В конце лета 1919 года я осознал, что шансов положить конец режиму с помощью наступления небольших британских сил из Транскаспия — нет. Сообщения, которые я отсылал, в целом весьма неуспешно доходили, и было давно пора возвращаться. Все время балансировать на краю пропасти было очень трудно. Власти продолжали арестовывать людей, принимавших участие в Осиповском мятеже в январе. Я решил снова установить контакт с Мандичем и узнать, не сможет ли он помочь мне.

Я обратился к одному заслуживающему доверия поляку австрийскому военнопленному и попросил его увидеться, если это возможно, с Мандичем, разузнать о его позиции в отношении меня и о его возможностях помочь мне. Он это сделал и сообщил мне, что Мандич теперь настоящий большевик. Он мимоходом упомянул в разговоре с ним мое имя, и Мандич заметил в ответ, что он удивлен тем, что я не пришел к нему и не доверился, когда я, должно быть, находился в чрезвычайно трудных обстоятельствах и смертельной опасности. Хотя сведения в целом были и не вполне благоприятными, я все же решил рискнуть и лично встретиться с Мандичем. Я знал о нем только то, что он сейчас был большевистский контрразведчик, и, хотя он был нужен мне, я пока не до конца доверял ему. В любом случае, я всегда старался, чтобы как можно меньшее число людей знало о моем существовании.

Наша встреча состоялась. После беседы с ним и объяснения причин, по которым я не обратился к его помощи раньше, мои сомнения и подозрения были отброшены. И я теперь узнал много интересных вещей.

После моего первоначального исчезновения в октябре власти решили, что я был убит немцами. Война продолжалась, а Тредуэлл и я настаивали, чтобы правительство держало под контролем военнопленных, которых немцы под руководством Циммермана пытались объединить. Поэтому можно было предполагать, что немцы были бы рады моей кончине. Я также узнал о некоторых обстоятельствах, которые убедили большевиков во мнении, что я был убит. Уходя из дома, я решил начать свою новую жизнь с новой зубной щеткой, и свою старую оставил дома. Большевики же рассуждали так «Он не такой человек, чтобы сбежать без своей зубной щетки, поэтому он ушел не добровольно. Должно быть, он был убит немцами».

Позже, когда обо мне не поступило никаких сведений, они поверили в то, что я сбежал. Повсюду был разослан приказ высматривать меня везде, где только можно, а дороги в Фергану особо тщательно охранялись. Специальный человек, который следил ранее за мной некоторое время, был послан в Андижан, так как казалось вполне вероятным, что я отправлюсь в Кашгар, откуда прибыл до этого. Этот человек до сих пор находился там. Ташкент обыскали весь, и каждый дом, в котором я когда-либо бывал, находился под подозрением. Один шпион якобы видел меня, входящим в дом № 58 по Жуковской. Дом обыскали и нашли человека, по-видимому, являвшегося моим двойником!

Одна из горничных, работавших в отеле «Регина», когда я там останавливался, была агентом ЧК. Ей поручили разыскивать меня на улицах, чтобы узнать меня по моей походке. Человек легко может изменить внешний вид, свое лицо — обычные основные признаки, по которым человека узнают, но гораздо труднее изменить свою походку — по крайне мере так мне сказали, хотя ранее я ничего об этом не знал. Возможно, травма ноги совершенно случайно помогла мне в этом случае. Этой женщине, являвшейся специальным агентом, поручили искать меня в любой маскировке.

Во время вооруженных действий зимой на Ашхабадском фронте было взято в плен три индийских солдата 28-го Кавалерийского полка. У них была хорошая репутация в полку и в армии, в которой они служили. Они вели себя невозмутимо и бесстрашно. С помощью угроз и хитроумной лести большевики попытались сломить их твердость и верность своему долгу. Большевики подвергли их идеологической обработке, им пообещали свободу, если они будут пропагандировать большевистскую доктрину в Индии. Они же заявили, что вполне удовлетворены своей жизнью дома, что у них вполне хорошее правительство, и что они предпочитают такую жизнь, чем ту, что они видят сейчас в Туркестане. У меня, конечно, не было возможности увидеться с ними, но у моих друзей такая возможность была, и они рассказали мне об этом. Большевики не могли поверить, что у каких-то «угнетенных» индийцев могли быть такие взгляды и убеждения. Один из них, по имени Лал Хан, был сержантом, и после своего возвращения в Индию я сообщил о нем его командирам, и, я думаю, он был соответствующим образом поощрен. Советские военнослужащие, захватившие этих солдат в плен, были особенно удивлены хорошим качеством их обмундирования и вооружения, которое, как они потом говорили, было гораздо лучше, чем аналогичное вооружение и обмундирование в русской армии. Эти солдаты находились в госпитале, и я не видел возможностей помочь им сбежать из плена.

В течение августа 1919 года реквизиции и обыски в Ташкенте продолжились с новой силой. Я услышал о нескольких произошедших случаях.

У одной дамы, с которой я едва был знаком, было дома пианино. Считалось, очень по-буржуйски держать дома личное пианино. Все пианино реквизировали и отдавали в музыкальную школу, в которой дети пролетариев учились музыке под руководством государственных учителей. Чтобы сохранить у себя свое пианино, эта дама и ее муж стали афганскими подданными. Советские власти опасались трогать собственность афганцев, так как власти надеялись на союз с Афганистаном против империалистов. Собственность других граждан отбиралась безжалостно. Этим людям впоследствии разрешили уехать в Афганистан и, они впоследствии, наконец, добрались до Индии. Уже там, в 1920 году, я услышал о них и захотел им помочь. После прибытия в Индию их попросили описать подробности своего путешествия по Афганистану. Я взялся посмотреть написанный ими отчет об этом путешествии и обнаружил, что они скрыли в нем очень много важных и интересных деталей, о которых я был осведомлен. Из-за этого я отказался помогать им. Было очень много людей в подобной ситуации, которые честно предоставляли нам всю возможную информацию, и я не думаю, что по отношению к людям, преднамеренно утаивающим информацию по каким-то собственным мотивам, должно проявлять излишнюю благожелательность.

Другой человек, у которого стали национализировать пианино, вышел из себя и разбил свое пианино топором. Тогда его забрали в тюрьму и потом расстреляли.

Один мой друг был свидетелем сцены, разыгравшейся между женщиной — представительницей рабочего класса и Жилищной комиссии. Женщина, красиво одетая в шелковое платье, говорила председателю комиссии о бесполезности его комиссии и о том, что никто не обращает внимания на ордера, выписываемые ими. Оказывается, она сама получила ордер на дом некой дамы, и что она и вся ее семья занимает теперь весь дом за исключением одной единственной комнаты, которую оставили той даме, прежней хозяйке дома. Жалующаяся женщина — представительница рабочего класса, оказывается, получила мандат и на эту последнюю комнату в доме. Дама — прежняя хозяйка, отказалась съезжать, поэтому были посланы трое солдат, чтобы насильно выселить ее. Когда они пришли, то эта женщина заявила, что они уже расстреляли ее мужа и сына, и забрали ее дом и всю ее собственность, и что ей и ее маленькой дочери оставили только эту одну-единственную комнату. Поэтому, чем ее выгонять и из этой комнаты, она попросила солдат просто расстрелять ее с дочерью. Солдаты отказались исполнять приказание, и эта женщина с мандатом пришла на них жаловаться!

В связи со всеми этими конфискациями и реквизициями многие люди пытались продать свою мебель и другую собственность сартам в Старом городе, которые могли бы спрятать это имущество. Это было тут же пресечено изданием указа, запрещающего продажу и даже вынос мебели из домов. Таким образом, когда дом реквизировался, то вся мебель реквизировалась вместе с ним, и несчастный собственник, в конце концов, мог получить мандат на совсем другую квартиру с неудобной или неподходящей мебелью или, возможно, совсем без мебели.

В течение августа я каждое утро заходил к Матвеевым, где давал уроки французского маленькой девочке, затем шел к Андреевым за своим обедом, который мне передавали через окно. Затем частенько я шел провести послеобеденное время у Павловых, и оставался на ночь в одном из этих домов или в одном из пары других домов.

В конце августа я узнал, что ЧК информировали о том, что я нахожусь в Ташкенте, и были возобновлены усилия по моей поимке, и за домом Ноева и «двумя другими» было установлено специальное наблюдение. Так как я не знал, какие были эти два «других дома», я стал избегать Андреевых и Павловых и залег у Семенова. Это был тот человек, что чудом спасся во время массовых расстрелов в январе. Причиной возобновления всей этой активности было сообщение, присланное сотрудниками большевистской миссии в Мешхеде, о которой я писал ранее в главе пять этой книги. Напомню, что член этой миссии Калашников был освобожден и, попав к меньшевикам, был ими расстрелян. Двое же других — Афанасьев и Бабушкин, были арестованы и содержались в качестве заложников для обеспечения безопасности Тредуэла и меня. Они написали письмо властям в Ташкент, в котором сообщали, что я был в Фергане и просил взять меня и обменять на них. Они сообщали, что я нахожусь на связи с Ноевым (что было правдой), и с двумя другими людьми, с одним из которых, я думаю, действительно один раз встречался, а вот с другим — Савицким, не встречался ни разу. Это сообщение вызвало проведение секретного заседания Крайкома — сокращенное словосочетание, образованное от слов — Краевой Туркестанский комитет коммунистической партии, на котором было принято решение о возобновлении моих поисков. Воскин — один из людей, присланных из Москвы для проведения правильной линии Туркестанским правительством, был теперь шефом местного ЧК. Он показал письмо от Афанасьева и Бабушкина Ноеву и спросил у него, где я нахожусь. Когда я получил эту информацию, я понял, что дома, в которых я обычно останавливался, были вне подозрения. Я продолжил, как и раньше, ночевать по очереди в домах своих друзей, за исключением Ноева. Однажды в конце августа я получил телефонное сообщение быть в определенном доме в определенный час, чтобы узнать важные новости. Источник информации был надежным, и я туда пошел. Здесь я встретил человека по фамилии Чернов, который находился в Коканде и был вынужден каким-то образом работать на правительство. Его друг сказал ему, что я укрываюсь в Ташкенте, и ЧК усиленно меня ищет, и, если он, оказавшись в Ташкенте, встретит меня (естественно до ареста) и знает английский, то мог бы предупредить меня об этом. Он приехал в Ташкент и решил предупредить меня об этом вновь возникшем интересе ЧК к моей персоне. Он рассказал мне, что за несколько месяцев до этого он забрал из комиссариата по иностранным делам письма, присланные мне по почте. Он их отдал на хранение своей жене, надеясь при случае передать их мне. Но его жена сожгла их, когда была опасность обыска их дома.

Все эти обстоятельства заставили меня сильно задуматься о том, чтобы выбраться из страны, и я обдумывал возможности использования некоторых схем для достижения этой цели с помощью Мандича. Он пользовался доверием у властей, и мы пришли к выводу, что может быть осуществлен один чрезвычайно смелый план. Если я смогу с его помощью поступить на работу в секретную службу большевиков, то все подозрения в отношении меня будут сняты.

Это, конечно, было сделать нелегко, но если бы это удалось, то я мог бы организовать себе командировку куда-нибудь, откуда мог бы организовать успешный побег заграницу. Одно подразделение Красной армии было направлено на Памир, чтобы заменить там военные посты. Это подразделение вынуждено было вести по дороге к месту дислокации бои, и дорога, по которой они прошли, после них была перекрыта бандитами, с которыми им и приходилось воевать. Мой план заключался в том, чтобы быть посланным в этот отряд в качестве секретного агента, откуда можно было легко уйти в Китай, если бы я добрался до них. Один из членов этого отряда был моим хорошим знакомым. Он передавал мое сообщение отцу девочки с фотографии, бывшей у меня, о чем я писал раньше на странице 16 этой книги. Вместе с сообщением была послана и эта фотография, чтобы гарантировать аутентичность посыльного.

В начале сентября я был у Павловых, когда я услышал, что Краснов, который, как мне объяснили, был ранен во время январских боев и скрывался в доме, знает человека по фамилии Бобров, у которого было письмо ко мне из Мешхеда. Я, естественно, испугался ловушки. Возможно, оно было фальшивым, как то, что появилось незадолго до моего исчезновения. Я видел Краснова, который ручался за Боброва, но я не доверял полностью самому Краснову. Он переживал ужасное время; серьезно раненый; вместо присмотра и получения наиболее возможной помощи и ухода, он был в положении дичи, за которой охотятся, и вынужден был укрываться, испытывая постоянный страх быть расстрелянным в случае поимки. У него была простреляна нога и раздроблена кость, которая не имела шансов срастись. Как раз, когда ему больше всего был необходим покой, он был вынужден постоянно куда-то переезжать, чтобы спасти свою жизнь. Если станет известным, что где-то прячется раненый человек, он обязательно будет схвачен властями, для которых он будет бывшим белогвардейцем, поэтому по-человечески было понятно, что он должен был скрываться. Хотя я и сам, должно быть, со стороны выглядел таким же человеком. Бедняга Краснов мог самостоятельно проковылять всего лишь несколько ярдов, даже сейчас в сентябре, восемь месяцев спустя после того, как он был ранен. Некоторые из «белых» устали от состояния постоянной охоты на себя, поэтому человек мог решить спасти свою жизнь и, возможно, свободу ценой выдачи меня властям. Я не очень хорошо знал Краснова. Но я все же решил рискнуть, и в данном случае мои сомнения оказались совершенно неоправданными.

Я послал Боброву сообщение, что я готов встретиться с ним один в определенном месте в воскресенье вечером. В пятницу 5 сентября я отправился к Павловым для получения ответа с подтверждением времени и места нашей встречи. Я был взволнован перспективой получения своей первой весточки от своего соотечественника из-за пределов Советской России. Здесь я увидел Краснова, который сказал, что он должен будет увидеть Боброва этим вечером и организует встречу между нами.

В это воскресенье я ночевал у Семенова. Когда стало достаточно темно, Семенов спросил меня, не смогу ли я помочь ему передать несколько книг в один дом, так как, по некоторым причинам, он не хочет, чтобы люди в доме видели его самого. Мы вышли вместе. Светила яркая луна. Пройдя небольшое расстояние, мы прошли мимо каких-то людей, сидящих в дверном проеме дома в глубокой тени. Вдруг кто-то окликнул «Георгий Петрович!». Я не обратил внимания. Это было мое имя по паспорту Лазаря, которым я пользовался, но люди, знавшие, кем я был на самом деле, называли меня Федор Федорович, что по-русски наиболее близко соответствовало моему настоящему имени. Семенова же звали Георгий Павлович. Позвали снова, а затем за нами побежал молодой человек. Он спросил, не Георгий ли Петрович я. Я ответил «Нет». Тогда он извинился и отошел. Семенов, который, конечно, ничего не знал о письме, которое я ожидал, сказал, что он узнал в молодом человеке некоего Боброва. Я спросил у Семенова, как называется улица, на которой мы находились. Когда он мне это сказал, я понял, что эта и была та самая улица, на которой жил Бобров, у которого было письмо, поэтому я остановился, а Бобров, отошедший всего на несколько шагов, вернулся. Тогда я сказал «Письмо у вас?»

Он ответил «Там у меня в дверном проеме Краснов, который узнал вас, давайте вернемся и поговорим». Поэтому мы вернулись. Затем он мне рассказал, что когда он покидал Бахрам Али в марте, полковник Тод передал ему письмо для меня. Другая копия письма была послана в Ташкент с одним туркменом. Этот посланец, как видно, не предпринял попыток разыскать меня. Бобров отдал письмо какой-то даме, которая предположительно знала меня, но я никогда даже не слышал о ней. Она, насколько ему было известно, продолжала держать письмо у себя, он пообещал разыскать ее и вернуть письмо мне. Однако он так и не смог разыскать эту даму, а я так и не получил письма.

Я был рад тому, что увиделся в первый раз с Бобровым один, без предварительного согласования, так как я продолжал думать, что он мог быть большевистским агентом, пытающимся меня поймать, а при такой случайной встрече рядом не было людей, могущих меня арестовать.

Затем я понес книги Семенова в дом, который он мне указал. Я постучал, к окну подошли две женщины и спросили, что мне надо.

Я ответил «У меня две книги от Георгия Павловича».

Они сказали «Положите их на ступеньки крыльца и сразу уходите».

Так я и сделал. Вот такая жизнь была в Ташкенте в 1919 году!

Приблизительно в это же время в Ташкент приехал друг Павловых. Он был комиссаром в Коканде и опасным человеком. Он часто приходил с визитами домой к Павловым, и я решил, что разумнее будет больше не ходить сюда. В это же время также и домовладелец Семенова заприметил меня и стал подозревать, что я по какой-то причине сторонюсь людей. Он попросил Семенова не принимать больше меня у себя дома, так как он подумал, что это было подозрительно. В домах на этой улице часто проводились обыски, и он думал, что власти что-то подозревают. Таким образом, у меня оставалось только два дома, где я мог оставаться на ночь, у Мандича и у Александрова. Но это было крайне неудобно, так как ночевка каждые вторые сутки в одном и том же доме плохо согласовывалось с оправданиями типа я-припозднился-из-за-еще-одной-чашки-чая или я-засиделся-и-забыл-о-времени.

У Мандича я иногда встречал людей из службы контрразведки. Это было не приятно, но зато это могло помочь упрочить мнение обо мне как об австрийском военнопленном друге Мандича, что могло быть полезным, если я действительно пошел бы к ним на службу. Однажды на улице я повстречался с человеком по фамилии Иванов, не с полковником Ивановым, который должен был быть моим курьером, а с довольно известным сотрудником контрразведки. Я заметно нервничал, встретившись с этим человеком.

Он был неприятным и подозрительным типом. Пройдя несколько ярдов, я оглянулся, и увидел, что он тоже оглянулся посмотреть на меня. Я направлялся повидать Матвеевых. На следующий день Мандич сказал мне, что Иванов проследил за мной и сообщил, что я зашел в дом, но не к Матвеевым, а в следующий за ним. Это был дом человека, находящегося в бегах и также усиленно разыскиваемого полицией. Все это было печально. Это показывало, что, несмотря на мою дружбу с Манди-чем, считавшимся одним из самых надежных сотрудников контрразведки, люди из его службы не уверены во мне. А еще эти подозрения и возросли, к сожалению, незаслуженно, из-за того, что Иванов ошибся с домом, в который я входил. Я, однако, был рад уже и тому, что не был написан рапорт о том, что я входил в дом к Матвеевым.

За день до этого в ташкентских газетах было объявлено о перемирии, которым закончилась афганская война, «Коммунист» объявил об очередной афганской победе. Из сообщения этой газеты следовало, что «пятнадцать тысяч сипаев, взятых в плен, все как один выразили горячее желание бороться против англичан». Это совершенно не согласовалось с сообщением о заключении перемирия и об эвакуации из Афганистана британских солдат, и особенно с только что опубликованной новостью об оккупации Индии афганскими солдатами. Вопреки потоку фальшивых, но как бы реалистичных сообщений, вбрасываемых в целях пропаганды, я никогда, конечно, не терял веры в здравый смысл и говорил всем своим друзьям, порой в жарких дискуссиях, что большевистская и афганские версии происходящих событий просто невозможны.

Корреспондент «Коммуниста», бравший интервью у афганского генерального консула, попросил его как-то привести в соответствие все эти противоречивые факты. Генеральный консул ответил на это, что у него не было новостей в последнее время, но последние были о том, что «перемирие позволит выиграть время, необходимое для сбора урожая и пополнения и перегруппировки нашей армии и укрепления ее положения на вражеской территории, занятой нами. Англичане предложили платить пять миллионов фунтов стерлингов в год, и афганцы послали в Индию дипломатического представителя с предложением мира на этих условиях и, конечно, на условиях предоставления полной свободы Индии, Белуджистану, Персии и Афганистану и возвращения всех территорий, отнятых у Афганистана в предыдущих войнах. Посланник не собирается идти ни на какие уступки сверх обозначенных условий, и если эти условия не будут немедленно приняты, он немедленно вернется назад». Генеральный консул заявил от имени своего правительства, что даже если англичане согласятся на эти условия, которые во многом противоречивы, «и мир будет достигнут, афганское правительство осознает, что мир не будет долгим, потому что при первой возможности англичане попытаются вернуть потерянное.

Единственной гарантией против алчного аппетита англичан является дружба с Советской Россией».

Однажды поздно вечером я возвращался «домой» к Александровым, когда увидел толпу человек около ста мужчин и женщин, оцепленную вооруженными милиционерами. Я постарался обойти их и увидел другую небольшую группу людей, конвоируемую милицией. Позже я узнал, что по всему городу в этот вечер останавливали людей и просили показать удостоверения с указанием их места работы. Тех, у кого не было с собой удостоверений, задерживали до тех пор, пока такое удостоверение не предъявлялось. Те же, кто вообще нигде не служил и не работал, рассматривались как буржуи и ссылались в Перовск, место в двухстах километрах восточнее Аральского моря, где они должны были заниматься разного рода принудительным трудом. Кроме того, что у меня не было такого удостоверения служащего, мои бумаги не прошли бы тщательной проверки, и мне просто очень повезло, что я не был схвачен во время этой облавы. Но очень скоро я достал себе нужное удостоверение. В этот же день в общественном парке были арестованы все люди, не являвшиеся членами профсоюза. Над входом в этот парк висел огромный красный плакат — «Рабочий клуб», и власти посчитали, что не все люди должны им пользоваться, так как в этом парке находился кинотеатр и театр, где проходили неплохие концерты.

Несколько сообщений в «английской правительственной газете» — «Таймс» — вызвало недовольство в местной прессе. Сообщалось, что Уинстон Черчилль произнес речь, в которой заявил, что к сентябрю четырнадцать государств объединятся против большевиков. Местные газеты во всю потешались. Эти четырнадцать даже не способны работать вместе, да и в любом случае, достаточно выпустить нескольких воззваний, обращенных к армии, чтобы заставить ее отказаться от борьбы против рабочих братьев и, возможно, даже убедят их убить своих офицеров и присоединиться к большевикам. «Таймс» также утверждала, что Петроград не может быть взят до весны. Ответ был таким «Международный империализм не увидит майские розы будущей весной».

В сентябре в Ташкенте появилось две тысячи пятьсот солдат из Сибири. Как говорили, они дезертировали из Армии Колчака, убили своих офицеров, перейдя на сторону большевиков. Многие из них были одеты в британскую военную форму с гербами Королевской армии на пуговицах и подпоясаны английскими ремнями. Некоторые были в китайской одежде. При первом впечатлении эта форма напоминала мне о доме, однако при внимательном рассмотрении обнаруживалась заметная разница между носящими ее, и по большей части в пользу наших солдат. Я был раздосадован видом этих недисциплинированных и не похожих на воинов бездельников в нашей форме на улицах города. Внешность этих людей не красило форменное обмундирование, выданное им без какого-либо мало-мальского учета размеров одежды и размеров их владельцев. Газеты были полны шуток по поводу Томми из Томска и тому подобных острот. Было досадно осознавать, что мы подарили оборванцам из Красной армии это отличное обмундирование.

Под звуки очень красивого похоронного марша, мелодия которого была одно время популярным на Западе танго, в большой братской могиле в Парке Федерации (бывшем Александровском парке) хоронили видных большевиков. Я присутствовал здесь в толпе на демонстрации 14 сентября. Я подумал, что очень легко было произносить большевистские речи. Вы бормочете что-то невнятное, что слышно только рядом стоящим, а потом орете во все горло «Да здравствует Красный Туркестан!» Вслед за этим оркестр играет несколько тактов «Интернационала», и все хлопают в ладоши. Затем вы повторяете ту же речь и кричите «Долой буржуазию!» или «Долой международный капитал» или «Долой мировых грабителей» или еще нечто подобное, пришедшее вам в голову. Затем обычно оркестр подыгрывал какому-нибудь революционному хору. Из речи, которая впоследствии была опубликована в газетах, я понял для себя следующее. Подобная речь являлась образцом лживой пропаганды, которой кормили общественность, и в которую, в результате многократного повторения, и отсутствия образования среди слушателей, в конце концов, начинали верить «Рабочие, крестьяне и солдаты Красной армии! Вспомните о правилах проведения выборов в самых свободных странах, таких как Франция, Америка и Англия. Выборы там проводятся в рабочие дни, и рабочим запрещают оставлять свою работу, так им препятствуют использовать свое право голоса».

На этом митинге милиционер, следивший за порядком, поймал мой взгляд и направился прямо ко мне. Моей первой мыслью было, что это был выслеживавший меня человек, узнавший меня. Однако он подошел, расплылся в доброжелательной улыбке и сказал «Здравствуй, товарищ!» Тогда я узнал в нем одного из своих друзей, с которыми провел ночь в киргизском поселке пару месяцев тому назад. У нас состоялась долгая дружеская беседа, в то время как народ, кажется, не сильно страдал от недостатка внимания со стороны представителя советской власти. Впоследствии я встречал его и его товарища несколько раз на улицах, но всегда старался избегать встречи с ними, хотя это были отличные и дружелюбные ребята, встрече с которыми можно было бы только радоваться при иных обстоятельствах.

Однажды Манднч и я пошли в Афганское консульство в Ташкенте. Я подумал, что, может быть, было бы интересно поговорить там с кем-нибудь, если бы это можно было устроить.

Когда мы подходили к консульству, я предложил сфотографировать его, но Мандич меня поспешно остановил. Среди людей, сидящих на скамейке у ворот, был один из наиболее опасных и квалифицированных агентов ЧК. Мы отошли, обсуждая, можно ли еще что-то предпринять, когда какой-то человек подошел к нам и приветствовал Мандича словом «Товарищ», единственным словом, которое он знал по-русски, затем он повернулся ко мне и спросил по-персидски «Вы говорите по-персидски?» Я притворился, что не понимаю. Затем к нам из консульства вышел другой человек и обратился к нам по-русски. Оказывается, Мандич был в июне в Бухаре с целью получения информации для контрразведывательной службы.

Когда он возвращался, он ехал в поезде с тем самым человеком, первым его поприветствовавшим у дверей консульства, который думал, что Мандич «комиссар Самарканда». Мандич поверил его словам, что он афганец, но он на самом деле был индийским революционером из Пешавара по имени Мухаммад Миан по прозвищу Моулви Хамал.

Вместе со своим русскоговорящим коллегой он пригласил нас в консульство, и мы, миновав несколько афганских солдат, вошли во внутреннюю комнату, где на кровати лежал болезненного вида старик, которому мы и были представлены. Я полагаю, это был Мохманд с Пешаварской границы, однако мне трудно в данном случае утверждать это наверняка, когда у всех людей здесь было по нескольку псевдонимов и много причин временами скрывать свое настоящее имя.

Наш русскоговорящий провожатый вышел из комнаты, и с нами разговаривали другие люди.

Я понимал все, о чем они говорили, но они, конечно, не догадывались об этом. Индийский революционер — знакомый Мандича по совместному железнодорожному путешествию, сказал, что он (Мандич) комиссар из Новой Бухары или Самарканда и что он никогда не видел меня до этого и ничего обо мне не знает. Тогда они попросили слугу позвать переводчика. Пришел моложавый афганец, который спросил нас обоих на английском, говорим ли мы по-английски.

Я ответил, что Мандич не говорит, а я понимаю немного, но почти не говорю. Затем мы сели все пить чай, и к нам присоединился старик, которого нам представили как «главного муллу всего Афганистана», в то время как индиец из Пешавара, встретивший нас на улице, был «главный мулла всей Индии».

Компания участвовавших в чаепитии состояла из четырех человек, за исключением Мандича и меня. Старый Мохманд на кровати, два мнимых главных муллы Индии и Афганистана и англоговорящий переводчик. Мы провели около часа, беседуя с ними. Я выступал в качестве переводчика, представляя Мандича в качестве важной персоны. Я говорил очень немного по-английски, стараясь говорить медленно и плохо, а затем переводил услышанное на немецкий для Мандича. Я никогда раньше этого не делал и нашел, что это весьма непростое дело. В гораздо большей степени трудное, чем это может показаться. Переводчик говорил с индийцами на хиндустани, а с афганцем по-персидски. Я понимал все, что они говорили, и это в дальнейшем усложнило для меня ситуацию. Я иногда ловил себя на том, что ссылался на что-то, что мне не было сказано по-английски. Естественно, беседа свелась к оскорблению моей родной страны, и спустя какое-то время переводчик ушел за тем, чтобы принести «Английскую официальную книгу», в которой они могли бы показать мне официальные оскорбления в адрес Афганистана. Я был сильно удивлен, когда он вернулся. Оказалось, что этой «книгой» был «Альманах Уитакера» за 1919 год, где утверждалось, что Афганистан был буферным государством, чьи внешние связи контролировались Великобританией. «Какие свободолюбивые нации потерпят такое оскорбление как это?» — вопрошали они.

Чтобы укрепить моих собеседников в мнении, что я совсем плохо знаю английский, я притворился, что не понимаю смысла выражения «буферное государство», и сказал Мандичу, что я не совсем понял, что это значит. Мандич сразу воскликнул по-немецки «Аа, буферное государство, буферное государство». Эти слова настолько почти идентично звучали по-английски и по-немецки, что у меня, конечно, не было никаких оправданий моей неспособности сразу правильно их перевести. Будь наши собеседники чуть более внимательными, они могли бы обратить внимание на этот мой ляп и поймать меня на этом.

Афганцы выиграли войну, и мир был заключен на афганских условиях, то есть полная свобода Афганистана и большие уступки для индийцев.

Афганцы намеревались некоторое время, почив на лаврах, усилиться, и затем продолжить войну с британцами в Индии и вытеснить их оттуда. Пешавар на самом деле никогда не был взят, как это утверждалось в русских газетах, но был плотно осажден вплоть до перемирия. Провинция Вазиристан была захвачена.

Бухарцы, будучи людьми темными и забитыми, оставались нейтральным во время войны, но после своей победы Афганистан стал становиться центром притяжения для всех мусульманских стран. Все мусульмане стали рассматривать короля Аманаллу как своего лидера, и Бухара теперь склонялась к союзу с ним.

В какой-то момент пожилой джентльмен на кровати проявил интерес ко мне и спросил переводчика «Кто он?» Они все повернулись к индийцу и спросили его обо мне. Он сказал «Я никогда прежде его не видел. Он шел по улице с комиссаром». Тогда переводчик спросил меня, кто я. Я ответил «Австриец». Старик понял, что значит это слово, и, с чувством уважения пожимая мне руку, произнес «Мы вместе истекали кровью на полях сражений с тиранией!»

Переводчик сказал мне, что он однажды путешествовал по Памиру со Свеном Гедином. Также переводчик сказал, что английский язык он выучил в Кабульском университете. «Учат ли там немецкому»? — спросил я. «Нет, сейчас не учат, но собираются».

«Это хорошо», — ответил я.

«Да», — сказал он «Немцы и австрийцы — настоящие друзья ислама и проливали свою кровь в одной битве с мусульманами против врагов.

Индиец сказал мне, что не может вернуться в свою собственную страну, так как британцы убьют его, и он хочет жить в другом месте, пока Индия не станет свободной.

Мы расстались друзьями, и они пригласили нас приходить еще. Мне было интересно получить общее представление об абсурдной пропаганде распространяемой ими, но существовала одна опасная особенность этого отвратительного оружия — пропаганды, то, что подобный абсурд воспринимается как правда некоторыми, особенно малообразованными людьми.

20 сентября Эдвардс с женой уехали из Ташкента, сделав попытку выбраться из страны. Я передал им нужные деньги, но сам я с ними не виделся, так как убедил их в том, что давно сам уехал. Их фальшивые паспорта были на разные фамилии, поэтому они поженились снова по советским законам и получили новые подлинные паспорта. Они уехали сначала в Семиречье и, в конечном итоге, попали в город Верный. Из этого города они намеревались отправиться дальше — на юго-восток в Китай или на северо-восток в Сибирь. Было обговорено, что, если они телеграфируют друзьям в Ташкент «Ольге плохо», то они собираются ехать в Сибирь, а если они сообщат «Ольге хорошо», то значит, собираются ехать в Китай. Пришла обговоренная телеграмма «Ольге плохо». Больше никаких новостей от них не поступило, и все предпринятые впоследствии усилия узнать, как они погибли, оказались неудачными. Они были храброй парой и мужественными людьми, но неосторожными и неосмотрительными. Я всегда считал, что, если бы они сдались властям, с ними ничего страшного не случилось бы, но в вопросах, касающихся жизни и смерти, каждый человек сам решает, как ему поступать. Мистер Смайле — другой учитель английского языка в Ташкенте никогда не пытался прятаться и время от времени оказывался в тюрьме, он иногда проводил там по нескольку дней. Я иногда встречал его на улице, но он никогда не узнавал меня. Когда я начал готовиться к тому, чтобы покинуть Ташкент, я его как-то случайно встретил на улице. Я остановился и стал говорить с ним по-русски. Он с удивлением спросил «Вы меня знаете?» Затем я заговорил с ним по-английски, чем немало его удивил, поскольку он совершенно не узнал меня. Я сказал, что уезжаю из страны, и спросил, все ли у него хорошо, и не требуется ли ему какая-нибудь помощь. Он сказал, что ему удалось избежать всех осложнений, и он продолжает преподавать, и что его услуги востребованы советской школой. Я думаю, что он умер в Ташкенте спокойно несколько лет спустя.

В сентябре произошли некоторые потрясения в правительственных кругах. Кобозев был одним из людей, присланных из Москвы для поддержания Туркестанским правительством линии поведения, больше соответствующей политике центра. Он был председателем Крайкома. Несколько молодых с политической точки зрения мусульман присоединились к нему, не столько потому, что они одобряли программу российских большевиков в отношении Туркестана, сколько потому, что не было никакой другой партии, программа которой хоть каким-то образом отвечала бы их идеям о независимости для мусульманского большинства, составлявшего девяносто пять процентов населения края.

Казаков, президент республики, однако, знал Туркестан достаточно хорошо, чтобы понимать, что, будь эти требования Москвы относительно Туркестана выполнены, Туркестан выйдет из Федерации Советских Республик и станет в той или иной степени независимым и в первую очередь от линии, проводимой большевиками. Уже немногие мусульмане, посещавшие партийные собрания, были объявлены, согласно опубликованным в газетах «жалобам», бывшими торговцами, которые привели других таких же людей, относящихся с полным пренебрежением к партийной программе. Не надо забывать, что бывшие торговцы были спекулянтами, и как таковые должны были быть ликвидированными как можно скорее.

Кобозев обвинял Казакова в игнорировании распоряжений Москвы, особенно в пренебрежении поддержки правильной пропорции представителей мусульман. Другое обвинение состояло в том, что Казаков не помог афганцам в их войне с англичанами и что его поведение в этом вопросе было крайне неэффективным.

Ташкентские политики вошли в такой азарт, что великий Кобозев из «центра» решил, что желательно исчезнуть, а Казаков внимательно следил за всеми дорогами, чтобы попытаться его поймать. В то же самое время Казаков развернул продолжительную компанию в прессе в свою защиту, в которой он разъяснял, что боялся дать оружие афганцам, поскольку он не был уверен, что это оружие не будет использовано непосредственно против большевиков.

Это подозрение в надежности и лояльности афганцев, как и следовало ожидать, расстроило их, и в газете появилось злое письмо, подписанное «Афганец», но многие люди думали, что автором письма был сам Кобозев.

«Когда англичане давали сотни винтовок Колчаку и Деникину для борьбы против Советов, разве не могли они с той же целью дать оружие Афганистану? Да, конечно, английское оружие и золото предлагалось британским империализмом, но было отвергнуто, и рука дружбы была протянута рабочими и крестьянами Советской России».

Казакову удалось выкрутиться из этого сложного положения, разрешив эту дилемму. Он ответил, что в газетах исказили его высказывания. Но, он сказал, что такая реальная опасность действительно все же была. Когда Бравин направлялся в Афганистан, он вез с собой оружие для афганского правительства. Он подвергся нападению в пути, и это оружие так и не достигло места своего назначения и было захвачено врагами Советов. Англичане нанимали банды грабителей, чтобы воспрепятствовать тому, чтобы это оружие достигло Афганистана.

В конце концов Казаков был арестован, и из Москвы пришел приказ о том, что он лишается всех полномочий и отдается под суд за то, что он создал лишние проблемы! Все эти вопросы были вынесены на публичное обсуждение в местной прессе, каждая партийная группировка, контролировавшая газету, высказывала свою точку зрения.