Мы обнаружили, что персидский Саракс был маленьким городком, окруженным разрушенной стеной, он соединялся мостом, переброшенным через реку, с русским городком с таким же названием.

Я сразу же был приглашен к губернатору, и мне предоставили комнату в его доме, а позднее часть людей из нашего отряда также пригласили присоединиться ко мне. Это были Мандич с женой, а после некоторых трудностей и трое русских офицеров. Моего слугу Хайдера и двух моих индийских солдат также принимали в доме губернатора. Азизов, туркменский офицер, нашел здесь друзей, а другие были отосланы еще куда-то и приходили ко мне жаловаться на плохое с ними обращение. Я тогда узнал о глубокой ненависти к русским в этой части Персии.

Я обнаружил, что губернатор хотел, чтобы генерал-губернатор в Мешхеде первым узнал о нашем прибытии, а поэтому задержал мои телеграммы, посланные за день до этого, под предлогом того, что они не могли понять их. Я отослал телеграммы снова уже непосредственно сам. Мы обнаружили, что российские деньги здесь очень мало стояли. Банкнота в тысячу рублей Керенских денег стояла здесь всего три тумана.

Следующим утром 9 января мы проснулись, чувствуя себя плохо, с ужасными головными болями. Это случилось из-за того, что при топке печи древесным углем были закрыты все окна и двери и даже дымоход, чтобы не улетучивалось тепло. Русские всегда так делали, но в этот раз явно переусердствовали, и была допущена какая-то ошибка. Меня посетило несколько персидских офицеров, некоторые из которых говорили по-французски. Они были ошеломляюще дружественными и стремились сделать все, что только в их силах, для меня и для Мандича и его жены, как только они узнавали, что они не были русскими.

Только после моих настойчивых заявлений, что три русских офицера были моими друзьями, и что, если им не разрешат остаться со мной, я покину этот дом и останусь с ними, им позволили остаться со мной в доме губернатора. Один персидский офицер чуть ли ни со слезами на глазах сказал «Когда русские были в Мешхеде, они всегда ходили пьяными по улицам и приставали к жителям; я не могу этого забыть. А еще они обстреляли из орудия священную гробницу имама Резы. Это страшный грех, за который они теперь и расплачиваются. И они также убили много людей, которых уже не вернешь к жизни, и по которым их родственники до сих пор носят траур, и я никогда не смогу им этого простить».

Я хотел отправиться в Мешхед на следующий день, но поскольку губернатор не получил приказа из Мешхеда в ответ на свое сообщение о нашем прибытии, мы отправиться не могли. Дом губернатора, в котором мы остановились, посетило шесть русских из большевистского Саракса. Я подумал, что, вероятно, они прибыли в связи со стычкой, произошедшей у нас с их патрулем на границе в Наурозабаде, но оказалось, что единственным вопросом было использование воды для ирригации. Я полагаю, что это был только повод, а истинной причиной было желание увидеть нас и разузнать о нас побольше.

Днем я получил телеграмму от генерала Маллесона, в которой сообщалось, что о нашем прибытии уже доложено в Лондон, Индию и в Тегеран, и что по телеграфу отправлен приказ, чтобы мне и русским, прибывшим с нами, оказывали всяческую помощь. Поэтому на следующее утро, 10 января, мы выехали в дорогу, поблагодарив нашего доброго персидского хозяина за его гостеприимство. Наша дорога шла через несколько персидских деревень и участок пустыни. Ночь мы провели на стойбище пастухов в Шуроке, где мы размещались в одной из их черных палаток, где также находились несколько больных овец и коз. Палатки были в точности похожи на палатки кочевых пастухов Тибета.

Следующую ночь мы провели в деревне Исмаилабад. Деревни в этой части Персии были укреплены от туркменских набегов. Здания все были в точности похожими. Недостаток леса вынуждает строить куполообразные крыши из глины, и это привело меня в начале к мысли, что деревня Наурозабад, где мы пересекли границу, была кладбищем.

В Исмаилабаде нам не удалось достать зерна для наших лошадей, поэтому следующим утром мы остановились в деревне Гечидар, где люди оказались чрезвычайно добры и гостеприимны, снабдив нас всем необходимым, и предоставили нам теплую комнату с очагом и самовар для чая.

Для нас в Лангараке были приготовлено все для того, чтобы там остановиться на ночлег, но я побоялся, что могут возникнуть трудности с размещением моей большой группы русских, если мы приедем в Мешхед к вечеру, и я решил еще проехать десять верст до Кара Булака, и таким образом обеспечить раннее прибытие в Мешхед. Той ночью мы встретили персидского таможенника, говорившего по-французски, который был очень полезен нам, так как он помогал нам различным образом и делился информацией из внешнего мира.

14 числа мы прибыли в Мешхед. В одиннадцать утра мы впервые увидели золотой купол мечети имама Резы и достигли предместий города как раз, когда они выстрелом из пушки сигнализировали о наступлении полудня.

Все мои трудности и опасности были позади. Приятно было видеть развевающийся над казармами государственный флаг Соединенного Королевства после такого долгого времени жизни под флагами других цветов. Я подъехал к воротам штаб-квартиры и спросил генерала Маллесона. Индийский часовой остановил меня и сказал, что любым русским вход запрещен. После пересечения границы с Персией я снял свою туркменскую одежду и был одет в единственную одежду, которая у меня была. Это была русская одежда, сшитая в Ташкенте, причем специфического полувоенного советского покроя! Я объяснил, кто я, и меня пригласили в столовую для персонала пообедать. Как хорошо было снова оказаться среди своих. Я отметил одну странность и вначале подумал, что это, возможно, особенность послевоенной эволюции. Никто из офицеров не носил медалей. Но это, как я узнал, было особенностью генеральского стиля!

Мой обед мне показался банкетом. Это правда, что всю последнюю неделю у меня было много хорошей персидской еды, но я еще не пришел в себя от диеты из сухарей и зерна для лошадей, промытого раствором горькой соли. В результате мы все сильно потеряли в весе. После прибытия в Мешхед я взвесился и обнаружил, что вешу девять стоунов и два фунта, почти на два с половиной стоуна меньше своего нормального веса.

Я сделал все что мог, чтобы помочь русским, шедшим со мной из Бухары. Это было нелегко; они участвовали в борьбе за безнадежное дело, и генерал в Мешхеде понимал это и не был склонен стараться для этих беженцев, которых, в конечном счете, отправили к последним остаткам антибольшевистских сил, все еще удерживающихся в Транскаспии. Я попытался помочь им продать своих лошадей. Эти лошади только что прошли шестьсот миль за двадцать восемь дней, часто проходя в день более сорока миль, неся тяжелые грузы, с очень малым количеством еды и прежде всего с малым количеством воды. Это были маленькие, выносливые животные, совершенно неподходящие для использования на войне для кавалеристов, но идеальны для того, чтобы перевозить пехотинцев и их грузы быстро от одного пункта до другого. Это казалось удивительно странным, но наши начальники, отвечавшие за пополнение убыли лошадей в кавалерии, заявили, что все они были дефектны. Без сомнения, у них был технические дефекты, но факты доказали, что эти дефекты не затрагивали их полноценность.

В Мешхеде я встретил несколько австрийских военнопленных, сбежавших из Ташкента уже после того, как это сделал я. От одного из них я узнал, что власти быстро догадались, что Мандич сбежал от них; но тогда они еще понятия не имели, кто был его компаньон.

За время моего долгого отсутствия я получил только три письма. В октябре и декабре 1918 года. Эти последние были посланы из Индии через Кашгар в октябре 1918 года. Однажды моя почта была перехвачена большевиками и, по-видимому, была ими прочитана; в другой раз она была сожжена непрочитанной моими друзьями, когда возникла опасность обыска ЧК.

Хотя в Мешхеде находилась британская миссия, я не получил ни одного сообщения от них. Я слышал об одной попытке послать мне сообщение, как уже писал в главе семнадцать этой книги.

Иногда я сильно ощущал свою изолированность, но всегда чувствовал, что делалось все возможное, чтобы установить связь со мной. Хотя мой адрес не был известен всем, до июня 1919 года я находился в контакте с консулом Соединенных Штатов, и даже после его отъезда сообщения, направленные по его адресу, всегда попадали ко мне. Конечно, я знал по своему собственному опыту, как трудно и ненадежно иметь дело с посыльными, но я всегда чувствовал, что возможно прилагались большие усилия, чтобы послать мне совет, инструкцию (и даже, возможно, поддержку).

В Мешхеде я остановился у покойного сэра Тренчарда Фоула, нашего генерального консула, который был моим старым другом. В Мешхеде как раз только что открылся «отель», и в него я договорился устроить Мандича с женой. Я подумал, что они, должно быть, чувствуют себя одинокими и даже, возможно, не способными объясняться с окружающими, поэтому после обеда я направился в гостиницу их навестить. Здесь моему взору представилась маленькая пустая комната с очень простой новой мебелью. Но никаких ковров или других элементов обстановки, придающих уют, там не было. За столом рядом с Мандичем и его женой сидел странный человек с большими жесткими черными усами и по-настоящему красивая молодая женщина с ребенком. Они были представлены мне как Балчиш и его жена.

У нас была первоначальная договоренность с Мандичем о том, что этот серб Балчиш, бывший другом Мандича, должен был уйти с нами в Персию. Но он попытался самостоятельно уйти из Ашхабада, был пойман большевиками, и последнее, что я о нем слышал, он стрелял из револьвера в потолок своей комнаты и кричал, что он был не коммунистом, а анархистом! Я был рад тому, что он, наконец, выбрался оттуда, и что мы вместе, собравшись у самовара, пьем.

Беседа велась главным образом по-сербски, но часто и по-русски для моего удобства. Беседа эта меня озадачила. Со стороны казалось, что Балчиш был не сильно благодарен британцам за то, что они приняли его с семьей и заботились о них, кормя их и оплачивая их проживание в гостинице и другие их расходы. По мере нашей беседы критика становилась все более открытой и бросающейся в глаза британцы — дураки и идиоты, и, по его расчетам, скоро уступят большевистскому давлению. Если бы я понимал все сказанное там правильно, я, может быть, что-нибудь и ответил им. В конце, когда я вышел вместе с Мандичем, я его спросил, что это все значит.

Объяснение было экстравагантным. После своего ареста и возвращения в Ашхабад Балчиш заключил мир с большевиками и продолжил свою работу в качестве начальника бюро контрразведки. Он теперь спланировал смелую схему — ни много, ни мало, как лично прибыть в Мешхед и выяснить на месте, что британцы собираются делать, и какими силами они располагают.

Таким образом, он «убежал» снова, но на этот раз с одобрения большевиков и прибыл в Мешхед в качестве беженца, и находился теперь здесь как гость британского правительства. Балчиш знал Мандича как агента секретной службы большевиков, а меня не знал вовсе. Встретив Мандича в Мешхеде, он сразу пришел вполне естественно к выводу, что Мандич и я шпионили за британцами таким же образом! Отсюда его презрительные высказывания о британцах, которые по своей глупости принимали с распростертыми объятиями здесь целые группы секретных агентов большевистских спецслужб. А что же британские секретные службы? Ситуация была довольно своеобразная. Я сказал Мандичу, что сообщу о произошедшем немедленно. Он испугался, что Балчиша могут расстрелять. Я сказал, что Балчиш этого и заслуживает. Через четверть часа после моего ухода из гостиницы Балчиш был благополучно арестован.

Балчиш планировал собранную им информацию передать назад в Ташкент следующим образом.

Всех российских беженцев посылали в Индию, и они должны были преодолеть пешком долгий и утомительный путь по пустыне длиной свыше пятисот миль о железной дороги в Дуздабе, на что уходило недели. Благодаря наличию грудного ребенка возрастом всего несколько месяцев, Балчиш получил специальное разрешение поехать в Баку, откуда он как бы намеревался отправиться в Сербию, но на самом деле собирался вернуться в Ташкент с собранной информацией. Этот план подтверждался тем фактом, что еще до нашего прибытия, он на самом деле получил разрешение от британских военных властей ехать в Баку, вместо того чтобы быть отправленным в Индию.

Я вернулся со своего курьезного чаепития в Генеральное консульство. Тут я был чрезвычайно рад распрощаться со своей советской одеждой, когда Фоул снабдил меня форменной британской одеждой. Позже, вечером, мне сказали, что меня хочет видеть какая-то дама. Я подумал, что не знаю ни одной дамы в Мешхеде. Ей показали меня, и оказалось, что это была, находящаяся в ярости, госпожа Балчиш с ребенком. Увидев меня в британской военной форме, она была поражена, но достаточно быстро взяла себя в руки, чтобы высказаться в мой адрес потоком довольно крепкой брани. Я ей сказал, что поскольку я с ней не ссорился, то сделаю все возможное, чтобы помочь ей. Нужны ли ей деньги или, возможно, лекарства для ребенка? «Я ничего у вас не возьму», — закричала она и возмущенная выбежала из комнаты.

На следующее утро она пришла снова, но на этот раз более спокойная. «Я ненавижу вас за то, что вы сделали», — сказала она «Но мне нужны деньги, чтобы на что-то жить». Я дал ей немного. Она спросила о своем муже. Я сказал, что ничего не могу сказать о нем; это надо было выяснять не у меня. Я не мог сдержаться и добавил, что, по-видимому, русская секретная служба была не самая эффективная в мире.

Балчиша не расстреляли, чего он, безусловно, заслуживал, и я услышал, что впоследствии он служил в Дунайском пароходстве, где у него, вне всякого сомнения, были блестящие возможности служить связующим звеном между Веной и русскими портами на Черном море. Возможно, он перешел к более нормальному образу жизни. Я никогда не интересовался его настоящим именем, но знаю, что имя Балчиш было фальшивым.

С Мандичами я покинул Мешхед на машине 27 января. Проехав через Турбат-и-Хайдри и Бирджант, я прибыл в Шуш вечером 31 — го. Здесь я встретил старого друга сэра Бэзила Голда, нашего консула в Систане. Вместе с ним я отправился в Систан и провел там несколько часов, а потом вернулся на главную дорогу. Путешествовать через пустыню в январе очень холодно, во многих местах лежал снег. 3 февраля мы прибыли в Дуздаб — индийский пограничный городок и железнодорожная станция, и сели в поезд до Кветты и Сиби. 9 февраля 1920 года я прибыл в Дели.

Моя жизнь в Советском Туркестане завершилась. Я не видел причин, по которым нельзя было бы забыть любые обиды, особенно по прошествии стольких лет. У меня появилось много друзей в Ташкенте, некоторые из которых понятия не имели, кто я был на самом деле, другие делали все и помогали мне, несмотря на огромный риск, которому они себя подвергали. Самые важные из них, из тех, кто оставался в Ташкенте, сейчас уже умерли.

Через десять лет после описываемых здесь событий я оказался в Пекине, где я встретил хорошо известного белого русского, генерала Хорвата, который в июле 1918 года короткое время был президентом республики в Сибири. Он что-то слышал о моих делах в Туркестане, и я спросил его в связи с обстоятельствами одного важного дела, требовавшего моего срочного присутствия в Англии, мог бы я по прошествии стольких лет проехать через Россию. Он сказал, что, по его мнению, мне дадут визу, но я никогда не попаду домой!

Спустя несколько лет я встретился с русским послом в Лондоне М. Майским. Я рассказал ему, что сказал генерал Хорват и спросил его мнение на этот счет. «Если вы хотите вернуться в Советскую Россию, то я должен буду взглянуть на ваше досье», — ответил он. Я заверил его, что это был просто вопрос, и он был чисто академический!