Точно осыпавшиеся лепестки магнолии, покачивались на приколе кремовые лодки, согревала глаза золотистая рябь водной глади, соблазнял дикими пляжами мыс Креус. Она внимательно наблюдала, с каким изяществом этот мальчик брал с тарелки вымоченного в винном соусе, зажаренного лангуста и жевал его. Перехватывая ее взгляды, Дали смущенно опускал глаза и симпатично пунцовел. Даже смуглая кожа не могла скрыть его румянца. Ей, тридцатипятилетней женщине, не лишенной рационализма, вкусившей семейной жизни и адюльтера, теперь было не свойственно влюбляться с первого взгляда. То, что Гала ощущала по отношению к Дали, даже отдаленно не напоминало ее чувства к Полю или Максу.

Немного удивленный решением жены остаться в Каталонии еще на несколько месяцев, Поль снова дал ей свободу: «Я буду счастлив, если будешь счастлива ты».

Стоило солнцу Элюара закатиться за горизонт, Дали понял, что у него появился шанс. Он должен сделать все возможное все, чтобы сблизиться с Галючкой. Убегая из отцовского дома, Сальвадор ночи напролет проводил со своей русской девочкой. Он дарил ей завораживающее молчание гротов и кристальную чистоту лагун. Он рассказывал ей о том времени, когда мечтал о ней, он поведал ей об умершем брате Сальвадоре, которого он никогда не видел и с которым сравнивали его родители:

«Мой брат умер от менингита семи лет, года за три до моего рождения. Отчаявшиеся отец и мать не нашли иного утешения, кроме моего появления на свет. Мы были похожи с братом как две капли воды: та же печать гениальности (Позже, в 1929 году, у меня появилось четкое осознание своей гениальности, и оно так укрепилось во мне, что не вызывает никаких так называемых возвышенных чувств. И все же должен признать, что эта вера во мне – одно из самых приятных постоянных ощущений), то же выражение беспричинной тревоги. Мы различались некоторыми психологическими чертами. Да еще взгляд у него был другой – как бы окутанный меланхолией, „неодолимой“ задумчивостью. Я был не так смышлен и, видимо, взамен наделен способностью все отражать.»

Дали рассказал ей о кратковременном тюремном заключении за потасовку в университете и, о первой поездке в Париж, где состоялась встреча молодого человека с Пабло Пикассо, с которым они пересекались, когда Дали был подростком. Говорил он ей и о той боли, которая гнездилась в его душе вот уж десять лет.

Сальвадору исполнилось шестнадцать, когда самая дорогая и близкая женщина его жизни сгорела от рака. Его нежная мамочка прощала ему все капризы и нелепые выходки. Даже, когда он увидел на прилавке овощного магазина косу из чесночных головок и, пожелав взять ее себе, упал в дорожную пыль и разразился громкими рыданиями, его терпеливая мать не стала наказывать его.

«Смерть моей матери была для меня самой большой из потерь. Я обожал ее. Для меня она – единственная и неповторимая. Я знал, что ее золотая, ее святая душа настолько выше всего самого человечного, и не мог смириться с утратой существа, на которое бессознательно рассчитывал невидимыми изъянами моей души. Она была так добра, что я думал: „Этого хватит и на меня“. Она любила меня возвышенной и всепоглощающей любовью – а значит, не могла заблуждаться. Даже мои злые выходки должны быть чем-то чудесным! Ее смерть показалась мне насмешкой Судьбы. Невозможно, чтобы такое произошло с ней или со мной. Мстительное чувство наполняло мое сердце. Стиснув зубы, я поклялся, что вырву мать у смерти и судьбы, даже, если потребуются для этого снопы света, которые в один прекрасный день дико засверкают вокруг моего прославленного имени».

– С отцом у нас довольно сложные отношения, – признался Сальвадор. – Почти сразу после погребения мамы он женился на ее младшей сестре, предав всю нашу семью.

Слушая Дали, Гала с удивлением отмечала, как теплеет и наполняется нежностью ее сердце. Своей чистотой и откровенностью он, сам того не осознавая, освободил от скверны и скепсиса ее помыслы и душу. Дали не был похож на лицемера, на любителя пожить за чужой счет Макса, в нем отсутствовали занудство и мягкотелость Поля. С каждой новой минутой она проникалась к нему любовью. Какая-то непостижимая сила тянула ее к этому мальчику. Ей хотелось остаться с ним навсегда. Чувства переполняли ее до боли в груди… До крика.

Андре Бретон, Елена и Поль Элюары и Макс Эрнст среди друзей сюрреалистов

«Друзья-сюрреалисты уехали в Париж. И Элюар тоже. Гала осталась в Кадакесе. С каждой новой встречей мы как бы говорили себе: „Пора с этим покончить“. Начался сезон охоты, и наши прогулки сопровождались выстрелами, отраженными гулким горным эхом. Чистое и ясное августовское небо исчезло, пришли спелые осенние облака. Скоро будем собирать плоды нашей страсти. Сидя на куче камней, Гала ела черный виноград. И становилась прекрасней с каждой ягодой. Виноград таял, и тело Гала казалось мне созданным из мякоти белого муската. Завтра? Мы думали об этом непрерывно. Принося ей гроздья, я давал ей выбирать: белый или черный.

В решающий день она оделась в белое и такое тонкое платье, что увидев ее рядом на тропинке, я вздрогнул. Дул сильный ветер, и я изменил наш маршрут, повернув с Гала к морю, к скамье, высеченной в скале и укрытой от ветра. Это было одно из самых пустынных мест в Кадакесе. И сентябрь повесил над нашими головами серебряную подковку луны. У нас в горле стоял ком. Но мы не хотели плакать, мы хотели покончить с этим. У Гала был решительный вид. Я обнял ее:

–  Что вы хотите, чтобы я сделал?

Волнение мешало ей говорить. Она пыталась несколько раз, но не могла. Слезы текли по ее щекам.

Я настаивал на ответе. Тогда, разжав зубы, она сказала тонким детским голоском:

–  Если вы не захотите это сделать, не говорите об этом никому!

Я поцеловал ее приоткрывшиеся губы. Я никогда еще так не целовался, так глубоко и не думал, что такое может быть. Все мои эротические „Парсифали“ пробудились от толчков желания в так долго подавляемом теле. Я исчезал в этом бесконечном поцелуе, который разверзся подо мной как бездна водоворота, в который меня затягивало преступление и который, я чувствовал, грозил проглотить меня…

Я оттянул голову Гала за волосы и истерично велел ей:

–  Немедленно скажите мне, что вы хотите, чтобы я с вами сделал. Ну скажите же мне, тихо, глядя в глаза, самыми безжалостными словами, самыми непристойными, пусть даже будет стыдно нам обоим!

Я не хотел упустить ни одной детали этого разоблачения, таращил глаза, чтобы лучше видеть, чтобы лучше чувствовать, как я умираю от желания. Лицо Гала приобрело самое прекрасное выражение, какое только может быть у человека, и оно показало мне, что нас не спасет ничто. Мое эротическое влечение довело меня в этот миг до уровня слабоумия, и я повторил:

–  Что-вы-хо-ти-те, что-бы-я-сде-лал-с-ва-ми?

Ее лицо изменилось, стало жестким и повелительным:

–  Я хочу, чтобы вы вышибли из меня дух.»

«Галя – единственная женщина, которую он действительно любил, – писал университетский приятель Дали, режиссер Луис Бунюэль – Ему случалось обольщать и других женщин, в особенности американок-миллиардерш. Но при этом он только раздевал их, варил крутые яйца, клал им на плечи и, не говоря больше ни слова, отправлял домой. Практически он никогда не интересовался женщинами. Как человек, склонный к воображению, с некоторыми садистскими тенденциями, он даже в молодости не был женолюбом и насмехался над друзьями, увлекавшимися женщинами. Невинности его лишила Галя. После чего он написал мне на шести страницах великолепное письмо с описанием радостей плотской любви.»

«Никогда в жизни еще я не занимался любовью. Мне казалось, что для этого акта требуется ужасная сила, диспропорциональная моей физической мощи; это было не для меня. До встречи с Гала я искренне считал себя обреченным на одиночество, потому как относил себя к импотентам.

Я избегал девушек. Они казались мне самой большой опасностью для моей души, такой уязвимой перед бурей страстей. Однако, я собирался быть всегда влюбленным, но при условии, что никогда не встречу предмет своего желания. Эти влюбленности, все более и более нереальные и неудовлетворенные, позволяли моим чувствам скользить от одного женского образа к другому(…) Из этого я извлек веру в непрерывность перевоплощения, будто бы я влюблен только в одно существо с тысячью лиц».

Мать, жена, подруга, любовница, натурщица, богиня, развратница и скромница, впоследствии Гала стала для Дали тем существом с тысячью лиц, о котором он мечтал. Но прежде им нужно было пройти долгий путь и доказать, прежде всего себе, что они имеют право на счастье.

Первыми взбунтовались родные художника. Без зазрения совести их мальчик разгуливал по Каталонии с француженкой. Это все равно, как если бы он вывел в свет проститутку. Кроме того, у француженки сомнительное происхождение. Болтают, что она из России. И это еще не все! Подружка Дали замужем и у нее есть ребенок.

Презрительно величая Гала «ля мадам», отец Сальвадора наотрез отказался принимать ее в своем доме и, дабы проучить непокорного сына, переделал завещание в пользу дочери.

Красивая, стройная испанка, первая и до сих пор самая любимая натурщица Дали, его сестра Анна Мария невзлюбила Гала, как только увидела ее.

В своей книге Анна Мария вспоминала:

«Одно лето – и Сальвадора словно подменили. Он отдалился от своих давних друзей, от нас и от себя самого. Река его жизни вдруг резко сменила русло.»

– Она ужасная, порочная женщина. Она развращает брата, вовлекает в сомнительные авантюры, наверняка снабжает его алкоголем и наркотиками – нашептывала Анна Мария отцу. – Ты ведь знаешь, папа, что многие сюрреалисты принимают наркотики? Это помогает им глубже проникнуть в свой внутренний мир. Сальвадор говорил мне…

Как и когда-то главным для Гала оставалось то, что она ощущала. Она выметала из своего сознания все, что мешало ей чувствовать себя счастливой. Полю не понадобилось много времени, чтобы понять, что его место в сердце русской девочки снова занял другой. «Очередное увлечение. Пройдет», – говорил себе поэт, разглядывая испанца. Ему и в голову не могло прийти, что этот клоун может отнять у него жену.

Приезжая в Париж, Дали как ни в чем не бывало останавливался в доме Элюаров. В отличие от Эрнста, Сальвадор с уважением относился к чужому пространству, покупал краски и холсты на собственные деньги и… даже подарил хозяину его портрет. Это был портрет-извинение, портрет-сожаление, плата за украденное счастье.

«Я чувствовал, что на меня возложена обязанность запечатлеть лик поэта, с Олимпа которого я похитил одну из муз» – писал позже Сальвадор Дали.

В 1929 году на выставке сюрреалистов в Париже публику и журналистов ожидал настоящий шок. Испанский художник Сальвадор Дали представил картину под названием «Священное сердце». Возможно, она не привлекла бы такого внимания и даже осталась незамеченной, если бы не… крупные чернильные буквы, оставленные Сальвадором на холсте. Надпись гласила: «Иногда я с наслаждением плюю на портрет своей матери».

Выставка только открылась, а таблоиды всего мира уже пестрели этими словами. «Дали плюет на портрет своей матери», «У художника нет ничего святого», «После случившегося мать Сальвадора Дали перевернулась в гробу», «Трудное детство испанского художника Сальвадора Дали». Каждый интерпретировал увиденное по-своему. Беспринципность? Детские обиды? Безумие? Как когда-то в студенческие годы, творчество молодого художника, его личность стали предметом ожесточенных споров.

Объяснить свой поступок мог только сам Дали.

Зигмунд Фрейд

Увлеченный психоаналитическими теориями Фрейда с юных лет, Сальвадор хорошо знал о вреде подавления эмоций. Долгие годы он носил в себе боль потери, лелеял свои раны, но вот в его жизни, наконец, появилась женщина, которая убаюкала, вытеснила своей любовью его страдания. Раны стали затягиваться. Дали поделился своими мыслями с консервативным миром. Это был всего лишь сеанс психотерапии, попытка освободить себя от бессонницы, самолечение, не имеющее ничего общего с безнравственностью. Во всяком случае, так он объяснил произошедшее Гала.

Донести это до публики и критиков было невозможно. Дали и не пытался. Пусть думают о нем, что хотят. Еще сложнее было объясниться с отцом. В том же году, с сожалением оставляя Гала в лоне семьи и, возвращаясь в Испанию, художник даже представить не мог, какой скандал ожидает его в отчем доме.

«О поступке Сальвадора мы узнали из статьи Эухенио Д'Орса. Ее опубликовала сначала мадридская „Ла Гасета Литерариа“, а чуть позже, в самом конце 1929 года, барселонская „Ла Вангуардиа“. Так мы узнали, что время, проведенное Сальвадором в Париже с теми людьми, наложило на него свой отпечаток и он публично растоптал самое дорогое осквернил память о матери», – вспоминала Анна Мария Дали.

На пороге дома Сальвадор столкнулся с университетским товарищем Луисом Бунюэлем, приехавшим погостить и обсудить с Дали съемки их совместного фильма. Впоследствии кинорежиссер вспоминал, что никогда еще ему не приходилось присутствовать при такой бурной семейной сцене.

– Все эти годы ты говорил мне, что я предал семью, – кричал отец Дали. – Нет! Ее предал ты!!! Ты оставил совесть в постели этой женщины, перезрелой шлюхи, которая платит тебе деньги за то, что ты доставляешь ей удовольствие. Ради нее ты забыл дом, забыл семью. Ради нее ты осквернил память матери, которая души в тебе не чаяла. Причина позора, который вошел в наш дом – эта русская дрянь.

Не чувствуя себя виноватым, Дали все-таки мог понять негодование отца и его претензии к нему. Но допустить оскорбления в адрес своей Галючки, русской девочки, воплощенной мечты. Никогда!

– Тогда я проклинаю тебя! Я не желаю видеть тебя в своем доме. У тебя больше нет сестры, нет родителей, нет ни-че-го!

С этих пор Дали часто обращался к портрету отца сделанному им за 4 года до ссоры.

«Я очень много думал над этим портретом и много работал – почти всю зиму. Около тридцати предварительных рисунков, если не больше… Бесчисленное количество сеансов» .

Он разговаривал с изображенным на полотне мрачным человеком, напоминающим пастора с упрямо сжатыми губами, сведенными бровями и как будто высеченным из камня лицом. Дали высказывал ему накопившиеся обиды, делился успехами, договаривался. Договориться с живым человеком возможности не представлялось.

«Я был изгнан потому, что слишком прилежно изучил и буквально следовал тем атеистским, анархическим наставлениям, которые нашел в книгах своего отца. К тому же он не мог перенести, что я уже превзошел его во всем и даже в богохульстве», – писал Сальвадор в своем дневнике.

Отец Дали был уверен, что столкнувшись с первыми же трудностями, его избалованный, блудный сын бросит свою «ля мадам» и вернется каяться. Для того, чтобы ускорить желаемое, Дон Сальвадор Дали Кузи употребил все свое влияние.

Теперь и он узнает, что такое одиночество. Звенящее, монотонное, оглушающее, когда все вокруг чужды, а служившие тебе пристанищем и опорой родственные связи, любовь, доверие рухнули в одночасье. По твоей ли вине или по вине кого-то другого – все равно. Но у него есть она и она не может оставить его в таком положении.

Гала размышляла об этом, перечитывая письмо своего маленького каталонца. В присущем ему патетическом тоне, Дали сообщал Галючке о том, что обрил голову, живет у приятеля, много пишет и хочет забрать ее себе. Навсегда.

А как же Поль? Впрочем, что Поль? Он был богат, доволен жизнью, снова писал стихи, развлекался в компании Арагона, Бретона и еще черт знает кого, торговал недвижимостью. Их кровать из мореного дуба уже не стонала и не прогибалась с той силой, с какой случалось это в первые годы совместной жизни. Русская девочка могла продолжать быть в окружении Поля, но ее могло бы здесь и не быть. Жизнь Элюара мало изменилась бы от этого. А вот Сальвадору она действительно была нужна… Как и он – ей.

Продав одну из своих картин, Дали снова приехал к Элюарам. Представляя Дали состоятельным знакомым, Гала демонстрировала им полотна каталонца, читала вслух его прозу, стихи.

– Почему ты не пользуешься ножом, когда ешь? Это же так удобно.

Русская девочка учила его хорошим манерам и смеялась, когда видела, какой животный страх выходец из Кадакеса испытывает при виде метро.

«Гала, которая раскрыла мне принципы удовольствия и научила меня реалиям. Она научила меня одеваться, спускаться по лестнице, не падая тридцать шесть раз, не терять денег, есть, не бросая на пол куриные кости, и различать наших врагов.»

С брезгливым изумлением наблюдали за Дали друзья Поля, некогда переболевшие дадаизмом, а ныне обратившиеся в сюрреалистическую веру.

«Где вы нашли этого идиота? Он ведет себя, как дикарь. То шарахается от благ цивилизации, то беспричинно хохочет, как умалишенный». Мнение богемы о Сальвадоре менялось сразу же, как только они видели его творения. Талантливому человеку позволено все. Очень может быть, что он – гений, а значит, немного не в себе.

Позже сестра Сальвадора Анна Мария, явившаяся свидетельницей знакомства Дали с новыми друзьями, писала:

«Своими отравленными стрелами, все заранее обдумав, сюрреалисты хотели поразить вечные ценности: любовь, добро, семью, веру. Им было ненавистно все, что способно пробудить в душе нежность и одарить счастьем. Они посягнули на основы бытия. Но ты, Сальвадор… Я не могу поверить, что сердцем ты с ними. Когда-нибудь ты отряхнешь прах этих черных лет и из этой грязи вырастет новое дерево – новый росток твоей жизни. Не дай грязи похоронить себя. Ведь Небо, как и прежде, над нами. И к нему тянется все живое, всякая завязь – тянется и становится цветком, веткой, шумящим деревом. И солнце оберегает его, а грязь остается там, где ей и полагается быть, – внизу, – и уже не опасна.»

Год в Париже минул, как сон. Год ее прощания со всем, что было и оставалось дорого, но уже не могло вдохновлять и удерживать. Поль не мог поверить в происходящее.

– Я хочу этого мальчика.

– Но послушай… Ты ведь и Макса хотела когда-то.

Зачем же ломать наши отношения, нашу многолетнюю любовь, нашу семью?

– Макс – другое. Ты знаешь это. Я хочу этого мальчика и больше никого и ничего.

– Он беден, как церковная мышь, – кричал Поль.

– Это не имеет для меня никакого значения.

Обретенная свобода, проповедуемая дадаистами, совсем не радовала Поля. Он признавался друзьям, что теперь не может пройти мимо Сены без желания утопиться. А что же Сальвадор?

В 1930 году сон художника длинной в 25 лет стал явью. Дали обрел Гала. Русская девочка теперь принадлежит ему, вы слышите, господин Трайтер?