Аркадий Райкин не сразу пришел к пониманию высокого значения искусства актера эстрады. Было время, когда его увлекала стихия иного плана. Он пробовал себя в различных эстрадных жанрах и, когда достигал в них технического совершенства, не скрывал от зрителей удовлетворения, которое испытывал. Острота взгляда, мысль и чувство, гражданский пафос, которыми теперь отличается большинство сценических работ Аркадия Райкина, отступали тогда на второй план перед открытым и безудержным напором еще не оформившегося молодого и жизнерадостного таланта.

Так, в значительной мере пробовал он свои силы в жанре трансформации. Этим отличались и некоторые его первые выступления в качестве конферансье. Так начинались райкинские миниатюры, уже тогда открывшие нам в актере дарование скупой и точной характеристики персонажа в мимолетной зарисовке. А то случалось и так…

Актер выходил на сцену и начинал разговор со зрителем. Но едва успевал он произнести несколько первых слов, как во рту у него появлялся красный шарик, мешавший ему говорить. Ловко подхватывал он шарик рукой и помещал его между пальцами, чтобы он был виден всем. Но в ту же минуту во рту показывался еще один шарик. Актер делал растерянное лицо и смущенно извлекал и этот шарик изо рта. Так повторялось до тех пор, пока четыре красных шарика не были водворены между растопыренными пальцами.

Каждый раз актер делал это по-разному. Другое движение головы, другой жест, другое выражение глаз. И каждый раз немного испуганно и очень смешно.

За этим, в сущности, ничего не было. Ни мысли, ни даже просто игры. Незатейливая и непритязательная шутка. Но зритель принимал ее, потому что актер уже тогда владел секретом общения с залом.

После короткой паузы красные шарики снова появлялись во рту. Они могли теперь появляться без конца, и зритель, не в силах сдержать смеха, знал, что он находится во власти актера. Еще немного, и он запросит пощады. Но актер сам хорошо чувствовал, где находится эта граница. С той же смущенной и детски открытой улыбкой он заканчивал номер.

Вот и такое было у Райкина в начале пути. Долгого и сложного пути эстрадного актера.

Однако начнем по порядку. «Красные шарики» — это лишь маленький и не очень примечательный эпизод в биографии большого мастера. Аркадий Райкин начинался в театре.

Обычно рассказ об актере начинается с его первых театральных впечатлений. И почти всегда их относят к совсем юным годам, когда интерес к тому, что происходит на сцене, еще не может быть сознательным. Это стало более или менее обычным в актерских воспоминаниях. Чем-то вроде кокетства. И читатель не всегда склонен верить точности излагаемых фактов.

Есть, однако, и другая, тоже типичная актерская судьба. Большой художник театра, вступая в жизнь, и не подозревал, что он будет актером. Он уходил воевать и становился машинистом паровоза, как Борис Щукин, или же учительствовал, как Александр Артем, впервые начавший играть на сцене пятидесяти двух лет.

Начав интересоваться театром, Райкин тоже менее всего думал, что будет актером. Но не думал просто потому, что в шестилетием возрасте никто еще не заботится о выборе профессии. Да, в шестилетнем возрасте.

Небольшой приволжский город Рыбинск, куда в самый канун революции переехала из Риги семья Райкиных, ничем не выделялся среди многих провинциальных городов царской России. Размеренная тусклая жизнь так называемого интеллигентного круга отличалась удивительным постоянством интересов. Театру среди них принадлежало отнюдь не первое место. Постоянной труппы в городе не было, и любители сценического искусства целиком зависели от вкусов заезжих антрепренеров.

Отыграв сезон, гастролеры прощались со зрителями. На сцену городского театра выходили гимназисты, провизор, жены инженеров, врачи… Они разучивали пьесы из столичного репертуара под руководством жившего в городе актера-профессионала, который был одновременно и постановщиком спектакля, и исполнителем главной роли.

Спектакли ставились в городском театре, большом, многоярусном помещении, которое было здесь в некотором роде достопримечательностью. В 1918 году здание театра было уничтожено пожаром. С той поры приезжавшие в Рыбинск гастролеры и местные любители играли в городском клубе, а летом в пригородном саду на открытой площадке.

Аркадий Райкин.

Отец Аркадия Райкина часто находился в разъездах. Мальчик оставался на попечении матери. В шесть лет, когда груз обязанностей еще не отягощает человека, можно чувствовать себя таким же свободным и независимым, как и в год совершеннолетия. Нужно только пользоваться довернем и выходить из дома без провожатых. Тогда можно запросто бродить по всем дворовым закоулкам и даже выходить на улицу и заводить знакомства.

Среди новых знакомых Аркадия были мальчики чуть постарше его, которые говорили о себе: «Мы — артисты». Это не было просто хвастовством, мальчики и в самом деле участвовали в спектаклях. Местные любители разыграли однажды пьесу Ростана «Шантеклер». В действии должны были принимать участие дети. В числе немногих счастливцев оказался и один из знакомых Райкина.

Вскоре Аркадий Райкин увидел его на сцене. До городского театра было довольно далеко, и возвращаться домой, когда ты уже оказался совсем рядом с театром, не имело смысла. Всего лишь одну минуту думал он о том, что предстоит ему дома, если он вернется поздно, но страх сразу отлетел. Теперь была только одна мысль: как проникнуть внутрь здания. Но это для маленького мальчика не так уж сложно. В театре много дверей, и какая-нибудь обязательно пропустит.

По сцене ходили люди, размахивали руками, говорили что-то непонятное, Аркадий сидел, притаившись, в одном из самых последних рядов и ждал, когда наконец появится его знакомый. Но вот и он. Приходит на птичий двор, где происходило действие, останавливается, говорит какие-то не свои слова. И все на него смотрят. И, может быть, в зале сидят его мать, отец и не ругают за то, что он пошел в театр.

От этой мысли Аркадию стало не по себе. В театре было светло и уютно, и как-то не верилось, что уже поздний вечер и что вскоре улицы совсем опустеют. Он старался не думать о том, что будет. Не всякому ведь выпадает такое счастье — попасть без билета в театр.

Он думал, что дома все лягут спать, и он тихонечко пройдет к своей кровати, как делал это отец, когда возвращался поздно. Но дома не спали. И сестры, и мать, взволнованные, сидели у стола, прислушиваясь к голосам на улице, к каждому шороху за дверью. Маленький театрал был сильно наказан.

Но он не мог этого понять. Он ведь ходил не куда-нибудь, а в театр. Когда отец предлагал матери пойти в театр, это было целым событием. Почему же для него все закончилось так печально? Неужели он не имеет права быть просто зрителем, если его товарищам разрешают быть даже артистами?

Наказание вскоре было забыто, обида прошла, и тогда в памяти возникли птичий двор из «Шантеклера» и его товарищ, выходящий на сцену. И мальчика снова потянуло в театр.

Он отправился туда по знакомой дороге, но на этот раз был встречен совсем нелюбезно и понял, что бывают случаи, когда лучше оставаться невидимкой. В театре опять ставили «Шантеклера», но, как ни странно, теперь это показалось ему интересней. Он уже перестал думать о товарище и кое-что начал понимать.

В этот вечер дома было придумано новое наказание: дверь была закрыта на все запоры и никто не собирался ее открывать, хотя он стучал долго и основательно и даже подавал голос.

Спал он на чердаке. Только на рассвете за ним пришла мать и сонного осторожно перенесла на руках в комнату.

Спать на чердаке оказалось не так уж страшно, и теперь в театр он уходил почти каждый вечер. Очень не нравился ему швейцар, стоявший у главного подъезда, но ведь совсем не обязательно было с ним встречаться. В театре есть еще черный ход, есть лестница на чердак, есть дверь, через которую проходят артисты… Через эту дверь можно даже попасть на сцену…

Кроме городского театра, в Рыбинске был еще летний театр в пригородном саду. Так называемая «Городская дача». Это было довольно далеко от дома. Нужно было идти через весь город. Пустырями. Мимо кладбища. Только страшно было возвращаться. Но все равно в летние вечера он отправлялся туда с товарищами и, если не удавалось проникнуть за высокий забор, отыскивал отверстие, через которое можно было все видеть.

Как-то в городском саду приезжая труппа актеров показывала спектакль «Проделки Скапена» Мольера. В спектакле тоже участвовали мальчики. Они играли арапчат. Аркадий почувствовал, что завидует им.

И вот тогда он получил первое предложение выступить на сцене. Это, правда, был не настоящий театр. Собрались во дворе дети разных возрастов и решили своими силами поставить спектакль. Для этого они взяли один из рассказов Горбунова и сделали из него маленькую пьеску. Аркадий был самым младшим, и ему не рискнули поручить роль с текстом. Но роль, однако, была не менее ответственная.

Когда открывался занавес, на сцене лежал убитый купец. Этого купца и должен был изображать шестилетний Аркадий Райкин. Главное было не пошевелиться. Лежать совсем неподвижно. Ты ведь мертвый. Но думать об этом тоже нельзя. Потому что, как только подумаешь о том, что ты мертвый, очень хочется пошевелить ногой или почесать кончик носа. Так о чем же думать? А ведь мертвые вообще не думают. Скорее бы все это кончилось. Он очень боялся, как бы все не увидели, что он живой.

Спектакль был очень красиво оформлен. Занавес украшен разноцветными бусами. А когда занавес закрылся и снова открылся, «артисты» зажгли бенгальский огонь. Это был фейерверк.

Но самое эффектное ребята припасли под конец. Афиша, которая висела во дворе, объявляла: «Спектакль с фейерверком и выстрелом». К патрону, какие в тот военный год имелись почти у всех мальчишек, поднесли свечку, и все разбежались. Дальше всех бежал «артист», изображавший убитого купца. Ему очень не хотелось быть и в самом деле убитым.

Узнав о «фейерверке и выстреле», которым сопровождался этот дебют, дома Аркадию опять сделали серьезное внушение. Одна из сестер сказала с усмешкой:

— Подумаешь, артист Аркадий Райкин!

Ни мать, ни отец ничего не могли поделать с мальчиком. «Болезнь» оказалась серьезной. Покорно подчинявшийся всем семейным правилам, он оставлял себе свободу только в этом большом и таинственном мире, мире театра.

Спектакли артистов-гастролеров, любительские постановки, концерты — все ему было интересно. Это был благодарный зритель, которого скоро приметили в театре. Стоило ему один день не прийти, как строгий швейцар, которого он еще недавно старался обходить, спрашивал: «Уж не заболел ли?..» Труппа переезжала на другую площадку, Аркадий следовал за нею. Он знал многих артистов, знал почти наизусть спектакли, которые мог смотреть по многу раз. Так было и несколькими годами позже, когда он жил уже в Ленинграде.

Чаще всего он ходил в Академический театр драмы. Вскоре здесь появился у него знакомый, взявший в некотором роде шефство над театральными интересами подростка. Это был старик суфлер, работавший и в старом Александринском театре. Перед спектаклем они встречались у входа и вместе проходили за кулисы.

— А теперь устраивайся, как можешь, — говорил старик Аркадию, выпроваживая его из кулис.

Устраиваться не всегда было легко. Спектакли приходилось смотреть из осветительной будки, из оркестра, из лож. В ложах чьи-то головы закрывали сцену. Он ничего не видел. Но ему не было скучно. Если на спектакль он приходил не в первый раз, он просто слушал, что говорят на сцене, и смотрел в зал, наблюдал за публикой. Это тоже было интересно: люди по-разному следили за тем, что происходит на сцене, — когда одни смеялись, другие зевали, иные тайно утирали слезу, а соседи их в это время тихо подремывали.

Большим событием для Райкина было смотреть спектакль из суфлерской будки. Старик иногда разрешал ему это. Он видел артистов совсем близко. Их лица, руки, глаза. Ясно слышал их голоса, даже когда они говорили шепотом. Присматривался к старику. Вместе с ним тихонечко читал текст пьесы и радовался, что артисты следом произносят те же слова.

Постепенно он начал оценивать игру. Одни актеры ему нравились, другие нет. Большое впечатление произвел на него тогда Илларион Николаевич Певцов. Он видел его во многих ролях. Видел Певцова в спектакле «Павел I». Восемнадцать раз смотрел пьесу Е. Яновского «Ярость», где Певцов играл коммуниста Путнина. В небольшой роли замечательный артист находил такие глубины человеческого характера, что образ становился в спектакле центральным. Путнин был до крайности прост и симпатичен. Ему можно было довериться. Когда на сцене говорили и действовали другие герои, а Певцов — Путнин молча стоял в стороне, смотреть все равно хотелось на него, и это было удивительно.

Герой думал, и было понятно, о чем он думает. Мысль становилась как бы осязаемой, вызывала на спор, убеждала. В этом большая сила актера. Позже Райкин почувствовал это в Хмелеве, которого видел в нескольких спектаклях МХАТа.

В школе, где учился Аркадий Райкин, было несколько таких же энтузиастов театра, и это в большой мере подогревало интересы юноши. Здесь часто делились впечатлениями об игре актеров и новых спектаклях. В спорах о театре, сталкивались вкусы и мнения.

Театральная жизнь Ленинграда середины двадцатых годов была весьма разнообразна и пестра. Новое искусство, рожденное революцией, вело наступление на безыдейность и мещанство, находившие себе почву в обывательской среде. Современный герой завоевывал сцены театров в борьбе, такой же жаркой и непримиримой, какую вели его прототипы в реальной жизни.

На городских афишах все чаще появлялись названия пьес, написанных по горячим следам событий. В этих пьесах действовали люди сильной воли, революционного характера. Они увлекали молодежь, заставляли думать о себе, спорить, размышлять о собственной судьбе, о путях молодого поколения.

А рядом с этими героями в репертуаре театров соседствовали совсем иные персонажи, рожденные творческой фантазией Скриба или Сарду.

«Бой-баба» и «Темное пятно» или «Лифт» Армона и Жербидона… Оперетта приглашала на необыкновенное зрелище из жизни миллиардеров и миллиардерш «Где пляшут шимми». Комедийно-сатирические театры, которых в городе тогда было несколько, пародировали обывательские представления о красивой жизни, но в пародиях своих нередко и сами потрафляли обывательским вкусам. «Грандиозное злободневное» обозрение «От Парижа до… Лиговки» с Леонидом Утесовым в главной роли соревновалось в этом плане с сатирическим обозрением «о приключениях заезжих провинциалов» — «Пуприяки в Ленинграде». Этот спектакль, как сообщала афиша, состоял из пяти частей, тут же поименованных: они приехали, они сдают политграмоту, они в кино, они в Акопере, им не нравится….

Нелегко было юноше, которого в театре все больше и больше привлекало искусство актера и который поэтому жадно интересовался всем, что делалось тогда на ленинградской сцене, самому разобраться в достоинствах и недостатках того, что он видел. Быть может, потому, что в театр Акдрамы, где у Райкина были уже знакомые, ему легче всего было проникать, этот театр он посещал чаще других и более всего находился под его влиянием. Но «Пуприяки» тоже не оставляли его равнодушным.

В те годы, наряду с профессиональными коллективами, было в Ленинграде много коллективов полупрофессиональных и самодеятельных. Работали районные театры. Их труппы состояли из актеров-профессионалов и наиболее одаренных участников клубных кружков. Были свои театры при заводах. В них игрались пьесы из заводской жизни, написанные нередко местными литераторами. Некоторым кружкам очень хотелось походить на «настоящие» театры. Так, вскоре после показа в Ленинграде вахтанговского спектакля в клубе имени Ногина была поставлена «Принцесса Турандот».

Тяга к искусству была огромная. Театральные залы были переполнены. В залы превратились цеха заводов и фабрик, куда все чаще стали выезжать драматические актеры и музыканты. По поводу одного из таких концертов в рабкоровской заметке было написано: «Сегодня на нашем заводе „знатный иностранец“, впервые выступающий в такой обстановке, — Л. О. Утесов».

Клубные театры, «живые газеты», актерские мастерские, где молодежь объединялась под руководством известных мастеров, были частыми гостями в заводских цехах. Драматические кружки работали и во многих школах.

Аркадий Райкин, целиком поглощенный своими театральными увлечениями, не был еще, однако, уверен, что станет артистом. Для этого так много нужно. Чем больше знакомился он с творчеством известных в ту пору мастеров сцены, тем все больше убеждался, что это титанический труд, требующий внутренней тонкости, особого дара человечности. Есть ли у него все это? Точно он знал только одно: химиком он никогда не будет, хотя именно эту профессию прочил ему отец.

В школе он пробовал играть, и многое, с чем выступал он на школьной сцене, давалось ему необыкновенно легко. Эта легкость радовала, но в ней же таилась опасность: очень просто было сразу же, с самых первых шагов растерять, растратить то, чем природа одарила юношу.

Однажды школьные педагоги предложили Райкину сыграть с ними вместе в спектакле. На ученических вечерах они давно приметили его. Он читал стихи и рассказы, преимущественно смешные. Читал удивительно весело, с живостью воссоздавая перед слушателями образы людей и события. Рассказы, в большинстве случаев знакомые, звучали всегда по-новому. Райкин словно говорил своим слушателям: «Вы думали, что в этом маленьком произведении автор хотел выразить простую мысль, заключенную в словах, которые я сейчас произношу… А вы обратите внимание на это с виду незначительное событие, подумайте о судьбе этого героя, и вы увидите гораздо больше. Вы будете смеяться, потому что автор написал юмористический рассказ, но вы почувствуете и его глубокий человеческий смысл».

Коллектив учителей-любителей собирался ставить пьесу А. М. Горького «На дне». Райкин должен был играть в этом спектакле роль Актера.

Здесь произошла у него интересная встреча. Ставил спектакль молодой еще тогда режиссер Юрий Сергеевич Юрский. Он руководил школьным драматическим коллективом, и от него Райкин услышал первые профессиональные советы.

Юрский, впоследствии плодотворно работавший в драматических театрах, в режиссуре эстрадных жанров и даже в цирке, разглядел в юноше, с которым он репетировал роль Актера, черты синтетического дарования, столь драгоценные для искусства эстрады.

Школьная постановка горьковской пьесы имела большой успех. Ее показывали в зале бывшего Петровского училища на Фонтанке, где прежде устраивались благотворительные вечера. Спектакль был даже отмечен заметкой в газете.

Он и в самом деле был интересен. Исполнители, увлеченные пьесой, играли искренне и этим в значительной мере искупали недостаток профессионального умения, который был свойствен большинству участников постановки. Они трактовали роли под непосредственным воздействием мхатовского спектакля. И только, пожалуй, Аркадию Райкину да еще учительнице физики Елене Викторовне Трояновской, вступившей через несколько лет на профессиональную сцену, удалось проявить черты индивидуальности.

И все же наиболее заметные работы в школьные годы были сделаны Райкиным в эстрадных жанрах. Не случайно некоторые из них принесли ему впоследствии популярность на эстраде. А один из номеров той поры — пародийная интермедия, в основу которой был взят текст пушкинского «Узника», — был исполнен Райкиным и на Всесоюзном конкурсе артистов эстрады.

Известные строки этого стихотворения дали Райкину повод выступить с пародией на различные эстрадные жанры. Сам этот замысел не содержал в себе ничего нового. Одно время на эстраде увлекались пародированием. Чаще всего это служило основанием для демонстрации собственных разносторонних способностей.

Райкина, конечно, увлекало и это. Было приятно, что он может не только прочитать стихотворение, но и спеть, протанцевать, исполнить каскадный номер. Спеть без голоса было тем более смелой попыткой. Это можно было восполнить артистизмом исполнения, жестом, мимикой. Отсутствие голоса лишь усиливало комический эффект.

Но у молодого исполнителя уже в первых его выступлениях ясно обнаруживалось и более значительное внутреннее задание. В природе каждого жанра он отыскивал его как бы оборотную сторону. Ведь что ни говорить, а штампы ремесленничества рождаются на почве самого искусства. Укрупнение тех сторон искусства, которые более всего поддаются стихии штампа, сатирическое выявление их особенностей создавали основу веселого театрального зрелища. В свою очередь, они как бы становились своеобразной формой критики. Так, например, распространенная в хореографии иллюстративность получала в этом номере Райкина очень точное пластическое выражение: буквальное перенесение речевого смысла на условный язык танца обессмысливало и слово, и танец.

«Сижу за решеткой в темнице сырой…» Мелодическая основа стиха определяла ритмику движений. Щедро пользуясь жестом, Райкин воспроизводил в движениях точный смысл каждого слова. Казалось, что он подчеркивает даже знаки препинания: паузы были таковы, что они как бы должны были закреплять в сознании зрителей только что рассказанное в танце. «Мы вольные птицы; пора, брат, пора! Туда, где за тучей белеет гора, туда, где синеют морские края, туда, где гуляем лишь ветер… да я!..» Все это показывалось чрезвычайно наглядно. Для каждого слова находились очень своеобразные иллюстрации. Выдумка была поистине неистощима. Но убивался образ. Исчезало самое главное, что несла в себе поэзия, и ничего не приобретало искусство танца.

Такое содержание этот веселый эстрадный номер приобрел, разумеется, несколько позже, когда на смену юношеским забавам пришло осознанное творчество. Но зерно этого зародилось еще в школьные годы.

В искусстве эстрады, которое все более увлекало Райкина, пленяла возможность прямого и непосредственного общения со зрителем. Это общение помогало преодолевать некоторую природную застенчивость и вырабатывало уже на первых порах своеобразную исполнительскую манеру. Удивительно простую, душевную, проникновенно дружескую и, если можно так сказать, негромкую.

Оставаясь по-прежнему поклонником драматического театра, Райкин проявлял большой интерес к различным эстрадным жанрам. В школе он читал рассказы Михаила Зощенко, фельетоны Кольцова и Зорича. Пробовал разные пути воздействия на слушателей. Проще всего было делать акцент на смешных, необычных словечках, на будто бы простонародной интонации. Это всегда вызывало нужную реакцию. Произнесешь такое словечко или скажешь вместо «грáждане» «граждáне», после чего протянешь паузу, тупо воззрившись в зал, и успех обеспечен. Но насколько значительней был результат, когда к этому, чисто внешнему воздействию, прибавлялась еще и сама суть рассказа, человеческий образ, часто не только смешной, но и трогательный, несущий в себе большую и поучительную мысль.

Театр и эстрада поглощали его в ту пору в равной степени, и он не знал, чему отдать предпочтение. Играл в школьных спектаклях для самых маленьких. Ставили «Гуттаперчевого мальчика». Это оказалось не менее трудно, чем выступать перед взрослыми. У маленьких тоже были свои представления о правде. Смешное должно было быть смешным, грустное грустным. Одинаково отвергали они холодный пафос и приторное сюсюканье. Обмануть их было невозможно. Непостижимо разгадывали они фальшь, предпочитая профессиональной актерской игре без души и сердца неприхотливое, но искреннее искусство своих товарищей.

Театр и эстрада соединялись в форме «живой газеты», в которой принимал участие Райкин. Эти выступления были злободневными, действенными. И сама сцена становилась другой. «Живая газета» учила прямому общению. Уже в школе Райкин прослыл актером. Он интересовался всем, чем жили в те годы ленинградские театры.

Пробовал и свои силы. Не только читал рассказы, но и исполнял сценки, разыгрывал интермедии. Вместе с товарищами организовал школьный «джазгол» — голосовой джаз. Это было весело, забавно. Началось с подражания различным инструментам оркестра. А потом это быстро отошло. Появились песни на джазовые ритмы. Голоса были не ахти какие, но исполнение музыкальное, к тому же театрализованное, и это делало маленький ансамбль вполне зрелищным.

И снова к театру. Когда он учился в последнем классе, артист Петр Щербаков пригласил его в свой передвижной коллектив. Работа в полупрофессиональной труппе соблазнила Райкина. Он согласился и сразу получил несколько небольших ролей в репертуаре. Утром учился в школе, днем посещал репетиции, а вечером играл.

Тогда же Аркадию Райкину предложили заменить заболевшего актера в спектакле театра «Станок». Это был памятный день. Первый выход на профессиональную сцену. Роль была немногим больше роли убитого купца. Но как ему хотелось, чтобы зрители поверили его герою, почувствовали, что он живой.