Частное обучение, даваемое гувернером или гувернанткой, в Советской России было запрещено, так как будучи, как все мы знаем, худшей формой буржуазной деятельности, в конечном счете приводило к эксплуатации, империализму, спекуляции и другому ужасному злу. Таким образом, частные уроки были запрещены. Многие (особенно чешские) военнопленные зарабатывали небольшие деньги преподаванием музыки и иностранных языков — среди них был и Чука, чьим паспортом я когда-то пользовался. Движение против этой недемократичной деятельности началось в сентябре 1919 года. Частный учитель был назван спекулянтом и буржуазным предпринимателем. Если Вы хотите либо учить, либо преподавать, вы должны идти в школу, открытую для всех. Обучение должно было проводиться в пределах установленных границ; например, при обучении истории запрещено было упоминать королей. В то же самое время образование очень горячо пропагандировалось и продвигалось. На улицах везде висели плакаты с призывами «Образование будет спасением Революции», «Стань образованным», и т. д., и т. д.

Мисс Хьюстон была вынуждена в этот момент пойти преподавать в советскую школу. Кроме того, ее заставили обучать английскому языку мадам Бравину. Эта леди была очень мстительной и ненавидела англичан. Однажды она показала мисс Хьюстон несколько винтовок, сказав ей, что их отправляют туркменам, чтобы нападать на английские войска в тылу.

После отъезда Тредуэла, Воскин, один из людей, присланных правительством из Москвы, поселился в комнатах, освободившихся у Ноева, где мисс Хьюстон все еще жила в качестве гувернантки его детей. Воскин был не очень приятным квартирантом. Он всегда сообщал секретную информацию о советских успехах и поражениях британских войск в Транскаспии с фантастическим числом убитых. Мы никогда не верили ничему из этого, но постоянное повторение одного и того же, конечно, убедило в конце концов многих русских в превосходстве Красной армии.

Как-то раз я договорился и остался в неосвещенной комнате в доме, когда Воскин вошел через дверь в освещенную соседнюю комнату, и таким образом я смог хорошенько его рассмотреть.

Несмотря на внутренние затруднения, неотделимые от условий, превалирующих в Ташкенте, Ноевым удавалось поддерживать вместе своего рода домашнее хозяйство. Присутствие Тредуэла в качестве квартиранта помогало им в этом, а позже и присутствие Воскина. Однако у них оставалось только три комнаты для семьи, состоящей из жены, трех детей и гувернантки. Однажды их прежняя повариха отказалась у них работать, тогда Ноев нанял австрийского военнопленного, чтобы заменить ее. Но прежняя повариха получила мандат на кухню и отказалась ее освобождать!

В Ташкенте в июле стало очень жарко, и все кто мог, постарались уехать на каникулы на дачи в предгорья. Мисс Хьюстон, желавшая поступить таким же образом, обратилась к Воскину, квартировавшему в их доме, за помощью в получении разрешения (вы ничего не имели право делать за городом без бумаги определенного вида, подписанной полдюжиной определенных людей). Тут выяснилось, что Воскин потерял свою фотографию и думал, что ее взяла мисс Хьюстон. Он сказал ей, что положение правительства очень шаткое, и он очень не хотел бы, чтобы у кого-то, особенно у британцев, была его фотография, особенно в случае, если ему придется прятаться! Но мисс Хьюстон ничего не знала об этой фотографии. Мой пенджабский слуга, Хайдер, был со мной в Персии и говорил довольно прилично на этом языке. К этому времени он также довольно сносно говорил и на русском языке. Изображая из себя перса, он был нанят Воскином в качестве слуги. Здесь проявлялось поразительное отсутствие взаимодействия внутри большевистских властей. Поскольку полиция достаточно хорошо знала, что он был никакой не перс, а моим индийским слугой, то с его стороны было весьма опасно и глупо выдать себя за кого-то еще. Однако и Воскин никогда не догадывался, кем он на самом деле был, и не удосуживался узнать это у своей полиции. Именно Хайдер и стащил эту фотографию Воскина, думая, что она может представлять какой-то интерес для меня! Я заставил его вернуть ее назад, и эта фотография вскоре была найдена, «завалявшейся за ящиком комода».

Мисс Хьюстон в итоге получила свое разрешение! Но прежде она должна была пройти медицинскую комиссию, где ей очень сильно нагрубили, когда узнали, что она Британская подданная. Ей заявили, что ни одному англичанину не дадут никакого разрешения для поездки куда-либо. Она ответила, что она не англичанка, а ирландка. Тогда ей сказали, что в таком случае она может получить все что хочет. Это ее сильно разозлило, и она сказала, что ирландцы ни в коем случае не являются врагами англичан. Это в свою очередь привело в бешенство председателя комиссии, который попросил ее не говорить о политике! В конечном счете, с помощью Воскина, разрешение ей все-таки дали.

В начале июля возник рецидив резких статей в прессе. «Семьдесят тысяч рабочих были расстреляны буржуазией в Финляндии». «Бандиты Колчака расстреливают и вешают всех красноармейцев, взятых в плен». Звучали призывы к «морям крови» и «Варфоломеевской ночи». «Пролетариат снова обнажает меч красного террора, который был вложен в ножны после Осиповского мятежа» и т. д. Арестовано было множество людей. Был издан указ о том, что все, кто когда-либо арестовывался, должны были быть арестованы снова для дальнейших допросов.

Вследствие опасностей, возникших из-за ареста Корнилова, я был вынужден неожиданно покинуть Яковлевых. В течение нескольких дней я действовал по своему старому плану — не ночевать более одной ночи в одном месте. Это было, по меньшей мере, неудобно. Я должен был уходить утром, забрав свой маленький узелок с вещами, и оставить его в доме, в котором собирался переночевать. Затем я прогуливался и при возможности посещал кого-нибудь из немногих друзей, которым я полностью доверял. Поиск новой квартиры при таких обстоятельствах оказывался трудным делом, и все мои планы рушились по той или иной причине. В конце концов я решил уехать из города, отчасти для того, чтобы узнать обстановку за городом, и понять, каковы шансы на успех попасть в Фергану теперь, а отчасти для того, чтобы дать моим ташкентским друзьям время для поиска другого безопасного и приемлемого жилья. Поскольку оказалось, что нам никак не удавалось найти такое безопасное и подходящее место, как когда-то у меня было у Матвеевых, Андреевых и Павловых, все свое время в Ташкенте я занимался тем, что слонялся от одного дома к другому, обычно оставаясь только на одну единственную ночь в каждом месте, как я делал это прежде, пока я наконец не зарегистрировался благополучно в отделе контрразведки армии и не смог жить открыто у Мандича.

Возможность покинуть город у меня появилась тогда, когда у человека, которого мы назовем Александровым, появилось какое-то официальное дело в районе Бричмуллы, где я провел большую часть времени зимой. Он и Петров должны были помочь мне по дороге.

В целях предстоящего путешествия я получил фальшивые бумаги на имя Мунца. Это имя было так ужасно написано, что оно могло читаться и как-то по-другому. Как мне было известно, существовал чешский военнопленный офицер по фамилии Мерц, с которым я раньше встречался, когда возвращался с гор в январе. Я подумал, что, вероятно, можно будет выдать себя за него на бумаге, если мне будут задавать неудобные вопросы, но я все время чувствовал, что никогда не смогу быть совсем вне подозрений. Мой план состоял в том, чтобы избегать любых ситуаций, могущих привести к расспросам. Я, как предполагалось по легенде, был геологом и занимался поисками железной руды. Моими единственными инструментами были маленький компас и кусочек кара таша, то есть «черного камня». Это был образец какой-то железной руды, отклоняющий стрелку компаса, и когда меня спрашивали, чем я занимаюсь, я отвечал, что ищу подобные камни для правительства. Я вышел из города по Никольскому шоссе. Пройдя приблизительно три версты, я остановился на отдых в придорожной чайной, и примерно через час меня подобрал Александров, едущий на крытой арбе. Арбой называлась используемая местными жителями безрессорная телега с огромными колесами, запряженная одной лошадью. Я измерил скорость этого транспортного средства, на хорошей дороге — ей потребовалось двенадцать минут, чтобы проехать одну версту. Мы проехали знакомое мне село Троицкое и приблизительно к восьми часам вечера приехали в село под названием Тарбус.

Здесь я нашел Петрова, который также должен был стать моим компаньоном. Поев очень хорошего плова в местной чай-хоне (чайной), мы легли спать на открытом воздухе на земле.

На следующее утро Александров и я выехали в 4- утра в дорогу и вскоре проехали Искандер. Напомню, что комиссаром Искандера был родственник Ивана, и когда я проезжал это село, то увидел его жену перед домом, но она меня не заметила. Я знал, что Эдвардс и его жена также скрывались в этом селе, где у него была работа (под вымышленным именем, конечно) по замеру через определенные промежутки времени уровня воды в реке для Гидрометрического департамента. Эдвардс был знаком с Александровым, и я не хотел, чтобы они виделись, когда мы проезжали мимо. Это бы означало, что еще один человек знает, где я был, а в случае Эдвардсов это было особенно нежелательно, поскольку я приложил немало усилий и использовал их, чтобы распространить слух о моем отъезде из страны навсегда.

В Искандере стояла высокая деревянная башня, построенная Великим князем Николаем Константиновичем, на которой он дышал свежим воздухом и любовался окрестностями.

Морганатическая семья Великого князя получила титул Искандер по названию этого села. Мы продолжали движение к Ходжикенту через Чимбалык по другой дороге, не той, по которой я возвращался в Ташкент зимой. Дорога была плохая, и время от времени мы должны были помогать нашей лошади на рытвинах, вручную приводя в движение огромные тяжелые колеса арбы.

Ходжикент — прелестное село с прекрасными огромными зелеными тенистыми чинарами (восточными платанами), под которыми мы и спали. Это напомнило мне некоторые деревни в Кашмире. Петров и некоторые друзья, подошедшие вечером, отправились на метеорологическую станцию в Юсупхану, где я остановился в январе. Александров и я провели жаркий день под чинарами. Вечером пришел молодой человек, один из охотников, посетивших нас на пасеке зимой. Я, естественно, хотел избежать общения с ним. Он говорил со мной, но было уже темно, и он не узнал меня. Вполне вероятно, что к этому времени власти уже знали, кто был предполагаемый австриец с поврежденной ногой, и таким образом, было важно, чтобы меня не узнали. Мой друг, Мерц, чешский военнопленный, также пришел из Юсупханы. Он заверил меня, что все бумаги, оставленные мною у Эдвардса в январе, уничтожены. Они были весьма компрометирующими, и я был рад узнать об этом.

От Ходжикента дорога идет в горы в место, называемое Чимган, которое использовалось в качестве горной станции жителями Ташкента. У генерал-губернатора Туркестана был там свой дом. Большевики теперь посылали туда больных рабочих и солдат, нуждавшихся в перемене климата. Чимган был также мировым центром поставки сантонина — ценного препарата, приготовляемого из полыни. Это растение теперь найдено и в других частях Азии, в том числе на границе Индии, и таким образом российской монополии на его производство был положен конец.

В то время когда мы были в Ходжикенте, главнокомандующий Туркестанской армией, человек по фамилии Федермессер возвращался через Ходжикент назад в Ташкент. Он путешествовал вполне просто, без штата сотрудников. Он подошел к нам поговорить и спросил, что мы здесь делаем. Я показал свой компас и кусочек железной руды; это его больше всего заинтересовало, и он пожелал нам удачи, так как советское правительство было озабочено поисками большого количества железа для боеприпасов! Он, шутя, сказал нам, что он посетил Актюбинский фронт, где казаки Дутова были в окрестностях железной дороги, и что дела там шли так ужасно, что он направляется к Ашхабаду, где дела шли получше!

На следующий день дела заставили Александрова отправиться в долину речки Кызылсу. Я поднялся на окружающие горы, тут я впервые дал серьезную нагрузку моей ноге после несчастного случая со мной в декабре. Природа этого края была чудесна мы видели перепелов и кекликов и множество бабочек на цветах и рыб в речках. На ночь мы остановились в поселке Хумсан. Здесь не было даже чайханы, и таким образом, мы остались ночевать прямо на сельской улице, приобретя еды у владельца маленькой лавки. Затем мы отправились вверх по Угаму. Проехав через симпатичную долину среди зарослей грецких орехов и плодовых деревьев, мы поднялись на значительную высоту. Затем мы оставили лошадей и, пройдя вверх около двух тысяч футов, оказались на высоте в десять тысяч футов, очутившись выше лесной климатической зоны этих широт. На торфяном грунте было огромное число бабочек, включая очень красивые формы наших желто-пятнистых и Аполло с. Затем мы вернулись, и отдохнув в Хумсане, продолжили спускаться вниз по долине Угама, где встретили Мерца и Петрова, а затем все вместе отправились на ночь к нашему биваку под чинарами Ходжикента.

Александров, закончив свою работу, возвращался на следующее утро в Ташкент, а Петров и я решили посетить долину Пскема. В Ходжикенте мы заплатили восемьдесят рублей в день за каждую лошадь и сто двадцать рублей местному проводнику, получив специальную скидку, как люди, путешествующие по заданию правительства. В поселке Нанай мы послали за вице-председателем исполкома. Исполком — искусственное слово-гибрид, составленное из слов «Исполнительный комитет». Вице-председателем был очень хороший таджик, который не делал попыток понять логику смены правительств, которые начальствовали над ним. Он вел себя как обычный глава деревни, предоставивший нам свежих лошадей. Чтобы соответствовать советским требованиям, каждой деревне велели выбрать Исполком. Никаких выборов не было, но аксакалу (или главе деревни), кто-то сказал, что он больше не аксакал, а «товарищ председатель Исполнительного комитета», на его доме была прикреплена вывеска «Штаб Исполнительного комитета». Само собой разумеется, никакого комитета не было, и никто не знал, что все это значило. В любом случае это не имело никакого значения — товарищ председатель или кто-либо еще, но если это было правительственное распоряжение, лучше было повиноваться, не вникая в причины этих тонких и безвредных изменений.

Таджики — этнос, говорящий на персидском языке, поэтому я мог многое понять из того, о чем они говорили, но я не мог допустить, чтобы они это поняли, иначе моя роль австрийского военнопленного могла быть поставлена под сомнение. На ферме Беш Калча мы спали на настиле под виноградником, и любезные местные жители угостили нас великолепным пловом. Десятого июля мы продолжали наше путешествие вверх по долине; когда мы углубились выше в горы далеко от основной дороги, мы встретили людей, даже никогда ничего не слышавших о революции. Они даже обращались к нам Тура, что у местных жителей означало что-то вроде «Сэр», вместо обычного товарищ, использованию которого местное население обучили большевистские начальники.

На следующий день, 11 июля, я поднялся на гору на высоту приблизительно десять тысяча футов, где я ожидал увидеть долину Коксу и увидеть пасеку, место моего долгого пребывания зимой. Однако я обнаружил, что это был только горный отрог, выступающий в долину Пскема. Я видел сурков, самцов кекликов (Tetraogallus) и следы диких горных козлов, я также поймал много интересных экземпляров бабочек сачком, изготовленным недавно ташкентскими артельщиками по заданию советских властей, что явилось результатом моего посещения Ташкентского музея несколькими месяцами ранее. Мы отпускали пастись наших лошадей, а потом вновь оседлали их, и к вечеру мы вернулись на ночлег в Беш Колчу, где нам дали на ужин хорошую еду из местного хлеба и свежего масла.

На следующий день у нас была очень напряженная поездка вниз по долине. Мы с удовольствием попили ледяной воды из родника Кара Булак. По пути нам встретился табун «диких» лошадей. Я не мог понять тревоги моего компаньона, Петрова, который позвал меня за собой и затем быстро поскакал вперед по прямой. Я тут же последовал за ним, и когда мы отъехали на значительное расстояние, он подъехал ко мне и объяснил, что в этом месте люди оставляют своих лошадей, чтобы они погуляли на свободе, а затем ловят этих лошадей для работы. Мы должны были ускакать отсюда и объехать эти табуны, чтобы избежать встречи с дикими жеребцами, которые опасны тем, что нападают на чужих проходящих лошадей, и тем самым представляют опасность и для наездников.

В Нанае мы обнаружили русских большевиков, регистрирующих местных жителей и животных в целях мобилизации. Казалось ужасным нарушать «трогательную удовлетворенность» этих счастливых, гостеприимных людей. Русские во времена царизма полностью предоставили их самим себе, и они были вполне счастливы. Местные жители рассказали мне, что в верхней части долины, где мы побывали, в течение последних девяти лет не бывало ни одного русского. Большевистские чиновники не расспрашивали нас ни о чем. Они делали свою работу, а мы занимались поисками железной руды.

Большевики реквизировали всех хороших лошадей, и я вынужден был довольствоваться старым животным, да еще в придачу со сломанным седлом, имевшим только одно стремя, и удилами, сделанными из веревки, которую лошадь постоянно перегрызала. В конце я вынужден был ездить без удил. Мы долго ехали ночью, выбирая разные дороги, и так как мы боялись в темноте переходить Угам вброд, то вынуждены были ехать по мосту. Некоторые мосты в этих местах были разрушены зимой Осиповым, чтобы задержать преследование, когда он уходил из Ташкента. Их до сих пор не починили.

При лунном свете мы добрались до Ходжикента приблизительно в одиннадцать часов вечера и вскоре в полночь добрались до метеостанции в Юсупхане. Мы разбудили Мерца и обнаружили, что дом более чем полон. Одиннадцать вновь прибывших гостей были бывшими русскими офицерами, находящимися в бегах, и австрийскими военнопленными офицерами. Все они были мне симпатичны, но я всегда старался уменьшить число людей, знавших меня и общавшихся со мной, до минимума. Мерц здесь был единственным, кто знал, кем я был. Как правило, я старался избегать ненужных рисков встреч с такими людьми, но сейчас было уже слишком поздно куда-то уходить, мы устали и были голодны, и Петрову хотелось остаться ночевать здесь. Высота станции была известна точно восемьсот девяносто два метра (2 926 футов), и я смог проверить мой анероид, с которым я измерял высоты во время своих горных восхождений. На следующее утро я встал пораньше и, искупавшись в горной речке, старался держаться подальше от дома с его опасными для меня обитателями. Однако я все же вынужден был сидеть и завтракать вместе со всеми, и потом, уехав, я спросил Петрова, как шли дела и что они делали без меня. Петров сказал мне, что когда он прощался со всеми, то хорватский офицер по фамилии Драпсзинский спросил его «А кто Ваш английский друг?»

Вечером Мерц и я поехали в Бричмуллу, где мисс Хьюстон жила с друзьями в саду одного дома. У друзей мисс Хьюстон был небольшой глинобитный домик, в котором они могли укрываться в непогоду, но, как правило, во время этих каникул все жили и спали на открытом воздухе, используя противомоскитные сетки после заката. Я также спал на открытом воздухе, как впрочем, и делал все это время после своего отъезда из Ташкента. Не имея противомоскитной сетки, я был разбужен утром красивым спелым абрикосом, упавшим мне прямо на голову! В целом это была здоровая и идиллическая жизнь, но я жил ею только в течение двадцати четырех часов.

Петров должен был остаться здесь, а я должен был возвращаться в Ташкент, но человек, с которым я должен был отправляться вместе, внезапно уехал куда-то без меня и без объяснения причины. Позже я узнал, как мне повезло, что я не поехал с ним, так как этого человека остановили по дороге, и его самого и его вещи тщательно обыскивались полицией. Вместо него со мной в Ташкент согласился ехать киргиз по имени Мулла Бай, хорошо говоривший по-русски. Я пришел к выводу, что всегда желательно, чтобы во время такого рода поездок рядом был кто-то, кто знает обычаи страны, чтобы объясниться и поговорить с любым, кто мог бы задать неудобные вопросы. Мулла Бай понятия не имел, кем я на самом деле был.

Вечером я вернулся назад в Юсупхану и провел ночь на метеостанции у Мерца. Все посторонние люди уехали, и на метеостанции оставались только непосредственно его сотрудники, отвечающие за метеорологическую работу.

15 июля я вместе с Мулла Баем и тремя другими киргизами переехал мост, который был частично разрушен Осиповым при его отступлении, и мы прибыли в Ходжикент, куда только что с горной станции Чимган прибыло одиннадцать возов с людьми.

Путешествуя вдоль подножья холмов с болотами и затопляемыми рисовыми полями по правую сторону от нас, мы проехали через Кызылкент, Куш-Курган и Карабай и приехали в Сескинату, где одному из моих компаньонов принадлежал большой двухэтажный дом.

Все жители этой части страны были киргизами, и их круглые юрты были разбросаны повсюду среди расположенных на некотором расстоянии друг от друга зданий на сухих участках среди рисовых полей. Киргизские женщины, в отличие от сартских, не закрывались чадрой. Когда они встречают вас по дороге, они складывают руки перед телами и кланяются от талии, опуская свои глаза к земле, и приветствуют вас одним словом «амин». Когда мы приехали в дом моего компаньона в Сескинате, его жена принесла нам чай и хлеб, а он сам лег и стал играть на своего рода мандолине, в то время как его жена сняла с него ботинки и стала массажировать ему ноги.

Поздно вечером прибыло двое красноармейцев, вооруженных винтовками. Я сначала подумал, что они были русскими, но, как оказалось, они были мусульманами, татарами. Моя первая мысль была «Они прибыли за мной? Меня кто-то выдал или я сделал какую-то глупую небрежную ошибку?» Они сначала проявили некоторое любопытство в отношении меня, но это было праздное любопытство. Я объяснил им, что я состою в «Горном департаменте», который направил меня искать железную руду, что я нашел некоторые образцы (здесь я продемонстрировал свой кусок черного камня и компас), но дорога к этому месту было настолько трудной, что нет смысла там работать. Моя повозка сломалась, и эти киргизы взялись довезти меня до места, где я смогу нанять другую повозку, и т. д. и т. д. Мы вскоре подружились. Они стали расспрашивать меня, где я жил в Ташкенте и какую зарплату я получаю. Я был очень доволен своими документами на имя Мунтца, которые ни у кого не вызывали сомнения, и поэтому я показал им свои бумаги и спросил их, требовалось ли им также получать разрешение, чтобы уехать из Ташкента и путешествовать. Они сказали мне, что они нашли предлог, чтобы быть посланными на патрулирование за город, так как в Ташкенте было очень жарко, и они хотели сменить обстановку на несколько дней. Мы втроем спали вместе на веранде — я в середине с этими двумя людьми по бокам. Иногда у меня было чувство, что они меня охраняли.

16-го Мулла Бай и я оставили других наших киргизских компаньонов и двух наших замечательных солдат и отправились по болотам и рисовым полям дальше и, проехав Кабардан, выехали на проселочную дорогу, с которой мы съехали у Карабая за день до этого. Мы были теперь на главной дороге между Ташкентом и Паркентом. Переехав затем через мост у Янгибазара, мы проехали Шурум и прибыли в Шинам, где мы отдыхали, кормили лошадей и пили чай с лепешкой. Русские в Туркестане перемежали свою речь сартовскими словами, точно так же, как некоторые европейцы в Индии используют индийские слова. Здесь мы также попробовали первые дыни этого года. Наш обед на двоих стоил нам тридцать рублей, и был восхитительным. Туркестан — это страна великолепных дынь и прекрасных специалистов по их выращиванию. Говорят, дыни из разных районов отличаются вкусом — даже из разных поселков. Продолжив путь, мы пересекли Чирчик по эклектичному мосту, построенному частично из дерева, а частично из железа, который тянулся от острова до острова и был более пятисот ярдов длиной, и въехали в Ташкент у Куйлюкского базара.

Я не знал, где я буду спать этой ночью, но где бы то ни было, я не хотел, чтобы Мулла Бай это знал. Ничего нельзя было сказать наверняка; но если где-нибудь возникнут какие-то подозрения, то полиция могла попытаться проследить через него австрийского геолога, который путешествовал с ним. Мулла Бай думал, что я был как-то связан по работе с метеорологической станцией в Юсупхане, поэтому я сказал ему идти и ждать меня у гидрометеорологического управления, где я позже встретился бы с ним и его лошадью.

Моя идея состояла в том, чтобы провести ночь у Андреевых, а затем выяснить, может ли мисс Хьюстон договориться о новой квартире для меня. Я объехал вокруг дома, и был встревожен тем, что я увидел. У обеих калиток небольшого сада стояли солдаты, смотревшие на меня с любопытством, что меня насторожило. У меня были большие, объемные чересседельные сумки. Я нагрузил на лошадь все, включая свое одеяло, которым укрывался по ночам. Ничего не оставалось другого, как исчезнуть, по возможности не привлекая внимания. Поэтому я проехал мимо и поехал к Яковлевым. Было 16 июля, прошло приблизительно две недели с момента ареста Корнилова. Как я прикидывал, разного рода подозрения в отношении Яковлева как домовладельца как раз и должны были материализоваться к настоящему моменту. Дома никого не оказалось. Мне надо было пойти куда-нибудь, таким образом я только вошел и оставил там свои вещи, отвел лошадь к Мулла Баю, ждавшему меня у метеорологического бюро, и затем пошел к Андреевым и Ноевым узнать новости. Они были обескураживающими. Слухи о выводе британских войск подтвердились. Ашхабад пал перед большевиками.

Я также услышал, что был схвачен французский офицер Кэпдевил. Напомню, что он вез мои письма в Кашгар. Его арестовали, когда проезжал через Ош, и он был отправлен в тюрьму назад в Ташкент. В Ташкенте была французская гувернантка. Эта мужественная женщина сделала все, что только могла для Кэпдевиля и попросила разрешения увидеться с ним в тюрьме. Власти отказали ей в этом. Тогда она сказала, что она его жена! В этом случае свидание разрешили.

Заключенные находились за решеткой, а их посетители на некотором расстоянии от них за барьером. Между ними прохаживались тюремные надзиратели. Все заключенные и их посетители кричали изо всех сил, чтобы перекричать других, и пытались сквозь шум голосов услышать друг друга. Кэпдевилю удалось сказать своей посетительнице, что мои бумаги были сожжены. Впоследствии я узнал, что солдаты, арестовавшие его, использовали мои письма как папиросную бумагу. Бумага была тонкой, чистой и подходящей толщины! Можно только вообразить, что случилось бы, если б мои проявляющиеся чернила отреагировали на высокую температуру! Бедный Кэпдевиль был в ужасном состоянии — грязный и подавленный. Трудно было помочь ему чем-то, кроме посылки небольшой передачи для моральной поддержки.

Однажды в июле я увидел вокруг памятника генералу Кауфману строительные леса. Фигуру самого генерала убрали, но оставили двух солдат — горниста и знаменосца. Позже, поняв, что оставшиеся в результате скульптуры представляют собой странный, негармоничный и ужасно скомпонованный памятник, фигуры солдат также убрали с постамента.

Единственным скульптором в Ташкенте в это время был австрийский военнопленный по фамилии Гатч. Его попросили сделать статую рабочего, несущего флаг, но флаг должен был быть обязательно красным. Гатч, как говорили, отказался ваять такую скульптуру. Большевики в немалой степени опасались, что люди могут подумать, что рабочий несет какой-то другой флаг, и таким образом морально унизиться. В конце концов, Гатч сделал бюст Ленина, но единственно доступный ему материал был настолько нестойким, что ухо у Ленина отвалилось при первом же ливне. Помимо этого бюста Ленина, Гатч сделал красивый памятник умирающему верблюду, в память тысяч австрийских военнопленных, погибших в Туркестане. Я видел его на кладбище вскоре после того, как он был там установлен. Полагаю, он также вскоре развалился вследствие некачественного материала, из которого он был сделан и который лишь и был доступен бедному скульптору.

В это время большевики издали указ о том, что люди, которые женятся, могут купить четыре бутылки вина и дополнительно сверх обычного пайка еще немного продуктов, чтобы отпраздновать это событие. Многие люди, уже венчавшиеся в церкви, решили воспользоваться этим, чтобы получить немного дешевой еды и удовольствие, и снова регистрировали свой брак, теперь уже в гражданском бюро записи актов гражданского состояния (в ЗАГСе).

В Ташкенте был великолепный виноград. В сезон созревания его можно было купить в сартовских лавках и ларьках по всему городу, и стоил он двенадцать рублей за фунт. Большевистские власти решили, что это «спекуляция», и приказали продавать его за три рубля. Исходя из того, сколько других товаров можно было купить на три рубля, розничные торговцы отказались продать виноград по такой цене. Им фактически предложили отдавать свой товар за бесценок. Торговцы решили высушить весь урожай винограда и держать получившийся изюм до тех пор, пока не будет разрешена снова свободная торговля. Внезапно весь имевшийся в городе виноград исчез. Это явилось серьезным ударом по ташкентским жителям, привыкшим все лето днями напролет кушать виноград между делом, и это заставило их вернуться к другой своей привычке — лузгать подсолнечные семечки.

В прессе публиковались весьма скудные новости об афганской войне. Они были для меня ободряющими. Потом стало чувствоваться, как порой кое-что делается, чтобы обнадежить общественность, чьи симпатии были на стороне афганцев. Так сообщалось о захвате Пешавара, Тонка и Тала, и об отступлении индийских полков перед «мусульманскими освободителями».

Сообщалось, что афганцы захватили Белуджистан и таким образом приобрели морской порт.

Эти новостные сообщения, тем не менее, могли представлять интерес и для тех, кто видел эту войну под другим углом зрения.

Вот, например, афганское коммюнике от 17 мая «Наша храбрая армия, действуя против англичан, была разделена на три колонны — правую, левую и центральную. Вследствие прибытия сильного английского подкрепления наш центр отступил. Наши правый и левый фланги затем подверглись нападению, и наш центр также продвинулся и полностью разгромил английскую армию».

Вот другая новость из газеты, датированная 31 августа «В Афганистане наступление развивается благоприятно, и было захвачено одна тысяча пятьсот сипаев с их вооружением и амуницией. Будучи захваченными, военнопленные горят желанием бороться против англичан. На Западном фронте сто кавалеристов и сорок пехотинцев сдались со всем своим оружием и амуницией и присоединились к нашим рядам».

Сообщалось в прессе также и о проблемах в Лондоне. Утверждалось, что полиция стреляла по толпе демобилизованных солдат. Я не поверил всему этому, но многие русские — поверили, и они сочувствовали мне по поводу поражения и трудностей в моей страны.

В июле в правительственных кругах Ташкента случился некоторый испуг, вызванный распоряжением Москвы о том, что численность представителей местного населения в правительстве Туркестана должна быть пропорционально численности его в населении края.

Это значило, что представителей местного населения в правительстве должно было бы быть девяносто пять процентов, и означало бы конец большевистского правления. Это распоряжение было отдано заблаговременно, но было проигнорировано местными чиновниками, которые понимали, что такое правительство в данный момент положит конец всему, что было сделано большевизмом. Местное население жаждало религиозной свободы, мира, порядка, торговли и прежде всего порядочного правительства.