Есть два полушария — Большее и Меньшее. Первое, то, что выше, все состоит из высоких прямоугольников и стекла, земной поверхности и искристого блеска Андромеды, второе, с его океанами жары и джунглей, — неиссякаемый источник сырья.

Одно — перенасыщено, второе — разреженно.

Все, что только можно себе вообразить, тянется или со скрипом влечется к югу по кривой, заполняя пустоты — к добру или к худу. Антиподы неизменно глядят вверх (затеняя глаза рукой): многоцветная проволока, туго перевитая, заключает в себе энергию магнитного поля. Мошки летят на пламя: не наш ли это случай? Центр тяжести лежит в Северном, или Верхнем, полушарии — с его музеями и переизбытком законов и слов. Для вящей сохранности.

Есть два полушария, левое и правое. В левом, точно насекомые, кишмя кишат слова и уравнения, это — полушарие двигателей и Армстронгов; поспешишь — людей насмешишь. А его напарник — это карта маний, обрывочных фраз, ритмов, образов, хвала Господу. Разделяющая их линия, как и следовало ожидать, смазана. Левое полушарие создало прямой угол, правому ведомо золотое сечение. Всякая палка — о трех концах.

Хлоп-хлоп глазами.

Правое полушарие отвечает за память на лица и флаги.

Черт, для большинства город Нью-Йорк стал истинно религиозным переживанием! Неизменно прозаичный Джеральд Уайтхед решил, что голова кружится от громоздящихся повсюду вокруг прямоугольников. Весь первый день туристы провели на ногах, и теперь у них ныли шеи: стеклянные поверхности словно кренились то туда, то сюда, отраженные облака кружились в водовороте и медленно сползали по наклонной вниз, создавая иллюзию, будто ноги на земле толком не стоят. Пока австралийцы не притерпелись, им приходилось то и дело по-быстрому проверять, в перпендикулярном ли они положении.

— Оп-паньки! Ха-ха! — Все внезапно схватились за руки.

Кэддок, все еще прихрамывавший — подарочек на память от Эквадора! — налетел на паркометр. Ударившись тем самым местом, где всего больнее.

Забавно, что левое, или логическое, полушарие отвечает за резкий рывок руки вверх в порыве эмоций. Человек — марионетка национализма.

Туристы шли по Уолл-стрит, жевали сэндвичи с ветчиной, а Гэрри — хот-дог. Воздевши правую руку в немецком приветствии высших мира сего. Вздернув подбородки, прислушиваясь к комментариям, австралийцы заняли собою весь тротуар.

— Вы только гляньте! Фантастика! — указал Гэрри.

Однако здесь пешеходы неслись как угорелые. Узкие дорожки по краю, зарезервированные для инвалидов или просто тех, кто устал, практически пустовали. В числе бегунов наблюдался порою и президент компании в темном костюме — рысил себе с ланча или мчался сломя голову на важную встречу; были здесь и банкиры, и брокеры, темные лошадки и операторы, экономисты-аналитики, и неизбежные программисты с ассистентами «на буксире», и тьма тьмущая комиссионеров и наемных консультантов — все как один после яблочного пирога. Даже пушечное мясо — мальчики-почтальоны, курьеры, клерки-молодожены — неслись вместе со всеми, пусть и трусцой.

— Жопу подвинь!

— С дороги, кому сказано!

Группе пришлось чуть ли не в дренажную трубу втиснуться. Как того и следовало ожидать, прямо у них на глазах какой-то седовласый маклер в рубашке «хэтуэй» и при незаменимых запонках споткнулся и упал прямо на собственные часы, обронив «Паркер 51» и семейную фотку. Саша шагнула было помочь ему подняться, но он грубо оттолкнул протянутую руку.

— Ну и проваливай! — прошипела она. Как вы с нами, так и мы с вами.

Сумасшедший день на Уолл-стрит. Полицейский велел проходить, не задерживаться. Ну, дело понятное — они ж туристы! Рядом дожидалась еще одна группа — японцы.

Белые облака над головой монетками падали в узкую щель синевы: треугольные, на удивление четкие. Чья-то незримая рука то и дело стирала их загадочным образом, точно поправки на графиках товарооборота. Ландшафт в обрамлении крыш был подписан в правом нижнем углу — «Steinway» (реклама роялей). В другом месте без остановки крутился ролик новостей, сжирая одному Господу ведомо сколько киловатт. «ДАЕШЬ СВОБОДНОЕ ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСТВО!» — требовали на экране. Да, и еще — мощнейший самолет американской нации захвачен какой-то занюханной азиатской страной с коммунистическим режимом.

— Фантастика! — Гэрри вытянул шею, чтобы лучше видеть, а чужая рука между тем незаметно вытащила у него бумажник.

И над всем — грохот перфораторов. Одни только перфораторы умудрялись заглушать смешанный шум телетайпов, телеграфов, стрекочущих ксероксов, лязгающих кареток тысяч и тысяч электрических пишущих машинок. Нью-Йорк: какое удачное имя! Подобно легендарному кораблю аргонавтов, каждая его часть постепенно менялась, так что для жителей город непрерывно обновлялся — а название и общая концепция оставались прежними. Сносили и отдельные «коробки», и целые кварталы. Вот почему город строился из легких материалов. Маленькие музеи на перекрестках хранили память о том, как выглядел прежде тот или иной район.

Упоительное ощущение! Австралийцы чувствовали себя дома — и вместе с тем не дома. После Эквадора Джеральд вновь отступил в тень, а Гэрри, Дуг Каткарт и Хофманн выдвинулись на первый план.

— Хэлло! — Дуг неторопливо заступил дорогу прохожему. — Мы ищем Эмпайр-стейт-билдинг.

Дуг всю жизнь мечтал увидеть небоскреб своими глазами.

— Ничем не могу помочь. Я из Австралии.

— Эгей! — воскликнул Дуг. Так ведь и они оттуда же! Вот это совпадение!

Но прохожий, не сбавляя шага, уже исчез. Песочного цвета волосы, загорелая шея…

— Может, в ООН работает? — догадался Кэддок.

Следующий сощурил и без того узкие глаза, огляделся и предположил, что Эмпайр-стейт-билдинг снесли.

— А разве нет? — Впрочем, он тут же добавил, что сам нездешний, из Мельбурна.

Да город битком набит австралийцами, включая целую команду лучников! Тут тебе и экспортеры с массивными запонками и торчащими во все стороны авторучками, и газетчики, и дипломаты — да-да, а еще сиднейские художники пытаются прорваться в абстрактный экспрессионизм, и какой-то черномазый приехал за лицензией на производство и продажу в США трещоток и бумерангов. А не далее как на той неделе в «Уолдорфе» обосновались премьер-министр и его клика.

— Готов поспорить на пару долларов, что он здесь, — шепнул Гэрри Шейле.

Та смущенно заморгала.

— Кто, прошу прошения?..

— Как же, как же, высокий, смуглый красавец… Ну, тот пьянчуга — ты знаешь, о ком я. Да шучу я, Шейлочка, шучу. Нормальный он парень.

Глаза ее расширились, она закусила губу.

Пока Каткарты упорно разыскивали хоть одного американца (а повстречали двух дам из Ларгз-Бей, Южная Австралия), слово взял Кэддок. Эмпайр-стейт-билдинг отнюдь не является самым высоким зданием мира. Есть какое-то новое здание, повыше. Он назвал точные цифры. Все покивали, но что это меняет? — австралийцам все равно не терпелось поглядеть на Эмпайр-стейт. Пока Кэддок вещал — темные очки, темный костюм, — щедрые американцы бросали центы в его протянутую ладонь.

В правой руке статуя Свободы держит факел. В факеле помещается двенадцать человек. Сперва поднимаешься по лестнице внутри лучевой артерии. Высота самой руки — сорок два фута. Незыблемость антропометрических данных подорвал некто Л. К.: человеку под силу всунуть голову и даже, возможно, плечи в ноздри статуи. Нос (греческий) — пяти футов в длину. Расстояние между глаз — около трех футов, вы только представьте себе: целый ярд в поперечнике. Кен Хофманн мог бы в подробностях рассказать о ее зубах. В академических сферах про объем ее груди стыдливо молчат, ну да вы и сами догадаетесь. Büstenhalter ей со всей очевидностью необходим. А вообразите себе только размеры ее (…)! В общем и целом статуя весит четыреста пятьдесят тысяч фунтов. Медь использована в трехстах секциях.

— Сегодня эта штуковина целое состояние стоит, — сообщил Хофманн, вспоминая Лондонскую биржу металлов. От сандалий до самого кончика пламени — сто пятьдесят два фута. Сущее безумие; притом прескучное.

А в факеле помещается всего-то двенадцать человек.

— Ничего, я подожду здесь, — успокоила Вайолет. Она скрестила руки на груди. — Еще ступенькой выше, и меня стошнит.

— Вай-олет! — рассмеялась Саша; она-то веселилась от души.

Сейчас австралийцы находились в полой голове. Все направились выше, внутрь руки; а Вайолет оперлась тонким локтем о бортик. Шаги и болтовня эхом отзывались позади нее и затихали в отдалении. Пустота расширилась — стала состоянием души. Далеко внизу переливалось и мерцало глубокое море; на его фоне — красный танкер; над водой и туманом поднимался Манхэттен, как скопище далеких могил.

Она не то уловила, не то почувствовала за спиною какое-то движение. Вайолет обернулась — на талию ее легла рука, такая опытная и знающая.

— Я подумал, лучше видом понаслаждаюсь. — Хофманн глядел мимо нее. — Чего доброго, упустил чего-нибудь.

— Маловероятно.

— Ну-с, и что же мы тут видим?

— Вот — корабль. Вот — Нью-Йорк. А вот это — чайки.

По-прежнему глядя мимо нее, Хофманн улыбнулся.

— Ясненько.

И крепче сжал ее талию.

— Эти небоскребы изрядно смахивают на моляры. Вы не находите?

Вайолет, как всегда в таких ситуациях, поискала сигареты.

— Вечно я забываю, что вы — дантист.

Она рассмеялась. Вывернулась — но настырная рука удержала ее за локоть. Притянула ближе.

— Не пора ли вам наверх, к своей маленькой женушке? — небрежно бросила Вайолет.

Хофманн не ответил. Первый раз промахнувшись, на второй нашел ее губы. Навалился всей тяжестью. Вайолет, притиснутая к парапету, «сломалась»: спина тонкая, гибкая. Вторая его рука неспешно двинулась дальше — время и место позволяли; нащупала грудь. Густой туман одевал город.

— Что вы себе позволяете! — отшутилась Вайолет. Голос шел откуда-то из глубины горла.

А почему бы ей?.. Порою легкомыслие мужчин отпугивает.

Но, оглянувшись через плечо, Хофманн продолжал наседать: словно докапывался все глубже. Надавил со всей силой, плоть к плоти. Она вскрикнула.

— Что?

— Все хорошо, — пробормотала она. Его колено приглашающе ткнулось ей в ноги; ноги послушно раздвинулись. Либерийский нефтяной танкер исчез из виду.

Дальше — больше; Хофманн нашептывал разные слова — ей, конечно, ей, ведь никого другого рядом не было; непристойности, ругательства.

Ну что ж, у Вайолет губы тугие, панцирь — крепкий.

Она с силой отпихнула Хофманна назад; на секунду тот беспомощно заморгал. Несколько раз провел языком по зубам. Дантисту, стало быть, не понравилось.

— Довольно, не увлекайся, — отрезала Вайолет.

Не спуская с него глаз.

— Беги-ка наверх, к женушке, — напомнила она. — Та небось заждалась.

Ее маникюр идеально сочетался с насмешливыми солнцезащитными очками.

Неотрывно глядя на нее, Хофманн потеребил лацканы — словно именно они контролировали мимику.

— Что-то долго они не спускаются, — сдержанно заметил он.

— Немногословная натура, — откомментировала Вайолет. — Ну, хоть что-то.

Она коротко рассмеялась; Вайолет умела быть суровой к себе самой.

Губы Хофманна сложились в тонкую решительную складку, по-прежнему бесцветную; лицо превратилось в картонную маску.

Теперь уже Хофманн, искоса наблюдая за ней, еле заметно улыбался.

— Слишком много на себя берешь, — фыркнула Вайолет, защищаясь, теряя почву под ногами. — Тоже мне, умник выискался. — Она пошарила в сумочке, ища сигареты. Жалкое зрелище!

— Кой в чем я разбираюсь, — ухмыльнулся Хофманн.

— Говорите, говорите!

Но Хофманн прав. Вайолет нашла сигарету, горестно закурила, словно его здесь не было. А затем вновь оглядела сверху встающий над водой Манхэттен, арену бесчисленных битв (уж эти молодые актрисы!), и ей стало еще хуже. Впервые Вайолет заулыбалась. Чуть не плача.

А Хофманн смотрел вниз, упершись локтями в парапет. Она протянула руку, погладила его по плечу.

Остальные уже возвращались; путешественники спускались вниз по ступеням. Вот-вот выплеснутся на широкую смотровую площадку.

— А я всегда это говорил, — твердил Гэрри, — голова у женщины пустым-пуста. Ничегошеньки внутри нет. Мы только что своими глазами в этом убедились.

— Ха! Скажете тоже! — запротестовала Луиза.

— Я ему по яйцам врежу, — пообещала Саша. — Сам небось не Родосский мыслитель.

— Чему вы смеетесь? — Она глядела на Норта из тьмы — в резкий солнечный свет. Для Кэддока тесный проем оказался препятствием не из простых.

Саша указала на Вайолет и Кена Хофманна: два четких силуэта на фоне неба; Кен, протянув руку, дает прикурить. Прямо как на картине; и смотрятся очень по-нью-йоркски.

— Так все же, что вас сподвигло на это путешествие? — полюбопытствовала Вайолет.

Хофманн зажег сигарету: вот вам и ответ. Подразумевающий случайность.

Саша держала Норта под локоть.

— Какой чудесный снимок! Прямо как в сигаретной рекламе. Про что же там было-то?

— У меня нет телевизора, — напомнил ей Норт, но послушно уставился на пресловутую пару.

— «Стайвесант», — предположила Гвен.

— Точно!

«Междунарооодный паспорт…

В мир удовольствий…»

— Вайолет снималась в одном из этих роликов, — доверчиво поведала Саша. — А вы разве не знали?

— Ну, всем понравилось? — обернулась Вайолет. — Как там вид?

Джеральд хохотал. Лицо его словно расплылось вширь от горизонтальных морщинок, а голова подпрыгивала вверх-вниз. Неестественный какой-то смех.

— Там наверху кто-то написал: «ОЗЗИ, ДОМОЙ!» Представляете?

— Вот уж не ожидал, — нахмурился Дуг.

— Все это до того бессмысленно, — прошептал Борелли Луизе. Он уже отвернулся от моря и Манхэттена внизу. — Что-то мы такое странное делаем. Вам не кажется? Ездим в места вроде этого только затем, чтобы…

Вот она, тщета бытия — забрались на головокружительную высоту и лазаем внутри медной головы вверх-вниз… Море — как грязное зеркало. Но Борелли был не из тех, кто долго предается отчаянию; по лицу видно, что мысли его уже приняли иной поворот.

— Вперед, к новому приключению! — воскликнула Саша. И пихнула локтем Вайолет.

А Луиза обернулась к Борелли.

Бесперебойную работу бачка обеспечивают: поплавковая камера, плечо рычага и стержень-толкатель, два клапана, входное-выходное отверстие и три-четыре шплинта из мягкой стали. А еще — сливная цепочка и проволока, с помощью которой она крепится к спусковому механизму; цепочки обычно снабжаются гладким фаллическим деревянным набалдашником или металлической скобкой. Современные бачки — сейчас они правильно называются ватерклозеты — обзавелись хромированным толкателем, что ходит внутри цилиндра: революционное эстетическое усовершенствование! Когда спускаешь, на дне бачка открывается отверстие, высвобождая водяной поток. Поплавок (шарик) повисает в пустоте и тем самым открывает клапан, впуская внутрь новую порцию воды. Поднимаясь вместе с уровнем воды, поплавок постепенно возвращается к горизонтальному положению и наконец отключает воду: ревущий поток сменяется бульканьем, шипением, слабым тонким посвистом — и тишина. Бачок снова готов к действию. Размером с грейпфрут, не больше, поплавки изначально штамповались из обесцвеченной меди; предполагалось, что таким износу нет. Но не раз и не два случалось — особенно в последнее время, главным образом в отелях Венгрии, Латинской Америки и Нидерландов и в конце манхэттенских улиц, — что медный поплавок приходил в негодность. Менеджер, вызванный зачастую в глубокой ночи, мог лишь продемонстрировать ручной метод наполнения бачка: довольно, чтобы свести концы с концами. Встаньте на сиденье; приподнимите крышку бачка; потяните вверх медный поплавок, воспроизводя знакомые булькающие звуки, пока тот не окажется в горизонтальном положении. В Южной Италии и в некоторых городах России «менеджеры» приносят пластиковое ведерко с водой — и считают свою миссию выполненной. В слаборазвитых странах с большим притоком туристов порою отрываются цепочки. Десятки деревянных и пластиковых стульчаков трескаются под ежечасным напором. Даже в недавно построенных гостиницах кнопки спуска имеют привычку застревать. От постоянного использования цилиндр выходит из строя. Истираются клапаны. После целого дня блужданий по базарам и бесконечному музейному паркету так раздражает возвращаться к протекающему или «шепчущему» бачку. Вызываешь менеджера. А сколько гладких, низко посаженных пластиковых бачков прожжены сигаретами — обезображены пятнами цвета человеческих экскрементов? Эффективность туалета от того, возможно, и не страдает, менеджера вызывать нет смысла, но пятна оскорбляют взгляд — как зримое свидетельство людского потока, как густой запах статистики, подобно завалявшимся в комоде булавкам для волос или скользкому обмылку в ванной.

Иные живописные страны, богатые белокаменными постройками и пейзанами в черном, принимают более двенадцати миллионов туристов в год. «Более» — иными словами, двадцать четыре миллиона рук, двадцать четыре миллиона каблуков протирают коридоры, двенадцать миллионов испражнений, регулярных и нерегулярных, с которыми надо что-то делать. Набор клапанов, медных поплавков и самодельных цепочек, стульчаки и проржавевшие, но совершенно необходимые шплинты нуждаются в ремонте, денно и нощно, без перерыва, не говоря уже о загрузке канализационной системы, едва ли не с превышением просчитанного диаметра подземных коммуникаций. А куда ж девается все это дерьмо — вес его и масса?

Кармазинные цветочки на коврах в холлах и на лестницах сминаются под каблуком; ступени соборов истираются в середине; перила шлифуются, полируются до блеска и со временем расшатываются; двенадцать миллионов ладоней скользят по ним, многие — с золотыми и сапфировыми перстнями. На следующий год народу понаедет еще больше. Субподрядчики в таких центрах срывают хороший куш на проверке лифтовых кабелей. Постоянно заменяются трамплины для прыжков в воду над бассейнами, спинки стульев в столовой, подушки и матрасы (измятые множеством сплетенных гладких тел — они ж на отдыхе!), шариковые ручки регистраторов — тысячи и тысячи! — и телефонные шнуры, истрепанные праздными пальцами. Вальяжно упертые локти истирают скатерти, на вертикальной стенке стойки регистрации за один-единственный сезон колени североамериканцев, немцев и новозеландцев способны протереть лак по форме сердечка. Постоянной подгонки и постоянной замены требует та коленчатая пневматическая штуковина, что постоянно закрывает стеклянные двери. Даже зеркала выходят из строя — от такого количества загорелых, нетерпеливых лиц.

Дести бумаги и прямоугольных регистрационных карточек импортируются, чтобы справиться с… как бы получше сказать-то? — с нашествием. Тонны карточек, мили и мили карточек; то же справедливо и о чернилах для шариковых ручек. Не говоря уже о нефтепродуктах (снова иностранная валюта) и дополнительных киловаттах электроэнергии; значит, где-то далеко шахтеры-угольщики отрабатывают под землей внеочередные смены. А туристу еще и кушать подавай, как любому другому. Отчего цены на продукты питания неминуемо поползут вверх. 23,4 процента скоропортящихся продуктов, доставленных в Манхэттен наземным транспортом, съедается туристами; говорят, что на другом острове, в Венеции, расход еще больше — процентов восемьдесят.

— Одному Богу ведомо, зачем мы выбрали эту дыру — нет-нет, я серьезно, — комментировал Джеральд; ну да он и не скрывал своей неприязни к перфораторам Нового Света. Его реальность — это гранит, каррарский мрамор, бронза и дуб: постоянство, этот осадок религии и истории; а в Старом Свете все это зримо, все это — неотъемлемая часть целого. Пока Джеральд говорил, через всю улицу легла конусообразная тень желтой стрелы подъемного крана — и прочертила ковер, точно чертежный циркуль с крутящимся железным шаром на конце.

Регистраторы за стойкой носили жесткие желтые шляпы. Стулья и ковер были покрыты тонким слоем демонтажной пыли. Но откуда бы о том знать самонадеянному турагенту за несколько океанов отсюда? В последнее десятилетие гостиница задыхалась от наплыва посетителей: этот добрый старый фаворит чартерных туров, семинаров и торговых конференций. Ковры и даже половицы под ними совсем истерлись; уборщица и несколько «белых воротничков» дружно тянули и толкали одно из подъемных окон, тщетно пытаясь его открыть. Негритянка пылесосила в углу; на глазах у миссис Каткарт старый мощный «Гувер» испустил дух: его затухающий вой напомнил человеческий вздох. В лучшие времена этот лифт был самым скоростным лифтом Запада; о чем и ныне сообщала медная табличка. Теперь, разукрашенный зеркалами в отпечатках пальцев и рекламками бистро, «Ротари интернешнл» и дюжины местных музеев и парикмахерских, он повисал не иначе как на резинотросах — ездил не спеша, устало, подмигивая цветными лампочками в самый неподходящий момент. После целого дня прогулок или ожидания туристы, естественно, нервничали. Дуг, например, делался болезненно-раздражителен, если слишком долго обходился без душа. Под душ хотелось всем; всем не терпелось поудобнее вытянуть ноги. Входя в номер, Хофманн уже предвкушающее пролистывал свежий «Таймс».

Во всех номерах торцевую стену заменяло тонированное стекло; можно было подойти вплотную, посмотреть вниз, оглядеть ландшафт — сплошь рвущиеся вверх вертикали; фрагмент столицы. Тут и там отдельные секции постепенно заменялись, точно в детском конструкторе. Жемчужный свет, преломляясь в нефтехимикатах, смягчал острые края, одаривал пастельные каньоны пафосом высокой коммерческой драмы и ощущением еще больших — если такое вообще реально! — возможностей. О, эти сложности и градации! На переливы неоновых реклам можно было глазеть часами. В номерах 104 и 109 — у Шейлы и у Хофманна — в ванне обнаружились гладкие обмылки, а Джеральд Уайтхед нашел на подушке волосы.

В номере у Борелли из-под кровати торчал носок «флоршаймовского» ботинка. Борелли отступил назад: в Нью-Йорке возможно всякое! Потыкал тростью; убедился, что ботинок пустой. Присел на край кровати. Такого рода «обломки бытия» всегда повергали его в уныние. Он перевернул находку. Прежде ботинок принадлежал американцу: высокому, крепко сбитому, чуть припадающему на левую ногу. Ботинок был правым. Национализм и стиль обуви — близнецы-братья: американский мужчина предпочитает подошвы, выступающие по периметру, — они создают впечатление или иллюзию плоскостопного, благонамеренного усердия. За океаном английский полуботинок с его рифленым язычком и экстравагантными дырочками шнуровки — изящная и вместе с тем кричащая антитеза спокойной английской архитектуры, зеленых лужаек и сдержанной речевой манеры. Стиль обуви и национализм идут бок о бок. Американцы охотно покупают классические плащи «Берберри», но в идеологически чуждый полуботинок — ни ногой.

— У меня туалету хана, — сообщил он вслух. И воззвал в коридоре: — У кого-нибудь вода есть?

— Мы тут по соседству с вами, — выглянула за дверь Луиза. — Он ведь может пользоваться нашим, правда. Кен?

Кен, примостившийся у окна, вроде бы кивнул, но обернуться — не обернулся.

Было в гостинице нечто, с лихвой искупающее все прочие неудобства, о чем и домой написать не грех. Вместо гидеоновских Библий каждый номер снабжался мощным телескопом. Шестнадцатидюймовые японские рефракторные модели, далеко не из дешевых, крепились на цепи к подоконникам. Постояльцы имели возможность беспрепятственно изучать привычки и обличье местных жителей в непосредственной близости. Конгресс упорно отвергал все поправки на этот счет: использование мощного телескопа являлось конституционным правом каждого индивидуума.

Быстро освоив прибор, члены группы сосредоточились каждый на своих предпочтениях. Все как один намертво прилепились к окну; порою даже двери закрыть забывали. Хофманн и Гэрри Атлас с чуть разных углов рассматривали глубокий вырез платиновой блондинки, что слонялась внизу; потом Хофманн переключился на коричневый многоквартирный дом в соседнем квартале — сомнительный район, что и говорить! — и, медленно панорамируя этаж за этажом, обнаружил там, между пожарной лестницей и сломанной водосточной трубой, четвертое окно по счету… там в кухне мальчишка-почтальон устроился на коленях у домохозяйки. Дебелая бабища поглаживала мальчишку по голове. Ух ты, а теперь вот она…

— Что у тебя там такое? — по обыкновению своему любопытствовала Луиза. — Дай-ка глянуть.

— Ничего.

Окно вдруг выросло до гигантских размеров, все как на ладони: и зубы этой женщины, и вздымающаяся грудь — ишь нашептывает что-то на ухо бедному мальчугану, жадно подавшись вперед, а у того уж и челюсть отвисла, и глаза остекленели. Домохозяйка на минуточку вышла; Хофманн перебрался к другому окну, словно она могла его видеть. На ней была одна только комбинашка. Она выпрямилась — и снова села, взяв мальчишку на колени…

Даже Кэддок устроился у окна: он давал указания Гвен, а та наводила фокус и описывала, что видит. Она начинала любую фразу с: «А вон американец шнурок завязывает… американец с коробками вызывает такси…» — так, как будто сами они были местными. И Кэддок, проводя языком по синеватым губам, кивал, и кивал, и делал потрясные снимки — это уж всенепременно. «Урбанистические зарисовки», или «Большой город», или «Американцы играют». Гэрри между тем переключился на полисмена и не сдержал ухмылки, когда многократно увеличенный красный указательный палец внезапно нырнул в ноздрю и поковырялся там, переключая гримасы, — словно затягивал гайку внутри головы.

Гэрри пошарил вокруг в поисках баночки «Будвайзера» и буркнул себе под нос:

— Грязный ублюдок…

— Дай посмотреть, — требовала Луиза у Хофманна в пятый раз.

— Секундочку.

— Я пойду в соседний номер!

Что еще видел Гэрри в течение последующего часа или около того? Что видели Каткарты? Чернокожий водитель за рулем открытого спортивного автомобиля ждет у светофора, почесывает в паху; седовласый вертолетчик весь вспотел, проводит языком по нижней губе, сажая машину на крышу небоскреба; горничная вся в черном и при передничке вышла на фешенебельный балкон и выплеснула оранжевое содержимое аквариума; пожарники во дворе за станцией играют в покер; балетный класс; парень в клетчатой рубашке упражняется с пистолетом на крыше своего пентхауса — прямо в «яблочко» бьет; слепой нищий покинул свой угол, засел в закусочной и развернул «Уолл-стрит джорнал».

Джеральд провел время не без пользы. К вящему своему удивлению, он то и дело наталкивался на закопченных кариатид, дощечки с названиями и народные орнаменты вперемежку с антаблементами и архитравами особняков из бурого песчаника: все то, что с улицы обычно не видно — или с трудом различимо.

— Что-то тут не так, — нахмурился Борелли в своем окне. — Куда ни гляну, всякий раз вижу женщину, гм, надевающую лифчик. Куда ни гляну!.. Вон пожалуйста, еще одна — в гостиничном окне; прошу любить и жаловать! Красивая, между прочим. Наверное, мне не следует пялиться. Вы встаньте на мое место, — обернулся он к Луизе.

Луиза, непроизвольно коснувшись шеи, смеясь, встретила его взгляд.

— Чего вам бояться-то?

— Надо думать, этот номер как-то странно расположен.

Из каждого номера открывается свой вид; у каждого номера — свой угол зрения.

— Дайте посмотреть; держу пари, со мной такого не случится.

Шелковая юбка легла на джинсовую ткань.

— А вот то, как оно приподнимается — с помощью этих лифчиков, — это обычная практика?

— Ну, мне ют приходится, — отозвалась Луиза, не то чтобы впрямую отвечая на вопрос. И приникла к телескопу.

Ммм; Борелли надолго задумался.

— Вам это не идет, — объявил он, меняя тему. — Совсем не идет.

В ушах ее поблескивали золотые серьги; волосы забраны назад; кожа бледная; на челе разлита печаль.

— Что — не идет? О чем вы?

И поспешно вернулась к телескопу, где скорее слушала, чем говорила.

— Ну, смотреть в эту штуковину. Вам не идет. Не надо вам этого делать.

Но Луиза уже кое-что заметила. Телескоп развернулся почти вертикально.

— А не наша ли Шейла это в парке? Похоже, и впрямь она.

В других номерах ее тоже узнали — и навели резкость. Из каждого номера открывался один и тот же вид, но под разным углом. Пестрый шарф Шейлы и встревоженное выражение лица словно вибрировали, трепетали на ветру. Она почти бежала.

— Она сумочку не взяла, — отметила Луиза.

В номере 105 Саша развернулась навстречу Норту: тот не спеша вошел в открытую дверь. Постучав, разумеется.

— Ой, мы чего в Гарлеме видели — супружескую пару ограбили прямо у нас на глазах!

— Ох, боже, — посетовал Норт, — а я-то всего-навсего хотел показать вам белок: в парке их целое семейство.

— С удовольствием посмотрю! Покажите скорее!

— С каких это пор ты без ума от белочек? — тихо осведомилась Вайолет.

Саша взяла Норта под руку.

— Показывайте белок!

Зоолог с легкостью нашел нужное дерево и шагнул в сторону.

— Ну вот, пожалуйста.

Пока Вайолет наводила резкость, на передний план выехал конь-тяжеловоз Центрального парка, вороной и пузатый; заслонил собою дерево; задрал хвост, испражнился, нагадил, насрал. Вайолет фыркнула в нос: вполне в ее духе; умереть — не встать.

— Какая ты грубая! — Саша оттолкнула ее в сторону.

И заодно с прочими сосредоточила внимание на Шейле.

Внизу Шейла, в своих английских туфельках, сошла с тропы и теперь брела по траве. Дойдя до рощицы, она замялась было, словно передумав. Постояла целую минуту, озираясь по сторонам. А затем преодолела оставшееся расстояние до дерева — несколько шагов, никак не больше. Рядом никого не было. В своем номере, выслеживая белок со своего ракурса — под острым углом, — она углядела справа по периметру знакомую фигуру. Навела резкость: мужчина, спиной к ней, сосредоточенно вырезал что-то на стволе. «ПРИЕЗЖАЙТЕ…» Шейла узнала Фрэнка Хэммерсли — по плечам и шее.

А теперь вокруг — ни души, одно только дерево. Задача Хэммерсли завершена: послание, глубоко врезанное, сочащееся соком, дописано.

ПРИЕЗЖАЙТЕ ПОСМОТРЕТЬ АВСТРАЛИЮ

Послание будет манить и звать на протяжении многих лет. Остальные у себя в номерах прочли — и рассмеялись. Шейла, прикрыв глаза рукой, поглядела вверх, на гостиницу — словно услышала. Гэрри поспешно помахал рукой, но она, конечно же, не могла этого видеть. Шейла отошла, посидела немного на скамейке. Женщина без сумочки выглядит так заброшенно!

— Милая она, — объявила Саша. — Мне Шейла ужасно нравится. А вам?

— Я с ней едва ли словом перемолвился, — признался Норт. — Сдается мне, мы ее совсем не знаем.

— Чокнутая она малость, — отозвалась Вайолет. — Никак не могу ее раскусить. Да и лень, признаться.

Оставаясь на наблюдательных пунктах, австралийцы пронаблюдали несколько дорожных происшествий и «время коктейлей», пока не стемнело, а когда сошлись вместе на ужин, просто-таки бурлили сравнениями, анекдотами и противоречивыми мнениями (точками зрения). Для Дуга все это было старо как мир; он красноречиво погладил висящий на шее бинокль:

— Ха, между прочим, я этим вот уж целую вечность развлекаюсь. Поняли теперь, о чем я?

Миссис Каткарт мудро покивала в знак подтверждения. Дуг всегда изъяснялся весомо.

Сами не зная почему, все были особенно предупредительны к Шейле; настолько, что она вполне могла почувствовать неладное. Приподнятое настроение и дружеское участие — несомненные преимущества групповых туров. Теперь одна только Луиза оказалась не у дел. На протяжении всего разговора она скребла край тарелки. Сидя прямо напротив нее, Джеймс Борелли, отвернувшись (похоже, нарочно), прислушивался к Хофманну и Вайолет Хоппер: они смеялись и перемигивались. На нее он так ни разу и не взглянул. Луиза слушала. Вот теперь он пытается убедить народ, будто телескоп изобрел некий Джиованни Борелли из Пизы; на сей раз Джеральд, не Кэддок, подкреплял рассказ фактами. А виды были столь многочисленны и разнообразны, что группа засела у окон с самого утра, наблюдая ритуалы пробуждения большого города, и большинство предпочли провести в номере весь день.

Солнце проникло сквозь высокие окна и омыло им колени. Было тепло и отрадно; перед туристами открывался мир.

Около десяти интерес сместился к улице внизу. Там бурно спорили автоинспектор в погонах и наглый юнец в лейтенантской форме. Видно было, как на шее у первого набухают мышцы, а у второго на щеке пульсирует легкий тик: говорят, такого рода видовые сигналы — это химическая реакция. Все телескопы замерли: на сцене появился Хофманн, случайный зевака, гладко выбритый, слегка заинтересованный; все телескопы синхронно описали медленную дугу — Хофманн отправился (как он сообщил Луизе) в Музей современного искусства, на большую обзорную выставку абстрактной «полосатой» живописи, собранной со всех уголков мира; такого он ни за что не пропустит. Прямой как штык, одна рука — в заднем кармане. Черт, да он сошел бы за процветающего американца — юриста, например. Оставшись в номере одна, Луиза проводила его глазами, улыбаясь краем губ — но иначе, чем Вайолет Хоппер в нескольких окнах от нее, — голова его непроизвольно дергалась в сторону каждой хорошенькой женщины, а таких встречалось немало.

Вот так Луиза и стала очевидцем предурацкого происшествия. Хофманн вышел в солнечный свет на открытое место, в обрамлении железной ограды, украшенной остриями в виде наконечников стрел. О дальнейшем поведал «Пост»: американский флаг сорвался с алюминиевого шеста и, подхваченный мощными потоками воздуха, затрепетал, заскользил вниз — и в двадцати кварталах от прежнего места обрушился на одинокого австралийского пешехода (Кеннет Хофманн, дантист, проживает в Сиднее), накрыв его словно сачком. Этот флаг, прежде украшавший собою патриотично настроенную корпорацию — или, может, небоскреб, — был раз этак в пять больше обычного; сшитый из искусственного шелка, весил он тем не менее целую тонну. Хофманна сбило с ног. Телескопы тут же увеличили сиюминутное великолепие — переливающиеся звезды и полосы. Все произошло так неожиданно, что кое-кто не сдержал смеха — и лишь с запозданием осознал, что бедняга, чего доброго, задохнется или пострадает под этакой тяжестью. Первой вскрикнула Луиза. Борьба вторглась прямо в номера.

Вокруг пострадавшего уже собралась небольшая толпа, но никто и пальцем не пошевельнул.

— Да вытащите его! Почему никто не чешется?

— Чего только люди не выкинут, лишь бы оказаться в центре внимания, — буркнула себе под нос Вайолет.

Хофманну пришлось сражаться с чудищем в одиночку.

Монстр уступил; сперва из-под складок ткани появилась голова Хофманна — он растерянно моргал, — затем торс. Хофманн встал, кое-как отряхнулся.

— Да с ним все о'кей. Очки разбил, вот и все, — сообщила Вайолет. — А забавно он смотрится без очков.

Толпа подступила ближе.

— Это чё, кино снимают? — выкрикнул какой-то прохожий.

— Слышь, ты чего это вытворяешь-то?

— Вот-вот! Ну и что ты пытаешься доказать?

Хофманн достал из-за отворота носовой платок, чтобы перевязать очки. Посмотрел на флаг сверху вниз.

Желтый грузовик сбавил скорость, припарковался вторым рядом. Наружу выпрыгнули трое парней в заляпанных грязью сапогах.

— Ну ладно, ты, юморист! Да кто ты вообще такой? Убирай-ка флаг с дороги.

Изумленный Хофманн указал вверх, на небо. В телескоп было видно, как шевелятся его губы.

— С дороги убери, говорят.

— Да это ж киношку снимают, — пояснил кто-то.

К тому времени вокруг Кена Хофманна собралась целая толпа — неровным кругом. Рассмотреть его в телескоп становилось все труднее. Из полудюжины кэддоковских «эктахромных» кадров Хофманн обнаружился только на одном — и то лишь локоть да затылок.

— Его заставляют подобрать флаг, — сообщила Вайолет.

Для одного — задача непосильная; Хофманн загреб сколько смог — но ткань потекла из рук, словно обезумевшая жидкость, а все остальное заходило ходуном, захлопало на ветру. Какой-то нетерпеливый американец толкнул его в спину. Хофманн упал — в прямом смысле слова выпал из поля зрения. Подоспели полицейские машины: сирены, мигалки, люди в синем…

В путешествиях без неприятностей не обойтись: новый опыт, как говорится.

— Не будь вас здесь, ничего подобного не произошло бы, — заметил Борелли, констатируя очевидное — причем этак подчеркнуто.

— Представляете, меня еще спросили, откуда я! — рассмеялся Хофманн. — «Черт, еще один», дескать. Тут-то меня едва не линчевали.

— Мы все видели! Просто слов нет от возмущения!

Шейла обернулась к Луизе.

— А вы разве не испугались? Я бы на вашем месте ужасно перетрусила.

— Вот ему, должно быть, и впрямь было страшно, — отозвалась Луиза.

— В Нью-Йорке и не такое бывает.

— Перед глазами прям полосы пошли, — сухо признался Хофманн.

— И еще звезды, не так ли? — подхватил Кэддок, недослышав.

Вайолет открыла рот и закатила глаза. Насмешив тем самым Луизу.

— А вы где были в разгар нашей маленькой драмы? — полюбопытствовал Борелли у Норта.

— Моя подружка потащила меня аж в Бронкский зоопарк. Я сопротивлялся и отбивался, сколько сил достало.

— Ну спасибочки! — отвернулась Саша. — А еще уверяли, будто отлично провели время!

— Чистая правда, — заверил Норт, подождал, пока девушка сменит гнев на милость. И потрепал ее по колену.

— А мне казалось, вы отреклись от животного мира, — вмешался Джеральд, раскачиваясь на каблуках. — Мне казалось, вы говорили — ведь это были вы, правда? — что переключились на науку. Что, уже разочаровались? Не удивляюсь. Ну да неважно. Мы друг друга поняли. Очередная победа гуманитарных дисциплин. А как сам зоопарк, ничего себе?

Филип Норт глядел на Джеральда, беспомощно моргая. Он чувствовал: Саша глаз с него не спускает.

— О да. С Бронксом все в полном порядке.

— Да полно вам, — парировала Саша. — Кенгуру были просто ужас что такое: изъеденные молью бедолаги. Да вы сами так сказали.

— Меня запросто могли убить, — пожал плечами Хофманн. — Просто животные какие-то, одно слово.

— Ага, надейтесь, как же, — отрезала Вайолет.

Луиза вновь рассмеялась — непривычно резким смехом.

Этот эпизод изрядно оживил их день. Он выделялся — яркий, угловатый — на фоне повседневности; таким он и останется на годы и годы. Мимолетная паника на будущее. А поскольку в некотором смысле в нем участвовали все, согруппники словно сплотились вокруг него, разукрасили его новыми подробностями, присвоили себе. Инцидент как бы суммирован ощущение чужестранности и в то же время их удаленность от местных событий. Вот он каков, заграничный опыт!

Если на то пошло, теперь, когда австралийцы попривыкли к своей гостинице, как глаза привыкают к темноте, она стала для туристов настоящим «центром тяжести». Перед их взором мелькали движения масс, вестники и силы. В декорированных банкетных залах проводились торговые конференции поставщиков гусеничных тракторов, Федерации производителей пластмассовых ведерок, а также собрания Американской ассоциации частных детективов. Высоко на крыше, во вращающемся ресторане, ежегодный сбор устроил Британский гусеничный клуб: и плевать он хотел с высоты на упадок гостиничного сервиса! На двадцать третьем этаже индийский дипломат давал мастер-классы по игре на ситаре. Землисто-бледные сморщенные призраки в темных углах холла и баров на самом-то деле сбежали со Всемирного симпозиума спелеологов. Во внеурочные часы отовсюду доносились вопли и пение. А между тем (как выяснилось благодаря случайности — Борелли обошел гостиницу кругом) разбиралось на части целое гостиничное крыло — и сдавалось на условиях почасовой оплаты объединению альпинистских клубов. Вот, значит, откуда это неумолчное позвякивание, точно кубики льда в бокале мартини: десятки стальных крюков вбивались в перпендикулярную стену; десятки скалолазов повисали и раскачивались на ветру. Да, это был центр — гудящий улей, иначе и не скажешь. Ночами высокая коробка лучилась и переливалась огнями. В лифте женщин приветствовали участники конвенций с пластиковыми именными табличками на лацканах и разнообразные запыхавшиеся типы; приветствовали весьма учтиво, надо отдать им должное. Какой-то комми средних лет с усталым взглядом даже снял шляпу перед Сашей с Вайолет; девицы дерзко фыркнули: «Отвали!»

Рекомендуются:

1. Собачья выставка.

2. Музей полиции. Восточная 20-я улица (бейсбольные биты с закрепленными подковами и т. д. Наглядная иллюстрация криминального потенциала проблемной молодежи).

3. Институт брака.

4. «Униформа: психология неформальности»; выставка в музее Метрополитен.

5. Коллекция редких атласов сердечно-сосудистой системы; библиотека Моргана.

6. Прогулка по Бруклинскому мосту!

7. Выставка межконтинентальных баллистических ракет; фойе IBM-центра, Пятая авеню.

Институт брака. Сохраненный в первозданном виде фрагмент буколического леса в графстве Вестчестер, близ деревеньки с белыми заборами и аккуратными пешеходными переходами (Плезантвилль). С серебристых ветвей облетали листья и рассыпались, словно конфетти, по всей округе: ярко-алые и желто-коричневые; были здесь и нехоженые тропы, и тернистые куши, и неожиданные топкие болотца, и крохотные ручейки, словно струящиеся слезы. Пронизанные светом стволы застыли в неподвижности, точно ноги терпеливых мужчин. Здешние угодья — в самый раз для брака: идиллические, завораживающе плодородные. Над головой с криками пролетела пара гусей. Чудо, да и только!

Институт представлял собою крепость. Издалека она напоминала свадебный торт — благодаря изобилию лепнины, лилейно-белым занавескам и колоннадам (возможно, архитектурный дизайн был выбран неслучайно). Но хотя в основе своей твердыня оставалась незыблемой, на поверхности наблюдались следы разрушения, причем не только по причине климата, как чешуйки ржавчины; сказывались тут и время, и птичий помет. Вокруг здания высился забор из колючей проволоки. Подойдя ближе, австралийцы заметили веревку для сушки белья; через забор переговаривались две женщины. У толстухи волосы были перехвачены шарфом; подруга ее щеголяла в фартуке. Тропа пролегала совсем рядом; опять-таки, возможно, что и преднамеренно. Ибо когда посетители приблизились на расстояние нескольких ярдов, те, что шли впереди, внезапно указали пальцем: женщины оказались на удивление правдоподобными манекенами, безупречно расположенными и раскрашенными, — сочетанием дерева и пластмассы. Саша протянула руку и потрепала кукольные ресницы одной из кумушек; Кэддок инстинктивно схватился за фотоаппарат.

Все еще обсуждая искусно сделанные манекены, австралийцы дошли до входа в институт. Рядом с калиткой обнаружился небольшой загон; внутри в смертельной схватке сошлись два северных оленя — рога металлически лязгали с хронометрической регулярностью; слышалось шумное фырканье, напрягались мускулистые ляжки, от разгоряченных тел валил пар; кусочки рогов то и дело отлетали в воздух. Туристы завороженно наблюдали.

— За самку дерутся, — откашлялся Норт. — Пойдемте.

Но от его слов интерес группы лишь распалился. Все прильнули к забору.

— Хочу посмотреть, кто победит! — воскликнула Саша. И обернулась к Норту.

— Они так весь день напролет могут биться. Процесс такой. Один неминуемо должен проиграть. Чего доброго, даже погибнуть.

— Выживает сильнейший, — пояснил Гэрри.

— «Происхождение видов», — туманно добавил Кэддок.

— Идиоты треклятые эти мужики! — буркнула Вайолет. — Одни проблемы от них. Вы только гляньте на придурков!

Норт со смехом толкнул калитку.

— Мы выйдем, драка будет еще в самом разгаре, помяните мое слово.

Следуя за Нортом, согруппники оглянулись на сцепившихся, всхрапывающих самцов.

— Эх, вот кабы из-за меня кто-нибудь подрался! — прошептала Саша. — Шейла, а вы что скажете? Например, на мечах!

— Ну, наверное. — Она робко оглянулась на Сашу. — Только чтобы никто не пострадал.

— Опыт подсказывает, что без пострадавших не обходится, — вклинилась в разговор Вайолет. — Впрочем, это мое личное мнение.

Кэддоки были уже у двери, раскланивались и расшаркивались с директором института, американкой — рыжей девицей сорока с чем-то лет, разодетой в бахромчатую мини-юбочку, белую ковбойскую шляпу-стетсон, и при лассо. В низком декольте колыхалась веснушчатая желеобразная грудь; коленки отливали синевой.

— О, хэл-лоу, — просияла она. — Добро пожа-а-ловать в институт.

Мужчинам пришлось протискиваться мимо нее.

— Хэлло, — кивнул Дуг. Жена решительно потащила его дальше.

— А это еще зачем? — Гэрри указал на лассо.

— Проходите, не задерживайтесь, пожалуйста.

Группу оставили дожидаться в холле, украшенном композициями из сухих цветов, что встретили полное одобрение в глазах миссис Каткарт. Из соседнего зала доносилось уютное гудение домашнего пылесоса. На стене висела вышивка по канве на новоанглийский лад, оправленная в рамочку: «ДОМ, МИЛЫЙ ДОМ».

— Ага, тут у нас и мальчики, и девочки, я вижу. Незамужние-неженатики есть?

Шейла непроизвольно подняла руку.

— Ну и на черта ей занадобилось эту канитель разводить? — прошептала Вайолет.

Луиза подняла руку. Луиза, обычно такая послушная и кроткая.

— О, вот я как раз без мужа.

— Мне страшно жаль, — посочувствовала экскурсовод. — Мне так жаль это слышать.

— Да нет, он всего лишь ушел полюбоваться абстрактной живописью. Этот вид современного искусства его всегда занимал. Я-то не возражаю, — улыбнулась Луиза.

— А где старина Борелли? — не подумав, брякнул Гэрри. Все уже привыкли видеть их вдвоем, поглощенных беседой.

— Он не верит в институты. Говорит, ему это неинтересно. Я звала его с нами, но он подался куда-то еще.

Гул пылесоса сменила приглушенная запись органной музыки. Словно в церкви аудиторию «разогревали».

Все выжидательно глядели на рыжую американку. Та подбоченилась: ни дать ни взять хищная птица.

— Ладно, о'кей, не буду болтать попусту. Оно все равно что ворчать да пилить: кошмар, да и только. Так, чего доброго, и хорошего мужчину отпугнешь. — Фразы перемежались легкими, обрывистыми смешками. — Я составлю вам компанию, идет? Думаю, так для всех лучше будет. Правда, денек выдался роскошный?

Как всегда, Джеральд Уайтхед держался с краю и похрустывал покрасневшими костяшками пальцев — костяшками явно холостяцкими. И в Институт брака, и в Америку как таковую Джеральд потащился заодно с прочими; умыв руки, так сказать. Америка была не его идеей, а Институт брака символизировал худшие ее крайности. Сам он предпочел бы находиться где-нибудь еще. Например, в Вене; или, скажем, в мощеной Флоренции; в Европе, где часы показывают римское время. Европа приглашала к размышлению; он позволял себе неспешно дрейфовать по течению, особняком от всех.

Джеральд поднял было руку сдвинуть очки на нос, как вдруг — фью-ю-ють! — с шорохом взлетела и упала петля, задергалась, закрутилась на запястье, точно метательное кольцо; и не успел тот толком понять, что происходит, не успел и пальцем пошевелить, как его потащило точно в объятия рыжеволосой девицы-экскурсовода.

— Поймала! — воскликнула она.

Все захохотали, засвистели, присоединяясь к общему хору; даже Шейла, к вящему своему удивлению. Джеральд покраснел; девица развязала лассо.

— Ну вот, все уже хорошо…

Джеральд потер запястье.

— Я вас не обожгла, нет? — спросила она; вся — воплощенная заботливость.

Остальные утирали слезы: ха-ха-ха, хи-хи-хи.

— Пустяки, — пробормотал Джеральд.

— Так вот, значит, оно зачем? — переспросила Саша. — Никогда не подумала бы. Ну разве она не умница? — И, обернувшись к Норту, одарила его насмешливой улыбкой.

— Есть и другие способы, — напомнила подруге Вайолет, — кому и знать, как не тебе.

— Послушайте, где вы, ради всего святого, научились управляться с этой штукой? — полюбопытствовал Дуг.

— Это ж смертоносное оружие! — завопил Гэрри Атлас.

Не обращая на них внимания или делая вид, что не обращает, экскурсовод завладела рукой Джеральда.

— Итак, вы со мной. Все сюда.

И снова туристы заухмылялись, стали показывать пальцем. У Джеральда даже загривок и уши покраснели. Прямо игра какая-то.

Экспонаты были скомпонованы, как в любом другом институте: небольшие зальчики, привычные этажерки и стеклянные витрины (горизонтальные и вертикальные), подсветка, фотографии.

Для начала, ничего необычного в браке нет. Брачные обряды и последующая обывательская рутина наблюдаемы даже в колониях муравьев. Рыжая девица по большей части молчала; вот разве что влажно нашептывала что-то Джеральду. Мысль доводилась до сознания посредством фотографий и научных формулировок со стрелочками.

Так тема рассматривалась в перспективе.

В витринах на разумном расстоянии друг от друга выставлялась всякая всячина, задействованная в ритуале ухаживания, — сухие букетики, медальоны, образчики витиеватых комплиментов, театральные программки и тому подобное. Обещания, обещания! Как это все знакомо — и вместе с тем миссис Каткарт, и Шейла, и Луиза — да что там, даже Вайолет Хоппер! — выказывали самый живой интерес. Здесь рыжей девице пришлось вмешаться: Гэрри принялся рассказывать про «офигенно потрясный мальчишник» в Бендиго: все ужрались в драбадан, «и тут мы хвать жениха и…» — ну конечно, высмеять институт легче легкого…

— О'кей, о'кей, — он поднял руки, — хватит меня пилить.

Коридор, пролегавший между предметами мебели, неизбежным атрибутом европейского ухаживания — диваном в цветочных узорах, ореховыми тет-а-тетками в форме буквы «S», неприветливыми задними сиденьями подержанных автомобилей, — был так узок, что сам собою ненавязчиво вынудил посетителей идти парами. Большинство даже не осознали, как это произошло.

Из подвешенной на ремне почтовой сумки высыпался ворох писем — многие надушены, одно — на французском. Наглядная иллюстрация потребности облечь непростые чувства в слова! Несколько цидулок были развернуты и разглажены утюгом — для удобства прочтения. Целые пачки перевязаны розовыми ленточками. Изымите стопки деловой переписки — и подавляющее количество почты составят любовные письма.

— Уверена: выражение «тонны любви» зародилось именно здесь, — промолвила рыжая девица, многозначительно уставившись на Гэрри, на случай если тот опять вздумает дурачиться. — И думается мне, это просто чудесно, вы не согласны?

Гвен и Луиза склонились над письмами.

— Известно ли вам, — встрял Кэддок, — что Франция — единственная страна, в которой нет авиапочты?

— А вы когда-нибудь писали кому-нибудь стихи? — поинтересовалась Саша у Филипа Норта.

— Стихи? Господи милосердный, да еще сколько! Я даже счет потерял.

— Скажите правду, — мягко настаивала Саша. — Мне хочется знать.

— Неловко оно как-то, — вздохнула миссис Каткарт.

— А кандалы у вас тут есть? — смущенно рассмеялся Дуг.

Брак — это стихийная сила. Подспудная, светлая и темная, розово-белая и серая, неодолимая в своем росте и хватке. Связующая и обязывающая: во всяком случае, так предполагалось. В этом состояла социальная функция брака. Отчасти силы этой убыло; и однако ж двое вполне способны создать резонанс; институт замкнут в кольцо по своей форме и в своей беспомощности. Одна калифорнийская чета писала друг другу письма в стихах каждый день на протяжении тридцати трех лет — живя под одной крышей. Регулярная диета из лжи человеку необходима.

— Все вы слышали выражение «ткань общества» — оно у всех на слуху, верно? Так вот вам эта самая пресловутая ткань. Можете пощупать.

И, на время выпустив руку Джеральда, рыжая девица поймала подол свадебного платья и потерла ткань между пальцами — почти спермообразную в своей тягучей вязкости. На блондинистых манекенах выставлялось с дюжину нарядов, демонстрируя постепенную, почти незаметную глазу смену мод.

Напротив выстроилось равное число каменнолицых женихов. Почетный караул; с виду куда как убедительный. Женщины столпились вокруг, охая и ахая, и серьезно-торжественно сравнивали увиденное со своим собственным «великим днем». Рыжая девица тоже поделилась свадебными воспоминаниями. Все тут же прониклись к экскурсоводу симпатией. В конце концов, она — одна из нас!

— Боюсь, это была ошибка, — посетовал Норт Джеральду. Джеральд держался особняком и глядел в потолок, почесывая шею.

Шагнув вперед, Гэрри протянул руку, пощупал нейлоновый шлейф — и тут же ее отдернул.

— Ой! Больно ж!

Все рассмеялись.

— Так ему и надо, — подвела итог Саша. И обернулась к рыжей девице: — Что вы такое начали рассказывать?

— Да я серьезно! — заорал Гэрри, тыкая пальцем в шлейф.

— Статическое электричество, — привычно разъяснил Кэддок. До сих пор он не сделал ни одной фотографии.

Даже этикетки здесь были напечатаны курсивом, в стиле свадебных приглашений.

Черный и белый, цвета брака, символизируют совместно проведенные двадцать четыре часа в сутки, поделенные на день и ночь. Одетый в черное, муж предрасположен (генетически) к ранней смерти. Со времен Адама белый цвет символизирует размножение, будущее время, полет фантазии, надежду, чистую доску. Но — на белом так заметны пятна! В уникальной инверсии раз и навсегда определенных цветов белая сперма вплывает в ночную черноту лона. А между двумя полюсами лежат серые тона повседневности: постепенно приобретаемое знание, терпимость, оттенки значений. Вот почему цвета брака — черный и белый.

— Как вам оно? — кивнул Дуг. Всякий раз, как его супруга демонстрировала личностный интерес, Дуг просто сиял.

— Да мы тут на целый день застрянем, — вздохнул Норт. По крайней мере, он выказывал терпение.

Дуг просиял и оглянулся.

— Сами понимаете, им это только на пользу. — И покачался на каблуках. — Да-да.

— Если брак настолько «стихиен» и «подспуден», откуда же наше ощущение разобщенности? — демонстративно осведомился Джеральд.

— О, у меня, разумеется, до недавнего времени жена была, — туманно пробормотал Норт.

Теперь посетители стояли лицом к лицу с невестами. Со своими букетиками и при сумочках, смотрелись девушки великолепно — а безмятежно-возвышенное выражение лиц наводило на мысль о причастности к неким сокровенным тайнам. Невесты пребывали в полном согласии.

— Пойдемте. Не стойте здесь на одной ноге, точно цапля, — позвала Саша Норта. Не потрудившись понизить голос. — Да выкажите же хоть каплю интереса.

Она, похоже, еще много чего могла наговорить.

Вайолет и Шейла беседовали промеж себя. Отвечая на вопрос Вайолет, Шейла оглянулась через плечо.

— Никогда об этом не задумывалась… Наверное, да. Если на меня нашелся бы желающий, — добавила она без тени шутки. — Я себя знаю. Со мной ужиться непросто.

Браки по расчету, междинастические браки, браки по сговору (узаконенная проституция?). Смешанные браки и браки вынужденные, «под дулом пистолета», браки между двумя девственниками; иные страшились брака, иные не могли ждать (или дождаться?). Браки между двоюродными и троюродными родственниками. Брак между убийцей и вдовой его жертвы. Фотографии, иллюстрирующие браки между детьми, между великанами и карликами, да-да, конечно, и сиамские близнецы, и нудисты, и старики за восемьдесят, и коммунистические браки. Браки, заключенные в плавании.

Рыжая девица сняла с серебряного подноса защищающий от мух колпак. Внутри обнаружилось что-то вроде куска угля. Все с любопытством вытянули шеи.

— Это один из наших ценнейших экспонатов, — услужливо пояснила экскурсовод.

Все по-прежнему пребывали в замешательстве.

— Джеральд, будь так добр, зачитай надпись вслух.

Джеральд нагнулся поближе; серебряная табличка затуманилась под его дыханием.

Он прочел:

«Королевский свадебный пирог,

Букингемский дворец, февр. 10, 1840».

Джеральд выпрямился.

— Это же королева Виктория, — растолковал мистер Всезнайка — и решил-таки сделать снимок.

Ур-ра!

Между прочим, миссис Каткарт тоже хранила кусок свадебного пирога в запертом буфете. И любовалась им время от времени. В наши дни молодые этому обычаю уже не следуют.

Рыжая девица с интересом прислушивалась. Даже глаз один прикрыла.

Средний возраст вступления в брак — 23,6 года. Двадцать два процента всех ваших браков заключаются в лоне католической церкви. Процент разводов в Австралии растет с путающей быстротой. Уже приблизился к показателям США. И опережает Англию. За последнее десятилетие произошел стремительный поворот от золотых колец к серебряным. В доме верховодит мужчина.

Кэддок шевелил губами: похоже, заучивал наизусть.

— Очень познавательно, — отметил он.

Ритуальное угощение на свадебной церемонии — еще одна универсалия. Да-да, наши антропологи выяснили, что подобная практика существует в самых примитивных сообществах. Снедь всегда бывает приготовлена; обычно это какое-то лакомство: вкусный кусок цементирует общество. Аудитория (аудиторы?) внимательно, с несокрушимой серьезностью наблюдает за обрядом. В конце концов, ведь принято же вознаграждать за хорошо выполненную работу; ведь надо же подкрепиться перед долгим путешествием? Символ признается влюбленной четой и подтверждается старейшинами. То же самое отверстие (жующий рот крупным кадром) — вскоре вберет в себя первый порыв страсти.

В отличие от других институтов здесь внутренние поверхности были окрашены в уютно-пастельные оттенки: розовые, как в спальне, светло-голубые — как вены, сиреневые и тому подобные. По-домашнему отрадные залы таили в себе немало всего интересного. Все равно что по жизни идти.

В аккуратной витрине, пришпиленные булавками, точно бабочки, расположились замызганные и истрепанные брачные свидетельства, сложенные в форме крылышек: намек на всемирную армию печатников, состоящих на службе у института. Но разумеется, ничто не мешало бессовестным мошенникам, как правило — мужчинам, обманывать тщательно отлаженную систему. Ибо та же самая витринка служила как бы прозрачной стрелочкой к примыкающей галерее, посвященной жуликам-многоженцам, — здесь размещались фотографии в профиль и анфас и целые досье, от пола до потолка. Галерея тонула в полумраке и одобрения не вызывала; рыжая девица-гид принялась нетерпеливо постукивать каблучками. Джеральд по-прежнему держался рядом с нею; по крайней мере, он-то не двоеженец. Но такого рода снимки по-своему завораживали. Что за люди становятся двоеженцами? Гэрри поднес ближе зажигалку, точно предприимчивые пастухи, что демонстрируют в пещерах наскальные рисунки с помощью горящих факелов.

Гляньте-ка, большинство — мужчины лет сорока, ну, или немного за пятьдесят, из карманов шариковые ручки торчат; все смотрят прямо, не прячутся. Один курит трубку. И глазки у него маленькие, как у всех остальных. Уже достаточно, чтобы развеять подозрения. Черты лица правильные, крупные, дескать, скрывать нам нечего. На общем фоне выделялся один, с улыбкой до ушей (снимок у самой двери). Лысый как коленка, при галстуке-бабочке в виде пропеллера — исключение среди прочих; по всей видимости, слабоумный. Если не считать гладких лбов, примечательных в людях их возраста, единственное, что выдавало преступников, — это, собственно, отсутствие каких бы то ни было «признаков» — как если бы по лицам их прошлась незримая рука; хотя почему-то у многих подбородки бритвой исцарапаны.

Как самая старшая среди замужних дам, миссис Каткарт облеклась в мантию вождя или выразительницы общих взглядов — и первая нарушила завороженное молчание: сперва шумно втянула сквозь стиснутые зубы слюну и воздух, затем пробормотала: «Негодники! Бездельники!» Остальные по-прежнему внимательно разглядывали фотографии; и миссис Каткарт не выдержала:

— Грязные свиньи! Я бы их всех расстреляла, всех до единого. Сколько ж они горя причиняют!

— Вот им и скажите, — зааплодировал Гэрри. Пока что ему куда как нравилось козырять своим холостяцким статусом. — А по мне, черт подери, их медалью наградить стоит — крестом Виктории! Две или три женщины на одного парня: да от одной и то неприятностей не оберешься! — Он обернулся к Филипу Норту. — И как им оно только удается?

— По собственному опыту судите? — поддразнила Саша, подразумевая, пожалуй, и Норта.

— Опять треклятая феминистка! Проходу от них нет! — парировал Гэрри.

Рыжеволосая гид подошла к нему.

— Почему бы вам не заткнуться? — рявкнула она ему на ухо. — Не смешно. — И обернулась к миссис Каткарт. — Я с вами целиком и полностью согласна.

Некоторые добродушно поулыбались, разряжая обстановку. Туристы разошлись вдоль стен. Едва ли кто-то расслышал, как Вайолет Хоппер прошептала:

— Знавала я одного двоеженца…

Заинтересовалась только Шейла. Она искоса глянула на пол.

— Должно быть, это был… — Но тут же изменила фразу на характерно тупиковый вопрос: — Как его звали?

Какая, в сущности, разница?

— Сдается мне, мужчины по природе своей слабовольны, — заметила Луиза.

А поскольку она почти всегда помалкивала и держалась особняком, все тут же обернулись — все тут же о ней вспомнили.

— А что еще скажешь о человеке, который никак не может решить, что ему надо, или врет внаглую? Интересно, а как они сами себя воспринимают?

Едва ли не все взгляды вновь обратились к Луизе: оно того стоило. Гэрри пошарил в карманах в поисках зажигалки.

— Идемте дальше, — позвала экскурсовод, щелкнув лассо. И подхватила Джеральда под руку, подавая пример остальным. Сзади они смотрелись идеальной парой.

За следующей дверью ждала отрадная перемена: вделанная в длинную стену ярко освещенная копия магазинной витрины. Нечто вроде Тиффани; только здесь на бархатных подставках и на вращающихся стендах поблескивали всевозможные обручальные кольца — без разбору, вперемешку. Приносящие несчастье опалы соседствовали с бриллиантами в сорок карат; и тут же — зеркальные кольца из Пенджаба и ультрамариновая ляпис-лазурь из Афганистана. Медленно вращающееся колесо — чертово колесо в миниатюре — зачерпывало кольца из общей груды и поднимало их наверх; достигнув высшей точки, кольца вновь дождем ссыпались вниз: вот вам и вечный двигатель.

Благодаря хитро установленному стеклу, одновременно разглядывать товар могло больше дюжины посетителей. Впрочем, прилипли к витрине носами и пальцами опять-таки женщины. Надевая на палец кольцо, жених символически воспроизводит священный половой акт. Кэддок, зажатый со всех сторон, мог лишь оглянуться назад поверх причесок.

— Ишь развлекаются, — благостно улыбнулся Дуг, отступая на шаг; он тоже радовался от души и, скрестив руки на груди, подмигнул Норту.

— Да женщины ни о чем другом и не думают, — буркнул Гэрри, демонстративно отходя в сторону. — Не понимаю, что за смысл в таком музее. А ведь небось целое состояние стоит. И зачем все это? Эй, а который, собственно, час?

Филип Норт располагал к себе людей уже одним своим присутствием. Многим нравилось держаться к нему поближе — мало ли, что-нибудь новенькое обсудить или переосмыслить. Норт умел слушать — и оттого всегда казался интересным.

Вайолет Хоппер отошла от витрины. Лицо ее отчасти смягчилось, хотя и не сияло внутренним светом в отличие от прочих.

Норт вежливо кивнул. Прежде они почти не разговаривали.

— Вас трудно удивить, — заметил он, кивая в сторону витрины. Такого рода замечания с Вайолет Хоппер вполне «прокатывали».

— Да, для меня это пройденный этап. В свое время пару раз оно было очень мило; но и тогда — не всегда. Неважно это все, на самом-то деле. А вы ведь были женаты, верно? — Вайолет отвернулась к витрине, к блестящим россыпям. — Саша — моя близкая подруга, — обернулась она к Норту. — Саша мне очень дорога.

Норт обдумал дело со всех сторон — и скользнул взглядом по стеклу.

— Я знаю.

— Разумеется, вы же не слепой, — резко бросила Вайолет.

Мимо, чуть не задев их, прошел Кэддок — на буксире у жены. Вновь обернувшись к Норту, Вайолет захлопала ресницами.

— Я опять влезла не в свое дело, да?

Саша стояла рядом: неслышно возникла словно из ниоткуда.

— Ничуть не бывало, — отозвался Норт.

Брак — это большой бизнес, еще больше, чем туризм. Экономические, политические, климатические спады затрагивают его разве что поверхностно. И речь идет не только о расходах на золото и бриллианты; вы только задумайтесь о свадебных кортежах и шоферах в парадной форме, о лентах и и о затраченном топливе; вспомните о ценах на новые костюмы и свадебные прически, о тоннах рассыпаемого риса и конфетти; а банкеты, а кружки с пивом, а «шампунька»; а стенографы, а фотографы (светочувствительная эмульсия, стоимость серебра); а ремонт обуви для официанток и священников; и, самое главное, — лавины подарков, обычно ширпотреб длительного пользования, зачастую электроприборы; столовые приборы и постельные принадлежности обходятся недешево; кабы не «медовые месяцы», мотели и кожгалантерейная промышленность, уж верно, пришли бы в упадок. Как видим, этими флюидами все секторы экономики пропитаны. Институт брака — топливо капиталистической системы.

Вопросы есть?..

Свахи, брачные агентства, консультанты по вопросам семьи и брака, частные детективы и судебные издержки.

По примеру девицы-экскурсовода Саша шла впереди в паре с Нортом, на глазах у всех держа его под руку, и, наклоняясь, прижималась к нему всей грудью — что еще больше подогревало интерес Саши к экспонатам. Позволяя девушке эти маленькие вольности, Филип Норт, возможно, всего лишь проявлял учтивость; учтивость, делающую ему честь; не исключено, что так. Но миссис Каткарт, по всей видимости, все еще вне себя от самой идеи двоеженства и памятуя о своем старшинстве, неодобрительно цокала языком (в ее времена это зачастую срабатывало) и качала головой, обращаясь ко всем вокруг и ни к кому в отдельности:

— А ведь только-только овдовел! Просто в голове не укладывается!

Андрогинные зоны… брака.

Все обступили рыжую девицу. Они с Джеральдом на пару раздавали распечатки: глоссарий терминов и ласковых прозвищ. Своего рода любовный словарь. Листочек можно было сложить и убрать в карман (или под подушку: как ни странно, у иных партнеров случаются трудности с самовыражением). Существительные и прилагательные, хотя и напечатанные в витиеватом стиле, читались легко. Двусмысленные словечки, невинная ложь, нашептываемые на ушко непристойности для счастливого брака необходимы, не так ли? Неологизмы, включая прозвища, прилипчивые нежности — со всей очевидностью некорректные — и вместе с тем так уместно смотрятся, будучи сведены в алфавитный список! Требуется всеобъемлющий новый язык — исключительно для нужд любви. Сколь можно более интимный.

Поднеся листочек к самым глазам, Саша опробовала несколько терминов на Норте. Однако тому было не до шуток.

— Словарь Кинзи: лексика двадцатого века, — небрежно отмахнулся он. — Господи милосердный, а уж эти-то могли бы и повычеркивать.

— Не будь ханжой, — пожурила Норта Саша и, повисая на его руке, зачитала вслух еще несколько слов. — Да послушай…

В полутемном уголке Шейла затрепетала всем телом: Вайолет по-прежнему держала ее руку в своей — теплую, словно воробышек. Вот она коснулась Шейлиной щеки — так сочувственно, так понимающе. Все произошло нежданно-негаданно: захлестнуло, точно волной. Шейла едва не вскрикнула, едва не расплакалась. Во взгляде Вайолет читалась накопленная за годы мудрость. Она даже не улыбнулась.

Медные кровати, водяные кровати, модели с электроподогревом (сделано в Германии) и пресловутая кровать с пологом на четырех столбиках; и ложе из роз. Были здесь спальники-спарки и раскладушки; и небольшая, но завораживающая коллекция перепачканных матрасов. Простыни в кровавых пятнах с Сицилии, выбранные наугад на следующее утро и сохраненные под стеклом; даже Атлас поморщился; фактографическая история в глазах прочих.

Сашу внезапно одолело любопытство. Желание сопричастия, так сказать.

— А где вы познакомились? — спросила она.

Исполненный сокровенного смысла вопрос взмыл в воздух — и подобно лассо заарканил миссис Каткарт. Впервые согруппники услышали ее смех. Заливистый, неожиданно звонкий — совсем девчачий.

— О, на свадьбе у подруги. Он приехал с приятелями на вонючем мотоцикле. Я еще сказала себе: вот ведь дурацкий коротышка. По мне, так глаза бы мои на него не глядели.

— Как ты была права! — подтолкнул ее локтем Дуг. И подмигнул Саше с Луизой, от души наслаждаясь ситуацией. Все слушали — заинтересованно, одобрительно.

— Он стал мне хорошим мужем. — К миссис Каткарт вновь вернулась ее уверенная решительность. — У нас семья, — просто докончила она. Форма ее губ и челюсти наводила на мысль о финансовых трудностях на раннем этапе.

Саша с Луизой склонили головы, оценивая эхо услышанного. Дуг лишь переводил взгляд с одного согруппника на другого и ухмылялся краем губ.

— Ну вот… все так…

Надо было догонять Джеральда с рыжеволосой девицей. Эти двое миновали уже не один поворот, а несколько. Извилистый коридор, разбитый на неравные промежутки дверьми и альковами, напоминал захолустный отель; пурпурный ковер ложился под ноги. Оглядываясь через плечо на пустой проход, Джеральд откашлялся. С непринужденной легкостью — очевидно, не в первый раз! — американка засунула руку Джеральда себе под вырез, прижала к припудренной груди.

— Вот так. Теперь не замерзнете.

И однако ж в этой части здания было отчетливо жарко — по всей видимости, неспроста. И не одному только Джеральду; остальные тоже жаловались на духоту.

Соски у нее были крупные, шершавые; остальные подоспели только минут через пять.

— Ага, вот вы где! — заорал Гэрри. — Тут они, тут.

— Мы созываем ежегодные конгрессы, — резюмировала рыжая девица, проворно хватаясь за ручку двери. — На них тщательно обсуждаются все аспекты брака до единого.

Экскурсовод толкнула дверь; все вошли.

Тесная комнатушка в мотеле. Зеленый телевизор, шторы задернуты, два чемодана лежат плашмя у зеркала, крышки откинуты. Лампа в углу освещает ведерко с шампанским и…

ЭЙ!

На кровати вдруг бурно завозились.

— Ох, извините. Прошу прощения.

Новобрачные обернулись, замерли в оцепенении.

Бледные ноги, стиснувшие его талию, застыли неподвижно.

Кэддок прянул назад, отдавив Джеральду ногу. Все высыпались в коридор, точно колода карт.

— Да что там такое? — воззвал Гэрри. Он-то ничего не видел.

— Это моя ошибка, — пробормотала рыжеволосая девица, аккуратно затворяя дверь. — Спросите у своих спутников, — улыбнулась она.

И поди знай, это и в самом деле оплошность — или спланированный инцидент.

Губы девицы расплывались в довольной ухмылке: она уже сложила два и два и получила четыре. Гэрри шумно требовал, чтобы его наконец просветили. Ничего святого в мире не осталось!

— Да не заморачивайтесь вы, — отозвалась Луиза. Она невесело размышляла о потревоженной женщине. В темноте ей удалось разглядеть усики новобрачного.

Гэрри не отступался. Вот расскажите ему все — вынь да положь!

— Там был чей-то гостиничный номер, — вздохнула Луиза. — Мы ворвались как к себе домой — а люди там любовью занимаются, — пробормотала она, нахмурившись.

Гэрри хлопнул себя по лбу.

— Вот не повезло парню! — И он принялся медленно проговоривать ее формулировку, точно пробуя на вкус: — Они… любовью… занимались…

— Боже мой, — стремительно развернулась к нему Саша, — ну ты хамло! И когда ты только повзрослеешь?

Ученые утверждают, будто мы по сути своей — не более чем механизмы для передачи собственных генов. Ни больше ни меньше. Так говорят. Институт брака подразумевает, что все куда сложнее.

В следующем зале поснимали чехлы (с помощью Джеральда). Постепенно взгляду предстала классическая нуклеарная семья в час досуга: все стояли на коленях перед камином и играли в «Монополию». Гладколицая мать и отец с отпрысками (мальчик и девочка) сделали бы честь коллекции мадам Тюссо. Воскресный вечер, надо думать. Отец — в самом настоящем свитере, с трубкой в руках. Композиция выглядела так реалистично, что посетители, как оно туристам и полагается, задержались ненадолго, высматривая погрешности.

— Гостиная на пещеру смахивает, — указал Филип Норт. — С костром в центре. Надо лишь убрать весь декор; уж больно он нарочитый какой-то.

Свет камина удерживал семью в кругу приблизительно четырех ярдов в диаметре. Центральное отопление — якобы признак цивилизации — в значительной степени повлияло на распад браков и традиционных семейных ценностей. Благодаря ему члены семьи разбредаются по отдельным комнатам и сидят там в одиночестве. Отсюда — недостача общности, общения, семейного тепла: серьезный повод для беспокойства. Задумайтесь об этом, прежде чем инсталлировать Ц. О.

— Ну, это не наша проблема, — рассмеялся Дуг. — На нашей родине жарко, как на сковородке. Нам вентиляторы нужны.

Жарко, как в преисподней.

— А у нас в гостиной камин! — воскликнула его супруга. И, оглядев прочих женщин, принялась со вкусом рассказывать.

— Парсы, — ни к селу ни к городу вставил Кэддок — и задумался. Собственно, фразу он так и не закончил.

Под колпаком из оргстекла на шаткой подставке горизонтально возлежала жвачно-розовая зубная щетка, точно авангардистская скульптура. Институт справедливо рассматривал ее как ценный трофей — трофей с определенным сексуальным подтекстом: щетка символизировала собою акт соучастия, столь важный для любого европейского брака. Этой щеткой супружеская пара совместно пользовалась на протяжении семнадцати лет (передана в дар четой Надсенов, проживающих по адресу: Торонто, Алгонкин, Дакота-авеню, 31). Щетка свидетельствовала о близости, интимности, падении всех барьеров. Что тут еще можно добавить?

В следующем зале чехлы посрывали без всяких церемоний.

Несколько инвалидных колясок (на первый взгляд, первые безлошадные кареты) немо свидетельствовали: в идеале здоровый супруг тоже оказывается прикован к коляске. Здесь возникла некоторая неловкость; все искоса поглядывали на Гвен Кэддок. А она — она словно бы больше обычною посерьезнела, попритихла.

Общие сигареты, общие банковские счета, общий интерес к спорту, общие хобби и журнальные подписки: ну, это скукотища.

Шейла с Вайолет остались снаружи.

Далее была представлена коллекция грубо обработанных камней, высотой примерно по колено, с дюжину или больше общим счетом. Подкупающие своей простотой или разрозненностью, они распространяли вокруг себя что-то вроде… обязательного безмолвия. И вновь на ум пришли современные скульптуры определенного толка: как бишь назывался тот музей искусств на Западной 53-й улице? Однако ж подобные сравнения столь поверхностны! То были вывезенные с деревенских окраин Северной Индии камни-«сати» — памятники верным и добродетельным вдовам-индускам, которые совершили самосожжение на погребальном костре вместе с телом мужа. Последнее, высшее свидетельство в пользу брака.

Посыпались возражения и комментарии.

— Поверить не могу!

Посетители бродили среди камней, прикасаясь к ним пальцами. Каждый памятник означал чью-то жизнь — вызывал в сознании пугающе-яркие образы. Вайолет зевнула.

— Должно быть, они и впрямь любили своих мужей.

— Такова традиция.

— Нелепость какая. Возмутительно.

Обряд «сати», запрещенный в Индии со времен британского владычества, кое-где практикуется и по сей день. Да-да, согласно надежным свидетельствам. В «Таймс оф Индия» (Бомбей) то и дело появляются сообщения такого рода. И что бы уж вы ни подумали, а только камни эти стали величайшим из памятников супружеской любви. Занятное слою: «супружеский».

— И что на этот счет думает институт? — полюбопытствовал Норт. — По-вашему, это правильно?

— И да и нет, — отвечала рыжеволосая девица. — Сотрудники постарше, те, что придерживаются более традиционных взглядов, — они только «за».

— Глупость какая! — фыркнула Гвен.

— Как бы то ни было, вы задаете вопрос из области этики, — перебил Джеральд.

— Наличие этих экспонатов нас очень радует, — гнула свое экскурсовод, потрепав его по руке. — Такой удивительно наглядный аргумент!

У предпоследней двери туристам ударила в нос отвратительная вонь; те несколько, что осмелились переступить порог, прижали к губам носовые платки. В центре зала стояло самое обыкновенное мусорное ведро. Крышка чуть сдвинута. Тривиальный предмет вдруг обрел странную, зловещую власть.

А смысл во всем этом, а смысл, а смысл…

Кто ведро выносить будет? Вопрос заурядный, это так, однако ж не он ли лежит в самой основе института брака? Неприятные регулярные обязанности способны подорвать самые нежные отношения. Дабы проиллюстрировать проблему, сюда постоянно доставляли собранные где попало гниющие отбросы, включая рыбу.

— Это — палка о двух концах, — сообщила экскурсовод. — Некоторые усматривают здесь своеобразную поэзию: один из способов засвидетельствовать партнеру свою любовь и преданность. Они просто обожают и грязную крышку, и ручку ведра. — Она просияла по-китайски широкой улыбкой. — Я, например, всегда выносила ведро вместо мужа.

— Это мужская обязанность, — встряла миссис Каткарт. — Я никогда не выношу ведра; разве что Дуг болен.

Рыжая американка оглядела остальных и обернулась к последней двери.

Взялась за дверную ручку — и помедлила. Послышались голоса: мужской голос, односложные восклицания. Пронзительный женский голос: рваные фразы. Туристы напрягали слух, но разобрать слова не удавалось. Женщина расплакалась. Мужчина перешел на крик: какая беспомощность! Теперь орали оба; Луиза отвернулась.

— Не выношу такого, — призналась она и доверительно обернулась к Гвен. — Я давно перестала спорить; сдалась. В противном случае это — слишком.

— Ссорами ничего не добьешься, — понимающе кивнула Гвен. — Неуживчивые люди; я бы даже сказала, упрямцы. Мне их порою жалко.

— Да… — Луиза скользнула по ней взглядом. — Да.

— Нам тоже случалось поспорить, — ответил Саше Норт. — Но нечасто; наверное, мы были слишком ленивы.

Саше хотелось знать больше.

Карикатуры на тешу. Ха-ха, вот вам пожалуйста, еще одна универсалия: назойливая, горластая мегера. Четыре проржавевших пояса целомудрия, ок. 1460 года. В одном застрял ключ.

Все вошли в просторный, залитый светом зал. Опираясь на руку Филипа Норта, Саша то и дело указывала пальцем и шепотом комментировала экспонаты, в большинстве случаев без всякой необходимости. Вайолет с Шейлой замыкали шествие; на них никто и внимания не обращал.

К вящему ужасу Джеральда — он состроил Норту гримасу, — стены были увешаны малоформатными фотографиями. Собрали их со всего мира. В верхней части крепились портреты новобрачных, дальше, рядами, по нисходящей — браки, распавшиеся спустя один год, пять лет и десять — так что верхние края снимков складывались в зубчатую гипотенузу.

Через равные промежутки фотографии перемежались небольшими печатными карточками:

ИЗ СУЩЕСТВУЮЩИХ ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО СТА МИЛЛИАРДОВ ФОТОГРАФИЙ ЗНАЧИТЕЛЬНЫЙ ПРОЦЕНТ ПРИХОДИТСЯ НА ЛЕТОПИСЬ СЕМЕЙНОЙ ЖИЗНИ, ЧТО ВПОЛНЕ ПРЕДСКАЗУЕМО. ЭТО — ЛУЧШЕЕ, ЧТО СТОИТ УВЕКОВЕЧИВАТЬ, ХОТЯ И НЕ ВСЕГДА.

— Это только подборка, — встряла рыжеволосая американка. Ей приходилось едва ли не орать: посетители разбрелись вдоль протяженных стен. — Остальные — на микрофильмах. По нашим подсчетам, мы располагаем фотографиями практически всех до единого браков мира после тысяча девятьсот пятидесятого года.

Через компьютер «Хоневелл» осуществлялась система поиска: на одной из четырех стен напротив нужного имени загоралась лампочка. В многотысячном «запаснике» отыскивался распавшийся брак: глазом не успеешь моргнуть, как фотография жертвы уже появлялась в нужном ряду, ярко подсвеченная. Кинозвезды пользовались хорошим спросом. В недрах статистики скрывалось немало знаменитых имен. Только Соединенные Штаты, с их ресурсами и решимостью, могли осуществить проект столь грандиозный: о, земля бессчетных обещаний!

Рыжеволосая девица встала за зачехленной клавиатурой и изогнула бровь.

— О'кей, ребята. Есть тут у нас разведенные?

Вайолет Хоппер подняла руку и, забавляясь, наблюдала, как веснушчатые пальцы набирают ее имя. Тут и там загорались лампочки: две, три, нет — четыре! Согруппники засвистели, заулюлюкали.

— Вайолет, — расхохоталась Саша, — ну как не стыдно!

Вайолет, присоединившись к прочим, рассматривала собственные фотографии. Сашу так и тянуло обнять подругу: та развлекалась от души. Одна только миссис Каткарт осталась стоять в центре зала: она цепко ухватила Дуга за рукав, чтоб не рыпался, и дважды тяжко вздохнула.

На фотографиях изображалась Вайолет — щека к щеке с бывшими мужьями; на первой — где лампочка-индикатор указывала на пять прожитых в браке лет — ей было от силы девятнадцать. Совсем девчонка — лицо напряженное и уже грустное. Муж глядел прямо в объектив, а она — чуть в сторону, полуотвернувшись. Занятно, отметила Шейла: трое ее избранников были щекастые, с усиками. Собственно, все ее мужья походили друг на друга.

— Думается мне, я там тоже скоро окажусь, — заметила Луиза. Услышала ее только Гвен Кэддок — и удрученно покачала головой.

— Кто-нибудь еще? — выкликала рыжая экскурсовод, балансируя на одной ноге. — Нет? Ну, тогда назовите любое другое имя. Друга там или родственника. Кто-нибудь хочет компромат на политика?

Шейла, подойдя поближе, прошептала:

— Хэммерсли. Фрэнк Хэммерсли.

Тут же ярко вспыхнули две лампочки.

— Ну и на что он тебе сдался? — спросила Вайолет. — Ты меня слушай.

Но Шейла уже подошла вплотную к стене и, сощурившись, разглядывала Хэммерсли и его первую ошибку молодости — милое личико, передний зуб чуть искривлен. В юности у Фрэнка Хэммерсли уши препотешно торчали в стороны — на деревенский манер.

— От этого типа добра не жди. Уж я-то знаю. Ты меня слушай.

— Но, Вайолет, он был ко мне так добр. Даже представить себе не могу, что он во мне нашел. Что он про себя думает?

Стены расцветились огоньками распавшихся браков: тут и австралийские архитекторы, тут и тетушки-скрытницы, и чьи-то распутные приятели, и Хофманнов родитель. Прошло добрых полчаса, прежде чем рыжая девица закрыла «коммутатор», лишний раз заверив посетителей:

— Забавно, право слово, забавно.

Вообще-то ничего нового во всем этом не было; хотя кое-что, возможно, привели в порядок, подтвердили или даже сдвинули с мертвой точки. Институт брака пребудет вовеки.

— Я даже ничего толком и не пофотографировал, — пожаловался Кэддок.

— Институт брака сюрпризами небогат, — удовлетворенно отметила миссис Каткарт. — А вы чего ждали?

У выхода стояла маленькая переносная часовенка. Здесь можно было по-быстрому обвенчать желающих — буде кто надумает под влиянием момента. Посредством слайдов воссоздавалась подобающая атмосфера для каждой конфессии. А с другой стороны соорудили исповедальню орехового дерева, с пурпурным занавесом и истертой приступкой, — здесь располагалась консультация по вопросам семьи и брака, в противовес общему приятному впечатлению от института.

Но рыжая девица-экскурсовод словно бы ничего не заметила.

— Заходите еще! — говорила она каждому, отвечая на рукопожатие.

Джеральда она смачно чмокнула в шею; тот покраснел до ушей. Один из северных оленей рухнул на колени, но — продолжал бой. Саша повисла на руке у Норта.

На ту пору пришлись первичные выборы; и тогда же в Международном аэропорту Кеннеди разбилась на посадке пресловутая ленивая громадина «джамбо» (тринадцать выживших); комитет инженеров-металлургов выражал озабоченность по поводу волосных трещин вокруг ушей — ушей статуи Свободы («рисковая штука»); в парке Медисон-сквер оспаривалось звание чемпиона мира по боксу в легчайшей весовой категории (выиграл паренек из Ганы, по очкам); снег, слякоть, сырость. Понедельник. Этот день объявили национальным праздником. Забавно, как на улицах и на гигантских прямых авеню Манхэттена разом поубавилось вертикальных фигур, аварий и смысла: теперь почти ничего не защищало от жгуче-холодного ветра с Гудзона. Прямоугольные, вязкие тени; величественное безмолвие; а вон тот отрезок далекой авеню блокирован пологим пригорком. Вайолет Хоппер задумчиво размышляла, точно на сцене: город заставляет человека задуматься о времени, о его неспешной белесой полноте, о том, что люди — не более чем эфемерные разрозненные частицы внутри него. Постепенно нарастающее замешательство дало о себе знать — ведь в кои-то веки туристов ничего не отвлекало. Перегруженность исчезла. Ощущение, близкое к десинхрозу.

Все обратились друг к другу.

— Мы говорить-то толком не умеем. Вы заметили, как изъясняются американцы? Образно и уверенно! Наши фразы короче. Мысли обрываются на полуслове. За разговорами нам словно некомфортно. Не знаю почему. Мы пытаемся глупо сострить даже в ответ на вопрос «Сколько времени?», вы не заметили? Я вот поймала себя на этом не далее как вчера, объясняясь с водителем автобуса.

— «Мы» — это австралийцы?

Борелли кивнул.

— Мы мучаемся неловкостью. Мы далеко не так уверены в себе, как пытаемся казаться. Мы изъясняемся отрывочными фрагментами — либо непозволительно фамильярничаем. Те попытки сострить, о которых вы упомянули, по всей видимости, напрямую связаны с нашим географическим местоположением и пустынным безлюдием нашей земли.

Луиза рассмеялась. Уж этот-то умеет разговаривать; и однако ж так редко засиживается за столом!

— Возможно, — согласился Норт, глядя на Борелли. Саша устроилась рядом.

— Мы не так плохи, — подхватил Дуг. — Знавал я парней, которые и табуретку вусмерть уболтают. — Он обернулся к жене: — Ты ведь Клемма Маккагни за любимым делом видела?

— Сдается мне, остроты поддерживают нас «на плаву». Мы удалены от всего мира, мы практически в изоляции, — продолжал Борелли, — нам здорово нужна поддержка. Вот на помощь и приходят остроты: дескать, не все так плохо. Ощущение такое, будто в Австралии мы все — пациенты в одной палате. В больницах, знаете ли, вечно шутят.

Все дружно расхохотались.

Миссис Каткарт сочла своим долгом развеять ложное впечатление:

— Сэр Роберт Мензис был превосходным оратором.

— Премьер-министр Австралии, — пояснил Кэддок.

Норт обернулся к Борелли.

— Возможно, дело просто в привычке. Почему, например, мужчины и женщины в Париже разговаривают с сигаретой в зубах? А в Индии, когда хотят сказать «да», медленно качают головой из стороны в сторону?

— Ох уж эти французы! С иностранцами они ведут себя просто по-свински, правда?

Джеральд подался вперед.

— Я и насчет американцев на все сто не уверен. Но, как вы верно заметили, язык у них подвешен что надо.

— Так у них же телевидение испокон веков…

— Янки — ребята настоящие. Щедрая душа. Уж здесь вы не поспорите. Великие художники, великие ученые…

— Ну, то есть ушлый народ, что есть, то есть.

— А как насчет канадцев? Вам когда-нибудь встречался интересный канадец?

Сравнения, анекдоты… Джеральд поджал губы.

— Да, я от канадцев не в восторге.

— Ни одного не вспомню, — загадочно обронила Вайолет.

— Вот я всегда терпеть не могла немцев, — призналась Шейла. — Сама не знаю почему.

— Из-за Второй мировой, — подал голос Кэддок.

— Как насчет англичан?

Англичане… Действительно: а как насчет англичан?

— Да ладно, помми — свои люди, чего уж там.

— Во всяком случае, на порядок лучше ирландцев.

— А вы не находите, что англичане малость нос задирают, воображают о себе невесть что?

— Да не больше, чем французы, — парировал Норт.

— Англичане живут на ровном плато, — пояснил Борелли. — На зеленых, возделанных землях. Уютно им там.

— У шотландцев напрочь отсутствует чувство юмора, — подхватил кто-то.

— Кстати, я слышал, что поляки — народ замкнутый и нелюдимый. В Польшу мы ведь не собираемся, нет?

Нет, Польша в списке не значилась.

— Не нравится мне их обувь, — рассмеялась Саша.

— Поляки носят обувь весьма экзотического вида. Русские поддевают носки в сандалии. Голландцы ходят в деревянных башмаках.

— Европейцы!

Мудреный гиперборейский зов одержал верх — не без помощи магнитного полюса. Тяга к холодным металлам, к вычурным оградам бульваров, к гололедице и к гортанным звукам.

Джеральд высказал мнение о том, что испанцы — удивительный народ, но могли быть и лучше.

— А уж итальянцы с греками…

— Против итальянцев ничего не имею.

— Дома они повсюду кишат, куда ни глянь. Даже собственная газета у них есть. Это не в ваш огород камешек! — Дуг внезапно обернулся к Борелли.

— Он не итальянец, — вступилась Луиза.

— На войне они все в штаны наложили, слабаки несчастные, — отозвался Гэрри.

Миссис Каткарт упомянула голландцев.

— Очень чистоплотный народ.

— В точности как швейцарцы, — согласился Кэддок.

— Тогда как насчет шведов?

— Холодные люди!

Социализм и суицид. Синие глаза. Автомобили «вольво».

— Фотоаппараты «Хассельблад», — добавил Кэддок, хотя к нему почитай что никто и не прислушивался.

А как насчет знаменитого трамвая Эйнштейна в городе Берне? Видели ли вы северных оленей на просторах Финляндии?

— Индийцы, — вспоминала Шейла, — какие-то скользкие, словно маслянистые. Должно быть, потому, что живут в тропиках. Мне с ними сложно общаться. И еще у них у всех — усы.

— А мне вот вспомнились африканские негритосы.

— А как насчет япошек? Они-то чем живут? Черт меня подери, если я понимаю, — заметил Дуг.

— Они совсем как китайцы, правда?

— Видели бы вы их в Сингапуре! — Норт отошел к окну.

Кен Хофманн собрался уходить на очередную выставку. Похлопал Луизу по плечу; та кивнула, даже не оборачиваясь: иди, мол.

Кэддок сообщил данные по ВНП Японии и по структуре деревни в рамках корпораций. Упомянул мистера Хонду, продукцию «Никон» и «Кэнон».

— Полагаю, все без исключения жестоко разочаровались в арабах, — промолвила Гвен.

Каткарты слыхали, будто арабы — грязный народ.

— Да, верно; глаза б мои на них не глядели.

— В Египте было интересно… — вступилась Шейла.

Тут появился Гэрри: вернулся с автомобильной выставки, на которой давно мечтал побывать. Он бесцеремонно плюхнулся в кресло Хофманна.

— Наших друзей обокрали подчистую среди бела дня, прямо перед пирамидами!

Рассказывают, что в России надо иметь при себе свои собственные затычки для ванны. В Италии и во Франции горячий душ — большая редкость. Мудрые японцы не верят в названия улиц.

Дуг хлопнул себя по колену.

— Так я ж и говорю: чем больше смотришь вокруг, тем больше убеждаешься: не так уж мы и плохи.

— Я считаю, нам очень повезло, — добавила его супруга. — А люди слишком много болтают.

Вот именно! Все единодушно согласились; все поджали губы.

— У нас есть мы, — просто сказала Гвен.

Чистая правда! Смутно ощущаемая данность: своего рода прибежище; утешение, которое никуда не денется.

Все с удвоенным энтузиазмом закивали. И — тишина. Развивать эту тему вроде бы и некуда.

— Ну что ж, повидали мы несколько стран… — начал было Дуг. И, углядев Гэрри, завопил: — Привет, незнакомец!

Вальяжно развалившись в кресле, Гэрри помахал в ответ.

— Однако, похоже, время ты провел неплохо, — улыбнулся Джеральд.

— Однако спасибо.

Вайолет, вторая слева, тихо хихикнула.

Перегнувшись через стол, Борелли шепнул Луизе:

— В Лондоне я раздобуду для вас одну открытку: думаю, вам понравится. — Просто открытка, ничего особенного; один только Борелли, похоже, понимал, что именно ее порадует.

— Какую такую открытку? Расскажите?

— Рисунок Блейка. «Строитель пирамид» называется. Вот и все. Я про него вспомнил, когда о пирамидах речь зашла. У строителя там совершенно фантастический нос. И название удачное, правда?

Луиза кивнула.

— Я вам напомню.

— А старина Гэрри чем-то недоволен, — заметил Дуг жене.

— Да обломался я по-черному!

О чем речь? Да об автомобильной выставке. Прислушивались далеко не все.

— Все двигатели работают, автомобилей почитай что и не видно — дым коромыслом. Я раскашлялся — не продохнуть. Куртка гарью провоняла. Зато поглядел на «FJ» — в идеальном состоянии машинка, в самой глубине стоит; и еще у них есть настоящий «хартнетт», и еще «эдсел». Вот на что стоило полюбоваться! Все остальное — неуклюжие монстры с американских конвейеров.

— То есть «дюзенберги», «паккарды», «биркеты» с закругленным лобовым стеклом и тому подобное?

— Точняк.

— И что, там целая толпа собралась?

Гэрри поднес ладонь горизонтально к глазам, точно уровень воды показывал.

— Хорошо, что мы с тобой не пошли, — воззвала Саша к Вайолет.

— А по дороге назад умудрился заблудиться в подземке! Думал, тут меня банда черномазых и прирежет! Таким палец в рот не клади.

— Эх… — гнусаво посочувствовал Дуг.

Встав из-за стола, Борелли присоединился к Норту у окна. Доктор, скрестив руки на груди, кивнул. Подоспела и Саша; их стало трое.

Еще несколько дней — и прощай, Америка!

— Время просто летит, — вздохнула Шейла.

Вайолет так и зашлась хохотом.

Солнечный луч скользнул через всю комнату и прочертил застеленный скатертью стол.

Рассуждая о том о сем, Борелли несколько раз оглянулся через плечо на Луизу, но та, по какой-то персональной надобности заглянув в сумочку, ушла к себе в номер. Когда Борелли обернулся, увидел он только опустевший стул.

В кругу новых друзей Шейла явила миру изумительной красоты улыбку. Точно огромная птица покидала клетку: вот так же и улыбка обретала свободу. Губы и ноздри растянулись неправдоподобно широко, брови выгнулись дугой, уши отклонились назад. Улыбка Шейлы никогда не отличалась утонченностью. А теперь вот она порою набирала силу среди всеобщего безмолвия, пока прочие сидели, не говоря ни слова; и тогда все начинали улыбаться — при одном только взгляде на Шейлу.

Такова характерная внутренняя перспектива гостиниц: тихие коридоры и безликие двери. Джеймс Борелли брел по направлению к своему номеру, а позади три смятые столовые салфетки медленно разворачивались, словно по собственной воле. Коридоры были пусты: никаких тебе служителей с тележками, нагруженными постельным бельем и брусками мыла. Свойство света: золотистый, густой и вязкий. Справа и слева основная функция гостиницы — любой гостиницы! — осуществлялась без сучка без задоринки: разбросанные в беспорядке личные вещи путешественников мирно лежали тут и там, дожидаясь, пока вспыхнет свет.

Параферналия как зеркало личности путешественника: на этом докторскую диссертацию можно сделать! В номере 113 бритва с помазком неприкаянно валялись у кровати, а блокнот с шариковой ручкой откочевали в ванную. Из раскоряченной на полу холщовой сумки вывалились запасная куртка цвета хаки (говорят, теперь они — большая редкость) и чистая рубашка (синяя). Вот, в сущности, и все. И никаких тебе, скажем, фотоаппаратов. Поглощенный сразу многим, Борелли путешествовал, в отличие от Филипа Норта, без всяких книг. Занавески отдернуты; номер выглядел противоестественно пустым: переходная точка, как есть. Телескоп болтался на весу, позабыт-позаброшен. Вайолет с Шейлой, не-разлей-вода, задернув шторы, смотрели по дневному телевидению какой-то мюзикл сороковых годов. Борелли побродил взад-вперед, заложив руки за спину, вышел из номера, подошел к следующей двери.

И постучался.

— Луиза?..

Под его прикосновением дверь распахнулась. Она стояла чуть приоткрытой.

— Простите, пожалуйста! Извините…

Должно быть, хозяйка подкралась к двери на цыпочках, порывисто кинулась вперед; сейчас она прикрыла руками грудь — этаким белым иксом. Однако тем самым выставила напоказ все, что ниже, — словно в фокусе. Луиза стояла перед гостем обнаженная.

Отвернувшись, оберегая ее, Борелли дал понять, что уходит. Но замер на полпути. Попытался смотреть только ей в глаза и не иначе, обычно это давалось ему так легко, так естественно, однако его взгляд поневоле стремился — и скользил — все ниже. Какие округлости и впадинки, покатость и полнота, мягкий алебастр, наделенный собственным теплом и светом. Все — здесь, все — перед ним.

Луиза заулыбалась — нервно, краем губ.

— Закройте дверь.

— Что? Ох…

Она опустила руки. Борелли взялся ладонью за подбородок. И закрыл дверь.

Луиза рассмеялась. Шагнула вперед. Все ее тело было теплым и хрупким, благоухающим после ванны.

— Отчего ты дрожишь?

— Мне не следует здесь находиться, — хрипло проговорил он. — Не следует, правда?

— Мы нервничаем, — расхохоталась она. И нараспев добавила: — А не следует.

Время: без десяти четыре; место: Нью-Йорк.

— Дай мне снова взглянуть на тебя, — попросил он.

Луиза шагнула назад. Он прикрыл ладонью глаза: им владели радость и отчаяние.

— Я — хорошенькая?

— О да! — И добавил: — Без всех своих драгоценностей.

Борелли медленно покачал головой; Луиза полуобернулась, рассмеялась негромким горловым смехом.

— Прямо как ты.

Какая она храбрая в своей наготе!.. Эта новообретенная дерзость изумляла его и захлестывала. Луиза сымпровизировала изящный пируэт, но Борелли даже не улыбнулся. Она вновь приблизилась; он нахмурился.

— Я не могу остаться. Ты же знаешь, мне нельзя здесь находиться.

И он привлек Луизу к себе, втянул в складки одежды. Прямо перед его удивленно расширенным глазом на ее шее пульсировала крохотная вертикальная жилка. Серебряный баланс часов, топливопровод двигателя. Это — часть ее; Борелли поцеловал жилку.

— Так-то лучше, так-то оно лучше, — зашептала Луиза, пытаясь развернуться так, чтобы его видеть.

Прямо перед ним привольно раскинулось все то, что она предлагала в дар, то, что вдруг стало таким естественным. Борелли не вполне понимал, что происходит, он нахмурился — и подхватил ее на руки. Покачал было головой — и замер; в коридоре послышались шаги.

Луиза ничего не заметила.

— Ты бы накинула что-нибудь на себя, — прошептал он. — О, любимая. Ну же.

Луиза, похоже, не вслушивалась.

— У тебя есть братья и сестры? — полюбопытствовала она.

Борелли воззрился на нее. Такие вопросы способна задавать только замужняя женщина. Он оглянулся на дверь, на коридор.

— Так есть или нет?

— Нет.

— А родители твои живы?

— Мать жива.

— Бедный мальчик…

— Да при чем здесь это?.. Быстрее, пожалуйста. Оденься. Луиза? Или мне придется уйти.

А Луизе так хотелось потянуть время.

Глядя куда-то в пространство, она несколько раз произнесла его имя. Повторила еще раз — с густым северноавстралийским акцентом. Борелли только головой изумленно качал: как это на нее непохоже! Этот новый Борелли был темноволос, однако бледен; такой серьезный и глаз с нее не сводит. Была в нем некая «зажатость», которую так хотелось снять! Луиза быстро поцеловала его несколько раз — и оперлась подбородком о его плечо.

Под прямым углом к ним, в номере 315, Хофманн балансировал на одной ноге, стягивая носки. Вайолет бросила бедняжку Шейлу заниматься открытками; и пока Хофманн рассказывал про выставку, на которой только что побывал, — прыг-скок, — Вайолет расстегнула лифчик и погляделась в высокое гостиничное зеркало. Слушала она разве что краем уха. Тут же стояли и лежали флакончики духов и пуховки для пудры, всевозможные бумажные салфетки, расчески и овальные розовые крышечки; в воздухе повисала смутно-благоуханная влажность талька. Номер походил на театральную гримерку; те, кто пользовался зеркалом, сменялись в здешнем коротком репертуаре с одинаковой регулярностью.

— А где твоя подружка? — полюбопытствовал Хофманн.

Вайолет выпустила колечко дыма.

— Саша опять усвистела куда-то с этим своим приятелем-доктором.

— Со стариком Нортом? — Хофманн аккуратно сложил рубашку. — Я с ним особо не общаюсь.

— Он нормальный парень, — заверила Вайолет, помедлив — а чего ей еще оставалось делать, будучи обнаженной? — И вовсе не старый. Нет-нет, не сказала бы.

Хофманн не ответил: не хотел наводить ее на ненужные мысли.

Но вот Вайолет обернулась, такая тоненькая и хрупкая в своей наготе, — и расхохоталась от души.

— Да я себе, похоже, негритеночка подцепила!

Гладкие бока и спина Хофманна были покрыты ало-фиолетовыми синяками — от столкновения с флагом.

Она все еще смеялась, когда Хофманн ухватил ее за запястье. Они повалились на кровать, прямо поверх одежды.

— Эй, не так быстро, — задохнулась она, везде и всегда — звезда экрана и сцены. Вайолет свесилась с кровати затушить сигарету. Но Хофманн уже принялся за дело; она вскрикнула.

Одна и та же мягкая музыка транслировалась в каждый из номеров. Когда запись сменилась, Хофманн не спеша прошествовал к себе, чуть дальше по коридору. Мимо прошел Борелли; мужчины коротко раскланялись.

Туристы поделились более-менее на две категории: те, кто хмурился в тишине, пытаясь удержать и вычленить созвездие впечатлений, по большей части никчемных; и те, кто замусоривал тишину словами — любыми, первыми попавшимися, расшатывая и разрушая приблизительную форму вещей. Первые легко узнаваемы. В фойе они ковыряли ковер носками ботинок, словно выискивая мимолетные впечатления у себя под ногами. Остальные — ядро группы — сбились в кучку; головы и голоса характерно подергиваются, и одеты все в светлое. Удивительно, сколь многие перетаптывались на месте или потирали руки. День-то выдался нехолодный. Чтобы убить время, они перебрасывались шутками, остротами, комментариями и отдельными наречиями. Да-да. Взять, например, хоть Гэрри: «Противомоскитные сетки все с собой взяли?» На такого рода реплики отзывались разве что походя, но ценность их оттого не умалялась. Это нормально: так раствор скрепляет кирпичи.

Туристы допивали растворимый кофе — «добрый старый суррогатик» — шутка такая! — и две-три дамы с трудом пытались подступиться к громадным сэндвичам типа «герой». Многие были в пальто, в шубах, в шарфах и все такое прочее; ранний ужин еще более нагнетал атмосферу. Снаружи почти стемнело. Уличное движение свелось к далекому ночному гулу. Дуглас Каткарт резко подышал на бледно-голубые окуляры бинокля и пошарил в кармане, ища носовой платок. У Кэддока зачехленный в кожу телеобъектив был, как всегда, под рукой: в живот упирался.

Подоспел гостиничный туроператор. Щеголеватый такой.

— Все в порядке, парни, — объявил он, глядя на часы. — Ну, в путь-дорогу. Удачи!

Удачи? Это он о чем?

Туроператор, улыбнувшись, смачно хлопнул Джеральда по спине. Американцы, они такие: особо не церемонятся.

Лендроверы — модели с длинной колесной базой — были укомплектованы металлическими лопатами, запасными баночками с соком, подвижными фарами и воротами. Первую машину вел широкогрудый американец с жиденькой серебристой бороденкой и со шрамом на лбу, благоухающий перегаром. Этот разговаривать не разговаривал: только ругался или бурчал что-то на индейском жаргоне — вот ведь грязный ублюдок! Работник лесной охраны, так называемый рейнджер. Второй водитель, его напарник, из машины так и не вышел; лишь впоследствии, когда согруппники сравнивали записи, выяснилось, что он — точная копия первого. Оба были в одинаковых мятых куртках-«сафари», оба экипированы охотничьими ножами в ножнах, патронной обоймой и флягой с водой. В этом смысле они весьма походили на сходным образом экипированные лендроверы.

Отработанное движение руки из окна — вперед, по дуге. Рейнджер выжал подвывающий полный привод, и колонна стронулась с места.

Заповедник находился в самой неожиданной части Нью-Йорка — в центре, на неровной местности, среди заброшенных скамеек, среди кустов, и скалистых образований, и неглубоких оврагов.

На вопросы рейнджер упорно не отвечал.

Так что Филип Норт пояснил Саше:

— Мне рассказывали, будто там водятся лисы, американские зайцы, скунсы и совы. И разумеется, белки.

При этих словах рейнджер зашелся хриплым хохотом и бросил через плечо:

— Слыхал, Чаро? Во дают!

— Точно, бвана.

Чернокожий паренек в шортах цвета хаки, босой, скорчился в задней части машины; чтобы ответить, ему пришлось слегка распрямиться.

Бормоча что-то себе под нос, рейнджер вновь расхохотался — или, скорее, зашипел сквозь зубы. В точности так же тарахтел и двигатель лендровера.

Притиснутая к Норту, Саша вопросительно глянула на него. Тот пожал плечами. Дескать, лучше оставить водителя в покое.

Машины въехали в парк, фары выключили; Вайолет, сидевшей в глубине салона, велели затушить сигарету. Рейнджер осторожно вел машину вперед. Многие деревья уже облетели. Тропа петляла туда-сюда; темные ветви норовили царапнуть по корпусу — и тут же отдергивались. Черные кусты вспучивались, точно валуны; однако ж слева и справа угадывались самые обыкновенные стежки и каменные скамейки. Очень скоро бензиновый гул и гудки угасли, огни окрестных небоскребов почти все канули в темноту. Лендровер свернул в густой подлесок; все внезапно окунулись в листву.

Неожиданно водитель выключил двигатель.

Итак, все тихо. Стоило кому-нибудь шелохнуться — и листва приходила в движение.

Все быстро выбрались из машины и прошли за проводником шагов этак тридцать; все, кроме Кэддока, спотыкались и оступались, а почти неразличимая во тьме черная фигура замыкала шествие, таща под мышками две плетеные корзины, точно два чемодана.

Рейнджер вскарабкался на здоровенный черный дуб — удивительно проворно для человека его габаритов и возраста. Его куртка-«сафари» разошлась на сгибе, явив взгляду «Кольт-45» в кобуре из дубленой кожи. Вайолет с Джеральдом принялись было хихикать и перешептываться, но сверху, из глубины колыхающихся, никнущих ветвей, донесся резкий окрик. Гвен, первая в цепочке, нащупала деревянную лестницу. Дуг принялся подталкивать жену снизу. Хе-хе. Душа компании Гэрри боднул Сашу головой; она велела ему прекратить; прочие, вместо того чтобы смеяться, украдкой озирались по сторонам.

Панельный домик на дереве был так искусно замаскирован, так вписывался в листву, что туристы сами не заметили, как оказались внутри. В лунном свете просматривалась обитая тканью скамья вдоль трех стен; все машинально расселись плечом к плечу.

Наконец наверх взобрался и носильщик с корзинами. Игриво ткнув его в живот, рейнджер затворил дверь.

— Можете разговаривать нормально, только шепотом, — гнусаво протянул он.

В полумраке слышалось его тяжелое дыхание. Рейнджер расположился у прорези, что открывалась на манер окна позади туристов. Вот откуда сквозняком тянет!

Глядя наружу, в темноту, рейнджер пошарил рукой и отыскал специальный выключатель.

— Надо отдать янки должное, — прошептал Гэрри, первым нарушив молчание.

Прямо внизу самого заурядного вида уличный фонарь вспыхнул и неожиданно четко высветил типичное для парка пересечение троп. Картину дополняли скамейка и скособоченная урна; трава вокруг отливала бледно-зеленым. Гонимый ветром газетный лист застрял в основании фонаря. Внутри домика, за специально сконструированными жалюзи, тот же самый свет озарял лица, а стены тонули в тени.

Все заинтересованно оглядывались по сторонам. Гвен Кэддок и Атлас заулыбались: бог весть почему.

— Не нравится мне все это, — прошептала Саша.

— Нас оттуда не видно, — выдохнул рейнджер. Обвел взглядом всю группу, задержавшись на Вайолет, затем на Луизе, и вернулся к окну.

Владельцы фотоаппаратов и биноклей взяли их «на изготовку» — и приготовились ждать.

В учтивой профессиональной беседе с Филипом Нортом речь зашла о преимуществах винтовок крупного калибра (.357). Здесь рейнджер проявил недюжинные познания. Упомянуты были и слон, и африканский муравьед. Односложные впечатления от Африки.

— Мои герои! — зевнула Вайолет. — Как это скучно.

— Тише, женщина.

Рейнджер глянул на часы и отхлебнул из поясной фляги. Вскорости после того носильщик открыл плетеные корзины. До чего славно было закусить бутербродами с ветчиной и дымящимся черным кофе (все включено).

— Вы на рыжих кенгуру когда-нибудь охотились? — Гэрри подался вперед. Вспомнил, типа. Ха-ха. Один его приятель, Билл Смоллкомб, в прошлом году…

— Бвана!

Рейнджер поднял руку, призывая к молчанию.

— Это и есть наша приманка? — осведомился Гэрри, тихо присвистнув.

— Ожидался старикашка на костылях. — Рейнджер глянул на часы. — Так и знал, что он припозднится.

Все поглядели вниз, на женщину в шубке. Молоденькая; расхаживает туда-сюда, точно ждет кого-то. В темноте смутно белело бледное личико.

— Не следовало ей сюда приходить, — продолжал рейнджер на полном серьезе. — Добром не кончится.

— А приманка-то неплоха, — натянуто рассмеялся Гэрри.

— Неподалеку отсюда в сумерках замечена целая шайка. Человек пять; все мужики. Придется ей их отпугнуть, или худо ей придется. Уж шла бы себе дальше.

Рейнджер снова отхлебнул из фляжки и придирчиво оглядел подлесок позади женщины и по обе стороны от нее. Свет фонаря повисал в воздухе желтым, размытым по краям куполом; сотни мотыльков кружили в центре; женщина расхаживала взад и вперед.

— Она все испортит.

— Все, пиши пропало, — проговорил Чаро, поднимаясь на ноги.

— Нет. Подождите.

Все молчали. Бывалые путешественники умеют делать скидки. В тусклом свете Кен Хофманн украдкой поглаживал по шее Вайолет Хоппер. Луиза пожимала руку Борелли.

— Капитализм, свободное предпринимательство по природе своей тяготеют к насилию, — объяснял Борелли Джеральду. — Они зиждутся на власти, скорости и наглядности, зависят от этих трех факторов. Всеми силами поощряются визуальные различия и эгоизм…

— Ну, кто-то же должен победить, — отозвался Кэддок.

— Неудивительно, что изгои автоматически становятся хищниками…

— Выживает сильнейший, таков закон джунглей? — встрял Кэддок с очередной банальностью.

— Это вы не в политику ударились, я надеюсь? — прошептала Луиза.

— Нет, не то чтобы. Это я просто размышляю.

Филип Норт тронул рейнджера за плечо.

— Не следует ли предостеречь ее, ну, окликнуть или что-нибудь в этом роде?

— Нет, это их спугнет.

Памятуя, что это — их последняя ночь в Америке, Каткарты воспользовались возможностью надписать кипу открыток.

— Бвана, — прошептал носильщик.

Женщина остановилась. Обернулась.

— Нет! — крикнула Саша.

— Заткнись! — прошипел рейнджер.

Из полумрака выступили пуэрториканцы, с ног до головы в коже, — вышли этак вальяжно, непринужденно, темные и безмолвные, как тени вокруг. Среди них затесался и один белый. Женщина затравленно заозиралась. Вцепилась в воротник шубы.

— Ишь здоровущие, — выдохнул рейнджер.

Норт потряс рейнджера за плечо. Тот словно не почувствовал: подавшись вперед, он жадно наблюдал за происходящим.

Женщина бросилась бежать. Налетела на одного из громил, упала. Шайка обступила ее тесным кольцом. Опрокинувшись на спину, женщина принялась лягаться; потеряла туфлю. Сперва у нее вырвали сумочку. Она захлебнулась рыданиями.

— Кто-нибудь, да остановите же их! — крикнула Саша. — Что за животные!

Лесничий оттащил ее от окна.

— Ты хотела поехать. Теперь смотри. Женщина совершила ошибку. Природа берет свое. Такова жизнь. — Он обернулся к Норту. — И ты тоже, сядь на место!

Бедная жертва; белые бедра раздвинуты в лунном свете. Шуба распахнулась, платье разорвано по всей длине и вкось. Остальные держали ее за руки. Игра теней многократно умножала этот «союз» — во всей его угловатости и свирепой, сплетенной черноте.

Никто не замечал, что происходит с Шейлой: рот и глаза широко открыты, по телу пробегает дрожь, рожденная жаром, электризующая нервные окончания; внезапно, резким рывком, ноги ее раздвинулись. Шейла с трудом сдержала крик. Несколько человек пытались сохранить отчужденное равнодушие; но большинство прерывисто дышали, качали головой при виде этакого зрелища или смущенно пощелкивали языками.

— Госссподи! — хрипло выпалил Гэрри, выражая чувства большинства. — Животные, как есть животные; вы только гляньте!

Каткарты надписали последнюю открытку и принялись приклеивать марки.

Саша сидела на полу, закрыв лицо руками. Норт ее утешал. Луиза рядом с Борелли плакала, трясла головой.

Их собственное положение казалось туристам слишком уязвимым, исключало вмешательство. Прямо под ними бесновались пятеро, вооруженные свободой азарта и выкидными ножами. По крайней мере, здесь, на дереве, они — на подветренной стороне.

Женщина распростерлась на земле — измученное животное, изувеченный пушистый зверок, растерзанный, измочаленный. Последние двое спорили, чья теперь очередь; она слабо дернула ногой. Высокий белый рухнул на жертву.

Свет разом погас. Воцарилась непроглядная тьма. Смутно различимая фигура рейнджера рванулась с места.

— Кто это сделал? Где вы?

— Мы видели достаточно, — промолвил Борелли.

Голоса на улице то нарастали, то затихали. Затем настала тишина.

— Это не твоя страна, парень. Это мое дело.

— Вы ошибаетесь.

— Вот именно, — поддержал его Норт.

— Мы совсем не этого ждали, — объяснил Джеральд.

— Ах, вы совсем не этого ждали? Ну, вы даете! — Рейнджер пошарил по стене, ища выключатель. — Сейчас врублю свет и набью тебе морду.

— В нашей стране такого не бывает.

— Я тебе морду набью.

Борелли стукнул тростью по подоконнику.

— Свет включится через минуту. Тогда делайте что хотите.

— Отлично сработано. Просто превосходно, — поблагодарил Кэддок, которому Гвен шепотом пересказывала происходящее. — Оно того стоило. Спасибо вам огромное.

Гвен рывком заставила его сесть.

— Мы еще не уходим.

Бормоча себе под нос непристойности, рейнджер толкнул одного, пихнул второго. Рванулся вперед, включил фонарь. Перед глазами все поплыло. Австралийцы заморгали. На земле трепетал белый носовой платок — и более ничего. Все прислушались — и решали, что можно спускаться. Прежде чем возвращаться в гостиницу, Хофманн и прочие по-быстрому осмотрели место события.