В своем неполном очерке я старалась показать, что было своеобразного в душевном и духовном облике матери Блока. Знаю, что я не сказала много, что было бы можно сказать, но в душе моей толпится столько воспоминаний и мыслей, что мне пока еще трудно облечь их в стройную форму. И все же думаю я, что недаром мы были так близки с покойной и кое-что ей, именно ей, присущее мне удалось передать и объяснить всем тем, хотелось заглянуть в ее душу.

В заключение я скажу еще несколько слов, которыми попытаюсь дать более верное освещение той картины, которую я нарисовала. Боюсь, что, обнажая язвы души моей покойной сестры, я впала в односторонность и не сумела передать всего синтеза этой сложной души и ее истинной сущности. Во избежание того, что облик матери Блока во вторую половину ее жизни может показаться слишком болезненным, мрачным и темным, я должна сказать, что способность радоваться прекрасному во всех смыслах этого слова не покидала ее до конца жизни. Не только природа, вид зелени, неба, цветов и высокое в искусстве, но и всякое проявление благородства, бескорыстной любви и возвышенных стремлений в человеке – будь то частный или общий случай – было для нее источником подлинных, живых радостей. Но, помимо этого, она отличалась такой богатой жизнью духа, такой неувядаемой молодостью души, что эта старая, сломленная горем мать до последних дней своей жизни привлекала к себе молодых, которые искали у нее оживляющего влияния и выходов к свету. На них неотразимо действовала та атмосфера святой тревоги и вечного бунта, которая ее окружала. В ней всегда жил революционный дух. Она никогда не мирилась с тем, что ей претило.

Прибавлю к этому, что она была целомудренна и горда в высшем смысле этого слова. Она никогда не жаловалась на свои страдания, как душевные, так и физические. Только я одна знала, что она чувствует. Перед всеми остальными (за самыми редкими исключениями) она прятала свои муки, делая это инстинктивно, почти невольно, и всегда являлась бодрой и живой, готовой идти навстречу другой душе. Если бы она производила впечатление темное, мрачное, кто бы пошел к ней со своими заветными чувствами и мыслями? Кто бы стал искать у нее поддержки? А между тем к ней шли и уходили от нее ободренные, зараженные ее духовной силой и теми светлыми возможностями, которые она умела показать в будущем. Так было в последние годы ее жизни, а что же сказать о том времени, когда она была еще сравнительно молода? В годины самых мрачных раздумий и разочарований ей случалось предаваться самому непосредственному веселью. Особенно весела бывала она с детьми. Она оживляла их игры, смешила их, придумывала тысячу милых глупостей и делалась с ними сама как дитя, забывая все свои мрачные думы. Да и всякое общество, в которое являлась она в то время, она оживляла своим присутствием: или пробуждала веселость, или поднимала какие-нибудь вопросы, возбуждавшие споры, но всегда умела расшевелить стоячую воду и зажечь те искры, которые дремлют на дне почти всякой души. Этими словами закончу я свое заключение в надежде, что мне удалось смягчить те резкие тени, которые могли бы исказить облик матери Блока, столь близкой ему по духу и по натуре.

14 июня 1923 года