1

OBLIQUA

[1]

Отчего бы не начать с эвкалипта пустынного, он же desertorum; народное название — крючковатый малли? Листья у него конусообразные, сужаются к концу до тоненького крючочка; произрастает в засушливых внутренних областях страны.

Но desertorum (раз уж мы с него начали) — лишь один из нескольких сотен эвкалиптов; точного числа не знает никто. Как бы то ни было, само слово desertorum, «пустынный», возвращает нас к навязшему в зубах типу национального пейзажа, а от него рукой подать до национального характера, до всех этих подстежек души и гортани, что уходят корнями в буш (во всяком случае, так утверждается): до всех этих воспетых поэтами преимуществ (вы только вообразите себе!) житья-бытья среди засух, лесных пожаров, вонючих овец и всего такого прочего; и не забудьте еще и про изоляцию, и про измученных обрюзгших женщин, и про грубый язык, и про неизменно широкие горизонты, и про мух.

Именно такие обстоятельства и порождают все эти ужас до чего пресные (серовато-бурые, если можно так выразиться) байки о злополучных неудачниках, все эти истории, что рассказывают у костра и на бумаге. Истории из серии «некогда в стародавние времена» — попервоначалу занимательные, однако здесь совершенно неуместные.

Кроме того, в Eucalyptusdesertorum ощущается что-то неприятное. И даже нездоровое. Это скорее куст, нежели дерево, ствола у него почитай что и нет, лишь несколько чахлых побегов торчат себе в разные стороны над самой землей, от одного их вида свербеть начинает.

С тем же успехом можно было бы обратиться к редко встречающемуся Eucalyptuspulverulenta, эвкалипту пылящему. Название у него энергичное, а листья — причудливые, в форме сердечка; этот вид встречается лишь на двух узких уступах Голубых гор и нигде больше. А как насчет эвкалипта разнолиственного, он же diversifolia, или transcontinentalis, эвкалипта трансконтинентального? Эти, по крайней мере, подразумевают известную широту применения. То же можно сказать и про эвкалипт шаровидный, Е.globulus: его повсеместно используют как заслон от ветра. В два часа дня с передней веранды Холленда хорошо виден одиночный экземпляр Е.globulus — ни дать ни взять филигранная серо-зеленая брошка, этак стильно приколотая к фетровой женской шляпке; дерево это придает устойчивость обесцвеченному, текучему пейзажу.

Все до одного эвкалипты интересны — каждый по-своему. Некоторые наводят на мысль о мире явственно женском («желтая жакетка», «роза Запада», «плакальщица»). Эвкалипт Мейдена, Е.maidenii, в народе известный как эвкалипт девичий, одаривает фотогеничной тенью голливудских звезд. Или вот ярра — всяк расхваливает до небес ее древесину. A Eucalyptuscamaldulensis, то есть эвкалипт камальдульский? Мы зовем его «красным приречным». Уж слишком он мужиковатый, слишком по-мужски властный: и в придачу весь в старческих бородавках да прыщах. Что до эвкалипта-призрака (Е. рариапа, эвкалипт Папуа-на), кое-кто взахлеб уверяет, будто красивее дерева в целом свете не сыщешь — видать, потому его и заездили до смерти на календарях с национальной символикой, и почтовых марках, и чайных скатертях. У Холленда один такой экземпляр обозначал собою северо-восточный угол участка, тот, что смотрит в сторону города: размахивал себе белыми руками-ветками в темноте, ни дать ни взять — взбесившийся землемерный колышек.

Можно было бы до бесконечности превозносить своих любимцев или же, напротив, вернуться к перечислению ботанических терминов, что сами по себе попадают почти в тон, либо представляют собою краткое резюме, если, конечно, такое возможно, либо безнадежно неуместны, ни к селу ни к городу, как говорится, зато привлекают взгляд чисто лингвистической экзотичностью — как, например, platypodos; в то время как всего-то и нужно (естественно, кроме начала как такового) указать, что эвкалипт совершенно самостоятельный, и при этом… ну да ладно, неважно.

В стародавние времена жил да был один человек… а что не так-то? Допустим, начало не самое оригинальное, зато проверенное временем, что уже обещает нечто ценное, весомое, некий глубинный импульс, на который, того и гляди, отзовешься, широкий спектр возможностей для занесения на бумагу.

Давным-давно жил-был один человек — жил в собственном имении на окраине захолустного городишки в Новом Южном Уэльсе и никак не мог решиться, что ему делать с дочкой. И тогда принял он решение самое что ни на есть неожиданное. Какое-то время люди только об этом и судачили, только об этом и думали, пока не осознали, что оно вполне в его духе и удивляться, собственно говоря, тут нечему. Впрочем, толки и по сей день не улеглись, ибо последствия пресловутого решения до сих пор ощущаются и в самом городишке, и в его окрестностях.

Звали сего человека Холленд. Жил Холленд с единственной своей дочерью в имении, границей которого с одной стороны служила река цвета хаки.

Находилось имение к западу от Сиднея, через степь и прямо на солнце; на японской машине часа четыре езды.

Повсюду вокруг земля смахивала на этакого геологического верблюда: неспешно вздымающаяся все выше, бурая, загрубелая, вся в пятнах теней, что словно подрагивали в жару, и бесконечно терпеливая с виду.

Кое-кто утверждает, будто помнит тот день, когда Холленд приехал в тамошние края.

Жара стояла — не продохнуть; сущее пекло. Холленд сошел с поезда один, без женщины — тогда еще без. Не задержавшись в городе даже стакан воды выпить, он поспешил прямиком в свое новообретенное имение, проданное за отсутствием наследников, и принялся обходить его пешком.

Были там запруды цвета чая с молоком, и сараи из рифленого железа на трапециевидном склоне, и лесные склады с запасами колотых дров, и — ржавчина. Одинокие дебелые эвкалипты царили над знойными пастбищами; стволы их в сумерках отсвечивали алюминием.

Первым здесь обосновался тощий, поджарый поселенец с тремя сыновьями. Поначалу спали они прямо как были, в одежде, согреваясь под мешками из-под зерна или под боком у овчарки; этим волосатым парням с изможденными лицами было не до женщин — с бабами, всяк знает, хлопот не оберешься! Никто из них так и не женился. То был народ скрытный, себе на уме. В бизнесе они предпочитали не выдавать своих истинных намерений; жили, чтобы приобретать, умножать и копить. При первой же возможности чего-нибудь да прибавляли: огороженное пастбище-другое то здесь, то там, акры и акры земли; несли в заклад все ценное, зато прирезали даже испещренный нездоровой сыпью склон по другую сторону холма, вечно погруженный в тень и заросший репейником, — и наконец исходный участок каменистой земли совсем растворился, волнообразно растекся сколько хватало глаз, по форме вилочки — грудной кости птицы, — а не то сломанной тазовой кости.

Эта четверка просто помешалась на кольцевании деревьев. Не брезговали они ни стальными ловушками, ни огнем, ни всевозможными ядами и цепями. На дальних изрезанных выгонах гигантские эвкалипты медленно обесцвечивались и загибались, точно срезаемый ноготь. Тут и там в беспорядке валялись голые прямые стволы — где один поверх другого, где под углом, точно вагоны сошедшего с рельс поезда. К тому времени братья уже махнули на них рукой и начали расчистку следующего прямоугольника.

Когда дело наконец-то дошло до строительства усадьбы как таковой, сложили дом из унылого серого камня, что по какому-то смехотворному недоразумению зовется голубоватым песчаником: добывают его в туманной, откровенно промозглой части Виктории. Позже видели, как один из братьев выводит извилистую белую линию вдоль рядов кирпичной кладки, и вдоль, и поперек, и уж так старается, что аж язык высунул. В точности как было с землей, так же и тут присобачивались веранды, флигели… да мало ли что. В 1923 году добавилась башня — этакий символ своего рода главенства и господства, — где четверка могла посумерничать за стаканчиком чего-нибудь крепкого, постреливая наугад по всему, что движется: по кенгуру, орлам и эму. К тому времени, как отец приказал долго жить, участок превратился в одно из крупнейших имений в округе и, теоретически, — в одно из лучших (учитывая приречные земли); но трое оставшихся сыновей тут же и перессорились, так что часть выгонов пришлось продать.

Однажды вечером — собственно, в сороковых годах — последний из холостяков-братьев свалился в реку. Никто не помнил, чтобы он за всю свою жизнь хоть слово вымолвил. Славился он главным образом медлительностью: вот уж кто ноги едва передвигал, тут ему во всей округе равных не нашлось бы. Несносная система ворот на выгонах с топорными фаллическими задвижками — это не кто иной, как он расстарался. Это он своими руками соорудил висячий мост через реку — отчасти как шаткий памятник далекой мировой войне, каковая его, как ни странно, обошла стороной; но главным образом того ради, чтобы мериносы, с их комичной, расчесанной на пробор перманентной завивкой, переходили реку, не замочив ног, когда раз в семь лет паводок превращал пологий склон у дома в размокшую протоку. Какое-то время в округе только и судачили, что о мосте: на что, дескать, он сдался-то? — а следующее поколение сочло его докучной помехой. Сейчас помянутый мост украшает глянцевые страницы книжек, изданных в далеком городе, иллюстрируя остроумный и вместе с тем утилитарный характер народного творчества: между двух деревьев натянуты четыре троса, настил — кипарисовый, и крепления из проволоки-нержавейки.

Поначалу Холленд на фермера ну никак не походил, во всяком случае в глазах мужчин. Даже не видя его сандалий в дырочку, всяк сразу распознавал в нем приезжего из Сиднея. А это вам не безделка; это — приговор окончательный и обжалованию не подлежащий.

Тем, кто делал шаг навстречу и представлялся по имени, Холленд протягивал руку — мягкую, вялую, ни дать ни взять пресловутая рыбина, что так и норовит выскользнуть, чуть сожмешь покрепче. Улыбался он самым краешком губ — и задерживал улыбку, вроде как окно приоткрывают, прежде чем показаться.

Чужаку не доверяли, даже двойственная улыбка не спасала. Только когда заметили, как он выходит из себя по сущим пустякам, — только тогда недоверие понемногу начало таять. Тамошние-то жители, они такие — кто ухмыляется до ушей, у кого лицо словно на нем горох молотили. И у каждого второго или кончика пальца недостает, или ухо порвано, или нос перебит, или один глаз нервно подергивается — проволокой, стало быть, зацепило. А ежели, например, речь заходила о предметах солидных и незыблемых, вроде как старая техника, или начинали байки травить насчет угрюмых управляющих банками либо свойств тех или иных растений, замечали, что Холленд внимательно прислушивается, но в беседе участия не принимает.

В самом начале чьи-то детишки застали его с бельевыми прищепками в зубах: он белье на просушку развешивал, а ряд прищепок, торчащих, словно верблюжьи зубы, складывался в этакую невежественную ухмылку. На самом-то деле человек он был сметливый и много чем интересовался. Поговаривали, будто чужак понятия не имеет, в какую сторону ворота открываются. А его заумные идеи насчет пастбищеоборота!.. Люди лишь усмехались да в затылке чесали. И гадали, как ему вообще удалось имение купить. Что до страдающего недержанием мочи быка — от того квадратного дальнего выгона и человек, и собака держались подальше, — Холленд решил эту проблему, просто-напросто пристрелив скотину.

К чужаку приглядывались не один год, тут и там, в любую погоду, на расстоянии вытянутой руки и через улицу, прежде чем наконец признали за своего — и Холленда, и его физиономию.

— Думаю пожить здесь семь лет, — сообщил он жене мясника. — А там кто знает? — И, заметив по-пресвитериански неодобрительно поджатые губы, добавил: — Славные у вас тут места.

Городишко-то был совсем маленьким. И, как это водится с каждым новым приезжим, местные матроны взахлеб обсуждали Холленда, сбиваясь в стайки и очень серьезно глядя друг на друга. От их скрещенных рук смутно веяло меланхолией.

Наконец, вынесли вердикт: без женщины тут, конечно же, не обошлось. Да вы только к нему прислушайтесь, вы только в лицо его вглядитесь, все сразу станет ясно! При виде, как он шагает себе по улице, в неизменном черном пальто и без шляпы, или в одиночестве завтракает «У грека», где ни один человек в здравом рассудке не то что куска не съест, а даже и не присядет, все эти мечтательные дамы так и представляли себе картину за картиной: усадьба из темного камня, бессчетные комнаты с голыми стенами, и никаких тебе цветов; обширные выгоны и пастбища, заброшенная скотина — и этот бедолага, затерявшийся в беспредельной пустоте. Да наверняка ему остро требуются забота и внимание ближнего — а пожалуй, что и наставление-другое!

Некая вдовушка с красными ручищами закинула-таки удочку. И — ничего не добилась. А чего она, собственно, ждала? Она что, каждое утро надраивала фасад своего дома ветошкой?.. За ней последовала стремительно сменяющаяся череда матушек со здоровыми и крепкими, кровь с молоком, дочками из имений, граничащих с холлендовским: они то и дело приглашали Холленда в усадьбы с видом на север и щедро потчевали гостя бараниной. Накрывали в кухне сосновый стол, отдраенный до легочного цвета; в кухне, где почетное место занимала черная, сочащаяся пламенем громадина-плита. А в иных домах — так и в оклеенной обоями гостиной с дубообразным столом: тут тебе и серебро, и хрусталь, и «споуд» — ну, и багроволицый, измученный супруг во главе угла. Мамаши и дочки завороженно наблюдали, как чужак, оказавшийся среди них, закидывает пищу в свою широченную пасть, подбирая подливку кусищем белого хлеба. А гость одобрительно кивал. А еще он сглатывал начальные «х» — что внушало надежду.

Наконец он извлекал на свет платок и вытирал руки; для матушек и дочек это было все равно, как если бы некий чародей предъявил участок цвета хаки в качестве образца — и тут же отобрал бы его, бесследно развеяв по ветру.

Минуло месяцев с пять; как-то раз, в понедельник утром, Холленд объявился на станции. Прочие, кто там был, кивнули ему на сельский лад, полагая, что он, как и все они, пришел забрать выписанные из Сиднея запчасти.

Холленд закурил сигарету.

Массивные рельсы убегали вдаль параллельно платформе; проложенные через равные промежутки шпалы, потемневшие от смазки и тени, темнея все больше, уводили прочь, в солнечный свет, туда, где железная дорога сливалась с серебристым подрагиванием кустарника, с поворотом и полуденной дымкой.

Поезд запаздывал.

Эти потемневшие шпалы, поддерживающие и смягчающие непомерный вес проходящих поездов, вытесаны были в лесах серых железнокоров (сиречь эвкалиптов метельчатых, Е.paniculata) вокруг холмистого Банья, в нескольких часах езды к востоку. Те же самые темные эвкалипты, срубленные теми же самыми дровосеками, шли на экспорт, содействуя распространению железнодорожного сообщения по всему Китаю, Индии и британским колониям в Африке. Шпалы для транссибирской железной дороги тоже в большинстве своем пришли из лесов вокруг Банья и — вот вам высшая справедливость! — несли на себе груз тысяч и тысяч русских, увозимых в ссылку и куда похуже. Воистину, серый железнокор — одна из самых твердых разновидностей древесины, доступных человеку.

Донесся еле слышный свисток, показался дым. Завибрировали рельсы, точно суставы захрустели. Вдали возник поезд: он рос и рос и наконец остановился отдохнуть у платформы, натужно вздыхая, точно измученный черный пес лапы врастопырку, из пасти капает слюна. В суматохе первых мгновений на Холленда никто и внимания не обратил.

Холленд — с непокрытой головой, как всегда, — наклонился к девочке в синем платьице. Они ушли со станции вдвоем; люди видели, как он забирает у девочки ее плетеную сумочку и из кожи вон лезет, пытаясь поддержать разговор. Девочка глядела на него снизу вверх.

Вскорости на улицу в солнечный свет высыпали женщины — и словно случайно столкнулись друг с другом. Они сбивались в группки — юбка к юбке, локоть к локтю. Новости стремительно выплеснулись далеко за город, а оттуда растеклись во всех направлениях, проникая в усадьбы, где Холленд садился за стол и ел, — так пожар перескакивает через изгороди, дороги, опустошенные выгоны и реки, повсюду насаждая свои крохотные копии, всякий раз — чуть разные.

Это его дочка. Он вправе делать с ней что хочет. Да; но прежде, чем Холленд привел девочку в город, прошла не одна неделя. Уж слишком он печется об «акклиматизации».

Женщинам не терпелось поглядеть на девочку. Не терпелось поглядеть на них обоих вместе. Кое-кто гадал, строг ли Холленд с дочерью; и ежели да, то насколько. Холленд же казался непривычно чопорным и сдержанным — и вместе с тем легкомысленно-небрежным.

В глазах девочки и в очертаниях подбородка ощущалось нечто отцовское. Улыбалась она той же двухэтапной улыбкой, так же хмурилась, отвечая на вопрос. С горожанками она держалась безукоризненно вежливо.

Звали ее Эллен.

Холленд познакомился с девушкой с реки Муррей, из-под Вайкери, что в Южной Австралии, — познакомился, ну и женился. Эллен обожала эту историю — готова была слушать ее снова и снова.

Отец дал в газету брачное объявление.

— А чего в том дурного-то? Тем оно любопытнее для обеих заинтересованных сторон! Никогда не знаешь, что тебе подвернется. Вот подрастешь я и с тобой поступлю точно так же. И объявление напишу собственноручно. Постараюсь перечислить все твои самые привлекательные черты — буде таковые найдутся. Пожалуй, придется нам тебя разрекламировать еще и в Шотландии, а то и в Венесуэле.

В некоторых провинциальных газетах такие объявления печатаются до сих пор: очень удобно для мужчины, у которого просто-напросто руки не дошли подыскать себе подходящую пару, да и для сезонного рабочего, что постоянно переезжает от места к месту, самое оно. Этот обычай прочно укоренился и в иных местах, например в Нигерии, где мужчин называют именами цветов, а еще в Индии: есть там одна такая газетка, выходит она в Нью-Дели, а жадно читают ее именно ради таких объявлений, искусно составленных и присланных со всех концов субконтинента. В тех краях это очень удобная служба, что-то вроде брачного агентства, ежели необходимость вынуждает раскинуть сети пошире.

К слову сказать. В кольцеобразном Нью-Дели, куда ни глянь, стоит невесте чуть повернуть затуманенное зеркальное колечко, дабы впервые уловить в него отражение назначенного ей мужа с подведенными усиками, — повсюду видишь голубой эвкалипт (он же эвкалипт шаровидный, Е.globulus). Они там на каждом шагу растут; точно так же, как и высокие, быстрорастущие эвкалипты Киртона (Е.kirtoni, в просторечии именуемые «полумахагон») просто-таки заполонили пыльный город Лакхнау.

Из трех ответов на строчное объявление Холленда самым многообещающим показался листок линованной бумаги, исписанный округлым детским почерком. Вроде бы речь шла о молодой вдове, во всяком случае, именно такое впечатление складывалось из письма: вот вам, пожалуйста, еще один бедолага ухнул в речку головой вперед, даже сапог не сняв.

Сестер у нее было не то шесть, не то семь. Повсюду маячили — бледные девы, застывшие неподвижно, пронзенные лучами ослепительно яркого света, словно лачугу из листового железа изрешетили пули.

— Я представился, — рассказывал Холленд. — И твоя мама разом притихла, как мышка. Даже рта не открыла. Верно, поняла, во что ввязалась. И вот он я, стою перед ней. Чего доброго, только глянула на мою рожу — и ей захотелось убежать куда глаза глядят? — (Дочка заулыбалась.)— Милая женщина, очень-очень милая. Я долго с ней пробыл.

Иногда к ним подсаживалась одна из младших сестер и, ни слова не говоря, принималась расчесывать ей волосы. Волосы цвета спелой соломы; прочие сестры уродились брюнетками. Ножки кухонного стола стояли в жестянках из-под керосина. Отец то входил, то выходил, присутствия Холленда будто не замечая. Мать вообще не вышла; может, ее и не было? Холленд подарил семье топор и одеяло, точно имел дело с краснокожими.

И наконец увез невесту к себе в Сидней.

Там, в его квартире, то есть плюс-минус в границах его мира, она оказалась вполне себе пухленькой или, скажем, помягче, чем он себе представлял, и вся светилась, как мукой присыпанная. Она тотчас же взялась за дело. Словно мимоходом, само собою, завела в доме иные порядки. Ее распущенные волосы были что потоком заструившийся песок; она ритмично расчесывала их перед зеркалом, словно совершая некий религиозный обряд. А как безоговорочно она доверялась мужу, впуская его! Руки его выглядели неуклюжими и грубыми, а порою и слова тоже. Зато теперь у него был кто-то, кто его слушал.

То, что произошло потом, началось с шутки. Под влиянием момента Холленд — не без труда! — застраховался против рождения у своей приречной супруги близнецов. Он бросал вызов самой Природе. Ну, и праздновал тоже — по-своему. Актуарии рассчитали грандиозные шансы; Холленд тотчас же увеличил страховку. Он помахивал добрым старым полисом с его липовой красной печатью перед носом у своих друзей. В те дни он здорово пил.

— Все из карманов выгреб, до последнего шестипенсовика.

Финансовая сторона Эллен интересовала мало.

— Ты родилась первой, — кивнул Холленд. — Мы назвали тебя Эллен. Ну то есть, твоя мама так захотела: Эллен. Твой братик прожил всего-то несколько дней. И в твоей матери что-то сломалось. В жизни не видывал, чтобы человек столько плакал, честное слово. Твоя макушка — вот здесь — всегда была мокра от слез. И еще — кровь. Много крови. Она просто лежала в постели и плакала — знаешь, тихонько так. Остановиться не могла. Совсем ослабела от слез. На моих глазах жизнь из нее вытекала тонкой струйкой. Я ничего не мог поделать. Я же ее так толком и не узнал. Сам не пойму, как это вышло.

А тут — ты, крепенькая, здоровехонькая, а вскорости подоспел и чек на приличную сумму. Мне бы тут впору шляпу в воздух подбрасывать. В жизни не видывал столько деньжищ — столько нулей! Я протаскал весь этот капитал на клочке бумаги в заднем кармане брюк с месяц, а то и дольше, прежде чем набрался храбрости войти с ним в банк. И вот мы здесь. Вид с веранды — что надо. А ты… да только посмотри на себя! Уже загляденье! Куколки краше на сто миль в округе не сыщешь.

Эллен могла слушать эту историю до бесконечности — слушать и задавать вопросы про маму, частенько одни и те же. Нередко Холленд прерывал рассказ на полуслове и говаривал:

— А ну-ка иди сюда, поцелуй папу покрепче.

 

2

EXIMIA

[8]

Есть на свете люди — и целые нации! — что неизменно держатся в тени. А другие люди тени отбрасывают. Длинные, протяженные отрезки тьмы предшествуют им — даже по дороге в церковь или когда солнце, как говорится, подтерто грязной ветошью туч. Под ногами у этих людей — лужицы темных силуэтов. Сразу вспоминаются сосны. Сосны и тьма — суть одно и то же. Эвкалипты в этом смысле совсем другие: их висячие листья образуют просвечивающую насквозь крону, что, в свою очередь, тень роняет смутную, узорчатую, ежели это вообще можно назвать тенью. Ясность, прозрачность, отсутствие тьмы — вот вам, пожалуйста, «эвкалиптовые характеристики».

Как бы то ни было, не кажется ли вам, что угодливая сосна ассоциируется с числами, с геометрией, с подавляющим большинством, в то время как эвкалипт — дерево обособленное, отшельник-одиночка и по сути своей антидемократичен?

Эвкалипту присуща бледная, встрепанная красота. Один-единственный экземпляр господствует над целым австралийским холмом. Дерево-эгоист. Держась особняком, эвкалипт притягивает к себе внимание и жадно вбирает в себя влагу и все проявления жизни, такие, как безобидная трава и поросль, в радиусе корней и далее, при этом тени почти не давая.

Ландшафт создают деревья.

Прошло немало времени, прежде чем Холленд привык-таки к мысли (если не к факту), что земля, на которой он стоит, включая каждый осколок кварца, каждую сломанную палку, каждый пучок сухой травы, каждое дерево — вертикально растущее ли или поваленное и поблекшее — принадлежит ему, является его законной собственностью. В такие минуты порою казалось, что ему принадлежит даже погода.

Одержимый внезапно нахлынувшей страстью, Холленд решил, что хочет знать все на свете, начиная с названий — названий птиц и камней и, главное, деревьев. Невозмутимо-вежливые, с трудом сдерживающие улыбку горожане не всегда находились с ответом; тогда Холленд выписал несколько справочников из Сиднея.

К тому времени, как появилась Эллен в синем клетчатом платьишке, Холленд уже насадил несколько эвкалиптов; теперь девочка частенько сопровождала отца с ведерком и желтой лопаточкой и, усевшись на корточки в сторонке, глядела, как тот сажает все новые.

Вот так она, Эллен, насаждала семена собственного будущего.

Самый первый эвкалипт — если, конечно, возможна подобная точность там, где речь идет о великой любви, — был посажен перед домом. Смещенный чуть в сторону от центра, он нарушает нарастающую горизонтальность фронтальной веранды и с большинства ракурсов благополучно загораживает окно дочерней спальни.

Вообще-то Холленд мог воткнуть сюда любое дерево — скажем, жутковатую сосну с ее подхалимской тенью (сосну зонтичную, например? или араукарию?) или даже акацию, самое унылое дерево на свете; или, опять же, локву — сантиментальную местную любимицу. А ежели Холленд так уж прикипел душой к эвкалиптам, потому что они якобы местные уроженцы, или деревья-одиночки, или уж бог весть почему, так ведь даже в те дни в продаже имелись саженцы самые разнообразные, в заржавленных жестянках.

А Холленд вот посадил желтый кровавик (он же — эвкалипт отличный, Е.eximia).

Дерево это настолько чувствительно к морозам, что произрастает главным образом на побережье, по соседству от Сиднея. Первый Холлендов саженец загнулся в считанные дни. Но упрямец Холленд не сдавался: посадил новые и выходил-таки последний уцелевший чахленький прутик — всякий день рыхлил землю, поил его из чашки, подсыпал овечьего навоза, а ночами укрывал от мороза, возводя заслон из мешковины и жести. Деревце прижилось и разрослось. И — вот оно, красуется перед домом.

В отличие от прочих эвкалиптов, у желтого кровавика трепещущий лиственный полог ниспадает едва ли не до земли, точно у заблудшего дуба. Ботанические журналы имеют сказать следующее: «Видовое название происходит от английского прилагательного „eximious“, что означает „замечательный“: подразумевается, что дерево в цвету выглядит весьма необычно». Цветы распускаются в конце весны. Ощущение такое, будто кто-то, резвясь и играя, горстями набросал грязного снегу в защитно-зеленую листву. Грязный снег — да чтобы так далеко от побережья?

Скорее, это оттенок пивной пены. Или даже кудри блондинки. А непрестанно сочащаяся красная смола и есть «кровь» второй половины названия.

По мере того как Эллен росла, ей хотелось знать о своей матери-невидимке все больше и больше. Прихотливые ожидания девочки и ее нетерпеливое раздражение на неполные ответы отца немало озадачивали.

Фотография, пожалуй, помогла бы снять напряжение. Но, по всей видимости, такого справочного материала не существовало вовсе — при том, что жена Холленда выросла в самый разгар национального помешательства на фотографии — и черно-белой, и сепийной, — во времена расцвета нелепых поз. (Запечатленная скука пикников, черные овцы с уныло вытянутыми мордами, провинциалка-кузина а-ля «баба на чайнике», младенцы, гримасничающие в колясках на манер рассерженных мотоциклистов. Господь свидетель, список шаблонных снимков вышел бы длинный, и тут же — уничижительное примечание на предмет ненадежности фотоальбомов местного производства…) Щелкает затвор объектива — и будущая реакция, будь то шок и ужас, или жалость, или изумление, обеспечена серебром и желатином. Фотография — это искусство сравнения. Фотографировать может любой. А «искусство» уже задано самим объектом, будь то хоть кирпичная стенка: на самом-то деле слово «искусство» в данном случае — вопиющая претенциозность, ведь оно всего лишь описывает постановку ног и то, стремится ли фотограф подчеркнуть поэтику тени, или необычность объекта, или противопоставление таковых, тяготеет ли к суровой лаконичности или просто-напросто к благопристойности самого что ни на есть заурядного снимка на документы.

— Они и лишней буханки хлеба-то не всегда могли себе позволить, — объяснял Холленд, — не говоря уже о фотокамере. — Бедолаги те еще — босые, все в болячках. Если не ошибаюсь, в той хижине даже пол был земляной.

Кроме того, как известно всем и каждому, раз в сколько-то лет великая река разливается — и уносит с собой вещи самые что ни на есть личные.

Как бы то ни было, Эллен ощущала себя обделенной — остро чувствовала недостачу чего-то важного.

Холленд старался как мог. Чтобы представить себе мать Эллен, ему приходилось для начала стереть разбавленную слезами кровь, пропитавшую ее платье и исказившую ее формы — эти бедра, эти запястья, и груди, и выразительные губы, и голос — нет, не то чтобы она была особенно разговорчива.

Но тогда он видел, что эта, в сущности, незнакомая ему женщина обладала геморрагической мягкостью — когда посапывала у него под боком или когда сидела на кухонном стуле, — избыточная мягкость просто-таки выплескивалась через край, сочилась без остановки, и за всей этой мягкостью и безмятежностью Холленду никак не удавалось разглядеть ее истинную суть. А по мере того, как шло время, тускнел и этот образ.

Про деда Холленд никогда дочери не рассказывал. Просто не знал, что тут говорить. Прямо-таки киносценарий на окраинах Вайкери: отец, семь-восемь дочерей, взрастающие в железной духовке, незримая мать — и сонная бурая река неспешно течет себе в солнечном свете. При том, что Холленд собирался увести из дому старшую дочь и потому торчал там целыми днями с расчесанной на пробор, набриллиантиненной шевелюрой, отец гостя почти не замечал. Весь какой-то расхлябанный, сущая развалина; согласно популярным американским справочникам на тему семьи, битком набитым статистикой, подобный тип — истинное бедствие для общества, жалкий, низкопробный образчик того, каким должен быть отец.

Так что же такое отец — для дочери?

Отец — мужчина, но только не для дочки. Куда бы она ни шла, отец всегда позади или рядом, под углом от ее зачастую неуклюжей тени. И ей его не стряхнуть. Отец обладает всеми преимуществами старшего. Он надежен; он — на расстоянии вытянутой руки и вместе с тем далеко; он — некая смутно ощущаемая власть, что тем не менее неизменно сулит поблажку. А конкретно у этого отца в драной тельняшке, у этого черного пятна на статистической кривой, на запястье красовалась татуировка в виде русалки (так далеко от моря-то!): сжимая и разжимая кулак, он заставлял русалку вилять вспотевшими грудями и чешуйчатыми бедрами на потеху всем своим дочерям. К слову о смешанных сигналах: за этим развлечением его застали на похоронах.

Жена рассказывала Холленду о том, в какие игры они играли на речном берегу — она и ее бессчетные сестры.

Девчонки — сплошной визг, косички и расцарапанные коленки — выбрали себе дерево и по очереди обнимали его и нашептывали что-то, уткнувшись в ствол. На ощупь оно было тверже железа и при этом живое, точно могучая конская шея. По игре, сестрица, сумевшая обхватить ствол так, чтобы соприкоснулись кончики пальцев, считалась «беременной». Под словом «беременная» подразумевалось замужество: они же были всего лишь дети.

Одна из сестер, совсем юная, вся из себя пухленькая, стояла однажды под пресловутым деревом жарким днем — и в самом деле забеременела. Ей едва шестнадцать исполнилось. Не прошло и нескольких месяцев, как вся округа уже знала, что к чему.

«Невеста-почтой» повела Холленда к реке и показала ему фаллическое дерево. Холленд едва не расхохотался при виде его замызганной заурядности и его столь удобного небольшого обхвата. (То был молодой болотный эвкалипт со скабрезным видовым названием Eucalyptusovata, эвкалипт яйцевидный.) Обняв ствол, Холленд поздоровался сам с собою за руку и с наигранной непринужденностью промолвил: «Здрасьте-здрасьте, рад знакомству». Невеста внимательно глядела на него, улыбаясь краем губ.

— Вот тут-то я и понял, что она меня не отошьет. Верно, тогда-то она и решилась. Твоя мама всегда ценила шутку.

А ведь за ее мягкостью и безмятежностью вполне могло скрываться равнодушие. Холленд не знал, что и думать.

Однажды совсем в другой день — рядом с этим самым деревом что-то бросилось ей в глаза или, если на то пошло, втекло: девушка дернула головой, стиснула пальцами губы. «Водоплавающих» коров и овец с непомерно вздутым брюхом ей уже доводилось видеть, и не раз; а однажды так даже и лошадь. Но сейчас — впервые на ее памяти — по течению медленно плыло тело мужчины в клетчатой рубашке, лицом вниз.

Тихонько всхлипывая, девушка пошарила вокруг, нащупывая рукою длинную ветку или хоть что-нибудь.

Отец ухватил ее сзади: ручная русалка, надо думать, вовсю отплясывала танец живота. Это он пиво остужал чуть выше по течению: в мешке из-под зерна, на глубине локтя. А сейчас вот вцепился дочери в плечи.

— Да пусть себе плывет, бедолага. Скоро сам за корягу зацепится. Хватит нюни распускать, кому говорю!

При этих его словах тело и впрямь застряло, река всколыхнулась водоворотом, накатившая волна развернула утопленника лицом к берегу. Однако девушка уже и без того каким-то образом поняла: вот он — тот самый тощий сборщик фруктов, которого видели с ее сестрой.

Тут течение вновь подхватило утопленника и понесло дальше. В конце концов он застрял близ городского моста, в развилке дерева, рядом с дырявым ведром и прочим хламом. Что за финал: упокоиться среди заурядного мусора!

Сестрица, раздавшаяся так, что мало не покажется, целыми днями молчала, точно в рот воды набрала. Потом заметили, что она ест грязь — прямо горстями ест; отец усмотрел в этом доказательство — если в таковых еще была нужда — недостачи совершенно иного толка, однако даже его свирепый кулак не смог ей воспрепятствовать.

Мировая история кишмя кишит девственницами, что вообразили себя беременными; про таких множество легенд сложено. Но эта, и впрямь оказавшись непраздной, изнывала от собственной неуклюжести. Теперь их стало двое, а ей хотелось снова остаться одной или хотя бы отделить от себя лишнюю живую тяжесть внутри, что обременяла ее сразу в нескольких местах. Жидкость тянула ее к земле, точно пропитанную водой губку. Распухли даже ее прелестные ножки. Она потеряла счет дням. Она ж была совсем девочка. Только поэтому однажды в выходной, от вынужденного безделья ответила на объявление Холленда — и с головой ушла в переписку. Откуда-то она знала: слова «молодая вдова» для далекого незнакомца что красная тряпка, даже при том, что вдовой она, строго говоря, не была — во всяком случае, официально. С подсказки старшей сестры на его предложение обменяться фотографиями она ответила: «Приезжай, сам увидишь!»

А спустя несколько дней он взял да приехал: явился как ни в чем не бывало и встал в дверном проеме — на самом-то деле никто его и не ждал. Сестры не знали, что и делать.

Та, что распухла и покрылась пятнами, вжалась в цветы и поломанные пружины дивана, словно пытаясь с ними слиться, и прошипела:

— Не буду с ним говорить, ни за что не буду; говори сама, ну, давай!

И она, и прочие отступили в полумрак, затерялись в нем, возбужденно хихикая. А старшую бросили — пусть скажет хоть что-нибудь или, по крайней мере, пусть сидит на месте.

С порога Холленд видел ее со всей отчетливостью, а вот его лицо оставалось в тени. Застыв в неподвижности, она тем самым словно предлагала себя. Позже она гадала, а не в тот ли миг она все про себя решила.

Вот так оно и вышло. Холленд не сводил с нее глаз. Она же, к вящему своему удивлению, обнаружила, что прислушивается к его словам. А спустя какое-то время стала отвечать. И наконец приподняла руку — немного, самую малость, привлекая тем самым внимание к своим роскошным волосам.

 

3

AUSTRALIANA

[9]

Здесь к месту пришлась бы пейзажная зарисовка-другая.

В то же время (не сомневайтесь!) будет сделано все возможное, дабы избежать тривиальных ловушек, заданных представлениями о Национальном Пейзаже, каковой, разумеется, есть не что иное, как пейзаж внутренних районов страны, оснащенный голубым небом и обязательным гигантским эвкалиптом; ну, может, еще несколько мериносов пощипывают выцветшую травку на переднем плане. Такой пейзаж представляешь себе, когда накатит тоска по дому; он же украшает собою многоцветье иллюстрированных календарей, что под Рождество раздаривают в пригородных мясных лавках в придачу к колбасе («Ветчина и мясо высшего класса», «Выбор колбас — только для вас» и т. д.). В каждой стране есть свой собственный ландшафт, что отпечатывается на разных уровнях сознания ее граждан и тем самым отметает притязания всех прочих национальных пейзажей на эксклюзивность. Более того, немало эвкалиптов экспортируется в иные страны мира, где саженцы вырастают в крепкие, просвечивающие насквозь деревья, загрязняя чистоту тамошних ландшафтов. Летние виды Италии, Португалии, Северной Индии, Калифорнии — вот вам самоочевидные примеры! — на первый взгляд представляются классическими австралийскими пейзажами, до тех пор, пока эвкалипты вдруг не покажутся слегка неуместными, вроде как жирафы в Шотландии или Тасмании.

Итак, опишем вкратце Холлендово имение к западу от Сиднея, где в определенные времена года то идет дождь, то дуют суховеи.

Вообще-то беда с нашим Национальным Пейзажем в том, что он породил определенный тип поведения, окончательно оформившийся в литературе: все эти немногословные рассказы про неудачников — их ведь развелось что репьев в овечьей шерсти, а избавиться от них ничуть не легче. Да-да, что может быть печальнее, нежели подобное dejavu — очередная повесть об обманутых надеждах, действие которой разворачивается в австралийской глуши. А сейчас, на исходе века, когда уже казалось, будто поток этот иссяк до тоненькой струйки, те же самые тускло-бурые истории, ловко замаскировавшись, наводнили города! Бледные силуэты слоняются туда-сюда между асфальтом и машинами, демонстрируя хорошо знакомую напыщенную сентиментальность; порою таковая заволакивается туманом поэзии, читать — одно удовольствие: тут вам и рассказы о бывшем военнопленном с золотым сердцем, а не то так про томящихся любовью девушек в гавани, либо пространные рассуждения о горных верандах; а ежели в историях фигурируют художники, так всенепременно прозябающие в благородной нищете… Время от времени под микроскопом городского центра, если можно так выразиться, оказывается упрямая мужественность ничего не подозревающего отца: доброе старое препарирование слой за слоем. Не говоря уже о сотнях и сотнях задушевных исповедец от первого лица, конца-края которым не предвидится. Мастерство рассказчика уступило место этакой прикладной психологии, что наводит на историю лоск — и затемняет суть.

Все хрупкое и непрочное отпадает само собою, а истории, пустившие корни, становятся что вещи, уродливые вещи, суть которых лишена всякой логики; они проходят через множество рук, не истершись, не рассыпавшись на куски, по существу оставаясь все теми же, вот разве что скорректируются по краешку то здесь, то там, не больше, точно так же, как семьи или леса воспроизводят вечно сменяющиеся подобия себя самих. Вот вам геология фабулы. В Александрии эвкалипты сажали перед домом для защиты от злых духов и смертельных недугов.

От фронтальной веранды земли Холленда расстилались направо, в направлении города.

Этот ровный участок просматривался особенно хорошо, хотя заканчивался лиловатой кляксой и слабым отблеском — ни дать ни взять «солнечный зайчик»; сию маленькую тайну Холленду разгадать так и не удалось. С одной стороны участка деревья торчали рядком, точно стрижка: оттуда время от времени появлялся Холленд — бледное пятно плоти на сером фоне. Далее склон округло понижался, словно кое-как приглаженный вручную, с проплешинами тут и там, — понижался до приречного участка. Вдоль русла местность волнообразно повышалась и опускалась, почву изрезали крохотные овражки — расстарались кролики. Змеи тут тоже водились. Красные эвкалипты, по своему обыкновению встрепанные, жадно выхлебывали всю воду — неподвластные ни топору, ни чему другому; об их несокрушимой прочности сложено немало рассказов. Идя вдоль реки, Холленд осторожно переступал через гниющие колена древесины и черную грязь, а затем нагибался, исследуя все уголки. Над головой парили гигантские темные птицы — лохмотья, сорванные где-то с мертвецов; вот только воздух был прозрачен, а небо — распахнуто настежь; в какой-то миг казалось, что здесь возможно все.

Владельцы окрестных имений звались Лоумакс, Корк, Кроу нин, Керни, сестры Спрант, Галл и, нашелся даже один Стейн (старина Лез); чуть дальше жили Шелдрейки, Трейллы, Вуды и Келли. Один тамошний парень переименовался: взял фамилию лучшего друга, что погиб под копытами лошади. «Нет больше той любви, как если…» В городе жили Стар и Мал (тоже Лез); а еще Денди; в единственном отеле заправляли мистер Баз Босс и его жена с лошадиными зубами. Заезжий изготовитель вывесок, что объявлялся в городе строго раз в три года подновить шрифт на магазинных вывесках (в своем зеленом вихляющемся грузовичке он скорее смахивал на водопроводчика), звался Зельнер, но, к сожалению, этот вообще не считается. Ибо вышеупомянутые имена уходят корнями далеко в прошлое: болотисто-ирландские, йоркширские, костисто-шотландские. На извилистых сиднейских улочках на каждом шагу встречаются имена вроде Кларенс, Фил, Джордж, Берт, Бет и Грегори. Холлендов здесь до поры до времени не водилось.

Обычно Холленда замечали, дойдя где-то до середины пути; он все, бывалоча, слонялся по какому-нибудь из своих выгонов. Прохожие, шагающие в город, приговаривали: «Во-он за тем железнокором; глянь-ка туда»; или «Надо бы шляпу ему подарить, что ли». А мужчины обшаривали взглядом окрестности, высматривая его дочь.

Отец Холленда, приземистый коротышка с золотыми пломбами, был некогда пекарем на Тасмании. Плюс-минус новообращенный методист, каждый новый день он предвкушал с нетерпением. За прилавком городской булочной распоряжалась худенькая девушка с крохотным ротиком. Девушка внимательно и сочувственно внимала его планам и замыслам на ближайшее будущее, главным образом из области сдобных булочек: отчего бы не запекать в них миндаль, то-то славный сюрприз получится… ну, это так, из области фантазий.

Очень скоро она объявила, что пора переезжать, причем желательно подальше от деревни, рассеченной надвое магистралью. «Не чувствую я себя островитянкой», — жаловалась она.

В результате Холленд родился близ Сиднея, в пригороде под названием Хаберфилд. Даже сегодня в Хаберфилде сохраняется ощущение неохватного простора, что распахивается во всех направлениях.

Здесь родители Холленда основали свое дело: варили леденцы в сарае на заднем дворе. Приторный запах перегретого сахара и мать с вечно липкими руками — вот каким было детство Холленда. Вполне понятно, почему на протяжении всей последующей жизни он никогда, ни при каких обстоятельствах не сыпал сахара в чай и почему так долго противился, прежде чем наконец посадить, хотя и за пределами видимости от дома, сахарный эвкалипт (он же эвкалипт ветвечашечковый, Е.cladocalyx) , ведь всем и каждому известно, что без сахарного эвкалипта картина эвкалиптового мира неполна, по крайней мере зрительно.

Черные мятные леденцы, полосатые, как зебра, в роскошной обертке из блестящего целлофана (это мать придумала) стали фирменным товаром Холленда. Вечерами отец Холленда переодевался в чистую рубашку и доставлял заказы по пригородам.

Какое-то время похоже было на то, что все обитатели Сиднея до единого губят здоровые зубы, посасывая мятные леденцы — те самые, сваренные в сарае на заднем дворе в Хаберфилде. Типографы, банковские служащие, страховые агенты, поставщики подарочных картонок, исполненные надежд агенты по продаже и инспектора здравоохранения — все совершали паломничество к этому источнику, включая школьников, и ни один не уходил без пакетика черных мятных леденцов.

Некий подрядчик, он же по совместительству местный мэр, зачастил по бетонированной дорожке к сараю, влекомый тамошней влажной женственной сладостью. Руки его поросли рыжевато-коричневыми, встопорщенными волосками. Однажды днем Холленд краем глаза заметил в уголке мать — ее мучнистую наготу, округлую, текучую, ее изогнувшиеся губы — и заслоняющие ее голые плечи мэра.

Все это время отец Холленда не видел, с какой бы стати ему не улыбаться; даже во сне он улыбался золотой улыбкой потолку. Он равно ценил все, что посылала ему судьба — включая странные, незнакомые ощущения и предостережения. И вместо того, чтобы обласкать благополучием, неизменная улыбчивость оставила его в положении прямо противоположном: лицо осунулось и постарело до времени, как у жокея, что слишком долго пытался не набрать лишнего веса. В то утро, когда отец ушел из дому вместе с чемоданом, губы его сжались в привычную улыбку оптимизма или, может, единообразия, хотя коричневая расческа, храбро заткнутая в карман рубашки рядом с ручкой, свидетельствовала об ином.

Теперь в конце кухонного стола утвердился подрядчик: здесь он подписывал документы и названивал по телефону; здесь повсюду валялись в беспорядке огрызки карандашей, квитанционные книжки, образчики шпона и кафеля.

В придачу к застройке целых улиц домами из красного кирпича, не говоря уже о магазинных витринах, гаражах, мотелях и длинных оранжево-кирпичных стенах, подрядчик исполнял еще и обязанности мэра, то есть облекался в мантию и присутствовал на всевозможных торжественных церемониях.

Поскольку как строитель он преуспевал — а может, потому, что он был мэр, а может, и потому, что он был настоящий мужчина, — он со временем преисполнился самого горячего патриотизма, даже поигрывал с мыслью о том, чтобы производить флагштоки и продавать их плюс-минус по себестоимости. Один флагшток он установил-таки — в хаберфилдском палисаднике, единственный на много миль в округе; но там, в переулке, наш национальный флаг бессильно поникал, береговые ветра ловя разве что ночью, когда все равно никто не видит.

Пальцы подрядчика находились в непрестанном движении, даже если он говорил по телефону. «Делец, — объяснял он мальчику, — это просто-напросто сокращенное „человек дела“».

— Нечем заняться? Так вот разноси-ка…

К ногам Холленда упала коробка с обувью. Да влезет ли он в ботинки отчима?

— Даже если ноги у меня ноют немилосердно, я уж себе послабления не даю. Понимаешь? Ты представить себе не можешь, сколько у меня всяческих обязанностей.

Делец делит мир на поддающиеся управлению фрагменты, зачастую крохотные, точно доля секунды. А управление этими единицами, реализация заложенных в них возможностей становится всепоглощающей страстью. Успех же зависит от постоянного обращения к скептицизму; да-да, именно от развертывания скептицизма в истинно положительном смысле. Вот почему бизнес для людей — призвание не из самых трудных. На дела повседневные времени почти не остается. Для строителя-подрядчика и по совместительству мэра покупка одежды — и то превращалась в проблему. Проблему эту он обходил, раз в несколько лет покупая готовые, «с вешалки», вещи, по шесть единиц всего, что нужно, — шесть простых белых рубашек, шесть пар носков в ромбик и черные башмаки на шнуровке и с мысками.

Сперва Холленд пронумеровал подошвы. Затем примерил первую пару и со скрипом принялся расхаживать по дому. То же самое он проделал и со второй парой — после чего вернулся к собственным удобным башмакам. И так далее. На третьей неделе он рискнул выйти на улицу. И наконец, не прошло и месяца, как он вернул все шесть пар изнывающему от нетерпения отчиму готовыми к носке.

Одного упоминания об этом эпизоде бывало довольно, чтобы Эллен прикрывала себе рот ладошкой.

— Как ты только мог? Почему он сам не разнашивал свою дурацкую обувь?

— Он мне платил, — пожимал плечами Холленд.

— Просто кошмар какой-то, ничего ужаснее я в жизни не слышала. Надеюсь, у меня-то отчима никогда не будет!

Холленд живо заинтересовался. Приятно, когда дочка негодует из-за нанесенной ему обиды, пусть даже при этом и перебарщивает.

— Честно говоря, я ни о чем таком и не задумывался. — Он пожал плечами. — Это же просто история — история, вовсе не лишенная интереса, среди десятков других таких же, если ты понимаешь, о чем я.

И все же сага о ботинках стала одним из первых свидетельств его инстинктивной тяги к завершенности, классификации, упорядоченности; его способности «взять в кольцо» тему или ситуацию со всех сторон — и насладиться собственной в нее погруженностью!

Эллен всегда нравилось, когда отец бывал чем-то поглощен; однако ведь кто знает, чем оно закончится. Так или иначе, их разная реакция на историю с башмаками до некоторой степени символизировала разобщение отца и дочери, даже если ощущали они себя единым целым. И в этом она усматривала непросчитанное расстояние, по всей видимости отделяющее ее от всех прочих мужчин; даже не столько расстояние, сколько полочку у нее под локтем, с высоким прямоугольным краем.

Из своего имения Холленд не без опаски взирал на окрестные провинциальные ценности, актуальные также и в ближайшем городе. С самого начала он отослал дочку в женский монастырь в Сиднее, до тех пор, пока — в силу непонятной причины — не отозвал ее нежданно-негаданно. По крайней мере, в Сиднее она научилась шить, плавать, носить перчатки. В дортуаре девочка привыкла к задушевной болтовне с подругами — и к разнообразному использованию тишины. По выходным, в доме у дальних родственников, Эллен, чистя овощи, любила ловить краем уха мужские разговоры — и отслеживала, как пользуются помадой. В имении она уходила куда глаза глядят, гулять на вольной воле. Отец вроде бы не возражал. Затем она попритихла: ей стукнуло тринадцать. Почти непроизвольно Холленд надзирал за всеми ее передвижениями: все равно как если бы защищал. Господь свидетель, ему отнюдь не хотелось, чтобы дочь его удрала в полутемный городской «Одеон», где заика-кинопроектор глотает добрых семьдесят процентов слов, а потом вертелась у стойки молочного бара, как прочие ее сверстницы.

Если то и были ограничения, Эллен они ничуть не докучали.

Примерно тогда же она перестала расхаживать по дому голышом, хотя отец ее по-прежнему держался этой привычки на пути по коридору к ванной — сплошные локти и красные колени! — и в сходной манере едва ли не круглый год нырял в реку с болтающимся членом (фермеры так в жизни не поступали) и скользил по течению в бурой воде к подвесному мосту, глазея на облака: сейчас — ни дать ни взять мозги в обрамлении веток, а в следующую минуту — глядь, ветер уже треплет голову мудреца или ученого, ну, скажем, Альберта Эйнштейна.

Что-то неприятно хищное ощущалось в этой пробежке нагишом и в самозабвенном бултыхании. Если Эллен так думала, вслух она ничего не говорила. Она выросла: еще вчера малявкой носилась сломя голову туда-сюда, а теперь вся округлилась, двигалась плавной, скользящей, исполненной достоинства походкой; чуть ли не за ночь превратилась в красавицу. Крапчатая красота, вот как это называется. Крохотные черно-коричневые родинки усыпали Эллен так густо, что девушка притягивала к себе мужчин будто магнитом — мужчин самых разных. Это изобилие родимых пятнышек, как бывает у первенцев, нарушало гармонию ее лица и шеи; мужчины чувствовали себя вправе скользить взором повсюду, по бледным участкам и обратно, к крапинкам — так точка кладет конец бессвязному, запутанному предложению. Эллен это позволяла, лицо ее не противилось: мужчин она словно не замечала. Так что мужчины, не в силах остановиться, переходили от одной крапинки к другой, даже под подбородок заглядывали и вновь возвращались к родинке над верхней губой; они словно бы обшаривали взглядами ее сокровенную наготу.

Молва об Эллен постепенно разнеслась от города через пастбища и холмы; благодаря железной дороге, этой расстегивающейся «молнии». Об очаровательной девушке прознали и в других поселках, и в предместьях Сиднея; слабые отголоски докатились до далеких столиц иных штатов и иных стран. А слава о ее красоте росла сообразно дефициту (так стремительно взлетают цены в период нехватки товара). Лицо, руки и ноги в родинках и все прочее по большей части оставалось по другую сторону реки, за деревьями, так сказать, вне пределов досягаемости. И поскольку ее крапчатая красота вошла в легенду, росло и крепло подозрение, что отец намеренно прячет Эллен от чужих глаз.

Параграф не так уж сильно отличается от пастбища: сходная форма, сходные функции. И вот над какой закономерностью стоит поразмыслить: в наши дни, когда пастбища становятся все обширнее, в городах, где печатное дело поставлено на широкую ногу, наблюдается одновременный сдвиг к параграфам более сжатым. Непрерывный ряд небольших пастбищ раздражает ничуть не меньше, чем утомляют пастбища протяженные. Параграфы на одну-единственную ключевую мысль, заполонившие газеты, — штука непростая. Газетные писаки всю жизнь хвостом таскаются за людьми, которые в том или ином смысле возвышаются над обыденным — за человеческими эквивалентами землетрясений, железнодорожных катастроф, наводнений — и посвящают им коротенькие параграфы, когда всем и каждому известно, что сжатого прямоугольного изображения недостаточно. Те, о ком пишут в газетах, уже так или иначе явили взглядам частицу своих жизней, великих ли, малых ли, кратких или долгих. Вот почему, надо думать, журналисты испытывают непомерный интерес к владельцам издательств, ибо вот вам исполины среди нас — ну, почти исполины.

Холленд тоже непременно привлек бы внимание представителей сиднейской прессы, а кое-кто и неопрятного фотографа бы на буксире притащил. В наши дни таскаться по пастбищу (вот и репортерский удел таков же), коему конца-краю не предвидится, — дело обычное, аминь. Иные пастбища могут быть переполнены, либо неопрятны; могут ограничивать передвижение. Но в наши дни столь же просто застрять или споткнуться в середине параграфа! Вот так и на пастбище порою приходится возвращаться обратно тем же путем. Так просто пасть духом и заблудиться. И здесь, и в других сходных ситуациях первое побуждение — это срезать путь. Слова произносятся в пределах пастбища (параграфа). Прямоугольник — знак цивилизации: Европа с высоты птичьего полета. Цивилизации, говорите? Параграф начинается как прямоугольник, а закончиться по чистой случайности может квадратом. И кто сказал, что в природе квадратов не существует? В заграждении вокруг пастбища бывают проделаны ворота, точно так же, как и параграф выделяется отступом, словно приглашая войти. Кроме того, пастбище тоже замусорено существительными и латинским курсивом, даже если вроде бы и пустует. Когда Холленд принялся насаждать деревья, сажал он их как бог на душу положит, вроде бы безо всякой системы.

Предполагается, что параграф не дает разбредаться мыслям.

 

4

DIVERSIFOLIA

[11]

Само слово «эвкалипт» пришло из греческого и состоит из «хорошо» (ей) и «укрытый» (calyptus), описывая тем самым одну характерную особенность данного рода. Бутоны эвкалипта, до тех пор, пока они не раскроются, готовые к опылению, защищены оболочкой: органы размножения все равно что под колпаком спрятаны.

Экая пуританская стыдливость! И в то же время (здесь мы вновь убеждаемся, что главное свойство эвкалипта — парадокс!) соседние листья с просто-таки вызывающим бесстыдством похваляются беспорядочностью форм, толщины, красок и блеска; «фиксированная неправильность», называют это ботаники. Один-два вида могут даже пестрыми листьями щегольнуть! А еще, как ни странно, у эвкалиптов лист тем мельче, чем ближе к вершине. И еще один парадокс: у самых крупных эвкалиптов цветы самые крохотные.

Кора изумляет многообразием текстуры, красок и всем таким прочим, для одного рода просто-таки небывалым; зачастую именно она служит решающим аргументом в игре идентификации.

Точное число видов эвкалипта не установлено, в ученых кругах дебаты кипят и по сей день. Что сотни и сотни — это понятно; но цифра то и дело меняется. Через определенные временные интервалы из темных кулуаров исследовательского института выползает какой-нибудь карьерист — и дерзновенно пытается сократить общий итог. Вот, скажем, недавно выдвинули предположение: дескать, эвкалипт-призрак, испокон веков считавшийся архитипичнейшим эвкалиптом, вообще не эвкалипт, но представитель «семейства Corутbia». Так что новое название, уж извините-подвиньтесь, будет Corymbiaaparrarinja. Просто-таки бракосочетание мафии с аборигенностью, нет? Многие честно пытаются с этим примириться. У молодой нации корни неглубокие, малейшее потрясение, того и гляди, нарушит равновесие, с патриотической точки зрения говоря. Национализм — это когда за соломинку цепляешься, вот что это такое. Остается только надеяться, что официальное решение насчет эвкалипта-призрака будет снова пересмотрено или по крайней мере отложено в долгий ящик. С другой стороны, загадочный эвкалипт-невидимка, по слухам, именуемый Е.rameliana, эвкалипт Рамеля — при том, что никто из специалистов его в глаза не видел, — в 1992 году был наконец-то обнаружен, и существование его официально засвидетельствовано в безводных пустынях к западу от Улуру, что добавило к эвкалиптовому общему итогу еще один вид. К слову сказать, в Алжир эвкалипты завез месье Рамель.

Именно хаотичное разнообразие и делает мир эвкалиптов таким притягательным. Ибо вот вам лабиринт многозначительных недоговоренностей и неполных описаний, он непрестанно то расширяется, то сжимается, контролю практически неподвластный; мир в пределах мира, рвущийся наружу. Миру этому позарез нужна какая-никакая «система», способная навязать порядок неуправляемой бесконечности природы.

Попытка «облагородить» природу, дав имена отдельным ее составляющим, историю имеет долгую и примечательную. Как только некий объект разбирается на составные части и каждая из них классифицируется, получает имя и определяется в ту или иную группу — будь то периодическая таблица, полезные ископаемые или весовые категории у боксеров-профессионалов, — общее целое заключается в некие ограничивающие рамки и становится приемлемым, удобоваримым, если угодно. Возможно, это — остаточное проявление древнейшего из страхов, страха перед бесконечностью: что угодно, лишь бы бежать, вырваться из тьмы леса. Известны случаи, когда мужчины и женщины всю жизнь положили на изучение одних только эвкалиптовых листьев и ничего больше — и состарились, так и не овладев предметом. Со временем они становятся похожи на тех кротких незамужних тетушек, которые, стоит лишь спросить, вываливают на тебя массу генеалогических сведений: имена и хроники отдельных ветвей семейства, кто был женат на ком, сколько родилось детей, как звали, чем болели, кто от чего умер и так далее. Вот вам история гибридов.

На самом деле, в мире деревьев по количеству видов эвкалипт обогнала одна лишь акация. Но вы только взгляните на акацию, на эти жалкие, чахлые кустики! Стоило Холленду обнаружить на своем участке заросли мимозы, как там называют акацию, и он сей же миг выдергивал ее с корнем.

Эвкалипт «черная мята» на пологом склоне между домом и рекой посажен был вскорости после желтого кровавика. И, соответственно, увековечен в хол-лендовском пантеоне, подобно косо выгравированным именам солдат в крохотных городишках — тех самых героев, которые с риском для жизни первыми бросились в атаку через нейтральную зону. Изучая видовые названия, Холленд обнаружил, что «черная мята», уроженец Тасмании, на материке известен также как Е.australiana, эвкалипт австралийский; и дерево, по всей очевидности, тут же привлекло к себе внимание, точно своего рода флагшток подсознания.

Безусловно, «черная мята» ни на какой флагшток не похожа, с какой стороны ни погляди (а Холленд, к слову сказать, ни малейшего права не имел обременять самый обычный эвкалипт никчемными ассоциациями).

Это дерево и не хрупкое, и не стройное, и, уж разумеется, слоем побелки не покрыто; тут вам подошли бы так называемый бунгул, или свечнокор, или белая валлангарра — все эти великолепные экземпляры, украшающие собою Холлендово имение, не говоря уже о бледном как полотно эвкалипте-призраке. Напротив, при том, что у эвкалиптов нижняя часть ствола традиционно гладкая, у «черной мяты» там густо топорщатся листья и мелкие веточки; вот так же на безвольном подбородке вовсю пробивается щетина, или липнут к магниту металлические опилки.

При виде того, как пышно и буйно разрастаются Е.eximia и Е.australiana с нарядными и глянцевыми мелкими листочками, Холленд, надо думать, немало воодушевился. И, опять-таки, не преследуя никакого далеко идущего замысла, насадил еще.

Деревья — лучше, чем ничего, внушал взгляд; это вам не Сахара.

Даже тогда (то есть с самого начала) Холленду и в голову не пришло предпочесть «интродуцированные виды»: дубы, ивы, каштаны и все такое прочее, всевозможные тенистые вязы, кедры, средиземноморские кипарисы, не говоря уже о неизлечимо мрачной сосне — этих лучше бы переработать на газеты и дешевую бумагу, на которой й наши дни печатаются труды литературные и философские. Холленда неодолимо тянуло к эвкалиптам; влечение это было неосознанным и вместе с тем вполне естественным. Очень скоро эвкалипты уже снились Холленду, точно в замедленной съемке. (А вот описания холлендовских снов про деревья здесь не будет, и не надейтесь! Зачем испытывать терпение читателя, зачем подталкивать его к ненужным интерпретациям? В городской жизни в снах частенько фигурируют леса, равно как и цветы, и зубы, и носы крупным планом, и традиционный замедленный полет, парение и резкое увеличение, словно камера дает наплыв, ежели кто, например, уснул за городом, где тени меньше и между объектами и людьми расстояния больше…)

Насадив еще с дюжину деревьев, Холленд оглядел творение рук своих и понял, что придется добавить тут и там еще несколько, а то уж больно однобоко оно смотрится.

Здесь он шел стопами величайших живописцев и английских ландшафтных дизайнеров, которые из кожи вон лезли, пытаясь воспроизвести хаотичный, случайный характер истинной гармонии, что в природе проявляется сама собою.

Разумеется, множество эвкалиптов росло на участке еще до Холленда. И отнюдь не все они были братьями окольцованы. Тут и там торчали красные жилокоры и железнокоры — местные уроженцы, а в придачу к ним еще и желтушки, столь любимые пчеловодами, торчали повсюду, куда ни глянь. Вдоль гребня выстроились эвкалипты-кувыркалы, на равнине — эвкалипты-каракуля, а еще — «розы запада», сажать которые мужчине в голову вряд ли придет. Сохранилось даже несколько материковых красных эвкалиптов: фермеры рубят их на столбы для забора. Ветер и случай позаботились о распространении и иных видов, каждый из которых не походил на остальные. За пределами видимости усадьбы, на пастбищах, среди самых что ни на есть заурядных местных разновидностей можно было встретить эвкалипты необычные, экзотические. Откуда они взялись, не знал никто. Над склоном выше дома, обрюхачивая ограду, царил совершенно инородный рябинник; самое высокое дерево в округе, он служил своего рода опорным пунктом для многих поколений клинохвостых орлов, ворон и попугаев, а также для их висячих сооружений из мелких веточек: ни дать ни взять темные комки в решете. Неподалеку пристроился коренастый туарт (он же Е.gomphocephala, эвкалипт гвоздеголовый). Вот вам еще одно дерево, что редко увидишь к востоку от Нулларбора. Верно, семечко упало с небес или вывалилось из отворота на брюках. Не иначе так, решил Холленд.

С заплечным мешком (в мешке ехали стандартные справочники да вареное яйцо «на перекус») Холленд исходил свои земли вдоль и поперек, задавшись целью идентифицировать все эвкалипты до единого. Нередко ему приходилось посылать образцы плодов и листьев какому-нибудь мировому светилу, проживающему в Сиднее, после чего, не ограничившись одним мнением, он запрашивал еще кого-нибудь. Ни один эксперт по эвкалиптам не мог ответить на все его вопросы. Столь слабосильны и гиперчувствительны были оные эксперты, томящиеся в тихой заводи никчемных учреждений, что отвечали они обратной почтой с пылкой услужливостью, просто-таки заваливая адресата подробностями.

В те дни Холленд с интересом прислушивался к кому угодно. Как-то раз утром, на выходе из гостиницы, какой-то пьянчуга ухватил его за локоть и исступленно принялся доказывать преимущества научного метода защитных лесополос; а вечером Холленд услышал по радио то же самое, но в изложении голоса трезвого и куда более убедительного.

Параллельно одной из стен дома Холленд высадил сто десять саженцев — в строгом соответствии с наукой. Выбирал он виды, популярные именно в этом качестве: быстрорастущий эвкалипт Стидмана и железнокор-маггу (его видовое название Е.sideroxylon, эвкалипт железнодревесный, наводит на мысль скорее о домне, нежели о прелестных цветах и листьях). А в самой середке этой протяженной конфигурации Холленд поместил самозванца, один-единственный серый железнокор. Проявился он лишь много лет спустя, едва не обернувшись для Эллен самыми что ни на есть ужасными последствиями.

Очень скоро добавились эвкалипты голубой, лососевый и прочие. Голубой эвкалипт — тот самый, что растет у дома ниже по склону и в определенных ракурсах смахивает на булавку, вколотую в женскую шляпку, в окружении патриотического травостоя, — летом что золото. На нижних ветвях дерева Холленд подвесил качели для Эллен. Здесь земля то вздымалась, то опадала плавными волнами: голая, пропыленная, будто твои стриженые овцы, — пока трудолюбивые руки Холленда не превратили ее в подобие парка. Голубой эвкалипт опознать легко. Видовое название — Е.globulus, эвкалипт шаровидный, — описывающее форму плода, сегодня характеризует имперскую экспансию сего великолепного древа: по всему Средиземноморью, из конца в конец, по всей Калифорнии и Южной Африке (там их целые леса) и по всем штатам Австралии.

Что до Е.salmonophloia, эвкалипта лососевокорого, сему дереву Холленд отвел почетное место у главных ворот.

Холленд, верно, знал, что при виде этого дерева местные так и замрут, открыв рот. Лососевый эвкалипт произрастает в противоположном конце континента, близ золотых приисков Западной Австралии. Название «лососевый» подразумевает розоватый оттенок коры. Ствол холлендовского экземпляра, пересаженного на чуждую ему почву, был припудренно-гладкий, ни дать ни взять аптечная резинка «цвета монашкиного пуза», как сказал кто-то.

Деревья от века следовали за великими миграциями ирландцев, итальянцев, евреев, бриттов и греков, стоило тем только пустить корни в чужой земле. Вторжение инородных красок, и тени, и потребностей в воде, равно как и опадание листьев, порождают непонимание, вплоть до открытой враждебности (в Португалии крестьяне выдирали молодые эвкалипты с корнем) — до тех пор, пока деревья не впишутся окончательно в пейзаж, на фоне которого разыгрывается представление культур.

Гладкокорые виды на ровном участке вдоль реки подбирались как символ (так, во всяком случае, могло подуматься стороннему наблюдателю) единообразной неподвижности каучуковой плантации; длинные прямоугольники серебристого света просачивались наискось между вертикалями округлых стволов, словно лучи прожекторов, выискивающие одинокого беглеца, однако высвечивающие разве что мотылька-другого да беззаботных птах.

Эллен нравилось врываться в эти заросли бежать куда глаза глядят, все глубже, все дальше, пока отзвука шагов не поглотит тишина, затмевая взгляд и разум афоризмами типа: «Рост медленный и неуклонный», «Терпение, только терпение» и «Однозначного ответа нет»; в окружении бесчисленных множеств бесстрастных стволов одного и того же диаметра и одной и той же серо-зеленой гладкости она полушутя воображала про себя, будто заплутала, и, утратив всякое чувство направления, издавала слабый крик, чуть громче писка — приятно же поволноваться, если знаешь, что и отец, и дом всего лишь в нескольких минутах ходьбы! Так Эллен поступила в тот день, когда у нее приключились первые месячные, — то был апофеоз взросления и смятения. Бледная краснота на кончиках пальцев — она оставила отпечатки на коре — была единственным цветом основного спектра во всей роще.

Замерев неподвижно, Эллен следила, как по неровным поверхностям перемещаются всевозможные насекомые и мелкие гады, в то время как издалека доносился словно цокот конских копыт: то отцовский топор кольцевал дерево, признанное лишним.

Недвижность всегда заключает в себе красоту.

В нашей стране по давней и безобидной традиции в крупных имениях взгляд неизменно скользит от дороги к дому по обсаженной деревьями аллее, этой зеленой артерии платанов или тополей, встопорщенных, будто птичьи перья. Сия традиция диктовалась как самой историей имения, так и гордой напыщенностью владельцев: тем, как сами они себя ощущали в округе.

Внимательно изучив все доступные антографии, Холленд отобрал эвкалипты по принципу густоты листвы: все разные, но все достигающие одной и той же высоты.

Эллен помогала отцу: держала мерную ленту.

— В один прекрасный день все это будет твоим. — Холленд яростно крутнул ручной бур.

Как всегда, отец ее изъяснялся краткими утверждениями. Но теперь он задал вопрос, от которого подбородок его словно удлинился:

— Тебе по душе наш дом — ну, как место?

Эллен подумала о своей спаленке с голубыми занавесками и всем ее добром, о верандах, о теплой кухне. А сколько в доме пустых комнат!.. Иногда она оставляла в башне своих кукол и, вернувшись за ними много месяцев спустя, обнаруживала, что те словно поблекли и выцвели. То и дело на девочку накатывало острое желание обзавестись братиком; интересно, а разрешил бы ей брат бегать за собою по пятам? А вот он, отец, в своей отцовской ипостаси, он ведь почти брат, когда — ну, для примера — Эллен безнаказанно смеется ему в лицо, едва тот начинает в сотый раз объяснять, что у лисиц ночью глаза розовато-лиловые, а пауки посверкивают на земле словно звезды.

После защитной лесополосы, «каучуковой плантации» и декоративной аллеи Холленд отказался от крупномасштабных формаций. Отныне и впредь он сосредоточился на индивидуальных видах, высаживаемых по одному. Никакого иного плана у него, впрочем, не было, пейзаж заполнялся постепенно.

Холленд подолгу спал. Валялся в постели целыми днями и неделями, бил баклуши, а потом вдруг начинал кипучую деятельность. Он неизменно старался избегать дубликатов, так что вскоре перед Холлендом встала проблема поставок. Чем успешнее осуществлялся его замысел, тем сложнее оказывалось продолжать начатое.

Много лет ушло на выбраковку, однако в конце концов большинство видов свелись к одному-единственному здоровому экземпляру.

Одновременно Холленд расширял сеть поставок; необходимо было выйти как можно дальше за пределы штата Нового Южного Уэльса. Ценная информация поступала из источников самых неожиданных. Имение Холленда преобразилось до неузнаваемости, так что и на хозяина люди начинали смотреть иначе. Слушали его, если можно так выразиться, с консервативными ухмылками. Это же только естественно, что местные в эвкалиптах разбираются слабо и страдают от кошмарных провалов в памяти, а не то случайно упомянут какую-нибудь подробность, не сознавая всей ее важности. Частенько, разговаривая со знакомым на улице, Холленд вытаскивал клочок бумаги и делал пометку, например, записывал адрес захолустного придорожного питомника на Северной Территории, заведует которым троюродный брат чьей-нибудь сводной сестры, латыш по происхождению; у него еще в клетках живут все известные науке австралийские попугаи, а кроме того, он рисует на яйцах страусов-эму пустынные пейзажи, да с какой фотографической точностью! — в этом искусстве ему равных нет и не было. Именно так Холленд приобрел Е.nesophila, эвкалипт островолюбивый (плоды у него в форме вазочек) и жестколистный эвкалипт-горняк (он же эвкалипт спрыснутый, Е.aspersa) — редчайший из видов, что крайне труден в выращивании.

Раз в две недели Холленд объявлялся на железнодорожной платформе и забирал завернутые во влажную мешковину саженцы, а одна из сестер Спрант жаловалась всем, кто соглашался слушать, будто ночами глаз сомкнуть не может: грузовики так и раскатывают туда-сюда, так и пылят — черенки возят ну просто тоннами! Начальница почтового отделения тоже сообщала: да, семена приходят постоянно, в шуршащих конвертах из оберточной бумаги, в придачу к ежемесячным журналам и счетам-фактурам с вензельками в виде веточек.

В те дни, когда Холленду удавалось заполучить какой-нибудь экземпляр подиковиннее, он чувствовал себя ловцом жемчуга, что из последних сил всплыл на поверхность, сжимая в руке сокровище. Определенные виды эвкалиптов были редки потому, что с трудом приживались за пределами довольно-таки небольшого радиуса: повышенно чувствительные к осушению, к содержанию извести в почве, к морозам, к высоте над уровнем моря, к количеству атмосферных осадков и еще бог весть к чему. Одни упрямо отказывались расти в марте месяце, другие — на первой неделе после Рождества. Одно дерево процветало в тени другого; другое — нет (эти ипохондрики требовали всякого экзотического навоза и ручного полива).

И как только Холленду удалось вырастить до нормальных размеров дарвинов мохнозад (он же — эвкалипт киноварный, Е.miniata) или же те виды, родина которых — песчаные пустыни? Загадка! Среброверхому жилокору (он же — эвкалипт левососенный, Е.laevopinea) необходима тысяча миллиметров осадков ежегодно, а снежный эвкалипт, как явствует из названия, предпочитает высоту, дождь со снегом и льды. Каким-то образом Холленд умудрялся на самой обычной почве укоренять эвкалипты, традиционно требующие глины, или заболоченного луга, или гранита. После нескольких неудач он даже с крохотным желтоверхим ясенником — ну и название! — поладил: тот пробился-таки из-под камней.

В результате всех этих трудов праведных с топором, ломом и ведром и долгих прогулок по пастбищам без шляпы Холленд преобразился до неузнаваемости: руки его загрубели, ногти обломались, лицо загорело и покрылось морщинами. Впрочем, шагая по главной улице, он, единственный сын пекаря-неудачника, по-прежнему производил впечатление некоторой утонченности, кондитерской изнеженности, так сказать.

Неужто Холленду и впрямь удалось вырастить на своих землях все известные науке эвкалипты до единого? А что же он станет делать потом?

В своей дочери, Эллен, он всегда поощрял стремление задавать вопросы, но ту, похоже, эвкалипты нисколько не занимали. Холленд терпеливо ждал. Отцы ведь всегда ждут дочерей. Если бы она только спросила, уж он бы выложил ей все, что знает. Он стал мировым экспертом в отдельно взятой узкой области. Не то чтобы Холленду так уж хотелось похвастаться обрывками знаний и сведений; ему хотелось, чтобы интерес его был разделяем.

Поначалу Эллен помогала отцу, вместе они посадили более сотни деревьев. А потом ей все это словно бы разом наскучило.

Собственно говоря, то был музей деревьев — музей под открытым небом. Бродишь себе среди множества разнообразных видов, усваивая самую разнообразную информацию, и в то же время восхищаешься яркими образчиками красоты, порою даже дар речи теряешь. Само многообразие эвкалиптов заключало в себе образовательную ценность. Чуть повернешь голову — и перед тобой еще один, новый эвкалипт, иной высоты, с иной структурой кроны и коры, а тут еще эта странноватая усадьба, такая внушительная — нелепые темные диспропорции! — а в окне дома, или на полпути от него, в хлопчатобумажном платьице, намертво приклеившись локтем к дереву, — хозяйская дочка.

Холленд мысленно прикидывал, не снабдить ли деревья табличками.

И наконец обратился в ту же фирму, что обслуживала Сиднейский Королевский ботанический сад: на прямоугольных брусочках из нержавеющего алюминия величиной примерно с ладонь были аккуратно выгравированы и народное, и видовое названия. Готовый заказ собственноручно доставил смышленый паренек, один из компаньонов предприятия. Они с Холлендом вместе просмотрели таблички на веранде, толкуя о том о сем. И просидели за этим делом не один час. Когда Эллен внесла чай на подносе, мужчины настолько ушли в свое занятие, что если она чего и разглядела, так разве что шею незнакомца; представить дочку Холленду даже в голову не пришло. Впоследствии Холленд грудой свалил таблички в углу своего кабинета и по совместительству спальни. В конце концов, к тому времени он мог опознать все эвкалипты до единого, даже не приглядываясь толком.

Несколько замечаний о женской красоте — так, вскользь, ничего определенного. Вкратце, робким убежденным голосом. А почему бы и нет? Молва о красоте Эллен разнеслась на огромные расстояния (говорили даже, что за два океана), и в процессе родилась небольшая легенда.

Здесь стоит отметить, что красота, замешанная на фарфоровой миловидности, вызывает в мужчинах отклик куда более слабый, нежели красота, что отчетливо сознает свою силу. Сглаженная миловидность — это поцелуй смерти. В мужчине она пробуждает смутные представления о Матери! А (в сексуальном смысле, конечно!) кому это надо? В то время как, если основной компонент красоты — некая неудовлетворенность либо запальчивость, все ассоциации с матерью тут же гаснут, и тут же возникает влечение — свободно и беспрепятственно, по широкому фронту.

В случае Эллен все это умножалось еще и вот каким фактором.

В тот недолгий период, когда женщины носили крошечные шляпки с вуалетками, прикрывающими лица, на манер слегка измятой бумаги-миллиметровки, клеточки тут и там заполнялись, одаривая лицо хаотической россыпью восточных веснушек и родинок. А крапчатая красота Эллен как раз и напоминала производимый вуалетками эффект: красота завуалированная, огражденная и защищенная, даже при ближайшем рассмотрении; этакая пикантная, лицемерная скромность.

Самосохранения ради Эллен держалась с холодной отчужденностью и в городе мужских взглядов старательно избегала.

Первым, кому посчастливилось увидеть наготу Эллен, был единственный сын местного торговца тракторами, Моллой. Юнец пользовался успехом — как же, крутой футболист! Отец незадолго до того подарил ему мотоцикл с переливающимся всеми цветами радуги бензобаком.

Вдоль границы имения Холленда пролегала грунтовая дорога. Она вела в город и никакой другой функции не выполняла, в то время как ее двойник, сходного цвета река, лениво сворачивала от дороги в сторону, образуя излучину, густо заросшую красными эвкалиптами, что притягивали охотников как магнитом, притом что добраться до них можно было, лишь пропол-зя на четвереньках сквозь густой кустарник. В излучине река разливалась, образуя песчаную заводь под сенью низко нависающих ветвей; под этим пологом вода казалась коричнево-пестрой, точно черепаший панцирь.

Жарким днем Эллен поплескалась в заводи… вынырнула, приподнялась, обеими руками отбрасывая волосы с глаз. Полежала какое-то время на спине с закрытыми глазами. В этом бледном сочетании воды и плоти — а ведь и то и другое можно ощутить губами и растревожить рукой — призывно манили три темных пятна.

Вот она встала на мелководье; груди ее чуть колыхались.

Дебелые эвкалипты с обеих сторон казались свитой крепких пожилых дуэний, что, подобрав юбки выше колен, осторожно входят в воду.

Эллен присела на корточки и помочилась.

Юный Моллой прятался за деревом. Чтобы лучше видеть, он тоже присел. По носу его поползла муха. Наконец он опустил взгляд — не иначе размышляя о будущем?

А потом вскочил на мотоцикл, дал газу, резко сорвался с места, растопырив ноги в стороны; глаза его слезились, ресницы слипались все крепче, он заорал в голос — проклиная то, что было ему подарено. И тут вдруг все заскользило, шебутная машина забуксовала в грязи, вырвалась из-под него… Молл ой раззявил рот — и прямо в лицо ему ударила колючая проволока, сдирая нос чуть ли не под самое основание.

Как владелец забора, Холленд явился с визитом раньше всех прочих.

— То-то бедолага переживает, — рассказывал Холленд дочери. — Отец с матерью насчет нашего забора не в претензии. Рады уж и тому, что сынок жив остался, хотя будущее его ждет незавидное. Разве что коров доить сгодится.

Моллой ослеп сперва на один глаз, а вскоре и на второй.

В свое время Эллен наслушалась рассказов о том, какой парень красавец — кровь с молоком, да и только! В городе поговаривали, что Моллой — повеса тот еще.

— Чтоб к мотоциклам и близко не подходила! — предостерегал Холленд.

Однажды утром у входа в отель «Коммершиал» Эллен рассмеялась — этого звука в городе прежде не слыхивали. Словно высокий водопад из Африки или с Анд внезапно обрушился на пропыленную старую улочку.

По всей видимости, отец ее изрек какое-нибудь очередное занудство. Повернувшись к нему на ходу, Эллен смеялась, а когда Холленд улыбнулся своей двухэтапной улыбкой, что иные называли «тусклой», она лишь запрокинула голову и расхохоталась еще пуще.

Дочь открыто потешается над отцом!.. Прочие женщины видели: власть повзрослевшей красоты изливается в веселье.

Всяк и каждый гордился Эллен: еще бы, подумать только, такая редкостная красавица, и живет в их краях!

Сильные мужчины теряли дар речи; иных при виде Эллен словно разбивал паралич. Когда Эллен приезжала в город, они могли лишь стоять да усмехаться с открытым ртом. Чтобы как-то справиться со своей слабостью, молодые парни, проезжая мимо Холлендова имения, взяли за привычку оглушительно сигналить; отфильтрованный рекой и стволами сотен эвкалиптов, гудок долетал до дому, подобно слабому реву сексуально разобиженных волов.

Разумеется, находились и такие, что храбро подходили ближе и заговаривали с Эллен. Но на пути у них неизменно вставал отец, который вел себя скорее как инструктор по теннису, нежели по-отцовски: ни на миг не выпускал свою девочку из виду. Ежели с ними, как будто случайно, сталкивался какой-нибудь долговязый юнец и открывал рот, чтобы сказать что-нибудь, или ежели Холленд выходил на улицу и обнаруживал, что дочка его в солнечном свете рассеянно внимает какому-то мужчине или даже нескольким, он воздвигался рядом и прислушивался с видом весьма искушенным. Холленд был экспертом. В конце концов, это же его дочь; Холленд знал ее лучше, чем кто-либо другой.

Проблема была в том, что Холленду никто из ухажеров не нравился. Всем и каждому хоть чего-то, да недоставало: ежели не в манере разговаривать, то, значит, во внешности. Один слишком широко улыбался, у другого — большие пальцы не того размера. Однако куда хуже были те, что вели себя с этакой агрессивной раскованностью. В буквальном смысле чуть не лопались от фамильярности — да еще эти расчесанные волосья, ни дать ни взять участки, вспаханные для засева.

Эти парни находились в самом разгаре юности, так же как и страна; Холленд понятия не имел, о чем с ними говорить.

А дочь его, она ведать не ведала, что мужчинам надо и что они сбрасывают со счетов, и как именно они своего добиваются. Не подумавши, Холленд нанял одного парня из города помочь с выкорчевкой деревьев — благополучно женатого, между прочим, и с репутацией человека надежного; а в один прекрасный день застукал его на месте преступления: тот, опершись на лопату, вместо того чтоб работать, во все глаза пялился на Эллен. А потом еще сигарету ей предложил!.. Холленду померещилось, что это его самого оскорбляют, если не насилуют. Ведь дочь всегда была рядом с ним, рядом с ним выросла — как продолжение его самого.

Машины и грузовики, подъезжая к воротам, замедляли ход — вдруг повезет. Ухажеры стекались в имение со всех сторон. Ежели кто стучался в парадную дверь, спрашивая Эллен, Холленд держался подчеркнуто учтиво. Один так даже верхом прискакал — галопом, во весь опор, причем без помощи рук! Заметив заинтересованную улыбку дочери, Холленд не преминул указать, что идиот в стельку пьян.

Зимой Эллен нравилось до полудня оставаться в башне — там царило тепло, и можно было птиц кормить. Оттуда, сверху, творение отцовских рук виднелось во всей красе; хотя когда девушка сбрасывала одежду и чувствовала себя орхидеей, а обволакивающее тепло заставляло распускаться лепестки ее тела, Эллен сознавала, что нагота ее словно издевается над рачительным насаждением разнообразных видов деревьев во всех углах. В другое время она сиживала в своей голубой спаленке, расчесывая роскошные волосы, так напоминавшие Холленду о ее матери. Платья Эллен мастерила себе сама. Она шила, прибиралась в доме; напевала что-то себе под нос в кухне. Снова и снова перечитывала одни и те же заветные томики. Несмотря на всю свою красоту, ела она шумно.

Ощущение было такое, будто пленку ненавязчиво прокручивают в обратную сторону, и вновь вернулись те далекие времена, когда Холленд впервые поселился в округе: на него опять посыпались приглашения — из тех же самых внушительных особняков, а в особняках все осталось по-прежнему — столы, и стены, и английские часы с боем, и прихотливая расстановка тарелок; даже ягнятина с вареной картошкой на тарелках занимали то же самое место. Робкие молодые девушки в цветастых платьицах времен прибытия Холленда раздались и погрузнели; теперь это были матери, и обуревали их совершенно иные заботы. На сей раз внимание хозяев сосредотачивалось не столько на Холленде, сколько на его дочери, что сидела, выпрямившись, рядом (ну, например) с широкоплечим сынком; а тот, вырядившись в чистую рубашку, то и дело смущенно откашливался. Эллен держалась отчужденно, словно повинуясь отцовской воле.

Позже глава дома, зная слабое место Холленда, небрежно бросал сыну ключи, чтобы покатал всю честную компанию по имению, и Холленд, устроившись на заднем сиденье, правильно называл все до одного эвкалипты, видимые в свете фар.

— Настоящее сокровище она у вас, — отмечал скотовод, разумея Холл ендову дочку.

И во всеуслышание, и тихонько, и через подсылов указывалось, что брак сулит многообещающие перспективы в том, что касается совместной сельскохозяйственной деятельности, — и все присутствующие за столом не сдерживали улыбок. Холленд делал вид, будто каждое такое предложение взвешивает на руке. С этими людьми он изображал задумчивость, цыкал зубом, кивал, предлагал еще сигарету — именно так в подобной ситуации вели бы себя и они, по крайней мере визуально.

Теперь в красоте Эллен ощущалась некоторая тревожность.

Горожанки и обитательницы соседних имений наблюдали и ждали. Изучая деревья столько лет, Холленд, помимо прочего, постиг одну простую истину: не торопись, всему свое время. А Эллен… казалось, она ощущает себя уютнее рядом с равнодушными лицами сезонных работников, чумазыми автомеханиками и вечерними пьяницами; по крайней мере рядом с ними она не отводила мечтательного взгляда.

Холленд говорил дочери:

— Пообещай мне держаться подальше от коммивояжеров. Да ты их в городе на каждом шагу встречаешь: такие, с виндзорскими узлами да пижонскими зажигалками. Пара-тройка и сюда заявлялись, прям к порогу, как ты помнишь; думали, мы у них ленты купим или там ткани отрез. Они и образцы побрякушек да лекарств с собою таскают — в специальных таких чемоданчиках. Тот коротышка, что к нам заглядывал — ну, с усиками, — он торгует и маслами для волос, и мылом, чего у него только нет. Я слыхал, сейчас каталоги такие специальные печатают: ткнешь пальцем в то, что приглянулось, и тебе товар враз доставят. Умно, ничего не скажешь.

То были люди уже немолодые, сделавшие сомнительную карьеру на звуках собственного голоса. Работали они за комиссионные. Они знали, когда поднажать, а когда и дать задний ход. Холленд своими глазами видел, как матерые горожанки, слушая их разглагольствования, расцветали и вели себя как сущие дети. Чего-чего, а плести небылицы коммивояжеры умели! В качестве примера Холленд указал на цветные шторы, что сам некогда купил у одного из этих настырных краснобаев; лето не успело закончиться, а ткань уже выгорела. Однако этим ловкачам и своеобразное беспечное великодушие было не чуждо. Позже тот же самый торговец липовыми шторами, большой любитель каламбуров и грязных шуточек, сам предложил забрать в далеком городишке и лично доставить Холленду редчайший образчик эвкалипта «серебряная принцесса» со смутно музыкальным латинским названием, Е.symphyomyrtus, эвкалипт симбиомиртовый: Холленд посадил черенок в глубокой лощине и с превеликим трудом выходил.

— Остерегайся, — наставлял Холленд дочку, — остерегайся тех мужчин, что горазды травить байки. Тебе такие непременно встретятся. Ты ведь понимаешь, о чем я? — Ему захотелось сжать руки дочери в своих — крепко, до боли. — Слушай меня хорошенько. В городе тебе, строго говоря, вообще делать нечего. Но суть в другом: когда мужчина перед тобой соловьем разливается, не разумно ли спросить: а зачем он мне все это рассказывает? Чего он добивается-то?

Безусловно, те, кто видел в дочке Холленда принцессу, запертую в башне темного, промозглого замка, глубоко заблуждались. В конце-то концов, жила девушка не где-нибудь, а в имении в западной части Нового Южного Уэльса. И свободы ее никто не стеснял — имение обширное, есть где развернуться. Однако порою и впрямь казалось, будто девушку спрятали от посторонних глаз — или, может, она сама решила устраниться. И даже если отчасти это соответствовало истине — а воображение у людей уже разыгралось не на шутку! — так ведь самый туманный намек на плененную красоту порождает отклик куда более глубокий, нежели красота как таковая! Тем самым Эллен становилась многократно более желанной, а Холленд этого в упор не видел.

Коллеги-лесоводы, политики, специалисты по эрозии почвы, делегации фермеров, даже случайный турист-другой прежде встречали добрый прием; прежде, но не теперь. Ведь Холленд отнюдь не был уверен, в самом ли деле их интересуют деревья — или все-таки его дочь. Приятеля-соседа с сыном, заявившихся без приглашения, как оно водится в провинции, Холленд принимал вежливо, и только. При известном везении долговязому увальню удавалось краем глаза заприметить лицо Эллен в окне — точно под водой.

Порою Эллен видели на противоположном берегу реки, среди деревьев, словно бы нашинкованной на вертикальные полосы. Всякий раз, как она и впрямь выходила в свет в своих изящных туфельках и появлялась на главной улице, от красоты ее просто дух захватывало.

Холленд понимал: люди ждут. Каждый день он пробуждался в потоках солнечного света, зная, что его деревья выстроились снаружи во всем своем удивительном разнообразии, — и обнаруживал, что вопрос с дочерью по-прежнему стоит перед ним во всей своей невнятной неопределенности. Беднягу словно вынуждали задуматься о том, о чем он думать не желал; ему хотелось вернуться к мыслям о другом, обыденном и повседневном. Однако предмет, или скорее ситуация как таковая, никуда исчезать не собирался.

От жены мясника толку было чуть. А теперь, когда к ней примкнула еще и соседка, ритмично кивающая начальница почтового отделения, чаевничать с мясничихой сделалось уже и неловко.

— Да оставьте вы бедную девочку в покое, пусть сама решает! Сколько ей лет-то? В таких вещах она получше вас разберется! Вот вы — много ли вы знаете? Отдельные факты да цифры касательно эвкалиптов. И на что вам теперь все ваши деревья, а ну, ответьте-ка! Придется вам просто-напросто закрыть на Эллен глаза — и уповать на лучшее.

Время и ландшафт пористы, что твоя губка; дочку в тесном радиусе холмистого участка долго не продержишь, о нет.

Холленд решил свозить Эллен в Сидней, ведь ей уже девятнадцать.

В большом городе, полагал отец, она сольется с людскими скопищами, перемещающимися туда-сюда.

Вышло же так, что в Сиднее Эллен засияла еще ярче; в сравнении со здоровой, неистребимой заурядностью толп ее красота составляла контраст куда более разительный. Кроме того, как очень скоро осознал Холленд, мужчин там было на порядок больше — просто множество представительных мужчин с безупречными манерами. Холленд на каждом шагу замечал, как какой-нибудь горожанин, а то и целая группа пялят глаза на его дочь.

Отец с дочерью остановились в Бонди. Эллен собиралась всякий день ходить на пляж, ей хотелось побыть одной. К вящему удивлению Холленда, по другим районам города она передвигалась с такой легкостью, как если бы смутно-иллюзорные расстояния, отделяющие один предмет от другого в их имении, вообще ничего для нее не значили. Девушка выцыганила у отца пижонские солнцезащитные очки. Холленд всегда сам покупал для Эллен одежду, всю, включая нижнее белье. Когда дочь убегала из отеля поутру и возвращалась вечером, в глазах отца она казалась статной и сияющей.

И хотя говорил Холленд мало, злился он не на шутку. Сидя в вестибюле или где-нибудь на свежем воздухе, он чувствовал, что нос у него уж больно великоват. Заняться было нечем. Он все разглядывал свои руки. О, золотой век, о блаженные времена, когда суровое мужское племя пятнало пальцы никотином! То, что создали эти багрово-загорелые руки — все эвкалиптовое разнообразие, — в городе казалось никому не нужным. Так что, дожидаясь дочь, Холленд с каждым днем досадовал и раздражался все больше. Таким было их последнее совместное путешествие.

Холленд всегда страдал бессонницей. Эллен помнила, как еще в детстве отец рассказывал ей про разнообразные способы заснуть, способы, основанные целиком и полностью на одуряющем визуальном однообразии; он, конечно, здорово их утрировал, пока брился, намеренно смеша девочку. А теперь из-под двери его пробивался свет, и Эллен слышала, как под отцовскими шагами поскрипывает пол — в любой час дня и ночи.

Наконец Холленд вышел из кабинета и вошел к ней в спальню.

Некоторое время они разговаривали; Эллен расплакалась.

В тот же день Холленд объявил о своем решении. Все было предельно просто. Тот, кто правильно перечислит названия всех до одного эвкалиптов, произрастающих в его имении, получит руку Эллен.

Поначалу воцарилось робкое, боязливое молчание; люди ушам своим не верили. К тому времени, как история попала в газеты, многообещающие юнцы — а тако же и другие, не столь юные, — уже готовились попытать счастья.

 

5

MARGINATA

[16]

Несколько слов о городе, совсем вкратце, как дань почтения главной улице.

Городишко был маленький и весь какой-то изжелта-тусклый. В иных местах ему бы зваться деревней или даже селом; в нем даже церкви не было.

Иначе говоря, в городишке всего насчитывалось по одному: одна гостиница, один банк, почта, кинотеатр — ну, и несколько магазинов, что гордо выставляли напоказ ведра, рулоны ткани, сельхозпродукты и полотняные тенты, летом свисающие аж до сточных канав. Жили там одна блондинка, один однорукий калека, один вор и одна женщина, изрядно смахивающая на ведьму. Один из жителей города пытался завоевать всеобщую симпатию; еще один всегда оставлял за собою последнее слово; и еще один был несчастлив в браке.

Тибубарра, расположенный чуть дальше к западу, славится нагромождением раскаленных валунов в конце главной — и единственной — улицы. Прочие городки приобретают известность благодаря неизбежным, неистребимым достопримечательностям, таким, как бараны-мериносы или ананасы в сорок раз больше нормальной величины, или начертанный от руки плакат на окраине, гордо возвещающий о том, что в городе, дескать, зафиксирована самая жаркая температура по Австралии или что он — самый чистый и опрятный город штата, потому избегайте его; в Моссмане, в Северном Квинсленде, есть «сахарный поезд», что целыми днями раскатывает себе по главной улице, посвистывая да попердывая. А наш изжелта-тусклый городишко может похвастаться тем, что улица его в какой-то момент резко меняет направление; этот неожиданный излом, гармонирующий тем не менее с удлиненными верандами, наделял во всем остальном ничем не примечательный городишко способностью к массовому воспроизводству.

Ухажеры Эллен по большей части жили либо в городе, либо за городом поблизости; кроме того, городок стал, если позволите так выразиться, местом сосредоточения войск перед операцией для «второй волны» — для исполненных молчаливой решимости оптимистов из иных краев, включая далекие метрополии; так в прошлом веке Занзибар служил этапным пунктом для вспотевших и упертых британских исследователей, пробивающихся в глубь материка.

Город поклонников фильтровал. Кое-кому так и не удалось пробиться дальше гостиницы. Многие приезжали из сексуального любопытства — случайные мародеры, задумавшие попытать счастья: в конце концов, они ж с первого взгляда опознают и голубой эвкалипт, и желтый, и даже низкорослое деревце calycogona, эвкалипт бутонорожденный, более того, назовут его дурацкое прозвище, «крыжовничек»! То-то потрясены они бывали, обнаружив, какое сумасшедшее количество эвкалиптов собрано здесь в одном месте, и услышав, сколь многие с треском провалились до них, включая опытных лесорубов и одного меланхоличного школьного учителя.

Очень скоро все эти авантюристы куда-то делись, даже лицезрения крапчатого приза не удостоившись. Один парень в шерстяном костюме сошел с поезда в Яссе, добрался до Холлендова имения, по пути ласково потрепав за ушами всех встречных собак, глянул от ворот на уходящие к горизонту ряды деревьев, развернулся — и отправился прямиком домой. Более расчетливые, те, что восприняли испытание всерьез, принялись зубрить обширный предмет, уткнувшись носами в неполные ботанические справочники.

Взять хоть ярру (она же Е.marginata, эвкалипт окаймленный). Кого, скажите мне, ярра не озадачит? Уж больно твердое дерево, уж больно непростое! В самой ее природе заложено гражданское неповиновение. И однако приходится признать, что физическая неподатливость красоту древесины только усиливает. Так и тянет взять брусок ярры в руки, полюбоваться им, погладить, как кошку. Применим ли эпитет «гордый» к куску дерева? Уж конечно, не к тем, что трескаются от пустячного удара, как, например, тощая знобкая сосна или бесхребетная акация! Ярра славится стойкостью — и под землей, и под водой. Яррой мостили улицы в средиземноморском Сиднее и модном Мельбурне, и дерево это надолго пережило тех, кто рубил его на доски; а уж что и говорить о надежном паркете в бальных залах и роскошных отелях!

Красивое дерево, прямое, статное, высокое… а на плантациях расти упорно отказывается. (Снова твердолобость!) У Холленда был некогда отчим по имени Ярраби, известный гордец и упрямец.

За пределами Западной Австралии ярру мало кто опознает, даже столкнувшись с нею в упор.

Вышло так, что одним из первых фаворитов в состязании за руку Эллен стал местный школьный учитель, как обладатель двойного преимущества: он был человек образованный и при этом искренне любил и тонко чувствовал дерево. В одиночестве он развлекался тем, что вырезал массивные чаши для нежных скоропортящихся фруктов, таких, как персики и виноград. Не приходится удивляться, что в первый же день к ланчу учитель правильно назвал восемьдесят семь эвкалиптов. Все шло лучше некуда, пока бедняга не опешил при виде дебелой красавицы ярры у забора за домом.

— Не торопитесь, — посоветовал Холленд, откашлявшись. «Нечего нестись сломя голову, точно крыса по водосточной трубе», — вертелось у него на языке.

Молодой учитель ему нравился. Но куда спешить-то? Кроме того, паника, как известно, губительна. Из густонаселенного Сиднея молодого учителя перевели в провинцию, а уроки скуки и однообразия ох непросты! Несколько раз он видел Эллен на главной улице. Вечерами и по воскресеньям он прохаживался по грунтовой дороге мимо лососевого эвкалипта, надеясь: вдруг девушка появится? Само имение — все эти обширные земли с видом на реку и громадная старая усадьба — в расчеты учителя почитай что и не входило.

Он уже едва не воскликнул: «Ярра!» — как вдруг отвлекся одним глазом на крону росшего тут же карри (он же — эвкалипт разноцветный, Е.diversicolor).

— Не повезло. — Холленд загасил окурок. — Жаль, право. Мне думалось, шансы у вас неплохие.

Перед началом испытания каждого претендента приглашали в дом — и не куда-нибудь, а в гостиную! — на чашку чая. Там Холленд, откинувшись назад, мог хорошенько рассмотреть гостя. На самом-то деле испытание начиналось уже тогда. Чай подавала сама «награда победителю», еще более крапчатая и, несомненно, еще более прекрасная, нежели ухажерам запомнилось или пригрезилось, с легким намеком на декольте и с легкой тенью словно бы страха на челе.

С того самого дня, как отец объявил о своем решении по поводу брачного вопроса, Эллен понятия не имела, о чем с ним говорить — с ним или с кем-либо еще. Помощи ждать не приходилось: рядом с нею не было ни седовласой бабушки, ни мудрой матери, ни любопытных сестер. И что ей за дело, если эвкалиптовый тест рассортирует соперников, отделит пшеницу от плевел и все такое, что ей за дело до этого здравого и вместе с тем нездорового процесса, как выражался ее отец. «Лишь златоволосый красавец, золотокудрый юноша, непохожий на других, сумеет правильно назвать все деревья — тот, кто хоть немного смахивает на твоего старика-отца», — сказал он тогда дочери.

Первые претенденты все были из числа местных. При виде некоторых Эллен не смогла сдержать смеха, так что даже отец вынужден был пожурить шалунью:

— Ну право, довольно!

Чего стоил один только отошедший от дел стригаль, что ей в деды годился — ни одного зуба! Единственный водопроводчик города — и тот занятый лишь частично! — картинно разлегся на цветастом диване, вытянув ноги и громко требуя еще чашку чая; и что же? — едва выйдя из дверей, он провалился с треском, не сумев правильно назвать первое же дерево, на которое указал, «черную мяту», а их ведь в округе как грязи. Даже Холленд, и тот насмешливо фыркнул. Многие, кому удавалось без сучка без задоринки перевалить за восьмой десяток, спотыкались на самом что ни на есть заурядном придорожном эвкалипте — все от невнимательности, говаривал Холленд. Или взять, например, молодого Кевина, потерявшего руку на лесопилке: этот разбирался не столько в деревьях, сколько в древесине.

И просто диву даешься, сколь многие не сумели углядеть в защитной лесополосе один-единственный железнокор.

Разумеется, находились и такие, что пытались блефовать, либо высмеять всю эту затею, либо выбирали тактику проволочек. Подобные уловки — вполне в характере претендентов — неплохо работали на них в прошлом. Один неудачник, проиграв, не на шутку разозлился. Иные предлагали деньги. Почему бы нет? Весь мир открывался как в зеркале — мир в миниатюре. Один-два попробовали, так сказать, добиться своего не мытьем, так катаньем: «А может, мы как-нибудь договоримся промеж себя? Давайте-ка присядем, потолкуем по душам! Все мои познания насчет эвкалиптов уместятся на булавочной головке, зато я твердо знаю, что для вашей дочки я — в самый раз». Управляющий банком прислал своего близорукого сынка. Смуглый чужак из соседнего города похвалялся фотографической памятью — и в результате «засыпался» на первом же эвкалипте, которого в жизни не видел. Обычно происходило все в тишине, лишь несколько претендентов тараторили, не умолкая. То и дело из своей комнаты Эллен слышала чей-нибудь громкий голос, доносящийся от загона на пологом склоне.

История прекрасной дочери стала известна актерам бродячего цирка. Эти долго спорили, не попытать ли счастья и им. Один из представителей опасного племени коммивояжеров — половчее и поприличнее — тоже выдвинул свою кандидатуру; Холленд отправился в город и отговорил малого.

По всей видимости, сама мысль о состязании за невесту либо действовала на нервы, либо поражала своей странностью: кое-кто из претендентов за час до того, как явиться на испытание, пропускал по нескольку кружек. Нагрянул провинциальный жокей в сопровождении грума; грум мимоходом сообщил Эллен, что жокей вообще-то уже женат. «Мне надоть на лист позырить, — говорил следующий. — Так что давайте-ка стремянку тащите». При виде всех этих мужчин, вырядившихся в чистые рубашки и подстриженных ради такого случая, Эллен слегка взгрустнулось — так трепещет в клетке белая птица. Впрочем, многие приезжали в чем есть, а от иных разило потом. Целая процессия: все возраста, все размеры, от мала до велика.

По правде сказать, Эллен никто так и не глянулся.

Эти претенденты норовили обойтись без традиционных формулировок, без перешептываний и недомолвок, без улещивания, без многозначительных шуток, и неловкого поглаживания по плечу, и зашкаливающей внимательности, что выпивает всю энергию мужчины до капли, без нарочитой рассеянности, что складывается в мозаику необходимого промедления… Это позволяет женщине выбрать мужчину и дарит мужчине иллюзию того, что он сам ее завоевал. В то время как — за пределами изжелта-тусклого городишки — эти поклонники, выстроившиеся в очередь на испытание, могли бы, в известном смысле, достичь той же самой цели, повернувшись спиной и излагая факты. Им даже глянуть в направлении невесты не было нужно (школьный учитель явился исключением, что его и погубило).

— Ох уж эти мне провинциалы, — сетовал Холленд, — горазды пыль в глаза пускать: прикидываются, будто знают землю вдоль и поперек, а задай вопрос — и смотришь, они понятия не имеют, как называется то, что торчит у них перед самым носом! Даже если это эвкалипт.

Постепенно до Эллен дошло: ведь задача так трудна, что лишь два-три человека на свете способны правильно назвать все эвкалипты. Все это может тянуться годами, без какого бы то ни было результата. И Эллен расслабилась — как выяснилось, преждевременно.

Беда была в том, что степень трудности активировала один из законов любопытства: в то время как каждый соискатель терпел неудачу и поток поклонников иссяк до тоненькой струйки, сама недосягаемость приза еще больше увеличивала притягательность Эллен.

Но Холленд и его дочь этого, по всей видимости, не замечали. Теперь, когда матримониальный вопрос, так или иначе, решился, их визиты в город возобновились — и Эллен вновь попала под прицел взглядов, и обсуждать ее принялись с удвоенным рвением.

Стояло лето. Стволы деревьев казались горячими на ощупь. В реке гладкие камни терялись под водой, точно груши в сиропе. Эллен плавала, брызгалась, скользила по течению; внимательно изучала свои руки и плечи, болтая ногами с моста.

И вдруг из ниоткуда возник какой-то новозеландец, широким шагом прошествовал по подъездной аллее и представился. Весь из себя усатый такой, волосы темные, как город Данидин. Перед каждым эвкалиптом он задумчиво поглаживал усы, а вспоминая название какого-нибудь из малоизвестных видов, посмеивался себе под нос, чем слегка раздражал Холленда.

— Господь свидетель, кто-кто, а этот парень в эвкалиптах разбирается, — почтительно отметил Холленд. — А ведь он даже не из наших мест! Занятный тип. Вчера гляжу, он молится у ворот: ну, перед тем, как приступить к делу.

На третий день новозеландец перевалил за половину.

Холленд задумчиво жевал гренок, а Эллен куска проглотить не могла — все гадала про себя, каково жить бок о бок с таким человеком. А еще так странно было сознавать, что молва о ее горестной участи достигла чужой страны. Отец все головой качал: и как же так вышло, что житель Южного острова пролез в эксперты по эвкалиптам, вот ведь загадка, однако! Родина эвкалиптов — Австралия, и точка! Если на территории всей Новой Зеландии сыщется более пятидесяти разнообразных эвкалиптов, то-то он удивится! — да и те завезены извне.

Наутро четвертого дня Холленд уже собирался задать гостю вопрос-другой, когда новозеландец столкнулся с одним из множества жилокоров — с сучковатым эвкалиптом Юмана, Е.youmanii, каковой с легкостью ввел бы в заблуждение ботаника-профессионала, — столкнулся и потерпел поражение. Облегченно кивнув — и впервые поглядев Эллен в лицо, — новозеландец ретировался восвояси.

А между тем история о Холленде и его прелестной дочери словно на крыльях перелетела Тасманово море, а попутно докатилась по Стюартовой автостраде до самого центра Австралии, по дороге заправляясь бензином. Она сворачивала с шоссе то направо, то налево — так от древесного ствола во все стороны расходятся ветви. В результате в дверь постучался улыбчивый китаеза — аж из самого Дарвина. Он коротко поклонился Холленду и представился как торговец фруктами и овощами.

Все, с чем гость соприкасался, вызывало у него блаженную радость. Глаза у него были, как говорится, «слаще сахара». Эллен наливала ему чай, он улыбался: «Милые у вас руки». Эллен решила про себя, что этот человек, наверное, доживет до глубокой старости. (Некое смутное ощущение — отнюдь не физиологический факт! — подсказывает: энергичный мозг способен протащить тело еще несколько лишних ярдов. Философы живут долго, очень долго.)

В то же время Эллен размышляла: а способен ли этот счастливчик испытывать зависть, или ревность, или смятение одиночества? Знакомы ли ему самые что ни на есть обыкновенные неприятности, не говоря уже о чем-то более серьезном, как, например, внезапные приступы отчаяния?

А он между тем под маской восточного благодушия просеивал себе систематику ботанических терминов да примерял их к общему виду дерева. Разумеется, лучше всего гость разбирался в субтропических видах, произрастающих в окрестностях Дарвина. Опасливее птицы киви, он то и дело отступал на шаг и произносил: «Аххххххх…» — при виде особенно изящного экземпляра, такого, как, например, эвкалипт-топляк, что по чистой случайности образовал треугольник с «серебряным буравчиком» и с двуствольным красным малли (он же — эвкалипт общественный, Е.socialis), — и то и дело высмаркивался на счастье в красный платок. Не запнулся китаец ни разу, а сталкиваясь с трудноузнаваемой кроной, лишь улыбался чуть дольше.

Девять дней спустя китаец по-прежнему улыбался. Форма его губ вдруг напомнила Холленду отца.

— Ну и на кой в доме сдался этакий сладкорожий ухмыла? — говорил он Эллен. — Не тревожься, провалится, как пить дать провалится, я уж чувствую. Просто в толк взять не могу, как ему удалось так далеко продвинуться. Сколько парню лет, как думаешь? Вот хоть убей, никак не пойму.

Наконец точку поставил эвкалипт с южной оконечности Тасмании, и на эвкалипт-то не похожий.

Об него-то китаец и споткнулся. Причем в буквальном смысле.

Эвкалипт лакированный (Е.vernicosa) смахивает скорее на кустарник или на ползучее растение. Взрослому он и до колена-то едва доходит. Почки и плоды расположены «тройками», листья глянцевые.

Ряды ухажеров поредели; остались профессионалы. По всей стране в офисах и подсобках люди судили да рядили: надо же удумать — хочешь завоевать руку дочери, изволь правильно назвать все деревья отца; и кому такое под силу-то?

Минул год, истекал второй, а победителя так и не нашлось. Теперь претендентов манило скорее головоломное испытание, нежели награда как таковая. Специалисты по ботанике и лесоводству уподобились тем чемпионам Олимпийских игр, что берегут силы и нервируют соперников, дожидаясь, пока планку поднимут на самый высокий уровень, — и только тогда, так уж и быть, снисходят до участия.

На глазах у Эллен отец в потрепанном пальто приветствовал новых кандидатов. Помимо деревопоклонников и рыжего подстригателя веток из Брисбена тут были и специалисты по водным зеркалам, и энтузиасты-поборники национального дерева, и желающие запатентовать эвкалиптовое масло, и даже один эксперт по коре, ученый с мировым именем (тому уже доводилось бывать в имении — во главе целой делегации).

— Эти тебе ни к чему, — признавал отец. — Немало экспертов повидал я на своем веку, и все они горазды голову в песок прятать, в том или ином смысле. Сами себя в угол загоняют. А ты посмотри на себя! Ты — принцесса, для большинства мужчин ты слишком хороша, во всяком случае, для большинства мне известных. Хотя должен же найтись кто-то подходящий! Знаю, знаю, никто из нас не совершенен. Но ты словно бы всякий интерес утратила. Что думаешь-то? Вся эта история тянется куда дольше, чем я рассчитывал. Есть ли хоть кто-то, кто привлек твой взгляд, пусть на долю секунды?.. Вижу, что сойду в могилу, до правды так и не докопавшись.

Эллен давно уже держалась с милой отчужденностью. Одна рука постепенно остывала.

Право слово, а кто, спрашивается, сумел бы правильно назвать все деревья? Ну, ее отец, конечно; впрочем, отец — дело другое. Вся эта тьма-тьмущая английских и латинских названий не может не занимать в душе человека жизненно важное место — место, что следовало бы отвести для других, более естественных предметов; вроде как неудачливый торговец сельхозоборудованием допускает, чтобы ржавое старье накапливалось перед крыльцом, под окнами и на заднем дворе его обшитого досками дома.

— Наш сказочный принц приедет из какого-нибудь города, не иначе, — предсказывал отец. — Нутром чую.

Слушая отца и не то задремывая, не то грезя, Эллен, как ни старалась, не могла вообразить себе такого всезнайку, не говоря уже о том, что ни малейшего интереса он в глазах девушки не представлял. Отрезанная от всего мира, запертая в усадьбе из голубоватого песчаника, в окружении пресловутых деревьев, Эллен чувствовала: ответ где-то далеко. Проблема всегда маячит за следующим холмом. Что только поощряет ни к чему не обязывающую, равнодушную покорность судьбе.

Холленд получил письмо.

— Эгей, глянь, что пишут: свою кандидатуру выставляет мистер Рой Грот. Напечатано секретарем. А ведь я о нем слышал. Из Аделаиды. В мире эвкалиптов он — авторитет не из последних. Про него, бывалоча, все шутили, что он лично осмотрел каждый отдельно взятый эвкалипт в штате Южная Австралия. Аделаида, это ж город эвкалиптов. Так, во всяком случае, говорят. Грот среди них вырос. Ты меня слушаешь или нет? Здесь сказано, что он в отпуске, и будет ли удобно, если… и т. д. Уже и номер в гостинице забронирован. Помяни мое слово, этот за дело возьмется всерьез. Будет дышать нам в затылок не одну неделю.

Отец отошел к окну и, сцепив руки за спиной, принял типично отцовскую позу — принялся разглядывать свое паркообразное имение, воплощающее в себе дочернее будущее. Были здесь и нежные округлости, и бледно-золотистые травы, и текучая влага, и зной. — Ты еще не устала? — внезапно обернулся Холленд. — Одному Господу ведомо, что теперь будет. Мы с твоей мамой опомниться не успели — так внезапно все произошло. Но посмотрим на вещи оптимистически: у нас все сложилось; я — по-прежнему здесь, и у меня есть ты.

 

6

MACULATA

[19]

Красота этого дерева заключается в гладкой, чистой на вид коре. Дерево сбрасывает ее неровными клочьями, так, что остаются крохотные ямочки — отсюда название: пятнистый эвкалипт, — а по мере того, как кора стареет, она меняет цвет с кремового на серо-голубой, розовый или красный и становится пестро-крапчатой. Ствол, как правило, прямой и симметричный.

Цветы собраны в довольно крупные сложные соцветия, плоды яйцевидные, с коротенькими плодоножками и туго сомкнутыми створками.

И так далее, и тому подобное.

Молодые листья порою достигают фута в длину, причем черешки крепятся над основанием. Взрослые листья — ланцетовидные, серповидные, верхняя и нижняя стороны по цвету практически не отличаются.

В разговоре мистер Грот, чуть не причмокивая от удовольствия, так и сыпал терминами «черешок», «цветорасположение», «серповидный» и «ланцетовидный», с легкостью выговаривая такие слова, как «черешчатый», «веретеновидный» и «эуфемер». Холленд, специальную терминологию так и не освоивший, порою не мог понять, о чем мистер Грот толкует.

Пятнистые эвкалипты произрастают главным образом на тучных почвах, особенно на жирных суглинках, образовавшихся из сланцеватой глины; этот вид зачастую соседствует с серым эвкалиптом (он же — эвкалипт молуккский, Е.moluccana) и железнокорами.

Данный вид был впервые описан в 1884 году Дж. Д. Хукером, ботаником с исследовательского судна «Эреб». Ранние его работы посвящены флоре Тасмании. Хукер, один из охочих до научных данных викторианцев, жадный до классификаций и подтверждений, был другом и помощником Дарвина. Столько всего еще предстояло сделать, столько всего записать! Ему не сиделось на месте; в фотостудии он и то весь извертелся, пока его снимали: бачки и рука изнуренной жены на плече. Он все боялся, что умрет молодым, не успев ничего сделать. Для Хукера называние и классификация всего сущего лежали в основе понимания мира; по крайней мере, создавали такую иллюзию. Умер он в девяносто четыре года. Еще один пример — выбранный совершенно наугад! — гиперактивного разума, командующего телом? Где он, спрашивается, время-то находил? В одной только «Флоре Британской Индии» Джозефа Хукера — семь томов.

Хукер сменил отца на посту директора Кью-Гарденз в Лондоне. И, как и в отцовском случае, к его собственному имени добавился описательный титул, означающий высшее классификационное отличие: Джозефа Далтона Хукера возвели в сэры — за верную службу деревьям.

Мистер Грот посетил Кью незадолго до своего приезда к Холленду. Надо ли говорить, что бросился он прямиком к эвкалиптам, начисто проигнорировав типичные образцы деревьев, кустов и папоротников из всех стран подлунного мира («в Литве дуб считался священным деревом»); так в огромном музее какой-нибудь посетитель пробегает мимо рядов терпеливо взывающих к нему шедевров лишь для того, чтобы рассмотреть одно-единственное полотно в дальнем углу — вот вам резко суженное поле зрения, что в зоопарке практически неприменимо.

Мистер Грот, как любой разумный человек на его месте, был уверен: среди многих эвкалиптов в Кью найдется и пятнистый, посаженный в память того самого представителя администрации, что первым его описал. Более того, мистер Грот не сомневался, что именно этот эвкалипт будет красоваться на почетном месте. Но нет: из двух — двух и не больше! — эвкалиптов, каковые ему удалось-таки отыскать, не раз и не два спросив дорогу, один оказался полудохлым снежным эвкалиптом (он же — Е.pauciflora, эвкалипт малоцветковый) — жалкое зрелище, одно слово! — а второй, напротив дамской комнаты с башенками, — сидровиком (он же — эвкалипт Ганна, Е.gunnii). Правда, эвкалипт Ганна тоже был впервые описан Джозефом Хукером; но ведь пятнистый эвкалипт куда красивее сидровика. Знатоки утверждают, что из них из всех пятнистый — самый эффектный.

Мистер Грот на всякий случай сверился с табличкой и, хотя ему, конечно, не хотелось, чтобы его видели шатающимся вокруг дамских туалетов, принялся прохаживаться туда-сюда перед деревом.

Эвкалипт смотрелся на диво неуместно: никому не нужный, всеми забытый и заброшенный. В нижней части ствола зияла похожая на вагину щель — словно в патриотическом протесте против перевозки и изоляции.

Женщины входили и выходили. Были среди них и прехорошенькие, с детьми. Мистер Грот то расхаживал туда-сюда, то отступал от дерева на шаг-другой, не в силах уйти.

Вот он присел на скамейку, сцепил пальцы. Чем еще ему заняться в Англии, он понятия не имел. Любой при взгляде на него сказал бы, что бедняга хандрит.

Смутная неясность ощущений — не совсем то, к чему он привык, и однако ж сейчас он смутно ощутил, что рядом с деревом остановилась женщина. Она как-то странно поозиралась по сторонам — чуть полноватая, с шарфиком на голове, затем, оставив ребенка в коляске, отбежала назад и порывистым движением бросила в щель ствола конверт.

По крайней мере, так показалось мистеру Гроту. Сидя на скамье, он размышлял о том, что года его измеряются деревьями: какие-то покосились, какие-то зачахли. А временные интервалы между ними ритмичны, почти как в музыке. Его собственная биография битком набита деревьями. А теперь вот он пялится во все глаза на одинокий эвкалипт Ганна, на месте которого по праву полагалось быть эвкалипту пятнистому.

Мистер Грот уже лениво размышлял про себя, не встать ли и не полюбоваться на дерево еще раз, или, может, взять да и просто-напросто уйти, ибо пора, когда появился молодой садовник. Он опустил тачку наземь и на виду у всех засунул руку по локоть в вагинообразную щель сидровика — в Австралии такое ему бы даром не прошло. Мистер Грот наблюдал. Парень вскрыл конверт. Засунул было в задний карман, однако тут же вытащил снова. Вздохнул, огляделся, улыбаясь, и тут заметил Грота.

Интимная сцена в двух частях, свидетелем которой стал мистер Грот, запомнилась ему до конца жизни. Возможно, навеяна она была окружающей зеленью. Тени складывались в зубцы и решетки; до странности темные тени. И — непременно пылкое нетерпение, сперва снедающее женщину, потом оно же пробудило к жизни пылкое нетерпение молодого садовника. А еще — его забрызганные грязью сапоги. Интервал между двумя действиями; возрастная разница между участниками. Розовый узорчатый шарфик.

При этом мистер Грот понятия не имел, что написано в записке и кто эти люди; открытый финал повисал в воздухе, под стать угасающему дню.

Вскорости после этого мистер Грот, взвешенно и обдуманно, как всегда, принял решение: он завоюет руку крапчатой Холлендовой дочки.

 

7

REGNANS

[21]

«Экая орясина» — этот местный термин использовали сестры Спрант, превращая мужскую плоть в абстракцию. Сидя на отведенном для претендентов диване, мистер Грот торчал из клумбы смущенно алеющих роз, и плечи его приходились почти вровень с плечами Эллен. Трудно вообразить себе фамилию более неподходящую, нежели Грот, для человека столь высокого и статного. Соответственно, люди напрочь позабыли его имя, Рой, а спереди привесили «мистер». «Грот» подразумевает нечто горизонтальное, в то время как этот человек был вертикален: ни дать ни взять вытесанный из дерева телеграфный столб.

Больше всего Эллен заинтересовали его волосы. Поначалу ей подумалось, что пряди эти черны как вороново крыло. Потом она вспомнила туфли, увиденные в Сиднее: миниатюрные, глянцевые, иссиня-черные и словно бы составленные из двух половинок, прямо как расчесанные на пробор волосы мистера Грота: вот почему девушка взглянула на него благосклонно.

По возрасту этот человек годился Эллен едва ли не в отцы; однако если лицо ее отца с годами превратилось в красноватый рельеф, вобравший в себя валуны, и лощины, и заливные луга, и спинифекс, лицо мистера Грота волшебным образом сохранило всю свою гладкость. Никаких морщин на нем не проступало, даже когда мистер Грот говорил. Черные волосы вписывались в контекст; неотъемлемая часть и здоровый побочный продукт несокрушимого самообладания, не иначе. Если складки где и были, так только на хрустящем костюме-«сафари» цвета хаки и полувоенного покроя.

Благодаря вертикальным линиям на злополучном костюме мистер Грот казался еще выше, нежели на самом деле.

За разговором с посетителем Холленд кивал больше обычного, а также проявлял толику терпения, весьма для него нехарактерного. Не то чтобы Холленд выказывал уважение, это вряд ли. Конечно, в мире эвкалиптов имя мистера Грота было у всех на слуху, но ведь и Холленда с его деревьями знали все.

В Аделаиде, где проживал мистер Грот, различие между городом и деревней, привнесенное еще греками, стерлось и сгладилось. Здесь деревня просачивается в город едва ли не до самых ступеней ратуши, по пути насаждая эвкалипты в придачу к широким прямоугольникам сухой травы. В результате жители Аделаиды обладают характерной ясной чистотой провинциалов в физическом плане и вместе с тем — смазанной расплывчатостью в плане духовном, а тако же и озабоченными лицами — ибо всякий день пересекают границу между городом и деревней.

Эллен между тем так и тянуло прикоснуться к черноте волос мистера Грота. Тянуло так, что она с трудом сдержала смешок.

— Как у вас с зубами? — громко осведомился отец. — Отведайте «камушков» — печенья из крутого теста, дочка сама пекла!

Почему еда служит своего рода терапевтическим подношением между людьми незнакомыми, толком так и не объяснено. Вот вам совершенно заурядное на первый взгляд действие, что на самом деле заключает в себе смысл куда более глубокий, нежели простое гостеприимство. Готовя пищу и на глазах у всех предлагая порцию чужаку, женщина словно вручает ему часть себя самой; ею можно насладиться, но это не плоть. Все, что чужаку дозволено, — это вкусный кусочек, женщину символизирующий. Фрагмент — и только. Она остается дарительницей, но до нее еще шаг.

Использование еды как средства — даришь и вместе с тем отказываешь, причем никакого горького привкуса не остается — уходит корнями в суровое, грубое прошлое, по всей видимости к номадам. Еда как посредник — и вместе с тем дефлектор! Можно без преувеличений утверждать, что она и по сей день служит в семейной жизни своего рода защитой.

Теперь мистер Грот наглядно демонстрировал сей глубинный процесс, принимая подгоревшую печенюшку Эллен как нечто само собою разумеющееся и благодарности едва ли заслуживающее, — в лучших традициях брюзгливых пожирателей фиников из пустынной Аравии. И, вытряхнув крошки из складок и сгибов, принялся класть их на язык одну за другой.

— Да я-то, в сущности, просто любитель, — напомнил Холленд своему гостю. — Дилетант из дилетантов.

Это они перемывали косточки прочим экспертам в своей области.

— А вам доводилось встречаться с…— Мистер Грот досадливо постучал шариковой ручкой: тук-тук-тук. — Его звали… как же его звали-то? Ну, в Англии еще такой город есть.

Эллен улыбнулась. Ей понравилось, как он это сказал.

Пытаясь припомнить фамилию известного специалиста по видам Северной Территории, отец морщил лоб и кривился, точно пес, в то время как их черноволосый гость, озадаченный ничуть не менее, сидел совершенно неподвижно, а лицо его оставалось гладким даже в задумчивости — гладким как локоть.

— Не Хангерфорд?

— Нет, этот спец по винограду. И, кстати, приказал долго жить. Под трактор угодил. Да вы с ним наверняка переписывались в ходе своих изысканий.

— Я уж много лет со специалистами не общаюсь, — отозвался Холленд. — Как только я тут все обустроил и дело пошло, в экспертах всякая надобность отпала. — Холленд коротко рассмеялся. — Сейчас-то это скорее они со мной связи налаживают, письмами так и заваливают. Даже из-за моря пишут; можно подумать, у меня на все ответы есть.

Пробило половину одиннадцатого, а мистер Грот с места так и не стронулся. Волнения своего он ничем не выдавал. Сидел себе на веранде в плантаторском кресле, вытянув длинные ноги. Не потрудившись еще назвать ни одного дерева, он уже давал понять, что это для него — пара пустяков.

Эллен не помнила, когда в последний раз отец ее разговаривал с кем-нибудь на веранде долее трех минут — ну, не считая ее самой. «Я здесь — ходячая энциклопедия!» — похвалился он как-то раз с торжествующим благодушием. Ее отец был не из тех, кто заводит близких друзей, это девушка уже давно заметила. Однако ж вот он, гляньте — стоит себе, подпирает столб веранды, напоминая Эллен о том, что ей всегда суждено ассоциировать сигаретный дым с отцом и тканью его одежды.

Мистер Грот тоже курил.

— Аделаида эвкалиптами битком набита, ни один пейзаж без них не обходится, другим городам такое изобилие и не снилось. Эти штуковины, они ж повсюду, куда ни глянь. (Явное свидетельство доверия: назвать эвкалипты «этими штуковинами».) У нас на заднем дворе растут fasciculosa [23] и cosmophylla [24] , у соседей — роскошнейший свечнокор, в целом свете второго такого не сыщешь, и тут же на тротуаре — великолепный экземпляр medacarpa [25] . Понимаете, к чему я веду? Еще в школе нас учили распознавать разные виды древесины по волокну, чуть ошибешься учитель тебя хрясь полированной деревянной линейкой!.. Так что методическое мышление в меня, можно сказать, вколотили. А вот вы в школе, чтобы время скоротать, кидались друг в друга эвкалиптовыми орешками? У нас ведь и в школьном дворе эвкалипты росли: cladocalyx [26] , если не ошибаюсь.

— Сам не возьму в толк, что на меня нашло, — поведал Холленд, отчасти в ответ на услышанное. — Вот приехал я сюда, посадил один, потом другой. Смотрю: хорошо бы вот еще тут дерево добавить и там тоже. Ну, сажаю; куда ж денешься-то? А в какой-то момент я словно порог переступил: уже не мог пойти на попятный или оставить все как есть. Но к тому времени вся ситуация сделалась… как бы это выразиться? — самодостаточной, что ли. Все, что касается эвкалиптов, вызывало живой интерес. Раньше, до деревьев, я мало в чем толком разбирался. А эвкалиптами вот увлекся: спасибо им.

— Они в вас как бы врастают, — совершенно бесстрастно пошутил мистер Грот. — А со мной по-другому получилось. У моей матери был абонемент на концерты аделаидского симфонического оркестра. Всегда одни и те же два места. Ну, вроде как на церковных скамьях крепились таблички с именами постоянных прихожан — помните? Так вот, впереди нас всегда усаживалась некая мисс Дора Херон — в розовато-лиловом — и все, бывало, молчит, словечка не вымолвит. А чтобы чужие микробы к ней не липли, она то и дело капала себе в платочек эвкалиптового масла из скляночки, не важно, чего бы уж там ни играли. А те, кто сидел поблизости — как вот мы с мамой, — не знали, куда и деться от резкого запаха. В придачу ко всему прочему неудивительно, что эвкалипты так запали мне в душу. — Мистер Грот заерзал в кресле. — Тем и жив, так сказать; а что, жизнь не из худших. — Он закивал. — Все познается в сравнении, — ни к селу ни к городу добавил он.

Эллен стояла у окна. До чего странно, как это мужчины то и дело поднимают какой-нибудь важный вопрос — точно плиты укладывают — и на полуслове останавливаются, оставляют все как есть. Степенной манерой изъясняться они скорее походили на затянутые брезентом, доверху нагруженные грузовики, что то и дело сбавляют скорость, нежели на живых, бойких пташек, перепархивающих от одного цветного блика к другому.

Мистер Грот встал.

— Ну, пойдемте, глянем на эти ваши штуковины, — обронил он как ни в чем не бывало. Подобное легкомыслие заключало в себе что-то зловещее.

Холленд разом отлепился от косоугольного столба веранды. А мистер Грот направился к эвкалипту «черная мята», что, фигурально выражаясь, подставил ножку городскому частично занятому водопроводчику. Рой Грот же лишь едва взглядом его удостоил, а после перешел к эвкалипту шаровидному, что растет на обезвоженных холмах Алжира, Южной Африки и Калифорнии, и к среброверхому жилокору у ворот, что вели в длинный узкий загон вдоль дома: там земля полого повышалась в направлении лесополосы. Эвкалипты росли здесь вразброс, на первый взгляд в совершенном беспорядке и куда ни глянь.

Эллен казалось, что мистер Грот шагает впереди, а отец плетется «на буксире»; эта оптическая иллюзия набирала силу по мере того, как увеличивалось расстояние. Новый кандидат в женихи был невероятно высок: отец выглядел рядом с ним этаким состарившимся участником соревнований по стипль-чезу, что семенит за хозяином или тренером, ожидая инструкций. На самом-то деле указания давал Холленд, мимоходом отмечая галочкой каждое правильно идентифицированное дерево.

Если вид вызывал какое-никакое затруднение, мистер Грот приговаривал:

— И что же это у нас тут такое?

В противном случае мистер Грот просто неспешно прогуливался себе от дерева к дереву, обходя загон — методично, очень методично. Подобная спокойная непоколебимость просто-таки шокировала: он шел все вперед да вперед, не сворачивая. И все столь же раскованно, словно на отдыхе, то и дело останавливался среди деревьев и заводил разговор о чем-нибудь совершенно постороннем.

К половине второго мистер Грот решил, что на сегодня довольно.

Головокружительно высокие деревья порождают небылицы, от которых еще не так голова кругом идет.

Жила-была однажды женщина по прозвищу Чертополоха. Если к ней прикасался мужчина — в любом месте, — кожа его приобретала стойкий синий цвет — несмываемо-стойкий, — так что все видели: он дотронулся до Чертополохи. А в один прекрасный день Эллен поведают о некоем шотландце (с Северного нагорья, не иначе), который упрямо отказывался разговаривать с собеседником ниже шести футов ростом. Отец Эллен на днях прочел в утренней газете заметку про женщину шестидесяти трех лет из Бразилии, жаловавшуюся на боли в желудке, и рентгеновский снимок показал, что она до сих пор носит в себе скелет зародыша, результат внематочной беременности, имевшей место лет этак за пятнадцать до того. Вы только вообразите себе — фермер, владелец имения в западной части Нового Южного Уэльса, берется собственноручно насадить все известные эвкалипты, так что и имение, и жизнь фермера преобразуются до неузнаваемости, подстраиваясь под эту цель. Однажды Эллен своими ушами слышала, как начальница почтового отделения обронила: «Она себе ожерелье сделала из цепочек для унитаза. Умно, слов нет». Один человек утопился в реке Мюррей близ Милдуры, нагрузив себя немецкими словарями и энциклопедиями. А другой, едва уйдя на пенсию, причем не так давно, проплыл по реке Мюррей из конца в конец, от истока к устью; несколько раз ему сводило ногу судорогой, он то и дело налетал на коряги и в придачу обгорел под солнцем, пока плыл. Зато в итоге остался ужасно доволен: ведь он совершил нечто такое, чего никто до него не делал, не говоря уже о том (его собственные слова), что никому это «и в голову не приходило». Есть на свете городок — вроде бы в Восточной Европе, — все жители которого, за исключением одного, глухи как пень. А дальше было вот что… «Мама уверяла, — рассказывала Эллен одна миниатюрная горожанка, — будто меня зачали под эвкалиптом». Глаза у нее были смещены к самому носу, точно пуговички на перчатках. Некий юноша-исландец, покидая дом родной и уезжая в Америку, накануне отъезда всю ночь, с вечера и до утра, пересчитывал морщинки на лице своей бабушки. А в призраков вы верите? Про одну храбрую женщину говорят, что она надела на себя «волшебные штаны» и на час превратилась в мужчину. Ночами обычно травят такие байки, что просто уши вянут. Как насчет истории про леди, что спасла город Ковентри, проехав по его улицам в чем мать родила и верхом на белом коне? Наверняка это выдумка: как же иначе, если конь — белый? А другой мужчина взял да и влюбился в реку. Или вот: совершенно здоровый юноша провел ночь с женщиной и у него зуб выпал.

Чем выше дерево, тем мельче семя. «Гигантский дуб растет из крохотного желудя». Очевидно, европейцы, этот афоризм придумавшие, крупных эвкалиптов в глаза не видели. Такой великодержавный монарх, как Е.regnans, эвкалипт царственный — при падении он сотрясает землю, а древесины его хватает на постройку дома с тремя спальнями, — растет из зернышка размером не больше вот этой, завершающей предложение точки.

В те дни, когда лесорубов в Виктории и на Тасмании еще фотографировали за измерением обхвата гигантских деревьев, было в результате объявлено (об этом то и дело трубили за границей, вроде как объем груди-талии-бедер кинозвезд некогда обнародовался для широкой публики), так вот, было объявлено, что эвкалипт царственный, в народе известный как рябинник, — самое высокое дерево на всем земном шаре; точно так же, как про Зальцбург говорится, будто там — самый высокий уровень самоубийств во всем мире, превосходящий даже весомый вклад Соединенных Штатов. После того, как в густых лесах были произведены дотошнейшие замеры, обнаружились по меньшей мере два рябинника выше ста метров; один якобы достигал ста сорока.

Естественно, что в сельских областях Австралии этому тихо радуются: как же, что-то родное вдруг оказывается лучшим в мире или хотя бы размерами превосходит всех прочих соперников. Юношеские комплексы в Новом Свете выставлены на всеобщее обозрение; фаллические символы, как их называли когда-то, идут просто-таки нарасхват, заодно с военными поражениями: ими торжественно потрясают на каждом шагу.

Со своей стороны, американцы смириться с вердиктом не пожелали. Что до Америки, над миром деревьев царствует секвойя калифорнийская. И восстановления в правах ждать пришлось недолго. Не успело одно поколение смениться другим, как самые высокие царственные эвкалипты, Е.regnans, стали терять верхушки в бурях или под молниями! Либо так, либо один-два первоначальных контрольных замера были неточны. Каков же резон, какова побудительная причина для преувеличения? Более же всего преувеличения в ходу незадолго до и сразу после смерти человека.

 

8

SIGNATA

[27]

Эвкалиптов-каракулей насчитывается пять разновидностей; они — точно пятеро братьев в мифологии, и у каждого — подходящее к случаю имя: sclerophylla, эвкалипт твердолистный; signata, эвкалипт значковый; rossii, эвкалипт Росса; racemosa, эвкалипт гроздевидный, и — см. обведенный красным ободком плод — haemastoma, эвкалипт кровянодисковый.

Эвкалипт-каракуля произрастает главным образом в Сиднее и его окрестностях; вот только эвкалипт значковый, например, встречается на узкой прибрежной полосе в северной части Нового Южного Уэльса и — что границы штата для деревьев и трав! — вторгается в Южный Квинсленд.

В конечном итоге все пятеро были благополучно пересажены в имение Холленда, хотя эвкалипт Росса, самый мелкий, рос под углом — из подросткового чувства протеста, не иначе.

Отчетливые каллиграфические письмена на стволах — ходы насекомьих личинок — напоминают небрежно нацарапанные строки и неразборчивые подписи. Эти «каракули», начертанные кое-как, наспех, но неизменно изящные, привлекают наш взгляд поразительным сходством с человеческим почерком: а что, если это — тайное послание, записанное на дереве?

Е.signata символизирует собою все пять эвкалиптов-каракулей.

Долгое время Эллен всякий раз завороженно глядела на то, как отец выводит свою подпись. Все начиналось с того, что его указательный палец, замерев в одной точке, начинал вибрировать, точно насекомое нацелился раздавить, и тут же вырывался на свободу этаким пижонским росчерком. Как-то девочка даже рассмеялась в ужасе, когда перо прорвало дырку в разлинованной писчей бумаге. Подпись сама по себе была такой же узловатой и искривленной, как купа малли — низкопробных эвкалиптов с чахлыми корнями. Когда же он принялся скупать по всей Австралии дюжины отборных отводышей, то бишь саженцев, его чеки то и дело возвращали для сличения подписи.

По мере того как озеленительная программа распространялась по имению, Холленд счел необходимым составить антографию.

Теперь он шагу не мог ступить без маленькой черной книжицы и хранил ее под подушкой, точно засаленную «Гидеоновскую» Библию. На каждой странице описывался один из эвкалиптов: его местонахождение, дата посадки, особые характеристики, имя поставщика. После того как мясник перековеркал сложное слово, Холленд так и стал называть свой каталог: «кот-и-лук» — приятно ж повалять дурака на тему святыни!

То был каталог не совсем обычный. Ежедневно таскаясь по пастбищам из конца в конец, поневоле пристрастишься к размышлениям. Холленд карандашом заносил в книжицу все, что приходило в голову. К сожалению, едва ли не все эти записи подпадали под категорию морализаторских сентенций: «роздых — зря потраченный воздух», например; не слишком-то информативно.

Зато в другом месте он нацарапал нечто куда более любопытное: «Однозначного ответа нет». Вот вам, пожалуйста, многозначная истина, некое руководство к жизни или своего рода символ веры; попытка проникнуть в суть. «Однозначного ответа нет» встречается снова и снова на нескольких страницах; повторяя эту фразу, Холленд словно под нею подписывался, хотя помимо умножения числа эвкалиптов его вера в разнообразие как жизненный принцип ну никак не проявлялась.

Бумагомарание в имении Холленда многократно умножилось, едва Эллен достигла брачного возраста.

В ту пору Эллен написала куда больше слов, нежели произнесла. В свой дневник она заносила диалоги с самой собою, а также подлинные и выдуманные беседы с отцом; были здесь описания отдельных крупных птиц, и моря, и ворот сиднейской школы. А еще девушка поверяла бумаге необычные сны и впечатления от многих заезжих кандидатов в женихи, в том числе и от последнего, мистера Грота.

Серебристую обложку дневника украшали цветные звездочки. На его страницах Эллен вольна была обсуждать свои чувства. Дневник стал ее лучшим другом. Ему она поверяла сокровенные тайны, уносясь мыслями в дальние дали. Больше всего Эллен любила то мгновение, когда открывала чистый лист — и солнечный свет белой складкой падал на постель. Тогда девушке мерещилось, будто она, уютно свернувшись в клубочек, греется в замкнутом пространстве своих дум; а сухие штрихи эвкалиптов и холмистый рельеф снаружи сгинули в никуда.

Несколько выбывших из состязания женихов воззвали к ней напрямую. Эллен читала их послания с интересом и даже сочувственно. Кое-кто писал огрызком карандаша; один — на оберточном пергаменте из мясной лавки. А ошибки какие забавные! Порою Эллен становилось жалко мужчин. Здоровенный лист бумаги прибыл от некоего Томаса Ли; Эллен помнилось, он много лет прожил где-то в Италии. Письмо было практически нечитаемо; с тем же успехом Томас Ли мог воспользоваться шифром. В сущности, оно представляло собою нагромождение каракулей, исправлений, оборванных и начатых заново фраз, подчисток, вычеркиваний и пробелов, хотя общий утонченно-деликатный настрой девушку заинтриговал, а в нижнем уголке автор изобразил нечто, смахивающее на дерево. Когда же провалился местный школьный учитель, к девушке хлынул ручеек трогательных записочек, красноречивых, искренних и смиренных; а в придачу к ним Эллен перепала пара фруктовых вазочек: незадачливый поклонник вырезал их из ярры или карри специально для нее.

Вплоть до нынешнего времени Эллен полагала, что отец знает все на свете, о чем ни спроси. Достаточно было взглянуть на запечатленные в лице годы. А как кратко и сжато отвечал он на конкретные вопросы — ведь и это тоже наводит на мысль о накопленных познаниях! И, что важно, голос его — всегда тут, рядом. Разумеется, Эллен даже вообразить себе не могла, что сыщется другой человек, способный назвать все эвкалипты до единого; тот, кто преуспеет, будет в точности как ее отец, только еще больше такой же.

Что до отцовских брачных расчетов, ее первоначальное потрясение было всплеском истерики, вот и все. Теперь Эллен наблюдала за происходящим с любопытством. Все женихи до единого остались за бортом. Очень немногим удалось преодолеть половину пути.

Пока самым многообещающим кандидатом казался мистер Грот: уже одна его неспешная обстоятельность, равно как и манера держать руки в карманах, должны были послужить предостережением. Вместо того, чтобы следить за его успехами, Эллен гадала про себя и на страницах дневника, почему тот избегает смотреть в ее сторону. «Нравлюсь ли я ему?» Ведь то, что мистер Грот включился в состязание, ровным счетом ничего не значит: чего доброго, это просто своего рода интеллектуальное развлечение, способ себя занять во время отпуска.

Отец вернулся в дом; вид у него был взъерошенный и озадаченный.

— Хорош, не то слово как хорош. А все потому, что мамаша его умом тронулась. Родного сына не признает. Вот он и брошен на произвол судьбы. Жить ему больше не для чего. Другого объяснения не вижу.

И Холленд энергично закивал.

— Мистер Рой Грот — интересный человек, во многих смыслах интересный.

Эллен попыталась представить себе его мать.

— Помнишь, я тебе показывал — много раз, между прочим — тот чахлый малли за запрудой — ну, тот, я на нем уж было крест поставил, а он взял да и оклемался? Маунтимлейский малли, один из редчайших видов. Я за ним много лет гонялся, а уж выхаживал так и того дольше. Мало кому, помимо нас с тобою, доводилось увидеть такой своими глазами. Так вот, подходим мы к нему, а я про себя думаю: тут-то ты и спасуешь, и придется мне подыскивать другого муженька для своей дочурки. Но нет, он как ни в чем не бывало выпаливает правильное название, imlayensis, — и продолжает себе рассуждать насчет мебели своей матушки. Так и хотелось прикрикнуть: «Эй, парень, полегче!» А вот внимательно осмотреть дерево ему и в голову не пришло. Ну не странно ли? Кстати, а мы видели, как ты белье развешиваешь. И знаешь что? Тут он мне говорит — роняет этак мимоходом, если ты понимаешь, о чем я, — что наша ярра на самом деле подвид. Зовется marginata, эвкалипт окаймленный, — ну, это-то я и без него знаю! — однако есть у него еще и второе название: thalassica, эвкалипт морской.

Холленд восхищенно рассмеялся.

— Ты только представь себе — столько эвкалиптов, и все собраны в одном месте! Да тут для него рай земной!

Но как только беседа сворачивала на эвкалипты, у Эллен, как говорится, что в одно ухо влетало, то в другое вылетало. И кроме того, погруженная в свои тревоги и думы, в тот момент она даже не поняла толком, куда клонит ее отец.

Лишь на пятый день девушка осознала, что мистер Грот в самом деле действительно перевалил за половину. Из своей башни Эллен видела, как две фигуры пересекают дальнее пастбище. Одна — высокая, а рядом с ним — вторая, неряшливая, до боли знакомая.

А еще девушка увидела — и осознала, — сколько пастбищ уже пройдено; оценила их общую площадь в акрах, вмещающую в себя сотни и сотни эвкалиптов. На ее глазах гость опознал еще один и перешел к следующему, а затем и к следующему. Этот человек неумолимо приближался. Он не спешил, нет! Такого ничто не остановит!

Мысли у Эллен путались.

Спотыкаясь, она сошла по ступенькам и добрела до прихожей, по дороге налетая на стены и открывая и закрывая двери.

Девушка села. Потом встала.

В спальне села снова, не зная, что ей делать, куда податься.

Как же так вышло? — гадала она. «Почему же я раньше ничего не понимала? — спрашивала она себя снова и снова. — Что же мне делать?»

Никого из женихов и всерьез-то не воспринимали; в глазах отца все они были полными идиотами. Как это на него похоже: выдумать испытание, полагая, что в целом свете не сыщется человека, способного одержать победу.

В ванной девушка включила воду на полную мощность: отец ей этого никогда не позволял. Эллен уже видела: с мистером Гротом тот держится по-дружески; нет, более чем по-дружески, уважительно. По всей видимости, у них много общего, вот деревья например, а теперь еще и она. И при этом мистер Грот совсем не походит на отца, ну вот ничуточки.

Никого другого не будет. Мистер Грот так в себе уверен, что никуда и не торопится. К двум часам он обычно возвращался к себе в гостиницу. А в первый же выходной предложил сделать перерыв и отдохнуть.

Эллен принялась писать письма отцу. Большинство их она рвала или вклеивала в свой дневник. А некоторые отсылала по почте, даже когда слышала, как отец расхаживает в своей комнате. Первое, адресованное отцу, она прислонила к его чашке за завтраком, когда тому хотелось лишь спокойно газету почитать, и ничего больше.

— Это еще что такое? — Холленд напряженно вглядывался в пляшущие буквы, держа страницы на расстоянии вытянутой руки. — У тебя ведь такой чудесный почерк был. А здесь я ни слова разобрать не могу.

— Пожалуйста, прочти.

Тогда ему придется примириться с ее чувствами, хотя в тот момент Эллен испытывала разве что смятение.

— Я хочу уехать, — объявила она.

— А что в том толку-то? — Сощурясь, Холленд с трудом разбирал каракули дочери. — Как бы то ни было, ты ведь не бросишь бедного старого отца одного в этом темном, старом доме — наедине с деревьями? С кем я буду разговаривать по ночам?

— Я не знаю, что делать.

После третьего или четвертого письма Холленд отодвинул стул от стола.

— Ты повторяешь одно и то же, снова и снова. А теперь послушай меня. Хорошо, тебе не нравится, как все оборачивается. Ситуация не стопроцентно идеальная, я и сам понимаю. Но по-твоему, это была ошибка? Вот уж не уверен. Допустим, я извиняюсь. Еще не хватало, чтобы девушка чахла да слезы лила, словно конец света настал. Но чего ты хочешь-то? Я бы предположил, ты и сама не знаешь. Я прав? Мистер Грот — ты же с ним незнакома толком, — он не так уж и плох. Как бы то ни было, мне казалось, тебе он глянулся. По крайней мере, ты нос не морщила. Ты с ним разговаривала? Я — да, и много. И сдается мне, от него многого можно ждать. Для начала, он человек порядочный, думаю, тут ты и сама согласишься. Опрятный мужчина, не неряха какой-нибудь. И чертову прорву всего знает о деревьях.

— Я заметила.

Отец положил руку ей на плечо.

— Придется нам подождать и посмотреть, что будет, — другого-то ничего не остается.

Едва переступив порог, Эллен чуть не бегом устремилась к реке.

— Ты куда? — донесся отцовский голос. Эллен сама не знала, что с ней творится. Шла она быстро, но, войдя в рощу, остановилась и в неподвижном безмолвии, точно не удержавшись, прикоснулась, пусть лишь на краткий миг, к ближайшему из посаженных на одинаковом расстоянии деревьев. Эвкалипты, причина всего этого, тоже на мгновение словно замерли.

 

9

MAIDENII

[29]

Это дерево Холленд подарил дочери на день рождения. Ей было тринадцать.

Девочка вошла к нему в комнату спозаранку, явно предвкушая сюрприз: Холленд не мог не залюбоваться ее волнением. Чтобы продлить удовольствие, он с привычной отцам жестокостью нахмурился, изображая удивление, как если бы напрочь забыл, какой сегодня день. И едва лицо Эллен омрачилось тревогой, указал на платяной шкаф.

Ни пышные синие ленты, обвязанные вокруг терракотового горшка, ни пространные толкования видового названия не помогли имениннице справиться с разочарованием. Вместо сюрприза пришло ощущение утраты, словно отец подарил подарок самому себе, и при этом самый что ни на есть заурядный. Ну на что ей сдалось дерево-то? И даже торжественная церемония — эвкалипт они сажали вместе, на северном склоне с видом на город — не сделала девочку счастливее.

Годы текли, похожие один на другой. Постепенно Эллен почувствовала некую смутную неудовлетворенность; она сама не знала почему. К тому времени, как стали прибывать женихи — на грузовиках, и машинах, и мотоциклах, на поезде или пешком, Эллен вернулась к очаровательной привычке гулять или просто находиться среди множества разнообразных эвкалиптов. Одним прекрасным утром она вспомнила про свое деревце — эвкалипт Мейдена — и спустя несколько часов отыскала-таки его в дальнем конце участка, на изрядном расстоянии от дома, где почва была влажной и довольно жирной.

Эллен отступила на шаг и улыбнулась увиденному.

Деревце выросло так же, как и она сама, выросло хрупким, стройным и бледным. Такое утонченно-изящное в своей разводящей руки красоте; наверное, это дерево-девушка, решила Эллен.

Эллен вдруг отчаянно потянуло взяться за веник и подмести под ветками, прибрать с земли накопившийся сор. Из всех растущих в имении эвкалиптов именно этот принадлежал ей. И Эллен хотелось, чтобы это деревцо выделялось среди прочих, сияло чистотой — так памятник жертвам войны в захолустном городишке отмывают водой с мылом.

И тут она заметила, что в ствол вбит громадный ржавый гвоздь. Это, конечно, дело рук отца — кого ж еще? Что за странное ощущение! Девушке не то чтобы почудилось, будто гвоздь вбит в нее саму; скорее, она испытала легкое удивление, видя стальной предмет, глубоко погруженный в мягкую рыхлость Природы. Вокруг никаких иных следов человеческого присутствия не было — ни тебе бухт колючей проволоки, ни продырявленной пивной банки, ни выцветающей пачки сигарет, ни ружейных патронов близ кроличьей норы.

В тот момент гвоздь торчал вроде бы без всякой цели.

Воздух звенел от зноя. Глядя на дерево — так, как она погляделась бы в длинное зеркало, — Эллен обняла ладонями свои груди и мягко приподняла их, преодолевая земную тягу. Ей смутно захотелось поцеловать саму себя. Если бы только красноватая почва, палая листва, сухие веточки и трава, муравьи и отчужденные, колючие эвкалипты не казались такими бесчувственными, такими негостеприимными, она бы, верно, разделась: сняла бы с себя все, что есть, и осталась один на один с вездесущим теплом и открытостью, распахнутостью настежь. Уж такой это возраст.

Эвкалипт Мейдена находится в родстве с тасманийским и южным голубым эвкалиптами (подвиды эвкалипта шаровидного, Е.globulus); то сильные, пышущие жизнью деревья.

У основания ствола кора сероватая, словно короткий чулок надели, а в верхней части — гладкая и пятнистая. Молодая листва ярко выделяется на общем фоне; очень неплохо смотрится как подлесок.

 

10

TORQUATA

[30]

Ландшафт между тем опять вторгается в повествование (ну да ладно, недолго ему осталось). Некрашеная стригальня словно парит над пастбищем на собственной тени, пришвартованная к дому провисающим тросом забора. Ясное дело, участок вдоль и поперек прошнурован колючей проволокой. Прямая линия тотчас же напоминает о вмешательстве человека.

И — океаны колыхающейся травы; летом она что золото, как говорилось выше. Частенько пишут, будто наши посевы и травы колышутся и плещут, точно великие океаны, омывающие шар земной; в другое время легкий ветерок выгибает стебли, растущие не столь густо, на манер золотистых волосков на моряцкой руке. Окинешь взглядом загон на закате дня: эвкалипты дублируются тут и там на земле, складываясь под нужным углом, плотно сжавшись, точно чернильные пятна или отпечатки пальцев на промокашке. Ох уж эти вечные, в беспорядке разбросанные, на первый взгляд хаотичные компоновки — в природе они на каждом шагу встречаются! Именно эта небрежная неизбежность — косой штрих поваленного дерева, перечеркнувший вертикали благополучно растущих, — дает отдых глазам.

Всем прочим местам девушка предпочитала участок у старого моста, где безмятежная геометрия эвкалиптов исподволь наводила на мысль о том, что, возможно, она, Эллен, тоже не лишена элегантности — во всяком случае, элегантность здесь явно ощущалась, а тихий плеск реки на излучине рядом дарил утешение — а заодно и предоставлял выбор.

Теперь, отыскав свое собственное дерево, Эллен время от времени навещала его, обходя холм с другой стороны.

Однажды, вскорости после полудня, она услышала голоса — мужские голоса, где им вроде бы не место. Согласно установленным Холлендом правилам, кандидат в женихи имел право начать и закончить испытание в любой точке земельного участка; так что мистер Грот предложил разнообразия ради переключиться на низину. Птицы загодя шумно срывались с веток, некоторые предостерегающе вскрикивали, один-два кролика выписывали зигзаги, так и притягивающие прицел, а неподалеку от Эллен приподнимался и вновь припадал к земле кенгуру-валлаби.

Девушка затаилась за бледным стволом, в то время как разумнее было бы выйти на свет.

Пересекши полконтинента, человек по имени мистер Грот неуклонно приближался к ней, чтобы увезти ее прочь. Да, это он. Здесь эвкалипты росли плотным строем. Но его это не смущало. Ровным, лишенным всякого выражения голосом он, проходя мимо, называл каждый из видов — даже не сбавляя шага; Холленд согласно бурчал. И вот уже эти двое стоят совсем близко, рукой подать.

В тот день мистер Грот щеголял в воротничке и при галстуке; на спине его проступило пятно пота, очертаниями смахивающее на Папуа — Новую Гвинею, в то время как физиономия Холленда приобрела оттенок бледно-красный: ни дать ни взять коралловая рыбка, снующая меж деревьев. Разговаривали эти двое о змеях — о размерах таковых, и о том, где именно змею видели, и как на нее едва не наступили, и т. д. Байки о змеях в разных устах варьируются разве что длиной.

— Змеюки, они в спальные мешки заползают погреться, — говорил Грот. — Такие случаи известны.

— У нас тут, между прочим, в придачу к полной коллекции эвкалиптов и змеи самые что ни на есть ядовитые водятся!

— Да, мне рассказывали.

Они остановились по другую сторону от дерева. Если Эллен и подумывала о том, чтобы огорошить мужчин внезапным своим появлением, то она запоздала.

— А вот еще морские змеи бывают; от души надеюсь, мне с такой столкнуться не доведется. Это — мыльный малли, а вон тот, высокий — kirtoni, то бишь эвкалипт Киртона. Ага, а вот вам эвкалипт так эвкалипт! Хоть завтра на открытку! Эвкалипт Мейдена, верно? Всегда его любил.

Тень отца кивнула.

— И лучшего экземпляра вам не найти, хоть весь свет исколесите вдоль и поперек, гарантирую!

В этот самый миг, почти позабыв о своем положении, Эллен завороженно наблюдала за показной непринужденностью мужчин. А мужчины между тем пошарили в брюках; и вот рука мистера Грота — мистер Грот стоял ближе — вынырнула на свет, вытаскивая нечто мягкое и податливое, чей полуприкрытый глаз изучающе поглядывал на Эллен. Они помочились на ствол — и мистер Грот, и ее отец.

Все, что приходило ей в голову — и изрядно озадачивало, — так это то, насколько их поведение равнодушно дисгармонирует с ее собственным. Плечом к плечу стояли двое знакомцев, глядя вниз, на себя самих, и вверх, на деревья. В глазах девушки это было только логично: мистер Грот веером обливал пейзаж — ни дать ни взять сопло или прожектор, — захватывая все, что расстилалось перед ним; очень скоро он захватит и ее, Эллен.

Прячась за стволом, девушка словно разом ослабела.

Вот мужчины закончили; слышно было, как один из них шумно дышит.

Ожидая, что ее вот-вот обнаружат, Эллен зажмурилась; впрочем, не обнаружили — до поры до времени.

 

11

NUBILIS

[31]

Заявился еще один жених, с внушительными верительными грамотами, — но ему было строго велено подождать, пока закончит мистер Грот.

У новенького была рыжая борода. Звался он Суингл и работал администратором в Ботаническом саду в Мельбурне, а был уволен за то, что то и дело без разрешения выезжал в экспедиции. Его снедала честолюбивая мечта — отыскать неизвестный вид эвкалипта или хотя бы подвид, дабы таковой назвали в его честь; ведь столь многие обессмертили себя в названиях бабочек, роз, папоротников и, конечно же, эвкалиптов! Ежели мисс Мэри Меррик из Королевского ботанического сада Сиднея была вознаграждена за многолетние труды в библиотеке названием Е.merrickiae (в народе это дерево широко известно как кубковый малли), то он-то чем хуже? Ведь назвали же отдельный вид в честь некоего мистера Г. С. Блокссома только потому, что эвкалипт был случайно обнаружен на его земельном участке в юго-восточном Квинсленде…

Простодушный поход за бессмертием уводил Суинг-ла в отдаленные, труднодоступные места. Один раз, путешествуя, как всегда, в одиночестве, он сломал руку. Не так давно, в Грампианских горах, на скалистом пятачке, он наступил на один-единственный уцелевший экземпляр неизвестного науке карликового эвкалипта с чрезвычайно длинными листьями: наступил на него — и растоптал. И так никогда и не узнал о содеянном.

Как ни странно, он был человек скромный. И по мере того, как мечта его жизни казалась все более и более несбыточной, Суингл стал, как говорится, просто философом — то есть погрустнел, но не озлобился.

Научное именование деревьев законам не следует. В некоем смысле оно воплощает в себе очаровательную, по-любительски непредсказуемую нечаянность, точно так же, как и распространение самих деревьев. Какие-то названия характеризуют кору, листья и так далее; или, допустим, города и горные цепи, расположенные близ ареала данного эвкалипта, удлиняются и латинизируются; исследователи и двое-трое интересующихся деревьями политиков тоже оставили свой след; той же высокой чести удостоились немало собирателей живых растений, как профессионалов, так и любителей, и двое-трое художников-акварелистов. Преподобный Е. Н. Макай, пресвитеранский священник из Гайры, был как раз одним из таких энтузиастов: он специализировался на эвкалиптах с волокнистой корой, отсюда жилокор Макая (Е.mckieапа).

Очень часто яркой образностью отличаются как раз народные названия: «кожаная жакетка», «плакальщица», эвкалипт-призрак, кулибах.

А откуда взялось название Е.nubilis? Любопытный случай: Nubilis по-латыни означает «брачный».

 

12

BAXTERI

[32]

Ничего особенного, равно как и необычного, в этой истории нет.

Эллен услышала ее из уст человека, с которым повстречалась лишь несколькими днями раньше (то есть от мужчины практически незнакомого); начинал тот незнакомец обычно издалека и ходил вокруг да около, как будто тут же, на ходу, все и выдумывал; более того, рассказал он свою байку под деревом, в ветвях которого гомонили вороны. А еще он то и дело подбрасывал факт-другой, к основному повествованию отношения, в сущности, не имеющие, причем проверить их Эллен, конечно же, не могла. Но, несмотря на все эти отвлекающие моменты, история произвела на Эллен сильнейшее впечатление своим предполагаемым символизмом; иными словами, благодаря тому, о чем в ней напрямую не говорилось.

Некий молодой человек (рассказывал незнакомец) приехал из Великобритании в Бомбей, где снял номер в знаменитом индийском отеле «Тадж-Махал», проектировал который не кто иной, как его собственный прадед в конце прошлого века. Молодому человеку хотелось убедиться, в самом ли деле здание расположено по отношению к морю так катастрофически бездарно. Отель смотрит (или кажется, что смотрит) на Врата Индии, а море там всякий божий день такое же бронзовое, как и люди, глядящие на него с берега. В семье молодого человека рассказывали, как прадед спроектировал отель вплоть до дверных ручек и длины гладильных досок, причем отстаивал каждую мельчайшую деталь, каждую подробность проекта так, словно от этого зависела его жизнь. Каким-то образом ему удалось отстоять и баснословно роскошную лестницу, и громадный нависающий купол, вроде бы не преследующий никакой иной цели, кроме как уподобить отель оперному театру либо фондовой бирже. Гений архитектора вообще в значительной степени сводится к тому, чтобы выигрывать в спорах. Очень собою довольный, архитектор отбыл на корабле в заслуженный отпуск.

Что приключилось с ним в Лондоне, никто не знает. Но что-то приключилось, факт. Разумеется, поговаривали о женщине.

Вместо четырех месяцев архитектор провел в отъезде все восемнадцать. Когда же он наконец возвратился в Бомбей, его великое творение было почти закончено. Одного-единственного взгляда хватило, чтобы понять: местные строители возвели гигантское здание задом наперед, и на море оно не смотрит! Далее история, в том виде, в каком она дошла до нас в пересказе, гласит следующее: архитектор в прямом смысле слова вырвал на себе все волосы и в знак протеста и неизбывного разочарования бросился вниз с верхней ступени витой лестницы и разбился насмерть.

Правнук архитектора представился администрации отеля. И хотя те отказались подтвердить либо опровергнуть слухи касательно смерти пресловутого архитектора, гостю предоставили номер с видом на море, причем с немалой скидкой.

Молодой человек прошелся по улицам города. Насчет собственной своей карьеры он пока что ничего не решил. Несколько дней проболел. Во всех прочих отношениях визит его был… неубедительным в своей незавершенности.

А теперь след уводит к нашему собственному порогу. Вместо того чтобы вернуться в Великобританию, молодой человек улетел в Сидней и, позагорав несколько дней на пляже, направился в Батерст.

В Батерст? В самый промозглый из захолустных городишек Нового Южного Уэльса? Однако молодой человек обладал историческим складом ума; прямо-таки воплощал в себе «английскую ментальность». А Батерст был той самой крайней западной точкой, до которой добрался Чарльз Дарвин в тысяча восемьсот каком-то там году. В городских садах даже мемориальная табличка есть; на ней все сказано.

Итак, он в Батерсте, наш путешественник из Великобритании.

Именно в Батерсте, или, точнее, на окраинах Батерста, сюжет обретает неожиданный поворот. На второй день молодой человек неспешно шел себе вдоль речки и вдруг увидел двух бурых змей: одна из них как раз сбрасывала кожу. Он убил не ту, что надо, — и превратился в женщину. Якобы так оно все и вышло.

Последнее, что о молодом человеке слышали, так это то, что живет он в Сиэтле — или, может, в Сан-Франциско? — только это уже не он, а она.

Здание суда в Батерсте выглядит настолько экстравагантно, что кажется неуместным. На заре истории проекты муниципальных зданий для колоний находились в ведении Уайтхолла. Поговаривают, будто в Батерст по ошибке прислали план здания суда для одного из индийских городов, в то время как город в Индии получил здание куда более скромное, что отлично бы подошло Батерсту.

Но это уже совсем другая история.

 

13

MICROTHECA

[34]

На глазах у Эллен мистер Грот запнулся. В первый момент показалось, что все кончено; однако, как оно и пристало великодержавному монарху, он сохранял спокойствие. Более того, рассеянно отвернулся от пресловутого дерева — этого возмутительного в своей неопределенности малли, этого упрямого скромника, этого задохлика, кустистого Е.fruticosa (он же эвкалипт кустарниковый, коий так легко перепутать с Е.foecunda, он же эвкалипт плодоносный).

Мистер Грот заговорил на тему совершенно постороннюю, а именно, принялся рассуждать о том, как решить проблему этого засушливейшего из континентов, реки которого слишком быстро утекают в море; в результате сего недосмотра со стороны природы и возник обширный безжизненный центр, область абсурдной пустоты, не годная ни на что, кроме как вдохновлять миллионы низкопробных фотографов да упражнять воображение политиков, журналистов и прочих прогрессивных мыслителей. Но Эллен, только что принесшая термос с чаем, подмечала: фразы повисают в воздухе, а сам мистер Грот украдкой то и дело поглядывает на крону.

И тут он разом умолк. Для мистера Грота — и для застывшей в ожидании Эллен — решающий миг растянулся до минуты и долее.

Первой занервничала Эллен. Ей вдруг захотелось зажмуриться: что угодно, лишь бы повысить шансы на высвобождение!

Мистер Грот сорвал листик.

— У этого эвкалипта народного названия нет. — Стоял он по-прежнему спиной. И голосом, вибрирующим от сдерживаемого возбуждения — возбуждения, коим фонтанируют национальные телевикторины, — дал правильное название по-латыни.

Смотреть дальше у Эллен не было сил; не произнеся ни слова, она спустилась к реке. Мысли девушки метались туда-сюда, как если бы сама она бегала сломя голову между деревьев: брак по расчету; это все отец затеял, она тут ни при чем; до свадьбы рукой подать; брак без ее согласия и даже без ее участия; ее, Эллен, всю, как есть, и душою и телом, отдадут этому типу из Аделаиды; брак «вслепую». Да еще отец вечно разговаривает с нею нарочито легкомысленно, то и дело добродушно поддразнивая!

Безмолвная неподвижность деревьев отчасти успокоила девушку, однако ж Эллен едва сдержала животный, исполненный отчаяния вскрик.

По мере того, как возвышающиеся на равном друг от друга расстоянии стволы множились справа, слева и позади, Эллен чувствовала смутное удовольствие при мысли о том, что она «убегает» от них, от этих двух мужчин, убегает куда глаза глядят.

Серебряный свет, словно струясь из узких окон, косыми лучами падал меж недвижных стволов. Собор, он всегда равнялся на лес. Сводчатая крыша, вознесенная к самому небу, колонны, непринужденно подражающие деревьям, и даже обязательное эхо — все рассчитано так, чтобы человек почувствовал себя совсем крохотным и ничтожным; все пробуждает смутное благоговение. И в соборе, и в лесу даже легкий шорох, и тот вернет расчувствовавшегося на грешную землю. В силу этого Эллен неосознанно шла на цыпочках.

Там, где математика закончилась и глазам открылся залитый светом простор, Эллен решила, что пора и назад; и тут внимание ее привлекло нечто, лежащее на земле под деревом. В первое мгновение девушка подумала было, что это узел с одеждой, брошенный там отцом. Потом сквозь кустарник проступили мягкие контуры плоти, а деревья и подлесок разом превратились в декорации.

В тени лежал мужчина: надо же, в их владениях — инородный объект!

«Еще один жених!» — подумала Эллен.

Девушка уже собиралась развернуться и двинуться обратно к дому, но вместо этого сделала еще два шага вперед. На несколько минут застыла неподвижно, не шелохнувшись, и мир вокруг тоже замер. А что, если чужак мертв? Эллен подошла еще на несколько шагов. Если он спит, она, по крайней мере, разглядит, кто это. Ей вдруг захотелось увидеть его лицо.

Однако лежал незнакомец, закрываясь локтем. И в глубокой тени. Чтобы и впрямь рассмотреть его черты, Эллен, чуть поколебавшись, присела на корточки.

И оказалась к нему так близко — хоть рукой прикоснись!

Ишь, небритый! И подбородок загорелый. Видать, долго скитался под открытым небом. Бродяга, не иначе. А вот и пожитки — что-то твердое, узкое, потрепанный черный футляр вроде тех, в каких инструменты носят — научные, не музыкальные. В местных краях такие волосы сочли бы за длинные. В глазах Эллен такая прическа наводила на мысль о Сиднее. Одежда на незнакомце, хотя и хорошего качества, тоже сидела как попало.

Пока девушка разглядывала чужака, губы его зашевелились.

— Небось, сны видит… Ну и какие такие сны могут присниться человеку тут, под деревом, и о чем, интересно, такой вот человек думает?

Что до мужских тел — то есть открытых для обозрения частей тел, — так вот на них бывают шрамы. Мужчины их порой коллекционируют. Щеголяют шрамами, как женщины — драгоценностями. Ходить со шрамом — все равно что обзавестись историей. Уже сам намек такого рода человека словно возвышает. И за каждым шрамом, как ни печально, действительно стоит своя история.

Эллен как раз рассматривала коротенькую, неглубокую отметину под глазом — идеально прямой рубец, — когда сам глаз открылся и уставился на нее.

Глаз был цвета хаки. В создавшихся обстоятельствах — учитывая поправку на случайность, и резкий свет, и отфильтрованную тень — именно такого цвета глаз и ожидала Эллен.

Однако незнакомец даже не пошевелился, даже локтем не двинул. Можно было подумать, он в постели нежится — на их земле-то!

К вящему своему удивлению, девушка заговорила первой:

— Что тебе здесь нужно?

— А ты кто такая?

— Не важно! — Эллен резко встала. Ишь, умник выискался! Она смахнула с просторного хлопчатобумажного платья несуществующие листья и веточки и подумала, что надо бы уйти. Но тут он сел. Незнакомец был явно старше девушки, хотя далеко не так стар, как отец или мистер Грот. Так, навскидку, ему дашь года тридцать три, не больше.

— Да вот, открываю глаза, а вместо звезд вижу… крапинки.

Эллен не вполне поняла, о чем он. И сделала вид, что уходит.

— Ты разговаривал во сне.

— А чего я такого сказал?

— Ты назвал чье-то имя.

Незнакомец рассмеялся, да так и застыл в прежней угловатой позе — полусидя под нависающими ветвями и поникающими листьями.

— Это еще что за трагического вида древо? Зря я не выбрал чего-то получше. Если я не ошибаюсь, это…

По иронии судьбы, Е.microtheca, эвкалипт мелкокоробчатый, в народе известный как кулибах, входил в число тех немногих, что Эллен умела распознать — только потому, что отец ее нередко подшучивал над его жутковатым историческим значением, над «историей неглубоких могил», как сам он выражался.

Однако назвать дерево незнакомец так и не назвал.

Может, он вовсе и не очередной неучтенный претендент! Эллен, нахмурившись, вспомнила, как отец едва ли не всякий день предостерегал ее насчет мужчин: дескать, уж больно они словами играть горазды! Но этот-то молчит, словно воды в рот набрал! Девушка искоса зыркнула на чужака: да он в ее направлении и не глядит! Напротив, скульптурный профиль повернут куда-то вбок: незнакомец явно поглощен своими мыслями.

Ну, это уж слишком: ишь, расселся тут, словно у себя дома! И в то же время Эллен ощущала некое смутное, обволакивающее спокойствие от того, как оба они легко и непринужденно принимают разверзшееся между ними молчание. Едва осознав это, Эллен почувствовала досаду — и захотела ее выказать, сама не зная почему.

— Может, ты хоть присядешь наконец? Либо так, либо я сам встану, а то вольно ж тебе глядеть на меня сверху вниз. Глупо как-то получается.

И, не дожидаясь ответа, незнакомец встал. Эллен улыбнулась краем губ.

А тот вновь посмотрел куда-то в сторону.

— Знаешь…— Чужак прошелся туда-сюда, заложив руки в карманы, и тут ни с того ни с сего сбацал что-то вроде ирландской джиги, так, что Эллен едва сдержала смех: надо же, человек совершенно посторонний, а вроде бы искренне ей рад!

Этого было довольно, чтобы девушке захотелось уйти, да только незнакомец уже рассказывал ей что-то, пусть даже стоя спиной к собеседнице.

Чужак сорвал со ствола полоску коры. Когда он обернулся, блики и тени, затрепетав, заструились по его лицу, точно вода или перышки.

— Знаешь… — начал он. — В Мельбурне, неподалеку от реки Ярра, живет одна женщина. Много лет она проработала в юридической фирме на Берк-стрит, занимаясь главным образом завещаниями.

Незнакомец откашлялся и оглянулся через плечо на Эллен, стоявшую в нескольких шагах поодаль.

— Родилась та женщина в Восточной Европе, в городе со множеством мостов. У отца ее были темные усы и седые, мелко-мелко завитые волосы. Ни дать ни взять ручеек, или эта ваша река в половодье. А пальто он набрасывал на плечи; ну да в городах мужчины и по сей день так носят… Странная привычка, есть в ней что-то женственное, ты не находишь? Так вот, эта женщина первой осознала, что у отца ее — великолепный тенор: она еще ребенком была, когда отец повез ее на пикник — да и запел себе на весь сосновый бор. Мать ее, кстати, тоже пела. Она происходила из процветающего старинного купеческого семейства.

Так вот, в той стране была репрессивная политическая система. Ну, там, крепче сомкнем ряды, и все такое. Никто не имел права уехать из страны без особого разрешения. А даже если кто такого разрешения и добивался, так им запрещалось деньги вывозить. Так что оно того не стоило. Ну, и люди выкручивались, как могли, изобретали разные ходы-выходы, кто во что горазд.

Под деревом в саду родители женщины закопали ценную коллекцию почтовых марок: шедевры девятнадцатого века, редчайшие экземпляры с мыса Доброй Надежды, Маврикия и Тасмании. Наследство от кого-то из родственников по материнской линии. Каждый год или около того усатый тенор шел к дереву, выкапывал украшенный эмалью ларчик, завернутый в клеенку, и пинцетиком, — тут незнакомец обратил один глаз на Эллен, — вынимал одну-единственную драгоценную марку. А уж марку вложить в конверт и продать в Женеве за свободно конвертируемую валюту — проще простого. Вот так певцы и разъезжали по Европе с гастролями.

Отец вечно баловал дочку. Привозил ей дорогие подарки. Шел в кафешку посидеть с приятелями и ее заодно с собою прихватывал. В компании он расходился не на шутку. Порою девочка так и засыпала, засунув руку в отцовский карман. Пару раз он знакомил дочурку с пышно разодетыми дамами, что смеялись не умолкая; на иных были шляпки с вуалями; все эти дамы оставляли на белых пирожных и бокалах следы помады.

Со временем дочь выросла, превратилась в молодую девушку. В красавицу, не премину отметить, вот только в красоте ее ощущалось нечто меланхолическое. Например, рыжий студент-юрист был в своих чувствах уверен на все сто. Но влюбленным удавалось разве что пошептаться друг с другом на улице или там в кафешке. Отец девушки студента к дому и близко не подпускал: дескать, ты про мою дочку и думать забудь! При одном только упоминании имени ухажера впадал в безудержную ярость. В глазах отца бедняга-студент не обладал ни единым достоинством, говорящим в его пользу. А в придачу еще и под тайным надзором состоял, по причине политической неблагонадежности .

Студенту даже письма писать было строго-настрого заказано. Все равно отец перехватит и сожжет.

Эллен, стоя на границе света и тени, внимательно вглядывалась в лицо рассказчика, пытаясь понять, выдумывает он или нет.

А тот неспешно продолжал:

— В тайнике еще оставалось несколько марок. Чтобы отвлечь дочку от студента, с которым она, как выяснилось, встречалась втайне, отец увез ее в путешествие. Они поехали вдвоем, только он и она. Сперва в Швейцарию — обналичить марку. А в Женеве отец повстречал некую итальянскую диву. Настоящая примадонна — прямо по учебнику! На глазах у дочери отец влюбился по уши. И ни за что не желал сдаваться, пока не заполучит красотку. Он мотался за дивой по всей Европе, а дочь неотлучно была с ним. Наконец, в пятизвездочном отеле в Мадриде, отец добился-таки своего. И примерно тогда же у него иссякли деньги! Волей-неволей пришлось возвращаться домой. В поезде отец пел скорбные песни, проливая горькие слезы и склоняя голову на грудь дочери.

Его дородная супруга дожидалась на пороге, скрестив руки на груди. Стоило ей только взглянуть на мужа — и она все поняла. Снова та же самая история! На заднем плане вечно маячила соперница. На сей раз супруга решила ничего не предпринимать.

Но теперь он жену словно не замечал. Думал только об итальянской примадонне. Потерял аппетит. Ночами глаз не смыкал. Он решил снова уехать в Швейцарию, на сей раз один. Жена внезапно попыталась помешать ему. Противилась, плакала. Умоляла дочь о помощи. Дескать, отец к ней, к дочке — той самой, что сейчас живет в Мельбурне, — всегда прислушивался. Они же так похожи!

Между тем рыжего студента арестовали. Говорили, что ему грозит тюрьма или высылка.

Дочь заключила с отцом соглашение: оставшиеся марки они поделят. Она уедет со студентом, а он волен воссоединиться с примадонной.

Отец с готовностью согласился.

Рассказывая, незнакомец словно бы приметил что-то в небе. И сощурился.

— Вместе эти двое выбрали день для отъезда. — На жаре голос его зазвучал как-то повышенно заинтересованно. — Дочка из кожи вон лезла, подольщаясь к матери, но мать держалась холодно и отчужденно. Эти «закрытые» страны, они, понятное дело, порождают свои перекосы. У Дерева-Сокровищницы девушка присоединилась к отцу: тот стоял на коленях и шарил по земле в поисках ларчика с марками. В его оптимизме было что-то детское: он мурлыкал себе под нос исполненную надежды арию. Подумать только: жизни их зависят от нескольких картинок на перфорированных бумажонках, что легко поместятся в ладони!

Девушке еще запомнилось, как отец подмигнул. Шуметь было нельзя.

Лишь часом раньше девушка при помощи филателистических щипчиков подравнивала себе брови. А теперь держала их наготове. Отец открыл украшенный эмалью ларчик. Пальто соскользнуло с его плеч.

Марки были сожжены дотла. Внутри не осталось ничего, кроме пепла.

Много лет спустя этой женщине удалось-таки уехать из страны: поселилась она как можно дальше от нее. Прочие персонажи истории, включая студента, остались; при встрече они вежливо здороваются друг с другом.

Бедная, бедная девушка, подумала про себя Эллен. И попыталась представить себе: теперь она взрослая женщина, живет в Мельбурне, за тридевять земель от родины. А отцу-то каково пришлось? Под одной крышей с матерью?.. Заканчиваться истории не заканчиваются, это Эллен уже поняла. В жизни человеческой однозначный финал невозможен. В любом случае это — только начало.

Эллен захотелось узнать больше. Но незнакомец, будь он неладен, словно разом утратил интерес. Мысли его явно переключились на что-то иное. Только вообразите: он взял да и отвернулся, бросил собеседницу на произвол судьбы, словно она — всего-навсего дерево и ничего больше. Невероятная, вопиющая грубость! В пределах мили вокруг них не было ни души. Теперь даже его чрезмерно длинные волосы и, к слову сказать, глубоко посаженные глаза вдруг показались совершенно неуместными в слепящем свете солнца.

Эллен демонстративно направилась было восвояси, как вдруг, к вящему ее изумлению, незнакомец и сам неспешно зашагал прочь или сделал вид, что зашагал, оставив ее под кулибахом. Словом, оба разошлись от дерева в разные стороны. «Да нужен он мне, право слово», — думала про себя Эллен.

 

14

CAMALDULENSIS

[35]

Некоторые эвкалипты попроще — те, что на каждом шагу встречаются, — внимания мистера Грота почитай что и не заслуживали. То и дело Холленду приходилось отзывать испытуемого назад и напоминать ему основные правила, подробно объясненные в самом начале, — так судья призывает претендентов на звание чемпиона в тяжелом весе в центр ринга, глядит сверху вниз сперва на одного, потом на другого, а между тем подходят тренеры и с отрешенными лицами принимаются массировать шеи своих борцов — а правила, между прочим, гласили, что необходимо назвать все эвкалипты до единого, прежде чем он, или кто-либо другой, если на то пошло, завоюет руку его дочери. А теперь пойдем-ка дальше.

И однако ж, как ни крути, принять как данность можно практически что угодно. Правда и иное: некоторые эвкалипты проходят перед глазами в таких несметных количествах, что претерпевают что-то вроде оптического «оксидирования» и становятся практически невидимыми в своей обыденности; такова же судьба сорных трав и телеграфных столбов.

Эллен велено было высматривать неожиданное в заурядном. Само собой разумеется, все до одного объекты этого мира имеют свою историю; причем история эта вытекает из какой-либо иной истории, и так далее, до бесконечности. Дать начало истории (как поведали Эллен) может уже одно название. А неожиданное способно возникать как в мелочах, так и в крупном.

Самый распространенный в мире эвкалипт — красный приречный. В имении Холленда вдоль реки таких росли сотни и сотни. Тем не менее вот вам маленький пример неожиданного! — несмотря на всю свою широкую популярность, в Тасмании он не растет вообще.

На протяжении веков эвкалипт красный приречный (он же камальдульский, Е.camaldulensis) обрастал легендами. Чего, в сущности, и следовало ожидать. Благодаря одному только численному превосходству по всему миру тут и там где-нибудь да торчит эта нескладная громадина, так и лезет в глаза; а вдоль рек нашего континента, в частности, они не просто оттискивают свои расплывчатые силуэты, но на самом деле зеленью врастают в сознание, даря надежду перед лицом общей дерущей горло сухости. А ежели и этого недостаточно, так массивная, обособленная, приземистая коренастость этих деревьев — древних, морёных и бородавчатых — наводит на мысль о дедах и прадедах, то есть о долгой жизни, изобилующей событиями, временами года и историями.

Любопытная штука: при том, что в Австралии красный приречный эвкалипт распространен повсеместно, в литературе впервые описан окультуренный экземпляр из обнесенного оградой сада камальдульского ордена в Неаполе. Как же так вышло?

Эллен отвели в истории несколько ролей (вроде как килю недостроенного корабля): вполне достаточно, чтобы вжиться в них, наделить их голосами и лицами. Девушка занесла в дневник возможные объяснения.

В конце девятнадцатого века некий капитан колесного парохода — ирландец, вдовец, обосновавшийся в Уэнтуорте, — поклялся убить родную дочь!

Герой сей истории в речном судоходстве был очень даже востребован. Он с неподражаемой сноровкой водил судно по реке Дарлинг, даже когда лето стояло в разгаре. К этому зрелищу привыкли: неулыбчивый капитан у штурвала, а рядом — дочурка, рот до ушей и ручкой машет. В один прекрасный день заметили, что дочери рядом нет. И почти тотчас же капитан стал маху давать; теперь пароходик стоило только нагрузить шерстью, тут-то он и сядет на мель. Капитан продолжал плавать по реке туда-сюда, и беспокоили его отнюдь не убытки и не потери выгодных контрактов, но подозрения на предмет поведения его дочери, подозрения, что всякий раз усиливались при виде того, как под Уэнтуортом река Дарлинг сливается и воссоединяется с более мощной рекой Муррей. Возможно, он ошибается… однако дочка вроде бы и внешне слегка изменилась.

По правде сказать, подозрения его были отнюдь не беспочвенны. Дочери еще двадцати не исполнилось, а она уже встречалась с сыном местного скотовода. Об этом весь город знал. Девушка забеременела. Парочка спаслась бегством за день до возвращения отца из недельного плавания по реке. Отец бросился в погоню. Возвращать блудную дочь назад он не собирался.

Спустя много лет, обзаведясь к тому времени пышными рыжими усами, он выследил-таки дочь: след уводил в неаполитанский монастырь камальдульского ордена, члены коего давали обет молчания, постились, молились и занимались тяжелым физическим трудом.

Гостя подвели к дебелой женщине: та мотыжила землю. Объехав весь мир, бедняга стоял и тер глаза. А кто бы на его месте не растерялся? Грубая одежда, спокойная безмятежность в лице; казалось, она грезила. Ребенка у нее давно забрали.

Отец принялся расспрашивать дочь.

То, что произошло дальше, — мимолетный эпизод, не более, тут и записывать-то нечего. Не то в ярости, не то в облегчении, не то чтобы вытрясти из непокорной хоть слово — как знать! — отец схватил ее за плечи. Отец и дочь принялись бороться — там, в саду, поднимая клубы пыли: они раскачивались из стороны в сторону, сцепившись намертво. Так, во всяком случае, рассказывали Эллен.

Именно тогда — как гласит рассказ — семечко красного эвкалипта, мирно дремлющее в отвороте брюк капитана, выпало на землю.

Очень может быть — собственно говоря, только такое объяснение и напрашивается, — что в ходе ритуальной схватки отца и дочери на этом самом месте семечко было вмято и втоптано в бесплодную почву. Ибо вскорости после того, как отец ушел, из земли пробился зеленый росток.

Дочь ухаживала за ростком, пока тот не превратился в здоровое молодое деревце; она прожила в камальдульском монастыре достаточно долго, чтобы своими глазами увидеть, как деревце растет, взрослеет и крепнет. И вот наконец над садом воцарился эвкалипт красный приречный, этот неохватный великан: его жадные до воды корни крушили стены и досуха высасывали огороды. Точно такие же деревья час за часом держали строй вдоль реки Дарлинг — реки, которой ей не суждено было увидеть вновь.

 

15

PLANCHONIANA

[36]

Эллен осталась дома. Примерно в половине десятого она заварила чай для отца с мистером Гротом (у одного ногти грязные, у второго — сияют чистотой), и мужчины ушли: их голоса, засоренные латинскими названиями, топонимами и случайными фамилиями, повибрировали в воздухе и затихли, а на землю и усадьбу снизошла глубокая тишина; снизошла, заполняя все выемки и впадины и всю комнату от угла до угла; воистину не одна только вода обретает свой уровень.

А Эллен, затворившись у себя в комнате, взялась за дневник: ей предстояло столько всего записать и обсудить! Тогда-то она и вернулась мысленно к встрече со спящим незнакомцем. Дни стояли жаркие; девушка разглядывала в зеркале свое нагое тело. И словно уносилась на восток, в Сидней, на окраину города — толпы, слепящий белый свет, синеватая зелень… В Сиднее она могла позволить себе быть просто-напросто одной из многих, влиться в непрестанное, захлестывающее скольжение, присоединиться к другим (не обязательно с ними знакомясь). Позже, тем же утром, Эллен принялась хлопотать по дому: она расхаживала туда-сюда, занимаясь делами, а мысли ее текли себе да текли неспешным потоком. В таком вот разморенном сосредоточении она и проводила день за днем.

Устроившись в гостиной, девушка штопала отцовские носки. Уколола мизинец иглой — и резко вскинула голову, точно вспугнутая лошадь.

Эллен слизнула кровь и обернула мизинец носовым платком. Вскоре платок пришлось поменять. Кровь все шла и шла.

Позади нее вырос мистер Грот — со всеми своими хрустящими складками, разгоряченный. Стало быть, добавил ко счету еще один удачный день.

Мистер Грот протянул девушке эвкалиптовый орешек.

— Это для вас, — промолвил он. — Вот, подобрал по пути. Отличный наперсток получится.

Эллен улыбнулась. В первый раз на ее памяти гость соизволил взглянуть на нее. Склонив голову, девушка примерила орешек на палец. Подошел.

— Так я и знал, — подвел итог мистер Грот.

Лучшие танцоры из толстяков получаются, говорили ей. А мистер Грот уже разматывал носовой платок — очень бережно и осторожно.

— У вас на кухне черная патока найдется? Суньте туда палец. Щипать будет чертовски, но кровь остановится. Этот трюк моя матушка у кого-то переняла. Она ж родом была из провинции.

Из соседней комнаты донесся требовательный отцовский голос.

— Ваш отец хочет мне кое-что показать.

Рассеянно надевая орешек на уколотый палец, Эллен поняла, что внезапная внимательность к ней мистера Грота — очередное свидетельство его практичности. Он знает, что непременно ее завоюет; завоюет не сегодня-завтра. Но не бесчувственное же тело он с собой увезет, верно?

Между тем кровь унялась. Эллен захотелось указать на это мистеру Гроту. В ту пору девушка готова была усмотреть глубокий смысл в любой случайности.

— В общем, — мистер Грот даже улыбнулся, подумать только, — спросите у отца, как в народе коротко называют эвкалипт Планшона, Е. planchoniana.

 

16

APPROXIMANS

[37]

Бывают истории (если верить объяснениям), художественными приемами да средствами небогатые: просто удивительно, что их вообще за истории держат. Такие выпаливают залпом, такие в одну-две строчки укладываются: обрывочные, неоконченные фрагменты — одни лишь голые факты. Это — истории в приближении, истории в потенциале, если угодно. Или скорее арифметические задачи. Подобная лаконичность вступает в противоречие с железным законом, провозглашенным прославленным немецким корифеем: «Хорошие истории — это истории неторопливые».

И все же не приходится отрицать, что самый коротенький анекдот (вот вам, пожалуйста, мы даже «историей» его не назовем) иногда порождает отклик воистину загадочной и неодолимой силы. По той же самой причине, как все мы помним, художники так высоко ценят наброски и черновые зарисовки.

В послевоенном Рангуне, в одном некогда роскошном отеле, что, между прочим, не закрылся и по сей день, в столовой стояло фортепиано «Бил». «Бил» — австралийская марка пианино, причем с эвкалиптовой крышкой. В грохоте и гомоне столовой, где неумолчно жужжали потолочные вентиляторы — а может, вовсе и не из-за шума, а потому, что так принято в кабаре, — крышку фортепиано всегда приподнимали. И не важно, что «Бил» сиднейского производства обычно бывал расстроен.

Жены поселенцев, торговцы, муниципальные служащие любили, разрядившись в пух и прах, потанцевать фокстроты да вальсы в здешней невыразимо сырой и влажной атмосфере под аккомпанемент «Била» и одной-двух скрипок. Фортепиано, скрипки и влажность… неизбывная меланхолия.

Поток звуков, высвобождаемых посредством приподнятой эвкалиптовой крышки «Била», порождал вторичный, зато куда более стойкий отклик между многими, очень многими парами — всевозможные сложности, намеки на отдаленные перспективы; сколько разнообразных историй соткалось вокруг отдельных избранных. Истории вибрировали в воздухе, словно музыкальные ноты, и все благодаря «Билу» с приподнятой крышкой! Одинокое фортепиано в Рангуне или даже просто крышка наверняка легли в основу одной истории или даже многих, наверняка историями так и фонтанировали.

— Если понимаете, о чем я, — обронил он.

 

17

IMLAYENSIS

[38]

Самый редкий из эвкалиптов — это маунтимлейский малли; своими глазами его видели — при самом грубом подсчете — лишь десяток-другой счастливчиков от силы. В целом свете существует якобы около семидесяти экземпляров, и все они произрастают в небольшом ареале в скалах близ вершины Маунт-Имли, на дальнем южном побережье Нового Южного Уэльса. Молодые стволы — зеленого цвета, под стать стрекозам или попугаям, до тех пор, пока не потемнеют до оранжево-бурого или серого.

Как Холленду удалось раздобыть саженец, остается загадкой. Мир эвкалиптов при необходимости защищает себя с яростной жестокостью: слухи о невежестве и предательстве распространяются стремительнее лесного пожара — и загасить их так же непросто. Специалисты-эвкалиптологи — посвященные, с позволения сказать! — так до конца и не поняли, что такое этот Холленд и с чем его едят. Явно не один из них. Однако трудно было не уважать его упорство.

А уж как ему удалось вырастить маунтимлейский малли в своем имении, так далеко от моря — тут и вовсе диву даешься.

Из башни Эллен наблюдала, как вдалеке две крохотные фигурки с трудом тащатся по пастбищу, словно борясь со встречным ветром, и то и дело исчезают за посаженными через равные промежутки деревьями. Двое мужчин шли прямиком, не сворачивая, к обнажению кварцита в южном конце участка, где укоренился редчайший из эвкалиптов; Эллен это знала, недаром же отец всячески подмигивал да кивал ей за завтраком! Но именно благодаря своей раритетности дерево выглядело настолько своеобразно, что с идентификацией никаких проблем, скорее всего, не возникнет — во всяком случае, для эксперта уровня мистера Грота.

Мужчины скрылись из виду; девушка понурила голову. В любом случае, смотреть дальше она не могла. Каждое новое дерево, к которому направлял свои стопы мистер Грот, было очередным шагом к ней, к Эллен. А отец ее в этом смысле выступал кем-то вроде швейцара. Выгонял ее прочь.

В башне было тепло. Эллен сосредоточила внимание на пальчиках ног и, внимательно разглядывая колено, вспоминала прочих претендентов на ее руку — их голоса, их исполненные надежды лица. С час или более девушка неотрывно глядела на коленку. С тех пор, как она натолкнулась на спящего незнакомца, минуло несколько дней. Теперь Эллен думала не о его волосах, но о его изрядно озадачивающей манере держаться. Внезапность происходящего просто-таки раздражала, царапала девушка в своем дневнике.

Когда же она вновь подняла взгляд и посмотрела в дальний конец усеянного деревьями пастбища — в направлении, противоположном тому, куда ушли мистер Грот с отцом, — на фоне густых зарослей она углядела смутно различимую одинокую фигурку. Фигурка не стояла на месте, но двигалась.

Подобное зрелище в имении было редкостью. А ведь похоже, что это он — тот самый, среднего телосложения незнакомец, обнаруженный спящим на земле!.. Эллен торопливо сбежала по узким ступенькам, вынырнула в яркий солнечный свет и решительно зашагала к нужному месту.

Ни души, одни только эвкалипты, куда ни глянь; взвинченной, беспокойной девушке они казались одинаковыми, как две капли воды. В глазах Эллен в точности такова была сама ее жизнь. Благодаря отцовским заботам жизнь эта оборачивалась безыскусным, ни к чему не обязывающим благоденствием (что воплощают в себе деревья) — с неразгаданной тайной в центре.

Что до зеленой блузки — ее Эллен надевала, как правило, лишь по торжественным случаям, — блузка придавала ее крапчатой красоте некоторый оттенок досадливого нетерпения.

 

18

FOECUNDA

[39]

После многих приключений, пройдя множество дорог, миновав множество городов, сел и лесов, в самом начале лета усталый путник добрался наконец до имения Холленда. Он был бдителен и увертлив — такого к стенке не припрешь — и много к чему равнодушен. Болезнь приучила путника к задумчивости. В противном случае его, чего доброго, сочли бы легкомысленным ветропрахом.

Эллен вступила под сень дерев и прошлась между темными стволами вдоль реки, в пределах видимости дороги.

Ощущение было такое, словно дрейфуешь себе по течению, вроде как на рыбалке.

На краткое мгновение девушка задержалась у недвижной заводи под мостом — и тут раздался негромкий свист. Вместо того чтобы враждебно проигнорировать вольность, как в городе, девушка обернулась.

— О, да ты еще здесь… А я думала, ты давно покинул здешние края.

— Здешние края, — эхом повторил незнакомец. Стоял он более-менее лицом к девушке. — К слову сказать, чего ты поделываешь-то?

— За отцом приглядываю.

— А за ним надо приглядывать?

— Может, и нет.

— Наверное, порою так вот сразу и не поймешь. — Незнакомец скрестил руки на груди, но не то чтобы грубо.

«Он — мой отец, — хотелось сказать ей. — А ты его вообще не знаешь».

— Как насчет яблочка?

Искушению разделить трапезу, равно как и искушению гладкой, сферической объемности, наглядно демонстрирующей изъятое количество, противиться невозможно. Эллен потянулась к яблоку; при этом рукав ее скользнул назад, оголяя предплечье.

— Вчера из дома я видела кого-то очень на тебя похожего.

Но тот уже по-мужски куснул яблоко и потому только кивнул. Челюсти его работали вовсю: ни дать ни взять конь, подумала про себя Эллен. Как бы то ни было, они шли себе сквозь строй разнообразных деревьев в дальний конец длинного загона.

— А сколько здесь всего эвкалиптов, как ты думаешь?

— Сдается мне, даже отец уже со счета сбился. Вообще-то он их все в книжицу записал.

— Их тут, небось, сотни и сотни.

Они вышли к купе неопределенного вида кустов, что в естественных условиях растут на песчаной полосе в южной части австралийского континента.

— Где-то здесь. — Эллен развернулась лицом к дому. — Я подумала, это был ты… вот здесь где-то.

— Из всех эвкалиптов малли меня вот нисколечко не трогают. Они словно бы никак не могут решиться, какое направление выбрать.

Незнакомец хитро, заговорщицки подмигнул, чего на данной стадии Эллен принять ну никак не могла.

— А тебя малли разве не оставляют равнодушной? Ты разве не предпочтешь добрый старый крепкий эвкалипт, ну, вроде как на календарях рисуют? — с надеждой осведомился он.

— Меня они вообще не интересуют — никакие! Менее интересной темы девушка и представить себе не могла. Единственными гостями в усадьбе бывали мужчины, желающие угодить ее отцу, и все они щеголяли своими дурацкими пространными познаниями о деревьях. Само слово «эвкалипт» — многие поручились бы, что слова красивее в целом мире нет! — для Эллен стало словом невыносимым, более того — источником неприятностей. Любой, кто вступал в мир эвкалиптов, возвращался как бы умалившись, с ограниченным кругозором — так считала она. А теперь вот и незнакомец, что стоял рядом с нею, теребя листок, — наверняка и он такой же. И хотя видового названия он вообще-то не назвал — к слову сказать, то был узколиственный малли (он же эвкалипт плодоносный, Е.foecunda), — молодой человек явно его знал, ибо он скользнул по кусту взглядом и откашлялся.

Жил-был один итальянец (сообщил незнакомец), торговал в Карлтоне фруктами.

Этот человек (продолжал рассказчик) первым в Мельбурне назвал себя ФРУТОЛОГОМ — а ты не задумывалась, откуда вообще взялось это слово? — более того, заказал соответствующую вывеску зелеными буквами. Фрукты его были — первый сорт. Жил он прямо над лавкой. Родители у него умерли. А еще он был горбун. Не то чтобы совсем калека, но достаточно, чтобы губы его малость скривились на сторону. Все в нем души не чаяли. С женщинами он был — сама внимательность. Они же, в свою очередь, не позволяли слова дурного сказать ни о нем, ни о его фруктах, хотя при любом намеке на брак качали головами и разражались смехом.

Его лавка в Карлтоне славилась выставками фруктов. Каждое воскресенье фрутолог составлял свои композиции — с величайшим терпением и искусством, за плотно закрытыми ставнями. В чем, в чем, а в оттенках и формах у него недостатка не было.

Традиционные пирамиды из яблок и тому подобное фрутолог отмел сразу как пошлую безвкусицу. Вместо того он выкладывал подробные карты Италии из зеленых и желтых перцев или штат Квинсленд — в честь сезона манго. Запомнились также национальные флаги, футбол, разумеется, несколько вариантов часов и мотоциклист. По мере того как искусство фру-то лога росло, он все чаще обращался к фруктовым скульптурам: здесь было и Рождество Христово, и Айерс-Рок из тасманийских яблок, и антивоенные сцены с использованием мускусных дынь, аноны и ананасов.

Это его хобби, к слову сказать, и бизнесу весьма способствовало. «Ну, что вы для нас на этой неделе выдумали?» — спрашивали люди.

Заботливая внимательность, что горбун щедро изливал на свои витрины, поначалу цель преследовала вполне себе скромную: рассеять ту характерную атмосферу запустения, «что воцаряется в англосаксонских городах по воскресеньям». В то же время выставки радовали покупателей, да и просто случайных прохожих. Постепенно композиции усложнялись, становились все более честолюбивыми по замыслу, требовали от автора все большего терпения, изобретательности и упорства. Горбун продолжал себе тихо-мирно обслуживать покупателей, а фруктовые скульптуры между тем набирали размах.

По соседству, в кондитерской, работала одна девушка. Время от времени она заглядывала во фруктовую лавку — купить гроздь винограда или там еще чего-нибудь. Всякий раз, как девушка проходила мимо, горбун замирал — и провожал ее глазами. Она же так ни разу и не оглянулась, не посмотрела в его сторону, не дала понять, что замечает его присутствие, даже когда он стоял на тротуаре в фартуке.

Как-то раз торговец угостил ее виноградом: она приняла подношение, едва поблагодарив. И уж конечно, никакого интереса фруктовые композиции в ней не вызывали — неудивительно, что автор из кожи вон лез, пытаясь превзойти самого себя.

А надо сказать, что у девушки этой были удивительнейшие голубые глаза — такие скорее подошли бы персидской кошке (дистиллированный вариант туманной синевы гор к западу от Сиднея). Что еще более удивительно и, возможно, напрямую связано с цветом глаз: эта девушка не упускала ни малейшей возможности полюбоваться на себя, причем гляделась не только в зеркала, но и в окна, и в стеклянные двери, и в капоты машин, и в лужи. Идет куда-то или с кем беседует — а сама так и стреляет глазками, так и высматривает, не отразится ли где-то. А порою только глянет на свое отражение — и давай поправлять прическу или одежду. Ничего с собой поделать не могла. Вот вам, пожалуйста: эгоцентризм, развившийся до нервного тика.

«А она была просто хорошенькая или по-настоящему красивая?» — гадала про себя Эллен, размышляя о голубых глазах.

Хорошенькая или красивая, какая, в сущности, разница? У нее были длинные, довольно-таки прямые волосы и пустенькое личико. Бедняга горбун на ней совсем помешался. Дескать, без этой девушки жизнь его никчемна и бессмысленна.

Всякий раз, как только ему выпадала свободная минутка — да что там, даже клиентов обслуживая! — фрутолог размышлял над тем, как бы привлечь внимание девушки.

Он сел к столу, составил список. Скрупулезно проанализировал цвета. Рассчитал количество. Отдельно заказал экзотические фрукты. На рынке он собственноручно отбирал плоды и взвешивал их на руке, оценивая как форму, так и ровную гладкость цвета.

Все воскресенье горбун проработал за закрытыми дверями лавки. Просидел до самого утра, добавляя последние, завершающие штрихи. Он был вроде тех хлопотливых птиц, что водятся на Новой Гвинее: самцы прилежно таскают в свои гнезда бутылочные пробки и осколки стекла, чтобы привлечь самку.

У входа, как всегда, столпились зеваки и первые посетители; горбун поднял ставни — ни дать ни взять политик, торжественно открывающий бронзовый монумент! — и над толпой поднялся восхищенный гул.

Первое испытание шедевр выдержал.

Теперь фрутологу оставалось только ждать.

Кое-кто из туристов уже щелкал фотоаппаратом; дети, возбужденно подскакивая вверх-вниз, тыкали в витрину пальцем. Один из покупателей — он читал лекции по истории искусства в тамошнем университете — принялся поздравлять автора.

— Шедевр, настоящий шедевр! А я такими словами не бросаюсь…

Тут появилась она — на высоких каблучках. Горбун, не дослушав до конца, бросил покупателя и выскочил на крыльцо.

Торопясь на работу, девушка все же успевала стрельнуть глазками вправо-влево, высматривая зеркальные поверхности. И однако — да что ж такое? — она прошагала мимо витрины, не заметив ничего примечательного.

Горбун слонялся туда-сюда и ждал. Ближе к полудню девушка снова прошла мимо — и опять ничего не заметила; и во время перерыва на ланч — тоже; и вечером, по пути домой, когда внимание ее привлекла отнюдь не фруктовая скульптура, но боковое зеркало заднего вида на припаркованном тут же грузовике.

Ведь вот же она, в точности воспроизведенная в витрине: голова и обнаженные плечи, потрясающе убедительная арчимбольдовская мозаика: ее персиково-кремовая кожа; ломтики яблок и финики, ставшие носом; лоб из папайи; банановый подбородок; поблескивающие гранатовые зубки; брови — киви; губы — сочные сливы; связки гуавы — вместо ушей; груши — плечи; и прочие частички и кусочки, слишком ненавязчивые, чтобы опознать их с первого взгляда, однако привносящие свой вклад в единое целое. При помощи складочки на лбу, куда автор аккуратно вложил нектарины и фиги, ему даже удалось передать ее эгоцентризм.

Все на месте, все воспроизведено с любовной точностью все, кроме глаз. Отыскать бледно-голубой фрукт торговцу не удалось. А без глаз девушка, по всей видимости, себя просто не видела.

И рассказчик, подавшись вперед (и словно случайно задев при этом Эллен), уперся ладонью в роскошный гладкий ствол, принадлежащий, так уж вышло, эвкалипту южному голубому (он же эвкалипт двуреберный, Е.bicostata).

 

19

SIDEROXYLON

[43]

Ну почему влюбленному торговцу непременно нужно было быть горбуном? Как будто у бедняги и без того проблем мало: живет над лавкой один-одинешенек, и все такое — жалко ж человека!

Но это же всего-навсего история. Так нужно для сюжета.

А вот нечего было именоваться «фрутологом» — дурная примета! Во всяком случае, так считала Эллен.

Когда незнакомец оборвал рассказ, а история повисла в воздухе, девушка внезапно подосадовала на равнодушие этого человека к ее вопросам, таким, как: «Ну, так она в конце-то концов остановилась перед витриной и узнала себя или все-таки нет? А что тогда? Неужто ей сказать не могли? А туфельки — какие туфельки она носила?»

Вместо того незнакомец перешел к следующему дереву, к коренастому, рассерженного вида эвкалипту близ бледно-бурой запруды, который, по всей видимости, навел его на мысль о новой истории — совершенно в ином ключе. Эллен внимательно вгляделась в лицо рассказчика. Это он по ходу дела выдумывает, или как?

Дерево звалось эвкалипт железнодревесный (Е.sideroxylon).

А история оказалась не из веселых.

В одном из бессчетных глухих переулков Канберры жил да был один старикан, бывший чиновник, и жил он вдвоем с женой. Последние семнадцать лет они разговаривали друг с другом исключительно через собаку.

— А чего бы старой стерве не отлепить с дивана жирную задницу и не заварить чашку чая?

— Пусть сам себе заваривает. Я такого-то и такого-то сколько лет обихаживала, хватит с меня.

Эллен расхохоталась.

Но ведь обещали-то ей историю не из веселых!

На протяжении всей своей профессиональной деятельности этот государственный служащий карабкался с одной ступеньки на другую и наконец был назначен ответственным за меры и весы в масштабах всей Австралии. Так что о карьере своей он вспоминал не без некоторого удовлетворения. В конце концов, она продемонстрировала, как одно неизбежно следует за другим: обрушиваешься на погрешности в стандартах мер и весов, и в результате кривая карьеры стремительно идет вверх. В свою очередь, в личной жизни он сделался повышенно придирчив — отсюда и разочарованность.

— Я ему тут гренки на столе оставила; надеюсь, остынут.

— В старом халате, как всегда? В зеркало хоть разок посмотреться не пробовала?

Каждый с нетерпением ждал смерти другого, а до тех пор каждый из кожи вон лез, переманивая собаку на свою сторону: сонливую, неповоротливую овчарку ласкали, гладили, скармливали ей лучшие кусочки с собственных тарелок, все время с ней разговаривали — с ней и через нее. Овчарка между тем становилась все тяжелее на подъем; супруги же всерьез опасались, что вот собака издохнет — и как же им тогда прикажете друг с другом общаться?

Первой умерла женщина. Муж, с головой уйдя в кроссворд, ничего такого не заметил. Пришло время ланча — тут-то ее и обнаружили на полу в спальне: мужчина услышал тихое поскуливание собаки.

С этого самого дня овчарка ходила за мужем по пятам.

Казалось, что дом опустел более чем наполовину.

Каждый вторник и каждую пятницу бывший чиновник приходил на могилу жены — сонливая овчарка тащилась следом — и жаловался жене на собаку, пока та лежала у его ног: рассказывал, что псина сделала и чего не сделала, и какой беспорядок учинила в прачечной; и вши-то у нее, и на свист-то она больше не отзывается!

Не прошло и нескольких месяцев — что может быть хуже! — как бывший чиновник проснулся поутру и обнаружил, что безответная псина тоже приказала долго жить.

Да, безусловно, история не из веселых. Эллен захотелось сказать об этом незнакомцу и в то же время спросить, любит ли он собак. Внезапно у девушки возникло множество вопросов, но тот уже перешел к следующему дереву, выбранному, по всей видимости, наугад, — к серому эвкалипту (он же — пунктированный эвкалипт, Е.punctata), что зовется «кожаной жакеткой» из-за своей коры, — и как ни в чем не бывало повел рассказ, практически идентичный предыдущему, если не считать одного-единственного ключевого отличия.

Итак, некий сапожник из Лейкхардта (а Лейкхардт, чтоб вы знали, это такой пригород Сиднея, весь состоящий из телеграфных столбов, проводов и красных телефонов) каждый вечер приходит к могиле жены, порою даже кожаный фартук позабыв снять, и пересказывает ей новости дня, а то и совета спрашивает. «У миссис Кадлипп опять каблуки отвалились, ну, от тех зеленых туфель. Надо бы ей на диету сесть, что ли. Цветы забыл полить. Опять шнурки заканчиваются, вот незадача. Знаешь девочку Фарини, ее еще парень на мотоцикле подвозит? Так вот, бедняга с мотоцикла здорово навернулся и кожаную куртку разодрал. Я ей говорю: „Да я ж только по обуви мастер“. Поглядел — вообще-то могу и залатать, дело нехитрое. Так сколько с них взять-то? Сколько всегда? Per, ну, почтальон, опять в городе. Конечно, на чай ему дают все меньше. Я ему тысячу раз повторял: „резина“, переходи на „резину“… да вот и ты ему то же самое твердила. Но он у нас — трудяга старой закалки. А уж чайку попить любит! Две женщины приглашены на одну и ту же свадьбу… да ты их знаешь. Что-то память у меня сдавать начала. Так вот, обеим — высокие каблуки, и еще ремешки закрепить. Заходил один тип, мелочи поменять для счетчика на стоянке. А я тебе говорил, что срок аренды в ноябре истекает? Да, небось, говорил. Придется нам с тобой обмозговать это дело. Есть у меня мыслишка-другая. Завтра вроде бы дождь собирается».

А еще он все спрашивал, что делать с ее обувью — с удобными практичными туфлями в приветливых морщинках, что рядами выстроились на дне ее гардероба.

Эта история — незнакомец выпалил ее одним духом — призвана была нейтрализовать предыдущую повесть «о застойном браке и горькой трагедии собачьей жизни», как сам он выразился. Однако Эллен сочла ее грустной, такой грустной, что лучше о ней и не задумываться лишний раз. Девушка размышляла о плюсах и минусах многолетнего общения, а деревья вокруг словно расплывались и таяли, и все сливалось, точно во сне. Разумеется, сам предмет ее размышлений был необъятен и многолик, словно лес; разнообразные его грани в разных ракурсах переливались разными цветами и оттенками.

Скользнув взглядом по собеседнику, девушка невольно задумалась, а пойдет ли ему кожаная куртка.

Чтобы развеселить Эллен, незнакомец высмотрел небольшое деревце из Квинсленда, эвкалипт Бина (Е.beaninna), и задумчиво обронил, что, дескать, слыхал на днях: какая-то пожилая женщина на пароме в Манли доверительно жаловалась товарке, которая, возможно, приходилась ей дочерью: «Вот ведь жуткое имечко! Все равно что жернов повесить бедняжке на шею!»

Он обернулся к Эллен:

— Ага-а, заулыбалась!

А говоря о жерновах на шею, вот взять, например, заведующего отделом сбыта на одном из промышленных предприятий по производству керамики, опять-таки в Сиднее: бедняга, в силу понятной причины, на работе вечно становился всеобщим посмешищем!

Звался он Как. Питер Как.

Всякий раз, как кто-нибудь дружелюбно осведомлялся: «Ну, ты как?», звучало это издевкой в адрес заведующего отделом сбыта. Даже привычка его ни в чем не повинных торговых агентов начинать сообщение словами «как нельзя более» словно публично обличала его бездарность. В стремительно меняющемся, низкоприбыльном мире промышленной керамики мимолетнейший намек такого рода («Как — нельзя более!») это, к сожалению, поцелуй смерти.

А Эллен все размышляла о великой силе многолетнего общения — об истории бедняги сапожника.

Право слово, каламбуры — всегда занудство. В них видят способ увильнуть от истинной сути вещей — однако этот окольный путь не ведет никуда. Во всяком случае, традиционный метод именования деревьев, в том числе и эвкалиптов, каламбуры практически не использует.

— А ты знаешь, как меня зовут? — спросила девушка.

— Еще бы. Только сейчас меня не спрашивай. Между тем прямо перед ними воздвигся очередной эвкалипт — кричаще броский, чудом пересаженный с острова Мелвилл; его темно-бордовые цветы словно парили над зелено-бурым морем — кашмирская шаль, но без затейливой каймы. Видя, что собеседник, глубоко задумавшись, переминается с ноги на ногу, девушка прислонилась к стволу и стала ждать.

— Отныне и впредь я не скажу ни единого каламбура. Нет-нет. — Он торжественно приложил руку к сердцу. — Ничего искусственного.

Они переходили от дерева к дереву. Незнакомец рассказывал одну историю за другой; истории словно бы обступали девушку тесным кольцом, и Эллен не возражала, более того — впускала их в себя. Время словно остановилось: голос рассказчика вибрировал в привычном зное, проникал сквозь стволы… такой приятный голос! На дневной жаре глаза закрывались сами собою. А Эллен все слушала — да рассматривала собеседника. Она ведь даже имени его не знает. Что, если кто-нибудь спросит?

К тому времени, как Эллен волей-неволей пришлось возвратиться домой, незнакомец успел рассказать ей еще шесть или семь историй — она не считала.

 

20

DESERTORUM

[44]

«Да» — и в Цюрихе, и в Дублине, и в гараже парижского автомеханика немало историй начинается и заканчивается с этого отраднейшего из всех слов — уж конечно, куда более отрадного для слуха, если не для воображения, нежели слово «эвкалипт». И все до одного жители города, как мужчины, так и женщины (матери в первую очередь), возвещали Холленду «да», не успевал он еще и рта раскрыть; ежели само слово не произносилось вслух, то читалось в выражениях лиц — что угодно, лишь бы поддержать благие намерения практичного владельца всех этих холмистых земель и превосходного приречного участка, что так и пропадает даром, и — красавицы-дочки. Ода, она была красива и с каждым днем хорошела все больше — крапчатое голубиное яйцо, затмевающее в округе всех и вся. Люди бывалые, поездившие по белу свету, — те, кто воевал, и едва ли не все женихи до единого — не могли припомнить женщины более красивой ни в ближайшем крупном городе, ни за горами, в Сиднее. Новый управляющий банком провозглашал во всеуслышание, что такой красотки во всем Лондоне не сыщешь (он прожил там три недели после войны).

А ландшафт! Ведь он тоже обладал крапчатой красотой, что просачивалась геологически со всех сторон — и уже никуда не девалась.

Холленда радовала степенная надежность ландшафта, безучастного для жизненных передряг, кои могли оставить на его поверхности разве что легкую царапину-другую. И деревья… о, деревья! В целом, Холленду потребовалось много лет на то, чтобы признать и принять бледную силу этой земли. Сила вошла в его тело, если можно так выразиться, и обосновалась там навсегда. Он же напрочь о ней забывал — этому дару, этому врожденному таланту остается только позавидовать.

А вот мысли Эллен то и дело возвращались к Сиднею, к школе и задушевным подругам, а не то так к ничем не примечательному углу улицы: к искусственным основам. Волнорез, густые нечистоты, яркий блеск гавани, городские улицы с их магазинами и толпами, растекающимися во всех направлениях… Зачастую, стоя на пастбище, Эллен воображала себя где-нибудь в другом месте; а как такое возможно-то? Все это оформлялось в ее дневнике и обретало двойную, пассивную текучесть. Не прибегая ни к грубости, ни к резкости, Эллен умела отстраниться и от имения с его деревьями, и от любимого ею отца.

А на ландшафт накладывается искусство. Вот ведь адский и, по всей видимости, глобальный труд!

Искусство несовершенно — в отличие от природы, что совершенна безо всякого умысла. Попытка воспроизвести или хотя бы передать вручную какой-нибудь уголок природы изначально обречена. И все же загадочная власть искусства заключается в том, что мы эту попытку признаем и одобряем.

Да, художник как бы «очеловечивает» чудо природы, создавая его дефектную копию; тем самым природа — ландшафт и очертания — оказывается ближе к нам, сколько-то в пределах нашей досягаемости. Посмотрите на человеческую интерпретацию белых кувшинок, и гор под Эксом, и желтой равнины Виммеры, и вечных подсолнухов, не говоря уже о дубе с выбегающей откуда-то справа собакой; предполагается, что дуб этот воплощает собою все земные деревья. Мазки кисти, насекомые, застрявшие в краске, отпечатки пальцев, подпись и все такое — свидетельства трудов и усилий человеческих. При отсутствии таковых, как вот на фотографии, результат аналогичен природе — то есть оппортунистичен.

В противном случае, конкретный отдельно взятый ландшафт — такой, как Холл ендов, — властно требует переведения в человеческие термины.

И у Холленда, и у мистера Грота на зеркала времени не было. Если бы не потребность в бритье, очень вероятно, что в доме они не потерпели бы ни одного. Да и не только в доме, если на то пошло. В силу той же самой причины — если, конечно, в мире есть хоть какая-то логика — ни дарить, ни принимать подарки эти двое толком не умели.

Наутро девятого дня мистер Грот выкрутился из неловкой ситуации, просто-напросто выложив на стол коричневый бумажный пакет: тем самым нужда в объяснениях отпала. Холленд выразил свою признательность тем, что подчеркнуто проигнорировал жест, неспешно допивая чай. Эллен просто-таки готова была от души пожалеть их обоих. Наконец Холленд взялся-таки за пакет и вытряхнул из него академическое издание, посвященное предмету самому что ни на есть заурядному: «Пыль» С. Сирила Блэктина («Чапмен-энд-Холл», 1934).

— У меня сегодня день рождения, — объяснил мистер Грот. — Вот, решил проявить щедрость.

— С днем рождения, — поздравил его Холленд. И перелистнул несколько страниц. — А картинки-то где?

— Ты станешь это читать? — осведомилась дочь.

— Кто знает?

Вообще-то он собирался поставить книгу на полку рядом со справочниками, практическими руководствами и стопками «Иллюстрейтид лондон ньюз» и «Уок-эбаут». Там же притулился затрепанный том классического труда Калески, «Австралийские лающие-кусающие», а рядом выстроились гроссбухи с замшевыми корешками — их Холленд в жизни не открывал.

Вместо того чтобы привести всех в хорошее настроение, нежданный подарок произвел эффект прямо противоположный: все, включая Эллен, словно присмирели. Подарок напомнил собравшимся, что испытание близится к концу.

Мистеру Гроту все это виделось в ином свете, что означало возвращение на круги своя.

— Корни уж больно неглубокие, — услышала Эллен. — Вообще-то в здешних местах они толком и не прижились. А почва… уж больно она тоща, почва-то. Я бы сказал, слишком недолго мы тут пробыли, глубоко не вросли. Я частенько об этом думаю. Вот на моем семействе можно сразу крест ставить. Знаете, как оно бывает: мужчины — неудачники безнадежные, пьяницы… на каждом шагу такое. Да, мои предки переселились сюда, да, мы выжили и размножились, но вот, в сущности, и все. Ничего больше…

— Я бы на вашем месте спал спокойно, — откликнулся Холленд.

Едва мужчины вышли, Эллен решила «затеряться», ежели такое вообще возможно, не в прямолинейных формациях вдоль реки, а среди куп растрепанных малли ниже усадьбы, за защитной лесополосой. Повинуясь минутному капризу, она надела светло-красные туфли на довольно высоких каблучках, купленные некогда в Сиднее. В таких туфельках сделаешь шаг-другой по ковровой дорожке — и то много. Эллен носила их лишь у себя в спальне. А теперь вот, ступая по растрескавшейся земле между деревьев, обогнула громадный муравейник и, чуть балансируя на острых каблучках, что пронзали кору и мусор, с наслаждением картинно растопыривала локти. Непрактичность туфелек радовала девушку: мысли возвращались к лодыжкам из тех пределов, где каким-то образом отражали ее чувства в общем и целом — ощущение как свободы, так и подчеркнутой уязвимости.

Эллен по-прежнему позволяла своему телу изгибаться и раскачиваться как вздумается, рисуя себя в воображении, как вдруг увидела его — давешнего незнакомца.

— Ты подглядывал!

Сняв туфельки, она засунула их под мышку.

— Правда, подглядывал?

— Надень их, — промолвил он. И нахмурился при виде туфелек.

Разве можно перед ним так выставляться? — И ведь он же непременно попытается поддержать ее, по крайней мере взглядом. Интересно, что он вообще здесь делает. На кандидата в женихи он абсолютно не похож — ну, ничуточки! Куда бы она ни пошла, появлялся и он — и всегда рядом с деревом.

Должно быть, и впрямь следит за нею. Незнакомец покачал головой.

— Вовсе не обязательно, — отозвался он.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросила Эллен, заметив, как тот бледен.

Любой из женихов, прошедший предварительный отбор у отца, к тому времени, сосредоточенно сведя брови, уже выпалил бы название дерева, под которым уселся на корточках: крючковатый малли (он же — эвкалипт пустынный, Е.desertorum).

А незнакомец на какое-то время словно воды в рот набрал.

— Есть предложение. — Он расчистил местечко на расстоянии вытянутой руки. — Дай ногам отдохнуть.

Эллен глядела вниз — и видела его шею: не всю, но частично.

— Хотя вообще-то можешь и постоять, если угодно. Я тебе вот что расскажу… хочешь верь, хочешь нет, но это — констатация факта… Ну, хоть туфли-то поставь на землю или давай их сюда!.. В Ливане у самой кромки пустыни есть одно такое место, Долина Святых называется. Говорят, некогда там жили трое праведников, совершавших настоящие чудеса.

Ага, села наконец! Вот и славно.

Первый святой умел исцелять разные недуги, такие, как, скажем, ревматизм; второй, по слухам, воскрешал мертвых, а третий — о нем-то и пойдет речь — не раз и не два помогал бесплодным женщинам родить дитя. К нему приходили чаще, чем к остальным двум вместе взятым.

— Пустыни, — продолжал незнакомец как ни в чем не бывало, так, словно немало по ним постранствовал, — это места сверхъестественной чистоты. Говорят, в пустыне человек обретает кристальную ясность.

Если чужак и впрямь скитался в дальних краях, а теперь вот добрался и сюда, ей, Эллен, он понравится еще больше — во всяком случае, так ей казалось. Девушку интересовало в нем все: как он ведет себя, что говорит, — и в то же время она не знала, что и думать. Как всегда, он казался таким близким — и далеким. Этот человек был искренне убежден: его байки ей интересны. Несколько раз, искоса поглядывая на него, Эллен ловила гостя на том, что он смотрит в сторону.

А он между тем продолжал:

— К святому пришла некая женщина — издалека, через всю пустыню. Больше всего на свете ей хотелось ребенка, но родить она никак не могла. Совсем бедная, чтобы сберечь подошвы, она шла босиком, а башмаки несла в руке. Вернулась домой — и года не прошло, как у нее родился сын. И женщина вновь пустилась в путь, босиком, через пустыню: понесла ребенка к святому, чтобы тот окрестил младенца. Однако в дороге младенец умер. Бредя по песку, женщина почувствовала, как крохотное тельце холодеет в ее руках. Это в Ливане было.

В наступившей тишине на Эллен нахлынули образы: панорама пустыни, одинокая, закутанная в шаль фигурка, волоча ноги, бредет по песку. Вопросы? Да какие уж тут вопросы! Девушка обернулась к рассказчику. Откинувшись назад, опираясь на локти и задрав колени, тот глядел прямо перед собою, на соседнее дерево.

— Где ты такое слышал?

— Это легенда пустыни. Сдается мне, таких еще много есть. Должно быть, совсем древняя.

Не успела девушка спросить: «Ну а мне-то ты зачем ее рассказал?», как незнакомец сощурился под стать майору Лоренсу из фильма.

— Если только я не ошибаюсь — а тогда поправь меня! — разве вот это — не боранапский малли?

И в то время как перед мысленным взором Эллен все еще стояла бедная женщина с пустыми руками, чужак (хотя уже и не вполне чужой) задумался на мгновение — и хрупкое деревце с розовато-серым стволом подсказало ему новую историю, и опять про пустыню, хотя и совсем другую. На грунтовке к югу от Дарвина, сообщил молодой человек, стоит мотель с бензоколонками «Шелл». Пекло там по-страшному; но по сей день помню странную натянутость, что ощущалась в отношениях между латышом, владельцем мотеля, и пухленькой толстушкой, что кормила заезжих путешественников в кафе, в том числе и завтраком. На ней еще шарфик был, на затылке стянутый в узел. У латыша были маленькие глазки, гладкий лоб и коротко подстриженные волосы. С утра он первым делом откупоривал бутылку пива — и весь день не просыхал. Снаружи громоздилась целая гора пустых бутылок. Я своими глазами видел, как туристы всем автобусом в очередь выстраивались, чтобы эту гору сфотографировать. А еще там клушки были и несколько коз на длинной цепочной привязи. И русский белоэмигрант — он жил на задворках в автоприцепе с кондиционером.

Рассказчик глянул на Эллен и многозначительно кивнул — или ей показалось?

Вообще-то русский белоэмигрант приходился толстушке мужем, однако молодой латыш давно уже занял его место, но мужу позволил, так уж и быть, остаться в автоприцепе, где тот, поговаривали, в свободное время рисовал заснеженные пейзажи на яйцах страусов эму. А я уже упоминал, что женщина была пухленькая, добродушная неряха? Русский белоэмигрант был готов вкалывать в гараже за бесплатно, лишь бы не расставаться с женой. И с латышом он вел себя сдержанно только ради нее: жена все-таки! Случалось, что поутру она выходила с распухшим, покрытым синяками лицом. Я даже имя мужа могу назвать: Турчанинов.

Это крохотное поселение, состоящее из двух мужчин и одной женщины, находилось у черта на рогах: во все стороны до самого горизонта расстилались бескрайние пространства красной земли. Воду там брали из скважины, прорытой лет этак сто назад и обсаженной железнокорами.

Как-то раз февральским утром латыш пожаловался на нестерпимую головную боль. К вечеру он уже горел в жару. На следующий день он и слова вымолвить не мог — просто метался по постели. Пот лил с него градом. Бедняга бормотал что-то невнятное; даже женщина, тоже латышка по происхождению, не знала таких слов.

К посетителям она больше не выходила — все прикладывала лед ко лбу больного, — а русский белоэмигрант безвылазно торчал в автоприцепе, не трудясь ни бензоколонку обслуживать, ни разбитые ветровые стекла менять. На третий день латыш затих. Женщина встала с его постели и забарабанила в дверь автоприцепа. Спустя какое-то время русский белоэмигрант вышел и последовал за женой в их бывшую спальню. Веля ей ни о чем не беспокоиться, он поднял больного с постели и, стиснув зубы — ощущалось в этой упрямой решимости нечто от диких степей, — понес его к скважине.

Турчанинов осторожно усадил латыша в металлическое ведро и надежно привязал его веревками. А затем спустил ведро глубоко вниз, до самого конца троса, окуная больного в ледяную воду. И так — три раза. Больной открыл глаза; медленно поднимаясь наверх, он заново проживал свою жизнь: расположенные на равном расстоянии горизонтальные железно-коровые горбыли словно отмечали собою месяцы и годы. Он видел своих родителей, сидящих за металлическим столиком под деревом в Риге; снег и ночные огни; как в течение года он вновь и вновь возвращался тайными тропками через лес вместе с другими детьми поглазеть на разлагающийся труп солдата, ни разу не проболтавшись о находке; вот сестра шевелит губами — говорит она медленно, иначе «голова кружится»; вот тощий, слепой на один глаз школьный учитель; вот — тетушкины зубы и бледные вислые груди; «Заткнись!»; ржавые петли ворот; три сломанных ребра, глядь — а в одном ухе серы, оказывается, больше; как он попытался уловить и запомнить мимолетную геометрию папоротникового листа; обмочился; смачно откусил от яблока, и еще раз; юная девушка с гладкой кожей сделалась как две капли воды похожа на его мать; внезапно исчез отец; он миновал пустоту между ногами сестры; а как он благоговел перед старшими; угреватый нос того полицейского; и снова мать в обвисшем платье; во время войны вечерами вдруг начинало пахнуть точно в мясной лавке; презрительная гримаса какой-то женщины; грязные девчоночьи лодыжки; военная форма и всеобщая, повальная тупость; грязные улицы; а теперь пошли громадные лакуны в жизни, экие громадные лакуны; папоротники, сырая земля, огромные черные птицы; сейчас рассмеюсь; рев воды; она развела ноги; лицо Турчанинова в тот день, когда он упек Турчанинова в тюрягу на двадцать лет — и тогда же овладел его женой; символический смысл, заложенный в силуэте Нью-Йорка; ближе никак не подберешься, ни за что, никогда; в первую же неделю в Австралии он взял винтовку и застрелил орла — тот с глухим стуком ударился оземь; в голове — ни одной мысли, ну да ладно, пустяки; пить хочется; два дерева на фоне неба; отмеренная человеку жизнь — ровнехонько нужной длины, это он понял; стакан, до краев полный воды; вода медленно утекает; белый свет.

Вот что он, надо думать, видел. Но суть в другом: он наконец достиг поверхности в пустыне к югу от Дарвина, и русский белоэмигрант Турчанинов осторожно вытянул его наружу, подхватив под руки, и вода лилась с него ручьем. И он был мертв.

 

21

CAMERONII

[45]

Необходимо было прорваться и сквозь фрагменты маскулинного поведения. На рассказы о физической храбрости глаза закрыть трудно.

Военный окоп оставил в его сознании глубокую тень — тень, что ждала наготове, когда дойдет черед и до нее. Каждый из сценариев представлял собою легко предсказуемую ситуацию — что, словно в замедленном кино, проигрывала варианты его собственного поведения. Главное — сохранять спокойствие и в то же время действовать быстро, порою в грязи. И — ни одной женщины; нигде не затрепещет на ветру мягкое хлопчатобумажное платьице.

Эти некрологи насилия очень просто превратить в исполненные глубокого смысла истории. Даже если свести их к отрывочным фрагментам — вроде как винтовку разбираешь на части, — россказни все равно, того и гляди, сорвутся в глубины мифа: эхо уж больно сильное.

Истории цвета хаки Эллен занимали мало — точно так же, как в Сиднее она и не глядела на фрегаты да крейсера, стоявшие на якоре в Вулумулу. А теперь, пока рассказчик отрабатывал необходимую квоту, девушка сидела, скрестив ноги,и делала вид, что благожелательно слушает, хотя на самом-то деле она демонстрировала терпимость, не более, — и, склонив шею, словно бледный лебедь, рассматривала босую ступню.

Господь свидетель, в названиях эвкалиптов заключено достаточно всего того, что способно пробудить к жизни завораживающие воспоминания о войне и о прочих примерах экстремального (то есть, иначе говоря, нормального) мужского поведения.

Видов этак сорок эвкалиптов как минимум известны под названием «боксы»: бокс лохматый, бокс «мокрая курица», бокс Моллоя и т. д. Подбирая истории для Эллен, незнакомец обходил стороной возможную — но слишком уж банальную! — связь между этими эвкалиптами и, например, повестью о жутком туземном боксере-левше с татуировкой в виде бутылочной блондинки, что чесала себе волосы в его углу ринга, или вот еще был такой Моллой, Великая Белая Надежда из Литгоу: этот ушел на покой, покинув ринг без единой отметины на лице и даже сохранив все зубы до единого, и стал преуспевающим торговцем тракторами и подержанными машинами в захолустном городишке, где впоследствии и произошел трагический случай с его единственным сыном. В кольце ринга истории набирают темп — и выплескиваются наружу.

Что до пятнистика (Е.maculata, эвкалипт пятнистый), при первом же взгляде на крапчатый, цвета хаки, ствол в нем распознается точная копия камуфляжа австралийской армии. Так что незнакомец позволил себе предварять некоторые истории такого рода замечанием: согласно авторитетным источникам, начиная с капитана Грейвза из Королевского валлийского фузилерного полка, австралийские войска славятся дурным обращением с пленными; в этом смысле репутация у них хуже, чем у турков и марокканцев. Возможно, дело все в том, что большое количество волонтеров набиралось из сельских областей, где бойня — часть повседневной рутины. Был один крестьянин, которому удалось благополучно избежать обеих войн, вспоминал незнакомец (Эллен не особо вслушивалась), так вот он на своем приречном участке, которым владел совместно с братьями, выстроил самый что ни на есть унылый памятник павшим — частный мост, предназначенный исключительно для овец и ни для кого больше.

Еще одним самоочевидным кандидатом в подсказчики историй служил кровавик, легко узнаваемый по непрекращающемуся «кровотечению» — непрерывно сочащемуся алому соку; у Холленда таких росла целая рощица, штук тридцать, в дальнем южном конце. Произнесите слово «кровь» в присутствии мужчины, и на ум тут же придут пехотные бои, автокатастрофы и порезанные пальцы; в то время как для Эллен кровь обладала текучим и, в общем и целом, куда более обобщенным значением. В Канберре живет жилистый старый вояка, краснолицый такой; молодым офицером он храбро прыгал в окопы в Северной Африке и Новой Гвинее и схватывался с врагом один на один. Кровавик… Сколько раз приклад его винтовки бывал забрызган кровью! Он получил несколько ран — и несколько медалей в подтверждение тому. В гражданской жизни именно он составил и издал подборку объявлений о награждении за отвагу в бою — занялся этим на добровольных началах, а в итоге вытеснил всех и вся. За долгие годы он в совершенстве овладел искусством лаконичных определений, допускающих бесконечные повторы: «в предельно тяжелых…», «несмотря на значительное численное превосходство…», «с риском для жизни…», «вернувшись под обстрелом…» и т. д. И однако ж, подобно столь многим мужчинам, наделенным физической храбростью, дома он то и дело позорно пасовал перед женой и четырьмя дочерьми: ежели вставал щекотливый или, напротив, принципиальный вопрос, ему было проще удрать из дома; здесь уместно шутливое выражение «моральный трус».

Последние кровавики остались позади. Солнце припекало. Идя следом за незнакомцем, Эллен смутно прозревала в нем что-то вроде странствующего рыцаря. А ведь хорошо звучит, особенно среди эвкалиптов: странствующий рыцарь. Не иначе, как из увесистого старинного фолианта с неприступной бронзовой застежкой! Порою Эллен представлялась одинокая фигура мужественного воина, прислонившегося к изувеченному обстрелом дереву — весь в пыли, обессиленный от потери крови… может быть, даже верхом на коне…

Имени его она по-прежнему не знала. В какой-то момент Эллен даже подумывала: а не спросить ли отца, вдруг тот с ним знаком?

А собственно говоря, отчего бы и мистеру Гроту не быть воином из дальних земель? Под взглядом ее неумолимого отца он выказывал непоколебимое спокойствие — просто-таки не моргнет и глазом. Да и в осанке его, и в цвете лица ощущается нечто от солдата; вот и костюм-«сафари» со всей отчетливостью полувоенный… Так придумывала про себя Эллен, полузакрыв глаза.

У выхода из оврага, рассыпающего оранжевые валуны, росло высокое, долговязое дерево: Е.exserta, эвкалипт выставляющийся.

Проходя мимо, незнакомец поразмыслил над его народным названием «однокашник». В ходе последней войны, поведал он, на борту транспортного судна, перевозящего войска на Ближний Восток, повстречались два австралийца — и громко заспорили о скаковых лошадях. С того самого дня в них видели закадычных приятелей. Коротышка надеялся выучиться на врача-дантиста в Брисбене, долговязый вкалывал на пивоварне. Непринужденная задушевность их дружбы бросалась в глаза, когда, поев за общим столом, они как ни в чем не бывало продолжали трепаться — и уходили последними. Никакой неловкости между ними не ощущалось. Порою даже в словах нужды не было. И хотя друг о друге они почти ничего и не знали, да и спрашивать не спрашивали — чего ж лезть в чужую личную жизнь? — оба из кожи вон лезли, пытаясь скрасить друг другу жизнь. Кексы с цукатами в запаянных жестянках, присланные из дому, сигареты, зубные щетки — все у них было общее, все напополам. Уличный фотограф в Иерусалиме запечатлел их на снимке: дружки строят рожи на фоне полотняной декорации с намалеванным на ней оазисом, один — в феске, ухмыляясь на квинслендский лад, — обнимает второго за плечи.

Раз в несколько дней коротышка писал в Брисбен своей девушке; они были помолвлены. Держа заветную фотографию на расстоянии вытянутой руки, друг завистливо присвистывал, при том, что наверняка отмечал про себя чрезмерно выступающие вперед зубы.

Коротышка, будущий дантист, был человеком серьезным, просто-таки педантичным, особенно когда вспоминал о дожидающейся дома невесте; тот, что присвистывал, был долговязым, шумным рубахой-парнем и чувствовал себя в мире как рыба в воде. Звали его Босс; сам он уверял, что с такой-то фамилией до офицера вовеки не дослужится.

Очень скоро, в битве за Крит, при взрыве гранаты коротышка потерял правый глаз и кисть. А его рослому другу в живот угодило сколько-то шрапнели.

Обоих эвакуировали. В военном госпитале койки их стояли рядом; долговязый быстро пошел на поправку.

Надо ли говорить, что тяжелораненый, с ног до головы в бинтах и повязках, лишившись руки и глаза, был не в состоянии писать невесте, не говоря уже о том, чтобы писать регулярно. Даже когда друг подносил ему сигарету к губам, тот затягивался и то с трудом.

Обязанность писать невесте взял на себя Босс, к тому времени уже вставший на ноги. По недомыслию он даже представиться не потрудился; фамильярно назвался «я», и все тут.

На адрес брисбенской девушки нежданно-негаданно посыпались письма от какого-то солдата — письма, написанные совершенно незнакомым почерком. Недолго поколебавшись, она стала отвечать.

Она благодарила за письма. Спрашивала, не знает ли он случайно ее жениха, такого рыжеволосого коротышку. Вопрос этот девушка задавала не единожды. На помощь пришла непредсказуемость военного времени — в Средиземном море корабли всякий день шли ко дну, предположительно вместе с его письмами, — так что ответить Босс так и не ответил. Инстинкт подсказывал: не следует описывать тяжелые увечья друга. Вместо того Босс удвоил усилия, пытаясь позабавить и развеселить девушку. Со временем девушка начала расспрашивать о нем самом.

В госпитале с зелеными стенами часы текли медленно. Босс повидал войну; вот, в сущности, и все.

Хотелось ему одного: вернуться домой. Он рассказывал девушке о своих планах купить загородный паб. Да, точно, так он и сделает. Загородные пабы ужасть до чего дешевы. Он живописал, как заживет себе спокойно да безмятежно, подстраиваясь под времена года и приток стригалей с коммивояжерами. Теперь Босс исписывал по дюжине страниц за раз, а то и больше. Зубы девушки, столь заметно выступающие во всем своем невинном простодушии, словно стушевались; ныне перед его глазами маячил лишь добродушный прищур и — так запомнилось ему по обтрепанной фотографии — текучая плавность бедер.

Между тем будущий дантист по-прежнему находился между жизнью и смертью. Босс, перед докторами симулировавший ложные симптомы того ради, чтобы остаться рядом с другом, вывозил его в кресле на солнышко, усаживался рядом в плетеное кресло и строчил письма. Во время одной из таких недолгих прогулок раненый застонал: кресло подпрыгнуло на камне. А в другой раз на ощупь дотянулся до плеча друга.

— Ты — лучше всех.

Постепенно, словно невзначай, письма сделались дерзкими до бесстыдства, в высшей степени двусмысленными. Вспоминая фотографию, Босс расхваливал до небес ее бедра и ее ступни — которые, между прочим, и в кадр-то не попали! — и строил предположения касательно ее характера. Медленно и неспешно он раздевал девушку, подробно описывал ее белье — и вот уже она стоит перед ним обнаженная, писал он. В конце концов, он — солдат, а солдату пристало быть храбрым.

Отвечала она с опаской. Отшучивалась.

Почерк уже не казался девушке незнакомым. Твердые, решительные линии букв и темные чернила страница за страницей дышали упрямой настойчивостью под стать словам и мыслям, не высказать которые он просто не мог. А поскольку теперь он писал всякий день, девушка не успевала прийти в себя от одной подборки далеких грез, что звучали властными требованиями, как уже прибывала следующая, и еще одна, и еще; или, из-за сбоев военного времени, разом приходила целая пачка из семи-восьми писем. Есть такой новомодный военный термин, «ковровое бомбометание»: уцелеть под ним практически невозможно. Вот что-то в этом роде оно и было.

Со временем, очень нескоро, тяжелораненый поправился настолько, чтобы вернуться домой — хотя зрение его по-прежнему оставляло желать лучшего. На корабль его внесли на носилках; Босс шел рядом и обещал, что после войны непременно его отыщет. Они пожали друг другу руки, обменялись адресами.

В этот самый момент — очень вовремя, что называется! — скорбно раскаркалась ворона. Не успела Эллен сказать хоть что-нибудь, как рассказчик уже обернулся к ней.

— Для начала загляни в пригородный отель-другой — в те, что с широкими верандами, — улыбнулся он. — И присмотрись к женщинам за стойками — тем, что от пятидесяти и старше: как у них там с зубами?

И вновь этот чужак, вторгшийся на ее территорию, зашагал вперед. Эллен отчетливо сознавала, что послушно идет следом — при том, что могла бы находиться где-то в другом месте и заниматься другими делами.

Дом остался далеко позади.

Неспешно прогуливаясь туда-сюда, молодой человек словно бы ничуть не интересовался своей спутницей; зачастую он даже от мухи не трудился отмахнуться. И тем не менее эти двое часами бесцельно бродили куда глаза глядят, вместе, не испытывая ни малейшей неловкости: вот так люди посторонние чувствуют себя вполне уютно, сидя бок о бок в темном кинозале.

— А тебе домой не пора? — внезапно осведомился он. — Сколько времени-то?

Такие вопросы ответа не требуют; зачастую они просто-напросто повисают в воздухе, как наиотраднейшие, открытые утверждения. Что сказать, если отец спросит, где она была? Слова, слова, слова, час за часом, от дерева к дереву.

Занятно, как незнакомца словно притягивает одно дерево, но не другое, — вроде как кусок свинцового кабеля, образуя треугольник, тащит его по прямой. Вступая в истории, или в наброски историй, Эллен видела, как они прорастают из названий эвкалиптов, причем чаще всего — из наименее цветистых, самых что ни на есть заурядных названий. А ежели многие из этих историй и возводились на основании шатком и непрочном либо на абсолютно неверном толковании названия — так что с того?

Здесь, на открытом пространстве, рос эвкалипт камерунский, Е.cameronii: высокое дерево с серой волокнистой корой.

Незнакомец сорвал узкую ленту мягкой коры. В воздух поднялось облако пыли.

Молодые люди задержались в чахлой тени эвкалипта камерунского, которая, по правде сказать, смахивала на фотонегатив кроны; незнакомец принялся расхаживать взад-вперед, то выныривая из тени, то вновь в нее погружаясь: не иначе, как вспомнил очередную байку — еще одну из постепенно убывающего запаса военных историй, историй о насилии — историй темно-серого оттенка. А Эллен отнюдь не была уверена в том, что серый цвет ей по душе, идет ли речь о корабле, о туфельках или платье; уж больно он маскулинный, весь такой металлический. Бывают, конечно, и исключения: например, зимние небеса в определенные моменты или мягкое оперение какадугала, что, словно сочась кровью, гармонично окрашивается в розовое.

Девушку влекли истории отнюдь не серые, с черными горбылями, но истории, вобравшие в себя зеленые, красные и ярко-синие оттенки и геометрию метаний туда-сюда в треугольнике действующих лиц; истории столь глубокие и волнующие, что она просто-напросто не могла не занести их в свой дневник.

Кончиками пальцев Эллен дотронулась до щедро рассыпанных по щекам родинок.

— Маленький городишко в Ирландской Республике, — возвестил незнакомец, — городишко под названием Лиффорд.

Такой задушевный, укороченный зачин разом отметал иные многообещающие возможности, например: «В Бостоне ночь выдалась дождливая», или «Странное ощущение владело мною»; не говоря уже о «Маркиз отбыл в пять». И все же, к чести рассказчика, он позволил себе невинное преувеличение: на самом-то деле Лиффорд — деревня, а никакой не город. Шиферные крыши, мокрые улицы, повышенно шумливые школьники.

Лиффорд — это вы с первого взгляда на карту поймете — в точности таков, как злополучные городишки Польши и Чехословакии. Стоит, бедолага, прямо на границе между двух стран.

В Лиффорде есть дома, гостиная которых находится в Северной Ирландии, а ванная и садик — уже в Республике. Незримая пунктирная линия пролегла через город и жизни его обитателей. В придачу ко всему, она еще и яростный патриотизм распаляет. Некий молодой человек по имени Керни родился и вырос в Лиффорде, в католической семье (всего в ней детей было пятеро). Что ему от жизни нужно, Керни представлял себе очень даже ясно. Как многие юноши, он спал и видел, как бы уехать из Лиффорда. Но даже Дублин, расположенный дальше к югу, находился, казалось, на другом конце света. С работы Керни вышибли, однако он — большой, к слову сказать, любитель выпить — все равно начал копить на мотоцикл. А ночами бегал «за границу» на свидания с девушками-протестантками с окрестных ферм. Целовался с ними под деревьями и каменными стенами. Шутник был тот еще. И болтун — не приведи господи. Ночами в полях и проулках он встречал знакомых и незнакомцев при оружии, и машины с погашенными фарами; а еще он заметил как-то в дренажной штольне труп британского солдата и какого-то протестанта в матерчатой кепке — тот судорожно подергивался.

Люди постарше советовали парню попридержать язык и оставить селянок в покое. Но ежели его предупреждали, он не слушал. Его предупредили еще раз.

Однажды ночью Керни возвращался в Лиффорд, проводив очередную девушку до дома. Эта девушка из Северной Ирландии позволила ухажеру блузку на себе расстегнуть: экая удача! Возвращаясь в Республику, Керни весело насвистывал, заложив руки в карманы.

Прямо перед ним возник тип с зажженной сигаретой. Из темноты выступило еще несколько человек.

Керни огляделся — и попытался блефовать. При свете дня или в баре он бы им в два счета мозги запудрил. Ужасающей силы удар пришелся ему в висок — кулаком или топорищем? Голова словно раскололась надвое. Ему заехали в лицо, и еще раз, и еще — со всех сторон. Из носу потекло. Играя на жалость, Керни рухнул на землю и свернулся в клубочек. Это было только к худшему — стали бить ногами. Тут и там что-то ломалось и трещало. Керни чувствовал, что умирает. Впоследствии он вспоминал, что чувствовал небывалое облегчение: а ведь совсем не больно! А еще он задумался о своем мотоцикле. И часу не прошло с тех пор, как эти крепкие зубы теребили бледную грудь серьезной, набожной поселянки, а теперь Керни лишь вскрикивал, когда зубы хрустели и осколками осыпались во рту.

Вышло так, что в драке одна половина его тела была избита в Северной Ирландии, а другая — в Республике. С одной стороны — сломанные ребра и дырки в легких, с другой стороны — свороченная скула, раздробленные пальцы и треснувшая лодыжка.

С одной стороны он был избит до черной синевы, с другой — до синей черноты. Один глаз заплыл.

Там Керни и бросили — не живым и не мертвым. Да он и сам не знал, на каком он свете. На заре его обнаружил молочник: бедняга лежал в луже, скорее мертв, чем жив.

Ощущение было такое — с того дня и впредь, — что некая часть его чувств отмерла, зато другая выжила. С Керни приятно было потолковать о том, о сем. Он не высказывал никакого определенного мнения, не принимал ничьей стороны. Одна его половина думала одно, вторая — другое. Левая рука не ведала, что творит правая.

Выхлопотав пенсию по инвалидности, Керни перебрался в Дублин. И там мало-помалу увлекся фотографией.

Человеку, хранящему нейтралитет в любой ситуации, карьера фотографа подходила просто идеально: Керни играючи прошел стадию ученичества на должности полицейского фотографа, после чего его выдающиеся таланты — в частности, спокойная, непредубежденная беспристрастность — привлекли внимание Флит-стрит, и Керни стали поручать задания весьма сложные: гражданские войны, голод, казни в Африке и Южной Америке, задания, что многим до него стоили душевного равновесия. Однако ровным счетом никаких чувств по поводу увиденного Керни не выказывал. Его черно-белые фотографии на страницах воскресных журналов славились своей суровой объективностью.

В эти событийные годы Керни стал фигурой весьма популярной — хромой, физиономия всмятку и с неизменной фотокамерой.

В одной из лондонских редакций он познакомился с австралийской журналисткой из захолустной газетенки Нового Южного Уэльса. Обо всем, что происходило в подлунном мире, она имела свое мнение — и громогласно таковое отстаивала. Возможно, в ней Керни увидел нечто от былого себя. А журналистке, в свой черед, пришлась по душе его запредельная способность взглянуть на дело с разных сторон. Они словно уравновешивали друг друга; в то же время журналистка видела, что играючи с ним управится: вот вам жизнь, не лишенная своего рода логики.

Сразу после свадьбы журналистка предложила перебраться в Сидней. В глазах Керни все города были одинаковы, хотя в Сиднее ему пришлось бы начинать все с начала, то есть вернуться к работе в полиции.

Она уговорила мужа отказаться от черно-белой фотографии и переключиться на цветную. Керни не возражал. Цвет позволял добиться эффектов, для черно-белой фотографии недоступных. В одноквартирном домишке в Ньютауне, где двери и окна, распахиваясь, захлебывались промозглой сыростью — суровый пригород Ньютаун, одно слово, не для слабаков! — они открыли небольшую фирму по производству фотокалендарей для коммивояжеров, зеленщиков и мясников (под Рождество раздаривать), из года в год давая фотографию пастбища, битком набитого мериносами, либо одного и того же одинокого эвкалипта-призрака, заснятого с разных ракурсов.

Бизнес не то чтобы процветал, но и в упадок не приходил.

От Керни и по сей день однозначного ответа добиться невозможно. Он никогда не спорит. А она пристрастилась ходить в церковь. И вроде бы оба счастливы.

 

22

RUDIS

[47]

Человек спокойный и невозмутимый — и при этом наделен необузданным воображением? Да быть того не может! И все же феномен наполеонизма во внешних кругах протестантства вполне распространен. На самом-то деле можно с достаточной уверенностью утверждать, что именно спокойная невозмутимость, помноженная на необузданное воображение, как раз и увлекает людей на церковное поприще. Это свойство среди священников, пасторов и миссионеров распространено столь широко, что лидеры протестантской церкви вредят себе же, закрывая на него глаза. В некоторых консервативных приходах или, скажем, когда человек, на первый взгляд, спокойный и уравновешенный миссионером плывет за море в незнакомую и непростую страну, всегда существует вероятность «срыва». Миссионерские труды, к слову сказать, порой вступают в противоречие с основополагающим правилом: «В тиши и покое душа обретает мудрость».

История Кларенса Брауна преподобного Кларенса Брауна — начинается — в наших, повествовательных целях! — не в Эдинбурге, где тот родился, а в 1903 году, на реке в Западной Африке, когда Кларенсу только-только перевалило за тридцать, а завершается (более или менее) в пригороде Аделаиды и прочих областях Австралии.

Отец его был проповедником в Эдинбурге и просто-таки обожал рокочущие, как океан, раскаты собственного голоса. Даже «доброе утро» на ступенях церкви произносилось с такой убежденностью, что на висках и лбу его вздувались вены. Так что паства не особенно и удивилась, когда однажды в воскресенье проповедник вдруг запнулся, воздел руки, точно потрясая могучим мечом, и рухнул с кафедры головой вперед.

Кларенс опустился на колени рядом с отцом. «Ступай же…» — явственно попытался выговорить тот, прежде чем из груди его вырвался последний вздох. Впрочем, Кларенс уже и так все для себя решил. В начале 1903 года он высадился в Лагосе вместе с молодой женой, а на следующий день поплыл вверх по реке Нигер к далекой, раскаленной солнцем деревушке.

Ничто не подготовило преподобного Брауна и его щеголяющую в капоре благоверную к неописуемой африканской жаре, к вопиющим свидетельствам болезней и голода на каждом шагу и к общей атмосфере апатичной безнадежности.

Ошарашивающая непривычность этой страны казалась еще более удручающей из-за ширины реки и расстояний между людьми и предметами. С того момента, как супруги высадились в Африке, и по мере того, как они поднимались по реке все выше, они чувствовали, что соотечественники — далекое племя, выряженное в прихотливые одежды и со странными обычаями — о них позабыли. Потирая руки, преподобный из кожи вон лез, пытаясь утешить жену, которая тосковала по фортепьяно и многочисленным оставшимся в Эдинбурге сестрам. На жаре раскрасневшаяся, с трудом дышавшая через рот, она терпеть не могла любые шумы и наотрез отказывалась иметь дело с младенцами.

В той части мира дождей не выпадало уже семь лет.

Посевы высохли на корню, что сказалось на зрении и костях младших детей, а общинная собственность, состоящая из неряшливых стад черно-белых коз, резко сократилась, раз и навсегда изменив систему наделения приданым. Впервые на памяти людей Нигер остановил свой ход, а с верховьев поступали вести о том, что поток повернул вспять. Для тех, что выросли на его берегах, знакомый и привычный мир рушился на глазах.

Будь очертания реки просты и обозримы, как, например, солнце или луна, или дерево, или даже огонь, ей, возможно, и поклонялись бы. Местные воспринимали свою реку на полном серьезе. Она обтекала их жизни — вечная, неизменная — и дарила жизнь другим. Рассказывали — опять-таки в верховьях! — о том, как тела утопленников поток уносил вниз и прибивал к домам, где обретались неверные жены.

Обычно силу течения можно было почувствовать, опустив в воду руку. А сейчас, когда река остановилась и превратилась во всего-то навсего длинный тепловатый пруд, та же апатия и вялость овладели и людьми, отчего преподобный Браун сперва ослаб, а затем стремительно утратил всю свою безмятежность.

Этот проповедник, казалось, сошел со страниц Ветхого Завета. Изможденная, костлявая фигура, с трудом передвигая ноги, бродит по бесплодной земле: просто-таки пушечное мясо для притч. Человек он был хороший, что проявлялось в этаком лихорадочном, беспокойном простодушии. Он не мог не видеть, как страдают люди — дети, особенно дети, — и, как новоприбывший, как белый человек, облеченный духовной властью, оказался в центре внимания. Он обязан был сделать хоть что-нибудь.

Все взгляды обращались на него — как отдельных людей, так и групп.

Облачившись в священнические регалии, преподобный Браун молился о дожде: сперва в уединении, затем вместе со своей молчуньей-женой, что к тому времени сделалась необъяснимо жестока с местными; затем в душной церкви из рифленого железа; а затем, когда и это не помогло, — на берегу реки перед огромной толпой. Проповедник поднимал взгляд к небесам: зной и по-прежнему ни облачка. Так продолжалось неделями. Он слышал, как его собственные слова грохочут над землею громом: проповедник вопрошал, слышит ли его хоть кто-либо; и наконец, подгоняемый ритмичной пульсацией надежды и недоумения (возможно, наследие отца), он выбежал из церкви и швырнул в реку громадную деревянную статую Христа.

Позже в тот же самый день великая река стронулась с места. На следующий день вода уже прибывала вовсю. В течение недели ничего ей не препятствовало: Нигер разлился, вышел из берегов. Поток подхватывал и уносил мелких животных и чахлые посевы, а заодно стариков и детей, ослабевших от голода. Сооруженные на скорую руку хижины вдоль берегов тоже смело подчистую; затопило даже церковь Брауна, что вообще-то стояла на возвышенности.

Этому народу сказителей проповедник не принес ничего, кроме неприятностей. С момента его прибытия бедствия местных жителей умножились многократно. Брауна за глаза бранили на чем свет стоит; поток поношений вырвался из берегов. Он взять не мог в толк, отчего никто не приходит на еженедельные проповеди. До Лондона дошли известия как о его затруднениях, так и о вопиющем проступке — помимо всего прочего, выброшенная в воду статуя являлась церковной собственностью, — и Брауна отозвали. На африканскую землю он более не ступал.

В Аделаиде, в этом городе эвкалиптов, Кларенс Браун с женой поселились в одноэтажном домике с красной верандой в Норвуде. Этот мирный и безмятежный пригород с выгоревшими серыми палисадами оказывал умиротворяющее действие — во всяком случае, на жену. Муж, по-прежнему бурля энергией, продолжал проповедовать, пусть и без духовного сана, а в течение недели подрабатывал перевозками крупногабаритных вещей.

У них родилась дочь. В возрасте восемнадцати лет ее насильно выдали замуж за человека гораздо более старшего. Какое-то время отец пытался скрывать от людей ее положение, пряча дочку в доме; когда же это сделалось невозможным, отослал прочь, вопреки материнским мольбам.

Замуж она вышла за страхового агента по имени Грот; тот постоянно разъезжал туда-сюда. У них родился сын: вырос он здоровым и сильным и держался ближе к матери. В силу вышеупомянутых обстоятельств эта женщина сделалась крайне зависима от сына. Церквей она избегала, зато водила сына на концерты, абонируя всегда одни и те же два места. Он же неизменно тревожился, видя, как музыка пробуждает богатое воображение матери: губы ее приоткрывались, в обычно спокойном, невозмутимом лице отражалось смятение, порою она роняла слезу. Он продолжал ходить на концерты вместе с нею, но к музыке, которая пишется во славу Божию, относился с опаской.

Какое-то время молодой мистер Грот пытался, абстрагировавшись от всего прочего, представить себя таким, каков он есть на самом деле. Как легко ему было почувствовать себя чем-то никчемным, несущественным, ненужным!

По крайней мере, царство деревьев предоставляло надежную основу. В конце концов, вот вам целый мир, свободный от психологии, мир открытый — и в то же время изолированный. Классификация и описание заключают в себе достаточно сложностей. Взять, к примеру, эвкалипты — непростой предмет, что и говорить; и однако ж мистер Грот почти сумел втиснуть его в свою собственную оболочку, как единую, бесконечно самовоспроизводящуюся личность.

Не раз и не два мистер Грот уже собирался рассказать кое-что из вышеизложенного Холленду (можно подумать, рассказ что-то изменил бы), но вместо того решил, что больше сочувствия выкажет Эллен. Пора, давно пора ему потолковать с девушкой.

Болтать с Холлендом — перескакивая с одной темы на другую и то и дело возвращаясь к эвкалиптам — было куда проще. Обмен информацией проистекал очень легко. Мистер Грот мог всласть порассуждать о том о сем, продолжая при этом называть деревья. Во время своих бесчисленных разъездов вдоль по рекам Марри и Дарлинг, и по ручью Купер, и далее мистер Грот наслушался историй про наводнения: они почти столь же часты, как и байки про лесные пожары либо про неопытных новичков, что заплутали в глуши и умерли от жажды. Прогуливаясь с Холлендом по имению, мистер Грот, не удержавшись, поведал несколько таких историй, а Холленд, в свою очередь, мимоходом сослался на одну из баек в разговоре с Эллен, поскольку речь шла о некоей их общей знакомой из города.

Рассказывают, будто несколько лет назад, когда школьных учителей катастрофически не хватало, правительство дало объявления в Великобритании. Некий преподаватель естественных наук вместе с малокровной женой и двумя дочерьми откликнулся, приехал и был послан в Графтон — один из северных приречных городов.

Семейство поселилось в деревянном доме неподалеку от реки. Не успели бедолаги привыкнуть к здешним бескрайним просторам, не говоря уже о нравах и обычаях крохотного провинциального городишки под названием Графтон — они там, собственно, и недели не пробыли, — как река вышла из берегов. Вода все прибывала и прибывала — бурая, неотвратимая, она разливалась повсюду. Учителя с семьей увезли из дома на лодке.

После наводнения везде царили ил и грязь. Учитель, навалившись плечом, с трудом распахнул дверь в спальню — и жена с дочерью с визгом отпрыгнули назад. Наводнением в спальню занесло дохлую корову; раздувшийся труп лежал, разлагаясь, на двуспальной кровати.

Что за страна! Любой сел бы на первый же корабль и поспешил назад, к открыточной английской зелени.

Но это семейство осталось. Учитель стал директором школы.

А их дочери со временем вышли замуж и обосновались в провинциальных городках. Одна из них — наша балаболка с почты, сообщил Холленд; ну та, у которой темно-русые волосы уложены на манер наушников. Даже отзвук мидлендсовского акцента сохрани лея: вот так же и наводнение оставляет след над окном.

С того самого дня, как Эллен сошла с поезда, эта женщина бдительно следила за ее житьем-бытьем. Ну как же, дитя без матери растет! Доброхотка частенько расспрашивала Эллен об отце, во всяком случае поначалу. Внимательно приглядывалась к кандидатам в женихи, отбывающим в усадьбу. А еще начальница почты обнаружила, что едва ли не всякий день вручает мистеру Гроту по письму. И хотя тот был изрядно старше Эллен, женщина полагала, что шансы его высоки: солидный, надежный, на такого всегда положиться можно.

 

23

RACEMOSA

[48]

Превосходный экземпляр топляка (он же — эвкалипт суровый, Е.rudis) можно наблюдать в Ботаническом саду в Сиднее, в тридцати шагах от книжного киоска. Топляк и в самом деле грандиозен. На ум сразу приходит эпитет «потрясающий». Еще бы нет! Однако слова «потрясающий» следует избегать любой ценой, тем паче при описании произведения искусства: например, картины Сезанна (уж эти его сосны!), или пошлости оперного театра, или даже физических данных бронзовотелого боксера («потрясающие мускулы»), не говоря уже о диком великолепии эвкалипта. На самом-то деле это термин весь из себя раздутый, верный знак бессилия человека с пером в руках. Для всех заинтересованных лиц было бы лучше, ежели бы это слово вновь стало употребляться заодно с глаголом «трясти» — и никак иначе.

В том, что касается обхвата и ареала, топляк близок к красному приречному эвкалипту: он предпочитает близость рек и заболоченную почву, однако с успехом культивируется в пустынном Алжире. Слово rudis, по всей видимости, подразумевает грубую шероховатую кору либо качество древесины: она если на что и годится, так только на дрова.

Верхние ветви гладкие, серые. Почки крупные, покрыты конусообразной, приплюснутой с одного конца оболочкой; листья черешчатые.

Холл ендов экземпляр рос у моста, а следующим в ряду красовался бледный эвкалипт-каракуля, он же эвкалипт гроздевидный, Е.racemosa.

Все эти неспешно излагаемые истории настолько поглощали Эллен, настолько вошли в ее жизнь, что стоящих за историями эвкалиптов она почти и не замечала; она просто позволяла миру, который принадлежал незнакомцу и не только, к себе приблизиться. То, как рассказчик окольными путями шел от одной истории к другой, зависело от силы воображения и от широты опыта и означало, что этот человек проводит целые часы с ней и только с ней, каждый раз открывая некую частицу самого себя — лишь для того, чтобы исчезнуть, когда ему того захочется, коротко махнув рукой на прощание. И тогда девушка оставалась в окружении серых стволов, и едва ли не полное отсутствие какого-либо движения добавляло к тишине некое зудящее, неудовлетворенное беспокойство.

Эвкалипты славятся своей равнодушной неприветливостью.

В пятницу утром Эллен надела платье, поблекшее до оттенка сливочного масла, и почувствовала себя на диво свободно и вольно; настолько, что взбаламутила свою красоту выражением нетерпеливой решимости. В этом платье без рукавов девушка так живо и остро воспринимала сама себя, что словно струилась вперед, как если бы все кости растаяли. Во всяком случае, ощущение было ровно такое.

Под открытым небом сосредоточиться было не на чем. Не приходилось сомневаться, что незнакомец вот-вот появится; надо лишь предвкушать и ждать, чтобы предугаданный силуэт отделился от деревьев.

Голос прозвучал знакомо — испытывающий, с легкой хрипотцой. Если бы незнакомец вздумал читать ей вслух, она бы, верно, уснула.

На сей раз молодой человек, вопреки обыкновению, перешел на личности.

Любопытные штуковины. — Он задержал взгляд чуть ниже ворота платья. — Они тебе к лицу.

«Они» были крупными белыми пуговицами под V-образным вырезом, числом две штуки. Эллен срезала их со старого пальто и сама нашила.

— Отец пошел вон туда, — сообщила девушка, — а я вот — сюда. У меня такое чувство, будто я его обманываю.

— Не понимаю, с какой стати. — Нахмурившись, молодой человек резко дернул за трос шаткого мостика; мост задребезжал.

Эллен отлично сознавала, что отошла в сторону от того, что незнакомец сказал сначала, оставила его с носом, когда тот в кои-то веки проявил к ней интерес. Она обернулась к формации растущих на равном расстоянии стволов между ними и домом.

— Это моя любимая роща. А тебе какой участок больше нравится? — И, не дождавшись ответа, тихо спросила: — Ты там так и ждал? Я однажды видела на фотке плантацию каучуконосов в Малайе…

Незнакомец указал пальцем вверх. Орлы, что еще недавно парили в воздухе над гигантским эвкалиптом-рябинником, резко заложили вираж; вслед за ними в небо взмыли еще несколько темных птиц.

Теперь и Эллен услышала мужские голоса и хруст узких ленточек коры под сапогами.

Незнакомец втянул Эллен под мост; они присели на корточки. Молодой человек по-прежнему сжимал ее запястье; она не возражала.

Судя по голосу, он явно улыбался.

— Теперь ты и впрямь обманываешь отца. А еслион тебя здесь обнаружит?

— Ш-шшш, — шикнула она.

Сквозь щель в настиле девушка наблюдала за происходящим: вот показались отец и мистер Грот; вот они исчезли; вот появились снова. Голоса звучали то громче, то тише.

Успехи мистера Грота Эллен почти что и не отслеживала; каким-то образом ей удалось вытеснить эту мысль на самые задворки сознания. Но теперь, вдруг увидев его так близко, девушка испытала настоящее потрясение. На ее глазах этот человек уверенно, не сбавляя шага, шагал между стволов — и за каких-нибудь минут сорок уже идентифицировал все деревья формации. Отец, похоже, давно смирился. Мистер Грот идентифицировал очередной вид; отец ставил галочку в самодельном cataloguesraisonne [49] в черной обложке — точно учетчик товаров какой-нибудь. Они уже сейчас смахивали на тестя с зятем.

— Он как машина, — слабо проговорила Эллен.

Девушку тянуло преклонить голову. То была безнадежность — расползающаяся, точно клякса, — о которой она напрочь позабыла; теперь безнадежность вновь подступила к горлу, и в желудке началась свистопляска. Эллен понятия не имела, что делать. Она вся обмякла — говорят, так бывает с женщинами в момент насилия. И однако ж мистер Грот — человек отнюдь не плохой, нет! Скорчившись под мостом, девушка вдруг осознала, что запястье ее по-прежнему сжимают чужие пальцы — словно пульс жестко щупают. По крайней мере он, этот человек, вроде бы никаких отрицательных чувств у нее не вызывает.

— Просто ужасно…— Вот и все, что она смогла выговорить.

Незнакомец выпустил ее запястье и перевел взгляд на мужчин, остановившихся на речном берегу чуть правее. Это позволило Эллен рассмотреть наконец его лицо в профиль, и ухо, и шею, притом совсем близко.

— Мой отец, — прошептала она, скорее себе самой, — в старом пальто. Мой отец, он…

Все местные жители на мили и мили вокруг знали о матримониальных планах ее отца, хотя незнакомец рядом с нею своей осведомленности ничем не выдал.

Мистер Грот уже правильно назвал более трех четвертей всех эвкалиптов; еще несколько дней от силы — и все завершится. Деревьев осталось меньше сотни. Прочие кандидаты ушли несолоно хлебавши. Да захоти мистер Грот, он покончил бы с этим делом уже сегодня к вечеру; вот только ему явно доставляло удовольствие разгуливать по пастбищам вместе с ее отцом, разговаривать, обмениваться сведениями, причем не обязательно о деревьях. Именно это и происходило сейчас на глазах у Эллен: ее отец, что называется, укрощен.

Подумать только: на свете нашелся еще один человек, знающий все, что только можно знать об этом необъятном и головоломном предмете!

Эллен внезапно захотелось подойти вплотную и накричать на отца — как будто это поможет. Ах, живи она в Сиднее, она просто-напросто исчезла бы.

Тут под мост просочился запах сигареты. Запах заключал в себе квинтэссенцию ее отца: его измятую, теплую, упрямую сущность, вплоть до серебристых борозд, пропаханных в волосах.

Что до незнакомца, на такого поди положись. То он проявляет к ней интерес, а то вроде бы и нет.

Между тем молодой человек указал на приземистое, коренастое дерево прямо перед ними, Е.racemosa (эвкалипт гроздевидный).

— Что-нибудь да подвернется, вот увидишь, — заверил он.

Некий весьма прозаичный фотограф, специалист по деревьям (как иные фотографы специализируются на обнаженке, на стенах третьего мира, на жалостных сиротках в мелодраматично затемненных гостиных, на эстетике голода и войны, на высокой моде, на разных ракурсах гор), по заданию международного издательства прошелся по имению Холленда из конца в конец (с разрешения хозяина) и в высшей степени квалифицированно — с простодушной непринужденностью матушки-Природы — идентифицировал все эвкалипты до единого и каждый из них сфотографировал. И, между прочим, уложился в срок: весь процесс занял несколько недель. Но где бы он ни устанавливал свою фотокамеру, прочие персонажи в тот момент оказывались в противоположном конце имения. Наконец, волоча за собой треногу, словно теодолит, фотограф загрузился в машину и укатил через главные ворота, в полном неведении относительно приза—а ведь награда была все равно что его, только протяни руку! Даже Эллен, с первого же взгляда преисполнившаяся неприязни к его черной спутанной бороде, башмакам и шортам цвета хаки, так никогда и не узнала о его великом свершении.

 

24

BARBERI

[50]

За завтраком Холленд сидел в своем потрепанном пальто, готовый к очередному выходу.

Было уже поздновато. Но теперь, в преддверии победы, мистер Грот мог позволить себе слегка расслабиться.

Тучи обложили небо и нависали над землей низко-низко, суля долгожданный дождь. В результате воздух, а кое-где и земля сделались тускло-серыми. Настроение за столом царило пасмурное, безрадостное. Возможно, подкрепленное — отягченное, сказали бы мы — темно-серым кирпичом кладки и полумраком, свойственным глубоким верандам.

На душе у Эллен, всю ночь не сомкнувшей глаз, тоже было серо и пасмурно.

Она гадала, уж не ее ли собственная усталость передается отцу: в тот момент отец выглядел… нет, не то чтобы старым, но со всей определенностью изнуренным и смирившимся. Уши у него словно удлинились. А недостающие фрагменты подбородка, утраченные в ходе бритья, наводили на мысль о нехватке здравомыслия во всем прочем.

— А ну-ка, изволь выпить. А не то чаю никому не налью.

К завтраку Эллен подавала апельсиновый сок: ежели не долголетия ради, то для улучшения отцовского самочувствия.

Отец потянулся за бокалом.

— Мистер Грот считает, что насадить эвкалипты вдоль подъездной аллеи было чистой воды безумием и махровым невежеством. Он знает по меньшей мере три имения, где такие аллеи подвели лесной пожар прямо к дому. И все погибло в дыму и пламени. Чего доброго, и здесь этакое стрясется, говорит он. И что мы станем делать?

Холленд тронул дочь за локоть.

— Наш друг мистер Грот первым делом взялся бы за цепную пилу. Но, в конце концов, в этом доме нет ничего особо ценного, кроме тебя. А без тебя, — отец сжал ее прелестный локоток, — дом превратится в пустую шелуху.

Эллен замерла рядом с отцом; оба примолкли. Отец вертел в руках пустую чашку; девушка не сводила с него глаз. Возможно, он и собирался уже что-то добавить, как вдруг вскинул голову.

— А вот и наш друг, легок на помине. Ты к нему приглядись: он человек незаурядный — на свой лад.

Эллен поспешно вышла из комнаты. Отец позвал ее, она не ответила. Он окликнул ее еще раз, уходя из дому с мистером Гротом, она вновь не подала голоса. Какое-то время утешением ей служила голубая подушка.

Девушка глянула на себя в зеркало: все эти дни она только и делает, что хмурится. С небрежной поспешностью Эллен переоделась в старую отцовскую рубашку, башмаки и оливкового цвета брюки. Вышла из дому и, как всегда, зашагала было к реке, потом вдруг резко сбавила шаг — почитай что совсем остановилась, глядя в землю. Волной накатило ленивое, серо-пасмурное настроение.

Так, наверное, чувствует себя чистенький, опрятный домик, который вот-вот займут. Девушка не сдержала смеха.

Оставив подвесной мост далеко позади, Эллен оказалась на огороженном с одной стороны участке, где прежде бывала только раз, много лет назад, сопровождая отца в одной из его «озеленительных экспедиций». Здесь, в дальнем северном конце имения, река сворачивала на восток; в самой крайней его точке Холленд посадил одиночный эвкалипт-призрак — в погожие дни его видели аж из города. По правую руку от Эллен склон холма полого уводил к реке; и склон, и реку укрывала вековечная тень. Здесь, в конусообразно сужающейся низине, вымахало в полный рост немало редких эвкалиптов: потаенные сокровища, по большей части с Северной Территории, изобилие цветущих броских звездочек. Даже Эллен помешкала и огляделась по сторонам.

Здесь обрели могилу претенденты менее подготовленные, а вот мистер Грот отбарабанил бы ей названия как нечего делать (на образном народном наречии: «тыковка», «желтая жакетка», «цирюльник», «мохнозадый какаду», «манник», «гимпи-однокашник», «ба-стард-сальное-дерево» и т. д.); вот только Эллен ни о каких эвкалиптах и слышать более не желала.

Прямо перед нею на тропе грелась на солнышке длиннющая королевская коричневая змея; Эллен обошла ее стороной.

Зачем она забрела так далеко от дома? Девушка не знала и сама. Не нарочно, как-то само собою получилось. Наконец Эллен замедлила шаги у хрупкого, изящного малли, что раскинул во все стороны тоненькие стволики, больше всего похожие на воткнутые в землю веточки.

Если он сейчас придет ко мне сюда, решила Эллен, значит, и впрямь мною интересуется. Помимо всего прочего, это покажет, как далеко он готов зайти ради нее. Ей, например, очень даже хотелось его увидеть.

А ведь истории незнакомца по большей части посвящены дочерям и браку, с запозданием осознала девушка; а еще истории эти — так Эллен думала, так ей казалось — все больше и больше обращены к ней.

Рабочая рубашка и слаксы на грани неряшливости и те не могли скрыть ее крапчатой красоты. Напротив, еще более эту потрясающую красоту подчеркивали. Собственно, любой, кто с ней столкнулся бы, непременно заключил бы, что ежели девушка и безутешна, так, видать, из-за своей красоты.

Эллен тотчас же заметила, что волосы его мокры: по всей видимости, вытерся он собственной рубашкой.

— Я здесь! — крикнула она.

Добрых десять минут они просидели рядом, почти соприкасаясь в нескольких точках и ни слова не говоря. Непринужденная фамильярность успокоила девушку, И, кроме того, направила ее мысли напрямую к незнакомцу. А он — теперь, когда заговорил, — выказывал почти столько же нерешительности, сколько эвкалипт-цирюльник, торчавший во все стороны позади них; эти-то побеги и стали для молодого человека подсказкой: слова его неспешно кружили, пытались проникнуть в нее — и ни в кого больше.

Из уст в уста передавалась одна история («А ты, часом, не слыхала?..») из Мавритании — вы только представьте себе! — из обширной пустынной страны со средневековыми обычаями, где, говорят, не строится зданий выше двухэтажных. В каменистой части этой страны, близ невысоких гор, великан-людоед держал в плену молодую длинноволосую девушку. То было чудище свирепое, потное, легко впадающее в гнев. Жил людоед в каменной хижине с каменной же мебелью; и окна там тоже были каменные. Молодая женщина постоянно размышляла, как бы ей спастись бегством. Со всей очевидностью, бежать следовало ночью, но людоед подумал и об этом — и спал, прихватив зубами ее волосы. Девушка уже начала отчаиваться, хотя красоты своей нисколечко не утратила. Однажды в безлунную ночь в хижину проник вор — и принялся осторожно извлекать волосы один за одним из пасти чудовища. На это ушла вся ночь. С первым светом он высвободил последний волос, и они бежали прочь. Поспешая через каменистую пустошь, молодой вор видел перед собою бледную красавицу, о которой до сих пор только слышал; она же, радуясь освобождению, повернулась и впервые рассмотрела своего спасителя, молодого вора.

Эллен слушала, не шелохнувшись.

Эллен ожидала, что рассказчик продолжит или хотя бы обернется к ней, но вместо того глядел он прямо перед собою, словно намеренно ее избегая.

И тем не менее он продолжил — подбирая слова так же тщательно, как вор извлекал волос за волосом, — со всей доступной ему осторожностью, чтобы не вспугнуть Эллен.

Отношения между женщиной и ее парикмахером, напомнил молодой человек для начала, исполнены интимной задушевности. Говорят, будто женщины рассказывают парикмахерам такое, в чем вовеки не признались бы мужьям.

И многозначительно откашлялся, картинно подчеркивая собственную озадаченность.

Усаживаясь перед зеркалом, женщина отдает себя в руки парикмахера, то есть (как правило) мужчине. Это — целое событие, едва ли не ритуал; событие, исполненное внутреннего напряжения, отчасти зловещее. Женщина облачена в одежды. Волосы — единственная изменчивая часть ее лица. Именно волосы обрамляют — и выявляют — различные представления о женской красоте. Будучи обрита наголо, женщина сводится к первоосновам; отсюда — более чем уместная символика: женщину обривают наголо, прежде чем выставить на позор за то, что переспала с врагом.

В парикмахерской женщина видит себя в зеркале на разных стадиях разоблачительного выставления напоказ. И на каждой стадии за спиной ее маячит парикмахер. Сперва женщину умывают, выполаскивают, возвращают ей безыскусную некрасивость; да, она такова, она подозревала это всю дорогу. С этого отправного момента она следит критически-обнадеженным взглядом за собственным преображением. Парикмахер привычен к женским слезам. Даже когда женщина удовлетворена результатом, она все равно недовольна, понимая, что ее новый облик — нечто приобретенное, основанное, так сказать, на иллюзии, на искусной подгонке при монтаже или своего рода увеличении в объеме. У каждой женщины есть твердое мнение насчет чужой прически. Волосы — это могущество. В ходе истории, когда женщины забирали в руки власть, возвышались и их парикмахеры.

— Туфельки и прическа. Про все, что между, можно забыть, — услышала Эллен в сиднейском автобусе от седеющей дамы в темных очках.

На Оксфорд-стрит — на длинной улице, ведущей к центру, — Эллен однажды толкнулась в салон, весь в серебре, пока отец расхаживал взад-вперед снаружи; а теперь вот она слушала сидящего рядом незнакомца, а тот рассказывал про дочку одного скотовода, посетившую Сидней: о том, как могучая сила передалась от парикмахера невинной девушке.

Звали ее Кэтрин. Принадлежала она к одному из старинных семейств Риверины, корнями уходящих в глубокое прошлое. Превосходная усадьба, опять же. Имение находилось на реке Маррамбиджи, а в загонах паслось столько овец, что в определенных ракурсах пастбища наводили на мысль о завивке «перманент». Родители Кэтрин разошлись, во всяком случае географически; мать, которую в сиднейском обществе все еще помнили как легкомысленную вертушку, естественно, в Риверине соскучилась до смерти и большую часть года проводила в Сиднее, в своих апартаментах в испанском стиле на Элизабет-Бей. Там все ее внимание поглощали благотворительность, светские ланчи, повышение гандикапа в гольфе — не всегда именно в такой последовательности. Каждый год в феврале — в Сиднее это месяц вялой апатии и обильно выступающей испарины — она отправлялась в Европу. Она обладала мрачноватой, опаленной солнцем красотой; огромные суммы регулярно тратились на наряды и косметику; в ее банковских сейфах лежали дорогие украшения.

Когда Кэтрин исполнилось восемнадцать, отец стал брать ее с собой в регулярные поездки в Сидней и оставлять там с матерью. Так захотела мать: мысль о том, что дочь прозябает в провинции, в окружении блеющих овец и каркающих ворон, и местных мужланов с их неуклюжими авансами, возмущала ее до глубины души — право, всему есть пределы! В Сиднее девочку наконец-то удастся снять с седла и втиснуть в короткие платьица для вечеринок с коктейлями — даже при ее-то плечах!

В первый же из этих приездов (на ярмарку годовичков) мать Кэтрин только глянула на девушку — и тут же позвонила Морису с Дабл-Бей и договорилась о том, чтобы дочери сделали прическу. Отныне и впредь, всякий раз, как Кэтрин приезжала в город, она традиционно отправлялась туда.

Простым смертным пробиться к Морису было непросто, тем более за день. Двери распахивались либо перед важной персоной, либо перед той, что на важную персону смахивала, либо перед той, что имела все шансы в один прекрасный день до важной персоны возвыситься (через брак, деньги или развод).

Некоторым женщинам войти в Морисово заведение не позволял страх. Морис никогда не улыбался, зато строил самые невообразимые гримасы, почти женственные по своей эмоциональной насыщенности — гримасы, граничащие с кривлянием, — что множились в блистающих зеркалах. Голос у него был громкий и гулкий. Любимое выражение: «Это еще что такое?» Иной раз он смахивал женские волосы уничтожающе-презрительным щелчком. У Мориса было пять ассистентов, за коими он бдительно надзирал: хлопал в ладоши, вихрем проносился мимо и тыкал пальцем, точно гроссмейстер на показательном сеансе одновременной игры против ряда подающих надежды юнцов; причем один из них неизменно ждал наготове, дабы подлить ему турецкого кофе во всю ту же миниатюрную чашечку.

Такое публичное тиранство ни за что не сошло бы Морису с рук, ежели бы не безошибочный глаз. Всякая женщина замирала, когда Морис, встав у нее за спиной, подхватывал волосы в ладонь, точно взвешивая золото, а потом, состроив гримасу, быстро принимал решение, оттяпывал локон-другой, завивал, прибавлял цвета… В его руках женщины свирепого вида — свирепого до безобразия! — смягчались до царственной снисходительности, в зависимости от возраста и обилия волос. Иных он превращал в подобия великолепных галеонов, а юных блондинок наделял, опять-таки посредством волос, легкой подвижностью парусников. И, невзирая на всю свою наигранную суровость, Морис готов был выслушать и посочувствовать там, где речь заходила о проблемах более личных, нежели проблемы с волосами. Со всех восточных пригородов — пригородов с названиями вроде Воклюз, Бельвю-Хилл, Пойнт-Пайпер — женщины стекались в его салон, расположенный рядом с магазинчиком швейцарской обуви и сумочек в Дабл-Бей, иные даже парковались во втором ряду в центре улицы — что угодно, лишь бы не опоздать к назначенному часу.

Обо всем об этом Кэтрин понятия не имела.

Она была самой что ни на есть невзрачной простушкой: такой место снаружи под деревом, а не здесь.

Но мать ее со всей очевидностью числилась у Мориса привилегированной клиенткой. Широким, державным жестом он поручил вымыть девушке волосы самому многообещающему из своих подмастерьев, немногим старше самой Кэтрин: этот юноша самозабвенно ратовал за возвращение в Сидней длинных выбритых бакенбардов. Звали его Тони Банка. А еще он полы подметал. Тони заговорил; Кэтрин глядела на его отражение в зеркале. Тони начал громко имитировать Мориса — это получалось само собою, «на автомате», грубовато-непринужденно. Кэтрин сидела тихо, как мышка. Наверное, юноше карьера парикмахера вообще не подходит. А фамилия Банка — откуда такая взялась?

Внезапно он спросил у Кэтрин:

— Вот думаю, не отрастить ли мне усы? Что скажешь? — И не успела девушка ответить, как он добавил: — Тут-то босс меня и уволит. А я в Шеффилде родился, — продолжал он, — А ты?

Воодушевленный кротким вниманием Кэтрин, подмастерье принялся рассказывать о своей семье. У его матери аллергия на персики, а еще она всегда и везде опаздывает. Отец прям зубами скрипел: «Да ты на собственные похороны опоздаешь!» Отец, к слову сказать, попробовал было мороженым торговать с фургончика в Ливерпуле, но в один прекрасный день сбежал от жены и детей; ходили слухи, что он бренчит на фортепиано в ночном клубе где-то в Бирме. Еще один Банка — некто Сирил — чудо какой башковитый парень! Ученый, и каждую свою новую книгу присылает сюда, в обертке из коричневой бумаги.

Подмастерье тараторил вовсю; Кэтрин откинулась назад и закрыла глаза. Горячая вода струилась по ее голове. Сильные пальцы промывали тяжелые намокшие пряди.

И вдруг пальцы замерли. Подмастерье разом умолк, точно язык проглотил.

Девушка только что приехала в город и даже переодеться не успела.

Подмастерье парикмахера завороженно глядел в тазик для ополаскивания, придвинутый к ее шее. Пыль, растворяясь в воде, превращала ее в подобие сонной бурой реки и так стекала в тазик, в эту новообретенную запруду — медно-коричневая и словно бы прозрачная на солнце; вода в тазике была тепловатой и повторяла форму запруды. На дне осел тусклый песок.

Такой по-деревенски бурой воды в городе видом не видывали, в салоне на Дабл-Бей — так уж точно.

Молодому подмастерью, что заодно подметал и пол, эта вода говорила о просторах, о летних пастбищах и отдельно растущих деревьях. Погрузив руки в тазик, он так и ждал, что наткнется на рака или эвкалиптовый листок.

В мутной воде, стекающей с нее через волосы, вставали все новые и новые образы колыхающихся трав и иссушенной земли. Подмастерье забыл убрать ладони с ее влажных волос, он мог бы просидеть так весь день. Ведь девушка всегда держалась с ним приветливо.

Что до Кэтрин, подмастерье ее забавлял. Такой оригинал! Может, кому-то лицо его и казалось чересчур бугристым и чересчур бакенбардо-обремененным, но Кэтрин видела в зеркале лишь привлекательную, неустоявшуюся решимость. Это вошло у нее в привычку: всякий раз, приезжая в Сидней, девушка направлялась прямиком в салон, где Тони изнывал от нетерпения, предвкушая, как вымоет ей волосы.

Теперь, назначая время, Кэтрин посылала почтой семейные тисненые визитки — и спрашивала мистера Банку.

Подмастерье и сам не знал, влюбился ли он в девушку, или в реку, или в образы бурой сельской местности, изливающиеся с ее волос. Поколебавшись немного, Кэтрин стала с ним встречаться: сперва он приглашал ее в кафешки, потом в бар, где рассказал еще много всяческих баек о своей семье и о своих разъездах, а также и немало историй, услышанных от других; пару-тройку он даже выдумал — что угодно, лишь бы развлечь собеседницу и завладеть ее вниманием. А поскольку между поездками проходило некоторое время, Кэтрин осознала, что с нетерпением предвкушает тот момент, когда вновь его увидит и услышит, — и радуется ему не меньше, чем городу как таковому.

Кроме того, других знакомых в Сиднее у нее почитай что не было.

Спустя примерно год (как гласит рассказ) Кэтрин в очередной раз уселась в кресло и объявила:

— Совсем коротко, будь добр; как можно короче.

Либо она ожидала, что тот во всем будет ей покорен, либо хотела избавиться от сельской пыли в волосах; возможно, в качестве дополнительного бонуса предполагалось устроить матери легкую предупредительную встряску.

А надо сказать, что Морис строго-настрого запрещал Банке заниматься стрижкой: эта честь выпадала лишь поэтам, вооруженным крохотными ножничками, спустя годы и годы каторжного обучения. Проходя с очередным инспекционным обходом, Морис увидел своего подмастерье с растопыренными локтями и высунутым языком — вот так человек прочерчивает белую линию между рядами кирпичной кладки — и разом охватил взглядом и волшебным образом преображенный облик Кэтрин, и горы темно-русых волос у подножия ее кресла. Тони так увлекся, что стоящего позади Мориса даже не заметил, ни вживую, ни в зеркале. А вот Кэтрин — заметила: она спокойно встретила его взгляд — и Морис прошел мимо, ни слова не говоря.

Им было хорошо вместе. Их дружескую непринужденность окрашивало предвкушение. То была близость на куда более глубоком уровне, нежели принято у парикмахеров, — Морис это видел. И тем не менее он вернулся в свой крохотный кабинетик и, скользнув взглядом по рукам, набрал номер матери Кэтрин, упрочивая тем самым и без того полезную связь между ними.

 

25

FORRESTIANA

[51]

Деревце низкорослое, чисто декоративное.

В Западной Австралии выращивают Forrestiana в садах ради эффектных красных цветов.

Такое приземистое, что в определенных кругах заклеймлено позорным словом «куст».

Несколько лет назад… в городишке неподалеку от Мельбурна, соименнике погубителя Шерлока Холмса, жила одна худощавая, остроносая женщина — жила со своим отцом, городским поверенным.

Звали ее Джорджина Белл.

Когда ей перевалило за тридцать, Джорджина побывала в Европе — в первый и в единственный раз. То были времена, когда австралийцы бежали из своей негостеприимной страны на пузатых лайнерах «Пи-энд-Оу», — ощущение от них такое же, как от скользящей горизонтальности поездов, вот только на мокрой и глубокой жидкости.

На корабле произошел странный казус.

В Порт-Саиде, где установилась невыносимая жара, Джорджина сошла на землю. С обеих сторон ее обтекали, теснили, тянули за рукав и настойчиво окликали сотни нищих, торговцев, зевак и детей в изодранных рубашках: сущий бедлам, одно слово. И среди всей толпы выделялось одно-единственное загорелое лицо: этот человек неотрывно глядел на Д жор джину.

Незнакомец последовал за нею на базар. Однако Джорджина не вынесла тамошний шум, запахи, водоворот людей, что никак не желали оставить ее в покое… Она вернулась на корабль, укрылась у себя в каюте и прилегла отдохнуть. И сей же миг резко села: тот самый человек сидел у ее койки. И не сводил с нее глаз. Губы у него были мясистые, чуть влажные; слабо пахло гвоздикой.

Снаружи доносился приглушенный гул чужого города. Незнакомец, верно, ни слова по-английски не знал, думала она впоследствии. Из-под своей блузы он, словно фокусник, вытащил живого цыпленка. Не улыбнувшись, погладил птицу. Медленно протянул руку — и положил цыпленка ей на бедро, где тот и остался лежать, точно загипнотизированный.

Незнакомец мог сделать с ней все, что угодно: Джорджина была в его власти. Но тут ворвались матросы; Джорджина так и не поняла, как и почему.

Проведя в Англии месяц, Джорджина Белл вернулась домой. На все вопросы она отвечала: «Лондон — просто чудо что такое, но я ужасно соскучилась по папе и по моему садику».

Жили они в старом фамильном особняке, сложенном из голубоватого песчаника, в окружении розанов, урн и беседок.

До своего отъезда со старшим партнером отца, женатым мужчиной с аккуратными усиками и четырьмя детьми, Джорджина держалась разве что предупредительно-вежливо. А теперь вдруг заметила, что говорит он интересные вещи, а порою даже весьма забавные. Несколько раз Джорджина сопровождала его в поездке в другие города, по делам о передаче прав и имущества, и они вместе ужинали. К вящему изумлению Джорджины, почти не сопротивляясь, она стала его любовницей.

Джорджине самой не верилось, что такое возможно. Она внезапно ощутила перехлестывающую через край полноту, стремительно погрузилась в глубины нежности и озабоченности всем, что его касалось. С ним она могла спросить о чем угодно, сказать что угодно; никогда не была она ни к кому так близка. Она очень четко представляла себе его внешность, и в то же время образ этот был неясным и смутным! Ей хотелось постоянно его видеть, но — нельзя было. Они могли встречаться только урывками. Ей хотелось вязать ему вещи, покупать галстуки и нижнее белье; хотелось приглядывать за тем, чтобы ботинки всегда блестели. Молодая женщина гадала про себя: а что, жена, прожившая с ним двадцать лет, — понимает ли та его так же хорошо, как она, Джорджина? Ей было больно видеть его в церкви вдвоем с женою — напротив, по другую сторону от прохода, с детьми. Там, равно как и в отцовском офисе, они держались друг с другом подчеркнуто вежливо, не более того.

Они оставались любовниками на протяжении почти двух лет. Нежданно-негаданно, в самый что ни на есть обычный субботний день он упал и умер — прямо на улице. А ведь даже избыточным весом не страдал!.. Джорджина ни единой живой душе не могла признаться в том, что они были любовниками, — ни отцу, ни кому-либо в городе. На людях она даже горя выказать не имела права. «И землю разровняли над ним…» Его похоронили в саду, под сенью боярышника.

День за днем Джорджина боролась с желанием пронзительно завыть.

Над его могилой она посадила цветы: их пышные корни уходили вниз, в его тело. Каждый день Джорджина носила красные фуксии на груди и ставила букет в вазу у постели.

Этими яркими красками она гордо щеголяла на публике; со временем ей полегчало.

 

26

PLATYPHYLLA

[53]

Они неспешно зашагали прочь от эвкалипта-фуксии.

То, с какой осторожностью незнакомец подбирал слова, пересказывая историю о поверенном, наводило на любопытную мысль: все это произошло на самом деле. Эллен живо представляла себе Джорджину Белл: бледную, в коричнево-бурых, обезличивающих тонах, ее длинный нос — мел, обмакнутый в красные чернила, — и гадала, как после такого женщина может взять себя в руки. Кроме того, ведь есть еще и отец, исполненный вертикального достоинства. Вопросы так и рвались с языка.

Теперь незнакомец то и дело задевал ее бедро или плечо — возможно, сам того не замечая.

В ретроспекции Эллен видела: он может быть и мягким, и нежным; хотя ничего ровным счетом мягкого не ощущалось в том, как резко он обрывал свои истории — в тот самый момент, когда ей хотелось знать больше. Полное соответствие ее нынешнему положению: подвешенность в воздухе, неудовлетворенность, иначе и не скажешь! Кажущаяся мягкость незнакомца, возможно, являлась не чем иным, как данью вежливости, отступлением на шаг-другой. В конце концов, он целые дни напролет проводит среди деревьев вместе с ней, с женщиной; только они вдвоем — и никого более.

Ей захотелось поговорить с ним.

— Ага, мы сегодня поулыбчивее обычного. Это что такое?

Продолжая улыбаться — хотя улыбка походила скорее на хмурый прищур, — девушка встретила его взгляд.

Эвкалипт-фуксия был посажен под окном у Эллен «в декоративных целях». Впервые молодой человек шел с ней по гравиевой дорожке мимо парадного входа. В любой момент из-за угла мог появиться отец — вместе с мистером Гротом. Этого было довольно, чтобы Эллен овладела бесшабашная веселость.

— Это моя спальня, — обронила она.

Девушка не была уверена, расслышал ли собеседник. Внимание его внезапно отвлеклось на довольно-таки простенький красный малли (он же — эвкалипт общественный, Е.socialis).

Вот ведь досада — незнакомец проводит с ней столько времени, то под деревьями, то выходя на свет, а она понятия не имеет почему. Он — все равно что теплый ветерок, ровно и приятно овевающий различные части ее тела, вжимая платье в углубления и впадинки; а то, с какой легкостью молодой человек переходил с одной темы на другую, тоже наводило на мысль о ветре, что то и дело меняет направление и в то же время окружает со всех сторон.

Там же, неподалеку от низкорослых эвкалиптов, незнакомец задумчиво упомянул о том, как в дальнем предместье под названием Хобарта некий актуарий известной страховой компании искал подходы к вдовушке, проходящей мимо его дома всякий день, то на работу, то с работы. Пытаясь привлечь ее внимание (как гласит рассказ), ухажер подстриг гигантскую изгородь перед домом, а заодно и зонтичную сосну, придав им невиданные звериные формы, — так некоторые тропические птицы из кожи вон лезут, выстраивая и украшая затейливые гнездышки или выделывая сложные акробатические трюки на фоне неба. Просто диву даешься, чего только не вытворяет самец, лишь бы привлечь внимание разборчивой самки.

Беда была в том, что демонстрация бурной страсти через романтическое подстригание изгороди привлекает не тех людей, продолжал молодой человек. Со всех концов Хобарта, и с материковой части Австралии, и даже из азиатских, помешанных на трудовой этике стран валом валили туристы с фотоаппаратами. А вдовушка, как отозвалась она?

Эллен не могла не улыбнуться его скептическому тону, однако слишком много вопросов занимало ее; и здесь, на этом самом месте, она решила — вместо того, чтобы неспешно шагать с незнакомцем все дальше сквозь деревья, пока тот не надумает уйти, не отстранится по своему обыкновению, столь же внезапно и резко, как обрывал рассказ, — она повернется на каблуках и возвратится в дом.

— Мне пора назад.

Никуда не торопясь, она пересекла гравиевую дорожку. Вдалеке, у защитной лесополосы, маячили ее отец и характерная высокая фигура мистера Грота; тот словно бы замешкался, обернулся назад и указал куда-то вверх. Уже у парадного входа на Эллен накатила безудержная икота: ежели глядеть со спины, так подумаешь, что бедняжка разрыдалась.

Один-единственный белый эвкалипт рос чуть в стороне от невидимой излучины, близ купальни, что Эллен считала своей маленькой тайной. Там он проблескивал фарфоровой белизной из-за громадных красных приречных эвкалиптов — точно занавес раздвинули, являя взгляду женские ноги.

Эллен просидела у себя в спальне все утро. Снизу доносились приглушенные голоса отца и мистера Грота. К выходным мистер Грот наверняка закончит: деревьев-то осталось раз-два и обчелся. Эллен видела: отец избегает ее взгляда. Для него это тоже тяжкое испытание. Теперь дом его вот-вот опустеет.

Хлопнула дверь: отец и уже почти преуспевший жених отправились к эвкалиптам.

Девушка сбросила платье, переоделась в рубашку и брюки, затем — в другое платье. В промежутках между переодеваниями она гляделась в зеркало. Примеряла разную обувь. Как мало света проникает в спальню! И тем не менее ее тело мерцало бледной завершенностью, которую Эллен принимала как данность.

Девушка не уставала удивляться: когда бы она ни вышла в рощу, незнакомец всегда умудрялся ее найти. Можно подумать, у него целый штат помощников. Появится ли он слева или справа, или сзади?.. В любой момент этот человек мог спрыгнуть на землю перед нею с какого-нибудь дерева, как Эррол Флинн или Тарзан.

Час, когда она обычно выходила из дому, давно миновал. Тени уже начали собираться в складки по другую сторону деревьев. Хлопчатобумажная ткань платья казалась теплой на ощупь, словно только что выглаженная.

Эллен зашагала к реке, туда, где отцовские деревья росли особенно густо. Уже подходя к купальне, девушка замедлила шаг. Молодой человек проявлял к ней достаточно интереса, чтобы отыскивать ее день за днем; а она — подумать только! — вчера просто-напросто повернулась спиной и ушла! Что он подумает? А вдруг он больше никогда не появится — что тогда?

В прозрачной воде опушенные илом палки и камни на дне вырастали в размерах, точно под увеличительным стеклом. Просачиваясь сквозь дугообразный свод ветвей, жаркие лучи украшали ее руки прихотливым узором; войдя в воду, Эллен вообразила себе, будто лицо ее тоже испещрено пятнами, точно черепаший панцирь. С каждой минутой влажное единение с текучестью природы нарастало. Эта истина легко постигается в любой реке. Течение мягко подталкивало девушку: терпеливое давление, что рано или поздно возобладает, — вот вам истинная настойчивость. Эллен плескалась, и скользила по течению, и плескалась снова, лениво размышляя о незнакомце и радуясь при мысли о том, что ничего дурного она себе, конечно же, не позволяет.

Среди деревьев тело Эллен являло собою поразительное зрелище. Бледное, нежно-мягкое — а обступившие ее стволы такие твердые… Теплая горстка волос между ног и мягкость в целом… так выглядят пушистые зверьки, например кролики, на фоне скал.

Повернувшись лицом к солнцу, Эллен чувствовала, как с нее счищают слой за слоем — по крайней мере внешне. Она лениво коснулась волос, проверяя, высохли ли. А позже, изогнувшись, исследовала собственную пятку. Больше ей заняться было нечем, вот она и не уходила.

Окруженная недвижными серыми стволами со всех сторон, девушка напрочь не помнила, где именно бросила одежду.

Тут-то она и услышала шаги. Чужак, похоже, наступал на все полоски коры до единой, ни одной не пропуская. Эллен повернулась к нему. О своей наготе девушка знала, а вот власть собственной крапчатой красоты сознавала не вполне.

Незнакомец остановился на расстоянии вытянутой руки.

Девушке захотелось, чтобы он сей же миг, немедленно начал что-нибудь рассказывать; возможно, она полагала, что слова прикроют ее наготу, даже при том, что молодой человек глядел чуть в сторону. На руке у него болталось ее желтое платье и все прочее.

— Помнится мне…— И, разом передумав, он отвернулся.

Он просто-напросто протянул руку — и впервые дотронулся до ее щеки, а потом погладил влажные волосы.

— Почему ты вчера ушла?

Эллен покачала головой и, по всей видимости, тоже подняла руку; потому что молодой человек нежданно-негаданно наклонился и ласково куснул ее в предплечье — даже след остался!

— Я, небось, слишком много болтаю, — нахмурился он. — Видать, увлекся.

И он принялся одевать девушку сверху донизу, возвращая на место по одному предмету туалета за раз… она уже полуодета, а он держит в руках, на виду, ее нижнее белье. Эллен даже затрепетала от напряжения, и что ей за дело, если он и заметил. Она глядела сверху вниз на его уши и шею.

Девушка подняла вверх руки, помогая ему натянуть платье.

Молодой человек уселся перед нею на корточки и взялся за крупные пуговицы. А Эллен вдруг почувствовала себя такой теплой — и ко всему готовой. На мгновение ей вспомнилась женщина по имени Джорджина — в тесной каюте, и к бедру ее жмется теплый цыпленок.

За спиною шелестела река — бесконечное струение шелка по гальке.

Дети всегда теряются в лесу. В одну-единственную пятку всегда попадает стрела; либо ее кусает змея; либо ступня бывает оцарапана, и падает туфелька. Некоторые сапоги обладают волшебным свойством: это сапоги-скороходы. У каждой прекрасной принцессы бывает злая мачеха. Отличная иллюстрация — женщина с тремя грудями, по одной на каждого мужчину в ее жизни.

— В Драммойне, в белом домике с плоской крышей, — рассказывал между тем незнакомец, оставив в покое пуговицы и оглядываясь в поисках туфель, — жил один крупный специалист по аэродинамике, ученый с мировым именем; и с ним — три статные дочери. Звали его что-то вроде Шоу-Гибсон, DFC. Усатый такой; его бы полагалось в рыцарское звание возвести. Юноши, бывало, толпой стекались к его дому… Думаешь, на дочерей полюбоваться? Не-а, у всех у них руки чесались умыкнуть крохотный метеорит, что красовался у хозяина на серванте.

Так вот, хочешь послушать про это или, может, лучше про мистера Клема Саклера, у него еще перхоть была? Клем Саклер, рыжебровый коротышка, жил в одном из примыкающих друг к другу одноквартирных домиков в Дарлингхёрсте. Ну, не то чтобы в одиночестве.

Эллен давно решила, что помогать рассказчику не станет — пусть и не надеется! Нагота возвела девушку на недосягаемую высоту.

— В послевоенной Австралии, когда шляпы носили как мужчины, так и женщины, вошло в обычай устраивать в садике за домом вольер с пташками, а если уж не вольер, так на заднем крыльце всенепременно стояла клетка с оглушительно орущим попугаем. Со временем эта мода — довольно-таки спорная! — сменилась одержимостью аквариумами с тропическими рыбками, а после на краткий миг все словно с ума посходили по ангорским кроликам.

Клем Саклер держал канареек. В определенные часы десятки пернатых крошек порхали и распевали в клетках в разных комнатах дома. Их аж с тротуара слышно было. Едва вернувшись с работы — а работал Клем Саклер на железной дороге, — он подсыпал пташкам корма, подливал воды в поилки, а отдельных счастливчиков порою выпускал полетать. Вот такую жизнь вел Клем Саклер.

Задержав на миг придирчивый взгляд на одном из пальчиков ног собеседницы, незнакомец продолжил:

— Как заводчик, Саклер пользовался некоторой известностью среди знатоков. На протяжении многих лет он пытался вывести белую канарейку. Все свои надежды он возлагал на избалованного, гиперактивного самца — серого с желтоватыми проблесками. В слоях его оперения Саклер усмотрел проблеск белизны. Все прочие канарейки были зелеными либо желтыми и жили по нескольку штук в клетках на передней спальной террасе, где жалюзи открывались на заросли красного жасмина; а в кухне клетки громоздились одна над другой, точно миниатюрные небоскребы. Всего птиц было, надо думать, десятков пять-шесть.

Серый самец занимал отдельную клетку с собственным зеркальцем, и стояла эта клетка в спальне Саклера на втором этаже.

Незнакомец провел пальцем по стопе девушки, и Эллен счастливо заулыбалась. Вы только представьте себе — много-много крохотных пташек!

Однажды летним вечером Саклер вернулся домой усталый как собака. Как всегда, он поднялся наверх и открыл клетку, чтобы серый птах полетал, поразмял крылышки. Затем Саклер рухнул на постель и уставился в потолок. Потолок неплохо бы побелить… Дом на глазах разваливается! Саклер провел языком по верхним зубам. Коротко и фальшиво просвистал несколько нот — этой привычкой он обзавелся за годы и годы в канареечном обществе. Воистину жизнь его (во всяком случае, последние десять лет) поделена на множество крохотных фрагментиков, и все это — мелкие пташки, а пташки обезличены и ко всему равнодушны, занимает их только еда да чириканье. Да, жизнь его, похоже, строится по шаблону. И в фокус как-то не собирается.

Для «канарейковеда» это явилось настоящим открытием.

Саклер встал, поднял ставни — должно быть, в полусне. Едва почуяв дуновение ветерка, он хрипло закричал и захлопнул окно — но поздно. Серая канарейка, порхавшая по комнате, не упустила своего шанса: нырнула в щель уже закрывающегося окна, едва не прищемив крылышки, — и улетела.

Саклер бросился на балкон: птичка как сквозь землю провалилась. Саклер кубарем скатился вниз по лестнице и забегал по улице туда-сюда: прищурившись, всматривался в сточные канавы да заглядывал под машины и в тесные палисаднички — в этой части Сиднея их бетонируют, а после загромождают старыми мотоциклами.

В течение последующих нескольких дней Саклер ходил по улицам, стучался в двери, искал во всех мало-мальски подходящих местах. Оставил объявление в витрине засиженной мухами кулинарии, где обычно покупал сигареты. Спустя неделю заводчик уже спрашивал себя, а знает ли он вообще хоть что-нибудь о привычках канарейки. Он начал понемногу смиряться с потерей. Может, птичку кошка сцапала…

Незнакомец зевнул. Ну и широченная же пасть, непроизвольно отметила про себя Эллен. А ведь он, чего доброго, так и уснет здесь, у ее ног. Девушка потянулась было взъерошить ему волосы, однако в последний момент удержалась. А рассказчик между тем продолжал скорбную повесть о заводчике канареек.

Однажды в пятницу вечером мистер Клем Саклер шел домой от Кингз-Кросс. Было темно. Неподалеку от его улицы в рядах одноэтажных домов горел свет: люди сидели за столами либо расхаживали по комнатам. Одно из окон частично загораживали ветви дерева. Сперва Саклеру подумалось было, что мимо стремительно пронесся крылан — в Восточном Сиднее и в Дарлингхёрсте их видимо-невидимо; но нет, это в белой комнатке что-то мелькнуло. За пианино сидела женщина; она заиграла — и блик запорхал снова, стремительно закружился по гостиной в лад музыке, а потом плавно спикировал на плечо к женщине. Саклер шагнул к окну. Он глазам своим не верил.

Женщина встала, повернулась спиной. Тонкая талия, стянутые в пучок волосы. Женщина вышла из комнаты — да-да, с потерявшейся канарейкой на плече.

Саклер направился прямиком к парадной двери и собирался уже позвонить.

Блестел отполированный медный колокольчик. Коврик под дверью был того же песочного оттенка, что и брови заводчика. В двух громадных кадках цвели камелии. На окнах висели опрятные занавесочки.

Под колокольчиком — табличка: «ХЕЙДИ КЕРШНЕР, УРОКИ ФОРТЕПИАНО».

На следующее утро Саклер возвратился. Еще за несколько домов он услышал звуки фортепиано. Казалось, музыкантша играет, не умолкая. Саклер поглядел в окно: женщина сидела рядом с учеником, указывая в ноты и наглядно демонстрируя, что не так. На глазах у хозяина серая канарейка слетела к ней на плечо.

Саклер ушел. Необходимо было все как следует обдумать. Ему стукнуло сорок восемь.

Всякий раз, как он возвращался к тому дому, его птичка сидела у пианистки на плече. Наконец он позвонил в дверь. В костюме только-только из химчистки, при галстуке — все, как полагается. И в тот же день он уже сидел рядом с мисс Кершнер и постигал азы фортепианной игры.

А узнала ли его серая канарейка? Птичка упорно льнула к мисс Кершнер, а на бывшего хозяина поглядывала просто-таки неприязненно! Канарейки обожают всевозможные музыкальные ритмы, объясняла ему пианистка — это ему-то, общепризнанному эксперту по канарейкам! Канарейкам даже Бах по душе, улыбалась она. Она заиграла начало фуги, и на глазах у Саклера его птичка принялась носиться по комнате, а затем вновь вернулась на плечо к мисс Кершнер.

Очень скоро Саклеру полюбились ее характерный акцент и ее серьезное отношение ко всему, имеющему отношение к музыке; когда на пианистку нежданно-негаданно накатывала детская веселость, он себя не помнил от изумления.

Спустя два месяца уроков фортепианной игры птичка наконец-то опустилась к нему на плечо. К тому времени Саклер уже овладел гаммами и с потрясающей неуклюжестью осваивал простейшие мелодии. Наставница его отличалась безграничным терпением.

По-прежнему полуодетая, Эллен блаженно задремывала. Оно всегда так бывало — ежели сидишь под деревом да слушаешь рассказы. Девушка сознавала, что улыбается.

— В ту пору, — продолжал между тем незнакомец, — заводчик канареек едва ли не всякий день имел возможность любоваться безупречной белизной рук и плеч мисс Кершнер. — Он словно ненароком взялся за локоток Эллен. — За всю свою жизнь Саклер не видывал такой кожи — такой гладкой и нежной, что руки пианистки сливались с клавишами слоновой кости. Он просто глаз не мог оторвать от ее обнаженных рук. Чуть прикусишь зубами, — молодой человек откашлялся, — и след на всю жизнь останется.

— Я слушаю, — отозвалась Эллен.

— Теперь канарейка садилась то на его плечо, то на ее. Мисс Кершнер пыталась подучить пташку пощипать ученика за ухо. Пора было решаться. Теперь после уроков хозяйка подавала на стол крохотные медовые пирожные на синих блюдечках и расспрашивала гостя о здоровье. Порою она надевала вышитую блузку с воротничком-стойкой или какую-нибудь особенную брошку — и спрашивала, нравится ли ему. Сак-лер все более и более ощущал притягательность привычки — ему нравилось просто заходить в гости, просто быть там, и бог с ними, с уроками!

И однако ж, стоило Саклеру скользнуть взглядом по алебастровой коже мисс Кершнер, а затем вновь перевести глаза на непоседливую канарейку, как решимость его возвращалась — он вспоминал, зачем он здесь.

И вот однажды, воскресным вечером, когда мисс Кершнер вышла из комнаты, рассказывая что-то на ходу, Саклер снял канарейку с плеча, засунул трепыхающуюся пташку в карман пиджака — и был таков.

Он прошел мимо окна: ярко освещенная комната с пианино по-прежнему пустовала. Не вынимая руки из кармана и сжимая птичку в кулаке, заводчик чуть не бегом поспешил домой.

Там поднялся на второй этаж, вернул канарейку в клетку. Полежал немного на кровати. Вспомнил тот вечер, когда впервые заглянул в комнату пианистки, увидел, как пташка мотыльком порхает по комнате, отметил тонкую талию девушки. Она ведь тоже живет одна. Интересно, что она сейчас поделывает… Если ее происходящее смущало и озадачивало, так ведь и он чувствовал ровно то же. Теперь, когда канарейка водворена в надежную клетку, можно на досуге поразмыслить, с которой из живущих на первом этаже самочек самца лучше спарить. После пианино мисс Кершнер чириканье канареек, обитательниц нижнего этажа, звучало до странности приглушенно.

На следующее утро, поднявшись спозаранку, Клем Саклер сдернул с клетки халат, которым всегда накрывал ее на ночь. На металлическом полу на боку лежал серый самец — мертвый.

Эллен расхаживала взад-вперед.

— Где ты такое слышал? Что за ужасная история! Мне таких людей всегда жалко. Ты, небось, все выдумал. — Эллен остановилась прямо перед рассказчиком. — Правда?

Вот теперь молодой человек смог рассмотреть ее во всех подробностях. Взгляд его неспешно блуждал между бесчисленных родимых пятнышек и веснушек. Что до Эллен, ее вопросы словно напомнили незнакомцу о том, в каком состоянии платье девушки. Не опуская глаз, Эллен не поручилась бы, ей застегивают пуговицы или, наоборот, расстегивают.

А молодой человек между тем заговорил вновь.

— Когда заводчик канареек постучался в дверь мисс Кершнер, у него все плечи были перхотью осыпаны. А она косила на один глаз — ну, что-то в этом роде. И комнаты обставила вопиюще безвкусно: среди музыкантов такое не редкость. Загадка из загадок: ну как, скажите на милость, в одном человеке пробуждается влечение к другому? Кто объяснит? Впору было бы подивиться, да только оно на каждом шагу случается. Заслышишь чей-то голос — ну, например, мужской голос, в темноте или там за дверью — порою и этого достаточно. Но наверное, тут скорее срабатывает сочетание всякого разного. Ты что думаешь?

— Одного голоса недостаточно, по-моему.

— Наверняка бывают случаи, когда влечение возникает нечаянно, само по себе. Дескать, так вышло — и все тут, — предположил незнакомец. — Это тайна за семью печатями. Никакой логики тут нет, — добавил он. И для вящей убедительности покачал головой.

— Логики? — Эллен с трудом сдержала смех.

— Ну то есть человеку просто выбора не дано.

Разговор то нарастал, то затихал; между деревьев наискось падали свет и тень. Незнакомцу давно полагалось уйти. Со всей очевидностью, ему хочется остаться! Вновь нахмурившись, молодой человек отвернулся от собеседницы.

— А ты и сам не знаешь, правдивы твои истории или нет? — Девушка затаила дыхание: ничего больше в голову не приходило.

Вопрос так и повис в воздухе, оставив ощущение задушевной недоговоренности, что само по себе тоже, наверное, тайна.

 

27

DIVERSICOLOR

[55]

В одном городишке к западу от Сиднея на главной улице стояло кафе; хозяйничал в нем некий грек. Посередке кафе было поделено на отдельные кабинки; столики крепились к полу, и на каждом стояло стеклянное блюдо с нарезанным белым хлебом. Стены были окрашены в цвет морской волны, а рядом с кофейным автоматом для производства «капучино» висела выдранная из журнала фотография белого монастыря на голом утесе.

Жена грека стряпала на заднем дворе, дочка подавала на стол, а сам грек весь день сидел за кассой, поглядывая по сторонам, все ли в порядке.

Эта самая дочка с длинными, черными, распущенными по плечам волосами ходила в блузках с низким вырезом, а иногда — в футболке. Ни платьев, ни юбок она не носила. Вид у нее был вечно недовольный. Она все больше помалкивала.

Грек перевез семью в глубь материка, как можно дальше от моря, чтобы дочка его не показывалась на людях в купальнике. Поговаривали, что тело ее изуродовано винно-красным пятном, хотя никто — и уж разумеется, ни один из бахвалов, штаны просиживающих в кафе всякий вечер, — не видел пятна своими глазами.

Городок был тихий, сонный, бессобытийный. Те немногие юнцы, что в нем остались, разбазаривали лучшие годы жизни, рассуждая о машинах и строя предположения насчет официанточки, — а стоило ей подойти, как тут же теряли дар речи и глупо усмехались. Ежели кому-то выпадала удача сводить ее в кино или прокатить в соседний город, отец требовал, чтобы дочь была дома к одиннадцати, а сама она ни одной живой душе не дозволяла поглядеть, что у нее там, под блузкой и джинсами. Рядом с этими юнцами она выросла. Она слишком хорошо знала, как они мыслят, о чем говорят и какие прически будут носить из года в год.

Однажды утром в одной из кабинок утвердился никому не известный приезжий — и заказал завтрак.

Уши у него были большие, голова — маленькая. А еще он был при галстуке. Чтобы чем-то себя занять, он убил добрых десять минут, пытаясь уравновесить меню на крышке хлебницы.

Приезжий только глянул на длинноволосую официантку — и с тех пор завтракал там каждое утро. Он всякий раз пространно объяснял, как именно следует взбалтывать яйца, думая позабавить девушку; она же все пропускала мимо ушей.

Человек этот остановился в гостинице. Красноречия ему было не занимать. Он мог соловьем разливаться на любую тему, только назовите. Особенно же ему нравилось представляться женщине. Он обнаружил, что его непередаваемо безобразная внешность ничему не мешает. Напротив, возможно, даже способствует. Еще в молодости он был «хитер, как полсотни ворон вместе взятых» и умел слушать. В начале своей карьеры он торговал снадобьем от кашля — ходил от дверей к дверям, потом переключился на пылесосы и швейные машинки «зингер». А параллельно вкалывал за комиссионные на производителя флагштоков, что не так давно добавил к ассортименту лестницы-стремянки; такие в большом количестве на себе не потаскаешь. Вид у него был вечно голодный. Обычные законы обманутых надежд к коммивояжерам применимы куда более, нежели к большинству других людей.

Угрюмая замкнутость официантки сразу ему приглянулась; а уж когда он поспрашивал людей и прознал о некоей тайне ее тела, охраняемой столь ревниво, что ни один мужчина не в состоянии сообщить подробностей, коммивояжер твердо решил, что не уедет из города до тех пор, пока не увидит всего своими глазами.

С такими мыслями приезжий столовался у грека по три раза на дню. Вечером он непременно уходил последним, даже если приходилось заказывать еще кофе. Однако вскорости обнаружилось, что приемы и методы, обеспечивавшие ему сногсшибательный успех в десятках провинциальных городов — а именно, бессовестная лесть, нелепые преувеличения и одни и те же старые шутки, плюс неотрывный жадный взгляд на выбранную даму, — здесь не срабатывают. Официантка не выказывала ни малейшего интереса. Напротив, держалась подозрительно и едва ли не враждебно.

Спустя неделю этакого равнодушного пренебрежения коммивояжер решил, что нынешний вечер будет последним: не торчать же ему в этой дыре до скончания века! Решение пришло легко — все равно что еще одну порцию гренок заказать. Он оставил чемодан на постели и зашагал в кафе. В темноте перед ним возникла женщина, закутанная в черную шаль. Этой старухи он прежде не видел. «Мир-то не перевернулся», — прошамкала она, вцепившись в его рукав; ну, или что-то в этом роде. Видать, вставные зубы где-то позабыла. Завладев его кистью, старуха потерла ладонь пальцами и велела: «Встань прямо: ушки на макушке».

По крайней мере, прозвучало это как-то так: не то загадкой, не то издевательским взвизгом. Добродушно рассмеявшись, коммивояжер повернул прочь, споткнулся и рассадил коленку.

Официантка, усталая, как всегда, первой заметила неладное. И, представьте себе, заговорила:

— Что с вами стряслось?

Коммивояжер опустил глаза — и обнаружил, что у него все ладони в занозах.

После того гость заметил, что грек и его дочь то и дело на него поглядывают. Внезапно отец кивнул и улыбнулся. Но было поздно, коммивояжер уже решил, что ему делать. Даже не попытавшись завоевать официантку в этот последний вечер, он доел ужин, вышел и стал ждать снаружи, пока кафе закроется. Вокруг не было ни души.

Когда в окне девушкиной спальни вспыхнул свет, коммивояжер осторожно перелез через частокол с тыльной стороны кафе. Его так и тянуло засвистать от радости. Отчего никто прежде до этого не додумался?.. Взгляд различал мушмулу японскую, загон для кур, разбросанные дрова. У окна с жалюзи он приподнялся на цыпочки.

В своей комнате юная официантка сбрасывала с себя последние одежды. Вот она небрежно полуобернулась. Коммивояжер едва не задохнулся при виде выпирающей мощи ее наготы: между бедрами густо встопорщилась чернота.

Он вытянул шею, чтобы разглядеть больше… и тут увидел ее ноги — вот оно, темное пятно, кажется, будто девушка по колено в чернилах!

В это самое мгновение она оборотилась к окну. Нет, она даже не вскрикнула, однако незваный гость отшатнулся назад, или ему так показалось. И натолкнулся спиной на что-то твердое. Он даже двинуться не мог. Сопротивляться было бесполезно. Коммивояжер по-прежнему видел внутреннее убранство комнаты и бледное нагое тело официантки. Руки его намертво приклеились к бокам. Нечто несокрушимо-крепкое и прямое, и головокружительно-высокое словно вбирало его в себя. Ну не глупец ли он? — давно пора возвращаться домой в Сидней! В голове у него разом стало холодно. И тут он услышал голоса.

От мускулистых ног официантки пятно растеклось по тесному загону для кур, поглощая бутылки и банки, пригодные к употреблению доски и так далее, перехлестнулось через серый растрескавшийся забор и прихлынуло к основанию нового телеграфного столба (из древесины карри), коему отныне предстояло стоять здесь в дождь и в вёдро и глядеть на молодую гречанку в ее комнате, нагую, в чем мать родила.

Разумеется, она-то жила долго и счастливо до глубокой старости, время от времени развлекаясь в мужском обществе.

 

28

DECIPIENS

[56]

Вплоть до сего дня случается (и примеров тому множество), что мужчина, натолкнувшись на раздетую женщину, оказывается просто-напросто не способен отвести глаза, не говоря уже о том, чтобы зажмуриться. Характерная видовая особенность, знаете ли. В мире такое то и дело где-нибудь да происходит. Скажете, случайность? Скорее, здесь задействован некий глубинный, основополагающий механизм; а по мере того, как глаза овладевают беззащитным телом, включается еще один механизм, вторичный, способный привести к неожиданным последствиям, а порою и к воздаянию.

 

29

NEGLECTA

[57]

Прошло два дня; о незнакомце — ни слуху ни духу. В глазах Эллен энциклопедичный ландшафт сделался невыразителен и угрюм.

Взгляд не различал никакого движения; во всяком случае, ничего из ряда вон выходящего, никакой тебе идущей навстречу фигуры.

На третий день с востока налетели ветра и косой дождь; они исхлестали эвкалипты, превратив их в беспомощные кустики: панорама истрепанных репутаций, иначе и не скажешь — могучие деревья трепещут и вздрагивают в девическом отчаянии, иные расколоты или вырваны с корнем, а небольшое пастбище, поросшее тускло-бурой травой, аккуратно расчесали, превратив в широкий коврик — такие половики с оранжевым ворсом попадаются у порога некоторых сиднейских парикмахерских.

Издерганная ветром, Эллен чувствовала, как ею овладевают беспокойные мысли. Ну, вот он и ушел. Да что на нее накатило такое? Девушка все думала и думала — и непроизвольно хмурилась. Представ перед ним нагой в тот день у реки, она ощущала запредельную, простодушную открытость. А еще она безоговорочно ему доверяла. В некотором смысле она уже отдалась; теперь-то в нем чужака видеть трудно.

Эллен ждала в тех местах, где они встречались обычно, и с первых же мгновений понимала: сюда он не придет. И брела все дальше, переходя от дерева к дереву.

Эвкалипты, деревья-эгоисты, тени почти не дают. В один из дней Эллен далеко ушла от дома и, наверное, сожалела про себя, что сочащиеся влагой эвкалипты не обладают зонтичными свойствами дубов, или самых обыкновенных платанов, или хотя бы мрачных тевтонских сосен: девушка позабыла застегнуть свой пастушеский плащ и промокла насквозь. Правда и то, что теперь, после этой пробежки зигзагом, когда волосы ее налипли на лоб и уши, а вода ручейками струилась по лицу, Эллен ощущала себя в самом центре некоей драмы, возможно, что и грустной; во всем ее облике читалась твердая решимость. Иначе зачем бы ей снимать отсыревшее платье и вешать его на загадочный гвоздь, вбитый в ствол ее дерева? Сама не зная как, Эллен пришла к девичьему эвкалипту, а в нем, понимаете ли, гвоздь торчит. Повешенное на просушку платье казалось поникшим, обессиленным двойником ее самой.

По крайней мере, непогода остановила неумолимое продвижение мистера Грота. Однако в силу привычки он по-прежнему являлся в усадьбу с утра пораньше и громко топал, отряхивая на веранде грязные сапоги. И он, и Холленд вели себя одинаково. Оба хватали себе по кружке чая и рассуждали о ненастье.

Неосмотренным оставалось одно только далекое треугольное пастбище, где росли преимущественно железнокоры, а в точке, наиболее близкой к городу, — единственный эвкалипт-призрак. Декоративные деревья, обрамляющие подъездную дорожку к дому, мистер Грот оставил напоследок. По всей видимости, он собирался идентифицировать последние сорок эвкалиптов, триумфально прошествовав к парадным дверям. Мистер Грот сообщил Холленду, что ему нужен еще день, от силы два.

Эллен расслышала эти слова в шуме дождя по железной крыше — они на миг заглушили грохот ливня, — проходя мимо этих двоих по веранде, в дождевике, зато без платья, и едва не споткнулась на ходу.

Все, кроме Эллен, понимали: мистер Грот вот-вот завоюет ее руку. А она — невероятно! — вновь сосредоточила свои мысли и силы на другом — на человеке из ниоткуда, на завораживающем невидимке, — возможно, надеясь, что ежели она поглядит в противоположном направлении, то индустриальный прогресс мистера Грота, двигающийся семимильными шагами, как-нибудь да свернет в сторону и куда-нибудь да денется. Ни отец ее, ни кто-либо другой уже не сумели бы спасти девушку.

Едва снаружи прояснилось, Эллен поднялась в башню и обшарила взглядом окрестности, высматривая хоть какое-нибудь движение, хоть какое-нибудь свидетельство того, что он здесь. Знакомые предметы изменили местоположение, от других остались лишь разбросанные по земле обломки, нарушавшие четкую линию ограды; третьи торчали под непривычным углом. Тут и там в лощинах, обычно одетых тенью, поблескивала вода: то был пейзаж после великой битвы.

Итак, деревья производят кислород в форме слов. Девушка словно наяву слышала его голос. Истории, действие которых происходило на фоне чужеземных декораций, подступили ближе к дому. Вернулись к ней, к Эллен. Это все благодаря посверкивающим тут и там лужам и обтрепанным эвкалиптам, властно требующим внимания.

А в промежутках между историями Эллен некогда позволяла ему поддержать себя и помочь, безо всякой на то необходимости, перебраться через поваленное дерево или завал камней.

Вот есть, например, эвкалипт «речная мята» (он же эвкалипт возвышенный, Е.elata); у него видовых названий больше, чем у любого другого эвкалипта. «В одной усадьбе близ гавани в Воклюзе жила миниатюрная яркоглазая женщина в золотых сандалиях; она столько раз выходила замуж и разводилась, что теперь даже фамилию свою могла вспомнить разве что с трудом. Другие женщины ей симпатизировали, однако ж счастлива она не была. Раз какой-то мускулистый парень с вытатуированной на одном плече звездой и одетый лишь в шорты, темно-синюю майку и башмаки, непонятно зачем сгрузил ей на подъездную дорожку гору влажного желтого песка и — вы не поверите! — как ни в чем не бывало явился к парадному входу и расписку в получении потребовал. Хозяйка была еще в халате, растрепанная со сна. На то, чтобы выяснить недоразумение, потребовалась минута-другая, но по мере того, как эти двое неотрывно глядели друг на друга, недоумение сменилось замешательством иного рода — куда более глубоким и ей хорошо знакомым…»

Что до хрупкого конского малли (он же эвкалипт Стидмана, Е.steedmanii) с запада, Эллен, естественно, ждала рассказа о бесшабашных жокеях или там гуртовщиках; а вместо того незнакомец изложил печальную повесть некоего почтальона из Ботани (такой пригород Сиднея), который считал, что разносить почту — ниже его достоинства (Эллен заулыбалась). Он выполнял свои обязанности с такой неохотой, что беднягу переводили в провинциальные городишки все более и более мелкие, пока он не застрял в этом самом городе за рекой цвета хаки. Его сестра обслуживала клиентов за конторкой, а сам он безвылазно торчал в офисе; порою слышно было, как он расхаживает взад-вперед или откашливается.

Деревья с самыми что ни на есть бесстыдно наигранными народными названиями, такими, как «лимончелла» или «серебряная принцесса», всевозможные «желтые жакетки» и «валлангарская беляночка», роняющие листья в запруду — и это только четыре! — то попадались на глаза, то исчезали вновь… часть пейзажа, ставшего воспоминанием. Эллен чувствовала, как слова незнакомца кружат вокруг нее, подступая все ближе; право же, такие неотвязные!

На северо-западе Испании есть местечко под названием Корунна, рассказывал незнакомец. Скалы, камни… словом, геологическая белая горячка. Корунна славится двумя вещами: гнусной погодой (дождь там ливмя льет, не переставая) и маяком, возведенным из гранита еще во времена темного средневековья. Местные жители называют его «Карамельная башня». В башне этой якобы находилось чудесное зеркало, способное отразить все, что происходит в любом из уголков мира. Женщины из Корунны ходили к зеркалу справиться, где сейчас их мужчины, что за тяготы и опасности подстерегают их на море, а еще узнать о рождении детей, о смертях и свадьбах.

Однажды в воскресенье один местный парень в черном костюме поднялся на маяк проверить, как поживает его невеста. А вместо того застал там молодую иностранку с решительным подбородком и пышными бедрами: она советовалась с зеркалом, по подсказке местного турбюро, пытаясь выяснить, где сейчас находится ее жизнерадостная подруга, позабывшая оставить адрес для пересылки писем. Испанец уже хотел было уйти, как вдруг отчетливо увидел в зеркале свою нареченную в объятиях сынка мэра! Рядом с постелью стоял кувшин вина. Парень глядел и глядел; а любовники между тем поменялись местами: теперь невеста взгромоздилась сверху. Испанец обернулся к потрясенной австралийке: «Я их убью! Сей же миг убью!» Он не шутил, нет.

Австралийка, практичная до мозга костей, ничего в зеркале не увидела — даже своей развеселой подруги, однако успокаивающе погладила испанца по плечу.

Она была из Джилонга. И вечно то уезжала куда-то, то возвращалась назад, словно привязанная на длиннющей резинке. Сперва умотала на Бали, потом в Индию. Отправилась в Лондон — но не осталась и там. Южная Америка в списке тоже значилась. Она вернулась в Европу; носилась туда-сюда на поездах, используя Лондон как опорный пункт, пока не накатывала ностальгия по дому. По возвращении она тотчас же начинала планировать новое путешествие.

Короче говоря (рассказывал незнакомец), девушка из Джилонга и испанец ушли из башни вместе и завернули посидеть в кафешку. Она осталась в Корунне. Он пришел к ней в комнату. Темное море, что упорно пытается протиснуться в окно, и гомон морских птиц и чужая речь снаружи; а внутри — мужчина с сизоватым лицом дарил ее столь благоговейными ласками, его глаза и руки не отвлекались ни на миг; и все это, в сочетании с энергией ее юности, рождало пылкий отклик (так рассказывал незнакомец) — накаленную, растекающуюся по всему телу нежность… Ничего подобного она в жизни не испытывала.

В комнате, вдвоем с ним, австралийка оценивала свое непоколебимо хорошее здоровье и видела впереди аккуратно размеченное будущее: будущее, залитое солнцем и подчиненное законам перспективы. И тем не менее спустя неделю ее вновь потянуло в дорогу. Добродушно поулыбавшись множество раз, она объявила, что ей пора. Мужчина изумился, даже накричал на нее. Но она уже решилась — хотя, поглядев из автобуса на его удаляющуюся фигуру, вдруг нежданно-негаданно расстроилась.

В Лондоне в самые неожиданные моменты она словно наяву видела перед собою комнату в Корунне, что издалека казалась втиснутой под углом промеж черных скал. То и дело видела своего возлюбленного — и в глубине комнаты, и крупным планом. Это же их комната! У него было длинное, вытянутое лицо и волосатые плечи; ей нравилось торжественно-благоговейное выражение его глаз. Она чувствовала его губы, слышала его голос.

За всю свою жизнь человек встречает тысячи и тысячи людей самых разных; женщина — тысячи и тысячи мужчин самых разных оттенков кожи, и во много, во много раз больше, ежели постоянно разъезжать по разным частям света. Но даже тогда, из великого множества людей, что в среднем встречает человек на своем пути, крайне редко почти сразу возникают обоюдная гармония и общие интересы. При всей широте выбора риск непомерно велик. А ежели случается чудо, так за него надо обеими руками хвататься! Возможно, подсознательно понимая это, австралийка однажды утром спозаранку в приступе шаловливости оттаскала возлюбленного за уши, а тот подлил масла в огонь, картинно покатившись по полу в невыносимой агонии.

В Лондоне она поняла — ей не следовало уезжать. В самый непредсказуемый, бесконечно-важный миг человеку дается один-единственный шанс: так вот это он и был.

В Корунне лил дождь. Она бежала по улицам, заглядывала в кафешки. Завсегдатаи только плечами пожимали. Она подробно описывала своего испанца. Все утро просидела с горячим шоколадом за их любимым столиком. А на третий день поднялась к зеркалу в башне, надеясь узнать, где он. И ничего не увидела. Черноту — и только.

Уже повернувшись уходить, она краем глаза заметила свое отражение: фигуру со спины, почти в точности похожую на нее. Она замерла — и увидела себя в зеркале пятнадцатью, двадцатью годами старше. Одна-одинешенька, с мускулистыми ногами, она тащила тяжелую сумку с покупками, из коих наружу торчал пучок сельдерея; а рядом росло тоненькое деревце, не слишком высокое, с темно-зелеными, пестроватыми листьями.

Эллен сошла с башни вниз.

Его по-прежнему не было. Девушка вдруг осознала, что даже имени его не знает. Что же ждет ее в ближайшем будущем? Даже задумываться страшно… а будущее между тем стремительно надвигается. С другой стороны, Эллен отнюдь не хотелось, чтобы ее жизнь превратилась в обширное пустое пастбище.

И у себя в комнате она не находила покоя — точь-в-точь та девушка из Джилонга.

Эллен нацарапала записку. «Нам надо поговорить. Твоя несчастная дочь». И просунула ее отцу под дверь.

 

30

PAPUANA

[58]

Вы только представьте, как тяжко пришлось первой белой женщине, родившейся в Новой Гвинее. Те, кому посчастливилось появиться на свет такими, как все, даже вообразить не в состоянии, насколько это изматывает. Сперва — сияющее белизной дитя подрастает на плантации, затем — пансион в Брисбене, после того — всевозможные работы и романы, и наконец — брак с пижонски одетым итальянцем. Незримый психологический груз, ее обременяющий, можно сравнить с ношей всех тех островитянок, что обречены до самой смерти таскать на головах громадные вязанки хвороста либо грозди зеленых бананов.

Живи она в Брисбене, ее бы многие знали.

Дородная (прямо-таки громадина!), она щеголяла в платьях-халатах, веселеньких цветастых размахайках; здоровущие кольца у нее в ушах раскачивались и позвякивали на каждом шагу. Волосы ее из бутылочно-блондинистых сделались грязно-серыми. В силу неведомой причины белая кожа в тропиках — явление инородное. Лицо и руки женщины огрубели от жары и влажности, а вот улыбка — короткая, сдержанная сохранила все свое очарование.

В Брисбене она держала ювелирный магазинчик в одном из городских торговых пассажей. Нежданно-негаданно, едва ей перевалило за пятьдесят, муж бросил ее ради другой. Примерно в то же время у нее диагностировали первые меланомы на щеке и шее. Она подробно проинструктировала сына (у сына было полным-полно своих проблем, как с немногочисленной семьей, так и с собственным розничным магазином в ближайшем пассаже) и заставила его пообещать — даже на Библии поклясться! — что после ее смерти он развеет прах покойной в садике ее ненавистного экс-супруга.

А история о привидениях пусть подождет до другого раза.

 

31

PATELLARIS

[59]

Отец предостерегал ее против мужчин. А отцы, интересно, за таковых считаются?

В остальном мужчины, как известно, слабы, лицемерны и увертливы. На мужчину полагаться нельзя, о нет, ни в коем случае; вечно они где угодно, только не здесь. А еще мужчины постоянно втирают вам очки. Ощущение такое, что только того ради они на земле и живут. Эллен повернулась лицом к кружащимся словно в водовороте обоям. Мужчины травят байки, этак сладкоречиво, а на уме у них только одно: вечно, вечно они пытаются втереть вам очки.

Что до отцов — а как насчет ее собственного? того самого человека, что расхаживает себе взад-вперед в соседней комнате?

Как-то раз он назвал женщин «маленькими моторчиками». То есть назвал в общем и целом, с оттенком обычного раздражения. Представить себе жар, трубки и вибрацию куда проще, нежели попытаться понять прекрасный пол. Эллен давно заметила, что с женщинами из города отец держался равнодушно, зачастую с грубоватой прямотой, а им это даже нравилось.

В своей комнате Холленд, устроившись на корточках, разбирал на полу таблички с названием всех существующих на свете эвкалиптов — те самые, что некогда заказал выгравировать для своей «выставки под открытым небом». Эллен вошла; Холленд не сказал ни слова, и девушка тоже присела.

На то, чтобы привыкнуть к атмосфере отцовской комнаты, требовалось несколько минут. И, как всегда, Эллен с любопытством озиралась по сторонам, отмечая отсутствие подлинной мягкости и цвета — даже зеркала на стене нет. Вместо того взгляду представала бурая нескладица предметов снаряжения, инструментов, запчастей к сельскохозяйственным машинам; и тут же — дождемер, из которого сыпятся карандаши; тяжелые куртки, запасные сапоги, походные носилки первопоселенцев; гроссбухи, бумаги, машинка для скручивания сигарет, чемодан и в углу — дробовик (заряженный, уверял отец: чтобы парней держать на расстоянии); и еще — календарь с изображением громадного красного эвкалипта, разросшегося на весь тротуар в Аделаиде, — подарок, полученный в начале года от мистера Грота.

Комната воплощала в себе безмолвную, хаотическую гармонию, вроде той, что царит на склоне холма среди поваленных деревьев. И однако до чего же она смахивала на пещеру или грот!.. Эллен уважала ее самобытную непохожесть, проявления спорадической отцовской личности — неупорядоченной, давно сложившейся индивидуальности.

— Ну и разор, — сетовал между тем Холленд, — просто светопреставление какое-то! Невесть сколько деревьев повалило. Былого уже не восстановишь.

— Запруды переполнены, я даже к реке подойти не смогла.

Отец кивнул.

В одну сторону он сдвинул таблички с названиями более слабых видов, тех, что ломаются посередке или бывают вырваны с корнем, ежели, например, корневая система неглубоко уходит.

— Наш друг мистер Грот пошел поосмотреться, как оно там. Очень любезно с его стороны.

Эллен уселась на корточки рядом с отцом.

— Погибшие экземпляры всегда можно заменить новыми. Это ведь труда не составит, правда?

— Напротив, весьма непросто. Я ведь вон сколько времени потратил… А тут еще природа только и ждет, чтоб вмешаться. Природа — она всегда глядит вперед да ждет своего часа. Вот на днях была статейка в газете насчет одного эвкалипта, который впервые обнаружили — забыл кто — чуть ли не век назад. Было составлено его описание, вид назвали rameliana — и больше его никто и никогда не видел. Да я тебе наверняка рассказывал. За много лет он превратился в дерево-загадку. Вот и мистер Грот на днях спрашивал, а существовал ли этот эвкалипт на самом деле. А теперь читаю в газете, что какая-то экспедиция случайно наткнулась на сохранившийся экземпляр — в пустыне, к западу от горы Ольга. — Холленд покивал: дескать, бывает же! — Здорово было бы его заполучить!

Эллен неотрывно глядела на отцовский загривок — и понимала, что с этим человеком она говорить не в силах. Деревья всегда служили прибежищем, это она уже видела: просто-таки лес завораживающих, педантски дотошных названий! Шея была загорелая, малость костлявая, слегка искривленная, и неудивительно: сколько лет он в любую погоду приглядывал за необъятным проектом плантации!

— Что-то не так? — полюбопытствовал Холленд. Среди прочего, что собиралась обсудить с отцом Эллен, было и предложение бросить все и в очередной раз поехать в Сидней, в тот же самый отель, что стоит на том же самом скругленном углу в Бонди. Возможно, тогда мистер Грот, послушно бредущий по стопам отца и даже его обгоняющий, поймет намек.

Отец выжидательно умолк, сжимая в руке табличку с надписью Е.sepulcralis, эвкалипт надгробный.

Эллен потянулась и коснулась губами его загрубелой кожи, словно говоря: «Со мной все в порядке, не волнуйся». Мгновенно накатила слабость: отчаяние девушки капля по капле перетекло в печаль об отце.

Если бы отец в ту минуту обернулся и посмотрел на нее — тогда и только тогда! — она «сломалась» бы, встряхнула бы его за плечи, разрыдалась бы.

Холленд, не поднимая головы, прикурил. Да что с ней такое творится? Похоже, она больна.

Еще совсем недавно, в детстве, Эллен любила обуться в отцовские башмачищи и ковылять в них по дому.

А сейчас она — дочь, которой пора уходить.

Сдерживая готовое перехлестнуться через край отчаяние, девушка дышала через рот. По крайней мере, комната ее — своего рода убежище, ласково-привычное; вот так же и отец прячется среди деревьев.

Она встала, направилась было к двери и, отчасти чтобы сгладить неловкость, протянула руку к крохотной деревянной шкатулочке на каминной полке: этой вещицы она прежде не видела.

— Возьми себе, — раздался отцовский голос. — Я ее на днях нашел. Она твоей маме принадлежала. Вот только мама ее так и не увидела. Я проходил как-то мимо дорогущего антикварного магазинчика чуть в стороне от Оксфорд-стрит, продавец, как сейчас помню, наждаком женскую головку зачищал, а я и подумал: подарю-ка я эту штукенцию твоей маме, пусть приободрится. Превосходный образчик швейцарского инженерного искусства… Ну да ты сама увидишь, вещица не подошла.

— Там ключик на веревочке висит, — бросил он вслед.

Эллен унесла антикварную шкатулочку на вытянутых ладонях, точно медсестра — чистые полотенца: эта единственная вещь во всем доме обладала прошлым, связанным с ее матерью.

Вернувшись в спальню, девушка почувствовала себя словно в ловушке. Ее теснили со всех сторон, и не столько покрашенные стены, сколько отец, восседающий на корточках над названиями эвкалиптов — всех, что есть в книгах, — и мистер Грот, неуклонно приближающийся мерной, непоколебимой поступью. А в следующий миг Эллен вознегодовала уже не на этих двоих, а на того, другого, главным образом невидимого и такого ненадежного, того, кто подходил ей по возрасту, интересам и всему прочему, кто после всех своих историй решил больше не появляться, больше не помогать… Он ее бросил!

Эллен уже и не знала, что делать, куда пойти.

Нахлынули слезы — из теплого родника, бьющего не так уж и глубоко, — прозрачная квинтэссенция эмоций и всего того, что делало ее в ту минуту настолько беспомощной. Сперва слезы подступили к устам. Эллен их сдержала. Задохнулась — и закусила губу, не пуская их дальше. Так что слезы вернулись к глазам, а глаза уже часто-часто моргали, грозя переполниться. Почти тотчас девушка открылась и почувствовала, как ее несгибаемая, упрямая личность и все недоразумения словно распутываются, перетекают в эту мягкую, кроткую прозрачность, высвобождаются в виде забвения. Кроме того, а что еще тут поделаешь-то?

Эллен рассеянно повернула ключик и завела шкатулку, купленную некогда для ее матери.

В «Словаре чудес» содержится немало ссылок на необыкновенные слезы, почти столько же, сколько на превращение воды в вино и вещание без языка. Мозаика плача — долгая, завораживающая история. Слезы подразумевают очищение; горе, перетекающее в восторг, — это религиозное действо. Иисус, как известно, плакал. Среди кротких плакальщиков в истории числятся и святые. Слезы их идут вверх — «неведомыми нам путями». В противном случае слезы перетекают в будущее — как результат. Слезы активируют распад и бессилие; видя, как дробится в плаче лицо женщины, мужчина ощущает похожую беспомощность — беспомощность безвыходную, досадливую, беспомощность разумной речи. Сами слезы вытекают из бесполезности слов. В то же время мужчины — ежели рассмотреть эту тему шире, вроде как на заливном лугу — частенько воображают про себя, как плачет некая конкретная женщина, и ожидают, и хотят этого. Рассерженных, неудовлетворенных женщин — великое множество. Мужчины плачут меньше, ежели вообще плачут, и по крайней мере сохраняют за собою дар речи, способность словесного убеждения.

Чудесных слез в истории зафиксировано немало, но рыдающих женщин увековечено в искусстве еще больше. Сколько таких горестных плакальщиц запечатлено на полотнах — например, лица, дробящиеся на множественность планов, либо лица невозмутимые, незамутненные, лишь одна-единственная слезинка привлекает наш взгляд, а другие подрагивают на самом краю, — с затуманенным взглядом, приоткрыв губы, эти женщины поднимают взор от письма либо глядят из глубины супружеской спальни, забранной в раму.

Эллен уже готова была дать полную волю слезам, как вдруг лакированная крышка музыкальной шкатулки откинулась, и фигурка соломенноволосой блондинки на истертых шарнирах рывком поднялась в вертикальное положение, точно мумия из могилы, — кудряшки у нее были точь-в-точь как волосы матери. То была фигурка молочницы с румяными щечками, с характерным низким вырезом, с фарфоровым ведерком в руках.

Этакую неопределенную сентиментальщину произвести мог разве что один из сосновых альпийских пейзажей, будь то Германия, Швейцария или Австрия, — в знак протеста против возвышенного.

Из шкатулки послышалась невнятная мелодия глокеншпиля.

Сдерживая собственные слезы, Эллен завороженно смотрела на шкатулку: на ее глазах молочница принялась механически плакать в ведерко. Наверняка за всем этим стояла какая-то история. Небось, заезжий гость обманул доверие девушки на одном из безлесных лугов, как их принято называть. С тех пор молочница прошла через многие руки.

Лежа на постели, Эллен пристально наблюдала за горем розовой блондиночки. А ведь они с ней почти ровесницы!.. Когда поток слез замедлился, Эллен снова завела шкатулку. Так механическая кукла плакала за нее.

«Плакучий ларчик» (он же Е.patellaris) произрастает близ ручьев и речек либо на низких склонах в местах, на диво далеких друг от друга: в западной части Северной Территории и в противоположном конце континента, в местечке близ Порт-Хедленда в Западной Австралии. Кора у дерева серая, волокнистая; тонкие ветки висячие или «плакучие» (то же самое можно сказать о многих других эвкалиптах). Еще один вид, помельче, и тоже словно бы плачущий, эвкалипт надгробный, Е.sepulcralis, назван в честь европейских кладбищ.

 

32

LIGULATA

[60]

Что за смысл описывать здесь дефектную фотографию снов?

Правда, что Эллен проснулась рано — и осознала, что незнакомец ей снился. А это немедленно наделило его еще более глубинным и властным эффектом присутствия, как если бы он делил с ней ложе и тепло ее тела; уж наверное, сам он ничего подобного не осознавал. В глазах Эллен благодаря снам этот человек казался уже не вполне чужим — и в то же время чужим как никогда.

Беда в том, что происхождение снов — тайна за семью печатями. Как знать, что именно сон значит и чего он не значит?

Здесь задействовано немало переменных. Сон может вообще ничего собою не представлять, так образы или ситуации белым днем не несут в себе никакого особенного смысла и не производят никакого эффекта. Отнюдь не все сны значимы. Снам, в конце концов, тоже отдыхать надо! Множество снов — вероятно, даже большинство — это произвольные воспоминания, неспешное прокручивание про себя чего-то увиденного не далее как прошлым утром, и только. А стимул, подсознанию чуждый, также лишен, скорее всего, и психологического подтекста. Чаще стимул столь же случаен, как эвкалипт-кувыркала, что как на грех оказался на дороге молодого Шелдрейка, когда в роковой четверг парень, будучи за рулем отцовского красного грузовика, свернул с проложенной вдоль реки грунтовки (по-латыни этот вид зовется dealbata, эвкалипт убеленный).

Хотя вот Эллен, она-то радовалась сокровенной интимности снов: в снах она видела, как ее непонятные чувства преображаются в образы еще более непонятные. По крайней мере, она и он плавно парили в неразрывном единстве; Эллен просыпалась потная, разгоряченная, недоверчиво-благодарная. Такие сны, пожалуй, лишь распаляли ее чувства к нему. Едва открыв глаза, девушка заносила свои сновидения в дневник.

Под чахлым экземпляром эвкалипта Нельсона, Е.nelsonii, Эллен молча выслушала «почти историю» про некоего человека из Мельбурна, слепого от рождения, которому регулярно снились образы моря и музыкальных инструментов, да еще коза, то и дело пробегающая под брюхом у лошади, — все то, что он, разумеется, никак не мог видеть своими глазами. Кроме того, ему снился собственный миниатюрный портрет — совсем близко, рукой подать.

Описания снов в рассказах занимают место весьма сомнительное. Ибо это сны воображаемые — «приснившиеся»; их в сюжет попробуй втисни. Историю можно выдумать. Но как выдумать сон? Не поднявшись по собственной воле из глубин подсознания, сон звучит фальшивой нотой, просто-напросто иллюстрируя нечто «похожее на сон». Наверное, именно поэтому пересказ сна в истории смотрится на удивление бессмысленно. Чем глазуровать, лучше быстро перевернуть страницу.

— Ободрись, детка. — Отец коснулся ее плеча. Эллен наливала чай из старого коричневого заварочного чайника. — Мир-то не перевернулся.

Он неотрывно глядел на дочь.

Эллен все еще была в халате. И тут Холленд учинил нечто такое, чего не делал со времен ее детства. Обняв ее за талию, он ласково усадил девушку на колени — и она словно задохнулась в его годах, и усах, и табаке, и довольно-таки решительной прямоте, проявлявшейся в подчеркнуто скупых движениях.

— Вот умница…— Отец все гладил и гладил ее волосы.

Эллен решила не возражать ни словом — и ни за что не плакать. Она переключалась от одного к другому — и кое-как сдерживалась.

Холленд просто подмечал, что происходит.

Опершись локтем о стол, Эллен просидела у отца на коленях дольше, чем собиралась.

Они одновременно заслышали шаги: хруст гравия на подъездной дорожке. В любой момент мистер Грот тяжело затопает по деревянной веранде. Холленд вздохнул; от внимания Эллен это не укрылось.

По мере того как мистер Грот подбирался к заветному призу, голос его звучал все громче, а движения рук и ног обрели резковатую, отрывистую непринужденность. Теперь он входил в парадную дверь: ну да, конечно, ведь он уже, можно сказать, член семьи!

— Мост обвалился, — сообщил мистер Грот. Холленд поднял глаза.

— О чем ты?

— Ну, мостик, пешеходный, который там с незапамятных времен висел. Река разбушевалась — и унесла его прочь, прям-таки почти подчистую.

— Досада какая, — прошептала Эллен.

— В жизни им не пользовался, — буркнул отец, — на соплях держался… Причуда бывшего хозяина.

Кустарный мосток издревле стоял там как нечто незыблемое посреди всего этого текучего мерцания, близ речной излучины; Эллен некогда глядела оттуда вниз да болтала ногами.

— И вот еще что… — Мистер Грот состроил загадочную физиономию. — Гляньте, чего я нашел на девичьем эвкалипте. Там в стволе гвоздь торчит.

И с обличающе-театральным жестом под стать суровому супругу он продемонстрировал платье Эллен, высохшее и поблекшее до утонченного оттенка бледного ревеня на длинном ломте ветчины (с крохотными синими пуговичками).

На Холленда платье произвело впечатление куда более сильное, нежели вести насчет моста. Выглядел он растерянно.

— Видать, среди деревьев какие-то сумасбродки шастают, — усмехнулся мистер Грот. Мужчины уставились на платье во все глаза.

Внезапно Эллен поняла, что не хочет больше здесь оставаться. Замерев на месте, упираясь бедром в стол, девушка чувствовала, как по телу волной разливается прихотливая, текучая вялость. Все суставы словно отказали, кости, кровь и ткани разом обессилели. Вялость заполнила ее глаза и горло, этакая мягкая, тягучая усталость. Девушка даже слышала с трудом.

Где-то за рекой откашлялся отец; но нет, хмурый, он по-прежнему в кухне — надевал пальто, собираясь «на выход» вместе с мистером Гротом. Уж не нагрубила ли она ненароком мистеру Гроту?

Оставшись в доме одна, Эллен разделась и вновь легла в постель; там и нашел ее Холленд вскорости после полудня. Это было настолько на нее не похоже, что Холленд присел рядом с дочерью, положил руку ей на лоб и принялся расспрашивать; она чуть кивала. Едва отец вскользь упомянул о еде, как девушка закрыла глаза.

Городской доктор был старым холостяком. В любое время дня и ночи он ходил в полотняном пиджаке в пятнах от чего-то съедобного, с рассеянно-усталым, в лучших традициях провинциальных докторов видом; ну да эта манера всем знакома, тут и пояснять нечего. Некогда он был хирургом в сиднейском госпитале святого Винсента и разъезжал на «ровере». А потом что-то стряслось — не то в госпитале, не то в его личной жизни. На этот счет все помалкивали, да только в Сидней он больше не возвращался. Ему по сей день снились кошмары. Порою аж с тротуара слышно было; но на следующее утро, совершая обход, доктор улыбался самой своей выверенной улыбкой. Он был учтив, обходителен, всегда ободряюще кивал. Частенько его приглашали к обеду, и — не важно, сколько бокалов он пропустил до того, — доктор закатывал рукава хирургического халата и нарезал жареное мясо так аккуратно и точно, что у сотрапезников просто дух захватывало.

Присев на кровать к Эллен, сей достойный человек потолковал немного о том о сем. Измерил девушке температуру, попросил высунуть язык.

Когда он впервые сюда приехал (поведал рассказчик), городишко, в сущности, почти и не отличался от сегодняшнего. После войны добавились две-три лишние вдовицы, вот и все. Одной из них, миссис Джесси Корк, приснился сон. Сон про дом, что доктор в ту пору себе строил. Однажды утром она, как была в пеньюаре, спозаранку заявилась в гостиницу и забарабанила к нему в дверь. Во сне Джесси Корк увидела, что дом следует передвинуть. По другую сторону холма ему больше посчастливится; так что она отправилась прямиком к доктору, чтобы об этом сообщить.

— Со снами всегда проблем не оберешься, — поведал доктор девушке. И добавил: — Кстати, а вы-то нормально высыпаетесь?

В первую очередь врачи учатся вовремя прикусывать язык, продолжал рассказчик. После недолгих проволочек дом был достроен. И очень скоро, когда доктора вызвали с неотложкой, в доме вспыхнул пожар, и особняк, и все, что в нем, сгорело дотла.

Если больной лучше не станет, сказал доктор Холленду, он снова заедет с утра пораньше.

 

33

ABBREVIATA

[61]

Недавно в газетах появилось сообщение из Сантьяго под заголовком: «Второго шанса не дано».

«Чилийский полисмен, чудом спасшийся от смерти в прошлом году, когда пуля грабителя срикошетировала от ручки, торчащей в его нагрудном кармане, погиб при падении дерева на полицейскую машину. Гигантский эвкалипт, рухнувший в разгар грозы, смял и автомобиль, и находившегося в нем Гектора Сапа-та Куэваса». — Агентство «Рейтере».

С другой стороны, заметил рассказчик мимоходом, эвкалипты немало содействуют прогрессу и процветанию рода человеческого. Так что в общем и целом влияние эвкалипта оценивается как позитивное. В придачу к множеству железнодорожных шпал, открывающих доступ к дремотным континентам, в придачу к телеграфным столбам (эвкалипт разноцветный, Е.diversicolor) , что играют важную роль в передаче срочных деловых сообщений, равно как и глубоко личных посланий, можно составить целый каталог: тут и тележные оси из древесины железнокоров, и сваи для мостов и пристаней, что стоят по сей день, и столбы для серых стригален (которые дали шерсть, из которой пошили одежду, которая…), а также и кафедры для несения Слова Божьего по всему Новому Свету, спрос на которые едва ли меньше, чем на бильярдные столы; а еще из ярры делают серванты, хотите верьте, хотите нет, в коих сберегаются ошеломляющие свойства австралийских хереса и бренди, древесина с той же самой текстурой идет на сотни крышек для пианино — а сколько разнообразных удовольствий они сулят! — крепкие резные ножки и изголовья кроватей поддерживают матрасы, и подушки, и ласковый шепот во имя умножения рода человеческого; о да, ножки поведали бы не одну тайну, с улыбкой отмечал рассказчик. Целые леса ярры из Западной Австралии сплачиваются в шпунтованные полы танцзалов по всему миру; здесь-то историям раздолье — историям с началом, серединой и концом; иные леса постепенно переводятся на высокосортную бумагу (для печатания как художественных произведений, так и трудов по философии или медицине); из прямоволокнистых эвкалиптов делаются флагштоки и костыли, а еще деревья эти дают мед; некий мистер Рамель из штата Виктория здорово перепугал гаванцев в 1860-х годах, запатентовав «эвкалиптовые сигары» из листьев этого дерева; а говоря о продуктах незапатентованных, так есть еще всевозможные эвкалиптовые масла во внушительных бутылях и скляночках; утверждается — во всяком случае, так на них написано черным по белому, — будто масла эти излечивают или облегчают немало серьезных недугов, от тривиальной простуды до…

 

34

ILLAGUENS

[62]

День за днем Эллен лежала в постели — и постепенно угасала.

Застыв совершенно неподвижно, она словно очищала себя от всех образных мыслей, особенно о ближайшем будущем, и плыла по течению незамутненной беспомощности, утопая в подушках и хлопчатобумажных простынях, мягких, как облака. Порой за окном раздавался хриплый плач вороны — под этот звук Эллен выросла и потому вообще его не замечала, — но сейчас он наигрубейшим образом язвил девушку, напоминая о точном ее местонахождении на иссушенных дорогах земли.

Так Эллен теряла ощущение времени, не замечая хода дней.

Мистер Грот расхаживал по дому на цыпочках, разговаривал громким шепотом и шляпу держал в руках, как будто больная уже умерла. Из уважения, либо по причине полной растерянности, он сбавил темп и теперь едва-едва полз, последние оставшиеся деревья идентифицируя, как говорится, в час по чайной ложке. В любом случае, Холленд мог уделять ему времени буквально чуть-чуть, не желая надолго оставлять свою единственную дочку. Эллен в жизни не выглядела такой бледной; о, эта бледная, крапчатая красота, возлежащая на подушках.

Вопреки всем ее надеждам на убаюкивающую пассивность, Эллен то и дело возвращалась к незнакомцу—к его рассказам, к их непринужденным прогулкам вдвоем от одного эвкалипта к другому.

«Эти деревья, — заметил молодой человек в самом начале, — неплохо бы снабдить табличками, ну, вроде как в зоопарках и ботанических садах делают. Чтобы на расстоянии двух шагов читались! Таким любая непогода нипочем! — Стоял он рядом с тонким и стройным эвкалиптом-пряхой (он же эвкалипт Перрина, Е.perriniana), точнехонько напротив лососевого эвкалипта у главных ворот. — Что скажешь?»

«По мне, так это называется носиться с никому не нужной ерундой точно с писаной торбой», — ответила тогда Эллен, возможно, чересчур поспешно.

Сейчас, у себя в спальне, девушка следила за движением широкой полосы света, что пролегала вдоль потолка, под углом падала на синие стены и сползала на пол (туфли девушки оставались в стороне, темные, бесформенные), а ближе к вечеру карабкалась едва ли не доверху по оклеенной обоями стене, пока не терялась в серых сумерках. Даже сюда, в ее комнату, вторгался эвкалипт: за окнами, выходящими на веранду, трепетал и переливался под ветром эвкалипт-фуксия; его мерцающие блики отделывали простыни кружевами и бросали в дрожь расчески, флакончики и чашечки на туалетном столике.

Зачины историй, вынесенные из глубины веков, странно успокаивали. Уж так за ним, за рассказчиком, повелось. «Жила-была у подножия темной горы старуха…» «С годами качество чудес пошло на убыль…»

«Одиннадцатого числа, ближе к ночи…» «Жил один человек, который…» Слыша эти древние сочетания слов, Эллен улыбалась про себя и возвращалась к деревьям — а там становилась задумчивой и принималась хмуриться: вот вам еще одна интерпретация дня, что сменяется вечером, а затем и ночью.

Замерев в неподвижности, Эллен пыталась расшифровать сам облик историй, даже контуры плантации обводила взглядом, а порою пыталась рассмотреть их с воздуха, вроде как аэроснимок, будто тем самым могла обнаружить в них скрытую логику.

Во многих историях речь шла о дочерях либо о женщинах, которым просто-таки необходим мужчина. Женщина встречает мужчину — и тут происходит какое-нибудь несчастье. Долго это не длится. Со всей определенностью историй про женщин было куда больше, чем историй про мужчин, в этом Эллен уже убедилась. Даже считать нет надобности. Дочь, как ни крути, так и не обретает независимое бытие. А вот отцы в мире историй занимают позицию сильную, непоколебимую. Во многих историях говорилось об отце либо о том, как он напрочь вычеркнул дочь из памяти; отсюда — нотка невыразимой грусти. Зачем незнакомец ей все это рассказывал? Женщины словно искали или ждали чего-то еще, чего-то, в сущности, неопределенного, но тем не менее иного, вроде как окончательного решения где-то в другом месте или с другим человеком — это Эллен поняла и признала сразу. Были женщины, ведомые собственным представлением о надежде. Таких Эллен не могла не уважать. Все они жили и действовали в некоем ореоле света, повиновались своим представлениям о верности чувству. Да, как правило, Эллен нравились женщины из рассказов незнакомца. Под эвкалиптом-пряхой он, помнится, засунув руки в карманы, повернулся к ней и молвил, прикрыв глаза от солнца: «У побережья штата Виктория жила жена смотрителя маяка; она пристрастилась запускать воздушных змеев. Совсем молоденькая, детей у них не было. Целыми неделями она никого, кроме мужа, не видела. Съестные припасы — муку, чай и сахар поднимали из крохотной темной лодчонки на веревке в плетеной корзине и втаскивали корзину через оконце. Муж был намного ее старше; от него, бывало, неделями слова не добьешься. Молодая женщина запускала змея со скал у основания маяка — и чувствовала себя счастливее, чем когда-либо. Однажды муж глянул вниз, накричал на нее, и она так испугалась, что упустила змея — змея, сделанного в форме горестного женского лица. Змей взвился в небо — и запутался в мачте проходящего корабля. Капитан был юн, только-только борода начала пробиваться. Это было его первое назначение…»

«Ну, и чего ты смеешься?» — Тут рассмеялся и он: в тот день незнакомец положил руку ей на бедро.

Угасая, Эллен словно истиралась, а порою этак странно росла — на целую милю; лежа в постели, она копила истории, что естественным образом вбирали в себя разные аспекты личности самого рассказчика. Он никогда не ссылался на общедоступные сведения, разве что обронил как-то раз: «эрудицию, пожалуй, переоценивают. Вообще-то все дело в хорошей памяти».

И тем не менее для того, чтобы рассказать все эти истории, незнакомцу необходимо было знать названия очень и очень многих эвкалиптов; это Эллен поняла, лишь неподвижно лежа в постели. Малли «Виктория-спрингз» выпирал сквозь южную ограду; так вот, видовое его название — эвкалипт выпяченный, Е.prominens, ежели верить рассказчику. «Есть один маленький городишко — я забыл где, — он еще славится своим шиповниковым медом и миниатюрными, темнобровыми женщинами; а замочные скважины там в форме сердечка…» Одна история следовала за другой, то теряясь среди деревьев, то вновь выныривая на свет — о эти противные деревья, от них помощи не дождешься! На Спаркл-стрит в Блэктауне (мэры дальних предместий Сиднея любят похваляться своим талантом придумывать названия!) один человек сделал татуировку всем трем своим дочерям. Одну украсил изображением цветка чертополоха, другую — розой, а старшую — миниатюрным телефончиком… Е.melanoleuca, эвкалипт черно-белый. Где-то еще один коммивояжер переквалифицировался в оптового торговца яйцами: женился на тощей мегере, которая рожала ему веснушчатых детишек и при малейшем разногласии била тарелки.

Порою получалось обойтись вообще без истории, хотя Эллен как раз предпочитала, чтобы история была. Серый эвкалипт из южных областей Квинсленда зовется «кожаной жакеткой», такие толстые у него листья. И незнакомец не преминул отметить: байкеры верхом на своих тяжеленных драндулетах — не что иное, как современный, неизбежный эквивалент средневековых конных рыцарей. Ведь байкеры тоже сгибаются под тяжестью защитного снаряжения, шлема и забрала, а ноги их упираются в стремена. Машины, которыми они управляют, срываясь с места небольшими отрядами, мощны и задрапированы в кожу и цепи; большой мотоцикл — это двойник могучего скакуна, исполненного грозной силы и пышущего жаром. Эллен собиралась было спросить про крохотный рубец под глазом у рассказчика, сиречь полюбопытствовать насчет Предыстории Шрама, ибо история там явственно прочитывалась, но незнакомец уже перешел к следующему дереву.

Сколько безмятежной неопределенности в том, чтобы вот так просеивать воспоминания! Происходит это на полубессознательном уровне, у самой поверхности бодрствования, выше которой разливается свет: девушке казалось, будто она медленно гребет себе по мелководью своей собственной внутренней реки.

Время от времени в комнату к ней заходили отец и прочие: они отбрасывали тени. Эллен испытывала что-то вроде благодарности, когда грубая, шершавая отцовская ладонь накрывала ее кисти; в соприкосновении с этой мозолистой шероховатостью девушка словно бы размягчалась еще более. В его ладони ее рука казалась крохотной пташкой.

Ближе к полудню раздался голос мистера Грота, еще более громкий, чем обычно: он возвещал победу. По всей видимости, мистеру Гроту хотелось войти прямо к ней и отпраздновать это событие. А как бы он тогда себя повел?

Эллен закрыла глаза и отвернулась к стене.

 

35

RAMELIANA

[63]

В начале 1920-х годов одного молодого француза из Лиона тесть отправил в командировку в Австралию. Француз оставил в Лионе юную жену и дочку едва ли шести месяцев от роду.

Поездка его ждала долгая и захватывающая — такое приключение раз в сто лет выпадает. Холмистые очертания Австралии в синеве южного океана манили загадочной пустотой. Молодой человек в жизни не встречал никого, кому бы довелось там побывать. На Кубе, на Таити — сколько угодно, но не в Австралии. Разве что один русский эмигрант, подвизавшийся в тренерах по теннису (с ним наш француз встречался в общих компаниях), уверял, что во время последнего сердечного приступа перед глазами его мерцал и переливался пресловутый гигантский, соломенно-желтый контур.

А теперь он сам вот-вот там окажется!

Во многих отношениях молодой человек подходил для такой поездки ну прямо-таки идеально. Сухощавый, темноглазый, с чуткими подвижными пальцами. Любопытства ему природа отпустила так много, что получился своего рода мечтатель; в придачу, подобно столь многим французам, он поразительно чувствовал deserts [64] , кристальную чистоту пустоты и все такое прочее, и ощущения свои выражал в длинных, вдохновенных монологах, тестя слегка смущавших. При всем сходстве с пустынной необжитостью Сахары и крайней малонаселенностью, Австралия, как мы уже знаем, может похвастаться довольно обширным лесным покровом, и тени в ней много — с таким-то обилием эвкалиптов, куда ни глянь, а в так называемых пустынях еще и акации растут. Не зная, чего ему ждать, молодой человек засунул в чемодан флягу и кристаллики для очистки воды.

Он попрощался с женой; та, плача, помахала ему безвольной ручонкой их заспанной дочери; тесть повторил последние наставления.

Молодому человеку надлежало сфотографировать аборигенов в естественных условиях, в частности уделяя особое внимание их кухне, обрядам инициации и брачным ритуалам, восходящим, по всей видимости, к каменному веку; и по ходу дела записать как можно больше мифов и легенд. Тесть планировал открыть на окраинах Парижа этнографический музей, где прихотливую мифологию аборигенов можно было бы слегка упорядочить и тут же продемонстрировать фрагменты их повседневной жизни — все под одной крышей.

Плавание прошло благополучно; молодой француз сошел на берег в Брисбене. И, не задержавшись, двинулся в глубь материка.

В его письмах к жене рассказывалось о зубной боли и одиночестве, и о том, как трудно отыскать настоящих аборигенов, живущих в лучших традициях каменного века. Он объяснялся жене в любви, как и подобает молодому французу, и сочинял коротенькие послания для дочурки, хотя та, конечно же, была еще слишком мала и читать, не говоря о том, чтобы писать, не научилась. Для тестя он аккуратно записал со слуха несколько легенд и мифов, в частности о том, как ворона стала черной (поначалу, оказывается, оперение ее было белым), и приложил несколько пробных набросков на предмет составления словаря аборигенов.

По прошествии примерно полугода прибыли первые фотографии: чем дальше оказывался путешественник от берега, тем меньше одежды надевали на себя аборигены, но, поскольку щеголяли они по-прежнему в юбках и брюках, для музея эти кадры не то чтобы подходили. На последующих фотографиях аборигенов вытеснили резко контрастные виды каменных выступов и ущельев, а еще — тропы, уводящие в никуда, и русла ручьев с темными птицами, и утес, расколотый надвое белым стволом эвкалипта. В следующей пачке декорации сместились еще дальше, к заштатным городишкам, добродушным барменшам и чумазым бурильщикам скважин к югу от Дарвина, что потягивали чай из помятых металлических кружек. И хотя во всей Франции не нашлось бы ничего подобного, тесть вынужден был напомнить своему агенту о порученной ему миссии, от которой зависели все надежды на предполагаемый музей.

Жена ждала — и становилась все молчаливее; дочка подросла, превратилась в долговязого подростка, она то и дело изучала в зеркале свое лицо, высматривая сходство с далеким отцом.

Что до жены, она опасалась, что по возвращении муж ее не узнает.

Первый год еще не истек, а он уже перестал слать фотографии, объясняя это тем, что путешествует по дикой местности; «бесконечная глушь, сплошной песок и деревья твердых пород», как сам он выражался. Писем ждали подолгу. А те, что приходили-таки на имя жены, написаны были на грязной бумаге и тупым карандашом. И она, и ее отец не могли взять в толк, что происходит. Казалось, молодого француза поглотила пустыня.

Но наконец — спустя более пятнадцати лет — француз написал, что возвращается домой. Багаж он послал вперед, говоря, что прибудет следом.

Во Франции испытали немалое облегчение — а уж разволновались-то как! Давно состарившийся тесть лично проследил за распаковкой чемоданов. Внутри обнаружилась фотокамера с треногой и чехлом. Старик приметил коробки с неиспользованными фотографическими пластинками и заметно помрачнел. Из других чемоданов он извлек несколько бумерангов, настоящую вумеру, рисунок на древесной коре. А еще там лежала одежда (жена унесла ее в супружескую спальню). Галстук-бабочка и тазик для бритья. Несколько книг. Все было припорошено красной пылью, что оседала на ковре крохотными пирамидками; очевидно, этих вещей давно уже никто не касался.

В преддверии прибытия мужа жена даже расхворалась несколько раз кряду — так после сильного землетрясения ощущаются толчки послабее. Пятнадцать лет ожидания тяжко на ней сказались: все это время она прожила скорее вдовой, нежели женой. А теперь вот он вернется совсем другим человеком; даже кожа его наверняка утратила памятную ей гладкость. Она снова и снова хваталась за свадебную фотографию, проверяя, как выглядит муж. То и дело придирчиво изучала себя в зеркале, примеряла туфли, старые платья.

Дочку возвращение отца тоже весьма занимало. Она хорошо училась в школе. Для нее это был совершенно чужой человек, близкий и одновременно далекий, практически лишенный зримого облика; одним словом, что-то вроде призрака.

Так они ждали — каждая по-своему.

И вновь пошли месяц за месяцем, складываясь в годы.

Спустя много лет, когда жена вся покрылась тоненькими морщинами (как будто на лицо ей набросили сетку), а дочь нашла себе работу в Брюсселе, выяснилось, что ее молодой супруг давным-давно умер в местечке близ Клонкарри. А еще обнаружилось, что она богата.

Много лет назад молодой француз свернул с проторенного пути; отказался от первоначального замысла.

В Австралии все приводило его в замешательство. Путешествуя в глубь материка, затем обратно на побережье и в города, он повсюду встречал людей, представляющих собою типы — типы непростые и неотвязные.

Куда бы молодой француз ни шел, он не расставался со словарем. Множество совершенно незнакомых ему людей принимали его в своих лачугах и палатках просто-таки с распростертыми объятиями.

В Сиднее, в мужском пансионе близ гавани, он познакомился с одним бородачом, оставившим неизгладимое впечатление. Этот человек некогда совершил в жизни ошибку — что-то, связанное с дочерью, в подробности бородач вдаваться не стал — и с тех пор не мог посмотреть себе в лицо. Более тридцати лет он успешно избегал зеркал. Он безвылазно торчал в четырех стенах и даже с дочерью встречаться отказывался, а то, чего доброго, увидит в ней нечто от самого себя. Понятно, что теперь он уже и сам не знал, как выглядит. В то время как одевался бородач всегда подчеркнуто аккуратно, лицо его превратилось в сгусток морщин и линий: при разговоре морщины двигались, точно спицы зонтика. При всей сомнительности этой его затеи она заключала в себе некую философскую заковыку, требующую к себе уважения.

Чем больше молодой француз отступал от порученной ему миссии — миссии во имя этнографического музея, — тем более хрупким и эфемерным казалось его присутствие. В фотографической светотени он видел что-то вроде химического грабежа.

То, что с ним случилось, само по себе вошло в легенду. На второй год путешествия, один-одинешенек в непролазной глуши Западного Квинсленда, он случайно ушиб ногу о торчащий обломок скалы. Камень заблестел; обнаружив другие такие же, молодой человек громко воскликнул что-то по-французски. Он просто глазам своим не верил.

Теперь на этом месте громадный серебряный рудник; освещенный ночами, он работает круглосуточно и без выходных. В те времена в Новом Свете подобные случайные открытия были еще возможны.

Безвременная смерть за несколько дней до предположительного возвращения домой тоже явилась чистой случайностью.

И все это время вдова жила со своим собственным бесценным серебряным депозитом, с фотографией мужа. На снимке размером чуть меньше ладони он стоял рядом с ее внушительным отцом в костюме из сержа… Именно тогда рассказчик отошел от дерева и повернулся к Эллен, прикрывая глаза рукой. Теперь она все вспомнила.

 

36

BAILEYANA

[65]

Взгляд ее блуждал по множеству разнообразных поверхностей комнаты, на которых много раз останавливался и прежде, но Эллен это не надоедало. Все казалось таким приглушенно-мягким, таким уютным. Ощущение истертой привычности, по-видимому, обладало немалыми успокаивающими свойствами.

И все же Эллен металась и скользила туда-сюда сквозь свет и тень, от одного конца себя к противоположному.

Она была одновременно спокойна и взвинчена; ощущала неодолимую вялость, а в следующее мгновение утрачивала покой. Наверняка для всех этих перепадов настроения и противоречивого скольжения существовал какой-нибудь солидный медицинский термин.

Хотя девушка не вставала с постели, отдохнувшей она себя не чувствовала. Она радовалась солнцу и его теплу, равно как и множеству слабых отголосков, долетающих до нее из внешнего мира; потом, лежа на подушках, внезапно представляла себе дерево — и испытывала прилив яростной ненависти к деревьям, ко всем отцовским деревьям. Чтоб глаза ее ни единой веточки с поникающими листьями цвета хаки не видели больше! Она не в силах посмотреть в лицо миру. Ну и как ей теперь прикажете жить в имении и дальше?

В таком настроении Эллен мысленно перебирала свои наряды, даже туфли примеряла. Мысленно же возвращалась в полупустые сиднейские магазины, где покупателей обслуживали, задравши нос, сухощавые женщины в черном. Порой на нее накатывал безумный порыв раздарить всю свою одежду, в том числе и то кремовое платье с белыми пуговицами, и красные туфли. Ночами девушка просыпалась, что-то рассказывая — во всяком случае, с широко открытым ртом; а в течение дня лежала в постели, не желая и словечка вымолвить. У нее поднялась температура; она угасала. Ей просто-напросто недоставало сил угасанию воспротивиться: это ведь все равно что физическое движение, медленное соскальзывание с кровати на пол, в никуда.

Она часто видела один и тот же кошмарный сон: человек, тонущий в ведре (и что бы это значило?).

Вплоть до ее болезни отец из какой-то невысказанной деликатности ни разу не вошел в ее комнату; зато теперь он просиживал в ногах дочерней постели по нескольку часов за раз. Либо просто просовывал голову в дверь, проверяя, все ли с ней в порядке.

Порою днем Эллен открывала глаза — и обнаруживала, что у кровати ее сидят сразу несколько визитеров, и все глаз с нее не сводят.

Старик доктор в полотняном пиджаке стал, можно сказать, завсегдатаем; Эллен видела, как лицо его, рассветными лучами окрашенное под мрамор, горестно глядит из пространства и времени. Считывая градусник и задавая повторяющиеся вопросы, доктор постукивал ногтем по зубам и сидел у постели с добрый час, а то и больше; Эллен, нравилось, когда он принимался мурлыкать что-то про себя.

Ха! Пытаясь развеселить дочь, отец спрашивал самым умильным голосочком: «Мужчине, небось, уж и сигаретки нельзя выкурить?» И еще раньше, чем девушка успевала кивнуть, не говоря уже о том, чтобы улыбнуться памятной улыбкой, вспыхивала спичка — с этаким глубоко геологическим отзвуком.

Между тем мистер Грот перебрался в одну из свободных комнат — вместе со своим коричневым чемоданом, шляпой и расческами. Он торчал в доме целыми днями напролет, то и дело откашливаясь. Уже почти член семьи, насчет своих прав он нимало не сомневался. А терпения ему было не занимать.

И однако ж мистер Грот начал задумываться про себя: часом, не он ли косвенный виновник этой драмы? В конце концов, правильно идентифицировать более пятисот деревьев не так просто, как кажется. (Десятки и десятки были исхищены из самых что ни на есть глухих уголков Австралии.) А по мере того, как число отмеченных галочкой названий росло, темный сгусток изменчивых, неуловимых имен приобретал запредельный вес и высоту, точно библиотека, что вот-вот опрокинется. Мистер Грот сам это чувствовал. Да, он перевалил за половину — тем грандиознее было бы его падение в глазах публики! Опять же, от его успеха или провала зависело будущее Эллен; конечно, она изнервничалась! Наверняка треволнения отразились на ее здоровье.

В последний день он, помнится, споткнулся: шествовал вместе с Холлендом по гравиевой подъездной дорожке, называл деревья направо и налево — ни дать ни взять монарх, подсчитывающий своих верноподданных, — и уже видел впереди парадную дверь, воплощающую в себе победу вместе со всеми ее ассоциациями: и собственность, и тепло, и вторжение. Наверное, в этом-то все и дело. Ибо мистер Грот сбился. На кончике языка и на устах у него уже вертелось название «гибридный жилокор», однако он на всякий случай перепроверил листья — он по сей день не знает и не ведает зачем — и совершенно правильно решил вопрос в пользу дерева, известного под пятнадцатью народными названиями, оно же. Е.dealbata, эвкалипт убеленный. Холленд видел, как близок тот был к провалу.

На кухне, жуя сухое печенье, мистер Грот полюбопытствовал, не с ним ли часом связан недуг Эллен.

— Вряд ли. Однозначного ответа нет, — резко ответил Холленд.

Так что мистер Грот ждал — и старался помочь, чем мог. Например, демонстрировал свои добрые намерения тем, что, постучавшись в дверь, вносил поднос с чаем.

Долгое пребывание в горизонтальном положении для тела ненормально; спустя какое-то время это внушает опасения. Смерть и погребение («уснуть последним сном») воспринимаются как естественное горизонтальное положение, наверняка именно поэтому нарочитая фальшь перпендикулярных смертей — таких, как повешение, распятие на кресте, сжигание на костре, — оборачивается неизгладимым потрясением.

Едва вести о затянувшейся горизонтальности Эллен разнеслись по округе, как целая процессия озабоченных сограждан потянулась в усадьбу с визитами, щедро оделяя хозяев домашним вареньем, кексами с цукатами, цветами и множеством доморощенных советов. Мало кому из гостей доводилось бывать в полутемной усадьбе прежде.

Доктор приходил каждое утро, но идентифицировать болезнь по-прежнему не мог.

Сестры Спрант не упустили шанса придирчиво осмотреть комнату Эллен, а заодно и неосвещенную гостиную, а жена мясника вздумала командовать Холлендом в кухне, пока тот не указал ей на дверь. Что до всего остального, Холленд понятия не имел, что делать. Начальница почтового отделения слала открытку за открыткой, а миссис Босс из гостиницы занесла две бутылки аделаидского портера. Кто-то еще оставил новехонький календарь: очередной эвкалипт-призрак, овцы и традиционная расшатанная ограда.

В городе Холленда только и спрашивали что про дочь. Женщины восхищались Эллен; а какие, собственно, проблемы? Им так хотелось, чтобы девушка выздоровела. Наличие в округе такой красавицы роняло благоприятный отсвет и на них.

В глазах мистера Грота женщина, не встающая с постели в течение всего дня, воплощала в себе недоразумение и загадку.

Порою они с Холлендом дежурили у постели вместе. Эллен никакого желания поговорить не выказывала и слегка отворачивалась, ежели мистер Грот предлагал какое-нибудь особенное эвкалиптовое масло, якобы способное исцелить любой недуг.

Все, что мог предложить мистер Грот, — это терпение. Тоже, к слову сказать, разновидность доброты.

Однажды утром неловкое молчание затянулось на два часа и более, а Холленд так и не показался; так что мистер Грот рассеянно взял с туалетного столика плачущую молочницу. И задумчиво покивал:

— Работа доброй старой Австрии…

Грубыми, требовательными пальцами он попыталсяповернуть ключ.

— Не надо…— шепнула Эллен.

Раздался резкий треск; мистер Грот сломал механизм завода. И Эллен разрыдалась.

С того дня угасание Эллен пошло быстрее. Никто ничего не мог поделать. Она была что ленточка, медленно плывущая от вершины к земле, где и упокоится, возможно, навсегда. В собственной слабости Эллен обретала опасную удовлетворенность.

Она теряла красоту.

Доктор уже задумывался, а не вызвать ли к страждущей одного своего выдающегося коллегу, если, конечно, тот в Америку не переехал.

Возвратилась жена мясника, на сей раз с другими женщинами, и на глазах у мистера Грота принялась убеждать Холленда отослать больную прямиком в Сидней. На это Эллен помотала головой — едва ли не яростно помотала — и закрыла глаза.

То был один из тех недугов, которым нет названия. Вернуть девушку к жизни могла только история.

 

37

APPROXIMANS

[66]

У кровати поставили стул: мужчины усаживались на него — и рассказывали свои истории.

Преимущество такого метода заключалось в том, что с пресловутого стула рассказчик мог невозбранно обшаривать взглядом крапчатое лицо Эллен, отчего в обычных обстоятельствах самые закаленные представители сильного пола принимались переминаться с ноги на ногу и лепетать что-то бессвязное.

Доктор — этому старику женская красота была уже не страшна — для начала описал девушке несколько наиболее примечательных хирургических операций из личного опыта. Казалось, он разговаривал сам с собою, а вовсе не с Эллен, так что и Эллен тоже как бы отключилась. Когда доктор ушел, Эллен встала закрыть двустворчатые окна — и едва не рухнула на пол. Обычно перед тем, как лечь снова, девушка гляделась в зеркало, а не то и по волосам расческой проводила; но сейчас она вернулась прямиком в постель и отвернулась к стене.

Местные парни — разумеется, по наущению матушек! — усаживались на стул и травили байки про охоту за свиньями да про змей неправдоподобной длины и свирепости, которых, конечно же, своими глазами видели. Преувеличения, они в рассказах очень даже к месту. Вот, например, Тревор Трейлл взялся пересказывать приключения своего двоюродного дедушки, который родился так далеко от моря, что в день, когда ему стукнуло шестнадцать, сей же миг записался в торговый флот и отправился в кругосветное путешествие. Встречать его собралась вся семья. Первое, что он сделал, когда, пошатываясь, сошел на берег — если верить семейной легенде, — это пал на колени и расцеловал свинью.

Со скромным школьным учителем вышло не лучше. Он вошел на цыпочках, почитал вслух книгу по истории Британии и спросил, продолжить ли чтение завтра, на что девушка помотала головой.

Мистер Грот уже заметил, как встрепенется, бывало, Эллен, едва новый рассказчик усядется на стул и приступит к истории; по ее позе было видно — девушка слушает. Делать нечего, придется и ему попробовать. Ежели рассказанная им история сумеет вернуть Эллен к жизни, их проблемы, уж в чем бы они ни заключались, разрешатся сами собою.

Мистер Грот пораскинул мозгами. В первом лице рассказывать всегда проще. История вроде как льется себе и льется. Кроме того, в рассказчике ощущается этакая пылкая откровенность, словно это «я» на самом-то деле обнажает некие сокровенные истины.

И в один прекрасный день, ближе к полудню, мистер Грот уселся на стул. Собрался с мыслями, поерзал немного на сиденье и начал:

— Знаю я одну историю. Про мою невесту.

Эллен встрепенулась. Складки и сгибы (подмечала девушка краем глаза) в сочетании с аккуратной, волосок к волоску, прической придавали его словам оттенок какой-то особенной прямоты.

— Я ведь однажды чуть не женился. Давненько это было, несколько лет тому назад, в Аделаиде. Звали ее Марджори.

Губки бантиком, кудряшки что проволока. Она еще питала слабость к кашемировым свитерам, уж и не знаю почему. Всегда мне заказывала привезти ей такой, ежели я в соседний штат ехал. Отец ее был государственным служащим, работал в министерстве высшего образования, если не ошибаюсь. Марджори все, бывало, подшучивала над моими эвкалиптологическими изысканиями и усы советовала отрастить. — Мистер Грот рассмеялся. — Задавака еще та! Помню, поспорил я с ней, о чем — не помню, так она мне по физиономии — хрясь!

Однако, в общем и целом, ладили мы неплохо. Несколько лет подряд встречались по нескольку раз на неделе.

В один прекрасный день она возьми да и заяви: «Мне уже под сорок. Ты мне нравишься. Но моя родня считает, мне замуж пора. Во вторник жду окончательного ответа. В противном случае придется мне подыскать кого-нибудь еще».

Вот примерно так она и сказала.

И что мне оставалось? В назначенный вторник мы договорились поужинать вместе. В китайском ресторанчике, если память меня не обманывает, на Хиндли-стрит. Потолковали мы с ней о том о сем. Вообще-то говорил в основном я. А она все на часы поглядывала, спокойно посидеть ни минутки не могла. В какой-то миг мне подумалось, она, того и гляди, из зала выскочит. Я подождал, пока до полуночи не осталось нескольких секунд, и дал ответ. Она разом успокоилась — а затем почему-то разозлилась на меня. А в следующую минуту занялась приглашениями и все такое.

Помню, как ее лицо помягчело. Так и хотелось сказать: а ведь ты ничего себе.

Эллен отвернулась от стены.

— Потом случилась забавная штука. — Мистер Грот скрестил руки на груди. — В тот момент все казалось простым, как дважды два. Это меня один парень в офисе надоумил. Мы с Марджори стали встречаться каждый день. Свадьба — дело такое, с ней хлопот не оберешься. Я повел ее в ломбард, там у них стоит такая банка, доверху полная обручальных колец.

История текла гладко, с паузами в нужных местах. Эллен лежала с открытыми глазами, уставившись в потолок.

Мистер Грот кашлянул.

— Марджори запустила руку в банку и вытащила горсть колец, прям как ириски. Мне казалось, все они одинаковые. Но она-то, похоже, знала, чего хочет. И вдруг, так и не вынув руки из банки, застыла и словно задумалась. «Нет! — Она вдруг оттолкнула от себя банку. — Хочу восемнадцать карат!» Я так и не понял, о чем она. Марджори выбежала на улицу, не оглянувшись, а я остался в магазине, с кольцами.

Эллен лежала с открытым ртом и на него не глядела.

— По-моему, это единственная история на моей памяти — больше ничего такого со мною и не случалось. — Мистер Грот потер руки.

Холленд, честно дослушав до конца, изобразил смешок.

— Восемнадцать карат? Почему не двадцать четыре?

Он уже заметил, что Эллен отвернулась к стене и застыла неподвижно.

— Думаю, ей неплохо бы отдохнуть. — Холленд поморщился. — Ты лучше ступай.

 

38

CREBRA

[67]

Красный железнокор-узколиственник; сплошные существительные, все на полном серьезе. У этого эвкалипта ствол прямой и крепкий, кора бугристая, вроде как вывороченная плугом полоса темно-серой глины засохла, а листья характерно узкие. В справочниках, однако, не описана «плакучесть» листьев (технический термин), то есть листья поникают этаким мерцающим каскадом истинной меланхолии.

Это зыбкое ощущение неизбывной грусти ничего особенного и не значило бы, но дело в том, что красный железнокор-узколиственник — один из самых распространенных на земле эвкалиптов; со всей определенностью можно утверждать, что он заполонил лесистые области Восточной Австралии вплоть до верхней оконечности Квинсленда. Видовое название возвещает об этом сразу же: по-латыни crebra означает «частый», «густо растущий».

А теперь вообразите себе, какой эффект столь широко распространенная меланхоличность производит на массовое сознание. Нужно ли говорить, что именно она читается и отражается в вытянутых лицах наших соплеменников, в удлинившихся подбородках и в словах, образуемых почти незаметными движениями губ, что зачастую фильтруют излишние эмоции. Именно она окрасила в серовато-зеленые цвета наши обыденные байки — и то, когда и как они рассказываются; и даже мифы и легенды — таковы, каковы они есть; это так же верно, как и то, что норвежцы созданы из снега и льда.

В эвкалиптах можно усмотреть ежедневное напоминание о скорбях, разделяющих отцов и дочерей, и о бесстрастном стоицизме природы (который, конечно же, вообще никакой не стоицизм), и о засухах и плавящемся асфальте городов. Каждый поникший листок наводит на мысль об очередной истории про несложившуюся судьбу, или о сухом замечании, или о шутке, от которой мухи дохнут.

Очень немногие эвкалипты — бледные, величественные красавцы, что увековечены на салфетках, почтовых марках и календарях, — искупают общее ощущение меланхолии, задаваемое Е.crebra и некоторыми другими железнокорами. Они привносят луч света на пастбище, на скалистый утес, на городской тротуар: два лососевых эвкалипта на островке безопасности между университетом и кладбищем в Мельбурне! Их всего-то и надо, что несколько штук. И они торжественно возвестят о том, что живо и распространяется дальше: о непрерывном возрождении.

А за параллелями далеко ходить не нужно. Не будет преувеличением отметить, что примечательный мужской инстинкт сто раз отмерить, зачастую ошибочно принимаемый за пессимизм, уравновешивается расцветающим оптимизмом женщин, который — ни много ни мало как сама жизнь, их вечный козырь.

Иллюстрацией в миниатюре может послужить то благоговейное почтение, что женщины питают к цветам: в тот миг, когда женщины поднимают глаза и, признавая свое природное сродство с цветами, принимают букет, почтение это достигает апогея.

 

39

CONFLUENS

[68]

На семнадцатый день Эллен по-прежнему лежала у себя в комнате. Никому так и не удалось рассказать историю, способную вернуть девушку к жизни.

Если на то пошло, история мистера Грота положение дел только ухудшила.

Что до него, он завоевал руку Эллен по всем правилам: отец дышал ему в затылок на каждом шагу. То была впечатляющая демонстрация памяти и стойкости: испытание задумывалось таким трудным, что Холленду и в голову не приходило, будто кто-то способен его выдержать. Если бы мистеру Гроту предстояло все начать с начала, он, того и гляди, пал бы на полдороге. А теперь, при виде исхода совершенно неожиданного, был слишком сбит с толку и слишком честен, чтобы протестовать.

— Сгину-ка я с глаз подальше, — промолвил он — так, чтобы слышала Эллен. И не спеша побрел туда, где ощущал себя как дома среди всего того, в чем лучше всего разбирался, — среди эвкалиптов, во всем их достопримечательном разнообразии.

А Холленд просто стоял и разглядывал костяшки пальцев, что никогда особого интереса не представляли, а вот сейчас казались крупнее обычного. Этого было достаточно, чтобы вызвать мрачный смешок, от которого разом распрямились плечи, и Эллен задумалась, чего такого забавного в ее положении.

Теперь оставалось только ждать. Время, как всегда, ответит на все вопросы, думал Холленд. Все обрабатывается временем. Только это он и мог ответить мистеру Гроту, человеку, к которому он искренне привязался и которого по меньшей мере уважал. Но при первом же слове — «Время…» — он умолк.

Ему многое хотелось сказать Эллен. Однако все так сложно, так невнятно, а ведь дочь так не похожа на него…

Эллен нравилось, когда отец занимал место на стуле. Ночью его сигарета мерцала во тьме; части дома со скрипом подлаживались под понизившуюся температуру, а Холленд снова и снова, невнятным шепотом, то и дело повторяясь, пересказывал печальную историю ее матери, ведь и та тоже угасла, постепенно изойдя бледностью.

Чем больше Эллен слушала, тем меньше она понимала отца. Она знала отца лучше, чем кто-либо другой, безусловно, — и при этом на самом-то деле совсем его не знала. А вот чужака она практически не знала — для эпитета «чужой» были все основания! — но отдавала себе отчет, что знает его лучше, чем родного отца.

Это озарение пришло к девушке, пока она лежала с открытыми глазами; а на озарение накладывался отчетливый образ, портрет с разных ракурсов, под деревьями. И все время Эллен пыталась сосредоточиться на огоньке сигареты в ночи, хотя и он тоже понемногу угасал. Когда же огонек погас окончательно, незнакомец исчез — исчез из имения, перестал быть рядом с нею. Чушь, нелепость! Девушка яростно заморгала.

И все же перед Эллен по-прежнему маячило его лицо и слышался его голос, пусть ей, возможно, и хотелось навсегда прогнать этого человека. Увидеть его снова девушка не надеялась. И никого больше видеть не хотела.

Бледная и отстраненная, она все глубже утопала в простынях и подушках, а ее крапинки, своего рода наркотики, что дурманяще отпечатывались в сознании мужчин и сковывали им язык, — эти легендарные крапинки ныне проступили на первый план и словно бы дисгармонировали и с лицом, и даже с остальными частями тела, такими, как шея и плавно сужающиеся руки; казалось, пятен слишком много и они чересчур темны.

Женщины из города и окрестных имений видели: отец все делает не так; он сам не знает, что происходит. И слишком уж он полагается на доктора, который только о жидкостях и думает. Но ежели кто-то нашептывал, что давно пора перевезти Эллен в ближайший мало-мальски пристойный городок либо за горы в Сидней, Эллен, глядя в стену, решительно качала головой.

— Не поеду.

На памяти Холленда таким необычным недугом дочка его в жизни не страдала. А впрочем, недуг ли это? Так, например, больную ни разу не вырвало. Ежели то болезнь, то скорее болезнь сонная или полусонная. День за днем Эллен лежала более-менее неподвижно и роняла слово-другое от силы. А гости заходите себе в комнату, присаживайтесь, травите себе байки, добро пожаловать! Несколько таких россказней выслушал и Холленд, а когда обернулся и увидел, что дочь заснула, так даже улыбнулся: надо же, какой разочарованный, прямо-таки разобиженный сон!

Холленд распахнул двустворчатые окна спальни, ведущие на веранду.

И какое-то время постоял там; обычно-то он глядел на Эллен и говорил с нею.

На полпути к первому загону росло знакомое дерево — со своими «плакучими» замашками, и меланхолическим подрагиванием поникших листьев, и налетом загрубелой железнокорости оно словно покорно ждало худшего — чтобы все наконец закончилось, — вроде как гиена в Африке.

Эллен приподняла голову, посмотрела на отца — и тоже ощутила на себе гипнотический взгляд дерева.

— Тебе не лучше? — обернулся Холленд. — Вот и славно, — подвел он итог прежде, чем девушка успела ответить.

И картинно порылся в карманах старого темного пальто в поисках спичек; Эллен так и подмывало подсказать, что коробок уже у него в руке.

— Мистер Грот все еще здесь, знаешь ли, — проговорил Холленд наконец. — Он считает, уезжать ему незачем, ну вот просто-таки ни одной причины он не видит. Терпеливый парень, методичный, — Отец выпустил струйку дыма. — Будь у нас лишние деньги, мы бы его в садовники наняли. Где-где, а в мире эвкалиптов он как дома.

В любое другое время Эллен, пожалуй, не сдержала бы смеха.

— Не может же он бить здесь баклуши до скончания века, — добавил отец.

В последовавшем молчании Холленд почуял приближение чего-то нового: вроде как замедление и слияние воедино, едва ли не отметающие общую неловкость. Мир его дочери — маленькая небесно-голубая комнатка — жил в равновесии с паркообразным расположением деревьев и колыханием травы. Эллен почти чувствовала то же самое. Как бы то ни было, ощущение это, скорее всего, медленно разливалось от нее самой. По крайней мере, смутное представление девушки о себе убыло, ее сопротивление схлынуло — словно вода, растекающаяся во всех направлениях по заливному лугу. Невозможно же провести в постели остаток жизни, не говоря уже о том, что лучшие годы!

Позже, когда отец внес на подносе чай и пошел затворить двери на веранду, Эллен заговорила:

— Завтра утром я первым делом повидаюсь с мистером Гротом; так ему и скажи.

Девушка отвернулась к стене и обняла ладонями обе теплые груди. Так глубоко изумлялась она непоколебимому отцу, что даже вообразить не могла, как с ним говорить — чего ему сказать-то? В своем старом пальто он выглядел похудевшим, это она заметила — что лишний раз иллюстрировало его упрямство. А в следующий миг Эллен почувствовала жалость к нему, к ее отцу, жалость к непробиваемому упрямцу — так она и закрыла глаза в темноте.

— Тебе, небось, любопытно…

Эллен подумалось, что она спит и видит сон.

Если она откроет глаза, голос, чего доброго, исчезнет.

Голос явился из ниоткуда, без предупреждения, без чего бы то ни было, даже без традиционного «Добрый вечер».

— Ты спишь?

Глаза ее были открыты, но смотрела она по-прежнему в стену. Голос звучал совсем рядом. Теперь Эллен улавливала все до боли знакомые хрипловатые, чуть смазанные интонации.

Подумать только, он просто-напросто взял да и вошел, будто к себе домой! Изумление ощущалось как нечто физическое, как захлестнувшая волна. Где его носило? И почему? Ему вообще нельзя к ней приближаться! А он — тут как тут, в глухую полночь!

Молодой человек вошел со стороны веранды.

Эллен хотелось, чтобы он убрался вон; ей хотелось, чтобы он остался.

Уже на грани того, чтобы произнести это вслух и отослать его восвояси, девушка чуть подвинулась, но повернуться — не повернулась.

— Зачем ты здесь?

Хотя было темно, углы комнаты лучами сходились к нему, а сам он выказывал впечатляющее хладнокровие — первое, что требуется от офицерского состава.

— Сейчас лампу включу, — сказала Эллен.

Если он улыбается, она и впрямь его выставит. Просто она никогда еще не видела его вне солнечного света и деревьев, в своей комнате.

Однако все это разом позабылось, едва вспыхнувший свет озарил ночного гостя: в старой кожаной куртке, подобающе бледный, он протягивал ей жалкий букетик из веток с желтыми почками, наломанных с одного из деревьев. Воистину наглядная иллюстрация названия «эвкалипт»: репродуктивные органы «надежно защищены».

— Красивые, — молвила Эллен. — Такие милые. И какая разница, ежели сорваны они с меланхоличного дерева в двух шагах от дома, с эвкалипта густорастущего, Е.crebra. В ее руке цветы слились с нею воедино, перетекая внутрь и наружу; Эллен ощущала сокрытую в тепле твердость, и ее собственные теплые округлости обрели некое смутное назначение.

Он стоял и смотрел; а между тем загадочное ощущение превосходства накатило на сидящую в постели девушку — накатило и тут же отхлынуло, точно краткое напоминание.

Эллен провела рукой по лицу и задумалась, как она выглядит.

— Ужас какой, — промолвила она и скользнула под одеяла.

Теперь, когда он вернулся — он здесь, в ее комнате; голова его возвышается над нею и склоняется к ней! — Эллен уже приготовилась было слушать его голос, но почти тотчас же вляпалась в тающую кляксу безнадежности, напоминающую о ее положении: ведь в соседних комнатах ждут терпеливый отец и мистер Грот. Завтрашнее утро уже не за горами, а тогда — всему конец.

— Мне нужно кое-что рассказать тебе. Сперва — цветы, а теперь вот одна из его историй; как будто байки его способны хоть что-то изменить. Эллен чуть отвернулась к стене. Ну, что он такого скажет? Сделать-то он ничего не сделал! Мистер Грот свершил куда больше. Собственно, свершил все, что требовалось (если верить отцу). Мистер Грот в своем роде — человек весьма примечательный. Слишком поздно.

— Подвинься, — шепнул гость.

Проигнорировав «стул для рассказчиков», поставленный у постели специально ради такого случая, он сбросил ботинки и вытянулся рядом с девушкой.

— Смысла нет… — медленно проговорила Эллен.

Какое-то мгновение незнакомец созерцал точку на противоположной стене. Когда так поступал ее отец, казалось, он выбирает, куда бы повесить один из своих сельскохозяйственных календарей.

— Самые важные события моей жизни, — начал он, — происходили в парках, садах, в редколесье…

Вот взять истории, что незнакомец рассказывал ей в разных концах имения, — все это время Эллен полагала, что выдуманы они прямо тут же, на месте, ради нее, чем и объяснялся ее исполненный любопытства, собственнический интерес. Ни одна из историй не основывалась на традиционном: «Я то, я се», что все сводится к «Я есмь». А теперь, когда необходимо рассказать Историю с большой буквы, историю, способную ее спасти — ну, хоть как-нибудь, ведь сейчас это уже невозможно! — этот человек взял да и ударился в личные воспоминания, подобно всем прочим. Что толку? Она обречена. По всей видимости, незнакомец понятия не имеет о ее бедственном положении.

С другой стороны, может, история ответит хотя бы на некоторые из множества вопросов о нем самом, что девушке не терпелось задать все это время.

Кроме того, история позволит ей оторваться от подушки и теплой постели и рассмотреть его лицо под нужным углом, увидеть, как двигается его челюсть, пока тот тщательно подбирает слова: вот так же отец ее рассеянно жует бифштекс, особенно в последнее время. Девушке вдруг захотелось дернуть гостя за нос или хотя бы за ухо. В уголках его глаз и губ пролегли симпатичные морщинки. А подбородок какой-то чрезмерно сильный, как будто встарь от чьего-то кулака пострадал.

Как выяснилось, незнакомец, которому в кои-то веки предстояло самому попасть в центр повествования, тоже отлично понимал всю невыигрышность подобного положения и, воспользовавшись вступительной фразой как пояснением или расшифровкой, продолжил, избегая настырного «я». Он как ни в чем не бывало рассказывал про некоего человека, что вырос при неуживчивом отчиме, потому что мать его — она, между прочим, брала призы на скачках — сбежала с очередным любовником, американским инженером, занятым на строительстве плотин в Юго-Восточной Азии. Впрочем, Эллен отлично видела: эта история на самом деле про него самого и потому сулит некоторую надежду.

Отчим хромал: неудачно с лошади навернулся. На самом деле нога была кривой, как молодой эвкалипт. Что не мешало ему плавать всю зиму напролет; вот почему он предпочел поселиться в промозглом многоквартирном доме за Бонди.

Отчим, слегка глуховатый, не был счастлив в жизни и то и дело отыгрывался на мальчике: колотил его почем зря, пока они жили у моря. Отчим весь в черном, с прозрачными водянистыми глазами, с костылем или с тростью — прямо отчим из сказки, продолжал рассказывать незнакомец, вытянувшийся рядом с девушкой.

Вот так мальчик рос себе, невзирая на затрещины да окрики, в неугасающем слепяще белом свете Бонди. Неудивительно, что он увлекся ботаникой: спокойной, упорядоченной, зеленой такой; больше тишины и спокойствия сулила разве что надежная, стабильная геология.

Однажды к отчиму вселилась женщина, и мальчику сказали, что больше его не потерпят. Утра дожидаться он не стал. И вскорости после того бросил занятия.

Он так долго пробыл вдали от Сиднея, что друзья уже решили: небось, умер. Несколько раз он и сам задавался вопросом, а жив ли он. Он начал со стран попроще, над экватором, однако под конец добрался и до самых непростых, ниже экватора. Многое он видел впервые — и многое не увидит более никогда. С ним столько всего произошло, чего в противном случае вовеки не случилось бы. Именно на это он и надеялся: он жаждал опыта. Считал, что опыт формирует структуру. Но слишком уж обдуманно, слишком взвешенно. Да, безусловно, так. Взять, скажем, путешествие на поезде: вот вам жизнь, горизонтально поделенная на проносящуюся мимо последовательность интервалов, что размечены, к слову сказать, серыми железнокорами либо сальными деревьями, срубленными на севере Нового Южного Уэльса. Дважды юноша терялся в лесах: на Борнео и где-то в Польше. Он видел, как на свет родился слон; в тиковом лесу дело было. В ботаническом саду Кью он возил тележку. А ты знаешь, что в Кью всего-то навсего два эвкалипта? А потом еще участливая женушка мирового специалиста по орхидеям: с шарфиком на голове…

При этих словах незнакомец, вытянувшийся рядом с нею, нахмурился и опустил взгляд.

— Жизнь у юноши была богатая и многообразная…

Вообще-то Эллен представляла себе опыт совсем иначе; опыт как таковой ее не интересовал. Но, как всегда, его ровный голос, то нарастающий, то затихающий, оказывал успокаивающее действие; на этом она и сосредоточилась.

Спустя сколько-то лет наш герой возвратился в Сидней.

На второй день, оказавшись в Бонди, он спас тонущего человека, рассказывал гость. Самому спасителю тоже несладко пришлось. Бедняга лежал на песке обессиленный, подле спасенного: тот был с ног до головы опутан водорослями, лицо — синее. Собралась небольшая толпа.

Эллен внимательно слушала, мысленно представляя себе знакомый пляж; вот только это все ее не спасет, нет.

Спасенный, мистер Лонсдейл, был человеком мирным и кротким, продолжал незнакомец. «Да, верно, не следовало мне туда заплывать…», — соглашался он, сплевывая морскую воду. Было ему под семьдесят; как ни странно, даже часы на руке уцелели. «Не хочу вас стеснять…»

У мистера Лонсдейла была небольшая фирма; задав спасителю вопрос-другой, он уже на следующий день пригласил молодого человека на свою фабрику в Редферн. На протяжении многих лет фабрика производила буквы и цифры всевозможных размеров и расцветок из высокопрочной пластмассы. Все это использовалось в витринах, в салонах подержанных автомобилей, в детских садах. А еще выпускались разнообразные указатели и таблички, типа «Входите» или «Одностороннее движение». В тот первый день гостю продемонстрировали набор пластмассовых призывов и наставлений в духе: «ТЬМА, ТРЕПЕЩИ!» — небольшой заказ, уже готовый к отправке в церкви Фиджи. Однако пыльный офис и производство как таковое, еще помнившие ковровые туфли, наводили на мысль о том, что мистер Лонсдейл давно впал в уныние; так оно и оказалось, ибо, поводив молодого человека по фабрике, он предложил ему работу.

Обстоятельства породили безоговорочное доверие. Как если бы эти двое слегка запутались друг у друга в ногах. Тот, что постарше, вечно тонул. Но семьи, способной его спасти, у бедняги не случилось. Щеки у него были впалые, очень приметные. Друзья частенько ездили вместе на скачки в Роузхилл или в Рандвик. Они понимали друг друга с полуслова, даже в разговорах надобности не было.

С самых первых дней новый компаньон увидел способ расширить ассортимент фирмы: будущее воплощал в себе алюминий. Его легкость и прочность, его нейтральность: нечто, способное менять форму.

Здесь рассказчик умолк.

В любое другое время при слове «алюминий» Эллен тотчас же и задремала бы — не она ли засыпала под рассказы всех прочих мужчин, занимавших место у ее кровати? Однако сейчас она лежала неподвижно, сна — ни в одном глазу. Она ждала продолжения. Глядела прямо перед собою; словно девушка принадлежала ему, незнакомец как бы невзначай забрался под одеяло и нащупал одну из ее миниатюрных ладошек, прикрывающих грудь.

— Ой! — Так отреагировала она. — Да ты замерз.

Мужчина, лежащий рядом с нею, походил на ледяную глыбу с руками.

Незнакомец чего-то ждал, держа ее пальцы; девушка чувствовала, как ее тепло одерживает верх над его холодом. Такие мысли стремительно проносились в голове у Эллен; красота вновь прихлынула к ее лицу.

В результате экспериментов с технологиями травления и тестирования разных шрифтов часть производственных мощностей перевели на новый материал, алюминий, продолжал рассказчик, по-прежнему не отпуская руку Эллен; вскорости потекли заказы на такие штуки, как номера мест для спортивных стадионов и концертных залов. Однако перспективы дальнейшего роста подразумевали скорее области идентификации и классификации. С повышением роли высшего образования и увеличением свободного времени совпал всплеск интереса к фактам — просто-таки одержимость фактами. Ежели за явлением не закреплено имени, мы чувствуем себя неуютно. Предмет почитай что и не существует до тех пор, пока не обзаведется именем, хотя бы приблизительным.

Странновато, не правда ли (продолжал рассказчик), что наш герой, все инстинкты которого склонялись к карьере естествоиспытателя — на то же указывали и его изучение ботаники, и годы, проведенные в различных лесах ив Кью, — что такой человек взял да и стал миссионером, проповедующим чудеса алюминия! Однако ж одно пригодилось другому. Таблички с названиями, выгравированными на бесцветной алюминиевой основе, прекрасно ведут себя под открытым небом: хорошо читаются и гораздо дешевле бронзы.

Ботанический сад Сиднея сразу проникся новой идеей: сегодня таблички с видовыми названиями, белое на коричневом, в любую погоду красуются у подножия практически всех кустов и деревьев. Очень скоро возник постоянный спрос в садах и других штатов; затем последовали зоопарки и национальные парки. Мистер Лонсдейл, что, бывало, все подшучивал над этой инородной субстанцией на своей фабрике, естественно, очень радовался. Хороший был человек, очень хороший; Эллен чувствовала, как собеседник вновь закивал.

Тут девушка услышала нечто похожее на отцовские шаги у двери и поспешно бросила взгляд на, строго говоря, незнакомца, лежащего рядом с нею. Но тот либо ничего не услышал, либо ему было все равно он продолжал рассказывать все тем же ровным голосом — или даже заговорил громче, если на то пошло. Мысли Эллен то и дело обращались к двери, так что из дальнейшего она восприняла далеко не все.

В один прекрасный день поступил крупный заказ от нового клиента из западной области Нового Южного Уэльса, рассказывал молодой человек. Когда же партия была готова, наш герой решил доставить груз собственноручно. Любопытно ж познакомиться с новым покупателем! А это означало, что придется поехать туда и заночевать.

— Ты любишь поезда? — Он стиснул руку девушки, завладевая ее вниманием. — Они так усыпляют! Должно быть, когда тебе читают в постели, чувствуешь то же самое. Верно, все дело в шпалах.

— Как бы то ни было, — вернулся к истории незнакомец, по-прежнему не понижая голоса, — наш случайный предприниматель уютно расположился в вагоне — вагон, к слову сказать, снаружи был украшен гофрированной алюминиевой полосой. В багажном отделении надежно пристроили деревянный ящик, битком набитый маленькими алюминиевыми табличками с надписями: целый мир, заключенный в слова и плоский металл и для вящей надежности обернутый в газету. Поезд стронулся с места, а молодой человек вновь достал заказ и пробежался глазами по длинному списку названий, выведенных корявым почерком скотовода, одни — прописными буквами, другие — строчными; более пятисот имен в общем и целом. Путешественник знал, что вид у него усталый и неопрятный, — но ему было плевать.

Когда он открыл глаза, напротив сидели две женщины, обе седые, и во все глаза пялились на него. В старомодных креповых платьях они смахивали на парочку ведьм; молодой человек предложил им яблоко, сыр и печенье; те все съели, ничего ему не оставив.

— Сестры Спрант, — прошептала Эллен рассеянно.

Поезд уже приближался к станции, когда старшая из женщин похлопала соседа по колену.

— В имении на окраине нашего города живет с отцом юная девушка — такой красавицы в целом свете не сыщешь.

— Отец носит на шее ключ от ее спальни, словно тюремщик какой, — подхватила вторая.

— Начни от реки, — посоветовала старшая из сестер, — а к дому не подходи. Она где-то среди деревьев бродит.

И больше он этих старух не видел.

На железнодорожной платформе молодой человек был слишком занят, распоряжаясь насчет перевозки тяжелого ящика, чтобы размышлять о чьих бы то ни было дочках, пусть даже раскрасавицах. Доставка, похоже, займет больше времени, нежели он рассчитывал. Наш герой уже задумывался про себя, а не зря ли он все это затеял.

У ворот имения он столкнулся с выбегающим наружу китайцем, тот вежливо кивнул. Хозяин дома ждал у дверей и радостно поздоровался с гостем.

— Мы вместе распаковали таблички на веранде.

И даже тогда Эллен в состоянии была думать только об отце с мистером Гротом в коридоре и о безысходной безнадежности собственного положения — даже при том, что незнакомец лежал с нею рядом и держал ее за руку.

— Помню, ты чай принесла, и вид у тебя был такой разнесчастный. Я бы даже сказал, рассерженный; может, поэтому твой отец меня и не представил. Кроме того, мы же возились с металлическими табличками: сверяли названия по отпечатанному мною списку.

Вот теперь Эллен уставилась на него во все глаза, затем перевела взгляд на дверь, затем снова на собеседника. Она резко села, одеяло соскользнуло, обнажая плечо — ту ее часть, что заведомо ровная и гладкая.

Ну и стоило ему мотаться по всему свету? Никого прекраснее он в жизни не видел!

Молодой человек погладил ее по щеке.

— Ты разве не слышала, что я только что сказал?

Непринужденно, по-хозяйски, даже не потрудившись понизить голос до шепота, он обнял девушку за талию.

— Ни одной ошибки не нашлось.

Эллен по-прежнему не знала, что сказать. А главное, она вновь осознала, до чего им легко и просто вместе. За его ладонью она ощущала скрытую силу; он был исполнен решимости.

Ему пришлось повторить еще раз:

— Все деревья названы правильно, все до единого. Сложное задание, но выполнимое. И вот он я. Могу перебросить тебя через плечо и утащить в лес, или что-нибудь в этом роде, и никто мне слова не скажет.

Он еще много чего наговорил. Им предстояло вместе все решить и вместе уехать. Эвкалипт сливающийся, Е.confluens.

Эллен молчала. Отец расхаживал по другую сторону двери. А незадолго до того она слышала, как он объясняется с мистером Гротом.

Выйдя на веранду, он окинул взглядом смутные силуэты, темнеющие на фоне неба — полукруглые, вроде птичьего пера; лишь некоторые экземпляры из множества видов деревьев, описанных под разными названиями. А что, рост не приостанавливается даже ночью? Лес — это язык, это накопленные годы.

Где-то в стороне города негромко тявкнула собака.

За его спиной слышно было, как Эллен, одеваясь, напевает себе под нос. Ему было интересно: он чувствовал, что его история начинается с начала.