Центральная улица была полна народа, спешившего поскорее уйти из города. Унылая процессия потерявших надежду людей, тащивших на себе бесчисленные чемоданы и узлы с вещами, шла в сторону порта, где последние корабли были готовы покинуть бывшую цитадель контрреволюции. День, как назло, стоял чудесный, и весёлое весеннее солнце светило с безоблачного неба, словно сама природа издевалась над бежавшими из города, отказываясь завершать трагическую картину последних дней.

С краю людского потока шёл человек в чёрном плаще, пригнув голову, словно боялся быть узнанным кем-то из толпы. В отличие от остальных, он не нёс с собой никаких вещей и, хотя направлялся в одну сторону с беженцами, из города он уходить не собирался, по крайней мере, в ближайшее время. Он нырнул в узкий переулок, где наткнулся на нескольких ополченцев, детей, одетых не по росту, в старые солдатские шинели. Ополченцы из частей, которые Совет, похоже, всерьёз рассчитывал выставить на защиту города. Те проводили его настороженными взглядами, взявшись за ремни винтовок, висевших у них за плечами.

Но человеку в плаще было не до них, у него в этом городе была своя цель, а всё остальное он почитал за декорации. Он дошёл до ничем не примечательного трёхэтажного дома с обшарпанными стенами и вошёл внутрь. Поднимаясь по лестнице, выхватил пистолет и, держа его в согнутой руке, осторожно прошёл по коридору на втором этаже. Прижался спиной к стене возле одной из дверей и громко прокричал:

— Мессеир, ещё не поздно, откликнись!

В ответ была лишь тишина. Незнакомец подождал минуту, после чего повернул ручку — дверь была открыта. Он медленно вошёл в квартиру, держа пистолет наготове, но внутри никого не оказалось. Не было ни пыли, ни беспорядка, всё лежало на своих местах, и только занавеска развевалась, поднимаемая ветром из открытого окна. На кухонном столе лежала записка, написанная аккуратным почерком на обрывке бумаги. Неизвестный подошёл к столу и медленно взял листок, принявшись медленно читать написанное. Лицо его во время чтения быстро мрачнело, а написано в записке было следующее:

«В тот момент, когда кто-либо будет читать эти строки, меня, если всё получится, уже не будет на этом свете. Я и без того тянул с этим, поддавшись, как и многие другие, иллюзиям относительно того, что ещё не всё потеряно и что нашу страну ещё можно вернуть. Впрочем, изначально это было вполне возможно, но теперь всё кончено, и сопротивление потеряло всякий смысл. Рано или поздно это должно было произойти, и глупцы те, кто считал иначе.

Я должен признать, что наши враги постепенно научились на своих ошибках. У этой сволочи наконец-то появилось подобие организации, так что теперь поздно что-либо предпринять — наш момент упущен. Наше сопротивление превратилось в агонию, и моё участие в дальнейших событиях уже ничего не изменит. Того, что я видел, хватит с лихвой. Фронт на юге рухнул, отступление превратилось в бегство. Через синие мосты перешла едва ли треть от имевшихся у нас на левом берегу реки войск, и повстанцы будут в городе со дня на день, положив конец этому фарсу, что теперь называют Сараткойской эпопеей. Мы проиграли и должны с гордостью принять поражение, как и подобает мужчинам.

Что бы впоследствии не говорили, но я сражался до конца, как и был должен, покинув армию лишь в самый последний момент, когда поражение стало свершившимся фактом. Я ухожу из этого мира без сожаления, ибо едва ли здесь осталось то, о чём я могу сожалеть, и что мне будет трудно оставить. Я надеюсь, что мой поступок не будет воспринят как проявление трусости или малодушия, благо ранее мною не раз было доказано отсутствие у меня хотя бы этих пороков.

Так что теперь мне осталось только сказать: «Прощайте, я сделал всё, что был должен сделать, и куда больше, чем мог сделать человек».

Верный своему долгу и отчизне Мессеир Крейтон».

Человек в плаще отложил записку и положил пистолет рядом с ней, опершись о край стола руками, он посмотрел куда-то вдаль. Его лицо уже перекашивала злоба, чтобы успокоиться, он три раза глубоко вздохнул и, опустив взгляд, произнёс одними губами: «Поздно».

Вдруг он разразился страшным кашлем, согнулся в три погибели, едва не падая на пол, перенеся свой вес на одну руку, которой он опёрся о край стола, вторую он держал около рта. Выпрямившись, он увидел своё отражение в трюмо, стоявшем в дальнем углу комнаты, перевёл взгляд на руку, испачканную в липкой кровяной жижице, и, вновь посмотрев в зеркало, улыбнулся сам себе измождённой озлобленной улыбкой, одной рукой взяв пистолет. Времени у него оставалось мало, но этого должно было хватить, чтобы исправить самую страшную ошибку в его жизни.