Ограбление

В летний сезон Кейп-Код был настоящей золотой жилой. Денег здесь тратили больше, чем их могло храниться в местных банках. Поэтому огромные суммы денег регулярно раскладывались по парусиновым мешкам и отправлялись в Федеральный резервный банк Бостона обычным почтовым фургоном. Одно время фургон на протяжении семидесяти пяти миль — с центра полуострова, от Хианниса, до дороги № 3 на Бостон — сопровождали полицейские с пулеметом. Но в то лето, в июле 1962 года, почтовое ведомство США известило полицию штата, что вооруженная охрана больше не требуется. Никто потом не смог толком объяснить, почему было принято такое решение, но поскольку всем известно, что ни дождь, ни снег, ни тьма, ни жара не могут задержать почту, так почему это смогут сделать грабители? Кроме того, в каждом фургоне были водитель и охранник, вооруженные револьверами 38-го калибра.

Вечером 14 августа фургон с водителем Патриком Шеной и охранником Уильямом Барретом выехал из Хианниса в Бостон. Был теплый вечер, и если Шена и Баррет о чем-то беспокоились, то никак не о лежащих в кузове брезентовых мешках, в которых находилось более полутора миллиона долларов мелкими банкнотами.

Когда фургон выехал с полуострова и направился по дороге № 3 на север по южному берегу залива Массачусетс, небо было ясное, видимость хорошая, дорога сухая.

Первым большим городом на их пути был Плимут. Дорога там идет по холмистой местности. На отдельных участках встречные полосы движения этой сверхскоростной автострады разделяет более 100 метров. В других местах одна находится метра на полтора выше другой, так что идущие по ним машины оказываются не видимыми друг для друга.

Возле Плимута, на южной окраине города, когда фургон подъехал к пересечению с Кларк-роуд, их обогнали два олдсмобиля. Ни Шена, ни Баррет не обратили на это внимания. Но когда они посмотрели назад, то увидели, что через все шоссе № 3 протянулись знаки, перекрывающие движение и направляющие в объезд весь транспорт, идущий на север. Такие же знаки перекрывали Кларк-роуд, не позволяя машинам выехать на автостраду. Почтовый фургон оказался отрезанным от всех.

В двух милях от перекрестка, на участке, где встречные полосы были скрыты друг от друга, олдсмобили остановились. Когда до них оставалось метров шестьдесят, один вдруг круто развернулся и перегородил дорогу фургону. Шена резко затормозил. Ни он, ни Баррет еще не понимали, что происходит. Однако они быстро все поняли, когда человек в полицейской форме подбежал к левой дверце фургона и наставил дуло автомата в лицо Баррету.

— Открывай, — потребовал он, — или я разнесу тебе башку.

В следующее мгновение второй человек, пониже ростом, обратился с таким же предложением к Шене.

Не успели Шена и Баррет и глазом моргнуть, как оказались в кузове фургона. Бандиты связали им руки и ноги и приказали лечь на пол лицом вниз. Лжеполицейский, высокий мужчина, которого сообщник называл Тони, остался охранять их с автоматом.

— Делайте, как велят, — заявил он в лучших грабительских традициях, — и ничего с вами не будет.

Второй, пониже, по кличке Кутила, сел за руль, и они поехали. Через несколько минут жертвы поняли, что машина идет по неровной узкой дороге. Два или три раза фургон останавливался и из него выгружали мешки с деньгами. Наконец он остановился еще раз, и грабители вышли.

— Пятнадцать минут сидите тихо и не рыпайтесь, — предупредили они, — а то мы можем вернуться.

Через пять минут Шена попытался освободиться от веревок, но тут бандиты действительно вернулись и пригрозили им еще раз. Теперь уже оба сидели тихо.

Сколько они так просидели, осталось неясным, но в конце концов им удалось освободиться и выбраться из фургона. Баррет посмотрел на часы. Было 21.35. Фургон стоял на узкой разбитой дороге, выходящей на шоссе 128, сверхскоростную автомагистраль, огибающую Бостон и пересекающую шоссе № 3. Они находились к югу от города, милях в сорока к юго-западу от того места, где остановили их машину. Баррет и Шена еще не пришли в себя после потрясения, и неудивительно. Тони, Кутила и их сообщники стали богаче на 1 551 277 долларов. Фургон был пуст.

Пострадавшие пытались останавливать проезжавшие мимо машины и наконец остановили какого-то молодого человека на мотороллере. Это был студент-иностранец, плохо понимавший по-английски, но Баррет и Шена все-таки сумели с ним объясниться. Их ограбили — им нужна помощь, нужна полиция. Студент отправился на поиски полицейского.

Милях в тридцати от того места, где Баррет и Шена выбрались из фургона, я сидел в саду возле дома своих клиентов и близких друзей, Теда и Джейн Питманов, наслаждаясь чудесным летним вечером и рассказывая им о деле Шеппарда. Кто-то из детей Питманов слушал музыку по радио, и мы все невольно прислушались, когда передачу прервал экстренный выпуск новостей:

— …Как стало известно, все полтора миллиона долларов — это в основном мелкие, бывшие в употреблении банкноты, ни одна из которых не была помечена. В настоящий момент ФБР, полиция штата, местная полиция, почтовая инспекторская служба и береговая охрана совместно проводят небывалую в истории Новой Англии операцию по розыску грабителей…

Тед Питман заговорщицки подмигнул мне, держа в руках стакан с виски.

— Вот чьи интересы тебе бы надо представлять, — сказал он. — На тот задаток, который заплатят эти люди, ты мог бы заняться делом Шеппарда так, как сочтешь нужным.

— Да уж, клиенты неплохие, — согласился я. — Держу пари, сейчас все адвокаты в Новой Англии слюнки пускают. Полтора миллиона долларов. Вот это добыча!

Дальше этого мои размышления не пошли. Кого бы ни обвинили в похищении полутора миллионов долларов из почтового фургона, этим людям понадобится более опытный адвокат, чем Ли Бейли. Для меня «Ограбление века» было еще одним делом, о котором предстояло лишь читать в газетах.

 

Подозреваемые

С легкой руки прессы это происшествие вошло в историю как «Великое плимутское почтовое ограбление». Событие было поистине впечатляющее. Как и надлежит проектам подобного масштаба, ограбление было тщательно продумано и выполнено строго по плану. Единственное, что не соответствовало уровню преступления, так это его расследование. С самого начала это было какое-то сплошное недоразумение.

Сразу же после ограбления сыщики из разных агентств распространились по всей Новой Англии, подобно эпидемии гриппа. Размеры обещанных вознаграждений потрясали воображение. Одно обещало 10 % от суммы найденных денег; другое предлагало пятьдесят тысяч долларов за информацию, которая поможет арестовать и осудить виновных. Доносчики работали вовсю. Сотни почтовых служащих прошли проверку на детекторе лжи. Журнал «Лайф» напечатал иллюстрированный рассказ об ограблении.

Наконец за дело взялся следственный орган Министерства почт США — почтовая инспекторская служба. Почтовые сыщики только что не швыряли друг другу в физиономию кремовые торты; даже кистоунские полицейские никогда не выглядели глупее. Единственная разница, что те, в кино, вызывали симпатию.

В октябре старший инспектор Раймонд Данн дал комиссару полиции письменные показания, в которых утверждал, что некий Томас Ричардс, электрик из Веймута (штат Массачусетс), спрятал, по его словам, у себя в доме миллион долларов из похищенных денег. Данн получил ордер на обыск. Перефразируя Шерлока Холмса, добыча была буквально под ногами.

Два дня спустя федеральные агенты явились в дом к Ричардсу вооруженные отбойными молотками, ломами и экскаватором. Они набросились на дом, словно гигантские термиты, и результат оказался столь же разрушительным.

Происходящее собрало немало зрителей. Репортеры торопливо строчили в блокнотах, телевизионщики снимали, а служащие правительства Соединенных Штатов разбирали на куски частный дом. Вокруг стояла толпа зевак, поглощавших невероятные количества воздушной кукурузы, булочек с сосисками, мороженого и кофе, — все ожидали, что из какого-нибудь тайника вот-вот вывалится куча денег.

Ожидание оказалось напрасным. Только в подвале, за балкой перекрытия, нашли триста тридцать долларов. Установить, что это за деньги, было невозможно. Ричардс утверждал, что выиграл их в покер и спрятал от жены, которая распоряжалась финансами в доме.

К концу дня дом был разобран, карточный выигрыш обнаружен. Федеральный прокурор Артур Гаррити, ставший впоследствии федеральным судьей, и его команда отбыли с таким видом, словно совершили нечто выдающееся. Гаррити заявил, что поиски увенчались некоторым успехом, но не уточнил, каким именно. Он также заявил, что правительство не намерено возмещать ущерб, причиненный дому № 90 по Регата-роуд.

Кроме чудовищного развала, после обыска остались два больших вопроса. Первый — как старший инспектор Данн умудрился под присягой дать письменные показания, не соответствующие истине? Второй — еще более существенный, — неужели правительство может безнаказанно вытворять подобные штуки?

Вопросов могло быть еще больше, если бы общественность узнала про обыск, проведенный за несколько дней до этого в Уотертауне, пригороде Бостона, милях в семнадцати к северу от Веймута. На этот раз мишенью оказался дом Джона Келли, человека, который впоследствии окажется главной фигурой в деле о «Великом плимутском почтовом ограблении». По разрушительной силе поиски в доме Келли нельзя сравнить с обыском в доме Ричардса, но по степени нарушения законности они его намного превзошли. Здесь не было не только «данных под присягой показаний», но даже ордера на обыск.

И опять за всем этим стоял старший инспектор Данн. Данн и Ко знали, что оснований для получения ордера у них нет, поэтому решили устроить налет на квартиру Келли в доме № 360 по Скул-стрит в тот момент, когда в доме останется одна миссис Келли. Они быстренько все обшарят и заберут с собой все компрометирующие материалы, которые удастся обнаружить. Если даже миссис Келли будет возражать, впоследствии они всегда смогут утверждать, что она дала согласие на обыск.

Для успеха этой затеи было необходимо одно — чтобы Джека Келли не оказалось дома. За день до обыска они попросили начальника полиции Уотертауна арестовать Джека по ложному обвинению и подержать в участке, пока они будут шарить у него в доме. Начальник полиции отказался.

В день, когда предполагалось устроить обыск, Келли вышел из дома рано утром. Почтовые инспектора обнаружили, что он отправился в Лоуренс, городок милях в тридцати от Бостона. Убедившись, что он не сможет помешать, они позвонили Данну. Существует несколько противоречивых версий о том, что произошло дальше. Версию миссис Келли федеральный суд нашел заслуживающей внимания, да и я тоже больше склонен верить ей.

Открыв дверь, миссис Келли увидела перед собой впечатляющую картину — старшего инспектора Данна, который был весьма крупный мужчина, и инспектора Макнаба, который был еще крупнее. Первым заговорил Данн:

— У нас имеется ордер на арест Джона Келли за ограбление банка в штате Огайо.

Прежде чем миссис Келли успела произнести «покажите», Макнаб отпихнул ее в сторону и почтовые инспектора ввалились в квартиру.

Миссис Келли, женщина глубоко религиозная, хотела позвонить своему священнику. Данн и Макнаб запретили ей делать это. Они начали прочесывать квартиру и обнаружили запертый стенной шкаф. Миссис Келли сказала, что у нее нет ключа. Данн отправил помощника за отмычкой. Когда тот вернулся, шкаф взломали.

Внутри оказались два мешка для денег — такие, какими пользуются инкассаторы в магазинах, но не для перевозки денег в почтовых фургонах, кусок бельевой веревки, двести тридцать пять долларов и несколько пулеметных патронов.

Инспектора забрали все это с собой. Примерно в это время Джек Келли позвонил домой. Он был в Лоуренсе у старого друга Джозефа Триполи. Рыдая, жена рассказала о том, что у них происходит. Джек попросил ее позвать к телефону инспектора Данна. Данн предложил встретиться у него в отделе, в Бостоне, но у Джека был свой вариант.

— Ждите меня там, где находитесь, — сказал он.

Приехав домой, Келли проявил поразительное самообладание. Он никого не ударил, лишь попросил показать ордер на его арест. Они были вынуждены признать, что и ордера на обыск у них тоже нет. Вдобавок не было уже и денег, которые взяли из шкафа.

Данн сказал, что деньги отправлены в лабораторию для исследования, но он возместил изъятую сумму деньгами из собственного кармана — он показал стопку денег на журнальном столике.

Тут Келли не выдержал. Он схватил деньги, швырнул Данну в лицо и приказал ему убираться вон.

— Не пытайтесь подсунуть мне ваши деньги!

Данн и Ко поспешно ретировались.

После фиаско в доме Ричардса события развивались следующим образом: почтовые власти выпустили листовку, в которой были названы имена четырех человек, подозреваемых в совершении Плимутского почтового ограбления. В листовке также поместили фотографии всех четырех, указали имена, адреса, марки и номера их машин. Всем почтовым служащим предлагалось обратить особое внимание на этих людей и их машины и сообщать обо всем, что о них станет известно.

Эти четверо были Джон Келли, Томас Ричардс, Джозеф Триполи и Джордж Вильям Агиасотелис.

1954 год. Джек Келли в толпе зрителей на скачках в Саффолк-Даунс. Рядом с ним его старый друг, Джордж Вильям Агиасотелис, больше известный как Билли А. Билли, служивший во время второй мировой войны бортстрелком, так до конца и не смог приспособиться к гражданской жизни. Бывали моменты, когда ему было просто необходимо почувствовать в руках пулемет. В такие минуты, чтобы как-то отвлечься, он грабил банки, автомашины, супермаркеты — все, что подвернется.

Стоя рядом с Келли, Билли замечает нескольких приближающихся мужчин. Они явно смахивают на полицейских. Билли вытаскивает из кармана шестьдесят один доллар и сует Келли.

— Скажи, что выиграл это на скачках.

Эти люди, действительно оказавшиеся полицейскими, забирают Билли А. и Келли. Билли чист, а Джека погубили те самые шестьдесят один доллар. Их номера совпадают с теми, которые были за несколько месяцев до этого похищены в Бельмонте, штат Массачусетс.

Услышав, откуда эти деньги, Джек Келли понял, что Билли опять принялся за свое. Но у Джека жена и дети, которых он обожает, ему не хочется подвергать их опасности, разозлив этого любителя пулеметов. Он заявляет полиции, что выиграл деньги.

Келли судят за сокрытие краденого. При вынесении вердикта мнения присяжных разделились. Его судят еще раз, теперь уже и за ограбление банка, и за сокрытие краденых денег. С юридической точки зрения невозможно быть виновным в двух этих преступлениях одновременно, но власти хотят поймать его хоть на чем-нибудь. В результате его оправдывают по факту ограбления, но признают виновным в сокрытии заведомо краденых денег. Его приговаривают к максимальному сроку наказания — пяти годам тюремного заключения. Верховный суд штата Массачусетс оставляет приговор в силе.

Через двадцать два месяца за примерное поведение Джек освобождается условно-досрочно и остаток срока выполняет обязанности помощника капеллана недалеко от Плимута, в одном из так называемых «кемпов», входящих в тюремную систему штата Массачусетс.

Вскоре после того как Келли посадили в тюрьму, умирает мать Билли А. В день ее похорон Билли грабит банк в Куинси. Спасаясь от преследования полицейских, Билли вскакивает на мотокосилку и пытается скрыться на ней от преследования, переехав через площадки для гольфа. Но косилка может ехать только со скоростью восемь миль в час. Полиция открывает стрельбу; Билли ранен в спину.

Конец гонке, но не Билли А. Его вылечили, судили и приговорили к пятнадцати годам. Условно-досрочное освобождение он получил весной 1962 года — как раз вовремя, чтобы принять участие в Великом плимутском почтовом ограблении. Его физиономия занимает свое место на той почтовой листовке.

10 декабря, меньше чем через четыре месяца после ограбления, Вильям Уайт, старший почтовый инспектор Бостона, сделал официальное заявление, что тайна Великого плимутского почтового ограбления раскрыта. Виновные установлены и будут арестованы еще до конца года. Пока их оставляют на свободе в надежде, что они приведут следствие к похищенным деньгам.

Если Уайт действительно так считал, то его заявление было самым идиотским поступком, когда-либо сделанным от имени следствия. Не нужно быть Эллери Куином, чтобы сообразить, что четверо с листовки — те самые подозреваемые, которых Уайт намеревался арестовать.

11 декабря мне позвонили. В это время я находился в Колумбусе (штат Огайо) и готовился отстаивать перед верховным судом штата право Сэма Шеппарда доказать свою невиновность с помощью полиграф-тестов.

Звонил Билли Нортон, лучший репортер «Бостон тревелер». Он попросил проверить на полиграфе людей, подозреваемых в совершении Великого плимутского почтового ограбления. Им осточертели преследования почтовых инспекторов. Они хотели бы очиститься от подозрений и готовы на любые проверки.

Мы договорились встретиться в Бостоне, у меня в конторе.

 

Потайной микрофон

Билли Нортон появился у меня 12 декабря 1962 года с Джеком Келли и Джо Триполи. Внешне двое друзей и подозреваемых были абсолютно непохожи. Келли — шести с лишним футов, больше двухсот фунтов весом, большой нос, лицо в глубоких морщинах, рыжая с сединой шевелюра и ярко-голубые глаза. Триполи — невысокий, коренастый, черноглазый, с низко спускающимися на лоб черными волосами. Когда он улыбался, вокруг глаз собирались морщинки.

У них было одно общее желание — избавиться от назойливого внимания представителей власти. Они хотели, чтобы я представлял их интересы. Почтовая служба предложила им пройти проверку на полиграфе, но они отказались, поскольку не доверяют предполагаемым экзаменаторам. Они согласны подвергнуться такой проверке, но должны быть уверены в ее объективности.

— Очень хорошо, — сказал я, — но вы должны твердо уяснить одно: если вам хоть что-то известно об ограблении, полиграф это покажет. Не думайте, что вам удастся провести экзаменатора.

Я решил начать с Джо Триполи. Прежде всего я отправил письмо начальнику почтовой инспекции Уайту, сообщив, что собираюсь провести тестирование Джо, и пригласив его присутствовать при этом со своим экспертом. Я заверил, что тест будет проведен со всей объективностью и беспристрастностью, и если Триполи провалится, то я передам его властям на серебряном блюдечке. Но уж если он выдержит эту проверку, почтовой инспекторской службе придется оставить Джо в покое и убрать его имя с той листовки. Уайт дважды отказался от приглашения и заявил репортерам, что никакие проверки, проводимые Бейли, его не интересуют. Он также отказался подтвердить, что Келли и Триполи входят в число подозреваемых.

На первой же нашей встрече зашел разговор о финансовых возможностях Келли и Триполи. Они сказали, что двести долларов для проведения тестов им придется взять в долг.

— Если вы думаете, что у нас есть украденные деньги, — сказал мне Келли, — то сильно ошибаетесь. У Трипа есть бар, но там сейчас толчется столько сыщиков, что никто не хочет туда заходить и он вот-вот разорится. Я пытаюсь заработать на жизнь продажей недвижимости, но за мной тоже все время следят, и я даже близко не могу подойти к клиенту.

Когда на следующий день Джо Триполи пришел в лабораторию Чарли Циммермана, его уже ждала толпа репортеров. Через час работы Чарли сказал, что Джо реагирует решительно на все, начиная от почтового ограбления и кончая Санта-Клаусом.

— Пусть он немного остынет, и попробуем еще разок. Хорошо, если бы здесь не мельтешилось столько народу.

Я объявил репортерам, что тест не закончен и отложен до завтра. Этого оказалось достаточно, чтобы Билли Нортон тут же дал на первой полосе информацию, что Джо Триполи не выдержал проверки на детекторе лжи.

На следующий день Келли, Триполи и я встретились с Чарли в Бостоне, в номере старого респектабельного отеля «Паркер Хаус». Пока мы готовились к проверке Триполи, появился Томас Ричардс. Поскольку на почтовой листовке его имя оказалось рядом с именами Келли и Триполи, он решил, что и защитник у них вполне может быть один на всех. Потом позвонил Билли А. и тоже попросил представлять его интересы. Пока приехал Билли, Чарли уже заканчивал тестирование Джо Триполи. Трип, сказал он, чист. Он ничего не знает ни об участниках ограбления, ни о его организации, ни о выполнении.

Я посмотрел на четверых своих клиентов.

— Я намерен сообщить почтовым властям о результатах проверки Джо. Согласятся они оставить вас в покое, если вы все благополучно выдержите проверку, — прекрасно. Но пока все это не выяснится, нет смысла тестировать остальных, чего доброго еще заявят, что повторные тесты могут оказаться менее достоверными.

Кроме того, надо было решить еще один вопрос.

— Представлять интересы сразу нескольких человек — дело весьма щекотливое, — сказал я. — Если у кого-либо из вас есть противоречивые интересы, с моей стороны было бы неэтично защищать вас всех. Поэтому, раз уж мы все здесь и у Чарли аппарат налажен, я попрошу каждого из вас пройти тест с одной-единственной целью — выяснить, существуют ли между вами какие-либо противоречивые интересы.

Они согласились, и через полчаса Чарли отвел меня в сторону.

— С Келли и Ричардсом все в порядке, — сказал он, — но на Билли машину едва не заклинивает. Похоже, он что-то имеет против тех трех.

Достаточно было взглянуть на графики, чтобы убедиться в его правоте.

Я сказал Чарли, что сам займусь Билли А. Потом вернулся в другую комнату и сообщил всем четверым, что они успешно прошли испытания. Мы назначили встречу на следующий день.

В течение двух последующих недель мы ежедневно встречались и обсуждали действия почтовых властей и нашу собственную стратегию. Билли при этом был весь внимание. Я приготовился действовать, но сначала решил поговорить с Келли.

— Как ты считаешь, может Билли быть полицейским шпионом? — спросил я.

— Все может быть, — ответил он. — Только смешно, зачем же они сунули его в эту листовку, если на самом деле не подозревают?

— Это могли сделать для отвода глаз, — объяснил я. — Билли с треском провалил проверку.

— Чего же вы раньше-то молчали? — сказал он. — Вы хотите сказать, что этот ублюдок играет против нас?

— Не исключено, — ответил я. — Но даже если и так, мы можем извлечь из этого пользу. Надо попробовать одну штуку.

Я снова собрал всех четверых.

— Джентльмены, — обратился я к ним, — вам всем необходимо быть предельно осторожными и ни в коем случае не допускать никаких стычек с этими почтовыми шутами. Это может иметь скверные последствия. У них есть при себе оружие, и вас могут ранить. Я дам каждому из вас по простому дешевому фотоаппарату. Как только увидите рядом почтового инспектора, снимайте его до тех пор, пока не уберется восвояси. Это поможет обеспечить хотя бы относительный покой и даст нам основания принять судебные меры против этих сукиных сынов. Все пленки приносите мне. Повторяю: не ввязывайтесь в драку. Любого из вас могут просто пристрелить.

Я повернулся к Билли А.

— Особенно тебя.

— А что такое? — спросил он. — Почему меня?

Я достал объявление, обещавшее вознаграждение в пятьдесят тысяч долларов за поимку грабителей и за доказательства их вины.

— Здесь есть фраза о том, что, если при аресте предполагаемый грабитель попытается оказать сопротивление и будет убит, его вина (в части выплаты вознаграждения) считается доказанной. Другими словами, проще всего получить деньги, убив вас. Тогда ни суда не надо ждать, ни бояться, что вас все-таки оправдают. А ты, Билли, самый подходящий для этого объект. Известно, что ты раньше носил при себе оружие, да еще и сидел за вооруженный грабеж. Поэтому если и не трех остальных, то тебя-то уж наверняка можно считать опасным. Любой тебя прикончит, а потом будет утверждать, что это ты сам собирался выстрелить в него.

Когда я на следующее утро явился к себе в контору, Билли уже ждал у дверей.

— Мне нужно вам что-то сказать, — начал он, входя в кабинет.

— Я работал для этих почтовых, это я навел их на Томми, Келли, Трипа и еще кое-кого. Они платили мне каждую неделю. Семьдесят пять монет. И еще они сказали, что в случае чего я получу большую награду.

Я закурил сигарету и глубоко затянулся.

— Давай-ка начнем с самого начала, — предложил я.

Билли А. расстегнул пиджак, ослабил узел на галстуке и начал свой рассказ.

— Через несколько дней после ограбления ко мне пришли какие-то почтовые инспектора и сказали, что я могу им помочь. Они сказали, что раз я сидел за ограбление банка, то, наверно, имею какие-то предположения о том, кто мог участвовать в этом Плимутском деле. Я им сказал, что если б что и знал, в стукачи не пошел бы. А они и говорят, что, мол, я освобожден условно-досрочно и они могут сделать так, что меня снова упекут за решетку, а если я буду с ними работать, то заработаю денег, и, может, даже много. Мне нужно было только назвать им несколько имен.

Обратно за решетку я не хотел, поэтому согласился. Я решил наплести им чего-нибудь, чтобы они от меня отвязались. Они велели мне провериться на детекторе лжи, чтобы знать, что сам я в этом деле не замешан. Я проверился, они сказали, что все в порядке, и дали мне пятьдесят монет. Потом спросили, мог ли в этом быть замешан Джон Келли. Я сказал, что точно, он мог, у него для этого мозгов хватит. Тогда они спрашивают, есть ли у него знакомый, чтоб никаких раньше дел с полицией не имел и мог спокойно спрятать у себя деньги.

Я как-то раз видел Келли с этим парнем, Ричардсом. Правда, тогда у него была фамилия Багдалян. Я знал, что у него была постоянная работа и не было приводов в полицию. Ну, я и назвал его. И еще Триполи — он раньше работал вместе с Келли, продавал подержанные автомобили. Они всем поставили жучки на телефоны, а мне давали слушать записи разговоров, чтобы я сказал, с кем они говорят.

В тот самый день, когда они вломились домой к Келли, они толковали с Ричардсом в почтовом отделении Фол-Ривер. Он сказал, что ничего не знает, но им показалось, что он подозрительно себя ведет. Когда я про это узнал, то решил их еще подзадорить и намекнул, что он мог спрятать деньги где-то у себя дома.

Они разузнали, что вскоре после ограбления Томми зацементировал свой двор, и решили, что это как раз то самое, что им нужно. На следующий день Данн встретился с Ричардсом, но ничего от него не добился. Они хотели, чтобы как-нибудь вечером, когда у него дома никого не будет, я помог им попасть туда, убедиться, что деньги там, и уж тогда получить ордер на обыск. Они даже дали мне денег на резиновые перчатки, чтобы я не оставил отпечатков пальцев. Но из этого ничего не вышло, потому что, если Том вместе с женой уходили, они всегда кого-то оставляли с детьми. В конце концов инспектора решили, что Том — как раз тот, кого они ищут, и что пора выписывать ордер. Они сказали, что для этого им надо только заявление, будто Том признался, что деньги у него. Я спросил, а как они это сделают, если он сказал, что ни про какие деньги не знает? Они ответили, что тут будет слово Тома против слова Данна, а любой полицейский начальник скорее поверит инспектору, чем такому типу, как Том. Так что они раздобыли ордер, разнесли весь дом и ни черта не нашли.

Я холодно взглянул на него.

— Если бы ограбление действительно совершили Келли, Том и Трип, — сказал я, — они вполне могли бы раскусить тебя и отправить на тот свет. Об этом ты подумал?

— Ну конечно, — ответил Билли. — У меня в запасе было еще несколько имен, но у тех парней было оружие. Келли и компания — просто шуты, я знал, что они мне ничего не сделают.

— Если ты их не боишься, почему решил рассказать мне все? — спросил я.

— Да все это чертово объявление, — ответил Билли, — еще пристрелят меня, чего доброго. Эти почтовые инспектора просто идиоты. Вы даже не представляете, какие они идиоты. Вообразите, они как-то раз сказали мне, что ничего не понимают в ограблениях и что я веду их расследование, потому что я — специалист. Как вам нравится? Я — специалист по расследованию грабежей!

— Билли, все это очень интересно, но я и раньше знал, что ты — подсадная утка. Ты не слишком-то хорошо справился с проверкой, которую мы тебе устроили. Расскажи-ка мне лучше про то, чего я еще не знаю, ибо я очень занят, а ты пока только попусту тратишь мое время.

Билли рассердился, потом надулся.

— Могу и еще кое-что рассказать. Они хотели, чтобы я впутал Томми в то дело, в Куинси.

— Что ты хочешь сказать?

— Нас тогда было трое. Поймали одного меня. Эти почтовые сказали, если я заявлю, что один из нас был Томми, у них будет повод его арестовать и, когда он окажется за решеткой, они уж сумеют заставить его заговорить. А если сам не захочет, попросят помочь соседей по камере. Понимаете?

— Понимаю, Билли. Ну а тебе-то это зачем? Зачем тебе впутывать Томми в это дело?

Билли ухмыльнулся.

— Они обещали мне сто тысяч.

— И где же они собираются взять эти деньги? — спросил я. — Конечно, у них есть спецфонд для осведомителей, но не такие же суммы.

— Хотите верьте, хотите нет, но это чистая правда. Они решили собрать эти сто тысяч монет со всех почтовых инспекторов, какие есть в стране. А кто будет упираться — переведут в Бостон. Они его терпеть не могут, лучше уж заплатить. Ей-Богу, правда.

— Билли, — произнес я как можно торжественнее, — ты очень плохо поступил со своими друзьями. Мне кажется, ты должен сделать все возможное, чтобы искупить свою вину.

— Ну да, — согласился Билли, — оно конечно. А чего делать-то?

— Ты шпионил за ними, — с архиерейским видом продолжал я, — и это является серьезным правонарушением.

Я не уверен, что он понял слово «правонарушение», хотя и закивал головой.

— Думаю, что единственный для тебя способ исправить содеянное — заняться контршпионажем.

— Это что, я должен и дальше как будто бы работать на них, а на самом деле — на вас, так?

— Так, Билли, именно так. Это единственный путь. Договорились?

Билли согласился. Он сказал, что почтовые инспектора никогда не догадаются.

— Такие идиоты!

В тот же день я снабдил Билли умещающимся в плечевой кобуре портативным магнитофоном, который подсоединяется к микрофону в часах или заколке для галстука. Магнитофон может работать по многу часов, вполне достаточно, чтобы записать несколько слов почтового инспектора.

— Кстати, — спросил я, — где ты с ними встречаешься?

— Далеко ходить не надо, — ответил он. — Почтовики купили дом рядом со мной и поселили там одного парня по имени Эрл Уилер. У меня прямой телефон к нему, но обычно я просто туда захожу.

Почтовые власти действительно шли на все, не жалели средств. Я поинтересовался у Билли, с чего бы это.

— Не знаю, — ответил он. — Могу повторить только то, что сказали мне. Говорят, Роберт Кеннеди, министр юстиции, заявил, что это самое большое ограбление за всю историю Соединенных Штатов и он хочет, чтобы оно было раскрыто любой ценой. Вот они и решили, что могут плевать на все и делать что хотят.

— Ну ладно, — сказал я. — Да, вот еще, Билли, что бы ты со мной сделал, если бы мы с тобой поменялись местами? Предположим, я стал бы на тебя работать, а потом заложил?

— Вышиб бы мозги, — сообщил Билли.

— Как ты считаешь, Келли, Ричардс или Трип сделают с тобой такое, если ты попытаешься хитрить?

— Нет, у них духу не хватит.

— А у меня?

Несколько секунд мы пристально смотрели друг на друга.

Потом Билли ответил:

— Вы можете. Не думаю, что сделаете, но можете.

— Билли, — сказал я, — надеюсь, мы договорились. Будь честен со мной, и я тебя не подведу. Мне надо, чтобы на пленке было записано предложение почтовых властей заплатить тебе сто тысяч долларов за ложное обвинение Тома Ричардса, и будем считать, что ты свое дело сделал. И еще мне нужны деньги, которые ты от них получаешь, все до цента. Ты получишь ровно столько же, но эти деньги будешь отдавать мне. Договорились?

— Договорились, — Билли протянул руку.

Каждый вечер Билли по снегу пробирался к задним дверям соседнего дома. Раздавался лай, потом голос Эрла Уилера, успокаивающего собаку. После этого Билли и Уилер разговаривали. Уже к пятой такой беседе я получил записанное на пленке подтверждение, что имелся план проникнуть в дом Ричардса, что Билли действительно обещали сто тысяч долларов за ложное обвинение Ричардса в ограблении банка в Куинси, и еще кое-какие интересные материалы.

Пока мы всем этим занимались, мне позвонил Боб Лири, репортер «Бостон глоб», и рассказал о своем открытии: ближайший сосед Билли А. — почтовый инспектор. Он заявил, что собирается напечатать об этом в газете, и попросил меня прокомментировать эту новость. Я попросил его немного подождать с публикацией.

— Мы тут заняты одним важным делом, а заметка может помешать.

Лири обещал подождать, если я потом дам ему возможность первому написать обо всем происходящем. Подобные обещания не вызывают особых симпатий остальных представителей прессы, но Лири держал меня на мушке.

— Сам понимаешь — конкуренция, — сказал он. — Ты-то сам как бы поступил на моем месте?

Я дал ему прослушать пленки, потом решил, что надо поставить в известность одну радио- и одну телевизионную станцию. Я позвонил Джиму Йенсену с телевидения и Дику Левитану с радио. Оба согласились подождать.

10 января 1963 года, после того как Билли А. проработал на нас уже две недели, я собрал Келли, Ричардса, Трипа и мы решили поджечь фитиль. «Бостон глоб» напечатала краткий отчет о случившемся, по радио и телевидению сообщили детали. На следующий день моя контора была забита журналистами, жаждавшими наверстать упущенное и разузнать все подробности этой истории.

Билли написал длинные показания, в которых рассказал обо всех своих контактах с почтовыми инспекторами. Многие из его показаний мы подтвердили магнитофонными записями.

Самым драматическим был момент, когда голос Уилера подтвердил, что Билли получит сто тысяч долларов за обвинение Тома в ограблении банка и что для этого все почтовые инспектора в стране должны были дать по сто долларов.

В выпуске новостей показали, как мы торжественно извлекаем из земли телефонный провод от дома Билли к дому Уилера. Желтый телефон, который почтовики установили у Билли в подвале, я забрал к себе в контору и объявил, что законный владелец может явиться за ним туда. Почему-то так никто и не пришел.

Три дня история двойной игры Билли А. занимала первые полосы бостонских газет. Все это время почтовые власти хранили молчание.

Реакцию публики на все это можно было бы выразить одним словом — возмущение. Разоблачение сделки, которую власти пытались заключить с Билли, предотвратило, по всей вероятности, ложное обвинение в преступлении.

До тех пор пока продажные чиновники будут подстрекать к даче ложных показаний и фабриковать фальшивые доказательства, неправильные приговоры не будут редкостью. Эти чиновники не боятся расследования их правонарушений — они сами ведут следствие и не станут наказывать сами себя, они боятся лишь одного — голоса свободной прессы.

 

Противостояние

— Завтра заберу часть груза, — сказал я Джеку Келли по телефону. — Возьму напрокат «Сессну» и слетаю в Канаду.

Это было своего рода открытым приглашением. Мы знали, что почтовики нас слушают. И смотрят, и следят. Следствие по делу о Плимутском почтовом ограблении было не столько расследованием, сколько изматывающей борьбой за выживание. Наши противники старались изо всех сил, и я считал, что мы непременно должны им помочь. Особенно когда дело дошло до подслушивания телефонных разговоров. Именно в это время я отвечал на звонки так:

— Привет, жучок!

Время от времени я звонил кому-нибудь из подозреваемых и в самой заговорщической манере сообщал, что мне надо «еще зелененьких». Я назначал место встречи и говорил, что оттуда мы пойдем к «кубышке». Когда мы встречались, поблизости непременно болтались два-три почтовых инспектора, старавшихся казаться незаметными. Они наблюдали, как мы пьем кофе, разговариваем и снова расходимся по своим делам.

Мой звонок Келли должен был в очередной раз занять их делом. Правда, на этот раз им пришлось бы в своих действиях зайти дальше обычного. Итак, в один прекрасный день я решил, что поездка в Монреаль будет приятным развлечением для нас с Вики (мы поженились в июле 1962-го).

Я пригласил приятеля из сыскного бюро составить нам компанию и тут вспомнил, что, согласно одной из версий почтовых властей, часть денег могла быть переправлена в Канаду. Ситуация как по заказу. Прежде всего я позвал с собой одного из близких друзей Келли. Потом позвонил Джеку насчет «груза», не сказав, куда именно в Канаде я направляюсь.

На следующий день, рано утром, мы встретились в Биверли, маленьком муниципальном аэропорту к северу от Бостона. Мы сложили багаж в самолет и Джек Келли подогнал свою машину вплотную к грузовому люку самолета. С самым таинственным видом мы достали из багажника большую картонную коробку и погрузили ее в «Сессну». Разумеется, мы изо всех сил старались делать так, чтобы людям, сидевшим в двух почтовых машинах у края летного поля, было все хорошо видно.

Помахав на прощание Келли, я резко взлетел. Я намеренно не представил план полета и не сообщил о пункте назначения человеку, у которого арендовал самолет. «Сессна» повернула на восток и пошла низко над водой, так, что никакой радар не мог нас обнаружить. Пройдя вдоль побережья до границы со штатом Мэн, я повернул на северо-запад к Берлингтону, штат Вермонт.

В хорошую погоду можно лететь через все Соединенные Штаты, не составляя плана полета и не ставя в известность Федеральное авиационное управление. Но вылететь за пределы страны — это совсем другое дело; поэтому, пролетая над Берлингтоном, я связался со станцией обслуживания полетов и запросил разрешения лететь в Монреаль. Я сознательно указал время, вдвое превышающее то, которое должен занять полет, после чего снизил скорость до черепашьей. Весь путь на север самолет пролетел как можно ближе к земле, чтобы его не могли обнаружить радарами.

На полпути в Монреаль стало ясно, что рыбка клюнула. Без особой необходимости диспетчерская служба большого аэропорта не станет вызывать частный самолет, но диспетчеры Монреаля то и дело вызывали мой бортовой номер. Я был почти уверен, что запрошенное мною лишнее время вызвало подозрения — вдруг мы намерены, как только пересечем границу, тайком сесть где-нибудь на лужайке, выгрузить коробку и снова взлететь. Если я приземлюсь, то не услышу вызова и, следовательно, не отвечу на него.

Я их разочаровал, отозвавшись по дороге в Монреаль на все вызовы. В аэропорту таможенников мало заинтересовали наши вещи, но они удивились, услышав, что на борту самолета останется большая коробка. Прежде чем отправиться в город, я запер самолет и на дверях снизу приклеил по кусочку липкой ленты. В окна самолета хорошо была видна эта картонная коробка.

Когда на следующее утро мы вернулись к самолету, то обнаружили, что он по-прежнему заперт, но лента на дверце пилота порвана. Коробка цела и невредима и так же пуста, как при погрузке в самолет.

История с коробкой была лишь одной из множества каверз, которые мы устраивали почтовикам. В начале 1963 года я объяснил трем своим клиентам, что, несмотря на разоблачения, сделанные Билли А., впереди их еще ждет много неприятностей. Почтовые власти зашли слишком далеко и уже не могут признать свои подозрения ошибочными.

Нельзя сказать, что в их поле зрения не попадали другие люди; за несколько лет у меня в кабинете появлялись десятка полтора «подозреваемых». Но их подозревали не в совершении самого преступления, а лишь в пособничестве все тем же трем первоначальным «виновным».

Мы не спеша вели борьбу на несколько фронтов. Меньше всего успех сопутствовал нам в суде. Ричардс и Келли подали на почтовые власти в суд за клевету. Том, кроме того, подал иск на возмещение ущерба, причиненного его жилищу, а Келли потребовал обратно свои двести тридцать пять долларов.

Оба иска отклонили на том основании, что следственные органы освобождены от ответственности за любой причиненный ими ущерб. Я подал апелляции, доказывая, что любая привилегия должна иметь свои пределы, и добился отмены обоих решений. Но Келли впоследствии проиграл свой иск в суде присяжных, а иск Ричардса так никогда и не рассматривался.

Пять раз мы пытались подать жалобу на преследования почтовых властей. Четырежды нам было отказано мировыми судьями. На пятый у нас были фотодоказательства. Однажды в воскресенье, когда Том Ричардс подходил к дверям своего дома, два почтовика стали выкрикивать ему вслед оскорбления. Он никак не реагировал на их выходку. Тогда один из инспекторов подбежал и замахнулся на него кулаком. У Тома был с собой фотоаппарат, и он сделал несколько отличных снимков инспектора Донахью с перекошенным от злобы лицом и поднятой для удара рукой. Мы показали эти фотографии окружному судье, и он возбудил против Донахью дело об оскорблении действием. Но адвокат Донахью ухитрился передать дело в федеральный суд; там оно и заглохло.

Наши военные действия против почтовиков проходили более успешно; особенно хорошо нам удавалось морочить голову тем, кто прослушивал телефоны и вел слежку на автомашинах. Главным специалистом по машинам был Джек Келли. Его любимым трюком был такой: он потихоньку начинал прибавлять скорость, еще и еще — до тех пор, пока инспектору уже было некогда смотреть за тем, куда он едет, — лишь бы управиться с машиной. Тогда Келли сворачивал в улочку, оканчивающуюся тупиком, и, когда инспектор, с ходу влетая следом, останавливал машину, Джек резко разворачивался, объезжал почтовую машину и перегораживал ей дорогу назад. После этого он отправлялся выяснять у своего преследователя, какого черта ему надо.

Кроме того, была еще история с Ричардом Чайковски. В апреле 1964 года мне позвонил знакомый адвокат Боб Бартон.

— Ли, — сказал он, — у меня тут сидит один парень; он рассказывает совершенно немыслимую историю, но я ему верю.

Через несколько минут Ричард Чайковски рассказывал свою историю мне.

Чайковски в свое время сидел в тюрьме, но особой популярностью среди бывших заключенных не пользовался. Однажды заложил нескольких парней сотрудникам отдела по борьбе с наркотиками и на суде выступил свидетелем обвинения. Сотрудники отдела сообщили имя Чайковски почтовикам, и те предложили ему работу.

— Они хотели, чтобы я украл Ричардса, — рассказывал он, — и взгрел его хорошенько, заставил бы показать, где спрятан весь улов. Они сказали, что я могу прихватить с собой кого угодно, только бы заставить его заговорить.

— А инспекторам-то от этого какой толк? Неужели они не понимают, что, если уж эти парни смогут заставить Тома Ричардса заговорить, они ни за что не отдадут деньги властям?

— Это они понимают. Я должен буду им рассказать, куда мы отвезли Ричардса, чтобы они были поблизости, пока с ним разбираются. Если эти типы попробуют схитрить, их арестуют за нападение на Ричардса, а я исчезну. Но если они станут играть честно, то получат часть денег и возможность их потратить.

— А почему вы пришли ко мне?

— Мне кое-что от вас нужно, — ответил Чайковски.

— Что же именно?

Он улыбнулся.

— Не бойтесь, не деньги. Мне просто нужно выяснить отношения с теми ребятами, которых я помог упрятать за решетку, пока они оттуда не вернулись. Меня ведь тогда заставили, а вообще-то я никакой не стукач. Я подумал, что, если помогу вам, вы сумеете им передать, что я кого-то выручил. Может, они не будут держать на меня зла, если узнают, что я сделал доброе дело для других парней.

— Ладно, — пообещал я, — не знаю, получится или нет, но постараюсь сделать что смогу. А пока соглашайтесь на все их предложения — посмотрим, до чего они докатятся. Обговаривайте детали и держите меня в курсе. Мне хотелось бы узнать, как именно они собираются заставить Ричардса заговорить.

— Это-то я знаю, — ответил Чайковски. — Они велели мне купить стеклянную пробирку — в такие еще кладут дорогие сигары — и белую мышку. Мышку сажают в пробирку, а открытый конец приставляют ему к груди. Под другим концом зажигают спичку, и мышка рвется наружу. А выбраться она может только если прогрызет дырку в груди. У одного из почтовиков приятель во время войны служил в стратегической службе, он и рассказал про эту штуку. Говорит, действует безотказно. На меня бы уж точно подействовало. Да и на вас, наверно, тоже.

На следующий день я записал весь этот рассказ на кинопленку, вопросы задавал Боб Бартон. В последующие дни я был свидетелем нескольких встреч Ричарда Чайковски с почтовыми инспекторами. Это, по крайней мере, подтверждало, что у них есть какие-то общие дела. Я боялся использовать микротехнику, после истории с Билли А. почтовики стали осторожными — теперь перед разговором с Чайковски они нередко обыскивали его.

По моему предложению, Чайковски стал тянуть время, потребовал пять тысяч долларов наличными. Хоть они и пообещали, что с деньгами все будет в порядке, но платить не спешили. В конце концов договорились, что Чайковски встретится со старшим инспектором на автостоянке возле Фолкнеровского госпиталя в Южном Бостоне. Мне чертовски хотелось получить запись их разговора, но я боялся дать Чайковски портативный магнитофон, а привлечь к делу кого-то третьего было еще опаснее. Как назло, именно в этот раз его не стали обыскивать.

Ричарду пообещали, что он получит свои деньги через неделю, но, видимо, они что-то пронюхали. Через несколько дней все переговоры прекратились.

Я понимал, что невозможно привлечь почтовые власти к ответственности лишь на основании заявления бывшего заключенного, и поэтому снова обратился к средствам массовой информации. Хотя эта история не была такой сногсшибательной, как история Билли А., но шуму она наделала достаточно и почтовики на какое-то время поутихли. Когда они снова принялись за свое, Чайковски тоже оказался в списке преследуемых.

 

Исчезновение

Расследование все тянулось и тянулось, почтовые власти уже потеряли интерес к Джо Триполи как к подозреваемому. В центре их внимания оказались теперь другие лица. Осенью 1964 года ко мне пришли Санто и Патриция Диафарио; они подвергались такому преследованию со стороны почтовых властей, что миссис Диафарио была на грани нервного срыва.

Санто, или Санни, и его юная красавица жена рассказали, что их родственников и друзей донимают бесконечными допросами. Некоторым из них сообщили, что супругов Диафарио подозревают в ограблении почтового фургона. Пэт была беременна, и все происходящее ее очень тревожило. У нее уже было два выкидыша, и она боялась, что, если ее не оставят в покое, может случиться третий.

— Это какое-то сумасшествие, — ответила Пэт, когда я спросил, почему выбрали именно ее и Санни. — Единственное, что мы можем предположить, из-за чего они прицепились к нам, так это потому, что Санни когда-то был в лагере под Плимутом вместе с этим мистером Келли. Я сама вообще никогда его не видела.

— В том лагере под Плимутом, где вы были с Джеком Келли, кроме вас было еще немало парней, — повернулся я к Санни. — Вы с ним встречались потом, после лагеря?

Санни покачал головой.

— Мы раз или два пили с ним кофе. И все, больше ничего. Это дурачье, похоже, считает нас сообщниками или что-то вроде того. Они всем говорят, что меня посадят в тюрьму. Мне-то плевать на эту болтовню, но я беспокоюсь за Пэт.

Я договорился о встрече с помощником федерального прокурора Стэнли Сачеки, который занимался этим делом на ранней стадии расследования. Я изложил ему жалобы Диафарио.

— Конечно, эти люди имеют право вести расследование, — сказал я, — но всему же должен быть предел. Миссис Диафарио их действия совершенно выбивают из колеи. Если у нее случится выкидыш, виноваты в этом будут почтовые инспектора.

— Думаю, такого рода известность нам ни к чему, — сказал Сачеки. — Я приму меры.

Травля прекратилась, и весной Пэт благополучно родила ребенка. Но имя Диафарио продолжало фигурировать в деле.

Однажды, в ноябре 1966 года, ко мне в контору явился Билли А. с таким видом, словно его только что приговорили к тюремному заключению.

— Они собираются снова загнать меня в тюрьму, — произнес он, — меня предупредили.

— За что, Билли?

— Точно не знаю. Наверное, за то, что встречаюсь с Келли. Еще сказали, что бы вы ни делали, а мне все равно придется отправиться в тюрьму. Я слышал, что вас даже не пустят на слушание дела.

— Ну это мы еще посмотрим. Сколько ты не досидел?

— Десять месяцев.

— Примерно столько же у них осталось, чтобы закончить дело.

— Они, наверное, решили, что, если снова упекут меня за решетку, я стану на них работать. Очень уж им не хочется, чтобы я давал против них показания.

— Без твоих показаний, — согласился я, — нельзя доказать, что они подсунули нам шпиона, представить присяжным записи разговоров с Эрлом Уилером. Я позвоню и узнаю насчет слушания твоего дела.

Мой звонок подтвердил сведения, полученные Билли. На слушание его дела адвокат допущен не будет. Я немедленно подал иск в верховный суд штата Массачусетс, чтобы не допустить ситуацию, когда адвокату не позволяют присутствовать на слушании дела, которое может стоить его подзащитному свободы. В свое время Верховный суд США вынес решение, что любой человек, оказавшийся в подобной ситуации, имеет право на помощь адвоката, и, думаю, по делу Билли А. он решил бы то же самое.

Но Билли не стал дожидаться и выяснять. Он не явился на слушание. Больше я никогда его не видел, и по сей день не имею ни малейшего представления, жив Билли А. или умер.

К весне 1967 года у почтовиков сложилась критическая ситуация. Срок окончания следствия истекал 14 августа. Если к этому времени не будет готово обвинительное заключение, делом до 1972 года должны будут заниматься федеральные власти, но вряд ли им захочется расхлебывать ту кашу, которую заварили почтовые власти.

В июле стало известно, что большое жюри рассматривает материалы по делу о Плимутском почтовом ограблении. Келли, Ричардс и Диафарио спрашивали у меня, что будет дальше. Я считал, что власти просто хотят соблюсти форму. Будет объявлено, что большое жюри вынесло решение не передавать дело в суд, а отправить его на доследование. Кроме этого сообщат, что федеральные власти в течение следующих пяти лет будут тесно сотрудничать с властями штата в поисках виновных. Это позволит почтовикам уйти в тень, и дело тихо умрет своей смертью.

Я ошибался.

30 июля я услышал, что Келли, Ричардсу и Диафарио предъявлено обвинение. Я поспешил к себе в контору, объявил всем ночной аврал и попросил разыскать Джо Боллиро.

Джо, один из лучших адвокатов штата, ведущих уголовные дела, должен был представлять интересы Санни Диафарио. Когда его отыскали в соседнем ресторанчике, он согласился встретиться со мной и присутствовать при вручении обвинительного заключения. Я позвонил Чарли Бейкеру, поручителю, дающему деньги для внесения залога, прихватил Боллиро, и мы отправились.

— Скажи Санни и Келли, — велел я Берни Кенски, одному из моих сотрудников, — чтобы позвонили мне в комиссариат.

— Тебе нужен не Санни, а Пэт, — ответил Берни.

— Ты шутишь?

— Нет, по радио уже несколько раз передавали: Джек Келли, Том Ричардс и миссис Патриция Диафарио. Санни обвинение не предъявлено.

В кабинете комиссара Фаррела я спросил Пола Маркхэма, который должен был поддерживать обвинение, как он посмотрит на то, чтобы оставить всех троих на свободе под залог.

— Думаю, по двадцать пять тысяч за каждого из мужчин и пять тысяч за миссис Диафарио будет достаточно.

Если учитывать размеры похищенного, это было немного. Возможно, Маркхэм опасался, что мы станем добиваться решения о снижении суммы залога. Или сообразил, что раз уж Келли и Ричардс за пять лет никуда не девались, будет трудно убедить судью, что теперь они вдруг намерены сбежать.

Через полчаса появились Келли с Пэт, и их залог был оформлен. Келли был спокоен, но не преминул съязвить по поводу моих слов, что, мол, обвинение предъявлено не будет. Пэт была в слезах.

— Это какое-то сумасшествие, — рыдала она. — Боже, что я скажу детям? Надо немедленно предъявить кому-нибудь иск!

К сожалению, она могла только защищаться. И те, кто обвинил ее, и большое жюри, вынесшее решение передать дело в суд, были неуязвимы. Самое большее, на что она могла надеяться, это на оправдание.

В тот вечер, по дороге в контору, Джек Келли спросил, что, по-моему, будет дальше.

— Думаю, мне лучше держать свое мнение при себе. Один раз я уже ошибся.

— Ну, ничего, — сказал Келли, — ты молодой, еще не раз ошибешься. Держись за меня, я сделаю из тебя настоящего адвоката.

По тому, как Чарлз Вызански, сидя в судейском кресле, смотрел сквозь стекла очков (а чаще — поверх них), можно было заранее сказать, какое он вынесет решение. Судье Вызански поручили рассматривать дело о Великом плимутском почтовом ограблении, поскольку он много лет был председателем бостонского федерального суда. Нам, можно сказать, повезло — судей такого типа надо охранять как национальное достояние.

При вручении обвинительного заключения мы с Джо Боллиро заявили ходатайство об отмене решения о передаче дела в суд, поскольку власти преднамеренно и незаконно затягивали своевременное принятие такого решения. Вызански отложил рассмотрение этого вопроса до суда, когда обвинение изложит свои доводы. Однако он дал защите редкую возможность, которая должна бы быть ежедневной и повсеместной практикой, — приказал Полу Маркхэму представить нам копию свидетельских показаний, на основании которых было вынесено решение большого жюри, чтобы мы могли ознакомиться с причинами такой задержки.

После этого мы почти с сожалением подали ходатайство о перенесении слушания дела в другой округ. Все, что происходило в течение этих пяти лет, не могло не вызвать неприязни публики к почтовым властям, но, с другой стороны, имена Келли и Ричардса были уже тесно связаны с ограблением. Надежнее было бы выбрать для суда другое место.

Судья Вызански взглянул на представленные нами вырезки из газет и тут же вынес решение.

— Суд отдает себе отчет в сложившейся ситуации, — сказал он. — Нужно быть Рипом Ван Винклем или его наследником, чтобы не знать о том, что радио, телевидение, газеты и другие средства массовой информации широко освещали это событие — не только сразу после ограбления, но и по сей день. Я удовлетворяю ходатайство о рассмотрении дела в другом округе. Оно будет перенесено в Сан-Франциско, округ Северная Калифорния.

Это был самый далекий перенос дела за всю историю американской юриспруденции.

Хотя наше совещание и было закрытым, пресса тут же пронюхала об этом решении. В ответ на вопросы репортеров Джек Келли заметил, что путешествие в Калифорнию — штука, конечно, хорошая, но он не знает, где раздобыть на него денег для себя и своих свидетелей.

На следующий день судья Вызански узнал об этих словах Келли и вызвал нас снова. Он сказал, что, учитывая большие расходы, согласен перенести дело в Нью-Йорк. Мы с Джо приняли это предложение, но с одним условием.

— Ваша честь, — ответил я, — обвиняемые согласны, но только в том случае, если в Нью-Йорке дело будете рассматривать вы.

На следующий день нам пришлось собраться еще раз.

— По неясным для меня причинам, — сообщил судья Вызански, — в Нью-Йорке дело слушаться может только под председательством другого судьи. Я говорю об этом в связи со вчерашним условием, поставленным защитой. Теперь слово за обвиняемыми. Жду вашего решения в понедельник.

Мы с Джо чувствовали, что вопрос о месте слушания надо решать, не доводя дело до присяжных. Мы понимали, что если бы судья Вызански считал необходимым, то сам отказался бы от дела. Может случиться, что другой судья не будет таким сильным.

Я подал пространное заявление с отказом от ходатайства о передаче дела в другой округ. Я написал, что до полного завершения дела мы имеем право возражать против замены; что, предпринимая определенные шаги, мы тем не менее рассчитывали, что рассматривать дело будет судья Вызански. Если бы мы могли предположить, что дело могут передать другому судье, то поспешили бы с решением некоторых, ранее отложенных, вопросов. Хотя, в принципе, мы не отказываемся от своего права на перенос судебного разбирательства в другое место, но в данной ситуации считаем, что отказ от прежнего ходатайства — наименьшее из двух зол.

Еще не начавшись, суд по делу о Великом плимутском почтовом ограблении бумерангом пролетел через весь континент и снова вернулся в Бостон.

Том Ричардс был хорошим клиентом. Он делал, что ему говорят, не донимал меня глупыми телефонными разговорами и не вел себя так, словно важнее его дела ничего не может быть. Он был взбешен, когда ему предъявили обвинительное заключение, но не сомневался, что суд его оправдает. Я бы очень хотел получить возможность защищать его.

За несколько дней до начала суда мне позвонила жена Тома. Она спросила, не видел ли я его.

— Дня два уже не видел, — ответил я. — А где он?

— Не знаю, — сказала она; в голосе ее слышалось беспокойство. — Он ушел с работы позавчера днем, и больше его никто не видел и никто не знает, где он.

— Надеюсь, он не сбежал. Насколько я могу судить, он чувствовал себя очень уверенно. Он не нервничал дома?

— Нет. Том считает весь этот суд пустой тратой времени. Только ворчал, что зря потеряет две недели.

Я попросил ее позвонить, если что-нибудь узнает об исчезновении Тома. Ведь если эта новость просочится в газеты, его шансы в суде могут резко упасть.

Джек Келли делал все, чтобы разыскать Тома; я, в свою очередь, воспользовался доступными мне источниками информации, но все безрезультатно. У нас имелось одно предположение. Если он не сбежал, как Билли А., его могли схватить представители федеральных властей, опасающиеся за исход судебного разбирательства, или бандиты, надеявшиеся узнать у него, где деньги. Если его похитили, он скорее всего был уже мертв: боясь ответственности, похитители ни за что не оставили бы его в живых.

В январе 1968 года машина Тома была найдена на автостоянке пригородного мотеля. Никто не знал, как долго она там простояла. Насколько мне известно, ни Сильвия, жена Тома, ни кто другой не видели его с того момента, как он в последний раз ушел с работы.

Если кто-нибудь и знает, что случилось с Томом Ричардсом, то помалкивает об этом.

 

Первые свидетели

Утром в день суда я сообщил об исчезновении Тома Ричардса. Пол Маркхэм хотел отложить дело, пока ведутся розыски, и я согласился. Но Джо Боллиро считал, что Пэт Диафарио уже достаточно натерпелась. Судья был с ним согласен, и суд начался.

Меньше чем за час были отобраны присяжные. Хотя обычно в штате Массачусетс присяжные назначаются без согласования с защитой, судья Вызански пошел нам навстречу и сразу же отвел кандидатуры всех присяжных, обнаруживших малейшую предвзятость или имевших личный интерес в деле.

После того как присяжных привели к присяге, судья объявил десятиминутный перерыв. Затем слово получили представители обвинения.

Обвинение, сказал Пол Маркхэм, основывается на свидетельских показаниях, которые докажут связь подсудимых с преступлением. Мы с Джо Боллиро смогли изучить показания, дававшиеся большому жюри, но в соответствии с увечным федеральным законом, известным как «статья 3500», не смогли познакомиться с показаниями свидетелей, данными сразу после преступления. Нам не разрешалось увидеть их до тех пор, пока не будет закончен прямой допрос и начнется перекрестный.

Мы с Джо Боллиро чувствовали, что наша победа или поражение будут во многом зависеть от перекрестного допроса свидетелей обвинения. И у Келли, и у Пэт Диафарио алиби было самое неопределенное — Келли в тот вечер ходил с женой в кино в Бостоне, а Пэт смотрела дома телевизор. Если мы не сумеем уличить каждого свидетеля в явном противоречии, нам придется туго.

Первым свидетелем обвинения был Патрик Шена, шофер ограбленного фургона. Во время прямого допроса мы с Джо внимательно слушали его описание человека, который оставался с ними в кузове, а также в какое точно время Шена освободился от веревок и выбрался из фургона.

— Мистер Шена, — спросил я во время перекрестного допроса, — говорили ли вы капитану Маккарти из полицейского управления штата Массачусетс всего через шесть дней после ограбления, что не сможете узнать грабителя по кличке Тони, даже если увидите его еще раз?

Я показал ему стенограмму того допроса. Хороший свидетель сразу бы ответил «да», плохой — «нет». Шена сказал «не помню».

— Говорили ли вы следователям, сразу после ограбления, что Тони, человек в полицейской форме, все время находился в кузове с вами и с Барретом?

— Да, — ответил Шена.

Мы знали, что по пути в Хианнис, когда ехали за деньгами, они ненадолго останавливались у его друзей, живших по дороге.

— Вы сказали почтовым инспекторам, что проехали из Бостона прямо в Хианнис? — спросил я.

— Да, сэр.

— Но ведь это не так?

— Нет, сэр.

— Почему вы под присягой солгали инспекторам?

— Я боялся потерять работу.

Шена сказал большому жюри, что выбрался из грузовика на дорогу № 128 в 21.35. Теперь он утверждал, что между 21.35 и 21.45.

До перерыва на обед обвинение представило всего одного свидетеля. Сам того не зная, он изрядно подорвал усилия четырех других свидетелей связать подсудимых с совершенным преступлением.

Первым свидетелем после обеденного перерыва выступил почтовый охранник Уильям Баррет. Его показания полностью совпадали с показаниями Шены. Он сказал, что, после того как «полицейский» заставил их пересесть в кузов, больше его не видел. Но выходя из кабины, взглянул на часы — было 17.35.

Маркхэм спросил, может ли он сказать, кто был человек, переодетый полицейским. Охранник указал на Джека Келли и добавил, что впервые понял это, увидев Келли в Уотертауне в июле 1964 года — почти через два года после ограбления.

Маркхэм передал нам показания Баррета, данные еще до суда, и сел на свое место. Я не мог внимательно изучить их, но попросил несколько минут — хотя бы бегло просмотреть. Показания Шены подсказали, где искать то, что нужно. Еще не закончив чтения, я начал перекрестный допрос.

Прежде всего я установил, что на следующий день после ограбления и через пять дней Баррет не рассказал властям об остановке, которую они с Шеной сделали по пути в Хианнис.

— Давая под присягой заведомо ложные показания, вы знали о том, что это — уголовное преступление?

Маркхэм возмущенно вскочил и заявил, что, является эта ложь уголовным преступлением или нет, к делу не относится. Судья Вызански строго взглянул поверх очков на Маркхэма и на свидетеля.

— Одно дело, если при даче ложных показаний человек знает, что совершает преступление, другое дело, если он считает, что просто соврал ради друга.

Баррет заявил, что не знал о том, что это преступление. Они с Шеной договорились выгораживать друг друга, чтобы не потерять работу — они и до сих пор работали там же.

— Сообщали ли вы тем, кто вас допрашивал, еще какие-либо ложные сведения?

Баррет поклялся, что не сообщал. Я показал два места в его первоначальных показаниях, где он утверждал, что пока они ехали, Тони все время находился у задней двери. Баррет подтвердил, что говорил это. Шена сообщил, что Тони говорил с нью-йоркским акцентом, то есть с таким, как у сержанта Билко, персонажа телесериала, которого на протяжении нескольких лет играл комедийный актер Фил Сильверс. Теперь Баррет заявил, что его первоначальные показания о местонахождении Тони основывались на том, что он слышал рядом голос, «как у Билко», чувствовал упершееся в бок дуло и так далее. Глаза у него были все время крепко зажмурены.

Я спросил у Баррета, когда именно и почему он решил изменить свои показания о том, где находился Тони во время поездки? Он замялся и наконец вспомнил, что в 1964 году один почтовый инспектор сказал ему, что он не может быть уверенным в том, где находился «полицейский». И Баррет согласился.

Вот классический пример того, что всегда приводит меня в бешенство. На первом этапе расследования преступления следствию требуется подробный, точный рассказ о случившемся. В это время еще нет обвиняемого, память свидетелей свежа, следовательно, именно эти показания и являются наиболее правдивым описанием преступления. Но когда подозреваемый определен и собираются доказательства для суда, в показаниях свидетелей часто обнаруживаются несоответствия, которые могут помешать обвинению. В подобных случаях следствие нередко толкает свидетелей изменить показания, чтобы подогнать их под свою версию. Один из способов сделать это — «подсказать» возможные ошибки. Другой — уверить свидетеля, что следствие располагает «независимыми данными», которые поддерживают его показания в таких сомнительных вопросах, как опознание обвиняемых. Свидетелю внушают, что, изменяя свои показания, он помогает правосудию. Некоторые представители правоохранительных органов считают, что без подобных методов не обойтись при получении доказательства вины. Однако именно из-за таких лжесвидетельств за решетку попало Бог знает сколько невиновных людей.

В данном случае, когда речь шла об опознании Барретом Келли, мой перекрестный допрос основывался на предположении, что Баррет не мог узнать ни одного из грабителей. Плимутское ограбление — явно работа профессионалов, а те не демонстрируют свои лица в тех случаях, когда оставляют живых свидетелей.

Я набросал цепочку обстоятельств, приведших к опознанию Келли Барретом. Вначале Баррет описывал «полицейского» смуглым, черноволосым, с глазами навыкате (цвет он не разглядел). Он не разглядел его как следует и вряд ли узнал бы, если бы еще раз увидел. Баррет не упомянул самую примечательную черту внешности Келли — крупный орлиный нос, хотя помогал двум художникам рисовать портреты и считал, что они хорошо передают сходство, разве что глаза недостаточно выпуклые.

Через месяц после ограбления ему показывали фотографии нескольких подозреваемых, в том числе и Джона Джека Келли. Баррет его не опознал. Еще через пять месяцев, когда случилась история с Билли А. и фотографии Келли были помещены во всех газетах и демонстрировались по телевидению, Баррет его тоже не узнал.

В апреле 1963 года он увидел фотографию Келли в «Сатердей ивнинг ревью», где был опубликован материал об ограблении, но снова не узнал.

В октябре 1963 года Баррета привели в суд, где Келли присутствовал в качестве обвиняемого. Освещение было хорошее, Баррет видел Келли и в коридоре, и в комнате ожидания, но не смог опознать с уверенностью. Было сходство, но были и различия. Спустя еще восемь месяцев, в июне 1964 года, его привезли в ресторанчик в Уотертауне, Келли вошел в солнцезащитных очках. Вот тут-то, уверял Баррет, он и опознал его.

Я спросил Баррета, напоминают ли глаза Келли выпуклые глаза человека по имени Тони. Он ответил, что нет, не напоминают. Ввиду всех этих несоответствий я попросил Баррета объяснить, на чем же основано его опознание.

— У меня в голове есть что-то такое, — ответил он, — чего я не могу объяснить.

— Нам нужно из вашей головы переместить это «что-то» в головы присяжных. Не поможете ли вы нам?

Баррет покачал головой.

— Нет, не могу.

Когда он кончил давать показания, судья Вызански объявил перерыв, и мы отправились покурить и выпить кофе. Эдди Корсетти из «Рекорд америкен» находился среди журналистов, освещавших процесс.

— Пока мы выслушали двух очень удачных свидетелей защиты, — сказал он, — когда же появятся свидетели обвинения?

 

Веселые моменты

Отличительной особенностью стоявшей у дороги блондинки, заявил Герберт Перри, был ее пышный бюст. Уж такую-то деталь он не мог не заметить.

Перри был одним из свидетелей, нарушивших монотонность показаний свидетелей обвинения, большинство из которых следовало примеру Баррета. Почти все они объявились в течение 48 часов после ограбления. Впоследствии они видели лица Келли и Ричардса в газетах и по телевидению, но никак не прореагировали. К опознанию подтолкнули почтовые инспектора — кого через год после ограбления, а кого и через три.

Правда, несколько свидетелей проявили какую-то индивидуальность. Среди них был и капитан Перри, сообщивший, что является опытным летчиком и инструктором полетов Северо-восточных авиалиний. Примерно за полчаса до ограбления Перри ехал по шоссе № 3 к международному аэропорту Логан. Через полмили после пересечения с Кларк-роуд он увидел справа на обочине две машины. Проезжая мимо, он заметил блондинку, разговаривавшую с полицейским. Та женщина, утверждал он, была Пэт Диафарио.

Следователи, первыми допрашивавшие Перри, решили, что это была какая-то автомобилистка, беседующая с настоящим полицейским. Но время внесло свои коррективы в точку зрения следствия. В январе 1965 года Перри показали несколько кинопленок с изображением Пэт Диафарио, но опознать ее он не смог. Это не обескуражило почтовиков. В августе 1965 года Перри отвезли в мотель, где отдыхали Диафарио. Понаблюдав за плавающей в бассейне Пэт, он согласился, что там, на дороге, была она.

Два самых, на наш взгляд, важных момента в показаниях Перри были:

1) проезжая мимо, он видел эту женщину всего 1–2 секунды;

2) он заявил инспекторам, что у нее была большая грудь.

Во время перекрестного допроса Джо Боллиро оказался на высоте. Пэт Диафарио очень привлекательная женщина, но грудь ее не потрясает своими размерами. Когда эту грудь предъявили Перри в зале суда, он сказал, что, возможно, блузка сшита так, чтобы скрадывала грудь. Тогда мы попросили Пэт выйти из зала, снять бюстгальтер и надеть свитер. Затем предложили Перри взглянуть еще раз.

Капитан был вынужден признать истину: тогда, в 1962 году, он видел не такую грудь, как у Пэт. Чем, в таком случае, он объясняет это несоответствие? Герберт Перри замялся.

— У нее могло быть там что-то подложено, — предположил он.

Когда капитан покинул свидетельское место, обвинение вызвало добродушного техасца по имени Роджер Дейли, одного из почтовых инспекторов, занимавшихся расследованием. Дейли предъявил суду кинопленки, которые показывали Перри для опознания Пэт. Он впервые занимался и расследованием вооруженного ограбления, и съемкой кинофильмов. Во время прямого допроса его показания были очень осторожны; но при перекрестном допросе Джо быстро установил, что инспектору Дейли было поручено следить за Пэт с сентября 1965 года до апреля 1966 года.

— Заметили ли вы в ней в это время что-нибудь необычное? — спросил он.

— Нет, — улыбаясь ответил Дейли.

Джо повернулся к присяжным и удивленно вскинул брови.

— Вы ведь видели ее в сентябре?

Дейли, по-прежнему улыбаясь, кивнул.

— А когда увидели ее в октябре, вы заметили какую-нибудь разницу?

Джо выпятил живот и положил на него руку.

— Нет, — ответил Дейли, — не заметил.

— А в декабре?

— Пожалуй, нет.

— Ну, а в январе, феврале, марте?

Джо сцепил руки и вытянул их перед собой. Дейли начал нервничать. Он сказал, что потерял «след» в апреле. Когда ее нашел другой инспектор, Пэт была в роддоме. Дейли так и не заметил, что она была беременна.

Еще один свидетель обвинения, Уильям Фицджеральд, следователь Комиссии гражданской службы США, заявил, что обогнал почтовый фургон уже после нападения грабителей. Проезжая мимо фургона, он взглянул на водителя. Показания Фицджеральда при прямом допросе сводились в основном к описанию внешности водителя. Когда он затруднялся с ответом, судья Вызански старался помочь. Фицджеральд сказал, что самой заметной чертой внешности человека, сидевшего за рулем, был большой нос, и судья попросил подробнее описать его. Не получив определенного ответа, Вызански предложил нарисовать нос на школьной доске. Фицджеральд попытался, но художник он был неважный. В конце концов судья предложил ему подыскать похожий нос в зале суда.

Фицджеральд скользнул взглядом по лицам нескольких присутствующих, включая Келли, и наконец нашел то, что искал.

— Мистер Маркхэм, — сказал он, — тот нос был похож на нос мистера Маркхэма!

Вскоре после этого, когда судебное заседание было закончено, я заметил, как Фицджеральд что-то написал на клочке бумаги и сунул его в карман.

На следующее утро снова продолжался прямой допрос. Несмотря на то что он сам работал следователем, Фицджеральд не обратился в полицию сразу же после ограбления. Только через несколько дней, оказавшись в лифте вместе с почтовым инспектором, он назвал себя и заявил, что был свидетелем Плимутского почтового ограбления. Ему сказали, что вызовут.

Прошло почти два года. В июне 1964 года он оказался в конторе инспекторской почтовой службы и снова упомянул, что отчасти был свидетелем ограбления. Вскоре после этого он опознал Келли как водителя фургона.

Теперь, когда он указал на Джека, и заявил: «Вот человек, которого я видел за рулем!», я просто с трудом мог дождаться начала перекрестного допроса.

Первым делом я поинтересовался, почему он сразу не сообщил полиции о том, что видел. Он ответил, что был слишком занят расследованием, которое проводил в то время.

— Не могли бы вы сообщить присяжным, — вежливо осведомился я, — что это было за дело, если оно оказалось для вас более важным, чем крупнейшее ограбление в истории США?

Фицджеральд ответил, что собирал сведения о женщине, хотевшей вступить в Корпус Мира.

После этого я спросил, делал ли он накануне какие-либо заметки. Фицджеральд кивнул.

— Покажите мне их, пожалуйста.

Фицджеральд вытащил из кармана клочок бумаги, взглянул на него и хотел было сунуть обратно.

— Я порвал вчерашние заметки, — сказал он. — Это я писал вчера вечером.

Я проворно выхватил у него из рук записку.

— Я смотрю, вы здесь написали имена и даты рождения своих дочерей. Так?

Он кивнул.

— Насколько я понимаю, вчера вечером, дома, вы готовились к перекрестному допросу, который, как вы полагали, я собираюсь вам устроить.

— Я знал, что устроите.

— И вы почувствовали, что я могу попытаться продемонстрировать вашу плохую память?

— Да, — подтвердил он, — такая мысль приходила мне в голову.

В публике послышались смешки.

— Вот тут дальше написано: «Всегда говори: насколько я помню». Это вы писали?

— Да, но это потому, что вчера судья уж очень на меня давил и я говорил такое, чего совсем не собирался говорить.

— Понимаю. Значит, на вас «давили». И в таком случае вы всегда ведете записи?

— Да, — радостно подтвердил он, — я считаю, что всегда лучше записать.

— Вот именно. В конце перекрестного допроса я спрошу у вас, по-прежнему ли вы придерживаетесь этого мнения.

Фицджеральд внимательно посмотрел на листок бумаги, потом на меня.

— Я уже сейчас об этом жалею, — сказал он.

Этот человек мне положительно нравился. Я сказал, обращаясь к прокурору:

— Мистер Маркхэм, прежде чем я задам следующий вопрос, не могли бы вы пройти сюда и встать прямо перед свидетелем?

Пол согласился, и я продолжал:

— Теперь я попросил бы инспектора Лютера Файнерфрока подойти и встать рядом с мистером Маркхэмом.

Почтовый инспектор Файнерфрок подошел. Это был высокий, худой, рыжеволосый мужчина с крупным носом.

— Итак, мистер Фицджеральд, — продолжал я, — мне помнится, что вчера, когда судья Вызански попросил вас найти в зале суда нос, похожий на тот, который вы видели в день ограбления, вы показали на мистера Маркхэма. Правильно?

Фицджеральд подтвердил.

— А не вы ли, — я повысил голос, — не вы ли написали вчера, на этом самом листочке, следующее: «Поменять на нос Лютера»?

В обычной ситуации судья Вызански никогда бы не допустил такого взрыва веселья, какой начался в зале суда. Но ситуация была необычной. Судья Вызански сам едва сдерживал смех.

Мне сдержаться не удалось.

 

Решающий момент

Если капитан Перри, инспектор Дейли и Уильям Фицджеральд вызывали у нас смех, то были и другие, вызывавшие отвращение. К ним, без сомнения, можно отнести миссис Френсис Киссел, адвоката, и дантиста Джозефа Фримана. Мне кажется, миссис Киссел так раздражала меня потому, что она как адвокат могла бы дать самые точные, логичные и последовательные показания. Миссис Киссел была государственным служащим, работала юрисконсультом Управления по делам мелких предпринимателей. Во время ограбления она была помощником федерального прокурора и несколько раз выступала в процессе у судьи Вызански. Когда она вышла давать показания, он кивнул ей как знакомой.

Миссис Киссел показала, что в день ограбления выехала из своего дома в Ворчестере к своей семье, отдыхавшей на Кейп-Коде. Выходя из дому, она заметила, что часы в холле показывают 21.25. На шоссе № 128 она заметила у обочины почтовый фургон. Перед ним, засунув пальцы за ремень, стоял мужчина.

— Вот человек, которого я тогда видела, — заявила она в суде, глядя на Джека Келли.

Мы с Джо Боллиро видели показания, которые она давала большому жюри, и не сомневались, что «тем человеком» был Шена. Она рассказала свою историю агенту ФБР дня через два после ограбления, и он пришел к такому же выводу. То, что это был Келли, пришло ей в голову только в 1965 году. Я начал перекрестный допрос, держа в руках ее первоначальные показания агенту ФБР, в которых она, кстати, сообщала, что видела того мужчину лишь мельком и не может с уверенностью описать его.

Обсудив противоречия, встречавшиеся в ее описании, мы пришли к подробностям ее поездки на Кейп-Код. Энди Тери, которому я к этому времени продал свое сыскное бюро, восстановил в деталях ее путь. Расстояние от ее дома до того места, где обнаружили брошенный фургон, около одиннадцати миль, три из них — по улицам города.

Миссис Киссел настаивала, что выехала из дому в 21.25. Но если агенту ФБР она сказала, что заметила фургон в 21.45, то в суде заявила, что это произошло в 21.30. За двадцать минут она еще могла бы проехать одиннадцать миль, но никак не за пять. Когда я спросил, знает ли она, что в этом случае ей пришлось бы ехать со скоростью 135 миль в час, она с кислым видом ответила:

— Нет.

Она не проверяла расстояние между этими точками и не смогла объяснить, зачем изменила время, первоначально сообщенное агенту ФБР.

Последним свидетелем, вызванным для опознания, был доктор Джозеф Фриман, по сравнению с которым миссис Киссел показалась нам сущим ангелом. Пользуясь языком драматургии, можно сказать, что его выступление было кульминационным моментом суда.

Доктор Фриман был плотный, круглолицый, лысоватый мужчина лет сорока пяти, весьма агрессивно настроенный. Он рассказал суду, что в тот вечер отправился из дома в Рэндольфе, штат Массачусетс, вместе с женой (теперь уже бывшей) и ее тринадцатилетним братом купить мороженого. Возвращаясь домой по шоссе № 128, Фриман на отходящей вправо дороге заметил почтовый фургон. Около него стоял мужчина в голубой рубашке с короткими рукавами. У него были темные, с сединой волосы, скуластое лицо, большой нос и выступающий вперед подбородок. Нос у этого человека, заявил Фриман, был точно такой, как у Джека Келли.

Тут судья Вызански спросил, есть ли еще у кого-нибудь из присутствующих похожий нос? Походив по залу, дантист выбрал одного из зрителей. Судья Вызански подозвал этого человека:

— Пожалуйста, подойдите и встаньте перед присяжными. Это небольшая плата за право быть зрителем.

Человек встал.

— Я ни в чем не виноват, — заявил он.

Позже Фриман поведал нам свою историю с опознанием. Через месяц после ограбления его жена позвонила почтовым властям. К ним домой явился инспектор Уолтер Зигмунт и допрашивал их в течение получаса. Фриманов больше не беспокоили до января 1965 года, когда к ним явились инспектора Файнерфрок и Саливен с двумя десятками фотографий и двумя кинопленками, цветной и черно-белой. И на фотографиях, и на кинопленках был, разумеется, Джон Келли. Фриман выбрал три фотографии, «в точности похожие» на того, кто стоял возле фургона. Он сказал, что человек на кинопленке тоже «в точности похож», но «есть и разница», и хорошо бы взглянуть на него живьем. 4 марта 1965 года инспектор Росс привел Фримана в один дом в Бостоне. Там он увидел Келли и уверенно опознал его. Сейчас, на суде, он тоже показал на Келли и заявил, что это тот самый человек.

— Теперь ваша очередь допрашивать, — сказал Эд мне.

Мы с Джо считали, что Фриман действительно проехал мимо фургона, но видел он Шену. Я уточнил, что именно Фриман делал в тот вечер и сколько длилась каждая остановка. Фактор времени играл существенную роль: если Фриман проезжал мимо фургона после 21.35, он должен был видеть Шену, который, по его собственным словам, в это время стоял возле машины. В разговоре с Зигмунтом Фриман сказал, что приехал домой (минутах в трех езды от того места) между 21.30 и 21.45. Теперь он утверждал — между 21.20 и 21.30.

При перекрестном допросе Фриман признал, что выехал из дому в 21.00, а вся поездка заняла около получаса.

— Почему же вы сказали от 21.20 до 21.30 вместо 21.30? — спросил я.

— Вы стараетесь с этим временем загнать меня в ловушку, — пожаловался он.

Через несколько вопросов его уклончивость и враждебность еще усилились.

— Вы стараетесь заставить меня ошибиться во времени, хотя, по-моему, все это вообще не имеет значения.

— Вам кажется, что временной фактор не имеет большого значения?

— Да.

— А мне этот вопрос кажется очень важным. Вы же тоже понимаете, что время вашего появления в том месте является решающим моментом, не правда ли?

— Я не смотрел на часы.

— Вы знаете, что время вашего появления является решающим моментом: да или нет?

— Я же сказал, что не следил по хронометру.

Судья:

— Нет-нет. Вам был задан вопрос: сознаете ли вы, что время вашего появления на месте преступления имеет решающее значение. Вы сознаете это?

— Сознаю.

— Сознаете ли вы, в частности, что если проехали мимо фургона после 21.35, все ваши наблюдения, возможно, не имеют никакого значения?

— Я не говорил, что проехал после 21.35.

Судья:

— Нет-нет. Вы не поняли смысла вопроса. Мистер Бейли спросил, отдаете ли вы себе отчет в том, что если вы вернулись домой после 21.35, то, с точки зрения мистера Бейли, ваши наблюдения не имеют значения.

— А я не говорю, что вернулся после 21.35.

Судья:

— Понятно, понятно. Прочтите, пожалуйста, свидетелю вопрос еще раз.

(Вопрос читают).

— Сознаю.

Фриман отрицал, что кто-либо объяснял ему решающую роль времени в этом деле. Мы коснулись того факта, что к почтовым властям обратилась его жена, и он признал, что идея выступить в качестве свидетеля принадлежала не ему.

— Была ли какая-то причина, чтобы вы, честный человек и гражданин, не сочли нужным передать в руки людей, пытающихся раскрыть это неслыханное ограбление, ту информацию, которой располагали?

— Сначала я решил, что человек, стоявший около машины, был шофер, который освободился и теперь ждал помощи, — сказал Фриман. — Мне и в голову не пришло, что преступник может стоять на виду у сотен проезжающих машин, и поэтому я считал, что моя информация не является ценной.

С первых же сказанных Фриманом фраз стали вырисовываться несколько полезных для защиты моментов. Во-первых, было ясно, что он боится «попасть в ловушку». Любой свидетель должен понимать, что при перекрестном допросе его могут попытаться загнать в угол, но если человек зациклился на том, чтобы «не попасть в ловушку», не составляет никакого труда его туда загнать.

Стараясь оправдать свое молчание в первые недели после ограбления, Фриман рассказал именно то, что мы и хотели доказать присяжным, что он, скорее всего, видел водителя фургона, а не одного из грабителей.

Его показания, кроме того, дали защите возможность использовать в качестве вещественного доказательства отчет инспектора Зигмунта об их получасовой беседе, состоявшейся через месяц после ограбления. В этом отчете, в отличие от более поздних, не упоминались скулы, носы, челюсти или плечи; там же черным по белому было написано, что Фриман сказал инспектору, что вернулся домой между 21.30 и 21.45.

Я предъявил Фриману этот отчет и задал вопрос, почему там отсутствует описание внешности подозреваемого. Сначала он пытался уйти от ответа, потом сказал, что Зигмунт в своем отчете опустил эти детали. Тут у нас появилась возможность с помощью представителя следствия обвинить во лжи свидетеля обвинения (Зигмунт под присягой показал, что ничего подобного не было, его отчет точен).

Затем я спросил Фримана о несовпадении первоначальных и более поздних данных о времени его возвращения. И снова он обвинил почтового инспектора в составлении неточного отчета. Я взглянул на присяжных. Было очевидно, что они не верят ему.

Когда после обеденного перерыва судебное заседание возобновилось, мы стали выяснять точное время, в какое Фриман проехал мимо стоящего фургона. Согласно одному из отчетов Зигмунта, миссис Фриман сообщила, что ее мужу пришлось взять левее, чтобы объехать фургон. Сам Фриман это отрицал и заявил, что он ехал не настолько близко к человеку, стоявшему возле фургона, чтобы возникла опасность задеть его.

Он показал, что ехал со скоростью 35 миль в час, а того человека видел столько времени, сколько требуется, чтобы проехать футов тридцать. Я поинтересовался, сколько же времени у него было для наблюдения, и оказалось, что при такой скорости у него было «меньше секунды».

— Ну а точнее, — спросил я, — какую же долю секунды длилось в тот вечер ваше наблюдение?

— Не хватает еще на потеху зрителям делить секунду, — заявил Фриман. — Именно это вы пытаетесь сделать.

Нет, это просто не укладывалось в голове. Джозеф Фриман пытался отправить в тюрьму человека лишь на том основании, что якобы опознал в нем мужчину, которого за два года до этого в течение доли секунды видел из окна автомобиля.

Зная, что почтовые инспектора не устраивали очной ставки дантиста с Шеной, я попросил, чтобы того снова привели в зал судебного заседания, и предложил Фриману посмотреть вокруг — не узнает ли он кого-нибудь. Он прошел мимо Шены совсем рядом и показал на инспектора Файнерфрока.

— Знаете ли вы еще кого-нибудь? — спросил я.

Когда Фриман снова прошел мимо Шены, я остановил его.

— Если уж вы проходите совсем рядом с этим джентльменом в зеленовато-голубой куртке и не обращаете внимания, я полагаю, что вы его не узнаете.

Я поставил Шену прямо перед свидетельским местом, считая, что он должен сообразить что к чему. Но Фриман по-прежнему думал лишь о том, как бы не попасть в ловушку.

— Нет, я узнаю его, — быстро ответил он.

Фриман заявил, что я нарочно не дал ему времени сказать, что он узнал этого человека и что он просто не понял, куда именно ему нужно было смотреть. Тут я, естественно, предположил, что он либо узнал Шену по фотографиям в газетах, либо сообразил, что, скорее всего, я покажу ему именно водителя фургона.

И все-таки я решил до конца использовать то обстоятельство, что он не сразу узнал его. Я еще не предполагал, какую услугу окажет мне этот дантист.

— Ну хорошо. После того как вы вернулись на место, не подав виду, что знакомы с этим человеком, я вам указал на него и вы теперь говорите, что узнаете его?

— Да.

— Кто же это?

— Мистер Зигмунт.

— Мистер Зигмунт? Вы уверены?

— Совершенно уверен.

— Это тот самый человек, который допрашивал вас и записывал ваши показания?

— Да.

— Тот человек, который, как вы считаете, записал в своем отчете не все, что вы ему сказали?

— Да.

— Можете ли вы сейчас, не глядя, описать его, постараться вспомнить, каким вы видели его тогда, 11 сентября?

Судья:

— Повернитесь, пожалуйста, сюда.

— Я не смотрю на него. Он ростом примерно 4 фута 10 дюймов, темные волосы, круглое лицо, прямой нос, среднего телосложения.

— Что-нибудь еще? Например, про волосы?

— Темные.

— Каштановые?

— Нет.

— Еще темнее?

— Да.

— Хорошо. А теперь, не оборачиваясь, опишите человека, которого вы только что видели перед собой.

— Кого описать?

— Человека, мимо которого вы прошли, не подав виду, что узнаете, а потом вдруг вспомнили, опишите его: он стоит у вас за спиной.

— Я его только что описал.

— Вы считаете, что это описание соответствует его внешности?

— Да.

— Вы, я полагаю, уверены, что не спутали мистера Зигмунта ни с кем другим?

— Да.

— Значит, это, вне всяких сомнений, мистер Зигмунт?

Судья:

— Ответ «да», не так ли?

— Вы настолько же уверены в том, что этот человек — Зигмунт, насколько уверены в том, что человек, которого 14 августа 1962 года вы видели меньше секунды, Джон Келли?

— Я не настолько уверен.

— Не настолько?

— Нет.

— Но все-таки уверены?

Судья:

— Ваш ответ будет занесен в протокол.

— Нет, я не уверен.

Судья:

— Вы же только что были уверены, что этот человек — мистер Зигмунт?

— Он похож на него.

Судья:

— Разве вы только что не сказали, что это мистер Зигмунт? Между понятиями «тот самый» и «похож» — большая разница. В ней-то и заключается самая большая сложность этого дела. Вы же утверждали, что этот человек — мистер Зигмунт?

— Я не уверен.

Я (обращаясь к Шене):

— Подойдите, пожалуйста, и встаньте вот здесь.

— Теперь, мистер Фриман, я попрошу вас посмотреть на него как можно внимательнее, если нужно, со всех сторон, и сказать присяжным, узнаете ли вы мистера Зигмунта или нет.

— Повернитесь, пожалуйста. Я не могу точно сказать.

Судья:

— Вы помните свои показания, что провели с мистером Зигмунтом полчаса?

— Совершенно верно.

— И вы хотите сказать, что после этой получасовой, несомненно запомнившейся, очень важной для вас беседы не можете с уверенностью ответить, с этим ли человеком вы вели разговор о крупнейшем в нашей истории ограблении, когда впервые в жизни собирались выступить в качестве свидетеля?

— Я не уверен.

— Когда вы разговаривали с мистером Зигмунтом, вы сознавали, что это важный момент, не так ли?

— Я этого не понимал.

Судья:

— Что? Вы не понимали, что речь идет о полуторамиллионном ограблении, что на карту поставлена свобода людей?

— Нет, не понимал.

Судья:

— Случалось ли в вашей жизни более важное событие?

— Я бы сказал, нет.

После перерыва я заставил Фримана признать, что Зигмунт и Шена совсем не похожи друг на друга и что спутать их обоих очень трудно. Потом задал ему вопрос:

— А теперь, доктор, со всей осторожностью, которую, как вы говорите, проявили при опознании, и не забывая о совершенной вами серьезной ошибке, скажите, считаете ли вы возможным, что ваше опознание мистера Келли тоже могло быть ошибочным?

— Нет, — ответил Фриман.

— Даже толкуя все сомнения в его пользу, вы все равно уверены, что правы?

— Да.

— И при всем вашем человеческом великодушии?

— Нет-нет, — вмешался судья Вызански, — великодушие здесь ни при чем.

— Вы правы, ваша честь, — согласился я, — слово выбрано неудачно. Приношу свои извинения.

Судья повернулся к Фриману:

— Адвокат задал вам вопрос, который когда-то задавал Кромвель: «Во имя христианского милосердия, не думаете ли вы, что могли ошибиться?»

— Я не думаю, что ошибаюсь, — ответил Фриман.

Жалеть дантиста было нечего. Во время перерыва я попросил привезти в суд Зигмунта. Инспектор ни капли не был похож на Шену, и мне хотелось, чтобы Фриман сам понял степень своей ошибки.

Перекрестный допрос продолжался. Фриман признал, что его описание Зигмунта было в действительности описанием Шены, человека, которого ему предложили опознать. Он отрицал, что это была преднамеренная ложь, а настаивал на «ошибке». Развивая свою мысль, он добавил:

— Сначала я подумал, что этот человек — мистер Зигмунт, но потом стал его описывать и понял, что это не он.

Инспектор пока стоял в сторонке, и я, наконец, попросил Фримана все-таки описать Зигмунта.

— Я не могу описать его.

— Но вы хоть что-то помните об инспекторе по фамилии Зигмунт?

— Да.

— Это мужчина или женщина?

— Мужчина.

— Ну что ж, это уже кое-что. Какого он роста?

— Примерно пять футов восемь дюймов.

— Пять футов восемь дюймов, вы настаиваете на этом?

— Пять футов восемь дюймов или пять футов девять дюймов.

Судья:

— Прошу прощения?

— Я бы сказал, пять футов восемь дюймов или пять футов девять дюймов, не очень высокий.

— Примерно моего роста, да?

— Примерно.

— Вы считаете, что он значительно ниже Шены?

— Да.

— Рост мистера Шены вы определили в пять футов одиннадцать дюймов, верно?

— Да.

— А лицо мистера Зигмунта? Круглое, квадратное, овальное?

— Круглое.

— Нос у него был?

— Да.

— Опишите его.

— Я не помню, в нем не было ничего особенного.

— Не большой и не маленький?

— Не помню.

— Не помните. Так. Ну, а глаза? Глаза были?

— Кажется, он носит очки.

— Но ведь и сквозь них вы могли заметить, есть ли у него глаза? Не так ли?

— Да.

— Какого они цвета?

— Не помню.

— Какого цвета были глаза у мужчины, которого вы видели тогда у обочины?

— Не знаю.

— Вы можете утверждать, что они не карие?

— Не знаю.

— Вы же понимаете, что если они были карие, то вы ошиблись, указав на мистера Келли. У него глаза голубые.

— А я не говорил, что они карие.

Судья:

— Нет-нет, вопрос был сформулирован иначе. Если у человека, который стоял у почтового фургона, действительно были карие глаза, он не мог быть мистером Келли.

— Если бы глаза были карие, если бы человек около фургона, если бы то, если бы се…

Судья:

— Да, вопрос заключает в себе предположение. Если у того человека были карие глаза, а у мистера Келли глаза не карие, то это не мог быть мистер Келли.

— Вы не заметили цвет волос этого человека?

— Нет.

— Ну, хорошо. Покопайтесь в памяти, может, еще что-нибудь вспомните про Зигмунта?

— Он был одет в светлый костюм.

Судья:

— Вас спрашивают не об этом. Раньше, в ответ на мой вопрос, вы сказали, что считаете это самым значительным событием своей жизни. Вы сообщили мне и присяжным, что в течение получаса сидели рядом с этим человеком и разговаривали. Теперь вас просят описать человека, с которым вы вели самый значительный в вашей жизни разговор. Несомненно, цель этого вопроса — выяснить, можно ли вам верить, когда речь идет об опознании, сделанном на основании случайно брошенного взгляда на человека, который в тот момент не представлял для вас никакого интереса, человека, стоявшего у обочины в темноте и освещаемого лишь фарами проходящих машин.

— Вы закончили описание мистера Зигмунта?

— Да, закончил.

Судья:

— Вам больше нечего добавить?

— У меня не было причин запоминать внешность мистера Зигмунта.

Судья:

— Но у вас не было никаких причин запоминать и человека, мимо которого вы проехали. В тот момент это ведь не имело для вас значения?

— Ну…

Судья:

— Или имело?

— В тот момент — нет.

— Доктор Фриман, если вы снова увидите инспектора, то узнаете его?

— Может быть.

— Что?

— Может быть, узнаю.

— Хотя вы уже продемонстрировали, что можете припомнить очень мало деталей его внешности, вы все же согласились бы опознать его?

— Можно попробовать.

(Пауза — перед свидетелем становится какой-то человек).

— Взгляните, доктор.

— Нет.

— Это не он?

— Нет.

— Вы в этом уверены так же, как в остальных показаниях?

— Да.

— Хорошо.

Обращаясь к незнакомцу:

— Дайте мне, пожалуйста, ваше удостоверение личности.

Тот передает мне документ.

— Итак, доктор, вы только что под присягой показали, что это не тот человек, который вас допрашивал, и что вы уверены в этом так же, как в остальных показаниях. Я только что взял у него удостоверение личности — прочтите же его и возрыдайте.

— Я не помню…

— Уолтер Зигмунт. Отметьте, пожалуйста, в протоколе, что в десяти футах от свидетеля стоит почтовый инспектор Уолтер Зигмунт.

— Ну а теперь, когда вам показали удостоверение и доказали вашу ошибку, вы узнаете его?

— Нет, не узнаю.

Судья:

— Я намерен закончить сегодняшнее заседание и хочу, чтобы вы как следует подумали о том, как завтра утром ответите на мой вопрос — не хотите ли вы что-нибудь изменить в своих показаниях. Вы поклялись говорить правду.

— Я понимаю.

Судья:

— Отправляйтесь домой и думайте до десяти часов утра.

На следующий день доктор Джозеф Фриман отказался от предоставленной ему судьей Вызански возможности изменить показания.

Прежде чем я смог продолжать допрос, Маркхэм попросил разрешения сделать сообщение. Он сказал, что бывшая жена дантиста (которую мы так и не сумели разыскать) позвонила ему и заявила, что не может позволить Фриману и дальше давать те показания, которые напечатаны в газете. Она прекрасно помнила не только тот вечер, но и кое-какие подробности состояния доктора, которые лишали его возможности быть внимательным наблюдателем. Маркхэм сказал, что ее доставят к нему в кабинет для дальнейшей более подробной беседы.

Через полчаса он позвал нас с Джо Боллиро и сказал, что в связи с информацией, полученной от бывшей жены Фримана, просит считать показания этого свидетеля недействительными. Мы не возражали, и, когда заседание возобновилось, Маркхэм сообщил все это суду.

Фриман все еще стоял на свидетельском месте, когда судья Вызански обратился к присяжным:

— Сегодня утром, — сказал он, — федеральному прокурору сообщили о показаниях доктора Джозефа Фримана. Мы не вправе публично огласить всю полученную нами информацию. Я хочу лишь сказать, что власти штата, по собственной инициативе, сочли необходимым отменить показания доктора Фримана. Возражений не имеется, ходатайство удовлетворено. Господа присяжные, вам не следует принимать во внимание что-либо, сказанное доктором Фриманом как при прямом, так и при перекрестном допросе.

— Доктор Фриман, — повернулся он к свидетелю, — вы свободны.

 

Вердикт

Конец доктора Фримана был фактически концом всего сооружения, возводимого обвинением. Они только вызвали еще несколько свидетелей в связи с какими-то вещественными доказательствами, не имеющими отношения ни к кому из обвиняемых.

Мы с Джо заявили несколько ходатайств, которыми могли бы тут же и закончить это дело, но у судьи были другие намерения.

— Я мог бы сразу вынести решения по этим ходатайствам, — сказал он, — но мне кажется, для обеих сторон будет лучше, если дело решат присяжные. Я полагаю, обвиняемые больше не будут брать слова?

— Нет, ваша честь.

Мое заключительное слово было коротким и резким. Я понимал, что обвинение полностью скомпрометировало себя и оправдание, можно сказать, неизбежно. Джо Боллиро был столь же агрессивен. Пол Маркхэм неверно истолковал наши выступления как выпад против него лично и с жаром заявил присяжным, что не занимался фальсификацией показаний. Тут он был не прав — ни я, ни Джо не сомневались в его личной порядочности, но это не помешало каким-то мелким чиновникам пуститься на разные уловки.

Напутствование, которое судья Вызански дал присяжным, развеяло наше единственное опасение — что на них может оказать влияние, как говорят юристы, «совокупность фактов». Такое иногда случается, если обвинение не может представить ни одного доказательства связи обвиняемого с преступлением, только какие-то отдельные фрагменты, но излагают их в такой последовательности, что они приобретают «особый смысл». Даже если для вынесения обвинительного вердикта нет ни одного достаточно убедительного свидетельского показания, обывателю вполне может прийти в голову мысль: «Не могут же они все ошибаться».

Судья Вызански предложил присяжным представить себя на краю пропасти шириной в десять футов. На другой стороне, сказал он, находится обвинение. Чтобы преодолеть пропасть, нужна доска длиннее десяти футов. Если кто-либо из свидетелей заслуживает достаточного доверия, чтобы сыграть роль доски такой длины, тогда обвинение возможно. Но если не окажется ни одного свидетеля — доски нужной длины, то пропасть не преодолеть. В этом случае не существует законных средств скрепить несколько досок вместе.

В своем почти часовом напутствии судья также обратил внимание на то, что всех тринадцать свидетелей обвинения «могли подтолкнуть» к опознанию Келли или Пэт Диафарио. Насколько же, спросил он, то ли по глупости, то ли преднамеренно сузили почтовые власти круг подозреваемых?

— Мы слышали от обвинения, — продолжал судья, — что это все незаинтересованные свидетели. Можно ли в данном случае верить в незаинтересованных свидетелей? Многие из них знали, что за раскрытие преступления обещана награда в сто пятьдесят тысяч долларов. Разве не следует в подобной ситуации особенно тщательно взвешивать мотивы человеческих поступков?

Присяжные совещались меньше часа. Вердикт «невиновен» никого не удивил.

 

Эпилог

Джек Келли был по-своему сложным человеком, во всяком случае, в его характере было немало противоречивого. Однажды, гуляя с Чарли Циммерманом, они прошли мимо почтового фургона.

— Если бы я надумал грабить фургон, — сказал Келли, — то уж не этот. Здесь у одного охранника оружие, у другого — деньги. Тот парень, у которого оружие, психологически свободен в своих решениях. Когда в одной руке пистолет, а в другой — мешок с деньгами, это гораздо сложнее. Не знаешь, за что хвататься в первую очередь.

Он говорил это с улыбкой, и собеседнику оставалось только гадать: в шутку он… или всерьез?

С другой стороны, как-то вечером он позвонил мне страшно расстроенный сообщением в вечерней газете.

— Эта женщина из Дорчестера, она шла к мужу в госпиталь ветеранов войны. Он умирает. Какие-то молокососы сбили ее с ног, сломали очки и украли сумочку. Это ужасно!

— Конечно, ужасно, — согласился я, — но нельзя же принимать все так близко к сердцу.

— На электрический стул таких сажать надо, вот что, — сказал он. — У тебя там есть кто-нибудь в конторе?

— Да, конечно. Вот Курт сидит рядом.

— Ага, хорошо. В общем они украли у этой женщины тридцать восемь монет. Запиши-ка ее имя и адрес. Пусть Курт отнесет ей пятьдесят долларов. Дай ему деньги, я тебе завтра верну. Да, еще запиши координаты моего окулиста. Скажи, чтобы обратилась к нему, а счет за очки пусть пришлют на мое имя. Может, Курт сходит прямо сейчас?

Года через полтора закон добрался-таки до Джека Келли. Речь тоже шла об ограблении фургона. Но у полиции не хватило доказательств, и Джек выступал по делу свидетелем обвинения. Он кое-что рассказал и о других известных ему делах.

Но Келли никогда не сознался, что принимал участие в Плимутском почтовом ограблении. Его вынуждены были оправдать за недостатком улик. Почтовые власти выдвигали против него множество обвинений, но ничего не смогли доказать наверняка. Деньги так и не нашли. Тайна Великого плимутского почтового ограбления навсегда осталась нераскрытой.