1
В тот год, когда девочки ушли из дома Зининых родителей к неведомому лесному костру, люди впервые вырвались из земной атмосферы к Солнцу. И всегда надо иметь в виду, что за маленькими событиями малой жизни стоит большая жизнь — и без неё ничего не случается.
Но надо знать, какие поступки мерить по большой жизни, а какие — по маленькой. Нюрка о Зине вот как думала: написала она, что едет в Кучук, — значит, там, и нигде больше надо её искать. Зина же в то время, пока Нюрка бегала по Алтайке в поисках заместителей, лежала ничком на койке в алтайской гостинице. Хотя она и догадывалась, что этим самым соврала в чём-то, в чём врать нельзя, но догадки были слишком смутные. Она знала, что надо ехать, а не лежать, но её хватило лишь на то, чтобы перейти мост из лагеря в Алтайку. Вслед за этим она заплакала, ослабела от слёз и решила ждать в гостинице, пока не придёт к ней ясное решение. Услышав, что в женском общежитии всё занято, потому что проходит слёт ветфельдшеров, она почти обрадовалась: всё решается само, волей-неволей придётся идти. Но сердобольная дежурная, глянув на её заплаканное лицо, разрешила ей на денёк поселиться в мужском общежитии, за ширмой, в чистенькой комнатке, где стояли четыре койки. Здесь тоже все ещё спали, как и в лагере. Один, с круглым девичьим лицом прислонился щекой к стене, на которой висела вырезка из газеты — второй спутник в разрезе. Улыбался — видел хороший сон. Другой, чёрный, лежал на спине и храпел. Руки он выпростал поверх одеяла, и на них Зина разобрала татуировку: на правой — женщина, бутылка и туз червей: «Вот что меня погубит»; на левой — могила и крест: «Вот что меня исправит»… Третий был стар; лицо его, украшенное бородкой, напоминало по цвету мякоть солёного арбуза. Возле него на тумбочке лежали очки, каждое стекло которых состояло из двух половинок. «Наверное, когда наденешь такие очки, все в глазах двоится», — подумала Зина, и люди эти показались ей чужими и непонятными.
Из-за леса, из-за лагеря вставало солнце; лес, наверное, необыкновенно красив, но она не захотела на него смотреть и тут-то почувствовала до конца, что значит быть одинокой. Бывает, от горя открывается человеку природа — вот, мол, сколько чего есть, что можно любить, не унывай, хватит тебе на весь твой век. А бывает наоборот — беда ставит тебя словно за скобку: по одну сторону люди со всеми своими полями, лесами и солнцами, а ты — по другую. Ты даже не отставленный большой палец на руке — ты оторванный палец, но живой. И ох как тебе больно!
Зина легла, уткнулась в подушку. Подняла руки, схватилась за голову, хотя её никто не учил, что именно такими движениями выражается одиночество. И так она лежала долго. Люди встали, пошли в прихожую умываться. Кто-то включил радио. Около девяти часов оно заиграло «Берёзоньку», последнюю часть Четвёртой симфонии Чайковского. И если бы Зина вслушалась, то непременно бы встала, подошла к окну и увидела Нюрку на мосту — и тогда бы они не потерялись. Но Зина слушала и не слышала, перед глазами у неё всё ещё стояли Виктор с Лидией — и целовались. И было обидно: ведь всё это получилось из-за Нюрки. Зина пыталась чувствовать за неё, а она даже не проснулась, когда Зина на неё смотрела. Музыка кончилась. Зина выглянула в окно. Нюрка мчалась на бензовозе в Бийск, а на мосту никого не было, и мост не умел сказать, кто на нём только что стоял. Он слегка изогнулся между берегами, под ним быстро бежала сверкающая вода. А за рекой видна была знакомая крыша и чёрная строгая ель, поднявшая голову высоко над лесом.
2
Какими бы чужими ни казались ей жильцы этой комнаты, она всё же не без волнения ждала, когда они возвратятся из прихожей. Ей почудилось вдруг, что она вроде невидимки: никто её не замечает, не может запомнить. Наверное, не только Виктор с Лидией, но и Нюрка, и октябрята, и даже папа с мамой не помнят уже её, не думают о ней… А эти — заметят или не заметят?
Двое посмотрели в её сторону и ушли по делам, зато третий, страшный и чёрный — теперь он был в гимнастёрке и татуировки не было видно, — заглянул за ширму и спросил, что Зина здесь делает. Говорил он бесстрастно, напряжённо, как не шибко грамотный человек читает вслух, но глаза его смотрели по-отцовски внимательно, и Зина, благодарно заплакав, рассказала ему всё.
— Ну брось, ну чего, небитая, орёшь? — сказал он и подёргал её за косу, на конце которой торчал смятый и скрученный, уже не похожий на тропическую бабочку байт. — Понятно, влюбилась. С вами, девчонками, это бывает. У меня у самого дочь, знаю. Воротись домой, и вся любовь.
— И ничего я не влюбилась! Это Нюрка, как вы не понимаете! А домой — после папиного письма? Ни за что!
— Хочется себя доказать?
— Не хочется, а надо!
— Что ж, доказывай! А деньги у тебя есть? — задал он неожиданный вопрос.
У Зины было с собой немного денег, мама сунула в минуту отъезда. Она хотела сказать об этом, но… «А вдруг он жулик?» Вспомнила мамины частые разговоры о кражах и, не решаясь вслух произнести «нет», отрицательно покачала головой. Тогда человек — он был шофёр, и звали его Пётр Алексеевич — протянул ей пахнущую бензином бумажку:
— Держи.
Она покраснела, спрятала руки за спину. Как быстро, оказывается, можно соврать! И даже не словом, а ничтожным движением головы. Надо немедленно сознаться. «Но что он тогда обо мне подумает?»
— Бери, бери, не обеднею. Заработаешь — отдашь.
Пётр Алексеевич взял её за руку, как маленькую, сунул деньги в карман её платья.
— А теперь пошли завтракать.
Она спустилась за ним в ресторан — так почему-то называлась столовая на первом этаже в том же доме. Пётр Алексеевич заказал два борща, две пшённые каши, а себе ещё сто граммов водки и пирожок. Зина ела безропотно, хотя вовсе не привыкла завтракать борщом. Самое лёгкое было — подчиняться. И, кроме того, теперь, через некоторое время, Зине её ложь не казалась такой уж гадкой. Во-первых, денег у неё было мало — это почти что ничего. Вполне можно принять помощь, тем более что она, конечно, заработает и отдаст. Нюрка ведь тоже никогда не отказывается от помощи, попросилась же она к Эле ночевать!.. Во-вторых, это не в первый раз она соврала — ведь не сказала же она маме, зачем едет в лагерь. И потом, разве другие не врут? Нюрка и та ответила Виктору, что ей шестнадцать лет.
Пётр Алексеевич стал разговорчивее. Он описывал ей соседей. Молодой — ветеринар, приехал на слёт. Старый — бухгалтер, из «городу Парижу». А сам он, Пётр Алексеевич, приехал на уборочную. Работа начинается завтра, и потому сейчас он может показать Зине село. До одиннадцати успеет. А в одиннадцать уходит грузотакси на Бийск.
— Хорошо, — согласилась Зина. Больше всего ей не хотелось оставаться одной.
От ходьбы она совсем успокоилась. Она была тут всего один раз, мимоходом из Пятого; тогда они с Нюркой, глупые, так торопились в лагерь, что ничего не осмотрели как следует. А было здесь интересно, особенно на главной улице, совсем-совсем городской. В парке молочного техникума рос даже настоящий южный дуб. До сих пор Зина видела дубы только на картинках в книгах. Тут было две школы, одна из них — двухэтажная, десятилетка. А несколько подальше Пётр Алексеевич показал музыкальную школу. Оттуда слышались робкие звуки пианино — видно, и летом кто-то приходил играть. Эх. Нюрку бы сюда! Совсем уже весело было прочесть на щите возле райкома такие стихи:
Но этот товарищ, оказывается, не сумел убрать урожай кукурузы и
Пётр Алексеевич сказал, что стихи эти сочиняет не кто-нибудь, а сам секретарь райкома. «Он-то говорит, что не он: начальству, гляди, стыдно писать стихи. Но мы такие, что всё вызнаем!»
Потом он привёл её к заводику, маленькому, но с большой трубой:
— Здесь сушат картошку для полярников и делают ещё какие-то концентраты.
Значит, пока она ходит по этим улицам, в Антарктиде едят здешнюю картошку! И мир по-прежнему велик, хотя она уже не такая, как в начале пути. Она стала… лучше, хуже? — но ничего на земле от этого не изменилось.
А если бы каждый человек стал лучше?..
Она проводила Петра Алексеевича до правления колхоза имени Чкалова, куда ему нужно было зайти, пошла к реке, посмотрела, как бежит вода, вернулась к гостинице, и тут оказалось, что грузотакси в Бийск уже ушло. Надо теперь ждать до завтра. Но это новое огорчение, такое тусклое по сравнению со всеми прежними, прошло для неё безболезненно.
3
Зина не знала, хочется ли ей вообще ехать в Кучук. Конечно, все учили по географии, какое это замечательное место; в Кучукском озере запас всяких полезных солей на триста лет для всей страны. Но Зина не привыкла удивляться.
Папа рассказывал, как все ахали, когда у него в доме впервые появилось радио, деревянная коробка с наушниками. Соседи заглядывали под стол — не спрятан ли там кто, а бабуля Калерия заявила: «Незачем теперь ходить в театр, лучше прикоплю денег на шубу, а вместо театра буду ходить к вам слушать радио».
Теперь у Зины в доме не только радио, но и телевизор, а никто не восхищается, все даже ворчат: плохая видимость. Спутникам и то удивлялись только в первый день и сразу привыкли.
Где уж тут мечтать о стройке химического комбината, как о чуде!
В записке надо было Нюрке написать главное: пусть знает, что Зина не от трудностей бежит, а навстречу трудностям. Тут и всплыло в памяти — Кучукстрой.
Так что, в конечном итоге, и Зине решение подсказала большая жизнь, но маленькая жизнь незаметно переделала это решение по-своему.
Вечером, когда все снова собрались в гостинице, Пётр Алексеевич увидел Зину, слегка приподнял брови и уселся на койку с дорожными шахматами на коленях — решать задачу из «Огонька». Не спросил даже, почему она не уехала.
Но не успела Зина обидеться на невнимание, как к ней подошёл старик с арбузным цветом лица:
— Прошу извинения, что я утром не познакомился с вами. Спешил. Но заметил, заметил. Вижу — такая приятная у нас девушка в комнате, такое милое лицо…
Он погладил бородку. Зина вспомнила — «бухгалтер из Парижу», и ей стало любопытно. Впрочем, едят же в Антарктиде здешнюю картошку, почему бы и не приехать бухгалтеру из самого Парижа!
Спросила:
— Вы француз?
— Что? Ах, нет, это они тут шутят — я из Барнаула, прибыл делать ревизию в банке.
Зина отвернулась, разочарованная, но ветеринар подмигнул ей:
— Скромничает наш Пантелеич. Он не только в одном Париже был — он в пять стран прокатился по путёвке. Лично я бы предпочёл, правда, посидеть полтора часа в кино: и время сэкономишь и деньги.
— Не скажите, — обиделся вдруг старик. — Путешествия — великая вещь. В Париже я купил жене очень-очень красивую шубку. Все очень хвалили и хвалят.
Ветеринар по-детски рассмеялся, пытаясь и Зину развеселить этим рассказом о плодотворном путешествии. Но ей не стало от этого смешно. Она подумала: «Ну вот. Ведь он, старикан этот, точь-в-точь как бабуля Калерия, хотя вовсе не сидел всю жизнь на крыльце, а объездил пять стран. Недаром от кустов на дороге пахло, как из сундука с лежалым платьем. Всё дело не в расстояниях, а в самом человеке…» Из этого правильного соображения вытекало, что в Алтайке так же можно найти работу, как на Кучуке. А ей так не хотелось двигаться!.. Всё равно её никто не увидит: из лагеря не так-то часто ходят в село. А она, может быть, и увидит кого-нибудь хоть краешком глаза… Нюрку, например…