1

Инженер-изыскатель Сергей Чумак ехал на Кучукстрой поездом «Барнаул — Днепропетровск». Он ехал туда «пробивать трассу», совсем маленькую трассу, для подземного кабеля. Работы было на какую-нибудь неделю, он даже не взял с собой почти никаких вещей, кроме инструмента, и сейчас думал, найдёт ли рабочих. Ведь началась уборочная и даже ребятишек не заманишь, а если заманишь, всё равно через день убегут, им быстро надоедает это — тянуть ленту и держать рейку. Но он надеялся, что ему повезёт. Ему всегда везёт. И сейчас тоже. Поезд, например, не какой-нибудь, а «Барнаул — Днепропетровск». Днепропетровск — его родной город, так и кажется, что он едет туда… И места кругом всё знакомые. Ведь он же участвовал в изысканиях дороги «Барнаул — Кулунда», всю её протопал пешочком. А в Кулунде ещё раньше работал трактористом. Что ни говори, приятно ехать по такой дороге! И хорошо, что поезд уходит ночью. Значит, на месте будет как раз утром. Народу в вагоне мало — можно растянуться на полке и до работы хорошо выспаться. Вон техник Жора не теряет времени, подложил под голову рюкзак и спит, причмокивая толстыми губами, хотя поезд еще не отошёл от станции.

Идёт дождь — тоже хорошо: прибьёт пыль, удобнее будет ходить.

Чумак уже несколько раз чувствовал, что полка под ним шевелится, но, занятый своими мыслями, полусонный, не обращал на это внимания. Наконец толкнуло уж очень сильно. Что такое, неужели едем?! Посмотрел в окно — фонарь в маске из дождевых мельчайших капель был неподвижен. Встал, поднял полку… Из ящика вылезла девчонка, чихнула. Вот чёрт! Как она там помещалась, да ещё с узелком!

— Он прошёл?

— Кто?

— Контролёр.

— Не было тут контролёра.

— Ну, так я назад. Пересядьте, пожалуйста, на ту полку.

Чумак рассмеялся:

— Что значит — прогресс! В моё время катались под вагонами. И преимущественно мальчишки, а не девчонки.

Она тоже слегка улыбнулась. Она была мокрая.

— А вы меня не выдадите?

— С условием: во-первых, ты сейчас же переоденешься, не то простынешь. Давай-давай, я не буду смотреть. Во-вторых…

— Это уже два условия.

— Не возражать! Ты некоторым образом в моих руках…

Он стоял между полками лицом к проходу, пока она не сказала «уже». Она была в красной кофточке и серой юбке. Чумак не любил этого сочетания цветов, он поморщился. Но лицо у девочки было простодушное, смешное, безбровое, нос оседлали веснушки.

— А во-вторых… Погоди. Ты, наверное, сбежала из дому. Угадал?

— Нет, честное слово! Просто мне надо разыскать друга, понимаете? То есть не его, а её… Зину. В Бийске я её не нашла.

— А в Барнауле?

— Здесь её не может быть. Она поехала в Кучук.

— Порядок! Я туда же! Итак: во-вторых, у меня к тебе деловое предложение — давай-ка поступай ко мне полевым рабочим. И друга твоего искать будет легче, ну, и заработаешь. Только не вздумай удрать: видишь коробку на столе? Это те-о-до-лит, понятно? Попробуешь сбежать — взгляну в эту штуковину и сразу увижу.

Нюрка радостно подумала: «Не зря я в ящике всё время шептала: «Калитка, отворись!»

И оба рассмеялись, удивляясь своей беспримерной удачливости.

— А сколько будете платить? — спросила затем Нюрка независимо.

— Как всем рабочим.

— За еду будете высчитывать?

— Конечно.

— А Зину возьмёте, когда мы её найдём?

— С удовольствием.

— Ну, тогда согласна.

Подошла проводница, подозрительно взглянула на Нюрку.

— Со мной. Провожает, — поспешно сказал Чумак.

Потом Нюрка снова залезла в ящик. Поезд тронулся. Немного погодя она вылезла. За окнами ничего не было видно, только ночь, ночь, станционные огни и снова ночь… Но Нюрке нравилось ехать. Нравилось, что ехать опасно. И Чумаку нравилось, что ей нравится опасность. «Она похожа на Серёжку», — подумал он и попытался выспросить Нюрку о её жизни, но девочка отвечала уклончиво — и это тоже понравилось ему. Он стал учить её туристским песням, которым сам выучился от студентов на целине: «Жил-был у бабушки серенький козлик» на мотив из «Риголетто», «Если голову случайно оторвало» и, конечно, «Глобус». Пели очень тихо. Проводница спала в своём купе. Все пассажиры тоже спали. Чумака удивляло, что эта девчонка в каждую мелодию вкладывает тотчас что-то своё. «А Серёжка всегда повторял, как слышал… И он не ездил искать друга. Он ездил посмотреть, похожа ли Волга на Днепр».

— Хорошая она, твоя Зина?

— Замечательная! — отозвалась Нюрка, подобревшая от пения. Она уже не помнила своей ссоры с Зиной на дороге в лагерь. Такое и вообще не держалось в её памяти, да ведь было его так немного, и не стоило запоминать. — Она ушла из своего дома, чтобы я не уходила одна, когда мне было плохо! Она прочла больше тысячи книг! У неё есть правила!

— Какие?

— Всякие. На всю жизнь.

— Почему же она тебя бросила? — поддразнил Чумак.

— Она не меня. Ей неправильно вынесли выговор.

Подумав, добавила:

— И, кажется, она влюбилась в одного мальчика.

— Плохого?

— Нет, он тоже хороший. Выучил меня читать ноты.

«Похожа она на Серёжку или не похожа?» — снова подумал Чумак.

2

Серёжка — это был он сам, его детство.

До тринадцати лет он жил в Днепропетровске, около вокзала. Днём в городе было шумно, а по ночам в тишине кричали паровозные гудки. И случалось, он начинал понимать их язык лучше, чем то, что говорили люди днём. И тогда убегал из дому. Поводы для этого были разные, их подсказывали международная политика и кино. В Испанию. В цыганский табор. На Халхин-Гол. На остров Святой Елены, посмотреть могилу Наполеона… Ловили его всегда где-нибудь в Синельникове или в Сухачевке и, чумазого, оборванного, с милиционером доставляли домой! Мать плакала, ей помогали три младшие сестрёнки, а отец — он был военным, лейтенантом, — только морщился и тут же уходил по делам. Ему было некогда заниматься детьми, да к тому же он, как и Серёжа, любил больше дальних, чем ближних… И вообще род его происходил от бродяг-чумаков, возивших некогда соль из Крыма на Украину, о них же и песня осталась: «Ой, чумаче, чумаче, життя твоё собаче»…

Последний, самый удачный побег Серёжа совершил летом сорок первого года: именно тогда ему захотелось увидеть Волгу и проверить, так ли в ней хорошо плавается, как в Днепре. О войне он услыхал в Саратове и впервые вернулся домой сам, без милиции.

А вместо дома была груда камня, щебня, штукатурки, сваленной со стеклом; торчал на все бывшие пять этажей исковерканный железный каркас, какие-то прутья, кусок белёной стены с висящей на одной трубе батареей отопления… Он и не знал, что внутри жилья столько железа!

Началась тревога, его загнали в убежище; он был рад этому — надеялся встретить там знакомых, расспросить о своей семье. Но никто ничего не знал. Мальчишки, перебивая друг друга, рассказывали ему, как они вчера ловили шпионов. «Чудак, уехал! Всё пропустил!» Он молчал, облизывал губы.

Выйдя на улицу, наткнулся на человека, свернувшегося калачиком посреди тротуара. Человека унесли, на асфальте осталось небольшое красное пятно.

Потом Серёжа поехал на другой конец города, в казармы. И тут произошло чудо: едва он слез с трамвайной подножки, как увидел перед собой отца. Его пышные чумацкие усы, ещё недавно ярко-бронзовые, были белы. Немного погодя он сказал в ответ на вопросительный Серёжин взгляд:

— Больше некому по нас с тобой плакать.

Серёжка порывался бежать на фронт. Но не было возможности прибавить себе лет. Ему не поверили бы, даже если бы он вздумал говорить правду: в тринадцать лет он выглядел десятилетним.

Последний раз отца он видел на вокзале. Отец руководил эвакуацией семей своей части, рассаживал детей и женщин по вагонам, уговаривал какую-то старуху бросить корыто и выварку и взять в вагон кого-нибудь из «чужих» людей, которых столпилось на вокзале много — серая гудящая толпа с тревожными глазами. Поезд тронулся, отец вскочил на ходу, неловко поцеловал Серёжу в макушку, выпрыгнул. Поезд мчался на восток, его обстреливали с воздуха из пулемётов, были убиты шесть женщин и один старик. Через несколько часов немцы разбомбили вокзал. Но об этом Сергей узнал только через несколько лет.

…Он не мог не вспоминать всего этого, хотя всё было давно, он сменил немало городов и профессий и теперь казался уже не моложе, а старше своих лет: невысокий, тонкий, с быстрыми движениями, с глубоко посаженными серыми глазами и множеством морщинок на лбу, под глазами, у рта. Морщины эти были не от возраста — так подействовали на тонкую кожу солнце, мороз и ветер. И то ещё надо удивляться крепости человеческой кожи: ведь от смены жары и холода трескаются и распадаются в прах гранитные скалы.

…Он не мог не вспоминать о вокзалах своего детства, потому что там были его «начала», как называла это незнакомая ему девчонка Зина, и какой бы он ни был другой, начала эти всё ещё были в нём и будут, пока он не перестанет существовать.

…Он не мог не вспоминать о вокзалах своего детства, потому что сидел на полке в поезде «Барнаул — Днепропетровск», и была ночь, и в тишине кричали поезда, и фонари за окном кутали свои головы в моросящий туман… В Днепропетровске он не был восемнадцать лет, это был уже совсем другой, заново отстроенный после войны город, и вокзал в этом новом городе был другой, — но ему казалось, что там, вблизи вокзала, всё ещё стоит у окна на пятом этаже мальчик Серёжка и слушает паровозные гудки. И есть там второй Серёжка, который помнит красную лужицу на асфальте и спрыгивает с трамвайной подножки навстречу отцу, человеку с детской улыбкой и чумацкими белыми усами.

…Он не мог не вспоминать вокзалов своего детства, потому что рядом, положив белобрысую голову на столик, заснула девчонка в красной кофте и серой юбке, чем-то похожая и так не похожая на него. Наверное, дело тут не в характере, а во времени, хотя и тогда часы тикали точно так же, и тогда в каждом часе было по шестьдесят минут. Дело наверняка во времени, в военном времени, когда в каждый характер чужеродным телом вошла война… А эта девчонка и родилась-то, наверное, после войны: для неё война — это что-то из книжки, из кино, из школьного учебника истории…

3

Когда, утомлённые ездой в поезде и автобусе, они пришли в контору, начальник строительства уже был на объекте. Их встретил главный инженер комбината, но химики здесь, пока всего не построили, были не хозяевами, а только «представителями заказчика».

Изыскатели сложили свою ношу на пол: нивелир, теодолит, две треноги, рейку с красными и чёрными делениями, ленту, связку шпилек, похожих на ключи без бородок, огромные ключи от больших городов, рюкзаки и Нюркин узелок.

— Ну и работёнка! — сказал Жора. — Знай таскай на горбе.

Чумак закурил папиросу, спросил у химика:

— Ну, как у вас? Всё ещё ваш строительный бог пьёт водку вёдрами и возводит одни фундаменты, чтобы перевыполнить план?

— Э, батенька, когда это было! Отстали!

Химик, захлёбываясь, стал хвалиться строительством, и озёрами, и людьми, которые поверили в стройку и ещё раньше, когда было плохо, стали селиться вокруг. Он готов был говорить о своей работе с утра до ночи, а Чумак всё слушал и курил; по комнате, не смешиваясь с запахом свежих сосновых досок, плыл едкий дым.

А Нюрка вдруг вспомнила, что надо бы написать маме письмо, чтобы она не волновалась, если приедет раньше срока, и пошла на почту.

Стояло много каменных домов, некоторые были ещё не достроены, дальше тянулся пустырь с фундаментами, поросшими травой, о которых говорил Чумак, потом опять дома — посёлок. От земли поднимался пар с горьковатым привкусом полыни; видно, и здесь ночью шёл дождь. По дороге трудолюбиво полз бульдозер. Солнце уже припекало, и парень на бульдозере был в одной майке. Виднелось озеро, какое-то воспалённое, обложенное по берегам снегом… то есть, конечно, солью; Нюрке случалось видеть в степи такие озёра, но поменьше. Ей просто нравилось думать, что это снег.

В письме написала маме, что была в лагере вместе с Зиной, что Зина хорошая девочка, что теперь вместе с Зиной она работает на изысканиях. Это не было враньём, она знала, что так и будет. Один листок бумаги остался чистый, и она спрятала его в карман. Справилась у почтовой девушки, не приходила ли сюда Зина. Нет, такой здесь не было.

Вернулась, спросила у химика, где Чумак с Жорой и не поступала ли вчера на работу Зина. Нет, последние дни, насколько ему известно, никто не поступал на работу, а Чумак пошёл к строителям, велел ей подождать возле столовой.

Она ещё для верности сходила в отдел кадров, потом зашла в столовую — позавтракать. Там было пусто. Она села на алюминиевый стул, за алюминиевый столик. Тотчас откуда-то вышла женщина в телогрейке и в тёмном шерстяном платке, села рядом с ней. Когда Нюрка принесла себе еду на подносе, женщина сказала:

— А у меня сына убили…

— Здесь?

— В городе Будапеште.

— Кто его мог там убить?

— В тысяча девятьсот сорок пятом году.

У Нюрки и без того настроение было неважное и немного стыдно было сидеть в столовой в рабочее время, а теперь ей стало жутко. В сорок пятом году! За это время прошла вся сё жизнь, со всеми заботами, а для женщины в тёмном платке все эти четырнадцать лет были как один день.

— Не надо, тетя. У меня тоже отца убили на войне, — сказала она и сама думала, что говорит правду.

Женщина не утешилась.

— А у меня сына убили, — сказала она. — В городе Будапеште.

— Может, вы хотите есть, тётя, — спросила Нюрка, пододвигая ей еду.

Женщина взяла ложку и стала есть.

— В тысяча девятьсот сорок пятом году, — сказала она вместо благодарности.

Нюрка вышла на улицу, где её уже ждал Жора.

То, что делал Чумак, было ей интересно, и она сразу забыла женщину в платке и свое плохое настроение. Не забыла, а спрятала в глубь себя, чтобы вернуть, когда будет нужно. Сделалось это само собой, и она не знала, что придёт время, когда она станет делать так сознательно.

На большом пустыре Чумак сказал:

— Надо найти колышек, его вбили изыскатели прошлым летом.

«Шутит, — подумала Нюрка. — Шутит, конечно. Земля такая большая, поле такое большое, и всё заросло полынком, из которого делают веники, и сурепкой, и ползучей берёзкой, и молочаем, и кровохлебкой, и «калачиками», и колючками — попробуй найти на нём какую-то точку, если ты не волшебник!»

Но Чумак поставил её с вешкой. Отошел, посмотрел в план и, прищурив один глаз, припал к теодолиту; рюкзак зелёным горбом торчал у него на спине. Он махал руками. Нюрка двигала вешку. Вправо… Влево… Назад… «Если он найдёт — я найду Зину», — загадала она. Еще чуть влево… Вправо… Вперёд…

— Хорош! — закричал Чумак, подбежал, присел на корточки, выдернул куст репейника у вешки, разрыл землю и показал Нюрке колышек.

Потом она тянула по земле двадцати метровую стальную ленту, прикалывая её шпильками. Нужен был ещё один человек, который бы, идя сзади, вытаскивал шпильки, а так Нюрке приходилось бегать за ними самой — Жора был занят чем-то своим. Она выдёргивала шпильку из земли и вешала на кольцо. Когда в руке не оставалось больше шпилек, а все они звенели на кольце, значит — отмерено сто метров и можно кричать: «Пикет!» Она изо всех сил старалась не перепутать, она не хотела, чтобы Чумак взял другого рабочего, кроме Зины. Приходилось ещё тащить на себе вещи, и к вечеру Нюрка устала и ей очень хотелось есть. И ещё хотелось искупаться в озере. Она сказала об этом Чумаку.

— Что ж ты за бродяга, если не знаешь! — засмеялся он. — Потом пришлось бы в баню бежать, от соли отмываться.

— Да ну?

— Вот тебе и «да ну»! Зато можно лежать на воде и читать газету. Как в Мёртвом море.

Жора рассеянно смотрел по сторонам и, увидев свинью, говорил: «Вот бы её сейчас в котёл!», а увидев гуся — «Эх, ощипать бы и зажарить». При этом взгляд его выпуклых глаз становился нежным и мечтательным.

Весь день они разжимали губы только затем, чтобы сказать «хорош» или «пикет», и теперь, заговорив, поняли, как устали. Не хотелось никуда идти, а уже темнело, и Чумак сказал виновато:

— Что, если никого не беспокоить, а переночевать в степи? Не побоитесь?

Нюрка боялась только, как бы он не передумал. Но Жора смотрел на дело иначе. Он обиделся: «Вам бы только в степи! Для того мы и с рюкзаками целый день таскались, будь они прокляты! С другими работа как работа, а с вами сплошное испытание на прочность!»

— Стоп, Жорочка, улыбнись. Тебе это больше идёт. К тому же учти — от злости люди старятся.

Техник улыбнулся, но потом всё же ушёл в посёлок, под крышу: утром он успел заметить на стене столовой объявление о танцах.

— Может, и ты пойдёшь? — спросил Чумак.

— Ну нет! — Нюрка затрясла головой.

— А не замёрзнешь?

— У меня телогрейка есть. Вот только бы поужинать.

— Это можно. У меня пшено в рюкзаке. И сало. Разве что соль…

— А из озера?

— Ну, от такой соли тебе, брат, не поздоровится… Ага, и соль нашлась. Вари, брат, кашу.

Он достал из рюкзака бутылку воды — чего у него только не было!

Кашу сварили на костре. И пахло дымом от каши, и дымом костра, и ветром. И было совсем хорошо, и вылетали из костра лёгкие огни, летучие огни, они исчезали на земле и возрождались звёздами в небе, и тогда Чумак стал читать стихи:

Откуда он знал, что было у Нюрки на душе сегодня? Откуда он взял эти слова — из озера, из огня?

Было совсем хорошо, и только жаль, что Зина не видела этого костра…

Они разобрали стожок сена, стоявший неподалёку, на два «спальных мешка», устроились на ночлег, зарывшись в них.

Нюрка ворочалась с боку на бок, сено шуршало. Нет, как и прошлой ночью, спать было невозможно… Она вытащила из кармана листок, чтобы записать все песни, которые приходили ей в голову во время всего пути, — ведь теперь, спасибо Виктору, она знала ноты. Но писать было нечем, и старые песни она уже забыла. Уронила руки в траву и смотрела сквозь ресницы вверх. Звезда протягивала луч звезде. Все сбылось, что она видела в Зинином сарае: упали замки с дверей, вот она — звёздная дорога, вот он — костёр. Но только всё ещё лучи:

«Скорее бы нашлась Зина! Колышек и тот нашли, а Зина… Зачем она влюбилась в Витьку? Он хороший, но совсем-совсем не волшебник. И не бродяга… А уж если Зина влюбилась, то зачем бежать? Я-то никогда не влюблюсь, шалишь! Но, если бы я всё же влюбилась, я бы ни за что не ушла! Попробовал бы он меня не полюбить».

Она не замечала, что не думает, а поёт. Ей казалось, что Чумак давно спит. А он, приподнявшись в стожке, сказал шёпотом:

— Здорово, брат, это у тебя получается!

— Что… получается?

— Вот эта твоя музыка.

— Моя? — испугалась она. — Разве это моя?

— А чья же?

— Это… это, как Зина говорит, фольклор.

— Нет, это твоя, — убеждённо повторил он. — Твоя, бродяга, твоя. Ну, завтра загоняю до смерти — спи…