Глава семнадцатая

Я фригиден. Не в том смысле, что не испытываю сексуального влечения, а в том отвратительном понимании, когда мужчины в знаменитые «свободной любовью» семидесятые проецировали собственные сексуальные проблемы на женщин, обзывая их фригидными или «снулыми рыбами». Я самая снулая рыба, какая бывает. Я трахаюсь как гуппи, всплывшая на поверхность кверху брюхом. В тарелке со вчерашним сашими и то больше жизни, чем во мне. Так что в тот день стрельбы и апельсиновых покушений я лежал на кровати без движения, а Марпесса терлась о мой лобок своей pudenda, засунув мне в рот язык, подозрительно отдававший терпкостью сацумы. Я пристыженно закрыл лицо руками, потому что трахнуть меня — все равно что возбудить мумию Тутанхамона. Когда я так себя вел, Марпесса никогда не притворялась: она дергала меня за уши, мяла меня, колотила по мне, как по выброшенной на берег китовой туше, вымещая свою злость, и мне хотелось, чтобы этот матч-реванш никогда не кончался.

— Ты хочешь сказать, что мы снова вместе?

— Я подумаю над этим.

— Ты не могла бы думать чуть побыстрее и немного правее, пожалуйста. Да, вот так.

Марпесса единственный человек, который сумел поставить мне диагноз. Даже отец не раскусил. Если я путал Мэри Маклауд Бетьюн с Гвендолин Брукс, отец восклицал: «Ниггер, я, блин, вообще не понимаю, что с тобой за хуйня!» — и в мое лицо летел 943-страничный том «БДСМ IV (Болезни диссоциативно-сексуальной мнительности у черных, четвертое издание)».

А Марпесса разобралась. Мне было тогда восемнадцать. Двумя неделями раньше я сдал экзамены за первый семестр. Мы с Марпессой сидели в гостинице. Она листала БДСМ IV в старых пятнах моей крови, я лежал в своей обычной посткоитальной позе, свернувшись калачиком, как испуганный броненосец, и проливал слезы неизвестно почему.

— Вот, я нашла, что с тобой, — сказала она и прилегла рядом. — У тебя нарушение привязанности.

И почему людям надо стучать по книге, когда они правы? Вполне достаточно чтения вслух. Совершенно необязательно самодовольно тыкать пальцем.

— Нарушение привязанности. Неадекватное социальное поведение, сопровождающееся состоянием тревоги и связанное с проблемами личностного роста. Первые признаки наблюдаются примерно в возрасте пяти лет. Как следует из пунктов 1 и/или 2 ниже, НП может тянуться годами, продолжаясь и в зрелом возрасте.

1. Хроническая неспособность сформировать адекватный возрасту эмоциональный отклик или инициировать привязанность в моменты социализации (например, когда реакция ребенка или взрослого на родителей, воспитателей или чернокожих возлюбленных представляет собой смесь приятия, отторжения и избегания утешения. Может проявлять сдержанную подозрительность).

В популярном пересказе: ниггер морщится и шарахается от малейшего прикосновения. Обливается то холодным, то горячим потом. У него практически нет друзей. Он или смотрит на вас так, словно вы спустились с небес, или плачет как баба.

2. Размывание привязанности. Выражается в неразборчивой социализации при одновременной неспособности к избирательности и тесным отношениям с чернокожими и др. (например, чрезмерная фамильярность с малознакомыми людьми и неизбирательность в выборе объекта привязанности).

В популярном пересказе: это когда ниггер трахается с белыми шлюшками из Калифорнийского университета в Риверсайде.

Удивительно еще, что мы так долго с ней протянули.

Я смотрел на ее размытый силуэт в ванной, а потом она выглянула из-за клетчатой, как шахматная доска, занавески. Я и забыл, что у нее тело — цвета темного шоколада. И как она прекрасна со своими мокрыми кудряшками, налипшими на щеки. Иногда поцелуй самый сладкий — когда он короткий. Ну а ее выбритый лобок можно обсудить и в другой раз.

— Бонбон, сколько у нас времени?

— У нас с тобой — с этой секунды и до бесконечности. Если же ты про сегрегацию, то хочу успеть до Дня гетто. На это у меня в запасе полгода.

Марпесса затащила меня в ванную и вручила тюбик с абрикосовым скрабом, который так и лежал у меня с тех пор, как мы расстались. Я втирал гранулы эксфолианта ей в спину мягкими полукруглыми движениями, словно писал ей послания. Она всегда умела их читать.

— Потому что что этот ниггер Фой, что остальной мир — рано или поздно они до тебя дотянутся. Плюнь ты на эту сегрегацию. Ты же знаешь, что они не очень-то обожали Диккенс, еще когда он существовал.

— Так это ты сидела в той машине сегодня?

— Да, блин. Каз с братом забрали меня после работы, и мы поехали в Диккенс, а потом пересекли эту белую черту, которую ты нарисовал. Знаешь, как будто ты попал на отвязную вечеринку, и гремит музло, и в груди долбит бит, и ты думаешь: умри я прям щас — и мне было бы до пизды. Что-то вроде этого. Пересечь черту.

— И ты кинула в него этот сраный апельсин. Я так и знал.

— Да, и попала в его мерзкую харю.

Она прижалась ложбиной своей пышной попы к моему паху. Ей надо было возвращаться к детям, и времени у нас было в обрез, но она меня знала и знала, что нам долгих часов не нужно.

Марпесса хоть и заводилась как будто ей семнадцать, все равно считала, что обороты нужно набирать постепенно. Она работала по выходным, да еще сверхурочные, поэтому мы встречались по понедельникам и вторникам. Ходили по вечерним магазинам, в поэтические кофейни и, что было для меня труднее всего, в Комеди-клаб «Лихва». Марпесса отрицательно отнеслась к моей шутке с Академией Уитон и считала, что мне нужно развивать чувство юмора и научиться рассказывать шутки. Когда я заартачился, она сказала:

— Слушай, ты не единственный черный, который не может трахаться, но я отказываюсь встречаться с единственным человеком на земле, лишенным чувства юмора.

О том, что Лос-Анджелес — чудовищно расово сегрерированный город, говорит все — от музыкальных клубов и тюрем до того факта, что корейские фургончики с тако встречаются только в белых кварталах. Но стендап-клубы — это настоящие центры социального апартеида. Диккенс тоже внес свою скромную лепту в старую традицию черных шутников, организовав вечера «открытого микрофона» под эгидой дам-дамовцев. Каждый второй вторник заведение превращалось в клуб на двенадцать столиков под названием «Комедийный процесс и форум за свободу афроамериканских шуток и острот, где с лихвой афроамериканских юмористов, которые…» — мне никогда не хватало терпения дочитать до конца транспарант, который начинался над вывеской пончиковой и заканчивался в дальней точке парковки. Я просто называю это «Лихва» — поскольку, несмотря на заявления Марпессы, что у меня нет чувства юмора, в нашей стране — с лихвой унылых черных парней, которые, как любой черный спортивный комментатор, стремящийся выдать себя за умного, злоупотребляет словом «лихва».

Например:

Вопрос: Сколько нужно белых, чтобы вкрутить лампочку?

Ответ: С лихвой! Потому что они украли ее у черного! У Льюиса Латимера, который изобрел и лампочку, и с лихвой всякой другой фигни.

Уверяю, шутка с лихвой сорвала бы аплодисменты. Любой чернокожий, независимо от его политических взглядов, в глубине души считает себя круче всех в мире в трех вещах: в баскетболе, рэпе и умении шутить.

Это я несмешной? Слышала бы Марпесса моего папочку! Когда черные стендап-клубы переживали свой рассвет, он таскал меня на вторничные «открытые микрофоны». История афроамериканского движения знает только двух человек, начисто лишенных способности шутить: это Мартин Лютер Кинг-младший и мой папочка. Ведь даже в нашей «Лихве» местные «комедианты» иногда могут непреднамеренно сказать что-нибудь смешное. «Я прослушиваюсь у Тома Круза на роль в его новом фильме. Том Круз играет умственно-отсталого судью…» Проблема «открытых микрофонов» в Диккенсе состояла в отсутствии ограничений по времени, потому что «время» — концепция белых, и это сочеталось с тем, что у моего отца не было и чувства времени. По крайней мере доктору Кингу хватало ума не шутить. Отец же шутил так же, как заказывал пиццу, сочинял стихи или писал докторскую — в формате АПА, Американской психологической ассоциации. Выйдя на сцену, он представлялся, потом объявлял название шутки. Да-да, название шутки. «Это шутка называется „Расовые и религиозные отличия среди пьющей клиентуры“». Потом излагал резюме шутки. То есть вместо того, чтобы просто сказать: «Приходят в бар раввин, падре и негр», отец вещал: «Субъектами данной шутки являются трое мужчин: двое из них — лица духовного звания, первый представляет иудаизм, второй — католицизм. Вероисповедание афроамериканского респондента и уровень его образования не указаны. Действие разворачивается в лицензированном питейном заведении. Нет, погодите, в самолете. Ой, простите, ошибся. Они собираются прыгать с парашютом». Наконец, откашлявшись, он придвигал к себе микрофон и приступал, как он говорил, к «основному содержанию» шутки. В комедии всё как на войне. Если шутки удались, то они убивают. Если не удались, считай себя убитым. Но отец на сцене не убивался. Он мучился за безымянного несмешного чернокожего, который, как и инопланетная жизнь, все-таки где-то есть. Я видел примеры самопожертвования, но даже они были смешнее моего отца. В клубе не было ни предупреждающих гонгов, ни длинных тростей, с помощью которых можно было бы стащить отца со сцены. Под общее улюлюканье он рассказывал свою шутку от названия до «Выводов». Выводами из шутки были многозначительный кашель, зевота или гул неодобрения. Под конец еще он цитировал список источников:

Эл Джолсон (1918) «Самбо и Мэмми готовятся ко взлету с пятой полосы», «Ревю Зигфельда»;

Берт Уильямс (1917) «Если б ниггеры умели летать», «Черные клубы и площадки Читлин»;

Неизвестный менестрель (circa 1899). «Водевиль про то, как чертовы белые пиздят мои вещички», Дворец полумасонов, Кливленд, Огайо.

— Да, и не забудьте про чаевые официантке.

Уставшая за день от перевозки народных масс, Марпесса все равно настояла, чтобы мы пришли заранее, и мое имя оказалось первым в списке выступающих. Передать не могу, до чего я боялся, как ведущий объявит: «А теперь поприветствуем Бонбона!»

Я стоял на сцене и, казалось, смотрел на происходящее со стороны. Таращился в зрительный зал и видел в первом ряду самого себя, с тухлыми помидорами, яйцами и гнилым салатом наготове, чтобы закидать ими этого полудурка, пересказывающего запылившиеся, антикварные шутки Ричарда Прайора, которые он только мог вспомнить с пластинок своего отца. Но каждый вечер вторника Марпесса все равно вытаскивала меня на сцену, упорно повторяя, что никакого секса не будет, пока я ее не рассмешу. Обычно после моего так называемого номера я возвращался за столик, а Марпесса крепко спала — не знаю, то ли от усталости после работы, то ли от скуки. Но однажды я все-таки рассказал собственную шутку. В знак уважения к отцу у нее было название, правда довольно длинное: «Почему водевильная кутерьма Эбботта и Костелло не смешит черных».

Кто на первой базе?

Не знаю. Твоя мама.

Тут Марпесса чуть не обоссалась от смеха и сползла со стула. И я понял, что сегодня ночью сексуальная засуха закончится.

Считается, что над собственными шутками не смеются, но все лучшие комики делают именно так. Как только «открытый микрофон» закончился, я пулей вылетел из клуба и прыгнул в припаркованный рядом автобус номер 125: Марпесса, опасаясь, что у нее отберут этот музей на колесах, пользовалась им как собственной машиной. Она даже не успела снять автобус с ручника, как я уже лежал раздетый на заднем сиденье, готовый к быстрому перепиху. Марпесса вытащила из-под водительского сиденья большую картонную коробку, проволокла ее по полу через салон и вывалила на меня все ее содержимое, похоронив мою томительную эрекцию под слоем компьютерных распечаток, табелей успеваемости и отчетов о проделанной работе.

— Что это за хуйня? — спросил я, скидывая с себя всю эту бюрократию, потому что моему члену требовался простор.

— Выступаю как лучшая подруга Карисмы. Рано говорить, прошло всего полтора месяца, но план сегрегации уже дает свои результаты. Успеваемость повышается, число нарушений дисциплины идет на спад. Но Карисма хочет, чтобы ты обосновал полученные результаты статистическим анализом.

— Черт побери, Марпесса! На то, чтобы засунуть все это обратно в коробку, уйдет столько же времени, сколько на сами вычисления.

Марпесса схватила мой член за основание и сжала.

— Бонбон, ты стыдишься, что я работаю водителем?

— Что? С чего ты это взяла?

— Ни с чего.

Никакие ласки и поцелуи в уши моей возлюбленной не убирали с ее лица задумчивость, а ее соски не твердели. Заскучав от моих дурацких прелюдий, она засунула краешек ведомости с оценками мне в уретру и нагнула мой член так, чтобы я мог читать ведомость как обеденное меню. Какой-то шестиклассник Майкл Гальегос записался на какие-то там дополнительные предметы и получает по ним оценки, которые я не мог разобрать. Но, если верить комментариям учителя, у него наблюдается прогресс в арифметическом мышлении.

— «Пиар», что это за оценка такая?

— Профессиональные результаты.

Карисма интуитивно ухватила саму психологическую суть моего плана, еще когда я только начал ее осознавать. Она поняла, что черные желают доминирующего белого присутствия рядом с собой, символом которого стала Академия Уитон. Потому что знала: если и сегодня, во времена расового равенства, рядом появляются те, кто белее, богаче, чернее или кита́истее нас, у нас тотчас же возникает потребность произвести впечатление, вести себя подобающе, заправлять рубашку в штаны, исправно делать домашнее задание, не опаздывать, делать удачные штрафные броски, поучать и всячески доказывать свою состоятельность в надежде, что нас не уволят, не арестуют, не увезут в неизвестном направлении и не пристрелят. В сущности Академия Уитон хочет донести до своих студентов те же слова, которые произнес Букер Ти Вашингтон, великий просветитель и основатель Университета Таскиги, обращаясь к своим необразованным братьям: «Набирай полное ведро, пока есть вода». И хотя мне всегда было непонятно, почему именно ведра, почему недальновидный Букер Ти Вашингтон не мог рекомендовать книги, логарифмические линейки или ноутбуки, мне всегда импонировала тяга его и Карисмы иметь под рукой белый паноптикум. Поверьте, то, что Иисус, главы НБА, НФЛ и голоса наших GPS-устройств (даже если они произведены в Японии) белые — это неспроста.

Нет сильнее афродизиака, чем расизм и табель в уретре: поэтому когда полуобнаженная Марпесса взгромоздилась на меня, ее голова и головка моего члена сонно замерли у меня на пупке. Все еще сжимая мой фаллос, Марпесса улетела в снах туда, куда мечтают попасть все водители автобусов. Возможно, это была летная школа, потому что у Марпессы во сне автобусы умеют летать. Они прибывают точно по расписанию и никогда не ломаются. Они ездят по радуге как по мосту, и облака для них — это автобусные парки, а рядом, как истребители, парят инвалиды-колясочники, словно осуществляя сопровождение бомбардировшика. Выйдя на крейсерскую высоту полета, Марпесса разгоняет стаи чаек и перелетных ниггеров, отправляющихся на юг на всю оставшуюся жизнь, гудком, который не бибикает, а играет песни Roxy Music, Bon Iver, Санни Ливайна и песню Нико «В эти дни». И все пассажиры зарабатывают достаточно для жизни. И Букер Ти Вашингтон, частый пассажир ее автобуса, говорит: «Как увидишь космическую продажную тварь Бонбона, любовь всей твоей жизни, спускай свои трусики немедленно…»

 

Глава восемнадцатая

Наступил ноябрь, с дня стрельбы прошло примерно полтора месяца, и я достиг больших успехов в отношениях с Марпессой и куда меньших в деле сегрегации Диккенса и повышения урожайности картофеля в Южной Калифорнии: меня отвлекал более-менее регулярный секс. Почему не растет картофель, я знал — из-за слишком жаркого климата. Что же до разделения людей по расовому признаку, тут на меня нашло затмение — а День гетто все приближался. Возможно, я ничем не отличался от других современных художников и был способен всего на одну книгу, один альбом, одно отвратительное деяние, полное огромной ненависти к себе. Мы с Хомини отправились на грядки, отведенные под картофель. Я, стоя на четвереньках, проверял состояние компоста, плотность грунта и втыкал в землю красно-коричневые семенные клубни, а Хомини генерировал идеями решения проблемы сегрегации, забив при этом хуй на свою основную обязанность — уложить шланг с проколотыми мной отверстиями дырочками в верх.

— Масса, а что, если все, кто нам не нравится, будут носить специальные значки, а мы отправим их в лагеря?

— Было уже.

— Ладно, а вот так: рассортировать людей на три группы: черные, цветные и богоподобные. Ввести комендантский час и пропускную систему…

— Устарело, дорогой черный невольник.

— Но в Диккенсе получится, потому что мексиканцы, самоанцы и черные разных оттенков коричневого. — Тут он бросил шланг мимо борозды и полез за чем-то в карман. — На дне у нас будут свои неприкасаемые. Совершенно бесполезные люди. Фанаты «Клипперз», регулировщики дорожного движения и те, кто выполняет грязную работу, связанную с человеческими и животными отходами, — как ты, например.

— Если я неприкасаемый, а ты мой раб, то тебя куда определим?

— Я — талантливый драматический актер, значит, буду брахманом и после смерти достигну нирваны. А ты попадешь туда, где ты, собственно, и есть: будешь валяться в коровьем дерьме.

Я был признателен за такую дружескую поддержку, и пока Хомини продолжал болтать о варнах и индийской кастовой системе применительно к Диккенсу, до меня дошло, откуда у меня появился ментальный блок. Я просто испытывал чувство вины. Я был как Arschloch на Ванзейской конференции, или парламентарий-бур в Йоханнесбурге 1948 года, или как бы хипстер в жюри «Грэмми», в попытке сделать премию всеохватной, предлагающий добавить такие бессмысленные категории, как «Лучшее R&B-исполнение, сольное, дуэтное/групповое или совместное — вокальное или инструментальное», «Лучшее инструментальное рок-произведение, написанное солистом, умеющим программировать, но не владеющим игрой на музыкальных инструментах». Я был идиотом, когда сидел на всех этих заседаниях, посвященных распределению железнодорожных вагонов, или освободительной борьбе банту в Африке, или альтернативной музыке, и у меня не хватило духу подняться и сказать: «Вам, блин, не кажется, что сегодня это дико?»

Картофель был посажен и присыпан компостом, а шланг уложен в канавку. Теперь нужно было проверить, как работает моя самодельная оросительная система. Я повернул вентиль и стал наблюдать, как тридцатиметровый зеленый шланг раздулся, зашевелился как змея и пополз по проложенному маршруту: мимо зарослей стручковой фасоли, испанского лука и огибая грядки с капустой. Тут из дырочек брызнули шесть фонтанов, описывая в воздухе высокую дугу, при этом не попадая на картофельную грядку, а превращая пустующий участок возле забора в мини-пойму. То ли я сделал слишком маленькие дырочки, то ли напор воды был слишком сильным — но в этом году своей картошки мне точно не видать. На следующей неделе обещали тридцать градусов жары. В такую погоду не приживется ни один корнеплод.

— Масса, ты собираешься выключать воду или нет? Зря тратишь.

— Да-да, знаю.

— Может, в следующий раз лучше посадить картошку в этой грязи, куда достает вода?

— Нельзя. Там отец похоронен.

Эти уроды не верят, что я похоронил его во дворе. Но это правда. Я попросил своего адвоката Хэмптона Фиска оформить задним числом нужные документы и похоронил отца в дальнем конце сада, где до того был пруд со стоячей водой, который потом высох. На этом месте ничего не растет. Так было до смерти отца, так оно и теперь. Я даже не поставил никакого надгробия. Еще до Марпессиного дерева сацума я посадил там яблоню, своего рода кенотаф. Отец любил яблоки. Он ел их все время. Не знавшие его слишком близко считали, что у него отменное здоровье, потому что он не появлялся на публике без «макинтоша» и банки сока V8. Отец любил Бребурн, Гала, но самый его любимый сорт — Хани Крисп. Попробуй предложи ему Ред Делишес, и он так на тебя посмотрит, словно ты оскорбил его маму. Жаль, я не проверил карманы его куртки, когда он умер. Уверен, нашел бы там яблоко. Он всегда брал с собой хотя бы одно, чтобы погрызть его после заседаний клуба. Думаю, что в тот раз было яблоко Голден Рассет, они хорошо лежат до зимы. При этом у нас никогда не было яблонь. Отец ругал заносчивых белых с Вест-Сайда, но сдается, что ему просто нравилось ездить в супермаркет Geldon’s, где можно было купить яблоки Опалесцент по девять долларов за килограмм, или на фермерский рынок, чтобы поискать там Энтерпрайз. Мне нужно было выбрать для отца особенную яблоню, и я доехал до Санта-Паула. С конца девятнадцатого века Корнельский университет выводил самые лучшие сорта. Это была замечательная школа. Если хорошо попросить и оплатить доставку и транспортировку, приходила посылка с поздним сортом Джонаголд, сладких, как сама благая весть. Но в последние годы по неизвестной причине Корнелл стал лицензировать новые сорта, и саженцы продавали только местным фермерам. Если ты не живешь на севере штата Нью-Йорк, то, значит, не повезло и придется довольствоваться по случаю импортированной Флориной. Сегодня яблони из университетских садов Женевы, штат Нью-Йорк, тоже можно найти только на черном рынке — как кокаин из колумбийского Медельина. Моей зацепкой оказался Оскар Сокало, мой товарищ по лаборатории в Риверсайде, который потом уехал в Корнелл в аспирантуру. Встреча была назначена на стоянке в аэропорту. В небе проходило авиашоу. Деревенщина летала на старых бипланах, разгоняя свои «Сопвич Кэмелы» и «Кёртисы» до максимально возможных скоростей. Оскар захотел, чтобы «сделка» состоялась «из окна в окно» — как в детективном кино. Образец был таким вкусным, что я собрал ладонью сок с подбородка и облизал ее. Не знаю почему, но самые охуительные яблоки чертовски похожи на персики. Я привез домой готовый к посадке саженец высокоурожайного сорта Бархатный, фаворит яблочного мира, идеально хрустящее и полное витамина С. Я посадил его в полуметре от места, где покоился отец. Я хотел создать тень. Но через два дня дерево умерло. А яблоки приобрели вкус ментоловых сигарет, печёнки, жаренной с луком, и дешевого рома.

Я стоял у могилы отца, в грязи, под фонтаном воды, предназначенной для картофельных грядок. С этого места я видел всю нашу огромную ферму. Ряды фруктовых деревьев, высаженных по цвету — от светлого к темному. Лимоны. Абрикосы. Гранаты. Сливы. Деревья сацума. Инжир. Ананасы. Авокадо. Дальше шли поля, поочередно засеваемые кукурузой, пшеницей и японским рисом, если уж мне не жалко платить за воду. В самом центре стояла теплица, окруженная капустой, салатом, зеленым горошком и огурцами. Виноградная лоза — вдоль южной части забора, помидоры — вдоль северной. А в самом конце — белое одеяло хлопка. К нему я не притрагивался после смерти отца. Что там сказал мне Хомини, когда я стал одержим идеей вернуть Диккенс? Ты же знаешь поговорку «за деревьями леса не увидать»? Ну так вот, ты за ниггерами плантации не видишь. Кого я пытался обмануть? Ведь я фермер, а все фермеры — естественные сегрегационисты. Мы отделяем зерна от плевел. Я ведь не Рудольф Гесс, не Питер Виллем Бота, не «Капитол Рекордс» и даже не сегодняшние Соединенные Штаты, блин, Америки. Эти мерзавцы занимались сегрегацией, чтобы удержаться у власти. А я фермер и провожу сегрегацию, чтобы обеспечить каждому дереву, каждому растению, каждому бедному мексиканцу и каждому бедному ниггеру одинаковый доступ к солнцу и воде, чтобы любому живому организму не было тесно.

— Хомини.

— Да, масса?

— А какой сегодня день недели?

— Воскресенье. Вы никак собрались в «Дам-Дам»?

— Ага.

— Тогда спроси этого пидора, где он прячет моих «Пострелят»!

 

Глава девятнадцатая

Людей пришло немного — человек десять. Фой, небритый, в мятом костюме, стоял в углу, непроизвольно дергаясь и нервно мигая. Недавно он попал в новости. Его чрезвычайно многочисленные внебрачные дети подали групповой иск о возмещении эмоционального ущерба, поскольку голос Фоя по любому поводу раздавался из всех радиоприемников, а лицо мелькало по всем телеканалам. Поэтому сегодня с «интеллектуалами» его связывала лишь безукоризненная эвклидова планиметрия стрижки под бокс и притащенная с собой картотека Rolodex. И впрямь, разве можно потерять веру в человека, который даже в худшие для себя времена следит за прической и приглашает к дискуссии Товарищей, например, Джона МакДжонса, черного консерватора, не так давно прибавившего к своей рабской фамилии приставку «Мак». МакДжонс читал отрывки из своей последней книги «Ирландское счастье. Путешествие черного ирландца из гетто к гэлам». Для Фоя этот человек был неплохим приобретением. Поскольку участникам бесплатно наливали ирландский виски «Бушмилс», народу могло быть и больше, но не было сомнений: клуб потихоньку загибался. Возможно, идея устроить заговор тупых чернокожих мыслителей изжила себя.

— «И вот я в Слайго, небольшой живописной деревушке на северном побережье Изумрудного острова, — читал МакДжонс. За этот картавый, квазибелый стиль хотелось дать в морду. — В кафе по телевизору показывают чемпионат Ирландии по хёрлингу. Килкенни против Голуэй. Мужчины с палками-щетками гоняют по льду небольшой белый шар. Возле меня стоит широкоплечий паря в толстом свитере грубой вязки и аккуратно постукивает тыльной стороной дубинки по ладони. Здесь, как нигде, я чувствую себя как дома…»

Я присел возле Короля Каза, который, как всегда, валял дурака. Жевал пончик с кленовой глазурью и листал журнал «Lowrider». Приметив меня, Фой Чешир многозначительно постучал пальцем по своим часам «Патек Филипп», словно я был дьяконом, опоздавшим на службу. С Фоем определенно что-то не так. Он постоянно перебивал МакДжонса идиотскими вопросами:

— Насколько я знаю, «хёрлинг» на сленге студентов обозначает «блевотину», это верно?

Я попросил у Каза не нужный ему «The Ticker». В разделе финансовых новостей говорилось, что после того, как в городе появился проект Академии Уитон, безработица в Диккенсе сократилась на одну восьмую. Цены на жилье выросли на три восьмых. Даже процент школьников, окончивших школу, увеличился на четверть. Наконец-то чернокожие оказались в прибыли. Это было самое начало социального эксперимента, и выборка была относительно невелика, но цифры не врут. За последний квартал с момента появления Академии Уитон успеваемость в средней школе Чафф значительно улучшилась. Не то чтобы все стали перескакивать в следующий класс и светиться на телеэкране в «Как стать миллионером», но в среднем экзаменационные оценки подбирались если не к «отлично», то к «хорошо». И, как я понял из вышестоящих директив, под внешнее управление школу не передадут, по крайней мере в ближайшем будущем.

Когда МакДжонс закончил выступление, Фой вышел на середину зала и бойко захлопал в ладоши, как ребенок, впервые попавший в кукольный театр.

— Хочу поблагодарить мистера МакДжонса за его вдохновляющее чтение. Но прежде чем перейти к следующему пункту повестки дня, сделаю два объявления. Во-первых, мое последнее публичное шоу «Черный контролер» закрыли. И второе. Наверное, многие из вас знают, что началась новая битва и вражеский дредноут уже тут, в Диккенсе, это Академия Уитон, школа для белых. У меня много высокопоставленных друзей, и все они отрицают ее существование. Но не волнуйтесь, у меня есть против врага секретное оружие.

Тут Фой открыл портфель и вывалил его содержимое на ближайший к нему стол. Новая книга. Два человека сразу встали и ушли. Я тоже было собрался вслед за ними, а потом вспомнил, что явился не просто так; кроме того, мне было интересно, какой еще текст искорежил наш великий американский классик Фой. Прежде чем пустить книгу по кругу, Фой скромно показал ее Джону МакДжонсу. Тот посмотрел в ответ с выражением «Ниггер, ты уверен, что хочешь поделиться этой херней с миром?». Когда книга дошла до сидевших позади, Каз молча передал ее мне, даже не взглянув. Мне было достаточно прочитать название, чтобы никогда не захотеть ее отдавать. «Приключения Тома Сорри». Мне стало очевидно, что все произведения Фоя представляли собой Черное Искусство и ожидали своего часа. Я уже пожалел, что сжег предыдущие книги вместо того, чтобы начать их собирать. Последние десять лет я смотрел на них свысока, морща свой приплюснутый негритянский нос, а теперь нигде никогда не найти таких невероятных книг в единственном издании, как «Черный старик и Винни-Надувной-бассейн-Пух», «Дозированные ожидания», «Миддлмарч в середине апреля», «Я верну тебе деньги — клянусь». На обложке «Тома Сорри» был изображен аккуратненький чернокожий мальчик в дешевых мокасинах, клетчатых носках и ярко-зеленых штанишках с веселыми китами, выпускающими фонтанчики. Вооруженный ведром с побелкой, он бесстрашно стоял возле стены, исписанной граффити различных банд, а на него с угрозой уставилась ватага громил в лохмотьях.

Когда Фой вырвал книгу из моих рук, от расстройства мне показалось, словно я пропустил решающий тачдаун.

— Могу сказать без ложной скромности, что эта книга — настоящее ОМО, оружие массового образования. — От волнения голос Фоя стал выше на две октавы и приобрел гитлеровский пыл. — И как образ Тома Сорри вдохновил меня, пусть он сплотит нацию в великом деле закрашивания забора! Чтобы навсегда исчезли уродливые образы расовой сегрегации, которую символизирует собой Академия Уитон! Хотите знать, кто на моей стороне? — И Фой торжественно указал на входную дверь. — Эти три великих афроамериканских героя со мной за общее дело!

Не имею юридического права называть имена. Я повернулся к дверям, считая, что Фой галлюцинирует, и увидел на пороге «Пончиков Дам-дам» сразу три мировые афроамериканские знаменитости — популярного телеведущего _и_ _ _ _ _б_ и чернокожих дипломатов — _о_ _ _ _о_ _ _ и _ _н_ _ _ее_ _ _ _ _с_. Поняв, что клуб интеллектуалов загибается, Фой напряг последние силы и попросил замолвить словечко. Несколько удивленные немногочисленностью публики, три суперзвезды робко присели за столик и, надо отдать им должное, заказали кофе и «медвежьи когти», таким образом присоединившись к собранию. Основное время отнял Джон МакДжонс: он понес обычную республиканскую чушь, что у ребенка, рожденного в рабстве в 1860 году, было больше шансов на полную семью по сравнению с сегодняшними детьми, рожденными после вступления в должность первого президента США — афроамериканца. Да, МакДжонс был негром-снобом, прикрывавшим либертарианством ненависть к самому себе. Я по крайней мере свои чувства не скрывал, а он вертел статистикой, которая, может и верная, становится бессмысленной, если вы признаете тот простой факт, что рабы и есть рабы. Полная семья до начала войны совершенно не обязательно создавалась по любви, а по принуждению. И почему-то МакДжонс не упомянул, что полные черные семьи рабов случались между братом и сестрой или между сыном и матерью. Или что во времена рабства вариант развода не предусматривался. Нельзя было сказать «Пойду за сигаретами» и не вернуться уже никогда. Да, и как насчет полных семей, у которых не оказывалось детей, потому что их продали в рабство невесть куда? Как современный рабовладелец, я был оскорблен: уважаемый институт рабства не был описан в самых жестоких, кровавых красках, каких заслуживает.

— Какая чушь! — сказал я, перебив МакДжонса на полуслове и по-школьному подняв руку.

— В смысле типа лучше родиться в Африке, а не здесь? — срезал К_ _ _н_ _в_ _ _ с уличными интонациями, несколько противоречащими CV и V-образному вырезу его джемпера.

— Здесь это где? В смысле в Диккенсе?

— Не будем говорить о такой дыре, как Диккенс… — вмешался в разговор МакДжонс, кинув на гостей многозначительный взгляд, словно хотел сказать «не беспокойтесь, беру его на себя». — Никто не хотел бы жить здесь, но не стоит притворяться, что вы предпочли бы родиться в Африке, а не где-нибудь в другом месте Америки.

Лучше тут, чем в Африке. Это козырь всех ограниченных националистов. Приставьте мне к виску капкейк, но мне действительно лучше жить здесь, а не где-нибудь в Африке, хотя я слышал, что в Йоханнесбурге тоже неплохо, а серфинг на пляжах Кабо-Верде вообще исключительный. Но я не настолько эгоистичен, чтобы считать, будто мое относительное благополучие, включая, но не ограничиваясь круглосуточным доступом к бургерам с соусом чили, блюрею и офисным креслам фирмы Aeron, стоит страданий предыдущих поколений. Сильно сомневаюсь, что какой-нибудь предок, перевозимый рабовладельцами в трюме корабля, стоя по колено в испражнениях, в короткие минуты передышки между избиениями и изнасилованиями, обосновывал необходимость десятилетий убийств, невыносимой боли и страданий, душевных мук и неизлечимых болезней тем, что когда-нибудь у его прапрапра-правнуков дома появится вай-фай, пусть даже медленный и с пропадающим сигналом.

Я промолчал и предоставил место на ринге Королю Казу. За все двадцать лет заседаний я не слышал от него внятных заявлений, кроме того, что в его чае со льдом маловато сахара. Но сейчас он встал во весь рост, лицом к лицу с человеком с четырьмя учеными степенями, владеющим десятью языками, из которых только французский был языком черных.

— Ниггер, я запрещаю тебе ставить под сомнение Диккенс! — резко сказал Каз, тыча свеженаманикюренным ногтем в МакДжонса. — Мы не дыра — мы город!

Ставить под сомнение? Все же он перенял кое-какую риторику «интеллектуалов».

К чести МакДжонса, тот не испугался внушительных размеров Каза и его рыка и не отступил.

— Ну хорошо, возможно, я не совсем корректно выразился. Но все же позвольте не согласиться с вами. Диккенс — не город, а просто местность, обычные американские трущобы. Постчерная, пострасовая, постсоуловая отсылка, если угодно, ко временам романтизации черной отсталости.

— Слышь, придурок, впаривай свою херню про пострасу и постсоул кому-нибудь, кого это ебет, только не мне. Потому что я — исконно черный, в Диккенсе родился и вырос. Я — хомо сапиенс-«калека», ниггер из примордиальных времен «тпру, поехала».

Похоже, мисс Р_ _ _ впечатлилась небольшим монологом Короля Каза — она раздвинула колени, продемонстрировав внутреннюю поверхность правого бедра, и постучала меня по плечу:

— Этот большой урод играет в футбол?

— Играл немного, когда в школе учился.

— Мои трусики мокрые, — произнесла она по-русски, облизнув губы.

Я, конечно, не лингвист, но, думаю, это значило, что Каз может поиметь ее в любое удобное для него время. Между тем, поскрипывая при каждом шаге резиновыми подошвами кроссовок, наш ветеран Диккенса вышел на середину комнаты:

— Зырь, унылый придурок, что такое Диккенс.

И, повинуясь внутреннему ритму, Каз бросился в пляс — стал танцевать что-то вроде чечетки, известной в наших местах как «Поступь калеки». Ни на секунду не оказываясь спиной к зрителям, он крутился то на носках, то на пятках. Сомкнув колени и освободив руки, он вращался и прыгал по залу, описывая концентрические круги, заходящие друг на друга. Казалось, пол раскалился и Каз не мог стоять на месте. Король Каз спорил с МакДжонсом единственным доступным ему способом.

Хочешь чуток — получишь чуток, ежли ты лихой — так возьмешь чуток.

Velis aliquam, acquīris aliquam, canīnus satis, capīs aliquam.

Когда вокруг соперников собралась небольшая толпа, я наконец сделал то, ради чего пришел: снял со стены портрет отца, скрутил в трубочку и засунул под мышку. Сегрегировать город с его фотографией на стене — все равно что заниматься сексом в комнате рядом с родительской спальней. Невозможно сосредоточиться. Невозможно вволю покричать. Я немного понаблюдал, как Король Каз обучал МакДжонса, _ _ _л К_ _ _и, _ _ _ _н П_ _ _ _ _ и волоокую _онд_ _ _ _зз_ _ _ _е «поступи калеки». Они профессионально легко подхватывали движения и уже прыгали по комнате, будто бывалые бандиты. Логично: некоторые элементы были заимствованы у масаев, что-то украдено у боевого танца чероки, который показывают в старых вестернах. «Поступь калеки» и есть настоящий древний танец воина. Тот самый, выставляющий danceur noble в низкосидящих штанах-багги целью. Танец, который говорит: «Стреляй в меня, когда будешь готов, Гридли». Ведь любой ниггер, даже купающийся в лучах славы, и любая черная консервативная «подсадная утка» знает, что это такое, когда мишень нарисована у него на спине.

Я уже отвязывал лошадь, когда из клуба вышел Фой и по-отечески приобнял меня. Его бородка нервно подрагивала, раньше я такого не видел, шея была измазана в грязи, и вообще от него воняло.

— Уезжаешь навстречу закату, Продажная тварь?

— Да.

— Длинный был денек.

— Наверное, вся эта туфта насчет того, что при рабстве было лучше, перебор даже для тебя, да, Фой?

— По крайней мере МакДжонсу не плевать на черных.

— Да ладно, его волнуют черные так же, как двухметрового детину — баскетбол. Его волнует, потому что он больше ничего не умеет.

Фой понимал, что я больше никогда не вернусь в Клуб интеллектуалов, и одарил меня таким скорбным взглядом, каким миссионеры, должно быть, смотрели на язычников в джунглях. Взгляд его говорил: «Неважно, что ты слишком глуп, чтобы оценить Господню любовь. Но Он любит тебя, несмотря ни на что. Просто отдай своих женщин, свои природные богатства и своих бегунов на длинные дистанции».

— А тебя разве не волнует белая школа?

— Не-а, белым детям тоже нужно где-то учиться.

— Только белые дети не станут покупать моих книг. Да, кстати…

И Фой протянул мне экземпляр «Тома Сорри», а потом забрал обратно и без спросу подписал его мне.

— Фой, можно задать тебе вопрос?

— Да, конечно.

— Может, это слухи, но мне важно знать, действительно ли ты владеешь самыми расистскими эпизодами «Пострелят»? Если так, у меня есть предложение.

Похоже, я задел за живое. Фой отрицательно покачал головой, показал на свою книгу и ушел обратно в кафе. Когда стеклянная дверь открылась, я успел услышать, как самый богатый афроамериканец и два прославленных негритянских посланника вместе с Королем Казом во всю глотку голосят рэп «Fuck tha Police» группы N.W.A. Прежде чем засунуть «Тома Сорри» в седельную сумку, я бегло взглянул на дарственную надпись и увидел в ней угрозу.

Продажной твари

Яблоко от яблони недалеко падает…

Фой Чешир

Да пошел он. Я поскакал домой. Погнал коня вниз по бульвару Гатри. По пути я изобретал разные варианты выездки — не обращая внимания на полицейских, пустил лошадь восьмеркой вокруг желтых конусов на перекрытой центральной полосе. На Черитон-драйв я увидел запыхавшуюся скейбордистку и, выдав ей в одну руку повод, прокатил, как в длинном кабриотеле, от Эйдроум-стрит до Сойер-стрит, а потом резко повернул на Бернсайд. Я и сам не знал, чего хотел от попытки вернуть Диккенсу славу, которой никогда не существовало. Даже если официальный статус когда-нибудь окажется восстановлен, не будет никаких фанфар и фейерверков. Никто не поставит мне в парке памятник и не назовет в мою честь школу. Мне не дано испытать чувств первооткрывателя, не повторить подвигов Жана Батиста Пойнт дю Сейбла, воткнувшего флаг в землю Чикаго, или Уильяма Овертона, отца-основателя Портленда. В конце концов, я ничего не открыл и ничего не основал. Мне предстояло всего лишь смахнуть пыль с артефакта, который еще даже не врос в землю. Когда я вернулся домой, Хомини торопливо помог мне расседлать лошадь и потащил к компьютеру. В онлайн-энциклопедии он отыскал недавно выставленную короткую статью неизвестного исследователя.

Диккенс, непризнанный город на юго-западе округа Лос-Анджелес. Некогда полностью черный, в настоящее время там дофига мексиканцев. Некогда считался столицей преступного мира. Сейчас делишки поправились, но лучше смотреть в оба.

Да, если когда-то я верну Диккенс из небытия, то лучшей наградой станет широкая улыбка Хомини.

 

Глава двадцатая

Никому ни слова, но следующие несколько месяцев я занимался ресегрегацией, и это было здорово. В отличие от Хомини, у меня прежде никогда не было настоящей работы, пусть и забесплатно. Мы с Хомини колесили по городу, и он был моим афроамериканским Игорем, злобным социологом-вдохновителем, хотя со стороны, казалось, мы смеемся над собственным бессилием.

Каждую неделю, с понедельника по пятницу, ровно в час дня Хомини как штык стоял возле грузовика.

— Ну что, Хомини, к сегрегации готов?

— Да, хозяин.

Мы начинали с малого, и в этом очень пригодилась актерская слава Хомини, всеобщего любимца в Диккенсе. Отбивая чечетку, он входил куда-нибудь и выдавал такой замысловатый номер в духе старого доброго театра Читлин, что братья Николас, Чарльз Коулз или Бак и Бабблз наверняка позеленели бы от зависти:

После этого, словно это тоже часть представления, Хомини лепил на витрину магазина, кафе или парикмахерской табличку «ТОЛЬКО ДЛЯ ЦВЕТНЫХ». И никто их ни разу не убрал, по крайней мере при нас — ведь Хомини так старался.

Иногда, в память об отце, пока Хомини обедал или спал в грузовике, я заходил в какое-нибудь заведение в отцовском белом халате с папкой в руке. Протянув хозяину визитку, представлялся работником Федерального департамента по борьбе с расовой несправедливостью и объяснял, что мы проводим тридцатидневное исследование на тему «Расовая сегрегация и нормативное поведение среди сегрегированных по расовому принципу». За пятьдесят долларов я предлагал одну из трех табличек на выбор: «ТОЛЬКО ДЛЯ ЧЕРНЫХ, АЗИАТОВ И ЛАТИНОС», «ТОЛЬКО ДЛЯ ЛАТИНОС, АЗИАТОВ И ЧЕРНЫХ» И «БЕЛЫМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН». На удивление много владельцев мелкого бизнеса сами готовы были заплатить мне за табличку «БЕЛЫМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН». Как обычно при социальных экспериментах, я не возвращался для последующих наблюдений, но через месяц они, к моему изумлению, перезванивали сами и просили доктора Бонбона оставить табличку у себя, потому что клиенты чувствуют себя особенными. «Клиентам нравится. Как будто их приняли в частный клуб, открытый для всех».

Довольно быстро я убедил директора кинотеатра «Меральта» (единственного в городе), что он сможет вполовину уменьшить число жалоб, если в партере повесит табличку «ТОЛЬКО ДЛЯ БЕЛЫХ И НЕМЫХ», а на балконе — «ТОЛЬКО ДЛЯ ЧЕРНЫХ, ЛАТИНОС И ЛЮДЕЙ С НАРУШЕНИЯМИ СЛУХА». Впрочем, для своих действий мы не всегда спрашивали разрешения: так, воспользовавшись кистью и красками, мы изменили расписание работы публичной библиотеки имени Ванды Колман. Было: «Воскресенье — вторник: закрыто, среда — суббота: 10–17:30». Стало: «Воскресенье — вторник: только для белых, среда — суббота: только для цветных». Расползлись слухи об успехах Карисмы в школе Чафф, время от времени ко мне стали обращаться различные организации, чтобы я немножко «посегрегировал» и у них. Чтобы снизить уровень преступности в районе, местное отделение Un Millar de Muchachos Mexicanos (o Los Emes) пыталось придумать что-то кроме ночного баскетбола. «Чтобы подходило и для мексиканцев, и для коренных американцев», спортивная игра на небольшой площадке, где бы подростки чувствовали себя на равных. Жонглирование именами таких баскетбольных знаменитостей, как Эдуардо Назера, Тани Робинсон, Шони Шмиммель и Орландо Мендес-Вальдес моих собеседников не убедило.

Наша встреча была краткой и состояла из обсуждения двух вопросов от меня.

Вопрос первый: «У вас есть средства?»

«Только что мы получили грант в сто тысяч долларов от „Загадай желание на звезду“».

Вопрос второй: «Но ведь это грант для умирающих детей?»

«Совершенно верно».

В разгар государственной кампании насаждения Закона о гражданских правах в некоторых сегрегированных городах власти закрыли муниципальные бассейны, чтобы лишить цветных детей извращенного удовольствия в них пи́сать. Мы же, вдохновленные идеей ресегрегации, наняли спасателя, выдали его за бездомного, построили бассейн «только для белых» и огородили его сетчатым забором; ребята с удовольствием перепрыгивали эту преграду, играли в водные жмурки и коллективно задерживали дыхание в нырке, если мимо проезжала патрульная машина.

Когда Карисма почувствовала, что нужно что-то противопоставить лицемерной гордыне и нишевому маркетингу, распространившимся во время месяцев черной истории и испанского наследия, я придумал Белую неделю. Вопреки названию Белая неделя представляла собой получасовой праздник, посвященный чудесам и вкладу этих загадочных белых в мир досуга. Краткую передышку от принудительных рассказов о нелегальной иммиграции, труде мигрантов и Среднем пути. Нас досыта накормили ложью, будто если один выбился в люди — значит, это произошло и с остальными. Два дня мы переделывали заброшенную автомойку на бульваре Робертсон в туннель «отмытия добела». Три вывески разделяли очередь на три потока, в зависимости от предпочтений:

Отмытие добела стандартное

Презумция невиновности

Более высокая продолжительность жизни

Более низкие страховые отчисления

Отмытие добела класса люкс

То же, что при стандартной услуге, плюс

Полицейские предупреждения вместо арестов

Хорошие места на концертах и спортивных мероприятиях

Мир вращается вокруг тебя любимого

Отмытие добела класса суперлюкс

То же, что услуга класса люкс, плюс

Работа с годовой премией

Армия — это для лохов

Прием в любой колледж по праву происхождения

Психотерапевт, который тебя выслушивает

Яхты, на которых ты никогда не был

Все твои грехи и дурные привычки считаются «стадиями»

Никакой ответственности за царапины, вмятины и предметы, оставленные в подсознании

Под самую «белую» музыку, которую только можно было придумать (Мадонна, The Clash и Hootie & the Blowfish), дети, одетые в купальники или обрезанные шорты, смеялись и танцевали под струями теплой воды и пены. Не обращая внимания на предупреждающее мигание янтарно-желтой лампочки, бежали под водопад полироли Hot Carnauba Wax. Потом мы раздали им конфеты и газировку и позволили стоять под горячей сушкой сколько угодно. Напомнили им, что чувствовать теплый ветер, дующий в лицо, — это и значит быть белым и богатым. Это значит день напролет кататься в собственном кабриолете.

По мере приближения Дня гетто мы с Хомини более или менее отсегрегировали в Диккенсе практически все места общественного пользования, кроме больницы имени Мартина Лютера «Киллера» Кинга. И дело было не в том, что самое «вкусное» мы оставили напоследок. Больница, как ни смешно, располагалась в районе Полинезийские сады. Полинезийские сады (сокращенно ПС), большинство населения которых составляли латинос, имели репутацию крайне недружелюбного к афроамериканцам места. Местные байки по сути утверждали, что раны, нанесенные жителям Диккенса по дороге через ПС в больницу, были опасней болезней, требовавших обращения за медицинской помощью. Любая улица в любом районе округа Лос-Анджелес, особенно незнакомая, может нести опасность, и от полиции, и от бандитов. Никогда не знаешь, когда и за что к тебе прицепятся — то ли к одежде, то ли к цвету кожи. Лично со мной в Полинезийских садах ничего такого не случалось, но я и никогда не отправлялся туда по темноте. Накануне нашего мероприятия в больнице случилась перестрелка между местными «Варрио» и «Баррио», двумя бандами, вступившими в кровавую вражду из-за произношения и написания одного и того же слова. Поэтому, чтобы сберечь наши с Хомини задницы в целости, я прикрепил к лобовому стеклу две фиолетово-золотистые наклейки с логотипом клуба «Лос-Анджелес Лейкерс», а на крышу грузовика для гарантии водрузил огромный, размером с остров Иводзима, победный флаг «Лейкерс» 1987 года. Потому что все ангеленосы — подчеркиваю, все до одного — обожают «Лейкерс». И когда мы тронулись в путь по Сентенниал-авеню, притормаживая из-за медленных лоурайдеров, отказывающихся ездить со скоростью выше шестнадцати километров в час, флаг «Лейкерс» гордо развевался на вечернем ветру и давал моему пикапу временный дипломатический иммунитет.

Главврач доктор Уилберфорс Минго был старым приятелем моего отца и, узнав, что это я нарисовал границу вокруг Диккенса и установил на выезде билборд, что это я выдумал проект с Академией Уитон, сразу разрешил мне произвести акт сегрегации во вверенном ему помещении. Откинувшись на спинку кресла, он добавил, что за килограмм вишни из моего сада я могу хоть обсегрегироваться. Скрываясь под покровом ночи, когда всем параллельно, на безликих стеклянных дверях приемного покоя мы с Хомини вывели кроваво-красную с подтеками надпись: «Травмпункт имени Бесси Смит». Получилось как афиша фильма ужасов. Потом присобачили к центральной бетонной колонне вестибюля черно-белую металлическую табличку «Проезд только для „скорых“ с белыми пациентами».

Не могу сказать, что при этом у меня не тряслись поджилки. Больница была самым большим учреждением, которое я сегрегировал, нас могли увидеть посторонние. Проходить внутрь я побоялся и попросил Хомини дать мне морковку: на всякий случай я прихватил с собой несколько свежих, прямо с грядки.

— Ну, что скажете, доктор? — подразнил его я, похрумкивая морковкой.

— Знаете, масса, Багз Банни — это тот же Братец Кролик, только с хорошим агентом.

— Так что там, словил Братец Лис Братца Кролика? Я почти уверен, что после этой выходки белые парни нас точно достанут.

Хомини поправил приклеенную к кузову надпись «СТРОИТЕЛЬНЫЕ РАБОТЫ САНШАЙН СЭММИ» и достал из кузова банки с краской и пару кистей.

— Масса, если сейчас тут действительно появятся белые и увидят нашу мазню, они, как всегда, подумают «Вот чокнутые ниггеры», и пойдут дальше по своим делам.

Если бы Хомини сказал это на несколько лет раньше, когда не было еще ни интернета, ни хип-хопа, ни художественной декламации, ни силуэтов Кары Уокер, я бы еще с ним согласился. Но теперь понятие «быть черным» сильно изменилось. В опыте черных много всякой фигни, но по крайней мере раньше у нас было свое личное пространство. Наш сленг и плебейское восприятие моды не выходили за рамки чернокожего социума. У нас даже был собственный набор сверхсекретных сексуальных техник. Негритянская камасутра, которую нам передавали на детских площадках или на верандах, или подвыпившие родители оставляли двери спален приоткрытыми, чтобы «маленькие ниггеры чему-то научились». Однако распространение в интернете черной порнографии и несоблюдение права на интеллектуальную собственность позволили получить доступ к нашим некогда специфическим сексуальным техникам любому, у кого есть двадцать пять долларов в месяц на подписку. И теперь не только белые, но и другие женщины всевозможных вероисповеданий, цветов кожи и сексуальной ориентации мучаются, когда их имеют на скорости километр в секунду, через раз вопя: «Чья это киска?» И все эти люди, не способные оценить ни Баския, ни Кэтлин Бэттл, ни Патрика Юинга, так и не открывшие для себя «Забойщика овец», Ли Моргана, чудодейственную силу талька, Фрэн Росс или Джонни Отиса, все равно суют свой мейнстримный американский нос в нашу жизнь. И в этот момент я точно понял, что в конце концов угожу к хуям в тюрьму.

Хомини затолкнул меня в автоматические двери больницы, приговаривая:

— Масса, всем насрать на День гетто, если нам насрать.

В больницах перестали рисовать на полу разноцветные, как радуга, линии-указатели. В те дни, когда еще пользовались пластырями-бабочками, делали швы нерассасывающимися нитями, а медсестры не говорили с акцентом, тебе совали в руки коричневую папку с направлениями, и ты знал, что красная полоса ведет к рентгену, оранжевая — в онкологию, а фиолетовая — в детское отделение. Но если в больнице-«киллере» пациент из приемного покоя, измотанный ожиданием, когда же его увидит система, которой безразлично, что он сидит тут и держит пластиковый стакан, в котором плавает его отрезанный палец, лед давно растаял, а он все сидит, пытаясь остановить кровотечение, прижимая к ране кухонную губку, в один прекрасный момент встанет и от скуки подойдет к стеклянной перегородке, за которой сидит дежурная медсестра, и спросит, а куда ведет эта мерзко-коричневая линия, то сестра только пожмет плечами. И не в силах сдержать любопытства, они двинутся вдоль линии, которую мы с Хомини рисовали всю ночь, а потом еще полдня следили, чтобы люди обратили внимание на надпись «Осторожно, окрашено!». В больнице эта линия практически стала сказочной дорогой, вымощенной желтым кирпичом.

В краске Pontone 426C есть даже васильковый оттенок, вообще она странного таинственного цвета. Я его выбрал, потому что он может быть и коричневым, и черным в зависимости от освещения, роста и настроения. Если следовать за этой длинной линией толщиной в три дюйма, выйдешь из зала ожидания, потом пройдешь два ряда распашных дверей, и если долго идти по коридорам, заполненным больными, резко поворачивая то направо, то налево, линия поведет тебя вниз по лестнице, по трем пролетам грязных ступенек, которые никто уже давно не подметал, пока не окажешься во внутреннем вестибюле, освещенном тусклой красной лампочкой. В самом конце линия увенчана трезубцем, и каждая его часть указывает на одну из трех одинаковых безымянных двойных дверей. Через первые двери можно выйти на задний двор, через вторые — в морг, а через третьи — к автомату с газировкой и всякой джанкфуд. Мне не удалось решить проблему расового и классового неравенства в сфере здравоохранения, но я достоверно знаю: те, кто проделывает путь по моей черно-коричневой дороге, более активны. И когда, наконец, их вызывают в кабинет дежурного врача, они с порога говорят: «Доктор, прежде чем вы возьметесь за меня, я должен понимать: вам не насрать на меня? Вам правда не насрать на меня?»

 

Глава двадцать первая

Раньше на День гетто Король Каз и его тогдашняя банда «Амуниципальные калеки Бульвара Колизей „и ты Брут“» отправлялись на территорию своих заклятых врагов, банды «Парни с Побережья Венис» (ППВ). Они ехали по Бродвею (четыре машины, двадцать человек, солнце светит в затылки), готовые к действию. Для всех них (не считая тех, кто попал за решетку) это был единственный день, когда они покидали пределы района. Но с появлением ипотечных кредитов с плавающей ставкой ППВ были вытеснены со своей территории винными барами, лавками с товарами для холистической медицины и нервными кинозвездами, окружившими свои бунгало на десяти сотках трехметровыми каменными заборами, повысив, таким образом, стоимость земли до двух миллионов долларов. Теперь, чтобы возиться с защитой своей территории, членам банды ППВ приходилось отправляться с побережья Венис куда-нибудь подальше — в Палмдейл или в Морено-Валли. И что тут делать, когда твой враг отказывается давать отпор. Не из-за трусости или нехватки оружия, а просто из-за усталости. От борьбы с трехчасовыми пробками и перекрытиями дорог устаешь так, что не остается сил нажать на спусковой крючок. Поэтому теперь когда-то враждующие банды справляют День гетто, устраивая реконструкции Гражданской войны. Они встречаются на полях великих сражений, стреляя друг в друга холостыми и пуская «римские свечи», и тогда испуганные прохожие бросаются врассыпную, а невинно страдающие посетители уличных кафе со страху прячутся под столы. Они вываливаются из своих старых тачек с форсированными моторами, и, как пьяные студенты, валяющие дурака, эти несчастные сыны Вест-Сайда гоняются друг за другом по набережной вдоль Венис-Бич, впустую махая кулаками и пихаясь в память об исторических махаловах: Битве на Шенандоа-стрит, Великой Терке на бульваре Линкольна и Побоище в парке Лос-Амигос. После чего воссоединяются с друзьями и семьями в демилитаризованной зоне, на поле для софтбола в центре города, превращенном в зону отдыха, и заключают перемирие за барбекю и пивом.

В отличие от полиции, которая ставит в заслугу каждое падение уровня преступности политике «нулевой толерантности», я не считаю, что моя полугодовая кампания местного апартеида привела к относительно спокойной весне в Диккенсе, но все-таки в этом году День гетто прошел совсем по-другому. Марпесса, Хомини, Стиви и я торговали со скамеек нарезанными на дольки фруктами, которые буквально сметали. Покупатели переплачивали в восемь раз. Вообще-то обычно каждая банда и каждое гетто собирались в парке по своим дням. Например, «Киллеры Снайпер-Сити, улица шесть-трей» резервировали за собой 3 июня, потому что июнь — шестой месяц в году, а «трей» означает «три». Негритянская банда «Los Osos Negros Doce y Ocho» собиралась вовсе не 8 декабря, как можно было бы предположить, а 12 августа, потому что вопреки популярному мнению зимой в Калифорнии чертовски холодно. Мы же тусовались 15 марта, потому что какой еще день могла выбрать банда «Амуниципальные калеки Бульвара Колизей „и ты Брут“»? Конечно же, Мартовские Иды.

До конца восьмидесятых, еще до того, как слово «квартал» стало обозначением любого района, начиная от шикарных Калабасас-Хилз, Шейкер-Хайтс и Верхнего Истсайд и заканчивая зоопарком при университете, а любой ангеленос говорил что-то вроде: «Ты поосторожней с ним, ведь он с нашего квартала» или «Да, я не навестила бабушку Сильвию на смертном одре, а ты как думал? Ведь она жила на квартале», — это слово относилось к одному-единственному месту, и это место было Диккенс. Но там на бейсбольном поле в парке, под флагом Дня гетто собрались бандиты всех цветов и оттенков. Диккенс, бывший когда-то сплоченным гетто, после волнений 1982 года «балканизировался» на мелкие гетто, раздробился, как Югославия. Король Каз и Панаш, диккенсовские аналоги Тито и Слободана Милошевича в темных очках Oakley и с перманентом в стиле Дорис Дей, приветствовали воссоединение рэпом, отбивая такт ногами по импровизированной сцене так лихо, что их локоны плясали вместе с ними, подпрыгивая над широкими плечами.

Я не виделся с Панашем много лет. Я не знал, в курсе ли он, что мы с Марпессой спим друг с другом. Я не спрашивал его разрешения. Но, видя, какие он выделывает трюки с пневматической пушкой «Лулу Белл» двенадцатого калибра (которая для него была что гитара для Би Би Кинга), как он жонглирует ею, подбрасывая в воздух как палку, щелкая затвором и успевая прострелить подброшенную в воздух покрышку (уголовный вариант стрельбы по глиняным голубям), и все это одной рукой, — я подумал, что спросить разрешения все-таки стоило. Король Каз проорал в микрофон: «Я знаю, что по крайней мере один из вас, ниггеров, точно принес с собой китайскую еду!»

На первой линии, в стороне от праздника, скрестив руки на груди, стояли два чувака, которых что полиция, что любой умник с айкью хотя бы в пятьдесят охарактеризовали бы как «подозрительные лица латиноамериканской внешности». Внешне они мало отличались от остальных, но смотрели вокруг с таким презрением, будто сами были не из Диккенса. Поговаривали, что это ребята из Полинезийских садов. Идеологически они были приемлемы, как нацисты на слете ку-клукс-клана, но сильно отличались с точки зрения корпоративной культуры. Неотразимый запах шашлыка и облако от первоклассной дури выманивали парочку все ближе и ближе к линии ворот. Когда они подошли к месту подачи, Стиви в это время резал своим мачете ананасы.

— Ниггеры, вы их знаете? — спросил он, не отрывая глаз от парней, приближающихся к дагауту.

Оба чувака были в широких штанах-хаки, из-под которых выглядывали кроссовки «Найк Кортес» — такие охрененно новые, что казалось, если снять одну кроссовку и поднести к уху как раковину, можно услышать гул океана потогонного труда. Стиви зыркнул тюремным взглядом на одного из пришельцев: панама, футбольная куртка, татуировка «Стомпер» на подбородке. В гетто мужчины не носят курток спортивных клубов, потому что болеют за конкретные команды. Определенный цвет, логотип и номер — это по-бандитски.

Когда ты только откинулся, ты очень расово настроен. Это не значит, что среди преимущественно черных «калек» и «кровников» нет мексиканцев или что в бандах латинос нет черных. В конце концов, на улице главное — это соседство и родство душ, преданность близким и своему гетто, независимо от расовой принадлежности. Но в тюрьме с политикой идентичности что-то случается. Возможно, это как показывают в кино, где белые против черных, и против мексиканцев, и против других белых, безо всяких «если» или «но». Мне рассказывали, как хардкорные головорезы «слепнут», попадая в камеру, начинают брататься с ниггерами или ватос. К черту расу! Плевать на black power! Мама этого ниггера кормила меня, когда я был голоден, так что не будем об этой херне.

Второй парняга, в белой капитанской футболке, с вертикальной наколкой «Марионетка» на горле, кивнул сначала мне:

– ¡Que te pasa, pelon?

Мы, лысые товарищи по несчастью, — не такие уж расисты. Мы, лысые, понимаем, что все младенцы похожи на мексиканцев, а лысые мужики — на негров, ну, более или менее. Поэтому я предложил парню затянуться моим джойнтом. Уши у гостя покраснели, а глаза заблестели, как японская лаковая миниатюра.

Марионетка зашелся в кашле:

— Бля, что это за хуйня?

— Это Карпальный туннель. Давай, сожми кулак.

Марионетка попытался согнуть пальцы, но у него не вышло. Стомпер посмотрел на него как на сумасшедшего, а потом зло вырвал у него косяк. Не надо быть компьютером, чтобы понять: несмотря на сходство, они не находились по одну сторону баррикад. Сделав долгую затяжку, Стомпер попытался сложить пальцы в жест банды, но у него ничего не получилось, как он ни старался. Тогда он вытащил из кобуры свой никелированный револьвер, но едва смог обхватить его рукой, не то что взвести курок. Стиви засмеялся и предложил им ананасовые дольки. Почувствовав во рту неожиданно сладкий вкус с легким мятным ароматом, они сначала сморщились, а потом рассмеялись как малые дети. Под грозными взглядами братвы «чоло» зашагали в самый центр поля, жуя ананасовые дольки и по очереди докуривая остатки марихуаны.

— А ты знаешь, что татуировка УН на шее у Джонни Унитас вообще не про «Умный, нескандальный»?

— Я знаю, про что она.

— Она обозначает Убийца ниггеров. Только эти два ниггера из разных группировок. А «баррио» и «варрио» — на них не похоже, чтобы они вот так тусовались вместе.

Мы с Хомини обменялись улыбками. Похоже, наши таблички в Полинезийских садах сделали свое дело. По дороге из больницы мы остановились на Бейкер-стрит и прибили их к телефонным столбам по обе стороны ржавой железной дороги, которая и разделяла «Баррио ПС» и «Варрио ПС». Чтобы прочитать табличку на противоположной стороне, нужно было перейти дорогу, то есть очутиться на вражеской территории. Те, кто осмелился на это, поняли, что текст и там, и там одинаковый: «Правильная сторона железной дороги».

Потом Марпесса потащила меня на основную базу. Король Каз, делегация престарелых отморозков и молодняка хватала жареные ребрышки и ананасы, стоя в зоне бэттеров. Панаш жевал ананасы до корки, увлеченно рассказывая всякие гастрольные истории, и тут ни с того ни с сего Марпесса сказала:

— Хочу, чтобы ты знал, что сплю с Бонбоном.

Панаш засунул в рот все, что осталось от ананаса, вместе с колючей кожурой, упоенно высасывая сок до остатка, пока тот не стал сухим, как обглоданная кость. Потом подошел ко мне и, постучав по моей груди дулом своей «Лулу Белл», произнес:

— Блин, да если б я ел такие ананасы каждый день, я бы и сам ебался с этим ниггером.

Раздался выстрел. В центре поля, очевидно все еще под Карпальным туннелем, валялся на спине Стомпер. Стащив с себя кроссовки, он зажал пистолет пальцами ног и пулял в небо, не переставая дико хохотать. Это было так весело, что к нему присоединились мужчины и даже несколько женщин. Вынув оружие, они курили траву и прыгали босиком по грязи на одной ноге, надеясь выпустить по обойме, пока не прибыла полиция.

 

Глава двадцать вторая

Черные люди «выпирают». «Выпирают» — это слово из голливудского сленга, обозначающее динамическое присутствие в кадре, когда кто-то слишком фотогеничен. Как объяснил Хомини, именно поэтому нынче редко снимают в паре черных и белых актеров, — белые звезды просто вымываются из кадра. Тони Кёртис. Ник Нолти. Итан Хоук снимается в фильме с афроамериканцем, и это становится кинопробой, доказывающей, кто на самом деле человек-невидимка. И вы когда-нибудь видели, чтобы в пару черной актрисе брали белого? Единственные, кому хватало для этого обаяния, были Джин Уайлдер и Спэнки Макфарланд. Остальные же — Томми Ли Джонс, Марк Уолберг, Тим Роббинс — это просто жалкая попытка ухватиться за гриву убегающей лошади.

Когда я смотрел фильмы с Хомини на Фестивале запрещенного кино и открыто расистской мультипликации в кинотеатре «Нюарт», слышал их со Спэнки шутки, то нетрудно было понять, почему киношники прочили его на место следующего «великого пиканини». Этот блеск в глазах, этот блеск черных щечек, как у херувимчика, были неотразимы. Его кучерявая шевелюра была наэлектризована и суха, казалось, секунда — и она воспламенится. От него было глаз не оторвать. Одетый в рваный комбинезон и высокие ботинки, которые были ему велики, наверное, размеров на десять, этот ребенок был прирожденным комиком. Никто не был так смешлив и не переносил все невзгоды, как Хомини. Я даже не представляю, как он выдерживал все эти неотцензурированные безжалостные шутки про арбузы и папу в тюрьме. На любое оскорбление или выпад он отвечал своим знаменитым хриплым криком «Йоуза!». Я даже не могу сказать, было ли это демонстрацией трусости или благодушия, но вытаращенные глаза и ошарашенный вид с разинутым ртом и по сей день остаются излюбленным актерским приемом черных комиков. Только сегодня они так делают один-два раза за фильм, а бедный Хомини должен был строить из себя простачка по три раза в каждой части, да еще крупным планом.

Когда включили свет, ведущий объявил, что в зале находится последний из оставшихся в живых «пострелят», и пригласил Хомини на сцену. После бурной овации он смахнул слезу и ответил на несколько вопросов. Говоря об Альфальфе и его «банде», Хомини был искренен как ребенок. Он рассказал о графике съемок. Как проходили репетиции. Кто с кем дружил. Кто был самым смешным за пределами съемочной площадки, кто самым наглым. Он посетовал, что никто так и не оценил его эмоциональный вклад в создание образа Гречихи и воспел свою особую дикцию и свой словарный запас, развившийся во время работы на Metro-Goldwyn-Mayer. Я про себя умолял, чтобы никто не спросил про Дарлу, потому что уже не мог слушать об их парных скачках под трибунами в перерывах между съемками «Футболист Ромео».

— У нас есть время еще для одного вопроса.

С заднего ряда наискосок от меня одновременно поднялась группа студенток. Они были одеты в викторианские платьица с панталонами: на груди у каждой были вышиты греческие буквы Ν Ί Γ, а волосы заплетены в толстые косички, соединенные деревянными прищепками. Девушки из сестричества «Ню Йота Гамма» походили на кукол с антикварных аукционов.

— Мы бы хотели знать…

Но их заставили замолчать хором улюлюканий и градом стаканчиков от попкорна. Хомини призвал к спокойствию. Зал подчинился, переключив на него все внимание, и тут я заметил, что сидящая со мной женщина — самая настоящая афроамериканка. Только у африканок могут быть такие маленькие, аккуратные мочки ушей. Настоящая африканка, черная, как негритянский фанк семидесятых, черная, как C+ в органической химии, черная, как я сам.

— В чем дело? — спросил Хомини, обращаясь к залу.

За два ряда передо мной с места поднялся высокий бородатый белый в шляпе-федоре и, возмущенно тыкая пальцем в сестер Топси, воскликнул:

— Их блэкфейс совсем не смешон, это безобразие.

Хомини приложил ко лбу ладонь козырьком, всматриваясь в зал:

— Блэкфейс? А что это такое?

Раздался смех, но Хомини даже не улыбнулся, и белый парень недоуменно уставился на него с такой дебильной миной, какой я не видал со времен великих комиков Степина Фетчита и Джорджа Буша, первого президентаклоуна.

И тут белый чувак любезно привлек внимание Хомини к некоторым фильмам, которые мы только что посмотрели. Эпизод «Черный, как Самбо» — про то, как Спэнки измазал лицо черными чернилами, чтобы написать за Хомини контрольную по правописанию, иначе его не возьмут в парк аттракционов. «Черный постреленок» — там Альфальфа измазывает себе лицо, чтобы попасть на прослушивание, где отбирают самого лучшего банджоиста для шумового оркестра. «Джига-бу!» — про то, как Фрогги убегает от привидения. Раздевшись до трусов, он натирает все тело сажей, чтобы напугать призрака, переворачивает на него столы и кричит страшным голосом «Бу-га! Бу!».

Хомини кивнул, заложил пальцы за подтяжки и покачался на пятках. Потом попыхтел воображаемой сигарой, гоняя ее из одного угла рта в другой.

— А-а, только мы не называли это «блэкфейс». Это была актерская игра.

Внимание зала снова переключилось на него. Они думали, что Хомини продолжает дурачиться, но он был убийственно серьезен. Для Хомини блэкфейс был не расизмом, а проявлением здравого смысла. Черная кожа выглядит лучше. Выглядит здоровее. Выглядит симпатичнее. Выглядит сильнее. Именно поэтому культуристы и участники соревнований по бальным латиноамериканским танцам накладывают темный грим. Почему берлинцы, нью-йоркеры, бизнесмены, нацисты, полицейские, аквалангисты, «пантеры», плохие парни и рабочие сцены в театре Кабуки предпочитают черный цвет? Потому что если имитация представляет собой высшую форму лести, то «белые менестрели» — это комплимент, невольное признание того, что раз и вправду не довелось родиться черным, то быть черным и есть настоящая свобода. Спросите Эла Джонсона или множество азиатских комиков, зарабатывающих себе на жизнь, играя черных. Или у сестер из ΝΊΓ, которые уселись на место и оставили отдуваться единственную из них чернокожую девушку.

— Мистер Хомини, правда, что Фой Чешир купил права на самые расистские эпизоды «Пострелят»?

Вот черт дернул этого ниггера напомнить про Фоя Чешира!

Я посмотрел на свою черную соседку с блэкфейс, пытаясь отгадать, участвует ли она в этой игре и чувствует ли себя при этом свободной. Понимает ли она, что натуральный цвет ее кожи — чернее любого блэкфейс? Тут Хомини указал на меня и представил как своего «хозяина». Несколько голов сразу повернулись ко мне: им было интересно посмотреть на живого рабовладельца. Я испытал соблазн поправить Хомини, уточнить, что я просто его менеджер, никакой не хозяин, но тут вспомнил, что в Голливуде это одно и то же.

— Думаю, так оно и есть. Мой хозяин отберет их, и тогда весь мир увидит мои самые лучшие, самые унижающие и оскопляющие работы.

К счастью, погас свет, и начали показывать расистские мультфильмы.

Мне нравится Бетти Буп. У нее хорошая фигура. Она свободолюбива, любит джаз и, по всей вероятности, опиум, потому что в галлюциногенном мультфильме «Betty Boop Ups and Downs» Луна продает депрессивную Землю с аукциона другим планетам. Сатурн, старый очкастый еврей с гнилыми зубами и характерным акцентом, побеждает, довольно потирает руки и злорадствует: «Моё, Моё, теперь вес мьир моё, майн готт» — и лишает земное ядро гравитации. Это 1932 год, символический еврей Макса Флейшера доводит глобальный хаос до полного безумия. Не то чтобы Бетти было до этого дело. В мире, где летают кошки и коровы, а дождь идет снизу вверх, ее главная забота — чтобы ветер не вздымал юбку, из-под которой выглядывают облегающие трусики. И кто скажет, что мисс Буп — не своя в доску? Следующие шестьдесят минут мы наблюдали, как компания бухих коренных американцев в облезлых перьях не может поймать кролика Warner Brothers, не то что его приручить. Мышь-мексиканец пытается перехитрить кошку-«гринго», чтобы, прокравшись через границу, утащить сыр. Под мелодии «Swanee River» и «Jungle Nights in Harlem» Дюка Эллингтона прошла бесконечная череда мерзко озвученных персонажей Looney Tunes — афроамериканские кошки, вороны, лягушки, служанки, карточные игроки, собиратели хлопка и каннибалы.

Иногда выстрел из дробовика или взрыв динамита превращал номинально белого Поросенка Порки в менестреля цвета пороха. Полученный таким образом почетный статус ниггера позволял ему исполнять на фоне финальных титров веселые песенки вроде «Campdown Races». Подборку завершил мультфильм о моряке Попае и Багсе Банни, которые выигрывают Вторую мировую войну у кривозубых, очкастых, тарахтящих на птичьем языке японцев, разодетых как гейши и вооруженных огромными колотушками. Наконец, после того, как Супермен, вознагражденный медалью и восхищением публики, окончательно сокрушает японский флот, в зале зажегся свет. После двухчасового смеха в темноте над неприкрытым расизмом нахлынул стыд. Все видят твое лицо, и кажется, будто мама застукала тебя за мастурбацией.

За три ряда передо мной три друга — черный, белый и азиат — отправились к выходу, взяв со спинок кресел куртки. Они пытаются избавиться от ненависти. Черный парень, смущенный тем, что его высмеивали в фильме «Черномазка и Земь Гномов», все еще прикрывая лицо кепкой Супермена, шутливо накидывается на товарища-азиата: «Хватай Патрика! Он — враг!» Патрик загораживает лицо руками и протестующе восклицает: «Я не враг! Я китаец!» Но в ушах у него еще звенят слова Багса Банни: «Япошка — косоглазая мартышка». Их невозмутимый белый товарищ, вышедший из схватки невредимым, смеется и сует сигарету в зубы: «Кто смел, тот и съел». С ума сойти, как быстро «Пострелята» и мультфильмы Technicolor почти столетней давности всколыхнули волну расовой неприязни и стыда. Нельзя представить себе чего-то более расистского, чем предложенное «развлечение», именно поэтому я был уверен, что слухи о Фое, якобы завладевшем несколькими сериями «Пострелят», совершенно точно ложные. Что может быть более расистским, чем только что увиденное?

Я обнаружил Хомини в вестибюле кинотеатра: он раздавал автографы, по большей части на том, что никак не было связано с «Пострелятами». Ему протягивали афиши старых фильмов, «Сказки Дядюшки Римуса», фотографии с Джеки Робинсоном — все равно что, главное, старше 1960 года. Иногда я забываю, какой Хомини смешной. Раньше мы всегда были начеку и ждали от белых подвоха. В нашем арсенале всегда имелись импровизированный сарказм или непритязательная банальность, чтобы обезоружить и смутить белого провокатора. Возможно, наше чувство юмора напоминало ему, что под личиной черномазого скрывается нечто человеческое, и это позволяло нам избегать побоев и получать часть положенного нам жалованья. Блин, да один день жизни черного в сороковых я бы приравнял к тремстам годам репетиций в театрах The Second City или The Groundlings. Достаточно пятнадцать минут посмотреть в субботу телик, чтобы понять: на свете осталось не так уж много черных комиков, а неприкрытый расизм уже не тот, что прежде.

Девушки из «Ню Йота Гамма» попросили сфотографироваться вместе с Хомини.

— Как непсы к занавесочкам, — сказал Хомини, приняв серьезный вид, а потом снова улыбнулся.

Шутку поняла лишь одна девушка, действительно темнокожая, и еле сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Я подошел к ней. Она упредила все вопросы, которые я не успел задать.

— Я учусь на подготовительных курсах в медицинский. Почему? Потому что у этих белых сучек все на мази, вот почему. И теперь и у нас есть своя сеть, и это ни хуя не шутки. Если не можешь их победить, значит, нужно к ним присоединиться. Мама правильно говорит: кругом сплошной расизм.

— Он не может быть кругом, — возразил я.

Будущая доктор Топси задумалась, наматывая на палец выбившуюся кудряшку.

— А знаете единственное место, где нет расизма? — Девушка оглянулась, не слышат ли ее «сестры», и сказала шепотом: — Помните фото, где семья черного президента идет, взявшись за руки, по лужайке возле Белого Дома? Только в тот сраный момент съемки только в том месте никакого расизма не существовало.

Зато в фойе театра расизма было хоть отбавляй. Сутулый белый братишка, повернув козырек бейсболки на правое ухо, приобнял Хомини, чмокнул в щеку и принялся на пару с Хомини паясничать. Настоящие братец Тамбо и братец Боунс.

— Знаешь, все эти рэперы, — а ведь они считают себя «последними из настоящих ниггеров», — даже мизинца твоего не стоят, потому что ты, дружище, не только последний из «пострелят», ты последний настоящий ниггер. Я имею в виду ниггерррр.

— Благодарю тебя, белый человек.

— А знаешь, почему на земле не осталось настоящих ниггеров?

— Нет, сэр, не знаю.

— Потому что белые и есть новые ниггеры. Просто мы слишком самонадеянны, чтобы понять это.

— Новые ниггеры, говоришь?

— Да, все мы — ниггеры до гробовой доски. Мы ровня, лишенные гражданских прав, готовые сопротивляться этой гребаной системе.

— Только вам скосят срок вполовину.

Топси ждала нас на парковке кинотеатра, в том же костюме и с блэкфейсом, но в дизайнерских солнечных очках, и с азартом копалась в своем рюкзаке. Я попытался впихнуть Хомини в машину, пока он ее не заметил, но девица нас перехватила.

— Мистер Дженкинс, я хочу кое-что вам показать. — Топси вытащила из сумки толстенную папку на трех кольцах и раскрыла ее, положив на капот. — Я сделала копии регистрационных журналов по всем выпускам «Нашей банды» и «Пострелят», снятым на студии Хэла Роуча, а потом на MGM.

— Обалдеть!

Я выхватил из-под носа Хомини журнал и просмотрел столбцы записей. Там было все: названия, даты съемок, актерский состав, киногруппа, сводный бюджет, прибыль и убытки по всем 227 эпизодам. Минуточку, 227?

— Разве их было не 221?

Топси улыбнулась и открыла предпоследнюю страницу. Записи по шести фильмам, отснятым в конце 1944 года, были полностью замараны. Это означало, что два часа детских бесшабашных шуток и приключений, которые я не видел, действительно где-то существуют. Мне казалось, я вижу перед собой сверхсекретный доклад ФБР об убийстве Кеннеди. Я рывком раскрыл папку и попытался просмотреть страницу на свет, надеясь попасть в то время и понять черные замыслы редакторов.

— Как вы думаете, кто это сделал? — спросил я девушку.

Топси вытащила из рюкзака еще один отксеренный листок. Список всех лиц, затребовавших документацию начиная с 1963 года и по сегодняшний день. Всего четыре имени: Мэйсон Риз, Леонард Малтин, Фой Чешир и Баттерфляй Дэвис, то есть, как я понимаю, наша Топси. Когда я оторвал глаза от журнала, Хомини и Баттерфляй уже сидели в кабине. Одной рукой он обнимал девушку, а другой давил на клаксон.

— Этот ниггер спер мои фильмы. Поехали скорей!

На путешествие из западного Лос-Анджелеса до обители Фоя в Голливуд-Хиллз потребовалось больше времени, чем следовало. Когда отец таскал меня в гости к Фою, где они вели свои мозгодробительные беседы, мало кто знал самый короткий путь от бухты в горы. В то время Кресент-Хайтс и Россмор были тихими улицами, свободными для езды. Теперь это двухполосные магистрали, по которым машины едут бампер в бампер. Блин, я же плавал в бассейне Фоя, пока они с отцом сидели и разговаривали о политике и расовых проблемах. И отец ни разу даже не выказал раздражения, что Фой купил дом на деньги, который он получил от мультфильма «Черные коты и детский джаз», оригинальные раскадровки которого до сих пор висят у меня в спальне.

— Вытрись, придурок! — ворчал на меня отец. — Капаешь на хозяйский паркет из ятобы!

Большую часть поездки Баттерфляй и Хомини просидели в обнимку, рассматривая фотографии самой Топси и ее сестричества, прославляющие радости мультикультурализма. Они чморили все этносы Лос-Анджелеса, район за районом. В нарушение всех правил дорожного движения и социальных табу Баттерфляй сидела на коленях у Хомини (оба не пристегнутые ремнями безопасности).

— Вот это я на пикнике в Комптоне… «Девушка из гетто», третья справа.

Я кинул взгляд на фотографию. Девушки с пивом и баскетбольными мячами и их спутники, с зачерненными лицами, в афропариках, курят косяки. Набивают золотозубые рты куриными ножками. Я счел оскорбительным даже не расистское глумление, а отсутствие воображения. А где Зип Кун? Где хэпкэты сороковых? Черные мамаши? Штиблеты? Привратники? Квотербеки? Дикторы прогноза погоды на неделю выходного дня? Ресепшионисты, которые здороваются с тобой в каждой киностудии и актерском агентстве города: «Мистер Уизерспун сейчас спустится к вам. Не желаете ли стакан воды?» Это проблема нынешнего поколения: оно не знает собственной истории.

— А это мы играем в лото «Бинго-Гринго» на Синко де Майо.

В отличие от фото с пикника на этом снимке Баттерфляй можно было отыскать без труда: вот она, сидит рядом с девушкой-азиаткой. Обе они, как и остальные «сестры», были одеты в огромные сомбреро, пончо, с матерчатыми сумками-бандольерами и с накладными усами а-ля Панчо Вилья. Они пили текилу и играли в лото. Be-ocho…! Bingo! Баттерфляй продолжала перебирать фотографии. Каждое событие предполагало свой дресс-код. Бункер: вечеринка в бассейне для подлинного генофонда. Японская пижамная вечеринка сябу-сябу. Тропою пива: пеший поход, переходящий в пейотль-трип.

Дом Фоя стоял неподалеку от Малхолланд-драйв, на холме с видом на долину Сан-Фернандо; мне казалось, он был больше, чем я помню. Настоящее поместье в тюдоровском стиле, с круговой подъездной аллеей, похожее на школу-пансион, даже несмотря на огромное объявление о продаже с молотка за долги, прибитое к воротам. Мы вывалились из машины. Горный воздух был живительно чист. Я глубоко вдохнул и задержал дыхание, а тем временем Хомини и Баттерфляй отправились к воротам.

— Нутром чую, мои фильмы там.

— Хомини, в доме никто не живет.

— Они там, я знаю.

— И что, собираешься перерыть весь двор, как в «Нежданном богатстве»? — спросил я, приплетя заодно лебединую песню Спэнки.

Хомини пошатал железный забор. И тут в памяти всплыл код — прямо как телефонный номер старого друга детства. Я набрал на панели 1–8–6–5. Ворота зажужжали, натягивая роликовую цепь, и медленно открылись. 1865. Эти черные так предсказуемы.

— Масса, пойдем?

— Думаю, вы и без меня разберетесь.

За Малхолланд открывался живописный вид.

Заметив время, я отправился на север, лавируя между гнавшим «мазерати» и двумя подростками на дареном кабриолете BMW. Почти два километра дорогу пересекали следы от грязевого оползня, уходившие вниз, в кусты. Наконец, я выехал к улице и к Кристалуотер Кэньон Парк, небольшой ухоженной зоне отдыха, оборудованной столиками для пикников, с тенистыми деревьями и баскетбольной площадкой. Не обращая внимания на текущую по дереву смолу, я уселся под толстой елью. Собравшиеся после работы игроки разминались, чтобы сыграть пару раз до заката. В центре площадки маячил одинокий долговязый черный лет тридцати с небольшим, светлокожий, без рубашки. Из тех полупрофессионалов, что забредают на площадки для белых в богатых кварталах вроде Брентвуда или Лагуны в поисках достойной игры, возможности возвыситься и, кто знает, может даже найти работу.

— Внимание! Всем ниггерам просьба съебаться с площадки, — заорал черный брат к восторгу белых игроков.

Профессор философии в творческом отпуске ввел мяч в игру. Адвокат по делам о возмещении ущерба бросил с угла. На редкость хорошо сыграв рукой, толстый фармацевт опередил педиатра, но смазал бросок в прыжке. Дейтрейдер сделал бросок, но не задел кольцо, и мяч улетел за поле в сторону парковки. Даже в Лос-Анджелесе, где крутые тачки стоят впритык, словно тележки у супермаркета, машина Фоя с номером ’56 300SL опознавалась безошибочно. На земле таких осталось не больше сотни. Фой сидел возле переднего крыла в небольшом шезлонге, одетый лишь в трусы, футболку и сандалии, болтал по телефону и одновременно что-то печатал на ноутбуке, почти таком же старом, как и его автомобиль. Он сушил одежду. Его рубашки и брюки висели на плечиках, зацепленных за дверцы «крылья чайки», которые, широко распахнутые, парили, как крылья серебряного дракона. Мне нужно было спросить. Я встал и прошел вдоль площадки. Два игрока упали, хотя мяч не был ни у одной из команд. Они поднялись на ноги и продолжили спор.

— Ну и от кого отскочил мяч? — спросил меня игрок в стоптанных кроссовках, протянув ко мне руку в молчаливой мольбе о пощаде.

Я его узнал. Он играл усатого детектива в одном старом сериале, который до сих пор популярен на Украине.

— Он отскочил от чувака с волосатой грудью.

Кинозвезда не согласилась. Но это было верным решением.

Фой поднял на меня глаза, не переставая болтать по телефону и печатать. Он страстно и неразборчиво тараторил бессмысленный набор слов — что-то про скоростные поезда и возвращение негров-носильщиков в пульмановские вагоны. Шины «Пирелли» его «мерседеса»-купе полысели. Из потрескавшейся кожаной обшивки сидений, словно гной, выпирал желтый поролон. Наверное, Фою негде было жить, но он отказывался расставаться со своими часами и машиной, за которую, даже в таком разъебанном состоянии, он выручил бы на аукционе несколько сотен тысяч. Но мне нужно было спросить.

— Что пишешь?

Он прижал телефон плечом.

— Сборник эссе «Когда-нибудь я заговорю как белый».

— Фой, когда в последний раз ты произвел на свет хоть что-то оригинальное?

Совершенно не обидевшись, Фой на секунду задумался и сказал:

— Наверное, когда был жив твой отец.

И продолжил телефонный разговор.

Я вернулся к старому дому Фоя и обнаружил, что Хомини и Батерфляй купаются голышом в бассейне. Даже удивительно, что любопытные соседи не потрудились вызвать полицию. Наверное, все черные старики похожи друг на друга. Стемнело, беззучно включилась автоподсветка воды. Светло-голубой цвет вечернего бассейна — мой любимый. Хомини залез на самую глубину, притворившись, будто не умеет плавать, и хватался за выдающиеся части тела Баттерфляй как за спасательный круг. Ему не удалось найти того, чего он искал, — фильмов, но то, что он, кажется, нашел, его успокаивало. Я разделся и тоже прыгнул в воду. Она была теплая, градусов тридцать — неудивительно, что Фой разорился.

Я плыл на спине и сквозь пар, поднимавшийся над водой, смотрел на Полярную звезду. Она указывала путь к свободе, но я не знал, нужна ли она мне. Я думал об отце, чьими идеями было оплачено это заложенное поместье. Я перевернулся лицом вниз, словно мертвец, пытаясь принять позу, в которой отец лежал на улице, когда я его нашел. Что успел он сказать перед тем, как его застрелили? Вы еще не знаете, кто мой сын. Вся эта работа, Диккенс, сегрегация, Марпесса, хозяйство, а я до сих пор не знаю, кто я есть.

Нужно задать себе два вопроса. «Кто я? И как мне стать собой?»

Я оставался таким же потерянным человеком, как и прежде, и уже серьезно подумывал, чтобы ликвидировать ферму, вырвать с корнем урожай, продать скот и устроить огромный бассейн с искусственными волнами. Круто же заниматься серфингом на заднем дворе?

 

Глава двадцать третья

Через две недели после нашего приключения «В поисках утраченных киносокровищ на бульваре Лорел Кэньон» раскрылась тайна. Журнал New Republic, не печатавший фото детей на обложке со времен «ребенка Линдберга», вдруг разразился статьей. Над заголовком «Новый Джим Кроу. Государственное образование: подрезает ли оно крылья белым детям?» был изображен мальчик лет двенадцати, являвший собой символ обратного расизма. Новый Джим Кроу стоял на ступеньках школы Чафф с толстой золотой цепью на шее, в тонкой шапке и наушниках с шумоподавлением, из-под которых торчали непокорные грязные белые космы. В одной руке он держал учебник по афроамериканскому английскому, в другой — баскетбольный мяч. Мальчик ехидно улыбался золотыми брекетами, а на его футболке размера XXXL было написано: «Энергия = эмси 2».

Давным-давно мой отец учил меня, что ответ на любой вопрос, вынесенный на обложку журнала, — «Нет», потому что редакция знает, что ответ «Да» отпугивает читателя так же, как предупреждения на сигаретных пачках с крупными планами гноящихся гениталий не отвращают, а провоцируют на курение и небезопасный секс. Таким образом, получается желтая журналистика: Народ против О. Джей Симпсона: расколет ли Америку вердикт суда? Нет. Телевидение зашло слишком далеко? Нет. Антисемитизм снова наступает? Нет, потому что он никогда и не останавливался. Подрезает ли крылья белым детям государственное образование? Нет, потому что через неделю после того, как номер появился в киосках, у остановки на Розенкранц остановился арендованный школьный автобус и оттуда выпрыгнули пятеро белых детей с рюкзаками за спиной, где лежали учебники, тревожные свистки и газовые баллончики, и совершили попытку реинтеграции школы Чафф, а завуч Карисма Молина стояла в дверях, преграждая вход в свое квазисегрегированное учреждение.

Даже если Карисма и не рассчитывала на паблисити в связи с тем, что школа, продолжай она развиваться прежними темпами, заняла бы четвертое место по округу, она должна была понимать, что двести пятьдесят бедных цветных детей, получающих неполное среднее образование, никогда не попадут на первую полосу, а отказ в обучении даже одного белого вызовет бурю в СМИ. Однако никто не мог предвидеть появление коалиции состоятельных белых родителей, которые, послушав советы Фоя, забирали детей из слабых государственных школ или из необоснованно дорогих частных. И призывали вернуться к принудительным школьным автобусам для всех, против чего так рьяно возражали родители предыдущего поколения.

Власти штата Калифорния, слишком растерянные и бедные, чтобы предоставить вооруженную охрану, опустив руки, наблюдали, когда пять жертвенных агнцев реинтеграции (Сьюзи Холланд, Ханна Нейтер, Робби Хейли, Киган Гудрич и Мелони Вандевеге) вышли из автобуса под защитой не национальной гвардии, а магии прямой телетрансляции и громких выкриков Фоя Чешира. Я видел его две недели назад, он тогда жил в своей машине, и, насколько мне известно, на последнее заседание в «Дам-дам» никто не пришел, хотя было запланировано выступление важного деятеля _ _р_ _ _ О_ _ _ _.

Сгорбив плечи и защищая руками лица, Диккенсовская Пятерка, как впоследствии стали называть этот квинтет, мужественно приготовилась взойти на эшафот истории под градом камней и пустых бутылок. Но в отличие от жителей Литл-Рока 3 сентября 1957 года, никто из диккенсовцев не плевал им в лицо и не бросался расистскими оскорблениями. Напротив, у Великой Пятерки просили автографы и интересовались, с кем они пойдут на школьный бал. Но когда будущие ученики поднялись по лестнице, в дверях возникла завуч Карисма, которая не хуже губернатора штата Арканзас Фобуса вцепилась рукой в дверной косяк и отказывалась двигаться. Ханна, самая высокая из всех, попыталась ее обойти, но Карисма была просто кремень.

— Англосам вход воспрещен.

Мы с Хомини стояли по эту сторону баррикад. Стояли за спиной Карисмы и, как и все остальные, если не считать опекунов и поваров Центральной средней школы Литл-Рок или Университета Миссисипи в 1962 году, выступили против истории. Хомини приперся в школу, чтобы рассказать о Джиме Кроу. Меня же Карисма вызвала, чтобы показать письмо, приложенное к присланной по почте книге Фоя «О мышьяке и блюде» — очередное переосмысление классики в духе мультикультурализма, китайская адаптация Стейнбека, где действие было перенесено во времена китайских кули на железной дороге. Книга была написана под копирку, только без артиклей, а все «л» и «р» переставлены. Может, в этом плоклятом миле все боятся длуг длуга. Хоть убей не пойму: после сына Чарли Чана номер один еще более полувека тому назад, после японского парня из Smahing Pumpkins, офигенных музыкальных продюсеров среди них, скейтбордистов и покороных азиатских жен для белых парней из рекламы радиотехники, — люди вроде Фоя Чешира все еще думают, что иена — это китайская валюта и что азиаты-американцы не способны произнести это чертово «р». Однако написанное второпях, кривыми каракулями, несколько нервировало:

Уважаемая пешка либеральных сил,

Не думаю, что вам по силам совершить мыслительный подвиг, чтобы понять, но тем хуже для вас. Эта книга уверенно ставит меня в ряд таких писателей, получивших самообразование, как Вирджиния Вульф, Кавабата, Мисима, Маяковский и ДФУ [219] . Увидимся в школе в понедельник. Занятия пройдут на вашей территории, и все же моими слушателями будете вы. Возьмите с собой ручку, бумагу и заклинателя ниггеров Продажную тварь.

С уважением,

Фой «А вы знали, что Ганди избивал свою жену?» Чешир.

Когда Карисма спросила, почему Фой перечислил именно этих писателей, я сказал, что не знаю, умолчав о том, что список составлен исключительно из самоубийц. Трудно сказать, было ли письмо проявлением суицидального мышления, но на это стоило надеяться. Нынче не так много черных, выбившихся в «первые», а поскольку Фой был прекрасной кандидатурой, чтобы оказаться «первым чернокожим писателем, покончившим с собой», я был готов на это посмотреть. Самообразование, значит? У него оказался самый паршивый учитель в мире.

Фой выступил во главе колонны, взяв на себя роль переговорщика, торжественно предъявив небольшую стопку ДНК-экспертиз, причем он размахивал ею не у лица Карисмы, а перед объективом ближайшей телекамеры:

— В моих руках список заключений, доказывающих, что предки каждого из этих детей по материнской линии прослеживаются вглубь тысячелетней истории кенийской Восточноафриканской рифтовой долины.

— Ниггер, ты на чьей стороне?

Из закрытой двери школьного холла я не видел того, кто это сказал, но вопрос был хороший, и, судя по молчанию, Фой не знал на него ответа. Да и сам я не очень-то понимал, на чьей я стороне. Я был уверен только, что я точно не с Библией, осознанными рэпперами и Фоем Чеширом. Зато Карисма почувствовала твердую почву под ногами: обеими руками толкнула Фоя в грудь, и дети скатились вниз по лестнице, как кегли. Я оглянулся на тех, кто стоял по эту сторону порога: на Хомини, учителей, на Шейлу Кларк. Все были немного испуганы, но полны решимости. Блин, похоже, все-таки я оказался на верной стороне истории.

— Если вы так уж хотите учиться в Диккенсе, предлагаю дождаться, когда заработает школа через дорогу.

Будущие белые ученики подхватились, обернулись и уставились на своих предков, гордых первооткрывателей мифической Академии Уитон. Они увидели девственные здания, эффективных преподавателей, привольно раскинувшийся зеленый кампус. Академия Уитон так звала к себе, что молодняк нетерпеливо потянулся на эти учебные небеса, как ангелы тянутся к лютневой музыке и приличной жрачке в столовой. Но тут на их пути встал Фой.

— Не верьте кумирам! — вскричал он. — Эта школа — корень всех зол. Это пощечина каждому, кто ратует за равенство и справедливость. Расистская насмешка, издевательство над трудящимися этого сообщества или всех остальных. Морковка, висящая перед мордой старой лошади, которая слишком устала, чтобы скакать. Кроме того, этой школы не существует.

— Но она выглядит как настоящая.

— Это просто мечты, которые кажутся реальностью.

Разочарованные, но не побежденные, дети устроились на траве возле флагштока. Получилась мексиканская мультикультурная ничья: в середине — черножопый Фой и белые дети и по обе стороны от них — Карисма и призрак идеальной Академии Уитон.

Говорят, что отец маленького Тайгера Вудса во время игры по выходным специально звенел мелочью в кармане в момент, когда Тайгер готовился к победному броску с двух метров. В конечном итоге вырос гольфист, который не отвлекается ни на что другое. С другой стороны, я вечно на что-то отвлекаюсь. Перманентно отвлекаюсь, потому что мой отец любил поиграть со мной в «Постфактум». Посреди какого-нибудь занятия отец вдруг совал мне под нос известную историческую фотографию и спрашивал: «А что было дальше?» Мы как-то пришли на матч «Бостон Брюинз», и во время важного таймаута он вдруг сунул мне в нос фото с отпечатком ноги Нила Армстронга на лунной пыли. А что было дальше? Я пожал плечами.

— Не знаю. Он снимался в рекламах «Крайслера» по телику.

— Неверно. Он стал алкоголиком.

— Папа, я думал, это Базз Олдрин…

— Кстати, многие историки считают, что он был в дупель, когда ступил на Луну. «Всего маленький шаг, но для человечества — это гигантский скачок вперед». Что вообще они хотели этим сказать?

Посреди матча Малой бейсбольной лиги, в которой я играл впервые, Марк Торресс, долговязый нападающий с битой, столь же твердой, как подростковая эрекция, и быстрый, как первый секс, пробил 0:2 в свою пользу. Этого не увидел ни судья, ни я: я только почувствовал, как просвистел ветер над головой. Отец сорвался с трибуны и побежал ко мне. Но вовсе не для того, чтобы дать мне дельный совет. Нет, он сунул мне под нос знаменитую фотографию встречи на Эльбе, где американские и русские солдаты обмениваются рукопожатиями, поздравляя друг друга с фактическим окончанием Второй мировой войны на европейском театре военных действий. Так что было дальше?

— После этого Америка и Советский Союз вступили в холодную войну, которая продолжалась почти пятьдесят лет, и обе страны были вынуждены потратить на оборону триллионы долларов по схеме финансовой пирамиды, которую Дуайт Эйзенхауэр называл военно-промышленным комплексом.

— Неплохо. К тому же Сталин расстрелял всех солдат с этой фотографии за братание с врагом.

В зависимости от степени повернутости на научной фантастике это могли быть вторые «Звездные войны» или пятые. Но это не важно, потому что в разгар битвы на мечах между Дартом Вейдером и Люком Скайуокером, прямо после того, как Повелитель тьмы успевает отсечь противнику руку, папа выхватил из рук капельдинера фонарик и кинул в меня черно-белое фото. Так что было дальше? В колеблющемся круге света — молодая чернокожая девушка в идеально отглаженной белой блузке и клетчатой, как скатерть, юбке прижимает к своей еще неоформившейся, как и ее психика, груди толстую папку на трех кольцах. Она в темных солнечных очках, смотрит куда-то мимо меня и бесноватых белых теток за ее спиной.

— Девятка из Литл-Рока, она одна из них. Власти подогнали федеральные войска, она доучилась. С ней все потом было хорошо.

— Да, но потом, на следующий год, губернатор вместо того чтобы продолжить, как того требовал закон, интеграцию образовательного процесса, вообще позакрывал в городе все школы. Раз ниггеры хотят учиться, то никто не собирается их учить. Кстати, об учебе: обрати внимание, что они, школьные учителя, об этом не рассказывают.

Я никогда ничего не говорил о «них», поскольку не знал ни одного учителя, кроме отца. Помню только, как удивился, когда увидел, как Люк Скайуокер непонятно почему падал в звездную бездну.

Иногда мне хотелось, чтобы моим отцом стал Дарт Вейдер. С ним было бы лучше. Пусть у меня не было бы правой руки, но я точно не обязан был бы быть черным и мне не пришлось бы постоянно из-за этого переживавать. Кроме того, я левша.

Итак, они все собрались тут, неподатливые, как пятна травы на одежде, в ожидании, что кто-то вмешается в события. Правительство. Бог. Пятновыводитель для цветных вещей. Полиция. Кто угодно. Карисма раздраженно посмотрела на меня:

— Эта херня закончится когда-нибудь?

— Вряд ли, — пробурчал я и отошел в сторону, подставив лицо под свежий весенний ветерок калифорнийского утра.

Фой мобилизовал свое войско на громкое пение «We shall overcome». Взявшись за руки, они раскачивались в такт. Многие думают, что песня «We shall overcome» является всеобщим достоянием. Что благодаря великодушию черных борцов за свободу любой столкнувшийся с предательством и несправедливостью имеет право в любое время в любом месте распевать ее вдохновляющий припев, как и должно быть. Но если вы стоите около Управления по охране авторских прав, распевая «We Shall Overcome», выступаете против тех, кто получает прибыль с украденной песни, то помните: Питу Сигеру причитается десять центов за каждое исполнение. Поэтому, несмотря на то что Фой старался изо всех сил, поменяв уместное «когда-нибудь» на крик «прямо сейчас!», я на всякий случай кинул ему под ноги монетку.

Фой поднял руки высоко над головой, и его свитер задрался, обнажив пузо и рукоять пистолета, торчащую из-за итальянского кожаного ремня. Это объясняло и изменение слов песни, и письмо, и нетерпение, и странный блеск в его глазах. И как же я раньше не заметил отсутствие углов на его обычно прямоугольной прическе?

— Карисма, вызывай полицию.

Не два, а все шесть куплетов «We shall overcome» знают только студенты-хиппи, негритянские певцы джубили, болельщики «Чикаго Кабс» и прочие разномастные идеалисты, поэтому, когда на третьем куплете хор начал сбиваться, Фой вытащил пушку и помахал ей, словно это была его козырная карта сорок пятого калибра. Призывая свой хор продолжать петь подзабытые фрагменты, хотя все стояли к нему спиной, и несясь мимо меня и Хомини к школьному входу, закрытому Карисмой.

В Диккенсе уж если собралась толпа, то ее не разгонишь. Как и местная пресса, привыкшая к бандитским разборкам и бесконечному потоку чокнутых убийц. Поэтому когда Фой запустил две пули в зад собственного «Мерседеса», криво припаркованного на Розенкранц, толпа если и расступилась, то только для того, чтобы образовать аварийный выход, по которому дети могли без риска для жизни забраться в автобус и вжаться в сиденья. Десегрегация — болезненный процесс для обеих сторон, и когда Фой произвел еще два выстрела в движение за гражданские права, он значительно его замедлил, поскольку у «Автобуса Свободы» спустило две шины.

Еще один выстрел пришелся по эмблеме «Мерседес-Бенц». Багажник медленно и величественно открылся, как могут только багажники «Мерседесов». Фой вытащил оттуда ведро с побелкой. И прежде чем я или кто-то еще смог до него добраться, стал отгонять толпу пушкой и фальшивым пением. При этом он опять заменил слова: персонализировал песню, исполняя вместо «мы» — «я». Как обычно говорят на песенных телеконкурсах, «Вы сделали эту песню своей собственной».

Щелчок открытой банки с краской всегда очень радует. Закономерно довольный собой и своими ключами от машины, Фой, не переставая петь во все горло, встал на ноги, повернулся спиной к улице и наставил пистолет мне в грудь. Я вспомнил слова отца: «Я миллион раз такое видел. У образованного ниггера сносит резьбу, потому что пазл сложился». Вся чернота, съедавшая их изнутри, вдруг улетучивается, как грязь на стекле во время дождя. Остается только прозрачность души человека, и человека видно насквозь. Наконец обнаружена ложь в резюме. Найдена причина, по которой он никак не допишет отчет: и это не дотошность, а дислексия. Оправдались подозрения, что вечный флакон ополаскивателя для рта на столе у черного сотрудника, который сидит рядом с туалетом, вовсе не «устраняет неприятные запахи, обеспечивая защиту от бактерий, которые могут вызвать воспаление десен», а мятный шнапс. Жидкость, предназначенная для уничтожения кошмаров и поддерживающая ложное чувство безопасности, будто листериновая улыбка, убивает их нежно. «Я видел миллион раз, как это с ними происходит, — говорил отец. — У ниггеров с Восточного побережья по крайней мере есть „Виноградник“ и Саг-Харбор. А у нас что? Лас-Вегас да чертов „Полло Локо“». Лично я люблю «Полло Локо». Я не мог сказать с уверенностью, что Фой опасен для меня или для других, но решил: если выберусь из этой переделки живым, первым делом пойду в «Полло Локо» на пересечении Вермонт и 58-й улицы. Закажу себе жареного цыпленка с поджаренной кукурузой и картофельным пюре и какой-нибудь красный фруктовый пунш, вкус которого напоминает мне праздник по случаю моего восьмилетия.

Сирены выли на полпути. Даже когда в округ хлынули налоги от переоцененной недвижимости, Диккенс не получил от государства свою долю. А теперь, при сокращении финансирования и взятках, время ответа на запрос вобще составляло вечность, и вызов принимали операционисты, находившиеся на посту еще со времен Холокоста, геноцида в Руанде, бойни на ручье Вундед-Ни и гибели Помпеи. Фой отвел от меня пистолет, приставил дуло к своему уху, а другой рукой опрокинул ведро полузасохшей краски себе на голову. Краска тягуче расползлась по левой половине тела: его левый глаз, левая ноздря, левый рукав, левая штанина и целиком часы «Патек Филипп» стали совершенно белыми. Фой, конечно, был никакое не Древо познания, скорее Куст мнения, но в любом случае я понимал, что, на публику или нет, он умирает изнутри. Я посмотрел на его корни. По бороде Фоя стекал молочно-белый водопад и капал с подбородка на коричневый ботинок. В этот раз было очевидно, что с обувью все кончено, потому что преуспевающий черный вроде Фоя любит ботинки больше, чем Создателя, родину или крутобедрую женушку.

Я подошел к нему, подняв руки и открыв ладони. Фой еще сильнее вдавил пистолет в свою уродскую прическу афро, удерживая самого себя в заложниках. Неважно, что это, «полицейское cамоубийство» или жалкая отмазка, — я обрадовался уже тому, что он перестал петь.

— Фой, — произнес я удивительно отцовским голосом. — Тебе нужно ответить себе всего на два вопроса. «Кто я есть? И как мне стать самим собой?»

Я ждал предсказуемого «Я делаю то-то и то-то ради вас, ниггеров, а где благодарность?» и жалоб, что никто не покупает его книг. Что он был продюсером, режиссером, редактором и звездой телевизионного ток-шоу, которое показывали на двух континентах, и принес в десятки домов на шести континентах усредненную и романтизированную версию черной философской мысли, а представления мира о нас изменились не больше, чем наши представления о самих себе. Что он внес личный вклад в избрание чернокожего президента, и ничего не изменилось. Что на прошлой неделе какой-то ниггер выиграл семьдесят пять тысяч долларов на подростковом Jeopardy, и все стало еще хуже. Что на самом деле все становится только хуже. Из нашего словаря и из нашего сознания исчезло слово «бедность». Потому что на автомойках работают белые парни. Потому что женщины в порно выглядят лучше, чем прежде, а хорошенькие геи работают натуралами. Потому что знаменитые актеры снимаются в рекламе телефонных компаний и армии Соединенных Штатов. Знаешь, почему, как ты говоришь, везде такой пиздец? Потому что кое-кто решил, будто на дворе 1950 год и можно возродить в американском народе дух сегрегации. Ведь это твоих рук дело, Продажная тварь? Это ты понатыкал все эти таблички по городу? Придумал возвести в гетто фальшивую школу, как в Париже в Первую мировую, чтобы запутать немецкие бомбардировщики, везде понатыкали вокзалы, триумфальные арки и эйфелевы башни. Как немцы, которые во время следующей войны, в свою очередь, построили в концлагере Терезиенштадт магазины, театры и парки, чтобы обмануть Красный Крест и заставить его поверить, что никаих зверств там не творилось, хотя вся война и была цепью гребаных зверств: пуля, незаконное задержание, стерилизация, атомная бомба — все сразу. Но меня ты не одурачишь. Я тебе не Люфтваффе и не Красный Крест. И я не рос в этой дыре… Яблоко от яблони недалеко падает.

Когда между пальцев сочится твоя кровь, любое ее количество воспринимается как «обильное». Но когда я корчился в канаве, прижав руками собственные кишки, я почувствовал что-то похожее на успокоение. Я даже не слышал выстрела, но первый раз в жизни почувствовал сходство с отцом: мы оба были подстрелены в живот трусливыми ублюдками. И это было своего рода искупление грехов. Словно наконец вернул отцу долг за все его ебанутые представления о детстве и о черных. Папа никогда не верил в ощущение завершенности. Говорил, что это ложная психологическая концепция. Что-то, выдуманное психотерапевтами, чтобы облегчить белым чувство вины. За годы учебы и практики отец не слышал ни от одного цветного пациента, что они нуждаются в «завершенности», готовы отпустить прошлое. Они хотели отмщения. Соблюдения дистанции. Возможно, прощения и хорошего адвоката, но не завершенности. Отец говорил, что люди неверно понимают самоубийство, убийство, установку желудочного баллона, межрасовые браки и щедрые чаевые как завершенность, хотя на самом деле все, чего они достигают, — это полное уничтожение.

Проблема завершенности в том, что ты входишь во вкус и хочешь, чтобы завершилось и все вокруг. Особенно когда ты истекаешь кровью, твой совершенно вышедший из подчинения раб орет: «Верни моих „Пострелят“, мудила!» и с такой яростью колотит твоего противника шишковатыми кулаками, что отодрать его может только половина окружного управления шерифа. А ты между тем пытаешься остановить кровь мокрым журналом Vibe, который кто-то бросил в канаву, и у тебя нет времени на то, чтобы не воспользоваться хоть этим. Канье Уэст провозгласил: «Я есть рэп!» Jay-Z возомнил себя Пикассо. Жизнь охуительно мимолетна.

— «Скорая» вот-вот подъедет.

Наконец все успокоились. Хомини, не переставая рыдать, снял с себя футболку, скатал валиком, положил себе на колени и опустил на нее мою голову. Рядом присела на корточки помощник шерифа и аккуратно потыкала рану тыльной частью фонарика.

— А ты пиздец какой смелый, Заклинатель. Ни о чем не хочешь попросить?

— Завершенность.

— Думаю, даже не придется зашивать. На ранение в живот не похоже, скорее пуля задела «трудовую мозоль», рана неглубокая, ерунда.

В того, кто говорит, что рана неглубокая, никогда не стреляли. Но я был не намерен позволить такому незначительному отсутствию эмпатии помешать тотальной завершенности.

— Нельзя кричать «Пожар!» в переполненном кинотеатре?

— Разумеется.

— А я прошептал «расизм» в пострасовом мире.

Я поведал ей о своей попытке вернуть Диккенс и о том, что думал, будто строительство школы вернет городу чувство идентичности. Она сочувственно потрепала меня по плечу и подозвала по рации своего начальника, и пока меня бинтовали, мы втроем спорили о тяжести моего преступления. Представители округа не желали вменять мне что-то тяжелее вандализма по отношению к госсобственности, а я убеждал их, что хотя после возведения Академии Уитон уровень преступности в районе снизился, содеянное все равно являлось нарушением Первой поправки, Гражданского кодекса, а также, несмотря на перемирие в войне с бедностью, как минимум четырех статей Женевской конвенции.

Явились парамедики. Стабилизировав мое состояние с помощью марли и нескольких добрых слов, фельдшер приступил к заполнению формальных документов.

— Близкие родственники?

Пока я лежал, если не при смерти, то почти, я думал о Марпессе. Которая, если верить положению солнца в великолепном синем небе, остановилась на обеденный перерыв у океана в дальнем конце прямо той же самой улицы Розенкранц. Закинула босые ноги на приборную панель, уткнулась носом в Камю и слушает «This Must be the Place» The Talking Heads.

— У меня есть девушка, но она замужем.

— А этот? — Парамедик указала шариковой ручкой в сторону полуголого Хомини, который стоял рядом и давал показания помощнице шерифа: та записывала их в блокнот, недоверчиво качая головой. — Он член семьи?

— Семья? — Подслушивавший фельдшера Хомини несколько оскорбился, вытер свои дряблые подмышки футболкой и подошел узнать, как я поживаю. — Да я ему ближе, чем семья!

— Он уверяет, что его раб, — справилась с записями помощник шерифа. — По словам этого ебанутого, он работает на него уже четыреста лет.

Фельдшер кивнула и пробежалась по его морщинистой спине руками в резиновых перчатках, обсыпанных тальком.

— Откуда у вас эти рубцы?

— Меня пороли хлыстом. Как их еще мог получить ленивый, никчемный ниггер?

Надев на меня наручники и пристегнув их к носилкам, помощники шерифа наконец поняли, что могут предъявить мне обвинение, но пока меня несли сквозь толпу к машине, мы дискутировали о формулировках.

— Может, работорговля?

— Нет, его мне никто не продавал. А что насчет принудительного труда?

— Допустим, но не похоже, что вы заставляли его работать.

— Не похоже, чтобы он работал.

— Так вы его действительно били плеткой?

— Не совсем так. Я плачу одним людям… Это долгая история.

Одной из фельдшериц пришлось перевязать шнурки, положив меня на деревянную скамью автобусной остановки. Со спинки скамейки успокаивающе улыбалась мне знакомая личность в красном галстуке. Он смотрел прямо на меня и подбадривающе улыбался.

— У вас есть хороший адвокат? — спросила помощник шерифа.

— Позвоните вот этому ниггеру, — сказал я, постучав пальцем по постеру. Реклама гласила:

Хэмптон Фиск — адвокат

Помни четыре правила для оправдательного приговора:

1. Ни хрена не говори!

2. Не убегай!

3. Не оказывай сопротивления при аресте!

4. Ни хрена не говори!

1–800-СВОБОДА Se Habla Español [228]

Он опоздал на обвинительный акт расширенной коллегии присяжных, но услуги Хэмптона того стоили. Я сказал ему, что не могу позволить себе сидеть в тюрьме. У меня урожай созревает, кобыла на днях ожеребится. Вооружившись этим знанием, Хэмптон явился в суд, на ходу смахивая с пиджака листья, выдергивая из завитой шевелюры веточки, и с корзиной моих фруктов в руках. И с места в карьер начал:

— Будучи фермером, мой клиент является очень важным членом данного цветного сообщества, представители которого, что подтверждено документально, страдают от недоедания и авитаминоза. Он никогда не выезжал за пределы штата Калифорния, у него древний пикап на этаноле, который, черт побери, найти в этом городе нереально, следовательно, скрыться от следствия никак не может.

Генеральный прокурор штата, специально прилетевшая на слушания из Сакраменто, вскочила на ноги, обутые в туфли Prada на высоких каблуках:

— Протестую! Подсудимый, просто злой гений во плоти, своими отвратительными действиями умудрился подвергнуть расовой дискриминации все расы одновременно, не говоря уж о его собственном нескрываемом рабовладении. Правосудие штата Калифорния считает, что имеет более чем достаточно доказательств для обвинений в злостном нарушении Билля о гражданских правах в редакции 1866, 1871, 1957, 1964 и 1968 годов, 13-й и 14-й поправок к конституции, а также шести из десяти библейских заповедей. Будь моя воля, я бы обвинила его в преступлениях против человечности!

— Вот вам доказательство человечности моего клиента, — спокойно произнес Хэмптон, осторожно поставив корзину с фруктами перед судьей и отступив назад с низким поклоном. — Только что собраны на ферме моего клиента, ваша честь.

Судья Нгуен потер усталые глаза. Взял нектарин и, задумчиво покатав в пальцах, произнес:

— Парадокс в том, что в этом зале собрались главный прокурор штата — женщина афроазиатского происхождения, черный подсудимый, черный защитник, судебный пристав — латиноамериканец и я, вьетнамоамериканец — районный судья, чтобы, по сути, определить параметры судебного спора о применимости, действительности и самом существовании понятия превосходства белых в рамках нашей системы права. И хотя никто из присутствующих не станет отрицать базовые постулаты «гражданских прав», мы можем до скончания веков спорить о том, что составляет равенство перед законом, определенное соответствующими статьями Конституции, в нарушении которой обвиняется подсудимый. Пытаясь восстановить свое сообщество путем повторного введения ряда правовых норм, а именно сегрегации и рабства, которые, с учетом истории его культуры, стали определять облик сообщества, несмотря на предполагаемые неконституционность и несуществование этих концепций, он обозначил фундаментальный изъян в понимании американцами равенства. «Мне не важно, черный ты, белый, коричневый, желтый, красный, зеленый или фиолетовый», — мы все так говорили. Это постулируется как доказательство нашей непредубежденности, однако если кого-либо из нас покрасить в фиолетовый или в зеленый, мы чертовски разозлимся. А именно это он и делает. Он всех раскрашивает, красит сообщество в фиолетовый и в зеленый и смотрит, кто после этого продолжает верить в равенство. Не знаю, законны ли его действия, но точно могу гарантировать подсудимому реализацию его гражданского права на скорый суд. Заседание — завтра в девять утра. Однако приготовьтесь: каким бы ни был приговор, оправдательным или обвинительным, дело отправится в Верховный суд, так что, надеюсь, на ближайшие лет пять у вас не запланировано ничего другого. Залог назначается… — Судья Нгуен куснул нектарин, поцеловал крестик и продолжил: — Залог назначается в размере одной канталупы и двух кумкватов.