Я был прав по крайней мере в одной части: стоило этому начаться, и это уже не могло закончиться.

Миссис Маллиган приходит в семь — всего через несколько часов после того, как мы добираемся до дому. Мы еще даже не засыпали. Она идет заниматься делами. Я остаюсь дома и не еду в офис. Мы с Мэгги спускаемся вниз около одиннадцати или двенадцати — не знаю точно. Миссис Маллиган приносит нам апельсиновый сок, чай и булочки. Видна ли ей произошедшая с нами перемена? Наверное, да, она очевидна. Я даже не представлял себе, что это может быть таким образом. Мы выпиваем сок, но справиться с чаем и булочками уже не можем. В нас снова просыпается жажда друг друга.

Мы готовы снова подняться наверх, или лечь на диван, или выйти на веранду, но главное — чтобы нас никто не трогал.

— Мэри, — говорит Мэгги.

— Да, мисс Лазло, что вам угодно?

— Почему бы тебе не взять пару выходных?

— Вы как дети, — отвечает миссис Маллиган. — Как американские дети, а не ирландские. Ни один ирландец даже в подростковом возрасте не стал бы так себя вести. В ирландской воде содержится что-то такое, что заставляет железы внутренней секреции оставаться в относительной норме. Чего не скажешь о Калифорнии. Может быть, вода лишается этих качеств по мере продвижения с севера. В Ирландии вода падает с неба, как это и было замыслено Господом.

– Ç сохранением содержания, — добавляет Мэгги.

— Ну естественно. Может быть, вам приготовить обед перед тем, как я уйду? Салат или что-нибудь еще, что вы потом сможете запихать в духовку?

— Да, хорошо.

— Знаете, — добавляет миссис Маллиган, — он ведь не так уж молод. Поэтому для поддержания сил ему нужна плотная пища.

— Я люблю его, Мэри.

— Да-да, я вижу.

— И не болтайте о нас, пожалуйста.

— Нет, мисс, ни в коем случае. Ну, пожалуй, пойду собираться. — И она уходит за своей сумкой и пальто, которое она не носит, так как на улице тепло, но всегда берет с собой. Забрав их, она направляется к входной двери, но вдруг останавливается и возвращается. — Знаете, мисс Лазло, я хочу вам кое-что сказать. Тут ко мне приходили люди. Сказали, что из иммиграционной службы, но я что-то в этом сомневаюсь. Я живу здесь нелегально. И они сказали, что вышлют меня из страны. И сколько я смогу заработать денег, отдраивая полы у себя на родине? Да пошли к черту вся эта ирландская вода и дождь, от которых только муки, ревматизма. Там даже под крышей невозможно сохранить душу в теле. А они хотят, чтобы я им доносила на вас. На вас и на него. Действительно ли вы любите друг друга или что-то замышляете. Я боюсь их. Эта иммиграционная служба обращается с людьми как со скотом, и мне даже не к кому обратиться. Но я не собираюсь становиться информатором. Никто из ирландцев никогда не был доносчиком и никогда не будет.

— Если они придут еще раз, скажите мне об этом, — говорит Мэгги. — А если вам потребуется адвокат, то я вам его предоставлю. А пока расскажите им то… что вы видели.

— Что вы влюбились в этого бугая?

— Вот именно.

— Хорошо. Но только с вашего разрешения, мэм.

— Да, Мэри.

Она уходит, и нас перестает тревожить то, что Мел Тейлор и «Юниверсал секьюрити» продолжают за нами следить. Это уже не имеет никакого значения. Поскольку теперь мы существуем в совершенно ином мире. Мы любим друг друга. Мы разговариваем друг с другом. Несколько раз мы выходим на пляж, но каждый раз начинаем испытывать потребность прикасаться друг другу так, как это невозможно делать при посторонних. Мы проводим дома почти три дня, не отвечая на звонки и не выходя на улицу. Мы обсуждаем перспективу возможных совместных съемок. Я объясняю, что нес чушь, Мэгги говорит, что этим занимаются все без исключения; найденная мною книга действительно хороша, добавляет она, и из нее надо сделать столь же хороший сценарий. Поэтому, как только я выберусь из ее постели, мне будет нужно нанять агента. Фильм о Екатерине представляет большие сложности. Это более крупная вещь, к тому же она противоречит вкусам общественности. Поэтому для нее необходим сценарист с именем. Что, естественно, потребует денег. А для этого опять-таки нужны средства извне, которых у нас пока нет. И еще я рассказываю ей о том, как ушел из дома, когда мне было пятнадцать лет, и меня взял к себе Паскуале, отец Джои. Как он полтора года кормил меня, пока мы с его сыном не решили вступить в десантные войска. Джои был старше меня. Но Мэгги, естественно, больше интересует Аннетт, сестра Джои, — спал ли я с ней. Конечно, мы с ней баловались. Но в те времена считалось, что девушка до свадьбы должна сохранять девственность. Тогда еще не было таблеток, поэтому все боялись забеременеть. Может быть, именно поэтому на всех свадьбах сияющие невесты были с животами, а у женихов был такой вид, словно они готовы все отдать за возможность сбежать из-под венца. А поскольку она была сестрой Джои, он бы наверняка пришел в ярость, если бы я ее трахнул, и мы бы с ним поссорились, а мне совершенно этого не хотелось. Я любил Джои как родного брата. А Паскуале как родного отца. И он действительно был мне отцом в гораздо большей степени, чем этот подонок, который сломал себе кисть о мой лоб.

— Так чем же вы занимались? — настаивает Мэгги.

— Просто дурачились, — смущенно отвечаю я.

Она продолжает настаивать, требуя, чтобы я уточнил. Ласкали друг друга руками? Да. Она делала тебе минет? Да, один раз. И как это было? И почему только один раз?

— Потому что у нас как-то это не получилось.

А я? Я ласкал ее языком?

— Мне было всего пятнадцать, и я еще ничего не знал об этом, — отвечаю я.

Ей это кажется по меньшей мере странным. Она обнимает меня и целует.

— Я люблю тебя, Джо Броз, — говорит она.

Эти слова переносят меня в какое-то другое измерение. Но Мэгги не успокаивается:

— Неужели ты ни разу даже не вошел в нее? Неужели даже не попытался?

— Нет, я же говорю — она была сестрой Джои и боялась забеременеть. К тому же Паскуале вышвырнул бы меня из дома, и что бы я тогда делал?

— Я тебе не верю, — говорит Мэгги.

— Она была честной католичкой и хотела сохранить девственность, — говорю я.

— Ах ты боже мой! — восклицает Мэгги. — Значит, ты это сделал сзади.

— Нет, — говорю я.

— Не ври мне, Джо Броз. Я люблю тебя, и не смей меня обманывать.

— Ладно, — признаюсь я. Только почему я чувствую такое смущение? Неужели лишь оттого, что никому раньше об этом не говорил?

Я люблю ее.

Я связываю с ней все свое будущее. Неужели маскарад действительно обернулся реальностью? А иллюзия — действительностью? Может быть, следующей ролью Магдалины Лазло станет Екатерина Великая, а я сыграю Потемкина? Когда я наконец вылезаю из постели, то позволяю своей императрице одеть меня. Готовы ли мы забыть о Джоне Линкольне Бигле? Пока не знаю. Пока мы слишком поглощены друг другом, чтобы думать об этом.

И еще одна деталь. Когда мы в первый раз ложимся в постель, я протягиваю руку к ящику, где, как мне известно, хранятся презервативы. Мне уже все известно об этом доме. Она останавливает меня. Никто из нас ни слова не произносит о СПИДе или анализе на ВИЧ. При этом я абсолютно точно знаю, что она не предохраняется ни таблетками, ни другими механическими средствами. Поэтому наша связь может закончиться или чьим-нибудь рождением, или чьей-нибудь смертью.

— Ты любишь меня, Джо? — спрашивает она.

— Да, — отвечаю я.

— Тогда пусть кто-нибудь родится или кто-нибудь умрет.

Когда я наконец добираюсь до офиса, меня там ждет масса сообщений и целая гора почты, так что мне уже всерьез требуется помощь. Я не успеваю собрать ее с пола, как начинает звонить телефон. И этот мальчик, хотя ему уже двадцать пять или двадцать семь, говорит: «Привет, это Тедди Броуди. Мой приятель сказал мне, что вы ищите сотрудников. Судя по описанию, я вам подойду. Я закончил драматическую школу в Йеле и Лос-Анджелесский институт кинематографии. А в настоящее время провожу исследование по поручению Джона Линкольна Бигла».

— Да, Тедди, — отвечаю я, — я с удовольствием с вами встречусь.