Бигл купил ложу на бейсбол.

Ему не хотелось идти на матч. Во-первых, ему предстояло решить проблему, — а обо всех своих фильмах Бигл думал именно как о проблемах. Странно, когда он получил первую картину, он испытывал огромное возбуждение и счастье. Счастье улетучилось мгновенно, и его заменили тягостные размышления о том, как превратить сырой, необработанный материал в успешный фильм.

За исключением первого студенческого фильма, который выплеснулся из него совершенно естественно, все остальные требовали интенсивного подготовительного периода. И Бигл понимал, что он необходим, потому что именно в этот период совершалась основная работа. Иногда ему приходило в голову, что таким образом он просто оттягивает ту неизбежную минуту, когда камера будет заряжена, актеры готовы и сотня с липшим человек будут взирать на него в ожидании, когда он скажет «мотор», а сотня других — подсматривать из-за его спины за тем, как расходуются их миллионы, и в этот момент он должен был точно знать, что будет делать каждый, чтобы в результате все выглядело, звучало и было смонтировано так, чтобы фильм продавался.

Иногда ему казалось, что его мозг — машина для изготовления колбасы. С большим открытым раструбом на макушке, в который валят всякую всячину. Затем поворачивалась ручка, все перемалывалось, спрессовывалось, и наружу выходила колбаса. И конечно, этот образ предполагал огромную жующую, сосущую, рыгающую и поглощающую пасть, которая заглатывает объекты массового потребления — они спускались по пищеводу в гигантское колышущееся пузо, и оттуда выходили маленькие вонючие колбаски дерьма.

И рано или поздно он и сам должен был превратиться в это дерьмо.

Это пугало его до умопомрачения, хоть он и старался не показывать виду. Он любил свой страх, обожал этот панический ужас и надеялся, что он поможет ему остаться чистым и незамаранным изготовителем колбасы. Но в глубине души он понимал, что этого не произойдет. Никто не был застрахован от неудач. Спилберг снял «1941». Коппола — «Радугу Файниана». Джон Хьюстон — «Победу». Джон Форд снял фильм «Это Корея».

И каждый раз ему казалось, что у него ничего не получится. Не было случая, чтобы его не посетило это страшное ощущение. И он гадал, что же он будет чувствовать тогда, когда его действительно постигнет неудача.

Он понимал, что все высокое искусство основано на плагиате, а коммерческое — на воровстве. Ни один художник, ремесленник или вор не живет в безвоздушном пространстве. Каждый художник — это джазовый музыкант, пишущий вариации на старые темы. Потому что эти темы являются знаками, местом отсылки, культурным достоянием, они представляют собой язык, на котором говорят в его мире. Как только Бигл познакомился с запиской Этуотера, он тут же начал поглощать всевозможные военные фильмы — документальные, художественные, короткометражные, учебные, мультипликационные, сырой несмонтированный материал, фильмы старые и новые.

Трудность заключалась в том, что он еще ими не насытился. Он понимал, что если повернуть ручку сейчас, то выйдет не колбаса, а дерьмо, он провалится, а этого он страшился больше всего на свете. Надо было продолжать поглощать материал до тех пор, пока внутрь не попадет катализатор, какой-нибудь энзим, который заставит бродить все это месиво, и тогда можно будет надеяться, что получится что-нибудь удобоваримое. Или же он просто ждал момента перенасыщения, когда масса поглощенного материала сама надавит на творческий орган, где бы он там ни находился, и тот начнет работать, придавая идее форму, цвет и смысл.

Поэтому на самом деле он больше всего хотел вернуться на студию и продолжить просматривать образы на десяти высокочувствительных телевизионных экранах, подключенных к суперкомпьютеру, способному преобразовывать их в цифровую форму и запоминать.

Вторая причина заключалась в том, что Бигл был совершенно равнодушен к бейсболу. Он понимал, что эта игра — неотъемлемая часть американской мифологии, и даже включал ее в некоторые свои фильмы, но ее сонный темп и отсутствие ритма полностью сбивали его с толку.

Вместе с ним были его жена Жаклин Конрой и их полуторагодовалый сын Дилан Кеннеди Бигл. Идея принадлежала Жаклин. Она чувствовала, что Бигл пренебрегает своей семьей — а именно так оно и было, — и хотела устроить какое-нибудь семейное мероприятие, чтобы Дилан начал узнавать отца.

Бигл позвонил Хартману, и тот устроил ему ложу, зарезервированную киностудией Диснея. Кухарка обеспечила их чисто американской пищей — бутербродами с индейкой и козьим сыром, сушеными помидорами, домашним майонезом на пресном белом хлебе, вяленой говядиной, беконом, картофельным салатом с печеным чесноком, минералкой из Айдахо и четырьмя бутылками кока-колы из Сент-Луиса.

Дилану бейсбол тоже явно не нравился. Вряд ли он смог бы сформулировать какие-нибудь конкретные претензии, но сам факт, чего все эти люди играли не с ним, а для него, воспринимался им как немыслимая абстракция. и, что еще хуже, все это время от него требовалось спокойно сидеть на одном месте.

Бигл надеялся на появление Фернандо Валензуэлы, потому что он хотя бы знал это имя. Но Валензуэлы не было — то ли постарел, то ли был травмирован, то ли еще что-то, из-за чего игроки исчезают с поля. «Ловкачи» играли с «Цинниннати». И Биглу только оставалось радоваться, что «Цинциннати» еще существует.

Дилана он усадил рядом с собой. Он видел, что его жена наблюдает за тем, как он обращается с ребенком, чтобы потом высказать ему, как это надо делать на самом деле. Он искренне не понимал, чем она руководствуется и определяется ли ее поведение мощным материнским инстинктом или она просто психопатка, которая вела бы себя точно так же, будь даже девственницей. Он принимается объяснять сыну правила игры. Дилан произносит что-то неразборчивое, протягивает руку и вытаскивает из отцовского кармана ручку. Это платиновая ручка с монограммой, подаренная Биглу кем-то из студийного начальства. Бигл не может вспомнить, кем именно, и поэтому не знает, работает ли тот еще на студии. Зато он отчетливо помнит, что подаривший был из тех, кто любит проверять» пользуются ли их подарком. Отвратительная привычка, доставляющая одариваемому кучу хлопот. Он пытается отобрать у сына ручку.

В результате в руках у Бигла оказывается верхняя часть, а все остальное остается у Дилана.

У Дилана очень мужской подход к предметам Вероятно, сказывается генетика. Ему никто не показывал, для чего существует молоток и что в этих же целях можно использовать огромное количество других предметов. Взяв впервые в руки палку, он тут же начал пользоваться ею как мечом. Когда он немного подрос и научился ходить, он начал использовать более крупные палки как пики. Забавно было смотреть, как он разгуливает по двору с палкой над головой и тыкает ею в разные предметы. Он устраивал поединки с кустами, набрасываясь на них и избивая их прутьями. Правда, чаще победа оставалась за кустами — палка в них застревала, и нападавший, потеряв равновесие, оказывался поверженным. Однако он тут же вставал, вытаскивал палку из зарослей и снова бросался вперед, прекрасный и отважный, как Эррол Флин. И это переполняло сердце папы-Бигла гордостью.

Так что стоило ли удивляться тому, что сын резанул его ручкой. Да еще как! Поцарапав кожу чуть ли не до крови — а Бигл всегда очень остро реагировал на физическое насилие, даже если оно исходило от совсем маленьких. Рубашка, измазана чернилами. А это очень дорогая рубашка, мягкого цвета пустыни, который в последнее время нравится ему все больше и больше. И даже не в деньгах дело: что такое четыреста восемьдесят долларов для Джона Линкольна Бигла! Так в чем же дело? Ему жаль испорченной красоты? Не хочется целый день ходить с чернильными пятнами? Или идти и покупать новую? Это был тот самый случай, когда ребенка надо было проучить.

Проще всего было его отшлепать. Не злобно, а добродушно, как папа-медведь, дающий своему медвежонку легкую затрещину, просто чтобы напомнить, кто здесь папа-медведь, а кто медвежонок.

Это было в фильме, над которым Бигл работал вскоре после рождения Дилана, — «Три медведя», рассказанные с точки зрения медведей. Джон Линкольн не сомневался, что отцовство придаст его таланту новую грань и он сможет сделать для детей Америки то же самое, что и Уолт Дисней, не обрывая при этом связи со взрослым кинематографом. Вместе с аниматором Белиндой Фейт он разработал сценарий для нескольких серий. В одной из них медвежонок донимал папу-медведя, когда тот курил свою трубочку, и папа швырял его через всю комнату. Медвежонок выкатывал на кухню и вылетал в окно. Это было смешно, и медвежонок совершенно не огорчался.

Но сейчас вокруг было полно народу. А Бигл знал, что современная педагогика не поощряет шлепанье детей на глазах у окружающих, даже если это показывают в мультиках. К тому нее за ним неотрывно наблюдала жена. А ей нужно было только дать повод. И в конечном счете Бигл смиряется, потому что той частью сознания, которая плотно укоренена в действительности, он понимает, что Дилан не медвежонок и бить детей не хорошо.

Остается только один способ излить свое раздражение. И он направляет его на жену:

— Черт побери, Джекки! Неужели ты не можешь его подержать!

— А почему ты не можешь? — парирует Джекки. Ее голос звучит абсолютно спокойно, и это спокойствие лишь добавляет ей язвительности. — Если ты не можешь провести со своим ребенком и двух минут, то плохи дела.

Дилан продолжает атаковать, держа ручку как Маленькую сабельку. Бигл готов наградить жену Уничтожающим взглядом, но не может выпустить из поля зрения сына, который сейчас вооружен И очень опасен. Джон Линкольн хватается за ручку, но Дилан успевает забрызгать его летние кремовые брюки черными пятнами.

— Черт побери, Джекки! Это отстирается?

— Откуда я знаю. Это же твоя ручка.

Ее безупречная вежливость наводит его на мысль о том, чтобы развестись с ней, как только у него появится свободная неделя. Он уже разводился и знает, что за один день это провернуть невозможно. А пока у него и дня нет. Пока его ждет величайший проект всей его жизни. Который давит на него. И он не может себе ничего позволить.

Наконец он выхватывает у сына ручку, оставляя при этом пятна у себя на манжетах и ладони. Но теперь он не может найти колпачок. Жена улыбается: она очень довольна. Еще бы, ей нравится видеть его беспомощным и разозленным. Это ей что-то доказывает — он не знает, что именно. Но ему все это неприятно.

— Где колпачок? Где колпачок от ручки?

— Вот уж чего не знаю, того не знаю, — отвечает Джекки еще более спокойным голосом. — Что ж ты за ним не следил?

— Очень смешно. На редкость удачно. — Биглу свойственна академическая рассеянность. Большую часть времени он проводит, размышляя над очередным фильмом, и живет в мире своих фантазий, как любой творческий человек. Зачастую он забывает, где что находится, если, конечно, это не нужно ему для фильма. Работая, он может держать в голове тысячи вещей. В обычной же обстановке, чем проще предмет, тем быстрее он вылетает у него из головы. На начальных стадиях романа с ним у женщин возникало ощущение, что они общаются с каким-то персонажем из старого фильма или романа, скорее всего английского, и его манеры даже придавали ему в их глазах некоторое старомодное очарование. Однако немного спустя эти манеры уже приводили их в ярость. Собираясь на стадион, он спрашивал жену, где ключи от магнины, потом — где билеты, потом — как им туда добраться, потом — не видела ли она его любимых туфель («Милый, может быть, ты когда-нибудь научишься самостоятельно одеваться?»), потом — где коробка с ланчем и где лежат его бумаги, которые он намеревался просмотреть во время игры.

— Я и не думала шутить, — возражает его жена. Очевидная ложь, даже трудно предположить, что она этого не понимает. Но она не понимает. — Я просто пытаюсь помочь тебе. — Похоже, она сама в это верит. — Просто надо быть внимательнее.

— Я достаточно внимателен. Просто мне здесь нечего делать. И мне неприятно быть рядом с тобой.

Дилан хватает коробку с ланчем и переворачивает ее вверх дном. Все вываливается на пол, и это приводит его в полный восторг. Теперь он может поиграть с бутербродами, бутылками и хрустальными стаканами, которые упаковала их кухарка, — кто захочет пить кока-колу, разлитую в Сент-Луисе, из бумажных стаканчиков?

Джекки не реагирует на безобразия Дилана — настала пора ее мужу спуститься с высот режиссуры и проявить обычные человеческие качества. Пусть теперь сам повозится с ребенком. Со своим собственным сыном, которого она в муках рожала для него.

Бигл и рад бы отреагировать, но в руках у него текущая ручка и он не может найти колпачок. A это подарок какого-то студийного босса, который надеялся, что, когда он в следующий раз пригласит Бигла, тот подпишет договор этой самой чертовой ручкой и произнесет какую-нибудь глупость вроде: «Вы мне подарили эту ручку, и я специально приберегал ее для такого момента». Абсолютная глупость, но имеющая очень большое значение. Он знал это от собственной матери. Кроме этого, он знал по собственному опыту, что стоит ее сейчас куда-нибудь положить, и она покатится, упадет на пол, провалится в щель и исчезнет в недрах земли, и дело кончится тем, что какой-нибудь уборщик получит в дар эту страшно дорогую ручку. Правда, без колпачка. В карман он тоже не мог ее положить, так как она текла и на пиджаке тут же образовалась бы огромная клякса — а он по-прежнему не имел понятия, отстирываются ли эти чернила.

И он с немой мольбой смотрит на жену. Он вводит ее лицо и понимает, о чем она думает. И зачем он только женился на кинозвезде? Неужели только из-за того, что ее задница была разрекламирована точно так же, как когда-то волосы Фарры Фосет? Почему было не выбрать какое-нибудь скромное, нетребовательное существо, которое могло бы о нем заботиться! Которому были бы нужны только дом, ребенок и муж и которое занималось бы с ним сексом тогда и так, как этого захочет он!

Дилан придерживает рукой бутерброд и стаскивает с него пергаментную обертку — их кухарка никогда не пользовалась полиэтиленом, никогда, — а другой рукой тянется к бутылке с кока-колой. Это одна из тех старомодных бутылок изогнутой формы, повторяющей женский силуэт, с выпуклыми буквами на стекле, — истинный символ Америки!

У Бигла только одна свободная рука — левая. И он делает ею что может. Он обхватывает сына и, приподняв, оттаскивает его в сторону от устроенного им разгрома. Но Дилан крепко держится за пергамент, и тот начинает разворачиваться, так что, когда отец окончательно поднимает его вверх, бутерброд вываливается наружу. Иногда бутерброды падают маслом вверх, а иногда нет. На этот раз нет. Индейка, овечий сыр, кусочки помидоров и домашний майонез — все оказалось на грязном, липком, заразном полу ложи, которую абонировала студия Диснея на стадионе «Доджер».

Дилан начинает хныкать, так как хочет бутерброд.

А Джекки только радуется, что раз в жизни ее муж вынужден заниматься тем, чем она занимается ежедневно. Хотя на самом деле она занималась этим лить в те краткие промежутки, когда одна нянька была уже уволена, а другая еще не взята на работу. Что, впрочем, случалось довольно часто, так как она хотела, чтобы у ее сына было все самое лучшее. И иногда поиски следующей няньки затягивались на целую неделю.

У Дилана было прекрасное чувство формы, и он понимал, что бутылку кока-колы нельзя использовать в качестве меча или пики: она слишком объемная. И слишком широкая. И совершенно очевидно, что ею нельзя ни рубить, ни колоть. Зато ее можно использовать как молоток или дубинку. И поэтому не переставая оплакивать свой упавший завтрак, он довольно энергично опускает бутылку на голову своему отцу.

Но, к своему огромному огорчению, промахивается.

Бигл пытается выхватить у него бутылку, не выпуская при этом ручки.

Джекки с отвращением взирает на размазанную по полу пищу и размышляет, хватит ли у ее мужа ума подобрать ее, прежде чем Дилан начнет ее есть. Она готова поспорить на платье в семь тысяч восемьсот долларов, что не хватит. Она готова сама заплатить за него, если хватит, или вовсе отказаться от покупки.

Расстроенный промахом, Дилан запускает бутылку в отца, но тот успевает уклониться, хотя это довольно сложный маневр, ведь он по-прежнему держит Дилана и ручку. Он наступает на упавший бутерброд и поскальзывается. Бигл любит своего сына и поэтому бросает наконец ручку, подхватывает ребенка и падает так, что тот остается невредимым. Зато сам он получает вполне ощутимый удар. Неопасный, но зато довольно болезненный.

Бутылка вылетает из ложи и падает на поле, чуть не попав по голове подавальщику бит, который почему-то находится совсем не там, где должен. Мальчишка поднимает голову, чтобы выяснить, откуда в него был запущен этот опасный снаряд. И несколько соседей Бигла указывают на диснеевскую ложу как раз в тот момент, когда сам Бигл поднимается на ноги.

— Тупая, безмозглая скотина! Чтоб ты сдох! Ненавижу твою самодовольную харю! Вам всем уже давно пора вымереть, как мамонтам! Сейчас возьму эту бутылку, залезу и воткну ее тебе в твою чертову задницу! — произносит подросток — именно такое красноречие у нас всегда ассоциируется с американским досугом — и с угрожающим видом поднимает вверх бутылку. И только тут он понимает, что произошло на самом деле. — О! Черт возьми, Сент-Луис! Прости, чувак. Ты, наверное, здорово хряснулся! Передай от меня привет своему сынку. Скажи, что я сохраню его бутылку.

— Это ты во всем виновата! — сдавленно произносит Бигл, изо всех сил стараясь не выругаться в присутствии ребенка.

— Ты не можешь справиться со своим сыном, а виновата в этом я?! Посмотри, на что ты похож! — и она выставляет вперед подбородок, окончательно выводя его из себя. Живи он в другую эпоху, более примитивную и честную, он бы ее попросту убил за это.

— Это ты придумала устроить семейный выезд. Большое спасибо. Мне все очень понравилось, — насмешливо произносит он с мерзкой мальчишеской интонацией. — Я беру выходной день, чтобы тащить своего сына туда, куда ему совершенно не хочется и где мне совершенно не интересно. Думаю, это еще одна блистательная мысль, подсказанная тебе твоей мамочкой.

— Я просто пыталась помочь тебе, — говорит Джекки. — Я хотела, чтобы ты совершил какой-нибудь мужской поступок, который поможет тебе наладить отношения с сыном. В котором, в отличие от тебя, мужские черты ярко выражены. Ты и так совершенно не проводишь с ним времени. Если тебе не понравилось мое предложение, почему бы тебе самому было что-нибудь не предложить? Ты должен уделять время семье.

Все это время Дилан вертится в руках отца, пытаясь спуститься вниз.

— Хорошо, — говорит Бигл, опуская его на пол. И Джекки наблюдает за тем, как ребенок устремляется к остаткам бутерброда, вдавленным в грязь ногами мужа. — Это ты так подстроила, — заявляет Бита, — чтобы все это превратилось в кошмар.

— Я ничего не подстраивала, — парирует Джекки. Конечно, она ничего не подстраивала. Она старалась, чтобы все было как можно лучше. Просто ее мужа было необходимо проучить. Если бы он был внимателен, ничего бы этого не произошло. Так ему и надо.

— Ты даже не хочешь, черт побери, понять…

— Следи за своим языком в присутствии ребенка!

— Рыбенка… — передразнивает ее Бигл.

— Как ты отвратителен! — огрызается она.

Дилан начинает соскребать с пола индейку, которая уже прилипла к густой черной массе, в которую иногда превращается сода. Она отрывается вместе с прилипшими к ней непонятными ошметками серого и коричневого цвета. К тому же от нее исходит слабый аромат чистящих средств. И Дилан с огромным аппетитом запихивает все это в рот.

— Так я и знала! — восклицает Джекки, пытаясь вытащить эту гадость изо рта сына. — Я знала, что ты даже не почешешься все это убрать!

— Убрать?

— Да! Убрать остатки бутерброда. Я что тебе, прислуга?! Кто, интересно, это должен был убрать?

И тут Бигл понимает, что он, еле пережив падение, а потом ругательства со стороны игрока, еще должен был думать о бутерброде, размазанном по полу.

— Я… я… — заикаясь, начинает он.

— Потому что я женщина, а ты мужчина. Я умею самостоятельно зарабатывать и не собираюсь становиться для тебя домашней хозяйкой.

— Что происходит? — в полуобморочном состоянии спрашивает Бигл.

— Я тебе объясню, что происходит! Твой сын поедает грязное дерьмо, которое он соскреб с пола общественного стадиона. Пол общественного туалета, и то, наверно, чище. А ты даже не обращаешь внимания!

— Джекки, заткнись! — говорит Бигл.

— Нет, не заткнусь.

— Ну еще бы. Ты же просто не способна на это.

— Может быть, сам заткнешься?

И они ввязываются в классическую семейную склоку, мало чем отличаясь от обычных людей, не обладающих ни их славой, ни их богатством. Наконец Джекки хватает сына и ключи от машины и выходит вон, оставляя Бигла там, где ему вовсе не хочется быть.

Какое облегчение! Он предпочитает остаться на месте, чтобы, не дай бог, случайно не встретиться с ней снова. А ведь считается вроде, что бейсбол оказывает на зрителей терапевтическое воздействие.

Ничего подобного. Он разворачивает сэндвич не уничтоженный Диланом. На вкус довольно странно, но вполне съедобно. Он оглядывается по сторонам — тысячи людей наблюдают за происходящим на поле. Человек в соседней ложе, похоже просто счастлив. Он курит большую сигару и совершенно не стыдится того, что табак доставляет ему удовольствие. Более того, хоть он и находится на стадионе, он еще и слушает трансляцию матча по радио. Его зовут Табби Бейлис. Он, бывший агент Администрации по контролю за применением закона о наркотиках, торговал конфискованными наркотиками и прикарманивал деньги дилеров. После чего удачно вложился в плантации сахарного тростника на Гавайях. Из которых японский предприниматель создал поля для гольфа в пятнадцать, шестнадцать и семнадцать лунок.

— Можно, я вас кое о чем спрошу? — говорит Бигл.

— Валяй, — отвечает Табби.

На самом деле Бигл хочет узнать у него секрет счастья. Но он задает другой вопрос:

— Как это получается, что люди начинают любить бейсбол? Как это происходит? Я кинорежиссер и всегда стараюсь насытить фильмы действием, которое все нарастает, разрешаясь в самом финале. Чтобы было ритмичное, поступательное движение. И вдруг… — он указывает на поле, — вот это. Я этого не понимаю.

Табби выпускает изо рта пару густых колец дыма и принимает философский вид воплощенного Будды. Возможно, посланного в этот мир, чтобы передать Биглу определенное сообщение.

— Ах, бейсбол, — говорит он. — Бейсбол не предполагает действий. Это игра возможностей и скрытой энергии. Когда-то я был полицейским. Когда работаешь в полиции, приходится тратить массу времени на ожидание и наблюдение. Постоянно изобретаешь ходы, надеясь застать жертву в таком положении, когда ты сможешь на нее наброситься. Ты когда-нибудь увлекался охотой?

— Нет, — отвечает Бигл.

— Да, ты не похож на человека, способного на убийство. Хотя кто знает, — пожимает плечами Табби. — В любом случае — будь то дичь или человек, — когда ты врываешься к какому-нибудь мексиканцу, у тебя огромный прилив адреналина. Но это не главное. Точно так же никогда не стремишься к оргазму, занимаясь любовью. Средненький я философ, правда? Хочешь сигару?

— Конечно, — отвечает Бигл. Он не курильщик, но сейчас ему кажется, что если Будда любил табак, то, может быть, действительно в нем заключен секрет счастья.

Табби вынимает из кармана сигару и передает ее через ограждение Биглу.

— Так вот, относительно возможностей. Потенции к действию. Пойдет ли она с тобой или надерется и останется — что она выберет? Ты находишься в постоянном движении, и она находится в постоянном движении… — он делает круговое движение руками так, что они скользят друг вокруг друга как два хищника.

Бигл снимает с сигары целлофан. Она невероятно напоминает фаллос и не может не вызвать у него восхищения, ибо своим он похвастаться не может.

Табби достает из кармана большую кухонную спичку с красно-белой головкой.

— Терпеть не могу бутан.

И зажигает ее о ноготь. Она вспыхивает, распространяя вокруг себя добрый старый запах серы и напоминая о преисподней. Табби перегибается через перегородку и протягивает ее Биглу.

— Вот почему люди перестают трахаться после свадьбы, — говорит он. — Потому что все дело не в результате, а в предчувствии и возможностях. Вот и бейсбол — это игра предчувствий и возможностей.

Бигл вбирает дым в легкие. У него сочный и в то же время отталкивающий вкус. Однако сама поза с сигарой в руке настолько кинематографична, что уже одно это доставляет удовольствие. Постепенно он начинает расслабляться, и у него возникает чувство мужского братства. Только глянь, чем там мальчики занимаются на задворках.

— Хороший комментатор, — замечает Табби и увеличивает громкость. — Вот послушай. Игрок на второй базе находится в выгодном положении, игрок с битой ограничен основной базой, счет два — один, лучше бы ему не вставать за подающим, если он останется впереди, то тот сможет его достать — это хороший питчер.

Табби выдувает кольцо дыма.

— Усек?

Бигл, слегка одурманенный табачным дымом, тоже пытается выдуть колечко. Но у него не очень-то получается.

— Нет, — отвечает он.

— Когда счет будет один — два, подающему придется делать срезку. Его потенциальные возможности изменятся. Когда подающий будет бросать мяч, он окажется сзади. И тогда игрок с битой сможет тоже немного отступить, и у него появится выбор. Подающему же придется быть более точным и метким, иначе он рискует получить пробежку. Чувствуешь, как меняются потенциальные возможности?

— Да, понял, — отвечает Бигл. И он, кажется, действительно начинает понимать. Он кивает и начинает различать действие в полном бездействии. Он снова вдыхает дым сигары, шум в голове становится сильнее, и вдруг он понимает что-то очень важное о режиссуре действительности. Он вспоминает о том, как однажды был в Нью-Йорке как раз в то время, когда «Мерс» играли в плей-оф с «Хьюстон астрос». Это был долгий матч — казалось, он будет длиться вечно. Он был настолько долгий, что нарушил нормальное течение жизни: нью-йоркцы превратились в заядлых болельщиков, толпились у телевизоров, стоящих в витринах магазинов, или у мини-экранов переносных телевизоров, расположенных на задних сиденьях лимузинов; прохожие обращались к совершенно незнакомым грузчикам — потому что у грузчиков всегда включено радио — с вопросами: «Какой счет? Что происходит? Какие новости?», словно речь шла о военных действиях.

И действительность текла в таком же замедленном ритме, как игра в бейсбол. Даже полный покой казался действием. Потому что во время ожидания накапливались или рассеивались силы.

— У тебя еще есть кока из Сент-Луиса? — спрашивает Табби.