В аэропорту их встретила гид, круглолицая толстушка; представилась Анной. Когда она улыбалась — а улыбалась она при каждом вопросе и перед каждой предусмотренной достопримечательностью, — сверкали зубы из нержавеющей стали, наследие тридцатых. Все равно она милая! Милая, славная женщина! На днях бабушкой стала, как она доверительно сообщила миссис Каткарт. И улыбнулась. Что до Джеральда, она терпеливо прошла с ним весь длинный русский алфавит, оживляясь при каждой букве. Что до Дуга, неважно, что там с Анной и прочими русскими, но он из кожи вон лез, лишь бы лишний раз сказать «хэлло», этак весомо, давая понять, что никто ни на кого не в обиде, да, есть на свете коммунисты, да, этот факт приходится признавать — не без снисходительности.
В парках и на улицах москвичи разгуливали в футболках, брюках, сандалиях с темными носками: согласно последнему коммунистическому стандарту. Многие здешние женщины щеголяли в крестьянских украинских кофточках: на тот момент — последний писк моды. К киоскам с мороженым выстраивались длинные очереди; народ ломился за пивом, так что за бессчетными спинами и ларька-то не разглядеть. В парках бабушки и дедушки, расположившись на скамейках, лениво обмахивались поблекшими газетами. Невесть откуда взявшиеся оркестры играли на исцарапанных трубах.
— Прежде чем отправиться на Красную площадь и в наш Кремль, попробуем-ка сначала заглянуть сюда, — возвестила Анна, щелкнув пальцами.
Группа стояла перед внушительной охряно-желтой стеной некоего особняка на Боткинской улице. Ни дать ни взять римские окраины: такие же металлические ставни, такие же величественные габариты. До 1917 года здесь размещался широко известный бальный зал.
— У нас есть много на что посмотреть сверх того, что печатают на календарях и открытках, — продолжала Анна. — Как там у вас говорится? «Двойное дно»? Да, верно. — Она вновь сверкнула зубами; щелочки глаз почти исчезли. — Один из наших соотечественников сравнил музеи с чащобами: очень мило, вы не находите? Наши Красная площадь и Кремль останутся в веках.
— Не слишком-то на это полагайтесь! — сострил Гэрри.
Кое-кто обернулся: боже, ну как можно быть таким хамом! Впрочем, Кэддок, как всегда, с исторической справкой не задержался.
— Кремль бы ват несколько раз сожжен до основания враждебными племенами.
Дуг хлопнул себя по лбу.
— Открытки!
— Я себе сделала пометку, — кивнула миссис Каткарт. И объяснила Анне: — Мы намерены послать друзьям открытки с видами вашей страны.
При этих словах миссис Каткарт не улыбнулась, давая понять, что награда, по сути дела, преждевременна.
В этот самый момент Шейла заметила на другой стороне улицы человека с газетой «Правда» в руках — как две капли воды похожего на того, что выглядывал из-за колонны с каннелюрами в гостиничном фойе. Она внимательно сощурилась, но не сказала ни слова и побрела вслед за группой.
Филип Норт с Джеральдом пытались перевести слегка покосившуюся вывеску над входом:
ЦЕНТР ТЯГОТЕНИЯ
— «Центр», — с трудом разобрал Джеральд, шевеля губами.
Хитроумный автомат, срабатывающий при опускании копейки, пропустил их через турникеты. Сквозь стеклянный корпус было видно, как медный диск катится под уклон, приводя в движение стальные рычаги: ют монетка провалилась в щель, высвободила пружины и горизонтальный храповый фиксатор — и замигали лампочки.
Внутри было темно и прохладно: какое облегчение! Правительственное здание как-никак.
Анна присела на стул и вытерла платком шею. И передала своих подопечных постоянному главе министерства: тот с самого начала находился тут же. Эти двое так хорошо знали друг друга, что даже поздороваться не потрудились.
У этого славянина с характерно раскосым взглядом одно из бледно-голубых глазных яблок свободно и бесконтрольно вращалось в заглубленной глазнице. Во всем остальном лицо его оставалось недвижным, исполненным безысходной скорби. Столько всего в жизни приходит — и уходит! Из носа у бедолаги все время текло; время от времени он поправлял дело тыльной стороной руки; пиджак и черные брюки были ему заметно малы. С другой стороны, он явно вжился в свою роль. Работа стала для одержимца самоцелью. Центр был областью знания с четко очерченным периметром — в каком-то смысле провинцией. Как, улыбаясь, заметила Анна:
— Наши гиды в Музее атеизма, в Кунсткамере и в Музее революции точно такие же. Ни о чем другом и не думают. Все они одним миром мазаны.
— Я как раз собирался сказать, что все музеи по сути своей одинаковы, — обратился Борелли к Норту.
Ха! Этот-уже-включился-заработал-вовсю, не успели посетители переобуться в специальные войлочные тапочки, чтобы не повредить ценного паркета. В первых же коридорах обнаружилось, что ходить по ним непросто — полы были отполированы до блеска. В стратегических местах крепились медные перила — в помощь неуклюже ступающим, хохочущим посетителям, девушкам в первую очередь; но и сами перила были гладко отполированы. Для Саши, что вцепилась в руку Норта, и для Вайолет это было чем-то вроде детской игры. Прочие улыбались и вздрагивали, скользя следом за русским медведем. Гэрри, присоединившись к группе, слегка подтолкнул сзади Шейлу. В конце концов, они в отпуске — или где? Русскому, похоже, было не привыкать. Он мрачно шагал вперед — легко, привычно — и рассказывал посетителям, что Центр тяготения был основан во времена холодной войны.
Изъяснялся он на превосходном гортанном английском (учитывая все обстоятельства). И — смотрел на вещи под небезынтересным углом.
— Без силы тяготения наше существование немыслимо. На первый взгляд, — по-славянски плавно излагал он, — от него зависит здоровье наций. Если бы не тяготение, стенки наших легких непременно бы рухнули; это кровяное давление поддерживает их в равновесии. Все мы это сознаем. Гвозди повыпадали бы из досок. Балки обвалились бы на головы граждан. Тяготение — это особое переживание. Мы его чувствуем. Мы его осознаем. Что такое смерть, как не утрата тяготения? Крушение, обвал. Возвращение в могилу.
— Тридцать два фута в секунду, в секунду тридцать два фута! — сообщил ни к селу ни к городу Кэддок.
— Мы, советские граждане, одержимы тяготением. Мы постоянно изучаем… пути и методы его усовершенствования. Ищем, как воздать ему должное. Вот так и возник наш Центр.
Кэддок, конечно же, не мог видеть, как глазное яблоко собеседника дрожит и вибрирует, точно воздушный пузырек в строительном уровне. По всей видимости, гид усиленно пытался зафиксировать взгляд на посетителях. Он стоял рядом с грубо нарисованным плакатом: рыжеволосый тип сбрасывал пушечные ядра вниз с покосившейся башни. И однако ж бледно-голубой глаз вращался туда-сюда. Рядом висела гравюра: престарелый англичанин держал в руках слегка побуревшее яблоко и озадаченно его разглядывал.
Борелли и Луиза внезапно схватились друг за друга, чтобы не поскользнуться. Русский между тем вкратце излагал теорию Хлебникова о корреляции тяготения и времени.
— А вы когда-нибудь задумывались об удивительном взаимоотношении между тяготением и перспективой, между тяготением и совпадением, между тяготением и радугами? — втолковывал дребезжащий голос.
О, этот мир и его разнообразные объекты! Необходимо рассмотреть множественность его законов и отдельных проявлений; согласовать взаимосвязи…
Тяготение и совпаде…
Гэрри Атлас решил, что он все понял.
— Верно! Совершенно с вами согласен.
Линии судьбы, траектории бомб, грубые фарсы.
Ключевой, неотвязный вопрос истории: если бы в Цюрихе Ленина пришибло отвалившейся черепицей, произошла бы революция? Если да, то галочка. Если нет, поставьте крестик. Подвижные тела и нации притягиваются друг к другу — приходят в столкновение.
Безапелляционные высказывания гида, в сочетании с его массивной, унылой головой, с локально-подвижным, своевольным глазом, нежданно повергли австралийцев в глубокую задумчивость. Луизе, которая шепталась с Борелли, касаясь его руки, казалось, что человека горестнее она в жизни не встречала. В любом случае концепция была именно такова: продвигались все неспешно, осторожно, шарк-шарк тапочками; и при этом внимательно слушали экскурсовода, из виду его не выпуская. Сколь многое стоит того, чтобы задержаться ненадолго! Вскоре туристы напрочь позабыли о внешнем мире.
— Мы классифицировали несколько категорий тяготения, — сообщил гид.
Из-за просевшего фундамента особняка в дальнем конце помещения пол, загадочно поблескивая, шел под уклон — под стать обветшалым бальным залам, что якобы еще используются в Вене. Ряды массивных канделябров еще больше усиливали ощущение парадности — равно как и сусальное золото, и лохмотья шевроновых обоев.
Здесь были представлены специфические образчики тяготения, включая удельный вес: одни подпирали стены либо крепились к ним; другие свисали с потолка. Отдельные экспонаты стояли в самом центре зала. Русский зарысил к ним и заинтересованно подался вперед, словно впервые увидел.
Подборка черно-белых фотографий иллюстрировала взлет и падение Германской империи. Стоявший посреди развалин советский солдат указывал на поверженный памятник Третьего рейха — на свирепого орла с оплетенной свастикой в когтях. С самого начала герб был заключен в венок.
Гид даже улыбнулся краем губ. Улыбка ему не шла.
— Благодаря тяготению все в результате возвращается обратно в землю.
При виде иных экспонатов Саша с Луизой хмурились и отворачивались.
Траектория шрапнели и ракет; курс полета бомбы крупного калибра. Фотографии. Ночные снимки легко сошли бы за демонстрацию фейерверков. Во время войны в России было уничтожено 89 500 мостов, 4100 железнодорожных станций и 427 музеев.
Миссис Каткарт поскользнулась: ее толстые ноги разъехались в стороны. Ей помогли подняться; она недовольно бурчала что-то себе под нос.
— А ты где был? — накинулась она на Дуга.
Гид словно ничего не заметил. Четкое соотношение между тяготением и временем было проиллюстрировано — пожалуй, несколько тривиально — с помощью ряда синхронизированных песочных часов. Заметив интерес группы, гид снова улыбнулся краем губ.
— Ключевой образ, — промолвил он. — Никогда не подводит. Получается, что тяготение связано с магнетизмом? Не мы ли завороженно наблюдаем, как время утекает у нас на глазах?
Саша зевнула.
Самый обычный кухонный кран, и тот был пущен в дело. Все, кроме Саши и миссис Каткарт, усевшись на корточки рядом с гидом, наблюдали процесс образования капель «по Павлову». Сгусток прозрачной жидкости вытягивался, набухал, подрагивал на самом конце крана, покорялся тяготению и — разражался слезами. Пауза. И все начиналось сначала.
Прирожденный дипломат, Гэрри забулькал, собрал глаза в кучку:
— Не могу, нет! Китайская пытка водой! Я с ума сойду!
— Да засохни ты! — фыркнула Вайолет. И разом перестала улыбаться, стоило рассмеяться Хофманну.
— Вода — это женщина, — походя отметил русский.
— Это еще как? — прошептала Луиза.
Борелли поджал губы.
— Он имеет в виду реки; реки всегда прекрасны. Реки неуловимы и могучи и не имеют острых углов. Они едины с природой, они дарят жизнь. — Искоса поглядывая на улыбающуюся Луизу, Борелли ломал голову: что бы еще измыслить? А Луиза особо и не вслушивалась. — Мужчины всегда стремились подчинить себе реки и отыскать их исток А еще там опасные подводные течения.
Луиза стиснула его руку.
— Ты все выдумываешь!
— Кажется, твой муж на нас смотрит.
— Отдельные города вдруг ни с того ни с сего становятся центрами тяготения! — взревел русский. — Так было с Веной, Парижем, Берлином. Говорят, теперь это Нью-Йорк и Сидней.
— Сидней?
Джеральд захохотал во все горло. Гид изумленно обернулся.
— Так мне рассказывали.
— А как насчет Москвы?
— Олимпийские игры вас прославят, — подсказал Дуг.
— Москву — вряд ли. Еще не время, — тихо проговорил русский. — Думается мне, еще не время.
— Эй! — Дуг потрясенно глядел куда-то вниз, на собственное бедро. Все засмеялись.
Из его кармана сами собою выползали ключи от машины на серебряной цепочке. Небольшой, но мощный красный магнит крепился на стене на уровне пояса, демонстрируя сходство между тяготением и магнетизмом.
А затем внимание привлекло движение в другой части помещения.
В центре зала розовый вихрь пронесся по наклонной, вертикально махая рукой: это Саша съехала по самой обычной детской горке. У основания утвердилась миссис Каткарт — этакой блюстительницей порядка.
— Ну же, миссис К., ваша очередь! — крикнул было Гэрри.
Но тут вечный сателлит Кен Хофманн, поскользнувшись, схватился за ближайшего соседа, Борелли, опрокинув его вместе с Луизой, а заодно и Джеральда (у того слетели с носа очки); затесавшийся в середину Кэддок, привыкший спотыкаться на ровном месте, прикрыл ладонью фотокамеру, а вторую руку вытянул вперед, тормозя падение. Между тем беспорядочная куча-мала из пяти человек заскользила, точно во сне, к дальней стенке — по наклонному, отполированному московскому полу. Пока Хофманн, под дружный смех Саши и Вайолет (обе стояли наверху лестницы), не ухватился за нижнюю ступеньку.
Джеральд, первым поднявшись на ноги, ругался как сапожник.
Русский медведь как ни в чем не бывало неторопливо направился нахоженным путем к боковой стене и рукой в измятом рукаве ткнул в очередную иллюстрацию. Природа ленива — эта простая истина для большинства людей якобы проходит незамеченной.
— Посмотрите-ка на водопады, — предложил он, когда остальные наконец-то вернулись на прежнее место. Фотографии семи гигантских водопадов и впрямь были хороши. — А течение реки — любой реки мира! Реки естественным образом текут туда, куда могут, без всякой суеты.
Борелли просто-таки фонтанировал интересом. На взгляд Филипа Норта, гид доказывал очевидное. И он, и большинство остальных постепенно отдрейфовали прочь.
— «Закон природы, — процитировал русский, — состоит в том, чтобы затрачивать как можно меньше усилий, по возможности избегая неудобств». Природа не борется.
Наглядная тому иллюстрация — линия провисания самой обыкновенной бельевой веревки. Одна такая крепилась у стены; остальные даже взгляда на ней не задержали. Остались лишь Борелли с Луизой и Шейла. Гид отступил на шаг, любуясь произведенным эффектом.
— Как видите, веревка достигла состояния равновесия по отношению к тяготению. То, что мы называем принципом наименьшего действия. — Гид восхищенно покачал головой.
— Это прямо про меня, — выдохнул Борелли.
— Это почти поэзия, — согласился русский.
Луиза оглянулась на Шейлу — и закатила глаза. Повернувшись к ней, Борелли взял в руки Луизино ожерелье. И — разжал пальцы.
— Принцип тяготения — он везде.
— Это и ребенку понятно.
— Но прежде мы о нем толком не задумывались, верно?
— То же самое о чем угодно сказать можно, — пожала плечами Луиза.
Коренастый русский между тем деловито стягивал с себя пиджак и рубашку. Обнажив волосатую грудь, он помедлил, дожидаясь возвращения остальных. Шея загрубелая, обветренная… гид внезапно показался едва ли не стариком. Живот его исчертили шрамы от пуль и шрапнели.
— Мы говорили о том, что природа ленива по сути своей: про линию наименьшего сопротивления.
Широкое, унылое лицо; плохо выбритые складки. Горизонтально вытянув руки, он подбородком указал на полоски бледной кожи подмышек — а затем руки его словно сами собою упали, влекомые к земле тяготением.
Вот и грудь у него обвисла.
— Я уже не молод, — посетовал он.
— А я могу двадцатицентовые монетки под грудью удержать, — игриво похвасталась Саша Норту. — Кажется, таков критерий. Как бы то ни было, этот музей мне не по душе.
— Ш-ш, помолчи — и узнаешь что-то новое.
Тяготение подточило щеки гида, оттянув их к земле, заодно со складками кожи под подбородком, подпустило воздуху в веки: линия наименьшего сопротивления! Гид вновь надел рубашку. Кое-кто из туристов непроизвольно хмурился, пощипывая себя за подбородок.
— «Чтобы вещь стала интересной, надо просто смотреть на нее достаточно долго», — процитировал русский.
Вспомнив о своих прямых обязанностях, гид внезапно упомянул про галстуки (хотя сам галстука не носил). Ведь поведение их напрямую зависит от тяготения. И он указал на галстук Джеральда.
— Практически абсолютно, — кивнул Борелли.
— Ха-ха! — захохотал Гэрри.
— По-моему, он «с приветом», — шепнула Саша. — Какая, в сущности, разница! Милый, пойдем-ка отсюда.
Русские, они зачастую такие меланхолики.
— Не суетись и слушай, — одернул ее Норт. — И хватит вертеться!
— Это становится интересным, — кивнул Джеральд. — Многое из того, что он говорит, мы просто-напросто упустили. Совершенно неожиданная точка зрения.
Реконструкции: бурый валун на вершине холма из папье-маше, а ближе к середине зала — превосходный макет башни для испытаний ядерного заряда. Однако и это, и все прочее разом затмила виселица, что выжидательно чернела в нескольких шагах справа.
— История и тяготение.
— Ух ты!
Кто это сказал? Гэрри Атлас.
С первого взгляда было ясно: это не модель и не реконструкция. Деревянные ступеньки истерты. Джеральд пошарил под люком, заглянул в черный проем, сквозь который, брыкаясь, проваливаешься в вечность. То и дело наталкиваясь на согруппников, Кэддок выбирал подходящий ракурс для фотографии. Многим ли доводилось в жизни увидеть своими глазами настоящую виселицу? Для вящего эффекта Кэддок попросил, чтобы кто-нибудь поднялся на помост.
— Я могу! — вызвался Гэрри. Он картинно вывалил язык и закатил глаза.
— На вашем месте я бы не стал этого делать, — посоветовал Хофманн.
Гид не спускал с них глаз.
— Вы такие же, как американцы и канадцы. Вы мало знаете. В сущности, ничего.
— Иногда мы бываем шумны и крикливы, — подал голос Норт.
— А порою кажемся старомодными, — согласился Борелли.
— А у вас в Советском Союзе до сих пор применяется смертная казнь? — громко осведомился Хофманн, вновь возвращаясь к теме России.
— Ну, право! — совсем расстроилась Саша. — Это так ужасно!
— А где же наша Анна? — осведомилась миссис Каткарт. Тяжело дыша и балансируя локтями, она карабкалась вверх по наклонной плоскости.
— Так это ж Россия, верно? — ухмыльнулся Гэрри.
— Заткнись! — рявкнула Вайолет.
— Нам всем стоит его послушать, — кивнул Джеральд. — Ничего дурного в том нет.
В Центре, по-видимому, отлично понимали, какое впечатление производит виселица. Следующий небольшой раздел был посвящен спорту.
— Вы, конечно же, понимаете, что большинство видов спорта — это забавы с тяготением. Хотелось бы остановить ваше внимание на играх с мячом — и на гимнастике в частности. Истинный мастер — это просто-напросто тот, кто лучше прочих умеет нейтрализовать тяготение.
И гад принялся рассказывать о разнообразных способах «победить тяготение». Конечно же, почетное место отводилось бюсту Игоря Сикорского и двум громадным серым лопастям с одного из его вертолетов. Неизменный спутник и фотопортреты первых советских космонавтов туристов не заинтересовали, что само по себе занятно; впрочем, Кэддок заявил, что даты приведены неправильные. Напротив, смутно знакомый рычаг с обрывком провода, помещенный под стекло, приковал к себе всеобщее внимание. Австралийцы вопросительно обернулись к гиду.
— Ха! Это ручной тормоз от «Москвича».
Борелли, в силу непонятной причины, зашелся смехом. Но тут же извинился.
— Прошу прощения. Просто очень неожиданно вышло.
Русский подозрительно воззрился на него. Но было видно, что Борелли и впрямь наслаждается от души: узнает что-то новое.
По-своему интригующе смотрелись: подборка подъемных насосов; изысканно-элегантный перегонный куб: устрашающий желудочный зонд; пассажирский лифт в стиле модерн одной из роскошных старинных петербургских гостиниц (все торжественно его «опробовали»: вошли внутрь и прильнули к стеклу — до тех пор, пока Атлас не начал называть воображаемые этажи, словно в «Майер Эмпориум»). В России Гэрри Атлас шутил больше обычного, словно бы демонстрируя собственную независимость. А еще здесь выставлялось изгвазданное трико воздушного гимнаста.
Все эти экспонаты иллюстрировали попытки человека бросить вызов закону всемирного тяготения — более или менее успешные.
С потолка свисал татлинский восстановленный планер; ряды парашютов (экскурс в историю) пошевеливались под ветерком, точно анемоны. До чего же приятно пройтись среди шелковистых шнуров под полупрозрачным куполом! Постепенно о виселице все и думать забыли.
Саша склонилась к плечу Норта.
Гид между тем шарил в карманах, приговаривая:
— Только вчера пришло.
Туристы ждали; экскурсовод забормотал что-то по-русски. Вечная проблема с музейными гидами: никогда не знаешь, не часть ли это тщательно отрепетированного спектакля. Ибо, обнаружив наконец каблограмму, он картинно отодвинул ее от глаз на расстояние вытянутой руки.
— Кто читает по-английски?
— Вайолет, — указала Саша. — Она актриса. Смотри читай хорошо поставленным голосом, милая.
«ТЯГОТЕНИЕ [прочла она]
Палмейра-дос-Индиос, Бразилия, 9 июня, агентство Рейтер».
Вайолет откашлялась.
«Согласно сообщениям в прессе, мэр северо-восточного бразильского городка отказался от намерения отменить закон всемирного тяготения большинством голосов в городском совете. Мэр Минерво Пиментель остался им крайне недоволен после того, как инженеры-градостроители сообщили, будто закон не позволяет установить водяной резервуар на главной площади города, поверхность которой носит наклонный характер.
Мэр обратился к лидеру большинства Хайме Гимареасу с просьбой призвать членов совета отменить закон. Однако ему посоветовали оставить все как есть.
— Мы не можем быть уверены, муниципальный ли это закон, или государственный, или, чего доброго, федеральный, — возразил Гимареас. — Лучше не вмешиваться в это дело, чтобы не создавать лишних проблем, — добавил он».
И Вайолет вернула каблограмму гиду.
— Да, в Латинской Америке мы побывали, — сообщил ему Кэддок, перекрывая общий гам и гомерический хохот.
Гэрри так энергично хлопал себя по ляжкам, что поскользнулся и упал — как был, с сигаретой в зубах.
— Весьма интересная страна. А на экваторе мы…
Русский кивал, особо не вслушиваясь. Здесь, на этом скользком участке пола, даже ему приходилось осторожничать.
Медленно подняв руку для удержания равновесия, он возгласил, перекрикивая Кэддока:
— Механизмы, созданные в свете тяготения. Здесь представлены гидрометр и гравитометр…
Кое-кто — такие, как старина Дуг, и Шейла, и Гвен Кэддок, — послушно сощурились, изображая сосредоточенный интерес. Но ведь стоит кому-то одному разулыбаться — и смеха уже не унять. Впечатление от телеграммы так и не развеялось — и не развеется с годами; а тут еще угол наклона пола — ни дать ни взять парк развлечений! Вцепившись в брючный пояс Норта, Саша неудержимо хихикала.
Вот — капельницы (всех размеров); а дальше туристы проскользили мимо деревенского трибометра, даже не обратив внимания на хитроумную систему из промасленных храповых механизмов, листовой рессоры от немецкого армейского грузовика и балластных барабанов с гравием, подвешенных на истертых проводах, — и все это крепилось к циферблату будильника. В углу притулились примитивная двухколесная тележка — а здесь-то тяготение при чем? — и коллекция птичьих чучел, до поры до времени отодвинутая в сторону.
— Думается мне, вся эта несуразица так их завораживает, потому что жизнь у бедолаг совершенно бесцветная, — четким голосом произнесла Вайолет.
— Знаете, Вайолет, я, пожалуй, с вами соглашусь, — отозвалась Гвен, крепко держась за Кэддока.
Однако ж мрачная сосредоточенность в лице гида повлияла на туристов отрезвляюще. Эта его гигантская, изнуренная голова; эта его невыразимая печаль… Кроме того, это ж его работа. Теперь группа стояла в самом углу зала.
— Центр ставит себе целью показать тяготение со всех сторон, — подвел итог гид. — Вся история человечества состоит из смертельно-серьезных ситуаций, нанизанных одна на другую, словно бусины в ожерелье. — Он вымученно улыбнулся собственному сравнению. — А тяготение — это и есть нить. Тяготение можно наблюдать и на национальном, и на личном уровнях. Однако ж мы держимся. Держимся на плаву.
«Смертельно-серьезные ситуации» были проиллюстрированы несколько буквально — фотографиями военных кладбищ. Те, что на французской земле, в Вердене, напоминали свежепосаженные, геометрически правильные виноградники: символ порядка, пришедшего на смену хаосу; дескать, не зря мы воевали. Какой контраст с суровой простотой курганов — как бурый снег с блокады Ленинграда.
Катастрофы глобального масштаба иллюстрировали вышеупомянутый «национальный уровень»: последствия землетрясений, извержений вулкана, авиакатастроф; изможденные жертвы голода и африканских эпидемий. И наконец, «личный уровень» — фотографии вытянутых, удрученных лиц, подпирающей подбородок руки; рыдающие вдовы; и наконец — многократно увеличенный снимок молодой девушки, бросающейся с моста вниз: рот открыт, руки широко разведены.
— Это мост Брюнеля в Бристоле, — нарушил молчание Джеральд. И обернулся к Филипу Норту: — Помнишь, мы его видели! Один из самых замечательных мостов в Англии.
А помните — морской прилив; Бристольский зоопарк; холодный колбасный рулет к вечернему чаю?
— Люди порою ведут себя совершенно ужасно! — Шейла закусила губу. — Просто не знаю…
Обняв ее за плечи, Луиза увела Шейлу от фотографий.
— Не бери в голову. Я всегда себе говорю, что такое случается с кем-то другим, не с нами. Мы читаем газеты — и никого из пострадавших лично не знаем.
— Да, наверное.
— Мы выдвигаем вот какую теорию, — проскрежетал русский. — Мы видим сны того ради, чтобы вырваться из-под власти тяготения. В любом сне тяготение оказывается несостоятельным. Без такой отдушины гнет оказался бы непосильным. Я вот сплю плохо, — добавил он до странности доверительно.
— Должно быть, это ужасно, — пробормотала Саша, всегда готовая посочувствовать.
— Ах, не спать из-за такой ерунды — оно того не стоит! — неожиданно воскликнула Луиза. Муж ее рассмеялся резким смехом; все даже заоборачивались.
— Оставили бы вы ее в покое, — пристально глядя на него, посоветовал Борелли.
По всей видимости, такого рода вспышки в музее случались нередко: как побочный продукт мрачноватой атмосферы, и прицельного воздействия экспонатов, и утомительно-наклонного пола. Гид просто-напросто направился к предпоследнему экспонату, обязательному советскому графику, изображающему движение капитализма по нисходящей. Здесь фигурировали разнообразные экономические показатели. Гид уже приготовился было пояснять диаграмму — и вдруг резко остановился и вытянул шею.
— Кто из вас?..
Гэрри Атлас подошел поближе; вот смеяться ему явно не стоило.
— Кто-то тут написал: «Внизу-под-экватором». И маленькую карту Австралии пририсовал.
— Урррааа! — завопила Саша. Норт ткнул ее локтем.
Гэрри вновь обернулся к стене.
— Этот «кто-то» поработал на совесть. Вот — «Долой тяготение» и… «Долой коммунизм».
Смех нервно завибрировал — и оборвался.
Русский пепелил взглядом группу.
— Кто из вас?..
— Да право, бросьте. Не заморачивайтесь.
— Что он говорит?
— Вы все — оттуда…
— Да он, оказывается, по-английски очень даже читает, — объявила Вайолет. — Ежели захочет.
— Не вижу тут ровным счетом ничего дурного, — возвестила Гвен. — Это — свобода слова. Там, откуда мы приехали, свобода слова — это норма жизни.
— Не говорите лишнего, — предостерег Хофманн. — Все заткнитесь немедленно.
— Послушайте, — Гэрри развернулся к русскому, — мы этого не делали, ясно?
— Кого-то из вас не хватает.
Все заозирались по сторонам — все глаза обратились к Дугу.
— Эй, минуточку! — рассмеялся Дуг. — Она к выходу направилась. Как бы то ни было, ей бы и в голову не пришло… — Он снова сконфуженно рассмеялся, глядя на русского. — Вы моей жены просто не знаете.
— Надпись сделана шариковой ручкой, — сообщил Джеральд.
— Это неважно, — отмахнулся Борелли. — К сожалению, такое на каждом шагу случается.
С делано-беззаботным видом он принялся размахивать тростью, словно клюшкой для гольфа, — и едва не упал.
— Введите эти граффити в состав коллекции, вот и все. Чего страшного-то?
— Я сообщу куда следует, — заверил русский.
Теперь уже никто не испытывал к нему ни малейшего сочувствия. Проворно метнувшись вправо — при всей своей медвежьей неуклюжести! — гид помешал Кэддоку сфотографировать оскверненный угол. И, не двигаясь с места, указал на дверь.
Вот так вышло, что никто не заметил последнего экспоната: неуклюжую попытку русских закончить экскурсию на веселой ноте. Над бутафорской дверью наклонно повисало ведро: старая шутка немого кино (а еще там в люк вечно кто-нибудь проваливался); шутка, всецело зависящая от закона тяготения. Никто не заметил ведра. А ведь, по всей вероятности, туристам бы оно понравилось. Развеяло бы напряженность. Гид, похоже, про него вспомнил. Полуобернулся, точно запрограммированный автомат, но прошел дальше, не говоря ни слова.
— Странные они люди, — сетовал Хофманн. — Со всей определенностью параноики.
— Да треклятые граффити еще никому не повредили, — кивнул Гэрри.
Туристы осторожно поднимались по узкому уклону. Русский замыкал шествие.
Миссис Каткарт сидела у входа, наблюдая, как Анна вяжет. Она даже глаз не подняла.
— Тьфу, пропасть! — выругался Дуг, поддергивая брюки. — Дурацкое место, одно слово. А нам надо бы ухо востро держать.
— Снаружи все еще сущее пекло, — сообщила миссис Каткарт. — Мы с Анной тут так и сидели.
Шейла поинтересовалась у гида, нельзя ли купить в Центре открытку-другую. Тот не ответил ни словом.
— Пойдемте же, — предложило сразу несколько голосов. — Ну же, скорее!
Туристы толкнули дверь. На пороге Гэрри оглянулся через плечо:
— Эй, а где ж наш весельчак и оптимист?
— Доносить небось побежал.
— Нас теперь, чего доброго, всех расстреляют.
— Да скорее его, чем нас.
Анна собрала вязанье.
Если держаться всем вместе, то ничего плохого не случится. Во всяком случае, так казалось. Живым тому свидетельством туристы всем скопом вывалились на свежий воздух и постояли немного у дверей, беззаботно щурясь на солнце.
Кашляя и картинно хлопая себя по груди, Гэрри ненадолго привлек всеобщее внимание к русским сигаретам: попробовать их — это же часть заморского опыта! Уже вернувшись домой, прежде чем рассказать о кремлевских диковинах или даже о Центре тяготения, он обронит ненароком: «Русские сигареты не пробовали?.. Госссподи! Вот в Москве…»
За столом напротив устроилась их гид; на ситце вышит месяц.
— Не обращайте на него внимания, — посоветовала Саша. — Мы все втайне надеемся, что он задохнется от дыма.
Улыбаясь и кивая, Анна утерла губы платком.
Туристы поклевывали розовую осетрину. Запивая душистым белым вином.
— Как мало в ночи огней, — заметила Саша, и все разом обернулись к окну — проверить. — Снаружи темно — хоть глаз выколи.
— В сравнении с Европой и Нью-Йорком огней действительно маю.
— Даже в Африке, по-моему, света было больше, — настаивала Шейла. — Помните?
— Сдается мне, здесь ночью из домов выходить запрещено.
— Луиза, вечно ты преувеличиваешь, — упрекнула Саша.
К ним присоединился Хофманн, блестя очками.
— Нет-нет, в кои-то веки она права. Мы в России, не забывайте.
Дантист внезапно закашлялся и проворно принялся ковырять в задних зубах: не иначе рыбная кость застряла.
Тут и там за столом прибегали к новым сравнениям.
— Боже, сколько же чепухи мы несем! — Борелли повернулся к Филипу Норту. — Все ждут, что вы подадите добрый пример, а вы и словечка не вымолвите!
Норт многозначительно воздел палец.
— С этим кольцом в носу я чувствую себя несколько скованно.
— Мы заметили. Должно быть, это ужасно — дышать-то трудно?
Саша, которая до сих пор внимательно слушала Вайолет, стремительно развернулась.
— Ну, спасибочки вам большое! — И девушка встряхнула головой и уставилась куда-то вдаль — похоже, замечание ей польстило. На глазах у Борелли с Луизой она прильнула к Норту и зашептала: — Я ведь тебя не сковываю, нет?
Джеральд между тем разговорился с Хофманном.
— Любопытно будет побывать в Кремле; просто дождаться не могу.
— Пятнадцатый век, — напомнил Кэддок.
Фрагменты, сравнения; смутные воспоминания заезжих путешественников.
Джеральд засомневался; пошел на попятный.
— Что можно увидеть за два дня? Россия слишком велика. Но даже если бы и нет…
— Хоть что-то всяко лучше, чем ничего. Я всегда так считал.
— Я в этом не уверен, — возразил Джеральд.
— Да на вас никогда не угодишь, — обернулась к нему Гвен. — Вы так негативно настроены. А что вам вообще нравится?
Покраснев до ушей, Джеральд уставился в тарелку. Ближе к концу поездки согруппники привыкли резать правду-матку.
— Вот это — гостиница, где Временное правительство впервые собралось в тысяча девятьсот семнадцатом году, — сообщила Анна. — Красная площадь — сразу за нами.
Вайолет резко крутнулась на месте, улыбнулась, не разжимая губ:
— Вы нас никогда не расспрашиваете о нашей собственной стране. Вам неинтересно?
— Ну что вы! Но вы мне сами рассказывали. Кроме того, у меня ваши паспорта.
И гид улыбнулась.
— Им неинтересно. — Хофманн покачал головой. — Так и зарубите себе на носу.
Анна с достоинством оправила юбку.
— Мы не путешествуем столько, сколько вы.
— Потому что не можете. — Это снова Хофманн.
— Анна, я бы такого не выдержала. — Вайолет нервно прикурила. — Я бы просто рехнулась.
— А почему вы не можете путешествовать? — не отступался Хофманн. — Расскажите-ка нам все как есть.
— Не груби! — одернула его Луиза. — Оставь ее в покое.
— У нас нет в том необходимости, — отозвалась Анна. — Ох, хотелось бы мне в один прекрасный день съездить в Египет.
— В Египет? — взвыл Гэрри.
Анна по-прежнему улыбалась.
— Вы вольны путешествовать всю свою жизнь, но в финале все равно ждет смерть. Вы так не считаете?
Остальные жадно слушали, подавшись вперед. Анна обернулась и сказала что-то по-русски официанту.
— Вечно она этак мило улыбается, — пробурчала Вайолет.
— Да ладно, Анна — тетка что надо!
— Вообще-то мы, между прочим, в отпуске, — напомнила миссис Каткарт. — Мы — у них в гостях, в чужой стране.
Похоже, один только Борелли задумался над словами Анны. Потеребил пальцем губу, оглянулся на Хофманна.
— Мы родом из страны, где нет ничего — или, во всяком случае, пока ничего — существенного. Порою мы кажемся совершенно бессердечными. Не знаю почему. Иногда мы просто не знаем, как правильно. — Все заулыбались, ободряя Анну. — Еще до того, как отправиться в путешествие, мы уже блуждаем по кругу. Мы так мало понимаем. Я бы даже сказала, мы мало во что верим. В душах у нас — пустота. Думается, нам даже любить трудно. А когда мы разъезжаем по миру, мы требуем простоты даже от путаницы — все так запутанно, не правда ли? Не знаю, с какой стати нам так нужны простые ответы, но — зачем-то нужны. Мы ждем однозначности. В определенном смысле вы в своей стране — счастливцы. — Видя, что все взгляды обращены на нее, Луиза медленно залилась краской. — По крайней мере, мне так кажется.
Хофманн, сидящий на некотором расстоянии от жены, издевательски фыркнул.
— Речь! Речь! — грянул Гэрри — уменьшая тем самым дробление.
Каткарты уставились в тарелки, затем торжественно возвели глаза вверх, на карниз.
— Мы — странная публика, — признал Норт и внезапно расхохотался.
Луиза кусала губы; Борелли коснулся ее плеча.
Джеральда все это словно не касалось; он глядел сквозь темное окно в никуда, пытаясь настроиться на позитив. В дальнем конце стола Норт наклонился к Саше, чтобы лучше слышать.
Неопределенность возрастала: австралийцы стояли в очереди перед гробницей Ленина. Самого Мавзолея, возведенного выше по склону, они пока что не видели. Перед ними монолитной волной вздымалась мощеная Красная площадь — и, потемнев на жаре, словно бы откатывалась назад. Очередь длиной в несколько верст продвигалась вперед медленно, словно волоком: неизбежные издержки туризма.
Австралийцы оказались зажаты между говорливой делегацией переплетчиков из Киева и кланом имбирно-румяных шотландских плясунов — в килтах, с красными коленками, все как полагается (якобы большие поклонники балета). С Джеральдом у края, группа отбрасывала совершенно японские тени — источник праздного интереса. Все, кроме Анны, преисполнились некоторой задумчивости. Разговаривали мало. Все уже стояли на открытом пространстве, в пределах видимости Мавзолея. Нарастало ощущение утраты; казалось, время и пространство утекают промеж пальцев. Если не считать бесконечной очереди, Красная площадь была пуста. И представьте себе: откуда-то доносились необъяснимые призывные ноты тех самых, раздолбанных труб — словно напоминание. Что за бессмыслица! Задержать мгновение непросто; и однако ж и время, и окрестные массивные объекты медленно перетекали из одной точки в другую. Просачиваясь сквозь тела.
Время от времени — словно кто-то за ниточку дернул — дебелая или кривоногая статичная фигура, обычно преклонных лет, вываливалась из очереди налево или направо — в падении по четкой дуге; ее сей же миг обступят и обсядут ближайшие родственники или друзья — и несут пострадавшего в тень. Миссис Каткарт поинтересовалась вслух, не недоедают ли они, часом, бедолаги.
На возвышении, зажатые древними потемневшими стенами, в каждом конце Красной площади, выпячивалось по православной церкви. Площадь была так обширна, что оставалась неизменно пустынной: ну как, скажите на милость, ее возможно заполнить? В церковной оконечности она сочилась воздухом — и людьми; а еще там земля резко шла под уклон от приблизительного центра. Сюда-то и втиснули приземистый Мавзолей — на протяженной стороне, напротив Кремлевской стены. Теперь до входа оставалось менее пятидесяти шагов. Вайолет расстегнула несколько пуговиц — и стояла с закрытыми глазами, наслаждаясь солнцем.
Памятуя о своих обязанностях, Анна отвернулась от клюющих носом переплетчиков и, наставительно подняв палец, перечислила следующие пункты.
Мавзолей:
а) построен из красного гранита;
б) пуле- и бомбонепробиваем;
в) единственный сохранившийся в Советском Союзе образец чистого конструктивизма;
г) более семи миллионов благоговейных посетителей в…
Что-то привлекло их внимание.
— Эге-гей! — замахала рукой миссис Каткарт. — Прошу прошения, Анна, — извинилась она. И по-матерински подтолкнула Гэрри локтем. — Мы здесь, здесь! — скажите же им.
К ним под палящими лучами брели Кэддоки: Леон поддерживал Гвен под руку и чуть наклонялся вперед, точно поспешал навстречу ветру. Торопилась и Гвен, лихорадочно оглядывая очередь. Обвешанный кожаными футлярами с оборудованием — вроде прокопченных трофеев на дикарских ожерельях, — Кэддок выглядел весьма импозантно: этакая ультрасовременная, исполненная благодушия фигура. То, что Гвен кусает губы, он, конечно же, никак не мог видеть. Вот черты лица ее облегченно разгладились; вся группа заулыбалась.
— Еще немного — и корабль бы без вас ушел, — приветственно рявкнул Дуг.
Кэддок немедленно принялся рассказывать всем о том, как ушел фотографировать партийную машину — она размещалась в самом протяженном здании восточного блока, «на улице Кузнецкой, в двух шагах отсюда». Машина совершенно грандиозная, на несколько кварталов; но то же название применимо и к ее мельчайшей и словно бы пустячной детали.
В глазах австралийцев, простоявших несколько часов в очереди, Красная площадь обретала все более обыденный вид, точно спина и плечи впередистоящего человека. Так что группа восприняла историю Кэддока с интересом, прямо скажем, несоразмерным. Даже скотты, и те заслушались.
Да-да, достопримечательность эта не из главных, туда скорее туристы восточного блока паломничают в обязательном порядке, рассказывал Кэддок; но побывать там стоит, и стоит ради этого ехать в такую даль. Сквозь прозрачные стены стеклянной мегаструктуры машина видна и с улицы. Но внутри — куда интереснее. Для посетителей установлены параллельные мостки — можно наблюдать режим работы с близкого расстояния. Машина состоит главным образом из негнущихся бордовых труб и барабанных механизмов, подключенных к вибрирующим линиям подачи. Барабаны вращаются, и цепная реакция передается дальше по линии. Храповые и зубчатые колеса, подсоединенные к шкивам и неспешным S-образным блокам — энергичные колена, точно в паровом двигателе, — приводили в движение разные части машины во всех направлениях и однако ж каким-то образом не позволяли распасться единому целому; массивные маховики-регуляторы сглаживали все противоречия и мельчайшие несоответствия. Раскачивающаяся ходовая часть с ее запутанными стандартами и коллекторами смазки удерживала машину в равновесии; движения вбок активировались и однако ж сводились к минимуму резиновыми шатунами и торсионами, подсоединенными к контрольным датчикам. Машина бесперебойно работала вот уже многие годы. Инспектор по техническому обслуживанию, фанатик с канистрой для масла, уверял, что многие десятилетия. Звали его, сообщил Кэддок, Аксельродом.
— А вы знаете, который именно? — полюбопытствовал Норт. Все заулыбались.
— Что? — Кэддок терпеть не мог, когда его перебивают.
— Небось шум там стоит — не приведи боже! — встрял кто-то из шотландцев.
— По правде сказать, там довольно тихо. Так сразу и не скажешь, а работает ли машина вообще. Я под сильным впечатлением.
Гвен покивала.
В большой степени это — машина слов.
— И ют еще что любопытно, — попытался продолжить Кэддок, — на выходе машина воспроизводит копии себя самой. Это просто нечто вроде транзисторов. Длиной в дюйм или около того — от целой-то машины.
Насмешливые аплодисменты и вопли буйных шотландцев были тут же пресечены охранниками в серых шинелях. А еще они указали на Вайолет: ей пришлось застегнуться на все пуговицы. Фотоаппараты допускались, но — погодите-ка, эй, минуточку! — у Дуга конфисковали бинокль. Туристы наконец-то вступили в гробницу Ленина.
Цепляясь за гранитные стены, Хофманн и Каткарты уже спустились на несколько ступенек, когда позади возникла какая-то свалка. Кто-то кричал, кто-то ругался по-английски. Один из шотландцев, коренастый здоровяк, сцепился с охраной. Даже шляпу и солнцезащитные очки на пол выронил.
— А это, часом, не Хэммерсли? — указал Гэрри. — Вроде и впрямь он?
— Не знаю, — сощурилась Шейла. — Очень может быть.
Трудно сказать.
— Я просто уверена, что его видела, — вмешалась Вайолет. — Ну, та фигура в гостиничном фойе.
И впрямь Хэммерсли.
— Эй, парень ничего дурного не сделал, — шагнул вперед Гэрри.
— Он не с нами, — загомонили шотландцы.
Незваных помощников — Шейлу и Гэрри Атласа оттеснили внутрь. Металлические двери Мавзолея с лязгом захлопнулись.
— Похоже, мы видели его в последний раз.
И тут все заметили: переплетчики, стоявшие впереди, тоже исчезли. Австралийцы остались в Мавзолее совершенно одни.
— Что происходит?
— Анна? — позвала миссис Каткарт. От стен отозвалось эхо. — Где она? Анна?
Вокруг царила мягкая полутьма. Изящные настенные светильники роняли на гранит сакральный розовый отблеск.
Анна все время была тут, рядом с миссис Каткарт; никуда не делась. Гид пожала плечами.
— Тревожиться не о чем. Но мне никто ничего не говорил, — добавила она озадаченно.
— Давайте вернемся, — предложила Саша.
— Мы не можем, — прошептал Норт. — Дверь заперта.
— Эге-гей! — завопила миссис Каткарт. Опора и поддержка прочих, в кои-то веки.
Следуя за Анной, туристы медленно спустились по ступеням до самого низа и вступили под своды склепа: в мрачноватый сумрак, в голое, пустое помещение с четко вычерченными углами, под стать банковскому сейфу. Рабочий с жирными ляжками, во фланелевых плавках (как носят на черноморских курортах), поливал из шланга пол и стены. Здесь, в свете прожектора, возлежал Ленин — глядя в потолок, точно Обломов. Бородка его влажно поблескивала, так же как и мокрые стены. Веревочное заграждение не позволяло подойти поближе.
Из темноты выступила группа долихоцефальных партийных боссов — в просторных пиджаках и кремовых ботинках в дырочку. Анну отозвали в сторону. Она внимательно выслушала, оглянулась через плечо на группу. Кивнула.
— Эй вы, сарматы, — подал голос представитель номенклатуры.
— Вообще-то мы из Австралии, — поправил Гэрри. — А в чем, собственно, дело?
— Да-да, извольте объясниться, — подхватила миссис Каткарт.
— Но это же великая честь, — просияла Анна. — Вам очень повезло. Вы должны его выслушать.
— Я бы им не доверял, — подал голос Хофманн. — Я ведь с самого начала говорил. Нам вообще не следовало сюда приходить. — Кто-то зашаркал ногами, кто-то зачесался.
Русские, невозмутимо-безучастные, по-прежнему держались в тени; рабочий тянул и дергал за шланг, пытаясь дотянуться до дальней стены. Боссы снова посовещались промеж собой. Оратор шагнул вперед и, оттолкнув Анну, поднырнул под бархатную ленту: грузный, длинноухий здоровяк с кустистыми бровями. Его рука легла на прозрачную крышку у самой головы Ленина. Вышло еще двое: тощие, кожа да кости, без пиджаков. Один тащил на плече кинокамеру; второй сжимал в руках старый «Speed Graflex». Походя он успел шепнуть Саше, что звать его Иван.
Видно было: оратор привык к многотысячным аудиториям. Он непринужденно взмахнул рукой в кратком панегирике покойному вождю.
— Да ради всего святого! — застонал Хофманн. — Мы что, пришли сюда всю эту чушь выслушивать?
Нетерпеливо потоптавшись у края, Кэддок между делом поснимал государственных фотографов.
— Прошу прошения… — Борелли поднял руку; но русский оборвал его на полуслове.
— А теперь мы… как это у вас говорится? — потолкуем начистоту.
— Они нас за американцев принимают, — прыснула Вайолет.
Дав знак фотографам, он умолк — и приподнял коническую крышку саркофага. Туристы возбужденно загомонили. Ленина открыли для обозрения! Ну это же совсем другой коленкор!
Русский подбирал слова — медленно и внушительно:
— Мы так понимаем, вы много путешествовали. Нет ничего лучше путешествий, верно? Должно быть, вы повидали немало всего удивительного: столицы, и городки, и тамошние закусочные с пустыми столиками; местные обычаи и краски, бессчетные, завораживающие своими подробностями достопримечательности. Вы посетили многие страны. Как мне сообщили, даже Африку. Замечательно. Вы — люди бывалые, умудренные опытом, нет? Тем самым расширяются горизонты, появляется возможность сравнивать. Надо думать, сейчас вы уже отделили… зерна от плевел, натуральную ткань от синтетики. Зрение ваше обострилось. В путешествиях, как на войне, все чувства словно оттачиваются. Замечательно, просто замечательно. Не поубавилось ли у вас наивности? — Он оглядел каждого из посетителей по очереди — выжидательно, не торопясь. — Но видимость — идет ли речь о событиях или предметах вокруг нас — всегда обманчива. Чему верить? Что — настоящее, что — нет? Наши глаза лгут нам на каждом шагу. Внешний вид сущностей, как правило, далек от истины. Это целая проблема, не правда ли? Вы были в Москве вчера; и сегодня вы тоже здесь. Но можете ли вы это доказать? Москва — чужая. Где же правда, где — подлинное бытие вещей? Границы размываются все сильнее.
Борелли и Джеральд Уайтхед дружно закивали.
Теперь русские разглядывали открытое обозрению лицо Ленина.
— Что вы принимаете, чему предпочитаете верить? Тому, что перед вами? Вы пришли посмотреть на Ленина. У вас на родине есть свои забальзамированные короли и праведники. Взять вот римского папу: он воздевает обе руки. А движение, как писал кто-то, — главная характеристика реальности. О'кей. Для вас Ленин — это диковина, курьез, шаблон; для нас он — живая идея и идеал, пример и напоминание. Так вот, в определенных заграничных сферах то и дело распускают лживые слухи, будто наш Владимир Ильич — это муляж, подделка. Значимость его трудно переоценить, но враги упорствуют в своих нападках — и вот раз в пять лет мы вынуждены доказывать миру, что это действительно… Ленин. Понимаете? Таков наш план. Простейший тест: случайная выборка независимых наблюдателей.
Русский неспешно оглядел аудиторию. Большинство туристов до сих пор не поняли, к чему он клонит.
— Будьте так добры пройти вперед. Осторожно, заграждение. Первыми, разумеется, дамы.
Каткарты обернулись к Шейле, к Филипу Норту. Саша, вцепившись в руку Норта, лишь пожала плечами.
— Что ж, я рискну, — объявил Дуг.
Хофманн уже поднырнул под ленту. В силу неведомой причины он проявил небывалую прыть.
Подиум высотой по пояс; Ленин лежал на нем, одетый в знакомый костюм-тройку, мешковатые, выглаженные под паром брюки, при галстуке в горошек и с золотой булавкой. Лицо его, несмотря на явственно трупную бледность, казалось живым; бородка поблескивала, словно обработанная консервантами. Из-за заграждения Ленин, несомненно, выглядел более естественно: словно задремал.
— Мадам…
Улыбаясь, русский протянул Шейле ручное зеркальце.
— Ну же, — мягко настаивал он.
Кинокамера застрекотала, заходила ходуном на кронштейнах; Иван из «Правды» присел на корточки и выжидательно застыл.
— Но мы же столько всего повидали — не счесть! — запротестовала Шейла. — Так трудно осмыслить: слишком уж всего много. Мы совершенно неподготовлены.
— Шейла права, — подтвердил Борелли. — Все так запутанно. Мы по-прежнему бродим впотьмах.
— Да право — уж собственное-то мнение мы в состоянии составить! — вмешался Хофманн. — Чего в этом сложного-то?
Русский взял Шейлу за дрожащую руку и заставил поднести зеркальце к чуть приоткрытым пожелтевшим губам Ленина.
— Он мертв. Верно?
— Не могу на это смотреть! — отвернулась Шейла.
Хофманн нагнулся поближе.
— Да, мертв.
Русский кивнул Вайолет. Она уже прониклась нужным настроением.
Наклонившись к подиуму, она подергала покойного за нос.
— По моим ощущениям — настоящий. Не оторвался, во всяком случае.
— Отлично, — кивнул русский. — Так держать.
Дуг Каткарт постучал по блестящей лысине костяшками пальцев и, обернувшись к жужжащей кинокамере, сообщил:
— Подтверждаю: настоящий.
Хофманн нетерпеливо предложил свои услуги:
— Я — дантист.
Русский кивнул.
Хофманн вплотную придвинулся к лицу покойного.
Следы подкожных кровоизлияний, несколько царапин от бритвы. Профессионально разжав покойному челюсти, Хофманн, сощурившись, заглянул внутрь. Щелкнул пальцами; Гэрри подал ему свой «Ронсон». Зубы Ленина наводили на мысль о пище ссылок и тюрем, о русских сигаретах и борще.
— Золотые пломбы, — отметила Анна. И широко усмехнулась.
Хофманн нахмурился.
— Нескольких пломб недостает.
— Что? — Русский нагнулся поближе.
Хофманн покачал головой.
— Совсем человек за собой не следил.
И он попытался закрыть покойнику рот.
— У Ленина никогда не было времени, — отвечал русский. — Он предпочитал обедать не с туристами, а с шоферами и рабочими.
И, заметив, что оба фотографа застыли с открытыми ртами (объектив навел только Кэддок), он ткнул локтем сперва Ивана, потом второго:
— Болкан!
Хофманну удалось-таки сдвинуть застывшие челюсти. С другой стороны от подиума Гвен Кэддок запустила руку в реликварий и подергала покойника за ногу. Приподняла ее — негнущуюся, твердую. Черный шнурок развязан; носков и в помине нет.
Миссис Каткарт покачала головой. Прикоснуться к содержимому саркофага? — да никогда в жизни!
Гвен старательно запихивала ногу обратно.
— Он живой… ну, то есть не фальшивка. Не деревянный или что-нибудь в этом роде. — Нахмурившись, она посмотрела в камеру. — Это нога. Как есть нога.
Хофманн буравил взглядом Луизу.
— Моя жена — прирожденная правдолюбка. Ну же, давай!
Луиза нерешительно коснулась галстука. Прочие охотно посмеялись бы над Гвен с ленинской ногой, не будь все так серьезно. Сконфуженная Гвен (она так легко смущалась!) перекрестилась и закатила глаза.
— Мы просим вас подтвердить бытие Ленина, реальность его тела, а вовсе не убранства, — одернул русский Луизу. — Конечно же, одежда его — подлинная! Но одежда есть одежда.
И тут галстук оторвался от жилета. Он был обрезан посередине — все-то несколько дюймов длиной. В строгом смысле слова, это и не галстук вовсе!
— Ох, боже мой! Какая неожиданность!
— Видишь, что ты натворила? — пошутил Борелли.
— Довольно! — резко скомандовал русский.
Аппараты уткнулись в пол; галстук осторожно пристроили на место. Это происшествие, такое человечное в своей неожиданности, развеяло напряженность; туристы весело защебетали промеж себя. Спустя какое-то время все становится возможным.
Возвращая их с небес на землю, русский повысил голос.
— Иные утверждают, что революционеры по природе своей лентяи. Например, таков английский взгляд на вещи. Но подсчитано, что Ленин написал за свою жизнь десять миллионов слов. — Русский указал на Борелли. — Вот вы — не хотите ли убедиться, что это правда?
Борелли на секунду задумался, затем нагнулся над гробом. С новой силой застрекотали и защелкали кино- и фотоаппараты. «Свидетель» взялся за нужный палец и покрутил его взад-вперед в свете прожектора.
— Осторожнее, — пробормотал Норт.
— Что, есть ли отметина?
Борелли кивнул.
— Да, в том самом месте, куда перо упиралось. Вот — плоское пятнышко…
— Говорите. — И русский улыбнулся в объектив.
— Отчетливое плоское пятнышко, блестящее такое, почти мозоль. Этот палец выводил немало слов. И ногти грязные.
— А вы знаете, что советский лак для ногтей — самый стойкий в мире? — прогудел Кэддок от изножья гроба. — Его из старых фотопленок делают.
Русский удивленно изогнул брови. Борелли отступил на шаг, вытирая руку о куртку.
— Палец такой восковой на ощупь, весь окостеневший, — поведал он Луизе с Шейлой. — Однако ж вполне себе палец — ровно таков, каким выглядит. Мой дядя, про которого я вам рассказывал, это оценил бы.
Филипу Норту, как обладателю седой бороды, поручили проверить бородку Ленина: так, нежданно-негаданно, он возвысился до международного эксперта, ревизора бород. Важная миссия! Ленинская бородка — одна из самых характерных его черт; а злопыхателей хлебом не корми, дай покричать: фальшивка! Рыжеватая какая-то и блестит неестественно.
Норту полагалось всего-то навсего потрогать бороду и за нее подергать. Что он и проделал несколько раз ко всеобщему удовлетворению. Физические аспекты скорректировали видимость.
— Да все мы видим: покойничек — просто супер! — объявил Дуг, непроизвольно переходя на сленг. — Вполне себе правдоподобный, чего и говорить. Я, например, вполне убежден.
— А про меня забыли?
Шагнув вперед, Гэрри Атлас приподнял правую руку Ленина на сорок пять градусов. И с довольным видом отпустил. Однако ж рука так и застыла в приветственном жесте. Русские с криками кинулись вперед, поднырнули под заграждение. Оттолкнули Атласа в сторону. Международный инцидент в… Двое вспотевших здоровяков русских и Иван, на время отдавший Джеральду свою фотокамеру, совместными усилиями вернули руку на место.
— Придурок несчастный! — рявкнул Хофманн. — Нас всех могли расстрелять! Ты вообще соображаешь, что ты натворил?
— Да вы чего? Я ж ни в чем не виноват.
— Это уже неважно, — успокоил Норт.
Русские, раскрасневшись, вернулись в свой угол; Иван забрал фотокамеру.
Оратор поддернул лацканы, откашлялся:
— Леди и джентльмены, примите нашу искреннюю благодарность. К сожалению, это небольшое задание продиктовано необходимостью. Но вы нас поймете. Это должно убедить, — голос его зазвенел, — даже самого закоснелого реакционного прихвостня. Некоторые вещи обладают собственной силой — являются констатацией факта. Ленин жив!
Стеклянную крышку со всей осторожностью вернули на место: она легла как влитая. Русский щелкнул пальцами; словно из ниоткуда появился шестиугольный поднос с двумя бутылками «Столичной» и рюмками. Поставив поднос в изголовье саркофага, оратор разлил водку по рюмкам.
— Как насчет неразбавленной водочки? — Джеральд обернулся к согруппникам.
— Мы ж не чудища какие, — пошутил хозяин.
— Но ведь другие люди ждут своей очереди войти! — напомнила Шейла. Она глянула вверх, но окон в гробнице не было. Русский только рукой махнул.
Запотевшие рюмки испещрили стеклянную крышку саркофага влажными пересекающимися кругами. Праздничная атмосфера, как и следовало ожидать, возобладала; маленькие круги все умножались. Вайолет с Сашей достали сигареты; русский кинулся к ним со спичками.
— Признаться, нас до глубины души пробило, — возгласил Дуг, раскачиваясь взад и вперед вместе с рюмкой. — Вот это опыт так опыт!
— Вы разве не рады, что пошли? — спрашивала Шейла у Джеральда. В глазах Шейлы Мавзолей стал олицетворением путешествия.
— Вам выпала великая честь, — улыбнулась Анна. — Такое не каждый день случается…
— Очень поучительная экскурсия, — согласился Джеральд. — И — совершенно в русском духе.
— А вы что попробовали? — полюбопытствовала Саша.
— Ногу. Помните? — Гвен прикрыла ладонью рот. — Я чуть на месте не умерла.
Саша с Вайолет рассмеялись. Русский глянул на часы и кивнул остальным. И откупорил вторую бутылку. Шейла вновь заволновалась о тех, кто ждал в очереди.
— Да пусть их, — отмахнулся русский. — Народ у нас терпеливый.
— Меня больше шотландцы занимают, — откликнулся Норт.
— По крайней мере, здесь прохладно и хорошо, — заметила миссис Каткарт, — и притом чисто.
Дуг огляделся по сторонам. А она ведь, как всегда, права!
Гэрри Атлас, спросивший у Ивана, «а каково это — быть коммунистом?» (ну да, потому что ничего особенного в них не наблюдалось, люди как люди), внезапно ляпнул:
— Небось старина Хэммерсли локти себе кусает! — И, запрокинув голову назад, воззвал: — Если бы он только знал! Пей до дна! А как долго мы тут уже сидим?
Теперь воспринимаемые как должное, контуры гробницы мутнели и расплывались. Стены, бесконечно-усталые стены, постепенно отступали. Туристы словно остались одни. Не было ничего необычного, ничего нового в очертаниях серых клакеров в углу, спиной к зрителям, и в позевывающем уборщике с капающим шлангом. Тело Ленина лежало тут же, но позади; туристы-то отвернулись от гроба; и в любом случае теперь трудно было рассмотреть забальзамированные черты, так много рюмок, и влажных отметин, и отпечатков ладоней осталось на крышке — а в придачу еще и сумочка Вайолет.
Русский предложил тост.
Вновь засвидетельствовав свою благодарность и похвалив их богатый опыт («мужчины и женщины мира»), он привел статистические данные о туризме в Советском Союзе, куда умудрился втиснуть и показатели по ТБ «Аэрофлота». И — любезно поклонился.
— Расскажите своим соотечественникам о том, что видели.
В ответ Филип Норт зарумянился.
— Мы тоже вам признательны. Я склонен думать, что, осознав нечто новое, мы впервые близки к экстазу. Возможно ли такое? В любом случае в этом и заключается суть наблюдений. Я бы сказал, так и есть. Хм… все сущности… и я имею в виду как неодушевленные, так и живые… обладают собственной жизнью. Каждый новые опыт — это своего рода путешествие, — («Точно! Именно!») — Думается, мы никогда не забудем того, что повидали сегодня. Но для того, чтобы рассортировать впечатления, нужно время. — И, зоолог до мозга костей, Норт завершил речь невнятной цитатой из Введенского и похвальным словом о впечатляющих испытаниях водки (шутка, шутка!).
Хозяева засмеялись, зааплодировали, широко заулыбались. Норт вернулся на место; Саша стиснула его руку.
И Шейла, и миссис Каткарт нынче же вечером надпишут открытки — последние на их счету: «Всем привет. Ни за что не догадаетесь, что с нами сегодня приключилось…»
Но сейчас все собрались рядом с мертвым вождем, сжимая в руках пустые рюмки — точно трофеи. Кэддок, установив фотокамеру под углом, нацелился сделать снимок; каждый изобразил в лице особое, хорошо продуманное, проверенное выражение. Луиза с Сашей улыбнулись.
— Омерзительное место. Тут просто ужасно: пусто, голо…
Слышно было, как Саша страдает ностальгией у раковины. Эти номера — не что иное, как перегородки, возведенные на скорую руку в ходе второй пятилетки; скошенные потолки заклеены глянцевыми туристическими плакатами: металлургия Тулы и чудеса Самарканда.
— Не бери в голову, — утешал ее Норт. — Накройся лучше.
— Официант — грубиян. И еда отвратная.
Хрипло проорав их заказ в кухню, официант прислонился к раздаточному окошку — и не спускал с группы глаз. Советские столовые приборы — они такие неудобные! Кроме австралийцев, в столовой не было ни души. Борелли, помнится, сказал, что весть уже разнеслась окрест: от этих держитесь подальше. Их словно выдворили за некие пределы; и, видимо, вернуться будет непросто.
— Бывает и хуже, — заверил Норт. — Нас просто оставили в покое, вот и все. Это очень поучительно.
Чтобы успокоить Сашу, он присел на табурет, так что взгляду открылись его короткие шерстяные носки. Вайолет ушла в соседний номер. Норт погладил Сашу по руке; рука дрогнула, затрепетала. Ласточки давным-давно улетели на юг.
— Тебе все равно, — надулась Саша.
Со своей постели Шейла отчетливо расслышала:
— Конечно же, не все равно. Совсем не все равно.
— А вы в пижамах? — раздался голос, прозрачный, как водка со льдом.
— Прошу прощения, — откашлялся Норт.
Еще несколько минут назад Сашу тошнило, а теперь она хрустко рассмеялась, завозилась под стеганым одеялом на гагачьем пуху и, наконец, притихла, подложив руку под щеку.
Раздался скрип.
— Укройся, — настаивал Норт, явно забеспокоившись. — Саша? Ты же простудишься!
— Он засмущался! Это он засмущался, я знаю!
— Ш-ш! — прошептал Норт. — Не глупи. — Но по голосу его было ясно: он глядит на девушку с улыбкой. Шейла точно знала, что так.
Акустика усиливаюсь за счет наклонного потолка и лака. Несколько слоев туристических плакатов тоже немало тому способствовали.
— А ты знаешь, что гагачий пух экспортируется из Исландии? — Норт сменил тему — хотя и не то чтобы радикально. — Гага — это утка такая; а пух — это на самом деле перо, состоящее из тонкого гибкого стержня и опахала, которое…
— Цы-ы-ы-почки. — Саша разглядывала собственный локоть.
Ей было скучно.
Норт снова откашлялся.
— Тебе нравится нас просвещать, — упрекнула она. — Прям хлебом не корми, дай блеснуть интеллектом, верно?
— Я думал, тебе интересно.
— Гагачий пух, не гагачий пух — да какая разница? Ты небось за этим сюда и приехал. Тебе любая мелочь любопытна.
— Так с нами ничего особенного не происходит. Все то же самое случалось и прежде, в иные времена. И все это собрано для нас в библиотеках и музеях. Пожалуйста, заходите, смотрите! Всего так много… чересчур много.
— Ну вот, опять, — зевнула Саша. — Скукотища какая! Брр! А оттяпаю-ка я эту бороду! А вот не будь ханжой. Послушай… — И она по-детски засюсюкала; слов Шейла уже не разбирала.
Джеральд лежал в своем номере, пытаясь читать.
— Последняя ночь осталась. — Это голос Борелли: натужный, словно он какими-то тяжестями ворочает. — Тебе ведь здесь тоже не по душе?
На его постели устроилась Луиза Хофманн — замужняя женщина.
— Ты сам знаешь; я тебе объясняла. Места роли не играют, они все одинаковые. — Она поцокала языком. — Ой, тебе ж теперь стирать не перестирать!
Борелли словно не услышал. Взгромоздившись на кровать, он отдирал от потолка ярко-зеленый снимок Волги. Из-под него показался сперва уголок, а затем и весь плакат: рифеншталевская Олимпиада-1936.
— Ага! — так я и думал. Вот они, первоначальные плакаты. Да ими весь потолок украшен.
— А где старина Джеральд? Вот кому было бы интересно.
— Я читать пытаюсь! — рявкнул голос. По аэроснимку можно было бы определить откуда.
Борелли состроил гримасу. Луиза рассмеялась.
Луиза откинулась назад на локтях, юбка полутемным куполом накрыла поджатые ноги; наверху доски и углы деревянной церковки словно бы венчали короной ее чело. Золото побрякивало на запястьях Луизы, скручивалось в мочках ушей; роскошная цепочка пшеничным колосом уходила вниз, под блузку. Луиза не сводила с Борелли глаз. И в то же время словно бы глядела мимо — куда-то в себя; а может, в ближайшее будущее. Борелли уселся рядом.
— Что такое?
Луиза улыбнулась.
— Я ни слова не сказала.
А вот Шейла прислушивалась.
Понимающий голос Борелли:
— И все же — что такое? О чем ты подумала?
— Вечно ты спрашиваешь об одном и том же. — И загадочно добавила: — Как это мило…
— А Кен куда-то ушел? — осведомился Борелли. — Где он вообще?
— Мне плевать, где он.
Луиза потеребила край одеяла из гагачьего пуха.
Борелли замялся было — а в следующий миг наклонился и поцеловал Луизу. Слышно было, как где-то по соседству Джеральд шуршит страницами Певзнера. Шейла слышала, как вздыхает Луиза, словно забывшись беспокойным сном.
— Дуг, как там Джинниного старшенького зовут? — послышался голос миссис К.: она доводила до ума последние открытки.
А вот и Луиза:
— Что же теперь будет?
Борелли неуклюже расстегивал французские пуговки на Луизиной блузке. Луиза залепетала что-то (совсем невнятно); ее ухажер поднес палец к ее губам. Блузка распахнулась, точно пальто. Борелли осыпал поцелуями ее шею и грудь, прижался щекой к ложбинке между двумя округлостями. Луиза запустила пальцы ему в волосы. И заплакала — тихо-тихо.
— О чем ты? — спросил Борелли.
— Ни о чем! — выкрикнула Луиза.
Джеральд шумно откашлялся и высморкался.
Никто так и не узнал, о чем разговаривают между собою Кэддоки. Слышалось лишь нарастающее и затихающее бормотание: главным образом монотонный голос Кэддока, когда он менял пленку с помощью особого приспособления, изрядно смахивающего на вывернутую наизнанку черную куртку. А вот теперь они раскричались! Гвен — визгливо-пронзительно; Кэддок предпочитал односложные, отрывочные реплики: терпеливо выплевывал слово за словом. Оба бранились на каком-то иностранном языке — на своем тайном семейном жаргоне. Скоро затихли и они.
Саша и Норт весело смеялись. А ведь старина Норт ей в отцы годится!
Заминка; смех умолк. (Шейла все слышала!) Вайолет громыхнула дверью так, что все перегородки ходуном заходили. Голос ее зазвенел и сорвался.
— Вайолет, погоди секунду, — увещевала Саша.
Но та словно не замечала этих двоих.
— Он свинья, как есть свинья; уж я-то эту породу знаю. Упырь поганый.
— Что? — изумился Норт.
Саша удержала его за руку. Вытряхнув содержимое сумочки, Вайолет рылась в поисках сигарет.
— Присядь-ка. И давай рассказывай. Сигареты на туалетном столике.
— Мастер зубы заговаривать, ловелас недоделанный. Вот так бы гаду и врезала. Бедная девочка, как я ей сочувствую.
— Пойду-ка я пожалуй, — проговорил Норт.
— Стой! Вайолет, а ну садись. И успокойся. Не стоит оно того.
— Да вы только ее послушайте! — расхохоталась Вайолет.
— Да в общем, то же можно сказать о чем угодно. Все — суета сует, — предположил Норт. — В большинстве случаев мы бессильны что-либо поделать.
Руки его неподвижно лежали на коленях.
— А тебе откуда знать? — вскинулась Вайолет. — Я про себя говорю.
— По крайней мере, мы — вместе, — отозвалась Саша. — Мы вообще-то в отпуске. Меня стошнило.
— Да я слышала. Вот гадство.
Послышался неумолимый храп Каткарта: точно ярды и ярды гравия сперва сгребали вверх по склону, а потом ссыпали вниз по жестяному листу. Сон: разновидность предсмертного хрипа.
Кто-то забарабанил в стену.
Все друг друга слышали.
Шейла заставила себя рассмеяться.
Голос Хофманна:
— Где, к чертям собачьим, тебя носило?
— Неважно, — бросила Луиза. И принялась беспечно насвистывать.
— Я задал вопрос.
— В таком случае спрошу и я: а тебя где носило?
— Заткнись!
— Что, не преуспел? Ах ты, бедняжка.
Вайолет чуть не расплакалась.
— Она такая милая; мне она с самого начала понравилась.
— Я устала, — сообщила мужу Луиза. — Спать ложусь.
Шейла, сидя в постели, застегнула пижаму. Когда ты в группе, среди друзей, мир глобально, постоянно меняется; даже когда ты одна, столько всего нового можно увидеть!
Дверь внезапно громыхнула — и распахнулась. В номер ввалился Гэрри Атлас.
— Ой, бл..! Где тут, на х… свет?
Шейла накрылась одеялом. Гэрри тяжело плюхнулся на край постели.
— Вот и мы… — объявил он.
Гэрри обвел взглядом комнату, причмокнул губами. Почти опрятный — этак подчеркнуто-опрятный! — в новехоньком пиджаке «Симпсон», в трикотажной рубашке и расклешенных брюках. Гэрри тяжело дышал: пьяно-багровая физиономия местами налилась инфракрасным светом и чуть сместилась с оси. Под глазами и вокруг носа плоть словно разошлась в разные стороны. Если внимательно приглядеться — вот как Шейла! — можно было различить контуры костей и двадцатилетнюю впалую затравленность. Губы уже сложились складками — как если бы внутри зубов не хватало. Из пиджачного кармана торчал необрезанный кончик кубинской сигары.
— Ну, Шейлочка, — вздохнул он, — как делишки-то?
Гэрри явно устал.
— Я тут, Шейлочка, столкнулся внизу с чертовски интересными людьми. Правда интересные; классные ребята! Да только я по-ихнему разговаривать не умею.
Он ухватил Шейлу за плечо; стеганое одеяло поползло вниз.
— Шейлочка, я вот все хотел спросить. А тебе поездка-то в удовольствие? Тебе весело?
Но Шейла лишь пыталась вернуть одеяло на место.
— Да ради всего святого, Шейла. Живи опасно! Я вот все собирался тебе сказать. В этом твоя проблема. Слишком уж ты зажата.
Гэрри рыгнул.
— Слышь, Шейла. Так тебе весело или нет?
Она наконец оставила одеяло в покое.
— Я наблюдаю прелюбопытные достопримечательности и обычаи. И люди мне нравятся. Мне кажется, интересным может быть что угодно.
— Блин! — Гэрри подался вперед. — Это что еще взгляд на вещи? — Его озадаченное лицо посерьезнело — да таким и осталось. — Сдается мне, мы тут «третьи лишние». — Тяжело дыша, он неотрывно глядел на Шейлу. — Мы — «темные лошадки», ты и я. Ни х… они про нас не знают.
Кто-то кашлянул.
— Я никогда не думала… — начала было Шейла.
Гэрри многозначительно покивал.
— Так вот и подумай.
Он выпрямился, задиристо вздернул подбородок.
— А знаешь, кто еще у нас «темная лошадка»?
— Кто же?
— Старина Джеральд.
— По-моему, это несправедливо. Он очень милый.
С Джеральдом она едва ли парой слов обменялась, но и она хорошо знала его манеру держаться позади, замыкаться в себе.
Гэрри расхохотался, смачно хлопнул себя по колену.
— Да мы друг друга понимаем, ты и я. Мы с тобой — два сапога пара.
Шейла нахмурилась; Гэрри с энтузиазмом закивал.
— Пожалуйста, не надо здесь курить. Иначе я не засну. Эти тесные комнатенки…
— Да ладно, ладно…
— Вообще-то некоторые здесь заснуть пытаются, — раздался голос по соседству. Джеральдов, собственно говоря. Все прочие тоже лежали, не смыкая глаз, копя чужие секреты.
— Вам лучше уйти, — шепнула Шейла Гэрри.
Она выпрямилась; взгляду открылась одна грудь — белоснежная округлость, словно неполное лунное затмение.
Гэрри качнулся было к ней, но на полпути передумал.
— Спать! — заорал он. — Всем спать!
С трудом поднявшись на ноги, Гэрри зашатался, растопырил руки, пытаясь удержать равновесие. Солнцезащитные очки грянулись о туалетный столик, осколки темного стекла каскадом рассыпались по Шейлиным платочкам и открыточкам; а сам Гэрри рухнул прямо на перегородку, пробив головою нижнюю панель.
— Да ради всего святого! — воззвала миссис Каткарт. — Дуг? Что происходит-то?
Этот и землетрясение проспит, и, не приведи боже, конец света.
— Госсссподи милосердный, — сдавленно запротестовал Гэрри. Его голова и плечи оказались в соседнем номере.
— Вы могли убиться!
— Ну дай руку, что ли, Шейлочка! Блин!
Джеральд уже включил свет. Кто-то подоспел к дверям Шейлиного номера.
— У вас все в порядке?
— Ну вы сборище тупых недоумков! Как по-вашему, в порядке или нет? — взревел Гэрри.
К месту событий примчался Кэддок с фотоаппаратом и вспышкой.
— Да все в порядке, — заверил задрапированный в халат Джеральд. И, нагнувшись, попытался установить перегородку на место.
— Сдается мне, он несчастлив, — промолвила Шейла, пытаясь помочь, чем могла.
— Возможно, — кивнул Джеральд. — Хотя в толк не могу взять почему. Я отведу бедолагу в номер.
Закапал легкий дождик; потом полил сильнее — точно местные швырялись камнями по крыше. Шейла расслабилась; ей казалось, она уже дома.