Про Ирму, собственно, и рассказывать нечего.

Она явилась точно к назначенному часу. Марк пришел в полный восторг и сразу забыл и про игрушки, и про пирог, испеченный ко дню рожденья. Самодельному тряпичному жирафу, которого она принесла с собой, Марк обрадовался так, что стало как-то неловко за другие подарки. Арон и сам был доволен, ему еще ни разу не удавалось настолько обрадовать сына. А от ревности, которая на мгновения его охватывала, он защищался с помощью логики. Он говорил себе, что надо либо привести в дом женщину, которая для Марка ничего не значит, и тогда не следует опасаться столь бурных восторгов, либо женщину, которая окажется так же мила сердцу Марка, как эта сестра Ирма. Он говорил себе, что хотел своим выбором создать повод для ревности, а стало быть, и ревновать бессмысленно. А вдобавок, говорил он, детская любовь вообще неуправляема.

Арон пока не спрашивал Ирму, какое она приняла решение. Он предпочитал, чтобы она сама завела об этом речь, но до разговора у нее просто не доходили руки. Она возилась с Марком, да и присутствие мальчика ее, возможно, стесняло, но взгляды, которые она время от времени бросала на Арона и которые он назвал многообещающими, свидетельствовали о том, что его предложение не забыто. Робость, обычно нападавшая на Марка, когда к ним кто-нибудь приходил, исчезла, мальчик так разошелся, что взрослые вообще не могли вставить ни слова. Один раз Арон даже попросил сына пройти в соседнюю комнату и поиграть там, но успеха это не возымело ни малейшего. Ирма, вероятно, догадалась о причинах его просьбы и улыбнулась.

Лишь когда вечером Марка уложили, они оказались наедине за столом. Арон заранее раздобыл бутылку шампанского и размышлял, настало ли время принести эту бутылку из кухни и не приведет ли она к некоторым недоразумениям. С другой стороны — так размышлял он дальше, — о каких недоразумениях может идти речь? В последние дни он все отчетливей сознавал, что его предложение перебраться к ним, вести у него хозяйство и жить в одной с ним квартире в конце концов напоминает предложение руки и сердца. Если Ирма не совсем уж дура — кстати сказать, ничто на это не указывает, — она и сама должна была прийти к такому выводу. А раз так, то уже ее приход можно расценить как однозначный ответ. Вся ее приветливость, ее увлеченность в игре с Марком говорят о том, что лучшей ему не найти. И бутылку из кухни он приносить не стал. Ирма сказала:

— Вы очень красиво обставили свою квартиру.

— Что вы все ходите вокруг да около?

— Разве я хожу?

— Да.

— Вы весь день за мной наблюдали.

Арон вынужден был признаться себе, что Ирма, даже если ее слова показались ему не совсем уместными, попала в точку. Ну конечно же он непрерывно наблюдал за ней. И еще тверже, чем раньше, был убежден, что она прекрасно поладит с Марком, и, стало быть, ему очень важно ее согласие. Просто резкий вопрос был здесь неуместен, в конце концов, это он попросил ее о чем-то, а не она его. И потому он решил с этой секунды показать себя человеком, жить рядом с которым вполне приятно.

— Наблюдал или нет, — сказал он, — но вы должны мне сперва ответить.

— Да, — ответила Ирма, причем было непонятно, означает ли ее «да» согласие, или это просто подтверждение того, что она должна ему сперва ответить. — Надеюсь, я правильно вас поняла, вы хотите, чтобы я здесь жила.

— Вот именно.

— В этой квартире всего две комнаты?

При всем желании Арон не мог бы ответить, что намерен разделить с ней спальню. Конечно, так было бы проще всего, но он не мог заставить себя произнести эти слова. Вместо этого он предложил, чтобы она располагалась в гостиной, а они с Марком устроятся в другой комнате.

— А не очень ли это будет неудобно?

— Вполне возможно, — ответил Арон, — а разве у вас есть другое предложение?

Она покачала головой; серьезно, она не дала Арону понять, что он задал ей, по сути, весьма щекотливый вопрос, или, может быть, она сама этого не заметила.

Тогда Арон сказал:

— Не забывайте, что взамен вы принесете нам много радости. Так что, если подумать, для нас это сделка более выгодная, чем для вас. — Потом он спросил: — А когда вы могли бы приступить?

— Со следующего первого.

Этот ответ доказывал, что Ирма придерживается самых трезвых мыслей касательно своего будущего в доме Арона: чтобы легче подсчитывать, служебные отношения предпочтительно начинать с первого числа соответствующего месяца. Вдобавок она, может быть, должна заблаговременно предупредить руководство детского дома о своем уходе. Арон спросил, надо ли ему приехать, чтобы забрать ее оттуда. Она ответила, что не надо, все ее имущество прекрасно уместится в двух маленьких чемоданчиках, которые она может донести и без чужой помощи. Более конкретно об условиях, скажем о жалованье, страховке и ежегодном отпуске, разговора не было. Арон говорит, что Ирма так и не задала простой вопрос, который во все времена надо решить как можно раньше, вопрос между домоправительницей, тем более весьма молодой, и ее нанимателем относительно визитов мужчин. Возможно, его очень поразил бы такой вопрос, но он не был задан.

Когда они договорились о сроках, в их беседе стали возникать все более продолжительные паузы, тем более что, по словам Арона, он никогда не был интересным собеседником. И тогда он наконец достал бутылку шампанского.

Ирма с удивлением взглянула на этикетку:

— Господи ты Боже мой, как давно я не видела ничего подобного.

Арон хлопнул пробкой, она прижала пальцы к губам и прислушалась. Но Марк не проснулся. Арон разлил шампанское по бокалам и сказал:

— За хорошее начало.

После шампанского он проводил ее к поезду.

* * *

Через несколько недель Ирма перебралась к нему. Комнаты разделили, как и было уговорено, но до этого произошли весьма значительные события. Во-первых, Арон пошел с письмом офицера в ближайшую советскую комендатуру и вышел из нее уже переводчиком. Приступить к работе он собирался в ближайшее первое число, то есть в тот же день, когда Ирма начинала работать у него.

И все же его тревожили некоторые обстоятельства: раннее начало рабочего дня, ежедневно с восьми, конец — никогда не раньше пяти, а человек, с которым он разговаривал, дал понять, что иногда придется работать и сверхурочно. Потом жалованье. Каким оно было, Арон, по его словам, не может теперь вспомнить, а помнит он лишь то, что, когда ему назвали сумму, он счел это бездарной остротой. Зато есть хорошая продовольственная карточка, сказал его собеседник, а кроме того, можно делать покупки в специальных магазинах для служащих и людей, имеющих отношение к Советской Армии. Арон отнюдь не рассчитывал, перейдя на новую работу, сразу получить несметные богатства, он и перешел лишь потому, что к прежней у него не лежало сердце. Но к счастью, он поднакопил немного денег и потому мог себе позволить стать переводчиком.

Вторым значительным событием было прощание с Кеником. Однажды тот пришел к нему и сказал:

— Как хорошо, что я тебя застал, сегодня после обеда все и произойдет.

— Что произойдет? — спросил Арон.

— Ты разве позабыл, о чем мы с тобой разговаривали? О поездке. О моей поездке.

Совершенно неожиданно, по словам Кеника, появилась возможность; организация, которой он сообщил о своем намерении, сработала быстрее, чем можно было ожидать. И там ему сказали, что, если он готов незамедлительно принять решение, у них есть одно свободное место, а следующий транспорт отправится самое раннее через три месяца.

— Я сразу ухватился за это предложение. Поди знай, как все оно будет через три месяца.

Люди, подобные Кенику, говорит Арон, полжизни проводят в каком-нибудь транспорте.

Арон проводил Кеника до места сбора, по дороге он думал о том, что Кеник — сейчас единственный из всех живых людей, который знает, что его зовут Арон, а не Арно. Кеник нес рюкзак и чемодан, он сказал, что у него в квартире остались и другие вещи, которые он хотел взять с собой, но брать большой багаж не разрешается. Еще он говорил, что завтра в это время уже будет в Бремене, а послезавтра, возможно, на большом корабле, после чего, очень скоро, если Господь не положит камни у него на пути, достигнет цели. Еще он сказал:

— Разумеется, сейчас уже слишком поздно, но разве тебе совсем, ни капельки не хочется?

Место сбора находилось в каком-то дворе. В подворотне стоял мужчина с повязкой на рукаве и впускал лишь тех, у кого был при себе определенный лист бумаги, такой, какой был у Кеника.

— Пора, — сказал Кеник. И еще: — Дай я тебя поцелую.

И он поцеловал Арона. Когда они разомкнули объятия, Арон заметил, что по щекам у Кеника бегут слезы. Он заплакал тоже, и, пожалуйста, не спрашивай меня почему. Он был уверен, что никогда не будет скучать по Кенику, во всяком случае, легко перенесет разлуку, но все прощанья, говорит Арон, подчиняются своим собственным законам. Потом он крикнул Кенику:

— Я постою, пока не придет машина!

— Она может нескоро прийти, — откликнулся Кеник.

— И все же я постою.

Арону и в самом деле пришлось прождать почти час, потом наконец пришел крытый брезентом грузовик, набитый людьми. Отыскать среди них Кеника Арон не сумел. Возможно, он сидел где-то в глубине кузова, но Арон все равно махал, он вообще был единственным, кто ждал у ворот, чтобы попрощаться. Он думал, что, может, придет еще один грузовик, но вопрос — когда, а уходя еще подумал, какая это пытка — ехать в таких условиях до Бремена. Ну и, наконец, третье событие, самое приятное, на взгляд Арона, — отказ от работы у Тенненбаума. Перед этим он воспользовался привилегией, которая ему полагалась как служащему Тенненбаума. Он пошел на склад и сделал там покупки. Он купил про запас чаю, спиртного, одежду для себя и для Марка и, наконец, шерстяной пуловер, который вполне мог понравиться Ирме.

Отнеся вещи домой, он собрал все бумаги и отправился к Тенненбауму. Тот встретил его с дружелюбным любопытством. Ведь Арон до сих пор не ответил на вопрос, готов ли он стать главным бухгалтером на будущем предприятии Тенненбаума. Арон разложил на столе все записки и бумаги.

— Как прикажете это понимать?

Арон долго размышлял, как наиболее эффектным способом уведомить Тенненбаума о своем решении. До сих пор ему было ясно лишь одно: он хочет заявить о своем уходе, но ведь это можно сделать по-разному. Он не мог решить, что лучше: простое заявление или оскорбительные формулировки, то есть уход с шумом и громом, который, в свою очередь, обусловлен тем презрением, с каким Тенненбаум относится к людям. В результате он решил уладить дело с максимальным спокойствием. Он говорит мне, что хотя и считал несомненным присутствие у Тенненбаума огромного числа несимпатичных черт и свойств характера, однако бессмысленно было надеяться, что, если их перечислить, Тенненбаум изменится. Стоит ли тратить нервы, чтобы на минутку-другую облегчить себе сердце? Единственная месть может заключаться в том, чтобы внушить Тенненбауму чувство, будто он теряет совершенно незаменимого человека. Но это чувство никак нельзя вызвать мелочной мстительностью, отсюда и решение вести себя сдержанно.

— Хотя месяц еще не кончился, нам надо сверить счета. Я отказываюсь.

— Это что еще значит?

— Что я ухожу.

— Прямо сейчас?

— Да.

— Но почему? Вы чем-то недовольны? У вас есть жалобы?

— Нет, это личные причины.

У Тенненбаума, по словам Арона, сделался совершенно несчастный вид, он растерянно пожал плечами, и на лице у него появилось задумчивое выражение. Он спросил:

— Это окончательно?

— Окончательно.

— Значит ли это, что вы отвергаете мое предложение?

— Сами видите.

Тенненбаум вдруг вспомнил, кто он, собственно, такой. Он сел, выпрямясь, бросил взгляд на бумаги и сказал:

— Ну что ж, проверим.

Они прошли параграф за параграфом так основательно, по воспоминаниям Арона, как ни разу прежде. Когда проверка закончилась и никаких ошибок не было обнаружено, Тенненбаум сказал:

— Ну вот и все, благодарю вас.

Он встал, проводил Арона до дверей, а в коридоре спросил:

— Да, кстати, вы имеете хоть малейшее представление о том, где ваш друг Кеник?

— А что?

— Видите ли, он попросил меня заплатить ему за месяц вперед. А теперь я слышу, что его уже несколько дней никто не видел. Скажите ему, пожалуйста, что мне не нравится такое поведение и что он должен зайти ко мне и вернуть свой долг.

А ведь Тенненбаум, говорит Арон, ни разу не видел его рядом с Кеником, не иначе у него было не два глаза, а больше. И Арон сказал:

— Хорошо, когда я его увижу, я ему все передам.

* * *

Примерно через месяц после того, как Ирма перебралась к ним, это наконец свершилось, и комнаты были распределены по-новому. Одну получил Марк, другую — взрослые. Ирма предложила вызвать каменщика, чтобы отрезать от длинного коридора детскую, но Арон считал, что пока слишком рано засовывать Марка в комнату без окон, а из куска коридора только такая и получится.

Разумеется, полагает Арон, я едва ли смогу как-то использовать эту информацию, однако он не хочет утаивать ее от меня: дни, прошедшие до того, как они с Ирмой решили жить одной постелью, были в эротическом смысле самыми волнующими за всю его жизнь, хочешь не хочешь — четыре долгие недели. Отношения с Ирмой в тот период составляли для него великую проблему.

Поскольку Ирме предстояло стать воспитательницей Марка, домоправительницей и возлюбленной Арона в одном лице, с другой же стороны, вслух можно было говорить лишь о первых двух функциях, то с каждым часом становилось все трудней и трудней завести речь о замалчиваемой третьей. Вскоре Арону начало казаться, будто две оговоренные функции не имеют значения, а самым важным является так и не упомянутая третья, которая, собственно, и есть главная, но он боялся произвести назойливое впечатление. Ирма вполне могла подумать, будто он заманил ее к себе в дом под ложным предлогом и лишь теперь открывает свои истинные намерения. (Подобный ход мыслей явно противоречил тому, что Арон говорил раньше. Тогда Арон утверждал, будто Ирма, относясь к Марку в детском доме особенно заботливо, делала это не ради самого Марка, а ради его отца. На мой вопрос, какие у него есть доказательства, Арон рекомендовал мне подождать дальнейшего развития событий. И вот они, эти события произошли.)

Ну, например, ощущение, когда утром они сидели за завтраком друг против друга или за ужином и все время говорили о посторонних предметах и обсуждали события текущей жизни. Или совместные посиделки после ужина, когда сидят без причины, просто потому, что квартира у них общая. О проживании Ирмы с первого же дня доложили в полиции. Сидение вдвоем, молчание вдвоем, когда разговор о всяких пустяках окончательно иссякал, поиски занятия, чтобы хоть как-то оправдать пребывание в комнате. Ирма, та, по крайней мере, могла пришивать пуговицы. Взгляды, брошенные украдкой, смущение в ответ, приветливая улыбка. Или когда Ирма играет с Марком и Марк заставляет ее изображать лошадь и скачет на ней через всю комнату, так что соседи с нижнего этажа стучат в потолок, это уже само по себе волновало. Или шорохи, говорит Арон, шорохи, доносившиеся поздним вечером из соседней комнаты. Он лежал подле заснувшего Марка, не смыкая глаз, а в соседней комнате так же не могла уснуть Ирма. Чем-то она занималась каждый вечер, и он не знал чем, но какие-то звуки, по словам Арона, до него доносились. Иногда они встречались у дверей в ванную комнату, и тут неизбежно получалось, что туалет Ирмы делал ее еще более желанной в глазах Арона. Он даже признается мне, что порой, когда Ирма направлялась в ванную в ночной рубашке или в пижаме, поскольку купального халата у нее не было, нарочно сталкивался с ней в коридоре.

Спустя месяц ситуация разъяснилась. Арон взял на себя инициативу не потому, что со временем набрался храбрости, а потому, что его что-то вынудило. Но что именно его вынудило? Срок, в один месяц, установленный им, не был случаен. Как минимум через месяц, хотя никакого предварительного уговора по этому поводу между ними не было, Ирма имела право потребовать заработную плату. И этого момента он боялся. Он ведь не мог лишить ее жалованья, в лучшем случае он мог сделать вид, будто до сих пор об этом не думал, а если б она сама напомнила ему про деньги, это было бы более чем постыдно. С другой стороны, он полагал, что выплата жалованья стала бы событием, которое еще сильней отдалит их друг от друга. И нельзя было допустить, чтобы это стало дополнительным препятствием.

Однажды поздним вечером, тихо, чтобы не разбудить Марка, он постучал в ее дверь. Сказал, что ему непременно надо поговорить с ней, и сел за стол. Ирма была уже в постели. Отложив книгу, которую читала, она внимательно и серьезно поглядела на него, словно сознавая значимость момента, однако развитие действия всецело зависело только от него. И ему пришлось с молниеносной быстротой выбирать между двумя вариантами: то ли говорить, то ли действовать. Тут он заметил, что с действием ничего не получится; чтобы действовать, не следовало садиться. Сперва сесть за стол, потом встать и поцеловать ее — такую неловкость он допустить не мог, а главное, он вовсе не был уверен, что Ирма прямо вот так, безо всякого, позволит себя поцеловать.

Ирма ему не помогала. Она лежала тихо, серьезная и внимательная, и тогда он был вынужден спросить, зачем они так усложняют себе жизнь. Она и на это ничего не сказала, лишь слегка пожала плечами, а это могло означать что угодно. Арон хотел наконец-то спихнуть эту проблему, он сказал, что с их первой же встречи она очень ему понравилась; собственно, и раньше, наслушавшись рассказов Марка, он испытывал к ней большой интерес, но вообще-то он человек из плоти и крови, а не из дерева, а кроме того, они уже целый месяц живут под одной крышей. Пусть она, ради Бога, не поймет его превратно, и, если она воспринимает все это не так, как он, вполне возможно, хотя и очень печально для него, сохранить прежний порядок вещей. Что до него, то он испытывает все крепнущее желание сделать их теперешние отношения более сердечными и близкими. Арон произнес это, не глядя на Ирму; по его словам, у него все время был готов сорваться с губ вопрос: «Я понятно выразился?» Ну конечно же этот вопрос не был задан, он просто позавидовал Ирме — ведь она сохраняла свободу действий.

Она встала и тихо заперла обе двери, сперва ту, что вела в смежную комнату, затем ту, что в переднюю, после чего вернулась к своей кровати, но на полпути остановилась и повернулась к Арону. Впрочем, ее лицо оставалось все таким же серьезным. Тем не менее можно было считать, что ее согласие как бы произнесено вслух, она стояла, опустив руки, так обычно стоят женщины в фильмах, готовые к любому посягательству. На этом, по сути, и кончилось заслуживающее упоминания счастье с Ирмой. Позднее была только удовлетворенность, словно человек пресытился сверх всякой меры. В сексуальных делах она была лишена выдумки, хотя, утверждает Арон, это не надо понимать как упрек, ведь он и сам лишен этой выдумки в еще большей степени, а поминает сейчас это обстоятельство, чтобы объяснить, почему вслед за страстными мечтами с такой пугающей быстротой последовало отрезвление.

Скорее уж причину для упреков следует искать в том, что с Ирмой практически не о чем было разговаривать. В лучшем случае — про Марка, в которого она, возможно, была влюблена, чего Арон тоже не исключал. Ему ни разу не удалось вовлечь Ирму в глубокомысленные рассуждения, не важно, на какую тему. В лучшем случае она терпеливо выслушивала его рацеи, она и вообще отличалась терпеливостью. Интересы ее ограничивались проблемами быта, ведь забота о хозяйстве лежала на ней. Покупки, белье и тому подобное. Ирма была замечательная домохозяйка. Возможно, так ее воспитал погибший муж, некий Герберт Виснер, краснодеревец.

Арон ни разу не попытался всерьез расширить круг интересов Ирмы или изменить ее каким-нибудь другим образом. Он принял ее такой, какой она была, и ни разу не дал ей понять, что его это не удовлетворяет. Ссор, настоящих громких ссор у них никогда не случалось, вот почему про Ирму, собственно, и рассказывать нечего.

В один из первых их совместных вечеров она спросила, как долго Арон еще намерен мешкать с записью Марка.

— С какой записью?

— Ну ведь рано или поздно ему надо в школу.

Арона это потрясло. Не проблема как таковая его смутила, а то, что посторонний человек напомнил ему о его прямых обязанностях. Он и сам уже подумывал о том, что сына надо записать в школу, но как-то вскользь, это скорее было чувство, нежели оформленная мысль. Но пребывать и дальше в подвешенном состоянии больше было нельзя. Вопрос Ирмы означал, что она обратила внимание на это обстоятельство и будет теперь спрашивать его снова и снова.

* * *

— А в чем ты видел трудности? — спрашиваю я у него. — Записать ребенка в школу — это ведь проще простого. Идешь в школу, просишь записать твоего сына, после чего покупаешь тетради, только и всего.

— Ну, не только, — отвечает Арон, он кладет руку мне на плечо и растолковывает мне ситуацию без тени раздражения, можно даже сказать, что его голос звучит при этом снисходительно. Звучит так, словно он наконец-то понял, что посторонний человек, такой, как я, не может составить для себя полное представление обо всех обстоятельствах дела и потому вынужден задавать вопросы. Он продолжает: — Если собаку долгое время держать в клетке, где ее бьют и мучают, а потом в один прекрасный день выпустить на свободу, ей будет казаться, что все человечество состоит сплошь из мучителей. Хотя бы и за пределами клетки. — Потом добавляет: — Ты уж прости, что я разговариваю с тобой, как с младенцем, но раз ты задаешь такие вопросы, по-иному с тобой разговаривать нельзя.

— Если я правильно понял твой пример с собакой, ты хочешь сказать, что не торопился записывать Марка, поскольку не хотел, чтобы Марк попал в школу, где преподают люди, не свободные в твоих глазах от подозрения в фашизме, а может, и в убийствах?

Арон отвечает:

— Вот именно.

— И еще потому, что ты не хотел, чтобы Марк сидел за одной партой с детьми таких людей?

— Вот именно.

— Твои сомнения делают тебе честь, — говорю я, — но с другой стороны, едва ли ты ставил себе целью вырастить неграмотного человека?

— Ну, во-первых, это, — говорит Арон, — а во-вторых, существуют же законы, закон об обязательном обучении например. Спустя несколько дней я все же записал его.

* * *

По словам Арона, было бы преувеличением считать работу переводчика источником непрерывных радостей. Он перечисляет недостатки, которые, впрочем, присущи почти каждому роду деятельности; слишком низкое жалованье, неслыханный расход времени, растущая лень. Однако самым большим недостатком он считает то обстоятельство, которое, по сути, и определяет деятельность переводчика: невозможность высказывать собственные взгляды. Его собственные взгляды здесь никому не нужны, и даже напротив: они лишь мешают точному переводу, они как песок, попавший в механизм. Все внимание целиком сосредоточено на передаче чужих мнений, как бы нелепы они ни были. Некоторая возможность высказать собственные мысли выпадала лишь в перерывах, но в перерывах переводчик настолько же не является переводчиком, как, скажем, подметальщик улиц. Поэтому они не в счет. Иметь право выражать собственные убеждения лишь в перерывах, но не иметь его во время работы — это со временем начинает казаться унизительным.

И хотя бы разговор шел о предметах, которые его интересуют! Но по большей части с одной стороны сидел советский офицер, а напротив — запуганный немецкий бургомистр или представитель каких-нибудь властей, и они обсуждали вопросы, нагонявшие на Арона смертельную скуку. Поскольку в беседе участвовал всегда один и тот же офицер, ко всему прочему в беседах неизбежно повторялись целые фразы, целые пассажи. Очень скоро Арону пришлось стараться, чтобы скука, его охватившая, не мешала нормальному ходу разговора.

Он говорит даже, что им не раз овладевало искушение хоть как-то разнообразить свою работу и чуть-чуть дезинформировать собеседников, переводя их беседы не слово в слово, а с небольшими отклонениями. За этим искушением не было каких-то определенных намерений, политических к примеру, а единственно желание учинить для разнообразия некоторую путаницу. Впрочем, нет нужды объяснять, что он не поддался искушению, ни единого разу, у него не было ни малейшей охоты расплачиваться за такую глупость возможными карами. Кроме того, добросовестность являлась, так сказать, инструментом бухгалтера. Единственная вольность, которую он себе время от времени позволял, заключалась в том, что при точном по смыслу переводе он расставлял собственные акценты. Если ему, например, был несимпатичен данный немецкий посетитель, а это случалось отнюдь не редко, он передавал сказанное так, что слова немца звучали подобострастно, тогда как слова офицера холодно и резко, как приказы. В конечном счете такая методика все равно бы ничего, по словам Арона, не изменила, просто это незначительное своеволие более четко размечало позиции и, может быть, помогало сократить беседу.

И однако же перерывы в работе, без сомнения, означали для него отдых. Офицер, в распоряжении которого находился Арон, был капитан сорока пяти лет, родом из Ленинграда, и звали его Леонид Петрович Васин. К великой досаде Арона, он был непьющий, сплошь чай с сахаром, с утра до вечера. Попытки Арона протащить в комендатуру коньяк неизменно наталкивались на сопротивление Васина, а потому и были прекращены. Только чай. Спустя несколько дней они рассказали друг другу свою биографию, по частям; однажды, например, Васин сказал, что его брат был тоже женат на еврейке. Васин был робкий и сдержанный человек. Арону казалось, будто всякий раз перед тем, как отдать приказ, ему приходилось преодолевать внутреннее сопротивление. Отношения между ними были вполне хорошие, хотя и сдержанные до последнего дня. Арон говорит, что оба они не принадлежали к числу людей, наделенных чрезмерной сердечностью.

Может, и еще что-нибудь про меня с ним: после их многомесячной совместной работы к Васину обратился с ходатайством некий директор завода. Директор жаловался, что при получении сырья у него постоянно возникают трудности, которые, по его мнению, вполне могут быть устранены Красной Армией. Вдобавок он желал получить машину для служебных целей, ибо отсутствие этой машины затрудняет исполнение им своих обязанностей, а соответствующая немецкая инстанция многократно отклоняла его просьбу.

Когда он ушел, хоть и не получив гарантий, но заручившись твердым обещанием Васина заняться этим вопросом, Арон почувствовал сожаление от того, что Васин не поставил наглеца на место. Обещания, говорил он, это одно, а вот следует ли безропотно сносить такие наглые требования, как сегодняшнее, и даже благосклонно их выслушивать, это другое.

Поскольку время не подпирало, Васин готовил чай. Между делом он спросил:

— Чем это вы недовольны?

— А разве по мне видно?

— Ну так все-таки чем?

— Тем, как вы разговаривали с этим человеком.

— Я что, был недостаточно вежлив? Это мне крайне неприятно. В будущем постарайтесь обращать мое внимание на такие случаи.

Васин прекрасно понимал, о чем говорил Арон, он даже улыбнулся, потому что счел свой ответ проявлением тонкой иронии. Арон со своей стороны счел это подходящей возможностью, или, по крайней мере, думалось ему, это можно превратить в подходящую возможность. И он спросил:

— Почему вы его не вышвырнули? Или, точнее говоря, почему вы не пообещали также приставить к нему и лакея?

Васин промолчал, разлил заварку по стаканам и все глядел на воду, дожидаясь, когда она закипит, так что Арон даже предположил, будто Васин просто не желает обсуждать подобные вопросы со своим переводчиком. Потом, прихлебывая чай, а пить он мог невероятно горячий, Васин сказал:

— Видите ли, это проблема, при решении которой мы оба не можем быть вполне беспристрастными. Было бы разумней, если бы после войны все решения принимали люди, не имеющие к войне ни малейшего отношения. Но это, увы, невыполнимо. Когда я начинал здесь работать, то прежде всего должен был разрешить для себя вопрос, на что немцы, которые ко мне приходят, имеют право, а на что нет. Возможно, вы полагаете, что они вообще ни на что не имеют права, я уже некоторое время это вижу. Не скажу, что я вас осуждаю, просто я другого мнения.

— Очень благородно с вашей стороны, — ответил Арон.

Васин поморщился и посоветовал Арону приберечь свою иронию для более подходящих случаев. Еще он с досадой спросил, не считает ли Арон разумным выходом убивать всех немцев подряд? И должен ли быть результат войны для тех, кто ее проиграл, таким же, каким он стал бы для победителей, доведись им проиграть войну? Должна ли эта разница зависеть лишь от того, кому улыбнулось военное счастье, нет ли здесь и некоторых качественных различий?

— Да не об этом речь, — отвечал Арон, — но лизать кому-то задницу или убивать его — это все-таки не единственные возможности.

— Я что ж, по-вашему, лизал ему задницу? — спросил Васин.

— Можно сказать, что да, — отвечал Арон. — Как вы думаете, что он сделал бы с вами, если бы мог поступать как захочет? Я говорю не про этого конкретного человека, этого я вообще не знаю.

— Тогда про кого же?

— Про среднего немца.

— Снова-здорово! — отвечал Васин. — А может, и в самом деле есть только две возможности, ибо есть только две стороны. Но в нашей работе мы не можем руководствоваться чувствами. Когда передо мной стоит немец, я не должен все время думать о том, что у меня погибла жена и родители. Разумеется, здесь у нас власть, вопрос только в том, как мы распорядимся этой своей властью. Я говорю вам еще раз: есть только две стороны. На одной находитесь вы, я и большинство наших посетителей, на другой те, против кого мы воевали.

Арон ответил, что лично он может насчитать десять разных сторон, но тут в дверь постучал очередной посетитель. Арону показалось, будто Васин принял этого посетителя с особенной предупредительностью, словно желая подразнить его, Арона. Больше на эту тему они не говорили. Арон считал это бессмысленным, ибо Васин, на его взгляд, руководствовался убеждениями, которые неподвластны любым доводам. А вот над тем, почему сам Васин не возвращался больше к этому разговору, Арон никогда не задумывался.

* * *

В первом же табеле, который был выдан Марку, учительница в графе «Общие наблюдения» написала, что Марк обладает редкостным для его возраста развитием и, вероятно, вполне в состоянии, приложив несколько большее усердие, перейти сразу через один класс. Особенно она подчеркивала способности Марка к музыке и счету. В награду Арон купил Марку игрушку по его выбору. Как-то во время прогулки Арон спросил, хочет ли Марк учиться играть на пианино.

— Не знаю, — отвечал Марк.

— Другие дети с ума бы сошли от радости, а ты говоришь: не знаю.

Арон объяснил Марку, какое великое наслаждение получает человек от умения играть, помянул об удовольствии, которое игрой можно доставить другим, гостям например, не говоря уже о родном отце. В разговоре выяснилось, что хоть Марк и слышал про пианино, но до сих пор ни разу его не видел.

Когда они пришли домой, Арон спросил Ирму, где бы им найти учителя музыки, желательно поблизости, на что Ирма с удивлением ответила:

— Но, Арно, я ведь и сама это умею.

— Что ты умеешь?

— Или, может быть, ты не хочешь, чтобы я его учила?

— А ведь правда, — сказал Арон. От волнения он совсем забыл, что Ирма — учительница музыки, с чего бы ему не хотеть?

Стало быть, им требовался не учитель, а пианино. К сожалению, рядом больше не было Кеника, великого специалиста по крупным приобретениям. Арон попросил Ирму поспрошать по дому, на улице, в магазине, может, у кого-нибудь и найдется ненужное пианино или кто-нибудь подскажет, где такое есть.

Надо только узнать, где есть ненужное, наказал он Ирме, а уж насчет цены он договорится сам. И чтоб по возможности коричневое.

Потом, благодаря усердным поискам Ирмы и умению Арона вести переговоры, пианино появилось у них в квартире. Ирма, особенно в первое время, радовалась больше, чем Марк, пока после простейших экзерсисов он сам не выучился играть маленькие вещички. По вечерам она часто устраивала концерты. Арон и Марк сидели, слушали и делали заявки, а когда по окончании концерта она отвешивала им глубокий поклон, как это обычно делают пианистки, они громко хлопали.

Как-то раз она прервала игру и прислушалась. Арон решил, что с пианино что-то не в порядке, но Ирма сказала:

— Кто-то стучит.

— Из нас троих у нее были самые хорошие уши.

Марк помчался к двери: к ним редко кто приходил. Он вернулся и прошептал;

— Там дяденька.

Арон сразу подумал, что это Оствальд. В такой поздний час это мог быть только он. Но, еще не выйдя в переднюю, Арон понял, что ошибся, это точно не Оствальд, Марк знал его, и, будь это действительно Оствальд, Марк ни за что не сказал бы «дяденька».

У дверей стоял Тенненбаум. Он пожелал всем доброго вечера и спросил, не помешает ли он, а то он может прийти и в другой раз. Арон провел его на кухню. Немного погодя, когда Ирма с любопытством заглянула к ним, Арон сказал:

— Подожди, я скоро.

Тенненбаум этим не смутился. Может, он не исключал, что его вообще сюда не впустят, а у него была просьба. Для начала он, однако, выразил сожаление, что они вот так, совершенно потеряли друг друга из виду. Несколько странно получается, учитывая долгую и в общем-то приятную совместную работу. О себе он может лишь сказать, что последние месяцы были весьма удачными, торговая компания, о которой Арон, без сомнения, помнит, сейчас вполне преуспевает, чего он, со своей стороны, желает и Арону в его делах.

— Жаловаться не могу, — сказал Арон.

Он взглянул на часы, и тогда Тенненбаум перешел к делу:

— Как я слышал, вы сейчас работаете для русских властей.

— Правильно слышали.

— А нельзя ли полюбопытствовать, чем вы там занимаетесь?

— Сперва, пожалуйста, скажите, в чем ваша проблема.

Тенненбаум ожидал транспорт. Из Западной Германии в Западный Берлин. И опасался, что при переезде через русскую зону могут возникнуть сложности. Вот почему нужен человек, который мог бы замолвить за него словечко, точнее говоря, раздобыть для него разрешение. Разумеется, не за красивые глаза, сказал Тенненбаум, у него есть возможность отблагодарить Арона за услугу, а мелочностью он никогда не страдал.

Арон подумал, что такие недостойные хлопоты нужны лишь мелкому торговцу, крупному они ни к чему. Он долго молчал, и не потому, что хотел помочь Тенненбауму, а потому, что хотел, чтобы Тенненбаум думал, будто он размышляет. Но на самом деле я просто сидел и пялился в стенку, а он сидел совсем тихо, чтобы не мешать мне.

Потом Арон сказал:

— Вы ведь знаете, как я рад что-нибудь для вас сделать, но вы пришли в неблагоприятный момент.

— Как это понимать?

— Между нами говоря, господин Тенненбаум, я уже кой-кому помог. Не насчет транспорта, а по другим делам. Выбивал для них разрешение. И последний раз это было месяц назад. Вы должны понять, что я не могу каждые два дня чего-то просить у русских. Кто я в конце концов такой? Да они просто вышвырнут меня.

— А когда самое раннее вы могли бы попытаться?

Арон порадовался, что его выдумка хорошо сработала. Он говорит, что получил гораздо больше удовольствия, чем если бы просто выставил Тенненбаума за дверь. Он ответил:

— Не раньше чем через два месяца, да и то вряд ли. Причем неизвестно, сумею ли я вообще вам помочь. Я еще ни разу не пытался устроить разрешение на проезд.

— Нет, — сказал Тенненбаум, — так долго я ждать не могу. Очень жаль.

Когда он ушел, Ирма снова начала играть. Но имя Оствальд никак не шло у Арона из головы. Ах, говорил он себе, если б это Оствальд постучал ко мне в дверь. Он представлял себе их встречу во всех подробностях: подвести черту под всеми неладами, из-за отсутствия иных друзей желание увидеть Оствальда становилось все более крепким и неотвязным. Пусть даже выпивка поднялась в цене, он говорил себе: нас связывала не только выпивка, по вечерам мы могли бы сидеть и разговаривать, браниться, обсуждать положение дел в стране, а Марк мог бы играть, или спать, или гулять с Ирмой. Он тосковал даже по их совместному молчанию, утверждая, что Оствальд принадлежал к числу тех людей, само присутствие которых действует как лекарство почти от всех болезней.

В ближайшее воскресенье он пошел к Оствальду. Самое страшное, что может случиться, — это если Оствальд оттолкнет протянутую руку, объяснив это разными причинами. Арон решил в этом случае сказать следующее: «Если виноват я, прошу прощенья, если виноваты вы, забудем об этом. А может, вы предложите что-нибудь еще?» И тогда ответ Оствальда все бы прояснил, но дверь открыл совершенно незнакомый человек. Первая мысль, которая мелькнула у Арона: это его новый друг. Арон сказал, что хотел бы поговорить с господином Оствальдом, и человек провел его в гостиную. Никаких признаков Оствальда не было и там. Арон еще никогда не бывал в этой квартире. Он глядел по сторонам, покуда незнакомый человек не спросил:

— А когда вы его видели в последний раз?

— Он что, исчез?

— Нет.

Но прежде чем ответить на вопрос незнакомца, Арон начал припоминать и подсчитывать. Что-то здесь было не так, это он сразу почувствовал. Незнакомец представился как брат Оствальда, звали его Андреас. Он начал расспрашивать об отношениях между Ароном и его братом. Арон отвечал через силу. Он хотел увидеть самого Оствальда или услышать слова, которые развеют его опасения, а вместо того сплошные расспросы. Незнакомец сказал:

— Извините, что я интересуюсь, кто вы такой. Мой брат умер.

Все остальные, совершенно уже ненужные слова Арон воспринимал через пелену слез, вскоре заплакал и Андреас. Он теперь живет здесь и унаследовал все имущество как единственный оставшийся в живых родственник. Ему принадлежит в числе прочего и несколько коротких писем, а большую часть сведений о своем брате он получил от чужих людей и соседей. Еще он рассказал, что его брат с детских лет был для него человеком почти недоступным, сложным, запутанным, склонным к необъяснимым поступкам, но теперь он не хотел бы говорить о прежних временах. Господин может ему не поверить, но последний раз он видел своего брата в тридцать третьем году, незадолго перед его арестом. А после войны лишь письма, редкие письма, о жизни брата после войны он практически ничего не знает, тот почти ничего не писал о себе; по сути, это были невыразительные и скудные отголоски его жизни. А рассказы посторонних людей, как правило, отличаются неполнотой, и картина, которую он пытался сложить из этих рассказов, представляется ему весьма приблизительной. Он знает, к примеру, о работе своего брата в аппарате юстиции под надзором англичан, потом, тоже неточно, о каких-то разногласиях, которые привели к увольнению. Далее он сказал, что легко может себе представить, что его брат никогда не избегал споров и столкновений, он и вообще никогда не стремился к примирению. Зато вполне заслуживающими доверия представляются ему сведения о том, что его брат долгие месяцы после увольнения вообще ничем, кроме алкоголя, не интересовался. Большинство соседей, независимо друг от друга, утверждали, что все это время он каждый вечер заявлялся домой в подпитии, ни с кем не общался, а вот откуда заявлялся — этого никто толком не знает. Лично он, брат покойного, полагает, что именно там и следует искать ту роковую причину, которая спустя несколько месяцев привела его брата к трагической смерти.

Как бы то ни было, но однажды — многие жильцы дома заметили эту внезапную перемену — брат его полностью освободился от алкогольной зависимости. Люди рассказывали, что он вдруг начал следить за своей наружностью, одеждой, за тем, как он выбрит, и вообще за своим внешним видом, похоже, он собирался начать новую жизнь. И действительно, он поступил на службу одним из четырех адвокатов в адвокатскую контору неподалеку от Курфюрстендамма. Хороший заработок, реальные перспективы на еще лучший, рассказывал Арону брат Оствальда, если верить словам коллег, он мог счастливо и благополучно проработать в этой конторе до конца своих дней. Никто не допускал даже и тени возможности, что дела примут такой оборот, и вдруг, как гром с ясного неба, — самоубийство. Газ.

— Вы можете это хоть как-то объяснить? — спросил Андреас. — Что побудило его это сделать?

— Нет, я появился в его жизни, когда он пил, — ответил Арон. — Не раньше и не позже.

Андреас произвел на Арона не очень приятное впечатление. Позднее он даже начал утверждать, будто этот человек был ему антипатичен, несмотря на пролитые слезы; ведь у таких людей положено плакать, когда умирает родственник. По словам Арона, брат Оствальда был как-то раздражен, вероятно, вспомнил о своих подозрениях по поводу запоев покойного. Он прямо сказал:

— Значит, вы можете мне объяснить, почему мой брат пил?

— Вы в войну чем занимались? — спросил Арон.

— Я был солдатом.

— А он провел семь лет в лагере.

— Это я знаю, — удивленно отвечал брат, — но при чем тут лагерь?

Арон встал и прошел через все комнаты, он искал какой-нибудь портрет Оствальда, но не нашел ни одного. Брат несколько раз спрашивал, что он ищет. Арон же вернулся домой. Печаль долго не оставляла его. Ирме он ничего не сказал.

Она только видела, что он начал пить без остановки и пил до тех пор, пока не кончались запасы спиртного. Но и в пьяном виде он ничего ей не рассказывал, будто Оствальд был какой-то тайной. Впрочем, к печали с самого начала примешивалась неудержимая злость. Господи, какой упрямый идиот, думал он, какой безответственный поступок! Разрушил то, что ему не принадлежало, скрылся туда, куда за ним невозможно последовать. Относясь с полным пониманием к любой перемене настроений, Арон все-таки думал, что Оствальд зашел слишком далеко. По какому праву он уничтожил радость, которую его жизнь доставляла другому человеку? По какому праву он уничтожил надежды, которые другой сохранял лишь из любви к нему, по какому праву он обратил в ничто столь многое? (Должен признаться, что Оствальд даже из-за своей добровольной смерти не стал мне ближе. Ну конечно же я верю, что Арона к нему влекло, иначе с чего он стал бы так подробно обо всем этом рассказывать? Уж не так интересна была эта любовь. Но мне не удается перебросить мост к их отношениям. Все рассказы Арона об Оствальде неизменно окрашены неким лирическим началом, прочувствовать которое мне трудно, я мог бы сделать это, лишь зная объект любви.)

* * *

Немного спустя, когда, еще не оправившись от смерти друга, Арон пришел после работы домой, Ирма встретила его с лицом, предвещавшим несчастье. У нее был непривычно серьезный взгляд, она даже отказалась от обычной церемонии встречи, которая состояла из поцелуя и вопроса, все ли в порядке.

— Что случилось?

— Иди, посмотри на Марка.

Арон ринулся в комнату мальчика. Марк лежал в постели, лицо его было закрыто мокрым платком. Арон снял платок и увидел следы драки. Глубокие царапины на распухшем лице, красные и синие пятна, один глаз вообще заплыл, другой еле-еле приоткрыт, а ведь Ирма уже приводила его в порядок. Она тихо сказала:

— Грудь и руки тоже все в синяках и кровоподтеках. Может, надо было вызвать врача?

— Выйди, пожалуйста, — попросил Арон.

Он сел на край постели, взял Марка за руку и, стараясь говорить не слишком взволнованно, спросил:

— Кто это был?

Марк не ответил. Арон повторил свой вопрос еще и еще раз, с каждым разом все нетерпеливей, но тут Марк заплакал. Арон погладил его и, чтобы успокоить, рассказал забавную историю, как его самого однажды, когда он был еще маленьким, тоже избили и он вернулся домой в Бог знает каком виде, так что мать, открыв дверь, подумала, будто перед ней кто-нибудь из друзей ее сына, и сказала, что сын играет во дворе. Но Марк был в таком жалком состоянии, что даже не улыбнулся в самом смешном месте, и явно был готов в любую минуту снова заплакать. Арон сказал, что сегодня им лучше не говорить об этой глупой истории. «Завтра будет другой день, и он будет лучше, чем сегодняшний, а теперь спи».

Ирма тоже не знала никаких подробностей. Арон долго размышлял и понял лишь одно: в данном случае речь может идти только об антисемитской выходке, о малом погроме. Выходка эта никоим образом не должна остаться без последствий, вопрос только в том, как лучше на нее отреагировать. Сейчас, не придя в себя от негодования, он склонялся к тому, чтобы узнать имя, или имена, преступника и поквитаться с ним, или с ними, наиболее подходящим способом. Впрочем, надо учитывать, что преступники — все-таки дети, это было ясно и без Маркова признания, дети одного с ним возраста, а поэтому, вероятно, не обошлось без подстрекательства.

Ночью Арон несколько раз заглядывал в комнату Марка. Тот спал крепко, как всегда. Арону хотелось разбудить его и выспросить у него имя преступника, пусть со слезами, пусть без. Его удержала лишь мысль, что, проснувшись, Марк снова почувствует боль.

* * *

— А за что его в самом деле избили? — спрашиваю я.

— Разве я только что не сказал тебе об этом?

— Ты не привел никаких доказательств. А сам Марк подтвердил потом твои подозрения?

— Если бы ты своими глазами видел, как его отделали, ты бы и сам сразу понял, что это не была обычная драка, какие случаются между мальчишками. Я ведь знаю, как дерутся дети. Если кто-то доказал, что он сильней других, то сразу перестает драться. Вот как бывает у детей. А Марк выглядел так, словно угодил в руки человека, который его ненавидит. Это была не обычная детская драка, а нападение.

— И все это было для тебя так очевидно, что не стоило и расспрашивать? И тебе даже не пришло в голову, что ты мог присочинить мотивы, относящиеся лишь к тебе и не имеющие никакого отношения к Марку?

— Нет, — отвечает Арон, — это мне не пришло в голову.

Он наливает себе полную рюмку и говорит, что в жизни его так часто били, а после этого он так часто имел возможность поглядеть в лицо того, кто бил, что вполне может об этом судить. Потом он спрашивает:

— Еще вопросы есть?

* * *

Новый день не принес ясности. Марк не пошел в школу, а Арон не пошел на работу, он попросил Ирму позвонить с ближайшего телефона в комендатуру и извиниться за него: он внезапно заболел. Марк стойко отказывался называть имена. Арон пробовал и по-хорошему, и по-плохому; почему, спрашивал он, ты не хочешь, чтобы твоего мучителя наказали, — безуспешно. В конце концов причины скрытности Марка начали интересовать его чуть ли не больше, чем имя преступника, может, это связано с какой-нибудь страшной угрозой? Известно же, что некоторые хулиганы с помощью угроз продлевают муку своих жертв. Причем такая предполагаемая угроза могла быть страшной не сама по себе, а лишь в напуганном уме Марка; понятие «страшное» не для всех означает одно и то же.

С этих пор Арон всегда старался избегать нетерпимости и гнева в разговоре с сыном, заменяя их добротой и отчасти хитростью. Он говорит, будто уже тогда понимал, что доверие не есть нечто дарованное Богом, что его нельзя завоевать ни претензиями, ни, тем паче, шантажом. Что к нему надо приближаться миллиметр за миллиметром, порой долгим путем утомительных мелких усилий.

К полудню ему удалось кое-чего добиться. Правда, он по-прежнему не знал, кто так жестоко избил его сына, зато выяснил, по крайней мере, почему Марк столь исступленно скрывает от него имя. Просто мальчик боялся потерять ту последнюю часть уважения, которую, как ему казалось, он еще мог сохранить после драки, он хотел по меньшей мере красиво проигрывать. Он живо представлял себе, какой это закончится для него катастрофой, если отец войдет в школьный двор, схватит того хулигана и излупцует его на глазах у всех остальных ребят.

— Ты не волнуйся, — заверял его Арон, — я его так отделаю, что у него навек пропадет охота приставать к тебе.

Аргумент был не из удачных. Да, Марк, конечно, верил, что такая карательная акция в какой-то мере защитит его впредь от побоев, но ценой этого стало бы всеобщее презрение, а такую цену он платить не желал. Арон спросил Марка, готов ли он, чтобы его снова избил тот же самый хулиган или кто-либо другой, ибо если они заметят, что сопротивления нет и не будет, то едва ли прекратят избиения.

— Месть, она не только для других, — сказал Арон, — разве ты не хочешь, чтобы его избили точно так же, как и тебя?

— Хочу, — отвечал Марк, — я и пробовал, но он слишком уж сильный.

— А теперь ты мне скажешь, как его зовут?

Марк отрицательно помотал головой, удивленный тем, что отец начинает свои расспросы по второму кругу. В результате Арон пообещал ему не ходить ни в школу, ни на квартиру к тому мальчишке, он вообще не собирается ничего делать, он хочет только услышать имя, чтобы тотчас забыть его.

— Когда мы оба будем его знать, — сказал он, — тебе сразу станет легче.

Марк потребовал с него честное слово. И у Арона не осталось другого выхода, если он хотел узнать имя. Итак, мальчишку звали Винфрид Шмидт.

Когда Арон вышел из комнаты, Марк вслед ему сердито спросил, куда это он идет. Арон ответил, что хочет немного прогуляться, а куда он и сам не знает, уж во всяком случае, не в школу. Этого мальчишку, этого Винфрида Шмидта, продолжает Арон, он так никогда и не увидел, и в его разговорах с Марком это имя больше не упоминалось, но он и по сей день не забыл его, смешно, не правда ли? Сперва он гулял безо всякой цели, свежий воздух и хорошая погода помогали совладать с гневом, он даже ни на секунду не допускал возможности нарушить данное Марку слово. Потом он, вовсе к тому не стремясь, увидел школу, пустой двор, вокруг которого росли деревья. Расписания он не помнил и потому не знал, кончились уже занятия или еще нет. Кстати, если бы он хотел нарушить слово, то неясно, стоит ли ему здесь стоять и дожидаться. Однако же он с четверть часа простоял на одном месте. По инерции, как он говорит. Какой-то человек вышел из школьного здания и недоверчиво воззрился на него, может, просто учитель, который собирался идти домой. Арон ушел.

Чем больше проходило времени, рассказывает он, тем более расплывчатыми становились его мысли, теперь он не смог бы даже сказать, чего ищет. Легко сказать — выход. Он знал только одно: Марка избили и надо сделать так, чтобы это не повторилось. Лучше всего было бы поговорить с этим мальчишкой. Объяснить бы, как это бесчеловечно — избивать людей, как это плохо не только для того, кого бьют, но и для собственной души. И уговаривать надо до тех пор, пока он не станет другим. Но какую это даст гарантию? Человек должен вести себя так, как хотел бы, чтобы себя вели другие. И есть ли уверенность, что их удастся убедить раньше, чем они забьют кого-нибудь до смерти? И где взять терпение? И как защититься от еще одной драки? И от несогласия?

Он твердо решил не возвращаться домой, пока не придумает, как оградить Марка. Первой его мыслью было забрать сына из этой школы и перевести в другую. Но это не было выходом. То, что случилось здесь, могло повториться в любом другом месте. Мысль постоянно сопровождать Марка представлялась и вовсе не выполнимой. Марк должен научиться сам защищать себя, вот оно, лишь активная самозащита сделает его независимым от посторонней помощи, итак, я должен вооружить его.

* * *

Тут Арон вспомнил о своем решении, которое принял несколько месяцев назад и постепенно забыл, — стать для Марка образцом. Образцом во всех жизненных ситуациях, но, кроме вялых попыток, покамест ничего сделано не было. Надо переломить ситуацию. В том, что случилось, Арон увидел повод выполнить свое решение и одновременно помочь Марку выпутаться из затруднительного положения. А как он сам, Арон, в школьные годы отвечал на побои? Он уже не помнил отдельных эпизодов, но конечно же случались драки, о которых он успел позабыть, а впрочем, воспоминания не играли особой роли. Можно сказать наверняка, что в то время он отнюдь не был таким героем, какого хотел сделать из Марка рассказами о якобы собственном детстве.

Итак, он сел возле кровати и сказал:

— Кстати, я тебе когда-нибудь рассказывал, что много лет назад был боксером? Нет? Странно. Я был уверен, что ты это знаешь. Ну ладно, раз нет, тогда слушай. Началось это, когда я был примерно в том же возрасте, как ты сейчас, ну разве что на несколько месяцев старше. В школе я со всеми очень хорошо ладил, но вот на улице у нас жил один такой тип, который портил жизнь всем. Звали его Вернер. Он всегда решал, во что нам играть, он решал, кому можно играть, а кому нельзя, а если кто хотел по-другому, тот получал несколько хороших затрещин: он был сильней всех. А еще ему надо было прислуживать, он говорил: сегодня будешь ты, и тот, на кого он показывал, весь день был при нем слугой. Можешь себе представить, как мы хотели от него избавиться, но никто из нас ничего не мог сделать: он и в самом деле был ужасно сильный. Единственное, что можно было сделать, — это перед тем, как выйти на улицу, поглядеть в окно, там он или нет. И если он был там, то приходилось оставаться дома и умирать от скуки, что было ничуть не лучше. Он и меня избивал, много раз избивал, а когда мать спрашивала, почему я плачу, я чего-нибудь врал, потому что боялся, как бы на другой день мне не досталось еще больше, если я его выдам.

Марк даже зажмурился от жалости, он был очень талантливый слушатель. И хотя мальчик привык к тому, что все истории отца всегда хорошо кончаются, это отнюдь не ослабляло напряжения. Он с великим нетерпением ждал ключевого слова, которое обозначит поворот к счастливому концу, но Арон решил, что его рассказ еще недостаточно страшный. Злодейство Вернера, как он полагал, вполне могло вытерпеть еще несколько дополнительных штрихов.

— Как-то раз он разбил камнем стекло, большое стекло в витрине, и сразу убежал. А раз я случайно стоял неподалеку, то, конечно, тоже убежал. Его не опознали, а меня — да. Когда я пришел домой, у моего отца уже сидел хозяин лавки и рассказывал, что я разбил камнем его витрину. А теперь подумай: я до того боялся Вернера, что просто не мог его выдать и взял вину на себя. Наказание, которое заслужил он, сполна получил я, а когда я рассказал Вернеру, как все было, чтоб он похвалил меня за мое молчание, знаешь, что он сделал? Он высмеял меня и сказал: раз ты такой дурак, так тебе и надо.

— А дальше все шло по-старому? — нетерпеливо спросил Марк.

— Не всегда, — отвечал Арон, — так шло ровно столько, сколько я надеялся на чудо и ждал, что мучения кончатся сами по себе. Слушай же, что произошло дальше. Как-то раз я прочитал в газете про боксерский турнир, точнее сказать, прочитал, как один знаменитый боксер, имени я уже теперь не помню, готовится к участию в мировом первенстве. Как он тренируется недели подряд, совершает пробежки по лесу, поднимает гири, часами бьет по мешку с песком, и все это лишь ради того, чтобы выиграть одну-единственную встречу. Это произвело на меня такое впечатление, что я решил тоже стать боксером и тоже тренироваться, чтобы поколотить Вернера. Я пошел к отцу и попросил его записать меня в боксерскую школу, ведь бывают же настоящие боксерские школы. Сперва он не соглашался, ведь это стоит денег; он сказал, что уж лучше мне играть в футбол. Но чем бы помог мне футбол против Вернера? Я не отставал от отца, я канючил и канючил, и наконец он согласился.

Далее последовало подробное перечисление усилий, которых требовали занятия боксом, описание успехов при освоении данного ремесла, ибо, по словам Арона, бокс в конце концов — это ремесло, а потому, конечно до известной степени, не зависит от способностей. На самом же деле он, когда был молодым, проявлял к боксу более чем умеренный интерес, ходил лишь смотреть особые матчи. Но атмосфера в спортзале вносила своего рода разнообразие в его довольно однообразную жизнь.

Арон без труда украшал рассказ о своем спортивном становлении боксерскими терминами. Марк лежал, удивлялся и слушал такие слова, как «апперкот», «клинч», «прямой правой» или «сайд-степ». Но наряду со множеством деталей Арон не забыл упомянуть и о том, что окрыляло его во время тренировок, что придавало ему новые силы, когда надо было освоить очередной, весьма сложный прием: это была мысль о Вернере, это была надежда победить чудовище. Но, продолжал он, пусть Марк не думает, что это его утомляло. Учиться боксу — если отвлечься от затраченных усилий — это вдобавок увлекательная игра, игра, которую трудно описать, в нее просто надо включиться.

— И вот наконец настал этот день. Все это время я старался, чтобы по мне было ничего не заметно, я вел себя как обычно, чтобы Вернер ни о чем не догадался. Кстати, я не собирался сразу бросаться в драку, я просто решил больше ничего безропотно не сносить. Но если честно, я с нетерпением ждал подходящего случая. И такой случай скоро представился. Вернер показал на меня пальцем и сказал: сегодня ты. Ты ведь помнишь, так он выбирал себе слуг. И тут я ему ответил: ищи себе кого поглупее, а у меня охоты нет, и сегодня нет, и вообще больше не будет.

— А он что сделал?

— Он поглядел на меня так, словно ослышался. Остальные ребята перепугались до смерти, а один малыш даже шепнул мне, что Вернер сделает из меня отбивную котлету, сам же Вернер медленно направился ко мне, засучивая рукава. Я ему и говорю: «Чего это ты рукава засучиваешь, на улице совсем не жарко». И тут он как размахнется. А я дождался нужного момента, что уже тысячу раз проделывал на занятиях боксом, — и раз! — съездил ему по носу.

Тут Марк не мог больше сдерживать свои чувства, он восторженно зааплодировал и перекувырнулся в кровати. Но историю надо было продолжить, Марку наверняка хотелось услышать счастливый конец. Как растерялся Вернер, и маленький Арно даже не подумал воспользоваться этим, да и нужды в том не было, и как Вернер опять перешел в атаку. Маленький шажок в сторону — знаменитый сайд-степ, — и кулак Вернера угодил в пустоту. Ослепнув от ярости, он ринулся вперед, навстречу своему несчастью, и угодил под целый град ударов. Ужас, охвативший ребят, сменился безудержным ликованием, когда они увидели, что бунт Арно не привел к катастрофе, точнее сказать, привести-то привел, но к катастрофе для Вернера. Тот даже и не видел, откуда на него обрушиваются всякие там хуки и прямые, так быстро это происходило. Когда из носа у него потекла кровь, а голова загудела от множества апперкотов, он наконец понял, что в схватке с настоящим боксером ему помогут не кулаки, а только ноги. И он припустил с такой скоростью, словно за ним гонятся черти, и начиная с этой минуты на улице воцарились тишина и порядок: чудовище больше там не появлялось.

Марк был не прочь выслушать еще парочку-другую подобных историй и спросил:

— А потом ты занимался боксом?

— Нет, только изредка, — отвечал Арон.

Тренер, правда, советовал не бросать это дело и заниматься дальше, сказал Арон, возможно, он смог бы участвовать в каком-нибудь чемпионате, но это его не очень интересовало. Главная цель была достигнута, а то, чему он успел выучиться, у него никто теперь не отберет. Он чувствовал, что готов дать отпор любому горлопану и мучителю, и этого ему хватало. Боксером называется вовсе не тот, завершил Арон, кто всегда боксирует, а тот, кто это умеет. К сожалению, многие боксируют лишь потому, что они боксеры, и в этом их беда.

Замысел Арона осуществился в мгновение ока. От восторгов Марка до желания самому совершать подвиги оказался лишь маленький шаг. Дети очень предсказуемы, говорит Арон, и самые предсказуемые — собственные дети. В тот же вечер Марк спросил у него, есть ли и сейчас в городе боксерские школы. Арон со скептическим выражением сказал, что школы, может, есть, а может, и нет, надо поспрашивать. Арон считал, что, если он хочет, чтобы мальчик учился боксу, не стоит немедленно соглашаться, пусть будут некоторые трудности, с которыми он, разумеется, справится, но не в первую же минуту.

Теперь, когда Арон возвращался вечером домой, Марк в первую очередь спрашивал: «Ты узнавал?» И Арон отвечал: «Узнавать-то я узнавал, но пока без толку». Он, мол, будет искать дальше. Существует такой опасный момент, задумчиво сказал мне Арон, когда ожидание может смениться тупым смирением, за этим надо очень зорко следить. Итак, спустя неделю он сказал Марку: «Можешь радоваться, я нашел школу, и завтра мы с тобой туда пойдем».

На другое утро они пошли в Общество боксеров. Арону стоило больших трудов уйти из комендатуры задолго до конца рабочего дня. Марк стоял и с удивлением глядел на тренирующихся ребят. Приветливый человек подошел к ним, подмигнул Арону, оглядел Марка со всех сторон и спросил: «А ты умеешь хоть что-нибудь?»

Марк помотал головой, а мужчина воскликнул: «Да уж, по фонарю под глазом можно сразу догадаться! Но с этим мы разберемся».

И с этого дня Марк два раза в неделю ходил в спортзал, сперва вместе с Ароном, потом один, и старался изо всех сил овладеть новым ремеслом. После каждой тренировки он демонстрировал дома свои успехи. Арон подчеркивает, что все это не имело ничего общего с честолюбием, с его личным честолюбием, он не испытывал ни малейшей гордости от того, что его сын с каждым днем боксирует все лучше и лучше, просто это его успокаивало.

* * *

— Письмо из Америки, — сказала Ирма.

Письмо стояло на столе, прислоненное к вазе, имя отправителя ничего ему не говорило. Арон понял только «Балтимор». Марк находился рядом и дожидался марок, Ирма — сенсационных известий. Им казалось, что Арон слишком долго вертел конверт в руках.

— Оставьте меня.

Текст был написан по-английски, но среди непонятных слов он углядел одно имя: Сэмюэль Лондон, а несколькими строками ниже — цифру, 50 000. Арон попытался понять, о чем идет речь, если он не ошибается, о чем-то хорошем, и почти час предавался воспоминаниям о Лондоне, своем первом тесте. Его дочь Линду, свою первую жену, он едва помнил, зато Лондона он представлял себе вполне отчетливо, потому что Лондон был связан с текстильной фабрикой. Ирме же он сказал: «Если я не ошибаюсь, мы получили наследство».

А если истолковать по-другому, то это же самое письмо означало, что старый Лондон, вероятно, умер. Арон не почувствовал боли, было лишь сожаление. Время между Лондоном и этим днем, поясняет он, вместило столько боли, что уж такую-то потерю он вполне мог бы пережить, тем более что потеря эта явно сулила и солидное приобретение.

Письмо Арон взял с собой в комендатуру. Он был там не единственный переводчик. Был еще один — английского языка. Арон улучил момент, когда они остались вдвоем, и показал письмо. Через пять минут он все узнал. Лондон действительно умер и завещал ему пятьдесят тысяч долларов, причем это завещание не было оспорено ни одним из наследников, поэтому Арон мог свободно распоряжаться доставшимися ему деньгами. В письме нотариус спрашивал, куда следует перевести деньги, английский же переводчик сказал: «Теперь вы богатый человек».

Ну, не такой уж и богатый. Арон открыл на свое имя счет.

* * *

— Где?

— В одном из банков Западного Берлина. А ты что думал?

Номер счета он по телеграфу сообщил в Балтимор, через месяц с лишним на счет поступили деньги. Если не считать нескольких тысяч в самом начале, говорит Арон, он довольно долгое время вообще не прикасался к этим деньгам — лишь много спустя, когда у Марка, Ирмы и, нельзя не признать, у него самого появились довольно разорительные желания. У Ирмы и Марка, например, охота к путешествиям. Но до тех пор деньги лежали в неприкосновенности, приносили проценты; с ними было как-то спокойнее. Он не хотел, чтобы их жизнь вот так, за ночь, резко изменилась, причем изменилась по причине, которая обязательно вызовет зависть у соседей, не хотел и сумел настоять на своем. Марк о наследстве не знал, в курсе была лишь Ирма, и Арон вскоре пожалел об этом. Она вдруг начала всюду видеть недостатки, которые, на ее взгляд, вполне можно было устранить с помощью денег, но именно этого Арон и не желал. Начались споры. Ирма говорила, к примеру, что «живем только один раз» или «в могилу с собой ничего не возьмешь», покуда Арон не пригрозил ей, что может подыскать себе и другое занятие, кроме как вечно спорить с ней. После этого она долго не заговаривала о деньгах и, возможно, даже снова успокоилась, то ли по доброй воле, то ли нет, — и это все о Лондоне.

* * *

Дали знать о себе первые сердечные приступы. Диагноз гласил: angina pectoris, грудная жаба, боли в загрудинной области. Арон описывает затрудненное дыхание и то омерзительное чувство, когда ты больше ни о чем не способен думать, кроме как о своей жалкой жизни. Так же подробно описывает он и страх, хотя врач сказал, что с такой болезнью можно прожить до ста лет, если бы не выпивка…

Что означает щадящий режим? Ежедневные прогулки, до сих пор доставлявшие удовольствие своей бесцельностью, теперь все время напоминали, что ты смертельно болен и потому нелепо пытаешься прогулочным шагом убежать от конца.

Никаких волнений. Но как, спрашивает Арон, как можно не волноваться? Ведь волнуешься не потому, что когда-то решил волноваться по любому поводу. Вдобавок желание не волноваться уже само по себе является источником волнения, так как человек стремится подавить в себе любую досаду, любое огорчение; если по тебе ничего не заметно, это не значит, что ты хорошо владеешь собой. Целые миры отделяют умение держать себя в руках от внутреннего спокойствия, и его, Арона, такое умение приводит в волнение куда больше, чем готовность выйти из себя.

Или возьмем совет спать больше, чем раньше. До сих пор он ложился, лишь когда уставал до изнеможения и знал, что быстро уснет. Таким образом ему удавалось проспать четыре или пять часов. Врач настаивал на восьми, из чего следовало, что Арону надо ложиться на несколько часов раньше, чем обычно, и эти лишние часы были для него совершенно невыносимыми, начиная с отказа от удовольствия молчать на пару с Ирмой. С горя он прибегал к помощи коньяка или таблеток, но это было явно не то, чего хотел врач, его советы годились некоему идеальному пациенту из учебника, на которого Арон походил разве что внешне.

До смерти скучный курс лечения, говорит он, три месяца в Доме для жертв фашизма. Арон отказался от своего места у русских, снабдил Марка и Ирму деньгами и рядом ценных советов на время его отсутствия, после чего отбыл. Самую большую тревогу внушала ему возможность на несколько месяцев оказаться рядом с людьми его судьбы, с пережившими лагерь развалинами, которые с раннего утра до позднего вечера не занимались ничем иным, кроме как рассказывали друг другу, до чего все было ужасно.

* * *

— Подожди минуточку, — говорю я, — почему ты уволился из комендатуры?

— Ты что, разве не слушал? — отвечает Арон.

Я в ответ:

— Ты только рассказал мне, как ты заболел и уехал лечиться. Но ведь после лечения ты мог и дальше работать переводчиком.

— Нет, не мог, — говорит Арон, — приступы с тех пор уже не прекращались, они не прекратились и по сей день, и ты это знаешь.

— Я-то знаю, но ведь ты не мог знать это заранее. Почему же ты уволился прежде, чем уехал?

Лицо Арона мгновенно мрачнеет, потом опять светлеет. Он склоняет голову набок, теперь он кажется мне очень хитрым. И говорит так:

— Позволь мне в порядке исключения тоже задать один вопрос. Почему ты не спросил меня об этом, когда я рассказывал тебе, как уходил от Тенненбаума?

— Потому, что тогда я понимал причины, ты подробно все объяснил.

— Обманываешь, дорогой. В этом лишь половина правды. В случае с Тенненбаумом ты не задавал вопросов, потому что одобрял мой уход. А сейчас ты спрашиваешь, потому что не одобряешь. От моей работы у русских ты ждал чего-то для своей истории. Арон, мол, обеими ногами стоит на правильном пути, или что-нибудь еще в том же духе, откуда мне знать, что у тебя в голове. А теперь ты разочарован, потому что моя работа у русских оказалась всего лишь эпизодом.

— Может, ты и не совсем не прав, — говорю я.

— Не совсем — это хорошо сказано, — отвечает Арон, — если ты хочешь еще раз услышать мои доводы, я могу их повторить, только слушай внимательно. Во-первых, там мало платили, во-вторых, она меня не интересовала, а уж в-третьих, я заболел. Довольно для того, чтобы уволиться?

* * *

Во время лечения Арон много читал, он прочитал книг больше, чем за всю свою жизнь. Да там, если не читать, и делать было нечего, кроме ежедневных обследований, отмеренных трапез и прогулок под медицинским контролем. Поскольку никаких книг он с собой не привез, ему пришлось воспользоваться библиотекой санатория. Библиотекарша, явно недовольная своими фондами, помогала ему советом. С ее помощью он отыскивал книги, которые, по его мнению, в большей степени могли соответствовать его вкусам, главным образом, книги про русских из прошлого века. Он называет Гоголя, Тургенева, Салтыкова-Щедрина, Гончарова и говорит, что поскольку ему все равно заняться было нечем, то он приступил к чтению не без сомнений. Но вскоре сомнения уступили место искреннему удовольствию. Удовольствию, которое хотя и не было таким длительным и неповторимым, как слышишь порой, когда речь идет о книгах, но именно книги помогли ему вытерпеть эти три месяца, за которые ничего не произошло. Вообще, замечает он, чтение — это для него кратковременное переживание, в книгах он скорее ищет отвлечение, чем стимул. Неизгладимость впечатлений, о которой так много рассуждают, у него возникала из собственных переживаний и личных знакомств, но никогда — из книг. Он отнюдь не считает книги чем-то излишним, украшением, без которого вполне можно обойтись, и себя самого он считает скорее другом, нежели врагом книг. Надо только остерегаться преувеличивать их значение, не ожидать от них больше, чем они могут дать, остерегаться больше жить в книгах, чем в жизни. Именно от такого человека, как я, он не хотел бы скрывать это свое мнение.

Время для сна было определено точно. Каждый вечер в восемь часов по всему зданию гасили свет. Арон просто выбился из сил, отыскивая способ как-то заполнить время между тем, как ляжешь, и тем, как уснешь. К трудностям, уже известным, присоединилась и еще одна: темнота. Дома он даже на ночь не гасил свет. Принимать снотворное ему запрещалось, и через несколько дней он начал думать, что темнота — это самое страшное на свете. Он раздобыл несколько свечей и теперь мог читать, да и засыпать при свете, покуда одна из сестер не обнаружила это вопиющее нарушение внутреннего распорядка. Она конфисковала свечу, потом отыскала в тумбочке остальные свечи, а вдобавок спички, сигареты и жестяную коробочку с пеплом. Сестра сказала: «Это ж надо, какое безрассудство» — и доложила начальству.

Арона вызвали к директору, где он честно во всем признался; директор прочитал ему длинную нотацию на тему, что могло бы произойти, если бы неожиданный порыв ветра бросил гардину на горящую свечу. Ведь тогда мог бы загореться весь санаторий, не говоря уже о том вреде, который приносят курение и ночная жизнь сердцу Арона. Директор сказал: «Говоря всерьез, господин Бланк, если вы и дальше будете так недисциплинированно себя вести, можно опасаться самого печального исхода».

Причем под самым печальным исходом он подразумевал незаконченный курс лечения. Арон обещал вести себя лучше, теперь он лежал в постели в потемках и придумывал, как ему уснуть. Он размышлял о книге, которую читал днем, он придумывал возможные окончания либо силился представить, что бы он сам делал, оказавшись в ситуации придуманных людей, и занимался этим, пока все мысли не иссякали. То, что он научился таким образом засыпать, по словам Арона, было, возможно, величайшим приобретением за все время пребывания в санатории, он и по сей день каждый вечер так делает, хотя это необязательно должны быть книги. Просто он лежит и размышляет про всякую путаницу, со временем у него выработалось чутье, какие объекты больше подходят для скорейшего засыпания, а какие меньше.

Ни с одним из примерно ста пациентов Арон не вступал в близкие отношения, полагая при этом, что у большинства, также, как и у него, душа не особенно лежит к общению. Люди были сосредоточены на себе самих и на уменьшении собственных страданий, совершенно вопреки предположениям Арона, и вообще у них было очень тихо. Если не считать тех немногих, которые знали друг друга с прежних времен, здесь совершенно не было компаний. Попытки сближения были бы здесь восприняты как бесцеремонность, словом, это был народец, состоящий из сплошных интровертов. Лишь один человек заинтересовал Арона, да и то как-то вскользь, им несколько раз доводилось сидеть в столовой за одним столом.

Вдобавок совершенно случайно выяснилось, что этот человек знал Оствальда. Они вместе провели два года в одном лагере, ошибки здесь быть не могло, он так и сказал: «С юристом Оствальдом и даже в одном бараке». Арон надеялся, что этот человек расскажет ему что-нибудь про Оствальда, но он ошибся, тот лишь сказал, что знал его. Даже когда Арон превозмог себя и попросил рассказать ему про Оствальда, тот остался столь же скупым на слова и сказал, что не любит разговаривать на подобные темы. Арон не стал ему больше докучать расспросами, может, так оно и лучше, у этого человека наверняка были свои проблемы и свои методы их преодоления. Вот и Арон, со своей стороны, не стал ему рассказывать, что Оствальд кончил жизнь самоубийством, а к следующей трапезе они оказались за разными столиками. Пропасть между ними, по мнению Арона, стала только шире из-за нескольких слов, которыми они обменялись.

Два раза в месяц был день посещений. Стало быть, Ирма и Марк приезжали к нему шесть раз. Ирма для каждого посещения прихорашивалась, каждый раз приезжала в новом платье и с каждым разом нравилась Арону все больше и больше. Его часто занимала мысль, такая ли Ирма верная, как верен он сам? Правда, его воздержание было вынужденным, ибо в санатории проживали только пожилые мужчины да строгие сестры. Но Ирма-то жила не в санатории, а в городе. По словам Арона, он никогда не ревновал Ирму, если не считать нескольких секунд в этом самом санатории. Он скорее бы откусил себе язык, чем задал ей вопрос, свидетельствующий о подозрениях, ибо вопрос стал бы доказательством его зависимости от нее, а это могло завести их слишком далеко.

Последний визит Ирмы принес Арону новые огорчения. Поздоровавшись, Ирма выслала Марка из комнаты и сказала:

— Ты только, пожалуйста, не волнуйся, но вчера у нас был один человек и жаловался на Марка. Марк избил его сына.

— А с Марком ты уже говорила?

— Нет, сперва я хотела рассказать тебе.

Арон позвал Марка и спросил, как он считает, зачем его посылали в боксерскую школу. И чтоб он хорошо подумал, прежде чем ответит. Марк беззаботно сказал:

— Чтоб я научился боксировать.

— А зачем научился?

— Наверно, чтоб я это умел?

Арон схватил Марка за плечо и притянул к себе:

— Выслушай меня хорошенько. Я не собирался делать из тебя хулигана, я хотел сделать из тебя такого человека, который может защититься от хулигана. Это огромная разница. Ты меня понял?

— Да.

— Что-то не верится, — сказал Арон. — Ты избил мальчика?

— Да.

— Что он тебе сделал?

— Он меня рассердил.

— И больше ничего?

Марк испугался и был готов заплакать.

То ли из-за непривычного гнева в голосе Арона, то ли из-за грубого обращения Марк рассказал, что один мальчик у них в классе нарисовал на доске голого мужчину и голую женщину, а когда учитель спросил, кто нарисовал эту гадость, указал на него, на Марка.

— Вот я ему и дал хорошенько, — завершил свой рассказ Марк.

— И тебя наказали?

— Да.

— А как?

— Записали мне замечание в дневник.

— А почему ты не сказал учителю, что это не ты?

— Я сказал, но он мне не поверил.

— Ну а другие? — спросил Арон. — Неужели ни один из них не видел, кто это нарисовал на самом деле?

— Это многие видели, — ответил Марк, — но все промолчали.

Арон выпустил плечо Марка, огорченный новой заботой. Из ответов Марка было ясно, что одноклассники его не любят, а может, даже и настроены по отношению к нему враждебно, иначе с чего б это они, зная правду, промолчали, когда Марка несправедливо обвинили? Себе Арон сказал, что при таких обстоятельствах очень даже хорошо уметь боксировать. Конечно, это не оправдывало учиненную Марком расправу, но все-таки можно было понять, почему у него не выдержали нервы.

Арон сказал:

— Вот вернусь домой, и мы еще об этом поговорим.

Спустя несколько недель, когда Арон давно уже был дома, Ирма сделала во время уборки неожиданное открытие. Она подозвала Арона к письменному столу Марка и показала ему рисунки голых мужчин и женщин. Арон хотел было сказать: «Ну и что?», хотел спросить ее, не считает ли она вполне нормальным, что дети в Марковом возрасте рисуют такие картинки, но тут он понял, в чем дело. Школьники промолчали не потому, что недолюбливали Марка, а потому, что тот мальчик сказал учителю правду. И Марк отколотил его не за несправедливое обвинение, а за предательство. Марк рассчитывал на солидарность, а тот мальчик ее не проявил, отсюда и драка. И единственный положительный вывод, который можно было сделать из всего этого, что нет больше серьезных причин опасаться, будто Марк у себя в классе стоит один против всех.

Арон, по его словам, конечно, понимал, что бокс — это лишь выход на самый крайний случай. Ибо жизненный опыт свидетельствует, что доброе отношение куда более надежная защита, чем сила, а потому он решил при каждой возможности снова и снова втолковывать Марку, что не следует такими вот взрывами ярости отталкивать от себя других ребят. Однако, с другой стороны, он хорошо помнил по собственному детству, что сильному гораздо легче завести друзей, а у слабого выбор невелик.

Когда вечером Марк пришел с тренировки, Арон учинил ему допрос по поводу картинок. Марк во всем сознался, ему было очень стыдно, что отец их нашел.

— Речь идет не о картинках, — сказал Арон, — речь идет о драке. Если ты и впредь будешь драться из-за таких пустяков, я не только заберу тебя из боксерской школы, но тебе вообще придется иметь дело со мной. Я хочу, чтобы у меня был такой сын, которого любят, а не которого боятся.

* * *

Арону предстояло, хочешь не хочешь, выстраивать жизнь по-новому, как будущему пенсионеру. Если раньше в его жизни происходили резкие изменения, они никогда не казались ему окончательными. Например, работа у Тенненбаума или работа в комендатуре. Всякий раз речь шла о переменах временных, так он их воспринимал и совершал, но теперь, в отличие от того, что было раньше, начиналось нечто окончательное, жизнь без обязательств, полная безответственность. С самого начала Арон, по его словам, понимал, что главным его врагом может стать скука, так оно все и вышло, и со временем этот враг оказался неодолимым.

Арон изо всех сил старался понять свои истинные интересы. Наконец-то, так казалось ему на первых порах, он сможет учитывать свои склонности, хотя бы это, но обнаружить их в себе так и не смог.

* * *

— Склонности есть у любого человека, — говорю я, — можешь спросить кого угодно, им всем не хватает времени. Каждый хотел бы заняться каким-то делом, до которого у него не доходят руки. Вот почему большинству людей мысль о выходе на пенсию представляется приятной: появится больше времени.

— До определенного момента, — говорит Арон, — я и сам так думал. Но потом я пришел к выводу, что либо те, о ком ты говоришь, заблуждаются, либо я не совсем нормальный человек. Я был до смерти напуган, когда не смог найти ничего, чем бы хотел заняться. А ведь я честно искал. Несколько месяцев я даже собирал монеты. Вот я сижу, и меня пожирает скука. А будь все по-другому, мы бы с тобой здесь не сидели… Нет, — продолжает Арон, — в материальном отношении все было в порядке. Пенсия хоть и была невелика, но вполне приличная. Таким, как я, платят больше, чем обычным пенсионерам, мое прошлое стоит больше, чем их прошлое. Вдобавок не забывай, что у меня были и свои деньги.

* * *

Марк часто возвращался домой лишь вечером, кроме школы и бокса у него было еще много встреч с постоянно меняющимися друзьями. К себе в дом он мало кого приводил, а когда это случалось, у Арона всегда возникало чувство, что данный мальчик не совсем подходящая компания для его сына. Но с Марком он об этом не беседовал. Во-первых, говорил себе Арон, постоянные перемены доказывают, что Марк еще примеряется и до сих пор не нашел человека, который отвечал бы его представлениям о настоящем друге. Во-вторых, он молчал, так как знал достаточно людей, которые сами себя обрекли на одиночество лишь потому, что в свое время предъявляли слишком высокие требования к своим друзьям.

Теперь Ирме оставалось только следить за чистотой в доме, потому что Арон со скуки взял на себя стряпню. По вечерам они ходили в кино, а Ирма целыми днями сидела за пианино и упражнялась столь добросовестно, что Арону это казалось почти ненормальным. Сперва он думал: пусть, если это доставляет ей удовольствие, но потом вечное бренчание начало действовать ему на нервы. Она, могла часами повторять одно и то же трудное место. Арон спросил ее, ради чего она так старается и уж не собирается ли она в конце концов давать концерты?

— Я хотела бы снова давать уроки, — отвечала Ирма.

— Где?

— Здесь, разумеется, другой квартиры у меня нет.

— Об этом и речи быть не может, — отвечал Арон, — у меня ведь тоже нет другой квартиры.

Поскольку они целый день проводили вместе, не обошлось без небольших стычек, при этом Ирма, как соглашается и сам Арон, была тихая и отнюдь не властная женщина, вот разве что скучная. Она никогда не пыталась подкрепить свою точку зрения аргументами. После очередной ссоры она, обиженная, удалялась на кухню или в другую комнату, а в кровати поворачивалась к нему спиной. Но, как бы то ни было, она выдерживала размолвку не дольше трех дней. Арон мог не сомневаться, что очень скоро Ирма попытается помириться. И когда через три дня она снова начала ласкать его, он сознался, что был не прав. Он сказал, что не может от нее требовать, чтобы она вела такую же праздную жизнь, как и он, и если она все еще этого хочет, то пусть ученики приходят к ней сюда.

— О, Арно! — вскричала она.

— Но прояви милосердие и не набирай их слишком много, — добавил он, — пусть хоть несколько часов в доме будет тихо.

Она разразилась благодарственной тирадой и сказала, что вообще не знает, сумеет ли найти учеников, что она поспрашивает по соседству либо даст объявление в газету, что делает она это вовсе не ради денег, хотя несколько лишних марок никому еще не повредили, словом, ему не придется жалеть, что он на это согласился.

Мало-помалу желающих отыскалось столько, что Ирме даже пришлось некоторым отказывать. Арон выделил ей под уроки три часа в день, но только по будням, стало быть, она могла в неделю давать пятнадцать часов и за каждый час получала пять марок. Несколько раз в начале занятий Арон тихонько садился в уголок и слушал, но он полагает, что я вполне могу себе представить, долго ли это доставляло ему удовольствие. Когда же он сидел в соседней комнате, то затыкал уши ватой и читал либо отправлялся гулять.

Но слишком далеко ему заходить не полагалось, врач, хоть и рекомендовал ему прогулки, предостерег, однако, от чрезмерного напряжения, короче местность для прогулок неизменно оставалась одна и та же. Неподалеку сыскался кабачок, который до сих пор не попадался ему на глаза и который с каждым днем все больше интересовал его, потому что из-за дверей всякий раз доносился заманчивый шум. Просто люди — и он ловил себя на том, что выбирает окольные пути, чтобы не проходить мимо кабачка. Когда его слишком уж туда влекло, он вспоминал про последний приступ, который длился несколько дней, значит, приступы могут случаться и от скуки, сказал себе Арон, зашел и сел за столик. Он снова заказал коньяк и радовался шуму.

Когда он зашел туда во второй раз, то у него уже объявились знакомые, за столиками в основном играли в карты, в скат или в шестьдесят шесть. Арон еще не забыл, как играют в шестьдесят шесть, и подсел к игрокам, здесь играли на выпивку или довольно маленькие суммы. Но куда важнее, чем выигрыш и проигрыш, для него была возможность отвлечься. «Ты глядишь на часы и благодаришь судьбу за то, что прошло столько времени». Теперь часто случалось, что он возвращался домой очень поздно и в подпитии. Ирма никогда его не упрекала, она лишь говорила, что он сам должен заботиться о своем здоровье и не перегибать палку. Арон отвечал довольно грубо и просил не учить его. Он говорил ей, что пьян не от выпивки, что, не будь этих дурацких ее занятий, ему бы и пить не пришлось. Тут она умолкала.

Однажды во время игры он схватился за сердце и упал со стула. Его перенесли в другую комнату, остальные игроки растерялись. Они уложили его как можно удобней, расстегнули на нем рубашку и не отходили, пока он не смог выпить глоток воды. Встал он только через час. За это время приехала «скорая помощь», и врач закатил ему укол. От дальнейшей помощи Арон отказался и отправился домой. Ирма сразу поняла, что случилось, а на другое утро Арон сказал ей:

— Ты видишь, я старался как мог, но ничего не выходит.

— Ты про что?

— Про уроки музыки.

— Хорошо.

Она попросила его только запастись терпением, ненадолго, на неделю, пока у нее не побывают по разу все ее ученики. Не то ей придется пойти к каждому домой, а она даже не знает все адреса. На это Арон согласился. Последняя неделя бренчания, и в кабачок он больше не ходил.

— Если б мне захотелось, — сказал как-то Арон, — я мог бы подсчитать, сколько часов мне пришлось просидеть в этом кабачке.

За время занятий Ирма заработала более трех тысяч марок наличными.