Мой план действий в Бухаре был таким у меня были секретные письма от Ноева двум людям в Бухаре, один из них был русским по фамилии Тысячников, другое было адресовано богатому сарту Ариф Ходже. Мне хотелось, чтобы только один человек знал, кто я был на самом деле, и если бы это сохранилось в секрете, я бы мог продолжать сотрудничать с контрразведчиками и чекистами в Кагане. Я хотел установить контакт с Тысячниковым или Ариф Ходжой и думал, что один из них поможет мне встретиться с Эмиром. Эмир говорил по-французски, так как учился в Пажеском корпусе при царском дворе. Мне говорили, что попасть на аудиенцию к эмиру невозможно, но я подумал, что, если бы мне все-таки удалось это устроить, то слово, сказанное эмиру на французском языке, не понятном остальным присутствующим, могло бы привести к более приватной беседе с ним. Я рассчитывал начать с Тысячникова, а к Ариф Ходже обратиться только в случае, если бы Тысячникова в Бухаре не оказалось, или он не мог бы помочь мне по какой-то причине. Существенным во всем этом было то, что только один человек должен был знать обо мне. Кроме непосредственной опасности для меня, узнай большевики, кем я был на самом деле, под вопросом была безопасность Ноева, который дал мне эти столь опасные рекомендательные письма.

Сам Мандич ничего о них не знал. Для их сохранности я спрятал маленькие записки в спичечном коробке и под крышкой моих часов. Они были написаны левой рукой. Одну из них я сохранил. Она была такого содержания «Уважаемому Ариф Ходже — Доверьтесь этому человеку и сделайте все возможное для него. Это просьба хорошо вам известного Ивана Козимы». Иван Козима был вымышленным человеком. На обороте документ был подписан невидимыми чернилами обычной подписью Ноева.

Но этому плану суждено было потерпеть прискорбную неудачу.

Утром 19 октября Мандич и я наняли тарантас и проехали на нем десять миль до города Бухары. Госпожа Мандич оставалась в Кагане, но мы намеревались вернуться за ней позже в этот же или на следующий день. Когда мы подъехали к городским воротам, нас остановила вооруженная охрана. Вышел чиновник и спросил, кто мы такие. Я отдал ему разрешение, полученное от бухарского консула в Кагане. Чиновник сказал, что в нем говорится только лично обо мне, и, таким образом, он не может впустить нас вдвоем.

Я сказал, что Мандич хорошо знает Бухару, так как он бывал там прежде как большевистский агент. Поэтому мы договорились, что он пойдет и найдет Тысячникова и скажет ему, что я жду снаружи за воротами, но у меня есть письмо к нему. Если он не сможет найти Тысячникова, то он попытается найти Ариф Ходжу. Пока же я ожидал его за воротами больше часа в состоянии некоторого беспокойства. В итоге Мандич вернулся с плохими новостями. Он нашел Тысячникова, который весьма сильно перепугался и отказался иметь со мной какие бы то ни было дела. После этого я снова поговорил с чиновником в воротах. Я объяснил бухарскому чиновнику, что у меня имеется секретное письмо к Ариф Ходже и показал его, достав записку из-под крышки моих часов. Это убедило чиновника, и в конце концов он позволил нам войти в город вдвоем, но велел оставить наши вещи и послал с нами человека. Мы направились в пассаж Назарова, своего рода фондовую биржу, где обычно встречались по делам. Не доходя до него, мы встретили на улице Тысячникова. Я сказал ему, кто дал мне рекомендательное письмо.

«Покажите мне письмо», — сказал он. Я протянул ему чистый листок бумаги и сказал, что письмо написано невидимыми чернилами, а проявитель у меня в кармане. «Проявите его здесь», — ответил он. «Я не могу делать это прямо на улице. Вы должны позволить мне зайти в какую-нибудь комнату, но прежде всего никто ничего не должен об этом знать», — попросил его я. Настояв на том, чтобы Мандич остался во внутреннем дворе, Тысячников очень неохотно завел меня в очень большой зал, где находилось еще три человека — два еврея и русский. Последнего я буду называть Адамович. Я сказал Тысячникову, что мое дело очень секретное, и я хочу, чтобы о нем не знал никто, кроме него лично, и что я не могу проявлять письмо в этом большом зале, в котором было еще три посторонних человека.

Но бедняга был так напуган, что наотрез отказался что-либо смотреть без своего друга Адамовича. Я вынужден был подчиниться, сел и проявил письмо. Они были весьма поражены, когда на листке бумаги проявилось письмо с подписью, которую они узнали. Оказалось, что Тысячников знал Мандича как большевистского агента, и это было в значительной степени причиной его страха и подозрений. Он спросил меня, как получилось, что я стал путешествовать с большевистским агентом, если я действительно был британским офицером. Я ответил, что знаком с Мандичем более года, и что он является моим агентом. Но в конце концов Тысячников отказался иметь дело со мной. Тогда я сказал ему «Если это определенно так, то я хотел бы видеть Ариф Ходжу, к которому у меня тоже есть письмо». Тогда Тысячников вышел и привел Ариф Ходжу, при этом два еврея, которые слонялись невдалеке, подошли к нам. Я сказал им, что я не могу доверить свое дело такому количеству народа. Но они мне ответили, что если кто и может помочь мне, то именно эти люди, и они довольно «безопасны». В этот момент прибыл еще один человек. Это был бухарский чиновник Карши Бек, в чьи обязанности входило опрашивать всех незнакомцев, появившихся в Бухаре, и подавать рапорт о них. Все вышеописанные события длились не один час, и все это время Мандич ждал меня во внутреннем дворе. В какой-то момент я вышел к нему рассказать о том, что произошло, поскольку я понимал, что он беспокоится, и вернулся в комнату. Внезапно из комнаты я услышал, как кто-то громко ругается во внутреннем дворе и кричит Мандичу, чтобы он возвращался в Каган. Я поспешно выбежал и увидел маленького татарина Хайдера Ходжу Мирбадалева. Когда я подошел, он кричал Мандичу:

«Вы храбрый человек, но теперь вы не вернетесь назад».

Я сказал «Он пришел со мной и у меня дело к Тысячникову». Хайдер Ходжа был в бешенстве, он сказал, что немедленно велит арестовать Мандича, и побежал звонить по телефону. Я поторопился назад в комнату и попросил Тысячникова остановить его звонок. Если Мандич будет арестован, это может осложнить положение. Тысячников выбежал и привел Хайдер Ходжу в комнату, отвел в сторону и объяснил, что случилось. Тогда Хайдер Ходжа успокоился, подошел и стал изучать письма. Обстановка разрядилась, но мой секрет стал известен семерым. Дело было в том, что при виде Мандича, известного большевистского агента, все эти люди страшно пугались. Тысячников показал мне пистолет и сказал, что большую часть времени он держал меня под прицелом! Что же мы, два невооруженных человека, могли им сделать, я не представляю. Мы же были полностью в их руках. Здесь я могу добавить, что Хайдер Ходжа позже сильно извинялся за потерю самообладания и гнев, случившиеся тогда. Я сказал ему, что это было совершенно естественно и ожидаемо при таких обстоятельствах. С того момента мы оставались добрыми друзьями, до его смерти в Персии в 1938 году.

Они расспрашивали меня о Тредуэле и обо мне самом, спрашивали, где я жил все это время. Меня спросили, знаю ли я полковника Юсупова. Я сказал, что знаю. Где и когда я с ним встречался? Я сказал — в Юсупхане в январе. Тогда мне сказали, что Юсупов находится здесь, в городе. Тут я сказал «Почему же вы не свели нас, когда он мог бы сразу же признать меня и поручиться за меня, и мой секрет не стал бы всем известен»? Этому не было никакого объяснения, кроме очевидного факта, что все эти люди потеряли голову от страха при появлении двух свирепых большевиков. Наконец любопытство всех было более или менее удовлетворено, и я мог отправиться за своими вещами, оставленными в чайхане у городских ворот.

Эта нервозность со стороны Тысячникова и его друзей свела к нулю все наши шансы сохранить наш секрет в тайне. И, таким образом, нам пришлось отказаться от плана занятия Мандичем должности начальника большевистской контрразведки в Кагане, в то время как я бы оставался его агентом в Бухаре, а также отказаться от намерения присоединиться к армии в Транскаспии, пока наше положение было достаточно безопасным и определенным.

Теперь мы были вынуждены как можно скорее забрать Мандича и его жену в Бухару, до того как наш секрет, известный семерым людям, просочится в Каган. Бухарские власти не дали немедленного разрешения Мандичу вернуться в Бухару со своей женой, а сказали, что он должен попасть на прием к бухарскому генералу, которому якобы уже позвонили относительно него, и который как раз находится на границе Кагана и Бухары, задержавшись по делам возле Кагана.

Я отправился с Мандичем к городским воротам, отослал его в Каган и, забрав свой багаж, поехал в город в женскую больницу, комплекс современных зданий, находящихся во внутреннем дворе, обнесенном стеной. Здесь я встретился со своим знакомым полковником Юсуповым, мусульманином, с которым я до этого познакомился в январе и который меня сразу узнал. Я остановился в комнате с ним и двумя евреями, которых звали Шир и Гальперин. Пообедал я с Мирбадалевым и его семьей.

На следующее утро я отправился, как мы договаривались, к городским воротам, чтобы встретить Мандича с женой. Они не появлялись, и мое сильное беспокойство спало только после их появления днем. Оказалось, что когда он вернулся на бухарский пограничный пост, генерал уже уехал, никто ему не позвонил, и Мандичу пришлось долго ждать встречи с генералом. Этот пост находился всего в паре сотен ярдов от гостиницы, и Мандич опасался, что, если большевики увидят, как он с женой собирает все свои вещи, они могут заподозрить его в намерении дезертировать, арестовать их и затем вернуть назад. Однако, как у человека, которого собираются назначить начальником контрразведки, у Мандича было совершенно безопасное положение, и после значительной задержки ему все же удалось уйти из Кагана вместе со своими вещами и со своею женой, и присоединиться ко мне вечером в Бухаре в больнице.

Семья Мирбадалева состояла из самого Хайдер Ходжи, его жены, сына Искандера двадцати пяти лет, получившего образование в Германии, двух дочерей возраста приблизительно пятнадцати и десяти лет и сына восьми или девяти лет.

Самому Хайдер Ходже было где-то между пятьюдесятью и шестьюдесятью. До революции он был своего рода помощником политического чиновника царского правительства в Бухаре.

После революции он пошел на службу к эмиру Бухары, и это он подписывал перемирие с Колесовым 25 марта 1918 года от имени правительства Бухары. Это происходило, как он всегда мне говорил, на станции Кызыл Тепе в железнодорожном вагоне № 82482! Он был начитанным и хорошо образованным человеком, привыкшим посещать каждую зиму Ривьеру или Крым. Он говорил только по-русски, турецки и немного по-персидски. Его важная работа позволяла ему хорошо зарабатывать на жизнь, а также обеспечивала ему российские награды и уважение со стороны Турции, Персии и Бухары. Это он в 1888 году показывал лорду Керзону город Бухару.

С его сыном Искандером случилась любопытная история. Он учился в школе в Мекленбурге и собирался уезжать домой, когда вспыхнула война. Сначала он был интернирован как подозрительный субъект, но когда немцы поняли, что он мусульманин, его освободили и послали в военное училище, а позже в Турцию, где он попал в турецкую армию. Фактически он так и не воевал, но был среди солдат, находившихся на Галиопольском полуострове в 1918 году. После войны он оказался в Константинополе, где он собрал группу из шестидесяти девяти мусульман из Туркестана, которые задержались на своем пути в Мекку и были не в состоянии двинуться дальше в течение всей войны. Там были люди из Бухары, Самарканда, Ташкента и других частей русского Туркестана, и также несколько человек из Кашгара и других мест Китайского Туркестана. Искандер пошел в британскую миссию в Константинополе и объяснил сложившуюся ситуацию, и в британской миссии пообещали всех этих людей отправить назад домой. Позже его проинструктировали, куда привести всю группу, где будут сделаны приготовления, чтобы их всех отправить в Туркестан. Он так все и сделал, и вся группа прибыла в условное место за час до указанного времени. Они были терпеливыми людьми, и готовились к долгому ожиданию, тем более, что не было никаких видимых признаков каких-то приготовлений к их отправке. За несколько минут до указанного времени пришел британский чиновник со списком всех людей, и каждому человеку пунктуально в срок было предоставлено место.

То же самое произошло, когда они садились на пароход на Каспийском море — фактически на всем их пути до Красноводска на восточном берегу. Всей группе были оплачены расходы за проезд от Константинополя до Красноводска. Искандер был очень благодарен за все, что было сделано, и восхищен прекрасной организацией. Он сказал мне, что на документах для этой поездки стояла подпись «Райан», но он даже не знал, кто был этот человек. «С такой способностью к организации», — сказал он «Я не удивлен, что вы выиграли войну».

От Красноводска их группа паломников должна была добираться дальше полностью самостоятельно, и этот молодой проводник повел группу через пустыню к северу от железной дороги, так как они не могли воспользоваться железной дорогой. Железной дорогой управляли большевики, и эти религиозные паломники рассматривались ими как контрреволюционеры. Наконец их группа достигла Бухары, откуда они и разошлись дальше по своим домам.

Спустя пару дней после моего появления Хайдер Ходжа сказал мне «Вы знаете человека по имени Авал Нур?»

Какое-то мгновение я не мог вспомнить кто это, а затем сказал «Это имя одного из сержантов, которых я оставил в Кашгаре больше года тому назад».

Хайдер Ходжа сказал «Этот человек здесь». Я с трудом мог в это поверить. Как это случилось, что этот человек оказался в Бухаре? Позже от имени властей Бухары приехал Карши Бек, чтобы расспросить меня об этом более подробно. Карши Бек был одним из тех семерых, с кем мне пришлось встретиться, когда я прибыл впервые в Бухару, и когда у меня была такая трудная беседа с Тысячниковым и другими людьми. Карши Бек теперь попросил меня изложить детали моих встреч с Авал Нуром. Я объяснил, как я впервые встретил его с ним в составе маленького отряда сипаев и проводников в Сринагаре в Кашмире в апреле 1918 года. Рассказал, как мы путешествовали до Гилгита, через перевал Минтака и по Памиру в Кашгар, и как я, оставив этот отряд в Кашгаре, отправился в Ташкент. Было немного странно рассказывать заново правдивую историю, и оказалось, что рассказанная мною история в точности соответствовала истории, рассказанной Авал Нуром, когда расспрашивали его о деталях знакомства со мною. Свои показания я подписал.

Карши Бек тогда передал мне письмо для меня от Авал Нура и сказал, что он и его товарищ гостят во дворце эмира Ситара-и-Махи-Хаса и вскоре придут повидаться со мной. Позже вечером, когда я сидел за столом, беседуя с Хайдер Ходжой и его семьей за самоваром, в комнату вошли двое мужчин, одетых в роскошную бухарскую одежду. Они щелкнули своими каблуками и отдали мне воинскую честь. Я встал и обменялся с ними крепким рукопожатием. Это был волнующий момент, так как это была первая за долгое время встреча со своими людьми. Я услышал, как Хайдер Ходжа сказал «Не может быть ничего неправильного в британском правлении в Индии». Я даже не знаю, кто был больше рад этой встрече эти два наших солдата или я.

Авал Нур был хавилдаром (сержантом) в пехоте, был дважды ранен во Франции и один раз в Восточной Африке. Второй был кавалерист по имени Кербели (Калби) Мохаммад. Он был замечательным человеком, хазарейцем из Западного Афганистана. Его семья переехала в Мешхед, когда он был еще ребенком, и он воспитывался в этом городе. Позже этот факт оказался очень полезным для нас. Он три раза был с паломничеством в святых местах Кербелы, отсюда и его титул Калби. Его родным языком был персидский. Он был в Мешхеде в 1912 году, когда русские там вели боевые действия и попали артиллерийским снарядом в золотой купол самой святой мечети Имама Резы. Он ненавидел за это русских и полагал, что революция была им наказанием за этот грех. В то время он даже самостоятельно боролся против них.

Эти два наших солдата были в великолепных шелковых бухарских халатах. У каждого из них на груди висела большая звезда бухарского ордена в серебряной и синей эмали. А я был все еще в своей русской одежде, фактически это все, что у меня было в то время. У меня тоже была звезда, красная пятиконечная звездочка большевистской армии — но я снял ее со своей фуражки, когда я прибыл в Бухару. Я также носил бороду, но, должно быть, имел жалкий вид по сравнению с их великолепием. Они рассказали мне, что присоединились к Блеккеру при его возвращении из Ташкента и сопровождали его затем в Яркенд, а затем назад в Индию. Затем они отправились с ним, чтобы присоединиться к нашей армии в Северо-Восточной Персии. Из Бахрам Али, на Транскаспийской железной дороге, их послали со специальным заданием с грузом припасов на ста верблюдах в Бухару. Они вынуждены были ехать очень быстро и очень осторожно, поскольку им сообщили, что большевики пытались перехватить их караван. Путешествуя через пустыню, их караван в конечном счете достиг реки Оксус у Кавакли. Оставив своих верблюдов и остальных людей на правом берегу, сами эти два солдата переправились, чтобы провести разведку. Этой же ночью туда прибыло трое русских солдат из Петро-Александровска, места на Оксусе около Хивы, с письмами к большевистским силам, стоящими перед Бахрам Али. Эти люди видели Авал Нура и его товарища, а также, несомненно, и их караван, и они могли сообщить об этом большевикам. Поэтому было важно остановить их — но как это можно было сделать? Наши солдаты решили направить письмо бухарским чиновникам, находившимся на дороге, по которой двигались эти трое русских посыльных, с просьбой арестовать их. Эти чиновники так и сделали и вернули этих трех русских к Авал Нуру, который предложил бухарцам забрать их с собой в Бухару для порядка. Но тут бухарские чиновники сильно испугались и сказали ему, что, поскольку Авал Нур распорядился об их аресте, то и он должен отвечать за это. На что Авал Нур охотно согласился и сказал, что берется все объяснить, когда он прибудет в Бухару. После чего бухарцы ушли с этими тремя задержанными. А позже Авал Нур узнал, что для того, чтобы избежать любых вопросов и трудных объяснений по поводу задержания этих трех русских солдат, бухарцы просто расстреляли ночью этих людей.

Думаю, Авал Нур никоим образом не был ответственен за такую печальную развязку и, как мне представляется, действовал вполне правильно в сложившейся трудной ситуации. В любом случае он доставил свой груз в Бухару, что было его главной обязанностью. По требованию эмира, Авал Нур и Калби Мохаммад остались в Бухаре.

Было очевидно, что именно присутствие этих двух людей, вызвало появление слухов о британских офицерах в Бухаре, разобраться с которыми и был послан я большевистским отделением контрразведки в Ташкенте. Если бы этих двух людей тут не было, и их присутствие не вызвало бы волны слухов, то мне, вероятно, было бы намного сложнее попасть на службу к большевикам, и мое собеседование с Дунковым, возможно, не прошло бы так гладко. Авал Нур сказал мне, что его и его товарища непрерывно расспрашивали об условиях в Индии. Действительно ли британское правительство закрыло все мечети и запретило мусульманам молиться? Правда ли, что все индийцы на железных дорогах были обязаны путешествовать в открытых вагонах, в то время как пассажирские вагоны были предназначены для британцев? Они давали правдивые и делающие им честь ответы.

День или два спустя после нашего прибытия, мы отослали письмо от имени Мандича в отделение Военного контроля в Кагане с сообщением о том, что мы занялись очень опасной работой, уже получили очень важную информацию, не сможем выходить на связь около недели или даже более и срочно нуждаемся в деньгах. Мы спрашивали, не могли бы наши начальники нам сразу выслать около сорока тысяч рублей. Мы получили ответ, из которого следовало, что до сих пор советским контрразведчикам в Кагане не пришло в голову нас подозревать, но деньги они нам все же не послали! И, таким образом, мы не были до конца уверены в том, что они все про нас не узнали и не ввязались в двойную игру против нас!

Позже, в Лондоне, я рассказал это адмиралу сэру Реджинальду Холлу, главе нашей службы военно-морской разведки в прошедшей войне. Он сказал, что наше письмо руководству в Кагане было настолько типичным для такого рода отчетов, поставляемых тайными агентами, что наше руководство должно было быть совершенно убеждено в правдивости его содержания!