24 апреля 1968 года я написал письмо Ричарду Хьюгу, губернатору штата Нью-Джерси. В нем были такие строки:
«Я пишу, чтобы привлечь ваше внимание к вопросу, который может иметь самые серьезные последствия для человека, чьи интересы я представляю, а также для штата Нью-Джерси. В ближайшее время мне придется принять участие в суде, где единственный свидетель обвинения, с ведома прокуратуры, намеревается солгать и дать чисто вымышленное описание убийства, якобы совершенного моим клиентом.
Гарольд Метцнер из Денвиля, штат Нью-Джерси, в июне 1967 года был обвинен в убийстве Джуди Каванах, и в октябре 1967 года — в убийстве Габриэля Де Франко. Я представляю интересы Метцнера с момента предъявления первого обвинения.
Никогда, ни в федеральных судах, ни в судах штатов, я не встречал такого вопиющего нарушения принципов правосудия, судебной этики и конституционных прав, как в этом деле. „Свидетели“ обоих убийств — заключенные; прокуратурой и на того, и на другого было оказано давление, использован подкуп, чтобы они выступили со своими показаниями и тем самым сознательно поставили под угрозу жизнь пяти совершенно невиновных людей. Непричастность к делу каждого из них доказана полиграф-тестами, которые провели лучшие эксперты страны.
По одному делу проходят трое обвиняемых, по другому — четверо; двое, в том числе и мой клиент, проходят по обоим делам.
Первоначально я намеревался раскрыть эту позорную ситуацию прямо в судебном заседании. Однако несколько недель назад на горизонте неожиданно появился специально назначенный прокурор Джеймс Доуд. Суд по делу об убийстве Де Франко был назначен на 22 апреля. За неделю до него мистер Доуд, незадолго до этого познакомившийся с делом, попытался вернуть его на доследование. Я возражал, и его ходатайство отклонили. Мы беседовали с Доудом в присутствии его помощника, Ричарда Макглинна. После того как он заверил меня, что лично занимается этим делом и искренне хочет установить, действительно ли его главный свидетель дает ложные показания, я согласился на доследование.
Мистер Доуд сдержал слово. Он действительно установил, что Эдвард Ленни, предполагаемый свидетель происшествия, на самом деле рассказывал историю, целиком и полностью ложную, и сочинить ее ему помогли представители власти штата Нью-Джерси. Мистер Доуд хотел немедленно снять обвинение и все подозрения с подследственных. Те согласились, но в этот момент помощники прокурора Джона Тевоса побеседовали с Эдвардом Ленни, и он снова вернулся к своим ложным показаниям. Теперь штат Нью-Джерси намеревался провести суд для того, чтобы как-то прикрыть преступные действия этих работников прокуратуры. Таким образом, моему клиенту предлагалась возможность стать жертвой классического американского синдрома — осуждения оправданием.
Я считаю, что этого нельзя допустить.
Если суд пройдет так, как планируется в данный момент, исходящее от него зловоние сделает власти штата Нью-Джерси объектом таких насмешек, каким не было ни одно правительственное учреждение со времен упразднения Звездной палаты. [6]
Конечно, было бы неплохо вывести на чистую воду этих людей при свете прожекторов, освещающих процесс по делу об убийстве, однако я считаю, что в интересах моего клиента было бы лучше потребовать немедленного расследования, чтобы установить, действительно ли вышестоящие лица заставляют мистера Доуда представить свидетелем в судебное заседание заведомого лжеца. Деньги налогоплательщиков, которые уйдут на этот суд, можно потратить с большой пользой — провести расследование и взять под стражу лиц, виновных в этом издевательстве над законом и справедливостью.
Пресса в данном случае зажата до такой степени, что публика практически не имеет информации о происходящем. Поскольку присяжных сегодня уже изолировали, хотелось бы, чтобы этот вопрос был рассмотрен немедленно. Надеюсь, ваши действия предотвратят столь прискорбное развитие событий.
Благодарю вас за внимание, проявленное к этому делу».
В целом письмо говорит само за себя. Но желаемых результатов оно не принесло. Наоборот, якобы потому, что сведения об этом письме просочились в газеты, оно послужило поводом для того, чтобы мне вынесли порицание в штате Массачусетс и на некоторое время запретили адвокатскую практику в штате Нью-Джерси. Все нижеизложенное доказывает тот факт, что адвокат, выступающий в суде, подобен волку-одиночке, это постоянный объект для охоты.
Защитник, в отличие от прокурора, всегда находится в невыгодном положении, когда дело касается защиты его профессионального статуса. За исключением каких-то особых случаев, не существует практически никакого механизма контроля за деятельностью прокуратуры, нарушающей этические, моральные и юридические нормы.
Чуть ли не каждую неделю людей отдают под суд по явно политическим мотивам, но прокуроры, принимающие участие в этих нарушениях законности, редко привлекаются к ответу. Адвоката, который честно пытается бороться с официальной болтовней и неразберихой, не защищает большое жюри, он не имеет права принимать меры против кого-либо. Он может только защищать людей, против которых приняты какие-либо меры, и поэтому нередко сам оказывается мишенью для выстрелов.
Например, Кларенса Дэрроу дважды судили в Калифорнии, и в какой-то момент его адвокат, Эрл Роджерс, был привлечен к уголовной ответственности. Большинство адвокатов, снискавших широкую известность как защитники по уголовным делам, преследовались в судебном порядке, разбирались и наказывались ассоциацией адвокатов.
Я тоже не исключение. Еще в самом начале карьеры меня туманно предупредили, что я рискую предстать перед большим жюри, если не перестану «чересчур энергично» заниматься некоторыми делами. Позже, осенью 1966 года, зимой и весной 1967 года, по мере того как увеличивался поток журнальных публикаций, я все чаще и чаще становился мишенью для критики. По тем интервью, которые мои бостонские собратья-юристы давали журналистам, я сделал заключение, что моя скандальная известность вызывает определенную враждебность. Однако до июня 1967 года стычек с Бостонской коллегией адвокатов или с кем-либо еще не было.
Это случилось уже после вынесения во Флориде обвинительного приговора Карло Копполино. Для того чтобы подать апелляцию в другом штате, адвокат должен получить в высшем суде своего штата свидетельство о хорошей репутации. Мне было нужно это свидетельство, чтобы подать в окружной апелляционный суд Лейкленда, штат Флорида, прошение об освобождении под залог Карла Копполино, до тех пор пока мы будем обжаловать приговор. Я был немало удивлен, когда в канцелярии верхнего суда Массачусетса моему секретарю сообщили, что, хотя официальной жалобы и не поступало, в Бостонской коллегии адвокатов имеется на меня серьезный материал; и пока все обстоятельства не будут выяснены, свидетельство мне выдано не будет.
Я тут же попросил своего коллегу Джо Боллиро помочь мне, и он связался с коллегией. Договорились о неофициальной встрече с комиссией по разбору жалоб. Мне предъявили следующие претензии.
1. Ходят разговоры, что я собираюсь играть самого себя в фильме, посвященном делу Шеппарда.
2. Контракт с телекомпанией Эй-би-си на участие в серии передач Дэвида Саскинда.
3. Выступил в передаче бостонской радиостанции Си-би-эс и обсуждал с местным журналистом Полом Бензакеном дело Чайковски (того самого, который пришел ко мне во время следствия по делу о почтовом ограблении и сообщил, что почтовые власти намерены организовать похищение Тома Ричардса и с помощью пыток заставить его сказать, где находится награбленное).
4. Я принимал участие в телевизионных шоу Джо Бишопа и Джонни Карсона после вынесения обвинительного приговора Карлу Копполино и критиковал вынесенный присяжными вердикт.
5. Тот факт, что я заключил контракт на написание вот этой книги и нанял литературного агента.
С одобрения Джо я подробно обсудил с комиссией каждый пункт. Меня действительно попросили сыграть самого себя в документальном фильме о деле Шеппарда. Я ответил, что должен сначала прочитать сценарий и все согласовать с руководством коллегии. (В фильме я так и не снялся.) Что касается телешоу, они не имели никакого отношения к юриспруденции, а предполагались как серия интервью со знаменитостями, что-то вроде программы Эда Мэрроу «От человека к человеку». (По этому образцу оно и строилось в течение всех семнадцати недель пока шло на телеэкранах.)
Я, как и любой адвокат, твердо придерживаюсь принципа, что любое заявление, сделанное средствам массовой информации, которое может оказать влияние на результат судебного процесса, является нарушением профессиональной этики. Именно поэтому в этой книге ничего не говорится о деле капитана Эрнеста Медины. Но в случае моего выступления по радио о Ричарде Чайковски никакого суда даже не предполагалось. Более того, я был уверен, что Чайковски говорит правду, и опасался за Тома Ричардса. Разоблачение заговора могло положить конец попыткам властей получить информацию подобным способом. Я считал, что, рассказав об этом, всего лишь воспользовался правом на свободу слова, и к тому же в чрезвычайных обстоятельствах.
Не мог я понять и возражений против моего участия в шоу Бишопа и Карсона. Я считал, что Копполино был осужден неправильно, и знал, как страдает его семья от того, что вердикт стал известен всей стране. (Сомневаюсь, что средства массовой информации разобрались в уликах против Карла хоть немного лучше присяжных.) Самое главное, я надеялся, что это выступление привлечет внимание ученых, поможет найти новых экспертов. Поскольку дело Копполино уже разбиралось двумя судами присяжных и судья Сильвертус принял решение о новом суде, мне казалось маловероятным, чтобы что-то сказанное на телевизионном шоу могло оказать давление на апелляционный суд — особенно после всех догадок и предположений, высказывавшихся прессой в течение почти целого года.
И, наконец, я действительно собирался писать книгу и заключил контракт с литературным агентом: автор, собирающийся сам защищать свои права на литературном поприще, ничуть не лучше адвоката, представляющего в суде свои собственные интересы: его клиент тоже дурак.
В тот момент мои объяснения, видимо, удовлетворили комиссию. После этой встречи разбирательство прекратилось, и мне выдали нужное свидетельство.
Тем временем дело Метцнера шло своим чередом. В 1966 году в газетах штата Нью-Джерси появились публикации об убийстве молодой женщины по имени Джудит Каванах. Это дело стало сенсацией по двум причинам: поговаривали, что имел место обмен женами и муж жертвы, Пол Каванах, работал в издательстве Метцнера в Вейне, штат Нью-Джерси. Гарольд Метцнер, молодой издатель, опубликовал серию статей, в которых пытался доказать связь сотрудников Джона Тевоса, прокурора округа Пассаик, с преступным миром.
29 июня 1967 года Гарольд Метцнер был обвинен в убийстве Джуди Каванах. На следующий день его отец попросил меня защищать сына. То, что происходило дальше, оказалось одним из самых позорных судебных процессов, в которых мне когда-либо приходилось участвовать.
Все обвинение против Гарольда Метцнера основывалось на показаниях одной заключенной, бывшей проститутки по имени Жаклин Натоли. Она заявила, что Метцнер говорил о своем участии в убийстве Джуди Каванах одному мелкому жулику Габриэлю Де Франко по кличке Джонни-гуляка. Сам Де Франко, к сожалению, уже не мог ничего сказать — 6 октября 1966 года ему, в лучших гангстерских традициях, перерезали глотку. Несмотря на то что показания «понаслышке», подобные тем, что дала мисс Натоли, в любом суде считаются неприемлемыми, Метцнер был взят под стражу без права быть выпущенным под залог. Больше того. Прокуратура под влиянием следователя Джозефа Муччисо старалась доставить как можно больше неприятностей людям, имевшим отношение к защите. Некоторым из них пришлось поздно ночью, совершенно неожиданно для себя, предстать перед большим жюри: им почти открыто заявили, что если они не дадут устраивающие обвинение показания, то могут сами оказаться за решеткой. После того как Метцнер представил алиби на ту ночь, когда произошло убийство, свидетеля алиби тут же обвинили в даче под присягой ложных показаний. Неприятности возникли даже у следователя, ведшего наше дело, Стефана Делани. (С ним, как и с Энди Тэни, я познакомился в деле Бостонского удушителя.) У него заболела спина, потом боли усилились, и он отправился к врачу, не подозревая, что компаньон этого человека — член большого жюри. Неожиданно Стива обвинили в попытке оказать давление на большое жюри. Кроме того, постоянно раздавались угрозы отдать под суд представителей защиты, включая меня и адвоката из Нью-Джерси Леонарда Гарта, теперь ставшего окружным федеральным судьей.
11 октября 1967 года Метцнера обвинили еще и в убийстве Габриэля Де Франко. Тридцатилетний заключенный Эдвард Ленни указал на него, на человека по имени Винцент Кирни и Джона Де Гроота, сержанта полиции из Клифтона, штат Нью-Джерси. Рассказанная им запутанная история скорее напоминала старые детективные киноленты. Ленни якобы присутствовал при убийстве и заявил, что Де Франко убрали за что-то связанное с делом Каванах.
10 января 1968 года обвинение в соучастии в этом убийстве было предъявлено жене Гарольда Метцнера Дороти. И снова главным свидетелем обвинения оказалась Жаклин Натоли, изменившая свои показания. Теперь она утверждала, что сама присутствовала при убийстве. Натоли сказала, что видела, как Гарольд и Дороти Метцнеры застрелили Джуди Каванах недалеко от того места, где позднее было обнаружено ее тело.
Преследования продолжались, и я решил, что Стив Делани должен постоянно находиться в Нью-Джерси, чтобы все время быть в курсе происходящего. Иногда я посылал к нему из Бостона еще двух-трех следователей. Хотя дело Метцнера было одним из самых немыслимых, в которых мне довелось участвовать, но к весне 1968 года оно было и одним из самых подготовленных.
Готовясь к суду, я проверил на полиграфе всех обвиняемых. На досудебное слушание, чтобы определить, будут ли результаты полиграф-тестов приняты в качестве доказательства, я представил группу экспертов, которые немало сделали для развития полиграфа. Среди них было несколько полицейских из штата Нью-Джерси; ни один из них не мог припомнить, чтобы человек преследовался в судебном порядке после того, как был оправдан по результатам полиграф-теста. Обвинение не могло представить ни одного свидетельства, порочащего полиграф, но судья Гордон Браун принял решение, что без распоряжения Верховного суда тесты не могут быть приняты в качестве доказательств.
Слушание, проводившееся в марте, ознаменовало новый важный этап в развитии дела — появление нового прокурора. Джеймс Доуд, бывший сотрудник отдела юстиции, был назначен властями штата специальным прокурором в процесс по делам Каванах и Де Франко.
Наконец решили, что сначала будет слушаться дело об убийстве Де Франко; суд назначили на 22 апреля. Хотя я считал, что, с точки зрения защиты, оба эти дела не представляют сложности, но дело Де Франко казалось мне более нелепым. Обвинение основывалось на показаниях Эдварда Ленни, достоверность которых была не крепче яйца всмятку. Ленни отбывал срок в Рауэй, штат Нью-Джерси, и однажды сказал соседу по камере, что Де Франко убил он, по приказу некоего Вентуры. Когда его привезли в округ Пассаик, он изменил показания и обвинил во всем Метцнера, Кирни и Де Гроота. Находясь под стражей в качестве свидетеля обвинения, он попытался совершить побег. Это было неожиданно и непонятно — обвинение предоставило Ленни отдельное помещение, обеспечило питанием из лучшего ресторана, музыкой и женским обществом. Позже все эти подробности должны были, по нашему мнению, развлечь присяжных.
10 апреля Доуд и его молодой помощник Ричард Макглинн попросили судью Брауна отложить суд. Я хотел проводить его, как было намечено ранее, и судья Браун дал понять, что вынесет решение в нашу пользу. Но поговорив с Доудом во время перерыва, я изменил свое мнение. Я сказал ему, что могу доказать, что в ночь убийства Ленни находился в городке миль за триста от места преступления. Если дело будет отложено, спросил я, согласен ли он сам провести проверку показаний Ленни? Доуд согласился и сказал, что если все это окажется ложью, он прямо скажет об этом, но сначала должен во всем убедиться. Он сказал мне еще одну важную вещь — что его назначили по рекомендации Генерального Прокурора Соединенных Штатов Рамсея Кларка и дали по этому делу неограниченные полномочия. Поговорив полчаса, мы вернулись к судье Брауну и отложили суд на неопределенный срок. Я сказал судье, что дальнейшее расследование будет, возможно, свидетельствовать в пользу моего подсудимого, и прокурор искренен в своих усилиях добиться истины.
Доуд был полон оптимизма.
— Ваша честь, я могу только сказать, что в данном случае перенос дела, как мы уже говорили, со всех точек зрения будет только служить интересам правосудия.
Правосудие. В этом, казалось бы, и есть смысл всей системы, именно этого добивались мы с Джимом Доудом. Я согласился предоставить в его распоряжение все результаты моих расследований и материалы по делу. Он, со своей стороны, обещал сделать все, чтобы добиться правды от Ленни. И если правда будет заключаться в том, что Гарольд Метцнер невиновен, Доуд в открытом судебном заседании потребует прекращения дела за отсутствием события преступления. Кроме того, он согласился выпустить Метцнера, уже почти год отсидевшего в тюрьме, под залог; и на следующий день после внесения довольно скромной суммы Гарольд был освобожден.
Через неделю мне позвонил Джо Афлитто, еще один защитник по делу Метцнера. Ленни, сказал он, сознался Доуду, что лгал об убийстве Де Франко. Доуд собрал представителей защиты и поздно вечером отправился с ними к окружному судье Теодору Розенбергу договориться о проведении слушания на следующее утро. Показания Ленни будут записаны в открытом судебном заседании, как основание для решения о прекращении дела. По каким-то неустановленным причинам слушание отложили, но на следующий день Доуд получил у Ленни заявление, данное под присягой.
Заговорив в первый раз, Ленни дал письменные показания на сорока двух страницах, обвинявшие в преступлении Кирни, Де Гроота и Метцнера, потом написал еще четыре страницы с объяснениями по поводу явных противоречий, содержавшихся в этих показаниях. У него обнаруживалась заметная склонность к мелодраме. Ленни описывал, как Метцнер сидел в машине, пока он вместе с другими подошел к дверям квартиры своего старого друга Де Франко. Ленни даже воспроизвел диалог; он цитировал слова Метцнера: «Пошевеливайтесь да смотрите, чтобы все было в лучшем виде».
Он сказал, что они постучали и Де Франко открыл дверь со словами: «Какого черта вы приперлись среди ночи?»
Потом, утверждал Ленни, Кирни схватил Де Франко и развернул его, а Де Гроот взмахнул рукой… Де Франко издал странный звук, и все было кончено. Позднее Ленни украсил свое повествование, добавив, что кровь… брызнула ему прямо в лицо и даже на куртке осталось пятнышко.
История, конечно, была впечатляющей. Но теперь он рассказывал Доуду, что ничего этого не было, что в эту ночь его даже не было в Нью-Джерси. Эти краткие показания под присягой, которые Доуд получил у Ленни, ясно демонстрируют, как прокуратура округа Пассаик состряпала дело Гарольда Метцнера.
Мистер Доуд:
— Назовите, пожалуйста, ваше имя.
— Эдвард Ленни.
— Сколько вам лет, мистер Ленни?
— Тридцать.
— Обращаю ваше внимание на документ, помеченный С-1; это ваши показания на сорока двух страницах, данные 10 октября 1967 года, а также прошу ответить на вопрос, ваша ли подпись стоит вот под этим документом на четырех страницах?
— Да.
— Обращаю ваше внимание на данные 10 октября 1967 года под присягой письменные показания по делу штата Нью-Джерси против Винсента Кирни, Гарольда Метцнера и Джона Де Гроота, страницы дела 64–67, и прошу ответить на вопросы, ваша ли подпись здесь стоит?
— Да.
— А теперь, мистер Ленни, вернемся к документу С-1; здесь имеются сведения о том, что 6 октября 1966 года около 01.15 вы находились в Петерсоне, штат Нью-Джерси, возле квартиры № 4 у дома № 287 по Пятой авеню. Вы действительно находились там в это время?
— Нет, сэр.
— Где же вы находились?
— В Балтиморе.
— Балтимор, штат Мэриленд?
— Да.
— Что вы там делали?
— Работал барменом.
— Где именно?
— Коктейль-бар «Спирль».
— Вы знаете Винсента Кирни?
— Да.
— Известно ли вам о том, что ночью 6 октября 1966 года в 01.15 он находился в Петерсоне, штат Нью-Джерси, у дома № 287 по Пятой авеню?
— Нет.
— Вы знаете Гарольда Метцнера?
— Нет.
— Известно ли вам о том, что ночью 6 октября 1966 года в 01.15 он находился в Петерсоне, штат Нью-Джерси, у дома № 287 по Пятой авеню?
— Нет.
— Вы знаете Джона Де Гроота?
— Нет.
— Известно ли вам о том, что ночью 6 октября 1966 года в 01.15 он находился в Петерсоне, штат Нью-Джерси, у дома № 287 по Пятой авеню?
— Нет.
— Известно ли вам о том, что кто-то из них был каким-либо образом связан с убийством Габриэля Де Франко 6 октября 1966 года?
— Нет, сэр.
— Обращаю ваше внимание на документ, помеченный С-2 (пояснение к документу С-1) и подписанный вами, и прошу ответить, соответствуют ли истине изложенные в нем факты? Почему ваш брат подтвердил, что встретил вас в Нью-Йорке 5 октября 1966 года?
— Я попросил его сказать это.
— Соответствуют ли истине сведения об убийствах Каванах и Де Франко, содержащиеся в документе С-1?
— Не соответствуют.
— Вы давали эти показания без принуждения, по собственной воле?
— Да, сэр.
— А является ли правдой то, что вы рассказываете сейчас, в присутствии стенографиста?
— Да, сэр.
— Вопросов больше не имеется.
Было ясно, что Доуд хотел побыстрее закончить это дело. Как мне казалось, он заранее предчувствовал, что на него попытаются оказать давление местные представители власти, которых могут обвинить в подстрекательстве Ленни к лжесвидетельству. Однако я полагал, что у него достаточно власти сделать так, как он сочтет нужным. Я ошибался. Если Доуд и имел неограниченные полномочия по делу, они скоро кончились. Дело не только не прекратили, но не было сделано никаких шагов в этом направлении. Зато поступили сведения, что прокуратура грозится возбудить дело против Доуда и защиты за оказание давления на Ленни. В это время Джозеф Крейн, председатель суда округа Пассаик, вернулся из заграничного путешествия и назначил слушание дела Де Франко на 20 мая 1968 года.
Я был вне себя. Передав обвинению все имевшиеся у меня материалы, я тем самым лишался возможности поймать Ленни врасплох с помощью улик. Выяснилось, что суд был назначен по просьбе Тевоса; именно он заставил Ленни сказать, что его показания Доуду были ложными — хотя сделано это заявление было не под присягой.
24 апреля мы со вторым адвокатом и Джимом Доудом отправились в Петерсон и попытались встретиться с судьей Крейном, но тот отказался принять нас. Я спросил Доуда, что случилось с его полномочиями, но он только пожал плечами. Он действительно был в недоумении. Думаю, даже он не знал, в чем дело. Единственное, что мне удалось выяснить: Тевос посетил Трентон, столицу штата. Но с кем он там виделся, осталось неизвестным.
Я во всяком случае был оскорблен. Дело было не только в Метцнерах, я еще подвел и остальных адвокатов, принимавших участие в деле. Я поверил Доуду и взял на себя ответственность за соглашение. Теперь моей обязанностью было попытаться выполнить его. Я спросил других адвокатов, не можем ли мы каким-то образом привести в исполнение это соглашение в судебном порядке; они считали, что это невозможно. (Они оказались правы — судья Браун отклонил наше ходатайство, а верховный суд штата Нью-Джерси отказался его рассматривать.) После того как судья Крейн не пожелал встретиться с нами, я вернулся в Бостон и написал письмо губернатору Хьюгу.
Разумеется, я был раздражен. Я велел секретарше отправить копии письма Генеральному прокурору США Кларку, прокурору штата Нью-Джерси Артуру Силзу, председателю Ассоциации адвокатов штата, а также сенаторам и конгрессменам от штата Нью-Джерси. Продиктовав письмо и не дожидаясь, пока стенограмма будет расшифрована, я отправился в Атланту и Батон-Руж, штат Луизиана. Выходя из кабинета, я попросил секретаршу составить список сенаторов и конгрессменов от штата Нью-Джерси, чтобы впоследствии в случае необходимости отправить им копии письма. К сожалению, она неправильно поняла мои слова и не только составила список, но и отправила письмо каждому из них.
Через сорок восемь часов оно было опубликовано в газетах. Вечером того же дня мне позвонил журналист из Нью-Джерси. Таким образом я нередко узнаю много нового, обычно в форме вопросов. Его вопрос побил все рекорды: как я могу прокомментировать решение верховного суда Нью-Джерси убрать меня из дела Метцнера?
В этот момент я почувствовал себя как пацифист на военных сборах — происходящее казалось почти непостижимым. Мне по наивности казалось, что человек должен быть избавлен от такого тяжкого испытания, как суд по обвинению в предумышленном убийстве, если доказано, что власти знают о его невиновности и затевают этот суд только для того, чтобы защитить честь мундира.
Повинуясь приказу суда, я приехал в Петерсон, и судья Браун провел закрытое слушание у себя в кабинете. Со мной были Метцнеры и Джо Афлитто. Я сообщил судье Брауну, что, доказывая, почему меня нельзя вывести из дела, я намерен доказать, что все написанное в письме — правда, что дело построено на ложном обвинении и прокуратуре это известно. Но уважаемый мною судья заявил, что единственный интересующий его вопрос — мое поведение.
— Мы собрались здесь не для того, чтобы обсуждать мистера Тевоса, мистера Доуда или мистера Ленни, — сказал он. — Мы собрались, чтобы поговорить о вас.
Он также добавил, что мы не будем беседовать о конституционных правах.
— У вас нет никаких конституционных прав на участие в этом деле, — сказал он. — Позволить ли вам выступать в судах Нью-Джерси, решает штат, вы не можете ничего требовать и ни на чем настаивать. Вы можете только просить, чтобы местные власти продлили ваши полномочия. Мы беседовали о возможности вашего выступления в суде в качестве защитника, и вы представили убедительные доказательства, что пользуетесь хорошей репутацией в штате Массачусетс. Теперь возникает вопрос: а какая у вас репутация здесь? Это буду решать я. Никто больше не имеет права вмешиваться в решение этого вопроса.
Слушание длилось около часа. Бо́льшую часть времени судья Браун устраивал мне перекрестный допрос относительно письма губернатору.
— Я задам вам очень важный вопрос, — сказал судья где-то в середине встречи. — Отправляли ли вы или намеревались отправить копию письма каким-либо средствам массовой информации?
— Ни в коем случае, ваша честь.
Когда судья сказал, что письмо было целиком опубликовано в двух петерсонских газетах, я предложил провести расследование и выяснить, как они туда попали. Джо Афлитто добавил, что спрашивал об этом двух репортеров этих газет, но в ответ «получил лишь улыбки».
Судья Браун сказал, что вопрос заключается в том, является ли данное письмо свидетельством моего неэтичного поведения.
Я спросил, считает ли он, работник правоохранительных органов, что я не имел права писать это письмо, независимо от того, соответствует ли истине его содержание?
— Да, — сказал судья Браун, — я считаю, что это и есть самое главное.
Через несколько минут он принял решение, что, написав подобное письмо, я «из зала суда перебрался во внеюридическую сферу деятельности», а поступать подобным образом адвокат не имеет права.
— Я считаю, что в данном случае вы проявили возмутительное пренебрежение главным правилом, принятым среди адвокатов штата Нью-Джерси, — сказал он. — Дела, в которых они принимают участие, должны рассматриваться исключительно в судебных органах.
Кроме того, он счел, что я нарушил его приказ не обсуждать дела Каванах и Де Франко с представителями прессы или общественности, а тем более не упоминать о связанных с ними полиграф-тестах. Он вынес решение вывести меня из обоих дел.
Я немедленно подал иск в окружной федеральный суд в Ньюарке, чтобы помешать судье Брауну отстранить меня от процесса. Иск разбирал федеральный судья Роберт Шоу.
— Я считаю главной ошибкой судьи Брауна, — сказал я в начале своего выступления, — решение о том, что я ни при каких обстоятельствах не имел права поступать подобным образом и при этом не имеет никакого значения, справедливы ли предъявленные властям обвинения: подстрекательство к даче ложных показаний, обман и давление на своего же представителя, попытки использовать в качестве свидетеля заведомого лжеца.
К концу дня у меня появилась надежда, что мы выиграем по очкам. И Доуд, и Макглинн все подтвердили. Кроме того, они оба сказали о том, что, если бы им пришлось поддерживать обвинение против Метцнеров, соображения этики, вероятно, не позволили бы им допустить Эдварда Ленни к даче свидетельских показаний.
Противоположная сторона возражала, что, прежде чем прислать это письмо, я должен был принять меры юридического порядка. Они настаивали, что такие возможности существуют, однако не назвали их.
Во время слушания судья Шоу подчеркнул, что вынесение приговора не входит в обязанности прокурора:
— Обязанность прокурора — защищать невиновного и преследовать виновного.
Шоу также дал понять, что, если бы у него в суде адвокат узнал, что прокуратура подстрекает свидетелей к даче ложных показаний и сообщил ему об этом, он быстро бы нашел нужные методы воздействия юридического характера. Слушая его, я пожалел, что мы с самого начала не обратились в федеральный суд.
Судья Шоу высказал также некоторое сомнение в разумности такого поступка — убирать адвоката из столь сложного дела перед самым началом судебного процесса. И все же он не принял никакого решения по этому вопросу. Как большинство федеральных судей, он старался не вмешиваться в судопроизводство штата до тех пор, пока не будут пройдены все низшие инстанции.
— Тщательно изучив дело, — заявил он, — я пришел к заключению, что федеральному суду не следует заниматься решением этого вопроса до тех пор, пока его не рассмотрит верховный суд штата. Более того, ничто из сказанного здесь не может быть истолковано как мнение суда по данному вопросу. Подобная сдержанность продиктована должным уважением к системе судопроизводства штата.
На следующую неделю было назначено слушание в верховном суде штата. Я выступил от имени Метцнеров и попытался донести до суда высшей инстанции штата то, что казалось мне весьма важным. Использование юристами заведомо ложных показаний в деле, где наказание может повлечь смертную казнь, должно рассматриваться как попытка совершения убийства, и только так. Я доказывал, что письмо, написанное защитником, не идет ни в какое сравнение с попыткой убийства со стороны прокуратуры.
Мои слова не произвели должного впечатления. Председательствующий, судья Джозеф Вайнтрауб, заявил о том, что мое утверждение, будто я не намеревался публиковать письмо, мало правдоподобно.
Учитывая, что из-за ошибки моей секретарши письмо получили почти сто пятьдесят законодателей штата, я мог понять его чувства. И хотя я действительно не собирался обращаться за помощью к средствам массовой информации, однако был вынужден признать, что считаю это дело классическим примером ситуации, когда к ним следовало бы обратиться. Во всяком случае, верховный суд штата Нью-Джерси подтвердил решение вывести меня из дела как защитника и потребовал вывести Доуда и Макглинна как обвинителей на том хотя и верном, но слабом основании, что они могут понадобиться в качестве свидетелей на процессах Каванах и Де Франко.
Два с лишним года спустя судье Вайнтраубу пришлось решать вопрос, можно ли мне заниматься адвокатской практикой в штате Нью-Джерси.
— Вы же знаете, — сказал он, — такие дела всегда должен решать суд присяжных. Это единственный способ.
В этом и состояло мое основное разногласие с судебными властями штата Нью-Джерси: суд не является и не должен являться единственным способом. Во всех случаях, когда без суда можно достоверно установить, что истина целиком на стороне обвиняемого, он должен быть избавлен от волнений и неизвестности суда, а также от позорного клейма, которое остается, даже если его оправдают.
Мы попытались снова обратиться к судье Шоу, но он отказался еще раз проводить слушание и составил краткое заключение, в котором поддержал решение верховного суда Нью-Джерси. Я подал апелляции в третий окружной апелляционный суд и Верховный суд Соединенных Штатов. Ни одна не увенчалась успехом, и к тому времени, когда Верховный суд вынес решение, первый суд над Метцнером начался без меня.
Тем временем события в Нью-Джерси возродили интерес к моей особе в Бостонской коллегии адвокатов. Первым официальным уведомлением оказалось письмо Гаскела Коха, бывшего в то время председателем конфликтной комиссии Бостонской коллегии адвокатов. В письме сообщалось, что комиссия снова хотела бы встретиться со мной. На встрече в апреле 1969 года мы говорили о письме по делу Де Франко. Я подробно рассказал историю его отправки, и на какое-то время меня оставили в покое. Но в сентябре Бостонская коллегия адвокатов подала на меня жалобу в верховный суд Массачусетса. В ней содержалось три основных обвинения. Два были повторением старых — выступление в 1964 году по радио в связи с историей Чайковски и мои комментарии о деле Копполино в телешоу Джонни Карсона в 1967 году. Третьим оказалось письмо о деле Де Франко. Если бы речь не шла о судебном деле против адвоката, я, возможно, и сумел бы доказать, что эти обвинения уже сняты. Но в Массачусетсе не существует почти никаких дисциплинарных правил для адвокатов, штат формально даже не принял «Этические каноны», изданные Американской ассоциацией адвокатов.
Во всяком случае, судья Пол Кирк, назначенный верховным судом рассматривать это дело, заявил, что даже если правила и не записаны черным по белому, тем не менее всем известно, как должен вести себя адвокат. Я понимал, что установить нормы профессионального поведения в лучшем случае трудно, в худшем — просто невозможно. Но убедить в этом Пола Кирка не удалось.
Когда в дело снова вмешался штат Нью-Джерси, я почувствовал себя как человек, объявления о розыске которого расклеены по стенам. Я получил копию жалобы прокурора округа Берген, штат Нью-Джерси, поданной по распоряжению верховного суда штата. Помимо обвинений, повлекших мое удаление из дела Метцнеров, в нем содержались еще и дополнительные пункты о моей якобы дерзости и высокомерии по отношению к судье Брауну.
Обычно правилами верховного суда штата Нью-Джерси предусматривается, что ни один адвокат не может быть наказан в дисциплинарном порядке, пока группа специально назначенных коллегией адвокатов не рассмотрит все имеющиеся по делу доказательства и не даст соответствующих рекомендаций. В моем же случае суд обошелся без коллегиального решения и уполномочил судью Морриса Пэшмана из округа Берген выступить от имени всей конфликтной комиссии.
Я полагал, что, если от меня требуют соблюдения таких же норм профессиональной этики, как от адвокатов Нью-Джерси, мне должны быть предоставлены такие же права. Кроме того, я полагал, что не подобает назначать представителя суда низшей инстанции заниматься делом, уже рассмотренным в верховном суде — высший суд штата обычно не уполномочивает окружных судей отменять его решения. Судья Пэшман с этим не согласился.
Если в Массачусетсе судебное разбирательство было открытым, то в Нью-Джерси оно проходило в обстановке полной секретности. Возможно, это делалось в интересах адвоката-ответчика, но на деле получалось совсем по-другому. Однажды нам было нужно представить судье Кирку из Массачусетса показания из протоколов суда в Нью-Джерси. Мы попытались получить разрешение у судьи Пэшмана, он передал нашу просьбу в верховный суд Нью-Джерси, а тот отказал. В результате судья Кирк так никогда и не услышал этих показаний. Это же правило о соблюдении тайны лишает меня возможности привести какие-либо подробности слушания, проведенного судьей Пэшманом. Могу лишь сказать, что он один из самых справедливых юристов, которых я встречал, и что он изо всех сил старался сохранять беспристрастность. Так же поступал и дававший там показания судья Браун.
Массачусетское разбирательство кончилось первым. Слушания проводились в Бостоне, в помещении суда округа Саффолк, 10–12 февраля 1970 года. Мои интересы защищали Монро Инкер и Джо Боллиро. Обвинение поддерживали Хиллер Зобель и старший прокурор Кальвин Бартлет. Должен сказать, что Бартлет обвинял меня с немалым рвением — он даже пытался узнать содержание моей книги и создать впечатление, что литературный агент был нанят мною в целях саморекламы. Это началось, когда в ответ на просьбу обвинения я попросил своего агента представить копию контракта моего давно скончавшегося телевизионного шоу:
— Как зовут вашего агента?
— Его зовут Стерлинг Лорд.
— Он является вашим агентом с 1967 года?
— Да, даже с 1966 года.
— Он уже тогда был вашим рекламным агентом?
— Он не рекламный агент, а литературный.
— Какой?
— Литературный агент…
— Сколько времени он является вашим агентом: литературным, рекламным — любым?
Джо Боллиро:
— Я возражаю, ваша честь.
Судья:
— Вопрос в такой форме не принимается.
— Какие обязанности выполнял этот джентльмен?
Боллиро:
— Протестую.
— У вас в 1967 году?
Боллиро:
— Возражаю.
Судья:
— Принято к сведению.
— Литературный агент занимается подготовкой контрактов.
— Разъясните суду, что это значит?
— Литературный агент, сэр, это лицо, которое от имени авторов или предполагаемых авторов ведет переговоры с издателями, а впоследствии, если эти переговоры окажутся удачными, заключает контракты.
— В какой области работает у вас этот литературный агент?
— В области литературы.
Все это показывает, как далеко могут зайти подобные слушания. Нельзя сказать, что не обсуждались выдвинутые против меня конкретные обвинения — по ним проводились и прямой и перекрестный допросы. Не раз я чувствовал, что мои ответы затрагивают самую суть профессиональной деятельности адвоката. Два отрывка из стенограммы могут пояснить эту мысль. Первый касается моего выступления по радио — раскрытие заговора против Тома Ричардса. Перекрестный допрос ведет Бартлет.
— Говорили ли вы в 1964 году, выступая по радио в передаче Пола Бензакена, следующее: «Я знаю единственную силу, более могущественную, чем политики и правительство, — это народ. К нему мы и обращаемся с этим делом». Вы говорили это?
— Совершенно верно.
— Почему с рассказом об угрозах пыток и смерти вашему клиенту вы предпочли обратиться к народу, а не в суд?
— Нельзя обратиться с жалобой в суд, если вас не желают слушать.
— Вы очень остро чувствовали, что эти угрозы серьезно нарушают конституционные права вашего клиента Тома Ричардса, не так ли?
— Нет, сэр. Я чувствовал, что ему угрожает серьезная опасность со стороны властей.
— И как результат лишения этих прав — опасность его жизни и свободе?
— У него была реальная возможность потерять и то и другое.
— Вы утверждаете, что в тот период суды отказывали вам в помощи и вам пришлось обратиться к народу; так вы говорите?
— Для того чтобы помешать Министерству почт США совершить похищение и убийство, я считал необходимым раскрыть их планы.
— Подали вы в суд хоть один документ по поводу лишения Тома Ричардса конституционного права на жизнь?
— Нет.
— Почему?
— Потому, что единственный свидетель, который мог бы рассказать о заговоре против Тома Ричардса, был бывший заключенный; потому, что ранее попытки принять какие-то меры против представителей федеральных властей всюду наталкивались на сопротивление, иногда на открытое, федерального правительства; поскольку в тот момент некоторые вопросы ожидали рассмотрения в суде; потому, что мне казалось несколько странным добиваться судебного решения, запрещающего правительству страны убивать ее гражданина.
Второй отрывок содержит попытку объяснить мои поступки в Нью-Джерси; прямой допрос ведет Монро Инкер:
— Мистер Бейли, расскажите нам еще раз, почему вы отправили это письмо; только, пожалуйста, помедленнее, чтобы ваши слова успели записать.
— Хорошо. Я сделал это, поскольку мне было ясно, что кое-кто в штате Нью-Джерси приказал провести судебное разбирательство дела, по которому может быть вынесен смертный приговор, хотя и знал, что единственным связующим звеном между преступлением и обвиняемыми являются заведомо ложные показания преступника, но, несмотря на это, намеревался, если сможет, добиться обвинительного приговора.
Губернатору штата Нью-Джерси я написал потому, что, как я понял, прокурора назначал он и он же является главой исполнительной власти.
Главному прокурору штата — потому, что от его имени Доуд получил предоставленные мне полномочия и дал обещание, которого не смог выполнить.
Президенту Ассоциации адвокатов — потому, что, как мне казалось, факт дачи заведомо ложных показаний должен был его заинтересовать.
Федеральному прокурору — потому, что считал происходившее преступлением; сенаторам и конгрессменам — поскольку надеялся, что если некоторые представители власти штата Нью-Джерси склонны покрывать это дело, то должны найтись и другие, которые сочтут необходимым принять соответствующие меры.
Я поступил таким образом, поскольку мне сообщили (и в дальнейшем это было подтверждено властями Нью-Джерси), что судья в этом штате не имеет права вынести решение о прекращении уже начавшегося слушания уголовного дела, даже если станет точно известно, что представленные обвинением свидетельские показания заведомо ложны.
— Мистер Бейли, вы считаете, что, поступив так, вы нарушили приказ судьи Брауна?
Бартлет:
— Протестую.
Судья:
— Вопрос принят.
— Нет, сэр.
— Почему?
— Я считал себя вправе поступить таким образом, дабы привлечь внимание властей к достоверно установленному факту лжесвидетельства, кроме того, как уже говорилось, в соответствии с законами штата Нью-Джерси я был бессилен что-либо предпринять. Я не предполагал, что кто-то передаст письмо в газеты.
— Мистер Бейли, скажите господину судье еще раз, какие чувства вы испытывали по поводу того, что ваши клиенты, после данного им обещания, все-таки предстали перед судом?
— Прежде всего, я считал, что при всех обстоятельствах они имеют право не подвергаться судебному разбирательству; что они имеют право избежать тех материальных и моральных издержек, которые неизбежны в любом судебном процессе, касающемся убийства, каким бы ни был его результат; я понимал, что, если суд все же состоится, присяжные поверят этим ложным показаниям и будет вынесен приговор, касающийся жизни и смерти, и ни один адвокат не может гарантировать его отмену, несмотря на явную несправедливость такого результата, если поверить, как поверил я, показаниям главного свидетеля о том, что он сознательно совершил лжесвидетельство и обвиняемые абсолютно невиновны.
После слушаний мы подали жалобы, оспаривавшие все разбирательства. Наконец судья Кирк принял решение — вынести мне порицание.
Первым моим побуждением было подать апелляцию. В этом решении меня особенно обеспокоили некоторые выражения, подразумевавшие, что лишение права на занятие адвокатской практикой, возможно, и было бы правильным решением, но, поскольку мой адвокатский стаж был сравнительно невелик, порицание будет достаточным наказанием. После этого я получил множество телефонных звонков — в том числе и анонимных — от людей, которые считали, что судья Кирк вынес мне слишком легкое наказание, и намекали, что, если я буду жаловаться выше, это может ухудшить мое положение. Я отказывался верить, что верховный суд штата Массачусетс может принять решение еще до получения материалов дела. Но мои сотрудники, тоже пострадавшие от этих разбирательств, испытывали опасения, и я решил никуда больше не обращаться.
Теперь оставался Нью-Джерси. После окончания открытого слушания судья Пэшман признал меня невиновным по всем пунктам, кроме связанных с отправкой письма. Он согласился, что «Этические каноны» считают контакты с прессой предосудительными, за исключением каких-то чрезвычайных обстоятельств. Однако он не считал, что в деле Де Франко ситуация была чрезвычайной.
После этого мы предстали перед верховным судом Нью-Джерси. Монро Инкер предупредил, что мы, скорее всего, не сможем пойти дальше — Верховный суд США вряд ли станет заниматься этим делом. Кроме того, по его мнению, верховный суд Нью-Джерси не жаждет крови, особенно после того, как верховный суд Массачусетса уже наказал меня за этот проступок. Монро заявил суду Нью-Джерси, что не отказывается ни от одного из своих прежних аргументов, как, например, моего права быть выслушанным судом присяжных, состоящим из адвокатов.
— Я предполагаю дать возможность выступить мистеру Бейли, — сказал он.
Я еще раз повторил, что не имел намерений обращаться к средствам массовой информации, но сложившуюся ситуацию считал чрезвычайной. По словам председательствующего судьи Вайнтрауба, во время предыдущих слушаний суд больше всего раздражало мое высокомерие. Я попытался объяснить: то, что они приняли за высокомерие, на самом деле было глубоким негодованием по поводу того, как главный вопрос был поставлен с ног на голову — расследовалось мое абсолютно правдивое письмо, а на тот факт, что власти штата пытались, с помощью заведомо ложных показаний, отправить человека на электрический стул, смотрели сквозь пальцы.
Суд вынес решение запретить мне в течение года выступать в судах Нью-Джерси. После этого разрешение заниматься адвокатской практикой может быть возобновлено — если суд найдет, что за это время я не нарушил никаких правил.
Эпилог
Порицание в Массачусетсе, запрет на работу в Нью-Джерси. Может показаться, что я обижен на правосудие штата Нью-Джерси. Вовсе нет. Я и представить не могу лучшего правосудия, чем, например, на первом суде по делу Копполино, который проводился в Нью-Джерси. Что касается моего собственного дела, теперь, по прошествии времени, я должен признать, что было бы разумнее, да и для моих клиентов полезнее, если прежде, чем послать письмо, я бы хорошенько выяснил обстановку. Было бы также разумнее доставить эти письма губернатору и другим должностным лицам лично, с нарочным. И мысль, высказанная в верховном суде Нью-Джерси о том, что в письмах подобного рода следует указывать, что они не предназначены для публикации, очень разумна.
На мой взгляд, хорошая встряска пошла бы только на пользу округу Пассаик, а большому жюри следовало бы поинтересоваться такими особами, как Джон Тевос. Я ездил и в Вашингтон, и в Ньюарк к федеральному прокурору, рассказывал о деле Де Франко и просил устроить проверку. Мне сообщили, что дело тщательно изучается, федеральный прокурор, занимавшийся им ранее, стал судьей. К тому же прокуратура занята борьбой с организованной преступностью.
Есть и еще одна информация, которую можно считать эпилогом нашей истории. Метцнеров судили дважды, и в обоих случаях, после долгих, затяжных процессов, оправдали.
Против них вообще нельзя было возбуждать дело. То, что такое могло случиться, демонстрирует серьезный недостаток нашей системы. Впрочем, не единственный.
Давайте разберем такую воображаемую ситуацию: двое заключенных, находящихся в одной и той же тюрьме, пишут мне письма с просьбой о помощи. Оба были осуждены как участники ограбления ссудной кассы. Первый утверждает, что невиновен. Во время ограбления он был у своей девушки, но присяжные ей не поверили. Второй не отрицает своего участия в преступлении, но жалуется: ему не сказали, что, будучи материально нуждающимся, он имеет право на бесплатные услуги адвоката. В тюрьме его надоумили, что этого нарушения прав достаточно, чтобы, согласно правилу Миранды, добиться пересмотра дела.
Первому приходится ответить — ничем не можем помочь: раз вы уже за решеткой, виновны вы или нет — значения не имеет. Второму сообщаем: его шансы на пересмотр дела где-то 60 к 40. Он отвечает — отлично, родственник внесет аванс.
— Кстати, — добавляет он, — того парня, что вам написал, с нами не было. Уж кому это знать, как не мне — сам там был.
Его признание ничего не меняет. В своей книге я коснулся некоторых специфических проблем: вреда, наносимого полицейскими опознаниями; недостоверности показаний очевидцев; абсурдности того, что только в середине судебного процесса защита получает возможность исследовать доказательства обвинения. Но основной порок системы, о котором я уже упоминал: если колеса правосудия начали вращаться, сам факт невиновности становится все более и более несущественным.
Давайте возьмем еще двух предполагаемых обвиняемых. Оба осуждены. В одном случае ошиблись присяжные — человек не совершал преступления; но судья безукоризненно провел процесс. В другом случае присяжные оказались правы — человек был виновен; но судьей была допущена ошибка. Как адвокат я ничем не могу помочь первому; для второго же, возможно, смогу добиться пересмотра дела.
Адвокаты, выступающие в суде, как правило, быстро начинают разбираться, виновен ли их подзащитный, задолго до того, как он предстанет перед присяжными. Есть что-то порочное в системе, вынуждающей меня сообщать невиновному человеку, что его невиновность не имеет для суда существенного значения. Мне приходится говорить ему:
— Прежде всего, вам придется заплатить мне сумму, которая вас, возможно, ошеломит, но даст мне возможность сделать все необходимое — повернуть колесо рулетки так, чтобы шарик упал на красное вместо черного. Второе: вам лучше знать заранее, что если вас оправдают за недостаточностью улик, а вы на самом деле невиновны, то большинство будет думать, что вы виновны, просто я сумел вас вытащить. Третье: вы должны быть готовы к тому, что можете отправиться в тюрьму и отсидеть срок за преступление, которого не совершали. Более того, вы должны понять, что, если присяжные сочтут вас виновным и процедура судопроизводства будет полностью соблюдена, я не имею права заявить о вашей невиновности — ни один суд США не примет такого заявления.
Меня просто бесит полное отсутствие воображения у престарелых государственных мужей, трудящихся на ниве закона, которые на любые перемены реагируют, как страховая компания реагировала бы на разрушение скалы Гибралтар. И это чертовски глупо: ведь всем известно — нынешняя система никуда не годится.
Лицемерие заключается в том, что человеку обещают лишь суд с соблюдением всех законов. Если суд выполнил все правила, правосудие торжествует. Даже если человек не сделал того, в чем его обвиняют, его можно осудить и казнить. И вот это называется надлежащим судебным процессом. Бывший судья Феликс Франкфуртер точно описал его:
«„Надлежащий процесс“ — это не деревянный складной ярд. Это процесс. Это деликатная процедура разрешения спора, за которой неизбежно следует вынесение приговора теми, на кого Конституцией возложены соответствующие полномочия».
Это все, конечно, так. Но что толку? Если после казни вашего подзащитного вам удастся обнаружить процессуальную судебную ошибку, можете раскопать яму футов шесть глубиной и вручить ему письменное уведомление, что он имеет право на пересмотр дела.
Вся система, уже с момента предъявления обвинения, перекошена, искажена. Начнем с того, что в большом жюри нет ничего большого. Обычно это кучка овец, которую прокурор гонит через луг к нужным ему заключениям. При необходимости он всегда может сказать: «При чем здесь я? Обвинение вынесло большое жюри».
Тем временем несчастная жертва узнает: хотя власти и не пытались выяснить, не пил ли он в тот самый день чай с папой римским (это в юридических кругах считается надежным алиби), его обвиняют в том, что он прикончил своего компаньона. Теперь ему приходится искать адвоката. Если он богат, то, скорее всего, получит хорошего, если нет — трудно сказать. И вот он предстает перед судом, а на плечи адвоката ложится тяжкая ноша. Беднягу можно только пожалеть. Согласно требованиям профессиональной этики, адвокат неизменно должен быть во всеоружии. Еще до суда он обязан поговорить со свидетелями и установить, говорят ли они правду. Если нет, выяснить почему. Ему надлежит изучить все документы и вещественные доказательства. Осмотреть место преступления. Одним словом, собрать как можно больше информации. Но часто именно этого ему и не дают делать. Например, во время первого суда над Шеппардом защиту не пустили в его дом. Только после суда они смогли послать туда опытного криминалиста, которому удалось разыскать новые доказательства, но было слишком поздно. Сэму это уже не могло помочь. Федеральные суды ничуть не лучше. По их правилам, адвокат, закончив прямой допрос, должен тут же вручить суду кипу бумаг, содержащих все предыдущие показания свидетеля, включая даже те, которые он давал большому жюри. Если адвокат просит день-другой, чтобы собрать и проверить нужную информацию, судья может расценить это как неуважение к суду. Если попросить 30 минут — судья может нахмуриться. Не просить совсем — значит нарушить профессиональную этику. Такое положение вещей можно назвать как угодно, только не правосудием. Просто какая-то игра, и я не имею ни малейшего понятия, почему в нее играют. Видимо, адвокату можно показывать предполагаемую истину только тогда, когда у него нет возможности ее хорошенько рассмотреть.
Окруженные ореолом слова «суд присяжных» тоже отнюдь не синоним понятия «правосудие». Прежде всего возникает вопрос, кого выбирают присяжными. Для большинства обязанность выступить в качестве присяжного является чем-то вроде кори. Зачастую в их число не попадают именно те умные, способные люди, из которых могли бы получиться хорошие присяжные. Немало проблем возникает и при отборе присяжных. Когда проводился второй суд над Копполино, обвинение умудрилось исключить из числа присяжных химика, единственного кандидата, способного квалифицированно разобраться в вещественных доказательствах. Справедливость имела к этому такое же отношение, как добродетель к мадам Помпадур. Но именно наша система позволила обвинению безнаказанно сделать это.
Все вместе это говорит о том, что значительно чаще, чем мы предполагаем, присяжные осуждают невиновного.
В прошлом году я столкнулся с присяжными, которые побили все рекорды глупости. Моими клиентами были двое сотрудников отдела по борьбе с наркотиками, обвинявшихся полицейским информатором, мелким торговцем наркотиками, в получении взятки.
Трудно представить себе более опустившегося субъекта, чем торговец героином. И все же власти нередко вступают в контакт в этими недочеловеками и делают их своими информаторами в надежде поймать добычу покрупнее. Это очень злобная, порочная публика, и вот один из них решил отомстить этим двум сотрудникам, обвинив их в получении взятки. В день предполагаемой передачи денег в Нью-Йорке один из них находился в Канзас-Сити. Другой, как только ему предложили взятку, немедленно подал об этом докладную и предложил устроить ловушку. Власти, вместо того чтобы во всем разобраться, возбудили дело, и мы отправились на суд в Бруклин. Мы оказались перед присяжными, которые все вместе едва ли набрали бы семьсот очков по тесту Вехслера-Бельвю. Иногда, под настроение, они слушали показания, и я надеялся, что хоть какая-то часть сможет просочиться в их сознание. Когда присяжные отправились на совещание, почти не было сомнений относительно вердикта. Прокурор подошел ко мне и сказал, что уже давно не проигрывал дело, но это наверняка проиграл.
Судья добавил:
— Через час они выйдут с оправдательным вердиктом.
Но присяжные все не возвращались. Они прислали записку, что сегодня прекратят обсуждение в 18.00, а завтра в 10.00 продолжат его. Под запиской стояло: «По поручению присяжных».
— Господин судья, — заметил я, — боюсь, что нас ожидают неприятности.
Я оказался прав. Через час они прислали еще одну записку:
— Подготовьте, пожалуйста, стенографистку, чтобы утром еще раз прочитала нам все показания свидетелей.
Суд шел уже две недели. И судья, и защита, и обвинение понимали, что присяжным нет смысла еще раз выслушивать все показания, поэтому мы не поддержали эту идею. На следующий день они совещались до полудня и наконец вынесли вердикт.
— Ваша честь, — сказал старшина присяжных, — мы считаем подсудимых виновными по всем пунктам обвинения, но рекомендуем проявить к ним снисхождение.
— Я не уполномочивал вас давать рекомендации, — заявил судья, — здесь не идет речь о смертной казни. — Он повернулся ко мне: — Мистер Бейли, вы будете проводить опрос присяжных?
— Непременно.
Я уже начал опрос, когда присяжная номер два, некая миссис М., попросила у судьи разрешения что-то сказать. Он согласился.
— Ваша честь, — сказала миссис М., — они не то чтобы заставили, они на меня нажали.
Судья отправил присяжных обратно в совещательную комнату, а миссис М. велел остаться.
— Миссис М., — спросил он, — каково было ваше первоначальное решение по делу?
— Невиновны, — ответила женщина, добавив, что свидетели обвинения запутали ее. Она чувствовала, что не всегда эти свидетели говорили правду.
— Как же случилось, что вы изменили свое мнение?
— Видите ли, — призналась миссис М., — они все пообещали, что мы порекомендуем проявить к ним снисхождение и судья ограничится штрафом в десять долларов.
Эти преступления наказывались тюремным заключением сроком до 25 лет.
— Если бы вы знали, что судья может отправить их в тюрьму, за что бы вы голосовали тогда?
— Я бы до конца утверждала «невиновны».
— У вас были серьезные сомнения в их вине?
— Ну да, — ответила миссис М., — поэтому-то я и голосовала: «невиновны».
— Они и сейчас имеются?
— Да.
— Можно ли сказать, — спросил я, — что вердикт, который мы сейчас слышали, подразумевает «невиновны», с рекомендацией снисхождения в связи с имеющимися серьезными сомнениями?
— Вот именно! — воскликнула миссис М., обрадовавшись, что я правильно ее понял.
Мы опросили еще нескольких присяжных, которые подтвердили слова миссис М. Судья отправил присяжных по домам; он не стал заносить вердикт в протокол. Мы только зря потратили время — дело было нужно отправлять на новое рассмотрение.
Никто, обладающий хоть каплей здравого смысла, не стал бы сомневаться, что по крайней мере один из обвиняемых находился за 1250 миль от места предполагаемого преступления в тот момент, когда оно якобы произошло. Однако по причинам, известным лишь одним присяжным, справедливость пустили под откос. На нашу систему никак нельзя рассчитывать. По-моему, несмотря на всю критику, которой подвергают военных, их суд скорее, чем суд присяжных, вынесет правильный вердикт по сложному делу. Члены военного суда лучше образованны и более дисциплинированны, чем гражданские присяжные, к тому же для вынесения вердикта им не требуется фиктивного единогласия. У военных для обвинения достаточно двух третей голосов, поэтому там не бывает ни присяжных, мешающих прийти к единому мнению, ни бессмысленных процедур, которые постоянно донимают гражданское правосудие.
Ну хорошо, до сих пор я говорил об обвиняемом, который заявляет о своей невиновности. А теперь посмотрим, как та же система поступает с людьми, признающими свою вину. Признание вины можно истолковать так: «Я виновен, нате, ешьте!» Цель такого признания — заключить сделку. Обвиняемый признает свою вину, скажем, по одному из трех, или четырех, или пяти или десяти пунктов. Поскольку перегруженные расписания судов заполнили тюрьмы людьми, ожидающими рассмотрения своих дел, подобная практика становится все более и более обычной. «Ньюсуик» приводил высказывание одного судьи из Детройта, который прямо заявил:
— Теперь больше не рассматриваются дела, а договариваются об условиях осуждения.
Таким образом, система правосудия превращается в коммерческое предприятие. А едва обвиняемый попадает в тюрьму, она начинает давать сбои. Что же происходит? Этого преступника, говорит закон, мы посадим туда, где уже много таких, как он, чтобы усилить его склонность к правонарушениям; а еще там есть другие, не совсем такие, как он, — они могут обучить его тем преступлениям, которых он еще не знает.
Мы сажаем вместе убийц и сводников, торговцев наркотиками и банковских грабителей в переполненные камеры, создавая своего рода «колледжи по обмену преступным опытом». И туда же мы помещаем невиновных людей.
Примерно восемьдесят пять процентов всех преступлений в стране совершается ранее судимыми лицами. Рамсей Кларк, бывший Генеральный прокурор, комментирует это так:
— Мы сами тиражируем преступность.
Именно это мы и делаем. Мы придаем мало значения реабилитации, а ведь она, даже в лучшем случае, только начало. На самом же деле мы должны идти гораздо дальше реабилитации — она означает лишь возвращение бывших осужденных туда же, откуда они попали в тюрьму. Наша задача помочь им стать достойными гражданами.
Мы практически не даем возможности выбора, особенно когда речь идет о виновном человеке, осужденном судом. У нас самое важное — это апелляции. Никто не сможет вновь стать полноценным членом общества, пока он не посмотрит на себя в зеркало и не скажет:
— Вот что ты натворил, сукин ты сын. Теперь постарайся сделать все, чтобы измениться.
Но осуществить такое намерение нелегко: стоит ему признать свою вину кому-то из официальных лиц, и он рискует возможным успехом апелляции, на которую имеет право после вынесения приговора.
Теперь вы имеете представление о том, что́ у нас не так. А сейчас несколько идей о том, как исправить такое положение или по крайней мере сделать несколько шагов в этом направлении. Прежде всего, упор надо делать на правосудии, а не на игре в него. Во многих случаях правосудие только выиграет, если у человека будет возможность отказаться от ненужных ему гарантий и доказать свою непричастность к преступлению. Ему, к примеру, может мешать четвертая поправка. Его, разумеется, не приводит в восторг перспектива обыска у него в доме, но, может быть, он предпочтет сделать его, чтобы опровергнуть подозрения полиции, утверждающей, на основании информации, полученной из «надежного источника», что в его доме есть что-то, чего там никогда не было.
Это заявление о непричастности будет отличаться от заявления о невиновности; оно не предполагает обязательной публичной огласки. Человека ставят в известность, что он находится под подозрением, и дают ему возможность оправдаться. Ему нужно дать возможность встретиться со всеми свидетелями обвинения, чтобы он мог, без игры в суд присяжных, показать, почему не должны возбуждать против него дело, не пятнать его имя официальным обвинением.
В сознании широких слоев общества презумпция невиновности никогда не существовала; в этом же случае подозреваемый, который с самого начала сможет доказать свою непричастность, будет избавлен от привлечения к уголовной ответственности. Если суд все же окажется необходим, пусть этот человек и там заявит о своей непричастности и забудет обо всех ненужных ему гарантиях, так, как сделал это до суда. Часто же суд не будет необходим, и ключевым моментом здесь станет разумное использование полиграфа.
Это должно произойти. Если правосудие действительно объективно, полиграфу давно бы пора занять достойное его место. Полиция почти никогда не возбуждает дело против человека, выдержавшего тест, и у военных данные полиграфа считаются убедительным доказательством. Тем не менее результаты проверки на полиграфе не принимаются в судах. Дело тут не в надежности; нет ни малейшего сомнения, что в руках опытного специалиста полиграф абсолютно надежен.
Мне кажется, главное препятствие — страх судебной системы, что этот аппарат сумеет отделить ложь от истины. Множество мелких, почти незаметных лжесвидетельств, поддерживающих значительную часть наших судебных процессов, исчезнут, если над головами тяжущихся сторон будет висеть перспектива проверки на полиграфе. В подавляющем большинстве случаев невиновный с радостью согласится на такой тест. Виновный же обычно поступает совсем наоборот — он найдет уйму возражений, даже если ничего не понимает в технике проведения тестов.
Разумным было бы сделать полиграф-тесты доступными для всех граждан как средство для непубличного оправдания от подозрения еще до начала официального досудебного следствия.
Теперь вернемся к признанию вины. То, что сегодня происходит в этом вопросе, проявление ярчайшего лицемерия. Концепция «я виноват и хочу исправиться» имеет, как правило, такое же отношение к признанию вины, как благородство к политике. Чтобы побудить клиента признать свою вину, адвокат говорит не об исправлении, а о сроке. Он доказывает клиенту, что суд, скорее всего, вынесет приговор от четырех до семи лет заключения, а признание сможет сократить его — от трех до пяти лет. И все же для подсудимого этот срок — еще не самое главное, хотя и может говорить о хорошей работе адвоката.
То, о чем я веду речь, — система честно заработанной свободы, которая может оказаться неэффективной только по отношению к самым закоренелым преступникам. Осужденному должна быть предоставлена возможность работать и получать какой-то доход. Он должен научиться чему-то еще, кроме изготовления табличек с цифрами, — умение, которое вне стен тюрьмы применить довольно сложно. В настоящее время подсудимому, получающему срок судебного заключения, практически сообщают, что от пяти до семи или от десяти до пятнадцати лет — это как раз то время, которое необходимо для его исправления. Так делается первый шаг, чтобы убить в человеке желание всерьез взяться за свое исправление. А если убито желание, можно заодно убить и человека. Было бы совсем другое дело, если бы он чувствовал, что попал в среду, которая поможет ему стать полезным членом общества, если бы ему сказали: по мере того как он будет доказывать свое исправление, он сможет проложить путь к сокращению срока заключения, а затем и к свободе.
Конечно, всегда есть заключенные, которые не могут быть возвращены в общество. Я, например, ни в коем случае не стал бы выступать за освобождение Альберта Де Сальво. Не думаю, что он опасен, но поклясться в этом не могу. Мне кажется, ни один хороший психиатр не порекомендовал бы этого делать, так как нельзя сказать, что он излечился, пока не выяснили, чем он был болен, а выяснить этого никто по-настоящему не пытался. Но подавляющее большинство тех, чьи души разрушает пенитенциарная система, получили бы возможность просыпаться по утрам, не испытывая чувства безысходного горя. Вместо того чтобы слоняться по тюрьме, они смогли бы приобретать навыки, необходимые для жизни на свободе. Если мы хотим усовершенствовать нашу систему уголовного права, необходимо решить еще один вопрос. Нужно уделять больше внимания подготовке адвокатов по уголовным делам. Нынешняя подготовка носит, по большей части, случайный характер. Когда я поступил на юридический факультет, один адвокат, ставший впоследствии судьей, подарил мне книгу и написал на титульном листе:
«Дорогой Ли, поступив на юридический факультет, ты должен запомнить одну вещь. Когда я был молодым и неопытным, а мои противники превосходили меня в мастерстве, я проиграл немало дел, которые должен был выиграть. Но став старше и опытнее (а моими противниками были теперь новички), я выигрывал много дел, которые должен был проиграть. Так что в итоге справедливость восторжествовала».
Он хотел казаться легкомысленным, но от правдивости этой надписи даже дрожь пробирает.
Может помочь дополнительный год учебы, включающий все спецкурсы по уголовному праву, отсутствующие в основном курсе: расследование, перекрестный допрос, тактика судебного выступления, умение подводить итоги и делать резюме, правила составления и подачи апелляций. После этого выпускник мог бы год поработать клерком в суде, год — помощником прокурора и год — бесплатным помощником адвоката (в данном случае необходимо предусмотреть какое-то субсидирование). Вместо того чтобы заниматься бумагами в конторе, он будет сидеть в суде рядом с адвокатом. Эти сроки обучения могут быть сокращены для студентов, имеющих опыт практической работы или проявивших исключительные способности.
И еще одно. Будущий адвокат должен знать об одиночестве, которое влечет выбранная им профессия. И гордиться своей обособленностью.