Сидя за столом своего кабинета в высотном здании на Западной Пятьдесят второй улице, Мередит задумчиво разглядывала фотографию Александра, когда мысли её были прерваны легким стуком в дверь. Мередит вздернула голову.
— Войдите!
Дверь распахнулась, и вошла запыхавшаяся Кейси, держа в руках большую картонную коробку.
— Я как раз проходила по вестибюлю, когда посыльный передавал её для вас в экспедицию, — пояснила она, ставя коробку на стол Мередит. — Это из Лос-Анджелеса. Я сама за неё расписалась, вот и подумала: прихвачу-ка её наверх, а то эти бестолочи из экспедиции полдня провозятся, прежде чем переслать коробку нам. — И плюхнулась на стул, чтобы перевести дух.
Мередит взяла нож для разрезания бумаг, и вскрыла упаковку коробки.
— Да, я давно ждала этого, — сказала она, открыв коробку и рассматривая её содержимое. — И очень надеялась, что успею получить эти материалы до завтрашней встречи с Гарвом Петерсеном.
— Это как-нибудь связано с твоими последними поездками на Западное побережье?
— В какой-то степени да, — уклончиво ответила Мередит. Все было на месте. Прекрасно. Ей даже не верилось, что Кей справится с её поручением. Коробка эта, наряду с другими, которые она сама складывала, прежде чем выехать из дома Холлидея, вот уже четыре года пребывала в камере хранения. Вынув наугад одну из черно-белых фотографий размером восемь дюймов на десять, она мельком взглянула на нее, затем показала Кейси.
— Узнаешь эту даму?
Кейси немного привстала, чтобы рассмотреть фотографию, затем едва не подскочила на стуле, даже не пытаясь скрыть своего изумления.
— Элизабет Уэлдон-Райан? — спросила она. — Вот, значит, чем ты занималась? Все эти поездки в Лос-Анджелес, встречи с Гарвом Петерсеном…
Мередит кивнула и улыбнулась.
— Несколько лет назад, — начала она, присаживаясь на край стола, — работая ещё на студии «Ай-Би-Эс» в Лос-Анджелесе, я познакомилась с её мужем, Томом Райаном. Это он дал Нику Холлидею путевку в жизнь, первым увидев его талант. Ник нас с ним и познакомил. Вскоре после этого мне пришло в голову, что было бы здорово сделать документальный фильм про историю семьи Райанов — как они с Элизабет познакомились, как Том способствовал её карьере… — Мередит приумолкла, задумавшись.
— И завершить его, впервые раскрыв всем глаза на то, что на самом деле случилось с Элизабет и её сыном во время тех трагических съемок, — закончила за неё Кейси.
Мередит кивнула.
— Совершенно верно. Поначалу Том Райан отнесся к моей затее не слишком дружелюбно, но в конце концов мне удалось его переубедить. — И она рассказала Кейси о том, с каким недоверием относился к ней Райан долгое время, о том, как ей потом удалось взломать этот лед, и о том, как она узнала о трагической гибели Райана на автостраде в тот самый вечер, когда ехала на встречу с ним. — Проект тогда пошел под нож — руководство студии его зарубило. У нас получился детектив без развязки.
— А теперь у тебя наконец появилась развязка, да? — полюбопытствовала Кейси.
Мередит пожала плечами.
— Вполне возможно, — промолвила она, рассеянно вертя в руке карандаш. — Я постоянно думаю о том, что не могла эта история оборваться с гибелью Тома Райана. Чутье мне подсказывает: есть ещё люди, которые должны знать правду и которые готовы поделиться ею со мной.
Кейси встала.
— Остается только пожелать тебе удачи, — сказала она, направляясь к двери. — И очень надеюсь, что тебе повезет.
— Я тоже, — пробормотала себе под нос Мередит.
Лозанна.
«Какая жалость!, — думал доктор Анри Гудрон, наблюдая за своей пациенткой. — Такая ведь была красавица, перед которой открывалась совершенно умопомрачительная карьера! Чудовищная несправедливость. У этой женщины и впрямь было все: молодость, красота, признание, прекрасный брак, прелестный ребенок, и в друг в одну чудовищную ночь все это рассыпалось в пух и прах. Обрушилось, как карточный домик…
В ту ночь, когда ей сообщили о чудовищной участи, постигшей её сына.»
Доктору Гудрону, считавшемуся одним из ведущих в Швейцарии специалистов по психиатрии, было за что себя уважать. Он свято соблюдал правила врачебной этики, никогда не позволяя себе переступать определенный порог и сколько-нибудь сближаться в духовном плане с пациентом. Однако с этой женщиной все обстояло иначе. Все в ней поражало: её жизнь, трагическое прошлое, блистательная карьера, а теперь — полнейшая отрешенность от внешнего мира. Суровая решимость, с которой она замкнулась в себе, полностью отделившись от окружающей жизни. От реальности, которую не могла воспринять. Доктор Гудрон поразился сразу, как только её увидел — это было уже более тридцати лет назад, — когда супруг доставил её в Лозаннскую клинику. Поначалу доктор проводил с ней едва ли не все служебные часы, пытаясь установить с пациенткой хоть какой-то контакт, пробить хоть крохотную брешь в броне, которой она отгородила себя от всех и вся. Но постепенно ему пришлось свыкнуться с суровым фактом: никакие его слова или поступки не могли ей помочь. Элизабет не реагировала ни на что. Однако он её не бросал, дав себе зарок, пока жив, насколько возможно, обеспечить своей удивительной пациентке спокойное и сколь возможно приятное существование до конца её дней. Доктор Гудрон следил, чтобы медсестры тщательно ухаживали за ней, наряжали в красивые платья, которые привозил ей муж, расчесывали её изумительные волосы и, если позволяла погода, выводили на продолжительные прогулки по парку. Сам доктор весной и летом едва ли не ежедневно приносил ей свежесрезанные цветы из собственного сада и, при малейшей возможности, старался посидеть с ней, непринужденно разговаривая на разные темы, как будто она его слышала. Он не раз безуспешно пытался отговорить Тома Райана от посещений, прекрасно понимая, что надежды на выздоровление Элизабет нет, и, искренне сочувствуя понапрасну изводившему себя режиссеру, которого очень уважал.
— Ах, Элизабет, — сказал он, грустно вздыхая. — До чего же жаль, что мне так и не удается достучаться до вашего сознания. Проникнуть в ваш ум — так, кажется, выражаются у вас в Америке. — «Английский язык начисто лишен романтики, — подумал он, неодобрительно качая головой. — Бедная женщина, ей и без того столько довелось вынести, а я вынужден обращаться к ней по-английски». — Сколько же вы выстрадали? — спросил он вслух.
Посетители уже давно не приходили к Элизабет. В последний свой приезд перед смертью Том Райан сказал на прощание: «Оградите её от этих стервятников. Не позволяйте им её мучить.» Гудрон решил, что, говоря «им», Райан имел в виду прессу. Сам-то он стойко держался, всю жизнь пресекая любые попытки нажить капитал на семейной трагедии Райанов. И вот теперь на душе у Гудрона было неспокойно: он ведь так и не сказал Тому о том другом мужчине, который втайне посещал Элизабет, настаивая на строжайшей конфиденциальности. В первый раз, когда он приехал — это случилось всего через несколько месяцев после того, как Элизабет поместили в клинику, доктор Гудрон поначалу хотел сразу отослать его прочь. Однако незнакомец проявил столь искренне желание помочь, что доктор не смог ему отказать. Тем более, что посетитель владел недюжинными познаниями в области кататонии — того, что происходит в глубинах подсознания. Доктор Гудрон даже заподозрил тогда, что перед ним собрат по профессии. Вот почему он разрешил незнакомцу посещения и согласился хранить строжайшую тайну; в глубине души он надеялся, а вдруг случится чудо, и эти посещения помогут вывести Элизабет из транса?
Однако теперь, по прошествии стольких лет, доктор Гудрон знал наверняка: этому не бывать. Спасти Элизабет могло лишь настоящее чудо. Причем одно-единственное.
Воскрешение её мертвого ребенка.
Греция.
Стоя на балконе их роскошной спальни, Мередит любовалась закатом. Золотое яблоко солнца медленно погружалось в бирюзовую пучину Эгейского моря. После медового месяца Мередит и Александру так ни разу и не удавалось больше вырваться на остров, и Мередит уже успела позабыть, насколько здесь прекрасно. И вот теперь, глядя на этот райский уголок, она вновь всем сердцем начала мечтать о том, чтобы никогда не покидать его. Она была несказанно рада, что Александр настоял на своем, извлек её из кипучей нью-йоркской жизни и привез сюда. Тем более, что повод был подходящий — первая годовщина их свадьбы. Им давно нужно было передохнуть и побыть вдвоем.
Вернувшись в спальню, Мередит прилегла на кровать с увесистым томиком в кожаном переплете с золотым тиснением, который тайком, не сказав Александру, прихватила с собой в чемодане. Дневник Элизабет Уэлдон-Райан. Он был среди тех семейных реликвий, которые незадолго до своей гибели передал ей для ознакомления Том. Мередит не раскрывала дневник с того дня, как тело бедняги Тома предали земле. Она улыбнулась. Александр взял с неё обещание не вспоминать о работе в течение всей их поездки. В годовщину свадьбы он хотел, чтобы Мередит телом, душой и мыслями принадлежала только ему. Александр и прежде высказывал ей недовольство, когда, вырываясь куда-то с Мередит на несколько дней, он вдруг замечал, что она не прихватила с собой со студии разве что свой письменный стол. Однако на сей раз Мередит чувствовала себя вправе урвать несколько минут для себя.
Александр был внизу, в библиотеке, разговаривая по телефону с Джорджем, и она решила, что может немного полистать дневник.
Она настолько увлеклась чтением, что даже не заметила, как вошел Александр. Он неслышно закрыл дверь, подкрался к кровати и, присев на корточки, поцеловал Мередит в лоб. Мередит испуганно встрепенулась.
— Ты так быстро договорил? — только и нашлась она.
— Да, особенно обсуждать было нечего. — Он посмотрел на кожаный переплет. — Что читаешь?
— Дневник Элизабет Уэлдон-Райан.
— Интересно? — спросил Александр.
— Чрезвычайно!
Александр забрал у неё из рук томик и положил на столик.
— Мы приехали сюда не для того, чтобы читать — или работать, — наставительно произнес он.
— А что же ты тогда делал в библиотеке? — насмешливо спросила Мередит. — О погоде с ним разговаривал?
— Я просто проверял, все ли в порядке. А теперь, когда с этим покончено, я хочу, чтобы до конца дня ты была только моей. Точнее даже — до конца ночи. — Он улыбнулся. — Кстати, нам с тобой пора уже поговорить по душам.
— Ого, — брови Мередит взлетели вверх. — Звучит серьезно.
— Так и есть. — Их глаза встретились. — Когда мы только поженились, ты дала мне ясно понять, что ещё не готова завести ребенка. И я с этим согласился — тогда.
— А теперь? — нерешительно спросила Мередит, хотя в глубине души уже поняла, куда он клонит.
— Я понимаю, matia mou — прошел только год, — тихо сказал он. — Я пытался не проявлять нетерпения, однако по-прежнему надеюсь, что смогу стать отцом, пока ещё достаточно молод, чтобы наслаждаться общением с детьми.
— Александр, я… — начала она.
Но Александр приложил палец к её губам.
— Только ничего не говори сейчас, — прошептал он. — Пока не говори. Но только подумай про себя. Попытайся представить, насколько чудесно нам будет с собственным ребенком. — Говоря, он одновременно спустил с её плеча тонкую бретельку и, наклонившись, поцеловал Мередит в шею. — Тогда наш брак станет полноценным, matia mou. И совершенным. — Он спустил и вторую бретельку, обнажив прелестные груди. Мередит блаженно откинулась на подушки, чувствуя, как горячие губы Александра целуют её нежную кожу, посасывают набухшие соски. Она начала гладить его по волосам.
«А ведь, наверное, он прав», — пронеслось в голове Мередит.
Нью-Йорк.
Три недели спустя Мередит так и не сумела принять решение, может ли позволить себе завести ребенка. В ответ на мягкие, но настойчивые увещевания Александра она отвечала, что хочет детей так же искренне, как и он, но — всему свое время. Все её мысли вновь, как и прежде, были заняты поразительной историей жизненной драмы Элизабет Уэлдон-Райан. Она поручила подчиненным раскинуть сети где только можно, чтобы отыскать членов съемочной группы Тома Райана, которые могли быть очевидцами тех далеких событий. Которые могли если не знать, то хотя бы догадываться, какая судьба на самом деле постигла прекрасную Элизабет и её малолетнего сына.
По просьбе Мередит, её секретарша поместила объявление в «Вэрайети», а также в ряде ведущих газет и журналов, в котором обратилась за помощью ко всем возможным свидетелям этой драмы. Она прекрасно понимала, на какой риск идет.
— Сейчас нам начнут названивать все чокнутые, — сказала она Синди. — Со всякими бредовыми историями и уверениями, что все случилось именно там, как они говорят.
Так оно и случилось. Звонков и писем было хоть отбавляй, однако почти все на поверку оказывались ложью. Попадались, правда, люди, которые и в самом деле работали вместе с Томом и Элизабет, однако сведения, которыми они располагали, не могли пролить свет на таинственную историю, случившуюся более тридцати лет назад. Чем больше времени тратила Мередит на встречи с возможными свидетелями, тем больше впадала в отчаяние. Да, Том Райан прекрасно охранял свой секрет. Мередит начинало казаться, что эту историю окружает заговор молчания.
— Наверное, нам так и не посчастливится узнать правду, — пожаловалась Мередит её секретарша, принеся очередной ворох писем. — Тридцать лет — слишком большой срок. Чем дольше хранится тайна, тем труднее в неё проникнуть.
Мередит хмуро кивнула. «Мне ли это не знать», — мрачно подумала она.
Синди вскрыла очередной конверт. Вынув письмо, она развернула сложенный вчетверо листок бумаги и погрузилась в чтение. Поначалу она читала с прохладцей, но затем лицо её оживилось, а в глазах появился нескрываемый интерес. Вскоре, не отрываясь от чтения, она протянула руку и дотронулась до плеча Мередит.
— Вам бы лучше взглянуть на это.
— А что там?
— Посмотрите сами. — И Синди вручила ей письмо.
Мередит взяла письмо и быстро пробежала глазами. Затем перечитала, уже внимательнее. Прислал его некий Уильям Мак-Клоски, который, по его словам, был одним из операторов на съемках последней картины Элизабет Уэлдон. Он уже вышел на пенсию и жил в Чикаго, но до сих пор сохранил в своем архиве смонтированные фрагменты, не вошедшие в окончательную версию фильма. Он был на съемках и во время трагедии. В подтверждение слов, Мак-Клоски приложил к письму две пожелтевших от времени фотографии. На одной из них была изображена Элизабет в игровом костюме и гриме, окруженная другими актерами. На второй Элизабет была с мужем и ребенком. На обороте обеих фотографий значилась едва различимая дата: 26 июля 1953 года. За четыре дня до гибели Дэвида Райана, припомнила Мередит рассказ Тома.
— Убери весь этот мусор, — сказала она Синди, кивая на кучу других конвертов. — Наш мистер Мак-Клоски указал в письме номер своего телефона. Я, пожалуй, позвоню ему прямо сейчас, не сходя с места.
С Уильямом Мак-Клоски она беседовала почти час, и в конце разговора окончательно уверилась, что он действительно тот, за кого себя выдает.
— Гарв Петерсен весь день провел на совещании, — сказала она Синди, уже собираясь уходить. — Мне так и не удалось с ним связаться. Позвони его секретарше завтра утром, как только придешь. Скажите, что меня весь день не будет.
— А куда вы собрались? — полюбопытствовала Синди.
— В Чикаго.
— Рад буду помочь вам, если смогу, мисс Кортни, хотя так и не понял из вашего объявления, какие именно сведения вам необходимы, — сказал ей Уильям Мак-Клоски, долговязый и сухопарый старик с поредевшей седой шевелюрой и обветренным морщинистым лицом. Они сидели в гостиной его просторного дома в предместье Чикаго. — Кофе хотите?
— С удовольствием, — улыбнулась Мередит, доставая из сумочки портативный магнитофон, с которым никогда не расставалась. — Вы написали, что присутствовали во время съемок последнего фильма Элизабет Уэлдон. Это так?
— Да, — кивнул Уильям Мак-Клоски, наливая ей кофе.
— Спасибо. — Мередит неторопливо размешала ложечкой сахар. — Мне известно, при каких обстоятельствах погиб её ребенок, — сказала она. — А вот как умерла сама Элизабет? От сердечного приступа?
Мак-Клоски задумчиво поскреб в затылке.
— Боюсь, что на этот вопрос точного ответа у меня нет, — сказал он наконец. — Видите ли, мисс Кортни, после случившегося Элизабет Уэлдон была в шоке. Четыре дня, в течение которых её сын медленно умирал, оказались для неё непосильным испытанием. Мальчик свалился в заброшенную скважину — просто не представляю, почему её в свое время не замуровали, — и в течение четырех дней мы с понаехавшими из города людьми безуспешно пытались к нему пробиться. На четвертый день мы были вынуждены прекратить операцию по спасению. Там был доктор — я не помню сейчас его фамилию, она слишком труднопроизносимая, — так вот, он сказал, что мальчик не мог оставаться в живых так долго. — Он чуть помолчал, затем продолжил: — Когда Элизабет сказали об этом, что-то в ней сломалось. Как будто в голове щелкнули каким-то выключателем. Она вскрикнула — всего один раз, — и замолчала. Как оказалось — навсегда. Только сидела в полной неподвижности и отрешенно смотрела перед собой. Ни с кем не разговаривала, никого не узнавала — даже собственного мужа. Не хотела знать, что делается вокруг. Словом, впала в ступор.
— Ее положили в больницу? — спросила Мередит.
Мак-Клоски покачал головой.
— Городок, в окрестностях которого мы снимали, был совсем крохотный — скорее даже это была деревня. Там и врача-то приличного не было, не говоря уж о больнице. Мистер Райан сумел перевезти её в какую-то клинику, милях в трехстах оттуда. Там Элизабет сумели оказать необходимую медицинскую помощь. Ни один из нас больше её не видел, — задумчиво добавил он. — Ее роль в фильме была уже закончена, а вот нам оставалось ещё работы на пару недель — пейзажи, эпизоды там всякие и тому подобное. Конечно, до нас доносились всевозможные слухи о её участи, но точно ничего сказать вам не могу. Говорили, что у неё был инсульт, потом — что сердце не выдержало. Однако настойчивее всего утверждали, что она покончила с собой. Если хотите знать мое мнение, то лично меня это бы нисколько не удивило, — сказал Мак-Клоски, покосившись на Мередит. — Учитывая все обстоятельства, — добавил он, чуть помолчав.
Мередит даже не пыталась скрыть изумления. Почему-то версия самоубийстве не приходила ей в голову. Как и совершенно очевидная мысль о полном помутнении рассудка.
— Скажите, мистер Мак-Клоски, — спросила она, — а вы вообще уверены, что она умерла? Не могла она остаться в живых? Может, её поместили в какую-нибудь клинику, где она живет и по сей день?
Мак-Клоски нахмурился.
— Всякое бывает, мисс Кортни, — сказал он. — У нас на студии все были абсолютно уверены, что она умерла. Видите ли, Том Райан возвратился в Соединенные Штаты один. Должно быть, похоронил её где-то в Европе. Она ведь так любила своего сыночка — должно быть, пожелала и после смерти быть к нему поближе.
Мередит понимающе кивнула.
— Мне ещё кое-что не ясно, мистер Мак-Клоски, — сказала она. — Все знают, что ту картину снимали в Греции. А где именно, не помните?
— Прекрасно помню, — мгновенно ответил старик. — Возле деревушки, которая называлась Иоаннина.