал бесчестье именно теперь, когда все остальные, казалось, совсем о нем забыли.

– Я надеялся, ты принесешь мне еще бутылку бренди.

Миссис Хилл прикрыла за собой дверь, показала пустые руки. Медленно подняв на нее покрасневшие глаза, он кивнул, а услышав донесшийся из другой комнаты смех, передернулся. Она поставила стул возле письменного стола, но не села, а продолжала стоять, держась рукой за спинку.

– Не знаю, что хуже, – заговорил мистер Беннет, – позор дочери или слепота жены, которая отказывается его замечать.

– Миссис Беннет просто… – Миссис Хилл заколебалась. – Может, это и к лучшему, что она такая, какая есть.

– Едва ли это достойно уважения.

– Но случайно ли все это, сэр, как вы полагаете?

Нетвердой рукой он поднял бокал.

– Я отказываюсь вас понимать, миссис Хилл.

– Чтобы стать достойными уважения, – пояснила она, – людям иногда нужно, чтобы им оказывали уважение. Как аукнется, так и откликнется. Мы ведь строим себя так же, как ручейник строит свой домик, подбираем кусочки и осколки всего, что нас окружает.

Мистер Беннет высоко поднял брови, подумал и кивнул.

Миссис Хилл подвинула стул поближе и села.

– Сейчас все улажено, – продолжала она, – мисс Лидди замужем. Я хочу сказать вам кое-что с глазу на глаз, только между нами… Ради дочери вы пошли на то, чего не захотели сделать ради своего кровного сына.

Мистер Беннет провел рукой по лицу, плеснул в бокал еще бренди.

– Если бы ты знала, если бы ты только знала, как я страдаю, Маргарет…

Он назвал ее по имени, как прежде, – годы улетели прочь, словно стайка скворцов. Она нагнулась и взяла его за руку.

– Ночи не было, чтобы я не думал об этом, – проговорил он. – Каждую ночь – с той, когда он бежал, и до той, как вернулся.

Она плотно сжала губы.

– Я хотел лишь одного с тех пор, как он был малышом, даже раньше, с того времени, как ты сказала мне, что ты… Единственное, к чему я стремился, – устроить все разумно.

Она кивнула.

– Но разумного решения не было, вот какое дело, – продолжал он. – Поскольку разум ничего не решает.

Помолчав с минуту, миссис Хилл снова заговорила:

– Знаете, я ведь тогда поняла, почему он так поступил. Почему решил записаться в армию.

Мистер Беннет уставил на нее воспаленные глаза и кивнул, призывая продолжать.

– Никому до него не было дела, вот и ему ни до кого не было дела. Он и думать не думал, что кому-то нужен, что кто-то может его любить. Вот и кинулся в омут очертя голову.

Мистер Беннет скривил рот, глаза его затуманились. Он дотянулся до второго бокала, налил в него немного бренди и подвинул к миссис Хилл. Она вытерла слезы, подняла бокал. Они выпили.

 

Глава 16

…Ведь самые опасные годы для нее позади

Сладкие зеленые сливы собирали в молчании. Сара на верхней перекладине стремянки обрывала их с веток, Полли, стоя у подножия лестницы, принимала и бережно укладывала в корзинку. Уикхемы уехали. Никаких хоть мало-мальски важных для Сары новостей они не привезли, зато и вреда причинить никому не успели. Мистер Уикхем и думать забыл про сласти для Полли и больше не давал ей по фартингу и полпенни, и теперь Полли думала о нем как о пустом человеке, вероломном и не стоящем доверия. К тому же в этот приезд он не был и вполовину таким веселым, как прежде. К слову, Уикхемы не настаивали на том, чтобы с ними в Ньюкасл ехала служанка. Видно, новобрачный решил, что при наличии тамошних горничных и шлюшек сможет удовольствоваться молодой женой, хотя бы в первое время.

Устроившись высоко в зеленой листве дерева, Сара заметила внизу движение и отодвинула ветку, которая загораживала ей вид. По дороге ехали два джентльмена. Перемахнув через изгородь, они оказались на выгоне Беннетов и направились к дому.

– Мистер Дарси и мистер Бингли, – сообщила Сара.

В синем сюртуке, верхом на вороном коне – это мистер Бингли. Величественный, высокий, в зеленом – конечно же, мистер Дарси. Они вскачь пронеслись мимо сада, не повернув головы к служанкам, не удостоив их вниманием: Саре почудилось, что она стала прозрачной. Солнце будто просвечивало через кожу, казалось, что можно, не убирая руки, видеть листья и ветки прямо сквозь нее.

Еще накануне до них дошли слухи о возвращении мистера Бингли в Незерфилд. Миссис Филипс узнала новость от миссис Николс и поспешила поделиться ею с миссис Беннет. Сару и Полли тут же отрядили следить, не появится ли карета, ведь для миссис Беннет было жизненно необходимо раньше других узнать о появлении Бингли. Сара присела в реверансе и сказала: «Да, мэм», а сама думала о другом. Сейчас миссис Б. обнаружит, что ей не хватает лакея для выездов, а поскольку любую, самую мимолетную мысль хозяйка привыкла немедленно облекать в слова, то, как надеялась Сара, недовольство по этому поводу будет выражено громко и пространно. Однако миссис Беннет лишь махнула рукой, отпуская Сару, отвлеклась и опять ни единого слова не сказала о Джеймсе. Казалось, все напрочь забыли, что здесь, в Лонгборне, у них вообще когда-то был лакей.

– Это из-за меня? – вдруг окликнула снизу Полли.

– Что?

– Это из-за меня ушел Джеймс? Из-за того что я понравилась Уикхему и он давал мне монетки и все такое? Я не должна была их брать? Это из-за того, что он посулил мне сластей?

Сара спустилась по ступенькам и, оказавшись на земле, двумя руками обняла тощее тельце. Корзинка зеленых слив повисла у Полли на сгибе локтя; положив голову Саре на плечо, девочка разрыдалась.

– Это я, я во всем виновата. Я знаю. Он говорил, что нам надо держаться от офицеров подальше, но…

Сарин гнев – на Джеймса, на Полли, Уикхема и Элизабет, на Лидию и полковника Форстера, на Лонгборн, судьбу и на целый мир – мигом улетучился при виде детского горя. Сара погладила девочку по спине и принялась утешать:

– Ты ни в чем не виновата, малышка. Даже не думай об этом, не забивай головку глупостями.

Птолемей Бингли появился в Лонгборне во вторник, когда джентльмены приехали отобедать. Он курил во дворе, играл с другими лакеями в кости, а гости тем временем пировали наверху. Сара и вообразить не могла, что он до сих пор мог оставаться в услужении у Бингли.

В связи с подготовкой званого обеда, на который помимо столь желанных двух джентльменов были ради приличия приглашены и прочие соседи, на прислугу навалилось множество хлопот. Саре пришлось тушить оленину, варить суп на медленном огне и жарить куропаток, так что не было ни малейшей возможности ускользнуть из кухни, как в тот раз, полжизни тому назад, когда ей досталось на орехи от миссис Хилл. Возможность поговорить с Птолемеем в тот день ей так и не представилась, и Сара была этому рада.

Все же время от времени Птолемей, кажется, на нее посматривал: Сара то и дело ловила на себе его взгляд, но он спешил сразу отвернуться. Следует признать, он был чертовски хорош собой. Саре стало стыдно за откровенный эгоизм, с каким она вела себя с ним. Но тут же девушка подумала о Джеймсе, вернулась мысленно в холодную ночь на скотопрогонной тропе, и ее щеки залил горячий румянец. Вспомнив тот поцелуй, она ногтем потрогала губу.

Вскоре после обеда было приказано закладывать карету Бингли; Сара в это время еще убирала посуду в столовой. Она не торопилась заканчивать эту работу, да что там, нарочно тянула, выжидая, пока все гости разъедутся.

После четырех дней непрерывных обедов, выездов на охоту, чаепитий и ужинов мистер Бингли попросил руки Джейн. Суматоха, которую подняла миссис Беннет, узнав о новости, вполне соответствовала облегчению, которое она, мать пятерых дочерей, при этом испытала. И вправду, сказала себе миссис Хилл, столь шумная радость была особенно оправданна теперь, когда миссис Беннет знала, что ее младшая девочка избежала беды. Все прочие новости могли быть добрыми только при этом условии.

Миссис Хилл радовалась за них от всего сердца. Она поздравила хозяйку, расцеловала Джейн и пожелала ей счастья и всей мыслимой удачи.

– Какой ей еще нужно удачи! У нее будет пять тысяч фунтов годового дохода!

– Ну, – заметила миссис Хилл, – немного удачи тоже не повредит.

Впрочем, судьба, без сомнения, и впрямь вознаградила Джейн по заслугам, ведь чудесная, добрая, очаровательная девушка была достойна самого лучшего. Всем известно, размышляла миссис Хилл, протирая винные бокалы, что девушкам, если они с юных лет не видят достаточно красивых вещей и доброго отношения, потом и самим чего-то недостает: не красоты, так доброты.

Помолвка состоялась перед самым Михайловым днем, и Птолемей Бингли зачастил в Лонгборн, то приезжал в экипаже, сопровождая молодого хозяина, то пешком приносил письма и сидел внизу, дожидаясь ответа. Он напоминал ястреба в осеннем небе, бесстрастно парящего в вышине, но пристально глядящего вниз, ястреба, чья неподвижность достигается постоянным напряжением сил и чутким умением подладиться под изменения воздушных течений.

Наконец неотвратимый миг настал. Они остались на кухне вдвоем, и Сара поняла, что просто не может улизнуть, не обменявшись ни взглядом, ни словом.

– Вы ведь приезжали в Лондон, кажется, – начал он.

– О, я…

Ему наверняка было известно, что Джейн надолго там останавливалась.

– Но меня не разыскали.

– Увы, у меня не было возможности…

– Очень жаль.

Сара опустила взгляд и провела носком башмака по плитам пола.

– Представляю, как шикарно вы выглядели там, в Лондоне, – сказал он. – Разодевшись в пух и прах, гуляли, должно быть, все выходные напролет по Гайд-парку.

– Вовсе нет, я даже не понимаю, о чем это вы, мистер Бингли. – Она отвернулась.

Вошла миссис Хилл и бросилась проверять суп на плите, изо всех сил притворяясь, будто ничего не замечает. Воспользовавшись случаем, Сара выскочила и убежала на конюшню, а там, сняв со стены скребницу, долго-долго чистила лошадей. И то сказать, поденщики постоянно об этом забывали, а если и чистили, то совсем не так усердно, как Джеймс.

В Михайлов день мистер Беннет выдавал слугам жалованье, по своему обыкновению, в библиотеке. Сидя за старым дубовым письменным столом, он заносил каждую выплату в конторскую книгу, после чего работник, домашняя прислуга или поденщик ставили крестики, а те, кто умел писать, свою подпись. Сара, зажав монеты в кулак, аккуратно вывела печатными буквами свое имя.

– Как ни печально, в этом квартале нас стало меньше, – заметил хозяин.

– И в самом деле, сэр.

– Что есть жизнь, как не постоянные перемены? Разве не сказал Гераклит… – Он смолк и задумался. – Ну что же, ты славная девушка, Сара, благодарю тебя за труды.

– Спасибо, мистер Беннет, сэр. – Сара сделала книксен, а деньги, поднявшись к себе на чердак, положила в деревянный сундучок, рядом с полученным ранее жалованьем.

Вот если бы найти этого Гераклита, да еще по-английски, она прочитала бы его при первой возможности, раз уж мистер Беннет так и не сказал, что же там у него написано. Сара заперла сундучок, затолкала его поглубже под кровать и на минутку подошла к окошку. Луна уже взошла – бледная облатка в светлом дневном небе. Прошло больше года с тех пор, как Джеймс в первый раз появился тут, в Лонгборне, и четыре месяца с той поры, как он исчез. Сколько же еще ей ждать вот так, ничего о нем не зная, ни крошечки, ни капельки?

В ту субботу общее внимание обитателей дома привлекло шумное появление кареты, запряженной четверкой. Лошади (определенно почтовые) резво неслись во весь опор. На вопрос миссис Хилл, подбежавшей к парадной двери, пассажирка, солидная дама, осведомилась, где в данный момент находятся члены семьи, и без церемоний устремилась прямо туда. Пораженная такими манерами миссис Хилл убежала на кухню кипятить воду для чая, ведь необходимо было оказать гостье достойный прием, какой бы беспардонной та себя ни показала.

Услышав описание посетительницы, Сара безошибочно опознала в ней старую леди из Кента. Это и впрямь оказалась родовитая патронесса мистера Коллинза, леди Кэтрин де Бёр, та самая, которая во все совала свой нос и каждому указывала на его ошибки.

Немного позже Сара, шедшая по двору с ведром объедков для свиней, заметила Элизабет и леди де Бёр. Они прошли вдоль стены и скрылись в зарослях сада. Сара перехватила ведро левой рукой, вытерла покрасневшую правую ладонь о передник и направилась прямиком в свинарник. Там она постояла, глядя, как резвятся поросята, как хватают за уши свинью-матку, пока не услышала, как хрустит под ногами гравий, и не убедилась, что леди Кэтрин уехала.

Удивительно, на что способны деньги, они творят настоящие чудеса. Мысли они обращают в реальные предметы, а желания в действия: коль скоро леди Кэтрин по какой-то причине вздумалось сюда наведаться, ей всего-то и нужно было звякнуть колокольчиком да сказать два-три слова – и все завертелось. Сколько же квартальных жалований нужно скопить Саре, чтобы хоть какое-то ее желание воплотилось в реальность?

Миссис Хилл, видя, как Сара тащится назад с пустым ведром, посочувствовала ей. На самом-то деле работа никогда никого не излечивает. Она лишь помогает заглушить горе, прикрывает его, как короста рану. А ведь Сара еще совсем молоденькая, моложе даже, чем была миссис Хилл, когда распростилась со своим счастьем. У Сары, Бог даст, впереди еще достаточно лет, чтобы хоть как-то оправиться.

И все же нужно подумать, что можно сделать для Сары, как ей помочь.

В гардеробной у камина согревалась ночная сорочка для миссис Б., а в примыкающей спальне миссис Хилл готовила ей постель и укладывала грелку под одеяло. Миссис Б. протянула руки, ожидая, пока ей помогут с пуговицами и тесемками. Она выпила несколько бокалов кларета в честь радостного события и потому была сейчас непривычно спокойна и благодушна.

В дверь тихо постучали, и в тесную комнатку протиснулась Элизабет. Миссис Хилл, сделав книксен, перешла вглубь спальни, предоставляя матери – в не до конца застегнутой на спине сорочке – секретничать с дочерью.

Сначала хозяйка с трудом вникала в то, что пыталась ей сообщить Элизабет, зато миссис Хилл, тихонько прибираясь в спальне, разобрала все досконально. Элизабет, судя по всему, выпала невероятная удача, а значит, вскоре семье предстоит еще уменьшиться: трех дочерей Беннетам уже удалось пристроить, а старшим сестрам после замужества сам Бог велит заняться судьбой младших, так что и те вряд ли надолго задержатся в родном гнезде. Лонгборнское семейство таяло на глазах.

Экономка знала, что ей и мистеру Хиллу ничего не грозит: это было условием ее соглашения. Они оба могут стариться и умереть здесь, не боясь, что придется окончить дни в работном доме. Но девочки? Как только разъедутся барышни и отпадет нужда в двух горничных, их в Лонгборне долго держать не станут.

– За мистера Дарси? – переспросила Сара, услышав новость.

Миссис Хилл втолкнула ее в судомойню и тихо подтвердила:

– Да.

– Понятно. И она счастлива?

– Ее мать говорит, у него городской дом и имение и вообще все прекрасно. Кареты и одному Господу известно что еще. Суженый Джейн, она говорит, ничто по сравнению с этим.

– Но она счастлива?

– Кажется, да. Она так говорит.

Сара кивнула:

– Тогда хорошо. Я за нее рада.

Сжав зубы, Сара вернулась к работе. Ей бы хватило куда меньшего. Она была бы на седьмом небе, если бы он просто к ней вернулся.

Как-то рано утром, до завтрака, Птолемей Бингли снова возник на кухне, обвел помещение своими красивыми глазами и, не обнаружив Сары, мгновенно утратил к нему интерес. Тут-то миссис Хилл впервые снизошла до того, чтобы, закрыв глаза на недостойное происхождение соседского лакея, отнестись к нему с определенным сочувствием. Почему бы и не расспросить его немного о намерениях и планах? Большого вреда от этого не будет. А между тем следует оценить каждую возможность. Волей-неволей приходится действовать – хотя это слово даже в мыслях раздражало ее – разумно.

Она и думать не думала, что мулат с такой готовностью откроется, потянется к ней, будто цветок к солнцу.

– Вы для нее почти как мать, я это понимаю. Вы хотите ее защитить, и это достойно восхищения. Я и сам хотел бы заслужить ваше доброе мнение о себе.

Он тосковал по Саре больше, чем сам того ожидал, признался Птолемей. После первого краткого пребывания в Незерфилде Лондон с его развлечениями его увлек, но ненадолго. В мыслях он то и дело возвращался сюда, в Хартфордшир, к Саре. Милой, неискушенной Саре. Такой девушки, как она, в Лондоне не сыскать.

Он и впрямь не ожидал подобного поворота. Это совсем не входило в его планы.

Миссис Хилл заварила для него чай и налила в чашку, предложила молока и сахара. Он прихлебывал горячий напиток и делился с миссис Хилл своими планами, открывая всю глубину своей привязанности, всю высоту надежд, всю дерзость планов и стремительность взлета, который ожидал бы его избранницу, если та согласится уехать с ним.

Ведь у него и в мыслях не было оставаться всю жизнь в лакеях.

Миссис Хилл внимательно смотрела на него. У него манеры джентльмена: служба у аристократа пообтесала парня. Этот себе дорогу пробьет, она не сомневалась. А стало быть, с точки зрения здравого смысла и надежности он для Сары отличная пара. С его обаянием и ее трудолюбием они сумеют поднять дело, о котором он мечтает, да так, что оно будет процветать. Они станут откладывать деньги, а там мало-помалу, благодаря усердию и экономии, станут важными персонами и смогут, глядишь, написать на двери табачной лавки: «Мистер и миссис Бингли, собственники». Как было бы славно. У них появилась бы своя прислуга. Для Сары в ее нынешнем положении это, пожалуй, была бы удача не меньшая, чем привалила Элизабет.

Все эти соображения миссис Хилл изложила Саре в то же утро за завтраком – так, будто преподносила той подарок:

– Он очень, очень влюблен в тебя.

Полли, которая намазывала маслом кекс, застыла, переводя взгляд с экономки на служанку и обратно.

Мистер Хилл перестал жевать. Медленно сделал глоток.

– Лавка? – переспросил он.

– У него уже все подготовлено, мне кажется, – подтвердила Сара.

– У этого юноши своя лавка? – снова спросил мистер Хилл.

– Пока нет. Но будет. Я так понимаю, он уже говорил тебе об этом, Сара?

– Когда был здесь в прошлый приезд. Как раз перед тем, как вы запретили мне с ним видеться.

– Он уже и место приглядел, – сообщила миссис Хилл, предпочтя не расслышать последнюю реплику.

– Я забыла где.

– В Спиталфилдсе.

– Ну и названьице! – фыркнула Полли, состроив рожицу.

– Спитал. Как в слове «госпиталь».

– А-а-а.

– Он уж подкопил деньжат, – продолжала миссис Хилл.

– Неужели? – подал голос мистер Хилл с набитым ртом.

– Двенадцать фунтов! – Откинувшись, экономка сложила на животе руки и посмотрела на Сару так, будто этим определялось все. – Двенадцать фунтов, три шиллинга и шесть пенсов, если точно.

– Двенадцать фунтов, три шиллинга и шесть пенсов?

– А будет и того больше. К Благовещению – тогда-то он и собирается уволиться со службы у Бингли и начать собственное дело.

Мистер Хилл присвистнул, разбрызгав мокрые крошки.

Полли, посматривая на взволнованные лица, беззастенчиво принялась за второй кекс.

– У него есть в жизни цель, – сказала миссис Хилл. – Этот парень твердо знает, что ему нужно. У него есть двенадцать фунтов, три шиллинга и шесть пенсов, а нужна ему ты, Сара, милочка. – Миссис Хилл потянулась через весь стол, между чашками и тарелками, и взяла Сару за руку. – Пойми, у меня бы камень с души свалился, знай я, что ты так прекрасно устроена и живешь в свое удовольствие, ни в чем не нуждаясь. И еще, ты только подумай, Сара, жить своим домом, не быть на побегушках, не зависеть от чьей-то милости…

– Кроме милости мужа.

– Конечно, кроме милости твоего мужа.

Звякнул колокольчик. Они вздрогнули и разом посмотрели на него. Мистер Хилл утер рот и отодвинул стул. Миссис Хилл тоже поднялась, но он удержал ее, махнув рукой:

– Останьтесь здесь, миссис Хилл. Дайте себе еще немного отдыху.

Старческой неверной походкой он вышел из кухни, дверь за ним захлопнулась. Полли, на которую никто не обращал внимания, подвинула к себе сливовый джем.

Миссис Хилл обернулась к Саре:

– Милая моя, ты хотя бы подумай об этом. Это был бы такой… разумный… выход из положения.

«Разумный»! Снова оно, это колкое, неприятное слово. Миссис Хилл хотелось прополоскать после него рот.

Полли, запустив ложку в банку, с горкой зачерпнула полупрозрачной зеленовато-золотистой массы. Поспешно, чтобы не капнуть на стол, она подставила кекс, размазала по нему джем и, запихнув ложку в рот, тщательно облизала.

Сара скрестила руки, откинулась на спинку, словно отражение миссис Хилл.

– А вы бы, миссис Хилл? – спросила она. – Будь вы на моем месте? Вышли бы вы за него замуж, зная то, что знаете теперь, прожив такую нелегкую жизнь?

Миссис Хилл заколебалась было, но, поджав губы, кивнула:

– Да. Я бы вышла.

– Нет… – растерялась Сара. – Но… а как же…

– Любовь? – Миссис Хилл окинула взглядом огорченное, сосредоточенное лицо девушки. И солгала: – Ты удивишься, как мало она в конце концов значит.

– Не может быть. Вы меня обманываете.

– Он-то тебя любит. Разве этого мало? Да он будет с тебя пылинки сдувать. Человек он хороший, добрый.

– Но он не Джеймс.

Миссис Хилл прикрыла глаза, вздохнула и не стала больше уговаривать. Ее мальчик, Джеймс, родился и был потерян, нашелся и снова пропал, ее сокровище, которое она не сумела удержать, самое дорогое, что у нее было. Надежды, рожденные было в ее душе признаниями Птолемея, угасли окончательно и бесповоротно.

– Одну из вас уволят, – предупредила миссис Хилл. – Ты ведь это понимаешь, правда? Не можем мы жить вот так, как сейчас, всю жизнь. Скоро здесь перестанет хватать на всех работы.

Полли уплетала кекс со стекающим джемом и переводила взгляд с одной собеседницы на другую. Набрав полный рот, она с трудом переместила кусок за щеку:

– Правда, что ли?

Сара глянула на нее:

– Ты джемом перемазалась.

Полли рассеянно вытерла рот, проглотила:

– Тогда уж ты оставайся. Тебе нужно дожидаться Джеймса. А я могу поехать и наняться к Уикхемам.

– Нет, детка, не можешь.

– Тогда все и уладится.

– Не уладится.

Они еще долго сидели в тишине, каждая наедине со своими мыслями.

 

Глава 17

…Еще предстояло приучить его к своим шуткам, но… приниматься за это сейчас было еще слишком рискованно

Пакеты для Джейн и Элизабет теперь приходили почти ежедневно. Забирать их с почты поручили Полли и Саре, и, если удавалось, они ходили вдвоем. То были приятные, неспешные прогулки, девушки по пути любовались туманом, лежавшим в низинах, и тем, как ветер гонял осенние листья.

Часто в посылках оказывались ткани для приданого невестам – прекрасный шелк, муслин и бархат, выписанные их матерью из Лондона. Две новые шляпки в нарядных коробках пришли от миссис Гардинер, заказавшей их, очевидно, у лондонской модистки. Впрочем, одна небольшая квадратная коробка, адресованная мисс Элизабет, прибыла прямо из Ноттингема. Оберточная бумага была вмиг сорвана, нетерпеливые пальцы подняли картонную крышку. Внутри лежала прелестная вуаль для шляпки из шелкового кружева с изящными фестонами по краю. Рисунок изображал падающие листья.

– От мистера Дарси, – сказала Элизабет.

Вуаль следовало тотчас же примерить, дело не терпело отлагательств. Тонкая папиросная бумага полетела на пол. Положив шляпку на кровать, Сара закрепила сверху кружево.

– А тяжелая-то какая, – заметила Сара, поднимая шляпку с вуалью и придерживая рукой ленты завязок.

– Добротная вещь легкой и не может быть.

Сара надела шляпку на Элизабет, опустила вуаль и расправила складки. Элизабет застыла.

– Очень красиво.

– Мистер Дарси очень щедр, – сказала Элизабет.

– Да, в самом деле.

Элизабет под вуалью показалась Саре чужой, далекой и холодной как лед. Должно быть, барышня и сама почувствовала то же, увидев свое отражение в зеркале – она выпрямилась и начала, комкая, приподнимать вуаль, но тут же прекратила, испугавшись, что изомнет кружева.

– Ты мне поможешь? Сними, пожалуйста. – Элизабет положила руки на колени, словно обещая ничего не трогать. – Я боюсь испортить.

– Сейчас-сейчас.

Перебросив завязки через руку, Сара бережно приподняла шляпку. Элизабет сидела смирно, не шевелясь.

– Как ты думаешь, Сара, каково это – выйти замуж?

Сарины глаза встретились в зеркале с глазами Элизабет. Увидела она и собственное отражение: вот она стоит за спиной молодой хозяйки, одной огрубевшей рукой касаясь хрупкого плеча, другой придерживая ленты и шляпку. Платье на ней мышиного цвета, волосы – их не помешало бы вымыть – торчат из-под чепца.

– С позволения сказать, это, должно быть, очень приятно.

Элизабет кивнула, и от этого движения шелковистые локоны рассыпались по плечам.

Поговаривали, что мистер Дарси женится на неровне. Но Сара никак не могла с этим согласиться. Здесь одно другому точно соответствовало, сходилось, как у аккуратного хозяина сходятся цифры в конторской книге: его богатство, недвижимость и положение с лихвой возмещались очарованием и прелестью Элизабет. Если взглянуть на дело под таким углом, становится ясно, что он ничем не поступается, беря ее в жены. И неудивительно, что у самой Сары никого нет.

– Я представляю себе, как выйду замуж и стану жить там, в Пемберли, но как-то обрывочно, отдельными картинками, – призналась Элизабет. – Рождество могу вообразить. Еще вижу, пожалуй, как милая Джейн с мистером Бингли приезжают к нам в гости весной. И представляю себя за фортепиано рядом с его сестрой.

– Это и вправду приятно.

– Но вот чего я вообразить не могу, о чем вообще не имею представления, как такое возможно: день за днем и изо дня в день только он и я. Из-за этого я чувствую себя неуверенно… и даже немного… нервничаю.

Мягкие пальцы Элизабет коснулись Сариных рыжих волос.

– Я хочу, чтобы ты поехала со мной.

– Как, мисс?

– В Пемберли. Я хочу взять тебя с собой. Ты ведь согласна, правда?

– Не знаю, я…

Элизабет торопливо перебила:

– Видишь ли, мне непременно понадобится там частица родного дома. Это послужит таким утешением! Мистер Дарси не возражает, а мама говорит, что, когда мы с Джейн выйдем замуж, ты ей больше не потребуешься.

Сара положила шляпку на кровать и распустила тесемки, освобождая тончайшие складочки кружева. Дело, по всей видимости, было уже решено.

– Обязанности у тебя будут не так обременительны, как здесь: в Пемберли довольно слуг. Тебе не придется таскать ведра и разжигать очаг. И штопать чулки ты там не будешь. Во всяком случае, не для всего семейства. Разве что собственные, да еще, возможно, мои.

Сара сложила вуаль и стала укладывать на место, в коробку.

– Ты боишься, что станешь тосковать по своим друзьям. Разумеется, ты ведь к ним привязана. Но миссис Рейнольдс, экономка в Пемберли, очень мила – о, ты непременно ей понравишься. Она будет с тобой добра, особенно когда поймет, какая ты прилежная, добрая и воспитанная девушка. А ты немного посмотришь мир, ты же не станешь отрицать, что всегда этого хотела.

Вуаль легла на дно коробки ровно, как стопка неисписанной бумаги. Сара закрыла ее крышкой.

– Ну так что, ты согласна? Условились?

Сара отвернулась к туалетному столику. Хозяйка в ожидании ответа не отводила глаз от ее отражения в зеркале. Сара кивнула.

– О, я рада! Тебе там понравится, я уверена, понравится.

Сара уложила на место локоны Элизабет и привела прическу в порядок. Барышня просияла, но улыбка вскоре угасла, и Элизабет погрузилась в раздумья. Видно, не такое уж это простое дело – быть совершенно счастливой. А может, человеку даже страшно жить в таком состоянии, понимая, что предел мечтаний достигнут.

На кухне было пролито немало слез, когда Сара сообщила новость. Даже мистер Хилл шумно прокашлялся и отвернулся, притворившись, будто целиком поглощен отколупыванием наплывов воска с подсвечника. Разумеется, они обсуждали свое будущее, знали, что рано или поздно это случится – их распустят, – и все же оказались не готовы, когда это время настало.

– Если вы что-то узнаете, – попросила Сара, – получите хоть словцо от него… если он воротится…

– Я тотчас же тебе напишу.

– И еще Полли – присматривайте за ней. Следите, чтобы у нее оставалось время на учебу. И на игры с местными ребятишками.

Миссис Хилл кивнула, стараясь не заплакать.

– Она же еще совсем маленькая, – продолжала Сара.

– Знаю.

– И совсем еще дурочка. Эй! – Сара подхватила Полли, прижала и уткнулась лицом ей в плечо. – Ты такая красотка, так бы тебя и съела!

– Не надо, – буркнула Полли и утерла глаза ладошкой. – Ты смотри, пиши мне из Пемберли. Я буквы-то уже хорошо разбираю, сама знаешь.

 

Глава 18

И они отправились в Пемберли

Почтовый дилижанс доставил саквояжи и баулы Элизабет в лэмтонскую гостиницу и в спешке покатил дальше. Сара рассматривала освещенные окна, силуэт церковного шпиля на фоне звезд, темные купы деревьев, но тут ее окликнул узколицый старик с фонарем в руке. Он махнул, указывая на подводу, в которую гостиничные слуги поспешно грузили багаж миссис Дарси. Сара вскарабкалась на передок рядом с местом кучера и подождала, пока старик задернет багаж парусиной и закрепит понадежнее.

Наконец он уселся и что-то забормотал невнятно, от него пахло солодовым пивом и лошадьми. Они выехали на открытое место, и колеса застучали по мощеной дороге. Вскоре, однако, старик смолк, и Сара тихонько вздохнула с облегчением: все время, пока он говорил, она кивала и улыбалась ему в ответ, понятия не имея, с чем, собственно, соглашается. Прошло немало времени – Сара потеряла ему счет, проведя столько часов в дороге, – и они оказались на перекрестке, подвода сбавила ход и свернула на узкий проселок. Они въехали в лесок, снова повернули, и на этот раз впереди неясно замаячили ворота парка. Возница переговорил о чем-то со сторожем у ворот. Из их разговора Сара не разобрала ни словечка.

Фонарь, качаясь над подводой, ярко освещал резкие черты лица кучера, переплетение нитей в наброшенном Саре на колени одеяле, оси и оглобли подводы, но вокруг было не видно ни зги. Боль утраты к этому времени стала привычной, Сара приняла ее, а долгий переезд в Дербишир позволил окончательно с ней смириться. Все, что она когда-то знала, что любила, все дорогие воспоминания отлетели, как шелуха, и от Сары осталась лишь сердцевина – нежная и саднящая. Действительно, с тех пор как Сара себя помнила, ей хотелось повидать мир за пределами Лонгборна, и желание это было всегда горячим и искренним. Только следовало бы, по-видимому, точнее представлять, о чем мечтаешь. Прежде стать счастливой, а тогда уж и мир повидать…

Подвода проехала по лесу с полмили, а то и больше, и Сара уже дремала, уронив голову на грудь, когда возница разбудил ее, пихнув в бок острым локтем. Выставив вперед подбородок, он указал Саре, куда смотреть. Она взглянула.

Они выехали из лесу на открытое место, над ними раскинулся купол неба, в вышине светила луна, белая и холодная. На дальнем краю долины стоял дом, за ним виднелась цепь пологих холмов. Фасад дома казался серебряным в лунных лучах и отражался в мерцающем озере. Пемберли. Здание выглядело нарядным, величественным и чужим.

Подвода ехала дальше, но Сара не могла отвести от дома глаз и все оглядывалась, пытаясь не потерять его из виду. Откуда у людей берутся такие дома, подобная красота и богатство? Однажды кто-то огородил это место забором и сказал: здесь моя земля и ничья больше. Эти поля – мои, и этот лес тоже. Эта вода, отражающая белый лунный свет, моя, и рыба, что плавает в этой воде, а также птицы, что летают над головой, и даже сам воздух – все это тоже мое, потому что находится над моей землей. А после моей смерти все это перейдет моим сыновьям, и они своего не отдадут, и у них тоже родятся сыновья, которые все это унаследуют. Видно, так все и было, потому что ведь когда-то все наверняка обстояло по-другому, во времена, когда в воде плавала ничья рыба, а в небе летала ничья птица, когда мир был совсем молодым, когда Адама и Еву, смущенных и пристыженных, только-только изгнали из рая.

Дом скрылся из виду, повозка свернула в глубокую темень, куда не проникал свет луны, так что виден был только круг света от фонаря, деревья да неожиданный взмах крыльев вспугнутой птицы. Отсюда Саре открылась дорога, поворачивающая к мосту, и величественный подъезд. Но они свернули, их путь лежал не туда. Сара обернулась к вознице, небритому, с запавшими глазами:

– Куда это мы свернули?

Он откашлялся и ответил, тщательно подбирая слова:

– На дорогу для слуг и поставщиков.

Сара плотнее закуталась в старенькую накидку. Она провела в дороге три утомительных дня, но чем ближе к цели, тем больше ее одолевали сомнения. Хотелось, чтобы путешествие наконец окончилось, – но прибыть на место почему-то не хотелось.

Подвода пересекла реку, прогромыхав по узкому (они проехали впритирку к перилам) деревянному мосту. Впереди снова мелькнул дом, повернутый к ним в три четверти, и водная гладь, отражавшая его, точно зеркало. По извилистой лесной дороге они наконец приблизились к дому со стороны хозяйственных служб.

Подвода вкатила во двор. К лошадям подбежал конюх, а к подводе подошли два лакея в ливреях с фонарями в руках. Сквозь узкие решетчатые окна видно было, как носятся по дому люди, ни дать ни взять челноки на ткацком станке. Вот кто-то вышел, изнутри донесся шум, но дверь захлопнулась, и звуки оборвались. Один из лакеев подал Саре затянутую в перчатку руку. Опершись на нее, девушка поднялась на затекшие ноги и сползла с сиденья.

Возница со стуком поставил ее сундучок на булыжник, лакеи выгружали багаж Элизабет. Сара, чтобы не мешать, отошла в сторонку, за все растущую груду коробок и баулов. Она закрыла лицо руками, прижав холодные пальцы ко лбу. Что делать? Куда идти? Мир вокруг был огромным, темным и пустым, и не было в нем уголка, который принадлежал бы ей.

Послышался женский голос. Сара опустила руки, выпрямилась и постаралась улыбнуться.

Экономке на вид было лет пятьдесят, ее украшал огромный чепец и нарядный накрахмаленный воротничок. В руке она несла фонарь. Экономка дала лакеям указания насчет багажа, пригласила возницу пройти в дом подкрепиться и предложила переночевать в помещении для слуг, чтобы не пускаться в дальнюю дорогу среди ночи. Конюх распряг лошадей и повел их в стойла, отдыхать. Все действия, все распоряжения красноречиво свидетельствовали, что высокопоставленные обитатели этого места щедры, гостеприимны и заботливо относятся к людям, помня о своей ответственности за них.

Сара стояла с сундучком у ног, пока все вокруг нее постепенно не пришло в порядок: багаж внесли в дом, лошади скрылись в конюшне, двери закрыли, и только с кухни доносился шум, так как там кипела работа. Лишь когда все кругом стихло, и ни мигом раньше, экономка обратила внимание на Сару:

– А вы кто? Горничная госпожи?

– Да, мэм.

– Я миссис Рейнольдс. Экономка этого дома.

Сара сделала реверанс.

– Ну что ж, идите сюда, – продолжала экономка. – Займемся вашим размещением.

Сара присела, чтобы поднять сундучок.

– Я должна была распорядиться, чтобы багаж отнесли в вашу комнату. Вам следовало сказать мне.

– Извините.

Следом за миссис Рейнольдс и ее свечой Сара со своим сундучком поспешила по каменному полу гулкого вестибюля, потом через холл. Она устала и с трудом поспевала за решительно шагающей домоправительницей, а уж вникать в то, что та говорила на ходу, у нее и вовсе не осталось сил.

Миссис Рейнольдс называла комнаты, мимо которых они проходили: комната для обуви, ружейная, буфетная, кладовая, чулан, подвал для хранения сыра. Потом экономка толкнула дверь, и их обдало жаром. Кухня – все в движении и спешке: повар рявкает, отдавая распоряжения, поварята и служанки торопятся их выполнить, режут и крошат, помешивают, поливают жаркое соком, сбиваются с ног.

Экономка, поглядывая на все это со спокойным безразличием, ловко огибала островки, где дело кипело особенно бурно, кивнула повару, улыбнулась служанке, с которой встретилась взглядом. Сару, которая шла за миссис Рейнольдс по пятам, пихали и поторапливали, вгоняя ее в краску.

И снова они шли по коридору, где горели свечи в настенных канделябрах, висящих на равных расстояниях. Сара вступала в круг света, из него ныряла в темноту, а потом опять на свет – и снова, и снова, едва поспевая за мерцающей свечой миссис Рейнольдс. Ее гипнотизировали шелестящие юбки экономки, постукивание ее каблуков о каменные плиты и неиссякаемый поток сведений, которые та обрушивала на Сару, о внутреннем распорядке, старшинстве и о том, как устроена жизнь в их хозяйстве. Нужно было запомнить путь, чтобы назавтра найти выход, но глазу не за что было уцепиться – бесконечные стены, горящие свечи, темнота между ними, – на бегу все сливалось в одно мутное пятно.

Они поднялись на один пролет каменной лестницы и пронеслись по коридору с выбеленными стенами, снова вверх по лестнице, на сей раз деревянной. Сара с трудом карабкалась вверх, подобрав подол. Сундучок все сильней оттягивал руку, голова кружилась. Они миновали тесную лестничную площадку и коридорчик на чердаке. Длинный половик, брошенный на пол, бесконечная череда низких деревянных дверок по всей длине коридора – все это терялось в темноте.

– Сюда.

Чердак для слуг тянется, сообщила миссис Рейнольдс, пока двери одна за другой мелькали в неверном свете свечи, по всей длине этого крыла здания. Неожиданно для Сары экономка встала как вкопанная у одной из дверей, точно такой же, как все, мимо которых они шли столь долго.

Миссис Рейнольдс повернула ручку и толкнула дверь:

– Вот мы и пришли.

Сара вошла следом. По обе стороны комнаты стояли узкие деревянные кровати. На полу между ними был постелен вытертый лоскутный коврик. Остальное пространство занимал умывальный столик в конце комнаты, у скошенного окна. На столике стояли подсвечник и глиняный рукомойник. Под правой кроватью виднелся чей-то запертый сундук.

– Вот здесь вода для умывания. А это… это ваша одежда. – Экономка указала на левую кровать. Там на стеганом покрывале лежала аккуратная стопка – черная шерсть и белый лен. – Возможно, придется подогнать по размеру, вы можете сделать это и сами, в свободное время. Под умывальным столиком есть шкатулка с принадлежностями для рукоделия, ею можно пользоваться. Впрочем, мне кажется, все должно подойти. По-моему, размер у вас точно такой же, как у горничной мисс Дарси.

Сара поставила сундучок на левую кровать, примяв покрывало. Миссис Рейнольдс взяла свечу с умывальника, зажгла ее от своей и вернула на место.

– Ваша соседка – Энн, горничная мисс Дарси. Пока вы не приехали, она прислуживала и миссис Дарси. Энн ознакомит вас со всеми особенностями службы здесь, в Пемберли. А если вы спуститесь в мою комнату, когда умоетесь и переоденетесь, я предложу вам ужин, а потом покажу, как пройти в гардеробную миссис Дарси. Энн к тому времени уже начнет распаковывать вещи, вы ей поможете.

– Спасибо, мэм.

– Я уверена, вам будет здесь хорошо, – ответила та. – Вы кажетесь мне достойной и славной девушкой.

– Благодарю вас, миссис Рейнольдс.

Экономка совсем уж было собралась выйти, но задержалась.

– Нам – думаю, вы это и сами понимаете, – было небезынтересно, какой вы окажетесь. Ведь о вас лично мы ничего не знали, зато было известно, из какого вы дома. Лонгборн – маленькое имение, и, возможно, там ко всему подходят с другими мерками. Но, полагаю, вы здесь прекрасно придетесь ко двору.

После этого домоправительница удалилась и унесла с собой свечу.

Предстояло протянуть еще несколько часов. Долгих, долгих, долгих часов.

Сара села, сняла капор и положила рядом с собой на покрывало. Теперь у нее была собственная кровать. Она стащила накидку, бросила на пол, посмотрела на свои старые ботинки, такие знакомые на непривычном коврике, сделанном чужими руками из незнакомых ей лоскутов. В Лонгборне она бы тотчас признала каждый старый спенсер, камзол или одеяло, которые пошли на его изготовление.

Но теперь ни к чему и вспоминать об этом.

Сара встала, намочила край полотенца, отжала, как следует обтерла лицо и шею, вымыла за ушами, потом почистила ногти. Отмывшись и вытершись, она выудила из кармана юбки ключ и открыла свой сундучок. Достав и надев свой лучший чепец, который миссис Хилл украсила новой лентой, Сара тщательно убрала под него волосы. Затем надела форменное платье горничной (оно оказалось широковато в талии, груди и под мышками) и заправила в вырез шейную косынку. Хотелось переобуться, потому что ноги болели от усталости, а ботинки были ношеными и неудобными, но тут уж ничего не поделаешь. Она подняла свечу и, закрыв за собой дверь, пересчитала все двери до лестницы, чтобы не сбиться на обратном пути.

Сара честно старалась полюбить Пемберли. Как ей и предрекали, работа здесь была намного легче по сравнению с тем, к чему она привыкла в Лонгборне. Здесь не испытывали недостатка в рабочих руках: было кому бегать за водой, дровами и углем, стряпать, чистить и мыть. Шла неделя за неделей, а ей ни разу не попалось на глаза ведро для свиней, да и самих свиней тоже не было видно, хотя, конечно, они непременно имеются в любом хозяйстве, даже в таком, как Пемберли. В обязанности Сары входило лишь одно: забота о миссис Дарси, ее одежде и украшениях. Но совсем неожиданно это простое дело обернулось истинным подвигом Геракла.

Элизабет, наделенная природной красотой и очарованием, лишь до разумных пределов интересовалась собственной внешностью. Балы и праздники стоили того, чтобы наряжаться, но повседневным туалетам юная леди не придавала большого значения. Она, не задумываясь, выходила к семейному завтраку с замызганным подолом, раскрасневшимися щеками и лоснящимся носом, а собираясь на чай к соседям, могла беспечно надеть выцветшее платье, из которого выросла старшая сестра. Теперь, однако, к сидению перед туалетным столиком она относилась не менее серьезно и истово, чем к молитве.

– Так хорошо?

– Очень хорошо.

– Ты действительно так считаешь?

Сара убирала волосы молодой женщины перед выходом к завтраку, перевивая локоны лентой.

– Конечно. Даже намного лучше, чем просто хорошо. Вы выглядите прелестно.

Элизабет и не улыбнулась:

– Постарайся понять, Сара, я волнуюсь, потому что хочу в точности соответствовать его ожиданиям.

– Я уверена, что вы в этом преуспеете.

– Ты не понимаешь, Сара. Ты и впрямь ничего в этом не понимаешь.

Вечером, когда Сара вернулась в гардеробную миссис Дарси, чтобы снова причесать ее к ужину, она обнаружила там Энн – с ароматным маслом для волос и жемчугом. Сара оказалась не у дел. Конечно же, горничная мисс Дарси куда лучше разбиралась в современных модах – она-то за время службы успела не раз побывать в Бате, Лондоне и Рэмсгейте.

Поместье Пемберли было поистине восхитительно. С приближением Рождества мороз посеребрил землю и деревья, и красота пейзажа, наверное, утешала тех, кто мог погулять по лесу и собрать остролист для украшения каминов, плющ, которым увивали рамы картин, или омелу, чтобы развесить ее на канделябрах. Но что было до этой красоты Саре, обреченной все свое время проводить с шитьем в гардеробной миссис Дарси? Ей не доводилось даже выйти погулять. После утреннего одевания Сара передавала миссис Дарси с рук на руки Энн, та занималась ее волосами, а сама получала приказ отправляться в гардеробную и больше до самого ужина не встречала ни одной живой души.

Почти сразу же стало ясно, что здесь ей не доверят даже самого простого дела. Прибывали посылки с тканями, Сара разворачивала их, осматривала материю, проверяя, нет ли изъянов, вдыхала ароматы лондонских магазинов – экзотические, пряные, немного развратные – и снова раскладывала по коробкам. Ткани увозили в город, к портному, после чего Сара снова видела их уже в виде готового платья в шкафу. Ей поручали починку одежды да шитье нижнего белья. Работать приходилось с тончайшим белым батистом и шелком. Когда-то Саре казалось, что иметь дело с такими материями – сплошное удовольствие, а оказалось, что это не только кропотливый труд, от которого сводит пальцы и устают глаза, но и на редкость скучное занятие: мелкими стежками пришивать ленты и кружево, чинить отпоротые подолы, подрубать швы на сорочках и нижних юбках. Эта работа не требовала опыта и не доставляла ни малейшего удовлетворения. Часто девушка отвлекалась и, задумавшись, подолгу глядела в окно, на лужайки возле дома и раскинувшиеся вдали земли. Забыв о шитье на коленях, она сидела, уставив невидящий взгляд на заиндевелый парк, лесистые холмы и бескрайнее небо.

От легкой работы руки у нее стали мягкими и нежными. Часы тянулись томительно. Дни проходили за днями.

Из Лондона приходили все новые посылки, маленькие легкие свертки, а штопаные чулки и починенные сорочки валялись в дальних ящиках шкафов.

Нежным стало и ее тело: никогда еще в жизни она так хорошо не ела. Яйца на завтрак, мясо или рыба на обед, а на ужин что-нибудь сладкое и приятное. Миссис Хилл стряпала для них простые, добротные кушанья, здесь же дело обстояло совсем иначе: им подавали полный обед в большой и гулкой столовой для прислуги, Сара ела молча, не зная, куда девать глаза, и почти не понимая, о чем болтают другие слуги, из-за их дербиширского выговора. Чай ей доставляли прямо наверх, его приносила горничная на подносе, на котором звякала посуда из сервиза для слуг. Вид у горничной был недовольный: кому же хочется прислуживать прислуге. Сара, понимая это, краснела, когда девушка ставила перед ней поднос, и благодарила: «Большое спасибо, Люси», а потом мучилась сомнениями, точно ли горничную зовут Люси, или она ошиблась.

Однако Сара находила в этом и некое утешение – отрадно, что ни говорите, располагать собственным фарфоровым чайничком кипятка, полным молочником и даже крохотной сахарницей с тремя кусочками сахара. Пару кусочков она прятала в карман, чтобы позже, тщательно завернув в папиросную бумагу, отправить Полли в очередном письме.

На Рождество приезжали погостить Гардинеры. Сара сидела у окна в гардеробной Элизабет и шила, прислушиваясь к отдаленным голосам собравшегося в большой гостиной семейства. Слышались веселые крики, игра на фортепиано, смех детей Гардинеров, которые бегали взапуски по просторным апартаментам.

За пределами туалетной комнаты миссис Дарси дом был открытым и радушным: обширные покои, удобная мебель; он предлагал обитателям тепло и досуг: живопись и музицирование, беседы и книги. За стенами дома привольно раскинулись тщательно возделанные земли, леса, виднелись фермы, превосходно ухоженный парк, все было продумано, исполнено смысла, неги и довольства, а Сара могла лишь сидеть у окна и подшивать ленту к нижней юбке, которую, насколько она понимала, и надевать-то больше не станут.

Вот бы отложить шитье, выйти в коридор, распахнуть двери и осмотреть комнаты… Она бы с радостью походила по залам нижнего этажа, в которых никто не бывает, полюбовалась миниатюрами и мраморными статуями или, растворив французское окно, вышла бы на свежий воздух, прогулялась по гравийным дорожкам, побродила между заиндевевшими изгородями, забралась в кусты. Или по травке спустилась бы к реке, заметив в луче зимнего солнца отблеск серебряной спинки медлительной форели, а потом скользнула в ворота и оказалась в лесу, по тропке вскарабкалась на холм… Сколько продлилась бы ее прогулка, как далеко успела бы она уйти, долго ли наслаждалась свободой, прежде чем ее остановили бы и вернули сюда, в тесный уголок?

Однако ее уделом оставались лишь унылые голые вязы за окном, гора простой, но скучной работы, стул да чайный поднос с посудой.

Конечно, здесь жилось неплохо, куда лучше, чем она ожидала. Просто Саре этого было недостаточно.

 

Глава 19

«…Ты должна чувствовать себя очень счастливой»

Ярким мартовским утром, в канун Благовещения, Сара заметила в парке Птолемея Бингли – и вздрогнула, как от удара.

Игла выпала у нее из пальцев, покачалась на нитке, соскользнула и звякнула о пол. Сара встала. От ее дыхания оконное стекло затуманилось, но вскоре облачко растаяло. Карета Бингли катила по аллее. Никаких сомнений, это он. Не только цветом кожи, но и осанкой и статью Птолемей выделялся среди прочих мужчин. Она видела, как ветер прижимает к земле нарциссы, как тянутся вверх голые ветви деревьев и разлетаются в разные края неба сбившиеся в стаю облака. Год повернул на весну, а Сара и не заметила.

За спиной, в комнате, часы отбили половину часа.

– Они уже здесь?

Сара скосила глаза. У туалетного столика сидела в своем кресле миссис Дарси.

– Полагаю, да, мэм.

Хозяйка встала и подошла к окну. Сара подвинулась, освобождая место. Так вдвоем они наблюдали за приближением кареты. Саре было известно о предстоящем визите четы Бингли: к долгожданной встрече готовились, но она-то решила, что Птолемей давным-давно фасует табак в своей великолепной лавке в Спиталфилдсе. Она даже нафантазировала для него миленькую пышечку-жену. Сара была убеждена, что он совершенно счастлив, и вспоминала о нем как о безвозвратно ушедшем прошлом.

– Подай мне индийскую шаль, Сара, пожалуйста.

Сара отошла от окна, открыла ящик:

– Которую, мэм?

– Одну из тех, новых.

Вынимая сливочного цвета кашемировую шаль, отделанную по краю каймой из переплетенных листьев и цветов, Сара лихорадочно размышляла. Бингли намеревались пробыть здесь две недели: это означает четырнадцать беспокойных обедов в столовой для слуг, тревога и неловкость, страх столкнуться где-нибудь в коридоре. Птолемей тоже постарается ее избегать: встречи тягостны для них обоих, но рано или поздно визит закончится. В этот раз, может, и обойдется, но как все сложится в дальнейшем? Впереди еще столько лет.

– Я счастлива, что Джейн приехала повидать меня.

Сара разгладила кашемир на плечах у миссис Дарси. Где-то на другом конце света женщины выткали эту ткань, а потом, потягиваясь, вышли из мастерской на жаркий воздух и прогуливались среди таких же листьев и цветов, как на шали, под деревьями, в ветвях которых порхали птички.

Элизабет отвернулась от окна, она вся сияла:

– Ну что ж, пойдем.

– Мадам?

– Идем вниз, да поскорее. Ты же хочешь поздороваться с Джейн.

Заметив Сару, стоящую среди других служанок на пронизывающем мартовском ветру, Джейн ласково с ней поздоровалась, поцеловала в щеку и выразила надежду, что девушка здесь счастлива, а потом поднялась по ступеням и вошла в дом, опираясь на руку мужа и придерживая за локоть шедшую с другой стороны сестру. Останавливаться, чтобы услышать ответ горничной, она не стала.

Сара забрала из кареты оставленные там мелочи: перчатки, сумочку и книги – и отнесла в дом. Поднимаясь по лестнице, она краем глаза заметила Птолемея. Тот был всецело занят багажом, переговаривался с другими лакеями и ни разу не бросил даже взгляда в ее сторону. Интересно бы знать, а он вообще-то догадывался, что она тут? Ей будет неловко, пока она с ним не поздоровается, – но и после этого вряд ли станет легче.

Впрочем, все разрешилось куда скорее и проще, чем смела надеяться Сара. Разговор с Птолемеем у нее состоялся вечером того же дня. Обедали в Пемберли поздно. Было около шести часов, когда к трапезе приступили господа, ну а прислуга садилась за стол, только обслужив хозяев. Сара ни на миг не забывала, что за ней внимательно наблюдает миссис Рейнольдс, требовавшая от прислуги безукоризненного поведения, а также Энн, любительница интриг и скандалов, и горничная Люси (если только ее и в самом деле так звали), наделенная, казалась, особым даром притягивать к себе неприятности, да еще конюх, который в последнее время всякий раз оказывался поблизости от Сары, стоило ей спуститься из хозяйской комнаты вниз. Он расплывался в улыбке и пробовал заводить с ней разговор, а она краснела и даже не пыталась понять его странное наречие, да и он ее понимал не лучше.

Когда девушка набралась храбрости и вошла в кухню, Птолемей как раз усаживался на стул по соседству с одной из самых хорошеньких горничных. За столом оставалось единственное свободное место, слева от него. Сара замерла на пороге и хотела уже скрыться в надежном убежище, гардеробной миссис Дарси. Однако поступить так было решительно невозможно: все бы это заметили и всё поняли, так что выхода не было. Сара глубоко вздохнула и пошла в его сторону. Тут Птолемей заметил ее, на мгновение словно застыл – и сразу отвел взгляд, повернулся к смазливой соседке и отпустил какое-то замечание, от которого девушка округлила глаза, а на щеках у нее появились ямочки.

Сара села рядом с ним, притиснутая к рукаву его рубашки. Краем глаза она увидела канареечного цвета жилет, воротничок, затылок и завиток на шее, потому что Птолемей сидел вполоборота к ней, перенеся все внимание на юную особу справа. Та мило краснела и лепетала в ответ что-то неразборчивое. Саре подумалось, что, когда Птолемей впервые приехал в Лонгборн, сама она была в точности такой же – застенчивой, робкой – и приходила в восторг от мысли, что удостоилась внимания столь видного мужчины.

Довольно скоро разговор увял. Видно, с деревенской простушкой у красавца мулата нашлось немного общего. Сара в это время вынуждена была отвечать конюху, который ухитрился оказаться рядом с ней. То было суровое испытание, ибо парень мало о чем мог поведать, разве что о самом себе, старике папаше и лошадках, а Сара по-прежнему не понимала половины слов. Наконец и они замолкли, между тем как вокруг все болтали, звякали вилками о тарелки, жевали и вскакивали со стульев, готовые бежать на зов, если звонил колокольчик. Сара подняла руку к пылающей щеке: еда в ее тарелке оставалась нетронутой.

Птолемей заговорил тихо, голос его не выделялся в общем шуме. На нее он не смотрел.

– Как здоровье?

– Я здорова, – ответила Сара. – Спасибо… А вы?

Он кивнул и вновь обернулся к молоденькой горничной, осведомился, не она ли готовила эту превосходную говядину, и признался, что никогда прежде не доводилось ему отведать такого чудесного мяса, даже в Лондоне. Поистине, то была героическая попытка, но и новая тема, увы, также вскоре исчерпала себя. Птолемею оставалось сидеть, глядя перед собой, да перекладывать на скатерти нож и вилку.

– Я не ожидала вас здесь увидеть, – негромко проговорила Сара. – Думала, вы уже встали на ноги.

– О, ты же меня знаешь.

При этих словах она повернулась и взглянула на него. Птолемей устремил взор в пространство, на ряд обезглавленных зайцев, подвешенных за задние ноги, чтобы кровь стекала в подставленные миски.

– Не тороплюсь с принятием решений, – продолжил он. – Держу нос по ветру.

– Желаю вам счастья и всего наилучшего, мистер Бингли.

Он поперхнулся, мотнул головой. Сара подумала, что он сейчас обвинит ее в бессердечии, в том, что она – виновница крушения его надежд, его счастья, но он только молча посмотрел на нее. Глаза у него были все такими же прекрасными, черными, будто кофе, только сейчас в них стояли слезы. Он снова заговорил, тихо, почти шепотом:

– Я не хотел… Когда услышал, что ты здесь, то понадеялся, что при встрече смогу заставить тебя помучиться. Сделать тебе больно. Но…

– Мистер Бингли, мне очень жаль, я…

Он пожал плечами:

– …ты не виновата.

Сара сложила руки на коленях и не отрывала от них взгляда.

– Тот лакей, – сказал он. – Смит…

Сара сглотнула, попыталась прокашляться, но сумела только кивнуть.

– Он ведь тебе нравился. Как никто другой.

Лицо у нее горело, она не могла поднять глаз.

– Я уже перестала надеяться, – выдавила Сара.

Птолемей подтянул белые перчатки.

– Вот как?

Тихо вздохнув, Сара кивнула.

– А если бы ты узнала, где он? Будь у тебя надежда его разыскать?

– Мистер Бингли. Птолемей. Пожалуйста…

– Это ведь важно для тебя, важнее, чем… – Он взмахнул рукой, точно очерчивая ее службу, кухню вместе со слугами, дом с окрестностями. – Важнее всего…

– Я думаю, – еле слышно произнесла Сара, потом собралась, голос ее окреп, – думаю, что он умер. Но не знаю наверное.

– А если бы я сказал, что знаю?

Она порывисто подняла голову. Шум, болтовня, слуги, кухня, Пемберли – всё закружилось, смолкло и куда-то исчезло. Остались только устремленные на нее темные глаза.

– Скажите.

– Он жив.

– Вы его видели?

– По крайней мере, был жив несколько дней назад.

– Где?..

Птолемей сжал зубы, задержал на ней взгляд и надолго отвернулся. И снова заговорил, водя рукой по скатерти, сметая с нее крошки и снова их рассыпая:

– Мы пересекали пески, возвращаясь из Алверстона. Всего несколько дней назад, под конец нашей поездки по Озерному краю. И тут гляжу – он, лакей из Лонгборна, Смит. Тоже через пески, только в обратную сторону, на север… Он был с дорожными инженерами, они ехали целым отрядом – снаряжение, подводы с грузом. Видел его всего мгновение, пока мы не разминулись, но тут же его узнал, и он узнал меня. Всего миг, а потом мы разъехались – вот и все.

Сара прижала ко рту ладонь.

– Ну вот, – закончил Птолемей. – Я подумал, ты должна это знать.

Она коснулась его рукава:

– Вы твердо, совершенно уверены, что это был он?

Птолемей посмотрел на ее пальцы, теребящие белоснежный хлопок.

– Конечно. Я же был с ним знаком. Да, уверен. – И он поднял руку, так что ее рука упала.

Он отвернулся, откашлялся и вновь обратился к соседке справа, а на Сару больше не взглянул и не сказал ей ни слова.

Благовещение. День, когда нанимают и увольняют, день начал и завершений. День, в саму ткань которого, в каждый его тягостный час вплетены перемены. День, когда платят по счетам, вспоминают, что было куплено, что продано и за какую цену. В этот день каждому надлежит оценить, стоит ли все это тех денег, что были уплачены.

Письменный стол миссис Дарси был переставлен от окна на середину ее маленькой гостиной. Красавица хозяйка выглядела взволнованной и усталой. Перед ней на столе лежала раскрытая конторская книга. Миссис Рейнольдс стояла в стороне на почтительном расстоянии на случай, если потребуется ее помощь, – ведь это дебют молодой хозяйки.

Все расчеты за прошедший квартал миссис Рейнольдс держала в своих твердых руках. Миссис Дарси, без сомнения, обладала не менее четким почерком, но эта работа стоила ей большого труда, при подсчете сумм она подпирала щеку изнутри языком и улыбалась каждому, кто ставил свою подпись, а потом награждала мелкими монетами. Элизабет старалась изо всех сил, Сара это понимала. Миссис Дарси делала то, что от нее требовалось.

Весомая награда за труды легла Саре на ладонь, девушка сделала реверанс.

Элизабет одарила Сару ласковой улыбкой, поблескивая кольцами на пальцах, покуда Сара делала отметку в графе «Выплачено». Вот перо пошло вниз, выводя последний штрих, и тогда Сара заговорила:

– Мадам, позвольте мне…

С лица миссис Дарси не сходила спокойная улыбка.

– Слушаю, Сара.

– Мадам… я надеюсь, это не причинит вам больших неудобств, но я бы хотела на этом закончить.

– Закончить?

– Уволиться со службы.

– Но… – Улыбка застыла на лице миссис Дарси. – Почему?!

– Что-то не так, мадам? – Бдительная миссис Рейнольдс подошла поближе.

Миссис Дарси всплеснула руками:

– Она хочет уволиться!

Миссис Рейнольдс повернулась к Саре:

– К вам здесь плохо относились? Разве вам не выказывали всяческого расположения?

– Да, – ответила Сара. – Да, конечно, вы были очень добры ко мне, я так благодарна.

Миссис Дарси откинулась на спинку стула и покачала головой.

– Возможно, работа показалась чересчур тяжелой? – продолжала миссис Рейнольдс. – Разве вас слишком загружали? Не станете же вы отрицать, что вам предоставлены самые благоприятные условия, в каких вам не приходилось работать прежде и вряд ли когда доведется?

Сара закивала. Это правда, ничего не скажешь.

У миссис Дарси был удивленный и огорченный вид.

– Может, тебя пытаются вернуть назад, в Лонгборн? Матушка настаивает на твоем возвращении? Или миссис Хилл?

– Если бы вдруг такое случилось, они должны были бы вначале сообщить об этом вам, мадам.

– Может быть, ты, – при этой мысли лицо миссис Дарси омрачилось, она наклонилась вперед и понизила голос, как если бы речь шла о чем-то постыдном, – отчего-то несчастлива здесь? Ты… тоскуешь по дому?

– Да, – согласилась Сара, – так оно и есть.

Она выпросила у конюха кожаный ранец вместо старого деревянного сундучка, так что теперь нести свои пожитки стало куда легче. Бедный парень, узнав, что она увольняется, впал в безутешное горе, но был рад оказать ей услугу. Что-то невнятно бормоча, он протянул ей ранец, а Сара в знак благодарности поцеловала его в гладкую щеку.

Узкая тропинка начиналась за домом и поднималась к западной границе парка. Оттуда она карабкалась вверх через лесок, на дорогу для конных экипажей, а та вела дальше, за холмы, в направлении, которое, согласно общему мнению, считалось северо-западным. Сара собиралась идти по дороге от селения к селению, пока не доберется до Честера. Из Честера можно было дойти до Ланкастера, а оттуда к пескам, которые она намеревалась пересечь пешком и достичь северной части страны. Кучер семейства Бингли, только что вернувшийся из тех краев, поделился с ней этими крупицами знания. Правда, при этом он посматривал на Сару как на пациентку Бедлама: будь девушка в здравом рассудке, она не отправилась бы бродяжничать, предпочтя безопасной и сытой жизни в Пемберли холод, неуют и одиночество большой дороги со всеми ее опасностями.

Оставшись в комнате одна, Сара примерила ранец с вещами. Без деревянного ящика, оттягивавшего руки, ноша показалась ей почти невесомой.

На дороге она, конечно, будет не одна. Там всегда ходят люди, особенно в расчетные дни, во время найма работников, когда по всей стране начинается поистине великое переселение народов. Ей повстречаются другие женщины и девушки, они пойдут все вместе, и так она, глядишь, доберется до самого конца своего пути.

Дверь в комнатушку открылась без стука, вошла миссис Рейнольдс:

– Госпожа желает еще раз переговорить с вами.

В комнате для завтрака миссис Дарси шила что-то крохотное и белое. Она отпустила миссис Рейнольдс, но не встала с одного из парных кресел у камина. Она была бледна и, казалось, взволнованна – руки теребили шитье, она взглянула на Сару, но тут же отвела глаза и что-то произнесла, но так тихо, что Сара не разобрала слов. Сара в нерешительности осталась там, где стояла, посреди узорчатого ковра, и лишь теперь увидела, к кому обращалась миссис Дарси: во втором кресле, напротив супруги, сидел мистер Дарси. Сара заметила его, только когда он нагнулся к жене и что-то промолвил в ответ, – прежде высокие подлокотники и спинка черного кресла полностью скрывали его. Мистер Дарси поднялся с кресла, словно ожившая статуя.

Сара съежилась. Его взгляд, впервые за все время задержавшийся на ней, заставил ее уменьшиться почти до размера солонки. Он стремительно подошел и остановился чуть-чуть ближе, чем надо бы. Сара с трудом преодолела искушение отстраниться немного, отступить в сторонку от нависшей над ней глыбы, чтобы лучше его видеть. Однако она не шевельнулась, только задрала голову. Глаза уперлись в его накрахмаленный галстук – здесь, в Пемберли, их прекрасно отбеливали, – а мистер Дарси принялся изучать ее с озадаченным, слегка раздраженным видом, как если бы она действительно была солонкой, предметом домашнего обихода, внезапно переставшим исполнять свое назначение и вынудившим его вынести по этому поводу свой вердикт.

– Моя жена надеялась и в дальнейшем пользоваться вашими услугами.

Сара заговорила, обращаясь к галстуку:

– Мне очень жаль, сэр, что я не оправдала ее надежд.

– Я также рассчитывал, что вы останетесь при ней.

– Боюсь, я не смогу.

– Вы не сможете?

Сара кивнула.

– Разве я не добрый хозяин? А она, разве она не лучшая из хозяек?

– Я полагаю, вы очень добры, сэр. Вы оба.

– Прекрасно. В таком случае здравый смысл требует, чтобы вы остались.

– Нет.

Он склонился над ней:

– Это ваш окончательный ответ?

Сара распрямила плечи:

– Я уже говорила, сэр: я не могу остаться.

– Но ты нужна здесь. – Это вступила Элизабет, вставая и подходя к ним. Двигалась она медленно, без прежней легкости. Казалось, она как-то погрузнела и потяжелела. – Ты так хорошо обращаешься с детьми, Сара. Ты всегда возилась с моими сестрами, хотя сама была совсем девочкой.

Сара присмотрелась к рукоделию, которое Элизабет все еще сжимала в руке. Крошечная вещичка, чепчик для новорожденного. А ведь в последнее время, припомнила Сара, она не выносила от Элизабет салфеток для замачивания и стирки, вот уже несколько месяцев, как их не было, и Сара решила, что и эту заботу кому-то перепоручили. Но теперь-то сомнений не осталось: миссис Дарси ожидала первенца – юбка очерчивала округлившийся животик, полную грудь над корсажем испещрили голубые жилки. Ей предстояли первые роды, а значит, пришли и обычные страхи. В сердце Сары шевельнулось сочувствие, но…

– Мое присутствие вряд ли вам поможет, мисс.

Элизабет просто придется через это пройти, как приходится каждой роженице. А пережив роды однажды, она решится на это вновь, уже в полной мере представляя все ожидающие ее ужасы, а потом снова и снова, потому что таким мужчинам, как мистер Дарси, нужны сыновья.

Крепиться и молиться – вот все, что ей следует делать.

– Я не сумею вам помочь, мисс. Простите меня.

– Мадам, – поправил мистер Дарси.

– Мадам, простите.

– Следовательно, вы решились?

Сара осмелилась посмотреть в это большое прекрасное лицо, увидеть великолепные скулы и нос, блестящие глаза, гладко выбритую кожу вокруг красиво очерченных губ. Ее хозяин не иначе как вел свой род от расы великанов.

– Да, сэр.

– Вот как, – сказал он. – Я отказываюсь это понимать.

Отвернувшись от Сары, он обратился к жене:

– Я нахожу, что мы бессильны что-либо изменить. Если девушка хочет уйти, каким бы неумным ни казалось это решение, какая бы суровая и опасная жизнь ни ожидала ее, какой бы короткой она ни оказалась, она имеет право сделать свой выбор. Мы, в конце концов, в Англии, и она не невольница.

Элизабет подошла и крепко сжала Сарины руки, так и не выпустив из рук шитья. Иголка впилась Саре в кожу – когда хозяйка вновь примется за рукоделие, она заметит, возможно, что кончик иглы обагрен темной кровью.

– Но куда же ты пойдешь, Сара? Что может женщина одна, без поддержки?

– Трудиться, – ответила Сара, – я всегда смогу трудиться.

Она покинула Пемберли тихо, не привлекая внимания, с черного хода. С ранцем за плечами вышла по конюшенному двору на тропинку, ведущую на задворки дома и дальше, через парк. Пройдя вдоль реки и миновав куртины светлых нарциссов, начала карабкаться вверх сквозь заросли. Так она достигла границы парка, по каменным ступеням поднялась к ограде. Камни ступеней казались отполированными тысячей ног, шагавших по ним сотню лет.

Отсюда была хорошо видна дорожка, спускающаяся по открытому склону холма к конному пути. С этого же места, стоило лишь повернуть голову, еще был виден и Пемберли – молчаливый и сдержанный, дом глядел на нее глазами, посеребренными холодным весенним светом.

Сара подобрала подол юбки, переступила ограду и зашагала прочь, вниз по склону.

 

Глава 20

«…Можно не беспокоиться»

Как ни странно, когда мы достигаем того, о чем мечтали долгие годы, это далеко не всегда приносит нам полное счастье. Сам предмет вожделений подчас оказывается совсем не таков, каким мы его себе представляли: он обветшал и истрепался от времени, а не замеченные когда-то изъяны теперь бросаются в глаза. Подчас просто непонятно, что с ним делать.

Впрочем, этого никак нельзя было сказать о счастье миссис Беннет – полном, чистом и незамутненном. Старшие ее девочки сделали блестящие партии, а самая младшая, худо ли бедно, обрела мужа, и теперь миссис Беннет было решительно не на что жаловаться. Новости эти казались так восхитительны, и она столь рьяно делилась ими за картами и на чайных вечерах, что кое-кто из знакомых, признаться, начал находить ее общество несколько утомительным. Дамам, непритворно сострадавшим семейству в годину невзгод, оказалось не под силу столь же искренне разделить с ним радость, а ведь именно так, в радости, а не в горе, познаются настоящие друзья. Счастливый склад характера миссис Беннет позволял ей ничего этого не замечать, она лишь пренебрежительно фыркала, махала рукой и смеялась, говоря, что это ни капельки ее не беспокоит. С ее точки зрения, все несчастья уже миновали. Обретя уверенность в будущем своих чад, она нынче могла благодушествовать.

Китти также была довольна жизнью: теперь она проводила немало времени со старшими сестрами, что пошло ей на пользу и способствовало развитию вкуса.

Мэри, единственное дитя, оставшееся дома, в мгновение ока обрела то, за что безуспешно боролась всю жизнь, попросту говоря, родители стали уделять ей внимание. Мать постоянно искала именно ее, Мэри, общества, ее суждения по любому вопросу стали цениться весьма высоко. Поскольку в доме не осталось других дочерей, ради которых стоило опустошать кошелек, миссис Беннет решительно вознамерилась покупать для Мэри платья, шляпки, ленты и даже ноты новых пьес – если старых было мало. Мэри, как оказалось, способный, одаренный ребенок, и сделавшая это открытие миссис Беннет спешила поделиться им с каждым встречным. Очень досадно, жаловалась барышня своей горничной Полли, которая теперь помогала ей с туалетом, досадно, что ее постоянно отрывают от занятий ради того, чтобы пить чай, смотреть модные картинки или выезжать куда-то с утренним визитом.

– Но все-таки это, поди, не так уж вас огорчает, мисс?

Мэри улыбнулась:

– Я смогу с этим примириться, смею тебя уверить.

Итак, Мэри расцветала, нежась в теплом свете материнского внимания. А какая же девушка не начнет хорошеть, расцветая и нежась? А расцветая, нежась и становясь хорошенькой, нетрудно обрести и любовь – во всяком случае, для Мэри это было очевидно, а следовательно, мир снова расцветился для нее яркими красками. Теперь она и в самом деле могла надеяться на встречу с другим мистером Коллинзом.

Скончался мистер Хилл – как ему и было обещано, в Лонгборне. Умер он так, как мог только мечтать, – в объятиях возлюбленного, крепкого поденщика средних лет с соседней фермы. Этот человек, от потрясения и горя утративший дар речи, притащил миссис Хилл на место их встречи в кустарнике за лужайкой. Вдвоем им кое-как удалось натянуть на мистера Хилла бриджи. Оба они плакали, и миссис Хилл гладила парня по спине, стараясь хоть как-то утешить. Они донесли тело старика до дома, подняли на чердак и уложили на супружеское ложе, чтобы дать ему возможность и в смерти остаться таким же респектабельным, каким был при жизни, и не раскрывать его тайн.

О Саре не было никаких известий. После ухода из Пемберли от нее не пришло ни строчки. Может, умерла, как говорится, под забором, а может, нашла Джеймса и живет где-то с ним вместе. Или, возможно, все еще бродит по дорогам, надеясь его найти. И ведь главное – Сара прекрасно знала, не могла не знать, что миссис Хилл с радостью заплатила бы на почте за письмо, лишь бы получить хоть короткую весточку. А уж бумагу-то с чернилами раздобыть всегда можно: выпросить у лавочника или священника. Священник нипочем не отказал бы в такой мелочи приличной девушке, переживающей трудные времена и тоскующей по дому.

Но письма в эти тревожные и беспокойные времена нередко вскрывали. Всякий знал, что их могут проверить на предмет подстрекательства к мятежу, заговора или угрозы революции. Достаточно неосторожного слова, обмолвки, намека, чтобы выдать место, где прячется дезертир. А значит, если Сара сейчас с Джеймсом, она не может рисковать, отправляя письмо. Со временем эти размышления посеяли в душе миссис Хилл некую уверенность, что само отсутствие писем позволяет надеяться на лучшее.

В отсутствие Сары Полли стала настоящим докой по части кухни. Она совершала набеги на библиотеку мистера Беннета, чтобы почитать миссис Хилл на ночь и заполнить тягостно тихие вечера, когда они оставались вдвоем в нижнем этаже. Девочка как-то внезапно вытянулась и выросла из всех детских одежек, из ребенка в одночасье превратившись в девушку. Батраки и поденщики – по крайней мере, те из них, кто предпочитал женщин, – заглядывались на Полли, замирая с открытыми ртами, когда она проходила мимо в милом платьице, отданном ей Мэри.

Полли, однако, не обращала на них никакого внимания. Ей были неинтересны мужчины, любовь, вся эта чепуха. Полли собралась стать школьной учительницей, а когда рассказала об этом Мэри, та от восторга захлопала в ладоши и предложила всяческую помощь: Французский, геометрия! У меня есть все книги. Что, если нам немного позаниматься вместе латынью?

Полли была намерена впоследствии учить всем этим премудростям детей в сельской школе – ребятишек, смирно сидящих перед своими грифельными досками, сжимая мелки в руках. Открыть эту школу задумал мистер Лонг, разделявший, как впоследствии оказалось, весьма современное суждение о том, что детей следует просвещать пять дней в неделю, а не только по воскресеньям. Полли предстояло, хоть и совсем нескоро, стать там первой учительницей, а это означало, что она вернет себе данное при рождении имя и будет мисс Мэри, уважаемой учениками и даже внушающей им робость и страх.

А сейчас отцы всех этих пока еще не зачатых младенцев могут таращиться на нее, коли им так хочется: им не сбить ее с пути.

Как-то само собой вышло, что после долгих лет бесплодных, казалось бы, грез миссис Хилл заполучила предмет своих желаний: она почти безраздельно завладела мистером Беннетом. Иной раз вечерами, когда леди выезжали, а Полли углублялась в занятия, миссис Хилл приносила ему в библиотеку бутылочку мадеры и ломтик-другой кекса. Мистер Беннет теперь все чаще дремал с книгой в руках – его зрение и ум теряли былую остроту, – он помаргивал слезящимися глазами и произносил: «Благодарю, Маргарет, дорогая».

Жестом указывал на кресло напротив, и миссис Хилл садилась. Мистер Беннет откладывал книгу в сторону, наливал себе вина в бокал и отламывал кусочек кекса, а она глядела на обвисший мешочек у него под подбородком, на лацканы – их приходилось отчищать особенно усердно – и на влажный, вялый, как улитка, рот, когда он пил мадеру. Оказалось, что после двадцати пяти лет вынужденного молчания между ними не осталось недосказанных слов.

Лишь однажды он вдруг спросил ее ни с того ни с сего:

– Скажите, дорогая моя, вам никогда не хотелось, чтобы все сложилось иначе?

Она задумалась. А если бы все сложилось иначе?.. Если бы они поженились? Тогда бы она и сама сейчас могла позволить себе бокал вина. Могла бы отведать кусочек кекса, а приносила бы ей все это прислуга. На руках у нее не было бы мозолей, ноги не отекали и не болели бы так, а в душе не поселилась бы горечь из-за потери Джеймса. Она смогла бы оставить его при себе. Заботилась бы о нем, смотрела, как он растет. У нее были бы и другие младенцы, чтобы любить их и баловать, к этому времени они бы уже выросли и стали молодыми мужчинами и женщинами и нарожали ей внуков, которых она бы тоже любила. Да и с наследованием Лонгборна, которое еще совсем недавно было так важно, а теперь, кажется, никого не заботило, все могло быть решено много лет назад, при рождении Джеймса.

И все же, все же, все же… разве все почти так и не обернулось? Разве она сейчас не здесь, в библиотеке, с мистером Беннетом, когда почти все его дочери выпорхнули из гнезда, а он, погасший и сгорбленный, попивает вино и ест кекс, стареет и нуждается в заботе – ведь он же хочет, чтобы заботилась о нем именно она, разве нет?

Не важно, какими путями жизнь их к этому привела, подумала миссис Хилл. Как нитка ни вейся, а конец будет.

* * *

Разумеется, так закончилась только одна из ниточек, нитка миссис Хилл, – завязалась узлом, да таким надежным, что не развязать; но остальные клубки еще только разматывались. Одна ниточка вилась по лесистым холмам Дербишира, а оттуда по пологим чеширским равнинам и дальше, к низинам у самого моря.

Море. Впервые оно открылось перед Сарой под пасхальный колокольный звон, на пронизывающем ледяном ветру. Басовито блеяли овцы, им вторили ягнята, негромко переговаривались попутчики, стебли осоки тыкались ей в ладонь опущенной руки и мочили росой подол юбки. Другой рукой, как козырьком, она прикрыла глаза. В свежем воздухе была разлита такая сладость, что Сара ощутила поразительную бодрость, несмотря на все тяготы пути: вот уже которую ночь спала она урывками, в сарае или в кустах, просыпаясь от холода, а то и не спала вовсе и шла всю ночь напролет сквозь непроглядную тьму.

Перед ней раскинулась светлая, сверкающая пелена, которая стремительно убегала вдаль, будто увлекаемая непреодолимым искушением, оставляя за собой широкую, на многие мили, полосу серебристого ила, испещренного блестящими промоинами и усеянного множеством суетящихся, клюющих, крикливых птиц.

Дальше, на том берегу залива, высились на фоне неба холмы Озерного края, темно-синие и кое-где покрытые снегом.

– Приехали?

Возница, надвинувший шляпу на глаза, молча кивнул. Сара соскочила с телеги, протянула ему пенни и вскинула ранец на плечи. Ил, покрытый водяной пленкой, расползался под ногами. Цепочку следов затягивала, размывала вода. Пересекать пески пришлось поспешно, чтобы не попасть в прилив. Сара стерла ноги в кровь.

На той стороне она надела сухие чулки и подсушила башмаки, набив их мхом.

Добравшись до городка, в лавке при пекарне Сара купила сдобную булочку и кружку молока. Она упомянула, будто невзначай, о том, что вроде бы, по слухам, здесь проходили недавно дорожные рабочие. Лавочник кивнул. Она застыла, не донеся кружку до рта: а куда они направлялись, может, он знает?

На север. В Керкстоун. Это там, за холмами, куда дальше Уиндермира.

Сара залпом выпила молоко, а булочку запихнула в карман. Дверь за ней захлопнулась, только звякнул вдогонку колокольчик.

Странная, загадочная это была местность, окутанная дождем, который не так падал, как висел в воздухе, скрадывая расстояния. Дороги здесь, словно лестницы, бежали то вверх, то вниз по склонам холмов, и за каждой вершиной оказывалась следующая, а озерца, лежавшие под низким небом будто серые камни, вынуждали их огибать, и никуда было не дойти прямиком, приходилось то и дело петлять и сворачивать с прямого пути, чтобы продвинуться вперед на жалкие футы.

Потому Сара не смогла бы сказать, длинным ли был путь и долго ли она шла. Даже время стало трудноразличимым: ночи незаметно переходили в дни и так же незаметно сменялись ночами. Ей удавалось то поспать часок на каменной скамье в лучах неожиданно выглянувшего солнца, то, подперев щеку рукой, прикорнуть между корнями раскидистого бука. Проснувшись, она вскакивала и спешила дальше, ибо предосудительно быть застигнутой в праздности. Но в один прекрасный день Сара вышла на новую дорогу, которая поднималась в гору и шла вдоль рощи. Свежая известковая крошка под ногами мигом выбелила ее стоптанные башмаки. Слева от нее земля резко уходила вниз, справа поднималась почти отвесно – крутой травянистый склон с каменными осыпями, поросшими папоротником. Дорога вела ее дальше, по торфяным пустошам водораздела, под свист кроншнепов, вверх, к облакам.

И тут Сара услышала голоса из тумана: протяжно пели мужчины в такт работе. Она миновала изгиб холма, но за ним никого не оказалось, а потом дорога, обогнув каменистую осыпь, пошла вниз, и перед Сарой открылась зеленая долина с синим озером, ослепительно сверкающим на солнце. А в этом ярком свете вырисовывались человеческие фигуры. Взлетали и опускались кирки, молотки со звоном били по камням, врезались в щебень лопаты. Их разделяло не больше пятидесяти ярдов, когда гравий внезапно кончился: дальше дороги не было.

Протянутая рука ухватила пустоту: все поплыло у Сары перед глазами. Потому что там был он. Он высоко заносил над головой кирку и ударял ею о камень, замахивался снова, снова и снова, клубилась пыль, разлетался песок. Он решил передохнуть и опустил кирку на камень – она закачалась на месте. Он снял с шеи платок, вытер лицо и поднял голову. И застыл как изваяние. Сара сразу поняла, что он ее видит.

Оступаясь, она стала спускаться к нему по склону. Камни откатывались, выскальзывали у нее из-под ног.

Он был в одной рубахе, грязной и насквозь мокрой от пота. Худой – кожа да кости, – жилистый, обветренный. Подойдя ближе, она заметила на его лице глубокие морщины, он выглядел постаревшим, погасшим, ушедшим в себя – словно смирился с тем, что отныне его удел таков и ничего уже не изменится.

Но вот она подошла и положила ладонь ему на грудь. Пальцы, влажные от его пота, приподнимались и опускались, она ощущала его дыхание, его тепло, видела жилку, пульсирующую у него на шее, видела, как загораются его глаза. Он попытался коснуться ее. Сара оттолкнула его руку, крепко вцепилась в рубаху и изо всех сил встряхнула:

– Никогда, никогда, слышишь, никогда больше не смей так делать!

* * *

Случается порой, что две нити переплетаются одна с другой и не нужно для этого ни веретена, ни прялки; оказавшись рядом, они туго-натуго свиваются друг с другом. И те же внутренние силы, что соединили их, способны со временем скрутить их в шнур, смотать его в клубок и вернуть к тому самому месту, откуда все начиналось.

Прошло несколько лет. Давно уже покоился в могиле мистер Хилл, но судьба Полли по-прежнему оставалась неопределенной, и ей еще предстояло приложить немало усилий, чтобы добиться своей цели, когда на скотопрогонном тракте показались путешественники и, свернув с него, стали спускаться в низину между высокими изгородями. Все эти годы они много трудились и, завершив труд, снова отправлялись в путь, обретали друзей и расставались с ними, читали книги и передавали прочитанные другим. Они хранили терпение, не лезли на рожон и старались не привлекать к себе внимания, дожидаясь окончания войны, и все это время были в пути, всегда в пути.

Деревья уронили на дорогу длинные синие тени. В полях тихо паслись коровы, кролики выскакивали из травы, на миг замирали и прятались. Дым поднимался из высоких труб. Сара узнала доносящийся запах – день стирки, – глубоко вдохнула:

– Знаешь, что сказал Гераклит?

Джеймс на ходу сорвал с куста зеленый лесной орех и раздавил в ладонях.

– Не помню.

– Гераклит сказал, – она поддала камушек, и тот откатился, – что нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

Отделяя ядрышко от скорлупок, он кивнул, дивясь ее маленькой ладной фигурке, шелесту ее юбки в такт шагам, самому ее присутствию, которое изо дня в день не переставало поражать его как чудо. Он протянул ей на мозолистой ладони ядро ореха. Орех был совсем молодой, с молочно-белой мякотью – первый в этом году.

– Вот, возьми.

Сара взяла орех и собиралась поблагодарить, как вдруг заметила какое-то движение. Она резко остановилась, сжав орех в кулаке, и тронула Джеймса за рукав. На веревках раздувалось стираное белье, и Полли – господи, это же Полли, только уже не ребенок, а совсем взрослая девушка – расправляла на веревке сорочку. Заметив, что по тропе кто-то идет, она оторвалась от дела, вгляделась, а потом выронила сорочку и, подобрав подол, понеслась к ним напрямик через выгон.

Сара рассмеялась, сбилась с шага и сама бросилась ей навстречу. Но ее порывистые движения нарушили кое-чей покой: в глубине туго завязанного на груди платка заворочался и захныкал крохотный сверток, до того лежавший тихо. Сара остановилась и заглянула в складки платка. Оттуда на нее испуганно смотрел широко раскрытыми глазками разбуженный младенец.

Сара кончиком пальца погладила ровный лобик:

– Все хорошо, солнышко. Мы почти пришли.

Баюкая, она прижала к себе головку ребенка и оглянулась на Джеймса. Он догнал ее в несколько шагов; старый парусиновый мешок хлопал его по спине. Сара улыбнулась ему, они взялись за руки и вместе зашагали вниз по тропе, ведущей в Лонгборн.