Глава I

Прибытие

В субботу 20 нюня 1953 года около полудня мы отплыли с Гуама на корабле береговой охраны «Неттл». Это был военный транспорт водоизмещением семьсот тонн, приспособленный для нужд пограничной службы. Такой корабль удобен для плавания между островами, разбросанными в западной части Тихого океана. Достаточно большой для океанских рейсов, «Неттл» в то же время мог свободно маневрировать в извилистых фарватерах, изобилующих рифами. Корабли такого типа использовали Управление подопечной территории и пограничная служба.

Маленькую пассажирскую каюту «Неттла» заняли Тед Арноу и Тед Барроуз. Я поселился на баке с командой. Койка Дона Эббота помещалась в своего рода стальном домике, привинченном к верхней палубе, который называли собачьей конурой. Там же находился корабельный лазарет на пять коек. Обитатели конуры подшучивали, что она в любой момент может свалиться за борт, и предлагали установить на этот случай собственный мотор. В остальном же, как утверждал Дон, конура была достаточно комфортабельной.

Команда «Неттла» с радостью покидала Гуам, направляясь к атоллам Южных морей, к смуглым приветливым девушкам. Все разговоры на борту вертелись вокруг ожидаемых встреч. Существовала опасность, что капитан из соображений морали не даст увольнения. (В конце концов капитан все же разрешил сойти на берег. Команда вопреки ожиданиям вела себя превосходно, матросы держались на подобающем расстоянии от девушек Ифалука).

Было невыразимо приятно снова оказаться на борту корабля в тропическом море, особенно после утомительного перелета, которому предшествовала напряженная подготовка к работе вдали от цивилизованного мира. Я наслаждался отдыхом. Мне не терпелось приобрести настоящий тропический загар, я снял рубашку. Снял и туфли, чтобы не надевать их до сентября, когда правила приличия снова обретут власть надо мной.

«Неттл» подошел к Ифалуку в понедельник утром. В субботу и воскресенье, пока корабль неуклонно стремился к югу, мы либо дремали, либо болтали между собой. Быстро освоив лексикон команды, мы пересыпали свою речь ругательствами. Эта лишенная смысла брань придавала нашей речи особый ритм, помогала избавиться от профессорской церемонности. Мы были свободны. Впереди нас ожидал удивительный мир Каролинских островов — атолл Ифалук с коралловым рифом и лагуной. Нам предстояло провести лето в раю.

Подготовка к экспедиции длилась несколько месяцев. Для меня все началось в хмурый ноябрьский день с телефонного звонка в Энн-Харбор. Это звонил из Чикаго Алекс Споер. Недавно он отказался от должности куратора Отдела антропологии Океании Чикагского музея естественной истории и занял пост директора музеи Бишопа в Гонолулу. Мы с ним не раз обсуждали вопрос о проведении научных исследований в тропических областях Тихого океана и сходились во мнении, что пальмы делают ландшафт более привлекательным, чем снег. Разумеется, я завидовал ему, потому что он переехал из Чикаго в Гонолулу.

На сей раз у Алекса было конкретное предложение: «Как бы ты отнесся к тому, чтобы провести будущее ле-tg на тихоокеанском атолле?» Я что-то пробормотал, но ведь мой ответ был известен заранее. Несмотря на это, Алекс продолжал говорить так, словно меня требовалось убеждать. Он выступал как представитель Отдела но изучению Тихого океана. Этот отдел имел обширную программу исследования атоллов и уже начал подготовку к работам, запланированным на будущий год. Несколько дней спустя пришло официальное приглашение от начальника отдела Гарольда Кулиджа. В нем излагалась цель предполагаемой экспедиции — четвертой экспедиции по исследованию атоллов. В 1950 году тринадцать ученых разных специальностей изучали атолл Арно в южной части Маршалловых островов; в 1951 году шесть ученых обследовали Онотоа — в южной части островов Гилберта; в 1952 году на Рароиа — одном из островов архипелага Туамоту — побывало семь специалистов; в 1953 году экспедиция направилась на Ифалук — атолл в западной части Каролинского архипелага.

Атолл Ифалук — это затерянный в океане клочок земли площадью около половины квадратной мили, с двумястами шестьюдесятью жителями. Коралловый риф окружает лагуну диаметром около мили. На Ифалуке легче изучать взаимоотношения человека с природой, чем на крупных островах или участках континентов.

Ифалук был интересен еще и потому, что он имел относительно слабый контакт с внешним миром. Он был слишком мал и слишком удален, чтобы привлечь внимание каких-либо правительств или миссионерских обществ, и поэтому образ жизни его обитателей мало изменился за последнее время. Кроме того, изучением населения Ифалука занимались два антрополога — Эдвин Барроуз и Мелфорд Спиро, которые жили на атолле с июля 1947 года по февраль 1948 года. Они подробно описали обычаи ифалукцев, и это могло бы явиться основой для изучения взаимосвязей жителей острова с окружающей их природной средой. Доктор Барроуз должен был возглавить экспедицию 1953 года.

Всю работу по исследованию атоллов контролировал и координировал Отдел по изучению Тихого океана при Национальном исследовательском совете — центральном учреждении США но координации научных работ. Финансирование осуществлялось географическим отделом Исследовательского управлении военно-морского флота.

Казалось бы, зачем флоту финансировать научные исследования тихоокеанских островов? Я полагаю, это объясняется заинтересованностью США в Тихом океане, которая усилилась в годы второй мировой войны. Мы должны научиться жить в согласии с населяющими его народами, а для этого нам следует разобраться в их образе жизни, научиться понимать их проблемы, изучить окружающую обстановку. Поэтому Тихий океан должен стать объектом исследования ученых, быть в центре внимания научно-исследовательских институтов.

Ифалук представляет собой крошечный клочок земли, не имеющий никакого стратегического значения. Однако его изучение является частью большой стратегии новых американских интересов и ответственности на Тихом океане.

Сначала предполагалось отправить на остров четырех ученых: антрополога доктора Барроуза (руководитель экспедиции), гидробиолога Дона Эббота, геолога доктора Дж. И. Трейси из Геологической службы США и меня — биолога. Мы считали, что привлекать больше четырех человек для изучения Ифалука не следует, — существует продел терпению даже у самых гостеприимных и благожелательных народов. Нам казалось — четверо исследователей на двести шестьдесят жителей острова вполне достаточно.

Во время рождественских каникул мы встретились с участниками предыдущих экспедиций, чтобы разработать летнюю программу. Было решено, что Барроуз, Эббот и я приедем на Ифалук в июне и останемся там до сентября. Затем мы с Барроузом (Эббот останется на Ифалуке) уедем на осенний семестр читать лекции студентам, а корабль, который придет за памп, доставит четырех новых специалистов: геолога, гидролога и двух гидробиологов.

Геолог и гидролог могли оторваться от своей основной работы лишь на несколько недель. Дон Эббот и два других гидробиолога должны были остаться до ноября и сконцентрировать усилия на изучении моря, окружающего атолл. Доставка людей на остров осложнялась тем, что Ифалук находится в стороне от обычных морских путей. Однако эту трудность удалось преодолеть благодаря помощи береговой охраны, Управления подопечной территории и военно-морского флота.

Весной мы еще раз собрались в Вашингтоне, чтобы уточнить наши планы. 6 июня Тед Барроуз, Дон Эббот и я прибыли в Сан-Франциско, а два дня спустя вылетели в Гонолулу.

До войны Дон учился в Гонолулу в колледже, во время войны служил здесь в армии; здесь же он женился. Тед тоже много лет прожил в Гонолулу. Только я раньше не бывал в этом городе, но, как ни странно, не чувствовал себя тут чужим. Я снова оказался в тропиках, а тропики почти всюду одинаковы.

Мы прибыли в Гонолулу на рассвете. Нас встретили старьте друзья Дона и Теда, а также наш новый друг Эрнестина Экерс — секретарь местного бюро Отдела по изучению Тихого океана. Мы с ней заранее списались: но поводу пленки, томатного супа, консервированного шпината, противомоскитных сеток и прессов для засушивания растений. Эрпестииа быстро разрешила все проблемы.

В Гонолулу мы провели четыре суматошных дня: консультации со знатоками Тихого океана, последние покупки, оформление бумаг, банкеты. Наконец на военном самолете мы вылетели на Гуам через необъятный Тихий океан. Завтракали мы на малюсеньком острове Джонстона, а в полночь приземлились под дождем на Кваджелейне.

На Гуаме мы пробыли неделю. Мы не собирались задерживаться здесь так долго, но, проверяя на складе доставленное заблаговременно снаряжение, обнаружили, что там было все что угодно, кроме специального оборудования Дона. Он потратил несколько недель, собирая и любовно упаковывая микроскоп, термометры, банки, пишущую машинку, химические реактивы. Он уложил все в металлические контейнеры, которым не страшны сырость или удары.

В результате интенсивного обмена телеграммами удалось выяснить, что ящики Дона лежат в Калифорнии, но можно переправить их но воздуху. Еще несколько месяцев назад было запланировано, что служба береговой охраны доставит нас с Гуама на Ифалук 18 июня на своем корабле «Неттл». Однако офицеры береговой охраны на Гуаме согласились отложить рейс до прибытия оборудования. Отплытие было назначено на 20 июня.

Мы регулярно справлялись о грузе, но контейнеры не появлялись. Дон попытался представить себе, что он будет делать без своего оборудования. Кое-что мы могли купить на Гуаме, кое-что выпросить в местном отделении геологической службы, где служили Джош Трейси и Тед Арноу, которые должны были начать работы на Ифалуке в сентябре. Теду Арноу предстояло поехать с нами на Ифалук на рекогносцировку и на том же корабле вернуться на Гуам.

Несмотря на то что у нас оказалось время для знакомства с Гуамом, наши сердца были не здесь. Нам не терпелось добраться до Ифалука, все равно — с оборудованием или без него. Мы уехали без него.

«Неттл» подошел к Ифалуку на рассвете. Дон записал свои первые впечатления в дневник: «Разбуженный остановкой судна, я выглянул в иллюминатор. Передо мною был Ифалук — риф, лагуна, островки — словом, все, чему полагается быть на отдаленном острове Южных морей, — удивительное зрелище».

Все мы — Тед Арноу, Дон и я — с первого взгляда влюбились в этот остров. Это была любовь к идеалу. Такая любовь недолговечна, так как совершенство встречается редко. Но чудо Ифалука состояло в том, что он никогда не разочаровывал нас. Правильнее было сказать, что нам самим хотелось видеть только прекрасное.

Мы сгрудились около поручней, пытаясь разглядеть очертания отдельных островков — Эллы, Фалалапа и Фаларика. Корабль бросил якорь на глубине двенадцать морских саженей в двухстах ярдах от Эллы — маленького островка, на котором никто не жил.

Карта западной части Каролинского архипелага и южной части Марианских островов, показывающая местоположение Ифалука и соседних атоллов

Слова Дона «удивительное зрелище» были приняты нами на веру. Волны прибоя с силой ударялись о берег, низко нависло хмурое, холодное небо. Первыми посланцами острова были мухи, целые рои их налетели на корабль. Но мы не обратили на это внимания. Богатая растительность, выбеленный коралловый берег, удаленность от нашего привычного мира — все это сильно действовало на романтические души.

С берега к нам направилось, покачиваясь на зыби, одинокое каноэ. Когда оно приблизилось, мы увидели, что гребец очень стар, но гребет мастерски. Ему бросили конец, и он вскарабкался на борт. Тед пролепетал что-то по-ифалукски, пытаясь восстановить то, что сохранилось в памяти с 1948 года; старик разразился целым потоком слов. Беседа была малосодержательной, но зато очень дружелюбной. Первого посетителя звали Гауаизиг. Это был почтенный мастер — строитель каноэ и мореплаватель.

На большом каноэ прибыла группа людей. Среди них были верховный вождь Фаголиер и Тотогоеити, служивший переводчиком у Барроуза и Спиро в 1948 году и более известный под именем Том. Скоро пароход окружили каноэ, и палубы заполнились ифалукцами. Присутствие Тома на борту облегчило налаживание связей. В юности он убежал с острова, работал на пароходах, курсировавших на линии Сингапур-Гонолулу, шесть лет прожил в Маниле. Во время странствий он выучил что-то вроде английского, даже не «пиджин», а особый «томов язык». Тед Барроуз легко понимал Тома, я же никогда не мог толком разобрать, что он говорит. Но я говорил Теду, Тед — Тому, а Том — любому ифалукцу.

Тед Барроуз в качестве главы нашей экспедиции, сопровождаемый Томом и правителем Ифалука Фаголиером, сошел на берег, чтобы уладить дело по устройству лагеря. Тед Арноу, имевший в своем распоряжении только два дня на подготовку колодцев для изучения уровня воды, тоже скоро уплыл в маленьком каноэ на рекогносцировку. Дон и я все утро оставались на «Неттле», и наше нетерпеливое желание поскорее высадиться «подогревалось» холодным ветром и непрерывным дождем.

К полудню, после ленча, небо прояснилось. На судовом катере мы направились к берегу, преодолевая высокую зыбь по пути к тихим чистым водам лагуны. Катер осторожно приближался к берегу, выбирая дорогу среди одиночных коралловых массивов, и наконец врезался в гладкий коралловый песок. Сбросив обувь, пассажиры и команда прыгнули за борт и последние несколько футов преодолели вброд. Мы пересекли пляж и сразу же попали с палящего солнца в прохладную полутень тщательно ухоженной рощи кокосовых пальм. Мы прошли к Фан Напу, мужскому дому, большому прямоугольному строению из тростника. Он стоял в пальмовой роще, ярдах в сорока от лагуны. Возле дома, на траве, сидели Тед и вожди ифалукцев, решая проблемы устройства лагеря. В 1048 году Тед и Спиро жили в палатках, но пришли к выводу, что крытые листьями дома значительно удобнее. На этот раз по просьбе Теда вожди предоставили нам Фан Нап, который оказался весьма подходящей резиденцией. Это причиняло некоторые неудобства мужчинам острова, но на берегу лагуны было пять больших лодочных сараев, служивших одновременно клубами. Для решения важных дел ифалукцы по-прежнему собирались к Фан Напу. Пока этот дом был нашей резиденцией, они располагались на лужайке возле него.

В лагуне Ифалука

Мы с Доном, ожидая конца совещания, присели на корточки рядом с другими наблюдателями, но мухи не давали нам покоя. Здесь их было невероятное количество самой разной величины. Мы так и не смогли привыкнуть к ним. Ифалукцы обычно носили с собой ветку, которой отгоняли этих назойливых насекомых.

Пока мы набирались первых впечатлений, капитан «Неттла» Кауорт обследовал проход в лагуну. Предательские коралловые скалы он отметил буями — большими оранжевыми бочками из-под бензина. Море все еще было неспокойно, и Кауорт но рискнул ввести корабль в лагуну. Все мы вернулись на борт, якорь был поднят. «Неттл» всю ночь крейсировал в нескольких милях от берега.

На следующий день море успокоилось, и капитан с большим искусством медленно провел «Неттл» между коралловыми скалами в лагуну. Судно стало на якорь на некотором расстоянии от Фан Напа, и катер все утро перевозил наши запасы. Тут было великое множество всякой всячины: продукты на семнадцать человеко-месяцев (три человека должны были прожить на острове три месяца, потом пять человек — еще почти месяц и затем трое оставались еще на один месяц). Кроме провизии — ящиков с томатным соком, сушеным черносливом, кислой капустой, консервированным мясом и крабами — здесь было специальное оборудование для ученых семи специальностей, принимающих участие в исследованиях. Впрочем, нет, не для семи, потому что ящики Дона пропали.

Дон, глядя на растушую на берегу гору нашего багажа (и сокрушаясь о пропавших ящиках), подсчитал, что его груз, будь он здесь, составил бы менее трех процентов общего количества.

Я ему не сочувствовал, так как считал, что натуралист, имеющий блокнот, карандаш, ясную голову и лупу, хорошо оснащен. Но так как мои коллеги игнорировали такую теорию при подготовке экспедиции, я мог пользоваться их снаряжением, что и делал все лето.

Мы с Тедом весь день усердно трудились, пытаясь навести порядок среди бесчисленных ящиков, сундуков, картонок и коробок, выгруженных с «Неттла». Дон и Арноу тем временем исследовали остров, чтобы определить места, где должны быть вырыты колодцы для изучения распределения пресной воды в недрах атолла. Дону предстояло наблюдать за рытьем колодцев, а значит, ему нужно было ясно представлять, чего хочет Арноу.

Ужинать и ночевать мы все вернулись на «Неттл». Капитан Кауорт через Тома пригласил жителей острова посмотреть фильм. Когда начало темнеть, к кораблю стали подплывать каноэ, их было много — маленьких и больших, заполненных до отказа мужчинами, женщинами и детьми разных возрастов. Казалось, прибыли все двести шестьдесят островитян.

Главный боцман следил за порядком: по его указаниям женщинам помогали подниматься на борт, младенцев передавали с рук на руки, следили, чтобы пустые каноэ не мешали подходу к трапу. Фордек, где был установлен экран, сразу наполнился обнаженными, коричневыми, оживленно болтающими людьми.

Фильм был довольно плохой. Капитану пришлось немало постараться, чтобы подобрать картину, в которой было бы побольше красок и шума. Техасская комедия с ночными клубами, арестами и скандалами — много действия и никакого содержания. Но наша аудитория наслаждалась.

Фильм уже подходил к концу, когда начал моросить дождь. Поднялась суматоха. Вообще-то суета и не прекращалась, потому что люди приезжали и уезжали в течение всего фильма, но с массовым отъездом она достигла кульминации. Мы наблюдали за всем происходившим с мостика. В небольшой шлюпке, которую мы одолжили на Гуаме, уместилось четырнадцать человек. Казалось, в шлюпке и каноэ не оставалось ни одного дюйма свободного места, но так как лагуна была спокойна, а также благодаря искусству ифалукцев и терпению матросов «Неттла», руководивших отъездом, все прошло без происшествий.

Когда суматоха улеглась, конец фильма показали команде, которой хотелось узнать, чем же все кончилось. Мы с Тедом Барроузом отправились к своим койкам. Ваша слабость — любовь ко сну — была известна всем. Дон и Тед Арноу засели в кают-компании и до полуночи обсуждали планы исследований.

У нас с Барроузом и Эбботом было достаточно времени, чтобы поговорить о делах во время полета из США и ожидания на Гуаме, кроме того, мы предварительно совещались с Байером и Рофеном. Арноу и Трейси имели меньше возможностей для бесед, хотя у них, гидрологов, было много общего в комплексном решении проблемы изучения атолла. Вода, почва, строение рифов и коралловых островков представляли особый интерес для Арноу и Трейси. У них был огромный опыт работы в западной части Тихого океана, а у меня и Дона такого опыта не было.

Утром следующего дня, в среду 24 июня, остатки груза доставили на берег. Тед Арноу и Дон снова отправились осматривать остров, чтобы наметить планы гидрологических работ. Мы с Тедом Барроузом пытались навести порядок в грудах вещей и припасов на берегу. Капитан Кауорт осматривал лагуну, чтобы выяснить ее пригодность дли посадки гидросамолетов, по, поскольку длина лагуны не превышала мили, взлет отсюда был практически неосуществим.

Мы вернулись на «Неттл» ко второму завтраку, а в полдень приступили к устройству лагеря: сначала просмотрели описи, чтобы найти ящики с печкой, койками и кухонными принадлежностями; потом собрали столы и пытались сложить запасы продовольствия так, чтобы самое необходимое было под рукой. Мы установили около Фан Лапа большой тент, под которым сложили то, что не могло понадобиться сразу, и, само собой разумеется, в последующие дни, затрачивая немало времени, доставали «со дна» самое необходимое.

И вот Тед Арноу, грустный, но воодушевленный перспективами научной работы на острове в сентябре, с последней лодкой отправился на борт «Неттла». Мы же с большой группой ифалукцев уселись на берегу на коралловом песке, наблюдая, как судно медленно уходило в открытое море.

Мы без сожаления прощались с западным миром на все лето. Ни почты, ни телефона — никакой связи, только договоренность, что 12 сентября корабль Управления подопечной территории придет, чтобы забрать меня и Теда и высадить Джоша Трейси, Теда Арноу, Теда Байера и Боба Рофена. Морской флот на всякий случай снабдил нас приемником «Джибсон герл». Было условлено, что самолет метеорологической службы как-нибудь пролетит над островом, чтобы убедиться, все ли у нас в порядке. Эти планы относительно связи с внешним миром казались совсем ненужными; они и строились только на случай невероятной катастрофы, но как могла произойти катастрофа на этом солнечном острове с его славными людьми?

Мы успели полюбить «Неттл» и его команду, хотя недолго пробыли вместе. И все же нам было приятно видеть, как корабль уходит, и думать о предстоящей жизни вдали от цивилизации.

 

Глава II

Под знаком фаллоса

Четверг, первый день после ухода «Неттла», выдался пасмурный, временами моросил дождь. Пожалуй, это было к лучшему: в такую погоду нас не одолевало искушение пойти побродить, и мы смогли всецело заняться устройством лагеря в Фан Напе.

Фан Нан (что значит «Дом для мужчин») был большим сооружением, около сорока футов в длину и до двадцати в ширину, с высокой остроконечной крышей из пальмовых листьев, скаты которой круто спускались к земле, заканчиваясь в двух фугах от нее. Оба проема между скатами крыши были сверху завешены циновками; их нижние края находились в четырех футах от земли, поэтому всем взрослым, чтобы войти в дом или выйти из него, приходилось сгибаться в три погибели. Поперечные балки внутри дома были расположены несколько выше, но все же представляли постоянную опасность. Я так и не научился сгибаться как нужно и все лето то и дело стукался о них головой. Тед и Дон оказались более внимательными или во всяком случае более увертливыми.

В передней части Фан Нана, ближайшей к лагуне, мы устроили спальню. Койки Теда и Дона стояли под венечными балками, вырубленными из могучих стволов хлебного дерева. Казалось, что эти бревна кое-как лежали на тяжелых коралловых глыбах, служивших угловыми стойками дома. Развались дом — и владельцы коек были бы тут же раздавлены. Первое время мы посматривали с опаской на огромные балки, нависшие над самой головой. Но ведь вот уже много лет они выдерживали натиск штормов, и это говорило, что они уложены надежно. К тому же на них было очень удобно вешать противомоскитные сетки.

Среднюю часть дома мы отвели для работы и расставили там столы и ящики. При помощи входивших в наше снаряжение плотницких инструментов мы превратили часть дощатых упаковочных ящиков в полки. Коробки с продуктами мы поставили вдоль стен в задней части дома, и там получилась уютная кухня, отгороженная стеной из картонок с консервированными фруктами.

В задней части Фан Напа находился алтарь, который также весьма нас смущал. Алтарь был грубой работы, что резко отличало его от большинства изделий ифалукских мастеров. Возможно, это показывало, что к нему не питали особого почтения, однако нам хотелось избежать малейшего риска оскорбить чувства местного населения. Помимо алтаря там стоял большой сундук, где, по-видимому, хранились атрибуты власти. В нем в числе других вещей лежал американский флаг, который извлекали из сундука и поднимали на мачте, установленной на берегу лагуны, когда на горизонте показывался корабль.

В Фан Напе находилась еще одна священная реликвия — изображение фаллоса, прикрепленное к центральному переднему столбу и указывающее на лагуну. Таким образом, наш лагерь разместился как бы «под знаком фаллоса». Этот фаллос, обращенный на запад, в сторону Волеаи — ближайшего атолла, увековечил одну ифалукскую легенду (а может статься, быль), которая приведена Барроузом и Спиро в их книге об Ифалуке.

Когда-то некий вождь рода Соуваларик на Ифалуке по имени Маур отправился на остров Волеаи, где взял себе жену, которую звали Илименг. У них родился сын, Легагилевау. Несколько мужчин Волеаи из зависти, что Мауру досталась такая красивая женщина, однажды жестоко избили его и бросили, решив, что он уже мертв.

Ночью Илименг вышла из дому по нужде. Она не заметила распростертое тело Маура и помочилась на него. Ее моча так жгла его раны, что он очнулся.

Кое-как перевязав разбитую голову, Маур на рассвете уплыл на бревне в море и оставался там весь день, а вечером вернулся домой. Рано утром он снова уплыл в море. Но прежде он взял кусок листа кокосовой пальмы и обвязал им руку своего сына Легагилевау вокруг запястья.

В конце концов кто-то увидел Маура на обломке бревна в открытом море и крикнул: «Маур жив!» Но люди Волеаи рассмеялись: «Нет, Маур мертв».

Между тем Маур доплыл на бревне до Ифалука и выбрался на берег необитаемого островка Элла. Увидев проплывавшее мимо каноэ, Маур окликнул гребца. Он рассказал ему, что люди Волеаи пытались его убить.

Гребец, приплыв к себе на остров, пошел в мужской дом и поведал о случившемся. На Эллу за Мауром тут же послали каноэ.

Фан Нап

Когда собрались все мужчины Ифалука, Маур рассказал им, как люди Волеаи избили его и бросили, считая, что он уже мертв. «Я не стану бросать слова на ветер, — сказал он, — а лучше сниму набедренную повязку, и если мой фаллос покажет на Волеаи, пусть это будет для вас сигналом к походу туда, чтобы убить всех его жителей». Он снял повязку — и его фаллос показал на Волеаи. «Идите и убейте их всех, — закричал тогда Маур, — мужчин, женщин и детей! Оставьте в живых только женщину Илименг и мальчика с куском кокосового листа вокруг запястья».

Мужчины Ифалука взялись за дело. Изготовив копья, по нескольку для каждого, они отправились на Волеаи на множестве каноэ. Приплыв туда, они сначала направились на Марионг, затем на Траулап, потом на Палеау и, наконец, на Раур. Повсюду они убивали копьями жителей Волеаи, не щадя пи женщин, ни детей. Но они не тронули женщину Илименг и мальчика Легагилевау с листом кокосовой пальмы на запястье…

Эта кровавая история стоит особняком в фольклоре Ифалука и находится в резком противоречии с миролюбием, присущим современному населению острова. По мнению Теда, в ней отразились воспоминания о покорении ифалукцами древних обитателей соседних атоллов. Маур — это, конечно, «культурный герой» Ифалука.

Изображение фаллоса, видимо, не являлось объектом какого-либо особого почитания. Однажды, когда мы пытались объяснить ифалукцам денежную систему США, нас спросили о портретах, вычеканенных на монетах. Дон объяснил, что таким образом увековечена память о наших давно умерших вождях Вашингтоне и Линкольне. «У Ифалука тоже есть изображение умершего вождя», — сказал, ухмыляясь, Яни и показал пальцем на фаллос Маура.

Погода все еще мешала нам приступить к основной работе. Почти всю пятницу лил дождь. Наш дождемер пока еще не был распакован и установлен. В полдень поднялся резкий ветер, который постепенно усиливался. Под вечер пришли Том с Маролигаром, вождем номер два. Том показал на запад и сказал: «Может быть тайфун». Маролигар тоже был встревожен. Оба они, видимо, ждали от нас прогноза погоды — от нас-то, новичков в тропиках Тихого океана! В этом чувствовалась трогательная и в данном случае ничем не оправданная вера в то, что американцы «все умеют». Я ведал нашей метеорологической частью, но, взглянув сначала на термометр (семьдесят девять градусов по Фаренгейту в пять часов сорок пять минут пополудни), а затем на барометр (тысяча пять миллибар), все же не смог извлечь ничего существенного из этих полезных сведений.

Вечером в задней части Фан Напа собралось довольно много мужчин, обеспокоенных ухудшением погоды. Маролигар одолжил у нас большой морской сигнальный фонарь с батареей и научился включать и выключать его. Ему он был нужен, чтобы поднять и увести всех в более безопасное место, если ночью погода ухудшится (скажем, на скалистый гребень с наветренной стороны острова — самую высокую точку, приподнятую примерно на пятнадцать футов над уровнем океана). Почти все дома стояли вдоль берега лагуны, и Тед припомнил, что в его прошлый приезд волны докатывались до самого Фан Напа, хотя ветер был значительно слабее, чем при тайфуне.

Мы с Доном прочли все, что было сказано о тайфунах в привезенных нами книгах, однако не нашли ничего полезного. Я попытался также вспомнить все, что знал об особенностях карибских ураганов.

Ветер дул теперь с постоянной силой. Ложась спать, я тешил себя мыслью, что ураганы обычно налетают внезапно, после периода безветрия и гнетущей жары, так что этот медленно усиливавшийся ветер навряд ли мог быть опасным.

Утро следующего дня, субботы, было холодное; небо сплошь затянули тучи. Однако дождь прекратился, и мы принялись за работу. Прежде всего нам следовало провести перепись населения. Тед уже переписывал его во время своего пребывания здесь в 1948 году и хотел теперь собрать сведения о происшедших изменениях. Для нас с Доном данные переписи могли бы послужить основой для изучения «экологии человека». К тому же, начав свою работу с переписи, мы получали возможность познакомиться со всеми обитателями Ифалука. Руководителем, конечно, был Тед. Том выступал в роли переводчика. Фаголиер, верховный вождь, и Маролигар, вождь номер два, сопровождали нас, санкционируя своим присутствием всю процедуру. В нашу группу входил еще юноша по имени Бакалимар (или просто Бакал). Вожди выделили его нам в помощь на все время. Мы использовали его в качестве подручного, прежде всего как судомойку. (Мы готовили сами, а точнее говоря, вскрывали банки с консервами).

Нас сопровождал также Тони, житель атолла Улити, расположенного примерно в трехстах семидесяти пяти милях к северо-западу от Ифалука. Ему было лет восемнадцать; оп приехал вместе с младшим братом на Ифалук за несколько месяцев до нас на торговом судне, чтобы навестить родных. На атолле Улити находился пост береговой охраны. Тони работал там раньше и научился бегло говорить по-английски. Однако как переводчик при переписи он был абсолютно бесполезен, так как совсем по знал ни ифалукских семей, ни местного родового устройства. Для такой работы требовались зрелость, достоинство и знание местных условий, чем в полной мере обладал Том. Полное имя Тони, Антонио, было официальным, потому что несколько лет назад жители Улити были обращены в христианство католической миссией.

Все дома на Ифалуке размещены на двух наиболее крупных островках атолла — Фалалапе и Фаларике, разделенных мелководным и довольно узким проливом. Фан Нап, расположенный в южной части Фаларика, находится примерно в центре заселенной части атолла. Мы начали перепись с домов на южной оконечности Фалалапа, чтобы, постепенно продвигаясь на север, охватить все население.

В первое утро мы переписали три семьи — двадцать шесть человек. Том и Тед вели нас с участка на участок. Когда шел дождь, мы заходили в дом, а когда он переставал, рассаживались на циновках под открытым небом Вокруг нас обычно собирались все, кроме женщин, находящихся на временном карантине.

На Ифалуке (впрочем, это характерно не только для этого острова) на женщин в период менструации распространяются разнообразные табу. Четыре специальные хижины служили местами очищения для женщин. С началом менструации женщина удалялась в одну из этих хижин и не участвовала в повседневных делах общины, пока не кончались месячные.

Перепись продвигалась медленно. Составление поименного списка с указанием принадлежности к тому или иному роду, семейного положения и других данных, столь дорогих сердцу антрополога, было связано с бесконечными переговорами между Томом, вождями и членами каждой семьи. Дои руководил взвешиванием и измерением роста — единственными антропометрическими измерениями, которые можно было произвести при помощи имевшегося у нас оборудования. Взвешивание велось на обычных банных весах, прихваченных нами на Гуаме; стойку для измерения роста мы изготовили из найденной в Фан Напе жерди, нанеся на нее шариковой ручкой деления через каждые четверть дюйма. Во взвешивании и измерении роста принимал участие Маролигар; проследив за первыми двумя-тремя операциями, он стал затем объяснять каждому, где нужно вставать на весы, учил стоять прямо при измерении роста; кроме того, он успокаивал застенчивых женщин и детей, боявшихся этой процедуры.

Я в это время слонялся поблизости с большим фотоаппаратом «Краун грэфик», фотографируя все, что привлекало мое внимание.

Пока Тед старался уточнить все имена и сведения о родственных связях, у нас оставалось достаточно времени, чтобы осмотреться. Бросалась в глаза прочность всех строений. Строили их так: но углам в землю вбивали толстые столбы; к ним веревками из волокна кокоса накрепко привязывали венечные балки и стропила. Крыши крыли листьями кокосовых пальм. Стенами служили циновки, сплетенные из таких же листьев. Дома были низкие, в них можно было только сидеть или полулежать на полу, очень чистом, покрытом плетеными кокосовыми циновками. Окон в домах не делали, но зато каждый из них имел четыре, а то и шесть дверей, которые в случае необходимости также завешивались циновками. Внутри царил полумрак, но это никому не мешало, так как читать было некому. Громоздких вещей в домах почти не было; лишь кое-что стояло вдоль стен. Основная часть пожитков семьи лежала в разного рода мошках и коробах, подвешенных на веревках к стропилам. Таким образом, вся верхняя часть дома представляла собой своего рода чердак без пола.

Жители Ифалука всячески способствовали проведению переписи, хотя нм эта процедура казалась чудачеством с нашей стороны. Тем, кого уже взвесили и измерили, нравилось наблюдать, как то же делают с другими. Кое-кого, особенно женщин, было довольно трудно заставить стоять прямо при измерении роста. Многие из них, казалось, страдали хронической сутулостью, возможно потому, что в своих домах они никогда не могли распрямиться, но, вполне вероятно, и оттого, что женщины Ифалука сознавали свое подчиненное положение в обществе и всегда почтительно склонялись в присутствии мужчин. Правда, Тед подозревал, что это почтение было чисто внешним и что женщины здесь, как и везде, знали свое могущество и умели им пользоваться; оказалось даже, что среди пяти вождей Ифалука была одна женщина.

Здешние дамы не стеснялись обнажать грудь; не беспокоило их, по-видимому, и то, что юбки у них едва сходились сзади пониже талии. Но зато они всячески скрывали ноги выше колен, боясь открыть хотя бы дюйм своих ляжек. Вставая на весы, они старались покрепче прижать юбки к ногам. Подобная стыдливость произвела большое впечатление на Дона, он как-то заметил, что их наверняка шокировали бы американские купальные костюмы.

Ифалукцы трогательно заботились о детях. Мужчины не меньше женщин нянчились с малышами и играли с подростками. Тед и его коллега Спиро в 1948 году отметили, что детей здесь никогда не награждают шлепками и редко на них кричат, а тех, кто очень уж расшалился, иногда окунают в лагуну. Во время показа фильма на «Неттле» Дон видел, как один мужчина тихонько поливал морской водой ревущего младенца. Тот быстро умолк, и Дон решил по возвращении домой испытать этот метод на своей дочурке.

Младенцев держат в люльках — квадратных коробках с невысокими бортами, стянутыми по углам веревками. Люльки подвешены к стропилам в нескольких дюймах над полом. Детишки, завернутые в старую одежду, кажутся вполне довольными своими постельками.

Как правило, жители Ифалука отлично сложены и на вид обладают завидным здоровьем. Помню, правда, что у одной из женщин нос и верхняя губа были совсем разрушены, вероятно фрамбезией. В прошлом фрамбезия была широко распространена на всех этих островах, но инъекции пенициллина оказались надежным средством борьбы с болезнью, и в послевоенные годы Медицинская служба военно-морского флота повела успешную борьбу с ней.

Завершив обследование первых трех семей, наша группа вновь перешла вброд мелководный пролив и направилась «домой», в Фан Нап, завтракать, но из-за непогоды остальную часть дня провела в доме. Все утро небо было сплошь покрыто тучами, временами моросил дождь, дул небольшой ветер. Во второй половине дня он усилился и начал срывать с кокосовых пальм листья и даже орехи. Дон отметил, что орех упал под углом около тридцати градусов к вертикали, и тут же прикинул, что сила ветра достигла восьми-девяти баллов по шкале Бофорта. Начался шторм.

Около четырех часов дня Маролигар в сопровождении еще нескольких мужчин подошел к Фан Напу, чтобы закрыть щитами из досок его открытую западную сторону, обращенную к лагуне. Палатку, которую мы распаковали, но не успели установить, они натянули поверх щитов.

Наше помещение получило надежную защиту от ветра и дождя, стало уютным и удобным. Однако шум ветра и волн все усиливался. Тед стучал на пишущей машинке. Он записывал свои утренние впечатления, не обращая внимания на тайфун. Мы с беспокойством следили за барометром. Ветер яростно раскачивал пальмы. Повсюду мужчины укрепляли свои дома, прикрывая степы циновками, натягивая длинные крепкие веревки от крыш к основаниям ближайших пальм. Маролигар хлопотал вокруг Фан Напа, явно беспокоясь о гостях острова. Он дал нам понять, что, если погода будет ухудшаться и дальше, нам придется перебраться в один из домов, расположенных подальше от берега.

И вдруг, около пяти, все эти тревоги внезапно смыло волной возбуждения. Над атоллом кружился самолет! Все кинулись смотреть. Затем мы с Доном устремились обратно в Фан Нап за нашими портативными рациями, рассчитанными как раз на такой случай. Мы не проверяли их с тех пор, как распаковали, а сейчас на это не было времени. У Дона передатчик, видимо, работал нормально, но слышимость у обеих раций была плохая, возможно, из-за шума бури. Поэтому я побежал в Фан Нап, чтобы настроить батарейный приемник на волну наших раций.

Дон, расположившийся на берегу лагуны, недалеко от южной оконечности длинного острова, передал свои координаты; на самолете его, должно быть, услышали, потому что машина развернулась и пролетела прямо над нашими головами. Это оказался самолет службы погоды с Гуама. Сидя около приемника, окруженный ифалукцами, я мог слышать весь разговор.

«Есть опасность? Есть опасность? Есть ли разрушения? Есть ли разрушения? Перехожу на прием».

«Повреждений нет. Никто не ранен. Ветер около девяти по Бофорту. Надвигается ли тайфун? Прием».

«Центр тайфуна уже прошел севернее Ифалука и движется дальше на северо-запад. Сила ветра сейчас максимальная. Мы сообщим на Гуам, что у вас все в порядке».

Самолет исчез во мгле к северу от Фаларика и вышел за пределы досягаемости нашей рации. Дон замешкался на берегу, чтобы посмотреть, не сделает ли самолет еще один круг, а я остался у приемника на тот случай, если будут переданы какие-нибудь сообщения, но слышался лишь шум. Правда, мы уже узнали: тайфуна не будет. Так сказала наука. Западная цивилизация провещала нам с неба, успокаивая нас, и с наших плеч свалилась огромная тяжесть.

Мы сообщили полученные сведения вождям. На ифалукцев произвело огромное впечатление и появление самолета, и разговор при помощи маленьких ящичков, и то, что приемник в Фан Напе передал весь диалог. Не знаю почему, но все это произвело впечатление и на нас.

Несколько недель спустя, когда у Ифалука остановилось торговое судно Управления подопечной территории, мы узнали, что шторм по мере продвижения на северо-запад все усиливался и опустошил атолл Улити. Отец Уильям Дж. Уолтер, миссионер на Улити, написал Дону об ущербе, нанесенном острову: «Несколько сотен деревьев было вырвано с корнем и еще несколько сотен сломано. Дороги завалены обломками. Дикий ветер обрушил на остров горы соленой воды, погубившей весь запас дождевой воды в наших водохранилищах. Волны хлынули на сараи для каноэ, разрушив некоторые из них. Все каноэ жители заранее перетащили в глубь острова и привязали к домам. Один из женских домов-клубов, который одновременно служил также родильным домом и больницей, начал шататься под напором ветра. Едва успели перевести женщин и детей в безопасное место, как оп разлетелся в мелкие щепки. Гигантские волны обрушивались на берег, гоня воду на сотню ярдов в глубь острова. Между тем острова поднимаются над уровнем моря всего лишь на десять футов, и океан угрожал затопить всю сушу. С кокосовых пальм были сбиты все орехи и почти все листья».

Это же судно привезло весть, что месяцем раньше на Улити обрушился шторм, в то время когда целый флот рыбацких лодок вышел за пределы рифов. Три лодки с семью рыбаками пропали без вести. В числе погибших были дядя, брат и племянник Тони.

Ифалук расположен так близко к экватору, что редко оказывается на пути тайфунов; он находится в зоне зарождения этих ураганов, набирающих силу но мере продвижения на север. Сильные тайфуны не обрушивались на этот атолл с 1907 года, но ураган, свирепствовавший тогда, был страшен, и его следы все еще заметны на Ифалуке. Со стороны лагуны стоит несколько самых высоких кокосовых пальм. Это деревья, уцелевшие после катастрофы 1907 года. Огромные коралловые глыбы, выброшенные на риф перед Фалалапом, служат ярким свидетельством необычайной силы шторма.

Избавление от тайфуна было тайком отмечено в Фан Напе бутылкой пшеничного виски, пущенной по кругу. Дело в том, что на острове Ифалук действовал строгий закон вождей, запрещающий даже готовить напиток из сладкого сока черешков цветов кокосовой пальмы — своего рода пунш островов Тихого океана. Нам совсем не хотелось подавать плохой пример, но все же временами мы испытывали острую потребность пропустить по рюмочке. Все лето мы старательно прятали паши небольшие запасы спиртного, выпивая украдкой свои вечерние «дозы» из кофейных чашек, когда поблизости не было ифалукцев. На Ифалуке практически ничего нельзя было сделать тайком, но мы все же надеялись, что этот грех нам удастся скрыть до самого конца экспедиции.

Ветер не утихал, но теперь, когда угроза бури миновала, на него можно было не обращать внимания. Поэтому вечером мы с Доном решительно приступили к выполнению нашего плана — хоть немного познакомиться с местным языком, — попросив одного из молодых людей, по имени Янисеман, помочь нам в этом деле. Он пришел вместе со своим приятелем Тачивелименгом.

Так началась наша большая дружба и постоянное сотрудничество. Янисеман был в числе трех молодых ифалукцев, посланных властями подопечной территории на несколько месяцев на остров Яп для изучения английского языка; по возвращении на Ифалук они должны были работать учителями.

За такой короткий срок юноши, конечно, смогли приобрести лишь самые элементарные познания в языке, но им хотелось узнать больше. Дон предложил Яни своего рода обмен уроков английского языка на уроки ифалукского. В дальнейшем мы стали регулярно заниматься по вечерам раз в два-три дня, на эти уроки приходило около дюжины местных юношей. Но я вскоре бросил занятия, и они целиком легли на плечи Дона, особенно заинтересованного в них, так как он должен был остаться на острове и после нашего с Тедом отъезда.

На следующее утро (в воскресенье) ветер почти совсем утих и мы продолжили перепись населения. Около полудня за Фалариком показался военный корабль. Мы снова вытащили наши рации и установили связь. Это был эсминец, прибывший к острову, чтобы выяснить размеры ущерба, причиненного тайфуном. Шесть человек приплыли на резиновой лодке на берег; они пробыли на Ифалуке около часа, занимаясь обменом сигарет на морские раковины. Можно было подумать, что Ифалук вовсе не заброшенный островок в дальнем углу Тихого океана, а оживленный узел морских путей.

Прошли понедельник, вторник, среда, и наконец перепись вчерне была закончена. Мы составили подробный посемейный список всех жителей острова. Каждый из нас имел по экземпляру этого списка, и мы в течение всего лета вносили в него мелкие поправки и уточнения, а в конце лета еще раз проверили для гарантии весь список. Познав на собственном опыте, как трудно переписать каких-нибудь двести шестьдесят человек, я стал лучше представлять себе всю сложность проведения переписи в такой стране, как США. Слово «перепись» никогда уже не будет для меня пустым звуком.

Ифалукцы не ведут счета лет и поэтому не знают точно своего возраста. Однако у них есть целый ряд слов, обозначающих разные возрастные группы: саугау (saygau) — младенец, сари (sari) — ребенок, таримван (tarimwan) — юноша, ливеирик (liveirik) — девушка и т. д. Пожилых людей они называют туфаи (tufai). а так как на острове их было много — двадцать восемь пожилых мужчин и тридцать женщин, — то к этой группе относилось около четверти всего населения. В 1907 году (когда разразился страшный тайфун) некоторые из туфаи, в том числе Том, были уже взрослыми людьми, значит, сейчас им было за шестьдесят, и тем не менее это были здоровые, сильные люди, явно наслаждавшиеся жизнью.

Тед выяснил у всех женщин, сколько каждая родила детей и сколько из них осталось в живых. Кто умер еще в младенческом возрасте, кто в более старшем. Девяносто две женщины родили свыше двухсот пятидесяти детей, из них в живых было сто пятьдесят один. Из ста четырех умерших шестьдесят скончались при рождении или в младенческом возрасте, что указывает на повышенную детскую смертность по сравнению со странами Запада, хотя она, по-видимому, ниже, чем в густонаселенных странах Востока.

Время менструаций каждой женщины на Ифалуке известно каждому из-за существующего обычая удаляться на этот период в специальные постройки. Поэтому включение женщины в группу туфаи означает наступление климактерия и конец деторождения.

У ифалукцев, как и большинства народов, не имеющих письменности, поразительная память. Я думаю, что все наши сведения об этих женщинах вполне достоверны. Однако нам, конечно, было бы трудно сделать вполне определенные выводы, так как отсутствовали данные о внешних миграциях жителей и т. п. И все же ясно, что население острова едва воспроизводит себя. Ифалукцы любят детей и всегда радуются их появлению. Тем не менее я подозреваю, что низкая рождаемость связана с наличием у них каких-то специальных противозачаточных средств, помимо таких традиционных табу, как запрещение половых сношений во время периодов рыбной ловли. Трудности, связанные с незнанием языка, деликатность самого вопроса и нежелание показаться сующими свой нос в интимную жизнь не позволили нам получить сколько-нибудь определенные сведения по этому вопросу.

Проблема народонаселения острова Тихого океана вызывает всеобщее беспокойство. Население всех островных групп — Полинезии, Микронезии, Меланезии — в XIX веке сильно сократилось. Практически обитатели этих островов почти не знали заразных болезней до того времени, когда путешественники, торговцы и китобои начали плавать по Тихому океану, принося с собой оспу, корь, венерические болезни, туберкулез и многие другие заболевания, которые привели к массовому вымиранию жителей. Только в последние годы благодаря привозным лекарствам и улучшенным санитарным условиям болезни пошли на убыль. До последнего времени, как я полагаю, изменения в местной культуре, вызванные контактами с Западом (в одежде, жилище, питании, обычаях), способствовали скорее распространению болезней. Однако это мое сугубо личное мнение.

Нет ясности и в динамике населения самого Ифалука. Подсчеты, произведенные антропологами во время немецкой оккупации, показали, что в 1903 году на острове жил двести восемьдесят один человек, а в 1909 году — двести восемь. По оценке 1914 года, его населяло триста жителей. Сокращение населения к 1909 году, возможно, явилось следствием тайфуна 1907 года и было обусловлено не только гибелью людей, но и эмиграцией на другие острова из-за нехватки продуктов питания на Ифалуке.

Старожилы считают, что раньше на острове народу было больше, и, судя по рассказам, можно предположить, что некогда население Ифалука достигало пятисот человек. В те годы даже кокосовые орехи тщательно делили между людьми и ничто не пропадало даром. Покинутые жилища в деревнях также свидетельствуют о сокращении населения; рассказывают об эпидемии, вспыхнувшей вскоре после прихода сюда японцев, — бывали дни, когда от оспы умирало по двенадцать человек. Японцам пришлось делать прививки местному населению. Эти прививки продолжали и американские власти.

В 1953 году остров не был перенаселен. На атолле размером в половину квадратной мили проживало двести шестьдесят человек. Это довольно высокая плотность, но ифалукцы могут использовать ресурсы лагуны и омывающего остров океана. Мне казалось, что Ифалук представляет собой мир изобилия; возможно, этим частично объясняются господствующие на нем идиллические условия существования. При более плотном населении, тех же ресурсах и уровне культуры жизнь на этом острове была бы, вероятно, более трудной.

Ифалукцы казались не только счастливыми, но и здоровыми. Нам было трудно сравнивать их с представителями других народов, поскольку мы по знали точного возраста наших островитян, а на вид большинству из них можно было дать от пятнадцати до тридцати лет. Как правило, однако, мужчины на Ифалуке ниже ростом и легче среднего американца. Самый высокий человек на острове — Сепемал был почти шести футов ростом, а самый грузный — Уолпаитик (вождь номер пять) при росте в пять футов семь с половиной дюймов весил сто восемьдесят два фунта. Это был единственный мужчина, у которого явно намечалось брюшко.

Женщины Ифалука отличались от американок еще больше. Их рост составлял примерно пять футов, а вес немногим более ста фунтов. Самая грузная из женщин, матрона Иетили из семейства Гарротронг, весила сто пятьдесят фунтов при росте в пять футов полтора дюйма. Тед считал, что невысокий рост и небольшой вес женщин на Ифалуке были следствием постоянного тяжелого труда, ведь в их обязанности входила обработка плантаций таро, а также все работы по дому.

Ифалукцев обычно относят к микронезийцам; однако что такое микронезийцы, каждый понимает по-своему. Микронезия — это географическое название многих сотен маленьких островков, входящих в состав Марианского и Каролинского архипелагов, Маршалловых и Гилбертовых островов. Их обитатели — микронезийцы — мало чем отличаются от более известных полинезийцев; даже беглый просмотр нескольких антропологических работ показывает, что тех и других чаще объединяют, чем рассматривают отдельно. Культура и физический склад жителей различных островов Микронезии несомненно отличаются большим разнообразием, чем у полинезийцев; однако у всех этих светлокожих обитателей островов Тихого океана гораздо больше общих черт, нежели различий. Поэтому проблема происхождения и история ифалукцев, всего населения Каролинских островов и всех микронезийцев, неотделимы от столь широко дебатируемой проблемы происхождения полинезийцев.

Мне кажется, что симпатии европейцев к полинезийцам (а в равной степени и к обитателям центральной части Каролинских островов) связаны с тем обстоятельством, что они внешне очень похожи на них. Черты лица ифалукцев очень близки к европейскому типу, и меня весьма забавляло, когда я находил во внешности или чертах характера некоторых ифалукцев сходство с кем-либо из моих знакомых в США. Ифалукцев нельзя назвать темнокожими; после месячного пребывания на острове наша кожа приобрела такой же оттенок, как и у местных жителей. Без сомнения, ифалукцы столь же смешанны в расовом отношении, как и европейцы (никто из нас не может претендовать на «чистоту расы»), причем в этой «смеси» есть некоторые элементы, общие с европейской расой. Но каким образом ифалукцы забрались так далеко?

Большинство антропологов считают, что жители островов Тихого океана происходят из Юго-Восточной Азии, которую они покинули примерно на рубеже нашей эры. Несмотря на смелое плавание Тура Хейердала на «Кон-Тики», лишь немногие из специалистов по этой проблеме согласны с его теорией «американского происхождения полинезийцев». Он, конечно, доказал возможность трансокеанских связей, однако язык, культура и расовые признаки неоспоримо свидетельствуют о малайском происхождении полинезийцев. Один из наиболее вероятных путей миграции полинезийцев ведет из Юго-Восточной Азии на Филиппины и далее через Каролинские острова в центральную и южную часть Тихого океана.

Человеку, попавшему в эту Полинезийско-Микронезийскую область, порою кажется, что он сталкивается здесь с культурами, гораздо более сложными, чем это следует из их технического уровня, с остатками какой-то высокой цивилизации. Невольно приходит на ум, что, если бы эти самые люди располагали континентальными ресурсами, они могли бы построить Ангкор-Ват или Копан. Создали же они немало интересных образцов строительного искусства, резьбы по дереву и замечательные памятники на островах Понапе и Пасхи! Легко понять, как увлекательно заниматься поисками какой-нибудь «погибшей цивилизации», с тем чтобы найти объяснение такому искусству; легко понять стремление обнаружить в центральной части Тихого океана древний «континент Му» по образцу Атлантиды. Вероятно, человеку вообще свойственно объяснять необычное невероятным.

Конечно, обитатели островов Тихого океана обворожительны, но ученые получили от них очень мало надежных данных относительно их происхождения и истории, а те немногие сведения, которыми они располагают, иногда противоречивы. По всей вероятности, никогда не удастся получить ясное представление об их прошлом.

Мы же, находясь на острове, были целиком поглощены его настоящим. Перепись населения была закончена раньше, чем мы успели приобрести свойственный ифалукцам коричневый цвет кожи.

 

Глава III

Мы наносим на карту бундоки

[33]

Нам предстояло заниматься экологией на острове Ифалук. Относительно численности населения и его культуры имелись данные, собранные Барроузом и Спиро во время их пребывания на Ифалуке в 1948 году. Теперь Тед собирался продолжить антропологические исследования, а Дон и я, охваченные энтузиазмом любителей, старались помочь ему. Однако нам нужно было изучить также и окружающую среду: землю, рифы, лагуну, море, растительный и животный мир. Такая, казалось бы, простая ситуация — двести шестьдесят человек, обитающих на половине квадратной мили коралловых скал и песков, — оказалась на деле невообразимо сложной.

После того как мы закончили подсчет, взвешивание и измерение роста, нам, по-видимому, следовало перейти к изучению окружающей среды. Первым делом нужно было составить карту острова и провести топографическую съемку местности.

Составление карты заметно облегчалось тем, что незадолго до этого разведывательный самолет военно-морского флота произвел аэрофотосъемку всего атолла и мы располагали серией плановых и перспективных снимков. Ифалукцев эти фотографии привели в восторг. Казалось, им не составляло никакого труда разобраться в существе как плановых, так и перспективных фотоснимков, а большинство из них легко находили на фотографиях основные ориентиры и даже собственные жилища. Атолл они знали превосходно, а благодаря аэрофотоснимкам впервые получили возможность увидеть сразу весь остров как бы со стороны.

Мы с Доном потратили целое утро на составление схематической карты острова Фаларик по материалам отдельных аэрофотоснимков. Следующая наша задача состояла в том, чтобы нанести на эту карту основные дороги, тропы, хозяйства.

Оба мы имели самое поверхностное представление о половом картировании. У пас имелся компас Брантона (его нам одолжил Тед Арноу) и угольник со стандартными шкалами. Но не было ни мерной лепты длиной более шести футов, ни планшета. Мы попытались сделать мерную ленту из стоярдового шпура, завязывая на нем узлы через каждые два ярда. Закончив эту утомительную процедуру, мы обнаружили, что проклятая лента все время запутывается и поэтому практически бесполезна. Тогда я стал тренироваться в ходьбе ровным шагом. Скоро я выработал шаг, длина которого примерно соответствовала единице масштабной шкалы 1: 2500 нашего угольника (масштаб нашей схематической карты). Конечно, этот «шаг Бейтса» был произвольной единицей, но нас он вполне устраивал. Я научился сохранять одну и ту же длину шага, даже карабкаясь через коралловые глыбы, обходя хлебные деревья и пробираясь сквозь заросли папоротника. Пройдя намеченный маршрут, мы сравнивали его длину в шагах с расстоянием, полученным путем измерения на карте, составленной но аэрофотоснимкам. При этом ошибались мы не больше чем на пять-десять футов (поперечник Фаларика составляет около девятисот футов). Для геодезистов такая ошибка, конечно, была бы недопустима, но для нас она не имела существенного значения.

Первое время мы пытались определять направление но компасу и измеряли длину тропинок шагами, чтобы затем нанести эти тропинки на карту. Но из этой затеи ничего не вышло: слишком уж много было ошибок. Тогда я попытался сделать планшет, прикрепив регулировочный винт немецкого фотоаппарата к доске так, чтобы ее можно было установить на штативе от американского фотоаппарата. Получившаяся в результате хитроумная конструкция не отличалась особой устойчивостью, однако я очень гордился своей изобретательностью.

Мы быстро выработали эффективную методику нанесения на карту дорог. В бригаду топографов входили Дон, Бакал, Тони и я. Дон работал с планшетом, который мы оборудовали угольником, компасом и полотенцем для защиты от мух — основного источника неприятностей в нашем раю. Бакал нес вещи. Тони шел впереди по извилистым тропинкам острова. В мои обязанности входило не спускать глаз с Тони; когда мне казалось, что он вот-вот исчезнет из виду за поворотом тропинки, я кричал ему, чтобы он остановился, и затем шел прямо на него, измеряя путь шагами. Дон следил за Тони (или за мной), чтобы определять направление. Когда я сообщал ему, чему равно расстояние в шагах, он наносил данный участок пути на карту.

Главная тропа Фаларика, которую я стал называть «торной дорогой» или «большой дорогой», тянулась через рощу кокосовых пальм параллельно лагуне, в двадцати-тридцати ярдах от берега. Она имела в ширину около двух ярдов и была аккуратно отмечена по обеим сторонам замшелыми обломками кораллов. Эта дорога проходила между Фан Налом и лагуной и дальше непосредственно Перед пятью большими сараями для каноэ, стоявшими в ряд на берегу Фаларика фасадами к лагуне. Шестой такой же сарай находился в стороне от дороги, на мыске, выдающемся в направлении Фалалапа. На Фалалапе тоже имелось два сарая для каноэ: один был обращен к лагуне, а другой — к проливу, разделяющему оба острова.

Это сараи, хорошо видные на аэрофотоснимках, служили очень удобными ориентирами при составлении карты. Они были не только местами хранения каноэ, сетей и разных снастей, но также и клубами, где собирались мужчины атолла. Островитяне заходили сюда поболтать, отдохнуть, здесь они плели сети и веревки из сеннита — волокон кокосовых пальм. Летом 1953 года в сарае хозяйства Фалепенах около Фан Напа строилось большое мореходное каноэ. Это был интересный объект для последовательного фотографирования всех стадий работы.

«Большая дорога» тянулась почти на целую милю вдоль берега лагуны, заходя на северную оконечность Фаларика, далеко за последние жилища, и затем внезапно обрывалась. Отсюда начинались девственные заросли, куда довольно редко заходили люди. За исключением этой северо-западной оконечности острова, все побережье лагуны представляло собой кокосовую рощу, расчищенную от сорняков и кустарников; здесь почти не было других видов деревьев, лишь кое-где около усадеб встречалось хлебное дерево, а около сарая для каноэ хозяйства Саболап росла большая пальма.

«Большая дорога» на всем своем протяжении проходила через редкую рощу кокосовых пальм. Жилища чаще всего располагались несколько дальше от берега, близ границы бундоков.

На Ифалуке мы называли бундоками все территории, не занятые рощами кокосовых пальм, плантациями таро или жилыми усадьбами. Эти бундоки были не совсем дикими, так как там росли и полезные деревья, как, например, посаженные человеком кокосовые пальмы и хлебные деревья. Однако их нельзя было отнести ни к обрабатываемым землям, ни к джунглям или кустарниковым зарослям; не подходило к ним и слово «лес». Бундоки — вот самое подходящее слово, хотя, вероятно, нам следовало бы воспользоваться его ифалукским эквивалентом нивел.

Между рощами кокосовых пальм и бундоками имелась четкая граница; в рощах сорняки и кустарники вычищались от строго определенного рубежа, это и была линия бундоков. Она также шла почти параллельно берегу лагуны в пятидесяти-шестидесяти ярдах от него. Мы отметили ее на нашей карте, но сделали это несколько позже, когда уже были в основном нанесены дороги.

Жилища, размещавшиеся в глубине рощи кокосовых пальм, близ линии бундоков, группировались в семейные хозяйства. Перепись показала, что таких хозяйств на атолле было двадцать шесть: одиннадцать на Фалалапе и пятнадцать на Фаларике. На Фаларике эти хозяйства располагались не сплошной цепочкой вдоль дороги и лагуны, а в виде двух скоплений или своего рода деревень. Одна из них находилась на южном конце острова и называлась Рауау (посреди нее стоял Фан Нан), другая — на расстоянии четверти мили по большой дороге — носила название Фаларик (ее почтовый адрес выглядел бы примерно так: «Фаларик. Фаларик»).

Хозяйства (каждое из них имело название) являлись основой всей системы землевладения на острове. Позднее мы попытались нанести на карту земельные угодья хозяйства Фалепенах. К таким угодьям относилась не только приусадебная земля, но и часть бундоков и рощи кокосовых пальм на Фаларике, а также отдельные участки обширного болота на Фалалапе, покрытого плантациями таро. Таким образом, каждое хозяйство включало земли различного качества и назначения.

Число людей в хозяйствах было самое разное. В одном жило только двое стариков, в другом (Фалепенах) — двадцать шесть человек. Принадлежность к тому или иному роду определялась по женской линии; поэтому мужчина, вступая в брак, перебирался в хозяйство, где жила его жена. Мужчина обычно лучше разбирался в делах хозяйства матери, чем жены, даже если он прожил у нее уже много лет. Надо сказать, что люди свободно переходили из одного хозяйства в другое; некоторые островитяне постоянно ели и спали в хозяйствах, к которым они формально не принадлежали, что приводило к немалой путанице во время нашей переписи. Такие переходы в сочетании с родовыми отношениями и семейными связями фактически означали, что рабочая сила не была четко распределена между хозяйствами; например, двум старикам, официально владевшим самым маленьким хозяйством, помогали так же, как и старым людям из больших семей. Короче говоря, каждый обитатель Ифалука фактически принадлежал всему острову. На нас производила сильное впечатление всеобщая забота о детях на Ифалуке. Каждый ребенок был членом не только своей семьи и хозяйства, но и всей общины острова. Плачущего ребенка успокаивал любой взрослый, оказавшийся поблизости. Любопытно, что дети, хотя их и балуют, отнюдь не капризны, и, пожалуй, трудно представить себе более очаровательную компанию малышей. Бросалось в глаза и то, что здесь отсутствовало соперничество между братьями (и сестрами), которое отравляет жизнь американской семьи, — для ифалукцев характерны выдержка и миролюбие, присущие даже пятилетним детям.

Дети на Ифалуке не знают нужды. Этому способствует широко распространенный на острове обычай усыновления. Тед выяснил, что более трети всех детей были «усыновлены» супружескими парами. Когда какая-нибудь чета почему-либо захочет иметь еще одного ребенка, жена идет к беременной женщине (которая должна принадлежать к роду приемного отца или приемной матери) и просит разрешения усыновить ее будущего ребенка. Говорят, что такая просьба всегда удовлетворяется. Приемная мать вместе с роженицей уходит в родильный дом (детей рожают в особых домах, куда нет доступа мужчинам) и остается там до рождения ребенка. Ребенок живет у своей кровной матери, пока не начинает ходить; однако приемная мать с самого начала помогает в уходе за малюткой и заботится о нем. Как только ребенок встает на ножки, приемные родители официально забирают его к себе.

Таким образом, ребенок фактически приобретает вторых родителей, сохраняя в течение всей жизни близкие отношения с кровными родителями. Кроме того, у него появляются новые «братья» и «сестры». У Дона на уроках английского языка возникали некоторые затруднения со словом «брат», так как для ифалукцев вопрос кровного родства между братьями, видимо, не имел никакого значения.

Например, у нашего друга Яни и его жены Летаверпур было трое детей. Их старшего ребенка усыновили в хозяйстве Соумат, в котором жила мать Яни, второго — в хозяйстве отца Яни (его отец, овдовев, женился вторично, но не имел детей от второго брака), и только младшего они оставили при себе. Тем но менее Яни ежедневно виделся со всеми своими детьми. Хотя официально Яни и его жена принадлежали к се хозяйству Фалепенах, большую часть времени они проводили в хозяйстве Соумат, где было меньше людей. Вот из-за таких случаев у нас было немало хлопот во время переписи.

Однако мы отклонились от проблемы картирования троп Фаларика. Выбрав в качестве основных ориентиров «большую дорогу» и сараи для каноэ, мы начали наносить на карту основные тропы, пересекающие остров. Фаларик по форме напоминал полумесяц; это одна из частей кольцевидного рифа, образующего атолл. Он имел немного более мили в длину при ширине в среднем около трехсот ярдов. Остров пересекала примерно дюжина троп, идущих с лагунной стороны к внешней, океанской.

Первая из них отходила от сарая для каноэ, стоявшего за Фан Напом, и сначала напоминала скорее проезжую дорогу, чем тропинку. Подобно «большой дороге», это была широкая прямая тропа, выложенная по обеим сторонам замшелыми обломками кораллов. Слева от нее находились густые заросли Кателу — священного места, где стоял древний мужской дом времен Маура. Теперь это священное место посещал один лишь Маролигар, его официальный хранитель. Поэтому весь участок покрылся густыми зарослями. Недалеко от Кателу, рядом с тропой, имелся большой пруд с пресной водой, где иногда купался Фаголиер, верховный вождь. Справа к дороге примыкала негустая роща высоких хлебных деревьев и другие угодья, принадлежавшие хозяйству Фаливелу.

Дорогу на Кателу мы называли «школьной», так как она вела прямо к школе — зданию с крышей из пальмовых листьев, стоявшему на большом открытом участке, как раз посередине острова. Школа была построена в соответствии с инструкциями, исходившими то ли от командования военно-морского флота США, то ли от Управления подопечной территории. В пей имелась классная доска и такие незаменимые учебные подобия, как боксерские перчатки и баскетбольные мячи. Но как приступить к обучению детой на Ифалуке? И нужно ли вообще это делать? На последний вопрос, конечно, можно ответить утвердительно, потому что хочешь не хочешь, а в наши дни, когда мир стал тесен и даже такие отдаленные места, как Ифалук, перестают быть изолированными, ифалукцы должны научиться вести дела с внешним миром. Однако вопрос, как следует проводить это обучение, очень сложен.

Как бы то ни было, но пока мы были на острове, никаких занятий в школе не велось. Пришкольный участок стал нашей метеорологической станцией. Открытая площадка школы была очень удобна для установки дождемера, а само здание, лишенное стен, оказалось весьма подходящим для систематических измерений температуры воздуха в тени и влажности.

В этой части Фаларика посадки кокосовых пальм тянулись вдоль берега лагуны и южной оконечности острова до самого океана, огибая школьный двор. Дорога же, о которой мы говорили, была прямой и хорошо проторенной только до школы, а дальше переходила в еле заметную, вьющуюся между пальмами тропинку, ведущую к песчаному берегу океана.

Весь Фаларик, за исключением южного мыса и длинной полосы вдоль берега лагуны, был покрыт бундоками, где встречались кокосовые пальмы, было много хлебных и около дюжины других видов деревьев. Подлесок состоял из густых зарослей кустарника и неизменного папоротника. В центре острова имелось много заболоченных участков. По мере приближения к берегу океана местность несколько повышалась, на поверхности встречалось все больше коралловых глыб, и постепенно она переходила в четко выраженный каменистый гребень, тянувшийся параллельно океанскому побережью.

Гребень довольно круто обрывался в сторону океана, переходя в узкий пляж, который почти на всем протяжении тоже был покрыт коралловыми глыбами. Только местами попадались песчаные участки. За берегом шла коралловая отмель шириной около ста ярдов, которая во время отлива почти целиком осушалась, и, наконец, кромка самого рифа, о которую круглый год бились гигантские волны океана.

Второй населенный остров — Фалалап — несколько отличался от Фаларика. Это был большой округлый участок суши, выдвинувшийся в сторону океана и нарушивший правильное кольцо атолла. Все жилища располагались на северо-западной оконечности острова, отделенного от Фаларика узким проходом. Обрабатываемая территория на Фалалапе напоминала парк кокосовых пальм на лагунной стороне Фаларика; однако на Фалалапе кокосовые пальмы росли вперемежку с большими хлебными деревьями, что придавало ландшафту несколько иной облик.

Центральная часть Фалалапа была занята обширным болотом, где женщины обоих островов выращивали два вида таро, съедобные, крахмалистые корни которого вместе с плодами хлебного дерева служили основной пищей жителям атолла. Нам удалось приступить к детальному изучению этого района в конце лета.

В течение нескольких дней мы упорно занимались составлением карты, потому что все время случалось что-либо, отрывавшее нас от дела. В пятницу, на второй день картографирования, Бакал и Яни без труда уговорили нас прервать работу после обеда и пойти поохотиться с копьями на рыбу. Мы забрались в ялик и направились к берегу островка Элла, расположенного за проливом, ведущим в лагуну. Дон относился к этому ящику с пренебрежением: по его словам, европейские весельные лодки выглядят рядом с изящными и быстроходными ифалукскими каноэ, как шаланды для вывозки мусора. Но Яни и Бакалу ялик понравился, отчасти, надо полагать, из-за того, что он был чужеземный, а также потому, что он был устойчив на воде и мог легко выдержать несколько человек. Все же Дон, верный себе, прозвал его «Бвупом» в честь одной из самых неуклюжих рыб — спинорога.

У Яни и Бакала были деревянные копья со стальными наконечниками длиной около пятнадцати футов, а также тоненькие короткие стальные дротики. Длинные копья служили для лучения рыбы. Дротики метали при помощи своеобразной копьеметалки, похожей на кусок автомобильной камеры. На одном конце ее была накрепко привязана веревочная петля, а на другом сама резина была туго стянута в петлю такой ширины, чтобы в нее влезал большой палец. Накинув резиновую петлю на большой палец правой руки, охотник прижимал веревочную петлю к небольшому пазу в задней части дротика; затем он попросту оттягивал дротик левой рукой назад и отпускал его.

Рыбы было немного, да и то мелкой. Бакал довольно быстро поймал четырех рыб-хирургов двух видов и маленькую ярко окрашенную рифовую рыбку. Местные жители, оказывается, не пренебрегали мелкой рыбой.

Дон взял для подводной охоты гарпунное ружье — сложное и опасное оружие, которым мы еще но успели как следует овладеть. Яни пробовал из него стрелять, но дважды промазал, к великой радости Дона, который очень стыдился своих собственных промахов. Но вскоре послышались громкие крики Яни, который подстрелил все же из ружья, шутки ради, крупную мурену. Шутки ради, потому что ифалукцы не едят их. Тед объяснил это своего рода взаимным соглашением: ифалукцы не едят мурен и акул с тем, чтобы и те не трогали ифалукцев. По это соглашение время от времени нарушалось как акулами, так и муренами.

Гарпун глубоко вонзился в большую мурену, но она была еще настолько сильна, что мы даже не пытались втащить ее в лодку; однако выдернуть из нее гарпун тоже не смогли. Таким образом, весь обратный путь мы тащили за собой на буксире загарпуненную мурену. Вытянув ее на берег, мы извлекли из нее гарпун. Затем Дон, Бакал и Яни снова отправились в путь, на этот раз вплавь, в надежде добыть еще рыбы между одиночными коралловыми массивами в лагуне перед Фан Напом.

Дону посчастливилось встретиться с голубой ставридкой около фута длиной. Он пронзил ее метким ударом. В это время к нему подплыл Яни и показал на большую мурену, которая, выбравшись из скал, тихонько скользила вдоль песчаного дна на глубине двенадцати футов. Она плыла как-то боком и, казалось, поглядывала на них снизу. Дону внезапно пришло в голову, что кто-нибудь по глупости бросил снова в воду загарпуненную мурену и теперь она приближается, чтобы отомстить.

Внезапно мимо них стремительно пронеслась громадная акула, похожая на большую серую торпеду. Она сделала круг вокруг Дона, Яни и мурены. Яни с криком быстро поплыл к ближайшей верхушке кораллового рифа, ожесточенно колотя по воде руками и ногами, призывая Дона последовать за ним. Дои плыл чуть позади, волоча загарпуненную рыбу. Они выбрались на плоскую вершину рифа, где вода доходила им немного выше колен. Дон держал свою добычу высоко над водой, чтобы кровь не привлекла внимание акулы. Акула проскользнула мимо них еще раз, но теперь за пей плыла вторая. Услышав крики Яни, Бакал с большим копьем поплыл к рифу, Тороман направился туда же на «Бвупе», чтобы забрать рыбаков.

Яни всю жизнь рыбачил у коралловых рифов лагуны, но, по его словам, он никогда не видел, чтобы акулы подходили так близко к берегу. Он высказал предположение, что их внимание привлек выстрел из ружья. Однако Дону казалось более вероятным, что акулы следовали по кровавому следу за раненой муреной, которую мы протащили с океанской стороны пролива (где часто встречались акулы) через всю лагуну в район Фан Напа. Загарпуненная мурена по-прежнему лежала на коралловом песке, а наших рыбаков смутила необычным поведением в лагуне какая-то другая мурена.

День закончился отличным рыбным обедом.

Б тот вечер Тед включил радио, чтобы послушать музыку, и очень скоро вокруг собрались ифалукцы. На следующий день, после обеда, на лужайке за Фан Напом стали снова собираться жители. Нас немного испугала перспектива ежевечерних радиоконцертов. Мы объяснили, что если приемник будет долго работать, то батарея быстро придет в негодность. И тут Доп вспомнил о патефоне.

Экспедиция была снабжена портативным патефоном. Не знаю, кому пришло в голову взять его с собой. По-видимому, оп достался нам по наследству от одной из прежних экспедиций на тихоокеанские атоллы, в составе которой оказался любитель «крутить» музыку. Среди пластинок преобладал стандартный джазовый репертуар самого различного происхождения, но имелось несколько записей гавайской музыки.

Мы установили патефон на лужайке за нашей базой. Топи, с энтузиазмом помогавший нам, сказал, что хорошо знаком с патефонами. Сказывалось его пребывание на базе береговой охраны Улити. Мы поручили ему и патефон и пластинки. Идея вполне себя оправдала, и скоро концерт был в полном разгаре. Это была необычная картина: растянувшись на мягкой траве вокруг портативного патефона, голые коричневые люди слушали джазовую музыку.

У неодетого человека, как известно, отсутствуют карманы. Перед мужчинами Ифалука встала серьезная проблема: каким образом носить при себе необходимые мелкие вещи? Проблема была решена сравнительно легко: карманы заменила сумка. Мужчины Ифалука никогда не расстаются со своими вместительными, искусно сплетенными сумками; садясь, они кладут сумку рядом с собой, а на ходу зажимают ее под мышкой. Мы частенько недоумевали, что же в этих сумках?

В тот музыкальный вечер мы с помощью Тони частично разобрались в этой проблеме. Когда были проиграны три или четыре пластинки, он сказал мне, что пора бы сменить иголку. При разборке багажа нам попадались и иголки, но я, хоть убей, не мог вспомнить, куда мы их сунули. «Не беда», — сказал Тони и начал шарить в недрах своей сумки. Вскоре он извлек из нее маленький сверточек и принялся снимать слой за слоем обертку из сухих банановых листьев, в которые, как оказалось, был завернут пакетик с патефонными иголками.

Итак, загадка содержимого ифалукской сумки открылась: в ней могло оказаться все что угодно. Между прочим, мне кажется, что то же относится и к содержимому сумочек женщин Запада. Тони, привезший свой драгоценный пакетик иголок с Улити, где не было патефонов, проявил большую предусмотрительность. Но этот же случай с Тони служит блестящим доказательством тщетности попыток угадать, что же именно находится в сумке.

Поэтому я нисколько не удивился, когда спустя несколько дней Тони извлек из той же сумки маленький тюбик ртутной мази и спросил меня, что с ним делают. После моего объяснения Тони с гордостью вручил тюбик Тому, у которого были воспалены веки.

В воскресенье, 5 июля, тишина на острове была нарушена криками «корабль», раздавшимися на подветренной стороне Фалалапа и мгновенно подхваченными на Фаларике. Едва мы услышали их, как прибежал запыхавшийся Бакал, а следом за ним и Тони. Они доложили, что пришел большой военный корабль. Ну чем же Ифалук не узел морских путей?!

Мы извлекли свои рации, но, сколько ни старались, но услыхали ничего, кроме собственных криков «проверка», «проверка». Корабль молчал. Маролигар извлек из сундука в алтаре Фан Напа новенький американский флаг (там еще лежали два старых, потрепанных флага) и с помощью Дона попытался поднять его на флагшток, сильно поврежденный тайфуном. Им удалось подтянуть его только до середины флагштока. Как выяснилось позже, такое положение флага немало озадачило капитана корабля.

Тед решил, что он не станет прерывать свой отдых из-за такого заурядного события, как визит военного корабля на Ифалук. Дон и я не были столь пресыщены и ходили взад и вперед по берегу до тех пор, пока серая громада эсминца не появилась из-за Фалалапа и не стала на якорь за проливом. От него тотчас же отплыла маленькая лодка. Она привезла на берег несколько ящиков с оборудованием, принадлежавшим, как на них было написано, Бобу Рофену. Команда сообщила нам, что на судне есть еще ящики с багажом. Дон боялся даже подумать, что там могло быть и наше пропавшее оборудование. Бее же мы с ним сели в лодку и отправились на корабль; представьте себе, там и в самом деле оказались ящики Дона, так тщательно и любовно упакованные им в Пэсифик Гроув несколько месяцев назад.

Мы зашли в кают-компанию, выпили с офицерами кофе, рассказали об Ифалуке. Нам дали бумагу, конверты и марки, чтобы мы отправили нежданные весточки женам. Позже на корабль прибыл Тед. Он захватил с собой деньги, и мы закупили столько пачек сигарет, сколько позволяли корабельные запасы. Нам не нужно было ничего, кроме сигарет. Ифалукцы выкуривают их уйму; все взрослые островитяне — заядлые курильщики, а мы были для них единственным источником снабжения, поскольку за последние несколько месяцев сюда не заходило ни одно торговое судно.

С последней шлюпкой на берег прибыл сам капитан. Большинство местных жителей собрались на храмовой лужайке у Фан Напа, все с венками на головах и гирляндами на шеях. Я представил капитана Фаголиеру. Было сущим удовольствием наблюдать за вождем. Для поддержания своего достоинства он не нуждался в одеждах: собранный и спокойный, он, казалось, с удовольствием встречал гостей, негромко произнося вежливые фразы по-ифалукски. Какими нелепыми казались здесь принятые представления о встрече голых дикарей с цивилизацией! Чувство неловкости испытывали, скорее, разодетые чужеземцы.

Капитан сфотографировал всех присутствующих, созвал матросов и уехал. Все мы провожали их. Ни у кого из нас не было пи малейшего желания уехать вместе с ними. Дон был очень доволен, что получил свое затерявшееся оборудование. Мне следовало тоже радоваться, поскольку вышло так, что и я пользовался им весь остаток лета.

Вечером были танцы. Тед подумал сначала, что вокруг костра плясали дети, но это были юноши. Они готовились к какому-то большому торжеству, которое должно было состояться в ближайшем будущем. Я снимал их при свете ламп-вспышек. Вся эта сцена была необычной и весьма привлекательной: темные силуэты кокосовых пальм, освещенных пламенем костра, ряд обнаженных тел, украшенных цветами, браслетами и ножными кольцами из листьев кокосовых пальм, однотонное пение с модуляциями, топот, хлопки и ритмические движения. Дон быстро научился воспроизводить тот резонирующий звук, который получается, когда хлопаешь сложенной в горсть правой ладонью по внутренней стороне согнутой левой руки.

Дон злился на меня. По его словам, яркие вспышки лампы оскорбляли ифалукцев. Я и сам чувствовал себя неловко, оттого что совался повсюду со своим аппаратом; по мне казалось, что, фотографируя происходящее, я выполняю свои обязанности. Как бы то пи было, я обиделся и ушел. Фотоаппарат — любопытная штука вот в каком отношении: чтобы получить интересные снимки, от фотографа требуется, я бы сказал, некоторая доля наглости, а за это ему нередко влетает. В то же время людям нравится смотреть фотографии. Я никогда не слышал, чтобы ифалукцы возражали против съемки. Первое время, увидев меня с аппаратом, они бросали работу и начинали позировать, но очень скоро поняли, что я предпочитаю снимать их за работой.

На следующее утро, в понедельник, уехали люди с Сатавала. Я забыл сказать о том, что за несколько дней до нашей высадки сюда приплыли на трех больших океанских каноэ гости с Сатавала (атолла, расположенного в ста пятидесяти милях к востоку): тридцать семь мужчин и мальчиков, две женщины, две девушки и двое малышей. Они совершали традиционный круг визитов по островам этого района и на время своего пребывания на Ифалуке считались гостями всей общины.

Наш переводчик Тотогоеити, или Том, как мы его называли

Здесь, в западной части Каролинских островов, до сих пор сохранилось искусство вождения крупных океанских каноэ, в то время как в большинстве районов Тихого океана о нем осталось только смутное воспоминание. Да и тут это искусство, без сомнения, тоже скоро исчезнет, поскольку такие плавания — рискованное предприятие. Палу, опытные кормчие Ифалука, все старики; по-видимому, среди молодежи нет почти никого, кто перенимал бы их мастерство. Все молодые мужчины, которых мы опрашивали, не раз бывали на соседних атоллах, но большей частью добирались туда на торговых судах, а во время войны их возили туда на работу японцы. Яни, например, много поездил на пароходах, направляясь на Яп работать на аэродроме и в Палау, где начал свою подготовку как будущий учитель, но он только дважды плавал на каноэ, причем оба раза на близкие атоллы, и больше не интересовался такими путешествиями.

Методы кораблевождения полинезийцев и микронезийцев еще не совсем ясны нам. Ни один европеец никогда не сопровождал их в океанских путешествиях, во всяком случае никто не писал о таком путешествии. Поэтому Теду очень хотелось поехать с сатавальской флотилией, которая теперь направлялась к атоллу Элато, расположенному в пятидесяти милях к востоку от Ифалука. Тед заявил, что. хотя это путешествие и связано с некоторым риском, оно, конечно, не опаснее, чем воскресная прогулка на машине в Соединенных Штатах, которую миллионы людей совершают без малейшего колебания. Он спросил Тома, не может ли тот набрать команду, взять свое ва терах, то есть мореходное каноэ, и отправиться вместе с людьми из Сатавала. Том ответил, что это возможно, но сначала нужно получить разрешение вождей.

Было решено отправиться в путь в понедельник утром. Тед был полон надежд, что он поедет вместе со всеми. Все казалось ему очень простым. Я не знал, то ли мне вызваться ехать с ним, то ли нет; к тому же я не мог сказать, захочет ли он взять меня с собой. Однако решение было принято без нас.

Мы слышали, как Маролигар на берегу трубит в раковину, созывая вождей. Вскоре три кормчих с Сатавала пришли к нам с прощальным визитом в сопровождении Фаголиера, Маролигара и Тома. Том объявил Теду решение вождей: «Те вожди говорят — нет. Может случиться слишком сильный ветер. Может случиться тайфун. Ваше каноэ — кувырк! Можно упасть в соленую воду. Тогда вы умрете. Если вам нужно поехать на другой остров, можете сесть на пароход или на военный корабль. Отправляйтесь на них».

Я испытал большое облегчение. Тед принял отказ с достоинством, хотя в этот миг вместе с каноэ уплывал его последний шанс внести сенсационный вклад в этнографию. Он не мог оспаривать решение вождей, но этот случай по меньшей мере давал ему право утверждать, что вожди Ифалука действительно решали местные дела и считали свое положение достаточно прочным, чтобы ответить отказом антропологу, за спиной которого стояли Соединенные Штаты — страна, оккупировавшая весь этот район.

Тед решил, что во всяком случае надо как можно подробнее описать отплытие каноэ. Он сунул в лодку ящик мясных консервов, и мы (я и Дон с фотоаппаратами) отправились к Фалалапу; Бакал с одним из своих друзей сели за весла. Мы подоспели как раз вовремя, чтобы увидеть, как спускали на воду последнее из трех больших каноэ, и проследить за погрузкой провизии и багажа, большую часть которого составляли огромные деревянные сундуки, пожалуй, японского производства. Затем началась посадка пассажиров. Женщины вместе с детишками забрались в маленькие шалаши из пальмовых листьев, торчавшие над водой в каждом из каноэ, в противоположной стороне от аутригера. Конечно, это было тесное жилье.

Тед вручил в качестве прощального подарка сорок восемь банок мяса. Главный палу произнес в ответ короткую, но изысканно звучавшую речь.

Мы выгребли в пролив, чтобы посмотреть, как каноэ поднимут паруса. Это было очень красивое зрелище. Три устойчивых каноэ уверенно направились в открытый океан, чтобы добраться до другого маленького атолла. Хотя этот островок и не скрывался в безбрежной дали, но все же отстоял от Ифалука на значительном расстоянии, и доплыть до него без помощи приборов было не так-то просто.

 

Глава IV

Рыбная ловля и «бакализация»

Вторник начался с того, что один из вождей несколько раз протрубил в рог, сделанный из большой раковины тритона. Это был сигнал общего сбора. Вожди решили, что остров следует почистить. После шторма земля в роще кокосовых пальм на побережье лагуны была завалена мусором, который особенно бросался в глаза на красивых, поросших японской храмовой травой лужайках вокруг Фаи Напа.

Уборку вели не торопясь, начав с южного конца острова и постепенно двигаясь на север. Землю подметали короткими метелками из листьев кокосовых пальм или стеблей ее старых цветов, связанных веревкой из сеннита. Работали сидя на земле или на корточках, мусор сгребали в аккуратные кучки, чтобы потом сжечь. В полдень, когда почти половина района Рауау была очищена, Маролигар снова протрубил в рог, возвещая, что на сегодня работа окончена.

Мы с Доном все утро пытались навести порядок около лагеря. Нужно было распаковать ящики Дона. Теперь у него была пишущая машинка, маленькая, но очень полезная справочная библиотечка, различные склянки для образцов, термометры, ареометры для определения солености воды и, кроме того, несколько пар запасных брюк, в которые он решил упаковать все эти предметы. Я тут же выпросил одну пару. Я привез с собой лишь несколько рубашек-распашонок и две пары синих бумажных штанов, которые первым делом обрезал, превратив в шорты. Но на беду, пробираясь сквозь кустарник, я постоянно обдирал ноги, а эти царапины становились затем отвратительными нарывами. Я готов был отказаться от своих принципов и вернуться к длинным штанам, по крайней мере на время работы в бундоках.

Инфекции — еще одно проклятие рая. В малейшей ссадине быстро размножались стафилококки, превращая ее в ужасную язву. Язвы довольно легко вылечивались мазями, содержащими антибиотики, но для этого приходилось ежедневно заниматься «зализыванием ран» и вечно ходить украшенным повязками. Меня болячки особенно раздражали, потому что противоречили моей излюбленной теории о том, что тропический климат сам по себе очень здоровый.

Проблема «тропических язв» весьма сложная. Много беспокойства доставляют порезы о кораллы, но на Ифалуке так же болезненны и порезы о пиловидные края листьев пандануса. По всей вероятности, эти язвы часто появлялись у людей, недавно приехавших на остров и более восприимчивых к местным заболеваниям, однако такие же язвы нередко бывали и у ифалукцев. Возможно, что их причиной был недостаток витаминов, — я видел, как в Южной Америке аналогичные заболевания быстро снимались инъекциями тиамина. Наш рацион, состоявший главным образом из консервов, был далек от идеала.

Так или иначе, но я: иш все время одолевали нас. Я был очень рад, что мог надеть запасные брюки Дона, хотя раньте одна мысль о ношении штанов — «полярной одежды», не приспособленной к условиям тропиков, была ненавистна мне.

Пока Дон разбирал вновь прибывшее имущество, я занялся устройством сушильного шкафа для образцов растений, взяв большой деревянный ящик и установив его так, чтобы спрессованные растения можно было уложить внутри него над постоянно горящими керосиновыми фонарями, дававшими ровный, несильный нагрев. Нам нужно было описать дикую и культурную флору острова, а начинать сбор образцов без сушильного шкафа не имело смысла.

Этот сушильный шкаф мы поместили в «лабораторной палатке», иначе говоря, под брезентовым тентом, натянутым между двумя кокосовыми пальмами недалеко от Фан Папа. Ниже брезента также была натянута большая противомоскитная сетка, а вместо стола стоял ящик. Мы часто работали в палатке: днем, чтобы укрыться от мух, а вечером — от москитов.

Тед упорно вел свои записи в Фан Напе, но предварительно он надевал длинные штаны, туго завязывая их на щиколотках, и окружал свое рабочее место кольцом из тлеющего «японского шнура», в противомоскитную силу которого он глубоко верил.

Установив сушильный шкаф, мы решили в тот же вечер начать сбор растений. В путь двинулась целая экспедиция — Яни, Тони, Бакал, Дон и я. Нам нужно было не только собрать образцы растений Ифалука, но также знать о каждом из них. Тони, приехавший с Улити, не знал местных преданий, связанных с растениями, но был хорошим переводчиком.

Однако и Яни уже научился бойко говорить по-английски. Яни знал местные растения, их названия и применение. Дон быстро записывал эти сведения, а я возился с прессом для растений. Бакал, как всегда, помогал тому, кто нуждался в его услугах.

Уборка острова продолжалась и на следующее утро: она закончилась к полудню, и тогда все жители Фаларика собрались на лужайке около Фан Напа на общий обед. Пиршество — это, пожалуй, слишком сильное слово для таких обедов, которые неизменно сопровождают здесь каждое совместное дело. Еды было много, се приносили все участники трапезы, но она мало чем отличалась от каждодневной. На этот раз Тед решил, что повод достаточно важный, чтобы и нам внести свою долю — ящик мясных консервов, который он привез для подобных случаев. Консервированное мясо было любимейшим лакомством ифалукцев, называвших его каравао. Это слово, вероятно, произошло от испанского «carabao» — водяной буйвол. Ряд ифалукских слов напоминал о том, что в XIX веке Каролины находились под испанским владычеством, например слово rat явно произошло от испанского «gato».

Открытый ящик консервов мы поставили перед Маролигаром, вторым вождем, но делил банки Тороман, третий вождь, который всегда брал в свои руки инициативу в тех случаях, когда нужно было что-нибудь разделить между хозяйствами острова. Он выкрикивал названия хозяйств и бросал положенное количество банок представителям каждого из них; несколько банок было отложено для людей Фалалапа (где также была проведена уборка) и немного — для вождей.

Ифалукцы принесли с собой много котелков с плодами хлебного дерева, приготовленными разными способами, и целую кучу кокосовых орехов для питья, которые тоже разделил Тороман. Обед продолжался около часа. Большую часть этого времени я бродил вокруг с фотоаппаратом, а Тед и Дон, сидя на корточках в группе вождей, принимали непосредственное участие в трапезе. Тед потом сказал, что больше всего ему поправились плоды хлебного дерева, сваренные в молоке кокосовых орехов; в результате получалась тестообразная масса, залитая белым, жирным, сладковатым соусом.

В этот вечер в дальнем конце Фан Напа Дон проводил при свете керосиновых ламп очередной урок английского и ифалукского языков. Яни и его друг Тачивелименг задержались после урока. Они расспрашивали нас о войне между США и Японией, а потом рассказали о своем военном опыте. Тачивелименга японцы увезли на остров Фаис, где находилась радиостанция. Когда первый американский корабль показался близ острова, японцы очень заволновались, сообщили об этом по радио на Яп, а затем спрятались в убежищах. Последовавшая бомбардировка перепугала всех до смерти. Тачивелименг не говорил по-английски, но он был прирожденный мим и с помощью яркой пантомимы рассказал нам о том, как, оглушенный первым взрывом, он упал на землю, как, свернувшись в клубок, спрятался за кокосовую пальму, как снаряд попал в пальму в шести футах над ним и повалил ее на землю. Тогда никто не пострадал, кроме одного японца, который был легко ранен в руку.

Позже японцы увезли своих подневольных рабочих на Яп, где заставили засыпать на взлетных дорожках воронки от постоянных бомбежек американцев. Тачивелименг показал другую красочную пантомиму, рассказывавшую о том, как американские самолеты увертывались от японских «тах-тах», как бомбы рвались вокруг и т. п.

Дни пролетали незаметно. Тед мрачно вычеркивал их один за другим в большом табеле-календаре, висевшем в Фан Нане, а я — в своей книжке, куда каждое утро после завтрака записывал данные метеорологических наблюдении. В эту книжку (типа непромокаемых полевых книжек, которые обычно носят в футляре на поясе) я заносил самые различные сведения и держал ее в полном порядке, демонстрируя тем самым врожденные способности канцеляриста. Номера записей о растениях я обводил квадратиками, так что они сразу бросались в глаза; номера пакетов с фотоснимками и пленок, заснятых аппаратом «Краун грэфик», обводил кружками, камерой «Кодак рефлекс» — треугольниками, а «Лейкой» подчеркивал двумя чертами.

Весь день 9 июля ушел на рыбную ловлю, я захватил с собой только «Рефлекс», хотя и ire питал особых симпатий к этому аппарату. В рыболовной экспедиции принимало участие большинство мужчин Фаларика. Приготовления к ней начались рано утром. Из сараев для каноэ вытащили длинные веревки и обвили их полосками пальмовых листьев. Образовалась большая гора уродливой зеленой бахромы. Всю эту массу перенесли на берег лагуны и сложили в каноэ.

Часам к десяти все было готово и флотилия отчалила. В ее состав входили две дюжины каноэ одноместных, четырехместных и пятиместных. (Ни одного большого мореходного каноэ на воду не спустили). Мы поплыли с Бакалом и Яни на «Бвупе», казавшемся неповоротливой посудиной. Но Яни и Бакал были очарованы шлюпкой, с которой к тому же было очень удобно вести наблюдения и фотографировать.

Около мили флотилия шла по спокойной, сверкающей на солнце лагуне. Мы по очереди садились за весла, исходя из того принципа, что все должны трудиться. Глубина лагуны быстро увеличивалась, но в некоторых местах даже в центре она была не более тридцати-сорока футов, и тогда в сапфировой воде можно было различить тени коралловых скал.

Но мере приближении к рифу снова стало мелеть. Некоторое время лодка могла еще маневрировать по песчаным каналам между коралловыми массивами, но через сам риф нам пришлось тащить лодку волоком по узкому и мелкому «проходу для каноэ»; глубина этого прохода составляла всего лишь несколько дюймов, но в нем почти не было ветвей кораллов, что давало возможность провести каноэ через риф.

На мне были альпаргаты — южноамериканские парусиновые сандалии, незаменимые для работы во влажных тропических лесах, но непригодные для вылазок на коралловые рифы; это был их последний день.

Яни и Бакал, ступая очень осторожно, прекрасно прошли по рифу босиком (неимоверную твердость может приобрести человеческая кожа!).

Ширина рифа составляла немногим более тысячи футов. В это тихое утро на внешнюю сторону рифа набегал лишь слабый прибой. В сезон пассатов здесь подветренная сторона атолла, но в это время года бывают очень большие буруны, потому что с запада приходят дожди.

Протащив «Бвуп» за линию прибоя, мы снова сели в него. За рифом было царство акул, но за весь день нам не пришлось их видеть. Яни рассказал, что в этих местах на его родственника напала акула и он спасся только благодаря тому, что в решающий момент набросил ей на глаза свою набедренную повязку.

Глубина моря на шельфе увеличивалась очень медленно. На расстоянии двадцать пять-тридцать футов хорошо было видно морское дно. Оно кишело жизнью: кораллы, коралловые водоросли, губки; их не было лишь в узких с гладким дном «морских каналах», промываемых донным течением. Они напоминали глубокие ущелья, прорезающие горную цепь.

С лодок начали сбрасывать веревки в зеленой бахроме, соединяя их концы. Постепенно на воде образовался полукруг, обращенный открытой стороной к рифу. Затем к веревке прикрепили грузила из кусков коралла и привязали ее тонкими бечевками к расставленным на одинаковом расстоянии друг от друга каноэ. В центре этого полукруга, над одним из «ущелий» установили большой V-образный невод.

Когда все было готово, две группы мужчин, стоявших на рифе у концов полукруга, начали тянуть веревку, постепенно сближая оба конца, пока не образовался большой круг, причем противоположная берегу сторона его оказалась рядом с вершиной невода.

Все участники, кроме тех, кто тянул концы, находились в воде; каноэ вместе с веревочным кругом подтягивались к центру. Надев защитные очки, можно было без труда понять план операции. Страшная веревка, на которой болтались полоски листьев, медленно ползла по дну, гоня перед собой стан рыб разных цветов, форм и размеров. Пловцы двигались вслед за ней, и, но мере того как круг становился все меньше и меньше, а берег ближе, они образовали добавочный барьер над пальмовой бахромой. Рыбу, неистово носившуюся внутри круга, постепенно загнали в невод, затянули его, приподняли между двумя каноэ и содержимое сачком вычерпали в третье. Рыбу, спрятавшуюся между коралловыми глыбами, рыбаки добили копьями.

В течение дня эту операцию проделали трижды, причем каждый раз каноэ и невод перетаскивали на новое место. За день наловили рыбы почти половину каноэ среднего размера. Такой улов не считался очень удачным, однако все казались довольными; эта рыболовная экспедиция, во время которой было много смеха и грубоватых шуток, представляла собой великолепное сочетание работы и развлечения.

«Бвуп», не отличавшийся быстроходностью, первым переправили вместе с пассажирами обратно за риф. За день вся флотилия продвинулась вдоль рифа к северной оконечности Фаларика, где мы сделали временную высадку, чтобы напиться кокосового молока (Яни и Бакал были отправлены сюда заранее на поиски кокосовых орехов) и выкурить по первой сигарете за день. Перед рыбной ловлей и во время нес курить не разрешается.

Тем временем флотилия с шиком пересекла лагуну, и, когда мы добрались до Фан Напа, улов уже выгрузили из каноэ и подготовили для дележа, который, как всегда, входил в функции Торомана. Пять крупных красных рыбин были отложены для вождей, и еще одна кучка рыб особых сортов (в основном рыбы-спинороги), по традиции, пред назначалась для стариков. Оставшуюся рыбу рассортировали по величине: на крупную, среднюю и мелкую. Постепенно собрались все мужчины — представители различных хозяйств. У каждого была с собой новенькая корзинка, сплетенная из молодых пальмовых листьев.

Поначалу Тороман выделил всем по две большие и по три средние рыбины. Затем каждый получил еще от десяти до двадцати средних и мелких рыб, в зависимости от числа людей в хозяйстве. Наконец, каждой семье досталось еще по одной крупной рыбине.

Дон и Яни взвесили несколько рыб разных сортов и величины, подсчитав таким образом, что весь улов составил около шестисот тридцати фунтов. Фунтов сорок мелкой рыбешки выбросили как непригодную в пищу. Всего на каждого островитянина пришлось около двух фунтов рыбы.

В тот вечер на ужин у всех была рыба, и притом очень вкусная. Несколько рыбин самых ценных пород досталось и нам. Бакал мастерски разделал их, а Тед с не меньшим искусством поджарил на свином сале, обваляв предварительно в муке. Тед был дока по этой части! Обычно все обязанности по Фан Папу распределялись между нами поровну; но мы с Доном всегда ухитрялись сделать так, чтобы рыбу жарил Тед, — и совсем не потому, что нам было лень возиться с ней, а потому что он действительно хорошо это делал. Пфалукцы такую рыбу обычно целиком пекли на углях маленького костра из скорлупы кокосовых орехов, и она тоже получалась очень вкусной.

Способ рыбпой ловлн с помощью гигантской бахромы из привязанных к веревке пальмовых листьев называется здесь роп. Весьма сомнительно, чтобы ифалукское слово роп имело какое-нибудь отношение к английскому rope.

Тед считал, что это случайное совпадение слов, поскольку ловля рыбы таким способом практиковалась, по-видимому, еще в древние времена, задолго до каких-либо контактов с англичанами.

Ифалукцы, как и все народы древней полинезийской и микронезийской культуры, знают очень много способов рыбной ловли. В одиночку и небольшими группами они бьют рыбу острогой или ловят ее на крючок с леской. Мне особенно правился такой способ: в лагуне с каноэ запускали воздушного змея, к которому привязывали крючок с леской: при этом удовольствие от запуска змея сочеталось с удовольствием от ловли рыбы (вот один из тех многочисленных случаев, когда я не мог решить, чем следует считать то или иное занятие — работой или игрой). Имеется также много способов ловли рыбы в разнообразные западни, начиная от больших постоянных каменных запруд, сооружаемых вдоль берега лагуны, и разного типа плетеных вершей и кончая маленькими, наспех сделанными из листьев кокосовых пальм ловушками, которые ставят иногда на отмелях женщины, — единственный вид рыбной ловли, которым они занимаются. К женщинам относится ряд табу, связанных с рыбной ловлей. Во время длительных рыболовных экспедиций строжайше запрещены половые сношения.

Существуют и специальные способы ловли отдельных видов рыб, в частности тунца, бонито и летающей рыбы. Ни один из них мне не довелось увидеть. Однако спустя некоторое время мы с Доном целый день усердно трудились, пытаясь полностью заснять один из видов ловли рыбы неводом в лагуне, который на Ифалуке называют йатинг.

У ифалукцев огромные запасы неводов, горы их лежат в каждом сарае для каноэ. Наличие такого множества сетей и канатов, по всей вероятности, — непосредственный результат укоренившегося обычая повсюду плести веревки из сеннита.

Усаживаются ли мужчины поболтать или сообщить нам нужные сведения, или же просто молча полюбоваться горизонтом, кто-нибудь из них обязательно достает из сумки пригоршню пушистых, вымоченных в соленой воде и трепленых волокон кокосовой пальмы и начинает вить веревку. Это занятие, подобно вязанию у европейских женщин, не мешает ни беседам, ни размышлениям, а так как плетенном занимаются почти псе, объем продукции весьма значителен. Сеннитовые веревки имеют самое разнообразное применение, но больше всего их идет на вязание сетей.

В тот день, когда мы фотографировали ловлю рыбы способом йатинг, утро началось с того, что мужчины, разбившись на группы, взвалили на плечи длинные сети, вы-несли их из сараев и погрузили и каноэ, стоявшие на причале на берегу лагуны. Каноэ отплывали от берега в строгом порядке друг за другом; с каждого сбрасывали в воду сеть и соединяли ее с сетью, спущенной со следующего каноэ, в итоге получилась огромная сеть в виде полукруга, длиной почти в целую милю, оба конца которой находились у самого берега. Мужчины на берегу, медленно двигаясь вдоль пляжа, начали тянуть концы сети, постепенно замыкая круг; эта операция продолжалась с утра до обеда. Мужчины, сидевшие в каноэ, направляли движение сетей; когда круг стал поменьше и сеть разместилась на мелководье, люди через одинаковые промежутки встали вдоль нее и большими сачками подхватывали рыбу, выпрыгивающую из неистово мечущейся стаи. Наконец, как и при ловле способом роп, попавшую в сети рыбу загнали в специальные ловушки, из которых выгрузили в каноэ и отвезли к Фан Напу. Тороман, как всегда, руководил дележом улова между хозяйствами.

Вечером после экспедиции за рифы снова были танцы. Они повторялись каждый вечор, и я постепенно пришел к выводу, что танцы — важный элемент общественной жизни островитян. Они заменяют местным жителям любительские спектакли и кино.

Даже малыши составляют свои танцевальные группы; их танцы, сопровождающиеся хлопками, притоптыванием и самозабвенным пением тоненькими резкими голосами, обычно происходят ранним вечером, до представления взрослых. Мне кажется, что моя теория правильна, за исключением того, что танцы происходили периодически, а не постоянно, поскольку между событиями, которые сопровождались церемониальными танцами, порой случались долгие перерывы.

Даже для репетиций люди обычно принаряжались: мужчины надевали венки из цветов на голову и юбочки из листьев кокосовой пальмы поверх набедренных повязок. На Ифалуке стремление нарядиться поярче присуще именно мужчинам, а но женщинам. Даже у нас на Западе не таи уж давно мужчины носили яркие вышитые жилеты, и, кажется, в некоторых частях Соединенных Штатов сейчас входят в моду гавайские рубашки.

Как бы то ни было, но когда Бакал после утомительного дня на рыбной ловле появился перед Фан Напом разодетый для танцев, с венком из цветов на голове, большими лилиями в мочках ушей и в свежей зеленой юбочке из листьев кокосовой пальмы поверх красной набедренной повязки, Тед решил, что настал момент сделать ему подарок. Б прошлый приезд Тед заметил пристрастие ифалукцев к украшениям и поэтому на сей раз привез с собой подходящие подарки, главным образом нити блестящей мишуры, которой украшают новогоднюю елку. Он преподнес одну нить восхищенному Бакалу. Тот огромным деревянным гребнем расчесал волосы вперед, чтобы они стали дыбом (при этом образовалась огромная шапка волос дюйма в три высотой), а потом дважды залихватски обернул нить вокруг них, от макушки до правого уха. Весьма яркое украшение для молодого парня!

Прожив на острове две недели, мы стали менее щепетильными по части мужских украшений. С самого начала нам дарили маремаре — гирлянды из цветов для волос; мы вежливо, с благодарностью принимали их, но надевать стеснялись. Однако скоро я обнаружил, что восхищаюсь венком из бархатистых желтых фороклоков на голове Дона, а Дон заметил, что к моим черным волосам очень идут ярко-красные цветы гибискуса. Борода Теда становилась все великолепнее, она служила отличным дополнением к цветочным гирляндам. Спустя некоторое время мы дошли до того, что повесили в Фан Напе зеркало, чтобы правильно надевать венки, прежде чем утром показываться на людях. Эта процедура стала известна под названием «бакализации», в честь одного из самых преданных ее поклонников.

Интересно было наблюдать, как у нас постепенно исчезали предрассудки, присущие мужчинам Запада. Началось все с ожерелья. Однажды Тачи, мальчик лет двенадцати, который жил неподалеку от нас, сильно порезал ногу о скорлупу кокосового ореха. Он пришел ко мне за помощью, и я каждое утро делал ему перевязку, пока рана не зажила. В благодарность Тачи подарил мне прелестное ожерелье из раковин каури.

Я нерешительно надел его, боясь насмешек Теда и Дона, но попреки моим ожиданиям они с явной завистью воскликнули: «Какая прелесть!». Поносив ожерелье один день, я великодушно предложил нм надевать его но очереди, на что они согласились. 11 пока им не подарили такие же ожерелья, я надевал свое только раз в три дня.

Мы с Доном часто сожалели, что нам: не пришло в голову одолжить на время путешествия бижутерию у наших жен. Я вспомнил одно из самых ярких украшений Нэнси, которое она купила в Каире, — нитку крупных коричневых бусин, напоминающую ожерелье на шее царицы Нефертити. Какой фурор произвел бы я в нем на Ифалуке! Дон тоже с вожделением вспоминал безделушки своей Иззи.

Вернувшись домой, я преподнес ожерелье из каури Нэнси, но она не стала его носить. Оно не соответствовало вкусам того общества, в котором мы живем. Теперь ожерелье лежит на моем туалетном столике. А ведь на Ифалуке мой туалет казался мне незаконченным, если на мне не было ожерелья.

Наши с Доном взгляды совпадали по множеству вопросов, хотя иногда уходило немало времени на то, чтобы выявить это единодушие. Мы могли без конца и подчас очень горячо спорить, оставаясь каждый при своем мнении. Все служило нам поводом для дискуссий. Как видно из нашего дневника, вечером после рыбной ловли долгие дебаты начинались с обсуждения плана работы на следующий день. Оба мы считали, что важно продолжить сбор растений, и тут же начинали выяснять, что же мы имеем в виду под словом «важно». Этот разговор мог продолжаться бесконечно. Каждый отстаивал свою новую точку зрения с таким же упорством, как и старую. Случалось, что по какому-нибудь вопросу разногласий у нас не возникало, но тогда появлялось чувство скуки и неудовлетворенности, которого нам обычно удавалось избегать.

Дон по-прежнему регулярно проводил уроки английского языка. В дневнике он сделал запись о том, что однажды вечером Яни принес простой английский учебник из школьных фондов и попросил объяснить значение некоторых слов.

Оказалось, что разъяснить слушателям значение того или иного слова в общем нетрудно; это заставило Дона задуматься над смыслом понятия «дикари». По мнению Теда, среди всех островитян Тихого океана ифалукцы имели меньше всего контактов с европейцами; в этом отношении с ними могли сравниться только жители внутренних областей Новой Гвинеи. Таким образом, по обычным западным стандартам ифалукцы были «дикарями» и даже «голыми дикарями». Однако Дон утверждал, что в действительности это высокоразвитый народ, настолько близкий народам Запада, что порой было трудно почувствовать разницу между ними. Особенно восхищало Дона в ифалукцах чувство юмора, которое, по-видимому, ничем не отличалось от его собственного. Они смеялись над ею шутками, когда понимали их. Юмор не доходил, очевидно, лишь в тех случаях, когда смысл шутки заключался в двойном значении слов или отражал характерные особенности культуры. Дон записал эти впечатления в своем дневнике, оттуда я их и заимствую.

Однажды все мы отправились на Фалалап посмотреть пляски. Добравшись в темноте до острова на «Бвупе», мы устроились под пальмами недалеко от костра из сухих листьев кокосовой пальмы. Женщины сидели в один ряд; их руки, торсы и головы плавно колыхались в такт медленной песне, которая тянулась на одной ноте. Здесь, при свете костра, то ярко вспыхивавшего, то почти угасавшего, Дона, слушавшего приятную, но монотонную, словно погребальную, мелодию, вновь охватило чувство нереальности. Он словно увидел пропасть между культурами, своей и ифалукской.

По тут же у него мелькнула мысль, что резкое различие культур имеет второстепенное значение. Действительный барьер — это язык, но и его можно преодолеть. Как раз в тот день Дон уже смог объяснить ифалукцу, который принес в Фан Нап деревянную чашу, что Тед спит, а прийти нужно попозже вечером, и даже спросил у него, чего он хочет за свою чашу — табаку или денег и сколько именно. Это был подлинный триумф взаимного общения. Стало ясно, что через пропасть, разделяющую Калифорнию и Ифалук, можно перебросить мост.

 

Глава VI

Главным образом о пище

На Ифалуке люди много сидят: мужчины — у сараев для каноэ, женщины — около хижин-кухонь. У меня сложилось впечатление, что мужчины более склонны сидеть молча, а женщины любят поболтать. Вполне возможно, однако, что это впечатление было своего рода пережитком, основанным на предвзятых взглядах в отношении общества, в котором я живу. В действительности мужчины частенько заводили в сараях бесконечные разговоры, но нередко они предавались молчаливому созерцанию или попросту дремали.

Такое времяпрепровождение вполне соответствует моему характеру. С детства я большой любитель тихонько посидеть и помечтать. На Ифалуке моим компаньоном часто был Фаголиер, верховный вождь. Он с самого начала очаровал меня своей уравновешенностью. Когда мы, покуривая, сидели рядом на циновке или бревне, время от времени обмениваясь улыбкой и не испытывая ни малейшей потребности в словах, я чувствовал необычайное духовное родство.

Фаголиер обладал всеми качествами, которые должны быть присущи верховному вождю, — уверенностью в своих силах и в своей неприкосновенности, спокойной и твердой решимостью, неизменной учтивостью и мудростью. Я часто задумывался над тем, что он представлял собой на самом деле, в какой степени его портрет был плодом моего воображения. Однако я все более убеждался в правильности созданного мною образа.

Я вспоминаю, как однажды вечером, вскоре после нашего приезда, у Фан Напа остановился Фаголиер. Мы только приступили к обеду, который состоял из консервированных колбасного фарша, сладкого картофеля и стручковой фасоли. Фаголиер с явным удовольствием при-пял приглашение пообедать с нами и даже издавал одобрительные звуки, когда ел фасоль, — они явно соответствовали возгласам «вот это да!», слышавшимся за столом в моей семье при появлении какого-нибудь нового блюда. Когда обод был закончен, Фаголиер вылез из-за стола и вымыл свою тарелку, чашку и прибор. Он попытался даже вымыть кастрюлю. Это напоминало поведение внимательного гости у нас на родине, предлагающего помочь хозяевам помыть посуду. Во всяком случае это был знак учтивости, ничем не уступавший тем, какие мне приходилось видеть на Западе.

Па следующий день я отправился фотографировать каноэ, которое строилось в сарае хозяйства Фалепенах, и увидел там, как Фаголиер орудовал теслом. Обычно он был в центре любого дела и всегда работал в полную силу.

Фаголиер неизменно бывал радушным хозяином. Все ифалукцы — радушные хозяева, но Фаголиер, как главный вождь, и Маролигар, как второй вождь и вдобавок хозяин клочка земли, на котором стоял Фан Пап, были особенно внимательны к нам. Однажды утром, когда я заносил свои впечатления в дневник, Фаголиер принес нам свежие кокосовые орехи. Он пришел в сопровождении двух славных мальчуганов, которые несли орехи, совсем как два пажа, сопровождающих государя. Послушные мановению его руки, «пажи» положили орехи и, пока продолжался этот безмолвный визит, тихонько сидели на почтительном расстоянии от нас, как полагалось бы при дворе.

Однажды вечером я наблюдал, как Фаголиер руководил репетицией танцев. Я попробовал даже встать в ряд танцующих мужчин, потому что был вне поля зрения моих западных собратьев.

Само собой разумеется, я оказался страшно неуклюжим и вскоре отказался от своей затеи, но был рад, что проделал этот опыт, потому что том самым получил возможность увидеть Фаголиера в роли распорядителя танцев. Он сидел на корточках около огня, а напротив него, на фоне темной рощи кокосовых пальм, выстроились в линию мужчины. Чтобы хоть немного понять, что же мне надо делать, я должен был следить и за Фаголиером и за своими соседями. Постепенно я разобрался что к чему. Танец состоял из серии движений обеими руками и сопровождался пением. Звучание голосов менялось в диапазоне от тихого пения с закрытым ртом до крика: это явно была песня без слов. Фаголиер дирижировал очень скупыми жестами, которые переводились танцующими на язык танца. Он выступал в двух ролях — вождя и распорядителя, и, как всегда, спокойно, умело, сдержанно.

Фаголиер, верховный вождь, плетет рыболовную сеть

Дон начал изучать, как питаются люди в хозяйстве Фалепенах, решив собрать наиболее точные сведения. Очень трудно получить данные о том, что люди едят при разных обстоятельствах (представьте себе задачу установить количество объедков, выброшенных из тарелок в мусорный ящик, или же выяснить, заглядывал ли Джонни сегодня утром в коробку с печеньем и сколько штук он при этом съел). Но Дои резонно утверждал: чем больше будешь стремиться к точности, тем ближе подойдешь к истине в своих подсчетах. Итак, воспользовавшись неоценимой помощью Яни, он начал регистрировать все, что съедалось за месяц в хозяйстве Яни — Фалепенах.

Сразу же стало ясно, что от меня пользы было как от козла молока. В то первое утро Дон и Яни взвесили все плоды хлебного дерева и кокосовые орехи, заготовленные на этот день. Затем, чтобы установить разницу в весе между сырыми и готовыми продуктами, они стали дожидаться, пока плоды и орехи подготовят к варке. Я им не был нужен ни при взвешивании, ни при ожидании, а потому потихоньку ушел посидеть с Фаголиером и полюбоваться горизонтом. Дои тем временем установил (наряду со многими другими вещами), что из двадцати очищенных зрелых кокосовых орехов весом двадцать семь фунтов и пять унций получилось одиннадцать фунтов и тринадцать унций копры, которую в тот день должны были использовать в хозяйстве Фалепенах для приготовления пищи.

Разговоры о необходимости изучить особенности питания ифалукцев мы вели с самого приезда. Тщательное исследование того, что люди едят и в каком количестве, как они добывают пищу и насколько она питательна, лежит в основе любой попытки разобраться во взаимоотношениях между людьми и окружающей средой.

Каждый из нас» имел свое мнение относительно подхода к этой трудной работе. В конечном счете мы собрали данные за один месяц по четырем хозяйствам. По двум из них эту работу провел Тед и по двум — Дон. Вспоминая теперь об этом, я не могу понять, почему оказался в стороне от этого дела, ведь характер питания долгое время являлся предметом моего особого интереса. Мне кажется, что это было связано с рациональным распределением сил. Тед и Дон хорошо разбирались в этом вопросе, и вдобавок у каждого из них были свои преимущества: Тед знал местные обычаи и язык, а Дон был тесно связан с бесценным Яни. Ежедневна» запись данных о потребляемой пище быстро вошла в правило; вообще у нас очень скоро выработалось четкое распределение повседневных обязанностей, благодаря чему одну и ту же работу не делали двое. Мне кажется, нам вполне удалось осуществить рациональное разделение труда, хотя иногда это получалось бессознательно.

Результаты этой работы были обобщены Доном и Тедом. Подробный отчет будет опубликован в научном журнале, но я, пожалуй, могу здесь дать краткую сводку.

В состав четырех хозяйств входило сорок человек (мужчин, женщин и детей); средний вес одного члена семьи составлял девяносто пять фунтов. Средние нормы суточного потребления основных продуктов питания на душу составляли: свежих плодов хлебного дерева — сто семьдесят пять граммов; спелой мякоти кокосовых орехов — сто тридцать граммов; рыбы — сто пять граммов; таро — семьдесят граммов; перебродивших плодов хлебного дерева — шестьдесят граммов; хачи (сока цветочных стеблей пальмы) — четыреста пятнадцать кубических сантиметров; молока из незрелых кокосовых орехов — семьдесят пять кубических сантиметров; мякоти незрелых кокосовых орехов — около тридцати пяти граммов.

Подсчет питательной ценности этих продуктов — нелегкое дело: на Гавайях проводилась работа по изучению питательной ценности продуктов, потребляемых в тропиках Тихого океана; растет и литература, посвященная проблеме питания. Из этих скудных данных можно заключить, что пищевой рацион ифалукцев далеко не во всем соответствует принятым у нас нормам. Тем не менее ифалукцы производят впечатление нормально питающихся людей; у них незаметно каких-либо признаков недоедания. Я давно уже с подозрением отношусь к таблицам сравнительной калорийности рационов питания в различных частях земного шара. И в самом деле, большая часть населения земли страдает от систематического недоедания, но в то же время мне кажется, что наши диетологи не уделяют должного внимания тому, что и потребности в пище человека, живущего на Ифалуке, и человека, живущего в Нью-Йорке, могут быть разными.

Одна из трудностей при изучении пищевых рационов связана с учетом различного рода закусок и редко потребляемых продуктов. А ведь они могут играть важную роль для удовлетворения потребностей организма в витаминах и солях. Мы понимали важность этой проблемы, поэтому Тед и Дон прилагали все усилия, чтобы учесть и такие продукты питания. Здесь нам особенно был полезен Яни, который старался подробно запомнить и рассказать нам, что он и его друзья съели за день. Случайные «перекусы» вносят в питание ифалукцев значительное разнообразие. В том или ином виде они потребляют в пищу не менее тридцати видов растений (не считая лекарственных). Дон зарегистрировал восемьдесят восемь различных видов рыб, употребляющихся в пищу: но, по его мнению, в действительности их гораздо больше. Из продуктов животного происхождения ифалукцы едят также морских черепах, мясо кур и других птиц, изредка свинину и мясо собак. Кроме того, в пищу идет около семнадцати видов моллюсков, восемь видов ракообразных и некоторые другие дары моря.

Мы приехали в самый сезон сбора плодов хлебного дерева. Хлебные деревья росли повсюду; они приносили гораздо больше плодов, чем люди могли съесть, и гниющие паданцы были, по всей вероятности, основным рассадником мух, которые так одолевали нас; ближе к осени, когда количество хлебных плодов сократилось, мух тоже стало меньше.

В периоды созревания (первый период продолжается с июня по сентябрь, а второй, не столь богатый плодами, — с февраля но март) плоды хлебного дерева служат ифалукцам основной пищей, богатым источником крахмала. Эти плоды — важнейший продукт питания на большинстве островов тропического Тихого океана.

Большие крахмалистые плоды растут на красивом дереве, родиной которого является, но-видимому, Малайя. Вполне возможно, что это одно из самых древних культурных растений; главные разновидности его, дающие съедобные плоды, — бессемейные, поэтому их распространение целиком зависит от человека. Они размножаются побегами, которые пробиваются у основания ствола. Полинезийцам и микронезийцам приходилось возить с собой на каноэ драгоценные молодые растения во время длительных плаваний в поисках новых земель.

Известная экспедиция капитана Блая на корабле «Баунти» имела своей целью доставить молодые хлебные деревца с Таити в Вест-Индию, где, как полагали плантаторы, плоды их станут самой подходящей пищей для африканских рабов. Эта первая попытка ввезти хлебное дерево в Вест-Индию не удалась из-за вспыхнувшего на «Баунти» мятежа, но оно было благополучно доставлено туда одной из последующих экспедиций. Однако плоды хлебного дерева так и не стали в Вест-Индии основным продуктом питания. Люди (даже рабы) нелегко привыкают к новой пище, а если это все же происходит (как, например, было с картофелем в Ирландии), то только благодаря ее явным преимуществам. По-видимому, ни один из народов, живущих за пределами Тихого океана, не нашел таких преимуществ у хлебного дерева.

Однажды утром я отправился с Томом и одним юношей из его хозяйства собирать плоды хлебного дерева. Юноша нес с собой длинную веревку, свернутую кольцом, и шест, к концу которого была накрепко привязана небольшая крестовина. Мы пробирались вслед за ним по лабиринту тропинок бундока к большому хлебному дереву. Паренек перекинул веревку через нижнюю ветку и шестом потянул второй конец ее вниз.

При помощи этой веревки он взобрался но стволу на нижнюю ветку, с которой можно было добраться до любой части кроны. Мы наблюдали, как, выпрямившись во весь рост, он шел по горизонтальной ветви в тридцати футах над землей, пользуясь длинным шестом в качестве балансира, как это делают канатоходцы. Тем же шестом он без труда сбивал плоды.

Плоды, предназначенные в пищу, полагается собирать недозрелыми, пока их мякоть еще белая и мучнистая. Свежие плоды пекут или варят разными способами. Но как бы их ни приготовляли, они не очень мне нравились. На вкус они не хуже, но и не лучше, чем картофель, который я охотно ем с мясной подливкой, но как раз мясной подливки у ифалукцев и не было.

На Ифалуке плоды хлебного дерева — это единственный продукт, пригодный для длительного хранения (иногда ифалукцы коптят рыбу, но храпят ее не более нескольких месяцев). Чтобы заготовить эти плоды впрок, их очищают от кожуры, а мякоть разрезают на дольки, которые кладут в большие веревочные сетки. Сетки несут к лагуне, придавливают кусками кораллов и оставляют в воде на ночь. Утром их вытаскивают на берег, покрывают листьями и оставляют еще на одну ночь. Затем дольки разминают в массу, заворачивают ее в листья и зарывают в землю. Этот процесс консервирования можно сравнить с приготовлением кислой капусты. Полученный же продукт (так называемый мар) может храниться годами. Вкус его нам не понравился, но он, видимо, довольно питателен. Ежегодно в землю закапывают значительные количества мара, создавая таким образом запасы нищи на случаи стихийных бедствий, например тайфуна.

Существует семь или восемь сортов хлебного дерева, различаемых по размерам и внешнему виду плодов, но форме листьев и так далее. У двух сортов плоды с семенами. Эти семена поджаривают и едят; по вкусу и запаху они напоминают каштаны.

Почти такое же место в питании ифалукцев занимают два вида таро. Мы, вероятно, допускаем ошибку, называя «таро» два хотя и близких, но совершенно различных вида ароидных со съедобными клубнями (Colocasia и Cyrtosperma). Таро Полинезии — это Colocasia; на Ифалуке же одинаково распространены оба вида. Эти растения тоже издавна культивируются; размножаются они вегетативным путем, и каждое из них имеет бесконечное число разновидностей. Вид Colocasia на Ифалуке называется уот, a Cyrtosperma — пулакс.

И уот и пулакс — ароидные, то есть принадлежат к тому же семейству, куда входят растения «слоновые уши», каллы (Colla lilies) и североамериканский Jack-in-the-Pulpit (индийская репа). На атолле выращивали еще и третий вид съедобных ароидных (Alocasia), называемый ифалукцами филе, но он ценился гораздо меньше других и мало употреблялся в пищу.

Уот и пулакс выращивают на заболоченных низинах во внутренних частях островков. Почти вся центральная часть Фалалапа представляет собой болото; именно там и расположены основные плантации таро. Эти засаженные таро болота встречаются по всему бассейну Тихого океана, и теперь трудно выяснить, в какой мере они естественного происхождения, а в какой — созданы людьми, потому что их тщательно обрабатывали многие поколения. Работа на плантациях таро полностью лежит на женщинах, которые приобрели опыт в этом деле. Растения высаживают ровными рядами на прямоугольных участках, каждый из которых принадлежит определенному хозяйству, так что все хозяйства атолла имеют свою долю на больших плантациях Фалалапа. Основным видом работ является прополка, так как на плодородных болотных почвах буйно разрастаются сорняки. Я обратил внимание, что вырванные сорняки тут же закапывают в землю. Таким образом, здесь издавна практикуется «зеленое удобрение». На молодых посадках таро, чтобы помешать прорастанию сорняков, иногда прибегают к мульчированию листьями кокосовых пальм.

Плантация таро

Наблюдая, как ловко эти женщины справляются со своей работой, я поражался тому, насколько их агротехника соответствовала особенностям данных растений и всей природной среды атолла и как мало могли бы они заимствовать по этой части у европейцев. Ту же мысль можно, пожалуй, выразить и так: как мало современный цивилизованный человек со всей его наукой смог улучшить или изменить приемы огородничества и садоводства, выработанные многими поколенями земледельцев. Мы осуществили коренные изменения в крупномасштабном сельском хозяйстве, но огородники и садоводы всего мира по-прежнему опираются на многовековой коллективный опыт.

Однако я собирался писать здесь о пище, а не о методах ведения сельского хозяйства. Уот и пулакс в небольших количествах употреблялись в пищу даже в периоды сбора плодов хлебного дерева, точно так же как мар ели понемногу в любое время года; это вносило кое-какое разнообразие в углеводный рацион островитян. Существует много способов приготовления блюд из этих клубневых. Больше всего нам нравился уют, приготовленный следующим образом: сначала его разминали и варили в кокосовом молоке, а затем, скатав маленькими шариками, складывали в котелок и покрывали толстым слоем мякоти1 кокоса. Это блюдо напоминало пюре из сладкого картофеля, приправленное густыми сбитыми сливками.

Большое место в ифалукской кухне отведено, конечно, различным продуктам кокосовой пальмы: молоку и мякоти из зеленых и спелых орехов, соку из срубленных цветочных стеблей — хачи (по-английски тодди). Эти продукты (кроме молока и сока, которые заменяют бульон) чаще всего употребляют в пищу как приправу к блюдам из плодов хлебного дерева и таро. Молоко зеленых орехов хорошо утоляет жажду, а их прозрачная, похожая на желе мякоть несомненно высокоиитательна.

Когда кокосовый орех созревает, его оболочка заполняется белой губкообразной тканью особого абсорбирующего органа (разрастающаяся семядоля). Эта масса имеет приятный сладковатый вкус, и ифалукцы очень любят ее. Мне нередко приходило в голову, что сок зеленых кокосов заменяет на Ифалуке наши безалкогольные напитки или утренний кофе, а губкообразная ткань поспевающих орехов — плитку шоколада. Однако, как мне кажется, ифалукские продукты в обоих случаях более полезны для здоровья, чем их западные заменители.

До контактов с Западом на островах Тихого океана не было железных изделий; все орудия труда изготовлялись из дерева и раковин

Тодди — важная составная часть рациона ифалукцев. В разных частях света люди научились использовать сок цветочных стеблей пальмы, причем но преимуществу в перебродившем виде. Некоторые экземпляры кокосовых пальм дают больше сока. На Ифалуке такие пальмы специально выделены для получения тодди. Ежедневно утром и вечером все юноши острова отправляются, каждый по своему обычному маршруту, на соком.

На стволах пальм имеются зарубки, чтобы легче взбираться на дерево. Юноши обходят одну за другой все свои пальмы; забравшись на дерево, они переливают сок из скорлупы кокосового ореха в принесенную бутыль и переходят к следующей пальме. Таким образом, все хозяйства каждое утро и вечер получают по нескольку кварт свежего сока.

Этот питательный, сладковатый на вкус сок предназначается главным образом для женщин и детей. В рационе Ифалука он занимает, пожалуй, то же место, что молоко на Западе, а юноши Ифалука выходят на сбор сока с той же регулярностью, с которой ходят доить коров наши фермеры. И действительно, это было единственное регулярное занятие, которое нам удалось обнаружить на Ифалуке. Даже время еды не было определенным. Обычно плотно наедались только один раз в день, да и то в разное время (в зависимости от желания и удобства для членов каждого хозяйства). Однако время сбора сока было столь же постоянным, как заход и восход солнца, с которым оно совпадало, и все юноши ради этого бросали любое занятие.

Официально на Ифалуке тодди можно было пить только свежим. Под влиянием европейцев жители соседних атоллов быстро научились превращать перебродивший сок в крепкий алкогольный напиток. Поэтому вожди решили во имя мира и безопасности своего острова вообще наложить запрет на сбраживание сока.

Но тодди бродит очень легко и быстро. На некоторых танцевальных репетициях мы замечали, как какой-нибудь уже немолодой мужчина с явно неустойчивой походкой вел себя слишком шумно и назойливо. Можно было не сомневаться, что он дал тодди постоять и побродить денек. Однако у нас не было прямых доказательств, пока как-то в конце лета Том не предложил нам глотнуть из его бутылки. Напиток показался мне очень приятным, правда, я плохой судья, так как мне правятся любые спиртные напитки.

Итак, хлебное дерево, два вида таро и кокосовая пальма были основными видами растений, обеспечивающими ифалукцев пищей. Менее важное место в рационе островитян занимали папайя и несколько сортов бананов. Плоды папайи очень вкусны, а бананы превосходны, но их почему-то мало ели. нам часто приносили вареную зеленую папайю, которая по виду и вкусу напоминала пюре из тыквы; по-видимому, ее ели в основном в таком виде. Нас постоянно снабжали бананами (в Фан Напе всегда дозревали одна-две связки), но сами ифалукцы считали, что это пища для детей. Казалось, они больше ценили банановые растения за волокно, получаемое из стеблей, чем за плоды.

Основную животную пищу составляла рыба. Кроме того, на острове имелись свиньи и куры. Проводя перепись населения острова, мы одновременно учли и домашних животных; в результате оказалось, что на двести шестьдесят жителей приходилось пять собак, девятнадцать кошек, тридцать три свиньи и пятьдесят кур. Свинина не входила в повседневный рацион островитян. За все лето закололи только двух свиней, причем, как мы заметили, это не было сделано в связи с какими-либо торжествами. Свинину отваривали, а не запекали по обычному полинезийскому способу.

Имевшиеся на острове пятьдесят кур тоже время от времени служили источником пищи. Мы ни разу не видели, чтобы местные жители ели яйца. Однажды, вскоре после того как мы устроились на месте, к нам пришел какой-то юноша и предложил обменять яйца на сигареты. Было решено сварить их, что мы и сделали, однако, разбив скорлупу, мы обнаружили в них вполне развившихся, готовых вылупиться цыплят.

Я так и не знаю, произошло ли это намеренно или случайно. Меня заинтересовало, знает ли здешний народ о филиппинском деликатесе балут, и я пришел к выводу, что все обитатели дальних окраин любят «выдержанные» яйца. Мы объяснили, что предпочитаем свежие яйца, и нам все лето приносили их в достаточных количествах в обмен на сигареты. После этого случая мы всегда тщательно просвечивали все яйца и иногда, правда редко, находили такое, в котором уже был большой зародыш.

Ифалукцы не любят куриных яиц, но зато обожают черепашьи. Белок черепашьих яиц (во всяком случае яиц морских ифалукских черепах) не свертывается при варке. Дон испытывал явную неприязнь к жидким белкам, и я помню, как однажды, вылив на горячую сковородку черепашье яйцо, он попытался превратить его в нечто напоминающее порядочную глазунью, то есть желток, окруженный белым ореолом, но черепашье яйцо оставалось на вид сырым, сколько бы его ни жарили.

Я, конечно, вдоволь посмеялся над консервативностью Дона, которая лишала его местного богатого источника белков, и однажды утром вызывающе стал поглощать одно черепашье яйцо за другим. Доказать Дону нелепость его предрассудков мне не удалось, ибо сам я почувствовал себя очень плохо. Думаю, что связь между спазмами в желудке и черепашьими яйцами была случайной, и тем не менее после этого даже Дон мог взирать на них спокойнее, чем я. От яиц же, которые нам приносили, мы тайком избавлялись.

Ифалукцы всегда доставляли нам больше еды, чем при всем желании можно было съесть. Мы протестовали, но ничто не могло их остановить. Многое из того, что они приносили, нам не нравилось. Наше консервативное трио вполне устраивали колбасный фарш и консервированный шпинат. Мы обычно принимали все, что нам приносили, не желая обижать наших хозяев. Съедали, что могли, а остальное ночью украдкой выбрасывали в лагуну.

Однако мы всегда были искренне признательны за рыбу, и, вспоминая о лете, я представляю вкуснейшие рыбные пиршества. Обычно рыбу разделывал Бакал, а Тед, как я уже говорил, действительно мастерски панировал филе и жарил его на свином жире; свежая ифалукская рыба, извлеченная из прозрачных вод лагуны, была продуктом, над которым стоило поработать.

Сохраняя уважение к Теду и европейскому способу жарить рыбу, мы быстро научились готовить ее и по-ифалукски. Самый простой, пожалуй наиболее удачный, способ состоял в том, что рыбу целиком запекали на угольях от сожженных кокосовых скорлуп. Подгоревшая кожа легко снималась, и под ней оказывалось вкусное мясо. Особенно приятные воспоминания остались у меня от печеной рыбы-попугая. Еще со времен детства, прошедшего во Флориде, я считал ее несъедобной и сейчас ничего не могу сказать о вест-индских ее разновидностях, но ифалукская рыба-попугай вполне пригодна в пищу.

Мы с Доном за лето похудели, хотя это нам было ни к чему. Я выглядел изголодавшимся и истощенным, и спустя три месяца, покидая остров, мы весили на двадцать фунтов меньше, чем обычно. Думаю, что мы сами виноваты в этом, поскольку мы питались как попало, чаще всего одними консервами. Было бы гораздо лучше, если бы мы попытались перейти на ифалукскую пищу, ведь ифалукцы явно выглядели здоровыми и достаточно крепкими. Но изменение привычек означает нечто большее, чем отказ от предрассудков; да и от них не так уж легко отказаться, в особенности когда вместе живут три человека, взаимно влияющие друг на друга.

Мы питались явно неправильно, хотя я так и не знаю, в чем именно мы ошибались. В тропиках у меня всегда вид тощего, голодающего человека. Я злюсь, когда люди говорят мне, как хорошо я выгляжу после зимы, проведенной на севере, и как плохо после пребывания в тропиках, потому что самочувствие мое как раз не соответствует внешнему виду. Время от времени мы проверяли свой вес на банных весах, которые привезли для взвешивания ифалукцев, и я испытывал легкое беспокойство, отмечая, что упорно худею.

Но эта тревога не мешала мне испытывать удовольствие от постоянного пребывания на солнце и беззаботного купания в лагуне и не могла заставить меня экспериментировать с нашим рационом. Занимаясь взвешиванием пищи в хозяйствах Фалепенах и Соумат, мы сами по-прежнему сидели на консервах и, несмотря на неправильное питание, вели чудесную жизнь.

 

Глава VI

Наблюдения за рыбами

Репетиции танцев происходили почти каждый вечер. От нас явно ожидали, что мы будем присутствовать на них, хотя они мешали нам и работать и спать. Я как-то долгое время не мог понять, что эти танцы устраивались главным образом по просьбе Теда. Во время пребывания на острове ему особенно хотелось посмотреть один из главных традиционных танцев — ур, но так и не удалось. На этот раз, прежде чем выехать на Ифалук, Тед написал антропологу Управления подопечной территории письмо, в котором выражал надежду, что мы попадем на остров в пору танцев. Воспользовавшись оказией (на остров за месяц до нашего приезда приходило торговое судно), антрополог сообщил об этом вождям.

Оказалось, что мы приехали слишком поздно. Танцы ур обычно исполняются в конце периода церемониальной ловли летучих рыб при свете факелов. Однако ифалукцы, желая сделать Теду приятное, изменили расписание церемоний. Правда, сдвинуть период ловли летучих рыб они не могли, но зато исполнить танцы в другое время было в их власти.

Эти танцы, как объяснил Тед, являлись в действительности религиозной церемонней, цель которой состояла в том, чтобы умилостивить богов. Но, добавил затем Тед, это совсем не значило, что содержание танца должно иметь какую-то особую религиозную форму, добрых богов Ифалука радовало все, что занимало людей.

В общем, религия на Ифалуке но играла большой роли. На острове имелись такие священные места, как алтарь в Фан Нэпе (при нас им ип разу не пользовались); дикие заросли в священном Нателу, где томился дух Маура; маленький крытый листьями «дом богов» поблизости от хозяйства Валул на Фалалапе, и безупречно чистый, посыпанный песком круглый алтарь на территории хозяйства Валуар. Мы называли Аруелигара «первосвященником», потому что он был высшим духовным лицом на острове и совершал те немногие религиозные церемонии, которые мы видели. Его преемником должен был стать сухощавый красавец Труесай.

Тед в оба приезда затратил много времени на сбор сведений о религиозных верованиях ифалукцев. Он чувствовал, что эти верования постепенно теряют былое значение. Так, говорил он, в 1953 году они уже слабее, чем были в 1948. Однако боги все еще оставались. Духи, алусы, обитавшие в определенных местах, управляли разными природными явлениями и вмешивались в дела людей. Тед составил список, включавший девять высших богов и десятки низших духов. Он выявил двадцать семь алусов, имевших отношение к мореходству и строительству каноэ.

На мой взгляд (он основан главным образом на записках и комментариях Теда), нельзя сказать, чтобы у ифалукцев была какая-нибудь упорядоченная теология. Сведения о деяниях богов, которые Тед получал от Аруелигара и вождей, не всегда совпадали; большинство же ифалукцев придавали божественным делам очень небольшое значение, предоставляя заниматься ими вождям. Да, алусы, разумеется, существуют, но они воспринимаются как составная часть естественного порядка вещей: это духи, с которыми каждый народ постоянно сталкивается в окружающем его мире.

Подавляющее большинство алусов — это духи умерших людей. Пока я был на Ифалуке, там никто не умер, но в 1948 году Тед и Мел Спиро были свидетелями четырех смертей. Все это они рассказали в своей книге об Ифалуке: о стараниях друзей и родных всеми естественными и сверхъестественными способами спасти тяжелобольного; о причитаниях по ночам, глубокой сосредоточенности людей, окружающих умирающего, и внезапном исчезновении ее, как только наступает смерть и алус покидает тело. Тед и Спиро объясняют такое отношение к смерти твердой верой в бессмертие души.

Над телом покойного совершают определенные обряды: его лицо раскрашивают в красный цвет, надевают на него новую набедренную повязку или юбку. Труп обвивают очень длинной веревкой, к которой привязаны камни, и несут к морю для погребения. К каноэ, которое используется для похорон, не прикасаются потом в течение четырех дней. Кстати, число «четыре» вообще магическое на Ифалуке.

Алусы — духи умерших — бывают добрые и злые, очевидно, в зависимости от характера человека, тело которого они покинули. Злые духи вызывают всякого рода неприятности, в том числе большинство болезней. Мел Спиро в своих психологических очерках пишет, что страх перед алусом, как сознательный, так и подсознательный, владеет ифалукцамп. Мы никогда не сталкивались с алусами, да и не искали встречи с ними, а отношение к духам молодых людей, которые работали с нами, казалось, было в основном обрядовым; правда, мы не пытались разобраться глубже в их психологии.

Итак, теоретически танцы были рассчитаны на то, чтобы задобрить алусов — как высших богов, так и обычных духов. Сложные танцы ур, с которыми были связаны эти бесконечные ночные репетиции, конечно, предназначались для высших богов, но, вероятно, все алусы, как и все люди, наслаждались ими. Репетиции завершились в полдень 22 июля большим представлением на площадке перед школой.

Мы с Доном, воспользовавшись отливом, занимались изучением профиля рифа, когда прибежал посыльный с сообщением, что вот-вот начнутся танцы. Когда мы добрались до школы, мужчины уже выстроились цепочкой вдоль северного края площадки. Все они были при полном параде: на руках и ногах браслеты из пальмовых листьев цвета слоновой кости, такие же юбочки поверх набедренных повязок; на шее гирлянды из цветов и пальмовых листьев; на головах венки и в довершение всего на лбу кусок сердцевины пальмы, обернутый красной бумагой и фольгой (из коробки для сигарет) и увенчанный пучком длинных белых перьев (возможно, принадлежавших красивой морской ласточке, но что более вероятно и прозаично — курице). Лица танцоров были раскрашены красной куркумой, вдоль скул проведена красная линия, на руках и щеках выделялись красные мазки.

Ифалукцы показали нам чудесное представление. Часть его составляли песни и гимны, исполняемые под аккомпанемент хлопков и притопывания. Были и более сложные номера. Так, например, двое мужчин, раскинув руки, наклонясь вперед и как бы паря в воздухе, изображали птиц-воинов, в то время как остальные, став на колени друг перед другом, пели, рассказывая о происходящем. Представление продолжалось около часа, причем мы трое были настолько заняты фотоаппаратами и магнитофоном, что не смогли толком разобраться в нем. Затем наступил перерыв. Аруелигар распределил между участниками два ящика мясных консервов и две коробки сигарет, которые мы пожертвовали для этого случая. Танцоры и зрители подкрепились молоком кокосовых орехов, и танцы возобновились. Теперь выступали женщины, выстроившиеся цепочкой на западной стороне площадки. Наряд их отличался от мужского только тем, что под юбочкой из кокосовых листьев на них были лава-лава, а не набедренные повязки.

Тед с большим интересом установил, что у женщин появились два новых танца, — прямое доказательство того, что в традиционной форме танцев ур совсем не обязательны одни и те же сюжеты. Один из новых танцев исполнялся на сюжет поэмы, сложенной Летаверпур, женой Инн, и рассказывал о первом приезде американцев на остров. Это было очень длинное песнопение, в котором подробно рассказывалось о первом корабле, вручении официального документа, природе Америки, о самих американцах и т. п. Вот перевод первой строфы этой песни, сделанный Тедом:

Когда танцы женщин закончились, все присутствующие разделились на небольшие группы для пиршества. Правда, ничего необычного в еде не было, если не считать наших мясных консервов. Но после любого коллективного мероприятия всегда полагалась коллективная трапеза. Я переходил от группы к группе, фотографируя происходящее, попутно отведывая то кусок плода хлебного дерева, то ломоть таро и разрешая тем временем друзьям-ифалукцам смотреть друг на друга через объектив моего «Грэфика».

Наш трудовой день оказался на сей раз очень насыщенным. Только мы проявили пленки и привели в порядок свои заметки, как наступила пора вечернего купания в лагуне перед Фан Напом.

С самого начала у нас вошло в привычку вечером купаться в лагуне. На Ифалуке очень многие купались в это время, и мы шли в ногу с местными обычаями. Как истый флоридец, я предпочитал купаться в полдень, при ярком солнечном свете, и поэтому всячески старался перенести часы купания на более раннее время, но по разным причинам всем нам часто допоздна не удавалось добраться до воды.

Купаясь, мы всегда надевали подводные очки. Я не могу понять, как это люди купаются без них. Ведь без очков человек под водой слеп. Правда, во многих местах и глядеть не на что, но ведь этого не знаешь, пока сам не посмотришь. А в лагуне Ифалука не счесть чудес, на которые стоит полюбоваться. Сначала мы просто плавали, восторгались формой кораллов и окраской рыб, затем начали подумывать о том, что если ежедневно будем находиться в воде хотя бы час, то вполне можем попытаться провести кое-какие систематические наблюдения.

Рыбы, как мы успели заметить, обращали на нас очень мало внимания. По-видимому, появление в их владениях большого коричневого существа по имени «человек» не вызывало у них представления о грозящей опасности. Они продолжали заниматься своими обычными делами, нисколько не реагируя на наблюдателя, — совсем не то, что на земле, где птицы и животные видят в следящем за ними человеке потенциального врага. Нам не нужно было, как на суше, прибегать к помощи полевого бинокля или следить из укрытий; мы могли спокойно плавать на поверхности и наблюдать за рыбами. Мне кажется, что, по крайней мере в коралловых морях, наблюдать за рыбами интереснее, чем за птицами; однако я сомневаюсь, что остался бы таким же энтузиастом, будь вода холоднее.

У нас имелся акваланг, но он предназначался для Боба Рофена, который должен был осенью собрать коллекцию рыб; к тому же мы просто не знали, как с этим аппаратом обращаться. Впрочем, нам незачем было нырять слишком глубоко, у поверхности тоже было много интересного, а для того чтобы наблюдать за рыбой, нам вполне хватало шноркелей — дыхательных трубок.

Мы решили, что для систематического научного исследования и лучшей ориентировки под водой первым делом надо составить карту района плавания. Кораллы в лагуне росли большими, неправильной формы кустами, которые я называл коралловыми массивами, хотя вернее было бы их назвать рифовыми холмами или рифовыми гнездами. Между этими выростами находились открытые водные пространства с дном, покрытым чистым, белым песком.

Высота коралловых холмов у берега была такова, что они оставались под водой даже при самых сильных отливах. Они имели плоские верхушки; живыми оставались лишь те коралловые полипы, которые располагались по краям холмика. В более глубоких водах выросты имели округлую форму; насколько мы могли судить, вглядываясь сквозь кристально чистую воду, они были разбросаны по всему дну лагуны.

Коралловые образования в мелких водах четко выступали на наших аэрофотоснимках в виде темных неправильных пятен; по ним я и попытался набросать план расположения рифов перед Фан Напом. В дальнейшем мы проверили и уточнили нашу карту на месте, плавая на весельной лодке, и в конце концов получили довольно точную картину этого участка лагуны.

Всем рифам в районе нашего плавания нужно было дать названия. Так мы увековечили имена наших жен и детей. Два коралловых холма затейливой формы, расположенных по соседству друг с другом и совсем близко от берега, были названы Иззи (уменьшительное от Изабеллы) и Нэнсп. Несколько коралловых глыб, отделившихся от этих рифов, получили имена моих и Эббота детей. Тед назвал в честь своей Марии очень симпатичный округлый коралловый массив, расположенный несколько в стороне от других. Еще одни массив, находившийся в том же направлении, но еще дальше от берега, получил имя его дочери Нэнни, а риф несколько правее — его сына Дэвида.

Центральная группа рифов была названа именами пяти вождей Ифалука. Мы долго мучились над тем, какое название дать большому пустынному коралловому массиву, торчавшему недалеко от берега, но Тед отлично разрешил эту проблему, предложив название «Плато ведьмы» в честь не совсем нормальной пожилой матроны, которая упорно делала ему глазки во время вечерних репетиций танцев.

К северу от зоны этих разбросанных коралловых выростов простирался огромный затопленный водой массив мертвых кораллов, который мы решили назвать континентом Му. Этот массив имел очень сложную топографию, у него были южный и северный выступы и мыс Осьминога. Я проводил много времени, плавая над южным выступом Му; там обитала большая рыжая рыба-белка (IIolocentrus spinifer ихтиологов), которая, как мне казалось, получала но меньше удовольствия, наблюдая за мной.

Каждая коралловая постройка делилась на ряд «территорий», контролируемых маленькими рыбками из семейства Pomocentrid, которых ифалукцы называли леджок. Эти рыбешки достигали в длину не более трех дюймов, но их воинственность при защите своих владений отнюдь не соответствовала таким размерам. Мы очень любили дразнить леджоков. Нога, рука, любой незнакомый предмет, вторгшийся на их территорию, всегда вызывал страшное возмущение и служил объектом для свирепых атак.

Каждая такая рыбка обороняла округлый участок диаметром в два-три фута, а в центре его обязательно имелась расщелина или ямка, где леджок таился в засаде, когда не был занят изгнанием непрошеных гостей.

Биологи называют «территорией» участок, защищаемый одиночкой, парой или группой животных от вторжения других представителей этого же вида. Склонность к такого рода «захвату территорий» известна у многих видов млекопитающих, птиц, пресмыкающихся и рыб; однако о таком свойстве рыб до недавнего времени было известно очень мало, да и сейчас еще многое не изучено. Леджок, совершенно очевидно, — «территориальная» рыба в строгом смысле этого слова; это индивидуум, имеющий постоянный участок и защищающий его от вторжения. Мой большой рыжий Holocentrus, вероятно, тоже был «территориальной» рыбой, так как в течение всего лета он (а может быть, она?) оставался на одном и том же маленьком участке около контипента Му. Однако л никогда не замечал, чтобы Holocentrus вел себя агрессивно. Возможно, что континент Му служил для этого индивидуума скорее «домом», чем «территорией». Разница между этими понятиями определяется в данном случае поведением рыбки по отношению к другим Holocentrus, заплывающим на ее участок, но мне, к сожалению, не довелось наблюдать это.

Вода была полна чудес. Дон выделил своеобразную категорию «невероятных» животных. Надев очки, мы крейсировали по нашему участку, время от времени криками приглашая друг друга взглянуть на вновь открытое чудо.

Я помню, как однажды Тед закричал: «Посмотрите — рыба-вертолет!». Какая-то короткая, толстая рыбина вертелась около «Марии» (Тед обычно вел наблюдения за рыбами возле кораллового массива, названного именем его жены). Ее плавники расщеплялись на длинные движущиеся узкие лучи, которые напомнили Теду винт вертолета. Рыбу совершенно не интересовало то, что мы наблюдаем за ней; вскоре она медленно поплыла прочь.

Мы просмотрели книги о рыбах и установили, что это был Pterois — «рыба-скорпион». Иглы, торчащие на спине этой рыбы, ядовиты, чем, вероятно, и объяснялось ее спокойствие. В дальнейшем мы не раз видели этих рыб на нашем участке, однако они не принадлежали к числу его постоянных обитателей.

Другим «невероятным» животным был морской огурец — синаптида. Большинство видов морских огурцов действительно напоминают огурец (хотя один из их видов на Ифалуке по размерам близок к арбузу). Синаптиды же — это длинные гибкие твари, похожие на змей. Тот вид, который встречался на нашем участке, имел яркую окраску в бело-черную клетку, как у некоторых южноамериканских гадюк. Торчащий из-за кораллового выроста морской огурец напоминал такую змею, выползающую из-под скалы. Только приглядевшись к нему повнимательнее, можно было заметить, что на том месте, где у гадюки находится угрожающая треугольная голова, у него торчит какой-то нелепый пучок волнующихся перышек. Если же возьмешь это странное существо в руки, то почувствуешь не упругую плоть, а какую-то мягкую ткань, напоминающую папиросную бумагу. Мне же синаптиды всегда представлялись гадюками из папиросной бумаги, живущими на коралловых выростах.

Дон считал, что к числу «невероятных» живых существ следует отнести и гигантских двустворчатых морских моллюсков тридакна. Эти моллюски в лагуне Ифалука в действительности были не столь уж велики, очевидно потому, что люди находили и съедали их прежде, чем они успевали достичь необычных размеров. Неспециалисту они не казались необыкновенными, если не считать красивой окраски краев полуоткрытой раковины и зеленоватой мантии моллюска, укрывшегося в пей.

Мы представляем себе моллюсков медлительными, осторожными животными, но на самом деле они могут захлопывать свои раковины с необычайной быстротой и решительностью. Потревожив моллюска каким-либо предметом, мы наблюдали, с какой быстротой он захлопывает створки. Вполне вероятно, что очень большие моллюски могут захватить ногу водолаза и не выпускать ее.

Дон уделял много времени наблюдениям за осьминогами. Мыс Осьминога, на западном побережье континента Му, получил свое название благодаря маленькому осьминогу, который избрал его своей резиденцией на первые несколько недель лета, а потом вдруг исчез, и мы во время ежедневных наблюдений видели только пустую дыру. Затем Дон нашел другого маленького осьминога, жившего в норе в центре рифа Маролигар.

Осьминоги — очень подозрительные существа. Нередко мы заставали их частично выползшими из норы, однако под пристальным взглядом наблюдателя они медленно скрывались в глубине. Около входа в логовище всегда лежала кучка мелких осколков кораллов; укрывшись в норе, осьминог подтягивал их с помощью щупалец, покрытых присосками, и закрывал ими вход, оставляя обычно лишь маленькое отверстие, за которым виднелся его зоркий глаз.

На рифе Маролигар вокруг норы валялись остатки от трапез осьминога: пустые раковины, клешни и ноги съеденных крабов. Каждый день Дон тщательно собирал и сохранял все эти объедки — своего рода отчет о питании осьминога — и таким образом получил данные о пищевом режиме этого любителя крабов за несколько недель.

Однажды нора на Маролигаре опустела и довольно долго оставалась незанятой. В результате у нас создалось впечатление, что осьминоги живут на одном месте не постоянно, а всего несколько дней или недель и, значит, не создают «территорий», как это делают многие другие обитатели лагуны.

В дневное время мне только раз случилось увидеть плавающего осьминога. Я бы его и не заметил, если бы оп оставался неподвижным, но неожиданно кусок коричневого коралла, на который я глядел, сделал несколько конвульсивных движений, а затем, действуя по принципу реактивного двигателя, переметнулся на ближайший коралловый массив и остановился там, снова став совершенно незаметным на его фоне. Я осторожно поплыл к кораллу, но осьминог и на этот раз исчез в глубинах лагуны.

До сих пор я бойко писал о коралловых рифах или коралловых массивах. На самом же деле эти «постройки» образовались из огромного количества выделяющих известь организмов, многие из которых не были настоящими кораллами. Мы выбрали риф Маролигар и попытались составить карту размещения различных видов живых существ, продукты деятельности которых входили в его структуру. Нам казалось, что сделать это будет просто, так как Маролигар — небольшой риф, всего около шести ярдов в длину и двух в ширину. Однако операция оказалась очень сложной и потребовала от нас с Доном многих часов упорного труда.

В основном трудности были технического характера. Например, как работать в воде с сухими материалами? Составив схематический план массива, мы решили нанести на него различные виды кораллов и кораллоподобных организмов. Однако от воды все расплывалось. Тогда, воспользовавшись покрытой брезентом автокамерой, которая служила нам плотом, мы стали буксировать к месту работы принадлежности для черчения и полотенца. Я устраивался на каком-нибудь удобном рифе, вытирал досуха руки и начинал наносить на план кораллы, по мере того как Дон, появляясь из-под воды, выкрикивал их названия. Периодически он сам вылезал на риф, чтобы заглянуть в план, тыкая мокрым пальцем в то место, где я, по его мнению, ошибся. Большая капля воды шлепалась на бумагу — и все оказывалось испорченным. Случалось, что я, пытаясь сменить положение, терял равновесие и падал в воду, обдавая брызгами карту. Наша затея донельзя нам надоела, но мы упорно продолжали работу и в конце концов сделали карту, которая была почти такой же красивой, как и сам риф Маролигар.

 

Глава VII

Радио Ифалук

Наблюдения за рыбой в лагуне (своего рода ежедневный отдых) продолжались все лето; их прерывала только плохая погода. Мы строго не планировали исследования лагуны, так как она находилась рядом, буквально у самого порога.

Совсем другое дело внешний риф, то есть край атолла, выходящий к океану. Работа здесь зависела от приливов.

Внешний, растущий край рифа был ярдах в ста от берега; между рифом и берегом находились плоские участки кораллов, обнажавшиеся или едва покрытые водой при отливе. Специальные таблицы предсказывали, что в конце июля в утренние и дневные часы отливы в этой части Тихого океана будут особенно низкими, поэтому мы с Допом решили посвятить это время изучению кольца атолла со стороны моря. Нам хотелось выяснить, какие организмы там живут и как они распределяются по отмелям между пляжем и линией прибоя на краю рифа.

Утром 23 июля мы приступили к делу, которое неожиданно прервал Бакал. Явно взволнованный, он бежал к пляжу, крича: «корабль, корабль!». Возможно, это было долгожданное торговое судно Управления подопечной территории, раз в полгода приходящее за копрой.

Вернувшись на противоположную сторону острова, мы увидели, что корабль еще проходил за крохотным островком Элангалап, направляясь к лагуне. Это было явно торговое судно. Тед извлек кошельки с серебряными долларами и полудолларами, чтобы мы могли сделать денежные подарки нашим главным помощникам — Тому, Бакалу, Яни и Тони, а также каждому вождю, считая, что это самый подходящий способ отблагодарить все население острова за гостеприимство.

Том и еще несколько человек собрались поплыть к судну на одном из каноэ среднего размера и предложили нам отправиться вместе с ними. Однако перегруженное каноэ стало протекать, и Дон с Тедом поспешили перебраться на неуклюжий, но надежный «Бвуп» к Бакалу. Я был очень недоволен назойливостью кораблей, постоянно нарушающих мирную жизнь нашего острова, а поэтому не счел нужным утруждать себя посещением этой проклятой посудины.

Вернулись Дон и Тед. Они сообщили, что корабль — переоборудованный сухогрузный военный транспорт, двойник нашего «Неттла»; на его борту находился представитель властей подопечной территории на Япе. Мои товарищи с восторгом рассказывали о шоколадном мороженом, которым их угощали на корабле, но даже это не смягчило моего раздражения против западной цивилизации, которая бесцеремонно встает на якорь у самого входа в нашу лагуну.

Вскоре на шлюпке прибыли гости: мистер Хирш — правительственный чиновник с острова Яп, приятный, серьезный мужчина, магистр политических наук, переводчик — молодой человек с одного из соседних атоллов, который уже успел научиться бегло говорить по-английски, приобрел брюки, рубашку, туфли, темные очки и усвоил довольно надменное отношение к «дикарям» — жителям таких отсталых мест, как Ифалук, католический миссионер отец Корриган, загорелый, в шортах и японских сандалиях (вид для священника довольно легкомысленный). Он прибыл навестить одну ифалукскую семью, когда-то обращенную в христианство с помощью родичей, живущих на атолле Волеаи. Эта семья построила на территории своего хозяйства маленькую крытую тростником часовенку. На шлюпке прибыл и мистер Ким, молодой специалист по сельскому хозяйству, выросший и обученный на Гавайях (он работал в Управлении подопечной территории). Был среди прибывших и маленький темнокожий проворный радиомеханик, уроженец Япа, привезший с собой ящики с радиоприемником и передатчиком, укомплектованным генератором с бензомотором. В беседе с чиновниками Управления подопечной территории во время нашего пребывания на Гуаме мы затронули проблему связи между маленькими разбросанными островами. До сих пор не было никакой возможности сообщить людям, живущим на таком островке, как Ифалук, о времени прибытия торгового судна, узнать о каком-либо чрезвычайном происшествии или получить заранее сведения о том, в чем нуждаются его жители.

Управление подопечной территории располагало кое-какими оставшимися от военного времени запасами радиооборудования, но проблема установки этого оборудования и обучения радистов оказалась очень трудной. Нас просили помочь установить на Ифалуке радиостанцию и обучить нескольких местных жителей обслуживать ее. Мы совсем не знали радиодела, но радиоаппаратура имела постоянную настройку, и мы согласились сделать все от нас зависящее. И вот теперь радио прибыло на остров.

После короткого совещания было решено установить радиостанцию в помещении «школы». Механик с Япа принялся за дело, а все парни Ифалука усердно помогали ему натянуть антенну от конька школьной крыши к хлебному дереву на краю площадки и установить генератор на таком расстоянии от передающих и принимающих установок, чтобы шум движка не заглушал передачу.

Мир и тишину атолла потряс грохот движка, а меха-пик, взяв микрофон, начал крутить какие-то ручки на панели передатчика: «Радио Яп, радио Яп, говорит радио Ифалук. Радио Ифалук вызывает радио Яп. Прием».

В ответ мы не услышали ничего, кроме шума и треска от атмосферных помех. Снова возня с ручками, снова вызов Япа. Наконец сквозь помехи донеслось несколько слов. Связь, хотя и слабая, была установлена.

Нам следовало составить расписание радиосвязи. Договорились, что будем вызывать Яп каждый понедельник в восемь часов вечера по нашему времени. Механик настроил приемник на нужную волну и подробно объяснил Дону, который возглавил службу связи, как обращаться с аппаратурой. Дон в порядке практики обменялся несколькими словами с радистом на Япе. Теперь нам предстояло выйти в эфир только в следующий понедельник вечером.

Естественно, установка радио вызвала большое возбуждение: теперь Ифалук оказался подключенным к современному миру. Повсюду то и дело слышались магические слова, повторяемые местными парнями: «Радио Яп, вызываю радио Яп, говорит радио Ифалук. Прием». Каждому хотелось стать радистом, и это могло поставить нас в затруднительное положение. По нашему мнению, наиболее подходящим кандидатом был Яни, самый прилежный из молодых людей и лучше всех владеющий английским.

Ифалукцы были очень разочарованы, узнав, что корабль не привез товаров для продажи и не покупает копру. Они собрали ее довольно много и ждали торговое судно; кроме того, жители острова нуждались в привоз-пых товарах. Самый большой спрос был на табак. Курило, по-видимому, все взрослое население атолла; это немало меня удивило, так как доставать табак и хранить его было очень трудно. Я не мог не вспомнить о неприятностях, пережитых в то время, когда учился курить, и о трудностях, с которыми столкнулся, пытаясь отучиться от этой привычки. Я считал, что «подъем» от никотина в основном воображаемый и что настоящая причина пристрастия к табаку — это нервозность. Но наблюдения за ифалукцами не подтвердили этого.

Старики помнили еще свое первое знакомство с табаком. Мужчины на немецком судне, которое случайно посетило остров, «ели огонь». Ифалукцы, судя по тому, какую власть имеет ныне табак над ними, видимо, очень быстро и легко нашли в привычке «поедания огня» что-то стоящее. Они всегда предпочитали крепкий смешанный табак, изготовляемый специально для торговли в Тихом океане. Его мелко нарезали и закручивали в сухие банановые листья. Такие тяжелые цигарки, напоминающие концы веревки, были, конечно, в местных условиях более удобны, чем готовые сигареты. Для нас самокрутки были слишком крепки. Островитяне же довольно охотно принимали сигареты, и мы каждый день раздавали немалое их количество.

Дети на Ифалуке не курили. Я думаю, взрослые считали, что курение для них вредно. Теду пришла в голову счастливая мысль привезти с собой на остров запас леденцов, которые очень нравились детям. Я всегда имел в кармане пакетик леденцов, чем, вероятно, и объясняется моя огромная популярность среди малышей Ифалука. Между прочим, это позволяло мне всегда оживить снимки, включив в кадр детей. Детишки охотно выполняли мои указания, хотя сначала было трудно заставить их не позировать. А к концу лета всегда находилась какая-нибудь пятилетняя поклонница фотографии, готовая как бы случайно попасть в поле зрения объектива.

Вернемся к вопросу о привозных товарах. Кроме табака, большинство предметов, в которых нуждались ифалукцы, были чисто практического характера: большие стальные тесла, при помощи которых строгают доски для каноэ и вытесывают балки для домов; короткие мачете (забавно, что разные народы используют для расчистки зарослей ножи различного размера); защитные очки для плавания в деревянной оправе; котелки и сковородки, особенно большого размера. Они хотели бы приобрести всевозможные бусы, а также румяна из куркумы. На их производстве для обмена издавна специализировались в Микронезии Яп и Палау.

Важнейшим даром Запада была, конечно, сталь. Нетрудно представить, как утомительны были рубка деревьев, расчистка кустов или выстругивание досок для каноэ, когда при этом пользовались только инструментами из раковин.

Котелки, сковородки, ведра и бутылки также составляют ценный вклад в хозяйство людей, которые живут на островах, где нет глины. Они вынуждены использовать в качестве посуды скорлупу кокосовых орехов, тыквенные бутыли и деревянные долбленые чаши. Но дальше перечень привозных товаров становился менее определенным. Я бы отдал предпочтение противомоскитным сеткам и очкам для плавания. Москиты, несомненно, существенный недостаток этого рая, и, хотя в местных условиях они не являются переносчиками каких-либо болезней, их невероятное изобилие принесет уйму неприятностей. Яни рассказывал, что в старые времена, когда не было сеток, жители жгли в хижинах дымовые костры, но иногда и это не помогало, и они находили покой, только уплыв в лодке на середину лагуны. Защитные очки, естественно, были необходимы людям, проводившим много времени в воде.

Почти половина мужчин на Ифалуке носит набедренные повязки из привозного материала, остальные продолжают использовать традиционную ткань, сплетенную из волокон гибискуса. Ни одна женщина не носит юбок из привозной материи. Рыболовные сети всех видов и паруса для каноэ по-прежнему плетут и ткут на месте. Таким образом, если не считать противомоскитных сеток, Западу нечего предложить ифалукцам из текстильных товаров.

Мы обсуждали проблему контактов Ифалука с внешним миром все лето. Благодаря своим незначительным размерам и удаленности от крупных центров остров избежал разлагающего влияния западной цивилизации. В районах, где контакт с европейской культурой был более тесным, люди, по-видимому, утрачивали цельность характера, дух самостоятельности, чувство независимости, не получая взамен соответствующей материальной или духовной компенсации. По мере того как островитяне все больше зависели от ввоза, им приходилось искать какие-то способы заработать деньги; между тем особых излишков для продажи не было. Местные жители могли в основном продать лишь свой собственный труд, а это означало, что вместо того, чтобы делать свои каноэ и одежду, они работали, чтобы добыть денег для их покупки. Мы не считаем, что это было для них выигрышем, тем более что привозные товары часто оказывались менее пригодными в местных условиях, чем изделия собственного производства.

И все же было бы неправильно искусственно «охранять» на Ифалуке местную культуру, как оберегают естественную флору и фауну в некоторых заповедниках. До сих пор ифалукцы очень стойко придерживаются своей традиционной культуры, которая, по нашему мнению, идеально соответствует их природному окружению. В то же время они одобрительно относятся и к прогрессу: им нравится всевозможная аппаратура, изобретенная европейцами; это убедительно подтвердил тот энтузиазм, с которым они помогали установить радиостанцию на Ифалуке.

Проблема, на наш взгляд, заключается в том, чтобы помочь ифалукцам воспринять все достижения европейской культуры и вместе с тем сохранить все лучшее, что имеется в их самобытной культуре. Эту проблему можно было обсуждать без конца.

Однако 23 июля общение с европейской культурой, олицетворяемой судном Управления подопечной территории, было недолгим. Уже к середине дня уполномоченный правительства, священник, специалист по сельскому хозяйству и радиомеханик закончили все свои дела, и мы пошли провожать гостей на берег лагуны. Все они несомненно были приятными и интеллигентными людьми. Мы были рады случаю присутствовать при официальном визите на остров представителей власти, вместе с тем мы надеялись, что, если к нам заглянет еще один пароход, он привезет наконец первую почту.

Янисеман подстригает свою дочь

Мы вернулись к нашей обычной жизни, искренне радуясь тому, что гости быстро уехали и не помешали нам провести очередные наблюдения за рыбами. Вечером пришел Яни с сообщением, что съели за день в хозяйстве Фалепенах. Четырнадцать членов этого семейства уничтожили пять фунтов плодов хлебного дерева, семь фунтов четырнадцать унций пулакса, три бутылки тодди, четыре куска копченой рыбы бонита общим весом около четырех фунтов, а также мякоть одного спелого кокосового ореха.

Яни и Дон завязали одну из своих обычных длительных дискуссий, в результате которых английская речь Яни быстро совершенствовалась. На этот раз, согласно записям в дневнике Дона, разговор шел на тему «пищевая цепочка» — человек поедает крупную рыбу, которая съедает рыбу помельче; эта последняя поглощает различных мелких обитателей океана, которые в свою очередь питаются микроскопическими морскими растениями.

Не знаю, как далеко Дон зашел в своих рассуждениях о «пищевой цепочке» (удалось ли ему объяснить Яни сущность фотосинтеза и роль микроскопических водорослей лагуны), однако в дневнике он отметил, что Яни довольно быстро разобрался в этом вопросе. Казалось, что Яни всегда все понимал. Мне нередко приходило в голову, что, если бы не случайные обстоятельства, связанные с географией, экономикой и особенностями культуры, он стал бы доктором философии Гарвардского университета.

Мы познакомились еще с одним видом еды ифалукцев — земляными крабами (Cardiosoma), которые здесь носят название рахомов. В бундоках мы всюду наталкивались на их норы; однако днем они редко покидают убежище. Яни сказал нам, что в это время года (май, июнь и июль) крабы выползают из нор три ночи в месяц, во время полнолуния (с которым связаны высокие вечерние приливы), и направляются на океанский берег атолла для откладывания личинок. Именно тогда их и ловят в больших количествах.

Казалось, что ифалукцы и крабы одинаково умеют определять наступление этого периода, хотя нам легче было понять это чувство времени у людей, чем у крабов. Тед во время первой поездки на остров довольно тщательно разобрался в календаре Ифалука. Он не нашел слова, соответствующего понятию «год», и каких-либо способов записи числа прошедших лет. Однако ифалукцы различали два сезона. Вместе взятые, они, должно быть, составляли год: ванг — период восточных пассатов, раг — период штилей и переменных, по преимуществу западных, ветров. Раг, длящийся с апреля по ноябрь, значительно продолжительнее ванга. Кроме того, островитяне точно определяли фазы лупы. У них были названия для всех двенадцати лунных месяцев и специальные термины для обозначения каждой ночи лунного цикла. Таким образом, словарь ифалукцев позволял без труда различить ночи полнолуния (полнолуние приходилось на начало сезона западных ветров).

О том, как угадывали этот период крабы, мы можем только догадываться. Конечно, многие биологические явления происходят в определенное время, которое устанавливается с гораздо большей точностью, чем откладывание личинок крабами. Это связано с внутренними физиологическими ритмами, которые часто управляются каким-то специфическим фактором окружающей среды, например продолжительностью дня или температурой воздуха. В центральной зоне тропиков, где условия среды в течение года отличаются поразительным постоянством, проведено еще слишком мало экспериментов, чтобы можно было сказать, какие именно факторы определяют время цветения растений или размножения животных. Что касается крабов, то основной ритм — созревание икринок раз в год — определяется физиологическими факторами; то же обстоятельство, что крабы спускаются к воде для откладывания личинок только в течение трех определенных ночей, зависит, по всей вероятности, от приливов или от освещенности. Норы крабов в земле достигают уровня воды, которая в них поднимается и опускается в зависимости от приливов и отливов. К тому же крабы выходят на охоту каждую ночь, они могут ощущать изменения интенсивности лунного света.

В нашу первую крабовую экспедицию мы отправились на внешний берег Фалалапа. Ночь была светлая, лунная. Мы ожидали, что увидим берег, кишащий крабами, старающимися освободиться от своего бремени, и людей, пробирающихся среди этой массы крабов и черпающих их ковшами.

Вместо этого нам открылась совершенно иная картина. Прибрежный пляж, залитый мягким лунным светом, сначала показался нам пустынным; слышен был только слабый шум прибоя. Однако при свете фонарей мы вскоре заметили группы людей, укрывшихся в густой тени прибрежных зарослей на расстоянии примерно футов сто пятьдесят одна от другой; все они соблюдали полное молчание. Почувствовав, что наши фонари явно мешают, мы выключили их и быстро пошли вдоль берега в поисках свободного участка, на котором могла обосноваться наша партия.

Вскоре мы поняли, что эта охота представляет собой своего рода соревнование в осторожности между крабами и людьми. Крабы боком ползли к краю зарослей и прятались там. Казалось, они выжидали подходящего момента, чтобы незаметно перебежать через открытый, усыпанный коралловыми обломками склон, ширина которого во время полного прилива составляла футов пятнадцать. Наконец они решились выползти на открытое место, и мы могли видеть, как в каких-нибудь тридцати футах от нас по пляжу двигались загадочные темные силуэты. Дон наблюдал, как одна из самок вползла в воду, постаяла минуты две недалеко от берега и за это время от икряной массы, прилепившейся к ее брюшку, отделилось много тысяч свободно плавающих личинок.

За два часа мы поймали около пятидесяти крабов. У них очень сильные клешни, и иногда даже самые опытные ловцы получают порезы. Вся хитрость состояла в том, чтобы схватить краба за спинку панциря, до которой он не может добраться клешнями.

Постепенно пляж обозначился полосой маленьких костров, на которых ифалукцы пекли только что пойманных крабов. Больше всего ценилась икряная масса, по вкусу напоминающая икру калифорнийской сельди; довольно много вкусного мяса можно было найти не только в клешнях и лапках, но и в самом тельце краба.

В ту первую ночь мы были слишком увлечены таинственностью всего происходящего, чтобы заниматься наукой. Но на следующую ночь решили, что будем прежде всего учеными.

Вечером Дон давал очередной урок английского языка. Теперь у него было около дюжины постоянных учеников; усевшись на корточках в кружок за Фан Напом, они около часа упорно трудились над английскими словами при ярком свете двух керосиновых ламп. В этот вечер роща кокосовых пальм была так ярко освещена лунным светом, что я не мог работать в столь романтической обстановке и пошел побродить.

Однако скоро я заметил, что с лунным светом творится нечто странное — из серебристого он стал красноватым. Сама же луна казалась зловещей и воспаленной. Меня охватило чувство паники: наверное, в строгом порядке космоса произошло что-то неладное. Через несколько минут все стало ясно — черная тень земли надвигалась на диск лупы. Мы находились в полосе полного или почти полного затмения. Я позвал тех, кто занимался, — они ничего не заметили из-за яркого света фонарей. Ученики Дона, позабыв об уроке, уставились на луну. «Алусы, алусы», — прошептали они, и мне вдруг стало понятно, что такое явление может вызывать суеверный страх.

В этот момент педагогическое дарование Дона проявилось в полную силу: при помощи двух кофейных чашек и керосиновой лампы он объяснил слушателям происходившее явление. Получилось вполне профессионально и убедительно; однако гнетущее чувство, вызванное странным красноватым лунным светом, прошло не сразу. До этого мне никогда не случалось наблюдать затмение лупы, и уж тем более из рощи кокосовых пальм в Южных морях.

Захватив с собой наволочки, чтобы складывать добычу, мы с Доном отправились на океанский берег ловить крабов. В этот вечер их было не так много. Стало трудно сосредоточиться на ловле: мешал магический лунный свет. Кое-как нам удалось все же поймать восемь самок, еще не освободившихся от бремени, и мы направились домой. Однако чарующая сила лунного света была так велика, что мы не могли заниматься наукой — взвешивать и измерять крабов. Наволочка с добычей была оставлена до утра. Я уселся на бревно и стал смотреть сквозь ветви пальм на серебряную лагуну, пока москиты не прогнали меня в кровать под защиту сеток. Дон, неизлечимый романтик, допоздна писал при лунном свете стихи (в такие минуты он становился нечувствительным к укусам москитов). Между прочим, он не разрешил мне цитировать свои стихотворения.

На следующее утро мы столкнулись с печальной действительностью. Белая наволочка с крабами, которую мы сунули для сохранности в проволочную ловушку для рыб, стала желто-коричневой и отвратительно пахла (нам так и не удалось вернуть ей белизну). Крабы прорвали дыру в наволочке и ползали теперь по железным прутьям ловушки. Сначала нам показалось, что они потеряли свои икряные комочки. Однако при более тщательном обследовании мы обнаружили их жалкие, высохшие остатки.

Нам хотелось узнать, сколько личинок производит одна самка краба. Мы принесли ее в дом и положили в ванночку с морской водой. Отделилось несколько малюсеньких личинок, — а где же ожидаемое нами огромное количество?! Тогда мы обмыли скрюченное брюшко краба и были вознаграждены за труды: от него отделилось неимоверное количество личинок, но все мертвые. Чтобы подсчитать их, мы процедили воду через мельчайшее сито для планктона, а сам подсчет отложили до первого дождливого дня.

Следующей задачей было выяснить количество съедобного мяса в крабе. Мы бросили четырех крабов в кипящую воду и, как только они сварились, взвесили. По моим записям, четыре краба весили один фунт и семь унций; мясо, с большим трудом извлеченное нами из клешней, лапок и тельца, — девять унций. Выходит, что в среднем один краб давал около двух унций мяса.

Мы продолжали нашу обычную работу: изучали пищевой рацион населения, составляли карты, исследовали структуру рифа, а под вечер наблюдали за рыбами в лагуне. Но теперь мы уже не чувствовали себя затерянными в Тихом океане: у нас была радиостанция. В понедельник, в восемь часов вечера, все население собралось около «школы», чтобы присутствовать при первом разговоре.

Я взялся за генератор, дернул за рукоятку, слегка дотронулся до дросселя — мотор с ревом заработал. Дон включил передатчик, профессиональным жестом взял микрофон и начал вызывать: «Радио Яп, радио Яп, говорит радио Ифалук, вызываю радио Яп. Прием».

В ответ донесся только шум — адский шум. Мы стали вертеть те рукоятки, до которых решались дотронуться. Шум усилился. Я побежал в Фаи Нап, включил наш батарейный приемник и вполне отчетливо услышал радиостанцию Ифалук. Значит, мы передавали правильно! Тем не менее ответа не было.

Я не знаю, насколько разочарованы были ифалукцы. Вполне вероятно, что они удовлетворились тем, что услышали треск и шум (а кое-кто даже подержал в руках микрофон). Для нас же ото было ударом. Через неделю нам все же удалось услышать Яп, хотя и очень глухо. Нам посоветовали связаться днем, когда меньше помех. Мы так и сделали, но результаты были не лучше.

Как бы то ни было, мы каждую неделю включали радиостанцию и учили молодых людей обращаться с мотором и микрофоном. Таким образом Ифалук сделал первую, правда еще очень неуверенную, попытку включиться в сеть коммуникаций современного мира.

 

Глава VIII

Рытье колодцев

Уже к концу июля я остро почувствовал, как мало времени имелось в моем распоряжении, чтобы изучить Ифалук! Корабль за мной и Тедом должен был прийти 12 сентября. Сначала до этого дня оставалось шесть недель, затем месяц и, наконец, всего две недели. Время неслось с ужасающей быстротой. И вместе с тем, как это ни странно, сами дни казались удивительно длинными. Нас пугало только приближение отъезда.

Судно, которое придет за нами, привезет на Ифалук гидролога Арноу, геолога Трейси, специалиста по рыбам Рофена и знатока морских беспозвоночных Байера. Рофеп и Байер пробудут вместе с Доном на острове до середины ноября. Так как они все трое гидробиологи, казалось логичным оставить большую часть работ, связанных с изучением моря, на последний период работы экспедиции, а Дону и мне, пока я еще здесь, заняться проблемами суши. Это было не так-то легко. Меня тянуло к лагуне, рифам и океану, и мне хотелось как можно больше узнать о них от Дона. Но мы подчинились благоразумию, потратив немало времени на сбор растений и насекомых, а также на попытку описать растительный мир.

Наши экологические исследования во второй половине лета были тесно связаны с рытьем колодцев, которые мы готовили для Теда Арноу. Он взял с нас обещание вырыть на каждом из островов колодцы, расположенные по определенной системе пересекающихся линий, с тем чтобы в дальнейшем изучить поведение грунтовых вод в атолле.

Работы под руководством Тома начались 4 августа, когда на Фаларике, недалеко от его северной оконечности, были заложены первые четыре колодца, расположенные но прямой, идущей через остров. Всего Арноу и Дон наметили три такие серии колодцев, пересекающие Фаларик, и еще несколько — на Фалалапе и Элле.

Арноу оставил нам необходимое количество лопат, и Том набрал бригаду из восьми землекопов. Мы договорились платить им наличными по стандартным расценкам, установленным Управлением подопечной территории для чернорабочих; таким образом они зарабатывали деньги, которые могли истратить по своему усмотрению, когда придет торговое судно.

Ифалукцы не умели делать что-либо спустя рукава, и поэтому колодцы получались на редкость красивые. Сначала они выкапывали квадратную яму, каждая сторона которой составляла приблизительно четыре фута. Дно ее находилось на несколько дюймов выше уровня океана; его делали плоским, с небольшим уклоном к краям. В центре колодца рыли круглую скважину диаметром около двух футов, уходившую примерно на фут ниже уровня воды; чтобы стенки скважины не осыпались, их тщательно обкладывали камнями. Таким образом, Арноу получал не только удобные станции для гидрологических исследований, но и превосходную серию почвенных профилей для описания строения поверхности атолла.

Работа по устройству колодцев систематически вынуждала нас покидать рифы и уходить в бундоки, где параллельно мы изучали растительный мир. Ведь можно изучать его и там, где будут проведены почвенные и гидрологические исследования.

К тому времени, когда началось рытье колодцев, мы уже собрали довольно богатую коллекцию различных видов растений острова и продолжали пополнять ее до последнего дня. Наряду с описанием образцов мы записывали и местные названия растений. Ни я, ни Дон не были хорошими ботаниками, хотя мой друг, долго работавший на Гавайях, имел представление о некоторых видах местных растений. Нам удалось выполнить эту работу лишь благодаря тому, что ифалукцы отлично знали местную флору и мы могли воспользоваться их познаниями.

На атолле нами обнаружено сто девятнадцать видов «высших растений» — семенных и папоротниковых, и только для шести видов у ифалукцев не было названия. Из этих шести разновидностей три представляли травы, которые ни мы, ни местные жители не смогли определить, а остальные — известные растения, по-видимому, лишь недавно и случайно занесенные на Ифалук.

Это, конечно, очень малое количество видов для тропической области с такими обильными осадками. Список дикорастущих растений, встречающихся вокруг города Майами во Флориде, насчитывает около восьмисот видов; растительность маленькой прибрежной долины в Гондурасе включает свыше тысячи пятисот видов. Пол Стенли перечисляет тысячу пятьдесят семь различных видов папоротниковых и семейных растений, найденных им на острове Барро Колорадо (площадью — шесть квадратных миль) посреди озера Гатун в зоне Панамского канала.

Скудость видового состава флоры Ифалука непосредственно связана с его историей и географией. Ифалук — океанический остров, а ото значит, что он никогда не входил в состав какого-либо материка. На континентальных островах, то есть в прошлом связанных с соседними континентами (как, например, Британские острова с Европой, Тринидад с Южной Америкой или Суматра с Азией), продолжает сохраняться флора и фауна этих континентов. Эволюция жизни может получить на отделившейся части суши иной характер, со временем там разовьются свои, особые виды, но основные элементы, существовавшие в момент отделения, продолжают сохраняться.

На океанических островах встречаются, напротив, только такие виды растений и животных, которые сумели некогда тем или иным путем перебраться сюда с континента через разделяющие их моря. Таким образом, видовой состав флоры и фауны этих островов почти всегда скудный и своеобразный. На островах геологически древних, то есть существующих уже много миллионов лет (как, например, Гавайские и Галапагосские), совокупность различного рода случайностей может привести к значительному разнообразию. Иногда почти невозможно представить себе, каким образом предок какого-нибудь растения или животного попал на такие острова, но за многие миллионы лет даже самые невероятные случаи приобретают некоторую вероятность, так что почти все оказывается возможным.

Однако возраст Ифалука не исчисляется миллионами лет. Мы знаем, что во время сравнительно недавних (с геологической точки зрения) ледниковых периодов уровень океана сильно менялся: когда континентальные льды надвигались, они как бы забирали воду у моря, а когда отступали — вода вновь освобождалась. Низменный Ифалук, вероятно, еще несколько тысяч лет назад был полностью под водой. Таким образом, все растения и животные, которые на нем встречаются, должны были каким-то путем попасть сюда за следующий период времени.

С этой точки зрения растения и животных легко разделить на три группы: одни из них проникли на Ифалук естественным путем, другие были сознательно привезены человеком, а третьих люди занесли случайно. Я попытался классифицировать все сто девятнадцать видов растений по трем группам, но оказалось, что это не так просто сделать. Тридцать два вида, «окультуренные» в древности, явно были специально завезены сюда. Такие растения, как бессемянные хлебные деревья и различные виды бананов, фактически утратили способность размножаться без помощи человека и стали полностью от него зависеть.

Однако есть растения, которые трудно с уверенностью отнести к какой-нибудь группе, и самое загадочное из них — кокосовая пальма. Сейчас это дерево повсеместно встречается на тропических побережьях, но никто не может, в частности, с уверенностью сказать, происходит ли оно из Старого или Нового Совета. Кокосовые орехи могут долго сохраняться в морской воде, но их также может перевозить с собой человек, и их культивируют повсюду на тропических берегах. Конечно, кокосовые пальмы найдены и на многих необитаемых островах; но нельзя исключать того, что на них когда-то высаживались люди, посадившие эти деревья.

Кроме того, во многих случаях трудно установить, что же имело место: случайный перенос растения человеком или же естественное его распространение. Многие растения могут благодаря своим природным свойствам проникать почти всюду; это споры или семена, которые переносятся на большие расстояния ветром или на перьях и лапках морских птиц, или, поскольку они способны сохраняться в соленой воде, океанскими течениями. Такие растения составляют основную часть прибрежной флоры всех островов, разбросанных в тропических областях Тихого океана. Другие растения, особенно огородные сорняки, явно следуют за людьми как непрошеные спутники. Однако я не в силах решить в каждом отдельном случае, что же было в действительности. Мне кажется, что около трети всех растений Ифалука попало сюда естественным путем, треть завезена преднамеренно, а остальные занесены человеком случайно.

Животный мир океанических островов (если не говорить о птицах) очень скуден, что вполне объяснимо. Тихоокеанская крыса перебралась на Ифалук вместе с человеком, как говорится, без приглашения, а люди в свою очередь завезли сюда кошек и индийских варанов, чтобы уничтожать крыс. Свиньи, куры, собаки и кошки — вот и весь список завезенных на остров животных. Ползающие повсюду мелкие ящерицы, по-видимому, прибыли в качестве непрошеных пассажиров на океанийских каноэ.

Что касается насекомых, то о них, как и о растениях, трудно сказать, каким образом они попали сюда. На Ифалуке всего два вида бабочек, причем бабочки эти хорошо летают и распространены по всей Микронезии; стрекозы тоже добрались до Ифалука главным образом собственными силами. Но большое число разновидностей докучливых мух, как мне кажется, проникло на Ифалук вместе с людьми на каноэ.

Насекомых на Ифалуке затмили раки-отшельники, бесчисленные полчища которых ползают по всему острову. Мы предполагаем, что они выполняют здесь роль «мусорщиков» вместо насекомых. Поскольку последние до Ифалука не добрались, крабы-отшельники выползли из моря на сушу и, не найдя конкурентов, быстро размножились.

Однако я начал писать о растениях, а не о насекомых или раках-отшельниках. Все ифалукцы — хорошие садоводы и огородники, они с удовольствием достают семена новых растений и пытаются выращивать их на своем атолле. Особенно отличалось хозяйство Буэннау, на плантациях которого росли самые разнообразные растения. Я думаю, что у нас в Америке женщины хозяйства Буэннау были бы председательницами местных клубов садоводов. Эти дамы добры и общительны, они разрешили нам взять для коллекции черенки разводимых ими редких растений.

Постепенно, по мере того как расширяли исследования и пытались составить карту распространения различных видов растений на атолле, мы пришли к заключению, что человек был подлинным творцом зеленых насаждений острова. Пожалуй, это даже неизбежно в условиях, когда двести шестьдесят островитян живут на участке земли площадью в полмили.

Я вовсе не хочу сказать, что вся территория атолла была под обработкой. Ифалукцев, например, не интересовало, что растет на северной оконечности Фаларика или вдоль гребня коралловых глыб. Но даже в таких случаях определить общий характер растительности можно было только с учетом человеческой деятельности (или ее отсутствия). Преднамеренное вмешательство человека (вырубка «нежелательных» деревьев, выборочное использование «желательных» и посадка таких растений, как хлебное дерево и кокосовые пальмы) наблюдалось почти на всей территории острова, и об этом нельзя было забывать.

На основе аэрофотоснимков, дополненных нашими исследованиями, мы могли установить общую картину использования земли на атолле. Но нам хотелось иметь более точное описание отдельных участков, отобранных нами в качестве образцов. Одним из таких участков была тропинка, которая пересекала Фаларик почти по прямой линии, проходя мимо сарая для каноэ хозяйства Фан Ни Ва, расположенного на берегу лагуны примерно посередине острова. Вдоль этой тропинки были вырыты четыре колодца для исследований Арноу. Мы ломали голову, каким образом составить «профиль» растительного покрова.

Мне хотелось составить таблицу, которая показывала бы высоту деревьев в различных местах, густоту зарослей и тому подобное, но после первой попытки я понял, что это неосуществимо. Дон подал более подходящую идею; мы могли разделить тропинку на двадцатиметровые отрезки, а затем перечислить растения, встречающиеся на каждом из них, пометив степень их распространения. Мне пришлось «вырабатывать» метровый шаг (как нам не хватало стального метра!). Я справился с этой задачей посредственно — длина тропинки от берега до берега составляла триста пятьдесят моих шагов, действительное же ее протяжение, как показывает карта, равнялось тремстам шестидесяти метрам.

Итак, я старательно вышагивал метровыми шагами по тропе, и через каждые двадцать шагов мы вешали ярлычок на ближайшее дерево. Затем Дон и Яни проходили по участку еще раз, тщательно записывая местные названия всех встречающихся по обе стороны деревьев и других растений. Вдоль тропы росло пятьдесят два различных вида растений — значительная часть всей флоры атолла. Впоследствии, когда мы пытались перевести местные названия на язык ботаники, выяснилось, что у нас нет образцов двух видов растений; поэтому нам не удалось установить их научные названия. Мне хотелось бы знать, сколько еще растений мы пропустили: до чего же трудно получить полный их перечень даже на таком маленьком клочке земли, как атолл Ифалук.

Начиная от внешнего, океанского, конца тропы гребень за пляжем был покрыт густыми зарослями растений, способных рассеивать семена и споры на далекие расстояния и противостоять соленым брызгам, которые попадают на них, при сильном ветре. Эти прибрежные заросли состояли примерно из тех же растений, которые встречаются повсюду в западной части тропической зоны Тихого океана: из невысоких деревьев, таких, как Messerschmidia, Sceavo-la и Pisonia, тощих высоких панданусов, нескольких видов папоротников и трав, опутанных солевыносливыми ползучими лианами вроде береговых вьюнков, посылающих длинные, гибкие отростки на пустынный берег.

Со стороны океана атолл круто поднимается от пляжа на высоту десять-пятнадцать футов над уровнем моря (в пятнадцати-двадцати ярдах от границы зарослей). Этот гребень, образовавшийся из коралловых глыб, нанесенных сюда в течение многих веков штормами, — самая высокая часть атолла. В том месте, где шла тропа, гребень имел в ширину около десяти ярдов; затем тропинка снова спускалась в густую тень леса, который покрывал всю центральную часть острова. Лес, на первый взгляд казавшийся довольно-таки диким, состоял главным образом из хлебных (несомненно посаженных человеком) и других полезных деревьев. Это — бундоки, но бундоки, контролируемые человеком.

Ближе к лагуне находилось множество небольших болотцев. На их плодородных почвах выращивали таро и множество разных цветов; тем не менее эти плантации имели какой-то дикий вид, здесь явно не проводилась тщательная обработка земли, как на крупных плантациях в центре Фалалапа. Вьющаяся тропа, пройдя болотистый участок, снова поднималась к «границе бундоков» и выходила к роще кокосовых пальм, окаймляющей лагуну. Здесь прибрежный «парк» достигал ста ярдов в ширину. В этой части тропинки было особенно много садовых растений, так как она проходила по землям хозяйства Буэннау, где жили женщины — любительницы садов. Заканчивалась тропа у сарая для каноэ хозяйства Фан Ни Ва.

Скоро все три ряда колодцев на Фаларике были готовы, и бригада перешла работать на Фалалап. Должен сказать, что ее состав менялся с переходом на новое место работ, с тем чтобы деньги равномерно распределялись между всеми хозяйствами острова; единственным постоянным работником был Том, который неизменно выполнял важные обязанности бригадира.

Мы обычно как-то игнорировали Фалалап, хотя он был не менее важной частью атолла, чем Фаларик. Мне кажется, это происходило потому, что, во-первых, мы жили на Фаларике, а во-вторых, были довольно ленивы по природе. От нашего места жительства в Фан Нане до деревеньки на Фалалапе было всего-навсего двести ярдов, но идти туда — значило пробираться вброд через узкий неглубокий проход, где вода во время приливов доходила до колен и выше, хотя в отлив она едва покрывала лодыжки. И все же, когда работы по рытью колодцев переместились на Фалалап, мы вынуждены были заняться им.

Фалалап довольно сильно отличался от Фаларика. Во-первых, сама деревня была расположена под сенью огромных хлебных деревьев; кокосовые пальмы там встречались весьма редко, если не считать прибрежную часть. Во-вторых, один из участков большого болота, занимавшего центральную часть Фалалапа, подходил к самому краю деревни, поэтому характер поверхности был совсем иной, чем на узком и более сухом Фаларике.

Болото на Фалалапе являлось житницей атолла. На нем отлично росли оба вида таро — уот и пулакс. Каждое хозяйство атолла имело право на один из участков болота. Все работы на болоте выполнялись женщинами. Существовал даже обычай, по которому мужчинам не разрешалось заходить на болото, вероятно чтобы они не отвлекали огородниц от работы. Нам пришлось получить особое разрешение от вождей, чтобы Яни и Бакал могли пойти вместе с нами на большие плантации таро, где мы хотели собрать образцы растущих там сорняков. Однако на этот раз от наших помощников было мало пользы: они то и дело обращались к женщинам, чтобы узнать, как называется растение и для чего его используют.

Интересно, что мужчины, как правило, не знали, что такое бвол, как на Ифалуке называют большие болота, где посажено таро. Это был женский мир. Мир тяжелого труда — прополки, пересадки, уборки урожая — в душной застойной атмосфере центрального Фалалапа, куда сквозь густую, окружающую болота растительность не доходит постоянный бриз, который делает такой приятной для пребывания большую часть атолла.

И все же даже в этом подернутом туманом болоте я не смог попять, работают женщины или развлекаются. Выращивание таро — явно один из основных видов хозяйственной деятельности островитянок. А по краям болот они разводят огромное количество цветов. Это гибискус, канны, имбирь. Каждое утро женщины отправляются на болото обрабатывать и собирать таро, однако и цветам уделяют много времени. А возвращаясь с корзинами, наполненными «хлебом насущным», они всегда несут цветы, из которых плетут прекрасные марсмаре — гирлянды. Следует ли это тоже называть работой?

Фалалап — овальный остров, по форме совсем не похожий на длинный и узкий Фаларик; он имеет небольшой лагунный берег, но зато сильно выдается в океан, нарушая ровный круг атоллового рифа. Фалалап, как и Фаларик, имеет свою «большую дорогу». Она делает кольцо по острову, окружая болото и обеспечивая к нему удобный подход.

Когда на Фалалапе все колодцы были готовы, работы переместились на безлюдный островок Эллу. На нем не было тропинок, поэтому мы пересекли его прямо посередине, отметив места, в которых следовало выкопать три колодца. Дон с Яни продолжали заниматься изучением растительности, составляя список растений, встречающихся вдоль этой трассы. Я же, как всегда, бродил вокруг с фотоаппаратами.

Мы думали, что на Элле сможем получить некоторое представление о том, каков же не тронутый человеком растительный покров, однако ошиблись. Остров был покрыт довольно однообразными густыми зарослями невысоких деревьев, в основном трех видов: Morinda citrifolia, Allophylus timorensis и Premna corymhosa. Причина этого однообразия стала нам понятна, когда Том рассказал, что как раз перед войной японцы приказали жителям Ифалука расчистить остров Эллу под плантацию кокосовых пальм. Ифалукцы действительно расчистили часть острова, а вот японцы не успели разбить там плантацию, так как их господству вскоре пришел конец. Таким образом, перед нами была вторичная поросль, примерно десятилетнего возраста. На Элле росло много кокосовых пальм и хлебных деревьев, но они мало интересовали ифалукцев, так как Фаларик и Фалалап обеспечивали жителей всем необходимым.

На Элле, по-видимому, никто никогда не жил. Ифалукцы объясняли это отсутствием пресной воды. Однако при рытье колодцев мы, ко всеобщему удивлению, обнаружили пресную воду; правда, тогда был сезон дождей, а в сухой период, с декабря по апрель, дело могло обстоять по-иному.

И все же отсутствие человека на Элле бросалось в глаза. В первый же день мы натолкнулись на краба — пальмового вора. Его нашел Том и, обрадовавшись находке, позвал нас. Мы никогда не видели таких крабов ни на Фаларике, ни на Фалалапе. По всей вероятности, люди не давали там этим большим и вкусным крабам возможности размножаться.

Краб, найденный Томом, прятался в поре под корнями большого дерева Premna. Было видно, как он копошился там, перебирая большими голубоватыми ногами и клешнями. Собрав пучок сухих пальмовых веточек, Том поджег их у норы, чтобы выкурить из нее хозяина, а я стоял рядом с фотоаппаратом и фотовспышкой, готовый запечатлеть происходящее. Костер получился чудесный, дыма было много, но краб отказался сдвинуться с места и в конце концов был извлечен по частям, полуизжаренный.

Яни нашел другого краба, поменьше, в дупле соседнего дерева Premna и, расколов сук, сумел извлечь его целиком.

Пальмовый вор — сказочное существо, гигант среди ракообразных, родственник вездесущего рака-отшельника. Мы можем подтвердить, что его репутация, как самого вкусного из всех ракообразных, тоже вполне оправдана. Во всяком случае у него более нежное и ароматное мясо, чем у омара. А может быть, мысль, что ты ешь мясо экзотического, редкого и сказочного существа, придает особую пикантность этому блюду.

У пальмового вора огромные мощные клешни. Мы много спорили о том, может ли он этими клешнями вскрыть кокосовый орех. Том и Яни решительно утверждали, что крабы вскрывают упавшие на землю орехи, и даже представили нам доказательства — кучки тонких, содранных с ореха волокон и мелкие кусочки твердой скорлупы. Они рассказывали, что краб сначала, подцепив волокна одним «пальцем» клешни, сдирает с поверхности ореха узкую полоску, а затем, просунув «палец» клешни в образовавшуюся мягкую щель, начинает открывать сам орех. Оба они, и Том и Яни, уверяли, что видели все это собственными глазами, как и то, что крабы поедали молодые листья на вершинах пальм. Но они никогда не замечали крабов, сбрасывающих орехи с деревьев. Конечно, эти ракообразные едят все, что попадется, а не одни кокосы.

Однако из всех животных на Элле наибольшее впечатление на меня произвели крысы. Размечая места для колодцев, мы, как всегда, сделали передышку, вскрыли несколько орехов, чтобы закусить мякотью и выпить кокосового молока. Немного погодя я вернулся к месту нашей трапезы и обнаружил, что огромные, наглые крысы жадно пожирают остатки мякоти орехов. Эти крысы (Rattus ехиlans, или Тихоокеанские островные) — самое большое бедствие на островах Полинезии и Микронезии. Они есть на Фаларике и Фалалапе; в нашем лагере в Фан Напе мы вели с ними постоянную борьбу при помощи крысоловок. Но на Элле их было поистине фантастическое количество, наглых и бесстыжих. Я не мог устоять перед соблазном потратить на них несколько кадров.

Для борьбы с крысами японцы завезли на Ифалук индийских варанов. Я всегда удивлялся и до сих пор не могу понять, как этим большим, довольно неуклюжим ящерицам удается ловить крыс. Однако, увидев, сколько этой мерзости на Элле, где вараны еще не прижились, я готов поверить, что именно благодаря им на главном острове крыс сравнительно немного.

Фаларик, Фалалап и Элла — это не вся суша Ифалука. Есть еще крошечный островок Элангалап. Он всегда виден, когда смотришь из Фан Напа на лагуну, — там, посреди горизонта, белую линию прибоя на западном рифе разрывает несколько пальм. Мы часто смотрели на этот островок, говорили о нем, даже фотографировали, но так и не собрались посетить его до тех пор, пока не пришло время выкопать на нем колодец.

Конечно, в колодце на Элангалапе оказалась соленая вода. В конце концов трудно ожидать, что под двумя буграми из кораллового песка, полтораста футов длиной и семьдесят пять шириной, могло скопиться много пресной воды.

Когда мы высадились на этот островок, оказалось, что на его изучение нужно очень мало времени. Он был так мал, что мы без труда составили полный список растений — всего двадцать один вид. Совершенно ясно, что люди никогда не занимались культурными насаждениями на Элангалапе, впрочем, по словам Яни, кокосовые пальмы и там были посажены человеком. Местная флора состояла из растений, типичных для коралловых пляжей тропической зоны Тихого океана, способных распространяться с помощью ветра, течении или птиц и выдерживать соленые брызги на листьях и соленую воду у корней.

Элангалап обладал всей прелостью художественной миниатюры. Теперь я понимаю, что нам следовало бы уделить куда больше времени изучению условий существования на этом коралловом пятачке. Но для этого нужно было долго грести, пересекая лагуну; объектов же для исследования хватало у самого порога нашего жилища. А время, во всяком случае мое, проходило с неимоверной быстротой.

 

Глава IX

Корабль пришел

Наши табу, связанные с полом, уже хорошо изучены, и над ними частенько посмеиваются в печати. Антропологи и путешественники всегда пытаются изучить и описать половую жизнь народов, которых они посещают. Однако они обычно помалкивают о том, как они воли себя во время экспедиций.

На Ифалуке мы трое все время были вместе и любой поступок одного из нас неизбежно стал бы известен остальным. А поскольку все мы были, во всяком случае внешне, порядочными людьми, каждому из нас хотелось, чтобы другие были хорошего миопия о нем, поэтому мы ничего себе не позволяли. (Впрочем, я не уполномочен говорить за других. Не знаю, может быть, их моральные устои имели более прочную основу. Вполне возможно, что ни одна ифалуканка при любых обстоятельствах не захотела бы согрешить с кем-либо из нас; однако я подозреваю, что они смотрели на это гораздо проще, чем мы).

О половой жизни на Ифалуке мы мало что узнали, поскольку и в этом отношении придерживались приличий. Но, по-видимому, все соответствовало тому, что сказано о ней в книге Барроуза и Спиро. Отношения между молодыми людьми складывались довольно свободно, но без какой-либо огласки и в конечном счете приводили к установившейся супружеской жизни, когда мужчина переходил в хозяйство своей возлюбленной. Мы знали случаи, когда мужчины потом брали других жен; ходили слухи, что некоторые женатые мужчины изменяют. Для пас так и остались загадкой отсутствие внебрачных детей и низкая рождаемость в семьях. Мне очень жаль, что мы ничего не узнали о том, как ифалукцы относятся к абортам и предохранению от зачатия и как это у них осуществляется, но здесь мы были ограничены не только приличиями, но и незнанием языка.

Таким образом, нам никогда не удавалось глубоко вникнуть в психологию ифалукцев. Мы, как говорится, плавали по поверхности. Мне кажется, что в действительности как мы, так и они видели именно то, что хотели увидеть. Я даже часто подозревал, что ифалукцы, будучи народом тонко чувствующим, поступали именно так, как, ио их мнению, они должны были себя вести в нашем представлении. Итак, мы снова вернулись к бесконечно притягательной теме человеческих отношений — коренному единству человеческой природы и бесконечному разнообразию человеческого поведения. Незачем и говорить, что эта проблема часто служила темой наших затяжных дискуссий.

На всем острове лишь один человек явно не соответствовал сложившемуся у нас представлению об ифалукцах как людях спокойных, выдержанных и доброжелательных. Это был Тароф — местный помешанный. Я не знаю, какая психическая болезнь была у Тарофа; нам он казался довольно тихим. Его держали в своего рода клетке на побережье Фаларика, в стороне от жилья. Впрочем, он мог спокойно убегать оттуда и иногда, когда мы проходили мимо, спускался к нам на дорогу, чтобы обменять полу-сплетенную сумку на сигареты.

Говорили, что он швырял камнями в людей и что когда-то угрожал своей жене. Спиро, наблюдая за Тарофом в 1947 году, пришел к выводу, что он взбунтовался против на первый взгляд малозаметного, но проникающего во все стороны жизни господства вождей. Возможно, что внешнее спокойствие ифалукцев, миролюбие и простота их характера давались им не так уж легко, но мы не могли сказать, чего это им стоило.

Безмятежное очарование жизни на Ифалуке, конечно, захватило и нас. Мне помнится, как однажды вечером в конце лета мы пригласили «на чашку чая» группу женщин, и тогда я особенно сильно ощутил всю силу обаяния островитян. Фактически вечер был посвящен записи песен, но мне он запомнился как званый чай, хотя как раз чая-то на нем и не было.

Тед привез с собой диктофон, точнее говоря, портативный заводной аппарат, рассчитанный на любителей диктовать свои заметки непосредственно в полевых условиях. Это был жалкий представитель прескверного типа аппаратов для записи голоса, однако другого у нас не было.

Тед умудрялся вести более легкую и спокойную жизнь, чем остальные, упорно утверждая, что ничего не смыслит в технике. Во всяком случае так я объясняю его поведение. Но чем бы это ни объяснялось, он оказывался беспомощным перед любым техническим приспособлением. В конце концов всегда кто-нибудь другой устанавливал или запускал аппарат вместо Теда. Так получилось и с диктофоном; ому хотелось воспользоваться им, но у него ничего не получилось. Короче говоря, на мою долю выпали обязанности звукооператора (само собой понятно, что очень низкое качество записи объясняется только несовершенством самого аппарата!).

В тот вечер Тед пригласил несколько мужчин и женщин, чье пение он хотел записать. Весь день лил дождь, поэтому мы расположились по-приятельски в кухонной части Фан Напа.

Тед попросил женщин спеть несколько любовных песен. В таких случаях мужчинам по местным правилам приличия полагалось удалиться, чтобы не слышать пения. Так они и сделали и больше уже не вернулись. Таким образом получился «девичник», если не брать в расчет меня и Теда (но нас на Ифалуке, надо думать, и не считали за мужчин). Я время от времени заводил аппарат, поворачивая раз десять заводную ручку. Это не занимало много времени, но позволяло гостьям понять, что же именно мы записываем. Когда одна женщина кончала петь, я просто поднимал микрофон и спрашивал: «Кто следующий?». Кто-нибудь из них выходил вперед и продолжал концерт. Им даже пришла в голову мысль вначале коротко объяснять, что они будут исполнять. Во всяком случае мне так кажется, потому что, прежде чем петь, каждая что-то говорила в микрофон.

Через некоторое время двухсотфутовая лента кончилась, однако дамы не выказывали ни малейшего желания идти домой. Мне стало неловко: примерно так же я чувствовал себя, когда дамы из Комитета помощи заставили меня пообещать выступить с лекцией о южноамериканских садах. Однако на сей раз мне было совершенно ясно, что лекцией тут не отделаешься. Может быть, организовать угощение? Сначала это казалось невозможным, но я вдруг вспомнил, что у нас есть куча банок с печеньем, которое мы захватили, учитывая неудержимую страсть Боба Рофена к сладкому. К чему ему столько печенья?!

Женские юбки ткутся на примитивном станке из волокон, содержащихся в стволах банановых деревьев

Я изложил свою идею Теду и Дону, которые все это время скрывались по соседству. Печенье было пущено по кругу и уничтожено с очевидным удовольствием. Одна уже немолодая особа явно испытывала затруднения в связи с отсутствием зубов (что она не преминула тут и<е нам продемонстрировать). Однако она вышла из положения, ломая печенье на мелкие кусочки.

Пока женщины лакомились печеньем, они все время что-то мне говорили. Я улыбался им, старался выглядеть веселым, однако очень скоро понял, что они чего-то просят, глядя на меня и повторяя: «пипи, пипи». Это означало картинки, то есть привезенные нами фотографии жен и детей. По-моему, все на острове уже по нескольку раз видели эти фотоснимки, но, очевидно, им доставляло огромное удовольствие разглядывать их и обсуждать предполагаемые достоинства и недостатки наших близких.

На этот раз, однако, все получилось немного по-другому: женщины начали петь, обращаясь к фотографиям. Наверное, это была песня, подобная тем, которые поются в разлуке с близким другом, родственником или любимым человеком. Что-нибудь вроде: «Ах, если бы ты был со мною». Они спели песню каждой фотографии отдельно и пошли но домам, рассыпаясь в благодарностях. Вечер записи песен прошел успешно. Мы завязали прочные связи с местными дамами, разумеется, на строго братской или сыновней основе.

Мое пребывание на острове подходило к концу. Меня ожидали лекции, заседания комитетов, галстуки, ботинки, решения, конференции выпускников и студентов — словом, все ужасные атрибуты так называемого цивилизованного мира. Почему нельзя совместить все это с удовольствием? Сохранить медицину, искусство, науку, но избавиться от зимы вместе с теплой одеждой. Я выкинул из головы все эти мысли; у меня была еще целая неделя впереди, и я решил жить настоящим.

По расписанию нас должны были взять на борт 12 сентября. Днем 4 сентября, когда мы разбирали образцы, собранные утром, над островом пронесся крик: «Корабль!» Меня охватила паника. Они обманули нас и приехали раньше времени. Я с трудом заставил себя выйти на берег, чтобы узнать, что же это за корабль.

Это был эсминец, совершающий обычный объезд островов. Дон, у которого еще было впереди два месяца, мог позволить себе спокойно относиться к происходящему; он отправился с Яни в маленьком каноэ на корабль. Там их вдоволь угостили мороженым, молоком, пирожными и тому подобными деликатесами. Наконец они вернулись с грузом отсыревших сигарет и размокших журналов, так как на обратном пути их дважды захлестнуло шквалом.

Приход корабля был убедительным напоминанием о неизбежном отъезде с Ифалука, но, помню, во мне все же теплилась слабая надежда, что мир, может быть, забудет нас. Однако всерьез на это рассчитывать не приходилось, поэтому Тед и я старались устранить все недоделки в нашей работе. Мы просмотрели материалы переписи, хозяйство за хозяйством, вместе с Томом и вождями еще раз проверили паши записи об использовании различных растений. Тед продолжал упаковку своих этнографических образцов — тесел, моделей каноэ, всевозможных плетений и тому подобного. Я лихорадочно пытался собрать коллекцию насекомых; помимо того, мы с Доном делали все возможное, чтобы завершить нашу работу о ящерицах. Эти ящерицы без особого труда обводили пас вокруг пальца, и только позднее, уже после моего отъезда, ифалукские малыши наловили их по древнему ребячьему способу.

Нам становилось грустно при мысли о расставании с Ифалуком, да и ифалукцы явно сожалели о том, что мы с Тедом уезжаем. Они звали нас в гости, приносили подарки, считали, сколько дней осталось до отъезда, и спрашивали, когда мы приедем снова.

Молодежь острова устроила для нас, вечер и готовилась к нему несколько дней. Это был вечер для очень узкого круга, только для тех парней, которые непосредственно работали с нами, — ни скучных стариков, ни «начальства». Они знали, что нам нравится перебродивший сок кокосовых орехов, который на Ифалуке называют тубвой. Вожди запретили сбраживать сок. Поэтому Яни решил осторожно выяснить, не будут ли вожди возражать, если нас на этом вечере угостят тубвой, на что получил косвенное разрешение. Ребята запасли омаров, кокосовых крабов и другие деликатесы. Предполагался настоящий пир.

Так оно и было. Вечер состоялся на школьном дворе. Пришли только приглашенные гости (а я-то думал, что никакое ограничение списка гостей невозможно на Ифалуке, где все составляют единую общину). Тубва наполнила сердца всех присутствующих теплым чувством хорошей дружбы. Мне действительно понравился этот приятный кисловатый напиток, по вкусу напоминающий хороший сидр. В этой мягкой, теплой, пронизанной лунным светом атмосфере действительность как-то теряла свои острые проблемы, все люди казались братьями, а мир — раем.

А потом, в последний вечер, прием устроили вожди. На этот раз собрались все жители острова. Здесь мы тоже пили тубву! Все были очень веселы, но в то же время грустили, потому что вскоре предстояло расставание.

Около двух часов ночи меня разбудил тихий голос Тавелимала: «Марстон, Марстон, корабль идет!»

Я заставил себя подняться с постели и побрел к берегу. Там, за лагуной, виднелись огоньки корабля, ставшего на якорь с внешней стороны рифа. Запад намеревался увезти пас в точном соответствии с расписанием.

 

Глава X

Конец и начало

Шел нескончаемый проливной дождь. Вода ручьями сбегала с крыши дома, с обвисших листьев пальм. Целые потоки стекали по стволам деревьев в железные бочки для дождевой воды, монотонно стуча по стенкам. Даже в помещении было сыро. Я выглянул из Фан Напа. Дом хозяйства Соумат едва виднелся сквозь завесу ливня.

Я сел за старый рабочий стол Марстона, который стал теперь моим. В машинку вложен белый лист бумаги, на нем заголовок: «Дневник Эббота, 13 сентября 1953 года». И больше ничего. Но сегодня не 13-е, а 18 сентября. Значит, прошло пять дней. А казалось, гораздо больше. Я посмотрел на последнюю короткую запись Марстона Бейтса: «Итак, корабль пришел». Вот и все, ни советов, ни веселых шуток или слов ободрения остающимся, ни прощаний. Эти три слова живо напомнили мне день его отъезда.

«Метомкин», корабль Управления подопечной территории, пришел в назначенное время и остановился за островком Элла. В бинокль было видно, как от него направился к берегу катер. Я возвратился в Фан Нап. Тед торопливо упаковывал последние мелочи. Марстон молча сидел на ящике из-под консервов, уставившись в пол. Он не смотрел на корабль и не хотел ни с кем разговаривать. Я снова пошел на берег.

Катер скользил по спокойной лагуне. Теперь мы уже могли разглядеть машущих нам людей. Начали собираться ифалукцы: молодежь — на берегу, а те, кто постарше, — в тони на траве перед Фан Напом.

Катер круто повернул на восток, замедлил ход и наконец, пройдя между двумя рифами, мягко причалил к берегу.

Команду катера составляли темнокожие парни с Палау, рядом с ними вновь прибывшие казались странно бледными. Джош Трейси, высокий худощавый геолог из штата геологической экспедиции на Гуаме, неловко спрыгнул в воду, подняв столб брызг, и, улыбаясь, пошел к берегу. За ним последовал гидролог Управления подопечной территории Тед Арноу, человек с копной густых черных волос и небольшими усиками. Следующим был зоолог из Смитсоновского института Фредерик (Тед) Байер, гибкий, словно без костей. Затем ихтиолог Боб Рофен из Фонда Джорджа Вандербильта, в большой шляпе и пестрой гавайской рубашке. Мы пожали друг другу руки, разгрузили шлюпку и направились в Фан Нап засвидетельствовать свое почтение вождям и всем остальным.

После представления вновь прибывших обнаружилось, что среди нас слишком много Тедов. Правда, Тед Барроуз уезжал, но ведь оставались еще два. Тед Арноу разрешил эту проблему, назвавшись просто Арноу.

«Метомкин» простоял за Эллой почти полдня. На его борту находился скупщик копры с Япа, и катер деловито ходил взад и вперед, перевозя ифалукцев и мешки с копрой, а ее было свыше девяти тонн. Копра лежала уже много месяцев, и ифалукцы беспокоились, не испортилась ли она, однако ее купили по обычной цене — восемьдесят долларов за тонну. После продажи копры и получения платы за рытье колодцев и другие оказанные нам услуги, у островитян появились деньги, и им не терпелось накупить разных товаров. К общему разочарованию, оказалось, что корабль почти ничего не привез для продажи, кроме сигарет, спичек и керосина. Ни хороших ножей, ни тесел, ни красной материи, ни румян, ни красок, ни противомоскитных сеток, ни риса, ни мясных консервов.

Пришло время отплытия. Как это часто бывает, прощание вышло неловким. Пройдя между рифами, катер набрал скорость. Пассажиры смотрели на берег. Тед Барроуз, с густой седой бородой, крепкий и загорелый, в роговых очках выглядел вполне солидно для главного антрополога. Марстон Бейтс, худой, коричневый от загара, в шортах, с гирляндой из цветов и ожерельем из раковин на шее, мог легко сойти за микронезийца. Белый след прорезал синюю гладь моря, и вскоре катер стал казаться игрушечным. Мы побрели к дому.

Это не было ни концом, ни началом. Когда катер готовился к отплытию, мне на какое-то мгновение страшно захотелось уехать на нем. И в то же время я ни за что не согласился бы покинуть остров. Визит «Метомкина» напомнил мне, как тесно связан я с тем миром, посланцем которого был этот корабль. Я всегда понимал это умом, но не сердцем. Временами эти узы казались тончайшими ниточками, протянутыми над безграничной бездной пространства и времени. Нелегко понять и выразить словами, до какой степени мы привязались к атоллу и его обитателям. Хотя мы не были жителями этого острова, он стал казаться нам более реальным домом, чем тот, который остался далеко позади.

Посещения других кораблей мало волновали нас. Этот же увез наших близких друзей, а привез людей почти незнакомых. Кроме того, он доставил первую почту из дома. Письма лежали, почему-то я никак не мог заставить себя распечатать и прочитать их.

В такие минуты, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, лучше всего заняться физическим трудом, а работы у нас хватало. На берегу лежала гора неразобранного груза, доставленного кораблем: бидоны с керосином, продукты, пневматические ружья, напитки для пополнения наших истощившихся запасов, груда инструментов и личных вещей наших новичков. Они были полны энтузиазма и энергии, и мы быстро управились с переноской грузов в Фан Нап.

Нас стало больше, и все мы не могли уже разместиться в Фан Напе. На месте старой палатки-кабинета с разрешения вождей была установлена новая. Байер и Рофен перенесли туда свои приборы и койки. В Фан Напе я занял рабочий стол Марстона; кроме того, мы передвинули вещи, чтобы Джошу и Арноу было удобнее спать и работать.

Вечером был хороший ужин, прекрасное вино и приятная беседа. Наконец, взяв письма, я поудобнее устроился и начал читать их очень медленно, в строго хронологическом порядке. Это были именно такие письма, о каких мечтает муж, находящийся далеко от дома, — подробные, теплые и нежные, полные новостей и уверений, что дом находится в надежных руках. Тут были также снимки малыша, играющего во дворе, и ни малейших намеков на возможные неполадки или бесполезные просьбы скорей вернуться домой. Я дважды прочитал все письма. На это ушло немало времени. Наконец я лег спать, снова почувствовав себя настоящим мужчиной.

На следующий день рано утром мы приступили к работе. Мы вынесли из палатки все, чем не пользовались на первом этапе работы экспедиции. Посмотреть на происходящее, а если нужно, и помочь собралась почти вся деревня Рауау.

Среди извлеченных вещей была надувная лодка — тяжелая шестиместная военно-морская резиновая лодка-плот. Мы развернули ее на лужайке и накачали ручным насосом. Впечатление было огромно. Затем мы распаковали подвесные моторы в надежде, что хоть один из трех будет действовать.

Я вспомнил старый спор с Марстоном. Он долгое время отстаивал туристическую точку зрения, уверяя, что единственными инструментами натуралиста являются мозг и глаза плюс карандаш, блокнот, а при крайней необходимости — лупа. Потом он пошел на компромисс, прибавив еще сачки для ловли бабочек, булавки для накалывания насекомых, термометры и несколько фотоаппаратов. Его доводы были столь убедительны, что я стал сдаваться.

Однако, спустя некоторое время, Марстон, вопреки своим убеждениям, стал настаивать на использовании подвесного мотора. Это мне показалось просто предательством, тем более что мне очень нравились наши тихие прогулки по лагуне, и я с ужасом представил себе, как рев моторов потрясает спокойствие Ифалука.

Марстон принципиально отказался обсуждать этот вопрос, уверенный, что с таким шумом можно смириться. Он даже вспомнил счастливые дни, когда исследовал притоки в верховьях Ориноко в Колумбии на ялике с мотором. Он нарисовал радужную картину: небрежно откинувшись, мы сидим в «Бвупе», а чудо современной техники легко несет его по волнам. Что касается меня, то я решил, что не стоит так много волноваться из-за «чертовой штуки», и уступил.

Дело решилось само собой — прекрасное доказательство тщетности слов. Мотор категорически отказался работать. Не говоря ни слова, мы снова уложили его в ящик.

Боб Рофен и Тед Байер оказались людьми упорными, к тому же для предстоящих работ моторы были действительно необходимы. Пока Джош и Арноу готовили приборы для обследования колодцев на северной оконечности Фаларика, мы распаковали и осмотрели моторы. Проклятье! Два мотора оказались в безнадежном состоянии, а третий нуждался в чистке, и вдобавок к нему не хватало комплекта инструментов и запасных частей. Боб и Тед принялись за работу, и скоро наш лучший мотор был разобран на большом брезенте на лужайке. Затем его старательно вычистили и собрали. За всем происходящим с интересом следили не только молодые парни, но и люди постарше, такие, как Маролигар и плотник Гавиленсеи.

Собранный заново мотор заправили маслом и горючим. Боб и Тед сделали несколько попыток завести ею, а когда устали, за дело принялись мужчины Ифалука. В течение следующих двух дней почти все представители мужского пола в возрасте от двенадцати до пятидесяти лет, даже степенный вождь Уолпаитик и знахарь Аруелп-гар, сделали по паре «ритуальных» оборотов, но все напрасно. Скоро смех и оживление сменила скука, постепенно круг восхищенных наблюдателей сократился до небольшой группы упрямых молодых людей. Только на третий день мотор чихнул, фыркнул и с шумом заработал. Раздались громкие возгласы одобрения. На шум тут же прибежали мужчины, отдыхавшие в тени около сарая для каноэ хозяйства Ролонг. По кто-то тронул регулятор — мотор стал мирно затихать и наконец заглох совсем. И все-таки самое худшее осталось ужо позади.

Начались дожди, усердные ливневые дожди, которые часами держали нас в доме. Короче говоря, не повезло вновь прибывшим. Однако это не помешало Джошу и Теду Арноу осмотреть все колодцы в северной и центральной части Фаларика, взять пробы воды познакомиться с профилем почвы. Мы с Яни нанесли профиль последнего участка растительности, а Боб и Тед Байер со своими помощниками наконец запустили мотор. Наша жизнь снова пошла обычным порядком. Проливные дожди сыграли даже положительную роль, дав нам возможность собраться вместе — решить организационные вопросы и связать воедино различные аспекты работы. В США мы обсуждали только две основные задачи нашей экспедиции (кроме, конечно, всеобъемлющей директивы Тихоокеанского исследовательского отдела «изучить атолл»). Первая из них, как указывал Марстон, — изучить образ жизни микронезийцев в естественных условиях, а вторая — исследовать атолл, его флору, фауну, физические условия и взаимосвязь между всеми факторами и жизнью человека.

Марстон и я составили карту растительного мира вдоль линий колодцев, пересекавших остров. Таким образом, водные ресурсы, растительность и профили почв могли изучаться одновременно. Дороги острова, жилища и линии колодцев являлись хорошими ориентирами для геологических исследований и могли быть прямо нанесены на карты, сделанные еще до отъезда Марстона и Теда. В то же время сами карты были бы значительно улучшены благодаря геологическим и геодезическим исследованиям. Мы решили продолжать изучение профилей почв по направлению к морю и лагуне, так как земля и рифы на атолле являются естественным продолжением друг друга.

В результате должна была получиться, как мы полагали, серия детально изученных профилей атолла. В районах между линиями профилей можно было бы производить дополнительные наблюдения.

 

Глава XI

Главным образом о воде

Сразу после завтрака в Фан Нап явился Бакал, охрипший, с сильным насморком. Через несколько минут показался Том. У него тоже был насморк. Затем пришел Яни, который сообщил, что заболела его жена и что Фаголиер сидит в сарае для каноэ хозяйства Фалепенах, чихает и чувствует себя отвратительно. Я спросил Яни, как это все умудрились простудиться. Он ответил, что во всем виновато торговое судно. Каждый раз, когда оно останавливается у острова, многие простуживаются.

Я пустил всем в нос капли, раздал таблетки аспирина и отправился с лекарствами в хозяйство Фалепенах. Яни пошел со мной в качестве переводчика. В сарае был полумрак, так как маты из пальмовых листьев, повешенные на передней стороне здания для предохранения от ветра и дождя, еще не были сняты. Нагнувшись, чтобы не удариться о поперечные балки, мы вошли внутрь.

Фаголиер сидел на подстилке из кокосовых листьев в накинутом на плечи старом одеяле. Его окружали озабоченные мужчины и женщины — члены семьи. Когда мы вошли, он поднял большую голову, улыбнулся, поприветствовал меня какими-то неразборчивыми гортанными звуками и закашлялся. Когда приступ кашля прошел, я проверил его пульс, который оказался почти нормальным, положил руку на массивный лоб. Жара не было. Яни объяснил, для чего нужны аспирин и капли. Фаголиер бодро согласился попробовать их. Прием лекарства сопровождался несколько преувеличенным рычанием и гримасами, вызвавшими смех всей семьи. Легкое чувство натянутости, которое сначала испытывали все присутствующие, немедленно исчезло, и мне показалось, что эта маленькая, так умело выполненная клоунада была сделана преднамеренно. Я сказал Фаголиеру, что ему следует тепло укрыться, выпить чего-нибудь горячего и ни о чем не беспокоиться. Он согласился. У пожилого высокопоставленного ифалукского джентльмена было не слишком много забот, но последние несколько дней он слишком много работал над незаконченным каноэ в хозяйстве Фалепенах.

Капли уже начинали оказывать свое благотворное воздействие, и я возвращался в Фан Нап, чувствуя себя медицинским светилом.

В это время послышался шум со стороны лагуны. Суматохи и криков было больше, чем если бы кто-нибудь провалился сквозь землю. Я направился к берегу. На краю маленькой каменистой пристани Тед Арноу и Джош с трудом удерживали в вертикальном положении тяжелую квадратную трубу, сбитую из четырех досок, в то время как несколько помощников под руководством Маролигара складывали вокруг ее основания обломки мертвых кораллов. На вершине этой деревянной колонны была маленькая платформа.

Когда трубу прочно укрепили на месте, Арноу ушел в Фан Нап и вернулся с портативным мареографом — прибором для регистрации уровня воды.

Поместив квадратный серый металлический ящик на платформе, Арноу спустил на проволоке по центру деревянной трубы маленький поплавок с противовесом и объяснил нам устройство и принцип работы прибора. Основу его составлял обернутый бумагой барабан, который поворачивался в соответствии с движениями поплавка. К бумаге прилегало перо, приводимое в движение точными часами с семидневным заводом. Идея заключалась в том, чтобы получить запись изменений уровня моря во время приливов и отливов. Лагуна недалеко от Фан Напа казалась удобным местом для получения этих данных, так как на внешней стороне рифа не было защищенных мест. Мы тогда предполагали, что приливы в лагуне точно совпадают с приливами в открытом море. (Как выяснилось позднее, это было не совсем точно). У Арноу был второй переносный мареограф, при помощи которого можно было измерять подъем и спад воды в колодцах, поскольку на таких островах, как Ифалук, уровень пресной воды в колодцах изменялся в какой-то степени в зависимости от приливно-отливного цикла окружающего моря.

Гидрологические исследования иногда бывают довольно сложными и требуют определенной техники. Цель этих исследований понятна и неспециалисту. Вода необходима всему живому. Сама протоплазма состоит главным образом из воды, и все наземные живые организмы постоянно теряют влагу путем испарения через листья или кожу, а также в процессе дыхания и выделения. В большинстве случаев организм возмещает эту потерю с приемом нищи, в процессе всасывания влаги через корни и кожу. Для наземных и, как ни странно, некоторых морских форм живых существ восполнение нормальной потери воды может оказаться затруднительным. Дело не в том, что в мире не хватает воды. Почти три четверти земного шара покрыто водой; но большая часть ее солона и непригодна для обитателей суши. При изучении приливов и отливов Арноу интересовало не море как таковое, а пресная вода, находящаяся на поверхности или в толще земли и пригодная для человека и растений.

На атоллах вся пресная вода главным образом допревая. Ифалук — довольно богатый водой атолл, получающий, по мнению Арноу, в среднем сто — сто двадцать дюймов осадков в год. Этот вывод мы сделали на основе изучения результатов наших наблюдений и исследований, проведенных ранее на других островах Каролинского архипелага. В течение лета, наиболее влажного времени года, на Ифалуке за месяц в среднем выпадало около двенадцати дюймов осадков. Казалось, дожди начинались именно тогда, когда мы брали в поле фотоаппараты или, например, удобно усаживались где-нибудь в незащищенном месте, чтобы сделать свои записи. Мы с Марстоном довольно быстро обнаружили, что на время внезапных ливней дешевые полиэтиленовые мешочки — легкая и удобная защита блокнотам и аппаратам.

Зимой дождей бывает меньше, но настоящего сухого времени года здесь нет. Поэтому, несмотря на скудость почв во многих частях атолла, весь Ифалук, от берега до берега, покрыт густой зеленью.

Часть Каролинских островов получает даже больше осадков, но на некоторых атоллах, таких, как Эниветок (северные Маршалловы острова), в год в среднем выпадает около пятидесяти дюймов, а на южных островах Гилберта — всего лишь тридцать девять дюймов, почти столько же, сколько в Бостоне. На самом деле эти цифры несколько обманчивы, так как важно не только количество осадков, но и распределение их в течение года. На засушливых атоллах дожди имеют более выраженный сезонный характер. Здесь бывают сезоны и даже годы жестоких засух. В таких местах растительность не так густа и разнообразна: нет ни обширных болот, ни густых зарослей деревьев и папоротников; кокосовая пальма и панданус растут здесь хорошо, а вот хлебное дерево и таро выращивать трудно. Самые засушливые атоллы необитаемы и по своим природным условиям напоминают пустыни. На засушливых атоллах Бикар и Покак (северные Маршалловы острова) ботаник Рей Фосберг нашел только девять видов высших растений, упорно борющихся за существование. Обитатели Океании уступили такие островки черепахам, крабам и огромным колониям морских птиц, которые находят здесь приют.

Бывали ли засухи на Ифалуке? Однажды я спросил старого Торомана, не помнит ли он такое время, когда на Ифалуке не хватало воды. Вождь ответил мне непонимающим взглядом. Тогда я спросил, не помнит ли он время года или период, когда было мало дождей. Тороман тут же энергично закачал головой. «Всегда дождь, — сказал он с горячностью. — Всегда слишком много дождя». В словах его звучало неодобрение: он, видимо, решил, что я жалуюсь на погоду последних дней, и поспешил со мной согласиться. Похоже, что на Ифалуке осадки никогда не являются тем, что эколог мог бы назвать «лимитирующим фактором». Недостаток в пресной воде чувствуется только после тайфунов: волны перекатываются через остров, насыщая солью почву и колодцы.

Ифалукцы почти никогда не пытались специально собирать дождевую воду, хотя Арноу отметил все же два хозяйства (кроме нашего), где у стволов кокосовых пальм стояли старые бочки из-под нефти, в которые стекала дождевая вода. Одно из таких хозяйств (семейство Апилимат) пользовалось этой водой для полива нескольких хилых кустов табака, однако, судя по результатам, табака на острове по-прежнему будет не хватать.

Большая часть осадков, выпадающих на острове, уходит в землю. Даже во время сильных ливней в море или лагуну сбегает очень немного воды, так как пористые каменистые почвы впитывают ее, как гигантская губка. Некоторая доля этой воды испаряется через почву и растения, так как даже морские ветры, дующие над атоллами, сухие. И все же потеря влаги по сравнению с количеством осадков незначительна, и большая часть ее сохраняется в виде почвенных и грунтовых вод.

Коренным основанием острова является древний риф, но неизвестно, на какой глубине он расположен. Это основание, как и верхний слой почвы, сравнительно пористое, и вся та часть его, которая расположена ниже среднего уровня океана, пропитана морской водой. Можно предположить, что вода в колодцах атолла должна быть соленой. В некоторых случаях это так. Там, где осадков выпадает мало, почва слишком пористая, а сами островки очень маленькие или колодцы расположены слишком близко к берегу, — грунтовые воды так засолены, что непригодны для использования человеком.

Наличию пресной воды Ифалук и многие другие атоллы обязаны обильным дождям, а также тому счастливому обстоятельству, что морская вода благодаря своей солености несколько тяжелее пресной. Соотношение удельных весов приблизительно сорок один к сорока. Пресная и соленая воды легко смешиваются, если их взбалтывать. Но если в сосуд с морской водой осторожно но стенке вылить стакан пресной, то, будучи более легкой, она останется вверху, а смешивание будет незначительно.

Подобные явления наблюдаются в недрах атолла. Дождевая вода впитывается в почву, увлажняет грунт и просачивается сквозь гальку и песок до подземного уровня морской воды. Здесь она останавливается, постепенно накапливается и образует большие подземные бассейны, которые фактически плавают на морской воде. Смешение вод происходит на границе соприкосновения этих слоев, однако процесс этот очень незначительный и медленный, так как воды, находящиеся в песчаных или губчатых фильтрах, нелегко смешать, а диффузия солей очень небольшая. Чем больше дождей, тем толще становится подземный слой пресной воды.

Разрез рифа (схема)

Такие подземные резервуары пресной воды на островах гидрологи называют линзами Гибена — Герцберга. Гибен и Герцберг — голландский и немецкий исследователи, впервые описавшие это явление. Линзами их называют потому, что они действительно по своей форме напоминают линзу: самая толстая часть их расположена под центром острова (по крайней мере в идеальных случаях), а по направлению к берегам они становятся тоньше, постепенно сходя на нет. Линзы обычно бывают двояковыпуклые. Нижняя поверхность их гораздо более выпуклая, чем верхняя. Их радиусы кривизны составляют отношение один к сорока. Самый высокий уровень воды в линзе находится под самым низменным участком суши. В центральной части, в болотах, где растет таро, верхняя часть линзы часто выходит на поверхность земли. По краям болот, в более высоких местах, слой воды находится в нескольких футах от поверхности. Здесь растения с короткими корнями живут за счет почвенной влаги, и только деревьям с большими корнями удается получать воду из подземного резервуара. Арноу обнаружил, что на Ифалуке центры линз немного смещены к лагунной стороне островков. Вероятно, как он предполагал, это происходило потому, что нижний слой подветренных берегов, состоящий из гальки, был более проницаем для морской воды, чем пески и гравий, которые окаймляли лагуну.

Однако масса почвенной и грунтовой воды не статична. Она напоминает банковский счет, который изменяется в зависимости от прихода и расхода. Приход и расход воды не всегда находятся в равновесии; баланс сокращается в засушливые и возрастает в дождливые сезоны. Величина и динамика этих колебаний — вопрос первостепенной важности для гидролога.

Размеры линз испытывают не только сезонные, но и суточные изменения по вертикальной оси. Уровень моря поднимается и падает дважды в течение каждого приливного цикла, равного приблизительно двадцати четырем часам пятидесяти минутам. Соответственно наблюдается подъем и спад морских вод под линзой, хотя эти сдвиги частично задерживаются и угасают под островами. В результате резервуары пресной воды поднимаются и опускаются в соответствии с приливами. Этот процесс очень медленный и не вызывает большого смешения вод. Некоторое количество пресной воды по краям линз теряется, особенно при отливах. В эти часы можно видеть, как из берега, чуть выше уровня моря, просачиваются маленькие ручейки; вода в них пригодна для питья. Дожди и такое просачивание разбавляют морскую воду в береговых водоемах, заливаемых во время приливов, и морские организмы вынуждены здесь приспосабливаться к уменьшению солености морской воды в шесть раз.

Наш гидролог Тед Арноу был находкой для шумных вечерних заседаний. Он уже проводил полевые работы на многих островах, когда работал в качестве водного эксперта Управления подопечной территории, и его пытливый ум запечатлел много подробностей островной жизни. Он мог говорить на любую тему. Каждый человек — единственный в своем роде, но, пожалуй, как и некоторые другие в нашей группе, Тед относился к категории «неисправимых романтиков» — довольно распространенному типу среди ученых. Ему нравилось время от времени поддразнивать нас, однако мы обычно отбивали его атаки, заводя разговор о поисках воды с помощью «волшебной палочки». Арноу относился с профессиональным презрением к этому колдовству, но его, конечно, раздражало, что с помощью «волшебной палочки» иногда удавалось найти воду там, где ее не находил гидролог-специалист.

Тед сделал анализ всех образцов воды, взятых из колодцев на Фаларике до начала сильных дождей. Затем провел несколько опытов на атолле и объявил, что вода на Ифалуке более пресная, чем на Гуаме, где долгое и интенсивное использование грунтовых вод в значительной степени истощило подземные линзы и вместе с пресной водой выкачивается некоторое количество соленой. На Ифалуке вода тоже имела соленый привкус, особенно в прибрежных колодцах. Но на болотах, поросших таро, и в центральной части больших островов вода, взятая на пробу в сентябре и ноябре, содержала хлоридов меньше двадцати частей на миллион. Это значит, что на тысячу частей пресной воды приходится меньше одной части морской.

Несмотря на большие запасы хорошей пресной воды на Ифалуке, местные жители только иногда в небольших количествах пили ее или использовали для приготовления пищи, предпочитая взамен, как и мы, молоко и сок кокосовых орехов. Изредка они ополаскивались пресной водой после купания, однако неизменной ванной была лагуна. Одежда, за исключением юбок женщин, работающих на болотах, не успевала сильно загрязняться, так как вместе со своим хозяином она оказывалась в море по нескольку раз в день. Изредка одежду специально стирали в колодезной воде. Несколько колодцев предназначалось для отмачивания верхней оболочки кокосовых орехов. Если продержать орехи несколько месяцев в воде, спелая оболочка легко сдирается, обнажая волокна, которые бьют и моют на берегу лагуны. Их затем скручивают в грубые нити, которые свивают по две в веревку. Веревки, скрученные или сплетенные из волокон кокосовых орехов, были распространены в Полинезии и Микронезии до совсем недавнего времени. На Ифалуке они и до сих пор употребляются вместо гвоздей при постройке домов и каноэ, и именно из них плетутся большие рыболовные сети.

Однако самая большая ценность запасов хорошей воды на острове заключается в воздействии ее на растительность. Благодаря тому что дожди постоянно пополняют почвенные и грунтовые воды, атолл очень плодороден и обеспечивает жителей большими урожаями. Без этой воды жизнь была бы очень трудной, и, вполне возможно, люди не поселились бы здесь.

Дни проходили быстро. Было запланировано, что Джош Трейси и Тед Арноу уедут с обратным рейсом «Метомкина» 26 сентября, так что им оставалось немногим больше недели для завершения полевых работ. Закончив изучение колодцев, Арноу стал помогать Джошу в других работах по геологическим и топографическим изысканиям.

Следующим этапом геологических работ было проведение топографической съемки, так как всем нам требовалась контурная карта островка Фаларик. Джош установил нивелир перед Фан Напом и огляделся, чтобы найти подходящий исходный ориентир. Взгляд его упал на фаллос Маура на центральном столбе передней части дома, указывающий, как по компасу, направление на атолл Волеаи. «Это мысль!» — подумал Джош, но все же решил посоветоваться с нами.

Предложение Джоша имело хорошую сторону. Трудно не заметить такой ориентир, а кроме того, это придаст немного романтики нашему скучному техническому отчету. И только вопрос о долговечности ориентира заставил нас изменить решение. Это сооружение сделано из дерева и со временем бесспорно разрушится. В конце концов Джош высек букву «X» на массивной, казавшейся вечной, почерневшей коралловой плите у основания кокосовой пальмы как раз к юго-западу от Фаи Напа. Съемка началась.

Джошу и Арноу помогали двое юношей — Талимеира и Саголимар, каждому из них на вид было лет около двадцати. Талимеира обладал быстрым умом и неплохо знал английский, что делало его полезным сотрудником. Кроме того, он говорил и даже мог писать по-японски, так как в детстве его посылали учиться в японскую школу на Япе. Он служил своего рода «поденщиком» у Барроуза и Спиро во время их первого путешествия на Ифалук. После войны он провел несколько месяцев на островах Палау, где учился в американской школе и получил небольшую практику как медицинский работник. Медицинских знаний Талимеира получил меньше, чем получает рядовой флота, но по ифалукским нормам он был доктором западной медицины. Жене Талима, очень милой девушке, судя по внешности, едва ли исполнилось шестнадцать лет, и у нее еще не было детей. Другой помощник, Саголимар, знал по-английски всего несколько слов и, вероятно, по этой причине казался менее смышленым, хотя всегда был приветливым и услужливым. Он женился на веселой вдове, которая казалась много старше его.

За короткое время была произведена съемка береговой линии по всему острову, и, когда горизонтали были нанесены на основную карту, она приобрела вполне законченный вид. Большой сложности в построении горизонталей не было, самая высокая точка на Фаларике всего лишь немногим выше пятнадцати футов над средним уровнем моря. Но последний был точно установлен позднее, на основе данных, полученных Арноу при изучении приливов и отливов.

В процессе съемки вскрылось несколько интересных фактов. Прежде всего стало ясно, что северная оконечность Фаларика до совсем недавнего времени была отдельным островом. Территория бывшего пролива между северным мысом и остальной частью Фаларика была ниже, чем оба его берега. Концы канала хорошо обрисовывались: внутренний — выступом в контуре береговой линии лагуны, внешний — выраженной впадиной на наветренном берегу. Том обратил наше внимание на то, что на низкой полосе песчаной земли росли кокосовые пальмы, а хлебные деревья — только по обеим сторонам этой впадины. Он сказал, что эти кокосовые пальмы были посажены несколько лет спустя после большого тайфуна 1907 года и что во времена его детства этот канал был заполнен водой.

Джош решил поговорить об этом с Тороманом с помощью Яни. Да, старый вождь помнил, что, когда он был молодым, северный конец Фаларика представлял собой отдельный остров. Пролив, отделяющий его от Фаларика, был сравнительно узким даже тогда и, вероятно, постепенно заносился песком с наветренной стороны. А потом несколько сильных штормов и особенно шторм 1907 года окончательно соединили два острова.

Это открытие объясняло многое и, между прочим, давало ответ на тот вопрос, на который никогда не мог ответить Яни, — почему главная дорога вдоль берега лагуны внезапно обрывалась на некотором расстоянии к северу от деревни Фаларик. Теперь все становилось ясным: большая дорога кончалась как раз у южного берега старого пролива. Мы с Яни произвели обследование растительности дна по всей его длине. Почва здесь, конечно, была более песчаной, чем по бывшим берегам, и на всем протяжении наблюдалась любопытная смесь прибрежных и лесных растений. Тороман сказал, что этот остров назывался Майа. Последний звук «а» он произносил так мягко, что слышалось почти «Май».

Загадочное очертание северной части острова Фаларик было объяснено. И не только это: наконец был найден ответ на старый вопрос о количестве и названии островов. Сто двадцать пять лет назад мореплаватель Литке ненадолго останавливался на Ифалуке. На его черновой карте северная оконечность современного Фаларика обозначалась отдельным островом. Он пометил его как Falaryk, остальную часть назвал Ifalouk и использовал название Moay для того острова, который несомненно является Фалалапом. Поэтому некоторые ученые считали, что название Моау должно относиться к маленькому Элангалапу. Его Литке совсем не показал на карте. И вполне возможно, что он образовался лишь позднее — может быть частично или полностью возник во время тайфуна 1907 года.

Зарферт, немец, посетивший остров в 1909 году, первый сообщил о наличии Элангалапа, описал островки, сообщил их названия, которые совпадают с современными географическими наименованиями. Зарферт утверждал, что к северу от Фаларика не было никакого отдельного островка, что Литке допустил серьезную ошибку на карте атолла, перепутав все названия островов, и что вообще не существовало острова под названием Moay. Позднее, в другой связи, он писал, что во время шторма 1907 года небольшая песчаная банка, называемая Maje, слилась с северной оконечностью Фаларика.

Взгляды этих исследователей в значительной мере совпадают. Карта Литке и своей основе правильна, хотя названия, данные им островам, перепутаны или, что менее вероятно, в следующем столетии стали применяться к другим объектам. Зарферт был прав, считая Майю и Фаларик (Maje, Falarik) единым целым, но ошибался, когда называл первый маленькой песчаной банкой, и был совсем неправ в оценке очертания островов, которую дает Литке.

Ифалук не имеет письменности, поэтому нет единого написания ифалукских названий. Вполне вероятно, что Moay, Maje и Maia — одно и то же название, различно произносимое разными поколениями и по-разному воспринятое на слух людьми с Запада. Если допустить вероятность того, что Литке перепутал названия островов, то выходит, что мы заново открыли остров Moay.

Шли дни, отливы становились все ниже, и теперь следовало ожидать целого ряда отливов, особенно благоприятных для морских работ. Хотя Джош и Тед еще не выполнили свои планы на суше, на этот период они присоединились к нам для работы на рифах. В конце концов рифы — предмет изучения не только геологов, но и биологов, а Джош, который уже накопил большой опыт на Маршалловых островах и Гуаме, особенно интересовался рифами. Следующие два дня мы работали с наветренной стороны Фаларика, на противоположном от нашего дома берегу. Боб со своими помощниками собирал образцы рыб; Тед Байер, Яни и я собирали фауну и флору вдоль рифа, тянущегося снаружи от тропы Фан Ни Ва. Джош, снабженный геологическим молотком, парусиновыми мешками и блокнотом, бродил, собирая всякие образцы и изучая топографию рифа. На рифовом флете было холодно, но ветер, насыщенный мелкими брызгами и дующий с юго-запада, отчасти задерживался маленьким островком позади нас. Мы упорно работали и ждали перемены погоды, при которой имело смысл отправиться на Эллу и Элангалап.

Однако погода не улучшалась. На третий день, позавтракав, мы вышли из Фан Напа посмотреть на лагуну. Дул ветер, на воде появились белые барашки. Небо было уныло-серое, но на западе виднелись просветы. Буруны на дальнем рифе казались угрожающе большими. Однако мы решили рискнуть. Быстро уложив оборудование в две лодки, Джош, Арноу, Яни, Талименра и я уселись на неуклюжий, но устойчивый «Бвуп», а Боб, Тед, Бакал, Тачим и Тевас составили команду резиновой надувной лодки. Решив не возиться с ненадежным подвесным мотором, мы отправились на веслах и гребках.

Сначала мы плыли на характерной ифалукской скорости — не торопясь, но и не теряя времени зря. Скоро, однако, обнаружилось, что Боб подбивал компаньонов прийти на Элаигалап раньше «Бвупа». Дух соперничества основательно укоренился у американцев, и мы клюнули на приманку. Казалось, Яни и Талим тоже заразились соревнованием или во всяком случае вежливо присоединились к остальным. Резиновая лодка была легче на ходу, но ветер относил ее к северу, нам же удавалось удерживать курс.

На полпутп кто-то предложил подобрать ифалукское название для резиновой лодки. Тут же поступило несколько предложений, но ни одно не было принято. Вдруг Талим что-то шепнул Яни на ухо. Тот весело расхохотался. «Ват, ват», — сказал он. Бросив гребок, он раскинул руки и, надувшись, сильно выпятил грудь. После этого едва ли нужно было объяснять, что «ват» — своего рода местное название семейства рыб Tetradontidae. Потревоженные, они раздуваются, как воздушные шары. Любой ифалукец, который видел, как надували резиновую лодку и как постепенно она приобретала круглую форму, не мог не заметить сходства. Талимеира держался скромно, но был явно доволен тем, что его предложение восприняли как гениальное. На «Вате» новое название встретили одобрительным смехом.

Мы сложили весла и гребки и привязали лодки к коралловому выросту на отмели, недалеко от внутреннего берега Элангалапа. Джош и Арноу сразу же пошли к колодцу, единственному на этом крошечном островке, а остальные отправились на внешнюю сторону рифа. Отлив был умеренно низкий, но порывы ветра нагоняли довольно сильный прибой. В этом месте риф был узким. Нижа береговой линии плотно лежали коралловые валуны. Дальше внешний рифовый флет был сглажен волнами, но флора и фауна оставались типичными для всей этой зоны. Согласно аэрофотоснимкам, океанский край рифа обрывался довольно круто. Мы надеялись сегодня проверить это, однако прибой не позволил даже приблизиться к краю.

На берегу было много черепашьих следов. Это означало, что где-то поблизости есть черепашьи яйца. Яни и Ба-кал тщательно прощупывали палками участки разрытого песка и нашли гнездо. В нем было закопано около шестидесяти яиц, правда, как сказал Яни, не совсем свежих, но еще съедобных. Бакал сложил яйца в брезентовое ведро.

Джош и Арноу закончили свои наблюдения через час. Мы тоже пошли взглянуть на колодец. Как все и предполагали, вода в нем была довольно соленая. Позднее анализ показал, что в ней содержалось почти пятьдесят процентов, а во второй пробе, взятой в ноябре, — восемьдесят процентов морской поды. Конечно, вода из этого колодца не годилась для питья, разве только после сильных дождей, и то ненадолго.

Теперь наш путь лежал к островку Элла. Мы шли вдоль западного рифа со стороны лагуны. У самого края его есть зона голубых кораллов, пожалуй, самая красивая из подводных частей атолла. У нас не было времени для подробного осмотра, но мы все же иногда останавливались и намечали отдельные участки для последующего более детального изучения.

Лодки причалили к островку недалеко от западной оконечности Эллы. До внешнего берега пришлось добираться по пляжу, так как в этой части Эллы густые, почти непроходимые заросли. У самого мыса, занесенный песком, лежал ржавый остов старого бакена — странника, нашедшего покой на этом клочке земли.

Южный берег Эллы неровный. Рифовый флет здесь тоже узкий, и внешний гребень его немного приподнят. Когда ветер дует с юга или юго-запада, волны вздымаются и разбиваются у самого края острова. Кое-где встречаются небольшие песчаные участки, но вдоль большей части побережья пляж завален острыми, наполовину засыпанными коралловыми глыбами, выброшенными на берег разгневанными волнами. Утренний ветер постепенно стих до слабого бриза, но море еще волновалось. Мы работали вдоль гладкого рифового флета недалеко от берега. Основным укрепляющим землю растением здесь является хаингеи (Pemphis acidula), выносливое дерево с необыкновенно твердой, тяжелой и плотной древесиной, тонущей в воде. Отрубить ветку этого дерева — значит загубить острие мачете. Корни его, похожие на голые красно-коричневые щупальца, по берегу сползают к морю, обвивая обломки кораллов на рифовом флете.

Следующим по программе следовал осмотр маленького соленого озера, недалеко от западной оконечности острова. Мы свернули от берега в глубь острова, прокладывая себе путь через лес. Бакал и Тачим вели нас по узкой вырубке через заросли деревьев хаингеи. Озеро находилось всего лишь в нескольких десятках ярдов от берега, и вскоре мы его увидели.

Это был красивый водоем яйцевидной формы, длиной в несколько сотен шагов, с кристально чистой водой. Пока мы любовались им, снова выглянуло солнце, разливая тепло и свет. Здесь, вдали от беспокойного моря, за стеной серо-зеленых деревьев царили тишина и покой. Уровень воды в озере из-за отлива понизился на несколько дюймов, обнажив темные, покрытые водорослями каменистые берега. При нашем приближении несколько маленьких рыбешек с плеском понеслись от берега.

Тед попробовал воду, которую брал на анализ. Сплюнув несколько раз, он сказал: «соленая». Все мы доверяли вкусу Арноу. Я даже пробовал эту воду раньше, когда приезжал сюда с Марстоном. И все же его замечание прозвучало как известная надпись: «Осторожно — окрашено». Позднее анализ показал, что соленость здесь была вдвое меньше морской. Растительный и животный мир по берегам водоема представлял собой самую занятную смесь морских и пресноводных видов, какую можно часто наблюдать в устье реки, доступном для приливов. Морские водоросли росли бок о бок с мхами; морские черви и улитки ползали рядом с личинками пресноводных насекомых.

Наступило время завтрака; он состоял из зеленых кокосовых орехов, спелых кокосовых орехов, проросших кокосовых орехов и сосисок. И еще черепашьих яиц. Тачим разбил несколько штук, отделил желток от белка. Тевас на маленьком огне сварил желтки в консервной банке из-под сосисок. Получилось довольно вкусно.

После завтрака мы осмотрели линию колодцев на Элле. Их было всего три, все они представляли собой глубокие ямы, вырытые вдоль тропы, прорубленной для того, чтобы землекопам легче было пробираться. Арноу, как всегда, взял пробы воды. Результат был неожиданным. В двух колодцах, у внешнего и внутреннего берегов Эллы, вода оказалась вполне пресной и пригодной для питья. Но в колодце, в центре островка, она оставалась соленой (по теории должно было быть наоборот). Вероятно, какое-нибудь нарушение структуры изменило форму пресноводной линзы под островом.

К обеду мы вернулись в Фан Нап. Вечером Маролигар пригласил нас к себе в дом выпить губвы и послушать пение. Мы пришли и сели в прохладной темноте у дома. Маролигар запел первым. Низким голосом он исполнил старинную песню, которая, как он сказал, посвящалась вождям, и еще одну — о человеке, уезжающем на далекий остров. Монотонные и простые мотивы даже отдаленно но походили на простейшие мелодии наших народных песен, и все же я ужо много раз слушал песни такого типа, поэтому они казались мне почти родными. В них была какая-то печаль, сила и красота.

Когда очередь дошла до нас, мы попытались спеть некоторые из тех немногих песен, которые знал каждый из нас, вроде «Маргаритка, маргаритка» или «Когда я работал на железной дороге». Выяснялось, что у Джоша самый приличный голос и он может быть достойным преемником Теда Барроуза. Но после соло Маролигара наше пение не производило большого впечатления. Будущим посетителям атолла можно посоветовать захватить с собой песенник.

 

Глава XII

Главным образом о лагуне

Был теплый день. Яни подогнал «Бвуп» к ближайшему рифовому островку. Мы измеряли глубину лагуны, картируя рельеф дна, проверяя гипотезу, которая могла бы объяснить распределение одиночных коралловых массивов и холмиков, а также участков, заросших черепашьей травой в этом районе. Работа была легкой, но скучноватой. Мы закурили сигареты.

«Дон! — Яни пустил кольцо дыма в сторону Элангалапа. — Ты доплывешь до Элангалапа?» Он имел в виду, конечно, отважусь ли я. «Нет. А ты?» Он покачал головой: «Я тоже. Боюсь больших рыб». Пауза. «Может быть, Тароф переплывет.» Он засмеялся.

Некоторые слова обладают магической силой. «Лагуна» — одно из них. В сознании многих оно вызывает призрак Дороти Ламур в саронге и оживляет неподвижные картины с изображением сонных пальм и смуглых девушек. Оно вызывает романтическое нетерпеливое желание уйти от всего и одинаково действует как на ученых, так и на усталых дельцов. Несмотря на мягкое индийско-тихоокеанское звучание, «лагуна» не океаническое слово. Лингвистическим предком его является слово lacuna, означавшее у римлян «озеро». Лагуна атолла и есть отгороженное рифами океанское озеро.

Работа в лагуне спорадически продолжалась все лето. Мы обнаружили, что кое-какие периодические наблюдения можно было объединить с вечерними купаниями. А солнечный день, проведенный в этом морском озере, иногда был днем отдыха от другой работы. Сведения о лагуне постепенно накапливались.

После приезда второй группы мы решили заняться изученном морских явлений. Работа на суше, конечно, продолжалась, но главным образом в области гидрологии и геологии. В остальном же нам оставалось только кое-что закончить и заполнить некоторые из самых заметных пробелов в осуществлении начальных планов.

В часы отлива мы всегда выходили на внешние рифы. Для подводных работ в лагуне нужен был прилив и тихая погода.

Исследования лагуны были серией интерлюдий, многочисленных, но непродолжительных. Ифалукская лагуна имеет форму чаши с расширяющимися краями — песчаными отмелями, плавно опускающимися от берегов острова и внутреннего края западного рифа. Здесь, на защищенных отмелях, жизнь расстилается богатым ковром красок. Белизна пляжа сначала сменяется зеленью прибрежных гряд черепашьей травы, а затем нежной голубизной моря. Дальше новые зеленые и голубые тона, смешавшись на палитре в оттенки, которым не подберешь названия, постепенно переходят в густую бирюзу. А на песке повсюду тени коралловых массивов.

За песчаной береговой отмелью начинается настоящая лагуна. Дно круто спускается до глубины десять морских саженей. Над этим обрывом вода резко темнеет, приобретая цвет то кобальта, то лазурита. Глядя на лагуну в тихий ясный день, сразу понимаешь, почему в ифалукском языке существует только одно слово для всех оттенков голубого и зеленого.

Линия, отделяющая бирюзу отмели от густой синевы лагуны, является своего рода барьером, который делит водоем на две части, по-разному используемые человеком.

День после полудня был хрустально прозрачен. Ведра наполнились образцами голубых кораллов, пора было возвращаться домой. Мы медленно брели по песчаной отмели, буксируя за собой нагруженный «Ват».

Приливным течением, заливавшим открытый риф, нас уносило все дальше вдоль отмели; казалось, что ей нет конца. Глубина воды здесь достигала десяти футов. Но вдруг воды перед нами потемнели — и мы очутились на краю отмели. На один миг мелькнула мысль, что это край света.

Мы медленно плавали взад и вперед над обрывом. У самого края можно было видеть, как плоская песчаная отмель круто обрывалась вниз, под углом около сорока градусов. Склон густо покрывала водоросль галимеда, или солянка, заросли которой постепенно терялись в темно-синей бездне. По сторонам насколько мог видеть глаз резкая граница края отмели загибалась дугой.

Мне было страшно заплывать далеко за этот край. Яни испытывал то же самое. Там, в основном бассейне лагуны, даже такие люди-амфибии, как ифалукцы, становились сугубо сухопутными созданиями. Для них лагуна была широкой дорогой, по которой они переправлялись на каноэ от одного острова к другому, а также озером для рыбной ловли, но отнюдь не частью их дома. Большими группами островитяне не боялись забираться на глубину, чтобы ставить сети. Другое дело в одиночку: здесь ифалукец, если и покидал каноэ, то держался к нему поближе. Как хорошо я понимал их сейчас!

Только на береговой отмели можно чувствовать себя спокойно. Мы привыкли к твердой почве под ногами, а песчаная отмель лагуны кажется просто продолжением суши, залитой водой. Здесь с веселым криком плещутся дети, матери купают своих малышей, а около коралловых массивов мужчины добывают при помощи копий свое любимое лакомство — рифовых рыб.

Сразу за лагунным пляжем начинаются густые темно-зеленые заросли черепашьей травы. На наших аэрофотоснимках они выглядели темной лентой, тянущейся вдоль берега лагуны и отделенной от кокосовых пальм белой полосой пляжа. Еще на Гуаме мы с Марстоном очень заинтересовались этой темной лентой. Дело в том, что на фотографиях были видны тонкие белые линии, идущие от берега и пересекающие эту ленту на равных расстояниях, что казалось неестественным.

Что представляют собой эти линии? Мы спросили об этом Джоша Трейси. Он покачал головой. Темные образования вполне могли быть затвердевшими коралловыми породами, но…

Ни Бейтс, ни я никогда не видели атолл вблизи. Острова Джонстон и Кваджелейн не в счет: для нас они были всего лишь взлетно-посадочными площадками среди океана. Поэтому мы могли фантазировать. Нам казалось, что темный цвет обозначает береговые скалы, а белые линии — тропы, по которым поколения островитян волочили через скалы свои каноэ от берега к берегу.

Однако теория и действительность разошлись. Теперь мы видели, что темная лента — это заросли черепашьей травы. А белые линии — узкие песчаные тропинки, протоптанные в зарослях человеком.

Черепашьей травой называют несколько видов цветковых растений, которые прижились на прибрежных отмелях тропических морей. Крупные виды этих растений на Ифалуке (Enhalus, Thalassia) очень похожи на тростник, тогда как более мелкие разновидности (Iialop-hila) низкорослы и имеют лопастевидные листья. Морские черепахи едят по крайней мере два вида этих растений, и мы часто заставали их за общипыванием листьев в довольно глубоких местах. Испуг обычно бывал взаимным.

Класс цветковых растений развился на суше и в пресной воде. За неизмеримый период времени дожди вымыли почти всю соль из почв, даже в тех районах суши, где когда-то были древние моря. Поэтому для большей части современных наземных растений соль в любых количествах — яд. Правда, некоторые стойкие растения все же живут в солончаковых пустынях и на возвышенных приморских пляжах. Но лишь немногие из них, такие, как мангры, морская трава, растущая на нашем {американском. — Ред.} побережье, а также различные виды черепашьей трапы океанских широт, переселились и море.

Черепашьи травы в большинстве своем растут в местах, обнажающихся при отливе. Здесь заросли этой травы образуют мощный морской союз с морскими ежами, губками, асцидиями и улитками, прячущимися среди зеленых листьев. Мы выбрали место на некотором расстоянии от ближайшей тропинки и блестящими консервными банками отметили линию, идущую от берега, вдоль которой, через каждые шесть футов, собирали образцы различных растений и животных. Здесь, как и во всех приливных зонах большей части мира, организмы селились колониями, вытянутыми вдоль береговой линии, причем дальше от берега располагались те виды, которые труднее всех выживали при обнажении дна во время низких отливов.

Корни черепашьих трав очень крепкие, они скрепляют песок, обеспечивая некоторым видам животных укромное место и богатый источник пищи. В районах движущихся песков заросли этих трав вовсе отсутствуют или же встречаются редко. В таких местах морское дно можно сравнить с пустыней.

И уж конечно, песчаное дно на отмелях лагуны было усеяно загадочными норками. Для биолога, работающего в поле, или для детей нора всегда молчаливый вызов, своего рода приглашение разобраться в неизвестном.

Есть два древних способа узнать, что скрывается в норе. Биологи только усовершенствовали их. Первый способ, кошачий, требует принять удобное положение и наблюдать за норой, пока что-нибудь оттуда не вылезет. Такой метод очень хорош для спокойного темперамента. Но когда приходится выжидать в холодной воде, то запас терпения довольно быстро истощается. И вот тогда биолог переключается на собачий способ: он пытается решить проблему при помощи лопат, щипцов или приманки. Каждый способ имеет свои достоинства, и оба они, как правило, применяются последовательно.

Кошачий метод вполне годится для самых маленьких нор. Их строят симпатичные серые креветки (Synalpheus). Мы частенько наблюдали, как они выносят песок из своих нор. Передние клешни у них приплюснуты и, соединяясь, образуют что-то вроде удобного совочка. Креветка появляется у выхода из норы, неся перед собой большой совочек песка, и аккуратно сваливает его в нескольких дюймах от жилища. У креветок есть квартиранты: две разновидности бычков. Одна — маленькая черная рыбешка — обычно сидит в норе, другая, имеющая защитную окраску под цвет песчаного дна, часто стоит на песке около входа, готовая при малейшей опасности юркнуть в норку.

Боб и Тед пытались применить способ выжидания и для более крупных нор. Напрасно! Здесь требовалась собачья техника; тогда приступали к работе с лопатами и сачками. Сачок устанавливали над входом в норку, а лопату запускали в песок сбоку и начинали раскачивать. Вызванное таким способом местное «землетрясение» иногда выгоняло обитателей прямо в сачок. Если же этого не происходило, то лопатой срезали всю нору и сваливали ее в сачок, пытаясь обнаружить местное население. Важно, чтобы уже первая такая попытка была успешной, так как вода сразу взбаламучивается, и работу приходится продолжать как бы при дымовой завесе.

«Раскопки» дали кое-какие результаты. Из норок средних размеров Боб и Тед извлекли интересную красную креветку (Callianassa). Но в самых крупных норах, как они ни старались, найти ничего не смогли, и только летом Яни поймал одного обитателя такой норы — большую, тонкую, ярко окрашенную кревотку-манти. Эти животные — своеобразные хорьки тропических рифов. Длинные, гибкие, с острыми, напоминающими косу передними клешнями, они легко скользят по дну в поисках добычи, нанося неожиданные смертельные удары.

Еще никогда не было такой устойчивой погоды. День за днем светило яркое жаркое солнце и дул легчайший бриз. Только маленькая, похожая на чешую, рябь тревожила удивительно прозрачную воду лагуны.

Нам нужно было основательно исследовать дно. Оборудования для этого у нас не было, но имелись простейшие приборы, и день был слишком хорош, чтобы им не воспользоваться. Тед Байер, Яни и я сложили оборудование в «Бвуп» и отправились в голубые воды за песчаную береговую отмель. Наш груз составляли лот, маленькая драга, металлический черпак, чтобы брать со дна пробы, коробки со стеклянным дном, очки для подводного плавания, набор металлических решет разной густоты и обычный ассортимент бутылок и парусиновых мешков для образцов. Компас Брантона мы тоже прихватили, чтобы брать азимуты и хотя бы приближенно определять наше местонахождение в лагуне; и, наконец, у нас было несколько кокосовых орехов. В течение дня, двигаясь через лагуну, мы периодически бросали якорь, чтобы взять пробы дна, измерить глубину, собрать образцы ила и живых организмов.

Почти все дно оказалось покрыто песком (большое открытие). Этот песок, подобно песку на дне лагуны атолла Бикини, состоит главным образом из известковых остатков морской водоросли галимеда и ракушек фораминифер. Сюда же примешано огромное количество различных известковых обломков. Известковые обломки почти ничем не отличаются от пород, которые можно найти в расщелинах на рифовом флете, но только иногда мельче раздроблены.

«Откуда взялся весь этот песок?» — спросил как-то Яни, когда мы, поработав днем над составлением таблиц организмов, найденных вдоль профиля рифа, отдыхали на наветренном берегу лагуны. Я спустился к воде, взял полную пригоршню песка и рассыпал его на плоской коралловой глыбе. Мы отделили бесформенные обломки известняка и в результате получили довольно ясный ответ на интересовавший нас обоих вопрос: песок «рос» из рифов прямо перед нами. Он состоял из обломков кораллов и остатков водорослей, содержащих известь, обломков раковин улиток и двустворчатых моллюсков, частей скелетов морских звезд и ежей, раковин простейших Calcarina, а иногда даже из костей птиц и рыб.

Было видно, как Яни сосредоточенно обдумывал это открытие. Позднее, по дороге домой, он поделился с нами своими мыслями: «Песок не может говорить. Но мы песок спросили, откуда он пришел. И он сам отвечает!» Яни был восхищен.

Песок все время в движении; он не скапливается на рифах. Часть его уносится в море. Более мелкие частицы проникают через рифовые флеты между островками в лагуну, где они быстро оседают на дно в ее спокойной воде. Здесь песок может еще больше измельчаться благодаря истиранию и прохождению через кишечник таких поглощающих взвесь организмов, как голотурий, а также, возможно, из-за постепенного растворения. Однако измельченные осадки образуются еще и таким образом. Некоторые виды рыб питаются кораллами. Своими острыми зубами они способны отгрызать большие куски каменистой породы, которые, пройдя через пищеварительный тракт этих рыб, превращаются в тончайший порошок. Испражняясь, рыбы выбрасывают целое облако мельчайших белых частиц, которые медленно оседают на дно и образуют известковый ил.

В этот день мы взяли с поверхности дна лагуны рыхлые грунты, просеяли их через набор сит и грубо рассортировали по размерам частиц независимо от того, живые они или мертвые. Здесь было огромное количество раковин моллюсков, населенных раками-отшельниками. Моллюски питаются планктоном и мельчайшими частицами, которые находятся в воде во взвешенном состоянии, а раки-отшельники — главным образом падалью.

Драга не оправдала наших надежд. Это легкое портативное приспособление, идеальное с точки зрения перевозки на корабле и работы с ним на ялике, было недостаточно тяжелым, чтобы хорошо вгрызаться в дно. Нам удалось взять хорошие образцы грунтов с поверхности дна, однако то, что лежало глубже, оставалось недоступным для драги. Дночерпатель для сбора проб оказался более эффективным в действии. При его помощи мы подняли не только песок, но и большое количество морских водорослей и обломков коралловых образований.

Оказалось, что дно лагуны было менее ровным, чем мы предполагали, хотя карта Ифалука, составленная Гидрографическим управлением на основе японских геодезических съемок, произведенных в 1921 году, показывала колебания глубин от четырех до одиннадцати морских саженей. Самые большие глубины располагаются кольцом между основанием берегового обрыва и центром лагуны, где дно повышается, что можно заметить с берега, так как вода над ним более тусклого синего цвета. Теперь мы выяснили, что это повышение дна тоже неровное. Оно представляет собой серию низких холмиков, чередующихся с неглубокими врезами и ровными участками. Там же различались какие-то томные пятна, видимые даже с поверхности. Мы решили посмотреть на них с более близкого расстояния.

Поставив «Бвуп» на якорь около красивого холмика, где, как показывал промер, глубина достигала только шести морских саженей, мы надели маски и соскользнули с борта в воду.

После ослепительно яркого солнечного света нам понадобилось время, чтобы привыкнуть к этому тускло-бледно-зеленому миру, где даже в чистых водах предел видимости не превышает ста футов, а дальше солнечный свет рассеивается и предметы тонут и исчезают в неподвижной светлой дымке.

Удерживаясь на поверхности воды, мы вглядывались в глубину, стараясь увидеть хоть какие-нибудь движущиеся тени. Однако все было напрасно.

Тогда мы ушли в глубину. С каждым толчком очертания предметов становились четче, и скоро выяснилось, что темный участок на холме под нами — это скопление морских водорослей галимеда. Отдельные растения росли на расстоянии около шести дюймов один от другого, но вместе они выглядели большим зеленым ковром на светлом песчаном дне. Теперь стало ясно, что часть лагунного песка образуется тут же на месте. Мы с Тедом не смогли добраться до дна, но видели, как там, под нами, уцепившись за водоросли одной рукой, Яни старательно отрывал «образцы». Он посмотрел наверх и выпустил пузырек воздуха, а мы поспешили всплыть на поверхность, так как наши легкие готовы были разорваться. Через полминуты вынырнул Яни. Его брезентовый мешок был наполнен морскими водорослями и другими образчиками, собранными на дне. На песке у края поросли лежал чудовищный морской огурец. Его большое, покрытое бородавками тело изгибалось дугой. В поисках органических веществ он поглощал песок. А чуть подальше, по самому дну, лениво плавала пара больших коричневых рыб-кузовков. Их тела странной формы, напоминающей кусок древесного ствола, отбрасывали резкую тень на темный ковер морских водорослей. Внезапно подводный мир потемнел — это облако, как огромная белая лодка, наплыло на солнце.

Вечерняя дискуссия была в полном разгаре. Мы начали с обзора исследовании, выполненных за день, поговорили немного о женщинах, и только потом речь зашла о строении атолла. На этот раз обсуждался вопрос о профиле ложа лагуны с его отмелью по краям, крутым обрывом и глубоким волнистым песчаным дном. Как обычно, мы ждали хотя бы неполного ответа от Джоша Трейси.

Джошу не нравилось, что его заставили выступать в роли оракула по атоллам. Он утверждал, что все мы одинаковые специалисты по атоллам, во всяком случае по Ифалуку. Но, как всегда, Джошу было что сказать. Проблемы были две: где образовался песок и как циркулирует вода в лагуне.

И действительно, как она циркулировала? Трудно дать ответ на этот вопрос. Ведь подобные исследования на атолле Бикини потребовали участия довольно большой группы ученых, в распоряжении которых имелись красители для наблюдения за движением воды, — корабли, самолеты и действующая модель лагуны. Однако наша лагуна была намного меньше, и Джош считал, что можно составить некоторое представление, сопоставив наши собственные данные со сведениями, полученными от наблюдательных ифалукцев. Он считал, что мы мало знаем о том, что происходит в течение приливного цикла в проходе, соединяющем лагуну с океаном. Мы согласились с ним, и на следующее утро Джош, Арноу, Яни и я на «Бвупе» отправились туда.

Проход в южной части Ифалука является по существу единственным судоходным каналом в кольцеобразном рифе атолла. В первом томе «Лоции островов Тихого океана», изданном Военно-морским гидрографическим управлением, о нем говорится следующее: «Между двумя южными (островками) есть проход, мелкий и очень узкий из-за рифа, расположенного сразу за входом в канал. Он доступен для небольших кораблей. В 1950 году маленькое судно вошло в лагуну через этот проход и стало на якорь у юго-западной оконечности острова (Фаларик), самого северного во всей островной группе, на глубине восемь морских саженей. Канал имеет глубину около трех морских саженей и ширину около пятидесяти ярдов. На восточной стороне его, на глубине в одну с четвертью морских саженей, обнаружен коралловый массив; и такие образования имеются по всему каналу». Честь и хвала капитану Кауорту за то, что он сумел ввести и вывести из лагуны «Неттл» без единой царапины.

Сначала мы остановились над одним из самых больших коралловых выступов, делающих проход опасным для кораблей. Это высокий, по форме напоминающий огромный тупой зуб коралловый холм, увенчанный торчащими кверху зубцами зеленого ядовитого гидрокоралла миллепора. В тот момент он почти выступал на поверхности воды, так как все еще продолжался отлив.

Таких очень похожих друг на друга коралловых холмов было несколько. По крутым склонам они украшены колониями живых кораллов и листьями морских водорослей, колеблемых течением воды. Глубина канала в некоторых местах достигала сорока футов. Дно было неровное, покрытое многочисленными выступами и отростками кораллов.

Проведя серию промеров глубины, чтобы получить представление о поперечном сечении прохода в этом месте, мы стали на якорь и сбросили лот — кусок манильского троса толщиной в полдюйма — с тяжелым грузом на конце. По всей длине троса через каждую сажень были прикреплены короткие ленточки из марли. Мы рассчитывали, что их движение поможет определить направление течения на всех уровнях канала. Ленточки действительно тянулись за течением, но оказалось, что коралловые холмы создают вокруг себя маленькие завихрения, а поэтому время от времени наши флажки вдруг начинали трепетать и менять направление.

И тут кому-то пришла в голову блестящая мысль использовать для окрашивания воды противоакульное средство. Мы не замедлили испытать этот метод.

«Акулий отпугиватель» представляет собой непромокаемый желтый пакет величиной с кусок хозяйственного мыла. Нужно только дернуть за язычок сверху — и отпугиватель приходит в действие. Человек тянет за собой на шнурке пакетик, а содержимое его быстро окрашивает воду в темно-красный цвет.

Это приспособление действует, по крайней мере теоретически, следующим образом. Акулы, если они не возбуждены чем-нибудь, обычно медленно плавают взад и вперед и находят добычу главным образом с помощью обоняния. Химические же вещества, содержащиеся в «отпугивателе», нарушают обоняние акулы. Акулы видят плохо, но в возбужденном состоянии начинают доверять зрению и готовы броситься на любой движущийся предмет. Красная краска «отпугивателя» довольно сильно затемняет воду, как бы ослепляя акулу.

Беда в том, что краситель так же действует и на зрение людей. Однако сейчас в этом проливе противоакульное средство оказалось очень полезным. Краска, клубясь, неслась по течению через проход, отчетливо отделяя главный поток от мелких водоворотов.

Отлив усиливался. Якорный канат натянулся, удерживая ялик в середине прохода. Скорость течения казалась довольно значительной. Мы все время измеряли ее методом «голландского лага»: бросали щепку у одного конца ялика и замечали время, за которое она проходила расстояние, равное его длине.

Согласно предвычислению приливных циклов для острова Волеаи, находящегося в сорока милях от Ифалука, полный отлив наступал в этот день в час сорок минут пополудни. Указанный час наступил и прошел, а уровень воды все еще продолжал падать.

Тогда Тед Арноу предположил, что щепки и клочки блокнотной бумаги, использованные нами для определения скорости воды в проходе, показывали только поверхностное ветровое течение. По его мнению, было бы неплохо мне и Яни прыгнуть в воду и попытаться удержаться в вертикальном положении, пока нас понесет течением мимо лодки. Мы так и сделали; оказалось, что все данные, полученные при использовании клочков бумаги, были правильными.

Прошел еще час, и теперь периодические наблюдения за уровнем воды на скалах и ближних берегах показали, что отлив кончился и вода начала медленно подниматься. А в проходе красный поток еще продолжал течь на юг, в открытый океан.

Все это сбивало нас с толку. Казалось бы, когда начинается прилив, вода должна стремиться в лагуну но всем доступным ей путям — поверх (рифов и по проходу. Много раз мы наблюдали эти входящие приливные течения, направляющиеся через северный и западный рифы.

Прошел еще час. Течение стало немного слабее, и нас с Яни попросили еще раз выступить в роли плавающих бутылок. Проплыв половину пути, я увидел под собой огромную костистую рыбину (такой большой я не видел за все время пребывания на Ифалуке). Это был огромный губан (Cheilnus). Яни назвал его мам и сказал, что он съедобен, но островитяне редко ловят его, потому что он слишком большой и предпочитает более глубокие воды. Он немного напоминал огромного морского окуня, величиной около пяти футов. Скоро к нему присоединилась еще одна довольно крупная рыбина с бульдожьей головой, видимо разновидность каменного окуня. Яни сказал, что это таияу; когда она вырастает, то становится опасной для человека. Мы следили за рыбами, забыв об измерении течения.

А потом и третья рыбина — больше двух первых — появилась под нами неизвестно откуда. Яни вскрикнул: «паро!» — и мы мигом очутились в лодке. Ни я, ни Джош, пи Арноу не имели ни малейшего представления о том, как это произошло. По их словам, они услышали вопль, почувствовали, как «Бвуп» резко качнуло, и на его дне оказались мы.

Мы заглянули за борт. Акула медленно плыла рядом с лодкой, не обращая никакого внимания ни на нас, ни на рыб внизу. Она грациозно прошлась у края красного водяного облака и скрылась за коралловым холмом. Арноу немедленно заявил, что наблюдения за течением еще не закончены, но добровольцев прыгать в воду больше не оказалось.

Подул ветер и пошел дождь. Начало темнеть. Насквозь промокнув и продрогнув, мы наконец отправились домой; уже два часа прошло после полного отлива, а вода, против наших ожиданий, но несомненно согласно законам физики, все еще уходила из лагуны на юг.

Гипотезы полезны ученым. Они представляют собой предварительные попытки решить проблемы или объяснить связь явлений. Первичная гипотеза часто сыра, но это — концепция, которую можно проверить, изменить или заменить по мере накопления информации. Она служит своего рода центральной идеей, вокруг которой можно группировать факты и выявлять их взаимосвязь. Уточненные гипотезы, которые выдерживают проверку и даже позволяют правильно предсказывать новые факты, могут быть переведены в разряд научных теорий.

Наши скудные сведения о направлении и силе течения воды через рифы и пролив, а также информация, которую смогли дать нам жители Ифалука, позволили разработать предварительную рабочую гипотезу. Следует признать, что прилив в лагуне запаздывает. Когда уровень воды в период отлива падает ниже поверхности кольца рифов и островков, вода, заключенная в лагуне, может вытекать наружу только через сравнительно узкий южный судоходный проход и через самые низкие участки рифа. В результате во время отлива вода в лагуне еще стоит высоко и поток наружу продолжается некоторое время даже после того, когда начинается прилив. В то время как уровень моря снова сравнивается с уровнем лагуны, отток воды через канал прекращается, и вскоре вода в лагуне начинает прибывать.

Картина усложняется, когда дуют северные и северо-западные ветры, столь частые в летний сезон.

В это время при выравнивании уровней в море и лагуне волны нагоняют воду в район северных и западных рифовых флетов, где уровень ее становится несколько выше уровня в лагуне и океане. Часть воды тут же возвращается в море по радиальным желобкам на внешней стороне рифа. Но большая часть ее стекает в лагуну. Оказывается, что приток воды при этом вполне достаточен, чтобы компенсировать вытекание воды через южный судоходный проход даже в то время, когда начинается прилив. Джош подсчитал, что объем лагуны приблизительно равен одной и одной десятой миллиарда кубических футов и приток воды через северо-западный риф в день исследований составлял более девятисот миллионов кубических футов в день. При таких условиях значительная часть воды в лагуне каждый день сменяется, и даже при безветрии здесь, вероятно, никогда не бывает застоя.

Эта картина циркуляции воды позволяет объяснить конфигурацию песчаного дна лагуны. Большая часть песка образуется на рифах или в самой лагуне. Во время прилива волны перекатываются через рифы атолла со всех сторон, неся с собой множество мелких частиц. Если на их пути попадаются островки, песок откладывается на них, если нет — продолжает движение. Более мелкие частицы переносятся могучим течением прилива за пределы досягаемости сильных волн. Конечно, некоторое количество частиц выносится и наружу во время отлива. Но в целом песок, образующийся на рифах, движется внутрь, в лагуну. Здесь, достигнув более тихих вод, он оседает на дно и образует широкую береговую отмель лагуны — настоящую большую круглую дельту. Если это так, то, значит, из века в век эта отмель становится все шире, медленно наступая на центр лагуны.

А тем временем в центре бассейна постоянно образуется песок из ракушек и содержащих известь водорослей. Самой важной из них является водоросль галимеда, огромные скопления которой густо разрослись на плоских холмах и гребнях дна. Может быть, на этих холмах условия для ее роста более благоприятны, так как здесь больше света и, вероятно, более свободная циркуляция донных вод. Отдельно разбросанные коралловые рифы по краям этих холмов, как было замечено Бобом Рофеном, позволяют предполагать, что эти возвышения — старые, погребенные коралловые образования. Современные холмы, вполне вероятно, продолжают подниматься благодаря отмиранию и разложению органических остатков.

Не весь песок остается в лагуне. Часть его уносится течениями и волнами, возникающими на поверхности лагуны во время штормов, часть уходит через судоходный пролив и, вероятно, в меньшей степени через низкие участки рифов между Элангалапом и Эллой, так как в этих местах, снаружи атолла, есть песчаные наносы. Однако есть основания считать, что песок приносится в лагуну и образуется в ней в гораздо больших количествах, чем убывает.

Возможно, что человек будущего тысячелетия увидит на всем протяжении лагуны отмель.

Если это произойдет, то доставит удовольствие духам двух людей. Тень Дарвина удовлетворенно кивнет, увидев, как сбылось еще одно его предсказание. А мой дух скажет духу Яни: «Конечно, я доплыву через лагуну до Элангалапа!».

 

Глава XIII

Кое-что о прошлом

На утро, после дня, проведенного в проливе, мы проснулись около семи часов и увидели, что «Метомкин» стоит на якоре за островом Элла. Мы поспешно вскочили с постелей, ведь корабль пришел на два дня раньше. Особенно торопились Джош и Арноу, которые еще но закончили работу. Натянув на ходу шорты, мы побежали встречать катер.

Катер подошел к берегу, и пассажиры вброд выбрались на сушу. Поездкой руководил мистер Ким — специалист по сельскому хозяйству округа Яп. Он выглядел словно изваяние из красного дерева. По-видимому, мистер Ким хорошо знал свое дело. Как и я, он закончил Гавайский университет. Гость выпил с нами кофе в Фан Напе, прежде чем совершить свой обход, и посоветовал Джошу поговорить с капитаном «Метомкина»: Джошу и Арноу было совершенно необходимо задержаться на Ифалуке еще на несколько дней. Джош сел в шлюпку, а остальные принялись за дела, которые следовало закончить на случай, если корабль уйдет в этот же день.

Через два часа Джош вернулся. Потребовалось несколько веских доводов, прежде чем капитан наконец согласился посетить остров Сорол и вернуться на Ифалук через два дня. Через несколько часов «Метомкин» ушел.

Следующие два дня были очень напряженными, несмотря на периодические дожди. Мы совершили несколько вылазок для уточнения некоторых геологических проблем и занимались опросом терпеливых ифалукцев. Арноу установил в ближайшем колодце мареограф. Все мы написали письма, так как это была последняя возможность передать вести с Ифалука перед окончательным отъездом в ноябре.

В первый вечер мы собрались на ужин в доме Торомана на южном конце деревни Рауау, расположенной недалеко от пролива между Фалариком и Фалалапом. Это было небольшое сборище, на котором присутствовали только мы и вожди. Два цыпленка, завернутые в дымящиеся листья, и чашки с таро в кокосовом молоке уже были приготовлены на циновках, разостланных на безупречно чистой лужайке у дома Торомана. Уолпаитик принес бутылочку тубвы.

Маролигар, который, как оказалось, устраивал этот вечер вместе с Тороманом, развернул цыплят. Его способ разделки курицы мало походил на наш сложный ритуал. Он просто хватал птиц обеими руками и раздирал их на части. Цыплята оказались немного сыроватыми, поэтому большие маховые мышцы груди отделились вместе с крыльями. Маролигар передавал куски по кругу, поглядывая на своих коллег, и, казалось, говорил: «Братцы, пожалуйста, воздержитесь». Мясо было жестким и жилистым, но это были первые парные цыплята за многие месяцы, и мы легко с ними справились. Посидев из вежливости некоторое время, мы извинились и попрощались.

Арноу ушел с вечера убежденный в том, что Тороман не пользуется уважением среди вождей. Он привел доказательства, которые в данном случае относились к распределению выпивки. Испытывая повышенный интерес к жидкостям, годным для питья, Арноу с самого начала не спускал глаз с бутылки: было совершенно очевидно, что ее не хватит на весь круг, если все будут делать большие глотки. Как гостям, нам поднесли первым. Фаголиеру предложили стакан, но он вежливо отказался. Маролигар сделал глоток, после которого в бутылке осталось совсем немного. Уолпаитик докончил питье и без лишних слов разбил бутылку. Тед считал, что Тороману, если он действительно третий в иерархии вождей, должна была причитаться доля.

Возможно, что так оно и есть, но аргументы Арноу казались малоубедительными. Я возражал. Мы точно не знали, пьют ли на Ифалуке по чинам. В конце концов это была собственная бутылка Уолпаитика — он угощал. Кроме того, Тороман сидел немного поодаль, откуда ему было неудобно отстаивать свои интересы. И наконец это вполне соответствовало характеру Уолпаитика — обеспечить себе свою долю, он был груб и эгоистичен, а поэтому совсем не похож на ифалукца. Мои доводы никак не подействовали на Арноу, и я решил при удобном случае еще раз спросить Тома об относительном статусе вождей. Я был уверен, что Тороман стоял выше Уолпаитика.

День, когда должен был появиться «Метомкин», прошел, а корабль еще не возвращался. Наконец, почти в сумерки показались огоньки за Элангалапом, и к ночи корабль стал на якорь за Эллой. Мы осветили место причала фонарями. Катер, скользя по воде прожектором, установленным на носу, быстро пересек лагуну. Мы погрузили оборудование. Вожди принесли груду зеленых кокосовых орехов и немного мара в качестве подарка от населения атолла на случай, если когда-нибудь микронезийские пассажиры поедут на борту «Метомкина». Последовало беспорядочное прощание, и вот катера больше нет — от него остался только одинокий огонек и постепенно смолкающий над черной водой шум.

В довольно грустном настроении мы вернулись в Фан Нап и уселись вокруг старой корзины, которая служила столом в нашей укромной столовой. Мы разговаривали, допивая маленькую бутылку тубвы, которую нам принес Том. Дом казался пустым без Джоша и Арноу, так же как в свое время после отъезда Бейтса и Барроуза. Мы завели патефон, однако нелегко было развеять гнетущую атмосферу этой ночи.

Наверно, есть такая поговорка у женщин: «Когда тяжело на сердце — берись за уборку дома». Нам необходимо было что-то изменить, чтобы снова начать нормальную жизнь. Следующий день был великолепным воскресеньем. Теплое сияние исходило от расплавленного солнца, а бриз в беззаботном танце вздымал легкие юбки пальм. Мы отметили этот день, перевернув в Фан Напе все вверх дном.

Началось с того, что Боб и Тед перенесли свои спальные принадлежности из палатки в дом. Боб занял кровать, на которой раньше спал Барроуз, а затем Арноу. Тед Байер унаследовал койку Марстона, которую Джош в целях экономии места передвинул в самую переднюю часть дома. Рабочие столы были освобождены от остатков геологического инвентаря и снова загружены предметами, необходимыми для морских работ. Мы подмели в спальне и сдернули старые кокосовые циновки с западного фасада, рассеяв царивший здесь неделями мрак. Маролигар, проходя мимо, одобрительно улыбнулся. Он сказал, что дожди скоро кончатся и подуют восточные ветры.

Солнечный свет, заливающий опрятную переднюю часть дома, только подчеркивал беспорядок в дальнем конце его. Я уже привык к нему. В самом начале еще был порядок, иногда в дождливые дни делалась не очень тщательная уборка, но, по правде говоря, у пас не было ни таланта, ни желания заниматься хозяйством. Например, картонные коробки с консервными банками, когда-то аккуратно разложенные в плетеных корзинах Тедом Барроузом, сейчас были перепутаны. Мы уже использовали так много банок, что коробки смялись, провалившись одна в другую, и то, что требовалось найти, всегда оказывалось почти на самом дне, как раз над кислой капустой. Теперь стало ясно, что все съестные припасы могут уместиться на пространстве, вдвое меньше прежнего. Энергично взявшись за дело, Боб и Тед скоро навели полный порядок. Консервы они рассортировали так, что с первого взгляда можно было видеть, что у нас осталось, и достать любую банку, не двигая коробок. Старую огромную корзину из-под овощей вынесли; таким образом около моего стола освободилось место для рабочего стола Теда.

Затем наше усердие распространилось на остальную часть дома, и постепенно логический порядок заменил мнемоническую систему расположения. В темном углу Боб нашел три новых фонаря. Обнаружили запас сухофруктов, лежащих в жестяном ящике, который, как мне казалось, ранее содержал лишь несколько коробок карамелевого пудинга, захваченных специально для Боба Рофена. Но вот их-то мы и не нашли.

Во время уборки мы все время помнили об искусственных зубах Барроуза, которые однажды, уже к концу его пребывания на Ифалуке, куда-то исчезли. Тед разработал сложную гипотезу относительно этой утраты: вероятно, крыса украла челюсть, а потом, внезапно атакованная вараном, уронила зубы в нору земляного краба. Зубы так и не нашлись, и мне доставляет удовольствие думать, что они будут спокойно лежать в земле вместе с древними орудиями труда, сделанными из раковин, готовые ошеломить какого-нибудь археолога далекого будущего.

Когда работа была закончена, жены наших помощников принесли свежие зеленые циновки из кокосовых листьев, чтобы покрыть ими земляной пол взамен старых. Мы старательно разостлали их и отошли в сторону, чтобы полюбоваться эффектом. Заполненный светом и легким ветерком, аккуратный и чистый, Фан Нап снова стал тропическим дворцом, и самое приятное было то, что практически всю работу сделали Боб и Тед. Солнечное сияние, лечебное действие «новой метлы» и новый вид дома явились тонизирующим толчком для нашего настроения. Было такое чувство, будто мы заново начинаем экспедицию.

Мы искупались, закусили, а потом, посидев часа два над записями, я немного отвлекся, размышляя о проделанной работе и о планах на будущее. Маленькие часы, стоявшие около меня, тихо тикали, и каждый удар напоминал мне, что время идет и драгоценные минуты навсегда уходят в прошлое.

Драгоценные минуты? Из-под крытой пальмовыми листьями крыши я мог видеть, как мужчины, удобно устроившись в тени лодочного сарая Ролонг, наслаждались навевающим дремоту теплом, бездумно болтали, ловя случайную муху или копрового клопа. Где же у них ощущение неотложности дел, упущенных возможностей, ускользающего времени? И почему я сейчас этого не ощущаю? Мы чудесно провели здесь время, и 10 ноября, день, когда нас увезут, казался неимоверно далеким. Здесь не было другого времени, кроме настоящего, а настоящее — это вечность!

Это дало моим мыслям другое направление. Вероятно, там, где дни и поколения сменяются, неизменно повторяя друг друга, прошлое и будущее имеют тенденцию слиться с настоящим, чтобы создать в воображении мир без времени. Ифалук имел прошлое, но за пределами одного поколения о нем мало говорили; у него есть будущее, но о нем тоже никто не беспокоился.

Я достал монографию об Ифалуке, написанную Барроузом и Спиро, и прочитал раздел «Внешние сношения». Несколько минут спустя пришел Яни, и мы пошли с ним к Тому и Тороману. Я особенно не стремился получить новые факты, так как Барроуз нашел немало их в песнях, легендах и человеческой памяти, а также в отчетах европейских путешественников. Скорее мне хотелось узнать, сохранилось ли чувство прошлого, то есть понимание истории" Ифалука, которая, казалось, всегда существовала в настоящем. Ведь мы сами нередко думали об Ифалуке как о нетронутом микрокосме, изолированном и самостоятельном, гордом и независимом, горизонт которого и есть граница бытия.

Надо признаться, что этот приятный ход мыслей был просто неверен. Даже у Ифалука существовали связи с внешним миром, хотя наши сведения о них, основанные только на материалах современных антропологов и более ранних исследованиях, очень отрывочны.

Никто не знает, сколько времени Ифалук был маленькой единицей «империи Яп», как называют ее антропологи. Господствующее положение занимало япское селение Гатчепар, которое играло роль отца в семье населенных атоллов, раскинувшихся на необъятных голубых просторах от Япа до Трука. Далекая империя была непрочной: четырнадцать коралловых крупинок общей площадью меньше чем в дюжину квадратных миль на пространстве в двести тысяч квадратных миль открытого всем ветрам океана, причем только утлые каноэ и стойкие, выносливые люди связывали воедино эти разбросанные части. Удивительно то, что эта «империя» вообще когда-то возникла и составила единое целое. Ее коммуникации служили главным образом для того, чтобы направлять поток даров, дани и религиозных жертвоприношений от подчиненных островов к правящим вождям Гатчепара. Меньшие дары шли в обратном направлении. Внешнего контроля над чисто внутренними делами, по крайней мере на Ифалуке, не было.

В рамках «империи» действовала цепочка власти, передаточными звеньями которой были определенные семейные группы. Эта цепочка простиралась от Япа до атолла Улити, а оттуда по беспорядочным линиям сообщений достигала островов, расположенных далее к востоку. Приказы вождей Гатчепара с Япа сначала передавались на Улити, оттуда — на Волеаи и, наконец, на Ифалук, который в свою очередь сообщал их на Ламотрек — следующий атолл в цепи. О механизме действия всей системы мы узнали благодаря исследованиям антрополога Уильяма Лесса, который работал на Улити, и Теда Барроуза.

В прошлом через каждые два или три года большие парусные каноэ с удаленных атоллов собирались в огромной лагуне атолла Улити. Ифалук и большинство других атоллов посылали по одному каноэ, однако к середине XIX века четыре самых удаленных атолла империи доставляли свои дары только до Сатавала, который переправлял их дальше. Волеаи и Улити посылали по восемь каноэ, по одному от каждого наиболее крупного острова, входящего в их состав. Фаис, каноэ которого не имели парусов, вообще не посылал ни одного, так же как и остров Сорол, где искусство навигации было слабо развито или забыто. Флотилия из двадцати двух каноэ, нагруженных канатами, циновками из пандануса, кокосовым маслом, красивыми набедренными повязками и лакомствами, из кокоса, возглавляемая капитаном с Улити, направлялась на Яп. С Япа каноэ везли менее ценные дары: гребни, бамбук, красную куркуму и другие товары.

«Как и когда начались эти экспедиции по сбору дани?» — спрашивали мы ифалукцев. Они отвечали лишь неопределенным покачиванием головы. Существуют легенды, что первоначально Ифалук был заселен с Япа, но действительная история погребена в том забытом прошлом, которое на Ифалуке называют «до… до… до…». А современные исследования пока еще пролили мало света на происхождение и продолжительность существования «империи» Яп.

О других сторонах истории Ифалука нам рассказывают только его песни, увековечивающие деяния древних героев, таких как Маур и Маилиас, да отрывочные сообщения европейских исследователей и миссионеров, действовавших в западной части Каролинского архипелага. Датировке поддаются только последние.

Открытие Нового Света Колумбом в 1492 году и путешествие Васко да Гама вокруг мыса Доброй Надежды в Ост-Индию в 1497 году открыли перед Европой новые горизонты, и постепенно Запад начал захватывать весь мир. Вскоре европейцы добрались и до Океании. Фернан Магеллан пересек Тихий океан, открыл Марианские острова и в 1521 году погиб на Филиппинах. Однако один из кораблей этой экспедиции вернулся в Испанию, совершив первое кругосветное плавание. Курс Магеллана пролегал к северу от большинства островных групп южной части Тихого океана, за исключением Маркизских островов, и по удивительно неблагоприятному стечению обстоятельств на протяжении всего своего путешествия от Южной Америки до Гуама он натолкнулся только на два маленьких пустынных островка.

Между тем португальцы обосновались в Ост-Индии. Приблизительно в 1526 году, лет пять спустя после смерти Магеллана, португальский путешественник Дьогу да Роша вошел в Тихий океан с востока и открыл острова, которые могли быть Япом и Улити или островами Палау. А затем две испанские экспедиции направились по пути Магеллана: одна из Испании под командой дона Гарсиа Хофре де Лойаса, а другая под руководством Альваро де Сааведра, по приказу Кортеса, из Закатулы (Мексика). Обе экспедиции, вероятно, видели Маршалловы острова, а Сааведра в 1528 году, возможно, обнаружил некоторые из Каролинских во время первой из двух неудачных попыток вернуться в Новый Свет.

Испанцы действовали на Гуаме и Филиппинах так же жестоко, как в Северной и Южной Америке, и в течение почти двух столетий Гуам имел значение только как порт для испанских галеонов, плавающих между Манилой и Новым Светом. Попытки новых открытий предпринимались лишь спорадически, но, вероятно, отдельные части Каролинского архипелага и островов Палау видели Вильялобос, Арельяно, Легаспи, Френсис Дрэйк, Менданья и Кирос, Шэпенхэм, Ласеано и Родригес между 1543 и 1696 годами. Трудно с уверенностью сказать, кто и какие острова заметил во время этих плаваний, так как координаты обнаруженных земель и их местные названия записывались лишь приблизительно или вообще не фиксировались. Название, данное адмиралом Ласеано Япу («Каролина», в честь Карла II Испанского), постепенно стало применяться ко всему Каролинскому архипелагу, главным образом потому, что никто не мог в этом районе отличить один остров от другого. Испанцам хватало хлопот, связанных с их американскими колониями и войнами в Европе. И хотя острова, расположенные южнее, стали уже известны, считалось рискованным для галеонов плавать в тех районах, а потому большинство кораблей пересекало Тихий океан по более северному пути. Итак, в течение долгого времени этими островами пренебрегали и почти о них забыли.

Интерес к клочкам земли, рассеянным в более южных океанских широтах, возродили иезуитские священники. В декабре 1696 года два каноэ с Фаиса пристали к острову Самар на Филиппинах. Тридцать пять человек на борту почти умирали с голоду, так как каноэ дрейфовали семьдесят дней. Путешественники пили дождевую воду и питались рыбой, которую им удавалось поймать. Патер Пауль Клайн составил с их слов список названий тридцати двух Каролинских островов, в котором впервые в западных сообщениях появляется название «Ифалук» (Ifaluc). Путешественники рассказали, что все перечисленные острова, кроме трех, густо заселены и находятся под властью верховного вождя на Ламурреке (Ламотрек), самом главном из островов. Патер Андре Серрано составил весьма приблизительную карту островов, основываясь на изображении, которое эти островитяне выложили камешками на песке. Карта была представлена папе Клименту XI, и он одобрил программу деятельности миссионеров на островах. Между 1697 и 1721 годами несколько испанских кораблей ходили на Каролинские острова и Палау. Небольшая группа, возглавляемая двумя священниками, была высажена на остров Сонсорол, но корабль не смог там стать на якорь и вынужден был его покинуть. Больше о корабле никогда не слышали, хотя время от времени предпринимались тщетные попытки миссионеров разыскать его. Читая эти старые отчеты, можно понять, что европейские корабли того времени были во власти стихий почти в такой же степени, как и каноэ островитян.

Новые сведения о западных Каролинах появляются в письме от 22 марта 1722 года иезуита Хуана Антонио Кантова к духовнику короля Испании. Этот священник находился на Гуаме, куда в середине июня 1721 года пришли два каноэ с Фаролепа. Пятнадцать мужчин, восемь женщин и семь детей направлялись на Волеаи, однако их суда отнесло далеко к северу. Островитяне были татуированы, в ушах сделаны проколы для цветов. Они собирались запастись продовольствием и возвратиться домой, но правитель Гуама задержал их, надеясь убедить взять с собой миссионеров. Кантова отнесся к мореходам дружелюбно; он выяснил у них много подробностей об островах, которые делились на пять провинций: 1) группа Трук; 2) острова между Труком и Улити; 3) район Улити — Фаис — Сорол; 4) остров Яп и 5) острова Палау. Из двадцати шести островов и рпфов второй провинции четырнадцать были плотно населены. Эта провинция включала такие «важные» атоллы, как Волеаи, Ламотрек, Сатавал, Ифалук, Эорипик и Фаролеп, причем главными островами были Волеаи и Ламотрек. На основе этой информации Кантова составил первую приемлемую карту Каролинских островов, и на протяжении почти столетия она едва ли была улучшена. Положение Ифалука по отношению к соседним островам обозначается на ней лишь приблизительно. Патер Кантова посетил Улити в 1722 и 1731 годах, причем во второй раз он высадился на берег с солдатами и пушкой. Едва испанский корабль, который доставил их туда, скрылся из виду, как жители Улити бросились на патера и его свиту и убили их. Слухи о жестоком обращении испанцев с жителями Гуама несомненно к тому времени распространились по Каролинским островам, поэтому на Улити не желали терпеть чужеземцев.

Этот случай положил конец попыткам испанцев предпринять что-либо по отношению к маленьким островам Каролинского архипелага. Если верить более позднему миссионерскому (протестантскому) отчету, патеры, «узнав об общей нищете островов и уверившись в том, что они никогда не будут полезны испанской монархии… покинули их, и с того времени ими полностью пренебрегали». Насколько мы можем судить, испанцы никогда не бывали на Ифалуке.

Европа по-настоящему открыла Тихий океан в XVIII веке. Исследователи развернули свои работы по всему обширному океану, и маршруты их плаваний образовали на карте густую паутину. Самым великим мореплавателем был капитан Кук, и, хотя поиски новых земель продолжались и позднее, к 1779 году — году, когда он умер, почтп все основные группы островов Тихого океана были открыты европейцами.

В термин «открытие» европейские исследователи и географы вкладывают особый смысл; честь открытия острова принадлежит тому, кто первым посещает его и дает его координаты или достаточно подробное описание. Поэтому, хотя на Каролинских островах островитяне жили на протяжении тысячелетий, считается, что большинство атоллов было «открыто» только в период с 1773 по 1828 год. Вслед за китобоями, морскими торговцами и искателями приключений на острова Тихого океана проникли первые протестантские миссионеры. Один из них, капитан Джеймс Уилсон, «нашел» Ифалук, само открытие которого было лишь случайным эпизодом во время его исторического путешествия.

Уилсон родился в Ньюкасле (Англия); он был самым младшим сыном в семье из девятнадцати человек. Юношей он плавал на корабле вместе со своим отцом-капитаном, принимал участие в битве при Банкер-Хилле на стороне англичан. Он приобрел собственное судно и в торговле вовсе не искал мирных путей. Уилсон направился в Индию. Вскоре он стал доставлять контрабандное оружие и припасы через французскую линию блокады. Взятый в плен на побережье Мадраса вместе с полком шотландских горцев, он провел двадцать два месяца в цепях в крепости Хайдара Али, мусульманского союзника французов, где четверо из его пяти заключенных друзей умерли. После освобождения Уилсон снова занялся торговлей с Индией, наживая состояние, чтобы провести остаток дней на покое в Хэмпшире. Когда капитан вернулся на родину, ему было всего тридцать шесть лет.

Все это очень мало похоже на прошлое мпссионера. Уилсон никогда не был религиозным человеком; его друзья писали о нем в тот период как о «скептике», «деисте старой школы» и «принципиальном атеисте». Миссионер-баптист, с которым он возвращался в Англию, однажды заметил помощнику капитана, что «у него гораздо больше надежды обратить в христианство ласкаров, чем капитана Уилсона». Говорят даже, что Уилсон хвастал: «Я никогда еще не встречал священника, которого не смог бы за четверть часа поставить в тупик». Эта склонность к религиозным спорам его иг погубила.

В Хэмпшире он встретился с другим отставным моряком, неким капитаном Симсом. Набожный, но несколько косноязычный человек, Симс устал от напрасных попыток переспорить Уилсона и однажды вечером познакомил его с молодым священником Гриффеном из Портси. Разгорелась дискуссия. Капитан Симс незаметно удалился. Говорят, что разговор был долгим, позже он возобновился: Уилсон встретил достойного противника. Это был критический день в его жизни. В 1796 году он вернулся в лоно церкви. Лондонское миссионерское общество, основанное за год до этого, горело желанием обратить в христианство язычников. Один из основателей этого общества, доктор Хевейз, священник церкви Всех Святых в Олдвинкле, красноречиво провозглашал: «Поле перед нами необъятно. О, если бы мы могли войти в него через тысячу ворот, если бы каждая часть нашего тела стала языком, а каждый язык — трубой, чтобы возглашать радостную весть!». Оставалось только наметить место, откуда начинать, и Общество остановило свое внимание на островах Южных морей.

Когда Общество обратилось к добровольцам с призывом отправиться по следам капитана Кука, Джеймс Уилсон был первым. В июне за пять тысяч фунтов стерлингов было куплено судно «Дафф», и 10 августа 1796 года Уилсон вышел на нем из Темзы, имея на борту тридцать миссионеров-мужчин, шесть женщин, троих детей (младшему было только шестнадцать месяцев), помощника капитана и команду из двадцати человек. Полученный им приказ гласил: «Миссия должна направиться на Отахеите, острова Дружбы, Маркизские, Сандвичевы, Пелью… насколько это может быть осуществимым и целесообразным».

Путешествие продолжалось ровно два года. Они плыли на юг и восток, вокруг мыса Доброй Надежды и Южной Австралии, и наконец 6 марта 1797 года достигли Таити. (Фактически это, кажется, было 5 марта. Капитан Уилсон, вероятно, забыл, что при пересечении линии перемены дат с запада они выигрывали один день. В течение двадцати четырех лет после этого миссионерский календарь на Таити опережал на один день весь остальной мир). Высадив затем нескольких миссионеров на островах Тонга и Маркизских, Уилсон отправился к Палау через Каролинские острова.

На Каролинах Уилсон открыл пять островов. Сатавал остался в стороне, и 26 октября корабль остановился у Ламотрека, ужо давно известного по названию чудесного островка к востоку от Ифалука. Жители острова радушно встретили чужеземцев. Находившийся на борту швед Андрэ Линд попросил разрешения сойти на берег и остаться. Уилсон удовлетворил просьбу, высадил его, дав ему в подарок орудия труда и библию. Корабль продолжал свой путь, и на протяжении последующего столетия на некоторых картах Каролинских островов Ламотрек назывался Шведским островом.

Они прошли мимо Элато, и на следующий день, 27 октября 1797 года, с корабля увидели Ифалук. Уилсон никогда не знал о существовании этого атолла. На его карте был нанесен Изелук, но эта карта была немногим лучше оригинала, составленного Кантова, да и корабельный курс прокладывался не особенно точно. Он подумал, что открыл остров, не нанесенный еще на карту. Опубликованный отчет, представляющий собой выписку из вахтенного журнала «Даффа», чрезвычайно короток и содержит очень мало сведений:

«27-е. Около 10 часов утра мы увидели еще один низкий остров к юго-западу, и когда изменили курс, чтобы обойти его с юга, то с запада он выглядел как два отдельных острова, лежащих близко друг к другу; появилось много туземцев, и они торговали так же, как и другие. Одна вещь показалась нам особенно примечательной — то, что во время плавания среди этих островов мы не видели ни одной женщины; отсюда мы заключили, что мужчины на этом острове ревнивее, чем их восточные соседи, или больше ценят своих женщин; возможно, они когда-то сильно пострадали, защищая их от безнравственных посетителей. Координаты этих островов-братьев 74° 14' северной шпроты и 144° 50' восточной долготы. В четыре часа пополудни они находились на расстоянии двух лиг на северо-восток».

Направляясь к западу, «Дафф» достиг Волеаи, где его встретило шестьдесят каноэ. Люди, как и на Ламотреке (и, по-видимому, на Ифалуке), очень хотели получить железо. Они предлагали кокосовые канаты, «такие же прочные, если не прочнее, чем наши конопляные канаты», за куски обручей старых бочек. Достойное поведение островитян произвело на Уилсона сильное впечатление; его поразило также качество выделки плетеных юбок и набедренных повязок. Отчет Уилсона так сильно напоминает наши впечатления от посещения Ифалука полтора века спустя, что мне делается не по себе, когда я его читаю. Продолжая плавание, «Дафф» с Палау пришел в Макао и наконец И июля 1798 года снова бросил якорь в Темзе. Минуло почти тридцать лет, пока участники следующей экспедиции составили отчет о своем пребывании на Ифалуке.

Почти наверняка можно сказать, что были посетители, которые не делали никаких записей; отдельные китобойные суда, а может быть и торговые, изредка заглядывали сюда, чтобы раздобыть канаты, жемчужные раковины или трепангов для торговли с Китаем. Вероятно, такие визиты были немногочисленны и непродолжительны, и Ифалук избежал насилия и разорения, которые испытали в связи с наплывом китобоев острова Понапе и Кусаиэ, а также архипелаги Полинезии. Есть основания предполагать, что в этот период контакты с чужеземцами чаще всего происходили в результате путешествий, совершаемых самими островитянами на каноэ.

Конечно, во времена Уилсона железо было хорошо известно и пользовалось большим спросом в западной части Каролинского архипелага, поэтому мне казалось, что Том и Тороман могли знать предания о том, как железо впервые появилось на острове. Я не ошибся, но на вопрос «когда» ответ получить было невозможно. Тороман твердил: «мошуа, мошуа», что означало «давным-давно» или «когда-то». На Ифалуке впервые услышали о железе от людей с соседних островов. Полагают, что этот чудесный материал попал на Ифалук с Гуама, расположенного в четырехстах милях к северу.

Каноэ с Ифалука посещали Гуам. Том не знал подробностей, но добавил с гордостью, что и сам может туда доплыть. Вполне вероятно, что это не похвальба, так как Том считается самым лучшим мореплавателем на атолле. Когда каноэ однажды вернулись, привезя с собой кое-какие железные орудия, Ифалук сделал свой первый шаг вперед из «века раковин». Этот шаг был невелик, так как по крайней мере через сто лет, в 1909 году, сообщалось, что все тесла, которыми пользовались местные жители, все еще были сделаны из раковин, хотя некоторые сверла имели железные наконечники.

Есть и другие рассказы о торговых плаваниях микронезийцев; один из самых интересных записал поэт и натуралист Адельберт Шамиссо, который в 1815–1817 годах сопровождал русского мореплавателя Коцебу в плавании по Тихому океану. Корабль Коцебу «Рюрик» не исследовал Каролинских островов, но на Гуаме Шамиссо собрал сведения о западной частп этого архипелага у какого-то испанца по имени дон Луис де Торрес, который там бывал. По словам Торреса, жители Каролинских островов в XVIII веке знали о Гуаме только из старинных несен и легенд. Затем в 1788 году великий мореплаватель с Каролинских островов по имени Луито снова открыл путь к Гуаму. Он прибыл на двух каноэ, был хорошо принят испанцами, вернулся домой и в 1789 году снова пришел сюда уже с четырьмя каноэ. Он попросил разрешения правителя приезжать каждый год. Согласие было получено, однако на обратном пути в 1789 году все четыре каноэ Луито погибли, после чего путешествия прекратились. В 1804 году Торрес посетил Каролинские острова и высадился на Волеаи. Здесь он узнал, что путешествия были прерваны потому, что каноэ Луито не вернулись и островитяне подозревали предательство. Торрес упросил главного мореплавателя Волеаи нарисовать ему карту западной части архипелага и сказал местным жителям, что на Гуаме им будут рады. Торговые плавания возобновились, причем в еще более широких масштабах. Каноэ с Волеаи, Сатавала и других соседних островов (в том числе, вероятно, и с Ифалука) каждый год в апреле собирались у Ламотрека и отправлялись на Гуам. Путешествие при попутном ветре обычно продолжалось пять дней; два дня плыли от Ламотрека до Фаю (Западный Фаю — необитаемый остров, который до сегодняшнего дня посещают ифалукцы), а остальные три дня — от Фаю до Гуама. В 1814 году ламотрекский флот, прибывший на Гуам, состоял из восемнадцати каноэ; островитяне меняли каноэ, раковины и всякие диковинки на железо, стеклянные бусы, одежду и другие предметы.

Этот рассказ служит веским опровержением широко распространенного мнения о том, что «цивилизованный человек» всегда борет в свои руки инициативу торговли с «отсталыми» народами. Он подтверждает также сообщения, полученные на век раньше иезуитами Клайном и Кантовой о господствующем положении Ламотрека и Волеаи, расположенных по обеим сторонам Ифалука. Тот факт, что каролинцы знали о Гуаме из песен и легенд, но не посещали его, дает возможность предположить, что в течение предыдущего столетия островитяне избегали контакта с Гуамом потому, что до них дошел слух о жестокости испанцев. В этих, да и в любых других ранних сообщениях нет упоминания о каких-либо регулярных связях группы Волеаи — Ламотрек с Япом и Улити или о каком-нибудь влиянии Япа. Возможно, что империя Яп не была еще образована, однако запутанность социальных отношений внутри империи дает основание предполагать наличие целой системы обычаев, складывавшихся в течение долгого периода.

После Уилсона сведения об Ифалуке оставил русский корвет «Сенявин», капитаном которого был Федор Литке. Это было путешествие вокруг света с остановками в Русской Америке, на Камчатке и в Микронезии. Барон фон Киттлиц, один из трех натуралистов, путешествовавших на борту этого корабля, оставил небольшое описание атолла, но более полный рассказ о посещении есть в отчете самого Литке. Он относится к апрелю 1828 года.

«Удаляясь к югу до широты 7° 20', легли мы на запад. В этой широте лежат вильсоновы Два острова, в которых мы теперь, по всем соображениям, не сомневались найти группу Ифалук, в чем и не ошиблись. Мы ее осматривали 22 марта. Она состоит не из двух, а из четырех островов, именно Ифалук, Моай, Элла и Фарарик, лежащих, как обыкновенно, в рифе, образующем лагуну до 5 миль в окружности. Группа эта населена относительно лучше других. Покуда мы в ожидании полуденных наблюдений лежали в дрейфе под ветром ее, нас окружало до 25 лодок, в которых круглым счетом было до 100 человек островитян, отличавшихся, если не внешним видом, то по крайней мере шумливостью, от всех каролинцев, доселе нам известных. Все хотели на судно, так что их силой должно было отгонять; все просили есть; все предлагали на продажу раковины, ткани и даже лодки и очень умели соблюдать во всем свою выгоду, наконец они обнаружили качество, к которому мы свидетельством Вильсона и некоторых китоловных шкиперов были уже приготовлены: один смельчак, выхватив из бортовой планки большой железный гвоздь (кофель-нагель), пустился с ним вплавь. В это время был на судне главный старшина группы; я объявил ему арест, покуда украденное не будет возвращено. Старик очень струсил; но все другие оставались покойны, уверяя, что гвоздь сейчас будет возвращен; и действительно, один старшина отыскал его на лодках и доставил, разумеется, требуя за услугу свою топор.

Покуда это происходило и я подарками старался успокоить старика-тамола, другой повторил тот же подвиг и уплыл с кормы, но через несколько минут через посредство тех же старшин должен был явиться сам с покражей. Этому хотелось мне для примера другим дать несколько ударов линьком, однако бедняк был и без того в таком страхе, что я его отпустил, и он, нимало не мешкая, убрался в свою лодку, покуда мы еще не одумались.

Нам по обыкновению стоило немалого труда спровадить честью гостей своих. Оставив их, пошли мы на W к группе Улеа и Улеай (Тринадцать островов Вильсона), которую и увидели к вечеру».

Рассказ Литке о «бойком поведении» этих островитян дает возможность предположить, что ифалукцы тогда еще не страдали от европейцев, а визиты кораблей были так редки, что предосторожности, церемониал и нормы поведения по отношению к ним еще не выработались. Воровство не характерно для современного Ифалука, как, вероятно, и Ифалука времен Литке; просто местные жители не могли устоять перед искушением при виде невообразимого богатства, не хотели упустить благоприятной возможности и не ожидали наказания. Спутник Литке, ученый К. Мертенс, писал: «На всех посещенных нами низменных Каролинских островах мы находили тот же народ, то же гостеприимство и ту же приветливость, даже ту же веселость, которая составляет характерную черту этих островитян. Но пи на одном острове мы не встречали распутных нравов, которые полагают господствующими на всех островах Великого океана. Дальние странствия, предпринимаемые островитянами, их частые посещения своих соседей, даже европейских колоний, не изменили нисколько замечательной чистоты нравов их и не возродили в них желания присваивать себе незаконным образом достояние другого. Можно подумать, что дух торговли, их одушевляющий, рано научил их не посягать у других на то, что сами приобретали только трудом и чему знают настоящую цену».

В то же время в отчете фон Киттлица, орнитолога экспедиции Литке, говорится о том, что ифалукцы вели себя довольно бесцеремонно. Киттлиц пишет об «очень выносливых людях, которые показали себя едва ли с лучшей стороны. Они не только проявили себя очень корыстными в торговых делах, но… отдельные попытки воровства… подтвердили недобрые слухи об этих маленьких островках, распространенные еще раньше китобоями». Если эти сведения правильны, то поведение ифалукцев по отношению к приезжающим за последнее столетие значительно улучшилось.

Наконец Ифалук занял принадлежащее ему место на карте архипелага. Долгота, определенная Литке (215° 29' 8'' западной долготы, что мы бы теперь обозначили как 144° 30' 52'' восточной долготы), значительно точнее указанной Вильсоном. Отныне любой, кто владел судном, знанием основ навигации и здравым смыслом, мог найти Ифалук. Ио очень немногие удовлетворяли этим условиям, и еще меньшее число людей оставили об Ифалуке ка-кие-либо сведения. Заслуживший дурную славу английский капитан Эндрью Чейн, которого за изнасилование позднее казнили палауанцы, в 1844 году побывал недолго на Ифалуке и сообщил, что рифы покрыты первоклассными трепангами (их и сейчас много). «Его величество» Д. Д. О’Кифи, американец ирландского происхождения, прославившийся тем, что доставлял огромные, как колесо телеги, каменные деньги с Палау на Яп, торговал в этом районе, и старики помнят, что когда-то слышали рассказы о посещениях им Ифалука. В марте 1875 года английская торговая шхуна «Рупак» по пути из Сингапура зашла на Эвалонк (конечно, это искаженное Эвалук). Несколько каноэ вышли навстречу, и корабль обменял табак на летающих рыб. Мистер Скиннер, совладелец судна, заметил, что люди здесь «высокие, красивые и светлокожие, тела их сплошь покрыты татуировкой, а одежда точно такая же, как у жителей Уллеаи {Волеаи}».

Таких случайных контактов было немного. Ифалук не имел каких-нибудь особенно привлекательных черт, и то, что он не был изолирован от других островов, являлось своего рода защитой. Не далеко отсюда располагались более крупные и более богатые острова, где и сосредоточилась почти вся торговля с чужеземцами, изредка посещавшими этот район. Ифалук, попросту говоря, оставили в покое, а те немногие случайные посетители, о которых упоминалось выше, почти не оставили следа в жизни атолла и его людей.

Между тем в далекой Европе новая группа людей начала проявлять интерес к западной части Тихого океана. Это были немецкие торговые короли. За десятки лет до того как произошло объединение Германии, немецкие торговцы и плантаторы начали проникать на Маршалловы острова. Они построили там склады и вырубили леса, чтобы получить возможность выращивать кокосовые пальмы ровными рядами. Большинство новопришельцев были или вскоре стали агентами германских компаний, объединившихся позднее в «Компанию Джалуит», ответвление торговой империи Годфруа, держателем акций которой был князь Отто фон Бисмарк. Поскольку других западных претендентов было мало, немецкие агенты стали фактическими правителями наиболее крупных островов. Затем они распространили свою власть на острова Гилберта и Эллиса, а также на восточную часть Каролинского архипелага.

Официально Каролины все еще принадлежали Испании, однако ее влияние на Тихом океане стало ослабевать. На протяжении второй половины XIX века германские купцы проникли и в западную часть Каролинского архипелага; именно в это время ифалукцы приобщились к курению табака. Затем там появились англичане и японцы, и только тогда Испания сделала несколько вялых попыток защитить свои интересы. Испанская канонерка приблизительно в 1874 году подошла к атоллу Волеаи, сорвала флаг, поднятый английским торговцем, водрузила испанское знамя и, прежде чем уйти, уничтожила много хлебных деревьев и кокосовых пальм, чтобы наказать и запугать местных жителей. Не успела канонерка скрыться из виду, как жители сожгли знамя и убили лоцмана-островитянина, который провел испанское судно к берегу.

После франко-прусской войны произошло объединение Германии. И когда новое государство приступило к территориальным захватам на Тихом океане, торговцы уже подготовили там почву для создания колониальной империи. Экспансия шла быстро. Испанские Каролины были взяты в клещи с юга и востока. Архипелаг Бисмарка и часть Повой Гвинеи перешли к немцам в 1884–1885 годах, за ними скоро последовали Соломоновы и Маршалловы острова; еще позднее германские интересы распространились на Самоа. Неизбежно усилилось немецкое проникновение и на Каролинские острова. Возле Япа едва не произошло сражения между военно-морскими силами Испании и Германии. Арбитром в этом споре выступил папа Лев XIII, который в 1885 году подтвердил испанский суверенитет над Каролинским архипелагом, но предоставил англичанам и немцам право свободной торговли на этих островах. Вскоре положение испанцев стало еще более затруднительным в связи с восстаниями на Япе и Понапе.

Конец наступил в 1899 году. После испано-американской войны испанцы вынуждены были отказаться от своих последних владений на Тихом океане. Гуам и Филиппины стали военной добычей США, а немцы купили остальную часть Марианских островов, Палау и Каролинские острова за шестнадцать миллионов восемьсот десять тысяч марок (четыре с половиной миллиона долларов).

Для Ифалука эти события означали начало «немецкой эры». Со свойственной им педантичностью немцы стали добиваться того, чтобы их тихоокеанская империя не только возмещала выделяемые для нее средства, но и приносила доход. На атоллах Каролинского архипелага немцам нужны были порядок, копра, фосфаты и рабочие руки. Порядок в социальном и политическом смысле на Ифалуке уже существовал, но немцам требовалась еще и геометрическая упорядоченность. Однажды Яни случайно упомянул об этом, когда мы проходили мимо заброшенного участка в лесу.

«Теперь все живут около лагуны, — сказал он, указывая на фундамент старинной постройки. — Не то что раньше. Раньше жили повсюду. И дома тогда не стояли так близко друг к другу. Между ними росло больше деревьев и не было больших дорог».

Раньше ифалукцы тоже жили деревнями, но по распоряжению немцев все дома были сконцентрированы в определенных местах. Полоска земли вдоль берега лагуны была приведена в порядок, очищена от подлеска и стала содержаться в чистоте. Тропинку вдоль лагуны расширили, выпрямили и обложили по бокам коралловыми обломками; следовало бы называть ее «Ифалук-штрассе». Итак, именно благодаря немцам населенные места стали похожи на парки, появились широкие дороги и началась регулярная очистка атолла.

К концу века на Ифалуке поселились чужеземцы — европеец по имени Сау и один или несколько японцев. Периодически на остров наведывались немецкие корабли для приобретения копры в обмен на табак и другие товары. И время от времени приезжали немецкие вербовщики.

Насильственный увоз людей был процветающим промыслом в Океании в XIX веке и в несколько измененной форме продолжался до середины XX. Немцам нужны были люди для работы на копровых плантациях архипелага Самоа, а также рабочие для добывания фосфатов на Фаисе и Палау. Нужное число добровольцев редко удавалось набрать, а потому многих увозили силой. Том, который некоторое время работал на немецкой шхуне, вспоминал о вербовщиках как о людях с белой кожей и узловатыми мышцами. О них рассказывается в ифалукской песне, записанной на магнитофон и переведенной Барроузом:

Среди немецких колониальных чиновников встречались, конечно, и образованные люди, а правительство, скорее, стремилось сделать из атоллов постоянный источник дохода, чем грабить ради однократной добычи. Один из чиновников, живший на Япе, писал статьи о людях и местах, которые он наблюдал, и, наконец, была организована научная экспедиция на Каролинские острова.

Эрнст Зарферт, двадцатисемилетний антрополог экспедиции, высадился на Ифалуке 5 ноября 1909 года, уехал 17 ноября. Заметки, сделанные за время его двенадцатидневного пребывания, служат для нас первым источником сведений о культуре Ифалука. Они затрагивают много вопросов, подробно изученных позднее Барроузом. В них встречается несколько знакомых нам имен, если я правильно понимаю фонетику Зарферта. Фаголиер был тогда «взрослым сыном», а Маролигар — пятилетним парнишкой.

Зарферт прибыл сюда всего через два с половиной года после тайфуна — самого страшного за всю сохранившуюся в памяти островитян историю Ифалука. Тайфун свирепствовал 27 и 28 марта 1907 года, и воспоминания о нем ярки и по сей день. Том и Торомаи часто говорили о нем. Первые порывы ветра налетели с северо-востока, образуя смерчи, белые от пены вздувшегося моря. Деревья вырывало с корнем, но никто не погиб во время первой волны. Когда центр шторма прошел над атоллом, ветры стихли и настало временное затишье. Затем все началось сначала, и вот тогда-то штормовые ветры, яростно рвавшиеся с юга, и причинили страшные разрушения. Небо потемнело, а несущийся поток воздуха ударил по Ифалуку, как гигантский кулак. Море вздымалось горами. Огромные, выше пальм, волны налетали на Эллу и Фалалап, перекатывали большие куски живых рифов через флеты. Водяные горы, обрушившиеся на Фалалап, убили тридцать четыре человека, а выброшенные на остров огромные акулы барахтались в бволе. На Фаларике сильно пострадали деревни и леса, но погиб только один человек. Том не без юмора рассказал о том, как несколько дам во время наводнения потеряли свои юбки. В отчете немецкой экспедиции рассказывается о состоянии Ифалука через два с половиной года после шторма; много сломанных стволов больших деревьев торчало из низких зарослей, а огромные кокосовые пальмы рядами лежали на земле. Именно этот шторм окончательно соединил островок Майа с северной оконечностью Фаларика. Во время визита Зарферта пищи на атолле еще не хватало, и некоторые островитяне все еще жили на соседних атоллах.

В период немецкого господства на Каролинские острова стало прибывать все больше и больше японцев. Многие из них были наняты немецкими компаниями, другие занимались рыбной ловлей. Вскоре японцы образовали самую большую иностранную колонию на островах. Когда началась первая мировая война, японцы поспешили «освободить» немцев от их островной империи. Смена владельца была санкционирована договором и мандатом в 1921 году.

Следующая четверть столетия была свидетельницей радикальных перемен, ибо Япония эксплуатировала ресурсы Микронезии в беспрецедентных масштабах. Больше всего внимания уделялось возвышенным плодородным островам Марианского и Каролинского архипелагов, однако японцы не пренебрегали и самыми маленькими атоллами. Постепенно занавес из пальмовых листьев опустился над этой областью, закрыв ее от глаз всего мира.

Шло время. На Ифалуке появлялось все больше японцев, но их визиты так и не стали частым явлением. Торговые суда приходили сюда за копрой и доставляли островитянам товары, в которых они действительно нуждались: ножи для вырубки кустарника, тесла, красные и черные анилиновые краски, стальные рыболовные крючки, румяна, небольшие хлопчатобумажные рыболовные сети и отрезы тканей. В деревне Рауау было создано нечто вроде маленького магазина, но открывался он только тогда, когда японские суда бросали якорь у острова. Его следов сегодня не найти.

Тогда здесь появились первые противомоскитные сетки. Это были очень грубые, непрозрачные пологи из дешевой кисеи, которые вместе с москитами не пропускали и воздух; тем не менее их сочли изобретением, по значимости равным стальным теслам. И кроме того (как однажды бесстрастно заметил Яни, усердно разглядывая верхушки деревьев), для супружеских пар, живущих в многонаселенных домах, они явно имели некоторое преимущество по сравнению с прозрачными американскими сетками. Потом он многозначительно посмотрел на меня и скорчился от смеха (тонкостью юмора он не отличался).

Японцы сделали несколько попыток обеспечить своих подопечных на атолле медицинским обслуживанием. Дважды во время эпидемий тридцатых годов сюда приходили их корабли. Островитянам сделали прививки и уколы. Уколы произвели огромное впечатление. Ведь их делала медсестра, а большинство ифалукцев впервые видели женщину с Запада! Как и в период немецкого господства, на Ифалук наведывались вербовщики, и многие мужчины среднего возраста добывали фосфаты на Фаисе и Палау. Некоторых мальчиков увезли на Яп в японские школы, где их обучали новому микронезийскому лингва-франка. Там побывали Яни и некоторые другие наши друзья. Они рассказывали, что учитель был злой и напыщенный маленький человек, который бил их по рукам линейкой, но, кажется, никто не жалел, что провел некоторое время в школе. Только жители Япа возражали против такого баловства находившихся у них в подчинении «провинциалов».

Путешествия на каноэ при японцах почти совсем прекратились. Новые хозяева запретили дальние плавания под парусами, однако не возражали против поездок на борту японских судов. Была сделана попытка увеличить производство копры, и на Ифалук прислали молодого японского агронома, чтобы выяснить, что можно сделать. Незадолго до начала войны он руководил расчисткой части территории Эллы под плантацию кокосовых пальм, но пальмы так никогда и не были посажены. По рассказам Яни, этот агроном был приветлив и легко сходился с людьми. Он научился сносно говорить на местном языке, легко сблизился с молодыми парнями, назначал свидания незамужним дамам, короче говоря, нашел путь к сердцам этих людей и, возможно, оставил здесь после себя потомство.

Когда разразилась война с Америкой, в жизни островитян вначале не произошло сколько-нибудь значительных изменений. Путешествия на каноэ запретили совсем, а агроном уехал. На атолле Волеаи построили взлетно-посадочную площадку, и иногда над островами пролетали случайные самолеты. Однажды какой-то шутник назвал вездесущих ифалукских мух «местными аэропланами». Визиты японцев становились все более редкими и наконец совсем прекратились; последними рейсами были увезены на Яп многие молодые парни.

Война фактически обошла Ифалук. Лишь однажды какой-то американский морской летчик дал пулеметную очередь по атоллу, очевидно приняв его за Волеаи. Никто не пострадал, только почтенный Уолпаитик, возившийся в это время с рыболовными ловушками в лагуне, со страху чуть было не потерял набедренную повязку.

На Япе же все было но-другому. В сознании местных жителей Америка ассоциировалась с ревущими самолетами и взрывающимися бомбами. Мужчин здесь заставляли строить блиндажи, закапывать воронки на взлетных дорожках; им приходилось выпрашивать пищу. Правда, они особенно не обижались. Ведь японские хозяева сами много работали и часто тоже ходили голодными. Несколько ифалукцев, находившихся на Япе, погибли от американских бомб и нуль, но и это вспоминается без горечи. Я думаю, что островитяне чувствовали себя карликами, ставшими свидетелями битвы гигантов и случайно пострадавшими на поле брани.

И вот война окончилась. Эго было началом нового периода в истории Ифалука — «мериканского времени».

Большие корабли флота победителей репатриировали мужчин с Япа. Самое сильное впечатление у Яни от обратного пути на родину после многих месяцев голодовки было связано с неимоверным количеством пищи на корабле. Хорошо было снова оказаться дома, и весь остров радовался. Пришли новые корабли. На Ифалук привезли флаг, всем сделали серию уколов, возобновилась торговля. Островитяне прочитали бумагу, рассказывающую о новом повелителе и внушающую надежду на лучшие времена.

 

Глава XIV

Рыбы и ящерицы

Я вычеркнул еще один день и перелистал странички календаря. Не будь его, на Ифалуке ход времени был бы неощутимым. Маленькие квадратики точно отсчитывали недели и дни. Мы произвели оценку проделанной работы. Теперь перед нами встал вопрос, что нам необходимо делать и как лучше использовать остаток времени.

Антропологическая часть плана в целом могла считаться выполненной. Мы с Яни еще продолжали изучать пищевой рацион семей, вели учет рыбных уловов, но основная часть работы уже была проделана. Географической среде тоже было уделено достаточно времени. Пожалуй, вездесущие ящерицы и земляные крабы остались малоизученными. Наблюдение за ними было включено в план будущих работ. Море… Здесь число проблем казалось бесконечным. Мы потратили немало дней, исследуя лагуну; бродили по рифам, изучали профили дна.

Важным объектом исследования должны были стать рыбы. У нас было только частичное представление о подводном мире «плавников и чешуи» на Ифалуке. Рыбы были страстью ихтиолога Боба Рофена.

Мне жаль людей, не имеющих всеподавляющего интереса к какой-либо, хотя бы одной, проблеме из сферы природы или общества — пусть это будут прекрасные дамы, морские ежи, политика или почтовые марки. У Боба действительно была страсть — страсть к рыбам.

Боб получил степень доктора в Стэнфордском университете, научном центре изучения рыб. Перед Рофеном стояла задача собрать образцы рыб и сведения о них. Мысленно он уже составил себе план многотомного труда с цветными иллюстрациями о рыбах западных тропиков Тихого океана.

Решить эту задачу на Ифалуке было легче, чем некоторые другие. Однажды, вскоре после приезда, Боб показал ифалукцам огромный том о морских рыбах Южной Африки и подробно объяснил нм свой замысел.

Молодые люди осторожно переворачивали страницы, зачарованные цветными картинками. Они восторгались, узнавая некоторые виды рыб, поражались никогда не виданными.

Боб привез гору снаряжения, в котором было все, что создано за тысячелетие изобретательным умом человека, чтобы перехитрить рыбу, поймать ее и положить на блюдо.

Крючки для всех рыб, от малька до акулы, и разные лесы, от нейлоновых ниток до бечевы. Были и сети всех видов, правда ни одна не была так велика, как ифалукский невод, достигающий иногда полмили в длину.

Затем следовали гарпуны: простые гавайские метательные гарпуны, выбрасываемые через полую трубку; французские ружья-самострелы для подводной охоты с тугими резиновыми тетивами, которые оттягивались к уху, как у английского лука; а дальше — смертоносное оружие, выталкивающее свой снаряд сжатым углекислым газом.

Самым эффективным оружием в арсенале Рофена был яд ротенон. Не хватало только траловой сети и динамита. Казалось, рыбе Ифалука грозит массовое истребление, но этот вывод был бы ошибочным, потому что рыба за долгое время тоже научилась избегать рыбака.

В запасах Боба имелся формалин для бальзамирования рыб, жестяные банки и машинка для закупоривания их, большие, стальные цилиндры и целый акр марли (для завертывания каждой рыбы). Мы с Тедом Байером привезли акваланг с баллонами сжатого воздуха.

Маролигар прикомандировал к Бобу бригаду рыболовов. Бакал занял в ней привилегированное место. Работая в Фан Папе, он приобрел хорошее знание английского языка. Его старая должность «подручного» перешла к молодому Тачивелигару (между прочим, Тачи гораздо лучше справлялся с котелками и сковородками). Вместе с Бакалом в бригаду пришел Тачим, его сосед из хозяйства Соумат и старый товарищ. Третьим рыболовом был Тевас (Теваджилиаро), высокий светлокожий юноша с Фалалапа.

Первую большую операцию по ловле рыб с помощью яда Боб произвел на наветренном рифе, за Фалариком, как раз напротив дома. В то утро мы с Яни наносили на карту места произрастания морских водорослей. Боб и его команда, с развевающимися рыболовными сачками на длинных палках, под звон жестяных банок пробирались сквозь темно-зеленые заросли, направляясь к пляжу.

Боб приготовил ротенон: подлил немного воды в сухой коричневый порошок, замесил, получилась тестообразная масса. Помощники разбросали ее маленькими кусками на небольшом участке внешней плоской части рифа и стали наблюдать за замутненными водами.

Ротенон приготовляется из корней дерриса (derris) и других растений. Издавна он употреблялся туземными народами как яд против рыб и насекомых. Современная техника только немного очистила вещество. Ротенон вызывает у рыб сужение мелких кровеносных сосудов в жабрах, нарушая кровообращение на участке, где происходит процесс дыхания. Задыхающаяся рыба мечется и выпрыгивает из воды. Погибая, она всплывает на поверхность или уносится течением по дну.

Яд подействовал быстро. Через несколько минут Боб и ого компания, возбужденно крича и смеясь, уже подхватывали в сачки мечущуюся рыбу. На шум прибежали и другие островитяне. Скоро на отмели уже барахталось человек двадцать.

Яни не мог оставаться спокойным. Яркая, полуоглушенная рыба-попугай, как безумная, промчалась мимо нас, пытаясь перескочить через край рифа. Яд постепенно распространился, и на пашем участке тоже появились прыгающие маленькие рыбки.

Мы ушли на более глубокое место плоской части рифа. Переворачивая коралловые глыбы, мы доставали застрявших под ними рыб. Дно было устлано маленькими рыбками. Приподняв большой обломок рифа, освободили огромную коричневую мурену. Сверкая открытой зубастой пастью, извиваясь, она отпрянула в сторону.

Скоро все банки доверху наполнились рыбой самых разных оттенков. Боб был доволен уловом. Излишки рыбы он отдал своим помощникам.

Помощники Боба с удивительной быстротой освоили по-вые виды работы: научились консервировать рыб, готовить горючее и запускать подвесной мотор. Нередко ифалукцы одни отправлялись на «Вате» в море, в то время как Боб, оставшись дома, сортировал рыбу по образцам, маркировал и упаковывал все увеличивающуюся коллекцию. В таких случаях ифалукцы выбирали районы, где наряду с диковинными рыбами, которые так радовали Боба, можно было поймать и обычных на обед.

Однако эти «диковинки» совсем не были редкими. Казалось, рифы были начинены ими. Некоторые виды рыб, такие, как рыбы-попугаи, губаны с клювообразными челюстями, которыми они легко могут откусывать кораллы и морские водоросли, и длинноносые рыбы-бабочки, поражали своей яркой окраской и удивительным рисунком. Другие отличались невероятной формой. Глубоко в песок зарывались кроваво-красные червеобразные угри двухфутовой длины, толщиной не более карандаша; встречались топкие сарганы с остроконечными клювами и короткие маленькие рыбы-клоуны с плавниками, напоминающими лапки, при помощи которых они ползают в укрытых местах. Некоторые виды рыб хорошо защищены. У рыб-хирургов есть маленькие острые косточки, расположенные у основания хвоста, которые могут внезапно высовываться подобно лезвиям складных ножей. Рыбы-собаки, раздуваясь, превращаются в колючие шары. Толстые, медлительные спинороги имеют большую спинную иглу.

К самым удивительным рыбам относятся такие, которые живут внутри других организмов, например морских огурцов. Огромный огурец Thelenota, как и большое число родственных ему организмов, использует заднюю часть кишечника в качестве своеобразного дыхательного органа. Мускулы всасывают воду в анальное отверстие и прямую кишку, а потом в две сложно устроенные дыхательные трубочки, где она задерживается и затем резкой струей выбрасывается наружу. Вся система работает как водяное легкое, вдыхающее и выдыхающее морскую воду. Благодаря постоянным промываниям прямая кишка содержится в идеальной чистоте. Тоненькая рыбка фиерасфер проживает внутри этой пульсирующей полости, периодически выходя оттуда.

Тед Байер обнаружил рыбу того же вида, живущую в морской звезде. Этот вид звезд по форме напоминает больше пятиконечную подушку. Тед собрал их несколько штук. Когда он вскрыл первую, из надреза вдруг выскользнула пухлая светлая рыбка Carapus. В практике Теда встречались такие случаи (так, например, в Culcita из Новой Гвинеи он тоже обнаружил рыбку). Рофен же чуть не сошел с ума. Немедленно были вскрыты остальные звезды. В некоторых тоже оказались рыбки, которых мы законсервировали для коллекции.

Симбиоз разных видов организмов всегда интересовал нас, и поэтому хотелось подробно изучить природу этой рыбешки. Чем она питается? Имеет ли возможность выходить из звезды? Как и на каком этапе жизни она вселяется в нее? Если в морской звезде живет только одна рыбка, то как она размножается? Этого мы так и не узнали.

Как класс, костистые рыбы служат прекрасным примером того явления, которое биологи называют «приспособительное распространение». Потомки древних костистых рыб медленно изменялись, принимая различные формы. Расселяясь в различных средах, они были вынуждены приспосабливаться к новым условиям жизни. Результатом этого веерообразного распространения в пространстве и времени является великое множество видов, обладающих самыми разнообразными способами приспособления: необыкновенным размером, формой, цветом и так далее. Многие виды хищных рыб обладают острыми зубами, некоторые имеют тупые пластинки для раздавливания моллюсков и кораллов. У одних рыб на жабрах есть тонкие фильтры-щетинки. Другие разновидности рыб питаются растительной пищей или взвесью и превосходно к этому приспособлены. Одни рыбы зарываются в норы, другие лежат на дне, третьи прячутся в щелях скал и рифов. Огромное число рыб плавает более или менее свободно в воде, причем каждый вид стремится оставаться на участке, ограниченном определенным типом среды.

Все эти виды рыб приспособлены к своему собственному, индивидуальному экологическому комплексу, то есть ведут совершенно определенный образ жизни при строго специфических внешних условиях. Такая приспособляемость вознаграждается большей способностью выживать при данных условиях, однако здесь также есть и опасность — быстрое вымирание при изменении условии внешней среды.

Рыбы, собранные Бобом, были сравнительно мелкого размера. Правда, в рыбью сеть попалось несколько молодых акул. Я не терял надежды, что Боб поймает еще экземпляр, который не поместится в цилиндр емкостью пятьдесят пять галлонов. Это не было вопросом спорта или науки, мне просто хотелось посмотреть, что Боб будет делать с такой рыбиной. Конечно, крупные рыбы водились здесь. Мы видели нескольких в судоходном канале и за рифами. Кроме того, Яни рассказывал нам о больших таияу.

Все началось с того, что однажды вечером Арноу (он тогда еще был с нами) рассказал историю о рыбине, в пасти которой мог поместиться человек, во всяком случае полчеловека. На островах Тихого океана, от Таити до Индонезии, живут легенды о такой рыбине, и Арноу поставил себе целью найти ее. Боб не сомневался, что в легендах говорилось об огромном каменном окуне или родственной ему рыбе.

Яни, вступивший в разговор, сказал, что на Ифалуке тоже ходят легенды о большой рыбине. И более того! Она водится здесь. Яни сообщил, что на острове ее называют таияу. В большинстве своем таияу безобидны. Но островитянам встречалось настоящее чудовище.

Теперь рассказ Арноу стал ближе к действительности. Зачарованные, мы продолжали слушать Яни.

Большая таияу живет с наружной стороны рифа, к югу от маленького острова Элангалап. Здесь риф, как огромная отвесная подводная скала, круто обрывается в бездну. В скале много мрачных пещер, в них-то и скрывается таияу. Эта рыба не такая свирепая, как акула. Обычно она медленно плавает или почти неподвижно стоит у входа в свое пещерное жилище. Людей она не беспокоит. Они ее тоже не трогают.

Что пугает людей, продолжал Яни, так это размеры рыбины и особенно величина ее пасти, около двух футов в поперечнике. Когда она открыта, все, что находится поблизости, просто всасывается внутрь нее. Рыбаки с Элангалапа видели, как рыба проглотила небольшую морскую черепаху. Правда, никто из ифалукцев не попал в пасть к чудовищу, но такое случалось на других островах. Даже эти медлительные рыбы, если они достаточно велики и любопытны, могут быть опасными для неосторожного пловца.

Спустя несколько дней рыбаки увидели в лагуне огромную таияу. Это было необычно, так как такие рыбы чаще остаются за рифом. Более громоздкая, чем акула, она, как огромная темная тень, медленно поднялась со дна и, поводив носом почти по поверхности, снова скрылась, вероятно решив, что каноэ не годятся на обед. Теперь рыбаки, находясь в лагуне, были осторожны, а когда заплывали в глубокие воды, оставались в лодках или держались в непосредственной близости к ним.

Два дня спустя, собирая кораллоразрушающие организмы на подводном рифовом кусте, я увидел над собой страшную рыбину, внимательно изучавшую меня. До сегодняшнего дня память рисует мне это животное величиной с амбарную дверь, но ведь вода увеличивает предметы в три раза, а воображение часто и того больше. Короче говоря, я чуть не потерял трусы, удирая на берег.

Вероятно, судя по книгам Боба, это была гигантская рыба-попугай с высоким выпуклым лбом. Они достигают иногда более шести футов в длину и весят несколько сотен фунтов, но абсолютно безопасны.

Рыбы текли в банки Боба беспрерывным потоком; вылазки для сбора совершались почти каждый день. Похоже было, что число видов рыб, водящихся на атолле, дойдет до четырехсот. Боб и его команда собрали большую часть образцов, однако им помогали в этом и другие. Мужчины из деревень приносили Рофену необычных рыб, которые попадались им во время ловли. Боб показывал посетителям Фан Папа цветные изображения тех рыб, которые больше всего интересовали его. Некоторых наиболее редких рыб-бабочек и рыб-попугаев поймали практически по его заказу. Таваитиу, молодой человек из хозяйства Фалитрел на Фалалапе, был мастером находить редких рыб. Боб расплачивался с рыбаками табаком, рыболовными крючками или деньгами, но мне казалось, что самым лучшим вознаграждением для них были его восторженные восклицания при виде чего-нибудь нового и редкого.

Коллекционирование «по заказу» настолько оправдало себя, что мы решили испытать этот же метод при ловле ящериц. А думая о ящерицах, я вспомнил Марстона. Не то чтобы он был похож на них, просто ассоциация — вещь непроизвольная. Мои мысли вернулись к разговору, который произошел около двух месяцев назад. Мы начали с темы о женах.

Дело происходило в десять часов вечера в старой лаборатории под тентом. Дневные заметки были уже приведены в порядок и лежали на упаковочной корзине, которая служила столом. Лампа Колемана бросала яркий островок света в микрокосме большой белой противомоскитной сетки. Слабый бриз прокрадывался сквозь сетку, разгонял дымок, поднимающийся из консервной банки-пепельницы. С бризом приносились и ночные звуки: шепот неутомимых пальмовых листьев, приглушенный рокот прибоя на дальних рифах, монотонные удары падающих кокосовых орехов. Я откинулся от машинки, лениво думая о том, как приятно было бы всегда ходить босым, без рубахи.

«Хорошо, если бы Иззи была сейчас здесь». Эта первая фраза вырвалась у меня совершенно непроизвольно.

Утвердительное бормотание Марстона: «И Нэнси тоже».

Мы были единодушны в мнении о наших женах. Каждый из нас избрал образец совершенства. Избрал или был избран? В этом ни один из нас не чувствовал себя абсолютно уверенным, о чем мы уже обстоятельно говорили раньше.

Сегодня вечером мы остановились на вопросе о том, как отсутствующие сейчас дамы приспособились бы к местному окружению и обычаям. Обе любили тропики и не любили условностей; ни одна не стремилась к игре в бридж в клубах (яркие огни их не манили); обе быстро нашли бы общий язык с ифалукскими женщинами. Марстон заметил, что, уж конечно, наши жены разузнали бы все о жизни и обычаях местных женщин, что было недоступно нам и даже антропологу Теду. В общем, мы решили, что можно просить Отделение по изучению Тихого океана доставить наших жен на следующем самолете.

Затем начали возникать некоторые сомнения. Во-первых, примирятся ли наши жены с теми недостатками нашего атоллового рая, с которыми столкнулись мы? Например, с тучами мух и москитов? Мы решили, что они смогут привыкнуть к ним, как привыкли мы. А не будут ли шокировать их довольно открытые туалеты? Марстону казалось, что это не могло служить слишком серьезным препятствием. Я же не был вполне уверен в этом. А во что одеться на Ифалуке? Я не сомневался, что через пару недель Иззи акклиматизировалась бы достаточно, чтобы надеть ифалукский наряд, ли шейный верхней половины; в конце концов ведь у нее были гавайские предки с такими именами, как Камокукаиуеохопое и Накилолиилииокалола. У Марстона возникли серьезные опасения на этот счет. (Несколько месяцев спустя мы поставили этот вопрос перед нашими женами, и нам было приятно слушать, как он обсуждался другой стороной).

Казалось, что не было непреодолимых трудностей, хотя мы чувствовали, что Нэнси и Иззи не одобрили бы униженного положения ифалукских женщин и, пожалуй, еще посеяли бы семена недовольства. Вероятно, можно было найти почву для борьбы за женское равноправие, и картина, как здоровые мужчины Ифалука, пониженные в должности, занимаются сельскохозяйственным трудом на душных болотах, а женщины отдыхают в тени лодочных сараев, показалась нам грустной.

Затем я вспомнил о ящерицах. Иззи была ученым-биологом, поэтому ни осьминоги и слизняки, ни самые отвратительные клопы и пауки не вызывали у нее обмороков. Но мир пресмыкающихся представлялся ей своего рода камерой ужасов, на которые лучше всего смотреть, если это так необходимо, в зоопарке да еще и через толстое стекло. В конце концов пусть некоторые вещи будут там, где им положено быть — подальше от людей!

На Ифалуке ящерицы были повсюду — в домах, на деревьях, в зарослях, а во время низких отливов они отваживались выползать на открытые плоские рифы.

Самыми осторожными были большие серо-зеленые индийские вараны. Некоторые достигали пяти футов длины, правда, вместе с хвостом, похожим на прут. Их завезли сюда с Япа и Палау японцы для борьбы с крысами. Старики утверждали, что вараны выполняют значительную работу по уничтожению крыс, которых одно время развелось так много, что они грызли кокосовые орехи и крытые листьями крыши.

Однако вараны не ограничивались только крысами. Они расправлялись с земляными крабами, раками-отшельниками, с птицами. Ящерицы прекрасно лазали по деревьям. Яни рассказывал, как они, притаившись в пальмовых листьях, выжидают, пока какая-нибудь птичка не сядет рядом, а потом достаточно мгновенного прыжка — и жертва схвачена. Ведь на коротких дистанциях вараны поражают как молнии.

Том клялся, что видел, как варан, обнаружив в мелкой впадине рифа небольшую мурену, опустил хвост в воду, подождал, пока мурена вцепится в него, а потом внезапно повернулся. Мурена была выброшена на сухую отмель. Здесь хищник схватил ее и съел. Я записал этот случай. Он напоминал мне легенду американских индейцев о том, каким образом у медведя гризли стал короткий хвост. Позже выяснилось, что история о ящерице хорошо известна в ифалукском фольклоре, в значительной степени основанном на фактах. Том по-прежнему утверждал, что видел это сам. А может быть, он действительно видел?

Самым распространенным видом ящериц на атолле были синехвостые коротконогие Emoia cyanura. Эти маленькие, темного цвета, с золотыми полосками на спинке создания без конца сновали буквально повсюду. Хвосты у некоторых имели великолепный и неправдоподобно синий цвет. Эти животные очень осторожные и быстрые. Казалось, просто невозможно застать их врасплох. Да это и понятно: на нижнем веке ящерицы, в середине, есть маленькое прозрачное окошечко, дающее ей возможность видеть даже тогда, когда глаза у нее закрыты. Многие виды ящериц выработали подобные способы защиты глаз, что дает им возможность видеть во время рытья нор.

Другой широко распространенный вид коротконогих ящериц мы называли пальмовыми, потому что почти всегда видели их прицепившимися головой вниз к стволу кокосовых пальм на расстоянии нескольких футов от земли. Их настороженные головки с вытянутыми носами торчали под прямым углом к дереву. Это также очень красивые создания, длиной около фута, спинка у них темная и гладкая, а брюшко серое. Никому из нас не посчастливилось поймать хотя бы одну такую ящерицу. Когда мы, размахивая сачками, бросались на них (герпетологи содрогнутся!), они просто взбирались по стволу на недосягаемую для нас высоту. Медленное, осторожное приближение тоже ни к чему не приводило. Очевидно, нам недоставало терпения хороших охотников. А пальмовые ящерицы выработали привычку осторожно кружить по дереву так, чтобы между охотником и жертвой всегда был ствол.

И, наконец, последним видом ящериц, живших на атолле, были гекконы. Они выползали вечером, когда на свет ламп начинали собираться насекомые. Крупные экземпляры гекконов часто спускались к нам с потолка, чтобы отдохнуть на подвешенных связках бананов и заодно полакомиться фруктами и мухами. Более мелкие гекконы тоже были постоянными ночными посетителями наших рабочих столов, где они, словно миниатюрные сторожевые ящерицы, подстерегали и пожирали насекомых. Их тихие щелкающие призывы были неотъемлемой частью звуков, наполнявших спокойные вечера, когда затихала пишущая машинка.

Потерпев фиаско в ловле ящериц, мы с Марстоном попытались уговорить детей поймать их. Безрезультатно. Табу на ловлю ящериц не существовало (мы всегда старались уважать его), просто ребята не заинтересовались этим.

И вот теперь, несколько недель спустя, мы снова решили уговорить их, но на сей раз предложили серьезное вознаграждение. Паш помощник Тачи, недавно вышедший из детского возраста, решил, что две нары гавайских подводных очков облегчат задачу. Такая награда могла бы заинтересовать и взрослых, но очков у нас осталось очень немного, к тому же нам хотелось, чтобы работой занялась маленькая армия ребятишек.

Тачи привел к Фан Папу группу малышей из деревни Рауау. Мы показали им очки, а Тачи объяснил, что очки будут принадлежать всем и переходить по очереди от одного к другому. Ребята сразу же загорелись желанием помогать нам. Новость разнеслась повсюду, и детская команда стала увеличиваться как по волшебству.

Ящерицы в результате естественного отбора приспособились избегать опасностей, угрожающих их существованию, но к тому, что произошло, они не были готовы. Самые маленькие ребятишки действовали но методу открытой фронтальной атаки. Веселой и шумной ватагой четверо или пятеро малышей окружали одну ящерицу, пытаясь согнать животное на землю; эффект оказывался более сильным, чем можно было предположить, а главное — все получали удовольствие, кроме, вероятно, самой ящерицы. Старшие дети прибегали к методу самих ящериц — осторожного подхода и внезапного прыжка.

Маленьких ящериц можно было убивать, не нанося серьезных повреждений, внезапным ударом пальмовой ветки. По самым совершенным методом оказался метод петли. Дети делали из травы или пальмовых листьев маленькие затяжные петли. Осторожно подкравшись, они набрасывали петлю на голову ничего не подозревающей ящерице. Быстрый рывок — и петля затягивалась у самой головы бьющегося животного. Это нас бесконечно поразило, ведь именно этот способ применяют малыши и герпетологи у нас в Америке, и никто из нас не воспользовался им здесь и даже не вспомнил о нем. Мы уверены, что никакой герпетолог никогда не занимался коллекционированием ящериц на Ифалуке.

До полудня к нашей коллекции прибавилось почти сорок больших пальмовых коротконогих и множество синехвостых ящериц. Гекконы поступали медленнее, так как днем они встречались редко. Некоторые из них были без хвостов, что понизило их ценность, но мы тоже взяли их. Просто невозможно было отказать улыбающемуся малышу, с гордостью протягивающему нам грязную ручонку, в которой зажата бесхвостая ящерица. Вскоре один из мальчиков постарше принес пойманного петлей варана; к своеобразному ошейнику была привязана длинная веревка. Ящерица казалась вполне спокойной, однако нам пришлось немало помучиться, прежде чем удалось благополучно втиснуть ее в контейнер.

К вечеру у нас уже была прекрасная коллекция. Пока еще энтузиазм детишек бил ключом, мы предложили им ловить сороконожек, многоножек, пауков, лесных клопов и жуков. Это тоже оказалось детям под силу. Они даже извлекли из-под земли довольно крупное волосатое существо, напоминающее домашнего паука; такого паука никто из нас раньше не видел.

Когда банки были заполнены, мы вручили детям обещанные две пары очков. С восторженными криками детвора понеслась к лагуне. Успех нашего предприятия превысил все ожидания, на сбор коллекции мы затратили гораздо меньше времени, чем предполагали. Специалисты могут найти данные относительно того, где и кем собрана коллекция, немного неопределенными, но не может же один уметь делать все.

 

Глава XV

Рифы

Предаваясь воспоминаниям, я понял широту и сложность ума Марстона. Легко воспринимая новые идеи, он обладал даром сопоставлять давно известные вещи, придавая им новизну и оригинальность. Он отличался также широтой взглядов и такой терпимостью, что иногда казался готовым признать одновременно два противоположных взгляда на один и тот же вопрос. Ему были свойственны немногочисленные, но заботливо лелеемые личные предубеждения.

Предубеждения другого человека всегда интересны. У Марстона они начинались с догмы, что вся пища, содержащая крахмал (кроме, может быть, риса), является скучной крестьянской едой. Он решительно утверждал, что томаты — короли растительного мира, и неодобрительно смотрел на вареные бананы как на предел пищевого декаданса.

Марстон был убежден, что в теплом климате разумному человеку не нужно нижнее белье, носки или мыло. Должен сказать, что ему удалось обратить в свою веру некоторых из нас. Но более всего он верил в то, что тропики — единственная по-настоящему подходящая культурная среда для человека. Эта мысль красной нитью проходит через его книгу «Где никогда не бывает зимы». Марстон утверждал, что ни один биолог не может считать себя образованным, пока он не поработает во влажных лесах тропиков.

Без сомнения, у всех нас, но крайней мере у моих коллег, тоже были свои предубеждения. Мои собственные взгляды я считал слишком разумными, чтобы отнести их к предубеждениям; например, нелюбовь к баклажанам, тапиоке, галстукам и ботинкам и, конечно, уверенность в том, что ни один биолог но может считать себя но-настоящему подготовленным, пока не побродит по коралловым рифам.

Именно в вопросе о тропических влажных лесах и рифах предубеждения Марстона и мои разумные взгляды удалось привести к общему знаменателю. Мы пришли к заключению, что коралловые рифы в действительности представляют собой нечто вроде подводных тропических влажных лесов. И те и другие имеют три измерения, состоят из большого количества разнообразных видов. Это привело нас к соглашению о том, что коралловые рифы являются достойным предметом научных исследований всего человечества.

Отдел по изучению Тихого океана под руководством Гарольда Кулиджа пришел почти к такому же заключению, но, вероятно, менее окольными путями. В результате этого отдел разработал программу исследовании коралловых атоллов, в частности Ифалука. По правде говоря, программа предусматривала не только изучение рифов, но ведь в конце концов мы могли спросить, где были бы атоллы, если бы не было рифов?

И действительно, где? Ведь фактически атолл и есть риф. Это легко сказать. Совсем другое дело по-настоящему осознать это. Еще задолго до того, как мы пересекли Тихий океан, у нас не было сомнений в том, что Ифалук — круглый подводный риф, на котором то здесь, то там располагаются маленькие коралловые островки. А после того как мы высадились на атолле, нам пришлось изменить это представление, и в течение первых недель, работая на суше, мы думали, что Ифалук — полукруг, составленный из островов и окруженный рифом. Это была точка зрения земного существа, и мы придерживались ее до первого путешествия на обнаженные рифы северной оконечности атолла.

Было солнечное воскресенье в начале июля. Вода убывала, и трое из нас — Тед Барроуз, Марстон и я — решили посвятить день наблюдениям за подводной жизнью Ифалука. Пройдя на север до конца дороги, ведущей к лагуне, мы направились по пляжу к северо-западному мысу острова Фаларик. Там, за низкими зарослями Scaevola, остров заканчивался узкой песчаной косой. Мы вышли на рифовый флет, открытый благодаря отливу.

Это был новый и чарующий мир, полный всяких неожиданностей. Тревожа покой черных морских огурцов и пятнистых мурен, мы пробрались между глыбами и мелкими лужами, покрывающими рифовый флет у берега, прошли по ковру морских водорослей и наконец вступили в мир мягких красок рифового гребня. У наружного края его тихо плескался прибой.

На Ифалуке широкая панорама открывалась только с берега, потому что весь остров был покрыт лесом, где, естественно, внимание сосредоточивалось только на предметах, расположенных поблизости. Мы чувствовали себя сейчас лесными жителями, впервые вышедшими на равнину. Нас окружал необъятный простор, и это создавало чувство полной свободы. Наши взоры и мысли устремились туда, где море и небо сливались в одну четкую линию. Мы посмотрели назад. Весь Ифалук был перед нами. В центре его лежала лагуна — чаша голубой безмятежности, а за ней — Элла, низкая изумрудная полоска. К юго-востоку, образуя огромный наветренный барьер, раскинулись более крупные острова. На востоке можно было видеть наветренные рифы и оба берега северной оконечности Фаларика. А к юго-западу, убегая от нас гигантской дугой, тянулся подветренный риф, свободный от островов, если не считать малюсенького Элангалапа.

Марстон удивленно воскликнул: «Выходит, что острова просто случайность на рифе!»

Так оно и было; просто горы песка и кораллов, то есть обломочные россыпи рифа, нанесенные ветром и волнами, оседали на плоской части рифа там, где иссякала сила, принесшая их. И здесь, на возвышении отмели, образовалась суша. Это была не новая мысль, но мне кажется, что Марстон хорошо ее выразил. Ифалук — это и есть риф, а острова, ставшие пристанищем людей, просто случайно возникли на рифе.

В течение последующих недель Марстон и я главным образом занимались изучением суши, но немногие дни самых низких отливов, повторявшихся каждые две недели, проводили на рифах. Мы изучили основные зоны отмели; бродили по берегам Фаларика и Фалалапа, посетили западный риф и наконец выбрали для будущей работы ряд участков. На первом из них, с наветренной стороны Фаларика, недалеко от нашего дома, мы наметили основную линию, идущую через риф перпендикулярно к берегу, вдоль которой и начали наши исследования.

Сначала больше всего нас интересовал внешний край рифа, увенчанный крепким известковым гребнем шириной около двадцати ярдов, за которым простирался океан.

Для Ифалука этот гребень служил волноломом, о который в бессилии разбивались бесконечные ряды волн. Для сухопутного человека здесь был конец рифа, для моряка — начало. Точнее, это не было ни тем пи другим, так как большая часть живых рифов находилась за пределами волнолома, в более спокойных глубинах.

Гребень доступен только при самых низких отливах. Он ощетинился крупными и мелкими глыбами в форме замков и остроконечных башенок. Часть живых организмов здесь составляют водоросли. Ниже этих водорослей и часто вперемежку с ними располагаются колонии органного трубчатого коралла с нежными серыми полипами и чахлые «головы» ветвистых кораллов поциллипора и акропора. И все это украшено пучками мягких красных и зеленых водорослей.

Внутри расположенных галереями коралловых замков и зарослей кораллины обитает множество живых существ, защищенных от прибоя: мелкие крабы, креветки-щелкуны, яркие черви, анемоны, губки, морские звезды, морские ежи и т. п. Чтобы познакомиться с этим миром, нужно было усердно поработать геологическим молотком, долотом и щипцами.

По направлению к внешней части гребня, поросшего водорослями, дно становится более гладким и постепенно спускается в открытое море. Здесь беспорядочными рядами и фалангами располагается целая армия пурпурных морских ежей. Сцепившись, чтобы удержаться под ударами волн, они ощетиниваются множеством устрашающих иголок толщиной в карандаш. Вокруг каждого животного голый участок рифа — это ежи обгрызли водоросли своими сложными пятизубыми челюстями. Коврики серых губок, которые иногда достигают шести ярдов в поперечнике, устилают самые гладкие участки дна. В некоторых местах гребень прорезали глубокие каналы, по которым вода стекает с рифового флета. Стенки этих каналов покрывают ветвистые кораллы, а также зеленые холмики и торчащие вверх пластинки миллепоры.

Короче говоря, рифовый гребень не был местом, где можно разгуливать босиком. Рыбаки перебирались через него во время рыбной ловли и иногда охотились здесь за омарами и морскими ежами. Хождение по нему никогда не доставляло удовольствия, приходилось внимательно смотреть под ноги. У нас были лишние «рифовые» туфли, но из всех наших помощников только Бакал мог втиснуть в них ноги.

Между гребнем и берегом лежит более однообразная полоса рифового флета. Почти везде внешние участки его отличны от внутренних. Внешняя полоса — отмель шириной около шестидесяти ярдов — всегда под водой, даже при отливе. На ней расстилается тонкий ковер водорослей, главным образом зеленых Caulerpa, густо пересыпанных маленькими коричневыми раковинами простейших Calcarina. Тут и там располагаются колонии массивных кораллов-мозговиков.

Внутренняя часть рифового флета — твердая поверхность, почти полностью скрытая зарослями галимеды, которая задерживает песок, служит пристанищем богатой микрофауны ракообразных и червей и предохраняет поверхность от полного высыхания. Повсюду виднеются глыбы мертвых кораллов. Во время отлива на поверхности рифа остаются мелкие лужи, в приливы же сюда заплывают маленькие безвредные песочные акулы лимвей с плавниками в черную крапинку. Эти любопытные существа иногда почти касались носом моих ног, когда я приходил по утрам измерять температуру воды в океане.

У самого берега рифовый флет в некоторых местах непосредственно переходит в песчаный пляж, в других — в береговые скалы, представляющие собой соединение крепко сцементировавшихся рифовых осколков и раковин.

На выбранном нами самом близком к дому участке рифа мы проделали все, что полагается при обследовании нового места: закартировали часть дна вдоль выбранной линии, собрали и законсервировали образцы растений и живых организмов, составили таблицы распределения наиболее распространенных форм. Мы сфотографировали типичные сообщества и пытались изучить такие явления, как изменение температуры и солености морской воды при разных метеорологических условиях и приливах. Мы обнаружили, что соленость луж, остающихся при отливах в период проливных дождей, падает до одной шестой нормальной солености морской воды. При этих условиях соль, содержащаяся внутри морских организмов, диффундирует через кожу, а пресная вода проникает в их тела благодаря осмосу. В результате этого может происходить гибельная потеря соли, нарушение солевого баланса и внутренние разрывы клеток и тканей. Виды, живущие на внутренней части флета, должны либо приспособиться к этим условиям, либо переселиться. Мы ожидали, что во время отливов обнаружим лужи с очень соленой водой. Однако мы ошиблись. Видимо, испарение, происходящее во влажном воздухе, возмещается притоком пресной воды, которая просачивается из подземных линз во время отливов.

Температура воды тоже меняется. В летние дни, во время низких отливов, температура воды в лужах на плоской части рифа иногда достигает сорока градусов по Цельсию; таким образом, обитатели острова обеспечены японской ванной. При этих условиях хрупкие морские звезды обычно прячутся в щелях, выставив наружу два или три луча, которые начинают двигаться все быстрее и быстрее, по мере того как поднимается температура. Рыбы отливных луж, раки-отшельники и морские огурцы, как оказалось, не реагируют на изменение температуры.

На внутренней части флета есть одна разновидность голотурий, или морских огурцов, около фута длиной, которые часто в течение всего периода отлива даже не остаются в лужах. Казалось бы, они должны поджариться на солнце до хруста, так нет же! Мы с Марстоном решили получше разобраться в этой загадке.

Начнем с того, что животные имеют блестящий черный цвет, но их тела обычно покрыты слоем песка, благодаря чему они абсолютно сливаются с рифом. Нас интересовало, была ли эта «песчаная оболочка» маскировкой против врага или она служила защитой от солнца (ведь черное поглощает гораздо больше лучей). Мы собрали целую гору огурцов, половину из них тщательно очистили от песка. Несколько оголенных и часть покрытых песком животных мы опустили в мелкий водоем, а остальных положили на сухое место. Измерив ректальную температуру всех животных, а также температуру воздуха и воды в водоеме, мы ушли заниматься другими делами. Через два часа оказалось, что температура животных, которые находились под водой, изменилась одинаково: все они нагрелись до температуры воды в водоеме; температура животных, очищенных от песка, была всего лишь на полградуса выше. У животных, которые были на плоской части рифа, разница оказалась более заметной. «Очищенные» животные в среднем имели температуру тела на два градуса выше, чем покрытые песком, и их кожа выглядела высохшей. Однако совершенно неожиданным было то, что все животные, находящиеся на суше, были прохладнее тех, которые находились в водоеме. Без сомнения, это было результатом испарения. Таким образом, выходило, что «песчаные оболочки» сокращают поглощение тепла, способствуя испарению, и предохраняют кожу от высыхания у тех животных, которые при отливах остаются на суше; возможно, что одновременно они служат и маскировкой. Животные, которым слишком жарко в водоеме, всегда могут выползти из воды на залитый солнцем риф, чтобы остыть.

Интересно, что флет на подветренной стороне атолла резко отличается от флета наветренной части. Здесь, на западной стороне, нет островов, но зато на сотни ярдов простирается мелководная подводная равнина. Она никогда, даже во время самых низких отливов, полностью но обнажается, и дно ее покрыто множеством маленьких скал, холмиков миллепоры и зарослями кораллины. В щелях кораллов и под скалами прячутся морские ежи, вооруженные ядовитыми, острыми как иголки шинами. Иногда мы встречали одиноких представителей оранжевой морской звезды Acanthaster planci; ифалукцы считали, что она представляет смертельную угрозу, так как ее остроконечные шипы дюймовой длины покрыты ядовитой слизью.

Когда идешь к лагуне через западный флет рифа, все вокруг изменяется почти незаметно. На расстоянии ста ярдов от лагуны глубина постепенно увеличивается. Здесь дно уже песчаное, а колонии кораллов-мозговиков более крупные и менее плоские. Затем начинают появляться большие массивы голубых кораллов Heliopora.

По мере того как мы продвигались к центру атолла, то пробираясь по пояс в воде, то вплавь, они становились все крупнее, число их увеличивалось, и наконец на границе лагуны они покрывали все дно. Здесь, среди голубых рифов, было необычайно красиво: мир лазоревых замков в море жидкого хрусталя. На всем Ифалуке нельзя было найти более сказочного места, чем это.

Рифовые постройки внутри лагуны резко отличаются от круглого рифа самого атолла. По песчаному дну рассыпаны коралловые холмики и лепешки размером от нескольких квадратных ярдов до четверти акра. Этими небольшими рифами изобилует и песчаная отмель у лагунного берега Фаларика. Ощетинившиеся отростки нежно-зеленого и коричневого цветов состоят главным образом из коралла.

Такие же кораллы были на месте нашего купания. Они напоминали мне армию, потерявшую строй. Здесь, на мелководье, толстый старый вояка пригнулся в страхе к земле, а там, в более тихих и глубоких водах, приютилась обаятельная маркитантка с пышными округлыми формами. На лагунном склоне и на дне широким фронтом выстроились разведчики.

Мы с Марстоном уже интересовались кораллами и главными особенностями этих рифов: размерами, формой, размещением живых организмов на их поверхности. А теперь Теда Байера занимал вопрос: «А что же внутри этих коралловых построек?». Снабженные геологическими молотками, ломом, движимые любопытством мальчишек, глазеющих на домашний будильник, мы отправились обследовать их.

Ответвления кораллов легко ломались и скоро выяснилось, что зона живых кораллов проникала внутрь рифа всего лишь на несколько дюймов. Дальше шли мертвые кораллы, их основания и ответвления были инкрустированы коралловыми водорослями и забавными бородками мягких морских водорослей, которые хорошо росли в затененных местах. Еще глубже они исчезали, и старые ветви рифов переплетались, напоминая корни окаменевшего гигантского дерева. Между ними шел темный лабиринт туннелей, потайных полостей, щелей. Здесь обитали животные: бледно-лиловые ц черные оболочники; ярко-красные губки, напоминающие грозди винограда, и изящные креветки в доспехах в красную и зеленую полоску.

Мы разрушили их мир сокрушительными ударами. В ветвях древних кораллов мы обнаружили моллюсков, сверлящих кораллы, трубчатые норы земляных червей, галереи, выеденные кислотами желтых бурящих губок. Чем глубже мы проникали в риф, тем реже встречалась жизнь. На глубине двух футов от поверхности его проходы были забиты обломками известняка.

Все это не было неожиданностью. Риф — любой риф — состоит главным образом из мертвого вещества. Даже живой коралл в основном инертная каменистая масса, покрытая тонким слоем живой ткани. Этот слой образуют мириады мельчайших полипов, каждый из которых имеет рот и щупальца и нераздельно соединен со своими соседями, образуя колонию, покрывающую живым слоем твердый скелет. Коралл растет за счет отложения на этом скелете извести. Но мере того как поверхность колонии увеличивается, около старых полипов вырастают новые. Коралловые полипы — хищники, они питаются мельчайшими животными, которых вылавливают из планктона при помощи жалящих щупалец.

Для роста большей части рифообразующих кораллов необходим солнечный свет. Он нужен бесчисленному количеству микроскопических одноклеточных водорослей, называемых зооксантеллами, которые живут внутри самой коралловой ткани и придают ей зеленый, желтый и коричневый цвета. Такая тесная связь растений и животных осуществляется к обоюдной выгоде. Водоросли получают защиту и хорошие пищевые запасы, так как выброшенные кораллами отходы являются для них и пищей и удобрением. Всасывающие эти отходы водоросли служат для коралла своего рода органами выделения; кроме того, днем они вырабатывают кислород и, вероятно, высвобождают или выделяют какие-то ценные питательные вещества для кораллов. Сами по себе они служат для них пищей. Оказавшись в темноте, водоросли погибают, и кораллы выталкивают их; лишившись таким образом растительных клеток, коралл может жить, по крайней мере некоторое время, если будет получать необходимую животную пищу, но развивается он уже ненормально.

Далее мы направили свое внимание на рифы более глубоких вод. Что, например, располагается за гребнем, поросшим водорослями, где большой риф круто обрывается в океан? Аэрофотоснимки, а также опрос ифалукских рыбаков помогли нам получить ответ.

За гребнем изгибается рифовый фронт. Волны изрезали его каналами, постепенно расширяющимися и переходящими в большие овраги. На Ифалуке каналы служили огромными водосточными желобами, через которые вода уходила с флета. Целые облака ротенона, пущенного в этом районе, спускались по дну оврагов и поднимались на поверхность снова. Вероятно, эта беспрерывная откачка воды и осадков с поверхности рифа задерживала рост кораллов в оврагах на переднем крае рифа.

Юго-западная часть атолла выглядела иначе. Между Фалалапом и Эллой фронт рифа обрывался в виде отвесной скалы. На наших аэрофотоснимках это было хорошо видно, что Яни и подтвердил. Именно здесь водились огромные таияу.

Перебравшись через лагуну, мы поставили «Бвуп» на якорь и направились к гребню. К нашему великому удивлению, мы его не нашли. Мы стояли там, где ему несомненно следовало быть, и смотрели по сторонам.

Здесь и в помине не было гребня — просто гладкая каменная терраса под водой, доходившей нам до пояса. Дно было выстлано жесткой миллепорой и коралловыми водорослями. То здесь, то там виднелись торчащие «пальцы» коралловых колоний. Иногда со дна поднимались трехфутовые отполированные столбы, увенчанные розовыми шапками коралловых водорослей.

Надев очки, взяв небольшой мешок и нож, я нырнул и медленно поплыл под водой, поднимаясь временами на поверхность, чтобы набрать в легкие воздуха. Солнечный свет и легкая рябь рисовали на рифе танцующую мозаику. Дно уходило все глубже и глубже. Проплыв около десяти ярдов, я заметил первые углубления сточных каналов и поплыл вдоль одного из них.

Скоро я оказался в овраге шестиметровой глубины и ширины. Редкие кусты зеленой галлимеды, колеблемой еле заметным течением, свисали с его стен.

Чем глубже уходил канал, тем шире он становился. На глубине двадцати футов я увидел на скале маленький куст розовой водоросли Liagora, а дальше она уже сплошь покрывала стенки канала. Кое-где вздымались коралловые массивы, а я ожидал, что здесь их будут целые леса.

Внезапно канал сильно расширился и исчез. Он влился в ложбину шириной футов тридцать; за ней был небольшой подъем, потом гребень и потом ничто, черная бездна.

Я вынырнул на поверхность. Все товарищи были далеко позади, они работали на рифовом флете. Ощущалось слабое течение в сторону моря, которое могло унести за пределы этой последней границы. Я почувствовал себя маленьким и беззащитным. Мне было гораздо спокойнее под водой, около дна. Я нырнул и поплыл назад, почти касаясь скал. Постепенно, по мере подъема дна, искаженный подводный пейзаж уступал место привычному миру света и воздуха.

Поздней осенью мы побывали на западной части рифа. Мы отправились на «Вате» и бросили якорь на глубину шесть саженей в нескольких сотнях ярдов за Элангалапом. В этом районе риф круто обрывался на тридцать футов, спускаясь затем отлогой террасой. Глубокие расщелины перерезали его, а выступающие участки имели вид гигантских контрфорсов. Подводный ландшафт представлял собой самые пышные заросли всевозможных кораллов: голубых и зеленых, желтых и коричневых, ветвистых и роговидных. Некоторые коралловые массивы достигали в поперечнике шести футов и более.

Оба помощника Боба забыли взять подводные очки. Мы с Тедом Байером, не задумываясь, одолжили им свои — все равно глубина здесь была для нас недосягаема. Мы прикрепили к тросу оцинкованное корыто, опустили его в воду и стали ждать, пока ныряльщики наполнят его образцами. Боб надел акваланг и разбросал порцию ротенона.

Условия для подводной работы оставляли желать лучшего и были, прямо скажем, не для нас с Тедом. Появились две акулы довольно внушительных размеров, привлеченные, вероятно, ударами геологических молотков. Мы обвесились мешочками с отпугивающим акул средством, но течение быстро уносило порошок вместе с клубами ротенона. Чтобы отвлечь внимание акул, мы колотили руками по воде, исполняли джазовую музыку на разных металлических предметах; дважды все с бешеной скоростью влетали в «Ват». И все же ныряльщики собрали много интересного, а внизу осталось еще больше, что должно быть соблазнительным для других экспедиций. Боб стал обладателем нескольких редких рыб, а Теду Байеру понадобилось два дня, чтобы составить краткое описание коллекции беспозвоночных и законсервировать их.

Несмотря на вето работу по изучению морского царства Ифалука, наше представление об атолловом рифе было слишком общим и отрывочным. Риф велик по размерам и сложен по структуре; мы подходили к его изучению с разных точек зрения, и каждый из нас видел то, что его научили видеть (может быть, немногим больше).

Для геолога атолловый риф — огромный массив известняка, образовавшегося из свободных и сросшихся скелетов кораллов и других живых организмов. Он похож на своеобразную гору костей, накопившихся за миллионы лет. Геологу все эго служит ключом к определению возраста рифа, силы действия ветра и волн в настоящее время и в прошлом, позволяет судить о доисторических сдвигах дна и уровня моря и даже рассказывает о температурных изменениях в древние времена. Пусть риф просто масса известняка, но с точки зрения исторической геологии это не многовековая скала, а изменяющаяся, динамическая система. Геолог, конечно, знает о существовании жизни на рифе, но его профессиональные интересы не касаются всего того, что еще сегодня является живым.

Гидробиолог смотрит на риф по-другому. Для него риф — это богатое сообщество живых существ, в котором господствующее положение занимают кораллы и родственные нм организмы или известковые коралловые водоросли, но живет также много других организмов. Он видит, что на известковой горе, как глазурь на торте, расстилается тонкий и часто удивительно красивый слой живых существ. Здесь представлены почти все основные группы организмов, причем некоторые из них во многих видах.

Биолог видит все разнообразие условий жизни и среды на рифе; на каждом уровне его есть ползающие и плавающие, неподвижные животные и растения, сверлильщики камней, существа, гнездящиеся в расщелинах и водорослях, а в море — вечно движущийся планктон. Биолог рассматривает организмы и с точки зрения их пищевых взаимоотношений; растения, вырабатывающие органические вещества; животные, поедающие растения и друг друга; наконец, микроорганизмы, которые синтезируют, разлагают и перерабатывают различные вещества, обеспечивая биологическое равновесие. Внутри сообщества каждый отдельный индивидуум ищет материю и энергию в тех формах, в которых он может использовать их, защищает себя от сил, которые могут погубить его, размножается в бесчисленных циклах, причем каждый вид использует комбинацию специфических только для него приемов, мест и объектов. И все же деятельность каждого вида в какой-то степени связана с деятельностью всех других, и таким образом внутри этой запутанной сети взаимоотношений сохраняется сложное динамическое равновесие — так называемый «баланс природы» на рифе.

Биолог тонет в этих сложностях, он склонен игнорировать известковую гору под своими ногами и не прочь оставить исторические соображения геологу, если такой имеется. Со своей стороны геолог занят преимущественно макроскопическими формами и изучает силы, влиявшие на их возникновение и строение в прошлом и настоящем. Его меньше интересует, кто кого ест, за исключением того случая, когда сами геологи едят какие-нибудь виды. Объединение разных точек зрения расширяет понимание вопроса.

Именно такого рода широкое понимание необходимо, чтобы ответить на вопрос, как образуется атолл. Этот вопрос поставил себе молодой Чарльз Дарвин во время знаменитого путешествия на «Бигле». Атоллы с лагунами были обнаружены в Индийском океане и во многих частях Тихого. Было хорошо известно, что рифы разрастаются только на мелких местах, и большинство занимавшихся этим вопросом считали, что атоллы — это просто рифы, растущие на краях подводных вулканических кратеров.

Сам Дарвин мало занимался рифами. Он видел атоллы с борта корабля, проходившего мимо островов Туамоту. На Таити он проводил большую часть своего времени в зеленых горах и долинах, однако видел и рифы: окаймляющие, отделенные от берега узкой полосой отмелей, глубиной в несколько футов, и более крупные барьерные, которые лежали в миле или двух от берега. Глубокие лагуны отделяли их от основных островов. Однажды в воскресенье, пробираясь на каноэ между рифами, он написал в своем дневнике: «По-моему, мы мало знаем о структуре и происхождении коралловых островов и рифов, несмотря на то что об этом много написано».

Через полгода «Бигль» остановился на одиннадцать дней у Кокосовых островов (Килинг) в Индийском океане. Это был первый (и единственный) случай для Дарвина непосредственно обследовать лагунные острова. Он посещал рифы, изучал лагуну. 12 апреля 1836 года, когда «Бигль» отчалил, он записал в своем дневнике:

«Утром мы покинули лагуну. Я рад, что мы посетили эти острова; такие образования, без сомнения, занимают важное место среди удивительных явлений земного шара. Это не диковинки, которые сразу же бросаются в глаза, а скорее чудо, которое поражает вас после некоторого размышления. Мы удивляемся, когда путешественники рассказывают об огромных грудах каких-нибудь древних развалин. Но как незначительны самые огромные из них, если их сравнить с колоссальным количеством вещества, образовавшегося здесь из различных мельчайших животных. На всех островах, на мельчайших частичках и больших обломках породы, лежит единая печать, говорящая о том, что когда-то они были созданы органической силой. Измеряя глубину на расстоянии всего лишь немногим больше мили от берега, капитан Фитц Рой опустил лот длиной семь тысяч двести футов, но не достал дна. Значит, мы должны рассматривать этот островок как вершину высокой горы; до какой глубины распространяется работа коралловых организмов — совершенно неизвестно. Если правильно предположение о том, что создающие скалы полипы продолжают надстраивать их, в то время как вулканическое основание острова постепенно с перерывами опускается, тогда, вероятно, коралловые известняки должны достигать огромной толщины. Мы знаем некоторые острова в Тихом океане, такие, как Таити и Эймео… которые окружены коралловым рифом, отделенным от берега каналами и бассейнами спокойной воды. Различные факторы контролируют в этих ситуациях рост наиболее продуктивных видов кораллов. Следовательно, если мы предположим, что такой остров после долгих следующих один за другим перерывов опустился на несколько футов… работа кораллов будет продолжаться по направлению вверх от основания окружающего его рифа. С течением времени находящаяся в центре суша опустилась бы ниже уровня моря и исчезла, а кораллы закончили бы создание круглой стены. Разве не получился бы тогда лагунный остров? С этих позиций мы должны рассматривать лагунный остров как монумент, сооруженный мириадами крошечных архитекторов, чтобы отметить место, где земля оказалась похороненной в океанской пучине».

Более пространные сообщения, развивающие эти тезисы, появились через год в одной из его статей, его знаменитом «Путешествии натуралиста», а также в написанной им книге о коралловых рифах, но самая суть концепции изложена в только что приведенном наброске, который не предназначался для опубликования. В некоторых частях мира супта поднимается; отсюда следует, что в других частях она должна опускаться, иначе, как он говорил позднее, «земной шар раздуется». Рифы начали образовываться как обрамление тропических островов вулканического происхождения. Если бы уровень суши был неизменным или медленно поднимался, рифы оставались бы обрамляющими, растущими до уровня, который обнажается при самых низких отливах, или подвергались бы эрозии. Но если суша опускается со скоростью, которая совпадает с быстротой роста кораллов вверх, то риф все время будет достигать поверхности, постепенно превращаясь в барьерный риф и, наконец, в круглый атолл.

Теория Дарвина нашла своих сторонников и противников. Много поправок и взаимоисключающих концепций было предложено с тех пор, и даже в настоящее время имеются расхождения во мнениях. Общее впечатление таково, что ни одна теория не подходит к атоллам. Сам Дарвин в 1881 году, за год до смерти, писал известному зоологу Александру Агассису: «Мне бы хотелось, чтобы какому-нибудь дважды миллионеру пришло в голову произвести бурение на нескольких атоллах Тихого или Индийского океанов и привезти керны для шлифов… с глубины от 500 до 600 футов».

Он не дожил до такого времени. Глубокое бурение рифов было начато на атолле Фунафути в 1897 году. С того времени и были взяты пробы с больших глубин на нескольких островах и рифах, расположенных вблизи континентов. Совсем недавно были исследованы атоллы Бикини и Эниветок — то самые, на которых производились испытания атомной бомбы. Они расположены в тысяче миль к востоку от Ифалука. На Бикини на глубине двух тысяч пятисот пятидесяти шести футов бур все еще шел в рифовом детрите, на Эниветоке на глубине четырех тысяч ста пятидесяти четырех футов он достиг твердых вулканических пород. Удивительно, что почти вся масса древнего рифового материала, расположенного ниже уровня моря, сравнительно мягкая и рыхлая, и морская вода может медленно просачиваться через эту пористую массу.

Данные сейсмической разведки, полученные в глубоких скважинах и на некоторых высоких островных рифах толщиной до тысячи футов, указывают на то, что опускание морского дна было важным фактором в образовании атоллов. Некоторые рифы, вероятно, возникли на подводных морских горах (гайотах), вершины которых достигали освещенной солнечным светом зоны, где кораллы могут расти. Правда, эти морские горы обычно имеют гладкие и слегка округленные вершины, обточенные морем; сейсмограммы же взрывов на атоллах Маршалловой группы говорят о менее правильных очертаниях скал под древними рифами. Это дает возможность предположить, что обследованные скалы, вероятно, выступали в виде островов, когда на них начали возникать рифы.

Вопрос о влиянии опускания морского дна на рост рифов (хотя это явление с несомненностью установлено для некоторых районов), видимо, решается не так просто, как казалось Дарвину: его преемники установили, что с изменением уровня дна меняется и уровень воды в море. В ледниковые периоды уровень океана понижался и часть его вод оказалась замкнутой в громадных глетчерах, которые занимали свыше шестой части земной поверхности. Когда море отступало, верхние части рифов обнажались и погибали. Ветер, дождь и море, по-видимому, «подрезали» многие рифы и сравнивали их с новым уровнем моря. Возможно, что в результате охлаждения океанов полностью погибли кораллы в краевых зонах, но в других местах, ниже поверхности воды, коралловые колонии, очевидно, продолжали непрерывно расти. По мере медленного таяния глетчеров и дальнейшего опускания дна на базе старых рифов вырастали «новые», вероятно, со скоростью от одного до четырех миллиметров в год. Образцы керна, взятые на Бикини, указывают на то, что этот риф обнажался и снова затоплялся водой несколько раз, хотя остается неясным, в какой степени это зависело от опускания и поднятия морского дна и в какой — от изменения уровня моря.

Восстановление истории прошлого кораллового острова всегда требует некоторых домыслов, но геологам часто приходится работать на основе неполных данных. По мнению Джоша, на Ифалуке подводные террасы, расположенные за внешним краем рифа на глубине десять саженей, и некоторые части лагунного дна свидетельствуют о том, что прежний уровень моря, вероятно, в последний ледниковый период «подрезал» до этого уровня некогда более высокий атолл. Впоследствии море поднялось и атолловый риф тоже вырос до нового уровня, возможно, близкого к теперешней его высоте. Известковые образования на глубине пяти с половиной саженей вблизи берега лагуны и в судоходном проходе могут, как предполагал Джош, отражать более позднее и менее значительное падение уровня моря, за которым снова следовало поднятие воды и рост рифов.

Вполне вероятно, что во время этого последнего поднятия атолл достиг высоты, несколько превосходящей нынешний уровень моря и рифа. Джош нашел на Фалалапе остатки спрессовавшейся гальки, расположенные на два с половиной фута выше современной линии прилива, и приподнятый гребень (наверное, остатки рифа) на рифовом флете к востоку от южной оконечности Фаларика. По его мнению, это доказывало, что не больше чем несколько тысяч лет назад уровень моря был приблизительно на метр выше современного. На многих других атоллах Тихого океана тоже есть подобные массивы и возвышения из твердых рифовых пород, выступающие над поверхностью моря. Они указывают на то, что море еще не поднялось до своей наибольшей высоты со времени последнего ледникового периода. Мы живем в «хвосте» ледникового периода, так как глетчеры еще тают, поднимая уровень морей всего мира на шесть десятых миллиметра в год.

Выходит, что, согласно одной точке зрения, сегодняшние атоллы представляют собой сравнительно недавние образования, датируемые последним ледниковым периодом; согласно другой — они гораздо древнее, но современные рифы и островки развивались на основе более старых.

Все это не объясняет, почему так много атоллов сохраняют центральные лагуны. Мы знаем, подобно Дарвину и его предшественникам, что рифы растут быстрее всего на наружных краях. Если риф круглый, образуется чашеобразная структура. Осадочные породы, переносимые через края и отлагающиеся в центре, тормозят здесь рост большинства кораллов. Но в ледниковые периоды происходит периодическое обнажение рифов. Под воздействием выветривания они как бы срезаются, а образующиеся осадки постепенно заполняют лагуны. Естественно предположить, что должно существовать много атоллов с заполненными лагунами — коралловых островов, напоминающих скорее тарелки, чем кольца. Однако такие атоллы встречаются редко.

На самом деле лагуны все же заполняются, но это, вероятно, очень медленный процесс. Лагуны небольших атоллов вроде Ифалука заполняются быстрее; во всяком случае маленькие атоллы имеют более мелкие лагуны. Однако геологов озадачило то, что на большей части Тихого океана у более крупных атоллов лагуны имеют почти одну и ту же глубину — тридцать-сорок пять саженей. Возможно, что эта глубина указывает уровень, ниже которого действие волн не может взбалтывать и уносить осадки. Более вероятно, что она связана с понижением уровня океана в течение огромного периода наступления ледника. Как и во многих областях научной работы, здесь больше вопросов, чем ответов, и большинству исследователей это нравится.

 

Глава XVI

Волеаи и тилимвол

Я дремал на своей койке, улавливая одним ухом тихие звуки просыпающегося Ифалука. Рассвет наступил, но все вокруг еще тонуло в легкой дымке. Микронезийский скворец хрипло крикнул, ему ответил петух из какого-то сарая в Фалепенахе. Из-под полуоткрытых век я увидел пару загорелых ног, татуированных рядами голубых дельфинов. Они остановились у Фан Напа. В следующее мгновение голова Яни просунулась под навес плетеной крыши.

Некоторое время он внимательно вглядывался в сумрак, так как не мог разглядеть, кто спит под москитной сеткой. «Дон? — прошептал он так, чтобы не разбудить остальных. — Дон?» — «Привет, брат, что случилось?» — сказал я на моем лучшем ифалукском языке, который понимал фактически только Яни.

У него были новости. На западе показались четыре каноэ. Они виднелись пока на горизонте, далеко за Элангалапом. Вероятно, они шли из Волеаи.

Как только каноэ показались, Том с постоянными помощниками Боба ушел на «Вате». На лодке есть подвесной мотор, следовательно, они уже далеко за Элангалапом, а это значило, что если мы хотим вообще куда-нибудь ехать, то должны грести на «Бвупе». Я натянул шорты, взял бинокль и вышел с Яни на берег лагуны.

Каноэ все еще казались едва заметными точками. Удивительно, как их вообще разглядели в утренней дымке. Глаз ифалукцев имеет сверхъестественную способность различать мельчайшие точки на горизонте. Вероятно, кто-то увидел каноэ с вершины кокосовой пальмы. Я оставил Яни с биноклем, а сам пошел, чтобы записать данные о погоде, измерить температуру воды в море и лагуне. Когда я вернулся, Боб и Тед уже встали.

Рассуждать было не о чем. Рабочий день или нерабочий, но всем нам хотелось встретить гостей. Забыв про завтрак, мы вскочили в «Бвуп» вместе с Яни и братом Тома, Магалеисеи. Двое налегли на весла, а остальные помогали гребками; скоро лодка миновала проход и вышла в открытое море южнее островка Элла.

Там мы остановились. Если не считать легкой зыби, море было таким же спокойным, как и лагуна. Здесь уже собралось несколько ифалукских каноэ. Медленно проплыл мимо старый Гауаизиг, кивнув нам лысеющей головой. Спина к спине с ним в узком каноэ сидел маленький мальчик и прилежно вычерпывал воду.

Путешественники были все еще в полумиле от нас; каноэ медленно приближались, соблюдая строй в одну линию. В свете утреннего солнца на фоне облаков паруса, сплетенные из листьев пандануса, выделялись золотистыми треугольниками. Черные каноэ казались слишком маленькими и утлыми для путешествия в открытом море. «Ват» обошел Эллу и приближался со стороны Элангалапа.

В нескольких сотнях ярдов от нас появились два каноэ. На них спустили паруса, быстро обернув их вокруг опущенных мачт. Гребки опустили в воду, чтобы остановить лодки. Узкие корпуса легко покачивались на зыби, выставив аутригеры, уравновешенные высокими платформами, выступающими с противоположной стороны.

Подплыло третье каноэ и присоединилось к первым двум. Яни коснулся моей руки и кивнул головой в сторону темной фигуры на платформе. Это, по словам Яни, был самый главный вождь Волеаи. Мы направили «Бвуп» в сторону его судна. Вождь — коренастый мужчина лет пятидесяти с лишним, с короткими седыми волосами и умеренным брюшком, восседал на платформе, как на троне. Увидев, что мы приближаемся, он быстро снял венок из цветов и натянул на голову довольно древний тропический шлем. Он разрешил нам сделать несколько снимков и с изяществом преподнес команде «Бвупа» пять сигарет и несколько кокосовых орехов. Мы поблагодарили его; орехи были началом завтрака, а получать сигареты нам для разнообразия показалось приятнее, чем раздавать.

Подплыло последнее каноэ и свернуло свои паруса. Эскортируемые по бокам, четыре судна направились к проходу. На «Вате», шедшем рядом с нашим «Бвупом», великодушно предложили отбуксировать нас до дома. Боб перебрался в резиновую лодку. И зря. У деревни Рауау мотор «Вата» заглох. Мы же, продолжая грести, оставили эту коптящую технику далеко позади.

По установившемуся обычаю, вожди Ифалука с достоинством восседали на лужайке напротив Фан Напа. Маролигар пригласил нас присоединиться к ним. Каноэ с Волеаи причалили к берегу, но официальный обмен приветствиями не начинался до тех пор, пока вожди Волеаи не уселись, как положено, рядом с вождями Ифалука. Нас по очереди представили. Из разговора, который затем последовал, я понял очень мало; посидев некоторое время для приличия, мы извинились и ушли завтракать.

Большие каноэ были уже вытащены на берег и разгружены. Жители Ифалука, которые принесли с собой кокосовые орехи и другие плоды, толпились вокруг, болтая с гостями. Капитаны проверили, в порядке ли их суда, и уселись на траве группой на некотором расстоянии от своих вождей. Остальные гости и местные мужчины разместились еще дальше.

Маролигар пригласил нас присоединиться к группе вождей. Было ясно, что мы в центре внимания наших гостей, что остров гордится нами, а ифалукские вожди хотят продемонстрировать чужеземцев во всей красе. Итак, мы с достоинством уселись на видном месте и всеми силами старались выказать уважение атоллу, который претендовал на нас. Спустя некоторое время мы преподнесли подарки гостям: но пачке трубочного табака на каждое каноэ. Подарки были приняты с явным удовольствием, заядлые курильщики предвкушали конец табачного голода. Главный вождь произнес короткую благодарственную речь. Затем Маролигар попросил нас сфотографировать высокопоставленных лиц, и мы повиновались. «Полароид» (камера Боба, которая давала сразу готовые снимки) произвела огромное впечатление. Мы подумали, что такой аппарат должен обязательно входить в снаряжение экспедиций, посылаемых в отдаленные места. Боб сделал много снимков и все их роздал; утро прошло быстро и приятно.

Я узнал от Тома и Яни, что это путешествие было общественным мероприятием, визитом с целью обменяться приветствиями и новостями. Без сомнения, на Волеаи слышали о нашем приезде от островитян, путешествовавших на «Метомкине». Жителям этого атолла захотелось посмотреть на нас, но никаких объяснений цели визита не требовалось. Обычно вожди-гости устраивались в Фан Напе, но так как сейчас там жили мы, их с удобствами поместили в лодочном сарае хозяйства Ролонг, совсем близко от нас. Остальные гости остановились у родственников в разных хозяйствах Ифалука. Как гласит местная история, родство семей двух островов восходит еще к тем временам, когда после кровавой расправы, учиненной Мауром, Волеаи был заселен жителями Ифалука.

Визит продолжался три дня. Нам все же удавалось выполнять намеченную работу, несмотря на забавные эпизоды, подобные тому, какой произошел к вечеру следующего дня. Я ползал на животе в кустах черепашьей травы, собирая флору и фауну, когда в тихом воздухе разнеслись звуки первой любовной песни.

Пели женщины — целая группа. Это было что-то необычное. Я немедленно перенес на берег оборудование и пошел в Фан Пап за фотоаппаратом. Там был Маролигар, он движением руки указал на сарай для каноэ хозяйства Фалепенах. Я пришел туда одновременно с процессией женщин, одетых в новые яркие юбки и украшенных венками и кусками красной материи. Боб и Тед уже устроились в стороне.

Недалеко от открытой передней стороны сарая сидели вожди с Волеаи, а рядом с ними — капитаны каноэ. Других мужчин поблизости не было. Увешанные до самых ушей гирляндами цветов, гости были в центре внимания двух групп местных женщин. Впереди в три ряда стояла ифалукская молодежь. Тут мы увидели Летавериур, жену Яни, и приблизительно двадцать других красавиц. А немного в стороне, выстроившись в линию, стояли женщины постарше, возглавляемые Таверимис, матерью Бакала. Все они пели и танцевали для вождей Волеаи.

Это был свободный танец, танец хорошего настроения, веселого смеха, сопровождаемый хлопаньем в ладоши, криками и притопыванием босых ног. Иногда дамы грациозно приближались к вождям, чтобы надевать на них все новые и новые гирлянды.

Предполагалось, что мужчины Ифалука не слышат, как их женщины поют публично любовные песни, но бьюсь об заклад, что немало любопытных с почтительного расстояния следили за всем происходящим. Яни, например, в это время собирал тодди, сидя на кокосовой пальме, и слышал большинство песен. На другой день он объяснил нам содержание некоторых из них. Это были любовные песни в традиционном сентиментальном духе, их поют для мужчины, которого нет дома («Мне так тебя не хватает, приходи домой ко мне, и я тебе сплету гирлянды»). В одной песне леди рассказывала о своих привлекательных качествах («Погляди, я не толстуха, видишь, можно сосчитать мои ребра»). Эта песня звучала как шутка и вызвала много смеха, так как исполняли ее самые полные женщины атолла. И наконец, было спето несколько интимных песен, которые женщина поет мужу или возлюбленному, когда они остаются наедине.

Это было прекрасное зрелище. Если танцы, которые мы раньше видели, были ритуальными и классическими, то эти носили водевильный характер; вождям Волеаи они понравились, нам тоже.

Через три дня каноэ отправлялись домой. Тевас пришел к нам на рассвете и сказал, что тоже уезжает и хочет получить плату за последнюю неделю табаком, на случай если на Волеаи его будет мало. Я выдал ему табак и сигареты. Каноэ были почти готовы к отплытию. Мы вышли проводить их. Большие корпуса лодок покоились в воде на отмели лагуны. Погрузка еще продолжалась, и люди ходили от берега к лодкам и обратно. Они несли связки очищенных от шелухи кокосовых орехов и другие подарки.

Мы попрощались с вождями. Пассажиры забрались в лодки. Шесть человек с Ифалука, среди которых был Тевас и хорошенькая девушка, получили разрешение от вождей отправиться на Волеаи. Яни, стоявший около меня, указал на девушку: «Очень смешная история получилась с этой леди. Когда-нибудь расскажу вам». Он силился сохранить серьезное выражение лица. Я сказал: «Расскажи мне сейчас, брат, а то потом можешь забыть». Но, довольный тем, что задел мое любопытство, Яни только засмеялся и переменил тему разговора.

Большие черно-красные каноэ направились в южную сторону по лагуне. Недалеко от южного прохода они подняли мачты и распустили паруса.

Мы смотрели им вслед, пока каноэ не исчезли за Эллой. Я подумал: «Как долго еще этот мир, который знает ракетные корабли, будет наблюдать подобные каноэ с бимсами, вытесанными вручную и скрепленными веревками ручного производства, ловящие ветер парусами из циновок и ведомые человеком, компасом которому служит небо? А может быть, эта культура переживет нашу?».

Том заметил: «Хороший ветер для каноэ». Мы прошлись немного по берегу. Люди уже расходились, но небольшая группа вокруг Маролигара принялась за работу, связывая жерди и поперечины в прочную раму, примерно десяти футов длиной и трех шириной. На первый взгляд она напоминала каркас хижины для гномов или большую ванну.

Том указал рукой на раму: «Он ловит тот маленький рыба в тот лагуна», — сказал он. К концу дня рама была закончена, и мы немного удивились, увидев, что она соединена с медным щитом от старого позеленевшего барабана, который валялся на пляже неподалеку. Это была ловушка для рыб, гигантская корзина-сито.

На следующее утро мы проснулись от криков, доносившихся с лагуны. В одно мгновение вскочили с постели и оказались на берегу. Четыре каноэ средних размеров стояли квадратом на отмели лагуны. Два скрученных проволокой забавных сооружения команда из двух человек опускала в воду, протаскивала вперед на некоторое расстояние, затем поднимала и опрокидывала в каноэ. Люди, находящиеся в воде, делали, по-видимому, большую часть работы, но те, кто сидел в каноэ, направляли ловушки шестами, прикрепленными к обоим концам рамы. В то время как ковши двигались вниз и вверх, находившиеся в воде рыбаки медленно толкали лодки вдоль отмели.

Пока мы позавтракали, каноэ уже вернулись Улов выгрузили на берегу на циновки из кокосовых листьев. Образовалась большая груда красивых голубых и серебряных рыбок размером с мелкую сардину. Тороман поднял одну из них и сказал: «тилимвол».

Боб вскрикнул от удивления: он еще не видел такой рыбки и даже не мог сразу с уверенностью сказать, к какому семейству она принадлежит. Он помчался в Фан Нап, чтобы посмотреть книги. Оказалось, что эта рыбка называется Pterocaesio tile, но мне больше нравилось название тилимвол. Я сходил за весами и записной книжкой, куда мы обычно заносили результаты коллективной ловли.

Тороман, как всегда, поделил добычу. Мерой служило количество рыбы, которое он мог зачерпнуть половиной скорлупы кокосового ореха и своей ладонью. Мы взвесили эту порцию; в среднем она содержала около четырех фунтов, а на каждый фунт приходилось по девяносто или девяносто пять рыбок. Началось распределение. Тороман по очереди выкрикивал названия каждого хозяйства: «Велипи! Соумат! Фараик! Фалепенах! Фалолорик! Нутеитеи!» И так до последнего. Подходил представитель хозяйства с корзиной из кокосовых листьев и получал количество пригоршней, пропорциональное числу его домочадцев. Яни и я подсчитывали пригоршни. Мы взвесили также рыбную долю хозяйств Фалепенах и Фалолорик, в которых все еще вели регистрацию потребляемой пищи.

После подсчетов получилось, что доля деревень Рауау и Фаларик составляла около трехсот восьмидесяти фунтов, или тридцати пяти тысяч рыбок. Тороман сказал, что четвертую часть всего улова выделили Фалалапу еще до того, как разгрузили каноэ, — опыт многих лет выработал у него хороший глазомер. Итак, сложив все цифры, мы получили общий вес улова — около пятисот фунтов, почти по два фунта на каждого мужчину, женщину и ребенка на атолле.

На Ифалуке относились с особым почтением к рыбке тилимвол. Мы почувствовали это, когда Боб попросил рыбинку из этого улова для своей коллекции. Ему дали целую пригоршню малюток, но вожди попросили не вскрывать брюшко, что он обычно делал, чтобы пропитать рыбу формалином. Боб согласился и, чтобы успокоить вождей, разрешил им посмотреть, как он будет консервировать тилимвол.

За ленчем Тед сообщил еще об одном наблюдении. Он видел, как Маролигар принес корзину рыбы к Фан Напу и поставил ее под фаллос Маура. Положив руки за спину и наклонив голову, Маролигар, около минуты что-то бормотал, потом взял корзину и ушел. Это была не иначе как молитва благодарности, хотя мы никогда не замечали, чтобы то же самое делалось после ловли другой рыбы.

Третье необычное событие состояло в том, что наши помощники вежливо отказались с нами работать. Яни объяснил это тем, что в течение четырех дней с начала хода тилимвола ни одному мужчине на острове нельзя заниматься ничем, кроме ловли этой рыбки.

Было похоже, что запрет распространяется и на гостей; поэтому мы обратились к Тому за дальнейшими разъяснениями. Относилось ли это запрещение к нам? Том и Яни точно не знали, но в словах их проскальзывала какая-то неловкость, которая наталкивала на мысль, что лучше разрешить сомнение в пользу местного обычая. Тогда встал другой вопрос: что же считается работой?

У нас дома такой вопрос вызвал бы упорные споры и пререкания, а здесь выяснилось, что ифалукцы смотрят на вещи просто: работать — значит ловить любую другую рыбу, забираться на деревья в поисках пищи, изготовлять сети и каноэ. Однако женщинам не возбранялось возиться на кухне и трудиться на болотах, а мужчинам собираться компаниями и болтать. Большая часть нашей обычной деятельности, за исключением походов за рыбой для коллекции и съедобными беспозвоночными, совсем не считалась работой.

Такое решение было в нашу пользу в течение следующих четырех дней. В конце концов, может быть, то, что нами делалось, действительно не работа. Эти четыре дня мы занимались тем, что опрашивали жителей, консервировали образцы, приводили в порядок заметки. Когда нам нужно было сделать то, что могло показаться работой с точки зрения ифалукцев, мы спрашивали разрешения у вождей.

Просматривая заметки о пище и рыбах, я обнаружил, что наши данные слишком скудны и я не смогу правильно расположить виды рыб по степени их важности в пищевом рационе человека. Мне нужна была помощь ифалукцев.

Яни и Тачим, отдыхавшие с другими мужчинами на траве около Фан Напа, согласились мне помочь (совершенно очевидно, что такую помощь нельзя было назвать работой, ибо ее можно было делать, оставаясь в горизонтальном положении).

Никаких разногласий не было относительно рыбы номер один. Это — гарангап, или малый тунец. Мне показалось странным начинать с нее список, так как за все время нашего пребывания здесь я ни разу не видел этой рыбы. Правда, Тед Барроуз рассказывал, и очень живо, как огромный косяк тунца однажды зашел в лагуну.

Маролигар заметил косяк на рассвете, и его душераздирающие крики «гарангап, гарангап» подняли весь остров. Быстро спустили на воду каноэ и погрузили в них сети; все трудоспособные мужчины приняли участие в отлове. Вдоль берега лагуны имелось всего лишь четыре места, где можно было окружить косяк. В одном из них огромным полумесяцем растянули сети, вдоль которых выстроились каноэ. Другая флотилия обошла косяк и начала загонять его в сеть. Собравшиеся на берегу женщины танцевали, покачивая бедрами, и пели любовные песни, чтобы воодушевить мужчин, а сети тем временем медленно замыкались вокруг рыбы.

Хороший улов тунца мог прокормить островитян в течение нескольких педель. При отсутствии холодильников рыба все же может долго сохраняться, если ее хорошо прокоптить над горячими углями. До нашего приезда в этом году выловили четыре косяка, и два улова оказались такими большими, что Ифалук послал на Волеаи несколько каноэ, нагруженных излишками рыбы.

Следующим в моем списке был оерик, маленькая рыбка-барабуля (Mulloidichtys samoensis). Бледные, величиной с палец существа, с длинными, напоминающими бакенбарды усиками, обычно встречались около места нашего купания. Мы часто наблюдали, как небольшие стайки этих рыбешек плавали по дну. Огромное количество их попадало в сплетенные из прутьев ловушки, установленные на дне лагуны недалеко от берега.

Маленьких рыбешек оерик готовят на огне целиком, предварительно обернув листьями. Едят их, соблюдая особый порядок. Рыбке отрывают голову и хвост и сдирают кожу. Затем разделяют вдоль на две половинки, вынимают хребет и внутренности, остальное съедают. Местная легенда гласит, что если съесть оерика, не придерживаясь ритуала, то он навсегда покинет атолл. Яни имел основания усомниться в этом, он видел, как Джош несколько недель назад случайно съел одну рыбку целиком, но оерик не исчез.

Чем дальше, тем труднее становилось располагать рыб по их важности. Дальше в списке шел хали — оливково-коричневый в голубую крапинку каменный окунь, мол — большеглазая в красную полоску рыба-белка, несколько видов рыб-попугаев и рыба-барабанщик, которой ифалукцы дали название рел.

Рел — очень красивая рыбка, толстенькая, с серебряными боками и большими выпученными глазами, которая встречается около лагунных рифов, поросших кораллами. Мы с Марстоном с самого начала наблюдали за ней, да и трудно было не делать этого, так как рыбки тоже проявляли к нам большой интерес. Как только мы оказывались в лагуне, появлялся косяк большеглазых рел. Собравшись в кружок, они медленно плавали вокруг нас. Наблюдение часто продолжалось в течение нескольких минут, если, конечно, мы вели себя достаточно спокойно. Нам казалось забавным поведение рыбки: скорее следовало ожидать такого любопытства от человека. Мы хотели узнать, что заставляет ее так вести себя, и нам удалось это сделать, когда было построено новое бенджо. Рел питается отбросами, способствуя таким образом очистке вод. Человеческие экскременты пожираются ею сразу же, как только попадают в воду. Так как лагуна служит своего рода туалетной комнатой острова, рыбы, вероятно, научились связывать появление людей с пищей; в этом по крайней мере мы нашли правдоподобное объяснение их внимательному, испытующему взгляду. И несмотря на то что рыбка питается отвратительной пищей, сама она очень вкусна.

Сколько рыбы Ифалук вылавливает за год? Перед самым отъездом я сложил все цифры, записанные нами за четыре месяца, включая коллективные уловы и данные о потреблении рыбы отдельными семьями. Сделав несколько сомнительных допусков, я получил минимальную цифру. Если сведения за четыре месяца типичны и если пищевые отчеты правильны, то за год ифалукцы вылавливают приблизительно одиннадцать тонн рыбы.

Но были ли эти четыре месяца типичными? Ход тилимвола — исключение. Эта маленькая рыбка появляется в больших количествах только раз в десять лет. Но как бы для равновесия улов способом роп был меньше, чем обычно, и, кроме того, мы не учитывали улова тунца и летающих рыб в начале года. Короче говоря, по мнению Тома и Яни, за время нашего пребывания на атолле люди ели почти столько же рыбы, сколько и всегда, или, может быть, немного меньше.

А учет пищевого рациона семей? Дело в том, что некоторую часть рыбы ифалукцы готовили и съедали тут же на берегу, сразу после ловли, и мы не успевали подсчитать количество рыбин и взвесить их. Вероятно, обычный годовой улов приближался к четырнадцати или пятнадцати тоннам со значительными годовыми колебаниями. Около двух третей рыбы добывалось во время больших коллективных уловов, а остальная часть — отдельными лицами и небольшими группами.

Боб Рофен считал, что островитяне эксплуатируют рыбные угодья лагуны и рифов весьма разумно. Малейшее усовершенствование в ловле — и онп будут съедать свой биологический капитал, вместо того чтобы жить на проценты, и постепенно истощат рыбные ресурсы. Конечно, на Ифалуке имеются возможности увеличить годовой улов, но только за счет более эффективной эксплуатации открытого моря за пределами островных рифов. Однако трудно представить себе, как это можно сделать при помощи каноэ и рыболовных снастей, которыми сегодня располагает Ифалук.

Ловля тилимвола продолжалась. Улов второго дня был огромным — около двух тысяч фунтов, — и, когда закончили дележ, бедняга Тороман выглядел совсем измученным. В следующие дни улов упал до ста-трехсот фунтов в день.

На пятый день рано утром мы были готовы снова взяться за работу — сбор полевых материалов. Оставалось только заменить кем-нибудь Теваса, помощника Боба, который уехал на Волеаи. Я пошел с Яни просить Маролигара дать нам другого человека, хорошего водолаза, который мог бы помочь Бобу, если что-нибудь случится с аквалангом. Маролигар согласился. Он и Яни вступили в длительные переговоры, а я отправился готовить оборудование. Яни вернулся, и мы отправились на северный рифовый профиль. По дороге Яни как бы невзначай заметил, что он последний день работает с нами, так же как Бакал и Тачим.

Я остолбенел от удивления и, помню, начал вспоминать, что же мы такое натворили: «Почему, брат?».

Спокойный и внешне равнодушный, оп объяснил. Маролигар согласился найти нам водолаза, но сказал Яни, что нам уже пора полностью переменить своих помощников. Мы платили по расценкам Управления подопечной территории для отдаленных островов — доллар в день или его эквивалент, выраженный табаком, рыболовными крючками, ножами или чем-нибудь другим, что у пас имелось в излишке. Маролигар считал несправедливым, когда одни получают все блага, а другие — ничего. Хотя никаких жалоб не поступало, он, Маролигар, чувствовал, что нужно дать и другим возможность заработать.

Конечно, вождь был прав. Единственное, что мучило нас, — это мысль о потере друзей — Яни, Бакала и Тачима. Они были понятливыми, способными людьми и сейчас уже хорошо умели делать то, что требовалось. Более того, они скорее выступали в роли коллег и сотрудников, чем помощников; они учили нас одному, а мы их — другому. Нам нравилось их общество, и между всеми нами установились ровные деловые отношения, необходимые в коллективе.

Каждый из них был единственным в своем роде, они дополняли друг друга, а также и нас. Яни был среди них ученым. Он умел вникать в самую природу вещей и процессов. Хороший рыболов, кормилец семьи и тем не менее более скромный и вдумчивый, чем остальные. Бакал, самый молодой, был человеком действия, активным, полным отваги и неутомимой энергии. Вспоминая о нем сейчас, я теперь понимаю, почему из него не вышло хорошей судомойки. Вероятно, когда он станет взрослым, то сможет повести за собой людей. Яни однажды сказал, что когда-нибудь Бакал станет вождем. Тачим, самый старший, был парень на все руки, человек надежный, шумливый и чувствительный, обладающий большим чувством юмора. За оставшееся до отъезда время мы, конечно, не смогли бы создать такую группу.

А тут как раз начал лить дождь. Мы с Яни все же проработали все утро на рифе, отправившись домой только к полудню.

Во время ленча Боб, Тед и я устроили совещание. У нас даже не возникало мысли противиться решению Маролигара; во-первых, он представлял местную власть, а мы являлись его гостями; во-вторых, он был другом и мы признавали его правоту в этом вопросе. Мы решили спросить у вождей, нельзя ли нам оставить наших старых помощников для обучения новых. А к тому времени, когда все обучатся, настанет время упаковываться и уезжать.

Каково же было паше удивление, когда мы узнали, что Бакал, Яни и Тачим задумали то же самое. Ведь Маролигар не запретил им помогать нам; он просто сказал, что те люди, которые сейчас получают плату, будут заменены другими. Впервые эти три человека казались немного озадаченными и расстроенными. Тачим, на этот раз по-настоящему серьезный, произнес по-ифалукски страстную речь. Смысл ее заключался в следующем: «Вы платили нам за работу, но мы работали для вас не из-за денег. Мы помогали вам потому, что вы наши друзья и братья и мы хотели вам помочь. Если вы думаете, что мы не станем работать бесплатно, то, значит, вы плохо о нас думаете». На глазах его были слезы. Яни и Бакал полностью соглашались с ним.

Я не надеялся на твердость моего голоса и думаю, что Боб и Тед испытывали то же самое. Мы все молча обменялись крепкими рукопожатиями и пошли работать, надеясь получить у вождей одобрение нашего плана.

Когда мы к вечеру вернулись, у Фан Напа нас ожидал Том. Он казался раздраженным и злым. Он уже слышал о решении Маролигара и в противоположность остальным оспаривал его: «Не его это дело, тот ифалукский человек Маролигар не понимает ваша работа. Вы скажите Маролигар, это не дело ифалукского вождя!».

Такого рода реакцию мы меньше всего хотели поддерживать. Я принял сторону Маролигара, упорно отстаивая мудрость и справедливость его решения. Конечно, вождь был прав, и, конечно, мы сделаем так, как он сказал. Нам только нужно спросить вождей, не могут ли три наших помощника оставаться с нами без оплаты, пока новички переймут их опыт.

Том посмотрел на меня. Вероятно, на какой-то момент он подумал, что я лгу. Он, конечно, был достаточно разумным человеком и понимал, что, если бы мы настаивали на чем-нибудь, вожди уступили бы. Том — хороший политик. Независимо от того, что у него было на уме, он сразу успокоился. «О, так намного лучше», — кивнул он и согласился спросить вождей, не смогут ли они принять нас сегодня вечером.

Когда мы ужинали, вожди собрались на лужайке за Фан Напом. Мы погасили печку и вышли посидеть с ними. По кругу пошла коробка с изюмом. После соответствующих приветствий и минуты вежливого молчания, я начал медленно говорить по-английски. Том переводил. Он справился с этой работой превосходно, и мои опасения, что он попытается защищать наши интересы, оказались необоснованными.

Тед Барроуз писал о любви ифалукцев к дипломатическому «тонкому» разговору. Поэтому я начал с благодарности вождям Ифалука за их бесконечную доброту к нам во время нашего пребывания на острове. Затем я перешел к решению Маролигара и говорил о мудрости и справедливости его; Америка должна гордиться тем, что островом руководят такие мудрые вожди; мы предвкушаем удовольствие работать с новыми людьми, которых нам дадут.

Вожди улыбались, кивали головой и вежливо ждали продолжения моей речи. Я попросил оставить нам старых помощников без оплаты, чтобы они обучили новых. Наши старые помощники уже многое знали: умели заводить мотор, смешивать и разбрасывать рыбий яд, правильно сортировать и консервировать рыб. Самое главное, они знали английский достаточно, чтобы отвечать на наши вопросы и давать советы; немногие могут это делать, несмотря на мои периодические вечерние уроки.

Наконец, я упомянул об обстоятельстве, которое было признано нами достойным упоминания. У нас не хватит денег и товаров, чтобы нанимать всех, однако островитяне, которые хотят работать за плату, могут приходить к нам. В пределах наших запасов и бюджета мы будем платить им за работу.

Том перевел последнее предложение, и я дал знак, что кончил говорить. Вожди смотрели на Маролигара, ожидая его ответа. Он заговорил, неподвижно сидя на траве со скрещенными ногами, а его мужественное лицо, обрамленное короткими седыми волосами, светилось в лучах лампы. Том переводил, но такова уж была личность вождя, что, казалось, мы понимаем его собственную речь.

По существу Маролигар сказал следующее: «Вожди Ифалука прекрасно понимают ваше положение. Здесь, на Ифалуке, мы уважаем людей, которые знают свою работу и делают ее хорошо. Когда мы хотим построить каноэ, мы зовем сеннапа (мастера, строителя), когда мы хотим плыть на другой остров, мы приглашаем палу (капитана-мореплавателя)».

Поэтому совершенно понятно, продолжал Маролигар, что мы хотим иметь помощников, знающих свое дело. Он потратил много времени сегодня, спрашивая различных молодых людей, понимают ли они, как выполнять ту работу, которую делают для нас наши помощники, и не нашел ни одного.

Следовательно, у нас не будет новых помощников. Наши люди — Янисеман, Бакалимар и Тачивелименг — должны работать с нами, как и раньше. Он даст нам одного нового человека — ныряльщика, которого мы просили; а в остальном все пойдет своим чередом, как и раньше.

Дело повернулось так неожиданно, что я снова начал объяснять, что мы понимаем справедливость первого решения, примем и научим новых помощников, которых он выберет для нас. Маролигар терпеливо улыбнулся мне и покачал головой. Казалось, он говорил: «Молодой человек, я ценю ваши старания спасти мой престиж, но в этом нет никакой нужды». Убедившись в отсутствии подходящей замены, он решил, что настаивать неблагоразумно и что любой компромисс был бы сейчас недостойным поступком. Он казался таким спокойным, что я предоставил событиям идти своим чередом.

Остальные вожди смотрели на нас, сияя улыбками, а Фаголиер, Тороман и Уолпаитик воскликнули: «Эгатр мауас! (это превосходно!)». Мы поддержали их. Коробка с изюмом снова пошла по кругу, правда, она была почти пуста. Фаголиер во время переговоров держал ее около себя и за это время съел львиную долю изюма.

 

Глава XVII

Дельфины на память

Шесть весел как одно погружались в глубину, неся «Ват» по темным водам. Вверху, на безоблачном ночном небе, мерцали звезды. На горизонте с востока и запада виднелись низкие холмы Эллы и Фаларика. Почти бесшумно «Ват» плыл к центру лагуны.

В ста ярдах от лагунной отмели я поднял свое весло на борт и опустил сачок для планктона на тридцатифутовой веревке. Гребцы замедлили ход; конус из прозрачного газа натянулся в воде, отфильтровывая микроскопические живые организмы, которые оседали в особой бутылочке. Около пяти минут мы тянули сачок за собой, а затем подняли в лодку. Выцедив воду из сачка, я переложил улов в большую банку и осветил ее карманным фонариком.

Коллекция была превосходная. Кишащая масса маленьких бледных существ засуетилась под лучами яркого света. Беспорядочно метались веслоногие рачки копеподы — невозможно было разглядеть их мельчайшие ракообразные тельца, но по манере двигаться они определялись безошибочно. Между ними грациозно плавали изящные, напоминающие креветок мизиды. Здесь же кружились личинки рыб. Личинки, слишком мелкие для глаза, вырисовывались в виде еле заметных белых живых точек, плавающих в ярком потоке света.

Банка и фонарик переходили из рук в руки. За планктоном, этими маленькими и слабыми, переносимыми течением живыми организмами моря, всегда очень интересно наблюдать, а ночью, в потоке света — это просто захватывающее зрелище. Наши немногочисленные дневные уловы, собираемые на поверхности, содержали очень мало интересного, и Яни, Бакал и Тачим, вероятно, не могли понять, что мы собираемся поймать ночью при помощи глупого шестидюймового сачка. Сейчас эта масса живых организмов произвела на них огромное впечатление. Практический склад ума подсказал им, что все это может служить пищей для мальков рыб. Я забросил сачок еще раз; второй улов был не менее богатым.

«Ват» медленно скользил вперед, и скоро мы добрались до центра лагуны. Взяв весла на борт, сделали передышку.

Наша основная задача в эту ночь состояла в том, чтобы поймать ночных пловцов, привлеченных светом. Мы зажгли карбидные лампы и повесили их по обеим сторонам лодки над самой водой. Водонепроницаемые ручные фонари опустили в воду. Боб закинул сачки поменьше, и мы устроились поудобнее, лежа на животах и свесившись за борт. Несмотря на отражение света от поверхности, можно было разглядеть темно-зеленые глубины на несколько ярдов. Мы наблюдали и ждали.

Вдруг послышались всплески, а затем в яркий круг вошли маленькие продолговатые существа, быстрыми прыжками с плеском носившиеся по поверхности воды. Очень шустрые рыбки, казалось, чисто случайно попали в сачок. Выяснилось, что это молодые сарганы, миниатюрные копии тех, которые плавают около коралловых кустов. Мы пустили их в банки Боба.

Следующими гостями были серебристобокие Pranesus, более крупные рыбки, длиной около пяти дюймов. Они собирались у поверхности воды в конусе яркого света. Взяв сачки покрупнее, мы начали охоту за ними. Тачим, стоя на краю лодки и широко размахивая своим сачком, запел ифалукскую любовную песню. Звук разносился над тпхой лагуной, несомненно тревожа спящих малышей на берегу. Сильный запах тодди стал распространяться с края лодки. Вдруг, сильно взмахнув сачком, Тачим потерял равновесие — и звучный плеск разогнал рыб. В одно мгновение он снова был в лодке, а пока мы хохотали, рыбы успели вернуться.

Мы надеялись дождаться рыбы покрупнее. Наконец она приплыла — грациозная белая акула около четырех футов длиной медленно покружилась в тусклом свете на глубине нескольких ярдов и так же медленно уплыла во тьму. Охотиться она не собиралась, а просто была любопытной.

Больше никто не показывался. Около четверти двенадцатого мы направились к берегу, ориентируясь по огонькам фонарей на нашем доме. На обратном пути мы подняли еще один богатый улов планктона. В Фан Напе Тед сварил кофе, и чашки уже стояли на столе.

Мы собирались работать всю ночь. Взяв все необходимое для работы на рифах, мы направились через остров по большой дороге от сарая хозяйства Ролонг к наветренному берегу. Отлив должен был наступить не раньше трех часов, но вода убывала, открывая плоскую часть рифа. Нам хотелось охватить весь наветренный берег, поэтому мы разделились на группы. Боб и Тед с двумя ифалукца-ми пошли на север, а Тачим, Яни и я направились к югу вдоль побережья Фалалапа.

Внутренний рифовый флет постепенно мелел. Мы перешли его вброд, а затем перебрались через более глубокую котловину внешнего флета. С громким гулом накатывался прибой, но гребень, покрытый водорослями, был безопасен. В промежутках между большими волнами мы смогли добраться до участков, где рифы были усеяны красными колючими морскими ежами.

Я нес лампу. Она отбрасывала вокруг сияющий свет. Мы многого не замечали днем. На каждом шагу попадались маленькие лимен (Acanthurus triostegus), беловатые рыбки с черными, как у зебры, полосками по бокам. В этот час они были сонными, лениво лежали на боку, укачиваемые течением; их можно было убить острогой или поймать в сачок. Большие голубые сарганы, как торпеды, двигались в котловине внешнего флета; мы поймали несколько штук.

Беспозвоночных тоже было полным-полно. Многие из них характерны тем, что прячутся днем. Всюду ползали ракообразные: здесь забавно приплюснутый омар со скрюченными лапами, а там огромный черный паук-краб, с его длинных ног и заостренного щитка свисает бахрома водорослей. Моллюски каури, темные и блестящие, ползали, выставив свои длинные «рога», а конусообразные моллюски охотились на червей при помощи зубов, напоминающих маленькие гарпуны. Когда мы собрали нужные образцы фауны для науки, Тачим занялся «образцами» для завтрака. Держа в одной руке фонарь и сачок, а в другой — длинный нож, он бродил, убивая рыб тупой стороной ножа, и складывал их в сачок. Оказалось, что это самый эффективный метод ловли рыбы, гораздо более простой и быстрый, чем лучение ее прп свете факелов.

Наконец мы отправились домой. Конечно, жареная рыба была бы прекрасным финалом нашего путешествия, но мы так устали, что нам уже не хотелось есть. В Фан Нап мы вошли, когда уже пели первые петухи.

Ночные работы всегда интересны для зоологов. Горожане, приезжая в деревню, скоро обнаруживают, что не все ночью засыпает; сельские жители, приехав в город, узнают то же самое. Правда, биолог, сонно бродя со своим ночным огоньком, несколько нарушает нормальный ночной порядок, но зато часто ему удается увидеть кое-что, достойное внимания.

Еще одну ночь мы ловили рыбу неводом в зарослях черепашьей травы в лагуне. Тед и я шли впереди и усердно били по воде руками, чтобы загнать рыбу в западню, а Боб с другими мужчинами тянули прямоугольный тридцатифутовый невод. Время от времени они вытаскивали его на берег и просматривали. Мы поймали несколько рыб-барабулей, немного молодых лобанов и огромное количество маленьких креветок. Нижний край невода, который касался дна, подхватил красивых зеленых и желтых моллюсков тектмбранков. Эти забавные существа похожи на слизняков. У них мягкие тела, которые слишком велики, чтобы спрятаться в прозрачных раковинах.

Пройдя по лагунному берегу, мы свернули в канал между Фалариком и Фалалапом. Об этом месте рассказывали разное. Говорили, что ядовитые скаты, которые ползают по дну лагуны днем, ночью собираются как раз в этом канале. Мы держали фонарики перед собой, направляя луч света в воду в поисках этих ядовитых фаи, и, пока прошли до дальнего конца капала, изрядно стерли ноги, но не увидели ни одного ската. Рыбы здесь мы поймали мало.

Хотя рыбная ловля в зарослях черепашьей травы и в канале была неудачной, мы были вознаграждены зрелищем ночной жизни на песчаных отмелях лагуны и рифовых массивах. Огромные глаза рыбы-белки сверкали в потоке света, как оранжевые фары, а сами рифы, казалось, были устланы драгоценными камнями — так блестели, переливаясь, глаза креветок гипполитид, выглядывающих из всех расщелин. Сверлящие моллюски с изящными в крапинку раковинами ползали по песку, оставляя за собой ясно различимые дорожки. Роющие анемоны резкими движениями так быстро втягивали кольца своих тонких щупалец в норы, что, казалось, растворялись на наших глазах; а серые крабы-призраки в большом количестве ползали по пляжам.

За последний месяц нашего пребывания на Ифалуке мы совершили также много дневных вылазок. Именно во время одной из них и случилось нечто, благодаря чему каждый из нас имеет теперь неизгладимую метку на память об Ифалуке.

Проведя утро на юго-западном рифе, мы остановились на Элле. После ленча Тачим забавлялся, мастеря маленькие фигурки из полосок зеленых кокосовых листьев, вроде тех, что складывают из бумаги наши ребятишки.

Сначала Тачим сделал маленькую птичку, а Яни, увлекшись игрой, соорудил морскую звезду. Потом последовали другие фигурки, и наконец Тачим сделал из двух полых стеблей вполне приличную свирель. Она издавала оглушительно громкий звук. Это напомнило нам, что единственным «музыкальным» инструментом, который мы до сих пор видели на Ифалуке, был рог, сделанный из большой раковины. Он предназначался скорее для сигнализации, нежели для воспроизведения музыкальных звуков.

Па обратном пути мы заговорили о местном искусстве. Марстон уже давно заметил, что художественная одаренность местных жителей выражается в плетении маремаров — гирлянд из цветов. Данные об этом совершенно отсутствовали в работах об искусстве народов Океании, и Марстон часто говорил полушутя, что собирается сделать коллекцию засушенных маремаров, чтобы восполнить этот пробел. Но слишком много было других дел, и ему не удалось даже заняться систематическим фотографированием гирлянд.

Другим видом искусства, которому островитяне уделяли большое внимание, была татуировка. Татуировку на разных участках тела имели многие мужчины, женщины и даже дети. Часто она включала их имена, принятые в период японского господства. У некоторых старых людей — к ним относились Том и отец Яни Ветрилиар — татуировка в виде орнамента покрывала почти все тело. У одних татуировка восходила, вероятно, к германским временам; другие украсили себя своего рода эмблемой восходящего солнца; третьи — вытатуировали на ногах прыгающих дельфинов.

Я уже давно поглядывал на этих дельфинов и постепенно стал ими восхищаться. Рисунки были стилизованными, в них прекрасно уживались примитивизм и ясный современный стиль. Я поделился своими впечатлениями с Тедом Байером.

Он посмотрел мне в глаза. «Я тоже сделаю себе татуировку, если ты отважишься», — сказал он. Последовало короткое молчание. Затем Яни в очень вежливой манере начал подстрекать меня. Он считал это превосходной идеей. Оказывается, искусство татуировки было еще одним из его талантов, и он с удовольствием в любое время готов был разукрасить меня набором дельфинов. Тачим с энтузиазмом согласился помочь ему, после чего пути к отступлению уже были отрезаны.

Яни объяснил процесс: вместо туши обычно используют смесь сажи с водой, а иголками служат бамбуковые лучинки. «Нет, — сказал он, — не беспокойтесь, совсем не больно».

Слух об этом облетел весь остров, и на следующий день вечером сопровождаемый целой толпой друзей и соседей, пришел Яни, готовый приступить к делу. Он считал, что не обязательно использовать бамбуковые лучинки, если у нас есть стальные иголки. Он взял три иголки у Боба и связал их так, чтобы кончики были на одном уровне. Яни не удалось найти достаточное количество сажи, но зато он принес маленький кусок японской сухой туши, которая, как он сказал, тоже годилась. Растерев ее с небольшим количеством воды, взятой из нашей дождевой бочки, он получил великолепные темно-синие чернила.

Я растянулся на циновке под лампой. Мы выбрали место на середине бедра правой ноги и ножницами срезали там волосы. Тачим, обмакнув среднюю жилку пальмового листа в чернила, старательно нанес контуры дельфинов. Когда собравшиеся одобрили рисунок, Яни опустил иголки в чернила и начал колоть кожу по этим линиям. Я чувствовал уколы, но они не казались особенно болезненными. Сначала Яни обработал контуры. Собравшиеся спокойно комментировали: «Вот здесь еще немного, выровняй чуть-чуть эту линию» и так далее. Наконец, Тачим смыл остатки чернил, и все мы критически осмотрели работу. Яни сделал несколько финальных штрихов в контурах, а затем густо закрасил пространство между ними синей тушью. Еще одно промывание — и дело сделано. Теперь Яни двумя руками натянул кожу на месте татуировки так, что на коже выступили маленькие капельки жидкости. Появилась небольшая опухоль. Яни посоветовал мне поспать сегодня на правом боку и не купаться целый день.

Я посмотрел на дело рук Яни и остался очень доволен. Теперь я понял, что единственно, чего мне не хватало всю жизнь, это тройки вытатуированных микронезийских дельфинов на бедре. Яни сотворил блестящее произведение. «Марстон позеленеет от зависти, когда увидит их», — думал я, щедро смазывая татуированное место мазью из антибиотика.

Тед и Боб внимательно наблюдали за всем происходящим. Я думаю, они больше следили за моим лицом, чем за самым процессом татуировки. А так как я не орал во время операции, они решили, что это не так уже неприятно, и назначили процедуру на следующий вечер. Боб, правда, попросил Яни сделать дельфинов покрупнее. Просьба его была удовлетворена.

Эта история оказала непредвиденное, но благоприятное влияние на наши отношения с островитянами. Все любовались татуировкой, а женщины с удивлением и восторгом показывали на нас пальцами и вдруг начинали петь ифалукскую любовную песню. Ифалукцы знали, что наше пребывание здесь подходит к концу, и видели в этом поступке символическое отождествление нас с островом. Теперь мы стали для них более близкими, чем раньше, а когда будем уезжать, то возьмем с собой кусочек Ифалука на всю жизнь.

Сознание неумолимости времени и неизбежности отъезда, успевшее немного ослабеть, возвращалось к нам по мере того, как дней оставалось все меньше и меньше. Все шло своим обычным порядком, но мы работали дольше по вечерам и стремились главным образом завершить уже начатые работы, воздерживаясь от решения новых задач. Однако оставалось одно дело, которое мне хотелось выполнить, — определить величину популяции рахомов на острове Фалалап. Мы с Марстоном видели, как самки спускали в воду созревающую икру, но не имели ни малейшего представления об их количестве.

Земляные крабы жили в земле почти повсюду. Мы с Яни думали, что сможем опознать их норы, и даже надеялись отличить занятую нору от старой, заброшенной. О точном подсчете не могло быть и речи, а приблизительный можно было сделать, сосчитав норы на определенных участках в нескольких местах.

Вооруженные четырьмя шестифутовыми жердями, мы отправились по наветренной тропе Фалалапа, время от времени сворачивая в стороны, чтобы выложить жерди квадратом и подсчитать оказавшиеся в нем норы. Нам не удавалось свободно выбирать участки для подсчета, в некоторых местах густые заросли и неровный грунт делали работу невозможной. В лесу между каменистым гребнем и болотами мы в среднем насчитали около двадцати двух нор на сто квадратных футов, но это число резко сократилось у подножия деревьев с сильно развитой корневой системой. Около половины всех нор казались обитаемыми. На гребне мы нашли всего около десяти нор на сто квадратных футов: дело в том, что норы здесь было труднее обнаружить.

Когда мы добрались до южного конца бвола, начал накрапывать дождь. Около края болота в сырой земле было много нор, причем все маленькие. Яни сказал, что большие крабы не роют здесь жилищ, хотя часто приходят сюда, чтобы поесть молодые растения таро.

Небо разверзлось всерьез. Мы соорудили шлемы-зон-тики, связав вместе, основание к основанию, два больших листа пулакса, но от них было мало пользы. В нескольких ярдах от нас стоял большой панданус, под густой кроной которого камни и земля оставались совсем сухими. Юркнув под зубчатые листья, мы прислонились к корням-подпоркам у основания ствола. А снаружи земля кипела в ливневом потоке.

Разговаривая о том о сем, мы очень скоро затронули тему о женщинах. Яни наконец решил рассказать забавную историю девушки, которая уплыла на Волеаи.

Должен заметить, что мои друзья и коллеги дома могут, конечно, втайне сомневаться, но все мы, люди Запада, вели себя в высшей степени осмотрительно в отношении дам Ифалука. Этого от нас ожидали и администрация подопечной территории, люди, организовавшие нашу экспедицию, и, без сомнения, наши жены, хотя моя супруга тактично воздержалась от каких-либо напутствий при расставании. Я сомневаюсь, чтобы ифалукцев трогал хоть сколько-нибудь тот или другой возможный вариант отношений; по установившимся правилам такие дела предоставлялось решать индивидуально и считалось, что каждый отвечает за себя. Насколько мы могли заметить, дружелюбные ифалукские дамы относились к нам так же, как наши многочисленные тети, сестры и соседки в Америке. Как-то Марстон записал в журнале: «Опасность, увы, может скорее исходить от падающего кокосового ореха, чем от здешних девушек».

Яни начал рассказ, и скоро стало ясно, что дело обстояло не совсем так, как мы думали. Ифалукские женщины, сказал Яни, сначала смотрели на нас с некоторым благоговением. Постепенно это благоговение прошло, и незамужние особы начали посматривать на нас с несколько другим, более чем добрососедским интересом. Именно в это время мы впервые показали им фотографии наших жен и детей, что произвело на них довольно сильное охлаждающее действие. Стало очевидно, что мы женаты на высокопоставленных красивых дамах и не можем заинтересоваться местными девушками.

Спустя некоторое время об этом тоже забыли. Две незамужние женщины отправились к Летавериур, жене Яни, чтобы разузнать, нельзя ли заполучить американских возлюбленных. Но Летавериур отговорила их. И, что интересно, не из каких-либо «моральных» соображений, а просто потому, что мы были временными жителями и скоро снова должны были уехать. Она убедила их, что глупо заводить романы, которые неизбежно кончатся разбитыми сердцами, когда мы уедем.

Аргумент оказался веским. Да и мы вели себя так, словно присоединились к точке зрения Летавериур. Одна из девушек, немного обескураженная этим, отправилась на каноэ, видимо, на более привольные поля Волеаи. Другая была где-то здесь, на острове. Как друг и брат, Яни обещал мне показать ее как-нибудь, но как ифалукский джентльмен, он никогда больше не возвращался к этому вопросу.

Шум и плеск дождя стих до нежного шепота. Со вздохом я подобрал шесты и вынырнул из-под дерева, чтобы в наступающих сумерках снова заняться подсчетом рахомов.

Дни теперь пролетали быстро, и в последних числах октября мы официально прекратили почти все полевые работы. Наступил день рождения Теда, его отметили небольшой вечеринкой. Мы сравнили наши синедельфиновые татуировки и решили, что, пожалуй, следует вырезать дырки на правых штанинах всех наших брюк, чтобы дома могли любоваться дельфинами.

Впереди было еще восемь дней упаковки. Казалось невероятным, что мы могли привезти и накопить такую гору вещей. Фан Нап был забит, полны были также две палатки, служившие складами, пространство под тентом и еще довольно большой участок. Упаковочные ящики, особенно те, которые в свое время пошли на изготовление полок и кладовых, нужно было снова сколачивать, а на железных ящиках, уже успевших заржаветь, следовало написать адрес, чтобы они благополучно перебрались через океан. Мы приступили к делу с чувством недовольства, которое не покидало меня до тех пор, пока не пришел сторожевой корабль «Плейнтри».

Снова начались приемы. Первый устроили мы сами, пригласив четырех вождей и Тома и умоляя их не приносить с собой еды. Обдумывая план угощения, мы решили, что самое безопасное придерживаться углеводов, а поэтому основным блюдом были бобы со свининой, подкрепленные несколькими банками венских сосисок. Для резерва мы вытащили большую часть оставшихся консервов тунца, но, прежде чем принимать решение относительно последних блюд меню, мы решили сначала посмотреть, как пойдут первые.

Вожди прибыли в сопровождении Тома. Мы немного огорчились, когда увидели, что они нагружены котелками, сковородками и несколькими большими бутылками тубвы. Том объяснил, что вожди хотели просто принести несколько пустячков, чтобы украсить стол; похоже на то, что они не доверяли нашей кухне.

Вечер прошел превосходно. Мы поставили еду и растянулись на циновках. Все были голодны. К нашему удивлению, мы справились не только с целым горшком бобов и сосисками, но и с тунцом и почти со всем, что было принесено нашими гостями. На десерт открыли три банки сухого чернослива. После ужина Боб извлек маленький ручной проектор и вставил цветные диапозитивы, которые заснял на Таити, Фиджи и Туамоту.

Это был хороший набор картинок: дома и растения очень похожи на ифалукские, люди — на ифалукцев. То и дело раздавалось одобрительное и восхищенное «юкс!», а когда на одном диапозитиве появилась привлекательная девушка-таитянка, неожиданно послышался вой, оживленные возгласы «хааааннннаах», сопровождаемые рычанием и посвистыванием. Невозможно забыть, как прореагировал маленький Тороман, когда увидел фиджийскую амазонку высотой в шесть футов и весом около двухсот фунтов. Он состроил гримасу и изобразил, как эта леди берет его под мышку и уносит. Сам Тачим не смог бы представить это лучше, и мы хохотали до слез.

Однажды вечером я сидел на берегу лагуны, предоставив теплому ветру ласкать кожу, а нежным волнам касаться моих ног. Как жалкая медуза в небесном море, над головой плыла луна, окруженная сверкающими точками небесных светильников ночи. «Наслаждайся этим сейчас, — думал я, — луна и звезды не изменятся, но для тебя их скоро не будет. Несколько дней и несколько тысяч миль — и на смену всему этому придет моя семья и старые друзья». Казалось, я уже слышал их: «Хорошо съездил? Как жилось? Как там дела?» Обычпо на такие вопросы не ждут ответов. Я, наверное, пробормочу ничего не значащие слова.

Ну, а как обстояло дело в действительности? Нелегко сказать, ведь накопилось столько разных впечатлений, реальных и выдуманных.

«Объективные» реальности Ифалука не так уж трудно описать — было бы время. Мы приехали изучать их и узнали очень много интересного. Когда-нибудь мы напишем толстую монографию с описанием природы острова и его народа. Она будет состоять из большого количества фактических сведений об острове и, вероятно, покроется пылью в обширных научных архивах. Ведь в холодных стереотипных фразах и точных определениях научных трудов жизнь описывается рассудочно, а человеческое тепло, эмоции, радости и разочарования часто теряются. Как показывает мой опыт, ученый редко наблюдает и действует с той беспристрастностью, какую принято приписывать специалисту. Он должен стараться не вносить личного элемента в последование и оценку полученных данных. Ученый имеет особый профессиональный подход к проблемам в своей области науки, но он ведь не является человеком особого типа. Каким бы темпераментом он ни обладал (а темпераменты могут быть очень различны), у него всегда есть свои надежды и страхи, моменты мужества и зрелости, трусости и ребячества, радости и печали, стремление к красоте, борьбе и покою.

В научных трактатах всему этому нет места, но все это было неотъемлемой частью Ифалука, частью моей действительности. И было столько переживаний, впечатлений и ощущений, которые останутся со мной гораздо дольше, чем большинство объективных фактов.

Вы спросите, что же это такое? Это ощущение горячего солнца и теплого дождя на голой спине, смертоносная грация акулы, охотящейся под водой. Это лунный свет над лагуной и блеск в глазах Бакала, вплетающего новое украшение в свои волосы. Это шум прибоя на рифе и голоса женщин, поющих в темноте. Это чудо внезапного прозрения, возбуждение при новой мысли, красота голубых кораллов и суетная гордость, оттого что сделал татуировку. Это беседы с Марстоном и Яни, это взгляд Маролигара, задорный смех Тачима и вычурная фраза Тома. Это кокосовые пальмы, гордо раскачивающиеся на ветру, запах жареной рыбы, венок из свежих цветов на моей голове.

Приключения? Да, все это было своего рода приключением: изменение окружающей обстановки и культуры; переживания, вероятно, испытанные всяким, кому приходилось знакомиться с каким-нибудь неизвестным маленьким городком и его окрестностями, когда он начинал понимать его историю, его народ; романтика познаний и открытий, когда видишь, что собранные данные постепенно приобретают смысл, когда чувствуешь, как первые наивные, робкие мысли крепнут и становятся зрелыми.

Опасность? Ифалук казался более безопасным, чем наши родные города. Он такой маленький и изолированный, что человек быстро осваивается, обретая чувство безопасности. Правда, все время падают кокосовые орехи, ио они неопасны, если ты научишься быть осторожным. Акулы? Менее опасны, чем автомобили. Если кому-нибудь захочется быть укушенным, то это легко устроить; но ведь под автомобиль тоже легко попасть, если постараться. Наши приключения, большей частью воображаемые, не были особенно рискованными, но ведь и воображаемые приключения могут быть волнующими. Мне иногда казалось, что в нашем материалистическом мире научное исследование служит последним убежищем романтиков.

В этом путешествии мне повезло с товарищами. Живя с ними бок о бок, я хорошо узнал их. Во всяком случае достаточно хорошо, чтобы понять, что каждый в конечном счете был загадочным, единственным в своем роде, сложным, полным противоречий человеком. Это были приятные, вдумчивые, умные люди с доброй волей, глубоко человечные даже в своих недостатках. Они любили жизнь и работу, легко и часто смеялись. Интересы вели их от частного к общему, от примера к выводу, и все они любили поговорить. Это было основой незабываемых вечерних бесед, которые начинались с непринужденной болтовни о прошлой и нынешней работе и превращались в серьезные дискуссии, например о природе искусства, определении понятия «значительности», влиянии личности на историю, месте человека во Вселенной. Короче говоря, чувствовалась атмосфера общего стремления проникнуть в суть природы и человека, а не борьбы за первенство, личные достижения и выгоду.

Осуществились ли наши стремления? Мы выполнили некоторые наши задачи, далеко не все. Мы получили хорошее представление о структуре острова, во всяком случае о структуре его поверхности. Его очертания были нанесены на карту, климатические наблюдения записаны в таблицах ровными колонками цифр. Мы изучили и коллекционировали одни формы флоры и фауны более полно, чем другие; составили карты основных зон и ассоциаций организмов (в одних местах довольно приблизительно, в других — точнее) и получили представление о размещении и способах питания некоторых наиболее распространенных видов. Количественная сторона исследований оказалась выполненной гораздо слабее, чем я надеялся, особенно в области изучения рифов, но, может быть, я слишком много намечал. Исследование взаимодействия видов и динамики биологических сообществ земли и рифа лучше было оставить для другой экспедиции, когда будут обработаны и осмыслены результаты первой.

Пожалуй, мы сделали все, что было возможно в области изучения взаимосвязей микронезийцев с природной средой, и это представляется мне самым полезным результатом нашей экспедиции. Мы выявили и пытались выразить количественно все дары земли и моря, которые используют островитяне. Мы сопоставили основные потребности населения с ресурсами острова и обнаружили почти во всем, кроме рыбных ресурсов, реальные или потенциальные излишки. Земледелие довольно эффективно на болотах, где выращивается таро; кокосовые плантации здесь носят немного случайный характер, но и при существующем положении сборы обеспечивают огромные излишки, даже с учетом производства около тридцати трех тонн копры в год. Запасов плодов хлебного дерева хватает до нового урожая. Основные продукты питания — плоды хлебного дерева, кокосовые орехи и таро — содержат мало белка. Его главным источником является рыба, но значительно увеличить ее добычу невозможно, если не развивать лов в открытом море за пределами рифа. Мы не уверены, что это даст дополнительную пищу, пропорциональную затраченной энергии, но иначе перспективы представляются не очень радужными.

При тщательном возделывании съедобных культурных растений на дополнительных площадях, частично за счет естественных лесов, Ифалук сможет прокормить население даже вдвое большее, но при диете с низким содержанием белка. Ограничивающих биологических факторов в экономике атолла нет: они возникают только в результате случающихся время от времени сильных штормов, которые уничтожают большую часть источников существования человека.

Жилища местных жителей кажутся идеально приспособленными к местному климату, гораздо лучше, чем западные жилища из досок и рифленого железа, которые под тропическим солнцем превращаются в раскаленные печи. Крытые кокосовыми листьями крыши довольно быстро приходят в негодность, но сырье для них изготовляется просто и легко, а кроме того, такие крыши обеспечивают хорошую изоляцию и защиту от дождя.

Одежда островитян тоже, пожалуй, идеально соответствует местным условиям. Мы надеемся, что у людей Ифалука хватит сил и мужества устоять перед задуманными с хорошими намерениями, но по существу вредными попытками пришельцев одеть их в пиджаки и платья. В западной одежде здесь было бы жарко; несомненно, она мешала бы испарению пота и способствовала развитию кожных заболеваний. Вероятно, люди стали бы реже купаться; практически лагуна перестала бы служить «ванной» для населения.

Итак, во многих отношениях остров хорошо приспособлен для жизни. Это вполне понятно, ведь за многие столетия островитяне сумели научиться тому, как легче и приятнее прожить на этом клочке земли.

Все же здесь необходимы некоторые усовершенствования. Например, нужно что-то предпринять в отношении мух и москитов. Это настоящий бич. Я думаю, что периодическое опрыскивание атолла с самолета вполне осуществимо. А пока большое количество москитных сеток в некоторой степени облегчило бы положение.

Что касается питания, то ифалукцам нужно больше мяса. Со временем ввоз мясных консервов, вероятно, возрастет, а для начала им следовало бы увеличить поголовье свиней. Корма для них есть: свиней кормят теми же крахмалистыми продуктами, которые ест человек, а также рыбьими внутренностями и листьями местных растений. Раз-ведение здесь стойких сортов табака, если такие есть, помогло бы устранить периодическую нехватку в нем, от которой так страдает большинство взрослых.

Со временем Ифалук, вероятно, пойдет по тому же пути, что и другие острова Тихого океана. Без сомнения произойдет обращение в христианство. Дальнейший контакт с внешним миром увеличит спрос на такие вещи, которые не могут быть произведены в местных условиях. Уже сейчас Ифалук нуждается в хлопчатобумажных тканях, металлических ножах и инструментах, лампах и керосине, табаке, спичках, противомоскитных сетках, котлах и сковородках, крючках и лесках, духах и косметике, кое-каких западных продуктах питания и т. п. Когда-нибудь понадобятся радиоприемники и швейные машины.

Как на большинстве других маленьких островов, копра, сушеная мякоть спелых кокосовых орехов служит по существу единственным предметом вывоза, дающпм прибыль. Если допустить, что мыло, для изготовления которого применяется кокосовое масло, не будет полностью заменено современными моющими средствами, то местные жители, вероятно, постепенно перейдут к более систематическому производству копры. Здесь, как и на других островах, выращивание таро на болотах, очевидно, сократится; территория этих участков и частично естественных лесов будет в большей мере использоваться под посадки кокосовых пальм. Трудно допустить, что ифалукцы будут уж очень трудиться над заготовкой копры: люди здесь слишком ценят свой досуг, чтобы заниматься каким-нибудь регулярным трудом, выходящим за пределы производства необходимого для жизни и создания небольших запасов. Но по мере того как становится доступным большее количество товаров и предметы роскоши постепенно превращаются в предметы повседневного обихода, производство и продажа копры несомненно увеличатся.

Нам кажется, можно экспортировать отсюда и многое другое: плетеные юбки, чаши ручной работы, расписные деревянные сосуды, вырезанные в форме птиц, модели каноэ — все это очень понравилось бы нашим друзьям дома. Стоит подумать о доставке некоторого количества таких товаров в специализированные магазины, например в магазины художественных подарков и киоски при этнографических музеях. Музеи уже делают хороший бизнес, продавая гипсовые слепки скульптур и деревянные поделки из экзотических районов мира. Со временем произведения ручной работы, вероятно, могли бы обеспечить не меньший доход, чем производство копры, и на это потребовалось бы во всяком случае не больше труда.

Я думаю, наступят и другие изменения. В конце концов Ифалук будет иметь медицинское обслуживание западного образца, осуществляемое квалифицированным врачом, располагающим хорошим оборудованием. Это, без сомнения, приведет к обострению проблемы народонаселения, как это имеет место в других районах мира. Однако это соображение не может служить оправданием отсутствия медицинской помощи.

Когда-нибудь на Ифалуке, возможно, будет свой постоянный учитель, который действительно займется обучением. По мере роста контактов с Западом ифалукцам потребуется знание английского языка, знакомство с западной экономикой, политикой и религией, чтобы сохранить ту степень культурной и политической независимости, которую они предпочтут. Знания — это сила, по крайней мере потенциальная. Они необходимы, чтобы защищаться от эксплуататоров и тех, кто попытается навязать изменения извне. Учитель мог бы также вести наблюдения за погодой и учет местного населения, а когда на Ифалуке действительно заработает радио, оно станет связующим звеном между островом и внешним миром. Эти наши идеи не оригинальны. Администрация подопечной территории уже пытается улучшить медицинское обслуживание и просвещение местных жителей, на более крупных и менее изолированных островах уже достигнуты значительные успехи.

По мере усиления связей с Западом и повышения спроса на ввозимые товары самообеспеченность ифалукцев будет, по-видимому, уменьшаться и они будут все более зависеть в экономическом отношении от внешнего мира. Отчасти это грустно, но, может быть, это просто эмоции. Мы восторгаемся гордыми, независимыми островитянами так же, как в прошлом восторгались нашими пионерами и первыми поселенцами пограничных районов. Скоро Ифалук уже не будет лежать на «границе цивилизации». А стать «цивилизованным» в том смысле как это понимают у нас на Западе, — значит стать зависимым от других народов, живущих в других странах. Это идет рука об руку с промышленной и технической революцией, которую мы не считаем злом для себя. Делает ли это жизнь более богатой — спорный вопрос, но то, что это делает жизнь более удобной, — бесспорно. Я не сомневаюсь, что наш визит на остров ускорил приход этих изменений, так как он дал людям возможность увидеть большое количество вещей, которых им так давно не хватало, а они не знали, что такие существуют.

Если Ифалук пойдет по пути Полинезийских островов, то в конце концов начнется эмиграция и тогда перенаселение, вероятно, перестанет быть проблемой. Уже сейчас есть несколько молодых людей (Яни — один из них), которым хочется посмотреть мир за пределами западной части Каролинского архипелага. По мере увеличения контактов расширяются возможности; более молодые и предприимчивые могут уехать, как это бывает повсюду, на крупные острова и, наконец, на континенты. Один выдающийся антрополог-океанист, основываясь на этой тенденции и на быстром развитии транспорта и связи, предсказал неуклонное сокращение численности населения на островах благодаря эмиграции. По его мнению, острова Южных морей в конце концов превратятся в спортивные площадки и места отдыха для людей с материков, причем оставшееся местное население будет обслуживать гостей-туристов. Может быть, так и будет, но я не хотел бы до этого дожить. Однако не исключено, что, избавившись от повелителей с Япа, испанских, немецких, японских и американских правителей, островитяне создадут самоуправляющееся государство, в котором Фаголиеры и Маролитары будут заседать в Микронезийском конгрессе и решать свои собственные дела.