Глава I

Армандо Диас никогда не видел таких красивых женщин, хотя через его руки прошли многие – не как возлюбленные, а как жертвы. Глядя на них, он втайне ощущал себя едва ли не Богом, ибо в его власти было утопить их тела и души в пучине боли, страха и смерти или вытащить на поверхность и подарить возможность жить.

Эта женщина была особенной, не похожей на остальных, в ее присутствии он одновременно чувствовал свое могущество и ничтожность.

Лунный свет, проникающий в маленькое зарешеченное оконце, придавал ее коже оттенок слоновой кости. Разметавшиеся по плечам длинные черные волосы и бездонные темные глаза подчеркивали бледность лица пленницы. Ее внешность порождала мысли о белых лилиях, сорванных в колдовское полнолуние. Ее так и звали: Асусена Альманса Морено.

Обязательные вопросы о том, знает ли жертва, за что она задержана, есть ли у нее враги, кто ее духовник и когда она последний раз исповедовалась, были заданы секретарем, потому Армандо Диас откашлялся, взял со стола бумагу и произнес:

– Здесь написано, что ты была замужем. Где твой супруг?

– Он уехал.

У нее был нежный, тихий голос, который звучал, как волшебная музыка.

– Когда и куда?

– Восемь лет назад, за океан, на войну, чтобы заработать денег. С тех пор я не получала от него никаких вестей.

Армандо усмехнулся. Все молодые проходимцы едут в Новый Свет по той причине, что там, по слухам, самородки валяются на земле, как галька, на деревьях растут вкуснейшие плоды, полным-полно щедрой земли и сильных рабов. И все-таки самые умные люди остаются на родине – не потому, что любят ее до самозабвения, а потому что не верят в легкую жизнь на чужбине.

– На свете существует только одна война – за нашу веру. Все остальное – происки дьявола, – сурово произнес Армандо и спросил: – Ты знакома с сеньорами Алисией Виберо и Долорес Гильен?

– Да. Они приходили ко мне за травами.

– За какими травами?

– Матушка научила меня собирать травы, которые помогают от разных болезней, а также готовить различные настойки и мази.

В глубине глаз Армандо вспыхнул зловещий огонь; инквизитор вцепился пальцами в край стола и наклонился вперед.

– Ты использовала эти средства для любовного колдовства? Сеньоры Виберо и Гильен утверждают, что ты вступала в сговор с дьяволом!

Асусена Альманса задрожала от ужаса и, запинаясь, промолвила:

– Они… они ошибаются! Я вылечила сеньору Алисию от женской болезни, а сына сеньоры Долорес – от лихорадки!

– При этом ее сын влюбился в тебя без памяти, как и супруг сеньоры Алисии!

– В этом я не повинна, – прошептала женщина, опустив глаза. – Я ничего не делала для того, чтобы это случилось. Я верна своему мужу и надеюсь дождаться его возвращения.

Армандо нахмурился. Он понимал: для того чтобы соблазнять мужчин, этой прекрасной женщине нет нужды колдовать.

– Не женское дело заниматься врачеванием, – сказал он.

– Если б я этого не делала, мы с дочерью умерли бы от голода.

– Ты могла бы пойти в услужение, устроиться в мастерскую.

Асусена вздохнула. У нее были попытки, но где бы она ни появлялась, мужчины не давали ей проходу. К тому же ей не с кем было оставить ребенка.

– Свидетели показали, что на твоем теле есть дьявольский знак, – продолжил Армандо и приказал: – Раздевайся!

Темные глаза женщины расширились, и он увидел в них свое отражение: землистое лицо и взгляд, от которого веяло могильным холодом.

– Нет, – прошептала она.

– Что?! – произнес он с тихой угрозой.

Увидев, как Асусена протягивает дрожащую руку к застежкам платья, Армандо усмехнулся. Ему не нужно было гадать, каким законам подчиняются сердце и душа человека, – он давно это знал. Законам страха, страха, который он умел внушать людям как никто другой.

Когда одеяние пленницы упало на каменный пол, Армандо на мгновение замер, потрясенный тем, что предстало его взору. Какая чистота и стройность линий! Кожа женщины казалась перламутровой, она словно излучала мягкий, нежный свет. Тонкие лодыжки, изящные ступни, округлые плечи, волнующие изгибы бедер. А грудь – прелестные холмики плоти такой совершенной формы, какой он не видел ни у одной женщины! Асусена Альманса казалась ему извлеченной из раковины драгоценной жемчужиной.

Его стесняло присутствие младших служителей инквизиции; мысль о том, что они тоже видят тело этой женщины, вызывала тайное бешенство.

Армандо скосил глаза, пытаясь разглядеть выражение лиц подчиненных, а после впился взглядом в левую грудь обвиняемой, на которой темнела крупная родинка, и с удовлетворением произнес:

– Именно это я и ожидал увидеть.

Женщина вздрогнула. Наверняка сеньора Долорес заметила ее родинку, когда прибежала к ней ночью с воплями, что ее сын задыхается, и Асусена стояла перед ней в одной сорочке.

Из глаз молодой женщины полились слезы.

– Меня будут пытать? Сожгут на костре?!

– Это зависит от тебя. От того, насколько искренним будет твое раскаяние.

Асусена Альманса упала на колени.

– Умоляю, пощадите! Ради моей дочери! Что с ней станет, если меня осудят!

– Этого я не знаю.

– Где она сейчас?

– Не могу сказать, – нетерпеливо проговорил Армандо.

– Прошу вас, узнайте, где находится Паола! – Голос женщины дрожал.

– Ты готова признаться в сношениях с дьяволом? – промолвил мужчина, с трудом возвращаясь к предмету допроса.

– Я признаюсь в чем угодно, только спасите мою дочь!

Армандо не ожидал, что она сдастся так быстро, и вопреки обыкновению ответил:

– Твоей дочери ничего не угрожает.

– А если ее вышвырнули на улицу?!

– Не думаю. Одевайся. На сегодня все, – отрывисто произнес Армандо и встал.

Неожиданно он пошатнулся, схватившись за сердце, и испуганный секретарь подал ему кружку с водой.

– Вам плохо?

– Здесь слишком душно. Я утомился. Продолжим завтра. – И, кивнув на пленницу, приказал: – Уведите.

Армандо поймал удивленный взгляд секретаря. Ему была понятна его реакция. Разве можно выпускать жертву из рук, когда она готова подписать признание?

Инквизитор и впрямь начал задыхаться в этой задрапированной черной материей комнате, хотя основная причина заключалась в другом: если Асусена Альманса подпишет бумагу, его работа будет выполнена и женщину передадут светской власти для вынесения приговора.

Армандо Диас чувствовал себя пораженным болезнью, которую нельзя исцелить, и был мучим жаждой, которую невозможно утолить. Он всегда был стойким к искушениям плоти и не испытывал вожделения при виде самых прекрасных женских тел, ибо это означало бы обречь на разрушение собственную душу.

Впрочем, что было ценного в его душе? Он видел слишком много крови, страданий и смерти, а потому в его сердце никогда не пылал огонь, а душа была подобна пустой и темной комнате.

Асусену Альманса отправили в камеру, а Армандо вышел из Святой палаты и медленно побрел по улицам Мадрида.

Шел 1556 год, первый год царствования короля Филиппа II, которому было двадцать восемь лет. По странному совпадению Армандо Диасу исполнилось столько же, и именно в этом году его назначили на должность старшего инквизитора Святой палаты.

Он рано остался сиротой и воспитывался в монастыре за счет королевских средств, выделяемых в помощь неимущим. В обители Армандо не покидало ощущение, что он находится в холодной, мрачной и душной темнице. Детей учили молитвам, внушали неискоренимый страх перед Божьей карой, при этом скудно кормили и заставляли выполнять множество послушаний.

Через несколько лет Армандо понял, что единственным средством обеспечить себе более-менее сносную жизнь было вступление в один из духовных орденов. Он и прежде слыл усердным в постижении наук, а теперь с особым рвением принялся демонстрировать приверженность догматическим истинам и предписаниям Церкви. Труды Армандо увенчались успехом: его заметили, и ему были даны рекомендации для вступления в орден Святого Франциска.

Почему он стал инквизитором? Потому что был мрачным и суровым, непримиримым и неподкупным. А еще он умел вызывать у людей чувство страха.

Армандо хорошо помнил случай, когда на него напали старшие воспитанники, которые считали его выскочкой. Чтобы он не мог позвать на помощь, они заманили его в келью и заперли дверь. Тогда Армандо принялся громко читать молитву, пронзая обидчиков горящим взором. К его изумлению, они в страхе отступили, а потом разбежались.

В Святой палате он славился умением подчинять волю человека одним только взглядом и вырывать у него роковое признание невидимыми клещами.

Вместе с тем он не был фанатиком или безумцем. Будучи не в силах изменить действительность, он понимал, что ему надо уживаться с ней, и потому, чтобы не стать жертвой, Армандо приходилось быть палачом.

Огни Мадрида, отбрасывающие красноватый отсвет на кирпичные стены домов, походили на тлеющие уголья. Небо напоминало черное зеркало, а крыши домов сияли серебром. Красота Асусены, о которой инквизитор думал всю дорогу, непостижимым образом заставила его заметить то, чего он никогда не замечал, – красоту ночного города.

Когда Армандо вернулся домой, была почти полночь. Его мрачное жилье смахивало на тюремные застенки или монашескую келью. Инквизитор получал хорошее жалованье, но зачастую не знал, куда девать деньги, а потому нередко вносил пожертвования в пользу монастырей и бедняков, а еще покупал книги, в том числе и те, что запрещала Церковь. Раз в неделю к нему являлась молчаливая пожилая женщина, которая убирала в доме, стирала и ходила за покупками.

Армандо сел в деревянное кресло и закрыл лицо руками. Он заблудился в лабиринтах своей души, увяз в ее темном болоте.

Асусена Альманса! Подчинить себе эту женщину было не сложнее, чем сломать крылья бабочке, но беда заключалась в том, что он хотел от нее не слепого подчинения, а любви. Он не был уверен, что сумеет добиться ее взаимности, однако не мог ни остановить ход своих мыслей, ни совладать с преступной страстью.

Армандо посмотрел на свое отражение в ярко начищенном медном блюде. Он был худым, даже костлявым, с лицом аскета, тонкими губами и глубоко посаженными глазами. На его внешности лежала печать судьбы, заставлявшей его идти по пути ошибок и лжи, по пути жестокости, которую он привык называть справедливостью.

Армандо мог попытаться спасти Асусену, но тогда она ускользнет, он мог признать ее ведьмой, но тогда ее ждет костер. При мысли о том, что эта женщина не достанется ему в любом случае, инквизитор заскрежетал зубами.

А если… забрать ее и уехать, сбежать – из Мадрида, из Испании?! На свете много мест, где требуются миссионеры, и есть немало священников и монахов, которые преспокойно живут с женщинами и даже имеют детей! У него есть кое-какие средства, этого хватит на первое время, а потом…

Неожиданно его душой и телом завладели новые, неизведанные ощущения. На Армандо нахлынули мечты, и он буквально захлебнулся в этом сладостном потоке. Асусена Альманса! Он будет черпать силы во взгляде ее прекрасных глаз, его внутренняя жизнь, прежде пустая, голая и убогая, расцветет цветами любви, словно райский сад.

Армандо вспомнил о дочери Асусены. Нужно узнать, где находится девочка. Как правило, дочери казненных еретиков воспитывались в обители. По окончании воспитания (если только они не принимали постриг) им выделялось небольшое приданое, чтобы они могли выйти замуж, но в целом их участь была незавидна. Постепенно в голове инквизитора созрел коварный план: заставить Асусену отдаться ему ради спасения ребенка. А потом он сделает все, чтобы вызвать ее любовь. Если он без малейших усилий способен внушить человеку страх, что мешает ему добиться противоположного чувства?

С трудом дождавшись следующего дня и едва явившись на службу, Армандо направился в камеру, где содержалась женщина, чтобы поговорить с ней с глазу на глаз.

Это была тесная, темная клетушка, стены которой сочились сыростью, а пол покрывал слой грязи.

Несчастная женщина сидела на охапке соломы, обняв колени руками и уронив голову. При виде Армандо она вскочила и в испуге уставилась на него.

Несмотря на пережитое, Асусена была свежа, как только что сорванная роза, отчего сердце Армандо взволнованно забилось и он ощутил неодолимое томление души и тела.

– Зачем вы пришли? Что с моей дочерью? – прошептала женщина.

– Она в безопасности, ее отправили в обитель Святой Клары, – сказал Армандо и добавил: – Я пришел, чтобы поговорить с тобой откровенно.

Асусена покорно кивнула.

– Я знаю, что ты не колдунья. Эти женщины оговорили тебя из ревности.

В глазах женщины вспыхнул свет.

– Меня отпустят?

– Не думаю. Никто, кроме меня, не поверит в то, что ты невиновна. У меня есть только один выход: освободить тебя тайком. Но за это я потребую платы.

– Платы? – обреченно повторила Асусена.

– Да. Я хочу твоего тела, твоего сердца, твоей любви.

– Это невозможно, – прошептала потрясенная пленница. – Я люблю своего мужа и принадлежу только ему.

– Твой муж уехал восемь лет назад и никогда не вернется. Глупо хранить верность тому, кто давно о тебе позабыл. Я стану заботиться о тебе. В случае отказа ты никогда не увидишь свою дочь.

Его откровенность била наотмашь, его взгляд кромсал ее душу. Он произносил слова, а женщине казалось, что он кидает в нее камни.

Между тем в голосе Армандо звучала затаенная мольба. Он безумно хотел, чтобы Асусена поняла, что его внешность обманчива, почувствовала, что за суровой маской инквизитора скрывается страстный и нежный мужчина.

Асусена молчала. Могла ли она упасть в объятия этого ужасного человека ради спасения своей жизни и жизни дочери?! Она подумала о Мануэле, за которого вышла вопреки воле родителей. Они считали его легкомысленным и ненадежным, но Мануэль был красивым и пылким, и Асусена без памяти влюбилась. Они поженились, чтобы утонуть в море любви и счастья.

Сначала так и было, а потом средства иссякли, вдобавок Асусена ждала ребенка. Мануэль перепробовал множество занятий, но нигде надолго не задерживался. По мере того как они переселялись из одной бедной квартиры в еще более бедную, он становился все мрачнее и скучнее, пока наконец не заявил, что хочет попытать счастья на военной службе.

Душа Мануэля жаждала странствий, он задыхался в Мадриде, и дело было не только в бедности – ему нужна была смена впечатлений, свобода. Он поклялся Асусене, что вернется домой с сундуком золота, поцеловал ее и новорожденную дочь, поставил подпись под бумагами о зачислении в армию и уехал.

Хотя с тех пор от Мануэля не пришло ни одного письма, Асусена продолжала ждать мужа. Молодая женщина легко могла бы поправить свое положение, став чьей-нибудь любовницей, но ее удерживали от этого глубокое чувство порядочности и любовь к Мануэлю. Почему-то она не сомневалась в том, что он жив и рано или поздно вернется домой.

Потом Асусене пришло в голову заняться врачеванием с помощью целебных трав, и она воспрянула духом. Асусена помогала женщинам и детям, иногда мужчинам, занятие это не носило и малейшего налета колдовства, и она не предполагала, что ее могут обвинить в сделке с дьяволом, не думала, что ее погубит родинка, которую так любил целовать Мануэль.

А теперь она была вынуждена отдаться этому самому дьяволу с глазами гиены и повадками ночного хищника!

Асусена вспомнила, как безропотно разделась перед толпой мужчин, и все потому, что он приказал ей это сделать, причем приказ исходил не столько из его уст, сколько из глубины его черной души.

– Я жду твоего ответа, – произнес Армандо, пожирая ее взглядом. Его одолевала жажда обладания, она иссушала и вместе с тем придавала сил. – Ты станешь моей? Ты сможешь меня полюбить?

– Да, – сказала она, но ее глаза не умели лгать.

Армандо видел это и понимал, что она попросту загнана в угол, однако мысль о том, что вскоре он сможет припасть губами к ее груди с этой таинственной родинкой, маленькой червоточинкой на белом цветке, лишала его воли и разума.

– Тогда не будем ждать нового допроса. Сегодня вечером я выведу тебя отсюда, и мы уедем.

– Куда? – спросила Асусена, хотя ей было все равно.

– Я еще не решил. Для начала покинем Мадрид.

– А Паола?

Армандо поморщился. Ребенок был явной помехой, но делать было нечего.

– Мы возьмем ее с собой. Итак, жди меня. Я приду за тобой.

Асусене почудилось, что она слышит голос смерти. Армандо подошел к женщине, обнял ее и прикоснулся губами к ее губам.

Он совершил ошибку, потому что в этот миг Асусена окончательно поняла, что ее ждет. Объятия человека, чьи руки обагрены невидимой кровью, в чьих ушах звучат стоны жертв, вызвали в ней омерзение. Он станет терзать и мучить ее так, как мучают грешников в огненной геенне.

Когда Армандо ушел, молодая женщина в отчаянии прошептала:

– Мануэль! Где ты? Вернись и спаси меня!

Ответом послужило ледяное молчание каменных стен. Асусена в бессилии опустилась на солому и закрыла лицо руками.

Не лучше ли покинуть мир, в котором красота вызывает лишь ненависть, ревность или похоть, где святость является оборотной стороной бесстыдства? Асусена сняла с себя нижнюю юбку и разорвала ее на полосы. Сплела веревку и, встав на цыпочки, прикрепила ее к решетке крошечного оконца.

Она вступит в обитель Бога с открытым сердцем и чистой душой, не оскверненная прикосновениями чудовища. Ее дочь не окажется на улице, она будет воспитана в монастыре.

– Прости меня, Паола! – прохрипела она перед тем, как с ее губ сорвался последний вздох.

Между тем Армандо Диас готовился к отъезду. Вернувшись домой, он рассчитал служанку, собрал необходимые вещи, спрятал деньги в кожаный мешочек. Он решил не отказываться от квартиры, чтобы на его след не напали слишком скоро. Пусть думают, что он просто исчез или, возможно, пал жертвой какого-то особо рьяного мстителя или еретика. Пока его будут искать, они с Асусеной успеют покинуть Испанию.

Жаль, но придется заехать за ее дочерью. Армандо не любил детей и совершенно не знал, как с ними обращаться. Сколько лет может быть девчонке? Скверно, если ему придется терпеть капризы и детский плач!

Вечером он явился в Святую палату, как всегда собранный и серьезный. Старший инквизитор иногда работал по вечерам, в этом не было ничего удивительного.

Армандо для виду посидел над бумагами, а потом незаметно спустился вниз, где находились камеры и помещения, в которых проводились пытки. Он сказал охраннику, что хочет повидать одну из пленниц. Тот согласно кивнул и отдал старшему инквизитору ключи.

У Армандо не было конкретного плана похищения Асусены Альманса. Он решил положиться на волю случая и надеялся на свои способности. Еще в обители он иной раз пытался внушить воспитанникам, а иногда и наставникам желание что-либо сказать или сделать, и порой у него получалось.

Безусловно, он использовал свой дар в исключительных случаях. Армандо был умен и прекрасно понимал, что при любом неосторожном шаге его самого могут обвинить в сделке с нечистым.

С замиранием сердца инквизитор открыл дверь камеры. То, что предстало глазам Армандо, повергло его в ужас. Прекрасная Асусена Альманса, его греза, его любовь, его жизнь, покончила с собой, предпочтя его поцелуям ледяные объятия смерти.

Армандо не мог заставить себя прикоснуться к мертвой плоти, он лишь стоял и смотрел. Все кончено. Его внушениям подвластны живые, а мертвые поступают в распоряжение Господа.

Инквизитору казалось, что вместо крови по его жилам разливается боль. Это было невыносимо. Что отныне есть его жизнь? Холодная пустота, черный сон.

Лишь на короткое время в его душу просочился свет, озарил ее тайные уголки, позволил ему познать настоящую надежду и веру, а потом вновь наступила тьма.

 

Глава II

Мануэль был прирожденным бродягой, человеком, не склонным к постоянству, касалось ли это места жительства, работы или отношений с женщинами. Он женился на Асусене, потому что прежде не встречал такой красавицы, но ему быстро наскучил семейный быт, сопряженный с поисками средств к существованию. К тому же, подобно многим идальго, он презирал физический труд.

Военная служба казалась выходом – она открывала огромный простор для приключений. Испанские войска постоянно перебрасывались с места на место, и Мануэлю доставляло удовольствие участвовать в битвах и грабежах. В отличие от других солдат он охотно сел на корабль, направлявшийся в Новый Свет, где испанцы вели войну с арауканами.

Он проходил через густые леса, преодолевал высокие горы, переправлялся через широкие реки с бесстрашием, достойным легенды, и столь же храбро сражался с упрямым и воинственным племенем. Однако вскоре Мануэлю надоело и это; тогда он с легким сердцем дезертировал из армии и занялся торговлей, но потерпел неудачу. Он не умел с толком расходовать деньги, а главное – не мог совладать с хаосом в собственной душе.

Не особо расстроившись, Мануэль пустился в скитания, спал где придется и ел то, что удавалось стащить или выпросить. Иногда он вспоминал о жене и дочери, и ему казалось, что они существовали или существуют в другой жизни или во сне. У него не было возможности сообщить о себе, а тем более выслать Асусене денег. Мануэль не сомневался в том, что она давным-давно вновь вышла замуж: эта женщина была слишком красива, чтобы коротать дни в одиночестве.

Мануэль и сам не помнил, как оказался в Гуатулько, одном из первых морских портов, основанных испанцами на побережье Нового Света. Он был заселен судостроителями, торговцами, ремесленниками и государственными чиновниками. Здесь трудилось много индейцев-чернорабочих, часть которых приняла христианство. На судовой верфи имелось все необходимое для постройки и переоборудования судов, вдоль берега тянулись обширные склады, была построена большая таможня. Процветала торговля какао, серебром и ртутью. Городок был застроен каменными домами, где жили белые, и плетеными хижинами, в которых обитали индейцы.

Мануэль, уверенный, что здесь должно быть достаточно золота и красивых женщин, решил задержаться в Гуатулько. Ему в очередной раз прискучило бродяжничество и захотелось заняться каким-нибудь делом. Вскоре испанцу улыбнулась удача – он выиграл в кости довольно большую сумму, купил камзол, новые штаны, длинный плащ, сапоги со шпорами, яркий пояс, шляпу с разноцветными перьями и принялся ухаживать за дамами.

Мануэль был красив, обладал редким обаянием и нравился женщинам. Был ли он солдатом с несколькими грошами в кармане или нищим бродягой, дамы не могли устоять перед его чарами. Талант соблазнителя снискал Мануэлю любовь жены начальника местной таможни, благодаря чему он получил место таможенного контролера, снял жилье и наконец попытался упорядочить свою жизнь.

Он знал, что рано или поздно вновь сорвется с места и поплывет по течению, а пока наслаждался возможностью чувствовать себя благородным, солидным и полезным человеком. В свободное время Мануэль, как и прежде, не отказывал себе в том, чтобы пропустить стаканчик-другой, поиграть в кости и приударить за симпатичной девушкой.

Он шел по пристани, любуясь морским пейзажем. Мануэль любил море, как любил стихию и свободу. Пылал закат; казалось, вода была охвачена пожаром, однако от горизонта к зениту медленно ползли черные тучи. Ветер усиливался, волны с шумом били о причал, и Мануэль подумал, что, наверное, начнется дождь, а возможно, и буря. Штормы на побережье были нередки, но они быстро стихали и не причиняли особого вреда.

Со стороны сколоченных из досок и крытых соломой жилищ индейцев тянуло отбросами. Мануэль старался не приближаться к этому месту. Там кишели всевозможные паразиты, вились назойливые москиты и распространялись губительные тропические болезни. К этим индейцам Мануэль относился с презрением; они ничем не напоминали тот гордый народ, с которым он сражался в горах, неукротимых арауканов, захвативших лошадей и ружья испанцев и создавших собственную армию.

Погода продолжала портиться. Бешеный порыв ветра взметнул волосы и полы плаща Мануэля, раздался удар грома, и по земле застучали тяжелые капли. Испанец поспешил домой и едва успел укрыться до начала ливня.

Сегодня у него не было свидания и он рассчитывал отдохнуть. Мануэль поужинал в одиночестве, выпил стакан вина и лег спать. Его разбудил вой ветра и нарастающий грохот волн. Казалось, стихия вот-вот снесет крышу и дом рухнет.

Испанец выглянул наружу и оторопел. Причала не было, он видел лишь огромные волны и гривы пены. Он слышал голоса людей, которые метались в темноте. До него донеслось слово «наводнение», и Мануэль сразу понял, что это не шутка.

Он быстро собрал кое-какие вещи, прикрепил к поясу кошелек и выбежал из дома. Океан, вторгшийся на сушу, заливал берег. Отовсюду неслись испуганные вопли. Некоторые жители Гуатулько залезли на крыши, однако Мануэль подозревал, что вода доберется и туда. Сначала он промок до колен, а вскоре вода дошла до пояса. Толпа бежала прочь от берега, а волны неслись следом за людьми, и ветер сбивал их с ног. Истошно кричали женщины, громко плакали дети.

Мануэль был рад, что ему не надо ни о ком заботиться. Он ловко вскарабкался по стволу гигантской пальмы и устроился на ее верхушке. Испанец подумал о стоявших в гавани кораблях. Едва ли они выдержат бешеный натиск урагана, скорее всего, их разнесет в щепки!

Он ничего не слышал и не видел: мешали темнота и оглушительный рев волн. Однако в какой-то миг Мануэль почувствовал, что по стволу кто-то взбирается, посмотрел вниз и заметил женщину. Он был не против потесниться и даже помочь незнакомке, тем более если она молода и красива, ведь Мануэль оставался самим собой даже на пороге смертельной опасности.

Когда женщина забралась повыше, он вгляделся в нее и его постигло разочарование. Буйная грива черных волос, как у дикой кобылицы, глаза цвета мокрого угля, скуластое лицо, бронзовая кожа.

Некоторые индейские женщины, живущие в Гуатулько, были женами рабочих; находились и такие, кто сожительствовал с испанцами. Что касается Мануэля, он никогда не связывался с туземками. Это было ниже его достоинства, ибо, как правило, индианки, хотя и отличались гордой осанкой, были неряшливы, плохо одеты, вдобавок напрочь лишены кокетства.

Испанец заметил, как женщина протягивает кому-то руку. Следом за ней на пальму залез мальчишка лет девяти. Они устроились рядом с Мануэлем и не двигались, лишь мелко дрожали.

Внизу бурлила и пенилась вода, воздух был пропитан влагой. Шторм швырял деревья, бревна, обломки лодок. Мануэль надеялся, что пальма выдержит и что когда-нибудь ураган утихнет.

Ветер, дождь и мрак постепенно истощали его силы. Он удивлялся тому, что женщина и мальчишка до сих пор сидят на дереве. Еще большее изумление Мануэль испытал, когда все трое внезапно оказались в воде. Корни устояли, однако стихия расщепила ствол, и дерево рухнуло в воду.

Мануэль ухватился за пальму, вмиг превратившуюся в бревно. Женщина и мальчик сделали то же самое. Возможно, его шансы выросли бы, цепляйся он за дерево один, но Мануэль не мог помешать индианке и ее ребенку бороться за жизнь.

Какое-то время их несло вперед и вокруг не было ничего, кроме разъяренных волн, чудовищного извержения пены, покрывавшей море белым саваном, пелены дождя и грозного рокота бури.

Когда вспышки молний озарили морское пространство, Мануэль увидел впереди корабль, который бешено раскачивался на волнах, но был цел и невредим. Испанец не поверил своим глазам. Кричать было бесполезно, оставалось только плыть. Он оттолкнулся от бревна и ринулся в сражение со стихией. Кругом бурлило море, пена взмывала вверх и таяла в мраке. Вода, похожая на живое существо, казалась упругой и сильной.

Борясь с волнами, Мануэль не думал об индианке и ее мальчишке. Он не собирался им помогать. Пусть выбираются сами; в конце концов, двумя индейцами меньше или больше – какая разница!

Мужчина изумился, внезапно увидев перед собой судно и боясь, что его швырнет на борт и он разобьется.

– Помогите!

К счастью, на корабле горели огни. Его заметили и спустили веревку. Мануэль не был уверен, что сможет вскарабкаться наверх, и потому обвязал себя вокруг талии и дернул.

Его втащили на борт. Он едва держался на ногах, с одежды и волос потоком лилась вода. Мануэль нашел в себе силы посмотреть вниз. Среди волн мелькали две темные головы.

– Там люди, – прошептал он. – Спасите их!

После чего упал на палубу и потерял сознание.

Мануэль очнулся утром, а перед этим ему приснился сон. Снилось, что он снова в горах, на покрытом изумрудной травой лугу, который испещрен лиловыми, синими и золотыми цветами. Доносилось дремотное жужжание насекомых, бормотание ручья. Мир и покой, отсутствие усилий, борьбы, место, где он желал бы остаться навсегда.

Мануэль открыл глаза. Небо было голубым и прозрачным, океан – поразительно безмятежным, переливавшимся всеми оттенками зелени и синевы. Он видел над собой белоснежные паруса и слышал веселую перекличку матросов.

Куда плывет этот корабль? Испанец ощупал пояс – деньги были целы. Однако прежняя жизнь казалась сном. Так бывало не раз, потому он не стал огорчаться раньше времени.

Мануэль сел, и к нему тут же подошел какой-то человек. Католический священник в длинной черной сутане. Мануэль невольно поморщился. Он не любил церковников, считая их лицемерными и жадными людьми. Однако здесь была не его территория, и он поневоле состроил любезную гримасу.

– Приветствую вас, святой отец.

– Рад, что вы очнулись. Удивляюсь, как вам удалось добраться до корабля!

– На все воля Господа, – пробормотал Мануэль и спросил: – Куда следует судно?

– В Испанию.

Мануэль закрыл глаза. Испания. Судьба, от которой он напрасно бежал все эти годы! Мужчина вздохнул. Никакие мечты не спасают от тупого и бесплодного прозябания, на которое обречен тот, чья душа не стоит и медной монеты. Рано или поздно все возвращается на круги своя.

– С вами были женщина и ребенок. Кто они?

Мануэль вздрогнул. Он совсем позабыл об индианке и ее мальчишке. Он сумел доплыть до судна, но он – мужчина, а они? Женщина и тем более ребенок! Хотя о выносливости индейцев ходили легенды, в этом было что-то невероятное. Внезапно Мануэлю стало стыдно: он не помог им и они были вынуждены бороться со стихией в одиночку.

– Эти двое со мной, – твердо произнес он и спросил: – Где они?

– На корме. Они спят. Капитан говорит, что если вы намерены добраться до Испании, то должны заплатить за путешествие.

– Хорошо, заплачу, – нетерпеливо произнес Мануэль, поднялся и пошел на корму.

По пути он попросил у матросов воды и перекинулся с ними парой фраз. Корабль назывался «Сан Эстебан»; это был многопалубный галеон с дубовым корпусом, тремя мачтами и кормой, украшенной резьбой и балконами, а самое главное – немалым количеством пушек для защиты от пиратов.

Было трудно представить, что вчера в океане бушевал ураган. Солнце рассыпало золотистые блики по мерцающей поверхности воды, на небе не было видно ни облачка. Одежда Мануэля высохла, он утолил жажду и приободрился. Тревожные мысли схлынули, точно волны прибоя, воспоминания растаяли, словно снег на солнце. Жизнь по-прежнему была игрой, будущее тонуло в тумане, вчерашнего дня не существовало, и следовало наслаждаться сегодняшним.

Мануэль обнаружил индианку и мальчика крепко спящими прямо на голых досках. Он посмотрел на женщину. Для туземки она была довольно красива, хотя пережитые испытания отразились на ее лице, превратив его в суровую маску. Между бровей залегла складка, а уголки четко очерченных губ были слегка опущены.

Мужчина перевел взгляд на мальчишку. Его кожа была светлее, чем у женщины, а характерные для индейцев черты сглажены примесью европейской крови. Полукровка! Едва ли можно придумать что-то похуже. Его не примет ни тот, ни другой мир, даже если он унаследовал от обоих все самое лучшее. Для испанцев он будет «грязным индейцем», для индейцев – «проклятым бледнолицым».

Женщина открыла глаза и уставилась на Мануэля. Он не понял, узнала ли она его, как и не мог сказать, понимает ли она по-испански. Пока Мануэль решал, как с ней быть, индианка неожиданно заговорила первой:

– Куда мы плывем?

Она немного коверкала слова, но, к счастью, с ней можно было объясняться.

– В Испанию, – ответил Мануэль.

– Что это?

– Это такая страна. Я там родился, – с усмешкой добавил Мануэль, подумав, что давно позабыл о том, что такое родина.

– Там живут белые люди?

– Да, много белых людей.

Лицо женщины казалось сосредоточенным и бесстрастным, но в глубине черных глаз таилась боль. На мгновение испанец увидел в них отчаяние пленницы, потерявшей надежду на освобождение.

– Твой сын? – Мануэль кивнул на мальчика.

– Да.

– Что вы делали в Гуатулько?

Индианка протянула руки, и Мануэль увидел на ее запястьях следы оков.

– Я убью всякого, кто назовет меня рабыней, – медленно произнесла женщина.

Мужчина поморщился.

– Думаю, здесь тебе это не грозит. Я могу попросить капитана высадить вас в ближайшем порту, но боюсь, что вы не сумеете добраться обратно и пропадете.

Индианка молчала, и тогда он спросил:

– Как тебе удалось освободиться?

– Когда начался ураган, люди, которые называли себя моими хозяевами, сняли с меня цепь и отпустили.

– Почему тебя держали на цепи?

– Я могла убежать. Отравить их еду. Убить.

Мануэль покачал головой. Для многих индейских племен война была образом жизни, они воспринимали ее как смысл своего существования, как искусство. Их женщины слыли настоящими амазонками, их было невозможно поработить.

– Что ты делала в доме своих хозяев?

– Готовила пищу. Они меня научили.

– Значит, ты все-таки покорилась?

– Нет. Просто я знала, что они могут отнять у меня сына.

– Из какого ты племени?

– Мапуче, или араукана, как вы нас называете.

В глазах Мануэля вспыхнул подлинный интерес. Его соотечественники могли завладеть целым миром, но только не душами и сердцами представителей этого племени.

– Араукана?! Как ты угодила к испанцам?

Ее ответ был предельно коротким:

– Была война, я попала в плен.

– Кто отец твоего сына?

– Не знаю. Бледнолицые мужчины взяли меня силой, их было много.

– В таком случае ты должна ненавидеть этого мальчишку, – пробормотал пораженный Мануэль.

Индианка смотрела на него как на глупца.

– Мать не может ненавидеть своего ребенка. Дети – это дар богов.

Мануэль быстро оглянулся и в сердцах произнес:

– Каких еще богов! Забудь о своих богах, женщина, если хочешь выжить. Отныне у тебя есть только один бог – это наш Господь. Тебя крестили?

Индианка молчала. Мануэль понял, что не добьется ответа.

– А мальчишку?

– С ним что-то делали, когда он родился, – ответила женщина с таким видом, что стало ясно: она не придает непонятному ритуалу бледнолицых никакого значения.

– Как тебя зовут?

– Хелки.

– А твоего сына?

– Ниол. На моем языке это означает «ветер».

Мануэль покачал головой.

– Час от часу не легче! Послушай, мы едем в страну, где язычников и еретиков сжигают живьем на кострах. Отныне тебя зовут Химена, запомни, Химена и никак иначе, а твоего сына… Николас. Скажи ему об этом, когда он проснется.

Вскоре мальчик в самом деле пошевелился и открыл глаза, блестящие и очень черные, как и его жесткие, прямые волосы. Он настороженно взглянул на Мануэля, однако женщина произнесла несколько слов на родном языке, и ребенок успокоился.

Испанец был уверен в том, что этот мальчик никогда не знал настоящей ласки. Мануэль слышал, что индейцы относятся к детям сурово и с самого раннего возраста обучают их различным полезным и необходимым вещам, закаляют их душу и тело. То была любовь без нежности, забота без потакания слабостям.

Ниол что-то спросил у матери, и она ответила.

– Он говорит по-испански? – забеспокоился Мануэль.

– Конечно. Он вырос среди бледнолицых.

Мануэль разглядывал ребенка с невольным любопытством. Плод насилия и жестокости, отпрыск неведомого негодяя, который никогда не узнает и не поймет, что он натворил.

Разумеется, жестокость проявляла и та, и другая сторона. Испанец вспомнил, как однажды индейцы залили в горло одного из его командиров расплавленное золото со словами: «Возьми то, за чем ты пришел».

Между тем Мануэль всегда понимал, что индейцы не были кровожадными язычниками, они были обычными людьми, со своими традициями и верой. Испанцы явились в гости туда, куда их никто не приглашал, и получили по заслугам.

Неожиданно мужчина принял решение.

– Придется сказать, что вы – мои жена и сын.

– Я не буду твоей женой, – немедленно заявила индианка.

– Ты мне не нужна! – В голосе Мануэля звучала досада. – В Мадриде меня ждут настоящие супруга и дочь.

Он прикинул, сколько лет может быть Паоле. Наверняка она немногим младше этого мальчика. Память запечатлела орущий сверток и счастливое лицо Асусены. Пожалуй, от его существования останется только этот ребенок, все остальное уйдет вслед за молодостью, иссякнет вместе с жаждой приключений, растает, как те бесплодные мечты, которым он посвятил свою жизнь.

Неожиданно на него нахлынули позабытые чувства. Надо узнать, живы ли Асусена и Паола, попытаться их отыскать, попросить у них прощения.

– Нам придется держаться вместе. Надеюсь, ты не зарежешь меня? – спросил Мануэль у Хелки.

– Нет, – презрительно произнесла индианка. – Бледнолицые ступили на тропу, которая неминуемо приведет их к возмездию. Ты получишь свое без моего участия.

– Не такой уж я плохой. – Мануэль попытался улыбнуться.

– Ты скачешь на мертвой лошади, ты не видишь снов, которые могут показать тебе твое будущее, не умеешь слушать свое сердце, к тому же ты ничего не помнишь.

Мануэль хотел сказать, что постарается вспомнить, но передумал. Вместо этого он промолвил:

– Вы наверняка хотите есть. Я попытаюсь что-либо раздобыть. Будет лучше, если Николас пойдет со мной.

Мальчик вопросительно уставился на мать. Та кивнула, и тогда он направился за Мануэлем.

Вокруг было удивительно красиво. Корабль летел вперед, как гигантская птица, солнце осыпало волны золотом и серебром, дул сильный, свежий ветер; надутые паруса казались почти прозрачными.

Мануэля охватило глубокое чувство умиротворения, он отдыхал от той бесплодной суеты, в которой проходили его дни, и благодушно взирал на колеблющуюся воду, в которой кое-где виднелись косяки рыб, напоминавших серебряные иголки.

Внезапно мальчик, тоже смотревший на океан, подскочил к борту и воскликнул:

– Смотрите, что это?!

Между волн мелькали упругие гладкие спины дельфинов, которые резвились, время от времени выпрыгивая из воды. Окружавшие их клочья пены напоминали лебяжий пух.

– Это дельфины.

– Какие большие!

– Да.

– А океан! Я не знал, что он такой огромный!

В этот миг отпечаток мрачности на лице Ниола, роднивший его с матерью, исчез, и Мануэль увидел перед собой обыкновенного мальчишку, веселого и восторженного.

Сын Хелки хорошо говорил по-испански, и Мануэль подумал, что мальчуган, возможно, сумеет приспособиться к новой жизни. А вот что делать с женщиной, он не знал.

Мужчина заметил на груди мальчика один из тех костяных амулетов, которые ему часто случалось видеть у индейцев, и сказал:

– Было бы неплохо, если бы ты снял эту штуку.

Ниол схватился за амулет рукой, полоснул Мануэля холодным взглядом продолговатых, непроницаемо-черных глаз – мужчине почудилось, будто его хлестнули по лицу туго скрученной плетью, – а после обронил с недетским бесстрашием и достоинством:

– Это мое. Ты ничего в этом не понимаешь и не можешь мне указывать!

«Вот так волчонок!» – подумал изумленный испанец.

– В той стране, куда мы едем, принято носить крест, а не языческие побрякушки, – заметил он, не сомневаясь в том, что его слова останутся без внимания.

Мануэлю удалось раздобыть мясную похлебку, сушеную рыбу и хлеб. Хотя Хелки и ее сын явно были голодны, они ели неторопливо, а не жадно, как бывало с самим Мануэлем, когда после долгих скитаний в его руки попадала какая-то пища. Он решил, что придется купить женщине и мальчику новую одежду, и с тревогой подумал о том, каких еще забот потребуют от него неожиданные попутчики.

Впрочем, они ничего не требовали. Хелки была мудра и вместе с тем наивна, как ребенок. Индианка воспринимала жизнь такой, какая она есть, а ее мальчишка и подавно. К счастью, после того как испанец щедро заплатил капитану за путешествие, странную троицу никто не беспокоил, даже священник не задавал им никаких вопросов.

Ночью Мануэль не спал. Он лежал и слушал однообразный шум волн, глядел на черный занавес неба, расшитый блестками звезд, и ощущал, как в сердце с неумолимой силой проникает чувство приближения к родине. Он не ожидал этого и мог только догадываться, что чувствует Хелки по мере того, как ее край навсегда исчезает в необъятной дали.

Незаметно пришло время нежно-розовой зари, потом – пламенно-золотого дня. «Сан Эстебан» несколько раз причаливал к берегу, но Хелки и Ниол не выказывали ни малейшего желания сойти на сушу. Во время одной из продолжительных остановок Мануэль отправился на берег и, вернувшись, велел своим спутникам облачиться в европейскую одежду, что они сделали только после того, как испанец сказал, что глупое упрямство может стоить им свободы, а то и жизни.

Мануэль наблюдал за проплывающими мимо берегами. Гавани с полчищами кораблей были живописны, а набережные – грязны; кишащие на них люди походили на суетливых насекомых. Испанец не мог дождаться того момента, когда его ноздрей коснется позабытый дух Испании.

В эти мгновения он был уверен в том, что ему удастся все вспомнить.

 

Глава III

Чувства Армандо Диаса не подчинялись ни времени, ни здравому смыслу. Он пытался вырвать Асусену Альманса из сердца и памяти, но все усилия были тщетны. Эта женщина вдохнула в него жизнь, а сама удалилась во владения смерти.

Иногда инквизитору чудилось, будто ее убили его зловещие чары, и он ощущал мучительную вину. В остальное время его терзало одиночество, пустота, которую невозможно заполнить.

Порой по вечерам, когда Армандо сидел в своем доме, где витал дух беспросветной скорби, он задавал себе вопрос: «Если Бог всемогущ, отчего он не исполняет те заветные мечты, что омыты кровью человеческого сердца?»

Еще в юности инквизитор начал вести дневник. Бессонными ночами, когда он становился жертвой уныния и печали, только изложенные на бумаге мысли возвращали его душе некое подобие гармонии. Но теперь даже дневник не приносил ему желанного успокоения.

Армандо не помнил, когда впервые подумал о Паоле, дочери Асусены Альманса, однако через несколько дней после смерти последней решил проведать ее дочь, просто для того, говорил он себе, чтобы узнать, как ей живется в монастыре Святой Клары.

В городе было празднично и шумно. Стояла весна, солнце ярко сияло, но не обжигало кожу, небо ласкало взор синевой, а не казалось раскаленным добела. Громко пели птицы, распускались цветы, мужчины и женщины всех сословий оделись в лучшие наряды.

Армандо раздражали кавалеры с их высокомерными манерами, смущал вид обмахивающихся веерами дам, которые бросали кокетливые взгляды под прозрачными вуалями. Инквизитор думал о том, что тело той, что превосходила всех их и добродетелью, и красотой, сейчас гниет в сырой земле, а ее душа никогда не попадет на Небо.

Как большинство монастырей того времени, обитель Святой Клары была мрачным, суровым местом, скорее внушающим страх, чем просветляющим душу. Воспользовавшись своим положением, Армандо Диас быстро добился аудиенции настоятельницы и сообщил, что хотел бы повидать воспитанницу по имени Паола Альманса.

– Насколько мне известно, это дочь еретички, – осторожно промолвила аббатиса, почтенная женщина средних лет.

– Асусену Альманса обвинили в колдовстве, – ответил Армандо, с трудом сдерживая чувства, – и, как человек, обладающий правом отпущения грехов, могу заявить, что она не была виновна. Однако женщина умерла до того, как ей был вынесен оправдательный приговор. Ее дочь осталась сиротой.

– Господь с ней, – заметила настоятельница.

– Безусловно, – согласился инквизитор. – Однако ей требуется и человеческое участие. Приведите девочку.

Пока Армандо дожидался прихода воспитанницы, его воображение рисовало картины, которых он никогда не видел наяву: солнечный луч, скользящий по нежной коже Асусены, ее обворожительная улыбка, сияющие счастьем глаза.

Армандо подумал о том, как он может выглядеть в глазах ребенка: худоба, угловатость, высокий, прорезанный ранними морщинами лоб, холодный взгляд.

Он понятия не имел, как общаться с детьми. Наверное, нужно не быть суровым и, главное, не напугать ребенка.

Когда Паола вошла в приемную в сопровождении монахини, Армандо жадно впился в нее взглядом.

Худенькая, бледная девочка в темном одеянии, с печальным, почти недетским взором больших карих глаз и рыжевато-каштановыми волосами была плотью от плоти и частью души Асусены Альманса. Армандо почувствовал это сразу, едва ее увидел, и ощутил, как в темную ткань его внутреннего мира вплетается тонкая ниточка света. Он полюбил Паолу сразу, как только она предстала перед ним, так же как полюбил ее мать.

Армандо знал, что такое воспитание в обители. Гнетущее молчание, граничащий с жестокостью аскетизм. Ни одного сочувственного взгляда, ни единой улыбки. И если он сам обладал особой внутренней силой, данной ему Богом, а быть может, кем-то другим, то защита этой девочки была призрачна, как туман, хрупка, как яичная скорлупа.

Армандо велел монахине оставить их одних, и та не смогла ослушаться.

– Тебя зовут Паола Альманса? – спросил он у стоявшей перед ним воспитанницы.

Дочь Асусены кивнула.

– Тебе хорошо в обители?

Последовал новый кивок: очевидно, девочка уже постигла здешние правила.

Задав еще несколько вопросов, Армандо понял, что разговаривает с Паолой как с жертвой на допросе, и попытался смягчить тон. Что значит иметь мать, а потом потерять, жить дома, а позже очутиться в незнакомом месте? Инквизитор плохо помнил раннее детство, а еще он не знал, как отрешиться от чувства превосходства над простыми смертными.

– Не бойся, – сказал он. – Я тебе не чужой. Я знал твою мать.

По лицу Паолы потекли слезы, но глаза посветлели, излучая надежду.

– Где моя мама? – спросила девочка.

Армандо понимал, что не сможет солгать: в этом таились и поражение, и преимущество.

– На Небесах.

Паола смотрела на него во все глаза, и инквизитор прибавил:

– Она умерла.

Девочка задрожала и закрыла лицо руками. Потом отняла мокрые ладони от заплаканных глаз и через силу промолвила:

– Она никогда не вернется?

– Ей там хорошо, – мягко произнес Армандо, не отвечая на вопрос, и добавил: – Хочешь, я заберу тебя отсюда?

На самом деле мнение Паолы не имело никакого значения: он уже все решил.

Дочь Асусены не сказала ни «да», ни «нет», и Армандо почувствовал себя уязвленным.

– Я приду через несколько дней. Подумай, чего ты хочешь, – проговорил он, пораженный несчастным, затравленным видом девочки.

Инквизитор позвал монахиню, и она увела воспитанницу. В помещение вошла аббатиса.

– С Паолой хорошо обращаются? – с ходу спросил Армандо.

– Как и с другими девочками. Они в милосердных руках сестер, под защитой святой Клары и всемогущего Господа, – ответила настоятельница и перекрестилась.

– Тем не менее я хочу забрать ее из обители.

– Вы? – аббатиса опешила. – Почему? Кем вы ей приходитесь?

В тот же миг Армандо понял свою ошибку, как и причину испуга Паолы. Она тоже не знала, кем он ей приходится, равно как и то, что она для него значит. Ночью в дом, где жили девочка и ее мать, ворвались фамильяры, увели Асусену Альманса, и Паола осталась одна в целом свете. Кому она могла доверять?

В самом деле, кем ему назваться? Отцом? Это невозможно. Какое еще родство можно придумать?

– Я… ее дядя.

– Дядя? – Голос и взгляд аббатисы были полны недоверия. – Насколько мне известно, у девочки не было родственников! Докажите свои права!

Права? Армандо усмехнулся. Он воспользуется правом силы, неважно, скрытой или явной.

– Я принесу документы, а также представлю в Святую палату депешу, согласно которой условия содержания воспитанниц в обители Святой Клары пройдут необходимую проверку, – небрежно произнес инквизитор.

Лицо настоятельницы пошло красными пятнами. Она открыла рот, собираясь что-то сказать, но Армандо опередил:

– Поверьте, я сумею воспитать Паолу так, что она станет добродетельной и набожной.

Вопрос был исчерпан, и окрыленный инквизитор отправился домой.

В воображении Армандо проносились волнующие картины жизни с Паолой, и, обуреваемый жаждой деятельности, он представил свое будущее. Нынешнее жилье вмиг показалось ему темным, унылым и холодным; он решил отказаться от него и снять небольшой домик, обязательно с садом, где девочка смогла бы резвиться и играть. Ему посчастливилось найти такой – на тихой, уединенной улочке и вместе с тем недалеко от центра Мадрида.

Сад оказался разросшимся и запущенным, скамьи – замшелыми, но это не остановило Армандо. Главное – в доме были уютные комнаты и помещения для прислуги. Со служанкой, правда, вышла незадача, так как, собираясь бежать с Асусеной, инквизитор рассчитал ее, однако Армандо надеялся разрешить этот вопрос, как только Паола появится в доме. Большинство комнат он велел обставить скромно, но в одной приказал поставить диван с яркими подушками, столик орехового дерева и медную жаровню. Эти покои были отделены от предполагаемого кабинета Армандо великолепно драпированным фламандским гобеленом. А в кабинет инквизитор приказал внести массивное бюро, вдоль стен установить деревянные полки, на одной из которых нашел место для своего дневника.

Через несколько дней он вывел окаменевшую от страха Паолу из ворот обители Святой Клары. Сердце Армандо было готово любить. Оставалось добиться ответного чувства. Ему не хотелось верить в то, что это невозможно.

Дома он провел свою воспитанницу в ту самую нарядную комнату, подал ей заранее приготовленный горшочек с бланманже, миндальные пирожные, фрукты и сказал:

– Ешь.

Однако несчастная Паола не могла проглотить и кусочка. Происходящее оставалось для нее за пределами понимания, но она не осмеливалась задавать вопросы.

– Теперь твой дом – здесь, – как можно мягче произнес Армандо и добавил: – Тебе нечего бояться.

– Мама не вернется? – девочка шепотом повторила вопрос, который задавала ему в обители при их первой встрече.

– Нет. Она там, откуда не возвращаются. Но у тебя есть я.

Паоле казалось, будто от взгляда этого странного человека (про себя девочка окрестила его «серым человеком» – по цвету одеяния, которое он носил) она проваливается в вязкую черноту.

– Кто вы? – желая защититься, из последних сил промолвила дочь Асусены.

Армандо глубоко вздохнул. Он должен был решиться, сейчас или никогда.

– В обители я назвался твоим дядей, но на самом деле я… твой отец.

Девочка отшатнулась. Она видела перед собой страшные сверкающие глаза, и ей чудилось, что они принадлежат дикому свирепому зверю. У Паолы зарождалось смутное подозрение, что именно этот человек погубил ее мать.

– Мама говорила, что мой отец на войне, – робко сказала она.

– Я и был на войне, воевал против посланников дьявола. В этом состоит моя служба.

Паола молчала. Она походила на пойманную в клетку птичку, на крохотную мушку, угодившую в сети огромного паука.

Армандо был раздосадован тем, что девочка ему не верит, но не терял надежды.

Ночью, когда Паола спала или делала вид, что спит, Армандо мечтал, уединившись в своем новом кабинете, при свете одиноко горящей свечи. Мечтал о том, как купит Паоле новую одежду, наймет для нее учителей, будет исполнять ее желания. Со временем она должна понять, что, несмотря на суровый, холодный ум, он обладает горячим и нежным сердцем.

Любовь к этой девочке могла привести к освобождению от черных желаний, которые терзали его душу, открыть дорогу в ту потаенную страну, где он еще никогда не бывал.

Мануэль не до конца понимал, почему так стремится в Мадрид, обычный пыльный город, затерянный в центре засушливого плоскогорья. Дело было не только в том, что именно там он оставил жену и дочь. Этот город, в котором дневную жару почти мгновенно сменял дующий с гор холодный ночной ветер, казался ему капризным, как женщина. Женщина, которую с облегчением покидаешь, но к которой с радостью возвращаешься и не устаешь завоевывать.

Стоило испанцу ступить на родной берег, как его охватила волнующая дрожь. О, эти узкие, извилистые каменистые улочки, сожженная солнцем листва, резкие голоса торговцев, запах нечистот! Его несчастная, прекрасная, незаслуженно забытая родина…

На таможне у Мануэля спросили, нет ли в его багаже книг, запрещенных Святой Церковью. Испанец, который вообще не читал книг, покачал головой. Он боялся, что таможенники станут придираться к Ниолу и Хелки, заподозрив в них врагов испанской монархии, но, к счастью, полная уплата инквизиторского налога, скромно названного «взносом за таможенный контроль», избавила путешественников от возможных неприятностей.

Большую часть пути Мануэль и его спутники проделали в запряженной мулами повозке, которая двигалась с тошнотворной медлительностью. По мере того как они удалялись от побережья, где росли кипарисы, оливковые и апельсиновые деревья и перед глазами представали плоские равнины, местами ограниченные лишенными растительности скалами, взгляд Ниола становился все тревожнее и мрачнее, тогда как его мать принимала все, что встречалось на пути, со стоическим равнодушием и спокойствием.

– Мы оказались слишком далеко от океана. Куда ты нас везешь? – строго спросил Ниол.

Мануэля забавляло, что мальчишка говорит с ним как с равным. Однако он не подал виду и серьезно ответил:

– В Мадрид. Не беспокойся, когда понадобится, я найду дорогу обратно.

Они вошли в город через восточные ворота, расположенные между улицами Карретас и Монтера, и Ниол стал с любопытством крутить головой, оглядываясь по сторонам. Хелки же смотрела только вперед или – так казалось Мануэлю – в глубину своей непонятной души.

– Эти ворота называются Воротами Солнца, – сказал испанец мальчику.

– Почему?

– Потому что каждое утро через них в город входит солнце. Сейчас мы направляемся к площади Пуэрта-дель-Соль, на которой оно отдыхает по утрам, прежде чем начать прожигать нас своими лучами.

Когда-то Мануэль жил на одной из улочек, примыкавших к этой площади. Жил вместе с Асусеной и каждое утро, едва на постель падал первый луч, заключал свою юную жену в страстные объятия. Там он и оставил ее и новорожденную дочь.

Испанец решил начать поиски именно с этой улочки и этого дома. Он с трудом нашел свое бывшее жилье: обмазанные глиной кирпичные стены, крохотные окошки, затянутые промасленной бумагой и защищенные ржавыми решетками. Даже эта квартира стоила слишком дорого, потому что была расположена неподалеку от центра. Наверняка Асусена давным-давно переехала в другое место.

Мануэль прикусил губу. Единственным, что могло поправить ее положение, было новое, более удачное замужество. После стольких лет отсутствия первого супруга она имела на это полное право.

Он постучал в дверь. Никто не ответил. Когда Мануэль повторил попытку, наверху распахнулось окно, в котором появилась голова пожилой женщины.

– Что вам нужно? Ищете квартиру? Я хозяйка этого дома.

Мануэль поклонился.

– И да, и нет. Я разыскиваю женщину, которая жила здесь много лет назад.

– Как ее звали?

– Асусена Альманса.

Женщина удивилась.

– Почему вы так говорите? Она жила здесь достаточно долго, но не много лет назад. Иногда у нее не было денег, чтобы вовремя заплатить за квартиру, но я всегда давала ей отсрочку. Она мне очень нравилась. Вежливая, аккуратная, скромная.

Сердце Мануэля радостно подпрыгнуло. Он не мог поверить в свою удачу.

– С кем она жила?

– С дочерью. Ее супруг отправился на войну, да так и не вернулся. Однако она продолжала его ждать.

У Мануэля пересохло в горле. Внезапно на него повеяло свежим ветром, запахом нагретой солнцем травы и первых цветов.

– Это я, – тихо сказал он. – Я приехал.

Женщина закрыла окно и спустилась вниз. Бросив подозрительный взгляд на Хелки и Ниола, она уставилась на Мануэля.

– Сдается, вы опоздали, сеньор.

– Почему?

– Ни Асусена Альманса, ни ее дочь больше здесь не живут. Я не сдавала квартиру, потому что там остались их вещи. Признаться, я все еще надеялась, что они вернутся, но прошло слишком много времени…

– Где они?!

– Не знаю. Однажды ночью за вашей женой пришли люди и увели ее, а Паолу забрали на следующий день.

– Какие люди?!

Хозяйка многозначительно поджала губы.

– Догадайтесь, сеньор. Асусена готовила отвары и настойки из трав, лечила ими людей – наверное, это и стало причиной того, что ее задержали.

Мануэль похолодел. Он на мгновение замер, не в силах двигаться и мыслить. Асусена, его нежный цветок, любящая, верная жена, – в руках инквизиторов!

Зачастую жизненный путь Мануэля был тернист, полон препятствий и насыщен жестокостью и болью, но в его глазах всегда горел свет. Теперь этот свет погас. Его потушили глубокое разочарование, чувство смертельной тревоги и неискупимой вины.

– Я могу войти в квартиру? – прошептал он.

Хозяйка молча отперла дверь. Мануэль спустился по разбитым каменным ступенькам и переступил порог. Хелки и Ниол направились следом за ним.

Здесь пахло не сыростью и нечистотами, как на улице; эта скромная комнатка сохранила ароматы духов и трав, трогательного, загадочного, целомудренного женского мирка. У Мануэля защемило сердце. Он смотрел на вещи, которые хранили память о жизни Асусены в те годы, когда его не было рядом, и на глаза наворачивались слезы.

Узкий диван, старый поцарапанный стол, кувшин для воды и другой – с засохшим цветком. Тяжелый, окованный железом сундук, на котором сидела тряпичная кукла. Мануэль взял игрушку в руки, и у него потемнело в глазах.

Мужчина с трудом повернулся к хозяйке, которая молча наблюдала на ним.

– Паола… Какая она?

– Милая, веселая, приветливая девочка. К тому же очень хорошенькая. Настоящий ангел.

Мануэль судорожно сглотнул. В это время Хелки, которая тоже разглядывала комнату, заметила мешочек с травами, с любопытством понюхала его и спросила:

– Я возьму это себе?

– Бери что хочешь, – глухо произнес Мануэль.

Воспользовавшись разрешением, Ниол завладел изящным, украшенным зелеными камушками гребнем. Эта вещица могла многое рассказать о своей владелице, и мальчик смутно ощущал, что она, возможно, ему пригодится.

– Женщина, которая здесь жила, мертва, – вдруг сказала Хелки.

Мануэль в ярости обернулся к ней.

– Откуда ты знаешь?!

– Я это чувствую.

– Ты лжешь, – уверенно произнес мужчина. – Я вырву Асусену и Паолу из лап инквизиции!

– Я не знаю, что это за сила, но она очень страшная. Тебе с ней не справиться.

– Замолчи! Что ты в этом смыслишь, дикарка! – в отчаянии вскричал испанец.

– Больше, чем любой бледнолицый. Если ты туда пойдешь, твоя жизнь остановится и ты много лет будешь ходить по кругу.

– Что это означает?

– Не знаю. Однако я говорю правду.

– Я не желаю тебя слушать. Оставайтесь здесь. Ждите меня. Я отправляюсь на поиски, – сказал мужчина и обратился к хозяйке: – Я могу снять эту квартиру?

– Разумеется. Она никому не обещана.

Когда Мануэль и хозяйка ушли, Хелки повернулась к сыну и проговорила на языке мапуче:

– Он не вернется. Мы остались одни в мире бледнолицых.

– У нас даже нет оружия! – прошептал Ниол.

– Оно у нас есть, – возразила индианка и крепко сжала руку сына.

 

Глава IV

Сердце Мануэля колотилось как бешеное. Чувство вины давило на него невыносимым грузом, а воспоминания не давали покоя. Он спрятал шпагу в широких складках плаща и надвинул шляпу на лицо, чтобы скрыть яростный блеск глаз.

Вопреки ожиданиям он проник внутрь зловещего, мрачного здания без особого труда. Вероятно, его приняли за одного из многочисленных доносчиков. Когда Мануэль сказал, зачем он пришел, сидевший в приемной инквизитор заявил, что Святая служба не разглашает своих тайн.

– Речь идет о моей супруге, – с трудом сдерживая себя, произнес Мануэль. – Я имею право знать, где она и в чем ее обвиняют.

– Как ее имя?

– Асусена Альманса.

К удивлению Мануэля, служитель инквизиции потерял неприступный вид. Он дернул за шнурок и сказал:

– Сейчас вас проводят к старшему инквизитору Армандо Диасу. Поговорите с ним. – И, бросив взгляд на полу плаща посетителя, добавил: – Оружие оставьте в приемной.

Войдя в полутемное помещение, Мануэль увидел перед собой странного человека, напоминавшего безжизненную статую, от которой тем не менее веяло чем-то мрачным и скорбным. Его лицо казалось каменным, но глубоко посаженные глаза излучали ненависть.

Вот уже несколько дней Армандо одолевали тревожные предчувствия и он пребывал в лихорадочном возбуждении. Сначала он почти не сомневался в том, что никто не сможет отобрать у него Паолу. Иногда даже казалось, что девочка стала к нему привыкать. Однако потом он задумался. Почему он не отправил своих людей туда, где жила Асусена? Надо было уничтожить все следы ее прошлого, чтобы никто не смог проведать, что с ней стало, чтобы Паола никогда не узнала правду.

Он хотел это сделать и вместе с тем медлил, боясь привлечь к себе лишнее внимание. Что подумают главы Святой службы, если узнают, что он взял в свой дом дочь колдуньи, которая умерла в тюрьме?!

Если б он был в силах вычеркнуть из разума и сердца Паолы воспоминания о матери! Если б он был уверен в том, что непутевый супруг Асусены никогда не появится на пороге его дома и не потребует вернуть ему дочь!

Армандо велел подчиненным направлять к нему всех, кто станет интересоваться судьбой женщины. Когда роковой миг настал, он испытал чувство, которое с легкостью внушал другим и которое было мало знакомо ему самому: смертельный страх.

Увидев Мануэля, инквизитор едва не рыкнул, как лев, из клетки которого пытаются забрать мясо. Вместе с тем он ощущал себя загнанным в угол.

Он не мог безнаказанно арестовать этого человека и в чем-то его обвинить, к тому же внутренний голос подсказывал Армандо, что стоявший перед ним мужчина будет упорствовать до конца.

– Мое имя Мануэль Фернандес Родригес. Я хочу узнать о судьбе своей жены, сеньоры Асусены Альманса Морено. Меня направили к вам, и я требую объяснений.

Армандо холодно разглядывал человека, верность которому Асусена хранила столько лет. Мануэль Фернандес был из тех мужчин, которые нравятся женщинам: пустой, ненадежный, зато самоуверенный и красивый.

– Почему вы так долго не возвращались? – вдруг спросил инквизитор. – Ваша жена вас ждала.

– Это вас не касается! – отрезал Мануэль. – Меня интересует, где она!

Армандо решил, что будет проще сказать правду.

– Она умерла. Покончила с собой в тюрьме.

Мануэль покачнулся и на мгновение закрыл лицо руками. Хелки была права.

За несколько секунд незадачливый идальго вспомнил историю своей недолгой любви, оживил в памяти мечты и чувства. Все кончено. Асусена умерла, ее больше нет. Он никогда ее не увидит.

Когда Мануэль отнял руки от лица, оно было искажено от охватившего его бешенства.

– Она не выдержала издевательств и пыток?!

– Нет, – спокойно ответил Армандо. – Вопреки вашим представлениям Святая служба применяет пытки в самых крайних случаях. Вашу жену обвинили напрасно. Я почти разобрался в ее деле, и, поверьте, она вышла бы на свободу. Асусена Альманса не вынесла долгого ожидания, бесконечной борьбы. Она просто устала от жизни.

– Где моя дочь? Что стало с Паолой? – прошептал обуреваемый раскаянием Мануэль.

У Армандо задрожали руки, и он поспешно убрал их под стол.

– Полагаю, ее отправили в какую-нибудь обитель.

– Я переверну все монастыри Испании, но найду свою дочь! – заявил Мануэль и направился к выходу.

Армандо понял, что его нужно задержать. Асусена умерла, и ее прекрасные черты постепенно растаяли в призрачной дымке. Паола, живая и реальная, была нужна ему. Он не мог уступить ее никому, ибо без нее он вновь утратит ощущение жизни и превратится в живой труп.

Собрав свою волю в кулак, Армандо бросил в спину уходящего человека мысленный приказ остановиться. Мануэль замедлил шаг и обернулся:

– Вы считаете, это я виноват в гибели Асусены?

– Я вас не обвиняю. Прислушайтесь к голосу сердца, к голосу вашей совести.

Мануэль вспомнил слова Хелки: «Ты скачешь на мертвой лошади, ты не видишь снов, которые могут показать тебе твое будущее, не умеешь слушать свое сердце, к тому же ты ничего не помнишь».

Чего он никогда не сможет забыть, так это высокомерного, холодного, желчного лица этого человека, его сверлящего взгляда, источающего ненависть!

Внезапно он почувствовал, что его эмоции требуют немедленного выхода, и он набросился на инквизитора. Во взоре Армандо одновременно вспыхнули испуг и торжество. Это было то, чего он боялся и ждал.

Инквизитор схватил со стола тяжелый подсвечник и швырнул в Мануэля, а другой рукой яростно дернул звонок.

Когда служители инквизиции вбежали в комнату, они увидели, как незнакомец душит лежащего на полу Армандо Диаса. Мануэля оттащили и скрутили ему руки. Армандо поднялся, потирая горло. В его взоре читалось удовлетворение.

– Этот человек хотел меня убить. Вы это видели, и вам придется выступить свидетелями.

Когда Мануэля увели, Армандо позвал одного из младших служащих и приказал:

– Отправляйтесь на квартиру Асусены Альманса, обыщите ее еще раз. Уничтожьте все личные вещи, в том числе бумаги, если таковые найдутся. Все, что вызовет подозрение, доставьте ко мне.

– В Святую палату?

Инквизитор задумался.

– Нет, лучше домой.

Армандо возвращался в свой дом разбитый и больной от слабости. Кажется, ему удалось устранить главное препятствие, и все же у него создалось впечатление, что даже эта победа похожа на поражение.

Косые лучи вечернего солнца освещали крыши домов, а узкие улочки тонули в тени. Внезапно Армандо подумал о том, что никогда не видел моря, огромного неба с облаками, напоминающими стадо овец, неистового пламени заката на воде, не ступал по шелковистому, будто тающему под ногами песку, не слышал равномерного, как биение сердца, плеска волн и резких криков чаек, похожих на белые молнии.

Его жизнь была втиснута в узкие рамки, которые было невозможно раздвинуть.

Возле калитки его ждал один из младших служителей инквизиции, которого он отправил на квартиру, где жила Асусена Альманса, а с ним – какие-то странные люди, женщина и мальчик.

Армандо приподнял брови и вопросительно взглянул на подчиненного.

– Я не обнаружил ничего интересного или значительного, – доложил тот. – Однако в квартире находились эти люди, и я решил задержать их.

– Они пытались бежать?

– Нет. Я велел им идти за мной, и они послушались.

Армандо посмотрел на женщину. Лицо человека, сильного духом и хранящего море тайн, запечатанные гордостью и мудростью уста, а глаза… К удивлению инквизитора, женщина без малейшего содрогания выдержала его взгляд, способный вывернуть душу человека наизнанку. Армандо удивился еще больше, когда то же самое произошло с мальчишкой. Этих двоих защищало древнее могущество их народа, не привыкшего склонять голову даже перед смертельной опасностью.

Разумеется, ребенок ничего не понял, но женщина – инквизитор был уверен в этом – оценила его способности и силу.

Армандо решил допросить незнакомцев без свидетелей. Он отпустил подчиненного и сказал женщине и мальчику:

– Пройдите в дом.

Они спокойно приняли приглашение. Армандо провел женщину в кабинет, а мальчишке сказал:

– Подожди за дверью.

Женщина только казалась безучастной, на самом деле она пристально наблюдала за ним. Армандо не мог определить ее возраст. Если судить по черным как смоль волосам и гладкой коже, она была молода, но ее закалка свидетельствовала о большом жизненном опыте. Внутренняя сила этой странной женщины приводила Армандо в замешательство.

– Кто ты такая? Откуда ты? Как очутилась в том доме? К какому народу принадлежишь?

Он задал ей слишком много вопросов, и это выдало его волнение.

– Я из племени мапуче. Жила по ту сторону большой воды. Мы попали на корабль случайно, когда спасались от урагана. Нам пришлось приехать в этот город вместе с незнакомым нам человеком, потому что мы не знали, куда идти.

– Ты говоришь о Мануэле Фернандесе? – Голос Армандо слегка дрогнул.

– Я не помню его имени. Он привел нас в дом, из которого мы пришли сюда.

– Что ты знаешь об этом человеке?

– Ничего, – равнодушно ответила женщина. – Он ушел и велел нам дожидаться его возвращения.

– Куда он отправился?

– Это мне неизвестно.

Армандо перевел дыхание.

– Как тебя зовут?

Она на мгновение задумалась.

– Химена.

– Мальчик – твой сын?

– Да. Его зовут Николас.

– Он полукровка?

– Я не знаю такого слова.

– Ты родила его от белого?

Индианка не ответила. Армандо еще ни разу не встречал такого молчания: любые чувства разбивались об него, словно о глухую стену. Инквизитор подумал, что эта женщина скорее откусит свой язык, чем скажет то, чего она не хочет говорить. Он был уверен, что она не сделала бы этого под самой страшной пыткой.

– Ты свободная?

– У меня нет хозяев.

Армандо кивнул. Он много раз встречал негров-рабов, которых привозили из-за океана, но индейцы не годились для жизни в неволе.

– Что ты намерена делать? Куда ты пойдешь?

Он произнес это с искренним любопытством и удивился, когда в ответе индианки впервые прозвучали нотки растерянности:

– Не знаю. Нам некуда идти.

Армандо разглядывал ее, размышляя о том, что с ней делать. Ее наверняка звали иначе, и он сомневался, что она христианка. Несмотря на это, губить ее было довольно бессмысленно, ибо куда в таком случае девать ее сына? Армандо достаточно было взглянуть на него, чтобы понять: этот мальчишка не сможет жить ни в какой обители, ему нужен простор или хотя бы иллюзия свободы.

В это время Ниол, устав ждать за дверью, незаметно для себя начал осматривать дом. В полупустых комнатах не было ничего примечательного, и он вышел в небольшой, порядком заросший и запущенный сад. Мальчик изумился, увидев там девочку в темной одежде, которая сидела на покрытой мхом каменной скамье и отрешенно смотрела в землю. Если бы не ветер, шевеливший завитки ее рыжеватых волос, Ниол бы решил, что она ненастоящая.

Он сделал несколько шагов и тихонько позвал:

– Эй!

Незнакомка повернулась, и Ниол вновь поразился ее виду, олицетворявшему отчаяние и несчастье.

– Кто ты? – спросил он.

– Меня зовут Паола, – медленно и тихо, словно во сне, ответила незнакомка.

– А меня – Ниол. То есть Николас. Ты здесь живешь?

– Это не мой дом, – сказала она и спросила: – Откуда ты взялся?

– Нас привели сюда. Меня и маму.

Девочка опустила глаза и принялась чертить носком башмака по земле.

– А моя мама – в раю.

– Что такое рай?

Паола объяснила как могла, и мальчик кивнул.

– Я слышал про это место. Мне мама рассказывала. Водоемы там кишат рыбой, в лесах полно дичи, а земли столь плодородны, что расцветает даже палка, воткнутая в землю. Солнце там всегда ласковое, а дожди обильные и теплые.

– Когда-нибудь мы туда попадем, – промолвила девочка.

– Нет, это было в прошлом, – возразил Ниол.

– Неважно. Главное, что сейчас мы не там.

– Хозяин этого дома – твой отец? – спросил мальчик.

– Этот человек говорит, что это так, но он лжет. Я его боюсь.

– Не бойся. Иначе он тебя победит.

Девочка посмотрела на него большими печальными глазами.

– Он уже победил. Мне неоткуда ждать помощи. Я совсем одна.

Мгновение поколебавшись, Ниол извлек на свет костяной амулет, который носил с рождения, надел на шею Паолы и сказал:

– Возьми. Он тебя защитит.

В глазах дочери Асусены Альманса блеснули слезы. Она сняла с себя крест и протянула Ниолу.

– Тогда ты надень вот это.

Мальчик повертел крест в руках.

– Кто этот человек?

– Это Иисус Христос, – сказала Паола. – Он принял мучительную смерть, чтобы спасти всех нас.

Во взоре Ниола вспыхнул огонь.

– Я тоже слышал о таком человеке. Это был один из вождей племени мапуче, Ахига, что означает «борющийся». Он сдался бледнолицым, чтобы спасти пленных воинов.

– И что было дальше?

Ниол помрачнел.

– Бледнолицые обманули Ахигу. Они всегда обманывают, – сказал он и добавил: – Мне пора идти. Наверное, моя мама уже поговорила с этим человеком.

Паола встала со скамьи. Бледное лицо девочки покрылось красными пятнами.

– Не уходи! – с надеждой промолвила она. – С тобой мне не страшно.

– Тебе поможет амулет, – напомнил Ниол. – Едва ли я смогу остаться. Что нам здесь делать?

– Я его попрошу, – вдруг решительно произнесла Паола и сжала кулачки. – Я знаю, что нужно сказать, чтобы он согласился.

В это время Армандо извлек из ящика бюро кошелек и протянул Хелки.

– Возьми. На обратный путь не хватит, но эти деньги позволят тебе продержаться некоторое время.

– Мне не нужны деньги.

– Они не были тебе нужны, когда ты жила среди дикарей. А это – Мадрид. И еще: ты напрасно внушаешь своему парню, что он индеец. Пусть считает себя хотя бы наполовину белым, иначе ему никогда не удастся найти себя в этом мире.

Армандо не знал, почему он, всегда с равнодушием взирающий на человеческие беды, решил помочь индианке. Возможно, причина заключалась в том, что эта загадочная женщина казалась одновременно невинной и дерзкой, наивной и мудрой, удивительно спокойной и вместе с тем готовой совершить безумный поступок.

В это время дверь отворилась и в комнату вошла Паола.

– Я… я хочу поговорить с вами, – прошептала она.

Армандо нетерпеливо махнул рукой в сторону Хелки.

– Иди.

Когда женщина вышла, инквизитор впился взглядом в лицо Паолы.

– Я тебя слушаю.

Игра света и тени преобразила прозрачные черты, наделила их неожиданной силой, и на миг перед взором Армандо предстало лицо взрослой женщины, лицо Асусены Альманса.

– Я хочу, – промолвила Паола, – чтобы эти люди остались здесь.

– Зачем они тебе? «Эти люди» – грязные дикари.

Паола не стала ничего объяснять. Она сложила руки в трогательном молитвенном жесте и нежно произнесла:

– Пожалуйста! – А потом добавила магическое слово: – Отец!

У Армандо потемнело в глазах, и он схватился за сердце. Вдыхаемый им воздух вдруг стал тяжелым и вязким. Вот она, улыбка, которую хочется навсегда запечатлеть в памяти, голос, который хочется вобрать в себя без остатка! Боль, ставшая острой, как иглы, пронзала душу Армандо.

Инквизитор с трудом перевел дыхание и ответил:

– Будь по-твоему, дочь!

Армандо догнал Хелки и Ниола за калиткой и попросил их остаться. Он был ослеплен, оглушен, окрылен и не вполне понимал, что делает.

Когда волнение улеглось, инквизитор попытался рассуждать трезво. Возможно, индианку в самом деле опасно выпускать из виду, ибо она могла знать больше, чем казалось. Вместе с тем Армандо не сомневался, что эта женщина будет молчать как могила.

– Что ты умеешь делать? – спросил он, когда она снова вошла в кабинет.

– Готовить еду для бледнолицых.

Армандо удивился.

– Вот как? Это хорошо. Еще ты будешь убирать в доме и ходить за покупками. А мальчишка пусть выносит ночные горшки. И приведет в порядок сад. Я стану платить вам жалованье как обычной прислуге.

Когда Хелки сообщила сыну о том, чем ему придется заниматься, тот возмутился:

– Не буду! Мне легче надеть этот горшок ему на голову!

– Ты станешь делать то, что он скажет, – ровным голосом произнесла Хелки.

Ниол сверкнул глазами.

– Ты хочешь научить меня покорности?!

Индианка положила ладонь на голову сына и сказала:

– Нет, терпению. Ты должен изучить своих врагов, затаиться и ждать. Потомок Ахиги способен пережить любые унижения, дабы познать мудрость нашего народа и набраться его силы.

– Почему ты решила остаться у этого человека? – спросил Ниол. – Он не из тех, кому стоит служить.

– Я буду служить не ему, а своим целям, – ответила Хелки и нехотя добавила: – Еще я думаю об отце этой девочки. Если мы уйдем, никто никогда не узнает о его судьбе.

Мальчик едва не задохнулся от возмущения.

– Разве он помог нам, когда мы боролись с океаном?! Чем он лучше других бледнолицых?!

– Ничем, – промолвила женщина, и Ниол почувствовал, что она сказала не все.

– Наверное, нужно сделать так, чтобы его дочь узнала правду? – спросил он.

– Нет. Не сейчас. Это принесет ей лишние страдания. Неведение защитит ее лучше, чем знание.

– Я сам постараюсь ее защитить.

Хелки посмотрела на сына и сурово произнесла:

– Ты должен думать о своем народе, а не о ней. – И, помедлив, продолжила: – Я видела во сне этот дом и… Белую Лошадь. Мы на правильном пути.

– Ты думаешь, что когда-нибудь Белая Лошадь вернется в нашу жизнь?

– Это покажет будущее.

– Я верю в то, что со временем ты снова ее оседлаешь! – с воодушевлением проговорил мальчик.

– Нет, – возразила Хелки, – это сделаешь ты.

Армандо выделил ей и ее сыну крохотную комнатку без окон, которая, по его мнению, соответствовала их новому положению слуг белого человека. Ниол быстро заснул на жестком ложе, а его мать лежала без сна и думала. Хелки вспоминала свою родину – страну высоких гор, лазурных озер и изумрудных лугов. «Когда бледнолицые привели в наши земли коней, индейцы обрели крылья», – любил повторять Ахига, вождь мапуче. Он был прав: появление лошадей расширило их горизонты так, как никто не смел и мечтать. Мапуче первыми начали ездить на этих чудесных животных, подражая бледнолицым, и не прогадали: им покорились огромные пространства, которые было немыслимо обойти пешком.

Возможно, именно тогда родилась легенда о Белой Лошади, способной унести в Страну Мечты. У Хелки была такая лошадь, ослепительно-белой масти, и ее тоже звали Мечта. То был подарок ее жениха Токелы. Токела считался самым храбрым, а также самым красивым молодым воином, а Хелки была дочерью вождя клана. Она слыла искусной лекаркой и видела вещие сны.

Ранним утром, когда заря едва касалась земли своими нежными пальцами, они седлали коней и уносились вдаль. Рассветный туман таял в порывах ветра, и душу захлестывало ощущение счастья, такое бешеное и острое, что хотелось кричать. И Токела, и Хелки кричали, зная, что их услышат только парящие в вышине орлы да юркие зверушки, молнией шныряющие под копытами коней.

Порой влюбленные выезжали ночью, когда на небе было так много звезд, что, казалось, они вот-вот упадут вниз. Оставив лошадей посреди горного луга, юноша и девушка ложились в траву и смотрели в таинственную ночную даль, а еще – друг на друга.

– Если у нас появится сын, мы назовем его Ниол, и пусть он будет свободным и быстрым, как ветер, – говорил Токела. Однако Хелки не успела родить ему сына.

Началась война. Сама по себе она не пугала мапуче: война была у них в крови. Смерти тоже никто не боялся: лучше умереть молодым, чем состариться, потеряв силу и ловкость. Никто и никогда не сумел бы победить индейцев хитростью, но на стороне бледнолицых были преимущество в живой силе, огневая мощь и знание военного дела. Мапуче боролись как могли, но испанцы оттесняли их все дальше и дальше в горы.

В одном из сражений в плен было взято много мужчин. Ахига чудом спасся, и испанцы предложили ему сдаться в обмен на жизнь его воинов. Вопреки советам стариков вождь согласился – он не мог оставить своих людей на погибель. Бледнолицые его обманули: все индейцы были повешены, Ахига – самым первым, на глазах остальных.

Токела погиб в бою. Клан был обескровлен, Хелки осиротела. Она потеряла все, что составляло не просто ее счастье – ее жизнь. И все-таки она боролась до конца. Девушка ускакала от врагов на Мечте, но испанцы выстрелили в Белую Лошадь, и Хелки упала на землю.

Они были сильны, и их оказалось слишком много. Индианка не запомнила их лиц – все они слились в один-единственный хищный звериный оскал. После череды унижений, когда девушку без конца перепродавали, безуспешно пытаясь привести к покорности, ее наконец притащили в Гуатулько. Хелки царапалась и кусалась, как дикая кошка, и новые хозяева посадили ее на цепь.

Все было кончено. Ее клан, клан Водяной Змеи, погиб, как погибли Ахига и Токела, любовь и гордость. Ее имя на языке мапуче означало «нежная», но теперь она забыла об этом. Небеса почернели, мечты умерли, израненное сердце истекло кровью, будущее превратилось в горстку пепла.

Через некоторое время Хелки поняла, что внутри ее тела зреет новая жизнь, и люто возненавидела будущего ребенка. Когда он родился, женщина попыталась его задушить. Ее хозяева успели спасти мальчика и привели к Хелки священника. Он окрестил младенца и попытался поговорить с непокорной индианкой. Ответом ему были ледяное молчание и сумрачный взгляд.

Со временем Хелки поняла, что рожденный ею ребенок для белых людей такой же недочеловек, дикарь и изгой, как она сама. Тогда она научилась его защищать, а потом – незаметно для себя – и любить. Прежде женщине казалось, что страшнее всего потерять свободу, а теперь – разлучиться с Ниолом. Ради него она терпела рабство и слушалась приказаний бледнолицых.

Постепенно женщина приучила себя думать, что Ниол – сын Токелы, но никогда не говорила об этом мальчику. Она могла бы солгать, однако Хелки знала: рано или поздно найдутся люди, которые расскажут Ниолу правду.

Хелки усмехнулась, вспомнив, как «серый человек» сказал о ее сыне: «Он никогда не найдет себя». Бледнолицые не понимают, что искать себя надо не во внешнем, а в собственном внутреннем мире. У Ниола были все задатки храброго и умного воина. А еще он обладал благородным сердцем: без колебаний отдал чужой девочке самое дорогое, что у него было.

 

Глава V

Солнце запуталось в ветвях деревьев, роса усыпала крохотными звездочками траву, которая весело развевала на ветру свою изумрудную гриву. В густом кустарнике звонко пели птицы; листва смыкалась над головой, создавая видимость непроходимой чащи, сказочных дебрей.

Сегодня Паоле показался красивым даже позеленевший мертвый фонтанчик и почерневшие от времени скамьи. На нее пахнуло близостью природы и свободы, повеяло ветром счастливых перемен.

Хелки, Ниолу и Паоле предстояло купить продукты и кухонную утварь, и это обещало стать настоящим приключением. Девочка часто ходила с матерью на рынок, потому без малейшего страха и даже с восторгом взялась сопровождать новых друзей. Ей и в голову не приходило считать их слугами: Асусена Альманса жила бедно и управлялась с хозяйством без помощи служанки. Женщина приучила дочь мыть посуду, убирать в доме и чинить одежду.

Армандо, который спешил на службу, пришлось смириться и предоставить индианке, ее сыну и Паоле полную свободу действий. Когда они отперли ржавую решетку и вышли на улицу, всем троим показалось, будто они вырвались из тюрьмы.

Узкая мощеная улочка, плавно извивающаяся между стенами домов, устремлялась к площади подобно тому, как маленькая речушка спешит влиться в огромный океан. Иные здания были грубы и некрасивы, зато перед некоторыми хотелось остановиться в изумлении, как перед каким-то чудом: кованые балкончики, витражи, изящные архитектурные украшения поражали воображение.

Ниол никогда не видел ничего столь неотразимого и глубоко волнующего своей красотой из того, что создано человеческими руками, не считая, конечно, белопарусных кораблей, похожих на гигантских отдыхающих птиц, кораблей, которые стояли на рейде порта Гуатулько и которыми он, случалось, любовался с берега.

Вскоре ветер донес дразнящие аппетит и волнующие воображение запахи рынка. То были не море, не океан, а целый мир – он надвигался на незваных пришельцев, стремясь поглотить их без следа. Ниолу чудилось, будто он впитывает новые впечатления не только глазами, ушами и ноздрями, а буквально всем телом. Он задыхался от неодолимого натиска новизны и был так опьянен ею, что не вполне понимал, видит ли сон или грезит наяву.

Хелки удивляло все, даже тележки торговцев, эти квадратные ящики на высоких колесах, и маленькие сонные лопоухие ослики. Женщину смущали теснота и обилие кричащего, жестикулирующего, странно одетого народа. Она с трудом лавировала в людском потоке, не разбиралась в ценах и вряд ли смогла бы выбрать подходящий товар.

Прежде индианка знала только маис, маниоку, бобы и перец, а здесь продавали пшеничную муку, оливки, разнообразные фрукты и всевозможные пряности – тмин, имбирь, перец, корицу. В Гуатулько она готовила еду из того, что приносили хозяева, и теперь растерялась, не зная, что, где и как покупать.

Паола пришла на помощь; подражая взрослым женщинам, она строго спрашивала цену и придирчиво разглядывала товар.

Все трое были ужасно голодны, потому тут же наелись фруктов и хлеба. Хелки с опаской пробовала незнакомую еду, и Ниолу было непривычно видеть, как ощущения матери отражаются на прежде непроницаемом, суровом лице.

На обратном пути троица остановилась, чтобы посмотреть выступление бродячих артистов. Глядя на неистовые танцы под тамбурины и щелчки пальцев, Хелки вспоминала грациозные, ритмичные ритуальные пляски родного племени, пронизанные чувством непостижимого, таинственного единения людей с животными и силами природы и бывшие источником мудрости и силы.

В отличие от многих из тех, кто спешил пройти мимо, Ниолу не было дела до того, что бродячих актеров осуждает Церковь, что она отказывает им в причастии, считая балаган школой разврата.

Паола веселилась и хлопала в ладоши. Она смеялась впервые с тех пор, как умерла ее мать. Девочка, казалось, забыла, что ей придется возвращаться к человеку, обладающему таинственной силой, которая притягивает и поглощает души людей против их воли, к человеку, которого ей отныне придется называть отцом.

По возвращении с рынка Ниол отправился помогать матери, а позже Паола предложила ему поиграть.

Они вышли в садик, и мальчик тут же залез на самое высокое дерево.

– Я вижу океан! – воскликнул он.

– Не может быть, – возразила стоявшая внизу Паола.

Ниол слез и сказал:

– Я поверил, что вижу. Моя мама говорит, что главное – поверить. А она видит дальше, чем другие люди.

– Что она говорит о будущем? – прошептала Паола.

– Что наша жизнь изменится, нужно только немного потерпеть.

– Разве на свете случаются чудеса? – с сомнением произнесла девочка.

Вместо ответа Ниол протянул ей гребень, тот самый, взятый в комнате, где жила Асусена.

– Возьми.

Мальчику почудилось, будто в глазах Паолы блеснули звезды, а на щеках расцвели розы.

– Это гребень моей мамы! Откуда он у тебя?!

– Нашел, – уклончиво ответил Ниол и добавил: – Это знак. Знак того, что все вернется на круги своя. Спрячь его и никому не показывай.

Последующие дни в самом деле принесли перемены, но не те, на которые рассчитывали дети. Армандо Диас нанял для Паолы учителя, и несколько часов в день девочка проводила за изучением грамоты и Божьих законов. В это время Ниол старался увильнуть от работы; он наловчился прятаться за портьерой, отделявшей комнату, где сидели учитель и Паола, от других помещений, и старался не пропустить ни слова из урока. Первой об этом узнала Хелки.

– Зачем тебе это? – прямо спросила она сына.

Ниол еле нашелся что ответить.

– В грамоте сила бледнолицых, – сказал мальчик. – Я должен знать то, что знают они.

Ниол знал, что такие слова будут понятны его матери, хотя на самом деле он преследовал иные цели: ему не хотелось отставать от Паолы. Когда однажды девочка выполняла задание, которое оставил учитель, мальчик подошел сзади и сказал:

– Это слово пишется по-другому.

Паола удивленно посмотрела на него и протянула перо.

– Как правильно? Напиши.

Ниол смущенно отступил.

– У меня не получится. Я ни разу не пробовал. Просто я знаю, что тут должна быть другая буква.

– Хочешь, будем заниматься вместе? – спросила девочка, и мальчик с готовностью кивнул.

С тех пор они много времени проводили за уроками. У Ниола была великолепная память, он с первого раза заучивал целые отрывки из Библии. Мальчик с раннего детства знал язык мапуче и испанский, а теперь без труда выучил и латынь. Разумеется, со временем о его успехах узнал Армандо и тут же призвал ослушника к ответу.

– Ты всего лишь слуга в этом доме и не должен пытаться приблизиться к моей дочери. Я нанимал учителей для нее, а не для тебя, – заявил инквизитор, сверля Ниола взглядом.

«Она тебе вовсе не дочь. И я один из немногих, кто знает правду», – подумал мальчик. Он почувствовал, как шею и плечи сковало неприятное напряжение. По спине прополз холодок. Чтобы унять дрожь в руках, Ниолу пришлось крепко сжать кулаки. И все же он нашел в себе силы сказать:

– Что в этом плохого? Я тоже хочу научиться читать и писать.

– Ты грязный мальчишка, полукровка, метис, зачем тебе грамота?

– Я не грязный, – возразил Ниол. – Мама говорила, что все мапуче каждый день, зимой и летом, моются в ледяном источнике, который течет с гор. Грязны белые люди – их тела, одежда, жилища, их города, а особенно души.

Взгляд Армандо из сурового сделался гневным. Ниолу почудилось, будто в «сером человеке» внезапно проснулось чудовище, которое норовит запустить свои щупальца в его душу. Ему хотелось глубоко вздохнуть, но почему-то не получалось. И все-таки мальчик продолжал смотреть прямо в глаза Армандо, который пытался втянуть его в темный омут своего разума, а потом смять, раздавить.

У Армандо ничего не вышло. Глаза Ниола были похожи на две звезды, погасить которые был в силах только Бог. Его воля была подобна стальному клинку, который Ниол без колебаний скрестил бы с любым неприятелем. Инквизитору еще не доводилось переживать столь позорного поражения.

Внезапно Армандо сорвался с места и бросился к мальчишке. Носок жесткого кожаного ботинка резко и больно ударил Ниола в бок.

– Не смей мне противиться! – вскричал он.

Армандо тяжело дышал, пытаясь унять безудержную ярость. Уязвленная гордость мешала ему признать в Ниоле достойного противника. Инквизитор не знал, что ему делать. Вышвырнуть индианку с мальчишкой на улицу? Но Химена в самом деле умела готовить: она добавляла в пищу какие-то травы, отчего блюда приобретали изысканный вкус. Индианка была немногословна, держалась незаметно; и она, и мальчишка безропотно выполняли все поручения. В доме было чисто, и Николас с успехом приводил в порядок сад.

Едва ли Химена могла научить Паолу чему-то плохому или подать дурной пример, как другая служанка. Индианка выходила из дома только по делам, не увлекалась слухами и сплетнями, а главное – не интересовалась мужчинами. Она не была способна заменить Паоле мать и тем самым отнять ее у Армандо.

Мальчик смотрел на Армандо не с обидой, а скорее с непониманием. Внезапно инквизитор вспомнил себя, маленькое осиротевшее существо, которое вело непримиримую борьбу с огромным враждебным миром, и смягчился. В конце концов, происхождение этого мальчишки никогда не позволит ему по-настоящему приблизиться к Паоле. В этом смысле он не опасен, опасны будут другие, те, что появятся в далеком будущем.

Армандо вздохнул. При всех своих способностях он был не в силах сражаться с природой. Он не мог запереть Паолу, укрыть ее от мужских взглядов, а между тем она обещала стать красавицей, как и ее мать. К тому же на свете еще не рождалась женщина, которая не желала бы нравиться мужчинам. Даже самые добропорядочные сеньориты поддаются искушению ускользнуть из домашнего заточения, смешаться с толпой горожан и получить тайные знаки внимания со стороны бравых кабальеро!

Его чувства, направленные на эту девочку, светлы и безгрешны, но придет время, и найдется немало молодых повес, которые с восторгом согласятся продать свою душу за обладание ее телом!

Очнувшись от мыслей, Армандо вспомнил о Ниоле и устало произнес:

– Ладно, учись. Но при этом не забывай о своих обязанностях. Кстати, ты носишь крест?

Ниол молча извлек на белый свет крестик на тонкой цепочке, который дала ему Паола в обмен на индейский амулет.

– Хорошо. Иди. – Армандо чувствовал себя обессиленным. – И пусть сюда придет моя дочь.

В ожидании Паолы инквизитор пытался найти новое место для своего дневника. Теперь, когда в доме появились посторонние, следовало получше спрятать тетрадь, которой он доверял свои тайные мысли. Подумав, Армандо положил дневник в нижний ящик бюро, запер его, а ключ повесил на шею.

Вскоре девочка переступила порог кабинета. Она заметно оживилась и посвежела. И все же Армандо видел в ее глазах испуг, мужество, смирение, но не любовь.

– Ты довольна своей комнатой? – спросил он.

– Да, – ответила Паола и с усилием добавила необходимое слово: – Отец.

– Тебе нравится учиться?

– Да, – повторила девочка.

– К сожалению, в нашей жизни очень много искушений и греха. Я вызволил тебя из монастыря и вернул в мирскую жизнь, и все-таки ты должна побольше думать о Боге и помнить о том, что под пурпуром роз скрываются шипы. Будь благочестивой и скромной, и у тебя будет счастливая жизнь, – промолвил инквизитор и добавил: – В воскресенье я свожу тебя в церковь.

Паола кивнула и спросила:

– Можно с нами пойдет Николас?

– Только в том случае, если к нему присоединится Химена, – сказал Армандо, понимая, что индианка никогда этого не сделает.

Он не знал, о чем еще говорить с девочкой, и вскоре отослал ее обратно.

Оставшись один, Армандо снова вздохнул. Кругом скрывались враги. Одним из них был Мануэль Фернандес, который томился в мадридской тюрьме.

Три месяца назад инквизиционный трибунал передал дело Мануэля светскому суду, а тот приговорил отца Паолы к двадцати годам тюремного заключения. Армандо приложил к этому руку: если бы преступника отправили на галеры, он мог бы бежать. В этом смысле мадридская тюрьма представляла куда меньше опасности. К сожалению, Армандо не удалось добиться смертного приговора; оставалось утешаться тем, что он сможет следить за жизнью соперника, если так можно назвать существование в застенках. Скорее всего, Мануэль Фернандес умрет, не дожив до освобождения. Возможно, через двадцать лет в живых не будет и самого Армандо. Такие мысли немного успокаивали.

В воскресенье Армандо в самом деле отправился с Паолой в церковь. Ниол и Хелки остались дома. На вопросы любопытных инквизитор решил отвечать, что девочка – его племянница, дочь умершей кузины.

Медленно шагая по улице, он крепко держал Паолу за руку и не глядел по сторонам. Солнечный свет рисовал на стенах зданий золотые узоры, тени деревьев покрывали мостовую тонкой причудливой сетью. Кое-где в полуоткрытые ворота были видны внутренние дворики, откуда тянуло приятной свежестью.

Паола все еще носила монастырское платье, и Армандо вздрагивал всякий раз, когда видел прозрачную, как дым, накидку из тюля или тонкого шелка на прелестной головке какой-нибудь сеньориты, вышитые яркими нитками атласные туфельки, кружевные мантильи, черепаховые гребни, золотые и серебряные украшения. Как уберечь Паолу от того, чтобы в будущем она не сделалась похожей на этих бесстыдных юных прелестниц?!

Армандо пытался развлечь девочку историями о добропорядочных женщинах, спасавших народы, страны и города, о высоких поступках Юдифи, Деворы, Эсфири. Он обладал даром рассказчика; постепенно Паола увлеклась тем, что говорил «серый человек», и его рука перестала казаться ей жесткой и грубой.

А Хелки, оставшись наедине с сыном, протянула ему нож с костяной рукояткой, похожий на те, которые носили воины ее родного племени, и сказала:

– Возьми. Он тебе пригодится. Ты должен научиться обращаться с ним так, чтобы он никогда не знал промаха.

У Ниола загорелись глаза.

– Где ты его взяла?!

– Увидела и купила. «Серый человек» об этом не знает. Пусть это оружие станет продолжением твоей руки и защитой твоего сердца, пусть оно слушается твоего разума и не будет тверже твоей души.

В это время Мануэль Фернандес пытался выглянуть в зарешеченное оконце под потолком своей камеры. Ему удалось это сделать, когда он встал на стул. Узник увидел большой квадратный двор, огороженный четырехсторонним фасадом огромного мрачного здания с множеством забранных решеткой окошек. Мануэлю казалось, что в некоторых из них мелькают человеческие лица, но ни одно из них он не смог разглядеть.

Мануэль спустился на пол, и его объял ужас. С темного, будто закопченного потолка свисали лохмотья паутины, деревянная дверь была обита железом, на каменном полу валялась охапка грязной соломы. Неужели это все, что ему суждено видеть на протяжении двадцати лет?! Стены камеры были испещрены надписями и рисунками, и, чтобы немного успокоиться, Мануэль принялся их разглядывать. Одни были откровенно непристойными, другие принадлежали тем, кто отчаялся и находился на грани помешательства, третьи выводила рука того, кто окончательно ожесточился и разуверился во всем, что когда-либо знал. То была своеобразная летопись, запечатленная на камне.

Мануэль провел здесь слишком мало времени, и пока ему нечего было вписать в эту арестантскую книгу. Усилием воли он прогонял воспоминания о ярком солнце, безоблачном небе, густой траве и пестрых цветах, прогонял, зная, что со временем они отдалятся и поблекнут сами, – так же, как люди, о которых он тосковал, сделаются похожими на призраки. Ему было еще далеко до настоящего отчаяния, и все же он чувствовал себя раздавленным.

Мужчина подумал об инквизиторе. Армандо Диас присутствовал на суде, и в его глазах светилось откровенное торжество. Пожалуй, он знал о судьбе Асусены и Паолы гораздо больше, чем хотел показать. Скорее всего, он имел в этом деле собственный интерес! Как жаль, что ему, Мануэлю, не удалось вытряхнуть из тела инквизитора его подлую душу!

Мужчина закрыл лицо руками. Что его ждет? Теснота, полумрак, миска похлебки из арестантского котла, ругань тюремщиков. Вероятно, изредка его будут выводить на прогулку, и тогда он сможет увидеться с товарищами по несчастью.

Неделю назад он написал прошение королю. Раз в год ему было даровано право просить у государя помилования. Мануэль знал, что в первые пять лет нечего и надеяться на смягчение наказания, но таков был обычай. Будь его воля, он умолял бы заменить заключение в мадридской тюрьме отправкой на галеры, откуда он, возможно, сумел бы сбежать.

Через два месяца Мануэлю сообщили о том, что король отказал ему в помиловании. Это произошло и на второй, и на третий, и даже на пятый год. Время текло неумолимо и равнодушно. Прошло десять лет.

 

Глава VI

Наступил 1566 год. Четыре года назад Филипп II выбрал Мадрид местом пребывания королевского двора и в короткий срок сумел окружить новоявленную столицу ожерельем прекрасных дворцов. Резиденцией монарха был избран замок Алькасар, древняя мусульманская крепость, выстроенная на высоком холме в западной части города.

Теперь по мостовым некогда тихого, скромного городка грохотали кареты, а его жители с гордостью заявляли: «Нет другой столицы, кроме Мадрида». В город хлынула аристократия, прежде обитавшая в Толедо. Недавние провинциалы быстро усвоили новую моду: мужчины начали завивать волосы и носить парики, пользоваться духами и пудрой, женщины сменили традиционные черные платья на разноцветные одежды. Хорошим тоном считалось наличие многочисленной прислуги и предметов роскоши. Мадрид быстро стал городом богатства и нищеты, господ и слуг.

Центром города была Большая улица, по которой можно проехать в королевский дворец. Она была самой оживленной и самой красивой и вскоре стала излюбленным местом прогулок знати: кавалеры и дамы бродили в тени крытых галерей, обрамлявших улицу с двух сторон, останавливались возле дорогих лавочек, где покупателям предлагались роскошные ткани, золоченое и чеканное оружие, заморские украшения и ковры.

Паола Альманса долгое время не подозревала о существовании Большой улицы и ее соблазнов. Ей исполнилось семнадцать лет, и она привыкла носить скромное темное платье и грубоватые башмаки. Волосы расчесывала на прямой пробор и заплетала в косу, которую перевивала узкой черной лентой и заворачивала в ткань, закрепляя ее на макушке. Такой головной убор считался традиционным, и Паола не обращала внимания на то, что многие сеньориты заменяют его покрывалом из тонкой прозрачной ткани, которое удерживалось обручем, усыпанным драгоценными камнями. Отец так часто внушал ей мысли о скромном и благочестивом образе жизни, что она не задумывалась о том, что можно существовать как-то иначе.

Однако скорее небо упадет на землю, чем девушка – не важно, красива она или нет, – рано или поздно не заинтересуется нарядами. Пришло время – и Паола прозрела.

Девушка заметила, что на улице и даже в церкви кавалеры и дамы обмениваются взглядами, что порой тот или иной кабальеро передает приглянувшейся сеньорите записку или даже заводит с ней беседу, приблизившись к дверце ее экипажа. Паола не ездила в карете, но часто бывала в церкви, причем без сопровождения, поскольку у нее не было горничной. Несмотря на это, никто никогда не глядел в ее сторону. Не то чтобы она желала с кем-либо познакомиться или страстно мечтала о любви, но все-таки это казалось немного странным.

Армандо Диас считал свою дочь самостоятельной девушкой; в его отсутствие она распоряжалась расходами, и он не спрашивал у нее отчета.

При этом Паола не знала, бедно или богато они живут. В доме никогда не было дорогих, а тем более роскошных вещей. Однако они хорошо питались, отец не жалел денег на книги, а в храме всегда щедро подавал милостыню. Армандо ни в чем ей не отказывал, но она не привыкла просить. И все же на этот раз Паола нашла в себе силы сказать:

– Отец! Я бы хотела купить себе новую одежду. Мне кажется, что в этом платье я похожа на ворону.

Армандо вздрогнул и с горечью посмотрел на Паолу. Она была прекрасна, ослепительна, как солнце или яркая звезда. Роковой миг наступил. Никакая, даже самая убогая одежда не могла спрятать ее красоту. Запреты уничтожат доверие Паолы, доверие, которого он сумел добиться лишь спустя много лет. Оставалось смириться и уповать на милосердие Бога.

Инквизитор опустил глаза и произнес:

– Ты можешь купить все, что хочешь. Я также думаю, что тебе пора обзавестись горничной.

Паола удивилась.

– Горничной? Зачем? Я привыкла все делать сама. Я не хочу, чтобы в нашем доме жили чужие люди.

– Девушке твоего возраста неприлично появляться в общественных местах без сопровождения.

Паола лукаво улыбнулась.

– Вы боитесь, что меня украдут? Я не хожу никуда, кроме церкви и рынка.

Армандо невольно испытал облегчение. Он тоже был против того, чтобы в доме после стольких лет уединенной и тихой жизни появился кто-то посторонний. И все же тревога не отпускала его душу.

Девушка поблагодарила отца, взяла деньги и отправилась выбирать наряды. У нее не было никакого опыта, однако помог врожденный вкус, унаследованный от матери. К тому же Паола долго наблюдала за другими сеньоритами и интуитивно угадывала, к мнению каких торговцев стоит прислушаться.

Когда Армандо впервые увидел дочь в новом облачении, у него перехватило дыхание.

Эта девушка, сама того не ведая, владела оружием, способным ранить любое, самое бесчувственное сердце.

Длинные, рыжевато-каштановые волосы Паолы, заплетенные в толстые косы, были уложены вокруг изящной головки и скреплены янтарным гребнем. Маленькие ушки украшены звенящими серьгами, стройную шею обвивало жемчужное ожерелье. Вышитый корсаж плотно облегал тонкую талию, из-под многослойных юбок выглядывали остроносые атласные туфельки. Но главное заключалось не в этом. Один лишь невинный взгляд осененных длинными густыми ресницами медово-карих глаз Паолы был способен внести смятение в душу подобно тому, как малейшая искра вызывает пожар в зарослях сухого тростника.

Девушка вышла на улицу с тайной надеждой. Ее ждало разочарование: никто не посмотрел в ее сторону и на этот раз. Минуло несколько дней, прежде чем прошли первое смущение и неловкость и Паола почувствовала себя так легко и свободно, будто новая одежда стала ее второй кожей.

Как ни странно, с тех пор она выкинула из головы мысли о том, что кто-нибудь обратит на нее внимание, и была вполне счастлива сознанием своей красоты, нового необычного образа.

Погруженная в мечты, Паола не замечала того, что за ней наблюдают, и очень удивилась, когда однажды в церкви услышала за спиной тихий мужской голос:

– Не пугайтесь, сеньорита. Возьмите записку. Не оборачивайтесь, чтобы никто не заметил.

Потом чья-то рука вложила в ее ладонь бумажку. Паола затаила дыхание. Когда она все-таки обернулась, позади уже никого не было.

Девушка с трудом дождалась конца службы, вышла из церкви, отошла на некоторое расстояние и развернула послание. Оно было написано изящным слогом и без ошибок. Некий Энрике Вальдес, дворянин, сообщал, что много дней любовался «прекрасной сеньоритой» и наконец осмелился назначить ей свидание на площади Пуэрта-дель-Соль в полдень ближайшей пятницы.

Паола замерла. Она не знала, радоваться или пугаться. Ей написал настоящий кабальеро, он был сражен ее красотой и умолял о встрече! Девушка задумалась. Пуэрта-дель-Соль была людным местом, да еще в полдень, – стало быть, едва ли ей, Паоле Альманса, грозит опасность стать жертвой похитителя и насильника, и она может рискнуть пойти на свидание. Вместе с тем девушка знала, что отец ни за что не одобрил бы такой поступок. Пойти одной на встречу с мужчиной! Паола долго ломала голову над тем, кроется ли в этом что-то непристойное, а потом попыталась представить, как выглядит Энрике Вальдес.

Он не написал, сколько ему лет, но у него был приятный молодой голос. С тех пор как Мадрид сделался столицей королевства и сюда хлынуло испанское дворянство, Паоле случалось тайком любоваться всадниками на грациозных андалузских жеребцах с заплетенными в косички гривами и пышными хвостами, которые касались земли, всадниками, чьи плащи, шляпы и шпаги казались символами мужской отваги и доблести.

Паола подошла к своему дому. Сад давно привели в порядок, но решетка, как и калитка, по-прежнему оставалась старой и ржавой. Возле нее росла стена кустарника; вероятно, это было сделано для того, чтобы жилище не привлекало внимания посторонних.

В комнатах было пусто, и Паола прошла в сад. Она сжимала записку в кулаке, все еще не зная, держит ли в руках ключи от рая или ада.

Девушка заметила сквозь ветви Ниола и поспешила к нему. Он давно перестал быть мальчиком-слугой, но в свободное время, как и раньше, охотно возился в саду, подрезал деревья, вскапывал клумбы, чтобы Паола могла сажать и выращивать свои любимые цветы.

Стоял жаркий день, и Ниол разделся до пояса. Паола, остановившись, смотрела на игру мускулов под смуглой кожей, на жгуче-черные волосы, которые растрепал ветер. Она знала, что, когда юноша повернется, она увидит темные задумчивые глаза и особенную улыбку, которая предназначалась только ей.

Рассказать ему о записке? Нет, не стоит. Ниол может решить, что ей угрожает опасность, и примется отговаривать или, чего доброго, увяжется следом.

Паола окликнула его, и юноша обернулся. Он выпрямился и стал, опершись на лопату, а она вдруг почувствовала, как по ее телу пробежала странная волнующая дрожь. Девушке нравилось сочетание загадочности, гордости, суровости его облика и трогательной наивности, которая порой сквозила в улыбке и взгляде. Ниол был беден и стоял на низшей ступеньке мадридского общества, но никогда не терял достоинства, что вызывало уважение.

Вот уже много лет он, его мать и Армандо Диас были ее маленькой семьей. Ниол, или Николас, называл отца Паолы «сеньор Армандо», а Хелки, или Химена, умудрялась обходиться без обращения. Все четверо так привыкли друг к другу, что, казалось, между ними не осталось ни тени непонимания или каких-то обид.

На самом деле все обстояло куда сложнее. Паола знала, что Армандо ей не отец, однако постепенно притворство перешло в привычку, а не вполне понятная игра стала частью жизни. Девушка знала, что Армандо служит инквизиции, но он столь умело и тщательно скрывал от дочери эту сторону своей жизни, что Паоле не приходило в голову задумываться о том, не его ли жертвы корчатся в полыхающих кострах на площадях Мадрида. Что касается Ниола и Хелки, у них были свои тайны.

Юноша оделся, вымыл руки и сел на скамью рядом с девушкой. Ниолу исполнилось девятнадцать лет, он был высоким и сильным, и времена, когда его могли безнаказанно оскорбить или унизить, давно остались позади. Однако в нем сохранилась некая настороженность, присущая существу, которое постоянно готово к неведомой опасности, подстерегающей его.

Юноша и девушка долго любовались садом, озаренным потоками яркого солнечного света, и колыханием теней под своими ногами. Потом Паола сказала:

– Интересно, сколько времени мы еще проживем так?

– Как именно?

– Годы идут, но ничего не меняется.

– Мы меняемся, – возразил Ниол и окинул Паолу взглядом, в котором сквозили тревога и грусть.

– Тебе не нравится мой новый наряд? – спросила девушка.

– Нравится. Просто мне кажется, что в нем ты стала другой. Ты незаметно отдаляешься, уходишь. Я бы хотел, чтобы ты оставалась прежней.

Паола рассмеялась.

– О нет! В том платье я была похожа на огородное пугало! Не беспокойся, ты привыкнешь к моему новому виду. Прежде я тоже чувствовала себя неуютно, а теперь мне так хорошо, как никогда еще не было.

В улыбке Ниола появилось почти неуловимое, а потому необидное чувство превосходства.

– Ты всегда была и будешь самой красивой. Одежда тут ни при чем.

Лицо девушки залила краска удовольствия и легкого смущения.

– Помнишь, ты обещал мне перемены?

Взгляд Ниола сделался мрачным.

– Да. А мне обещала мать. Но теперь она об этом не говорит.

– Почему?

– Не знаю. Иногда мне кажется, что, как это ни страшно, она просто привыкла.

– А ты?

– Я умею мечтать. Однако нельзя жить одними мечтами. Ты первая из нас доказала, что они должны исполняться.

Паола вспомнила о записке и почувствовала себя предательницей. И все же что-то подсказывало ей, что в данном случае Ниол никогда ее не поймет. Он привык к тому, что они были вместе с самого детства, играли, мечтали и делились своими желаниями. Наверное, он считает ее неотъемлемой частью своей жизни, частью себя. Однако она никому не принадлежит, даже Армандо, хотя он, конечно, думает иначе.

– Разве Химене плохо в этом доме? – испытывая неловкость, произнесла девушка.

– Наверное, нет, но она не из тех, кто способен до конца жизни запереть себя в кухне!

После разговора Ниол вернулся к себе. Теперь он занимал отдельную крохотную комнату без окон, почти такую же, в какой некогда обитал вместе с матерью. Юноша опустился на узкое ложе и задумался. До недавнего времени Ниол наивно полагал, что Паола и он равны, но теперь понял свою ошибку. Она – красавица, дочь дворянина, а он… он никто.

Юноша давно знал, что его удел в этом мире – грубая физическая работа, но относился к этому спокойно. Будучи незаконнорожденным, да к тому же наполовину белым, что закрывало для него пути обучения какому-либо ремеслу, Ниол перебивался случайными заработками и выполнял такую работу, какой зачастую брезговали другие: таскал тяжести, разгребал грязь. Однако ему платили намного меньше, чем белым.

И все-таки, если прежде в него могли кинуть камнем или бросить вслед обидное слово, то теперь сочетание ловкости и силы со злобой и дикостью, которые порой угадывались в глубине его зрачков, отбивали всякое желание переходить ему дорогу.

Часть денег, которые ему удавалось заработать, Ниол старался откладывать. Он хотел уехать из Мадрида, из Испании, из Европы – и не один. С Хелки. А еще – с Паолой. Юноша мечтал вернуться туда, где его кровь могла быть признана благородной, а его поступки заслуживали бы уважения.

Он не знал, как сказать девушке о своих планах и чувствах, и полагал, что рано или поздно она сама обо всем догадается. Теперь Ниол понял, что едва ли дождется того, чтобы его мечта осуществилась.

С некоторых пор, пока Армандо не было дома, Паола часто уходила гулять, но никогда не звала юношу с собой. По-видимому, она стыдилась его общества. Ниол прошел в кухню, взял до блеска начищенное медное блюдо и попытался разглядеть свое отражение. Вероятно, он был некрасив, а еще – навсегда заклеймен позором незаконного рождения и присутствия индейской крови. То, чем мать призывала гордиться, было его проклятием. В самом деле, что привлекательного могла найти в его лице белая девушка?!

Хелки неслышно переступила порог кухни и замерла, уставившись на сына. Она и не заметила, когда ее Ниол повзрослел. Он был красивее Токелы, всех других мужчин, которых ей когда-либо доводилось встречать в жизни. В нем чувствовались порода, древняя могучая кровь, его облик был пронизан гармонией и чистотой. Какое удивительное сложение, какая красивая кожа, какие благородные черты лица!

Заметив мать, Ниол положил блюдо на место и неожиданно спросил:

– Почему ты больше не говоришь мне о Белой Лошади?

– Потому что ты уже не ребенок.

– Значит, ее не существует?

Лоб Хелки прорезали морщины, она судорожно сцепила руки и промолвила:

– Белая Лошадь умерла. Ее убили испанцы. Будущее принадлежит им. У нас его нет.

Ниол был так потрясен словами матери, что отшатнулся от нее, как от прокаженной, и не нашелся что ответить. Юноша пытался понять, что с ней стряслось. Судя по всему, годы не прошли для нее даром. Горечь вынужденного изгнания, необходимость приспосабливаться к чужому языку и обычаям опустошили ее душу и убили волю.

Вернувшись домой, Армандо отказался от ужина и заперся в кабинете. Инквизитора терзали тревожные мысли. Его любовь не знала ни возраста, ни времени, ни истинной страсти, потому что женщина, которую он любил, давно умерла. Однако он сумел найти утешение и много лет кропотливо создавал и выстраивал жизнь, которую принимал за счастье. Днем он слышал вопли и стоны и сражался с невидимым врагом. Дома его ждали мир и покой. Улыбка Паолы, ее трепетная утонченность и робкая привязанность. В этой второй, закулисной жизни не было никого, кроме них двоих. Химена и Николас, два странных существа, не мешали Армандо, потому что тоже жили в собственном мире.

Теперь это счастье грозило развалиться на части, растаять в воздухе, словно туман, ибо в жизни Паолы со дня на день мог появиться мужчина.

По вечерам инквизитор имел обыкновение приглашать дочь в кабинет и беседовать с ней, читать вслух отрывки из книг. Сегодня Армандо изменил своей привычке и позвал к себе Николаса.

Когда юноша предстал перед ним, Армандо невольно удивился. Кто бы мог подумать, что из мальчика-полукровки получится нечто, столь притягательное и необычное. Какое лицо! Словно созданное причудливой игрой света и тени и вместе с тем идеально вылепленное, а сложение безупречное, как у бессловесных созданий дикой природы.

– У меня к тебе поручение, Николас. Я не хочу доверять это дело посторонним людям и прошу тебя сохранить наш разговор в тайне.

Юноша молчал, и в его молчании таилась неприязнь. Армандо поморщился. Он знал, что парень себе на уме и способен ни с того ни с сего проявить норов.

– Это касается Паолы, – терпеливо продолжил он. – В последнее время она часто уходит из дома. Моя дочь совершенно не знает жизни, и я за нее волнуюсь. Если бы ты сумел проследить за ней, узнать, куда она ходит и с кем встречается, я бы тебе хорошо заплатил.

Инквизитор не очень-то надеялся на успех, однако Николас промолвил:

– Не надо денег, сеньор Армандо. Я выполню ваше поручение.

При этом его взгляд был таким неистовым и ярким, что, казалось, мог обжечь на расстоянии.

Инквизитор невольно задумался над судьбой юноши. Хотя и индейцы, и полукровки считались подданными испанской короны, мало кто принимал их за полноценных людей, потому и сами метисы нередко стыдились своего происхождения и вырастали озлобленными, недовольными своей участью людьми.

Когда юноша ушел, Армандо раскрыл дневник, которому доверял самые страшные и самые прекрасные моменты своей жизни, и сделал несколько записей. Все его нынешние слова и мысли были пронизаны страхом потерять Паолу.

Этот страх был связан не только с тем, что она с минуты на минуту могла влюбиться и попытаться упорхнуть из невидимой клетки, которую он сумел соорудить для нее за прошедшие годы. Паола была способна задуматься над тем, кто он, собственно, такой и какую роль сыграл как в ее судьбе, так и в судьбе ее близких.

Армандо никого не убивал своими руками: ни ее мать, ни ее отца. Церковь не имела права приговаривать к смерти, она умывала руки и передавала обвиняемых светской власти, которую молила о милосердии и снисхождении к несчастным. Это «милосердие» всегда означало смерть.

Когда Армандо подумал об этом, его глаза вспыхнули, как у Ниола, только этот огонь был подобен адскому пламени.

 

Глава VII

Площадь Пуэрта-дель-Соль по праву считалась сердцем Мадрида – новой столицы королевства. Здесь витал дух легкомыслия, праздности и веселья. Обрывки разговоров смешивались с выкриками возниц и ржанием лошадей; многочисленные торговцы предлагали разнообразные товары; кабальеро беседовали между собой, одновременно любуясь походкой дам, игрой их взглядов, движениями рук, державших пышные веера. Порой в пестрой толпе мелькала зловещая фигура служителя инквизиции, и тогда в жаркий воздух словно врывалась холодная струя, разговоры стихали, а дневной свет, казалось, тускнел, будто на солнце ложилась мрачная тень.

Паола растерянно стояла посреди площади, чувствуя, что ее сейчас закружит бурный водоворот. Двум наблюдавшим за ней мужчинам она казалась такой легкой и хрупкой, как будто вот-вот могла растаять в воздухе.

В следующий миг один из них сделал шаг навстречу девушке; его взор был полон восторга и нежности. Другой остался стоять на месте, охваченный противоречивыми чувствами: гневом и бессилием, жгучей ревностью и леденящей болью.

Заметив идущего к ней мужчину, Паола сразу поняла, что это он, Энрике Вальдес, молодой дворянин, который пригласил ее на свидание.

Его черный наряд был вышит золотом, плащ драпирован красивыми складками. Согласно новой моде он носил не берет, а шляпу с узкими полями и богато украшенной тульей. В руках мужчина держал бархатные перчатки, и при нем была шпага. Его красивое лицо выглядело благородным.

Взгляд Паолы помутился от волнения, взгляд следящего за ней Ниола – тоже. В этот миг площадь Пуэрта-дель-Соль стала для первой местом, где сбываются мечты, для второго – местом крушения надежд.

Подойдя к девушке, Энрике Вальдес отвесил галантный поклон и сказал:

– Приветствую вас, сеньорита! Вы не представляете, как я рад, что вы согласились встретиться со мной. Я много дней созерцал вашу красоту и теперь буду счастлив узнать ваше имя.

Смутившись, девушка залилась краской и тихо ответила:

– Паола Альманса.

В свою очередь Энрике еще раз назвал себя и предложил Паоле прогуляться. Она кивнула, и они пошли по озаренной солнцем площади.

Молодой человек исподволь задавал девушке вопросы, на которые она отвечала искренне и простодушно. Через несколько минут Энрике уже знал, что Паола – сирота и живет с дядей, довольно странным человеком, что его любовь к ней граничит с одержимостью и что ему нравится, когда она называет его отцом. А еще с ними живет странная служанка из какого-то индейского племени, неведомо как очутившаяся в Мадриде.

По непонятным ей самой причинам Паола не сказала Энрике о том, что Армандо служит в инквизиции, и умолчала о Ниоле.

Молодой человек улыбнулся. Наблюдая за Паолой в церкви, Энрике гадал, из каких заоблачных высей спустилась на грешную землю эта девушка? Она не выглядела ни аристократкой, ни простолюдинкой, одевалась лучше щеголихи из простонародья, но в ней было трудно признать сеньориту из высших слоев общества. Теперь все встало на свои места.

– Я удивился, отчего вы приходите в церковь одна, без сопровождения!

Паола покраснела.

– У меня нет горничной, но не потому, что мы бедны, просто я с детства привыкла все делать сама, а отец, то есть дядя, – очень замкнутый человек, он не терпит в доме посторонних.

– А ваша индейская служанка?

– Химена редко выходит из дома и не посещает храм. Мне кажется, она до сих пор верит в своих богов.

– Ваш настоящий отец был дворянином?

– Да, идальго. Он уехал в Новый Свет и не вернулся. А у вас есть родители?

– Я поздний ребенок, и они уже умерли. Я учился в Саламанке, потом был представлен ко двору, – сказал Энрике, и на Паолу повеяло новизной, острой и свежей, как морской ветер, ветер странствий и перемен.

Молодой человек принялся говорить о вещах, о которых она никогда не слышала. Девушка получила домашнее образование и, хотя многие сеньориты вовсе не умели читать и писать, подозревала, что в целом она не знает почти ничего.

Паола показалась Энрике очаровательной. Ее облик дышал благородной чистотой, и вместе с тем в ней было что-то от бесшабашной простолюдинки, искательницы приключений: об этом свидетельствовали золотистые искорки в глазах, порывистые движения, наивная, но смелая улыбка.

– Вы живете в Мадриде? – спросила Паола.

– Я приехал в город, чтобы немного развлечься и встретиться с приятелями, а вообще-то я живу в el campo.

Паолу насторожило слово «развлечься», но от нежной улыбки Энрике все ее тревоги обратились в пыль. Темная бездна его взора притягивала, как магнит, и девушка сделала усилие, чтобы не смотреть ему прямо в глаза.

– Я бы с радостью пригласил вас в свои владения, но…

– Это невозможно! – с невольным испугом перебила его Паола. – Отец ни за что не позволит.

– Кто знает! – Энрике улыбнулся.

Молодой человек подумал о том, что сказали бы девушка и ее отец, если б узнали о размерах его поместья и о том, что он носит титул гранда. Он еще не решил, какими будут их отношения, потому не торопился с признаниями.

В это время внимание собравшихся на площади людей привлекли бродячие артисты. Энрике и Паола тоже остановились, чтобы посмотреть выступление карликов, фокусников, танцовщиц и дрессированных животных.

Красивая девушка-цыганка кружилась в страстном, огненном танце. Густые черные волосы разлетались веером, развевающиеся юбки распространяли терпкий, дразнящий запах, чувственное лицо выглядело странно сосредоточенным, словно она видела нечто, недоступное остальным. Пронзительный стук каблуков, щелканье кастаньет пленяли слух, а изящный взлет тонких рук, вращение крутых бедер завораживали взор.

Закончив танцевать, девушка принялась обходить публику с большой глиняной чашкой.

Монеты сыпались дождем и со звоном падали на дно. Подойдя к Энрике, цыганка с усмешкой произнесла:

– Не обижайте бедную девушку, благородный господин!

Энрике смутился: ему показалось, что цыганка имеет в виду его и Паолу. Он поспешно опустил деньги в чашку, и танцовщица пошла дальше.

Ниол стоял во втором ряду зрителей, зорко наблюдая за Энрике и Паолой. Он не смотрел на цыганку, однако она сама выделила юношу из толпы и, бесцеремонно растолкав народ, легонько ткнула его чашкой в грудь.

Ниол очнулся и уставился на танцовщицу.

– Возьми, – сказал он и опустил в чашку серебряную монету.

Девушка удивилась.

– Ты не ошибся?

– Нет.

Цыганка посмотрела ему в глаза и медленно произнесла:

– Тебе не жаль расставаться с деньгами, потому что твое сердце разрывает печаль. Приходи завтра, возможно, я смогу тебе помочь.

И, не дожидаясь ответа, пошла дальше.

Глядя на фокусников и дрессированных животных, Паола веселилась, как ребенок. Ее лицо было нежным, как цветок, а глаза пылали живым огнем.

Потом она сказала Энрике, что ей нужно возвращаться домой, и он добился от нее обещания прийти через три дня на это же место, а после долго смотрел ей вслед.

Несколько раз в год, устав заниматься делами и пресытившись интригами королевского двора, он уезжал из поместья с одним-единственным слугой и поселялся в Мадриде, в скромной гостинице, где его никто не знал. Неделю или две Энрике вел бесшабашную жизнь: посещал театральные представления, ел и пил в скромных кабачках, проводил ночи с продажными женщинами, а случалось, что соблазнял хорошенькую служанку из таверны или дочку бедного дворянина. Он наслаждался свободой с той жадностью, с какой пьют воду в пустыне: это было то, чего в свое время его лишили добропорядочные, набожные и чрезмерно любящие родители.

В первую минуту, сраженный красотой Паолы, он подумал об обычной легкомысленной интрижке, но теперь в его голове возникли иные мысли. В среде Энрике наименее всего при заключении брака принимались в расчет чувства. Он знал, что когда-нибудь ему предстоит жениться на одной из блестящих испанских наследниц, а пока развлекался по мере сил.

Для начала молодой человек решил, что станет относиться к Паоле с уважением и не откажет себе в удовольствии исполнить любой ее каприз. А там, кто знает, она, возможно, окажется достойной того, чтобы он поселил ее в своем доме и тем самым открыто признал своей возлюбленной.

В этот день Энрике Вальдес решил вернуться в поместье, расположенное недалеко от Мадрида, рядом с королевскими охотничьими угодьями Каса де Кампо. Он приехал туда в общей карете, благодаря чему Ниол смог сопровождать его, купив себе место на козлах, рядом с кучером.

Когда они прибыли на место, юноша взобрался на каменную стену, ограждавшую владения соперника, чтобы подглядеть за его жизнью. Ниол был потрясен, увидев то, чего пока не видела Паола. Дом Энрике напоминал драгоценную жемчужину, покоящуюся на зеленом бархате лужаек. Это был настоящий дворец в два этажа с великолепными галереями, широким крыльцом и высокой лестницей.

Ниол видел большие деревья, ухоженные цветники, многочисленных слуг, а еще – лошадей, прекрасных андалузских лошадей, которых конюхи прогуливали в поводу. Юноша сходил с ума от ревности и сознания собственного ничтожества. Он и этот человек – все равно что придорожный камень и бриллиант чистой воды. Надо быть полным глупцом, чтобы не догадаться, кого выберет Паола, кого выбрала бы любая девушка на ее месте!

С другой стороны, каковы намерения этого мужчины? А если он надумал обмануть Паолу? Придется следить за ними, оберегать девушку издалека, изнывая от любви и тревоги.

Когда Ниол вернулся в Мадрид, ему не хотелось идти домой, и он вспомнил о цыганке и ее приглашении.

Повозки стояли в углу площади; привязанные к ним лошади лениво жевали сено. То были простые рабочие лошадки, которых даже нельзя было сравнивать с благородными красавцами, каких Ниол видел в поместье Энрике Вальдеса.

Цыганка незаметно подошла сзади и положила руку на плечо юноши.

– Пришел?

Юноша повернулся, и на мгновение темное пламя ее глаз растопило ледяную тоску его сердца.

– Да.

– Как тебя зовут?

– Николас.

– А меня Кончита.

– Зачем ты меня позвала?

Девушка пожала плечами.

– Вчера ты единственный из всех не смотрел на меня. Ты думал… о другой.

– Прости. Я с удовольствием посмотрю, как ты танцуешь.

– Я выступаю вечером, а сейчас мне нечего делать. Хочешь, поедим вместе? – Она держалась покровительственно, небрежно; вместе с тем в ее голосе проскальзывали просительные нотки.

Ниол вспомнил о том, что со вчерашнего дня у него во рту не было ни крошки, и кивнул.

Они отправились в один из маленьких бедных кабачков с плохо вытертыми столами и оловянной посудой, где подавали кислое вино, оливки, хлеб, сыр и жареную баранину.

Когда они устроились в темном, прохладном уголке, Кончита сказала:

– Зачем ты мне солгал? Твое имя не Николас.

– Я сказал правду, – резковато произнес юноша. – Что ты хочешь услышать?

– Ничего. Ты вправе иметь свои тайны.

Ниол нахмурился.

– Что ты еще обо мне знаешь?

– Что ты тоскуешь о свободе, видишь сны о лучшей жизни. И что ты совершенно слепой.

– И чего я не вижу?

– Посмотри в мои глаза. Они послужат хорошим зеркалом! Иди сюда. Ближе, еще ближе…

Когда Ниол наклонился к цыганке, она поцеловала его в губы, а после звонко расхохоталась.

– Ты напрасно мечтаешь о том, что далеко и недостижимо. Выпей вина и забудь обо всем, что тебя терзает!

Юноша улыбнулся.

– В этом и заключается твоя помощь?

– Нет. Главное – впереди.

Когда подали еду и вино, Ниол и Кончита по-настоящему разговорились. Девушка сказала, что она сирота и с раннего детства путешествует с балаганом. Они редко подолгу задерживаются на одном месте, потому что боятся преследований служителей Церкви.

– Мою мать объявили колдуньей и сожгли на костре, – призналась Кончита. – А у тебя есть родители?

– Только мать.

Девушка склонила голову набок и прищурилась.

– Я вижу, что ты не белый, но не могу понять, какая кровь течет в твоих жилах.

Ниол сделал большой глоток вина и ответил:

– Неважно. Думаю, ты не слышала о таком народе.

– Однако я рада, что это позволяет нам запросто сидеть рядом и разговаривать, – заметила Кончита и вдруг сказала: – Девушка, о которой ты мечтаешь, не похожа на меня.

– Я ни о ком не мечтаю. Все, что мне надо, у меня уже есть: здесь и сейчас.

– Именно такой ответ я хотела услышать больше всего.

Когда они вышли из полутемного кабачка на ослепительный солнечный свет, цыганка предложила юноше посмотреть, как она живет.

Внутри обтянутой плотной тканью повозки было душно. Повсюду валялись какие-то тряпки, дешевые украшения, посуда. Кончита задернула занавески, схватила глиняный кувшин с водой и принялась жадно пить. Потом протянула сосуд Ниолу и, когда он утолил жажду, сказала:

– Раздевайся. Я хочу увидеть, как ты выглядишь без одежды.

Губы Ниола дрогнули в смущенной улыбке.

– Не бойся, – добавила Кончита. – Если хочешь, я сделаю это первая.

Она без малейшего стыда освободилась от пышных юбок, расстегнула пестрый лиф. Ее грудь была смуглой и крепкой, под мышками и внизу живота буйно вились смоляные волосы. От нее пахло какими-то травами, потом и неутоленным женским желанием.

Юноше стало трудно дышать. Он медленно стянул с себя одежду и замер в нерешительности, между тем как черные глаза Кончиты излучали тепло и ласку.

– Мне нравится, что ты не набрасываешься на женщину, как изголодавшийся хищник, а любуешься ею.

– Просто я еще никогда этим не занимался, – признался Ниол.

– Не беспокойся, я научу тебя, как сделать так, чтобы было хорошо и тебе, и мне, – сказала девушка и, разглядев его со всех сторон, заметила: – Ты еще лучше, чем я думала! Иди ко мне, я заставлю тебя забыть о твоих печалях!

Когда Ниол прикоснулся к ней, ему почудилось, будто он обнимает пламя. Возможно, цыганка и впрямь происходила из рода колдуний; во всяком случае, она легко пробудила в юноше древнее неистовство и заставила его забыть себя от страсти. Занимаясь любовью, Кончита словно боролась с могучей и темной силой, пожиравшей ее тело. То было наслаждение на грани отчаяния, слияние, стирающее границы, которые некто незримый провел между людьми, заставив их биться в сетях от рождения до смерти.

Ниол и Кончита провели вместе несколько часов, вплоть до ее выступления, и вечером окруженная толпой цыганка танцевала только для одного человека. Она кружилась и порхала и, казалось, была готова взлететь. Всякий раз, когда глаза Ниола встречались с огненным взором девушки, по его телу пробегала волнующая дрожь. Он знал, что проведет ночь в ее объятиях и вновь познает, что любовь есть не только слияние душ и сердец, но и соединение тел.

Косое вечернее солнце окрасило площадь в теплый охристый цвет, пронзило воздух золотыми стрелами, сделало облака похожими на нежные лепестки гигантских цветков. Ниол поужинал в шумной, веселой компании друзей Кончиты, а потом они направились к ее повозке.

В эту ночь они утратили ощущение времени, раз за разом поднимаясь на вершины наслаждения, и лишь под утро погрузились в объятия глубокого, но короткого сна.

На рассвете девушка разбудила возлюбленного поцелуем, но, когда юноша потянулся к ней, чтобы вернуть ласку, отстранилась и посмотрела на него пристальным, властным взглядом.

Кончита еще не начала говорить, а Ниол уже догадался, что она скажет.

– Поехали со мной. Наши тебя примут. Мы удивительно подходим друг другу. Я тоже отверженная, но я не страдаю и никогда не стану страдать, если рядом будешь ты.

Ниол лежал с широко открытыми глазами и неподвижно глядел в матерчатый потолок.

Он знал, что его ждет: простые, невзыскательные отношения, буйный трепет страсти, пыль дорог и – свобода. Свобода, в обмен на которую он окончательно потеряет себя. А еще утратит пронизанную безнадежностью и тайной страстью возможность видеться с Паолой.

– Я не могу.

Кончита вздрогнула и оскорбленно поджала губы.

– Ты просто не хочешь.

– Я не могу бросить мать.

– Врешь! Ты надеешься сорвать цветок в чужом саду. Смотри, поранишься о шипы! А я дала бы тебе все и ничего бы не попросила взамен.

Ниол молчал. Он мечтал об искреннем, бескорыстном, но взаимном чувстве и не хотел ее обманывать. В Кончите было что-то, таившее невыразимое очарование для глаз и плоти, но не для души и сердца.

– Ты не забудешь меня? – спросила девушка.

– Никогда. Это я могу тебе обещать.

При расставании цыганка не обняла возлюбленного, сказав, что это плохая примета. Однако, уже забравшись в свою повозку, девушка не выдержала, раздвинула занавески и крикнула:

– Все твои мечты сбудутся! Ты проживешь долгую, интересную жизнь и умрешь глубоким стариком в окружении многочисленных потомков! У тебя будут и богатство, и власть, и любовь!

Ниол усмехнулся. Разумеется, это была шутка. На самом деле ему придется слиться с пошлой, невежественной, грубой, грязной толпой, которая окружала его на улицах Мадрида. Чуткий, гордый, непокорный дух древнего народа покинул его навсегда.

Когда повозки бродячих артистов прогрохотали по мостовой и скрылись в облаке пыли, юноша мысленно послал Кончите прощальный поцелуй и отправился домой.

Он смотрел на изъеденную ржавчиной и оплетенную ползучими растениями решетку сада с таким видом, словно вернулся после долгого странствия.

Ниол вошел в сад и увидел Паолу. Ему показалось, что ее глаза искрятся от счастья. Теперь она нарядно одевалась даже дома, как будто ее кавалер обладал способностью проникать взглядом через расстояние. При виде ее светлой, невинной улыбки на сердце юноши камнем упала печаль, и он нахмурился. Его лицо сделалось мрачным, в нем появилась доселе неведомая угроза.

Паола удивилась происшедшим в нем переменам. Товарища детских игр, мальчика, который рассказывал ей удивительные легенды о духах-покровителях, неутомимого выдумщика, сочинявшего истории, порождающие мистический трепет, верного друга, подарившего ей таинственный амулет, который она до сих пор носила на шее, больше не было.

И все-таки Паола была всем сердцем привязана к нему, а потому искренне произнесла:

– Где ты был? Куда пропал на целые сутки? Я волновалась!

И получила холодный ответ:

– У меня были дела.

– Какие дела?

– Это тебя не касается.

Девушка попыталась улыбнуться.

– С каких это пор у тебя есть от меня секреты, Ниол?

– С тех пор, как они появились у тебя, Паола!

Он сделал решительный шаг вперед, и она посторонилась, чтобы дать ему пройти.

Ниол вошел в кухню и увидел мать, которая как ни в чем не бывало колдовала над своими котлами. Почему она была не в силах приготовить зелье, убивающее врагов или исцеляющее душу?!

Юноша сел на табурет, и Хелки спокойно спросила, помешивая большой ложкой вкусно пахнувшее варево:

– Хочешь есть?

– Нет, – ответил он и замер, уставившись в пол.

– Где ты был?

– Работал.

– Это была тяжелая работа?

Ниол чуть заметно усмехнулся и ответил:

– Не очень. – Потом вдруг спросил, подняв глаза на мать: – Что такое любовь?

– Любовь? – медленно повторила женщина. – Это огонь, который питает сам себя. Это жизнь, это счастье, это путь Белой Лошади.

– Которая умерла? – не удержался от иронии юноша.

Хелки промолчала, и тогда ее сын спросил:

– Ты любила?

Лицо индианки сделалось непривычно одухотворенным, задумчивым.

– Когда-то твой дед, великий Ахига, сказал: «Бледнолицые хотят изменить мир. Но мир не меняется, меняется только человек. Мир изменится и погибнет только тогда, когда на земле исчезнет последний смертный, способный любить».

– Я никогда не спрашивал тебя об этом, но теперь спрошу: кто мой отец? Как это могло произойти? Вероятно, не по доброй воле?!

Хелки вложила в свой короткий ответ все невысказанные печали и горькие думы о нелегких испытаниях.

– Нет.

А потом рассказала правду.

Ниол оставался спокойным. Не сдвинувшись с места, он произнес совсем не то, что ожидала услышать женщина:

– Значит, они мне должны еще больше, чем я думал.

– Кто? – спросила Хелки.

– Бледнолицые. Я сделаю все, чтобы вернуть то, что они у меня отобрали.

 

Глава VIII

Все эти годы Мануэль Фернандес задавал себе вопрос: где тот предел, за которым дальнейшее погружение во тьму неверия, отчаяния и тоски превращается в похороны души?

Он был заточен в мрачной бездне, он не видел света и изо всех сил старался не позабыть то, что существовало вне тюремных стен. Иногда внешний мир казался узнику раем, иногда мечтой или сном. Одно оставалось бесспорным: реальность была здесь, в этих застенках.

Изредка Мануэля выводили на прогулку в тесный дворик, но общение с такими же озлобленными, покинутыми, несчастными людьми, как он сам, не приносило облегчения. Он каждый год писал прошения королю, и всякий раз они были отклонены. Наконец на десятый год заточения Мануэль отказался молить государя о помиловании. Что толку стучаться в двери комнаты, в которой царит пустота?

Он изнывал от бездействия, его живой ум жаждал свободы. Мануэлю исполнилось тридцать восемь лет. Он знал, что если проживет еще десять, то выйдет из тюрьмы никому не нужным, полупомешанным, опустившимся существом. Мануэля угнетали не условия содержания, не теснота, убогость и скудная пища – его сводила с ума несправедливость того, что происходило с ним изо дня в день.

Несколько раз к узнику приходил священник и беседовал с ним о раскаянии и спасении души. Первое время Мануэль наслаждался своими насмешками и едкой иронией, однако через несколько лет стал терзаться неотступными мыслями о том, что все случившееся с ним есть Божья кара.

Потом настал черед ненависти. Он возненавидел инквизицию, которая вероломно бросила его в застенки, и короля, который не желал разбираться в случившемся.

Если бы Мануэля спросили, о чем или о ком он думает чаще всего, он бы ответил: «О своей дочери».

Энрике Вальдес был красив, остроумен, умен, умел ухаживать, его окружал ореол изысканности и благородства. Паола была очарована молодым человеком, польщена тем, что он выбрал именно ее и уделял ей так много внимания. Девушка смущенно отказывалась от посещения торговых мест и театров, предпочитая гулять по улочкам Мадрида. Энрике, как настоящий кавалер, шел навстречу всем ее желаниям: он боялся спугнуть это легкое, воздушное, наивное существо, удивительное в своей восторженности и беззащитности.

Однако пришло время, когда ему довелось убедиться, что Паола не так проста, как ему кажется, и что она имеет свое мнение относительно некоторых, казалось бы, бесспорных вещей.

Они прогуливались по крытым галереям, окружавшим монастырь августинцев Сан-Фелипе эль Реаль. Здесь горожане обменивались новостями и сплетнями, щеголяли нарядами.

Серая громада монастыря резко контрастировала с легкомысленной суетой и праздничной пестротой толпы. Время от времени целые стаи птиц, резко хлопая крыльями, взмывали ввысь из-под крыши галереи и кружили над площадью.

Энрике неторопливо шел рядом с Паолой и любовался ею. Глаза девушки блестели от возбуждения, на пунцовых губах играла улыбка. Молодому человеку казалось, будто складки нарядного платья Паолы распространяют дивный аромат, а за ее спиной трепещут невидимые крылья.

Охваченный желанием и восторгом, он произнес то, чего пока не собирался говорить:

– Возможно, скоро я отправлюсь на войну. Мне бы хотелось, чтобы вы дождались моего возвращения. Затем я намерен принять решение относительно нашего общего будущего.

Длинные ресницы девушки испуганно затрепетали.

– На войну? Кто может послать вас туда?

Энрике улыбнулся.

– Король.

– Что это за война?

– Существует угроза со стороны морисков в Валенсии и Гранаде. Необходимо сохранить безопасность внутри Испании. Как подданный короля, я обязан принять участие в этом походе.

На Паолу повеяло чем-то величественным и загадочным. Она уже знала, что Энрике принадлежит к высшему дворянству, но не догадывалась, что его роль в государственных делах столь велика. Желая скрыть смущение, девушка спросила:

– Король тоже отправится воевать?

– После того как шесть лет назад корабли государя угодили в страшную бурю и погибли все сокровища, которые король вывез из Фландрии, он не покидает Испании.

Паола не заметила, как они сошли с галереи и Энрике увлек ее по тропинке, ведущей к задворкам монастыря, где разросшиеся кусты одичавших роз и тени высоких вязов надежно укрыли их от глаз любопытных.

Энрике обнял девушку и прильнул к ее губам. Это был их первый поцелуй; прикосновение мягких губ молодого человека было настойчивым и нежным. Паола задохнулась от смущения; вместе с тем ей почудилось, будто она плывет по невидимым волнам блаженства и счастья.

И все же рассудок возобладал над чувствами – девушка мягко, но настойчиво высвободилась из объятий Энрике и почти побежала по тропинке. Довольный и гордый, он шел следом; когда до входа в галерею оставалось несколько шагов, Энрике взял Паолу за руку, повернул к себе и спросил, глядя в пылающее румянцем лицо девушки:

– Так вы дождетесь меня?

Паола опустила ресницы. В ее голове теснилось множество мыслей. Если она ответит согласием, будет ли это означать, что они помолвлены? Намерен ли Энрике встретиться с Армандо и попросить ее руки? Она понятия не имела о том, какое значение в его среде придается «чистоте крови», не подозревала, что ни один представитель высшего дворянства не захочет жениться на девушке из низшего сословия, чья родословная может подвергаться сомнениям, чьи предки, возможно, запятнали свои руки и честь работой или торговлей.

Если знатный сеньор брал в содержанки дочь мелкого и бедного безземельного дворянина, он обычно платил ее отцу отступные – тем самым дело решалось полюбовно и просто.

– Я покажу вам мир, которого вы никогда не видели и не знали. У вас будет все, что только можно пожелать, – добавил молодой человек.

Паола закрыла глаза, ослепленная призрачным сиянием. Огромные владения, наряды, слуги, кареты, быть может, даже посещение королевского двора!

Потом она вспомнила слова Энрике о том, что он отправляется воевать, и это вернуло ее на землю. Между реальностью и мечтами, как водится, зияла глубокая пропасть, светлые горизонты будущего заслоняла мрачная туча.

– Зачем все эти войны? Кому они нужны? Королю? – вырвалось у девушки.

– Считается, что мы несем другим народам истинное слово Божие, но на самом деле войны вызваны иными причинами. В Испании слишком мало плодородных земель, нет драгоценных металлов. С открытием Нового Света в страну потекли золото и серебро.

Паола вспомнила историю Хелки, которую белые люди лишили родных и родины, держали на цепи, будто собаку, и, не выдержав, запальчиво произнесла:

– Золото и серебро, ради которых испанцы сгоняют жителей этих земель с насиженных мест, чинят немыслимые зверства!

Энрике пожал плечами.

– Более развитые народы подчиняют себе дикарей – таков закон человеческого мира. Что касается жестокостей, смею возразить, сеньорита Паола. Когда Эрнан Кортес ступил на земли инков, он был поражен изуверством индейцев. Человеческие жертвоприношения, людоедство!

Девушка тряхнула головой.

– Мы не имели права вмешиваться. Мы принесли им болезни, унижения и голод и ничего не дали взамен. Испанцы не стремятся нести покоренным народам культуру и веру! Все, что им нужно, – это золото, которым невозможно измерить ценность ни одной человеческой жизни!

– Мы спасаем души дикарей и таким образом делаем мир лучше. – Энрике усмехнулся.

– Ни мир, ни человек не могут быть спасены насильно.

Карие глаза Паолы сверкали, как звезды, нежное лицо опалил огонь смелости и дерзкого вызова.

Энрике смотрел на нее с изумлением и невольным уважением. Хотя он не был согласен с девушкой, его подкупало то, что она не боялась высказывать свое мнение и, в отличие от многих других женщин, интересовалась не только украшениями и нарядами.

– Так вы дождетесь меня? – ласково повторил он свой вопрос.

Паола устыдилась своего порыва, но кротко и застенчиво промолвила:

– Да, сеньор Энрике.

– Я счастлив, – просто сказал он. – Ваша любовь поможет мне перенести тяготы военной жизни. Надеюсь, Бог позаботится о том, чтобы я вернулся к вам целым и невредимым.

Когда он заговорил о любви, Паола вздрогнула. Ее посетило странное чувство. Она не могла понять, почему в глубине ее души живет ожидание чего-то большего, чем любовь к нему. Словно ей был нужен не сам Энрике, а то, что его окружало, будто она хотела использовать его в качестве ключа к свободе, пропуска в другой мир – большой, интересный и праздничный.

Молодой человек проводил девушку к началу улицы, на которой она жила. Паола не позволяла ему приближаться к ее дому. Она стыдилась ржавой решетки сада и замшелых стен. А еще опасалась, как бы Армандо ненароком не увидел ее кавалера.

Девушка шла по знакомой с детства улочке, любуясь лазурным небом, залитыми солнечным светом домами, яркими цветами в садах, и невольно испугалась, когда перед ней вдруг выросла мужская фигура.

– Ты напугал меня, Ниол! – воскликнула Паола.

– Прости.

– Иногда я забываю о том, что ты умеешь появляться внезапно, будто из-под земли. – Девушка улыбнулась.

На лице юноши застыло выражение неизбывной муки. Он не видел перед собой ничего, кроме двух влюбленных, слившихся в запретном поцелуе, и ему чудилось, будто в его сердце свернулась холодная змея ненависти и отчаяния.

– Ты идешь домой?

– Да.

– Пойдем вместе, если ты не стыдишься, что тебя увидят со мной.

– Как тебе могло прийти в голову такое! – с упреком произнесла девушка.

Ниол смотрел в землю.

– Ты всегда выходишь одна и никогда не выказываешь желания, чтобы я составил тебе компанию.

– Мы каждый день видимся дома, потому нам нет нужды гулять по улицам.

– И все-таки мы могли бы сходить на Пуэрта-дель-Соль в праздничный день, посмотреть представление или… пройтись по галерее монастыря августинцев.

– Я не знала, что ты этого хочешь, – сказала Паола и, внимательно глядя на него, спросила: – В последнее время ты ходишь сам не свой. Что случилось?

– Я узнал правду о своем происхождении, – ответил Ниол и добавил с горькой усмешкой: – Мог бы догадаться раньше, но я все еще цеплялся за призрачную надежду.

– Ты спросил об этом у матери?

– Да.

– И что она ответила?

Ниол глубоко вздохнул и, собравшись с духом, сказал:

– Над ней надругались испанцы. Их было несколько. Потом появился я.

Паола прикусила губу. Ей показалось, что в ее сердце вонзили иглу, она ощутила и восприняла боль Ниола как свою собственную. Ее не смутило признание юноши – они с детства могли говорить друг с другом обо всем на свете.

– Забудь об этом. Ты ни в чем не виноват.

Ниол толкнул калитку, и они вошли в сад.

– Я постоянно думаю о том, каково ей пришлось, как она жила все эти годы, – промолвил он, будто не слыша ее слов. – Я думал, она каменная от природы, полагал, это свойственно ее народу, тогда как на самом деле мать облекла свое горе в броню и навсегда похоронила мечты.

– Ох, Ниол!

Внезапно Паола обняла юношу и прильнула к его груди. Ниол оцепенел, охваченный противоречивыми чувствами. А девушке вдруг почудилось, что его волосы пахнут ветром и солнцем, она почувствовала, как под его кожей пульсирует горячая кровь, а взгляд прожигает ее темным пламенем. Она не заметила, когда он стал взрослым и у него появилась своя жизнь. Паола привыкла к тому, что он принадлежит ей, и не задумывалась над тем, что когда-нибудь им придется расстаться.

Рядом с Ниолом на нее всегда снисходило успокоение, как бы она ни была расстроена и взволнована, а еще – возникало ощущение незыблемости мира, его древних и справедливых устоев. Вместе с тем она чувствовала нечто неведомое, что манило ее вдаль, в глубину диких лесов и неисследованных земель. И ей хотелось откликнуться на этот зов, покориться властной силе, такой же естественной, как сама жизнь.

Энрике Вальдес и Ниол воплощали для нее два неизведанных и прекрасных мира. Они были совершенно разные, и девушке не приходило в голову их сравнивать.

Паоле стало стыдно. Они с Ниолом выросли вместе, и с ее стороны было некрасиво иметь от него секреты.

– Я должна кое-что сказать, – отстранившись, призналась девушка. – Возможно, скоро я выйду замуж.

– За кого? – бессильно прошептал он.

Ниол был готов услышать это, и все же роковая весть поразила и оглушила его, как молния и гром.

– Его зовут Энрике Вальдес.

– Ты уверена, что он тебя не обманывает? – Ниол произнес первое, что пришло на ум.

– Он носит титул гранда и дорожит своей честью. Обещания таких людей тверды, как алмаз.

Юноша сжался, как перед прыжком в бездну, и спросил:

– Ты его любишь?

– Не знаю, – задумчиво произнесла Паола. – Он красив, знатен, богат и умен. Я никогда не думала, что такой человек обратит на меня внимание. С ним я смогу обрести свободу, вырваться из клетки, в которую меня заточили много лет назад. Или ты считаешь, что я его не достойна?

– Я незнаком с Энрике Вальдесом, но могу сказать, что ты достойна самого лучшего, Паола. Самого лучшего, что есть на свете!

Ниолу хотелось сказать, что мимолетная улыбка, легкое прикосновение ее руки, беглый взгляд наполняют его душу восторгом, что даже это он принимает как драгоценный дар, что любовь к ней вознесла его душу выше небес, а ревность помутила рассудок, но он молчал.

– Я возьму тебя с собой, – сказала девушка, тронутая словами друга.

Юноша вмиг замкнулся и помрачнел.

– Я не вещь.

– Конечно. Просто я не представляю, как мне жить, если тебя не будет рядом. В поместье Энрике для тебя наверняка найдется какая-нибудь работа, и мы будем видеться, как и прежде.

«И это станет вечной пыткой», – подумал юноша и произнес вслух:

– Ты сообщила сеньору Армандо?

– Нет. Думаю, Энрике сам с ним поговорит. Ты же знаешь отца. Он считает, что я принадлежу только ему.

Вечернее солнце проглядывало сквозь облака, освещая землю узкими кровавыми лучами. Армандо не любил эти зловеще пламенные закаты, напоминавшие ему о вечности той жестокой миссии, которая, как он ежедневно внушал своим жертвам, была угодна Богу.

Религия была нерушимым законом, законом государства, которое не знало ничего главнее и выше себя. Сотням тысяч смертных, не могущих жить своей совестью и своим умом, внушалась необходимость страдать во имя грядущей свободы, вечной жизни за гробом. Впрочем, Армандо сомневался, что большинство людей достойно того света, как и не был уверен, что там есть что-то, кроме смерти. Он видел слишком много дрожащих, ползающих, темных существ, слишком много страданий и крови.

У Армандо не было никакой возможности облегчить их участь, потому что даже король убежден в том, что человеческая вера должна основываться на мрачности и жестокости. Лишь в немногих случаях, когда инквизитор сталкивался с явной и вопиющей несправедливостью, он пытался помочь заключенным. Армандо поступал так в память об Асусене и во имя искупления своих грехов, которых, как он знал, накопилось немало.

На самом деле в его сердце была только одна настоящая любовь, любовь к Паоле, и он жил ради Паолы и ради этой любви.

И пусть зачастую их разделяла стена молчания, не допускавшая откровенности, инквизитор был счастлив. Присутствие этой девушки подпитывало жизненные силы Армандо. Он мог не говорить с Паолой, даже не видеть ее – ему было достаточно знать, что она рядом, слышать шорох ее шагов в доме. Он спас ее от заточения в обители и вернул в мир, но не был готов дать ей свободу, отпустить от себя.

Армандо ничего не предпринимал, и ему чудилось, будто время сужает невидимые круги. Сгустившаяся темнота душила его; он зажег свечу и стал завороженно следить за игрой света и теней на стене, словно ожидая увидеть таинственные знаки, которые могли подсказать, что ему делать.

Когда в дверь тихо постучали, Армандо вздрогнул от неожиданности и сказал:

– Войдите!

Это был Николас. Он вошел в кабинет бесшумной, как у хищника, походкой, приблизился к столу и глухо произнес:

– Я проследил за Паолой. Вы были правы: ваша дочь встречается с мужчиной.

У Армандо перехватило дыхание; ему захотелось встать и распахнуть окно, чтобы в кабинет проникли краски и звуки сада, но он не смог пошевелиться и только выдавил:

– Кто он?

– Его зовут Энрике Вальдес. Он дворянин, гранд. У него поместье недалеко от Мадрида. Вы сумеете что-нибудь сделать, сеньор Армандо?

Николас говорил быстро, путаясь в словах, будто в горячке. Он был не в себе, но ошеломленный известиями Армандо не обратил на это внимания.

Сможет ли он что-нибудь сделать?! Инквизитор закрыл лицо руками. Гранды занимали высшие должности в государстве и пользовались большими привилегиями. Дворян освободили от податей, их нельзя было привлекать к суду без особого указа короля, они имели право не покрывать голову в присутствии государя.

– Ты уверен?! Ты ничего не перепутал?

– Нет. Паола сама сказала мне об этом. Она собирается выйти замуж за этого человека.

– Замуж?! – прошипел Армандо. – Знаешь ли ты, что он никогда на ней не женится? Такая девушка, как Паола, для него никто и ничто. Он хочет сделать ее своей любовницей, игрушкой! Натешится и выбросит на улицу!

– Не может быть!

– Может, – твердо произнес инквизитор. – И я не в силах ему помешать.

Внезапно его сознание окутал густой, вязкий туман, руки и ноги сделались неподвижными, словно попали в невидимые сети, звуки отдалились, лоб покрылся каплями холодного пота, а сердце забилось неровно, как испорченный механизм.

Ниол бросился поднимать упавшего в обморок Армандо, уложил его на диван, расстегнул наглухо застегнутый ворот и слегка похлопал инквизитора по щекам.

– Сеньор Армандо!

Инквизитор издал глухой стон, его голова качнулась в сторону, но он не пришел в себя.

Юноша обратил внимание на двойную цепочку на шее Армандо. На одной висел крест, на другой – ключ с мудреной бороздкой. Интересно, от чего? Наверное, от шкатулки или ящика бюро. Ниол обвел взглядом комнату. Скорее всего, в неведомом тайнике спрятано что-то важное, если Армандо хранит этот ключ под одеждой!

Вскоре инквизитор пошевелился, открыл глаза и увидел склонившегося над ним Ниола. Их взгляды встретились, и оба поняли друг друга: едва ли не впервые в жизни они были заодно.

– Не беспокойтесь, сеньор Армандо, я не позволю обидеть вашу дочь, не позволю никому, будь это сам король!

Инквизитор схватил юношу за руку.

– Николас! Я надеюсь только на тебя. Ты должен его уничтожить.

Ниол отшатнулся. В его темных глазах плясал огонь, это был взгляд крадущегося зверя, подстерегающего свою добычу. И все-таки, облизнув пересохшие от волнения губы, он сдавленно произнес:

– Я не смогу.

Армандо с трудом поднялся и сел. Он пришел в себя, и в его голосе зазвенел металл:

– Будем откровенны: этот человек стоит на очень высокой ступеньке, его жизнь на виду, и потому для меня он неуязвим. Я хочу, чтобы он исчез, пал от удара неведомого противника. В скором времени Паола успокоится и забудет его. Все будет, как и прежде. Ты не должен задумываться над тем, правильно ли поступаешь, не должен терзаться муками совести. Ты просто отомстишь. И не только Энрике Вальдесу.

 

Глава IХ

Когда Ниол вошел в кухню, он выглядел так, будто неделю провалялся в жестокой лихорадке и только что встал с постели. Он взял кувшин с водой, поднес к губам и принялся жадно пить, а потом уставился на мать взглядом, в котором сквозило отчаяние.

Хелки привычно делала вид, что ничего не замечает, и продолжала помешивать бобовую похлебку. В помещении стоял запах специй, пряный и острый, словно аромат тайны. Благодаря кореньям и травам вкус самых простых блюд, которые готовила индианка, становился необычным, почти изысканным. И все же Ниолу казалось, что мать топит в котлах с пищей не тайную любовь и былую страсть, а свое горе.

Никто не мог сказать, сколько лет Хелки; она по-прежнему выглядела как жрица или колдунья, и ничто не могло скрыть ее царственной осанки, разрушить удивительно четкий абрис лица, но что скрывалось под этой оболочкой, не знал даже Ниол.

– Скажи, – неожиданно начал он, – это сложно – сделать выбор?

– Какой? – спокойно отозвалась Хелки.

– Например, выбор между жизнью и смертью?

– Своей или чужой?

Ниол коротко рассмеялся и спросил:

– Почему, когда я родился, ты не утопила меня в океане?

– Потому что у тебя были глаза, какие обычно бывают у людей нашего народа.

Было жестоко напоминать ей о том, что случилось девятнадцать лет назад, и Ниол это знал. Но не менее преступно было с малолетства пичкать его наивными сказками, а потом втиснуть в рамки чужого мира, живущего совсем по иным законам.

– Что толку в глазах? Какой смысл в легендах, во всем этом вранье? – вырвалось у него. – Мое индейское имя означает «ветер», нечто свободное, способное унести в иной мир, в счастливую жизнь, а я между тем ничего не могу, мне даже нечего предложить женщине, которую я полюбил!

Хелки не спросила, о какой женщине говорит сын, – то ли это не имело для нее значения, то ли она давно знала правду. Вместо этого индианка сказала:

– Когда люди любят друг друга, у них и так все есть.

– Все? – Ниол не удержался от иронии.

– Все, что нужно для счастья, – промолвила Хелки и добавила: – Я знаю, что многие мечтают о деньгах. Если человек жаждет золота, он его получит – только золото, и ничего больше. И со временем это станет его погибелью.

– Мне не нужны деньги, мне нужна любовь, взаимная любовь, но это невозможно, – вздохнув, сказал юноша и обратился к матери с новым вопросом: – Для бледнолицых честь и храбрость заключается в том, чтобы встретить врага лицом к лицу в честном бою, но я слышал, что твой народ нередко поступал иначе, так?

Женщина оставила без внимания то, что сын больше не причисляет себя к ее народу, как это было прежде, и ответила:

– Мы никогда не могли подавить бледнолицых силой, а всегда побеждали с помощью хитрости. Бледнолицые надевают плащи, а мы прикрываемся темнотой, они мчатся навстречу смерти, как дети спешат на праздник, а мы обходим гибель стороной.

– Значит, вонзить нож в спину человека под покровом ночи – не бесчестье?

– Нет, если этот человек – твой враг, тем более если он – бледнолицый.

Юноша задумался. Странно, что его мать и Армандо, два столь разных человека, говорят одно и то же. Сегодня отец Паолы выглядел так, будто ему было не тридцать восемь, а сто лет. Впервые в жизни он показался Ниолу бессильным. А еще – наконец-то обнажил свои истинные желания.

* * *

Ночь опустилась на город, словно темная сеть. Центральные улицы освещались факелами и были расчерчены зловещими резкими тенями, тогда как остальные тонули в кромешной тьме. Вскоре над черными кровлями плавно и величественно поднялась луна. Ночь была влажной и душной, из садов доносился дурманящий аромат цветов, а из сточных канав – не менее стойкий запах нечистот.

Энрике Вальдес возвращался в гостиницу близ Пласа Майор, где снимал комнату, после встречи с приятелем, с которым некогда учился в Саламанке. Встреча была случайной и бурной и закончилась поздними посиделками в одном из дешевых кабачков на окраине города, что напомнило друзьям о беззаботных студенческих годах, когда они могли позволить себе не думать о церемониях, долге и титулах. Те, кто купался в золоте, нередко гуляли, пили и играли в кости вместе с теми, для кого хлеб насущный был истинной проблемой. На открытых диспутах они спорили до хрипоты, а по ночам тайком читали запрещенные Церковью книги. С хохотом сжигали родительские письма, полные мудрых наставлений и полезных советов, и с не меньшим весельем шутили над несчастными, простодушными новичками.

Воспоминания о совместных приключениях затянулись, и Энрике отправился в гостиницу далеко за полночь. Слугу он отослал в самом начале вечера и теперь шел, слегка пошатываясь, петляя в лабиринтах узких темных улиц. Энрике много выпил и потому не замечал человека, который следовал за ним бесшумно и неотвязно, будто тень или призрак.

Жажда избавиться от соперника превратилась в лавину, поглотившую и страх, и нерешительность, и совесть. Ниолу казалось, будто неведомые силы устроили все именно так, чтобы ему было легче и проще совершить задуманное. Он долго следил за Энрике Вальдесом, пока не наступил удобный момент. Юноша был уверен, что никто никогда не узнает о том, что случилось. Мало ли подозрительных личностей выходит на смертельную охоту под прикрытием тьмы, мало ли трупов убитых и ограбленных горожан и богатых приезжих находят в канавах на рассвете!

В одном из проулков Ниол вытащил нож и крепко сжал его в руке, намереваясь поразить Энрике без промаха, так чтобы тот не успел даже вскрикнуть, но вдруг заметил, как из-за дома выскользнули три темные тени и устремились к возлюбленному Паолы. Их лица, когда на них падала луна, становились белыми как мел, отчего они походили на призраков, а длинные кинжалы казались продолжением их черных рук.

Ниол замер. Похоже, ему не придется становиться убийцей Энрике Вальдеса: судьба оказалась куда милосерднее и справедливее, чем он ожидал!

Неизвестные окружили молодого дворянина и что-то сказали ему. Энрике сделал попытку выхватить шпагу, но ему не позволили это сделать. Тем не менее он старался защититься; завязалась потасовка, в которой Энрике был заранее обречен на поражение.

Юноша ждал. Сейчас они проткнут возлюбленного Паолы ножами, потом обыщут труп и заберут все ценное. Когда грабители уйдут, он, Ниол, подойдет и убедится в смерти соперника. Цепи горя и обреченности упадут, и он отправится домой, глубоко вдыхая прохладный воздух, упиваясь сладостью ночи, не противясь блаженному состоянию легкости и свободы.

В следующее мгновение перед мысленным взором Ниола возникло лицо Паолы, которым он был готов любоваться всегда, которое – он не сомневался в этом – не способно изменить даже время. А внезапно обрушившееся горе? Не исказит ли оно ангельских черт, не сотворит ли с Паолой то, что некогда произошло с Хелки?

Какой-то миг Ниола раздирали противоречивые эмоции, а потом он бросился вперед. Он мог убить, но мог и спасти, в его силах было подарить девушке, которую он любил, счастье ценой отказа от своего собственного.

Брошенный им кинжал угодил в горло одного из напавших на Энрике мужчин, и тот упал без единого крика. На второго Ниол прыгнул сзади, как ночной хищник прыгает на добычу, и свернул ему шею. Третий, завопив, в ужасе бросился бежать – юноша не стал его преследовать.

Энрике Вальдес был ранен. Он с трудом поднялся с земли и пошатнулся, но все же нашел в себе силы посмотреть в лицо своему спасителю.

– Я… я благодарен… тебе. Я хорошо заплачу, только отведи меня…

– Я знаю, куда идти, сеньор, – перебил его Ниол. – Держитесь за меня.

Он вел Энрике по ночным улицам и продолжал думать о Паоле. Ниол вспоминал выражение лица девушки, ее интонации, жесты, привычки, известные ему с детства, а потому по-особому родные. Все кончено, он должен с ней проститься.

Ниол привел Энрике в гостиницу. Навстречу выскочил взволнованный слуга, и юноша сказал ему, чтобы он бежал за врачом.

Ниол помог молодому дворянину лечь на кровать, налил воды и дал ему напиться. Энрике тяжело дышал, его лоб покрылся испариной, лицо побледнело, и все же он был красив изысканной, благородной красотой.

Без сомнения, он был образован и умен: этот человек сумеет сделать Паолу счастливой, если только захочет. Хелки всегда говорила о том, что золото – это не главное, однако помимо золота Энрике Вальдес обладал слишком многим из того, что должен иметь мужчина, чтобы понравиться женщине.

Подоспевший доктор осмотрел рану и сказал, что она не опасна для жизни, но все же Энрике придется провести несколько дней в постели.

Услышав это, Ниол повернулся, чтобы уйти, однако молодой дворянин нашел его взглядом и промолвил:

– Там, на столе, кошелек, возьми его в благодарность за то, что ты спас мне жизнь.

– Мне не нужны деньги.

Этот столь необычный для простолюдина, да еще наполовину цветного, ответ так удивил Энрике, что он позабыл о боли и слабости и внимательно вгляделся в облик своего спасителя. Юноша стоял прямо и неподвижно, словно был высечен из камня, но едва заметное подрагивание уголков губ и ноздрей, сверкающие темным пламенем глаза говорили о сложности и уязвимости его натуры.

– Как тебя зовут? – При других обстоятельствах Энрике Вальдес едва ли задал бы этот вопрос.

Ниол подумал о том, что ему придется рассказать о ночном происшествии Паоле, и произнес:

– Алваро.

– Хорошо, Алваро. Так чего же ты хочешь?

– Вы живете в Мадриде, сеньор?

Энрике нахмурился, но все же ответил:

– Нет. У меня поместье недалеко от города.

– Там наверняка есть конюшня?

– Да, – растерянно промолвил Энрике, не понимая, куда идет разговор. Между тем юноша огорошил его вопросом:

– Мне можно приехать к вам?

– Зачем?

– Я хочу научиться ездить верхом.

Будь Энрике в ином положении, он, изумленный дерзостью просителя, рассмеялся бы, но сейчас ограничился тем, что поинтересовался:

– К чему тебе это?

– Чтобы оторваться от земли, – сказал юноша и заметил: – Все, что случилось сегодня, останется между нами, сеньор.

– Я рад этому, – коротко произнес молодой дворянин и добавил: – Так и быть, приезжай. Меня зовут Энрике Вальдес, ты легко найдешь мои владения, если когда-нибудь слышал о Каса де Кампо. Это королевские охотничьи угодья, мои земли граничат с ними. Я скажу, чтобы тебя пропустили.

Он откинулся на подушки и закрыл глаза, давая понять, что разговор окончен. Когда через несколько минут Энрике приподнял веки, он увидел, что в комнате находится только его слуга Хосе. Странный незнакомец, назвавшийся Алваро, исчез так же незаметно, как и появился, ушел, не скрипнув половицей, не хлопнув дверью, словно растворился в ночи.

Энрике пришло на ум, что он мог упустить нечто важное, потому спросил своего слугу:

– Каким тебе показался человек, который спас мне жизнь?

– Странным и опасным. Сеньор, вы говорите, он спас вам жизнь, а мне почудилось, что этот парень смотрел на вас так, словно хотел убить.

Паола Альманса поджидала Энрике возле церкви Буэн Сусесо, стоявшей на границе города и предместий. Он опаздывал более чем на четверть часа, и девушка беспокойно оглядывалась. Здесь, как и на многих других улицах Мадрида, можно было встретить не только сливки общества, но и его отбросы, и Паола с тревогой думала о ворах и мошенниках, шнырявших там, где прогуливались знатные горожане. Вместе с тем ей нравилась привычная суета городских улиц, нравилось погружаться в нескончаемый поток звуков и образов. С тех пор как в жизнь девушки вошел Энрике Вальдес, она стала воспринимать Мадрид иначе, да и себе самой Паола казалась другой: более значительной, неотразимой, готовой слиться с миром, который прежде был недосягаемым.

– Сеньорита?

Услышав голос, Паола обернулась и увидела незнакомого человека.

– Вы сеньорита Альманса? – вновь спросил он.

– Да, это я.

Девушку насторожил высокомерный взгляд незнакомца. Человек смотрел на нее так, как серьезные мужчины смотрят на женщин, не отличавшихся строгостью и честностью. Когда он заговорил, Паоле почудилось, будто он снизошел к ней с высот своего положения и достоинства.

– Сеньор Энрике Вальдес не сможет прийти на назначенную встречу. Он просил передать, чтобы вы отправлялись домой и ждали дальнейших известий. Он даст о себе знать.

Лицо Паолы вспыхнуло, и она взволнованно проговорила:

– Что с ним? Почему он не пришел сам, а прислал вас? Кто вы? Говорите правду!

– Меня зовут Хосе. Энрике Вальдес – мой господин, – неохотно отвечал тот, смущенный настойчивостью девушки. – Он не смог прийти, потому что минувшей ночью на него было совершено нападение.

– Он ранен?!

– Да. Рана не угрожает жизни, но пока ему нельзя вставать.

– Где он?

– В гостинице.

– Я хочу его видеть. Проводите меня туда.

Это была не просьба, это был приказ. Хосе растерялся. Он ожидал увидеть перед собой расчетливую содержанку, а вместо этого перед ним предстало наивное, одухотворенное, слабое с виду и вместе с тем сильное существо – такое же сильное, как и все то, что живет согласно законам собственной природы.

– Хорошо, сеньорита. Я не уверен, что поступаю правильно, но, надеюсь, сеньор Энрике не рассердится.

Дул прохладный вечерний ветер; казалось, с вышины неба опускается огромное покрывало. Солнце разбрызгивало золотые капли по крышам и стенам домов.

Гостиница, в которой привык останавливаться Энрике, выглядела очень скромно; знакомая с детства простота умилила Паолу и внушила ей чувство доверия.

Девушка осторожно вошла в комнату следом за Хосе и остановилась в нерешительности. Энрике лежал на кровати, он был бледен и тяжело дышал. Паола никогда не видела его беспомощным и слабым, а потому растерялась.

Молодой человек повернул голову, встретился с ней взглядом, и его лицо ожило, на губах появилась радостная улыбка.

– Сеньорита Паола! Это вы!

Она сделала шаг вперед и протянула руки, будто отворяя двери надежде. Энрике попытался приподняться ей навстречу, но рухнул на подушки. Тугая повязка на груди мешала ему дышать, в ране пульсировала кровь, а голову сжимало, словно в тисках.

Когда Паола положила прохладную руку на его пылающий лоб, молодой человек сказал Хосе:

– Благодарю тебя. Ты доставил мне лучшее лекарство, какое можно придумать. А теперь оставь нас одних.

– Я так сильно огорчена, сеньор Энрике! Как это могло произойти? – В голосе Паолы звучали тревога и нежность.

Она застенчиво присела на постель и заботливо поправила подушки.

– Сам не знаю. Какие-то бродяги набросились на меня в темном переулке, когда я возвращался после встречи с приятелем.

– Вы сумели от них отбиться?

Энрике недовольно нахмурился, но честь мужчины и дворянина не позволила ему солгать.

– Я пытался, но они напали слишком внезапно. Меня спас неожиданно появившийся юноша-метис. Он же проводил меня в гостиницу, – сказал молодой человек и вдруг вспомнил фразу, на которую прежде не обратил внимания: «Я знаю, куда идти». Откуда спаситель мог это знать?

По лицу девушки скользнула тень.

– Метис? – повторила она. – Он назвал свое имя?

– Да. Его зовут Алваро. Я предложил ему деньги, но он отказался.

– Наверное, он сделал это не ради денег, – заметила Паола и подумала о Ниоле. Не он ли это был?

После этого ее мысли вернулись к Энрике, и она твердо произнесла:

– Я сама стану ухаживать за вами. Надеюсь, вы позволите?

Молодой человек улыбнулся.

– Позволю ли я? Я буду на седьмом небе от счастья! – промолвил он и тут же добавил: – Самым волшебным лекарством станет ваш поцелуй.

Энрике обнял Паолу, мягко притянул к себе, и их губы соединились.

Этот поцелуй был иным, не таким, как прежде, он пронзил сердце и захватил дух девушки, тогда как молодой человек был полон тайной страсти, дрожал от аромата и теплоты ее тела, прикосновения чуть влажной, шелковистой кожи. Не давая Паоле опомниться, он осыпал поцелуями ее шею, а его пальцы нежно, но властно сжимали ее грудь, целомудренно спрятанную под расшитым цветными нитками платьем.

Выпустив ошеломленную девушку из объятий, Энрике улыбнулся. Непостижимо, как небольшая рана, нанесенная случайными людьми, смогла разрушить столько преград, как сладко представлять, что это только начало! Насколько больше сближает молчание, чем любые слова! Так, бывает, досадное происшествие приводит к куда более значительным достижениям, чем событие, которое кажется радостным.

Сердце молодого человека сжалось от страстного нетерпения. Нет, он не станет ждать окончания войны, на которой, быть может, его убьют, он как можно скорее должен назвать Паолу своей!

Мысль о браке с ней до сих пор казалась ему нелепой, но что может помешать поговорить с ее отцом и попытаться прийти к взаимовыгодному соглашению?

В последующие дни Паола с трудом дожидалась момента, когда Армандо отправится на службу, после чего неслась в гостиницу как на крыльях. Она взяла у Хелки целебные травы и расспросила индианку, как готовить настойки и отвары.

Девушка вовсе не собиралась позволять Энрике вольности, но ей нравилось обращаться с ним как с неразумным и беспомощным ребенком, а он, как неразумный и беспомощный ребенок, умудрялся выманивать у нее небольшие, но ценные подарки.

Теперь их сближение шло куда быстрее, чем прежде. Через три дня они уже обращались друг к другу на «ты», держались за руки и без смущения болтали о всяких пустяках. Энрике рассказывал Паоле о том, что, согласно распоряжению Филиппа II, каретой с двумя лошадьми мог владеть только дворянин, четыре лошади дозволялось запрягать лишь в том случае, когда в карете сидел сам хозяин, а экипаж с шестеркой имели право использовать члены королевской семьи.

Девушка поведала Энрике о своих любимых цветах, о том, как в детстве выхаживала птенцов, оставшихся без родителей, как целыми днями играла в саду, который представлялся ей ни больше, ни меньше целым миром.

Однажды, дожидаясь прихода Паолы, Энрике не выдержал и заговорил о ней с Хосе, которого только отчасти считал слугой, а в целом относился к нему как к приятелю.

Они познакомились еще в Саламанке: Хосе был сыном небогатых дворян, которые выложили все, что сумели скопить, и отправили сына в университет. Для Хосе добывание куска хлеба было повседневной задачей. Вдоволь постояв в очереди за бесплатным супом, который раздавали при некоторых монастырях, он вскоре нашел более верный источник дохода: стал служить своему обеспеченному товарищу. Днем он разрывался между выполнением домашних и учебных обязанностей, а по ночам они с Энрике, случалось, вместе пускались на поиски небезопасных приключений.

– Что ты можешь сказать об этой девушке?

– Она прелестна. Правда, с первого взгляда довольно трудно понять, к какой среде она принадлежит: рыбка из океана простолюдинов или из озера избранных.

– Паола – сирота, дочь бедного идальго, живет с чудаковатым дядей и не менее странной служанкой. Ей не привили светских манер, и порой она ведет себя с простодушием и наивностью дикарки. Именно из-за неприкаянности Паолы я не намерен обижать ее. Будет лучше, если я поступлю с ней честно.

– Вы возьмете ее в свой дом?

– Да, я готов это сделать. Более того, я составлю бумагу, согласно которой в случае моей гибели на войне девушка будет обеспечена.

– Или когда вы решите жениться на другой? – осторожно произнес Хосе.

Энрике кивнул.

– Или если когда-нибудь я решу жениться.

Ниол выехал из Мадрида ранним утром, когда небо было расцвечено сказочно-нежными, розовыми и золотыми красками зари, над деревьями проносились стаи птиц, а воздух казался легким и сладким, как цветочный нектар.

Юноша был не очень уверен в успехе, но ему повезло: его пропустили во владения Энрике Вальдеса, и сам хозяин, выздоровевший несколько дней назад, вышел ему навстречу. Энрике был в бархатном берете, короткой куртке, облегающих ноги штанах и высоких сапогах. На поясе, на золотой цепочке, висел кинжал в богато инкрустированных ножнах.

Он провел Ниола в конюшню, где породистые лошади содержались в образцовом порядке и чистоте.

– Вот они, – сказал Энрике. – Выбирай.

Ниол медленно пошел по проходу, глядя на обитателей конюшни. Лошади косились на него блестящими темными глазами: одни – высокомерно, другие – с любопытством. Они помахивали длинными хвостами, прядали ушами, а он все шел и шел, пока не увидел ту, любовь к которой вошла в его сердце подобно огненной стреле. Ослепительно-белая, без единого пятнышка лошадь смотрела на него доверчиво и прямо, как ребенок смотрел бы на мать, а смертный – на Бога.

Ниол протянул руку и осторожно провел пальцами по атласной шее. Мимолетная нервная дрожь прошла по телу животного, но юноше почудилось, будто то было колебание, способное потрясти основы божественной вселенной.

Белая Лошадь. Он не сомневался в том, что это – знак судьбы.

– Я бы хотел оседлать вот эту кобылу. Можно?

Энрике внимательно смотрел на странного и, как сказал Хосе, опасного человека со смятенным выражением лица, которое тот не сумел скрыть, несмотря на напускную суровость. Смуглая и сильная рука, неуверенно и неловко гладившая лошадь, пронзительный взгляд быстрых черных глаз – все свидетельствовало о том, что этот юноша не мог поверить в свое счастье.

Энрике казалось, что он сам уже не способен испытывать столь сильные эмоции.

– Вообще-то, это моя любимая лошадь, но человеку, который спас меня от смерти, позволено все. Я прикажу вывести ее во двор.

– Как ее зовут? – прошептал Ниол пересохшими от волнения губами и нисколько не удивился, когда Энрике ответил:

– Мечта.

Лошадь оседлали и вывели на изумрудную лужайку. Конюх, которому поручили это сделать, смотрел на Ниола с нескрываемым пренебрежением, но юноша ничего не замечал. Все его внимание было обращено на Мечту, тело которой казалось воплощением земной силы и небесного жара, средоточием нервного ожидания. Кобыла могла быть столь же гордой и неприступной, как ее хозяин, могла не понять и не принять стремлений Ниола.

Ниол действовал интуитивно, подобно тому, как подросшая птица впервые расправляет крылья, и Мечта послушалась неопытных рук юноши, откликнулась на его безмолвный восторженный зов. Да, она была горда, но то была гордость существа, тоскующего по истинной свободе.

Ниол не просто оторвался от земли, он словно взлетел на небо. Лошадь превратилась в божественный инструмент, на котором играет ветер, в невесомое существо, бегущее по мостику, опорами которому служили законы, поддерживающие хрупкое равновесие мира. В великое создание, чья сила равна сокрушительной мощи урагана.

Перед мысленным взором Ниола представали беспредельные пространства, завораживающие своей удивительной красотой, околдовывающие непостижимой тайной. То был мир других измерений и иных законов, мир бизонов, чье дыхание похоже на дуновение мощного ветра, мир высоких гор, чьи очертания тонут в предрассветном тумане.

Ниол слушал советы конюха и Энрике, и ему чудилось, будто он вспоминает нечто слегка подзабытое; их слова как будто стирали пыль с огромного блестящего зеркала, в котором он мог видеть себя, истину и свою судьбу.

– Ты правда впервые ездил верхом? – спросил Энрике, когда по-детски счастливый юноша вел Мечту в конюшню.

– Да.

– Тогда у тебя талант, парень!

– Эта лошадь продается? – В голосе Ниола сквозила безумная надежда.

Энрике рассмеялся.

– Нет. Но даже если бы она продавалась, тебе за всю жизнь не заработать таких денег. – И, подумав, добавил: – Не хочешь работать у меня? Я не обижаю преданных мне людей. Ты будешь сыт и доволен.

Ниол не задумался ни на минуту.

– Нет. Но вы позволите мне прийти еще?

– Приходи, – великодушно согласился Энрике.

Когда конюх поставил кобылу в стойло, расседлал ее и ушел, Ниол неожиданно спросил:

– Я могу остаться наедине с Мечтой? Я хочу поговорить с ней.

Энрике пожал плечами, потом кивнул. Этот парень держался на удивление независимо и смотрел на него так, будто он, Энрике Вальдес, был прозрачным как стекло. Судя по всему, для юного метиса не имели значения ни деньги, ни титулы; он верил в нечто такое, о чем молодой дворянин даже не представлял.

Убедившись в том, что в конюшне никого нет, Ниол уверенно и вместе с тем с предельной нежностью положил ладонь на лоб лошади и заговорил. И если бы кто-то вознамерился его подслушать, он бы ничего не понял, потому что юноша обратился к Мечте на языке мапуче.

Ниол говорил ей о ночных звездах, которые сверкают, как капли росы в паутине, об утренних облаках, тающих незаметно и неслышно, словно во сне, о солнце, которое дарит тепло и свет всем, независимо от их происхождения, о том, как сложно любить жизнь и как она все-таки прекрасна. И конечно, о своей любви к Паоле.

В эти минуты Ниолу чудилось, будто белая лошадь по кличке Мечта – единственное существо на свете, способное его понять.

 

Глава Х

Собираясь отправиться вместе с Энрике в его поместье, Паола нарядилась в платье из черной тафты с прорезями на рукавах, сквозь которые была видна пестрая материя нижнего одеяния. Согласно моде того времени, поверх кожаных туфелек девушка надела деревянные сандалии с массивным каблуком из пробки, которые делали фигуру выше и придавали ей соблазнительную стать. Чтобы не быть замеченной и узнанной, Паола накинула на себя легкое, как дым, покрывало из полупрозрачного шелка, которое на самом деле было не чем иным, как инструментом невинного девичьего кокетства.

Девушка ехала в карете, которую прислал за ней Энрике, и ее обуревали мечты. Неужели совсем скоро они рука об руку выйдут в свет? Неужели ей суждено увидеть королевский двор?! Вместе с тем Паола не совсем понимала, как быть с прежним миром. Иногда девушка думала, что попросту сложит его в сундук и увезет с собой, хотя чаще ей казалось, что это решение способно разрушить все то, чем она жила десять лет.

Паола жалела о своем саде, в котором провела детство и который стал приютом ее грез. Она вспоминала, как подрагивала влажная от росы листва, приветствуя ее по утрам, как приятно было ступать босыми ногами по упругой траве и прикладывать прохладные ладони к горящим щекам.

Однажды настал момент, когда и дом, и сад стали казаться ей ловушкой, тюрьмой, из которой она пожелала вырваться, вырваться любой ценой, но так ли это было на самом деле?

В смутных тайниках души Паолы хранились воспоминания, которые она не любила ворошить. Девушка почти не помнила мать, которую увели незнакомцы, и себя, заточенную в монастырь. Потом появился Армандо, забрал ее к себе и внушил ей, будто он ее отец. Паола всегда знала, что он стережет ее подобно тому, как цепной пес стережет кость, и в ее душе брезжила надежда на освобождение. Девушка верила, что когда-нибудь она заживет другой жизнью. Когда на горизонте появился богатый и знатный Энрике, Паола стала лелеять надежду, что именно он станет ее спасителем.

Молодой дворянин встретил свою гостью у ворот и помог ей спуститься на землю. На нем был шикарный наряд: расшитый золотыми медальонами камзол из черного бархата с гофрированным воротником, короткие штаны, чулки и украшенные разрезами атласные туфли.

Увидев перед собой столь ослепительного вельможу, Паола слегка оробела. Энрике торжественно провел девушку в свои владения, дабы она могла насладиться видом роскоши, в которой ей предстояло жить.

Великолепный дом имел прямоугольный внутренний двор, вдоль которого шли галереи второго этажа. Потолок в главном зале был деревянным, а украшения стен и дверей выполнены из гипса. Девушка впервые увидела такое количество резной мебели, мраморных каминов, гобеленов, ковров, до блеска начищенных медных канделябров, золота и серебра. Для освещения комнат использовались дорогие восковые свечи, какие можно встретить только в церквах.

– Твой дом похож на королевский дворец! – прошептала Паола, и Энрике самодовольно изрек:

– Король правит государством, я же управляю своим поместьем – каждому свое, и каждый счастлив по-своему! Ты станешь украшением моего дома, истинным бриллиантом моих покоев!

Последние слова не понравились девушке, но она не нашла что возразить. После того как владения были осмотрены, Энрике приказал подать вино и сладости и заставил Паолу выпить два бокала терпкого, густого и красного как кровь вина, отчего ее голова отяжелела, а на душе, напротив, стало легко, захотелось смеяться и болтать.

– За наше будущее! – сказал Энрике, сияя улыбкой. – Ты подарила мне свое сердце и тем самым отворила двери в рай!

В следующую секунду у Паолы захватило дух от его поцелуя и она почувствовала, как сильные руки Энрике властно подхватывают ее и куда-то несут. Девушка очнулась за закрытыми дверями, перед кроватью с роскошным балдахином, очнулась, когда ее одежда уже пришла в беспорядок, а губы молодого человека ласкали ее обнаженную грудь.

Охваченная стыдом Паола хотела оттолкнуть его, но не смогла. Каким-то чудом Энрике переместил ее из мира, в котором он ей поклонялся, в мир, где он мог ею владеть.

– Паола, я схожу от тебя с ума! Если ты любишь меня, докажи это сейчас!

Девушка не вполне понимала, что он подразумевает под доказательством и зачем это нужно делать. У нее не было ни матери, ни подруг, и она была плохо осведомлена о тайнах пола. Иной раз Армандо туманно намекал ей, что существуют запретные удовольствия, придуманные мужчинами и для мужчин, в которых женщина – всегда обманутая и страдающая сторона. Девушка знала, что муж и жена спят в одной постели и занимаются чем-то не вполне пристойным, на что Церковь тем не менее закрывает глаза, потому что это естественный акт, придуманный Богом для продолжения рода. Однако Паола не могла объяснить, как это связано с доказательством ее любви к Энрике. Почему и зачем она должна что-то доказывать? Потому что он ей не верит или потому что она сама не уверена в этом?

Однажды отец сказал ей: «Одно дело – любить женщину чистой любовью, и совсем другое – грязно домогаться ее».

Говоря об этом, Армандо забыл о том, как страстно желал тела Асусены Альманса. Теперь ему казалось, что он любил ее столь возвышенно и безгрешно, как любят Деву Марию.

Пока Паола размышляла, Энрике раздел ее до сорочки и опустил на постель. Девушка была охвачена противоречивыми чувствами и задыхалась от его поцелуев, которые внезапно показались ей назойливыми, неприятно властными, поразительно чужими. Однако ее руки сделались странно слабыми, а тело безвольным; когда ее пронзила острая боль, Паола испуганно и беспомощно затрепыхалась. Губы девушки задрожали, а на глазах выступили слезы. Она приехала сюда, конечно, не за этим, а между тем, вероятно, это была плата за вступление в сверкающий золотом и поражающий своим великолепием мир.

– Теперь ты моя, – сказал Энрике, когда все закончилось, и крепко прижал ее к себе. – Завтра я навещу твоего отца и объявлю о своих намерениях, а когда мы придем к соглашению, я заберу тебя к себе.

Паола, опустошенная, лежала неподвижно. Надо было встать и одеться, привести себя в порядок, но у нее не было сил, ни физических, ни душевных.

Энрике взял амулет, висевший на шее девушки, и с любопытством повертел в руках.

– Что это за языческая штуковина? – шутливо произнес он.

– Она предохраняет меня от дурных людей, – прошептала Паола и добавила про себя: «Но только не от разочарований и ошибок».

– Отныне она тебе не нужна, ибо теперь твоя судьба в моих руках! – сказал Энрике, и эти слова пробудили в душе девушки тайное и до боли острое чувство протеста.

Обратный путь прошел для Паолы словно в тумане. Сидя в карете рядом с девушкой, Энрике шептал ей ласковые слова, целовал ее лицо, шею и руки, но ни разу не спросил о том, как она себя чувствует после того, что случилось. Для него это было привычным делом, приятным и забавным приключением, по поводу которого не стоило ни задумываться, ни огорчаться.

Очутившись в своем доме, Паола прошла в кухню. Ей хотелось пить, и она попросила у Химены воды. Руки девушки, принявшие глиняную чашку, слегка дрожали, а губы были бледны, как лепестки увядших цветов. Вместе с тем она была рада тому, что очутилась в привычном мире. Череда великолепных комнат, диковинные предметы, бьющая в глаза роскошь – все вдруг показалось нелепым сном. Реальными были только боль, сохранившаяся в теле, и обида, пустившая корни в душе.

Лишь когда чашка опустела, Паола поняла, что пила не воду, а что-то другое, возможно отвар каких-то трав, то, что принесло облегчение и душе, и телу. Разум начал проясняться, боль исчезла. Девушка глубоко вздохнула, отгоняя обрывки недавнего сна, и внезапно посмотрела на мир другими, взрослыми и трезвыми глазами.

– Не беспокойся, – вдруг сказала Химена. – Главное – у тебя не будет ребенка.

Паола вздрогнула и залилась краской. Откуда индианка узнала о том, что случилось? Вокруг Химены всегда витал дух недосказанности, тайны. Эта женщина не отличалась многословием, но, если ей случалось заговорить, ее слова пронзали насквозь.

Девушка медленно провела рукой по волосам.

– У меня вообще не будет детей?

– Будут. Но не теперь, – спокойно произнесла индианка и добавила: – Завтра человек, о котором ты сейчас думаешь, придет в этот дом.

Паола встрепенулась.

– Что со мной станет?

– Тебе придется жить в другом мире, совсем не похожем на тот, который окружает тебя сейчас.

– Иногда мне чудится, что я останусь здесь навсегда, – вздохнула Паола и призналась: – И… я думаю, что так будет лучше.

Химена покачала головой.

– Никто из нас не останется здесь навсегда. Это временное убежище.

– Почему ты задержалась в этом доме на десять лет? – спросила девушка.

– Из-за своего сына.

Она ответила без колебаний, уверенно и твердо, и Паола задумчиво обронила:

– Мне кажется, Ниол несчастлив.

– Просто его время еще не пришло.

– Откуда ты все знаешь, Химена?! – воскликнула Паола. – Порой ты представляешься мне волшебницей, способной предсказать даже путь звезд!

Индианка оставалась невозмутимой.

– Иногда мы кажемся себе лодками, пустившимися в путь в бескрайнем океане, однако каждый из нас приходит в этот мир со своей судьбой, изменить которую невозможно. И еще мы рано или поздно познаем истину.

– Разве она существует?

– Конечно. Старые истины никогда не расходятся с жизнью.

В кухню вошел Ниол. Он не заметил Паолу, сидевшую на скамеечке в темном углу, и воскликнул, обращаясь к Хелки:

– Зачем ты говорила, что у нас нет будущего?!

Он хотел рассказать матери о сегодняшнем дне. Небо сияло голубизной, воздух был на диво чист и свеж. Тропа, по которой он ехал верхом на белой лошади, взбежала на пригорок, откуда открылся чудесный вид на округу, изумрудную долину и золотые холмы. Ниол испытывал небывалый прилив внутренних сил и чувствовал себя способным на любые, самые великие и смелые свершения.

Его радость омрачали некоторые сомнения: если Паола поселится здесь, будет ли она владеть Мечтой? Видя счастье любимой женщины, сможет ли он испытать хотя бы тень удовлетворения? Будет ли судьба хотя бы отчасти справедлива к нему?

– Затем, что иногда, чтобы двигаться вперед, надо немного вернуться назад, а чтобы завоевать свое счастье, полезно пережить некоторое разочарование, – ответила индианка.

Ниол оглянулся и увидел в углу кухни Паолу, растерянную, испуганную, с рассыпавшейся прической. В одно-единственное мгновение юноша получил ответ на свои вопросы. Мечта не будет принадлежать этой девушке, ею владеет Энрике Вальдес, так же как отныне он владеет и Паолой.

На него накатила жаркая волна, в глазах заплясали красные звездочки. Кровь гулко стучала в висках, сердце отсчитывало секунды, и эти секунды тянулись, как вечность. Ниол не знал, что сказать, потому что случившееся нельзя было выразить и объяснить никакими словами.

Юноша молча повернулся и вышел из кухни.

На следующий день Ниол трудился на стройке: сделавшись столицей королевства, Мадрид разрастался с невиданной скоростью. Иногда юноша злился, оттого что был вынужден выполнять самую грязную и тяжелую работу, но сейчас физический труд приносил ему облегчение. Он сознательно выбирал самые большие камни, желая изнурить себя работой, чтобы в голове не осталось ни одной мысли, а в сердце – никаких чувств. По лицу струился разъедающий глаза пот, но это было лучше, чем слезы горечи и досады, которые жгли его душу.

Вечером, получив жалкие дневные гроши, Ниол с неохотой отправился домой. Ему было тяжело видеть Паолу. К счастью, девушка укрылась в своей комнате с твердым намерением не выходить оттуда до тех пор, пока Энрике Вальдес не предстанет перед Армандо и не попросит ее руки.

На одной из центральных улиц Ниола настиг грохот барабанов и вой труб, возвещавших о страшном и печальном шествии приговоренных к сожжению на костре. Во главе колонны шли монахи, которые несли штандарт с гербом инквизиции, кресты и зажженные свечи. Юноша с содроганием следил за жуткой толпой осужденных в желтых туниках и нелепых колпаках.

Он привык к тому, что в Испании ни церковные праздники, ни народные гуляния не обходятся без пролития крови. Ниол не верил в то, что христианский Бог жаждет жестокости, однако с некоторых пор сомневался в том, что Господь стоит на страже справедливости.

В тот миг, когда юноша корчился в невидимом пламени и оплакивал гибель своей любви, он вдруг почувствовал, как ему на плечо опустилась легкая рука.

– Николас? – услышал он чей-то вкрадчивый голос.

Он резко обернулся и встретился взглядом с парой сверкающих черных глаз юной цыганки. Юноше почудилось, будто в ярких красках ее юбок растворяются его неизбывная печаль и тяжелые думы.

– Кончита!

Она весело рассмеялась.

– Я знала, что встречу тебя. Я уговорила Флавио вернуться в Мадрид. Мы собрали здесь много денег. А еще сюда ведут нити, к которым привязано мое сердце. Ты рад меня видеть?

– Да, – искренне произнес юноша.

– В нашем распоряжении долгий день и короткая ночь, – просто сказала цыганка, и Ниол сжал в объятиях ее горячее, податливое тело.

Это было именно то, в чем он сейчас нуждался: дикое и безумное обладание женщиной, в которую он не влюблен, но которая привлекательна и желанна.

Они быстро дошли до повозки Кончиты и, едва забравшись внутрь, рухнули на солому. Зрачки цыганки были расширены, она затягивала его в бездонный омут своей страсти, наделяя звериным желанием. Вероятно, в глазах Ниола тоже было нечто подобное, потому что девушка прошептала:

– Когда ты смотришь на меня таким взглядом, то кажешься мне похожим на необъезженного жеребца!

Он задрал пышные юбки девушки, разорвал ее лиф и овладел ею резко и грубо; она же, задыхаясь от наслаждения, царапала его спину острыми ногтями, оставляла на коже багровые полосы, больно кусала шею и плечи, но, как ни странно, телесные раны приносили облегчение его страдающей душе.

Жаркая влага, сочившаяся из тела Кончиты, рвущиеся из ее горла стоны действовали на юношу как лекарство, средство пусть для недолгого, но все же забвения. Они занимались любовью до изнеможения и после короткой передышки начинали снова.

То, что они делали, казалось Ниолу актом очищения, тогда как то, что Энрике Вальдес сотворил с Паолой, представлялось ему настоящей скверной. Самое страшное заключалось в том, что он не мог вырвать из его рук ни свою любовь, ни Мечту.

Вновь и вновь входя в жадное, ищущее его ласк тело Кончиты, юноша поклялся себе, что без промедления убьет дворянина, если тот откажется жениться на Паоле.

Пресыщенные и опустошенные, они лежали в остро пахнущей соломе и разговаривали.

– Ты бы согласилась уехать со мной? – спросил Ниол.

– Да, – не задумываясь, ответила цыганка.

– Почему ты не спрашиваешь куда?

– Мне все равно куда ехать, была бы дорога. – Кончита прильнула к его плечу. – Я не знаю ничего лучше скитаний. Мне мила жизнь без забот, тревог и помех, без мыслей о завтрашнем дне. Я люблю следовать собственной прихоти, идти за внезапным велением сердца, покоряться мимолетной усладе для глаз. Ты не зовешь меня, ты спросил просто так, и я тебя понимаю.

Ниол вздохнул.

– Прости меня, если можешь.

– За что? – Ее губы растянулись в притворной улыбке. – Глупо не прислушиваться к собственному сердцу. Что оно велит тебе, то и делай.

– Скажи, что для тебя богатство, деньги, роскошь? – задумчиво произнес юноша.

– Ничто, – быстро ответила Кончита. – Возможно, потому что у меня никогда этого не было. А для тебя?

– Наверное, свобода, сила, сознание, что ты можешь взять то, что тебе нужно… Пьянящее ощущение того, что все в этом мире принадлежит только тебе.

– Это обман.

– Я знаю. Однако мало кто способен это понять.

– Ты говоришь о женщинах?

– Прежде я думал, что они, как никто другой, способны читать человеческие сердца, а теперь мне кажется, что они видят только то, что лежит на поверхности.

– Ты сам слепой, я говорила тебе об этом, – спокойно произнесла Кончита. – Самое неправильное в любовных делах – это пустое ожидание. Побеждает тот, кто действует. И деньги здесь совсем ни при чем.

Энрике Вальдес с удивлением и некоторой осторожностью вошел в окруженный ржавой решеткой и, на первый взгляд, казавшийся совершенно диким сад. День выдался знойным, солнце нещадно палило, а здесь кроны деревьев смыкались друг с другом, образуя прохладный темно-зеленый тенистый туннель. Ничем не сдерживаемая молодая поросль опутывала ноги, трава шептала свои бесконечные молитвы, но клумбы, разбитые в глубине сада, выглядели ухоженными, на них росли прекрасные цветы.

Энрике прошел в дом, все больше убеждаясь в том, что отец, или дядя Паолы, – чудаковатый затворник, любитель книг, возможно проживающий небольшое наследство. Это был старомодный, запущенный дом, где царил запах переплетенной кожи и старой бумаги, а еще – каких-то трав; его обитатели любили полумрак, прохладу и тишину.

Молодой дворянин задумался над тем, стоит ли девушка того, чтобы он являлся в эту замшелую обитель, и решил, что стоит. Волей случая, а может быть, благодаря небывалой настойчивости и особым чарам ему, похоже, удалось сорвать дикий, но сочный и ароматный плод.

На пороге возникла странная женщина с лицом, достойным быть выбитым на какой-нибудь древней монете, и такими темными, непроницаемыми глазами, что было невозможно понять, что за ними скрывается: святость, грех или нечто первобытное и опасное.

– Что вам нужно? – В тоне незнакомки не было никакой почтительности, к тому же у Энрике сложилось впечатление, что она знает ответ на свой вопрос.

– Я хочу поговорить с хозяином этого дома.

– Он у себя. Я вас провожу.

Женщина довела его до дверей и исчезла так же внезапно и незаметно, как и появилась.

Энрике вошел в кабинет и остановился. За массивным столом сидел человек в сером одеянии инквизитора. У него были темные круги под глазами и впалые щеки. Едва молодой дворянин встретился с ним взглядом, как у него против воли сильно забилось сердце. Энрике почудилось, будто его грудь сдавило железным обручем, и он судорожно вздохнул. Если бы он не знал, куда пришел, то мог бы предположить, что угодил на допрос в зловещие стены Святой палаты.

– Что вам угодно? – спросил Армандо, нехотя отрываясь от бумаг.

Энрике представился, после чего сказал:

– Я хотел поговорить с вами о Паоле Альманса. Насколько я понимаю, она приходится вам родственницей?

– Она моя дочь.

– Дочь? – небрежно произнес Энрике, пытаясь вернуть себе привычную уверенность, ибо его лицо горело под взглядом, который, казалось, пронзал до самых костей. – Но вы духовное лицо, у вас не может быть детей. Или Паола – плод незаконной связи?

– Она моя племянница, дочь моей покойной сестры, я воспитываю ее с малолетства, – нетерпеливо пояснил Армандо.

– Паола не говорила, что ее отец, то есть дядя, служит в инквизиции, – пробормотал Энрике.

– Тем не менее это так, – с язвительной торжественностью промолвил Армандо и повторил с нескрываемой неприязнью: – Что вам нужно?

Энрике собрался с мыслями и постарался изложить свое предложение серьезно и четко, с внушительностью, приличествующей его положению. Он намерен взять Паолу в дом в качестве гражданской жены. Они не станут венчаться в церкви, но он оформит бумагу, благодаря которой девушка будет обеспечена до конца жизни. Если у нее появятся дети, они не унаследуют его титул, но будут иметь право воспитываться вместе с детьми от законного брака. Он готов заплатить опекунам или родственникам Паолы любую сумму, какую они сочтут достаточной и разумной.

– То есть вы хотите купить у меня дочь? – Армандо метнул в сторону Энрике такой взгляд, что молодому человеку почудилось, будто его бросили на раскаленные угли.

– Я бы не стал так выражаться. Учитывая свое положение и положение Паолы, я предлагаю наиболее достойный и честный выход. Если вы хотя бы немного знаете жизнь…

– Жизнь? – Армандо зловеще усмехнулся и нервно сцепил длинные, тонкие, гибкие, как корни дерева, пальцы. – Молодой человек, жизнь – подземелье, в котором раздаются крики безумия и стоны боли. Жизнь – это лабиринт с мрачным началом и мрачным концом, лабиринт, в котором невозможно встретить родную душу, западня, где вам никто не протянет руку и не подскажет, где найти выход. Это безбрежная пустыня и нестерпимая мука. Это ад. Неужели вы думаете, что я отдам вам самое дорогое, единственное, что спасает меня от одиночества и сумасшествия?! Неужели вам кажется, что после вашего предложения я не велю выгнать вас вон!

– Как вы смеете так разговаривать со мной? – Энрике повысил голос. – Я – человек, имеющий право не снимать шляпу перед самим королем!

– Тем не менее в свое время вас тоже сожрут черви, – заметил Армандо и позвал: – Химена!

Индианка появилась так быстро, как будто ждала за дверью. В ее взоре Энрике уловил тайную насмешку и содрогнулся от гнева. Сколько еще презренных и в то же время опасных существ скрывается в этом доме?!

– Химена, позови Николаса.

Инквизитор сжал кулаки. Если у проклятого полукровки недостало сил убить этого человека, то пусть хотя бы вышвырнет его за калитку!

– Моего сына нет дома.

– Тогда, – Армандо помедлил, – пригласи сюда… Паолу.

Инквизитора вполне устраивало лишенное плотских утех существование аскета, мало интересовала материальная сторона жизни. Армандо давно отказался от мысли снискать подлинную любовь Господа; данные им обеты имели чисто практическое назначение. Единственное, чего он желал, – это сделаться неотъемлемой частью жизни Паолы. Когда в его дом явился Энрике Вальдес, Армандо внезапно решил, что больше не стоит тешить себя обманами. Пришла пора узнать, чего он сумел добиться за эти годы.

Девушка тихо вошла, ее лицо было бледным и строгим, она выглядела испуганной и поникшей.

Энрике натянуто улыбнулся, но она не знала, отвечать или нет на его улыбку в присутствии отца, и опустила ресницы.

– Паола, – в голосе Армандо звучала настораживающая торжественность, – этот сеньор, которого ты, без сомнения, хорошо знаешь, пришел для того, чтобы сделать нам выгодное предложение. Он хочет взять тебя в дом в качестве официальной любовницы и заплатить мне за это. Ты будешь хорошо обеспечена даже в том случае, если надоешь ему и он велит тебе убираться на все четыре стороны. Твои дети никогда не получат его титула, но они будут наделены правом подбирать объедки, оставленные законными отпрысками. Это жестоко, но справедливо.

Когда Армандо закончил говорить, Паола повернулась к Энрике и посмотрела на него так, как могла бы посмотреть на яркое, чистое небо, которое внезапно затянулось тяжелыми, грозовыми тучами.

– Это правда?

– Мое предложение звучало по-другому, я объяснился другими словами.

– Слова могут быть разными, все дело в сути, – заметил Армандо.

Энрике поспешно заговорил, но это уже не имело значения. Яркие краски, которыми он пытался расцветить будущее Паолы, казались линялыми, обещания были шиты белыми нитками, и то, что он пытался выставить благородством, звучало как оскорбление. На фоне этих жалких уверений в любви и преданности слова Армандо обретали небывалый смысл и вес.

– Покинутая и брошенная, будешь ли ты счастлива? – произнес инквизитор, поднимаясь с места. – Выбранная тобой дорога замыкается в кольцо. Придет день, и ты вновь вернешься сюда, но не полная мечтаний и сил, а разочарованная и разбитая.

– Я никуда не уйду! – с дрожью в голосе воскликнула девушка. – Я останусь с вами, отец!

Когда она произнесла эти слова, Армандо показалось, будто из его сердца вытащили длинную стальную иглу.

Губы Энрике задергались. Он резко повернулся и вышел за дверь. Немного помедлив, Паола бросилась следом. Армандо не пытался ее удерживать. Он знал, что победа на его стороне.

Выбежав в сад, девушка схватила возлюбленного за рукав. Нехотя повернувшись, он посмотрел на нее холодно и жестко.

На глазах Паолы выступили слезы.

– Почему ты не сказал мне правду?!

– А ты? Почему ты молчала о том, что твой «отец» служит в инквизиции?!

– Я не знала, что это имеет значение.

– Я тоже не знал, что значат для тебя пустые формальности. Я думал, главное для тебя – это любовь.

В его голосе звучала искренняя горечь, но Паола ничего не ответила. В этот миг она постигла, нет, не безжалостную правоту Армандо, а нечто другое, куда более страшное: несмотря на видимое слияние мыслей, желаний и чувств, они никогда по-настоящему не поймут один другого, не смогут до конца открыться друг другу, распахнуть настежь двери души, обнажить сердца. Они были разными и шли по жизни различными путями, неспособными пересечься в чем-то важном и главном.

Паола медленно разжала пальцы и отпустила Энрике. Когда он ушел, она закрыла лицо руками и разрыдалась. А молодому человеку, оказавшемуся за воротами, почудилось, будто он только что покинул заброшенный склеп или вырвался из мрачных застенков.

Спустя некоторое время девушка почувствовала, что ей необходимо с кем-то поговорить, найти утешение и поддержку. Она инстинктивно вцепилась пальцами в индейский амулет и тут же вспомнила о Ниоле. Он способен ее понять, что бы она ни сотворила и как бы жестоко ни ошибалась.

Паола знала, какой дорогой он обычно возвращается домой, и поспешила навстречу. Ниол, ее Ниол, который в детстве вместе с ней хоронил умершую ласточку и при этом мужественно сдерживал слезы, тогда как она плакала в три ручья. Который нес ее на руках, когда она разбивала коленку. Который осторожно и нежно дул на ее руку, когда она однажды обожгла себе пальцы. Он дал ей свой амулет и подарил свое понимание окружающего мира.

Вскоре она увидела юношу, однако он был не один. Рядом с ним шла девушка в пестром цыганском наряде, и он обнимал ее за талию. Они шли, слегка пошатываясь, как пьяные, и время от времени целовались, никого не стесняясь и ни от кого не таясь.

Девушке почудилось, будто земля ходит под ней ходуном, а деревья качаются, как от порывов ветра. Невыносимая боль сжала ей горло. Паола едва удержалась на ногах и нашла в себе силы повернуть обратно. Она двигалась осторожно, словно была слепой или несла на голове кувшин с водой.

У Ниола есть женщина! На глазах Паолы пала единственная крепость, которую она считала несокрушимой.

Проведя бессонную ночь, Паола отправилась в сад, когда солнце еще не взошло. На ветвях деревьев повисли клочья тумана, не тронутая ветерком трава молчала и не гнулась. Пейзаж застыл, словно на полотне художника; в бледном, полупрозрачном пространстве небес тихо таяли последние звезды, птицы замерли, готовые расправить крылья в радостном утреннем полете.

Паола вспомнила слова Энрике: «Почему ты не сказала, что твой отец служит в инквизиции?!» Потому что она, выросшая в этом заколдованном саду, не думала о том, что на свете существуют разочарования, кровь и смерть. Потому что не знала, как бывает, когда сердце щемит от дикого отчаяния, от сознания страшной потери.

Погруженная в свои невеселые мысли, девушка не заметила, как кто-то взял ее холодные узкие ладони в свои, теплые и сильные.

– Что случилось?

Этот голос мог принадлежать только одному человеку, но этот человек больше не принадлежал ей.

Паола посмотрела в темные глаза Ниола, и у нее заныло сердце. Почему прежде она не замечала, как он красив?! Почему не задумывалась о том, что чувствует, когда прикасается к его волосам и коже? В целом мире у нее не было человека роднее и ближе, чем он, но она поняла это только тогда, когда потеряла его.

Девушка не отняла руки, но произнесла как приговор:

– Все кончено, Ниол.

– Неправда. Я могу подсказать, что может тебе помочь.

– И что же это?

– Поехали к океану! В детстве мне довелось его пересечь, но после я не бывал на его берегах. Прошло десять лет, мне хочется побывать там снова. Вместе с тобой. Вода обладает свойством смывать и уносить печали. Такая поездка займет не один день, но она того стоит.

– А как же отец? Боюсь, он меня не отпустит.

– А ты не спрашивай. Оставь ему записку. Думаю, этого будет достаточно. Напиши, что поехала со мной. Он знает, что я сумею тебя защитить.

– И когда мы поедем?

– Прямо сейчас.

– Николас, – Паола смотрела ему в глаза, – я видела тебя с девушкой. Тебе не жалко ее покидать?

Она знала, что он не любит, когда она называет его этим именем.

– Она уехала, – как можно равнодушнее произнес юноша. – В любом случае нас с ней не связывают такие отношения, как с тобой.

– Такая тесная и давняя дружба?

Он набрал в грудь побольше воздуха и ответил:

– Да. Такая тесная и давняя дружба.

 

Глава I

Прежде отца Мариам звали Саидом, мать – Фатимой, а сестер – Хафсах, Салама и Азиза. Однако три года назад, когда советом инквизиции был пересмотрен старый указ в отношении живущих в Испании морисков и те стали подвергаться еще более жестоким гонениям, чем прежде, Саид стал называться Санчо, Фатима – Филоменой, Хафсах, Салама и Азиза – Херминией, Содедад и Асунсьон. Больше всего повезло Мариам: при крещении она получила имя Мария, и оно ей нравилось.

Многие мориски искали поддержки у единоверцев в Северной Африке и Османской империи, но Саид любил Испанию как свою родину и не хотел уезжать. Они жили в городе Галера, в королевстве Гранада и изо всех сил старались скрыть то, что по-прежнему следуют старым обычаям и исповедуют свою веру. Это было нелегко: морискам запретили говорить и писать по-арабски, им полагалось изучать догматы христианства и посещать церковь. Мечети, восточные бани подвергались разрушению; инквизиция видела в каждом крещеном мавре отступника и побуждала христиан доносить на всех, кого можно было заподозрить хотя бы в малейшем прегрешении против истинной веры.

Саид выносил несправедливость и тяготы своего положения с поразительным терпением. Он весьма успешно занимался врачеванием, а его жена и подрастающие дочери ткали изумительные ковры. Большинство соседей-испанцев относилось к нему и к другим арабам, поневоле принявшим крещение, с уважением и симпатией, но находились и такие, кто завидовал умению морисков выбиваться из бедности, несмотря на все притеснения и запреты. Нескольких друзей Саида не единожды били кнутом на площади, а двоих отправили на галеры, перед этим отобрав у них все нажитое имущество.

И все же Саид тайком молился Аллаху и читал Коран, а его жена и дочери украшали свои ковры арабскими узорами.

Мариам была младшей из сестер и, возможно, потому меньше всех задумывалась о тяготах жизни. Она любила все необычное и красивое: сад, где цвели жасмин, левкои, нарциссы и розы, пронизанные золотыми и серебряными нитями и затейливо расписанные ткани, одежды из гладкого шелка и искрящегося льна. Восхищалась лакированной керамикой и покрытыми эмалью ювелирными изделиями.

Мариам жила в мире ярких, сверкающих красок, и ей казалось, что он никогда не изменится. Девушка гордилась своим отцом, к которому обращались за советом не только тогда, когда дело касалось здоровья, но и жизненной мудрости. В школе при христианской церкви, которую были обязаны посещать все мориски от пяти до пятнадцати лет, Мариам научилась читать и писать по-испански, а еще она весьма неплохо играла в шахматы и иногда даже обыгрывала Саида. Ее мать и старшие сестры были красавицами, и она тоже обещала стать прекрасной, как цветок из Садов Аллаха.

Ее мир, мир незатейливых девичьих радостей и радужных надежд, начал разрушаться в тот день, когда отец усадил жену и дочерей на диван и сказал:

– Терпение наших единоверцев достигло предела. Гранадская область готова к войне. Мориски понимают, что силы неравны, и все же решили начать борьбу.

Фатима испуганно прижала руки к груди.

– Неужели ты отправишься на войну?!

– Долг велит мне последовать за собратьями, но я не могу оставить вас, – мрачно произнес Саид. – Если в город принесут раненых, я стану заботиться о них.

– А если королевские войска войдут в Галеру?

– Боюсь, наша участь будет незавидна, – сказал мужчина и обвел взглядом притихших дочерей.

Саид давно смирился с тем, что Бог не подарил ему сыновей, но сейчас вновь пожалел об этом. Четыре дочери были нежны, как молодые побеги, как утренние цветы, и, если испанские войска войдут в Галеру, их красота и невинность будут растоптаны грубыми солдатскими башмаками.

– Будем надеяться на лучшее, – дрожащим голосом промолвила Фатима.

– Будем верить, что Аллах не оставит нас. – Саид кивнул, хотя в глубине его сердца почти не осталось надежды.

Энрике Вальдес ехал верхом по невозделанной, дикой, голой, как пустыня, местности. Здесь встречался разве что тимьян да кое-какие травы, служащие кормом для овец. На горизонте, куда ни кинь взор, высились высокие, лишенные растительности, изрезанные ветрами скалы. На пути почти не было деревень, а из людей встречались лишь пастухи, провожавшие королевское войско равнодушными взглядами.

Армию возглавил сводный брат Филиппа II, Хуан Австрийский, неопытный, но горячий юнец. Войско было поделено на две части: одной командовал маркиз Мондехара, другой – маркиз Лос Велеса. Приказ короля, в ту пору переживавшего многочисленные личные беды, был ясен и прост: не жалеть никого, брать города, не считая жертв, по возможности изгнать морисков из Испании.

Положение вызывало тревогу: почти все население королевства Гранада взяло в руки оружие, мориски совершали бандитские вылазки, появилась угроза объединения мусульманских сил Испании с османами и жителями Северной Африки.

Из-за начавшегося мятежа Энрике Вальдесу пришлось выступить в поход раньше назначенного срока, но он был рад этому. История с Паолой Альманса глубоко задела и раздосадовала молодого человека, он искренне не понимал, в чем заключалась его ошибка. Энрике впервые всерьез отнесся к своим отношениям с женщиной, но благие намерения обернулись полнейшим крахом.

Он испытал облегчение, когда вырвался из дома, хозяин которого был похож на дьявола, а его служанка – на языческую богиню. На первый взгляд, мужчина, называвший себя отцом Паолы, был окружен аурой чистейшей правоты и строгой справедливости, однако Энрике не верил в нее ни на грош. Дом этого инквизитора, равно как и его душа, были полны темных, если не кровавых тайн. Возможно, Паола являлась его пленницей, но она вовсе не желала, чтобы ее освободили.

Молодой дворянин был готов выплеснуть досаду и гнев в назревавшей бойне. Энрике не уважал инквизицию с ее фанатизмом и жестокостью, но при этом его не смущали разрушенные мечети и костры, на которых сжигали арабские книги. Ему не приходило в голову подвергать сомнению тот факт, что насильственно лишать морисков их религии и культуры означало вырывать у них сердце, ибо презрение ко всему чужеродному было впитано Энрике с молоком матери.

Когда с наступлением темноты маркиз Лос Велеса приказал разбить палатки, Энрике явился в ту, которую занимал командующий, для участия в военном совете.

Здесь сохранялась непринужденная обстановка; Энрике сел на походный табурет и пригубил поданное ему вино. Он не принимал участия в беседе, а лишь слушал реплики, которые наперебой кидали высокопоставленные и знатные люди:

– Мориски прошли обряд крещения, значит, все-таки они христиане!

– Вы ошибаетесь: стоит слегка ослабить вожжи, и они возвращаются к прежним верованиям.

– Я глубоко убежден в том, что основные обряды они тайком совершают по магометанскому обычаю.

– Лучше открытая борьба, чем многолетнее притворное послушание. Оно таит в себе гораздо больше опасности, чем внезапный мятеж.

– Завтра мы попытаемся взять город. Велено никого не щадить.

– Как в таком случае быть со стариками, женщинами и детьми?

– Они иноверцы, и этим все сказано. Можете считать, что мы уже получили отпущение грехов.

Когда совет закончился, Энрике вышел из палатки и с наслаждением вдохнул пронзительно свежий, будто звенящий воздух. С гор веяло холодом, столь непривычным после мадридской жары, что многие высшие офицеры кутались в меха.

Он представил Галеру, островок чужеродной культуры в христианской стране, фонтаны, бассейны и каналы под открытым небом, закутанных в покрывала женщин, собравшихся у источника, чтобы наполнить глиняные кувшины и всласть поговорить, и бегающих вокруг босоногих детей. Многоголосый и пестрый рынок, бывший центром города, площадь и мечеть, раскидистые смоковницы в садах, питаемых водами, что берут начало в горах.

Завтра они станут биться за этот город, и, если им удастся его взять, по улицам потекут реки крови, солдаты будут грабить дома и насиловать женщин. Они наверняка овладеют Галерой, но только не ее красотой, не ее тишиной, не ее тайнами.

Энрике тряхнул головой, прогоняя наваждение. Какое ему дело до красот этого города и до бедствий его жителей? Он прибыл сюда по приказу короля и должен выполнить этот приказ ценой своей жизни или… чужой смерти.

 

Глава II

Ниол удивился, когда Паола вышла к нему в старом платье и башмаках. Она причесалась очень просто и совсем не походила на ту блестящую, неприступную сеньориту, какой он привык видеть ее последние месяцы. Юноша заметил, что волосы девушки заколоты тем самым гребнем с зелеными камушками, который некогда принадлежал ее матери. Паола давно его не носила, заменив куда более броскими и дорогими украшениями.

Девушка держала в руках плетеную корзинку с провизией, которую дала ей Химена. Услышав о том, что Ниол и Паола отправляются в путешествие, индианка молча взяла корзину, положила в нее сыр, вяленое мясо, хлеб, овощи, фрукты, вино, укрыла снедь куском холста и протянула девушке.

Когда после долгих препирательств с извозчиками они наконец сели в экипаж, Паола уснула, склонив голову на плечо Ниола, и он два часа просидел как истукан, боясь ее потревожить, размышляя и наблюдая за сменой красок неба за окном повозки. Это была старая разбитая карета, в которую обычно набивалось до десятка небогатых путешественников, не имеющая ничего общего с новеньким, изящным, украшенным дворянским гербом экипажем, в котором ездил Энрике Вальдес.

Осеннее тепло сменилось прохладными ветрами надвигавшейся зимы. Солнце по-прежнему грело, но с гор тянуло холодом. Недавно прошли редкие в этих местах дожди, и кое-где под колесами экипажа хлюпала густая жижа.

Изредка они проезжали извилистые реки, еще реже – опушенные порыжелой листвой леса. Зато не было счета пламенеющим на солнце голым скалам, парящим в воздухе птицам и стадам овец, охраняемым свирепыми лохматыми собаками и угрюмыми, диковатыми пастухами.

Паола мужественно преодолевала тяготы пути и ни разу не пожаловалась. Несколько раз Ниол видел, что ее глаза покраснели от слез, а губы жалобно подергиваются, но он понимал, что это вызвано отнюдь не плохими условиями ночлега и скудной пищей. В пути они мало разговаривали, ограничиваясь обсуждением дорожных проблем. Юноша и девушка нередко спали на одной кровати, не раздеваясь и отвернувшись друг от друга; утром Ниол поднимался нисколько не отдохнувшим, потому что всю ночь прислушивался к дыханию Паолы и задавался вопросом, чего ему ждать от этого путешествия.

К тому времени как они прибыли в небольшой городок Исла-Кристина, он решил всецело положиться на судьбу.

Сквозь утренний туман проступали очертания множества невысоких зданий, мерцали тусклые огни, долетал шум пристани, виднелись стройные мачты многочисленных кораблей. Охваченная странной неуемной дрожью, что нередко бывает на рассвете, Паола поспешила за Ниолом. Ему хотелось поскорее увидеть океан.

Прибрежные скалы были опутаны морскими водорослями, которые темными пластами плавали на поверхности сине-зеленой воды. Воздух был пропитан солью; большие крикливые чайки кружили над гаванью и ныряли за рыбой. Оранжевое солнце высвечивало на воде сверкающую дорожку, волны разбивались у берега с мерным шумом, словно успокаивая или зовя за собой.

Сердце Паолы сжалось в комок, глаза горели, колени дрожали. Она еще никогда не видела ничего более величественного и красивого. Неожиданно девушка подумала о том, что все это время искала то, что было призрачным и ненужным, что ее душа и тело были беспомощны и больны, похожи на безжизненно поникшие паруса покинутого корабля. Теперь ей хотелось слиться с этими просторами, слушать звонкие песни ветров, устремляться навстречу сверкающим небесам, колыхавшейся воде, а возможно, – даже опасности и риску.

Ниол представлял корабль с наполненными ветром парусами, уносящий его за океан подобно огромной белой птице, вдыхал свежий воздух, наслаждался вкусом соли на губах, и его сердце билось неровно, как в лихорадке. Годы безотрадного, тяжелого труда, несправедливых унижений, бесплодной любовной тоски казались ему дурным сном, наваждением, злобными происками невидимых врагов, насильно оторвавшими его от тех мест, которые являлись частью его души.

Глядя на пылающие щеки Паолы, прилипшие ко лбу влажные пряди каштановых волос, на карие глаза, в которых появился новый, необычный блеск, Ниол с надеждой спросил:

– Тебе нравится?

Девушка медленно кивнула.

– Я всегда хотел уплыть обратно за океан, – задумчиво произнес юноша.

– Ты? А твоя мать?

– Не знаю. Однажды ей уже пришлось оборвать свои корни, и она знает, как это больно.

– Недавно Химена призналась мне, что осталась в Мадриде ради тебя, – сказала Паола.

Ниол усмехнулся.

– Ради меня? Этот город так и не стал для меня родным. Вместе с тем мечты о потерянном рае, оставшемся там, за океаном, – это всего лишь мечты. Я до сих пор не знаю, кто я и для чего живу. – И, не дав ей ответить, добавил: – Я хочу искупаться. Подождешь меня здесь?

Паола кивнула, и он принялся спускаться вниз. Ниол ловко скользил по едва заметной тропинке, бесстрашно прыгал с камня на камень, и девушке казалось, что он по-настоящему отдаляется, уходит, навсегда покидает ее. Между тем за минувшие десять лет Ниол не просто стал для нее близким и родным человеком – он сделался частью ее жизни, которую невозможно отнять, не причинив глубокое горе душе и сердцу.

Паола удивилась тому, как мало думает об Энрике. В сущности, ей было все равно, преодолеет ли он обиду, попытается ли вновь увидеться с ней. Ее увлеченность прошла, развеялась, словно утренний туман, и горе утихло, будто недолгий шторм.

Воспоминания о дворце, в котором жил Энрике, его рассказы о королевском дворе, похожие на легенды о небожителях, смешивались с воспоминаниями о том непонятном и постыдном, что он с ней сотворил и что она позволила ему сделать с собой. Как ни странно, с этого момента ее влюбленность стала проходить, как проходит внезапная, но неопасная болезнь.

Между тем юноша разделся, вошел в воду и, с силой рассекая волны, поплыл вперед, по оранжевой дорожке, навстречу восходящему солнцу.

«Если Ниол оглянется, значит, он думает обо мне больше, чем обо всем остальном», – сказала себе Паола.

Он не оглянулся, и девушку пронзило острое желание: ей хотелось, чтобы он принадлежал не цыганке, не морю, не своим мечтам, а ей, всегда только ей.

Вдоволь наплававшись, Ниол взобрался наверх и подошел к Паоле. С его блестящих черных волос капала вода, от одежды исходил запах соленой влаги. Во взгляде черных глаз юноши сквозило что-то неуловимое и недоступное ее пониманию, а еще там, будто крохотные молнии в ночи, вспыхивали странные искры.

– Тебе было хорошо? – спросила девушка.

– Да. Теперь я чувствую себя сильным и бесстрашным как никогда.

– Если б я могла ощутить что-то подобное! Не знаю, что способно мне помочь. Может, вот это? – Паола вытащила из ворота платья индейский амулет.

Ниол затаил дыхание.

– Я не думал, что ты все еще носишь его!

– Я никогда его не снимаю. Мне кажется, тогда, в детстве, тебе было непросто с ним расстаться, ведь амулет напоминал о том месте, откуда ты приехал, служил тебе защитой. И все же ты подарил его мне.

– Не помню, легко ли это было, однако точно знаю: в тот миг, когда я надел на твою шею этот амулет, мое сердце стало принадлежать тебе.

Девушка задрожала под его взглядом, будто в предчувствии разгула стихии, наводнения или грозы.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Мне жаль, что ты до сих пор не поняла, что я тебя люблю. Люблю сильно, страстно, почти безумно. Я знаю, что это безнадежно, – все равно что рыдать под луной или звездами, сожалея, что до них нельзя дотянуться рукой.

В душе девушки поднялась странная горечь; Паола схватилась рукой за горло и сдавленно произнесла:

– Ты прав, я не знала и теперь тоже не знаю, что тебе сказать. Ответь, чего ты хочешь сейчас, в этот миг?

– Подари мне один-единственный поцелуй, а потом будет не жалко и умереть.

Когда он осторожно обнял ее и его губы коснулись ее губ, Паола поняла, что поцелуй Ниола не похож на поцелуи Энрике. Неожиданно ее охватили необычайно сильные и свежие чувства, проникающие, казалось, до самой глубины души. А еще девушка поняла, сколь неумолима власть смерти, в объятия которой ей когда-то придется упасть, и сколь краток тот миг, когда она способна познать и изведать настоящее счастье.

Паола пошатнулась от неожиданной слабости и прошептала:

– Умоляю, держи меня, Ниол, держи крепко и никогда не отпускай!

– Если бы только ты была моей! – почти простонал он и вопреки ее просьбе разжал руки.

– Я бы хотела, – вырвалось у нее, – но я… не могу.

– Почему?! – Во взгляде юноши сквозило отчаяние. – Из-за… него?

Паола потупилась и ответила:

– Он больше не придет.

– Ты страдаешь из-за этого? Хочешь, я… его убью?

Девушка нежно прикоснулась к его руке.

– Нет. Тем более ты уже сделал нечто прямо противоположное. Ниол, это ты спас Энрике жизнь? Не отрицай, я обо всем догадалась.

Услышав имя соперника, юноша вздрогнул и мрачно произнес:

– Каким образом?

– Так мог поступить только ты.

– На самом деле я хотел его зарезать. Я следил за ним, чтобы убить, я желал избавиться от него, чтобы он мне не мешал. Я не мог представить, как отдам тебя ему.

– Почему ты не смог осуществить то, что задумал?

– Я боялся, что его гибель сделает тебя несчастной. Мне казалось, что ты его любишь.

Паола собралась с силами и сказала:

– Это было наваждением, ошибкой, однако произошло нечто непоправимое, в чем я не могу тебе признаться.

– Можешь не говорить. Я и так знаю.

– Тебе сказала твоя мать?

– Нет, я догадался сам. – Он смотрел выжидающе и вместе с тем прямо и честно.

Девушка приложила ладони к пылающим щекам.

– Мне очень стыдно, – просто сказала она.

– То, что не смущает меня, не должно служить препятствием для тебя, для нас обоих, – сдержанно произнес Ниол.

Девушке показалось, что она очнулась от долгого сна, внезапно прозрела и поняла, что обыкновенное и вместе с тем чудесное земное счастье, о котором она страстно мечтала, стоит у порога ее души и сердца, и все, что нужно сделать, это всего лишь отворить ему дверь.

– Тогда я твоя.

– Это… правда?!

– Да. Когда ты вошел в мою жизнь, в ней появился свет. Если мы не разлучались до этого момента, так почему бы нам не быть вместе… всегда? Повторяю: я твоя, без всяких условностей и запретов.

– Нет, я так не могу. – С этими словами Ниол опустился на колени, взял руки Паолы в свои ладони и, глядя ей в глаза, произнес: – Прошу, выходи за меня замуж.

Она молчала, потрясенная услышанным, а он продолжил:

– Наверняка в этом городе есть церковь, где нас смогут обвенчать. – И добавил с растерянной и простодушной улыбкой человека, не могущего поверить в свое счастье: – Если ты мне откажешь, я брошусь с этой скалы и утону.

– Я согласна, – прошептала Паола и неожиданно сказала с веселым смехом: – Меня не проведешь, ведь ты отлично умеешь плавать!

Ниол поднялся с колен и обхватил ее лицо ладонями.

– Ты меня любишь? Ты уверена в этом? – с глубоким волнением произнес он.

– Люблю. Я тоже не хочу отдавать тебя другой.

Они спешили по улочкам незнакомого городка, вокруг которого раскинулись необъятные просторы воды и зелени. Холмы, окаймленные зарослями тимьяна и лаванды, поросшие разнообразными травами, которые источали резкий аромат, спорящий со свежим запахом моря. Городок был обрамлен рощами серебристо-серых олив и величественных кедров.

– Что мы делаем? – прошептала Паола, внезапно почувствовав головокружение и слабость. – Мы совсем сошли с ума!

В ее душе промелькнула тень воспоминаний о Мадриде, об Армандо, который наверняка стал бы ярым противником этого брака. Ниол уловил настроение девушки и сжал ее руку в своей.

– Отбрось тревожные мысли. И если для тебя это важно, знай: мы поступаем так, как это возможно только сейчас.

В маленькой церкви было пусто и тихо, в ней царили мир и покой. Двое молодых людей, внезапно ворвавшихся в Божий приют, привнесли в него хаос и явно побеспокоили священника.

Он прошел им навстречу по каменному полу, истертому подошвами и коленями прихожан, и спросил, что им нужно.

– Вы хотите, чтобы я вас обвенчал? – удивился он, выслушав просителей. – Прямо сейчас?!

– Да.

– Но вы должны были договориться о церемонии не меньше чем за три недели до бракосочетания и приложить к прошению согласие отца невесты. Кроме того, я не вижу ни ваших родственников, ни ваших свидетелей.

– Послушайте, святой отец, – Ниол старался говорить и держаться спокойно, – мы приехали из Мадрида. Моя невеста – сирота, у нее нет родственников.

Священник с любопытством склонил голову набок.

– Вы приехали в Исла-Кристина, чтобы обвенчаться?

– Нет, чтобы увидеть океан.

Священник молчал в замешательстве. Воспользовавшись паузой, Паола простодушно улыбнулась, сделала шаг вперед, протянула ему кошелек и промолвила:

– Пожалуйста, не откажите в нашей просьбе. Это для ваших бедных. Мы тоже бедны, но надеемся стать много богаче, когда Господь соединит наши руки так же крепко, как соединил наши сердца.

– Вашему браку нет никаких препятствий?

– Клянусь Господом, нет!

Немного помедлив, святой отец принял дар, потом позвал церковного служку и пожилую женщину, которая убирала помещение.

– Они будут вашими свидетелями, – сказал он и словно невзначай наклонился к Паоле: – Если говорить о препятствиях… Вы действительно хотите выйти замуж за этого мужчину, сеньорита? Ведь вы белая, а он…

– Я люблю его, а остальное не имеет для меня никакого значения, – перебила Паола.

– Назовите ваши имена.

Паола назвала свое и внезапно увидела, что Ниол смотрит на нее с пронзительным отчаянием. Он был сыном индианки, да еще незаконнорожденным, и не имел даже фамилии, которую мог назвать при венчании и передать своим будущим детям.

– Николас Диас Сафра, – без колебаний произнесла девушка.

Когда они стояли на коленях перед алтарем, мысли теснились и кружились в голове Паолы пестрым вихрем, а в душе стремительно рушились преграды. Девушка повторяла про себя, что надо принять все как есть, тогда она будет ощущать только радость, поймет, что это лишь начало великих и счастливых перемен.

Они с Ниолом вошли в церковь как друзья детства, как юноша и девушка, недавно признавшиеся друг другу в любви, а вышли оттуда мужем и женой. Паоле чудилось, будто каждый встречный догадывается об этом, и она смущенно опускала ресницы.

– Почему ты назвала фамилию сеньора Армандо? – спросил юноша, когда они очутились на улице.

– У нас не было другого выхода. Ты тоже воспитывался в его доме; несмотря ни на что, он близок тебе больше, чем кто-либо другой.

Ниол не нашел что возразить и промолвил:

– Откуда взялись деньги, которые ты дала священнику?

Того, что было у него, хватило бы на обратный путь и на комнату в дешевой гостинице.

– Отец дал мне на платья, и я на всякий случай взяла их с собой, – призналась Паола.

Юноша сверкнул глазами и отрывисто произнес:

– Я буду работать как проклятый, но у тебя будет столько нарядов, сколько ты пожелаешь иметь!

– Если в моей душе станут царить покой и такое счастье, как сейчас, мне ничего больше не понадобится.

Ниол улыбнулся.

– Ничего? Разве ты не хочешь есть?

– Хочу.

– Я тоже. А потом найдем комнату. Обратно отправимся завтра утром.

Он так посмотрел ей в глаза, что девушка все поняла. Паола совсем позабыла об этом. Теперь те «удовольствия», которые нравятся мужчинам, должны стать неотъемлемой частью ее жизни. Что ж, если надо, она вытерпит это ради Ниола, ради его любви.

Они совершенно не запомнили вкуса ужина, который съели. Они пили вино, потому что у обоих пересохло в горле, но нисколько не опьянели. Комнатка, которую им удалось снять в гостинице на окраине городка, была ужасающе бедна, но они этого не заметили.

Охрипшим от волнения голосом Ниол попросил Паолу раздеться. Он все еще не мог представить, как прикоснется к ней руками, был не в силах поверить в то, что ее признание и обряд, произведенный священником, сделали ее досягаемой. Когда Паола сняла платье и прижала его к телу, а после, повинуясь молчаливой просьбе юноши, уронила одежду на пол, он не смел пошевелиться, стоял как завороженный и любовался округлостями плеч, груди и бедер девушки, плавно переходящими в изящную талию, ее длинными, стройными ногами. Она была драгоценностью, которую можно повредить грубым вторжением в нежную плоть. Ниол слишком хорошо помнил долгую борьбу страстного желания и мертвого отчаяния, и ему было страшно разрушать иллюзии.

– Если ты боишься, если не хочешь, я не буду ничего делать. Для меня довольно смотреть на тебя, сознавать, что отныне ты – моя жена, – прошептал он.

На мгновение Паола успокоилась, а потом в ее душе поднялась буря. Если она допустила, чтобы самоуверенный, богатый дворянин овладел ее телом, почему она должна отказывать бедному юноше, который стал ее мужем, который смотрит на нее как на богиню?!

– Нет, Ниол. Я твоя. Всецело и навеки.

Его кожа была очень гладкой и очень горячей – воистину в его объятиях ожил бы мертвый, а поцелуи – обжигающими, словно пламя, и вместе с тем сладкими, как мед. Паоле чудилось, будто она взмывает в светлое небо и одновременно низвергается в пучины первобытного хаоса. Легкая боль прошла почти сразу, а когда схлынула первая волна испуга и стыда, девушка поняла, что физическая близость не столь ужасна, как ей казалось. Ниол двигался осторожно, боясь встретить сопротивление, все еще не веря в то, что это свершилось. В золотисто-карих глазах Паолы он видел свое отражение и впервые в жизни ощущал себя по-настоящему счастливым.

В сплетении любящих тел была непостижимая, мистическая красота; все, что случилось с ними, было даровано Богом как величайшая милость. Он видел их, он знал все их секреты и благословлял их как на безгрешные преступления, так и на невинный грех.

Паола очнулась, когда за окном запели птицы, темные тени в углах комнаты растаяли и в помещение начали проникать бледные краски зари. Ниол спал рядом, обняв ее столь самозабвенно и нежно, будто она была для него источником жизни, без которого он не мог существовать.

Девушка вспомнила минувшую ночь. Несмотря на свою неопытность, она смогла понять, что Ниол не думал о себе, он заботился только о ней. В его ласках была безграничная нежность, которая дарила блаженство не только телу, но прежде всего душе.

Внезапно Паола испытала бурный прилив радости, словно после долгой зимы пришла весна или спустя годы забвения началась новая жизнь.

Когда Ниол проснулся, девушка увидела в его глазах гордость: он победил ее стыдливость и страхи, вычеркнул из ее памяти мысли об Энрике Вальдесе. Единственное, чего она не могла объяснить, так это его слез, таких же обильных, прозрачных и чистых, как падающая на траву роса или дождь, рожденный на небе и питающий корни земли.

Когда они тронулись в обратный путь, Паола застенчиво промолвила:

– Давай пока не будем ничего говорить Армандо.

– Тогда нам придется скрывать наши отношения.

– Так будет лучше. Ты можешь приходить в мою комнату поздно вечером или когда отца не будет дома.

Ниол счастливо рассмеялся и сжал ее руку в своей.

– Я приду, но не уйду. Мы будем спать вместе, и, клянусь, сам дьявол не сможет нас разлучить!

Когда они вернулись в Мадрид, им казалось, что воздух содрогается от радостных тайных приветствий, тогда как на самом деле он привычно дрожал от выкриков разносчиков воды, жестянщиков, волочивших медную утварь, щелчков извозчичьих хлыстов и уличных песен.

Армандо был на службе; молодых людей встретила Хелки, как всегда невозмутимая и бесстрастная. Казалось, она останется такой как перед лицом любви и жизни, так и перед ликом горя и смерти.

Когда Ниол сообщил ей о том, что они с Паолой обвенчались, женщина дотронулась кончиками пальцев сначала до лба юноши, а потом – девушки и что-то вполголоса произнесла на своем языке.

– Что сказала твоя мать? – спросила Паола, когда они с Ниолом остались одни.

– Что наш брак свершился по воле судьбы и что она попросит духов сделать так, чтобы нас разлучила только смерть, – промолвил юноша.

– На все воля Бога, – прошептала девушка.

– Да, на все воля Бога.

 

Глава III

Мариам очень любила свой город. Несмотря на многочисленные запреты и насильственное обращение его жителей в иную веру, Галера оставалась мусульманским городом: шумные базары, разноцветные узоры ковров, томные, тягучие, полные восточных напевов вечера, дрожащий от зноя воздух, тонкая и нежная, словно налет на крыльях бабочки, белая пыль.

Все изменилось в тот день, когда в Галеру вошли испанские войска, чему предшествовали ожесточенные бои за город. Песни превратились в крики отчаяния и боли, а песок и пыль окрасились кровью. Прежде по утрам и вечерам в Галере было так тихо, что можно было без труда услышать звук, исходящий из поднесенной к уху морской раковины. Теперь Мариам казалось, что она никогда не изведает спокойствия и тишины.

Испанцы ворвались в их дом в тот час, когда ночь плавно переходила в утро и звезды на западе мерцали, будто серебристые блестки на покрывале невесты. Саида не было дома, он возился с ранеными, которых с каждым часом становилось все больше и больше.

Фатима и ее дочери не спали всю ночь, но под утро их сморил сон, именно потому они оказались особенно беззащитны перед вторжением врага.

Одни солдаты бросились к женщинам, другие стали искать ценные вещи. Какой-то испанец схватил Хафсах, швырнул ее на ложе, намотал ее длинные волосы на свою руку и принялся насиловать, превратив ее женское естество и душу в полыхающую рану. Фатима страшно закричала и кинулась к дочери. Ее сгреб в охапку другой мужчина, однако она выхватила кинжал, который висел у нее на поясе, и вонзила себе в горло. Саламе удалось выбежать на улицу, и ее судьба была неизвестна.

Мариам не видела всего этого, она успела залезть под диван, и туда же забралась Азиза. Они лежали не двигаясь, мысленно отсчитывая томительно текущие минуты. Обе мучительно страдали от того, что не могли перемолвиться словом и не знали, какая участь постигла мать и сестер.

Прошло немного времени, и под диван заглянул мужчина.

– Гляди, а тут еще одна красавица! – воскликнул он и потащил Азизу за одежду.

Девушка в ужасе сопротивлялась и кричала, потому мужчина сосредоточил на ней все свое внимание и не заметил Мариам. А она, онемев от страха, промолчала и тем самым не выдала своего присутствия, хотя всем сердцем желала помочь сестре.

Прошло немало времени, прежде чем Мариам решилась выбраться из своего ненадежного убежища. Дом был пуст. Вещи раскиданы, перевернуты, поломаны и испорчены. Но самым страшным было не это. На диване, под которым пряталась Мариам, лежала бездыханная Хафсах. Возможно, она умерла от жестокости насильников, а быть может, от разрыва сердца. На пороге дома девушка нашла мертвую мать. Азиза и Салама исчезли.

Мариам навсегда запомнила глаза завоевателей, хотя видела их только мельком: блестящие, как золото, и пустые, как покинутое Богом небо.

Девушка вырыла в саду могилу. Ей нравилось заботиться о саде, любимом месте, где рождалась и процветала жизнь, а теперь сад превратился в кладбище, на котором были погребены самые дорогие для нее люди.

Тела матери и Хафсах были тяжелы, но не тяжелее, чем земля, которая покрыла любимые лица. Мариам удивлялась тому, что стала бесчувственной, как камень. Ее близкие умерли, а она не пролила ни слезинки. Однако удивляться было нечему. Настало время, когда день невозможно было отличить от ночи, а желаемое – от действительного. Девушка еще не знала, что самое страшное – это не разучиться улыбаться, а разучиться плакать.

Где-то вдали пылали факелы, клубился дым. Пахло горелым мясом. Две ночи Мариам провела под диваном; ей чудилось, что укрытие, спасшее ее однажды, способно защитить еще раз.

Боль прожигала сердце насквозь, но страх не давал почувствовать это. Она испытывала невыносимую жажду, но ужас помогал терпеть. На третью ночь девушка все-таки выбралась из-под дивана и вышла во двор.

Кругом стояла тишина, жуткая тишина огромной могилы. Мариам зябко обняла руками плечи. Девушка вовсе не была рада тому, что уцелела. Куда ей идти? В ком или в чем искать поддержки?!

Она съела зачерствевшую лепешку, приготовленную руками тогда еще живой матери, и выпила воды. Лежа без сна, с открытыми глазами, она пристально вглядывалась во тьму, пока утренние звезды не начали мерцать, как светлячки на блеклом полотне небес.

Когда наступил день, Мариам нашла в себе силы пройтись по городу. Она увидела много такого, что невозможно забыть. Качавшийся на дереве труп девушки, очевидно покончившей с собой после насилия, части человеческих тел, разорванных бездомными собаками, разграбленные, сожженные дома и море крови. То была кровь убиенных и кровь безвинных девственниц, в изобилии пролившаяся в эти ужасные дни.

В тот миг, когда Мариам почудилось, будто она осталась единственным живым человеком в этом городе мертвых, из-за поворота показались два верховых испанца. Быстро спешившись, они подбежали к ней, схватили и поволокли в ближайший дом. Бросили на ложе, сорвали с девушки шелковые шаровары и задрали рубашку.

Испуганная, измученная, потерявшая всякую надежду Мариам потеряла сознание.

Энрике Вальдес вовсе не чувствовал себя победителем, скорее палачом. С криками «За Испанию!» ведомые им солдаты ворвались в город, где грабили, убивали и насиловали, не щадя никого, даже маленьких детей. Таков был приказ маркиза Мондехара, таково было веление короля. Жители Галеры провинились перед испанцами особенно сильно, потому что слишком отчаянно защищали свой город.

– Такое сопротивление будет стоить им жизни, – сказал командующий и сдержал свое слово.

Большинство населения города было убито сразу, горстку уцелевших казнили чуть позже. Было велено добивать даже раненых.

Единственным желанием Энрике после этой бойни было поскорее покинуть мертвый город. К сожалению, кровавая жатва значительно ослабила дисциплину; несмотря на приказ, некоторые солдаты все еще рыскали по Галере в поисках уцелевших сокровищ.

Энрике убедился в этом, когда, проезжая по улице, случайно увидел, как двое мужчин волокут в дом бесчувственную девушку. Их намерения не оставляли сомнений. Молодой человек спрыгнул с коня и бросился следом, чтобы спасти беспомощную жертву.

Это оказалось не так-то просто: озверевшие солдаты не желали слушаться приказаний, и Энрике пришлось вытащить шпагу. Пара ругательств и угроза оружием сделали свое дело: солдаты оставили девушку и покинули дом.

Молодой человек склонился над ней. Это была совсем юная девушка, одетая в небесно-голубое, шитое серебром платье и шаровары. Легкая, как лепестки цветка, шелковая одежда была измазана кровью, к счастью, чужой, и местами порвана, вероятно, руками насильников.

Энрике понятия не имел, что с ней делать. Девушка должна была разделить участь других жителей Галеры, но он не мог этого допустить. Молодой человек поднял на руки легкое как пушинка тело и перекинул через седло. Хорошо, если его никто не увидит, иначе у командования могут возникнуть вопросы.

Энрике по-прежнему жил в походной палатке, хотя в городе было полным-полно опустевших домов, в которых имелось все необходимое. Однако при мысли о том, что он поселится там, где совсем недавно жили люди, которые теперь были мертвы, его охватывал суеверный страх. Эти диваны еще хранили тепло тел прежних хозяев, а стены помнили их голоса.

Молодой человек опустил девушку на складную кровать и налил в чашку воды. Энрике видел, что незнакомка пришла в себя, но не хочет или не смеет взглянуть на него или подать голос. Когда девушка наконец открыла глаза, он протянул ей чашку, но перед этим сказал:

– Не бойся. Они ничего не сделали. Не успели. Здесь ты в безопасности, во всяком случае пока. Хочешь пить? Возьми.

Мариам дрожащей рукой взяла чашку.

– Ты говоришь по-испански? Как тебя зовут?

Немного помедлив, она еле слышно ответила:

– Мария.

Желая подбодрить ее, молодой человек улыбнулся.

– Красивое имя. Я – Энрике Вальдес. Как тебе удалось уцелеть? Ты где-то пряталась?

– Да, – сказала Мариам и добавила: – Я бы хотела разыскать своих родных.

В голосе девушки звучала безумная надежда, и Энрике стало не по себе.

– Мне жаль говорить тебе правду, но я должен это сделать. Скорее всего, из всех жителей Галеры уцелела только ты. Остальные убиты и казнены.

По телу Мариам пробежала дрожь. Девушка не закричала, не заплакала, а спокойно произнесла:

– Мы находились под покровительством сразу двух Богов, но ни один из них нам не помог. Наверное, они поссорились на Небесах? Должно быть, там тоже идет война?

Энрике было нечего ответить, между тем Мариам поднялась и оправила платье. Молодой человек наблюдал за ее движениями, изящными и точными, как у танцовщицы или жрицы, любовался безупречной линией рта, изогнутого, словно лук, и нежного, будто цветочный бутон. Только полные неутолимой печали и свинцовой тяжести глаза выдали постигшее ее горе: то были глаза пожилой женщины на прелестном юном лице.

– Я должна идти, – обреченно произнесла она.

– Куда ты пойдешь? В моей палатке тебя никто не найдет и не тронет. Позже я попытаюсь отправить тебя туда, где живут твои единоверцы.

– Я христианка, – промолвила девушка, глядя прямо перед собой.

– Все знают, что вы приняли чужую веру по принуждению и тайно исповедовали свою, – мягко возразил Энрике.

Мариам тяжело вздохнула.

– Потому нас не защитил один Бог и отверг другой.

– Перестань об этом думать. Давай я принесу тебе поесть. А еще тебе нужно переодеться. Твое платье испачкано кровью.

– Это кровь моей матери и сестры. Пока на мне это платье, со мной остается хотя бы какая-то частичка моих родных.

Энрике содрогнулся, услышав этот простой и страшный ответ.

Мария провела в его палатке несколько дней. Она держалась тихо и незаметно и не требовала к себе никакого внимания. Ее привычный мир был разрушен, она потеряла дом, семью, все, чем жила с рождения, и совершенно не знала, что теперь делать. Она нравилась Энрике, но он не представлял, чем может помочь бедняжке. Возвращаясь вечером, он всякий раз думал о том, что она способна исчезнуть, уйти, но девушка была на месте: молча сидела в углу, уронив руки на колени и глядя в одну точку. Мария покорно съедала ужин и ложилась спать. Она спала, не меняя позы, и Энрике спрашивал себя, снятся ли ей какие-нибудь сны.

Он принес ей чистую одежду, которую, зайдя в какой-то дом, нашел в сундуке. Там же лежали простенькие девичьи украшения, на которые не позарились солдаты и которые Энрике тоже не осмелился взять. Он прихватил только изумрудно-зеленое, как трава, платье и такие же шаровары, да еще обшитый золотыми монетками, розовый, как заря, платок, подумав, что, возможно, эта вещь немного порадует девушку.

Молодой человек испытал невольное облегчение, когда наконец сумел принести Марии какие-то вести.

– Королевский совет под председательством Великого инквизитора кардинала Эспиносы принял решение переселить часть проживающих в Гранаде морисков на север Испании. Нелегко отправляться в ссылку, но все-таки это не смерть. Я найду людей, которые проводят тебя. Ты окажешься среди своих.

Она посмотрела на него пронзающим душу взглядом.

– Но ведь жителей Галеры убили?

– Там будет население других городов. Кто-нибудь о тебе позаботится.

– Кому я нужна!

– Я дам тебе денег, тебе хватит на первое время, – сказал Энрике, подумав о том, насколько пополнились карманы испанских офицеров и солдат после разграбления Галеры.

Девушка покачала головой.

– Их все равно отберут по дороге. – Потом спросила: – А вы? Что будете делать вы?

– Вернусь домой.

– Где вы живете?

– В Мадриде.

– Это красивый город?

– Да, большой и красивый.

– Наверное, он будет стоять всегда.

В ее словах не было ни иронии, ни вопроса. Энрике попытался вспомнить, где и у кого он видел такое каменное выражение лица, тяжесть, спрятанную глубоко внутри, и вспомнил. Индейская женщина, служанка инквизитора, тоже лишенная родины, вынужденная жить на чужбине. Похоже, горе иссушило ее душу и вместе с тем наделило непонятной силой. Подумав об индианке, молодой человек вспомнил о Паоле: эта рана еще не зарубцевалась и болела. Теперь Энрике не был уверен, что по-настоящему любил эту девушку, но мысль о том, что его сумели выставить подлецом, до сих пор не давала ему покоя.

– Все когда-нибудь исчезнет и умрет, Мария.

– В христианской школе нам говорили, что Бог, Испания и король вечны.

– Испания такое же государство, как и другие, оно может быть завоевано и разрушено. Король – человек, и он смертен. Разве что Бог…

– Если он в самом деле существует, – неожиданно жестко перебила его девушка, и это был первый настоящий всплеск эмоций за долгие дни.

– Кем был твой отец? – спросил Энрике, дабы перевести разговор в другое русло.

– Врачом. Он спасал чужие жизни.

«И отдал за них свою», – подумал молодой человек, а вслух произнес:

– Одним из тех, кто лечит молитвами и травами?

Энрике замер, когда Мария ответила ему мимолетной улыбкой, будто его вопрос на мгновение позволил ей вернуться в потерянный рай.

– Он считал, что главное – найти золотую середину между работой и досугом. Самое полезное – это заниматься любимым делом, а еще – читать увлекательные книги, слушать приятные истории, пение и музыку, играть в полезные игры и одеваться в красивые одежды. Вы читали «Тайну тайн»?

– Нет, я даже не слышал о ней.

– Эта книга учит восстановлению сил, как телесных, так и душевных.

– Ты владеешь этой тайной? – с любопытством спросил Энрике.

Мария тряхнула головой, будто отгоняя наваждение.

– Я больше не владею никакими тайнами. Все тайны умерли, осталась голая правда.

– Ложись спать, – сказал Энрике, – завтра будет тяжелый день.

Он тоже лег, а перед сном с неожиданной горечью подумал о том, что совсем скоро эта девушка, похожая на героиню восточной сказки, навсегда покинет его палатку и его жизнь.

Молодому человеку приснилась танцовщица, кружащаяся в мареве горячего воздуха под звон собственных украшений. Яростный ветер развевал ее яркий полупрозрачный наряд и длинные черные волосы, она ослепительно улыбалась и звала, звала движениями, жестами, взглядом огромных сверкающих глаз.

– Проснитесь, проснитесь!

Энрике едва не подскочил от громкого возгласа, на самом деле бывшего всего лишь настойчивым шепотом.

Он открыл глаза. Над ним склонилась Мария.

– Что случилось?!

– Я хочу поговорить с вами.

Энрике сел на постели, мало что понимая спросонья.

– Это не может подождать до утра? – Он старался сдержать недовольство.

– Нет.

– Хорошо, говори, – ответил он и вдруг заметил, как она одета.

На самом деле Мария была раздета – на ней был только тот самый нежно-розовый с золотыми монетками платок; девушка ловко обвязала его вокруг тела, но ее плечи, грудь и ноги были обнажены. Груди были упругими и полными, с крупными темно-коричневыми сосками, ноги – крепкими и вместе с тем прекрасно очерченными, стройными.

– Возможно, ваши люди доведут меня до места целой и невредимой. Но потом меня обязательно изнасилуют: я из морисков, а отныне в отношении нас у испанцев развязаны и руки, и совесть. Возможно, мне придется торговать собой, чтобы добыть пропитание. Потому я хочу, чтобы моим первым мужчиной стал мой спаситель.

Энрике отнюдь не обрадовался тому, что услышал; напротив, его захлестнули муки совести.

Молодой человек удивился: прежде он легко ложился в постель с понравившейся женщиной, а когда наступала следующая ночь, нередко забывал ее имя.

– Возвращайся в постель, Мария, и не говори глупостей. С чего тебе добровольно приносить себя в жертву? Я вовсе не хочу, чтобы ты принадлежала мне. Я никогда не смогу на тебе жениться и не желаю нести ответственность за то, что случилось. Мне не доставит удовольствия лишать тебя чести, – строго произнес Энрике.

– Мне больше некому принадлежать. Я принадлежала своей семье, земле, на которой родилась, своему народу. Я была подданной королевства Гранада. Мою семью уничтожили, мой народ согнали с родной земли. Так или иначе, но у меня уже нет чести. Меня самой больше нет. Вам не надо на мне жениться, потому что невозможно жениться на призраке или тени. Я вам совсем не нравлюсь?

Вопреки ожиданию она говорила не с возмущением, а с глубокой печалью и легкой укоризной.

– Ты мне очень нравишься, но я дворянин, и мне будет противно чувствовать себя негодяем, хотя… на самом деле я негодяй, потому что я тоже испанец и принимал участие в этой войне! Ты должна меня ненавидеть, Мария, а не предлагать себя.

– Зачем ненавидеть того, кто и так все понимает?

– Я ничего не понимал, пока не увидел, что такое война. Пока не встретил тебя.

За пологом палатки стояла непроглядная ночь; между тем Энрике знал, что теперь до утра не сомкнет глаз.

Нехотя поднявшись с неуютного походного ложа, молодой человек протянул Марии ее одежду и, не глядя на девушку, спросил:

– Какими полезными играми ты развлекала себя в своей семье?

– Мы с отцом часто играли в шахматы.

– Ты играешь в шахматы?!

– Да. Сестры не любили это занятие, тогда как я достигла в нем больших успехов.

Энрике улыбнулся.

– Не может быть.

– Я даже обыгрывала отца!

Недоверчиво покачав головой, молодой человек достал маленькую деревянную доску и изящные костяные фигурки.

– Клянусь, если ты выиграешь, я исполню любое твое желание!

Девушка, уже благопристойно одетая, присела на постель.

– Каждая партия, – сказала она, – это увлекательное путешествие в неизвестность, история, которую всякий раз нужно создавать заново. Этим игра отличается от жизни.

– Разве жизнь предсказуема?

Мария ничего не ответила. Она сделала ход и погрузилась в игру. Позднее Энрике говорил себе, что слишком много внимания уделял блеску черных глаз, потоку темных волос, движениям изящных пальцев, медленно переставляющих фигуры. Он ощущал волнующую пульсацию жизни в крови, мозгу, конечностях, во всем теле. Он слишком сильно стремился выиграть, тогда как девушка просто играла. Женщины умеют играть – особенно на струнах души; они неважные стратеги, зато обладают интуицией, которая без труда заменяет им трезвый мужской разум. Им не дано править миром, зато они превосходно повелевают сердцами.

Мария выиграла; без видимых усилий привела его шахматную империю к краху и наступила на горло ее правителю.

Собрав фигуры, она откинула назад длинные волнистые волосы и промолвила величественно, как это могла бы сделать отдающая приказания королева:

– Желание!

У Энрике пересохло во рту.

– Какое? – прошептал он.

– Оно не изменилось.

Его сердце билось так сильно, как будто он без остановки пробежал большое расстояние. Со времен юности у Энрике было немало женщин; он не помнил почти никого, разве что только Паолу Альманса, да и та история, если судить по предыдущему опыту, вскоре превратится в досадное недоразумение.

Ему казалось, что Мария старается вытащить из глубины его души нечто тщательно оберегаемое и ранимое. Предлагая ему себя, она словно возлагала на алтарь жертву, и Энрике не был уверен, что достоин такой чести, равно как не желал нести ответственность за происшедшее.

– Нет никакого позора в том, чтобы обнажить свою душу, – промолвила девушка, будто читая его мысли, и сердце Энрике рванулось ей навстречу, а голова перестала что-либо соображать.

В его душе поднялась нежность, которая поразила его самого, он шептал слова, каких, казалось, раньше не знал. Энрике никогда не думал, что сможет познать такое бурное, непостижимое удовольствие: его словно окунули в горячий мед или искупали в пьянящем вине. Однако самая потрясающая новизна заключалась в том, что едва ли не впервые в жизни больше всего его заботило то, что чувствует девушка. Ее тело было податливым и мягким и вместе с тем упругим и сильным, как морские волны, оно покорялось ему и покоряло его.

Мария, как и Паола Альманса, была очень красива. Но если в Паоле он ощущал внутреннее сопротивление, будто насильно вытаскивал ее из мира, который она не желала покидать, то Мария предложила себя сама: она пришла к нему в образе земной девушки, превратившейся в соблазнительную пери, она ни о чем не думала и ни о чем не жалела.

В эту безумную, единственную в своем роде ночь в душе Энрике впервые в жизни родилось щемящее желание лелеять, оберегать, защищать. Засыпая, он крепко прижал к себе девушку и подумал, что никуда ее не отошлет. Он увезет ее в Мадрид и позаботится о ней. Он еще не знал, как осуществить это намерение и чего это будет стоить ему, но был твердо уверен в принятом им решении. Счастье приходит не для того, чтобы его упускать, а настоящая любовь несовместима с потерей.

Когда Энрике проснулся, Марии рядом не было. На том краю постели, где должно было находиться ее тело, лежал полупрозрачный, розовый, как заря, платок.

Молодой человек наспех оделся, выскочил на улицу и побежал по лагерю, пытаясь догнать Марию, узнать, куда она подевалась. Никто ничего не видел и не слышал. Девушка исчезла, просочилась сквозь ограждения и охрану, будто песок сквозь пальцы.

Энрике вернулся в палатку и поднял платок на ладони. Тот печально звенел монетками и казался почти невесомым. В груди молодого человека зрело рыдание. В голове и сердце рождались слова, которые он не успел или не сумел произнести. Энрике понял, что бесславно проиграл, и не только в шахматы. Он впервые забыл об условностях, но жизнь поставила его на место, сказав: «Оставайся тем, кем ты был всегда».

Долгие годы он упивался мыслями о своем богатстве, знатности и силе – и все лишь для того, чтобы однажды с досадой и горечью проснуться в пустой постели.

Подумав об этом, Энрике понял, что Мария отблагодарила и одновременно наказала его, но именно так, как хотела она.

 

Глава IV

Когда Паола вернулась из нежданной поездки, Армандо слегка пожурил ее и тут же простил. И ни разу не пожалел об этом, потому что путешествие явно пошло ей на пользу.

Возвращаясь со службы, он неизменно заставал девушку дома. Паола смеялась и напевала, угощала его блюдами собственного приготовления, уединялась с ним по вечерам и читала ему вслух, после чего они с интересом обсуждали прочитанное. По-видимому, ее увлечение дворянином носило мимолетный характер, прежние привязанности оказались куда сильнее.

Паола вновь занялась выращиванием цветов и полезных растений и часто беседовала с Николасом, который по вечерам без устали вскапывал ее грядки и клумбы. Инквизитор никогда не видел, чтобы общение с этим парнем вредило девушке, и потому не потрудился проследить за ними и послушать, о чем они говорят.

Однажды, когда вечером было особенно душно, сидящий в кабинете Армандо внезапно почувствовал, как его затягивает в водоворот сердечной боли. Задыхаясь, он расстегнул одежду и с содроганием ждал, когда приступ пройдет.

Такое повторялось все чаще, и инквизитор подумал о том, что напрасно оттягивает разговор с Паолой. Он должен рассказать девушке о том, какую сумму сумел скопить за эти годы и к кому ей следует обратиться, когда его не станет.

Армандо было неприятно думать о том, что после его смерти деньги могут открыть Паоле путь в новую жизнь и, возможно, она слишком быстро его позабудет. Сумма была весьма велика, кроме того, Армандо сдал на хранение доверенному лицу не только деньги, но и многочисленные золотые украшения, которые инквизиторы отбирали у своих жертв и делили между собой.

Измученный приступом Армандо двигался медленно, болезненно морщась, словно пробирался сквозь крапиву. Паола редко ложилась рано; вероятнее всего, она еще читает при свете масляной лампы.

Осторожно отодвинув тяжелую портьеру, которая загораживала вход, инквизитор замер от неожиданности и ужаса. Паола в одной белоснежной сорочке, обнажавшей божественно прекрасные плечи, стояла возле кровати, а рядом с ней находился… мужчина. Он обнимал девушку, и они целовались.

Армандо пронзила боль, куда более сильная, чем при сердечном приступе. То была боль смертельно раненной души.

Паола тайком принимает в своей спальне кавалера! Неужели Энрике Вальдеса?! Нет, это был не он. Да и едва ли Энрике сумел бы проникнуть в комнату девушки незамеченным. Армандо знал, что Химена с ее всевидящим оком охраняет дом не хуже сторожевой собаки.

Несмотря на свою неопытность в любовных делах, инквизитор видел, что парочка обнимается и целуется далеко не впервые. А после они, вероятно, лягут в постель.

Каштановые волосы Паолы в свете масляной лампы сияли золотом, а волосы мужчины – тем блеском, каким обычно отливает на солнце вороново крыло. Внезапно мужчина повернулся, и Армандо узнал Николаса.

Инквизитор зашипел от негодования и ненависти. Он бросился бы на юношу с кулаками, если бы был уверен в том, что не получит сдачи.

– Паола! – из последних сил прохрипел он, хватаясь за сердце. – Немедленно ступай ко мне! А после, – он попытался пронзить Николаса взглядом, – зайдешь ты!

Армандо очнулся на диване в своем кабинете. Рядом сидела Паола, безупречно одетая и причесанная. Она держала в руках чашку с водой и пыталась его напоить, а в ее прекрасных чистых глазах не было ни тени смущения или стыда.

– Как ты могла… с ним! – прошептал инквизитор, ощущая, как лоб, конечности, все тело омывают струи смертоносного холода, ибо свершившееся казалось непоправимым.

– Успокойтесь, отец, ничего страшного не произошло. Я должна была сказать вам раньше, но не решалась это сделать. Мы с Николасом обвенчались во время нашего путешествия. В церковной книге прихода городка Исла-Кристина есть запись о нашем браке.

Услышав это, Армандо лишился дара речи. Его самообладание и рассудок были парализованы; казалось, он утратил способность мыслить и управлять своей волей. Прошло немало времени, прежде чем он хотя бы отчасти сумел взять себя в руки.

Перебравшись за стол, где он чувствовал себя увереннее и привычнее, инквизитор сказал:

– Я найду способ признать этот брак недействительным. Я верну тебе если не честь, то хотя бы разум.

– Я не сошла с ума. Просто мы любим друг друга.

Армандо сцепил пальцы в замок. Странно, что он упустил в воспитании Паолы нечто настолько важное.

– Пойми, если ты родишь от метиса, твой ребенок будет считаться цветным. Три поколения твоих потомков должны будут жениться и выходить замуж только за белых, чтобы вернуть себе то, чего ты их лишишь. Они не смогут получить образование и даже обучиться ремеслу. И это еще не все. Твой настоящий отец был дворянином. Дворянство – это ступень к совершенству, тогда как брак с полукровкой – прыжок в Преисподнюю. Своим безрассудством ты перечеркнула родословную предков. В нашей стране общественное мнение делает человека благородным и уважаемым или порочным и никчемным. Тебя оно однозначно осудит.

Паола сидела не двигаясь и, казалось, не дышала. На первый взгляд, слова Армандо произвели на нее глубокое впечатление, тогда как на самом деле ее поразила всего одна, оброненная в порыве волнения фраза: «Твой настоящий отец…»

– Все напрасно, – наконец промолвила она, и ее голос был полон непререкаемого упрямства, – я сделала свой выбор.

Армандо заскрежетал зубами. Она мстила ему, мстила так, как не сумела отомстить ее мать! Паола все-таки отдалась мужчине, при этом, словно в насмешку, выбрала самого последнего из них!

– Стало быть, я воспитал тебя для того, чтобы ты подарила свою невинность этому ублюдку?!

– Ему досталась моя любовь.

Паола была на удивление хладнокровна и потрясающе уверена в себе. За несколько дней она превратилась из наивной девочки в полную достоинства молодую женщину. Инквизитор сжал кулаки.

– У него нет отца, а значит, нет фамилии! Что вы наврали священнику?!

– Отец есть у всех. Небесный отец. Думаю, ему известна правда и он нас не осудит. А священнику я сказала, что моего жениха зовут… Николас Диас Сафра, – ответила Паола и преспокойно направилась к дверям.

Инквизитор остался сидеть за столом, беспомощно ловя ртом воздух, будто выброшенная на берег рыба.

Когда девушка покинула его, в кабинет вошел Ниол. Армандо не успел подготовиться к разгромной речи, да и едва ли это принесло бы пользу. Сам того не желая, он пригрел на груди и взрастил в своем доме ядовитую змею, которая лучше, чем кто-либо, умела жалить и отвечать на враждебные выпады.

– Ты понимаешь, что не должен был прикасаться к белой женщине даже пальцем! Для удовлетворения твоих грязных потребностей существуют гулящие девки, да и то не каждая согласится с тобой пойти!

Ниол усмехнулся. Он был вооружен самым непобедимым на свете оружием – любовью Паолы.

– Благодарю, сеньор, вы очень добры.

– Убирайся из этого дома на все четыре стороны!

– Хоть сию минуту. Только вместе с моей женой и матерью.

– Я тебя уничтожу!

Ниол подошел к столу, оперся на него руками, склонился над инквизитором и насмешливо произнес:

– Померяемся силами, сеньор Армандо?!

Инквизитор вздрогнул. На него смотрел не индейский мальчишка, а испанский конкистадор, бесстрашный и беспощадный завоеватель чужих территорий!

Армандо закрыл глаза. Он был готов признать свое поражение. Николас явно говорил не только о физическом соперничестве. Он превосходил его и другой, тайной силой, с помощью которой, возможно, сумел обольстить Паолу.

Неужели женщин интересует вот это: крепкие мышцы, густые волосы, острые белые зубы, диковатый и оттого немного пугающий и вместе с тем соблазнительный, приковывающий к себе взгляд? Инквизитору казалось, что он обманулся в самых сокровенных и чистых чувствах.

А если взять и выгнать потерявшую стыд, оскверненную гадкими прикосновениями Паолу из дома без денег, без вещей, вместе с этим животным и его полубезумной мамашей, а перед этим проклясть всех троих?! Армандо прислушался к себе. Нет, он продолжал любить эту девушку, без нее он не сможет жить.

Ему оставалось выйти из щекотливого положения с честью, сохранить свое достоинство после жестокого удара, который нанесла ему судьба.

Армандо попытался успокоиться. В их доме не появился посторонний, они все та же маленькая необычная семья.

– Ладно, пока можете жить вместе. А теперь иди, мне нужно отдохнуть. Пусть Химена принесет мне настойку против сердечной боли. После я лягу спать.

Когда Ниол вошел в комнату Паолы, она сидела на постели, сложив руки на коленях. Ее лицо было сосредоточенным и печальным.

– Он разрешил нам жить вместе. Он ничего не сможет сделать! – Юноша торжествующе рассмеялся.

Девушка медленно подняла глаза.

– Тебе необходимо его разрешение? Сегодня он произнес слова, которых я прежде не слышала. Он сказал «твой настоящий отец». Где он? Что Армандо знает о нем? Мне лишь известно, что мой отец уехал в Новый Свет и пропал.

Ниол сел рядом, обнял ее и, собравшись с духом, сказал:

– Это не так, Паола. Твой отец вернулся в Мадрид.

Глаза девушки заблестели.

– Когда?!

– Десять лет назад, вместе с нами. Разве ты никогда не задавалась вопросом, как мы с матерью очутились в этом доме? Мы приплыли в Испанию вместе с твоим отцом; в пути он заботился о нас. Втроем мы пришли в дом, где ты прежде жила с матерью. Потом Мануэль отправился на ваши поиски и исчез. Нас задержали инквизиторы, они привели меня и Хелки в дом Армандо. То, что было дальше, ты знаешь.

Паола невольно отстранилась от него.

– Почему ты молчал десять лет?! – воскликнула она.

– Понимаю, мне нет оправдания. Могу сказать одно: так велела моя мать. Если Хелки что-то говорит, я стараюсь слушаться, потому что она никогда не ошибается.

– Разве она способна предвидеть будущее?

– Не думаю. Просто она знает, в каком направлении нужно идти. Много лет она твердила мне про Белую Лошадь, и в конце концов я ее отыскал. Причем ее так и звали – Мечта.

– Где ты нашел эту лошадь?

– В поместье Энрике Вальдеса.

Паола залилась краской.

– Как ты туда попал?!

Ниол смотрел на девушку необычайно кротким, мягким взглядом.

– Я думал, что ты для меня потеряна, потому что любишь этого человека. Вместе с тем мне хотелось быть поближе к тебе, чтобы оберегать, защищать. Когда я спас Энрике от смерти, то в награду попросил позволения посетить его владения, чтобы научиться ездить верхом.

– Зачем?

– Мать часто рассказывала о лошадях, о чувстве свободы, полета и скорости. Она была права.

– Свобода – это главное в жизни?

– Не совсем. Главное – понять, кто ты, для чего ты живешь. Найти себя. Когда это чувство приходит, его ни с чем не спутаешь.

Паола задумалась. Когда-то ей хотелось жить в поместье Энрике, обладать титулом и богатством. Потом она поняла, что ей нужно совсем другое.

– Наверное, для тебя это не любовь к женщине? – В ее вопросе звучала скрытая ревность.

Ниол улыбнулся.

– Любовь к тебе – это факел, освещающий путь. Без этого света движение вперед не имеет смысла.

– Я бы хотела узнать о своем отце. Что с ним случилось? А вдруг он все еще жив! – взволнованно промолвила Паола.

– Думаю, Армандо имел прямое отношение к исчезновению твоего отца. Когда-то я видел на его шее ключ. Мне кажется, это ключ от его тайн.

– Как нам раздобыть этот ключ?! – Во взоре девушки засияла надежда.

– Важно завладеть не только ключом, но и тем, что он отпирает.

На следующий день молодые люди пришли к Хелки и попросили ее приготовить снадобье, которое смогло бы усыпить Армандо.

– Вы хотите его убить? – уточнила женщина.

– Мы хотим, чтобы какое-то время он ничего не видел, не слышал и не чувствовал, – сказал Ниол. – Чтобы он не смог нам помешать.

Тем же вечером девушка читала Армандо вслух. То был своеобразный ритуал, который успокаивал инквизитора и сближал его с дочерью. Он никогда не целовал и не ласкал ее, он мог общаться с ней только посредством речи и взглядов. За десять лет Армандо прикипел к Паоле всей душой, и ему было невыносимо думать, что эта связь может прерваться.

Он не старался вникнуть в то, что она читает. Ему было довольно слышать ее мелодичный голос, видеть нежное лицо, мягко шевелящиеся губы и длинные опущенные ресницы, слышать шуршание страниц и потрескивание свечи.

Когда Паола закрыла книгу, они вместе выпили отвар душистых трав, который приготовила Химена: он успокаивал, делал сон глубоким, восстанавливающим здоровье и дарящим отдых.

Через некоторое время Армандо закрыл глаза и неподвижно распластался на диване, будто мертвый.

Пытаясь унять смятение, Паола положила руку на его лоб. Все в порядке, он просто спал. Она выглянула за дверь и позвала Ниола.

Они осторожно сняли с шеи инквизитора цепочку с ключом, и Ниол принялся искать то, к чему мог подойти этот ключ. Для начала юноша попробовал вставить его в замки бюро, и, к его великому удивлению, ключ подошел к нижнему ящику.

Там был целый ворох бумаг, а среди них – переплетенная в кожу тетрадь. Ниол с невольным содроганием извлек ее на свет – на миг ему почудилось, будто переплет пульсирует и извивается в его руках.

– Вот оно, хранилище тайн Армандо! – прошептал он и протянул тетрадь девушке.

Паола, следившая за тем, как бы старик не проснулся, неистово замотала головой.

– Я не могу, Ниол! Прочитай ты!

Юноша осторожно раскрыл дневник. На мгновение на Ниола повеяло острым, сладким, пугающим запахом крови, хотя на самом деле это была только иллюзия.

Листы оказались исписанными аккуратным убористым почерком. Буквы были старательно выведены, однако нажим пера казался неравномерным: оно то плавно скользило по бумаге, будто корабль по морю, то вгрызалось в листы с невиданным отчаянием и силой, словно нож убийцы в тело беспомощной жертвы.

Здесь было очень много записей, и Ниол лихорадочно искал самые важные. Через пару минут беглого чтения он понял главное.

– Паола, это дневник палача! Это его совесть, запечатленная на бумаге!

Девушка задрожала и через силу выдавила:

– Читай!

– «Пилар Акоста, двадцать три года. Обвинена в колдовстве. Признание подписано добровольно, дело передано в светский суд. Перед казнью сошла с ума. Тряслась всем телом и корчилась, будто маленький зверек, пойманный и посаженный в клетку. Бормотала что-то невнятное. Спасти не удалось.

Пабло Мелья, сорок один год. Вел разгульный образ жизни, имел много женщин. Обвинен в ереси. Признался в преступлении под пытками. Во время сожжения на костре выкрикивал проклятия в адрес Церкви и ее служителей. Будет гореть в аду! Развратникам не место на этой земле и в Царствии Небесном.

Габино Манко, пятьдесят два года. Ремесленник, отец четырнадцати детей. Проклинал служителя инквизиции. По свидетельствам незаинтересованных лиц отказался дать ему взятку за место торговать своими изделиями близ церкви Святого Франциска. Трудолюбивый и честный человек. Тайно выведен из тюрьмы. Выданы средства для существования на новом месте.

Бланка Тано, тридцать два года, монахиня обители Святой Терезы. Обвинена в связи с дьяволом сестрами из зависти к ее благочестивым деяниям. Устроена под иным именем в женский монастырь Толедо.

Хуана Риос, двадцать семь лет. Торговала собой. Обвинена в богохульстве женой одного из сеньоров, с которым имела связь. Предлагала себя служителям инквизиции в обмен на свободу. При допросе была подвергнута пытке водой. Умерла в камере, предположительно от удушения, при неизвестных обстоятельствах».

– Хватит, Ниол! – взмолилась Паола. – Найди страницу, где говорится о моих родителях!

Он искал, искал изо всех сил, зная, что у них мало времени, и наконец нашел.

– Паола, Армандо был влюблен в твою мать!

Ниолу было неловко читать эти простые и вместе с тем проникновенные строки, но он должен был это сделать:

– «Асусена Альманса, прекраснейшая из женщин, избежала бесследного исчезновения. Она не канула в небытие, она продолжает существовать в этих записях, в моем сердце, в душе и теле своей дочери, невинной девочки, заботу о которой я решил на себя принять. То будет чистая, светлая, совершенная, воистину божественная любовь, которая пристала моему сану. Господь уберег меня от греха. За это я поплатился своим земным счастьем…»

– Какой ужас!

– Он хотел уехать с твоей матерью и с тобой в Новый Свет, но несчастная повесилась.

– Это он довел ее до самоубийства!

– Не знаю, – задумчиво произнес Ниол. В словах Армандо ему почудились странная, пленяющая душу искренность и простота.

– А отец, что там сказано об отце?!

– «Мануэль Фернандес заключен в мадридскую тюрьму за покушение на жизнь Армандо Диаса. Срок заключения – двадцать лет». – Ниол поднял глаза и заметил: – Прошла всего половина. Если он вообще еще жив.

Паола заплакала. Она оплакивала мать, отца, все то, что Армандо у нее отнял как жестокий хищник, чем сумел поживиться как бессовестный вор.

– Сколько лет я жила рядом с чудовищем и не подозревала об этом!

Ответ Ниола пригвоздил ее к месту:

– Он не чудовище.

– Ты его оправдываешь?!

– Просто я считаю, что Армандо – плод политики государства, порождение общественного мнения, того, что каждый день и каждый час навязывают людям, о чем твердят на всех проповедях. И если нам с тобой удалось уберечься от этого, то мы, можно сказать, спасены.

– Как нам это удалось?!

– Я всегда слушал свою мать, а она – особенная. Ей наплевать на все, что творится вокруг. Ты выросла в замкнутом мире. Сам того не ведая, Армандо избавил тебя от многого, в том числе и от главного – необходимости быть похожей на остальных.

– Он чудовище! – упрямо повторила Паола. – Он отнял у меня родителей.

– Как думаешь, – спросил Ниол, – что означает фраза: «Тайно выведен из тюрьмы»? Армандо спасал тех, кого считал невиновным? Мне давно известно, что он обладает способностью внушать людям то, что захочет. Он мысленно приказывает, и человек его слушается.

Девушка задрожала, сраженная могуществом того, чего не могла постичь, и промолвила:

– Не знаю. А как же мы?!

– У моей матери есть своя сила, она передалась мне. Я не умею управлять людьми, но могу защитить себя. А ты… от тебя Армандо хотел любви, однако это чувство невозможно внушить.

Они перенесли инквизитора в его спальню. Ниол убрал дневник в ящик бюро, запер замок и повесил цепочку с ключом на шею Армандо. Потом молодые люди прошли в комнату Паолы.

– Я сделаю все, чтобы вызволить своего отца из тюрьмы! – задумчиво произнесла девушка.

– Клянусь моей любовью к тебе, – сказал Ниол, – если Мануэль Фернандес жив, он выйдет на свободу!

 

Глава V

Устои монархии несокрушимы, инквизиция непобедима – Энрике Вальдес слышал об этом с детства и не сомневался, что это действительно так. Однако с некоторых пор молодой человек не знал, что делать с собственным сердцем, ибо оно не желало подчиняться ни указам Святой службы, ни повелениям короля.

Он не мог представить, что такое возможно; однако, сколько бы Энрике ни твердил себе, что пережитое им в военном лагере под Галерой – обычное приключение, которому не стоит придавать значения и о котором следует забыть, сердце говорило другое.

Он не находил себе места из-за печальных слухов, которыми был наводнен Мадрид. В тех областях, которые мориски некогда превратили в цветущий сад, теперь было пусто и голо. Города и деревни стояли разоренные и покинутые, прежде считавшиеся плодородными земли не возделывались, поля не засевались, сады дичали.

«Почему мы повсюду несем разрушения? – спрашивал себя Энрике. – Разве можно восполнить потерю такого количества людей, оправдать бесцельное расхищение стольких богатств?»

Он с горечью узнал о том, что во время переселения в горы на севере Испании множество морисков погибло от невыносимых тягот долгого пути. Проливной дождь, мокрый снег и ледяной ветер довершили то, что не довели до конца завоеватели. Люди голодали; многих убивали или захватывали в плен разбойники, чтобы продать в рабство. Энрике не сомневался в том, что Мария разделила участь этих несчастных.

Молодой человек гулял в районе Прадо, где росли прекрасные тополя, а воздух освежали многочисленные фонтаны. Здесь собиралось изысканное общество, в котором Энрике должен был чувствовать себя своим, но отчего-то оно казалось ему совершенно чужим. Тогда он спускался к реке Мансенарес, берега которой простой народ облюбовал для своих пикников, и блуждал там, но косые взгляды тех, кто расположился в тени, на редкой траве с кувшинами вина и незамысловатой снедью, заставляли его убраться восвояси.

Энрике говорил себе, что ему надо найти постоянную любовницу или наконец жениться, и присматривался к дамам – к тем, кто прикрывался вуалью, и к тем, кто раздвигал занавески кареты, выставляя свою красоту напоказ. Однако мысли о них навевали на него тоску и скуку.

На заседаниях королевского совета молодой человек с трудом заставлял себя делать вид, что хотя бы немного интересуется происходящим. Король крайне редко присутствовал на подобных собраниях, ограничиваясь представлением письменных рекомендаций. Филипп II ревностно следил за тем, чтобы не попасть в зависимость к отдельным советникам, какие бы интриги они ни плели.

Врожденная замкнутость, не позволявшая ему понимать других людей, и религиозная фанатичность были основными недостатками государя. Энрике давно это понял и разочаровался в испанской монархии.

Несмотря на то что молодой дворянин дал себе слово не общаться с людьми не своего круга, однажды Энрике, проезжая по одной из улиц Мадрида, остановил карету и окликнул по имени некоего прохожего.

Тот обернулся не сразу, словно плохо слышал или был погружен в свои мысли.

– Алваро! – повторил Энрике. – Куда ты подевался? Я же сказал, что ты можешь приезжать в мое имение сколько душе угодно. Мечта скучает по тебе.

В следующую секунду молодой человек вспомнил слова своего слуги Хосе: «Сеньор, вы говорите, он спас вам жизнь, а мне показалось, что он смотрел на вас так, словно хотел убить».

Да, этот человек будто решал, уничтожить собеседника или помиловать его. Мгновение спустя мускулы его лица расслабились – по-видимому, он решил, что Энрике может жить.

Он слегка поклонился, вежливо, но без свойственного простолюдинам подобострастия.

– Здравствуйте, сеньор.

Энрике заставил себя улыбнуться.

– Где ты пропадал?

– У меня было неотложное дело.

– Какое именно?

– Такое, в котором вы можете мне помочь.

Энрике едва не расхохотался. Этот парень его забавлял и одновременно заставлял проявлять интерес.

– Вот как? Говори.

Ниол задумался. Он не знал, как поступить. Они с Паолой побывали у ворот мадридской тюрьмы, и их прогнали прочь. «Мы не вправе давать никаких сведений о заключенных даже их родственникам» – таков был ответ. Паола написала письмо начальнику тюрьмы, но он не ответил ей. Можно было подать прошение королю, однако многочисленные просьбы простого люда рассматривались годами. Был нужен кто-то влиятельный и знатный, чью просьбу не смогли бы отклонить.

– Мне необходимо достать план мадридской тюрьмы и сведения об одном из ее заключенных.

Лицо Энрике сделалось серьезным.

– Зачем?

– Чтобы его освободить.

Молодой человек распахнул дверцу кареты.

– Садись.

Ниол скользнул внутрь и без малейшего смущения опустился на обтянутое бархатом сиденье.

– Его зовут Мануэль Фернандес. Он дворянин.

– Зачем тебе его освобождать?

– Когда-то он спас мне жизнь.

То была ложь, но Ниол не видел иного выхода.

– Ты намерен сделать это один?

– Да.

– А если тебя схватят?

Юноша пожал плечами.

– Надеюсь, что этого не произойдет. Главное – убедиться в том, что этот человек жив.

– Хорошо, я сделаю это для тебя, – сказал Энрике.

– Где и когда мы встретимся?

– В моем имении, через две недели. Заодно повидаешься с Мечтой.

Это было большим искушением, однако Ниол ответил:

– Лучше на этом месте.

Затем он открыл дверцу и выпрыгнул на мостовую. Энрике невольно покачал головой. Никогда не знаешь, чего ждать от этого парня!

Он пустил в ход свои связи и через две недели, как и было условлено, передал юноше бумаги.

Они встретились на Пласа Санта-Ана, где в те времена нередко проводились театральные представления. Несмотря на все запреты, здесь продавались различные сладости, засахаренные каштаны, кедровые орехи, анисовый ликер и вино. В ожидании юноши Энрике взял стаканчик кислого вина и принялся наблюдать за незамысловатой игрой актеров.

Как бы то ни было, все истории на свете посвящены скоротечности земного существования и борьбе между инстинктом самосохранения и стремлением к свободе. И везде неизменно присутствует любовная история, ибо любовь есть основа всего, именно она заставляет жить или умирать, впадать в пучину бездействия или рваться вперед.

Когда Алваро пришел, Энрике протянул ему бумагу и сказал:

– Мануэль Фернандес содержится в тюрьме вот уже десять лет. Он осужден на двадцать, хотя и обвиняется не в убийстве, а только в покушении на жизнь человека. Кем был этот человек, мне не удалось выяснить. Заключенный несколько лет подряд подавал прошения королю, но они не рассматривались. Смею предположить, что к этому приложил руку некто достаточно влиятельный.

Увидев, как Ниол жадно пробежал глазами бумагу, молодой человек с удивлением произнес:

– Ты умеешь читать?!

Юноша поднял взор и ответил:

– Да, читать и писать. Еще я знаю, кто такие Аристотель и святой Фома, но это не относится к делу. Я благодарен вам. Если верить плану, камера Мануэля Фернандеса расположена очень удачно – под самой крышей. Это упрощает дело.

– Я желаю тебе удачи! – только и решился сказать Энрике.

Несмотря на все безрассудство этого странного человека, молодой дворянин понимал, что тот прав. Не существовало почти никакой возможности освободить заключенного законным путем. Угодив в подвалы инквизиции, люди исчезали навсегда, лишаясь права на защиту и оправдание. Признания, которые были вырваны под пыткой, становились основанием для суровых приговоров, не подлежавших обжалованию. Процессы дознания и суда были строжайше засекречены.

Днем позже к мадридской тюрьме подошла Паола. Девушка была очень скромно одета и держала в руках корзинку с провизией. В хлеб, который испекла Хелки, молодые люди спрятали небольшую пилку. Накануне вечером они обсуждали этот вопрос. Ниол утверждал, что все передачи для заключенных строго проверяются: если охранники обнаружат орудие освобождения, Мануэля ожидает суровое наказание. Паола была очень взволнована и едва не плакала. Поглядев на нее, Хелки сказала, что обратится с просьбой к духам своего племени и стража ничего не найдет.

В ответном взоре Паолы читалось неверие, и Ниол сказал:

– Моя мать умеет подчинять себе то, что невозможно увидеть наяву, – мир теней, призраков, снов.

– Она колдунья? – прошептала девушка, глядя, как индианка что-то вполголоса произносит на своем языке.

– Она родилась дочерью вождя племени, и в ней до сих пор сохранилась часть его силы. Для христиан вера – это нечто возвышенное, тогда как для индейцев она связана с заботами повседневной жизни. Потому едва ли это можно назвать колдовством.

– Почему прежде она не использовала эту силу?

Ниол ответил на ее вопрос так же, как когда-то ответила его мать:

– Потому что не пришло время.

Когда Паола обратилась к охраннику с просьбой, тот с ворчанием переворошил корзинку, забрал себе мясо, сыр и вино, но хлеб не тронул. Его напарник задал ему вопрос по поводу передачи, на что он махнул рукой и ответил:

– Можешь передать! Я проверил – тут все чисто.

Возвращаясь домой, девушка чувствовала, как в ее сердце расцветает надежда. Она не могла понять одного: почему обладающая такими силами и способностями Хелки столь долго томилась в добровольном плену?

Когда Мануэль получил от охранника небольшую плетеную корзинку, у него задрожали руки. Первая весточка с воли за бесконечные десять лет! Убедившись в том, что за ним не подсматривают, мужчина взял хлеб и понюхал. Тот благоухал всем тем, что он утратил, о чем почти позабыл: свежим воздухом, травами, теплом и солнцем.

Когда Мануэль разломил хлеб и увидел пилку, он не столько обрадовался, сколько испугался. Воспоминания о жизни на свободе были покрыты прахом и пеплом, и он не желал ворошить прошлое. За эти годы он сделался частью тюрьмы, а тюрьма стала частью его самого. Мануэль сросся с ней, как улитка срастается с раковиной. Утратив надежду и устав ждать, он перестал замечать время. Ночь незаметно переползала в утро, утро лениво перетекало в день, минуты, часы, сутки смешивались и исчезали где-то в глубине его дремлющего сознания.

Еще прежде Мануэль заметил, что заключенные рано или поздно перестают делать зарубки на стенах. Он продержался, возможно, дольше других, а потом тоже бросил, как отказался от написания прошений королю.

Теперь его мозг медленно заработал. Кто мог о нем вспомнить, вспомнить спустя столько лет?! Пилку передали для того, чтобы он потрудился над решеткой. Допустим, ему удастся перепилить прутья, а что дальше? Мануэль понимал, что не сумеет бежать в одиночку: у него не было даже веревки, он не знал, как располагаются тюремные здания, как они охраняются.

Когда он решил приняться за работу, то понял, что больше всего на свете ему хочется завалиться спать и ни о чем не думать. Однако что он станет делать, если некто неизвестный вдруг явится за ним? Отошлет его прочь?

Последние два года Мануэль почти не вспоминал о своей дочери. Теперь, думая о ней, он вглядывался в черноту беззвездного неба. Его жизнь была такой же черной и беспросветной, в ней не осталось ни капли надежды.

Узник приблизился к решетке и глубоко вдохнул душный и влажный воздух. Издалека доносился гул ночного Мадрида. Там была Паола, там была жизнь. Нужен ли ей такой отец? Он никогда этого не узнает, если не выйдет на свободу.

Когда Мануэль начал пилить решетку, он подумал, что на это уйдет еще лет десять. Мужчина попытался всколыхнуть в своей душе позабытую ярость, былую досаду на потерянную жизнь, на безвозвратно отнятую молодость. Он понял, что должен разбудить в себе зверя, дабы этот зверь перегрыз железные прутья своими мощными челюстями.

Мануэль сходил с ума, оттого что не знал, сколько у него времени. Понимал ли тот, кто передал ему пилку, что у узника осталось мало сил? Он мог работать, только убедившись в том, что за ним не следит охрана; в иные часы он прятал орудие свободы в щели между кирпичами.

Утомительная задача вызвала у него лихорадку нетерпения, он не мог спать и есть. Если Мануэлю все же удавалось забыться, он, случалось, пробуждался в холодном поту: несчастному чудилось, что он умер, не дожив до освобождения. Сердце замирало, и он отчаянно ловил ртом спертый воздух камеры.

Наконец – Мануэль не знал, сколько прошло времени, – может, месяц, а может, и год, – он подпилил три прута. Теперь их нужно было отогнуть, но сумеет ли он это сделать, ведь у него почти не осталось сил? Сумеет ли он пролезть в образовавшееся отверстие? Раньше – вряд ли, но за минувшие годы его плоть истаяла, будто глыба снега под горячим солнцем: иногда Мануэлю казалось, будто его тело превратилось в мешок с костями. И дело было не только в скудном питании, а и в отсутствии желания жить.

Он ждал, размышляя о том, когда же появится посланец с воли. Мануэль разучился действовать самостоятельно, отвык прилагать усилия и потому не мог представить, что за ним никто не придет, что он должен выбираться из тюрьмы сам.

Однажды вечером начался страшный дождь, подул резкий ветер. На дворе лило так, что вода, ударяясь о землю, разлеталась брызгами, по улицам текли бурные потоки, и жители не смели высунуть нос из своих домов. Ураган бушевал с такой силой, что людям чудилось, будто он может их подхватить и понести над крышами. Многие испуганно крестились, усматривая в столь редком для Мадрида явлении происки ведьм.

Мануэль лежал в своей камере, наслаждаясь посвежевшим воздухом и каплями дождя, которые попадали в оконце. Если он изредка испытывал радость, ее дарили такие мелочи, о которых он прежде никогда не стал бы задумываться.

Пришла ночь, но ливень не собирался стихать, и мужчина подумал о том, как приятно будет заснуть под звуки бушевавшей снаружи стихии, несмотря на то что солома отсырела, а воздух в камере сделался густым и влажным.

Когда сквозь шум дождя и ночной мрак прорвались незнакомые звуки, Мануэль застыл от страха. Он лежал не шевелясь, чувствуя, как сжимается в груди сердце. В душе не было никакого света, тоска словно опутала узника липкой паутиной и не желала отпускать.

– Сеньор Фернандес, вы здесь? Это вы?!

С губ Мануэля сорвался стон. Он не хотел отвечать, он желал остаться в своей камере, в тюрьме, внезапно показавшейся ему надежным убежищем. Таким же надежным, как могила.

– Да, – прошептал узник, заставив себя приблизиться к решетке, – это я.

– Вы подпилили прутья? Которые?

Мануэль попытался отогнуть стальные полосы, но его усилия были тщетны – он не смог бы переломать даже косточки воробья. Он увидел свесившуюся вниз голову незнакомца, а потом и его руки. Сквозь пелену дождя и ночной мрак Мануэль не мог разглядеть, кто пришел к нему на помощь, хотя ему очень хотелось узнать это.

Стараясь расширить дыру, спаситель прилагал нечеловеческие усилия; он оскалился и едва сдерживал мучительные стоны. Мануэлю было немного стыдно, оттого что он не в состоянии ему помочь. Узник окинул взглядом камеру. Что он мог взять с собой? За десять лет он не приобрел ничего, и это касалось не только вещей, но и того, что человек обычно имеет в душе.

«Кому я нужен с такими потерями?» – с тоской подумал Мануэль и сказал:

– Послушай, кто бы ты ни был, уходи. Я не хочу на волю. Я привык, мне здесь хорошо.

Он вполне отдавал себе отчет в том, что говорил; его сознание не затуманилось, а стук сердца был похож на удары капель воды о твердый камень.

– Не говорите глупостей, сеньор Мануэль. Вас ждет ваша дочь.

Мужчина растерялся.

– Паола? Она вас… наняла?

– Лучше сказать, попросила. Молчите, не тратьте силы. Если нам удастся выбраться отсюда живыми, вы обо всем узнаете.

Спаситель тяжело дышал; ему удалось отогнуть прутья, и теперь он старался прийти в себя. Несмотря на усталость, ему удалось подарить узнику беглую улыбку, ярко блеснувшую в ночном мраке. Мануэль вздохнул: десять лет он видел только усмешки, но никак не искренние, ободряющие улыбки.

Он подтащил к стене соломенный стул, встал на хлипкое сиденье и подтянулся к решетке. В этот момент загрохотала тяжелая дверь, в камеру заглянул охранник. Незнакомец немедленно скрылся из виду, а узник с невиданной прытью спрыгнул вниз, схватил первую попавшуюся тряпку и принялся затыкать разломанную решетку.

– Что ты делаешь? – подозрительно произнес охранник.

– Пытаюсь прикрыть решетку – на полу уже целое море, – ответил Мануэль, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.

– С кем ты разговаривал? Я слышал голоса.

– Я говорил сам с собой, точнее, ругался. Или это непозволительно в этих стенах?

– Замолчи и ложись спать, – строго проговорил охранник и зазвенел ключами. – В такую погоду у меня раскалывается голова!

Он закрыл дверь и ушел. Узник медленно сполз по стене и с трудом перевел дыхание.

Спустя несколько минут незнакомец появился снова и настойчиво прошептал:

– Полезайте, пора!

Давно прошли те времена, когда Мануэль Фернандес безрассудно играл со смертью, когда при любых обстоятельствах не терял власти над своими движениями, мыслями и чувствами. Когда после пережитой опасности – была ли это стычка с врагом, утомительный переход через лесные дебри или что-то другое – не испытывал ничего, кроме торжества победителя.

Теперь, оказавшись на крыше, куда незнакомец почти выволок его – как котенка за шкирку, – он не мог с собой совладать. На Мануэля обрушились дождь, ветер, а еще – черное, могучее и непобедимое небо.

– Я не сумею, я слишком слаб, у меня нет сил, – простонал он, в панике думая о том, что уже не сможет вернуться в камеру. – Если вы меня понесете…

– Нет, – твердо произнес незнакомец, – не понесу. Вы должны идти сами.

Легко сказать «должны идти»! Крыша была скользкой, вдобавок по ней хлестали струи воды. Мануэль не удивился бы, если б их обоих попросту смыло дождем; с другой стороны, мужчина прекрасно понимал, почему неизвестный спаситель выбрал для побега такую непогоду: вокруг не было видно ни одного огня, а в невообразимом шуме терялся даже звук человеческого голоса.

Мануэль слегка успокоился, когда упрямый незнакомец обвил его талию веревкой, но ненадолго, потому что понял, что им придется как-то спуститься вниз.

Проклиная свою судьбу, мужчина пытался ползти следом за спасителем. Откуда этому молодому и дерзкому человеку знать, что когда-то он, Мануэль Фернандес, тоже был неутомимым, гибким и ловким, как леопард? Что он смеялся над смертью, равно как и над слабаками, которые закрывали лица при виде ее звериного оскала! Теперь даже звук имени собственной дочери не смог пробудить в нем прежних чувств.

Они подползли к краю крыши; им предстояло перебраться на другую, которая располагалась чуть ниже. Мануэль зазевался и чуть было не рухнул в темноту, будто оторвавшаяся черепица, но незнакомец вовремя успел схватить его за руку и поддержать, пока он карабкался наверх.

Потом бывший узник долго отдыхал, невольно представляя, как его тело разбилось бы о камни тюремного двора, голова раскололась, будто перезрелый плод, и во все стороны брызнули бы мозги.

– Что будет, если нас заметят? – прохрипел он и услышал спокойный, чуть насмешливый ответ:

– Меня – убьют, а вас посадят обратно в камеру. Кажется, вы именно этого и хотели?

Когда Мануэль в очередной раз глянул в черную бездну, он заявил, что ни за что не сможет спуститься вниз по стене, придерживаясь за веревку, даже если та надежно закреплена наверху.

– Перестаньте, вы отлично умеете это делать! – быстро проговорил незнакомец. Похоже, он начал злиться. – Медлить нельзя, у нас мало времени. Сейчас охранники сменяют друг друга, потом они начнут обходить территорию тюрьмы, а также осмотрят наружные стены!

– Нет, – сказал Мануэль и прислонился щекой к мокрому, холодному железу. – Иди, я остаюсь здесь.

От этого решения ему стало так хорошо и спокойно, что он сильно удивился, когда спаситель внезапно схватил его и хорошенько стукнул лбом об крышу.

– Клянусь, если вы немедленно не начнете спускаться, я сам швырну вас вниз, чтобы вы разбились о камни! Вы конкистадор, дворянин или червяк?!

«Я жертва инквизиции, узник мадридской тюрьмы, потерявший себя, почти позабывший собственное имя», – хотел сказать Мануэль.

Вместо этого он взялся руками за веревку и привычно проверил ее прочность. Получше закрепив «кошку», затаил дыхание и… провалился в бездну.

Страх, насквозь прожигающий его внутренности, постепенно растворялся в злобе, горячей, словно раскаленные угли. Он, бывший бесстрашный солдат, а еще – благородный человек, не должен сдаться, не имеет права упустить единственную возможность вырваться на свободу, потому что иначе он никогда не сможет… отомстить.

Грохот ливня смешивался с гулом его крови, яростно текущей в жилах, с бешеным стуком сердца. Ноги Мануэля с трудом отыскивали углубления в стене и выступы кирпичей. Веревка была натянута, как струна, так же как и его нервы. Его душа желала вырваться из обветшалой оболочки и взмыть вверх, в небеса, но пока ему надлежало спуститься вниз.

Когда подошвы несчастного коснулись земли, он не поверил в это. Гнев куда-то исчез, но теперь ему не было страшно.

Прошло несколько минут, прежде чем к Мануэлю вернулся дар речи. Пережитое истощило и без того скудные силы. Незнакомец терпеливо ждал, пока он придет в себя.

– Куда мы пойдем? – наконец прошептал бывший узник.

Смотревший на него человек произнес одно короткое теплое слово:

– Домой.

Он протянул Мануэлю длинный монашеский плащ. Тот натянул на голову капюшон и завернулся в плотную ткань.

Пока они шли по темным улицам Мадрида, дождь прекратился, лишь под ногами хлюпала жидкая грязь.

Ночные звуки казались Мануэлю знакомыми, но они многократно усиливались, тревожили и пугали. Стук человеческих шагов звучал, как удар молота по наковальне, далекие крики вонзались в мозг, будто острый нож, ветер зазывал, как не знающее покоя привидение. Бедняга давно отвык от всего этого, забыл, какой должна быть обычная жизнь.

Спутник Мануэля привел его в квартал Лавапьес, где прежде гордый идальго ни за что не согласился бы жить, ибо тот был застроен тесными многоквартирными домами, населенными отчаявшимися, ожесточившимися людьми. То был порог, отделявший многих несчастных от окончательного и безвозвратного падения. Здесь был общий двор с фонтаном, куда жильцы ходили за водой с глиняными кувшинами, где, выясняя друг с другом отношения, кричали и сквернословили.

Незнакомец отворил дверь крохотной, бедно обставленной квартирки, предложил Мануэлю присесть и принялся растапливать маленькую печку. Это было кстати: оба продрогли, а с их волос и одежды на пол натекла огромная лужа. Впрочем, незнакомца, кажется, не брали ни усталость, ни холод.

Юноша протянул Мануэлю сухую одежду, и тот с отвращением стянул арестантские лохмотья. Желая как-то начать разговор, он произнес первое, что пришло на ум:

– Ты тоже… из конкистадоров?

Незнакомец повернулся, и мужчина наконец разглядел жесткие и прямые черные волосы, высокие скулы, миндалевидные глаза и бронзовый оттенок кожи.

– Нет, я скорее их жертва.

– Тогда… прости. И… спасибо.

– Не благодарите. Я сделал это ради Паолы.

– Где она?

– Вы увидите ее завтра. А сейчас отдыхайте.

– Как скажешь, – покорно произнес недавний узник.

Его застывшее, помертвелое лицо обрамляли неряшливые длинные пряди, в которых мелькала седина. Оно напоминало лицо покойника или безумца. Из-за густой и длинной бороды Мануэля почти невозможно было узнать. Он показался юноше стариком.

– Во что я превратился? – уныло пробормотал мужчина, вытягивая вперед дрожащие костлявые руки. – Я на свободе, но моя жизнь кончена.

– Не говорите глупостей, сеньор Мануэль, вы придете в себя – это всего лишь вопрос времени. Вам даже нет сорока, у вас еще все впереди.

– А сколько тебе?

– Девятнадцать, – ответил юноша и, заметив на лбу мужчины багровую ссадину, добавил: – Простите, что я вас ударил. Я боялся, что вы не справитесь, а мне… мне не хотелось умирать из-за вас!

– Скажи, кто же ты такой? – с любопытством спросил Мануэль.

– Меня зовут Николас, именно вы меня так назвали, хотя мое первое и настоящее имя – Ниол.

– Ты тот самый мальчишка с корабля?!

– Да. Рад, что вы меня помните.

– Как и твою мать. Она жива?

– Жива.

– Откуда ты знаешь Паолу?

– Не все сразу, сеньор Мануэль. – Юноша улыбнулся. – Сейчас вам лучше отдохнуть – перед настоящим возвращением в мир.

Он расправил постель. Мануэль не стал возражать, он лег и прошептал:

– Ты уйдешь?

– Нет, я останусь с вами.

Когда Мануэль засыпáл, ему почудилось, будто из него вырвали что-то, глубоко укоренившееся в душе и теле. Он становился другим. Однако должно было пройти еще много времени, прежде чем он смог бы стать самим собой.

 

Глава VI

Несколько едущих одна за другой повозок грохотали колесами по пыльной дороге, которая пролегала через безжизненную, бесцветную, сожженную солнцем равнину, где не росли ни деревья, ни даже трава. Вдалеке смутно вырисовывались гребни гор, тонувшие в белоснежных облаках.

На передке головной повозки сидели двое – широкоплечий мужчина средних лет, державший в руках вожжи, и девушка-цыганка.

– Мы снова едем в Мадрид, Кончита. Ты наверняка заколдовала повозки, лошадей, а быть может, и меня! – шутливо сказал мужчина.

– Перестань, Флавио, – строго оборвала она спутника. – Нельзя произносить слово «заколдовала» в стране, где даже камни имеют уши! Лучше вспомни о том, сколько денег мы заработали в столице, – не то что в других городах!

Мужчина добродушно фыркнул.

– Как будто ты едешь в Мадрид за деньгами!

Девушка оправила оборку на длинной цветастой юбке и усмехнулась.

– Конечно нет. Я еду туда за любовью. Жаль только, что этот мужчина не обращает на меня внимания.

– Совсем?

– Он хочет меня, и я вовсе не против, когда меня желают мужчины, потому что тогда они кладут к моим ногам свои кошельки. Но в данном случае я мечтаю, чтобы он подарил мне свое сердце.

– Надеюсь, подарит, если оно свободно.

– Подозреваю, что нет.

– Другая девушка, разумеется, не цыганка? Наверное, она богатая и знатная, ее кожа бела как снег и нежна как шелк!

– Не смейся надо мной, Флавио! Он не говорил мне о другой, просто я видела, что он страдает, – так можно страдать только от неразделенной любви. К сожалению, этот человек из тех, кто не станет задумываться о том, чего он достоин, а чего – нет.

– Полагаю, будь он иным, ты бы его не выбрала.

Они замолчали. Девушка грызла травинку, рассеянно глядя на окутанную знойным маревом равнину. Все вокруг замерло, пожираемое беспощадным солнцем. Кончиту начало клонить в сон, и она почти задремала, слегка покачиваясь в такт движению повозки, как вдруг случайно заметила медленно бредущую по обочине девушку, судя по виду, нищенку.

– Останови! – потребовала она у Флавио.

Будучи хозяином балагана, тот сделал протестующий жест.

– Зачем?

– Надо!

Ворча себе под нос, Флавио остановил повозку.

– Эй! – Кончита махнула незнакомке рукой. – Куда ты идешь?

Та повернула к цыганке осунувшееся, усталое лицо и прошептала:

– В Мадрид.

– Садись, подвезем.

– У меня нет денег.

– Неважно. Иди сюда.

– Если мы станем подбирать каждую бродяжку, у моих повозок быстро отвалятся колеса! – пробурчал Флавио.

– Оставь! Я способна понять, когда человеку по-настоящему плохо. Она того и гляди упадет прямо на дороге.

Незнакомка с трудом вскарабкалась на передок. Очевидно, она проделала долгий путь. Ее башмаки почти совсем развалились, а некогда нарядное платье, теперь все в прорехах, было покрыто пылью.

Кончита обратила внимание на восточную внешность девушки и спросила:

– Кто ты такая?

– Если вы узнаете, кто я такая, то, скорее всего, прикажете мне сойти на землю.

– В глазах того Господа, в которого верят испанцы, нет существа презреннее, чем цыганка, – заявила Кончита.

Флавио расхохотался.

– Не богохульствуй, Кончита! Возможно, сеньорита отличается набожностью и преклоняется перед испанской короной!

Глаза незнакомки наполнились слезами, и она прошептала:

– Кто? Я?!

– Флавио шутит, – сказала Кончита, взяв ее за руку. – Наверное, тебе пришлось вынести большие испытания. Как тебя зовут? Откуда ты идешь?

– Мария. Будет лучше ответить, откуда я сбежала.

– Сначала тебе надо отдохнуть. Полезай в фургон и поспи до вечера. Поговорим за ужином. Флавио, останови!

На сей раз тот не стал ругаться. Измученная девушка заползла в повозку, упала на груду тряпок и забылась мертвым сном.

Кончита разбудила ее под вечер, когда фургоны были поставлены кругом, так что образовалась маленькая крепость, в центре которой пылал костер. Пламя весело шипело и потрескивало, а вокруг него расселись странные существа. Здесь были великаны и карлики, а также люди с уродствами, на которые народ взирал с испуганным, но жгучим любопытством. Среди них находились и такие, кто мог глотать огонь, укрощать змей и показывать другие фокусы.

Обитатели балагана оживленно болтали и смеялись, но Мария не слышала того, что они говорят. Девушка смотрела на еду: горячую, жирную баранью похлебку с большим количеством перца, чеснока и шафрана, вяленое мясо, сыр, лепешки и множество фруктов, сорванных в садах, которые встречались по дороге. Флавио разливал вино, хранимое в бурдюках из свиной кожи.

Марии было стыдно есть и пить с такой жадностью, но она ничего не могла с собой поделать. Будь ее воля, она наелась бы впрок, чтобы как можно дольше не голодать.

Кончита сидела рядом с девушкой и подкладывала ей лучшие куски. Когда бедняжка насытилась, цыганка небрежно произнесла:

– Мне ты можешь рассказать все. Я ничего не должна ни Богу, ни инквизиции, ни королю и никого не боюсь, потому что слишком хорошо знаю людей.

– Я тоже думала, что знаю их, – сказала Мария. – Мне казалось, что дворянин – это дворянин, монах – это монах, вор – это вор, а разбойник – это разбойник. Однако, случалось, благородные господа гнали меня прочь, служители Церкви проявляли греховную страсть, тогда как воры делились последним, а разбойники вставали на мою защиту.

– Если б все было так просто! – подхватила Кончита.

Она не мешала Марии, напротив, поддакивала и выражала сочувствие. Цыганка видела, что сердце девушки разрывается от тоски по прошлому, по родине, по своим близким.

Мария говорила о том, каким прекрасным городом была Галера, о чудесных садах, к которым мориски умело и старательно подвели воду, отчего прежде бесплодная местность близ Сьерры преобразилась и расцвела.

– Испанцы нас обманули. Они обещали уважать нашу религию, а сами, словно хищники, начали охотиться на всех, кто отказывался креститься. Мы смирились и приняли христианство, однако и тогда они не оставили нас в покое и принялись рассеивать наш народ по всей Испании, будто песок. Но и на новых местах мы начали обрабатывать землю и заниматься ремеслами. Когда у испанцев опять ничего не вышло, они решили пролить нашу кровь. Они боялись нас, потому что мы были крепки и сильны в нашей стойкости и вере. В результате в жертву был принесен не один человек, а целый народ.

– Я все поняла про морисков. А ты, что случилось с тобой?

Мария рассказала девушке о взятии Галеры и о том, что она чудом спаслась.

– Я решила присоединиться к соплеменникам, которых переселяли в горы Северной Италии. Это было ужасно, ибо, когда кругом царят голод и холод, не спасает ничто, даже вера.

– Это правда, – сказала Кончита. – В этом случае каждый использует свое собственное оружие.

– Я видела, как люди убивают друг друга из-за куска хлеба, как матери оставляют детей на обочине дороги, потому что не могут их нести. Люди гибли сотнями – то была дорога в ад. Тогда я решила вернуться обратно.

– Это было возможно?

– Нет. Мориски поставлены вне закона, они не имеют права свободно перемещаться по стране.

– Как же ты вырвалась?

Мария подобрала под себя голые ноги и принялась теребить дырявый подол.

– Я подкупила тех, кто нас сопровождал.

– У тебя были деньги?!

– Не деньгами. Тем, что есть у молодой и красивой девушки, если к тому времени меня еще можно было назвать красивой. Да и девушкой я уже не была… – Она подняла на Кончиту огромные глаза, полные слез, которые сияли, как бриллианты. – Я утратила бесстыдство и, если мне нужно было что-то получить – свободу, защиту, еду, – предлагала свое тело. Заставы требовали огромных выкупов в обмен на разрешение на проезд – я миновала их все. Однако позже я часто думала: не лучше ли было покончить с собой, как делали многие девушки? Наши женщины всегда были скромны; согласно обычаям я должна принадлежать одному-единственному мужчине.

– Не лучше, – твердо заявила цыганка, – потому что они мертвы, а ты осталась жива. И ты не утратила бесстыдство, потому что я вижу, как, рассказывая об этом, ты плачешь и дрожишь. В том, что тебе пришлось поступать вопреки обычаям, виноваты испанцы, и никто другой. А теперь объясни, почему ты так стремишься попасть в Мадрид, в это зловещее сердце огромного гниющего тела! В этом городе каждый второй кормится доносами и предательством, там живут все главные палачи этой жестокой страны. Или в Мадриде есть люди, которым небезразлична твоя судьба?

Мария молчала, и Кончита не стала настаивать. Накрыв пальцы девушки своей ладонью, цыганка промолвила:

– Обещаю, ты будешь в безопасности до самого Мадрида, и мы не потребуем с тебя никакой платы. А дальше тебе, надеюсь, поможет какой-нибудь из богов!

– А в какого веришь ты? – робко спросила Мария.

Кончита расхохоталась, запрокинув голову так, что буйные кудри рассыпались по спине, а взор обратился к усеянному звездами небу.

– Я верю в бога по имени «золотая монета», но иногда на худой конец сойдет и тот, кого глупые люди называют любовью!

Мануэля разбудили непривычные звуки. За окном галдели женщины, плакали дети, слышалась ругань и грохот каких-то инструментов. Стоял такой шум, как будто с высоты огромной скалы с шумом падала вода.

Испанец сделал глубокий судорожный вдох, словно только что выплыл из глубины на поверхность, а потом сел на постели и потряс головой. Его тело и дух были сломлены тюрьмой, но любопытство осталось, и оно не замедлило проявиться.

– Где мы? – спросил он Ниола.

– В рабочем квартале. Здесь вас не станут искать. В этом месте люди настолько заняты тем, чтобы выжить, что не обращают друг на друга никакого внимания.

– Ты тоже живешь здесь?

– Нет. Я снял эту комнату для того, чтобы привести сюда вас.

– А где Паола?

– Сейчас я схожу за ней. А вы тем временем приведите себя в порядок.

Мануэль понял, что юноша прав. В той, прежней жизни, когда он ненавидел и любил, сражался в чужих краях за Испанию, а больше – ради собственного удовольствия и при этом не пропускал ни одной юбки, он выглядел иначе. Сейчас ему предстояло понравиться собственной дочери. Или хотя бы не напугать ее.

Когда Ниол ушел, мужчина как умел подрезал себе волосы, побрился и увидел в металлическом зеркале кого-то, хотя бы отчасти напоминающего прежнего Мануэля Фернандеса.

Он оставил Паолу, когда она была младенцем, а сейчас ему предстояла встреча со взрослой девушкой. Это было нелегким испытанием.

К своему стыду, Мануэль не помнил, как выглядела Асусена. Едва ли он смог бы жениться на непривлекательной женщине, стало быть, Паола тоже должна быть красавицей. Интересно, где и на что она живет? Если она осталась в миру, значит, согласно обычаю в обители ей выделили небольшое приданое, на которое вряд ли можно прожить. Тем не менее дочери дворянина стыдно идти в услужение. Подумав об этом, Мануэль вспомнил о том, что помимо того, что он поставлен вне закона, у него нет ни гроша, и приуныл. Нужен ли Паоле отец, который только и способен, что сделаться лишней обузой?

Когда дверь отворилась, мужчина замер и вытянулся, как струна. В комнату мягкой поступью вошла девушка. Мануэль не видел женщин десять лет и, наверное, восхитился бы любой мало-мальски привлекательной особой, но эта и впрямь была хороша. Дело было не только в белоснежной коже, густых волосах и выразительных глазах; его дочь обладала на редкость одухотворенным и нежным лицом. В нем была трогательная печаль; вместе с тем казалось, будто эту девушку никогда не затрагивала земная суета.

Позади Паолы стоял жизнерадостный, окрыленный Ниол. Когда он явился к ней утром, живой и невредимый, девушка бросилась ему на шею, осыпала поцелуями и оросила слезами. Хотя Паола вот уже три месяца каждую ночь спала в его объятиях, он всякий раз с невыразимым восторгом встречал любые проявления ее любви.

– Вы… мой отец? – робко произнесла девушка.

Мануэль попытался пошутить, как и положено галантному кавалеру:

– Похоже, что так. На мой взгляд, это куда более верно, чем то, что такая прелестная сеньорита – моя дочь!

Паола присела на стул. На ней был простой и вместе с тем изящный наряд: темно-коричневое платье с застежками из красных петель и бантов и выглядывающая из-под него юбка из черной тафты. Кокетливая обувь на толстой деревянной подошве была отделана орнаментом из блестящих шляпок медных гвоздей. Украшениями служили нитка жемчуга и жемчужные же серьги в форме капель. Так могла быть одета как скромная дворянка, так и зажиточная простолюдинка, желающая выделиться из толпы.

– Я принесла немного еды, – смущенно промолвила девушка. – Ее приготовила Химена.

– Я оставлю вас, – сказал Ниол. – Поговорите наедине.

Мануэль с жадностью уплетал жареную морскую рыбу, острый сыр, свежие овощи, душистый хлеб, прихлебывал вино и разговаривал с дочерью.

Он задал ей море вопросов и получил ответы, которые совершенно сбили его с толку.

– Так это чудовище засадило меня в тюрьму для того, чтобы ты осталась жить в его доме?! И там же он поселил индианку с мальчишкой?! Вот уж не думал, что эта гордая, как сатана, женщина согласится служить инквизитору! Теперь я понимаю, откуда ты знаешь ее сына! – воскликнул Мануэль и с облегчением добавил: – Мне казалось, это я погубил Асусену, а выходит, виной всему была страсть служителя инквизиции!

В душе Паолы зрели противоречивые чувства. Она прекрасно помнила о том, что ее отец пропал неведомо куда на долгие годы и ее матери пришлось выбиваться из сил, дабы прокормить себя и маленькую дочь. Девушка сразу заметила, что Мануэль уступает Армандо и в образованности, и в умении общаться. Инквизитор был сосредоточен только на ней, на ее судьбе, тогда как Мануэль, похоже, думал лишь о том, как оправдать самого себя.

Несмотря на это, он был ее настоящим, родным отцом. Она должна его любить и принимать таким, каким его создал Господь. А еще – всегда помнить о том, что именно Армандо обрек Мануэля на годы мучений.

– Инквизитор издевался над тобой? Клянусь, я не пожалею сил, чтобы ему отомстить!

– Нет. Он меня любил… по-своему, конечно, – поспешила добавить Паола. – Он не сделал мне ничего плохого. Я бы не хотела, чтобы вы ему мстили. Лучше просто забыть.

– Что ж, будь по-твоему. По крайней мере теперь с этим покончено. Мы куда-нибудь уедем и заживем новой жизнью. Пока с меня будет довольно хижины с садиком, где были бы виноградные лозы и несколько каштанов. А потом, – Мануэль сверкнул глазами, – дай Бог, тебе повезет в браке и мы по-настоящему встанем на ноги! Основное богатство девушки вроде тебя – добродетель и красота.

Паола смущенно улыбнулась.

– Я замужем.

Мануэль вытаращил глаза.

– Вышла замуж?! Ты ведь так молода! Сколько тебе?

– Семнадцать. По-моему, моя мать была еще моложе, когда вы сочетались браком.

– Почему ты не представила мне своего супруга? – спросил Мануэль и нахмурился. Он подумал о том, что муж ее дочери, кем бы он ни был, может запретить Паоле общаться с отцом, который десять лет провел в тюрьме.

– Вы его видели. Это Николас. Ниол.

Мануэль откинулся на спинку стула. Его лицо выражало крайнюю растерянность, а голос слегка охрип.

– Зачем ты это сделала?! Неужели не могла найти кого-то получше?! Ты – дочь идальго, а он даже не белый!

– Замуж выходят не за того, кто «получше», а за того, кого любят. Меня хотел взять на содержание молодой гранд, он собирался составить бумагу, согласно которой я была бы обеспечена до конца жизни, но я отказалась. Мне было невыносимо думать о том, что когда-нибудь он возьмет себе законную жену, а меня забудет. Я не позволила себе ослепнуть от блеска золота и выбрала любовь. Неужели я не права?

От осознания упущенных возможностей у Мануэля пересохло в горле и он не мог вымолвить ни слова. Заметив это, девушка налила стакан вина и подала отцу.

– Права, – прохрипел мужчина, сделав спасительный глоток, – просто я считаю, что жизнь каждого человека должна иметь разумное основание.

Не мог же Мануэль сказать дочери, что, хотя он и женился на Асусене по любви, эта любовь быстро прошла, загнанная в угол повседневными заботами и бедностью!

– Как вы провели все эти годы, отец? Как не сошли с ума? – спросила Паола.

– Если тебе кажется, что я еще не сошел с ума, стало быть, мне повезло. – Мужчина, тяжело вздохнув, сделал паузу. – Воспоминания об этих годах останутся со мной до самой могилы и, боюсь, будут преследовать меня даже на том свете!

Когда в комнату вошел Ниол, Мануэль несколько секунд размышлял над тем, что бы такое сказать. Его злило, что Паола так глупо распорядилась своей судьбой.

Однако, взглянув на юношу, на котором одежда простолюдина сидела не хуже, чем на дворянине расшитый золотом камзол, и который рисковал своей жизнью ради его дочери и него самого, мужчина понял, что он не в силах повлиять на то, что происходило во время, пока он был вычеркнут из этой жизни. Ему оставалось только смириться.

– Нам нужно уехать из Мадрида, – сказал Мануэль. – Вы готовы пойти на это?

Паола вздрогнула. Девушка не думала, что ей придется покинуть этот город. Внезапно она поняла, что ей предстоит сделать тот самый нелегкий, судьбоносный выбор между Мадридом и всем остальным миром, между спокойствием и риском, между Армандо и Мануэлем. К счастью, последнее не вызывало в ней сомнений.

Мужчины принялись обсуждать детали поездки. Несмотря на годы заточения, в душе Мануэль оставался авантюристом, бесстрашно идущим к неведомой цели. Он сразу заявил, что ему нравится мысль о том, чтобы отправиться в Новый Свет, где происхождение человека не ценится ни на грош, зато честолюбие и отвага идут на вес золота. Там и он, и Николас сумеют применить свои способности и силы.

Воодушевление мужчин иссякло только после того, как они поняли, что находятся по разные стороны баррикад: Мануэль вновь собирался примкнуть к конкистадорам, а Ниол мечтал помочь индейцам в нелегкой борьбе против завоевателей.

– На что тебе сдались эти краснокожие! – Мануэль в сердцах хлопнул себя по колену. – Надо всегда быть с теми, кто сильнее, кто способен больше платить. Ты вырос в Мадриде, среди испанцев, тебе ничего не известно об индейцах, они никогда не посчитают тебя за своего! Зато полукровок охотно берут в испанскую армию, назначая им неплохое жалованье.

На лице Ниола появилось отчужденное и, как показалось мужчине, зловещее выражение.

– Хотел бы я знать, что скажет на это моя мать!

Мануэль вздохнул. В данном случае ему было нечем крыть, к тому же он не собирался с ходу наживать себе врага, да еще в лице супруга своей дочери.

– Что ж, – примирительно произнес испанец, – как говорится, если речь идет о борьбе за свободу, равнодушным остается только сердце труса.

 

Глава VII

Когда Кончита въезжала в Мадрид через Ворота Солнца, над ее головой, громко каркая, пролетели две вороны. Это был дурной знак, и цыганка быстро сплюнула через левое плечо. После того как фургоны были поставлены на площади, она велела Марии никуда не уходить, а сама отправилась бродить по городу.

Солнце яростно палило, воздух был таким горячим, что обжигал и кожу, и глаза, и гортань. Даже льющаяся из фонтанов вода была теплой. Кончита подумала о тишине и уединении маленького кабачка, куда обычно захаживала одна или с очередным поклонником и куда когда-то привела Николаса.

В те времена для охлаждения воздуха в помещениях расставляли большие кувшины, наполненные водой; Кончите нравился запах влажной глины, она ощущала блаженство, прикладывая горячие ладони к холодным стенкам сосудов.

Девушка спустилась вниз по узкой каменной лесенке и остановилась, ожидая, пока глаза привыкнут к полутьме. Это был кабачок, который посещали люди самых разных занятий и цветов кожи, где никто не спрашивал, кто ты, если человек мог заплатить.

Кончита села за деревянный стол и уже собралась заказать вина, как вдруг услышала мелодичный женский голос:

– Он сказал, что жизнь каждого человека должна иметь разумное основание.

– К нему самому это явно не относится! – со смехом ответил мужчина, и цыганка замерла, а после медленно повернула голову.

За соседним столиком сидела нарядно одетая девушка. Цвет ее лица напоминал чайные розы и белые лилии, а красиво уложенные волосы золотились, будто корона. Мужчина, с которым она разговаривала, не сводил с нее восхищенного взгляда. Он был так поглощен своей спутницей, что не заметил Кончиту.

Цыганка сорвалась с места и подошла к нему.

– Здравствуй, Николас.

Он поднял глаза и вздрогнул от неожиданности.

– Здравствуй, Кончита. Не знал, что ты в Мадриде.

– Я приехала сегодня. Не отойдешь со мной на пару слов?

– Хорошо, – сказал юноша и, извинившись перед Паолой, проследовал к столику цыганки, надеясь, что разговор будет недолгим.

К несчастью, уязвленная его выбором девушка с ходу перешла в наступление.

– С кем ты?

– Это Паола. Моя жена.

Кончита отпрянула, пораженная его ответом.

– Жена?! Она что, сумасшедшая, если согласилась за тебя выйти?

– Она меня любит.

– А ты? Ты сделал это, чтобы доказать всем, что достоин самого лучшего? – промолвила цыганка и неожиданно взмолилась: – Зачем тебе эта девушка? Да, она красива, но я не вижу в ее взоре жажды приключений и путешествий. Она из породы домашних птиц, которым хорошо и спокойно живется в клетке.

Взгляд Ниола сделался холодным и суровым.

– Кончита, перестань. Вспомни, я ничего тебе не обещал.

– Нет, обещал! Если не ты, то твои поцелуи, твое тело!

– Пожалуйста, говори тише.

– Еще чего! – прошипела девушка и намеренно повысила голос. – Ты показал ей все, чему я научила тебя в постели? Наверное, она чересчур добропорядочна и нежна для истинной страсти. Думаю, стонет только тогда, когда уколет палец иглой!

Ниол беспомощно оглянулся. Должно быть, он все-таки плохо знал женщин. Ему казалось, что то, что некогда происходило между ним и Кончитой, устраивало девушку так же, как и его. Он не ожидал такой бури и таких слов.

Паола сидела спокойно, если не считать того, что ее лицо пламенело жарким румянцем, а опущенные ресницы вздрагивали.

Оставив цыганку, Ниол вернулся к ней и сказал:

– Пойдем отсюда.

– Не трудитесь, я сама уйду! – вскричала Кончита и выскочила из кабачка.

Она бежала по улицам, и злые слезы застилали ей глаза. Цыганке было досадно, оттого что она повела себя столь несдержанно и глупо, а больше всего ее раздражало то, что Николас предпочел ей другую: выбери он простую девушку, она была бы уязвлена куда меньше.

В среде таких изгоев, как она и этот юноша, было принято держаться друг друга и не нарушать неких условных границ.

«Он поплатится за это», – решила цыганка, вытерла слезы, гордо подняла голову и решительно зашагала к площади.

В этот вечер танец Кончиты был полон особой ярости и страсти. Густые волосы девушки метались по плечам, она запрокидывала голову и простирала вверх руки, словно пытаясь обнять небо, неистово вертелась, будто хотела освободиться от мучительной власти любви, разливавшейся по телу колдовским огнем и пронзавшей сердце. Пламя зажженного на площади костра озаряло ее залитое то ли потом, то ли слезами лицо, на котором выделялись огромные черные глаза и крепко сжатые кроваво-красные губы. Танец цыганки казался волшебным действом, столь далеким от пошлой обыденности, что, когда она принялась обходить публику, глиняная чашка мигом наполнилась не только медью, но и серебром.

Подойдя к очередному зрителю, Кончита подставила ладонь, и, к удивлению девушки, тот вложил в нее туго набитый кошелек.

– Пойдешь со мной после представления? На всю ночь? – тихо произнес мужчина.

Кончита не смогла его разглядеть: лицо незнакомца было наполовину скрыто полой плаща. Девушка вздернула задрожавший подбородок и сжала челюсти. Она танцовщица, а не девка для удовольствий.

– Не пойду. Заберите свои деньги, – сказала цыганка, с трудом сдерживаясь, чтобы не бросить кошелек прямо в лицо мужчины.

Когда Кончита вернула ему деньги, он схватил ее за руку и с силой притянул к себе. Девушка ощутила его жаркое дыхание и почувствовала его злобу. Пальцы незнакомца скользнули в низко вырезанный лиф ее платья и больно сжали грудь.

Цыганка вырвалась и плюнула ему в лицо. Внезапно рядом очутились Флавио и Джакомо, исполнявший роль великана. При виде гневных лиц и внушительных кулаков незнакомец отступил и затерялся в толпе.

На следующее утро Флавио подошел к Кончите и сказал:

– Надо уезжать из Мадрида. Вчера во время нашего выступления за нами наблюдали фамильяры. Ты знаешь, у меня на них особый нюх, иначе едва бы мы так долго избегали обвинений в нарушении Божьих заповедей!

Девушка выглядела осунувшейся, ее яркие, выразительные глаза потускнели и покраснели. Ночью Кончита плакала в объятиях Марии, которая не находила слов утешения, ибо чем можно утешить сердце, пораженное любовью?

– Я согласна. Уедем, причем как можно быстрее. Только что делать с Марией?

– Если она сможет выступать вместе с тобой, пусть остается.

– Похоже, у нее иные цели. Я с ней поговорю.

Не успела цыганка дойти до фургона, как ее остановил незнакомый мужчина. Сначала девушка испугалась, а затем успокоилась. Он был одет как дворянин, у его бедра висела шпага. Оружие благородных людей поневоле внушало бедной танцовщице чувство доверия и преклонения.

Единственное, что не понравилось Кончите во внешности незнакомца, – это близко посаженные и как будто слегка косящие глаза: во всяком случае, она никак не могла встретиться с ним взглядом.

– Я искал вас, сеньорита, – произнес он, снимая шляпу, будто цыганка была знатной дамой. – Вы согласитесь мне погадать?

– Я не гадаю.

– Потому что это запрещено?

– Нет. Я не умею, – равнодушно ответила девушка.

– Вас зовут Кончита, правда? – Он обезоруживающе улыбнулся. – Вы гадали моему приятелю в прошлом году. Он остался очень доволен. Я вам хорошо заплачу. – И быстро добавил: – Видите ли, мне не жалко денег, потому что я страдаю от любви.

Цыганка заколебалась. Иногда она все же гадала – этому девушку обучила воспитавшая ее женщина, – гадала, если у нее было особенное настроение или она испытывала большую симпатию к человеку. Или если он обещал много денег.

– Мое гадание не поможет вам обрести любовь.

– По крайней мере я буду знать, стоит ли мне питать хотя бы каплю надежды или это мираж в пустыне, стоит ли мне гореть в пламени страсти или лучше погаснуть!

Его слова звучали искренне. Кончита прикинула вес кошелька, который держал дворянин. Она зарабатывала не так уж и мало, но то, что публика бросала в ее чашку, по традиции делилось между всеми. Большая доля шла на взятки, которые Флавио раздавал всякого рода вымогателям за право выступать в том или ином городе.

Цыганка вспомнила красивое платье девушки, которую выбрал Николас. Вероятно, мужчины ценят не только то, что находится под одеждой, но и внешнюю оболочку. А уж в душу не способен проникнуть никто из них!

Она накупит нарядов и украшений, оденется как благородная сеньорита, приедет в Мадрид и нарочно покажется Николасу! А еще даст денег Марии, чтобы той больше не пришлось торговать собой. Последняя мысль оказалась решающей.

– Хорошо, – сказала Кончита, – только это должно остаться между нами.

– Слово дворянина, – поспешно произнес незнакомец.

Она взяла его руку в свою и принялась разглядывать линии на ладони. Девушка не успела ничего сказать: внезапно откуда-то выскочили двое мужчин и схватили ее за локти. Цыганка попыталась вырваться и закричала, но слова незнакомцев мгновенно заставили ее замереть и замолчать, а еще – расширить глаза от ужаса.

– Именем Святой службы ты задержана за гадание – действие, запрещенное Церковью и приравненное к ведовству!

Мнимый дворянин, который завлек девушку, куда-то исчез. Цыганка догадалась, кто это был: некий аристократ преступного мира, предоставляющий услуги тем, кто хочет избавиться от неугодного человека. Возможно, заказчиком выступил сеньор, которому она отказала вчера. Впрочем, это уже не имело значения.

Фамильяры поволокли Кончиту по площади; ее пестрые, будто сотканные из веселья и легкомыслия юбки подметали равнодушные камни мостовой, покрытые мертвой пылью.

Цыганка была уверена, что обитатели балагана наблюдают за происходящим, но не смеют сдвинуться с места. Она их понимала: атмосфера всеобщего страха, царящего в городе и стране, парализовала и языки, и сердца людей.

Внезапно из-за фургонов с пронзительным криком выбежала черноволосая и темноглазая девушка в оборванном платье. Она подскочила к фамильярам, набросилась на одного из них с кулаками, потом вцепилась зубами в руку другого. Они ударили ее несколько раз, а после связали с помощью веревки, которую услужливо подал кто-то из находившихся на площади людей. Но она не умолкала и продолжала выкрикивать проклятия в адрес Святой службы до тех пор, пока ей не заткнули рот.

– Смотри-ка, – сказал один из зевак, – сразу две ведьмы! Не иначе готовились к шабашу.

– Говорят, они могут вредить даже после смерти, недаром инквизиция извлекает останки ведьм из могил и предает их огню! – подхватил другой.

В их взглядах не было ни капли сочувствия несчастным девушкам.

Кончиту и Марию приволокли в Святую палату и бросили в один из ее подвалов, угодив в которые человек мог выйти наружу только однажды – в день собственной казни.

Поздно вечером, когда Паола и Ниол укладывались спать и девушка осталась в одной сорочке, она вдруг повернулась и задумчиво произнесла:

– Мне кажется, мой отец, Армандо и цыганка правы: мы с тобой не подходим друг другу. Я и впрямь из породы домашних птиц, ведь меня вовсе не тянет пересекать океан, хотя я и знаю, что здесь нам не будет покоя.

Ее глаза были похожи на янтарные озера, лицо казалось изваянным из мрамора, а кожа обнаженных рук и ног отливала нежным опаловым блеском.

По лицу Ниола пробежала дрожащая тень, в глазах мелькнул неприкрытый страх. Внезапно он рухнул на колени и посмотрел в ее лицо снизу вверх, как приговоренный к смерти посмотрел бы на того, кто был способен его помиловать.

– Я всегда знал, что это чудо, чудо, что ты стала моей. Я не завоевывал тебя, не совершал подвигов, ты просто пришла и подобно сверкающей звезде легла в мою протянутую ладонь. Если ты не хочешь ехать в Новый Свет, забудь о том, что мы обсуждали с твоим отцом. Я готов провести всю жизнь у твоих ног. Что касается Кончиты, у меня есть только одно оправдание: это было тогда, когда я не мог и помыслить о том, что ты выйдешь за меня замуж.

Паола протянула руку и коснулась его волос.

– Ты знаешь, что в моей жизни тоже был другой. Тебе не надо оправдываться. Лучше люби меня так, как ты любил эту цыганку.

Девушке казалось, что она отдает себе отчет в том, что говорит. Ниол никогда не настаивал на физической близости; зачастую их отношения ограничивались тем, что он целомудренно и нежно ласкал ее, и она засыпала в его объятиях. Паоле была неприятна мысль о том, что, возможно, он приносит ей в жертву свои тайные желания.

– Я люблю только тебя! В тебе вся моя жизнь, – ответил юноша и покрыл поцелуями ее пальцы.

– Я имею в виду другое.

Он поднялся на ноги и обнял Паолу.

– Кончита говорила о страсти, о примитивной, отчасти даже грубой страсти, которая была между нами. Я не подозревал, что она испытывает ко мне нечто большее. – Он сделал паузу. – Эта девушка не такая, как ты. Думаю, ты создана для преклонения, для нежности, и, если тебе хорошо со мной, я счастлив. Ты зря просишь о том, чего не знаешь.

– Что плохого в желании человека познать самого себя?

У нее был чистый, наивный взгляд. Ниол покачал головой. Он не мог схватить Паолу и швырнуть ее на кровать, как Кончиту, порвать на ней белоснежную рубашку, беспощадно овладеть телом любимой, выплеснув в едином порыве все потаенные – и светлые, и темные – желания. Заставить возлюбленную извиваться, царапаться и молить об освобождении.

Вместе с тем он поклялся служить Паоле и исполнять все ее прихоти.

Значит, это надо было сделать так, чтобы раскрыть тайное и сохранить неприкосновенное.

В том, чтобы перестать ощущать реальность, погасить разум и не чувствовать ничего, кроме всепоглощающего физического желания, не было ничего необычного. Куда сложнее было превратить Паолу из жертвы в хищницу, пробудить в ней древние женские чары и силы.

– Если тебе станет страшно, неприятно или больно, скажи: я способен остановиться.

– Обещаю.

Он жадно припал к ее губам, мысленно умоляя девушку ответить на его призыв. Она задрожала, но не отстранилась; напротив, обвила его шею руками и прильнула к нему всем телом.

Сначала Ниол ласкал Паолу, как робкий влюбленный ласкает тень своей возлюбленной, затем соединился с ней, как уверенный в себе супруг соединяется с данной Богом женой. И только потом овладел ею, как дикий зверь овладевает своей самкой в глубине тенистой чащи непроходимых лесов.

Что еще способно освободить человека от догм и запретов, кроме любви и страсти?

Супружеские отношения и прежде не были неприятны Паоле, но не более. Теперь где-то в глубине ее женской сущности зарождалось пламя, растекавшееся до самых кончиков пальцев. Страсть вырвала Паолу из глубин самой себя, заставила содрогаться, испепелила, задушила и вместе с тем создала заново. Окунула в глубочайшую жаркую тьму, без проблеска света и прохлады, чтобы после она познала, каким невероятно сладким способно стать освобождение.

Потом они долго стояли на коленях, положив руки друг другу на плечи и пристально глядя глаза в глаза.

– Прости меня.

– За что?

– Мне случалось думать, что ты вышла за меня, потому…

– …потому что Энрике отказался от меня? Это было обоюдное решение.

– Знаю. А теперь я уверен в том, что ты не только любишь меня, но и ничего не боишься. Ты именно та женщина, которая способна разделить со мной все. А еще я виноват перед тобой в том, что до сих пор не преподнес тебе ни одного подарка!

– Главный подарок ты мне сделал десять лет назад, а самый неожиданный – только сейчас.

Когда в комнату проникла ночная прохлада, а жар страсти оставил тело, девушка начала дрожать. Ниол обнял ее и крепко прижал к себе, и она поняла, что он будет обнимать и защищать ее, пока жив. Любовь казалась крепостью, которую не может разрушить ничто, даже время.

Вскоре Паола уснула, и ей приснилась влажная земля под босыми ногами, корни деревьев, напоминающие огромных змей, мерцающие в лунном свете лепестки диковинных цветов, буйные запахи и звуки, бурная жизнь, мир, который, казалось, только что появился на свет. Она парила над горами, точно птица, она видела прозрачные озера и ледники, сияющие на солнце так, словно они были созданы из чистого пламени.

Возможно, они с Ниолом видели во сне одно и то же?

Когда он проснулся, Паола сказала:

– Я согласна отправиться за океан, в то место, о котором ты мечтаешь.

 

Глава VIII

С некоторых пор Армандо не мог вести свой дневник: стоило инквизитору взяться за перо и раскрыть тетрадь, как ему начинало казаться, будто кто-то стоит за его спиной и заглядывает в записи.

В те времена служащие инквизиции составляли элиту испанского общества. Будучи далеко не последним из них, Армандо вдруг начал ощущать себя беспомощной пылинкой в необъятном пространстве Вселенной, мелкой букашкой, раздавленной огромной глыбой. Он отдал Святой службе около двадцати лет своей жизни и теперь начал уставать.

До сего времени его существование было подчинено строгому распорядку, кажущаяся мертвой рутина составляла основу его жизненного успеха. Теперь Армандо все чаще хотелось отступить от правил: остаться дома, побездельничать, наконец, съездить к морю. Он знал, что это невозможно, мечты оставались мечтами, и он каждое утро отправлялся на службу в Святую палату.

Когда в его жизнь вторглось то, чего он меньше всего ожидал, Армандо недолго сожалел о несбыточном. Один из преданных ему людей сообщил, что на одиннадцатом году заключения из мадридской тюрьмы сбежал Мануэль Фернандес. Это произошло во время непогоды, никто из охранников ничего не заметил. Отсутствие заключенного обнаружили только утром и тогда же нашли две веревки, по которым беглец и тот, кто ему помогал, спустились с тюремной крыши.

Армандо ломал голову над тем, кто этот помощник, и страшился, что Мануэль постарается отыскать Паолу. Последняя держалась как обычно, была занята домом, цветами, мужем (инквизитор продолжал относиться к ее браку с Ниолом как к величайшей нелепице или детской игре, на которую до времени стоит закрыть глаза), но точно так же девушка вела себя и тогда, когда совершала необдуманные и рискованные поступки. С некоторых пор ей нельзя было доверять.

Армандо возвращался домой тяжелой поступью. Сегодня был трудный день. Ему бесконечно надоело допрашивать толпу народа с ее неискупленными грехами, притворным подобострастием и злобной лестью.

Напоследок к нему одну за другой привели двух девушек. Первая, цыганка, изо всех сил пыталась доказать, что она невиновна. У нее ничего не вышло: Армандо терпеть не мог цыганок и без лишних слов приказал отправить девушку в камеру пыток. Когда она тут же во всем созналась, он равнодушно усмехнулся. Какими же мелкими, трусливыми могут быть люди! Вот и эта изображала из себя принцессу, а через минуту выглядела так, как выглядит собака, которой показали плетку.

Со второй девушкой было еще проще: она нарушила границы проживания морисков, что само по себе являлось тяжким преступлением; в данном случае, чтобы отправить человека на эшафот, не требовалось даже письменного признания. Крещеных мавров инквизитор тоже не жаловал: ему претило их тайное сопротивление и явное притворство.

Армандо подошел к дому. Сад был окутан пеленой молчания. Уродливая ржавая решетка все так же нелепо топорщилась, а за ней простиралась темно-зеленая завеса разросшихся кустов, через которые почти нельзя было разглядеть покрытые мхом стены, напоминавшие руины. В этих руинах Армандо провел самые счастливые годы своей жизни.

Инквизитор прошел по каменной дорожке. Растущие в саду деревья манили своей прохладой, от огородных и целебных трав, которые Паола выращивала для Химены, исходили терпкие, пряные запахи. Армандо обратил внимание, что ветви яблонь склонились под тяжестью плодов. Когда яблоки будут сорваны, женщины сварят варенье и приготовят прохладительный напиток.

В комнатах было непривычно тихо: похоже, все обитатели дома куда-то ушли. Инквизитор прошел в кухню. Он почти никогда не вторгался в царство Химены, но все равно понял: что-то не так. Не пахло едой, огонь был потушен, горшки и котлы – пусты. Охваченный паникой, Армандо бросился в спальню Паолы: одежда, украшения, вещи девушки исчезли. Инквизитор заметался по комнатам как безумный в поисках того, что было невозможно вернуть.

Внезапно Армандо ощутил себя пленником этого дома, который в одночасье стал напоминать склеп. Он стоял посреди своего кабинета, и его лицо было бледно, а горящие глаза полны презрения, ревности, гнева и страха, жутчайшего страха перед заброшенностью и одиночеством. Он ощущал себя обворованным, обездоленным, нищим. У него не осталось ничего, кроме разбитого сердца.

Инквизитор вспоминал то светлое время, когда Паола была еще ребенком, но уже перестала его дичиться. Он всегда одевал ее как маленькую монашку, зато читал ей много книг о разных странах, заставлял изучать Библию, водил на представления, хотя это считалось греховным делом. Но Паола была очень веселой, живой девочкой и радовалась выступлениям канатоходцев и дрессированных зверей. А рядом крутился этот мальчишка с черными вихрами и непокорными глазами, которому всегда было мало того, что он имел!

– Будь ты проклят, щенок! – вскричал Армандо. – Это ты ее сманил, заморочил ей голову своими индейскими сказками. Если бы не ты, она бы никуда не ушла.

Ах, Паола, Паола! Много ли пользы было от Библии, когда девушка стала увлекаться нарядными платьями! Впрочем, даже эта мысль вызвала у Армандо снисходительное умиление. Он был готов простить ей все, лишь бы она осталась с ним. Он любил Паолу, как любил свою незатейливую жизнь в этом странном доме, а она ушла, не оставив даже записки!

Внезапно инквизитор почувствовал то, чего не ощущал еще никогда: близость собственной смерти. И тогда он решил бороться. Вцепившись пальцами в крышку стола, Армандо злобно прошептал:

– Клянусь, вы еще пожалеете о том, что так со мной поступили!

Город окутывал утренний туман, молочно-белый, легкий, как покрывало невесты; он придавал шумному портовому городу несвойственное ему сказочное очарование. Океан казался удивительно гладким, а небо – кристально чистым.

– Если такая погода продержится еще несколько дней, надеюсь, наше плавание будет удачным, – сказал Мануэль, оглядывая гавань с лесом высоких мачт.

– Для начала надо сесть на корабль, – заметил Ниол.

Паола промолчала. Она думала о том, как поскорее достичь того места, где тревожные мысли рассеются, а душа обретет исцеление и покой. Девушка не могла забыть о том, что не написала Армандо и пары слов.

Пытаясь найти утраченную опору, Паола взяла Ниола за руку. Ей хотелось прикоснуться к его телу, которое с некоторых пор казалось девушке частью ее самой, как хотелось вдохнуть запах земли, моря и солнца. Он вырвал ее из жизни в полусне и взял на себя ответственность за ее будущее. И все же какая-то часть души и сердца Паолы осталась в Мадриде.

За два дня до начала путешествия Мануэль, Ниол, Паола и Хелки обсуждали вопрос, где достать необходимые средства. Испанец то ли в шутку, то ли всерьез предлагал тряхнуть стариной и попытаться сыграть в кости в одной из таверн. Глядя на отца, Паола не знала, огорчаться ей или радоваться: едва на Мануэля повеяло притягательным духом вольной жизни, как он встрепенулся, сбросил с себя проведенные в заключении годы и был готов к приключениям.

– В этой жизни не все гладко, в ней есть голод и жажда, зимняя стужа и летний зной, а иногда и прогулка на эшафот. Но главное – это свобода, ради которой можно стерпеть все остальное! – заявил идальго.

Потом слово взяла Хелки. Индианка преподнесла собеседникам сюрприз. Она сказала, что все эти годы Армандо платил ей жалованье, которое она почти не тратила, и вручила спутникам внушительную сумму. Этих денег должно было хватить и на проезд, и на взятки таможенникам, и на фальшивые документы для Мануэля.

Путешественники проехали несколько королевских застав, где было нужно регистрировать вещи и деньги. К счастью, они не имели ничего значительного или дорогого, а большую часть денег Паола спрятала за корсажем.

Мануэль старался держаться в тени; пару раз таможенники делали вид, что сомневаются в подлинности его документов, но всего лишь с целью получить мзду за разрешение продолжать путь. Испанец закатывал глаза и обливался потом, но все заканчивалось благополучно.

Чиновники почти не глядели на Хелки, явно не считая ее за человека, Паола удостаивалась улыбок и небрежных комплиментов таможенников, которых, дабы отвлечь внимание от своих спутников, поощряла невинным кокетством. К Ниолу на таможне относились с особым вниманием, несколько раз юноша слышал в свой адрес презрительные замечания, и Паола молила Бога, чтобы он позволил любимому сдержаться и не высказаться в ответ. Чтобы избежать лишних вопросов и подозрений, они с Ниолом решили скрывать свое супружество.

Все сошло благополучно, путники прибыли в Кадис. Оставалось последнее препятствие: инквизиция, которая должна или не должна была выпустить их из страны.

На воде догорала заря. Дожидаясь своей очереди, Паола следила за путешествием солнца по небу. Девушка надеялась, что, когда оно поравняется с высоким маяком, их корабль будет плыть в открытом океане. Сейчас, рисуя на поверхности океана оранжевые узоры, солнце прочертило на воде сверкающую дорожку, словно указывая путь к горизонту.

Паола очень надеялась, что в последние ночи, проведенные с Ниолом, ей удалось зачать ребенка. Это открыло бы в ее жизни новую страницу и позволило бы забыть о прошлом.

Прежде она уступала его желанию, и это доставляло ей радость. Теперь Паола познала, что значит изнывать от вожделения при виде любимого мужчины, гореть жарким пламенем даже от невинных прикосновений. Отныне она тоже жаждала близости; к счастью, ей никогда не приходилось слишком долго томиться ожиданием.

В ночь перед отъездом, сжимая Паолу в объятиях, Ниол произнес странные слова:

– Запомни, любимая: я приду к тебе отовсюду, даже из небытия.

Она рассмеялась.

– Что за странное обещание? Лучше скажи, что никогда меня не покинешь.

Тогда он прибавил с непонятной задумчивостью:

– Этого я обещать не могу.

Иногда на Ниола находило нечто, роднящее его с Хелки, которая любила произносить пророческие слова. Потому сейчас, вспоминая этот разговор, Паола волновалась больше обычного.

Когда их очередь была уже близко, возник небольшой спор.

– Сначала мы, сеньор Мануэль, – сказал Ниол.

Тот распетушился, что, как уже поняла Паола, было в его характере.

– Нет, сначала я. Если меня пропустят, тогда вам не о чем беспокоиться.

– Хорошо, – уступил юноша, – возможно, вы правы.

Молодой инквизитор с быстрыми черными глазами придирчиво изучал документы Мануэля: медленно читал, шевеля губами, разглядывал на просвет. Он невыносимо тянул время, а потом вдруг без лишних слов поставил печать и протянул путнику его бумагу.

– Следующий!

Ниол протянул свои документы. Задавая вопросы, инквизитор держался с высокомерной вежливостью.

– Вы родились в Испании?

– Нет. В Новом Свете.

– Когда приехали в страну?

– Десять лет назад.

– С какой целью?

– Так получилось. Я был еще ребенком.

– Вы жили в Мадриде?

– Да.

– Чем занимались?

– Честным трудом. С моей помощью в Мадриде построено множество зданий. А в выгребных ямах нашей столицы почти не осталось нечистот, – серьезно произнес Ниол.

– Почему уезжаете?

– Хочу попытать счастья в Новом Свете.

– Каким образом?

– Запишусь в армию.

– Это можно было сделать здесь и отправиться в путь на военном корабле.

Ниол пожал плечами.

– Надеюсь, что, прибыв в Новый Свет, я решу заняться чем-то другим.

Инквизитор сузил глаза.

– Испанская корона предоставляет всем своим подданным большие возможности.

– В этом не приходится сомневаться.

На Хелки инквизиторы посмотрели как на насекомое, видимо сомневаясь в том, что она хотя бы что-то понимает.

– Проходи, женщина.

На их лицах читалось: «Убирайся в свою страну грязных краснокожих!»

На берегу оставалась только Паола. Мануэль уже принадлежал будущему и кораблю; мужчина то вглядывался в горизонт, то придирчиво осматривал оснастку судна и его корпус. Хелки спокойно ждала на палубе. Задержавшись у трапа, Ниол улыбнулся жене ослепительной улыбкой человека, чей счастливый путь предначертан луной и звездами.

Паола ответила на улыбку мужа и подала инквизитору бумаги. В мыслях она представляла, как спустя немного времени они с Ниолом будут стоять на палубе корабля, бурно пенящего океанские волны, ветер станет играть ее волосами, она ощутит на губах вкус соленой воды, почувствует себя такой же свободной, как и плывущие в небе облака.

– Сожалею, сеньорита, – произнес инквизитор, заглянув в ее документы. – Святая служба запрещает вам выезжать из страны.

– Мне? – Девушка была так потрясена услышанным, что не нашла в себе сил по-настоящему удивиться. – Я ничего не сделала!

– Верю, что ничего. Но предписание есть предписание.

– Меня задерживают?!

– Вас никто не задерживает, просто вы не имеете права покидать Испанию. За подробными объяснениями можете обратиться, когда вернетесь в Мадрид.

– Я не собираюсь возвращаться в Мадрид! – воскликнула Паола и добавила: – На этом корабле находятся люди, которые не могут уехать без меня! Почему только я должна остаться на берегу?!

– Этого я не знаю, – терпеливо произнес инквизитор, отдавая должное юности и красоте девушки.

– Сеньорита Альманса? – внезапно спросил его напарник, извлекая из-под одежды серый конверт. – Вам письмо. Оно ждет вас вот уже несколько дней. Возможно, в нем вы найдете ответы на свои вопросы.

И протянул девушке бумагу.

Паола отошла в сторону и быстро распечатала конверт. Имени не было, но она сразу узнала почерк. В письме было только одно слово: «Возвращайся».

Девушка вспомнила, как Химена однажды сказала: «Вы можете делать все, что угодно, но вы не в состоянии изменить истину». В данном случае истина заключалась в том, что она, Паола Альманса, оставалась дочерью инквизитора.

Путники сошли на берег и стояли в полном молчании, придавившем их, как гробовая доска. Только Мануэль пытался возмущаться и сквернословить, но его никто не поддержал. И все же время от времени он бубнил себе под нос:

– Сразу виден извращенный инквизиторский ум. Я бы понял, если б это ничтожество попыталось арестовать меня, схватить Николаса и Химену, однако оно недвусмысленно заявило: «Убирайтесь на все четыре стороны, мне нужна только Паола!» Причем оно сделало это именно тогда, когда мы были уверены в том, что все трудности остались позади.

Им пришлось вернуться в Мадрид, и это напомнило всем четверым навязчивый сон. Никто из них не знал, что теперь делать. Когда Ниол и Паола остались наедине, девушка промолвила:

– Я поговорю с Армандо.

Ниол возразил:

– Это опасно.

– Армандо ничего мне не сделает. После того, что случилось, нам не стоит от него прятаться: он все равно узнает, где мы. Если я стану скрываться, он обозлится еще больше, а так будет рад тому, что я вернулась, – ровным голосом отвечала Паола, глядя прямо перед собой.

– А я, моя мать и твой отец? Что делать нам?

– Сними квартиру в том районе, куда ты привел Мануэля, а завтра в полдень приходи за мной к дому Армандо.

Паола и Ниол остановились на перекрестке улиц, чтобы напоследок перекинуться несколькими словами. К великому удивлению девушки, ее возлюбленный сказал:

– Я изменил решение: мы не поедем в Новый Свет.

– Почему?

– Случившееся было знаком – мы должны остаться в Испании.

– Разве тебе будет просто отказаться от мечты?

– Это была детская мечта, я постараюсь с ней расстаться. Я в самом деле ничего не знаю о том мире, в который так стремился попасть.

– Почему тебя всегда тянуло на родину твоей матери? Что было причиной – зов крови? – спросила Паола и получила неожиданный ответ:

– Язык. Мать всегда говорила со мной на своем языке, испанский я выучил только потом. Хотя язык мапуче много беднее, в нем есть удивительные, завораживающие душу слова. Недаром мать говорила, что он родился из шелеста ветра, звона дождевых капель и голосов зверей. Я желал увидеть этот мир.

– Теперь ты лишишься веры в сказку.

– Зато не потеряю тебя, – сказал Ниол и сжал ее руки в своих. – До встречи, моя любовь!

– До встречи, любимый!

Когда позже Паола закрывала глаза и вспоминала этот миг, из-под опущенных век всякий раз бежали горькие слезы. Девушка задавала себе вопрос, почему нельзя остановить выбранное мгновение и застыть в нем навсегда, почему время и судьба столь непредсказуемы, неумолимы? Если б она могла предвидеть то, что случилось дальше! Но это – увы! – не дано никому.

Паола отворила скрипучую калитку и вошла в сад. Родной дом выглядел приземистым, неприветливым, темным и казался необитаемым. Все говорило о том, что здесь не жалуют чужих и не привечают гостей.

Вечернее солнце навевало покой; девушка подставила лицо его ласковому теплу. Сад сиротливо шелестел, словно упрекая ее в том, что она его бросила. Паола готовилась к поездке тайно и в спешке, потому не успела проститься с тем, что с детства было дорого ее душе. Почему она не подумала о том, что с ее уходом цветы завянут, а деревья перестанут приносить плоды?

Паола прошла в опустевший и тихий дом. Ей было трудно собрать волю в кулак, чтобы показать себя непримиримой и суровой. Вероятно, Армандо, который встретил ее в кабинете, тоже было нелегко это сделать: девушка заметила и дрожь его рук, и тяжелый вздох, и подрагивание уголков губ.

На столе горела только одна свеча. В сумраке кабинета терялись ряды книг. Когда Паола была ребенком, ей иногда чудилось, будто эта полутьма скрывает огромные черные крылья, сложенные за спиной Армандо, который сидел за столом.

Теперь она не боялась ни его пронзительного взгляда, ни его слов. В ее власти было лишить этого человека любви, больше никогда не называть его отцом, а это казалось страшнее инквизиторских пыток.

– Вернулась, – сказал Армандо и откинулся на спинку стула.

Паоле почудилось, будто он сбросил с плеч огромный груз.

– Почему вы так поступили? – с ходу спросила она, не давая ни ему, ни себе времени опомниться и привести чувства в порядок.

– Не отпустил тебя в Новый Свет? Потому что тебе нечего делать среди дикарей, которые не видят разницы между женщиной и домашней скотиной. – Армандо говорил с подчеркнутой мягкостью, а его взгляд был почти кротким. – Или ты нуждаешься в тупом равнодушии и грубом бесчувствии? Тебе нужен мир, в котором не живут, а выживают?

– Николас не такой.

– Николас заблуждается. Он ищет потерянный рай в кромешном аду. Пойми, Паола, – Армандо глубоко вздохнул, – я никогда не трогал тех, кто тебе дорог, кого ты любишь, я всегда потакал твоим желаниям. Когда тебе захотелось оставить в доме индианку с мальчишкой, я согласился, хотя не нуждался в их присутствии. Когда ты увлеклась нарядами, я позволил тебе выбирать и носить любые платья, хотя это шло вразрез с моими представлениями о том, как должна одеваться девушка. Когда ты вышла замуж за полукровку, я разрешил тебе жить в этом браке, хотя впору было схватиться за голову. А все потому, что я любил тебя и люблю.

– А как же мой настоящий отец? Вы упрятали его в тюрьму, где он провел десять лет!

Армандо вздрогнул, его глаза блеснули, но он сумел взять себя в руки.

– Он хотел убить меня. Правда, это не главное. Он бросил твою мать и тебя на произвол судьбы, потому что ему было тяжело заботиться о семье. Он предпочел сбежать, исчезнуть на долгие годы. Этот человек не способен устроить даже собственную жизнь. Если бы ты попала в его руки, то рано или поздно снова очутилась бы в приюте. Думаю, пообщавшись с ним, ты сама это поняла. Ведь сейчас он с тобой?

Отпираться не было смысла.

– Да.

– И кто помог ему сбежать из тюрьмы?

– Николас. Это я его попросила.

– Я так и думал, – сказал Армандо и умолк.

Молчание инквизитора было не угрожающим, скорее задумчивым; воспользовавшись его настроением, Паола привела последний аргумент:

– Вы погубили мою мать.

– Я пытался ее спасти, но она предпочла умереть.

– Потому что человека нельзя заставить любить, – заявила девушка и вскричала: – Чего вы от нас добивались? Вы хотели, чтобы моя мать и я были робкими и запуганными, бежали на каждый ваш зов и склоняли перед вами голову?!

Армандо, выпрямившись, уставился на нее.

– Разве я лишал тебя свободы, пытался укротить твой дух?! По-моему, ты показала себя достаточно раскрепощенной и своевольной! Неужели я заставлял тебя любить? Или ты притворялась, Паола?!

Девушка вздрогнула. Она поняла, что дракон проснулся, поднял голову и готов извергать огонь.

– Нет. Но я была ребенком, а ребенка легко обмануть и приручить.

– Неправда. Дети – самые искренние существа на свете, – сказал Армандо и добавил с нескрываемой горечью: – Тебе кажется, что я жестокий, Паола. Между тем я всего лишь одна из множества кукол, управляемых безжалостным кукловодом. Когда я состарюсь, меня выбросят на свалку и заменят другим. То же самое произойдет, если я перестану делать то, что делаю.

– Только не говорите, что кукловод – это Бог!

– Не скажу. Это – общество, в котором мы живем, это – Святая служба и тот, кто правит страной. Что касается Господа, с ним мы будем иметь дело на том свете. Думаю, мы с тобой попадем в разные места, – Армандо усмехнулся, – потому я так желаю насладиться нашим общением, пока мы еще здесь. Ты права, если думаешь, что каждому из нас придется отвечать за свои поступки. Только тогда мы получим то, что заслужили, однако мне не хочется, чтобы меня судила ты.

Паола молчала. Она всегда знала, что Армандо умнее и сильнее ее и, пока он не отпустит ее добровольно, ей никуда не деться.

– Правда, что вы помогали некоторым заключенным выйти на свободу? – спросила девушка после мучительной паузы.

Армандо не стал распространяться на этот счет. Он лишь ограничился словами:

– Иногда я делал это в память о твоей матери, которую мне не удалось освободить.

– Похвально, что вы совершали что-то хорошее, но это вас не оправдывает!

– Ты уйдешь сейчас? – спросил инквизитор, словно прочитав ее мысли, и быстро добавил: – Дожидаясь тебя, я почти не спал и не ел и теперь умираю с голоду. Может, приготовишь ужин и мы посидим вдвоем? – В его голосе звучали просительные, заискивающие нотки.

– Хорошо, – ответила Паола, помня о том, что Ниол зайдет за ней только завтра, и прошла в кухню.

Здесь сохранились кое-какие продукты. Девушка развела огонь и зажгла две свечи, пламя которых то вспыхивало, то угасало под дуновением прохладного ветерка, врывавшегося в полураскрытое окно.

Такими же были ее чувства к Армандо: едва она пыталась затоптать этот огонь ногами, как инквизитор вновь умудрялся его воскресить.

Вскоре был приготовлен незамысловатый ужин: бобовая похлебка, хлеб, сыр. Армандо разлил по глиняным кружкам похожее на кровь вино.

– Ты в положении? – спросил он Паолу.

Девушка покраснела и опустила ресницы.

– Нет.

– Полагаю, это событие не за горами, – непринужденно произнес Армандо и добавил: – Когда у тебя появится ребенок, я охотно его приму. Мне будет приятно, если он станет носить мою фамилию. И еще: я сумел скопить немало денег, чтобы обеспечить твое будущее. Можешь забрать их себе и распоряжаться ими по своему усмотрению.

– Спасибо. Я подумаю об этом, отец, – забывшись, произнесла Паола.

Услышав желанное слово, Армандо улыбнулся и расслабился. Его дух не угас, силы не иссякли. Его сердце вновь было спасено и продолжало биться: он был жив до тех пор, пока была жива любовь его дочери, дочери инквизитора, уставшего от человеческого невежества, злобы и алчности, от зрелища пыток и крови, терзаний собственной мрачной души.

Простившись с Паолой и устроив мать и Мануэля в квартале Лавапьес, Ниол решил прогуляться по городу. Неожиданно ему пришло на ум посетить вечернюю службу. Юношу привлек звон колоколов одной из церквей, и он прошел внутрь, не обращая внимания на подлинных и мнимых калек, слепых, продававших спасительные молитвы у ворот храма. Прошел мимо сеньорит в кокетливых нарядах и гордых кавалеров, на чьих шляпах колыхались пышные перья.

«Божий храм – промежуточный мир между бытием и небытием, точка равновесия между богатством и бедностью, счастьем и несчастьем. Возможно, здесь мне наконец удастся получить ответ на свои вопросы», – подумал юноша.

Внутри церковь напоминала таинственный лес: колонны были похожи на деревья, сквозь цветные стекла проникал теплый золотистый свет. Ниол посмотрел вверх, на стрельчатые своды храма, потом перевел взгляд на фигуру распятого Христа и невольно перекрестился. Он всегда выступал против правил: не молился, не посещал церковь – то ли из-за матери, которая сохранила прежнюю веру, то ли из чувства протеста по отношению к обществу, которое его отвергало, – а крест носил потому, что его подарила Паола. Теперь юноша устыдился своей глупой гордыни и мысленно попросил христианского Бога подать ему знак или указать путь.

Во время служб зачитывались имена грешников, которых казнили на следующий день, и проводились мессы за упокой их души. Погруженный в свои думы, Ниол слушал рассеянно, пока до него не донеслось нечто, подобное небесному грому: «Кончита, цыганка, будет повешена за богохульство и ведовство!»

Кончита?! С ее гордой улыбкой, пылающим взором и волшебным танцем?!

«Когда мир ветшает и умирает, из него уходит красота» – это были слова Хелки, а быть может, не только Хелки, а ее народа. Если инквизиция хочет казнить Кончиту, значит, это действительно так.

Ниол остановился возле входа в исповедальню, из-за решетчатой двери которой вышел молодой священник. Юноша обратился к нему с просьбой, и вопреки ожиданиям служитель церкви согласился помочь.

– Да, такая женщина есть в списке, – сказал он и уточнил место и время казни.

Ниол вышел из церкви, пошатываясь, как пьяный. Он принимал все, что давала ему жизнь, так, будто имел на это полное право. Но когда она всерьез решила что-то отнять, он ощутил свое бессилие. Имея представление о том, как совершаются такие казни, юноша не знал, каким образом помочь Кончите. Сейчас Ниолу чудилось, будто в своих сомнениях и скитаниях он добрел до бездны душевного ада.

Юноша остановился посреди площади и задумался. Он должен быть благодарен христианскому Богу за то, что тот дал ему возможность узнать правду. Однако спасение нужно искать в чем-то ином, там, где он искал его прежде.

– Белая Лошадь, – прошептал Ниол. – Конечно, Белая Лошадь!

 

Глава IX

Хелки не могла понять, почему она так крепко заснула, она, всегда спавшая чутко, как дикий зверь. Возможно, это случилось оттого, что она увидела во сне тех, с кем не могла встретиться наяву.

Вокруг нее столпились люди, много людей. Здесь был ее отец и юный Токела, ее жених. Разница в их возрасте теперь составляла двадцать лет, и он годился ей в сыновья.

Рядом с Хелки лежал новорожденный ребенок, и она знала, что это Ниол. Ахига подошел, взял внука на руки и сказал: «Мы принимаем его в наше племя».

Женщине казалось, что это очень хороший сон, пока она не услышала глухие удары барабана и заунывные звуки флейты, а после – гортанный напев и яростный вой. То была песнь смерти.

Хелки проснулась в холодном поту. В ее ушах еще стоял похоронный плач. Женщина вспомнила слова старого шамана: «Когда тебя обступают души великих людей, они хотят предупредить о приходе смерти. Ибо они лучше, чем кто-либо, знают: сколько бы мы ни притворялись перед нашими врагами и перед самими собой, смерть все равно побеждает жизнь».

– Знать свое будущее – это хорошо или плохо? – спросила она шамана.

– Это ни хорошо и ни плохо, но иногда это бывает страшно.

– Почему?

– Потому что ты ничего не можешь изменить.

Она поняла это, когда двадцать лет назад увидела сон, предупредивший ее о гибели клана: воины скакали во тьму на вороных лошадях, под копытами которых стелился красный туман.

– Почему наши люди видят вещие сны? – еще девочкой приставала она к отцу.

– Потому что они в них верят, – отвечал Ахига.

Хелки могла верить или не верить – это не имело значения: в любом случае сны нередко предсказывали будущее. Она гордилась своим даром, но иногда ей хотелось навсегда его утратить.

– Где мой сын, куда он пошел?! – спросила она, вцепившись в Мануэля.

Тот смущенно кашлянул.

– Он не велел говорить.

– Если ты будешь молчать, я тебя задушу! – вскричала Хелки, потрясая кулаками.

Мануэль еще никогда не видел ее такой, потому сдался без боя и все рассказал.

Рано утром Николас сообщил ему о том, что намерен выручить из беды какую-то девушку.

– Зачем тебе это надо? – лениво потягиваясь спросонья, осведомился мужчина.

– Когда-то она была моей женщиной.

Мануэль, в жизни которого было несколько десятков, если не добрая сотня женщин, непонимающе пожал плечами, но не стал спорить. К счастью, он догадался поинтересоваться у Николаса, где и когда будет проходить казнь.

– Тебе нужна помощь? – спросил отец Паолы.

– Нет, я сам справлюсь. Только пообещай, что ничего не скажешь моей матери.

Выслушав Мануэля, Хелки бросилась на улицу. Время исцелило раны, причиненные гибелью отца, матери, Токелы, других людей ее племени, однако индианка знала: если умрет Ниол, ее погребальный плач сольется с вечностью.

Утренний воздух казался золотым от солнца, которое недавно поднялось над горизонтом. Вонзавшиеся в землю лучи разбрызгивали вокруг множество разноцветных бликов, напоминавших отсветы витражных окон храма.

Ниол въехал на холм верхом на Мечте и, убедившись в том, что за ним никто не следит, повернул на запад, туда, где заканчивалась граница владений Энрике Вальдеса. Ему повезло: управляющий узнал его и впустил на территорию поместья, а в конюшне ему позволили оседлать Белую Лошадь.

Мечта узнала Ниола: ткнулась мордой ему в грудь и всхрапнула. У юноши защемило сердце; он ласково потрепал ее за шею и произнес несколько слов, которые, как ему казалось, она должна была понять. Ниол не задумывался о том, что прежде Белая Лошадь слышала только испанскую речь. Его мать всегда говорила, что слова, идущие от сердца, не нуждаются в переводе. Сказав Мечте все, что он хотел сказать, юноша вскочил в седло и тронулся в путь.

Возвышаясь над толпой, Ниол ощущал себя непривычно, а потому старался не смотреть на людей, тогда как те, напротив, глазели на него. Юноша понимал, что его в любой момент могут задержать: передвигаться по городу верхом имели право только лица дворянского происхождения.

Мечта осторожно ступала копытами по камням мостовой; Ниолу приходилось прикладывать немало усилий, чтобы лавировать между прохожими и никого не задавить. Он надеялся на то, что вовремя успеет прибыть к месту казни.

Вчера по окончании церковной службы юноша побежал на площадь, где обычно останавливался балаган, в котором выступала Кончита. Фургонов не было. Кто-то услужливо подсказал ему, что повозки спешно покинули Мадрид: «Говорят, их девушку задержали фамильяры, потому они исчезли так быстро, будто их ветром сдуло!» Ниол не мог осуждать этих людей: инквизиция опутала страну липкой паутиной заблуждений и страха, так что люди опасались собственной тени.

В то время когда Ниол ехал на Белой Лошади по улицам Мадрида, Кончита, на которой вместо яркого танцевального наряда была одежда из мешковины, стояла в повозке, медленно везущей ее к месту казни. Рядом с ней находились две старые женщины, обвиненные в колдовстве, мужчина, который, согласно его признанию, вызывал из преисподней дьявола, и Мария. Всех их должны были повесить: перед вынесением приговора судья посоветовал обвиняемым искренне раскаяться в содеянном – в этом случае сожжение на костре обычно заменяли более «милосердной» казнью.

Кончита пребывала в ледяном оцепенении; она почти не ощущала тепла прижавшейся к ней Марии. Ее красота, веселость, страстность исчезли без следа, буря, царившая в душе еще сутки назад, сменилась полным штилем. Сейчас в ней жило только жуткое ожидание гибели.

Цыганка в полной мере осознала неотвратимость судьбы, когда не увидела вокруг ни одного знакомого лица. Где же Флавио, Джакомо и остальные, те, с кем она делила бродячую жизнь, пищу и кров?!

Вместо них девушка узрела народ, столпившийся по обеим сторонам улицы. Кончита всегда любила разнузданную, бесшабашную веселую балаганную публику, но эти люди внушали ей ужас. Цыганке не верилось, что те самые люди, чьи лица сейчас выражали злобное любопытство, презрительное равнодушие или дикую ненависть, несколько дней назад неистово хлопали ей и бросали в ее кружку монеты.

Кончита пошатнулась от внезапной слабости и, чтобы удержаться на ногах, вцепилась в Марию.

Именно в этот момент Ниол заметил ее и, уверенно раздвинув толпу, устремился к повозкам, в которых ехали осужденные. Вседозволенность инквизиции и всеобщий страх запуганного народа сыграли ему на руку: приговоренных к смерти охраняло всего несколько солдат, а остальные сопровождающие были служителями Церкви.

– Кончита!

Девушка обернулась. Ей протягивал руку всадник на белом коне, в то время как немногочисленная охрана уже начала суетиться, не зная, что делать. Она устремилась к нему всем своим существом и через минуту очутилась в седле, в объятиях его сильных рук. Ниол был готов пустить Мечту вскачь, давя толпу зевак, разинувших рты, но в это время Кончита увидела глаза подруги по несчастью.

– Мария!

Ниол перехватил ее взгляд. Юная черноволосая девушка, которую тоже ждала смерть, смотрела на них снизу верх и улыбалась чистой и светлой улыбкой. В ее взоре не было ни зависти, ни страха; в последние минуты жизни она радовалась тому, что ее подруге, возможно, удастся спастись.

Юноша понимал, что втроем не ускакать от погони – даже на Мечте. Он нагнулся, подхватил девушку, усадил в седло, спрыгнул на землю и ударил лошадь по крупу.

– Скачите не останавливаясь!

Казнь должна была состояться на окраине города, дальше начинались предместья. Юноша надеялся, что девушкам удастся вырваться на свободу.

Подумав об этом, он повернулся лицом к толпе.

Путь кареты Энрике Вальдеса пролегал по центру города, который был так запружен экипажами, что, дабы ускорить движение, кучеру пришлось свернуть на боковую улицу под названием Оливковая, которая протянулась до самого Прадо.

Молодой дворянин раздвинул занавески, желая полюбоваться огромными монастырскими садами, простиравшимися по правую руку, как вдруг кучер остановил лошадей.

Энрике состроил недовольную гримасу. Хосе, сидевший напротив, приоткрыл дверцу экипажа и крикнул:

– Что случилось?

– Люди, сеньор, не протолкнуться!

– Разворачивай карету.

– Позади тоже народ.

Энрике сжал челюсти. Он ненавидел бездельников, не находивших иного места и времени для своих убогих развлечений.

– Разгони их, Хосе! – приказал он, а через некоторое время, устав ждать, распахнул дверцу кареты и тоже спрыгнул на мостовую.

Вокруг творилось нечто невообразимое. Повозка, по-видимому везущая осужденных на казнь людей, плотно застряла в толпе. Не помогали ни выстрелы солдат, ни крики инквизиторов.

Какая-то простолюдинка, очутившаяся прямо перед Энрике, взахлеб рассказывала другой, подоспевшей позже:

– Я своими глазами видела, как белый конь взмыл в небо и унес двух черноволосых ведьм!

– Улетел?!

– Да! У него были крылья.

– Белый? В небеса? В таком случае это не ведьмы, а ангелы!

– Не знаю. Их собирались казнить, но они сбежали. Потом появилась другая ведьма, вон та: она что-то выкрикивала на дьявольском языке, она растолкала народ, а теперь горюет над парнем, которого растерзала толпа.

Молодой дворянин сделал несколько шагов и подошел ближе. Появление кареты с гербами и человека в одежде, какую носили при королевском дворе, произвело впечатление: Энрике пропустили вперед. Хосе проталкивался следом, зорко охраняя своего хозяина.

Какие-то странные звуки глухо ударяли в уши и мозг. Это были стоны, хриплые стоны, своим ритмом напоминавшие звучание незнакомого музыкального инструмента. Звуки издавала женщина, сидевшая на пыльной земле. У нее были длинные черные косы, застывшее, как у мумии, лицо и пылавшие диким отчаянием глаза. Она раскачивалась взад-вперед, глядя на тело мужчины, неподвижно распростертое в луже темной крови.

По спине Энрике пробежала дрожь. Он узнал эту женщину, а мгновение спустя узнал и юношу. Молодой дворянин тронул индианку за плечо, и она посмотрела на него безумными глазами.

– Кто он тебе? Почему его убили?

Не дождавшись ответа, Энрике наклонился, прикоснулся к руке Ниола и быстро оглянулся в поисках слуги.

– Хосе! В карету его, живо!

– Обивка, сеньор…

– К дьяволу обивку, делай, что говорят! – вскричал Энрике и обратился к индианке: – Иди за мной. Возможно, его удастся спасти.

Когда Ниола осторожно уложили на сиденье и дверь кареты захлопнулась, молодой дворянин впился взглядом в лицо Хелки.

– Говори, куда ехать!

Она с трудом разомкнула губы:

– В Лавапьес.

– Хорошо. Хосе, вели гнать лошадей. Не важно, если мы кого-то задавим, – велел Энрике и посмотрел на Ниола, тело которого было испещрено кровоточащими ранами. – В него стреляли?

– Да. А еще били палками, закидывали камнями. Они рвали его на куски, как звери рвут добычу, – сказала Хелки и, помолчав, добавила: – Только гиены способны так терзать живую плоть!

– Они и есть гиены, – прошептал Энрике и повторил вопрос: – Кто он тебе?

– Мой единственный сын. Он сражался с ними, как волк; когда я прибежала в это ужасное место, он был еще на ногах, но потом упал.

– На нем нет живого места, это верно, но я позову лекаря. Быть может, все обойдется.

Появление украшенной гербами кареты, запряженной лошадьми, над головами которых колыхались султаны из пышных перьев, произвело на обитателей Лавапьес неизгладимое впечатление. Экипаж окружили чумазые, босоногие ребятишки; кучер напрасно силился отогнать дьяволят, которые лазили под каретой, дергали лошадей за хвосты и норовили забраться на крышу.

Ниола внесли в комнату. Навстречу поднялся мужчина; несмотря на изможденный вид, он держался так, как обычно держатся обедневшие идальго, заменяющие растраченное состояние избытком гордости. Такие люди всегда вызывали у Энрике снисходительную улыбку.

Молодой дворянин слегка кивнул. В ответ мужчина тряхнул головой так, будто хотел снять несуществующую шляпу, и с небрежным достоинством поклонился. У него были темно-карие, с золотыми крапинками глаза, придававшие живость усталому лицу.

– Хосе, беги за лекарем, постарайся найти самого лучшего, – бросил Энрике.

Брови слуги поползли вверх.

– В этом квартале?

– Делай, что приказано, – отмахнулся молодой человек и посмотрел на незнакомца.

– Мануэль Фернандес, к вашим услугам, сеньор, – грустно улыбнулся тот.

– Этого человека зовут Алваро?

– Николас. Впрочем, его мать и моя дочь называют его Ниол.

– Кажется, я знаю, кто вы. Я вас не выдам, – сказал Энрике и попросил: – Расскажите обо всем, что здесь происходило и происходит. Так мне будет проще вам помочь.

Сумбурный, полный эмоций рассказ Мануэля продолжался недолго. В заключение он сказал:

– Моя жизнь кончена. Кто я теперь? У меня нет даже шпаги. Судьба выбросила меня из этого мира. Николас звал меня в Новый Свет, бороться за свободу индейцев. Я его понимаю, он молод, у него ветер в голове. А я? Мне почти сорок, я присягал на верность королю и Испании, а теперь должен сдаться на милость дикарям.

– Насколько мне известно, король ни разу не ответил на ваши прошения.

– Да, это так. – Мануэль склонил голову. – Но разве борьба народов Нового Света не обречена на поражение?

– Думаю, мы победим, но при этом потеряем нечто такое, чего нам никогда не удастся вернуть, – заметил Энрике и спросил: – Почему он спас вам жизнь?

– Из-за моей дочери. Это другая история, такая же непредсказуемая и безумная. Моя дочь Паола Альманса…

– Как вы сказали?!

Пока Мануэль говорил, Энрике сжал пальцы так крепко, словно их свело судорогой, и стиснул челюсти. Лишь немного погодя он нашел в себе силы спросить:

– Почему она вышла за него?

– Не знаю. Они выросли вместе, и моя дочь всегда воспринимала его как равного. А вообще-то она говорит, что это любовь.

– А как же дьявол? – усмехнулся Энрике, имея в виду Армандо. Он испытал весьма ощутимый укол самолюбия: Паола отвергла его ухаживания и приняла предложение человека без роду и племени. Хотя, возможно, в последнем он ошибался?

– Вероятно, против настоящей любви бессилен даже дьявол, – сказал Мануэль.

Хосе привел врача. Тот прошел в комнату, где лежал раненый, и склонился над ним. Спустя несколько минут оттуда вышла Хелки и медленно произнесла:

– Мой сын уже не поднимется, ему суждено вечно спать в земле. Так сказал белый лекарь. Но я говорю другое: Ниол унаследовал кровь великих вождей мапуче и мощь их сердец. Его можно спасти. Нужно отвезти его за океан, к нашим шаманам.

– Сеньор, положение безнадежное, тут не о чем говорить, – шепнул хозяину Хосе, и Энрике вздрогнул.

Мануэль молчал. Он мог бы кое-что рассказать на этот счет. Благодаря постоянным скитаниям по дикой местности и нескончаемым войнам индейцы обладали поразительным искусством врачевать даже казавшиеся смертельными раны. К тому же они отличались удивительной выносливостью, порой граничившей с чудом. Однажды отряд испанцев, в котором был и он сам, преследовал одного из арауканов. Они буквально изрешетили его пулями, но он упал с седла только тогда, когда выстрел угодил ему прямо в сердце. В другой раз на глаза Мануэлю попался индеец, тело которого покрывали настолько глубокие шрамы, что казалось немыслимым выжить после таких ударов. Однако он был вполне здоров и держал в руках оружие.

– Я слышал, что Алваро, то есть Николас, спас двух женщин. Кто они? – спросил Энрике.

– Одна из них цыганка, а про другую я ничего не слышал. Он сказал, что попытается спасти девушку, если ему удастся оседлать белую лошадь, – сказал отец Паолы.

– Что за белая лошадь?

– Это какая-то индейская легенда, – усмехнулся Мануэль. – Поверьте, сеньор, я общаюсь с ними всего несколько недель, но уже устал от этих штучек! У них все запутано, все имеет скрытый смысл. Зато если они заговорят прямо, ты вынужден поступать так, как они решили, и никак иначе!

– Мне кажется, «белая лошадь», сеньор, это ваша кобыла Мечта. Я всегда говорил, что вы даете этому полукровке слишком много свободы, – заметил Хосе.

– Мечта? Но Мечта спокойно вынесла бы двоих! Значит, он правда спас еще какую-то женщину, спас, пожертвовав собой, – задумчиво произнес Энрике и спросил у Хелки: – Что тебе нужно для поездки?

– Такая же повозка, как та, на которой мы приехали сюда, и хорошие кони.

Молодой дворянин кивнул и повернулся к Хосе:

– Поедешь с ними и проследишь, чтобы они благополучно сели на корабль. Я сделаю им охранную грамоту, чтобы их не задерживали на границах.

– Зачем вам это, сеньор?!

– Затем, что в наше время редко можно встретить настоящую храбрость, а тем более – бескорыстие.

Мануэль поднялся с места.

– Я должен сообщить о случившемся Паоле.

Хелки немедля пронзила его взглядом.

– Нет! С ней нас не выпустят из страны!

– Оставаясь в неведении, она будет страдать!

– Судьба приготовила испытания для каждого из нас. Твоей дочери придется справиться со своей долей. Пока пусть живет в доме «серого человека».

– Ты предлагаешь оставить ее в лапах этого чудовища?!

– С ним она в безопасности, с ее головы не упадет ни один волос, и ты это знаешь.

– Хорошо. Я сообщу ей после того, как ваш корабль отчалит от берега.

– Ты поедешь с нами.

– Я?! С какой стати?

Обычно бесстрастная индианка оскалила зубы.

– Потому что ты мне должен, испанец! Должен мне и моему сыну!

Мануэль знал, что это правда. И не только потому, что Ниол вызволил его из тюрьмы. Он был должен им с тех пор, как оставил их одних в бушующем море.

– Видите, как она мной помыкает! – бросил он Энрике, который молчал, предпочитая не вмешиваться.

– Если ты уедешь, твоя жизнь изменится к лучшему, – добавила Хелки. – Боги сумеют вернуть тебе хотя бы часть того, что ты потерял. До сего времени ты не давал им возможности это сделать. – Потом она обратилась к Энрике: – Ты тоже поклянешься в том, что ничего не скажешь Паоле.

– Сеньор, вы не должны позволять дикарке так разговаривать с вами! – попытался вмешаться Хосе.

Мануэль криво усмехнулся.

– Моя дочь говорила, что эта женщина была дочерью вождя… Так или иначе, сеньор, она не признает ни границ, ни сословий.

Энрике поднялся и прошел в соседнюю комнату.

Испещренная ранами и следами жестоких ударов грудь Ниола едва заметно вздымалась в такт частому, затрудненному дыханию. Покрытое ссадинами и глубокими царапинами лицо было землистого цвета, черные волосы побурели от засохшей крови. Лекарь обтер лоб и виски раненого мокрой тряпкой и окунул ее в таз. Вода окрасилась кровью, на подушке расплылись красные пятна.

– Я сделал все, что мог, сеньор, – сказал врач. – Возможно, он протянет еще несколько дней, но едва ли придет в себя. Если вы намерены пригласить священника, поспешите.

– Я способна поддержать в нем жизнь до тех пор, пока мы не пересечем океан, но излечить его мне не по силам, – промолвила Хелки, не обращая никакого внимания ни на слова врача, ни на него самого.

– За океан?! – переспросил тот. – Боюсь, вы привезете туда только тело.

– Ты всерьез решила, что он тебя примет?! – с горечью воскликнула Кончита. – Тогда лучше сразу отправиться в Алькасар, во дворец короля!

– Я не надеялась, что он отнесется ко мне как к возлюбленной. Мне казалось, что, если он меня вспомнит, я смогу попросить у него защиты. Теперь я думаю, что снова ошиблась, – грустно ответила Мария.

Цыганка рассмеялась.

– Эти благородные не способны на хорошие поступки, они могут только сеять страх! Они кичатся своей чистой кровью, не понимая того, что их сердца вылеплены из грязи! К сожалению, судьба жестока и не может предостеречь от ненужных мечтаний.

Больше двух часов девушки брели по бесплодной местности, останавливаясь лишь для того, чтобы вытащить острые колючки, вонзавшиеся в босые ноги. Им удалось оторваться от погони, после чего они свернули с дороги и спешились, дабы ненароком не привлечь к себе внимания. Равнина была залита ярким полуденным солнцем, стояла нестерпимая удушливая жара, над землей поднималось облако густой, горячей пыли, кругом не было ни колодца, ни единого дома; беглянки пошатывались от головокружения, усталости и жажды.

Кончита вела Мечту в поводу. Девушка не могла не видеть, какая это прекрасная, породистая, воистину безупречная лошадь. Где Николас мог ее взять? Она боялась, что теперь их могут задержать именно из-за кобылы, между тем, кроме нее, у них ничего не было. Ничего и никого.

– Давай выйдем на дорогу и поедем верхом, – не выдержав, произнесла цыганка. – Возможно, нам удастся догнать балаган. Обычно они останавливаются в каждом городе и каждой деревне на несколько дней.

– Ты знаешь, куда они поехали? – спросила Мария.

– Я приблизительно представляю их путь.

Кончита держалась натянуто, временами даже злобно, и Марии была известна причина. Если б не она, цыганка ускакала бы на белой лошади со своим возлюбленным, который оказался настолько храбрым, что не побоялся прийти к ней на выручку, не побоялся в стране, где люди страшатся инквизиции больше, чем ада.

– Ты не виновата, – сдержанно произнесла Кончита, когда Мария заговорила об этом. – Здесь только моя вина. Я проклинала его, хотя он был честен со мной. А теперь мне кажется, лучше бы я сгорела на костре, лишь бы он остался жив! Да, я уцелела, но отныне мне суждено не лететь вперед, а тащиться в пыли, волоча за собой оторванные крылья!

Дальнейший путь проходил в молчании. Девушки вновь выбрались на дорогу и положились на волю судьбы и Мечты. Мимо несколько раз проезжали экипажи, но никто не делал попытки остановить беглянок, за исключением одной кареты, которая обогнала их и, резко развернувшись, преградила им путь. Дверца распахнулась, и на дорогу выскочил человек.

– Кажется, это ваша кобыла, сеньор!

Он подбежал к Мечте и схватил ее за повод. Уставшая бороться с чем бы то ни было, Кончита сползла с седла и села прямо на дорогу. Мария последовала за ней, а когда увидела второго мужчину, появившегося следом за первым, застыла как вкопанная.

Девушка чувствовала, как в ее душу медленно вливаются ручейки света, наполняют ее, постепенно соединяются в реку. Когда мужчина ее девичьих грез, тот, мысли о ком согревали ее в самую лютую стужу, подошел к ней, взял ее лицо в руки, заглянул в глаза и произнес: «Мария?», она ощутила, как внутри плещется огромное, сияющее золотом море, и – потеряла сознание.

Она сполна испытала на себе, что значит видеть во сне ад, а потом проснуться в волшебной сказке. Беда заключалась в том, что Мария больше в нее не верила.

В те дни, когда она еще звалась Мариам, а ее родные были живы, отец говорил ей о том, что представители их народа привыкли окружать себя такими цветами, изделиями и формами, которые напоминали бы им о рае, в который они когда-нибудь попадут. К несчастью, девушка видела гибель этого рая, видела расколотые вазы, изорванные и окровавленные шелка, сожженные и попранные святыни.

Потому, очнувшись в обстановке благородной, приглушенной роскоши, она могла подумать только том, что уже умерла.

– Ты долго спала, – сказал Энрике, который сидел рядом с ней на необъятной, как море, кровати. В его взгляде, голосе, прикосновении руки была легкая, как облако, нежность.

Внезапно Марии почудилось, будто этот миг – всего лишь продолжение того момента, когда они разговаривали в палатке военного лагеря на окраине Галеры, а того жуткого временного промежутка, который был подобен огромному выжженному полю, просто не существует.

И все же он был в ее жизни, сохранился в ее душе и сердце, и она не могла о нем забыть.

– Где я?

– В моем доме. Ты в безопасности. Все кошмары позади.

– А Кончита?

– Она тоже здесь, и с ней все в порядке.

– Я… я не знаю, как вас называть, – прошептала девушка.

– Энрике. Меня зовут Энрике, если ты еще не забыла, – сказал он и с надеждой спросил: – Ты искала меня?

– Да. Меня вело отчаяние.

– Не… любовь?

Она сжалась в комок.

– Не знаю. Я ни на что не имею права. Я вне закона.

– Мне все равно. Я тебя ждал. Прости, что не бросился на поиски. – Он вложил в эту фразу все, что мучило и терзало его сердце.

– Неужели вы меня помнили?

– Я помнил девушку из восточной сказки и знал, что никогда не забуду. Я сохранил розовый платок с золотыми монетками, который ты оставила после себя. Он согревал мое сердце в пустые ночи, когда я спал в холодной постели. Жизнь коварна и изменчива, все в ней неустойчиво и хрупко. Истинна только любовь, и я намерен ее сохранить.

Когда Энрике наклонился, чтобы поцеловать девушку, Мария отпрянула. Она вспомнила всех тех, кто впивался в ее губы голодными и… холодными поцелуями.

– Сказка давно закончилась. Я должна рассказать вам правду.

Он молча слушал, глядя в одну точку и продолжая поглаживать девушку по руке. Когда она замолчала, сжал ее пальцы и отрывисто произнес:

– Забудь. Я принял решение. Я брошу все, в чем нет ни счастья, ни правды. Мы уедем в такое место, которое станет напоминать тебе родину. Где мы будем только вдвоем.

– Вы всегда будете помнить другое.

– Только свою вину, – сказал Энрике и неожиданно улыбнулся: – Сыграем в шахматы? Условия прежние: исполняется желание того, кто выиграет.

– Уже поздно, но я согласна.

– Кажется, в прошлый раз мы тоже играли ночью?

Мария ответила на его улыбку и на мгновение стала похожа на тот прекрасный редкий цветок, который ему не удалось уберечь от грязи и пепла. И все-таки у него оставалась надежда.

– Теперь я постараюсь проиграть.

Мануэль стоял на палубе корабля под названием «Виктория», который, как обычно, был переполнен и пассажирами, и грузами. Он вдыхал запахи смолы и морской воды, пищи, табака и не слишком опрятных людей, слушал их голоса, скрип снастей, хлопанье парусов и пронзительные крики чаек.

На «Виктории» плыл священник-миссионер, который уступил Хелки и ее сыну место в каюте, но Мануэль предпочитал оставаться на палубе. Он сидел или стоял у самого борта, глядя на слепящую глаза пену, подставляя лицо колючим брызгам, и вскоре его одежда задубела от соли, а волосы стали жесткими, как пакля.

Здесь Мануэль мог хотя бы немного отвлечься от мыслей о Паоле, вдобавок Хелки поручила ему ухаживать за кобылой.

– Если с ней что-то случится, я выброшу тебя за борт, – предупредила женщина.

Энрике Вальдес подарил Мечту Хелки и Ниолу. Когда Хосе попытался возразить, говоря, что кобыла стоит кучу денег, Энрике ответил:

– Это уже не лошадь, а легенда. Я недостоин ею владеть.

Мануэль чувствовал себя не так, как десять лет назад, когда ему тоже суждено было пуститься в вынужденное плавание. Теперь его не радовали ни звонкая песня ветра, ни могучий шум океанских волн, ни грубоватый смех матросов. Мужчина проклинал себя за то, что поддался словам индианки, бросил и предал Паолу, оставил ее в руках инквизитора.

Ниолу не становилось ни лучше, ни хуже. Он слабо дышал, но ни разу не пошевелился и не открыл глаза. Хелки все время стояла возле него на коленях и что-то шептала, держа его руку в своей. Когда священник предлагал ей поесть и попить, она только отмахивалась.

Однажды ночью поднялся такой шторм, что даже Мануэлю пришлось сражаться с надутыми ветром парусами. Испанец вымок до нитки, ослеп от дождя, все его тело ныло, но, когда он, пошатываясь, спустился вниз и увидел среди стонущих, страдающих от морской болезни людей Хелки, которая все так же упорно и стойко что-то бормотала над своим сыном, его усталость как рукой сняло. Воистину эта женщина продолжила бы свое дело, даже если бы очутилась на океанском дне!

Когда они высадились в Гуатулько, Ниол был еще жив. Хелки поспешила туда, где жили индейцы. Мануэль окинул презрительным взглядом убогие хижины, рядом с которыми были разбиты крохотные огородики. Во многих домах не было окон, и дым выходил либо из отверстия в потолке, либо через дверь. Кое-где вход был завешен грязными, рваными тряпками. Мануэль не понимал, кого или что Хелки намерена разыскать в этом жалком месте.

Она заговорила с какой-то женщиной, которая ответила на ломаном испанском.

– Человек, которого ты ищешь, живет в соседнем поселке. Но он этим не занимается – боится испанцев. И потом он не мапуче, а из другого племени.

– Неважно. У меня нет времени искать кого-то еще.

Хелки велела Мануэлю остаться с Ниолом, а сама взялась за повод Белой Лошади.

– Может, лучше я съезжу? – спросил мужчина. Он боялся, что, пока индианка будет разъезжать по берегу, юноша умрет у него на руках.

– С тобой никто не станет разговаривать.

В уголках ее рта собрались тени, резкие черты выражали стоическую суровость, глаза напоминали темные провалы. Это было лицо человека, который способен на все.

Мануэль заметил, что за время путешествия в черных как ночь волосах женщины появилось множество серебряных нитей, и покачал головой.

Хелки без малейшего усилия вскочила на кобылу и сразу пустила ее галопом. Мужчина невольно залюбовался ее своеобразной, красивой «индейской» посадкой. Его и прежде удивляло, каким образом в течение жизни двух или даже одного поколения этот народ, прежде никогда не видевший лошадей, сумел достичь столь выдающегося мастерства в верховой езде. Воистину индеец и его конь составляли одно целое.

Женщина вернулась поразительно быстро и привезла с собой странного оборванного человека с иссохшим телом, изборожденным морщинами лицом и седыми космами. Старик склонился над Ниолом и провел руками по его телу.

– Твой сын стоит у входа в Небесную страну. С миром живых его соединяет лишь тонкая ниточка. Скоро он станет землей, а его кровь – дождем, который польет эту землю. Отпусти его и спой за него песнь смерти, женщина, больше ты ему ничем не поможешь.

Поскольку они принадлежали к разным племенам, им приходилось говорить по-испански, чтобы понять друг друга.

– Я ни разу не видела шамана, который бы сразу сдавался. Ты не тот, за кого себя выдаешь. Тебе не дано видеть прошлое и понимать будущее. Или ты боишься бледнолицых? Тогда у тебя тем более нет силы! – с презрительной яростью произнесла Хелки.

Старик опасливо покосился на Мануэля, и индианка велела испанцу отойти подальше.

– В мои руки редко попадали люди, которые успели так отдалиться от мира живых. Однако связь еще не потеряна. Как тебе удалось столь долго ее удерживать? – спросил шаман.

– Потому что я его мать. Потому что с нами Белая Лошадь. И еще: я копила силу десять лет. Я не знала, для чего она мне понадобится, просто чувствовала, что когда-нибудь этот миг настанет. Сделай то, что сможешь. Я тебе помогу.

– Я попытаюсь его вернуть. Однако лечение может занять много времени. Не уверен, что когда-нибудь твой сын станет прежним.

– Поверь, я умею ждать.

Пока старик колдовал над юношей, Хелки привязала Мечту и сделала носилки из тонких деревцев и мягкого мха. Она и Мануэль перенесли Ниола в одну из хижин, где шаман продолжил свои странные действия. Он открыл мешок, в котором, по мнению испанца, находился всякий хлам: высушенная змеиная кожа, перья, деревянные куклы, какие-то палочки, когти животных.

– Надо достать коричное дерево, священное дерево нашего племени, – сказала Хелки. – Без него ничего не получится.

Не выдержав, Мануэль вышел из хижины и пошел на берег. Пальмы раскачивались на ветру и шелестели широкими зелеными листьями. Равнодушный океан катил навстречу упругие волны. Глядя на них, мужчина вновь задумался о своей жизни. Он был на войне, но так и не смог завоевать ничего стоящего. У него было много женщин, но ни одна из них не захотела бы сейчас приготовить ему обед. Даже индианка, на руках у которой умирал сын, рожденный ею от неведомого насильника, имела в этой жизни больше, чем он.

Просидев на берегу до темноты, Мануэль вернулся, страдая от боли в пустом желудке. Когда испанец вошел в хижину, он увидел, что Ниол поднял веки и смотрит прямо перед собой. Его неподвижные глаза казались загадочными темными зеркалами, в которых отражался окружающий мир. Шаман продолжал водить над его телом высохшими, морщинистыми, похожими на птичьи лапы руками и нараспев повторять странные слова.

– Дьявольские штучки! – воскликнул Мануэль и перекрестился.

Когда Хелки обернулась на его голос, испанец впервые в жизни увидел, что она плачет.

 

Глава X

Прошло два года. Поначалу Армандо был счастлив. Все враги и соперники куда-то исчезли, помехи растворились сами собой. Отныне Паола принадлежала только ему. Благодаря любви к этой девушке и заботе о ней он расквитался с прошлым, она стала для него средством спасения от одиночества, мук совести, от самого себя. Если б она его покинула, Армандо пришлось бы остаться наедине с бесплодными тенями, беззвучными шагами и призрачными голосами своих жертв.

Однако он просчитался. Воздух больше не звенел ни от голоса Паолы, ни от ее смеха. Цветы на клумбах завяли. Наряды пылились в сундуке. Остался тоскливый сумрак, хмурые тени, чувство безысходности и черное платье, изредка мелькавшее в безмолвных комнатах и покинутом саду.

Первое время после исчезновения Ниола, Мануэля и Хелки Паола изо всех сил пыталась их разыскать. Она обошла буквально все дома квартала Лавапьес, где ей кое-что рассказали. Девушка поехала в поместье Энрике Вальдеса, но ей не удалось с ним увидеться: он уехал. Тогда Паола вернулась домой и набросилась на Армандо. Тому с величайшим трудом удалось доказать, что он непричастен к случившемуся. Инквизитор зачитал Паоле секретное донесение, поступившее в Святую палату. Услышав имя Кончиты, девушка все поняла. Судя по всему, Ниол был мертв: его застрелили солдаты или разорвала толпа. Куда делись Мануэль и Хелки, Армандо действительно не знал; он поклялся в этом Паоле всеми клятвами, какие только были возможны.

Ниол не вернулся ни через месяц, ни через два, ни спустя полгода. Паола долго верила и ждала, а потом сломалась подобно цветку, который не вынес бури. Казалось, ее дух улетел, сохранилась одна оболочка.

Девушка бродила по дому и саду, ничего не видя и не слыша. В ослабевшем теле остались лишь жуткий холод и тупая вялость. Жар ее крови потух. Все на свете утратило смысл.

Паола редко вспоминала о Мануэле и Хелки, в ее мыслях жил один Ниол. Девушка часто повторяла про себя его слова: «Запомни, любимая: я приду к тебе отовсюду, даже из небытия».

Иногда ей чудилось, будто он идет следом за ней по саду. Сердце Паолы замирало, и она стремительно оборачивалась: никого не было, только ветер тихо шумел в ветвях. Может, Ниол и был этим ветром? Вероятно, именно это и означали его слова.

Паола даже не знала, где он похоронен. Для нее он был везде и во всем.

Девушка никогда не задумывалась над тем, почему он бросился выручать цыганку. Если Ниол что-то делал, значит, он просто не мог поступить иначе.

Паоле было все равно, что творится в доме, она не занималась никакой работой. Скрепя сердце Армандо нанял кухарку: девушка почти ее не замечала. Она никогда не заходила в кухню и ела мало, только чтобы не умереть от голода.

Кажется, впервые за много лет инквизитор понял, что значит по-настоящему любить. Если прежде он думал только о себе, о том, как сохранить привязанность Паолы, то теперь муки девушки жгли его душу и разрывали сердце. Армандо многое отдал бы за то, чтобы вернуть ей все, что она потеряла, но тут он был бессилен.

Однажды, пытаясь немного взбодрить ее, инквизитор принялся вспоминать то время, когда забрал ее из обители Святой Клары.

– Наверное, было бы лучше, если бы я осталась там и не узнала искушений этого мира, – сказала девушка.

В ту ночь ей снились тревожные сны, возможно, из-за того, что в саду поднялся ветер, он бился в окна и шумел ветвями. Что он хотел ей сказать?

Утром Паола сообщила Армандо, что намерена съездить в обитель Святой Клары и посмотреть, в каких условиях живут нынешние воспитанницы. Инквизитор поддержал эту мысль: желание хоть что-то сделать могло означать начало пробуждения.

Стены обители выглядели древними, внутри кое-где осыпалась штукатурка, местами в углах виднелась паутина, а воздух был влажным и спертым. Зато сад был великолепен: капли росы сверкали на распустившихся цветах, как драгоценные камни, зеленые побеги были сильны и упруги.

Дожидаясь прихода одной из сестер, которая согласилась с ней поговорить, Паола бродила по саду, вдыхая сладкий, пьянящий аромат растений. Жаль, что ее собственные цветы завяли; возможно, их запах, запах новой жизни, сумел бы вернуть ей если не свет, то покой.

Когда появилась сестра Менола, Паола объяснила ей, что жила в этой обители двенадцать лет назад.

– Совсем недолго, – добавила она. – Меня забрали отсюда.

– Ваши родители?

– Нет, человек, который захотел меня воспитывать. Я намерена сделать небольшое пожертвование в память о жизни… которую мне было не суждено прожить в этих стенах, но сначала хочу попросить позволения увидеть девочек.

Монахиня кивнула.

– У старших сейчас занятия, а младшие играют в саду.

Она отвела посетительницу в дальний уголок сада, где под присмотром одной из сестер гуляли девочки от шести до десяти лет. Они были одинаково одеты и вели себя тихо, так что всего лишь минуту назад Паола не догадывалась о том, что рядом находятся дети.

Она совсем не помнила своей жизни в монастыре, потому спросила:

– Как девочки попадают сюда?

– Многие из них сироты, кого-то отдают в обитель бедные родители.

– Вероятно, здесь есть и дочери… грешников?

Сестра Менола сделала многозначительную паузу и тихо ответила:

– Есть. Мы одинаково относимся ко всем.

В это время внимание Паолы привлекла воспитанница, одиноко сидевшая на скамье в тенистом уголке возле самой стены. Ее волосы, похожие на гриву вороной лошади, были заплетены в две тугие косы, у нее была кожа цвета светлой меди и угольно-черные глаза.

– Вон та девочка, кто она? – сердце Паолы было готово выскочить из груди. Так могла бы выглядеть младшая сестра Ниола или… его дочь.

– Как видите, она полукровка. Ее отец-испанец привез мать девочки из Нового Света в Мадрид, но вскоре стал жить с прежней женой – белой женщиной. Брошенная им индианка плохо говорила по-испански, ей негде было жить. Добрые люди привели ее в обитель, но через несколько дней она умерла, по-видимому, заразилась какой-то болезнью, ведь индейцы плохо переносят то, к чему привыкли мы. Девочка осталась в монастыре. Ее зовут Эвита.

– Это случилось недавно?

– Два года назад.

– Почему девочка сидит одна? Ее обижают?

– Конечно нет. – Сестра Менола позволила себе легкое возмущение. – У Эвиты непростой характер, она не очень любит общаться с другими детьми. Ей повезло, что она попала в нашу обитель, здесь девочка всегда будет под защитой Господа и Святой Клары.

– Какой может быть ее судьба?

– Она станет монахиней, возможно, отправится с миссией в Новый Свет, дабы нести своим бывшим соплеменникам слово Божие. В любом случае в миру она подвергалась бы унижениям, выполняла самую черную работу.

– А в монастыре?

– Все зависит от способностей. Не нужно забывать, что предки этой девочки по линии матери были язычниками, дикарями. К сожалению, полукровки плохо обучаются, у них неважная память.

Паола вспомнила Ниола, который знал латынь лучше ее самой и которому – увы! – негде было применить свои знания, и усмехнулась.

– Просто мы отнимаем у них эту возможность. Я могу поговорить с девочкой?

– Да, – ответила монахиня уже без прежнего воодушевления и позвала: – Эвита!

Прежде чем девочка успела подойти к ней, Паола поняла: добиться того, чтобы она улыбнулась хотя бы уголками губ, увидеть в ее глазах даже слабые искры детского веселья не проще, чем прочитать то, что лежит у нее на сердце. У Хелки тоже был такой дар или… такое проклятие. Только Ниол, несмотря на все свои терзания и сомнения, умел открыто радоваться жизни.

– Эта добрая сеньора хочет поговорить с тобой и узнать, как ты живешь, – сказала сестра воспитаннице.

Паола попросила сестру Менолу оставить их одних.

– Только ненадолго, – строго сказала та и отошла.

– Как давно ты здесь? – спросила девушка.

Эвита чуть заметно повела плечом и промолчала.

– Не помнишь? А сколько тебе лет?

– Семь.

– Из какого ты племени?

Ребенок смотрел так, будто не понимал, о чем его спрашивают.

– Чему тебя учат в обители?

– Молитвам. Разным правилам, которые нельзя нарушать.

– Вам позволяют играть?

– Иногда. Только нельзя бегать и шуметь.

– У тебя есть кукла? – спросила Паола.

– Нет.

– А ты хотела бы ее иметь?

В глазах маленькой воспитанницы впервые мелькнул осторожный интерес. Она слегка наклонилась и еле слышно прошептала:

– Да. Только здесь это запрещено.

Паола вздрогнула. Она не помнила лица матери, но в ее душе сохранились воспоминания о тряпичной кукле, которую сшила для нее Асусена. Потом игрушка куда-то пропала; наверное, ей не позволили взять куклу в монастырь. И все же после у нее были игрушки: куклы и звери, которых Армандо покупал ей в ярмарочные дни. Она всегда щедро делилась подарками с Ниолом, хотя тот предпочитал деревянное оружие, которое сам же мастерил.

Девушка смахнула слезы и сказала Эвите:

– Я подарю тебе одну красивую вещь. – Она вынула из волос гребень с зелеными камешками, память об Асусене, и протянула девочке. – Возьми. – И добавила: – У меня есть еще кое-что, чего я не могу тебе отдать, потому что у тебя могут быть неприятности. И все же я хочу, чтобы ты это увидела.

Паола вытащила из ворота платья амулет, который Ниол подарил ей двенадцать лет назад, и показала девочке.

Глаза ребенка сузились, будто от вспышки молнии, лицо потемнело, словно на него упала тень грозовой тучи, а сердце затрепыхалось, как у испуганной птички.

– Такой был у моей мамы. Когда она умерла, мне не позволили его взять, – печально произнесла Эвита, покосилась на монахинь и с надеждой спросила: – Где ты его взяла?!

– Мне подарил мой муж. Он тоже умер, и теперь у меня, как и у тебя, никого нет.

Когда Паола произнесла роковые слова, она поняла, что ей пора отпустить Ниола: не прислушиваться в надежде уловить его шаги, не пытаться разгадать в звуках ветра смысл его тайных посланий. Мертвые не возвращаются. Их души должны вознестись на Небо. И если она хочет жить дальше, ей нужно попытаться полюбить кого-то еще.

Она больше не могла влюбиться в мужчину: в Мадриде и даже во всем мире не нашлось бы человека, похожего на Ниола, а другие ее не интересовали. Ребенок стал бы для нее истинным спасением, но Бог не подарил ей такого счастья.

Эвита. Если расплести ее волосы, они заструятся, как черный шелк, а если она улыбнется, ее зубы засверкают, как полированный жемчуг.

Девушка выпрямилась. Она решила вернуться к себе и все как следует обдумать.

– Мне пора идти.

– Ты еще придешь?

– Обязательно, Эвита.

Паола спешила домой, слыша за спиной шорох расправляющихся крыльев. То, что она пробудилась и воспрянула, подтвердилось ночью, хотя это и обернулось мукой. Девушка не могла вообразить, сколько воспоминаний может хранить не только душа, но и тело.

Паола обнимала себя за плечи, воображая, что ее обнимает Ниол, и зная, что это невозможно. Им больше никогда не слиться в единое целое; отныне ей суждены только ласки ветра. Паола в отчаянии скребла ногтями постель и уснула на мокрой от слез подушке.

Утром Армандо увидел круги под ее глазами, но заметил и то, что она оживилась и повеселела.

– Я хочу взять на воспитание девочку из обители Святой Клары, – заявила девушка и рассказала про Эвиту.

В углах губ Армандо собрались жесткие складки, глаза запали еще больше, и огонь в них сделался приглушенным, усталым.

Паола не знала, утратил ли он свою силу, но в этот миг ей почудилось, что она никогда не имела своей. Она всегда была сухим тростником, с которым играл ветер.

– Надеюсь, теперь ты можешь меня понять? Ты ищешь замену, лекарство от отчаяния, от одиночества. Хочешь спасти свое сердце. В свое время я сделал то же самое и все же хочу спросить: зачем тебе этот ребенок?

– Я не стану объяснять зачем. Если вы против, я уйду из этого дома, поселюсь в Лавапьес, стану работать и жить вместе с Эвитой, – резко произнесла девушка.

– Я уже говорил, что тебе нет необходимости работать: у нас есть деньги. Если ты настаиваешь, Паола, я не стану спорить. Я сделаю все для того, чтобы облегчить твои муки.

В обители Паоле пришлось выдержать серьезный разговор с сестрой, отвечавшей за воспитание младших девочек.

– Вы хотите сделать из нее игрушку, маленькую служанку? А когда она вам надоест, вновь привезете ее к нам?

– В моем случае это исключено. Я расскажу вам свою историю.

Выслушав Паолу, монахиня заявила:

– Понимаю, при том положении, которое занимает ваш… дядя, настоятельница наверняка пойдет вам навстречу, и все-таки не могу не сказать, что наилучшим выходом для вас было бы родить собственного ребенка. Вы не сможете заменить Эвите мать: для этого вы слишком молоды.

– Я стану относиться к ней как к младшей сестре, – пообещала Паола и добавила: – Своего ребенка я никогда не рожу, потому что больше не собираюсь замуж.

Она навещала Эвиту в течение многих дней и все больше укреплялась в мысли, что хочет взять ее к себе. Они подолгу беседовали в монастырском саду, и однажды девочка сказала:

– Я не всегда верю тому, что мне здесь говорят. Я сама умею беседовать с Господом, потихоньку, по ночам, когда все спят. Я задаю ему вопросы, и он мне отвечает. Я спрашивала Бога о моей маме и о твоем муже. Моей маме хорошо в Небесной стране, она счастлива.

– А мой муж? – прошептала Паола.

– Его там нет, он еще здесь.

– Да, – сказала девушка, – он рядом с нами, он везде и нигде. Потому что он – ветер.

Армандо помог устранить возникшие сложности, и через месяц взволнованная, сияющая от радости и немного испуганная Паола привела Эвиту в свой дом. Девушка напрасно боялась: жилище, которое всего лишь день назад напоминало покинутую обитателями пустую, высохшую ракушку, наполнилось светом и жизнью.

Поначалу Эвита вела себя настороженно, хотя ей сразу понравилось все: и ржавая решетка, и сумрачная прохлада комнат, и запущенный сад. Паола пообещала, что они вместе возродят его и посадят новые цветы.

Девушка показала Эвите Мадрид, это чрево нищеты и роскоши, где одни дрожали от страха при виде тени на стене, а другие впадали в восторг от великолепия новой столицы и думали, что в этом городе для них нет ничего невозможного. Мадрид, в котором многие считали, будто им стоит поднять воротник плаща, надвинуть на глаза шляпу, взять в руки шпагу, и они сумеют дать отпор любой опасности. Сердце государства, которым правили король и инквизиция, и где, как шутил Мануэль, было два праздных сословия: дворяне и нищие.

Она купила девочке новую одежду и ради нее сняла вдовье платье, в которое облачилась два года назад.

Паола вернулась к давней привычке читать вслух по вечерам, а потом обсуждать прочитанное, что они и делали в кабинете Армандо, пока однажды Эвита не спросила:

– Почему мы живем в одном доме с дьяволом?

Инквизитор услышал ее слова и в тот же вечер, оставшись наедине с Паолой, сказал:

– Мне чудится, будто вокруг меня бушуют и сталкиваются волны и есть лишь крохотная полоска земли, на которую я еще могу ступить. Я больше не хочу оставаться в Святой палате, у меня все чаще болит сердце, и мне трудно дышать. Я принял решение уехать из Мадрида и поселиться там, где ничто не будет напоминать мне о прошлом. Моих сбережений вполне хватит на покупку скромного дома, где я смогу провести оставшиеся годы. Я прошу тебя поехать со мной. И ты, и я привыкли к монашеской простоте. Думаю, этой девочке-полукровке она тоже придется по вкусу.

– А как же дневник? – вырвалось у Паолы. – Вы возьмете его с собой?

Армандо встал, пошатнулся и сел снова. Его рот искривился, лицо побледнело, а глаза сделались колючими. Он медленно стянул с шеи ключ, не глядя, открыл ящик, взял тетрадь и сжал в кулаке.

– Давно ты о нем знаешь?

– Да. Мы прочитали его вместе с Ниолом.

Инквизитор бросил взгляд на камин, из которого выбивались язычки синеватого пламени.

– Ты сама это сделаешь или… мне?

Девушка покачала головой.

– Это не мои грехи. Хотя, возможно, мой грех заключается в том, что все эти годы я жила рядом с вами.

Армандо облизнул сухие губы и, немного помедлив, швырнул дневник в огонь. На обложке появились черные пятна, пламя лизало страницы. Тетрадь не хотела поддаваться огню, листы коробились, словно желая вырваться из объятий смерти, явить миру то, что они так долго скрывали.

Паола замерла. Ей казалось, будто вместе со струйками дыма из камина выплывают облаченные в саваны фигуры и устремляются в небо. То были человеческие души, запертые в заветной тетради.

Когда от дневника остался только пепел, инквизитор упал грудью на крышку стола, обхватил ее руками и произнес срывающимся голосом:

– Что бы ты ни думала обо мне, Паола, как бы ты меня ни осуждала, умоляю, не покидай! Я не прошу, чтобы ты уважала меня или любила, просто хочу, чтобы ты была рядом! Если ты откажешься поехать со мной, мне останется только умереть!

Это был вопль человека, стоявшего над разверзшейся могилой.

Паола всегда ощущала его власть, она почувствовала ее и сейчас.

– Я подумаю, – прошептала девушка.

Ночью ей не спалось, и она вышла в сад. Перед этим Паола посмотрела, как спит Эвита, и получше укрыла ее вышитым покрывалом. Она давно заметила, что ее воспитанница любит яркие вещи, и старалась окружить ее теплыми красками. Девушка купила девочке куклу с длинными черными волосами, и они вместе сшили игрушечной сеньорите красивые наряды.

Посреди безоблачного небосвода сиял серебряный диск луны. Из-за этого призрачного света девушке казалось, будто листья излучают загадочное сияние.

Она остановилась рядом с клумбами, в этот час напоминавшими небольшие аккуратные могилы. Босые ноги утопали в мягкой и влажной после полива земле, ноздри жадно вдыхали аромат ночных растений. Паола невольно задумалась о судьбах людей, которые прошли через ее жизнь, оставив в ней ощутимый след.

Химена, или Хелки. Могла ли она остаться в живых после гибели сына? Мануэль. Наверное, он вновь отправился на поиски приключений. Несмотря на все его проступки, Паола не могла думать о нем плохо. А Энрике Вальдес, который уехал неизвестно куда, и та цыганка?

Между тем Энрике отошел от государственных дел и, как и обещал, уехал из Испании вместе с Марией и сыном, который родился год назад. Он купил особняк на Майорке с видом на море, напоминающий неприступную крепость. Испанцы неохотно селились на этом острове, поскольку на него нередко нападали средиземноморские пираты. Зато здесь сохранилось немало зданий, построенных мусульманами, и та удивительная система орошения, которую придумали мориски и благодаря которой на ранее бесплодных землях росли финики, абрикосы, груши, яблоки, оливки и виноград. На Майорке Мария могла видеть привычные с детства, милые сердцу картины.

Это прекрасное место казалось раем, но оно не было ее родиной. Впрочем, в череде чистых и светлых, как летние облака, дней Мария нечасто вспоминала об этом. Молодая женщина любила своего сына и любила Энрике, она была окружена нежностью и заботой и не мечтала о большем.

Как человек богатый и знатный, Энрике мог прожить долгие годы, ни в чем не нуждаясь и оградив себя от всякой опасности. Как человек молодой и деятельный, но совершивший поступок, осуждаемый государством и Церковью, он был вынужден проводить отпущенное судьбой время в изгнании и прозябать в бездействии. Но он старался ни о чем не жалеть.

Кончита вновь окунулась в бурлящее, непредсказуемое море бродячей жизни. Если она тайком гадала самой себе, то могла узнать, что стало с тем, кого она так горько оплакивала. И, быть может, один из многочисленных поклонников сумел утешить ее страдающее сердце. Недаром цыганка считала себя девушкой, которая умеет не только предсказывать, но и выбирать судьбу.

Паола не обладала даром предвидеть будущее, потому она просто стояла и смотрела в залитое звездным сиянием небо. Уехать ли ей с Армандо? Ее судьба давно вплелась в паутину его судьбы; едва ли ей удастся дернуть за ниточку, а потом смотать все, что было, в отдельный клубок!

Армандо – преступник, но без него они с Эвитой останутся совсем одни. В то же время она не должна позволить инквизитору влиять на будущее девочки так, как он в свое время повлиял на ее собственную жизнь.

Под деревьями и кустами чернели тени, и серебрящиеся ветви с поразительной ясностью вырисовывались на фоне тьмы.

Ветра не было, сад застыл, словно в колдовском забытьи. Бескрайнее небо дышало холодом и пустотой. Ниол молчал. Наверное, он не хотел с ней говорить или не знал, что сказать.

– Почему ты оставил меня, не сдержал обещания? – с тоской прошептала Паола и прижала руки к груди.

В длинном белом ночном одеянии она напоминала мраморную статую или призрак.

Скоро ей придется проститься с этим домом и этим садом. Паола с удивлением подумала, что ей всего девятнадцать; должно быть, она не прожила и половины жизни, а между тем с ней уже случилось много такого, отчего иной раз хотелось умереть.

Быть может, после смерти она обретет крылья, как их обрел Ниол, и будет летать над лесами и долинами ясной, светлой ночью в озарении луны и звезд. Нет, они будут летать вместе, сплетаясь в бесплотных объятиях, невидимые и свободные.

Паола вдохнула полной грудью и тут же с облегчением почувствовала, как из зарослей кустарника, от деревьев и клумб заструились волны свежего дурманящего воздуха, словно кто-то привел в движение огромное опахало.

Девушка поняла, что ей не хочется умирать, не хочется страдать, она мечтает быть счастливой. Паола в блаженстве смежила веки и вдруг услышала, как кто-то тихо произносит ее имя.

Она испуганно распахнула глаза. В просвете между деревьями стоял человек, мужчина. Девушка не заметила и не слышала, как он вошел в сад.

Она обмерла. Паола слышала о последних, молчаливых, пронзительных и жутких свиданиях живых с умершими. Луна освещала бездну, которая зияла между ними. Девушка чувствовала, что не может сделать ни шага. Вышел ли он из-под земли или спустился с небес? Она ли вырвала его оттуда своими страданиями и мольбами или он сам решил покинуть свой вечный приют?

– Паола, не бойся. Это я. Дотронься до меня, я живой.

Ниол подошел и осторожно коснулся ее руки. Паола замерла, не осмеливаясь дышать. Ей чудилось, что это оборотень, который вот-вот набросится на нее и станет грызть ее сердце, или призрак, который может растаять в лунном свете.

Девушка жадно разглядывала знакомые и вместе с тем изменившиеся черты. На щеке и на шее виднелись тонкие шрамы – видимо, чья-то рука, державшая кинжал, силилась нанести удар, перерезать ему горло, но не достала. Те же волосы, губы… а вот глаза стали старше, они хранили память о страданиях, безграничном терпении, а еще они, как и прежде, были полны любви. Это были глаза живого человека.

В тот миг, когда Ниол заключил ее в объятия, Паола потеряла сознание.

Она очнулась от воплей Эвиты, которая, увидев, как незнакомец вносит в спальню бесчувственную девушку, вскочила с постели и принялась пронзительно кричать.

Прибежал Армандо. Инквизитор не испугался и ни на миг не принял юношу за призрак. Его глаза на мгновение сузились, а губы раздвинулись, обнажив стиснутые зубы.

– Ты напугал ее.

– Она сейчас придет в себя, – промолвил Ниол и спросил: – Что это за девочка?

– Воспитанница Паолы. Эвита, – сказал Армандо и прикрикнул на нее: – Успокойся!

Паола медленно открыла глаза, а потом протянула руки и заплакала. Ниол утешал ее, обнимая, гладя ее волосы и целуя лицо.

– Где ты был?! – прошептала она сквозь слезы, ослабевшая от радости и счастья.

– Я был болен. Еще совсем недавно я думал, что никогда не встану. Каким-то чудом мать перевезла меня через океан, а там принялась лечить вместе с одним стариком, индейским шаманом, – сказал юноша.

Они проговорили до самого утра. Армандо ушел к себе. Эвита сначала внимательно слушала, а потом уснула, уронив голову на подушку. Ниол подробно рассказал Паоле, как все было.

– Я помню толпу на площади, как люди нападали на меня, а я пытался защититься. Солдаты стреляли; должно быть, пули достигли цели – я упал и потерял сознание. Когда я вновь что-то почувствовал, мне показалось, что я лежу в гробу. Я ничего не слышал, не мог открыть глаза, шевельнуть рукой или ногой. Я был способен только думать, немного, урывками, но все-таки осознавал, кто я. Такое ощущение, будто тебя заперли в неподвижном и бесчувственном теле и ты пытаешься дать понять присутствующим рядом с тобой, что уже пришел в себя. Тщетно! Не знаю, долго ли продолжалась эта пытка, но потом вновь наступило небытие. А после я видел удивительные сны. Передо мной представали сказочные города, один прекраснее другого, здания, колонны которых, казалось, поддерживали небо, огромные моря, бьющие о берег золотым прибоем, парящие в воздухе сады с невиданными плодами и совершенные люди в длинных белых одеждах. Я не хотел покидать этот мир и не напрасно, потому что пробуждение было ужасным. Я не мог двигаться, не мог говорить. Внутри было адское пекло, голова раскалывалась от боли, меня обступали какие-то жуткие образы. Перед глазами все плыло и разбивалось вдребезги. Позже мать говорила, что бредовые видения и жесточайшая лихорадка не предвещали ничего, кроме могилы. Это парение между жизнью и смертью продолжалось несколько дней. Лихорадку я победил, но ноги, руки и язык больше не принадлежали мне. В этом состоянии я провел многие месяцы. Потом понемногу вернулась чувствительность, я заново учился ходить и говорить. К счастью, моя память не пострадала. Я постоянно думал о тебе, Паола, о том, что должен вернуться за тобой. Мать и Мануэль поддерживали во мне надежду и веру.

– Отец с вами?!

– Да, он очень переживал, что ему пришлось оставить тебя с Армандо. Так захотела моя мать. – Ниол виновато улыбнулся. – Ее поступки, как всегда, непредсказуемы.

Паола задумалась. Потом сказала:

– Она была права. Меня бы все равно не выпустили из страны.

– Тебе пришлось страдать.

Она обхватила руками его голову.

– Мы оба страдали. Мне бесконечно жаль, что в те трудные дни меня не было рядом с тобой. Пытаясь утешиться, я взяла из обители эту девочку. Ты не будешь против, если Эвита поедет с нами?

– Конечно нет. Только вот…

Паола поняла.

– Я с ним поговорю.

– Лучше я.

– Мы сделаем это вместе.

Ниол вздохнул.

– Никогда не знаешь, чего от него ожидать. Я удивился, когда мне позволили сойти с корабля, я думал, мне велят убираться обратно!

– Армандо тоже считал, что ты мертв.

Они провели время до рассвета в целомудренных объятиях, тихо перешептываясь и нежно целуясь, а потом пошли к инквизитору. Эвита еще спала, но Армандо всегда поднимался с восходом солнца.

Ниол и Паола вошли в кабинет, крепко держась за руки. Они говорили, порой перебивая друг друга, а в заключение юноша сказал:

– С некоторых пор мы были соперниками, сеньор Армандо. Теперь я вынужден признать, что вы победили. Я складываю оружие. Отныне я могу выступать только в роли просителя.

Инквизитор молча выслушал молодую пару. Оба заметили, что он изменился: его глаза будто выцвели, он двигался осторожно, словно боясь разбудить боль, которая дремала в теле. Отвечая им, Армандо без конца перебирал какие-то предметы, брал и клал на место книги.

– Победила любовь. Твоя, которая привлекательнее моей. И… моя, потому что я настолько сильно люблю Паолу, что готов ее отпустить. Я подготовлю документы, которые позволят вам беспрепятственно покинуть Испанию.

– Благодарю, отец, – кротко промолвила девушка.

Ниол настороженно молчал. Он чувствовал, что это еще не конец.

Запавшие глаза Армандо горели, а сердце обливалось кровью, будто не было застывшим и холодным, а оставалось живым и горячим.

Днем Ниол, Паола и Эвита пошли гулять по Мадриду, а он отправился на службу. Многие годы ворота Святой палаты смыкались за его спиной, будто покров мрачной бездны, и даже он никогда не знал, выйдет ли обратно на свет.

Инквизитор завершил все дела, навел порядок в кабинете и, возвращаясь домой, зашел к нотариусу, у которого хранилось завещание. Вечером Армандо, Паола, Ниол и Эвита вместе поужинали и мирно поговорили.

Девушка уложила свою воспитанницу в отдельной комнате. Она посидела с ней столько, сколько захотела Эвита. Паола очень боялась, как бы девочка не подумала, что теперь она вновь никому не нужна.

Накануне Ниол сказал:

– Она не мапуче. Какого-то другого племени. Я не разбираюсь в таких вещах. Наверняка моя мать сможет ответить на этот вопрос.

– Какое неприкаянное маленькое существо, – прошептала девушка. – У нее совсем никого нет. Никого и ничего.

– Теперь у нее есть мы.

Когда Эвита заснула, Паола вернулась к себе. После двух лет мучительной разлуки им с Ниолом не терпелось заняться любовью. Оба чувствовали, что эта ночь станет самой жаркой из всех, что им довелось провести вместе.

Армандо сидел в своем кабинете и смотрел на огонь. Он любил разжигать камин даже в теплые вечера: что-то настолько заледенело в его сердце, что он не чаял отогреться. Впрочем, скоро его поглотит другой огонь. Будет ли ждать его та, к которой его душа устремится сквозь жаркое пламя чистилища? Все эти годы в своих мыслях он ни на миг не терял ее из виду. Теперь он смотрел в лицо смерти, смотрел так, как воин смотрит вперед в ожидании великих сражений.

Инквизитор взял лист бумаги, обмакнул перо в чернила и принялся писать. Закончив, выпрямился и посмотрел на дверь.

Она вошла и остановилась, словно в нерешительности. У нее была мертвенно-бледная, почти прозрачная кожа. Черные как ночь волосы ниспадали на мраморные плечи. На левой груди женщины виднелась крупная темная родинка – как будто кто-то выстрелил ей в сердце. У нее были печальные, но добрые глаза и скорбно изогнутые губы. Она была прекраснее всех, кого он когда-либо видел и знал.

Армандо не стал просить у нее прощения. Мысленно он делал это много раз и верил в то, что она его слышала. Она должна была знать все, что доступно и недоступно живым. И еще кое-что, о чем ведают только мертвые.

Инквизитор глубоко вздохнул. Казалось, он выпускал из рук власть над душами и телами сотен людей и отдавал себя на милость и суд этой женщины.

Асусена Альманса подошла к Армандо, наклонилась и поцеловала его в губы.

– Благодарю тебя, Господи! – прошептал инквизитор.

В следующее мгновение его грудь затрепетала, лицо посинело. По телу пробежала судорога, руки стали шарить по одежде. Потом Армандо замер и навсегда закрыл глаза.

Корабль летел вперед, будто на крыльях, спеша оставить позади все волнения и беды прошлого. Стояла ясная, солнечная погода, палуба казалась припудренной золотой пылью, а надутые паруса розовели, словно заря.

Паолу почти всю дорогу мучила морская болезнь, и она сидела в каюте, зато Ниол и Эвита с интересом осмотрели все судно. Они весело смеялись, упиваясь жизнью, которая требовала выносливости и сил, постоянной готовности к встрече с опасностью.

Паола не сердилась на них. Для молодого мужчины, который провел в бездействии два года, и смышленой, подвижной девочки, столь же долго запертой в монастыре, это путешествие стало настоящим приключением.

Из-за внезапной смерти Армандо им пришлось задержаться в Мадриде. К счастью, инквизитор оставил письмо, в котором просил никого не винить в своей гибели. Он предчувствовал ее, потому что накануне у него было несколько тяжелейших сердечных приступов. Врач засвидетельствовал смерть от естественных причин, а нотариус зачитал Паоле завещание. За исключением кое-каких пожертвований все сбережения Армандо достались ей. Девушка решила принять наследство, составившее весьма внушительную сумму, которой хватило бы не только на покупку скромного дома, а и на долгие годы безбедной жизни. Нотариус также передал наследнице старшего инквизитора Святой палаты множество золотых и серебряных украшений. Увидев драгоценности, наверняка снятые с тех, кого давно не было на свете, Паола содрогнулась, однако Ниол сказал, что знает, как ими распорядиться, и она успокоилась. Девушка пустила в дом жильцов и попросила их сохранить библиотеку Армандо.

Паола и Ниол похоронили инквизитора на кладбище, принадлежавшем монастырю Святого Франциска, в чей орден он вступил еще в юности. Молодые люди установили скромное надгробие, а вокруг посадили цветы.

Армандо сдержал обещание и подготовил документы для выезда из страны Паоле, Ниолу и Эвите.

Встреча супругов стала настоящим чудом; обоим казалось, будто они свиделись после смерти, потому Ниол и Паола не уставали наслаждаться любовью и страстью и при этом старались не забывать об Эвите. За время путешествия Ниол подружился с девочкой, а Паола никогда не переставала ее любить.

– Глядя на нее, я всегда думала о том, что у меня мог бы родиться такой ребенок, – призналась Паола.

– Любимая! – вдруг с тревогой произнес Ниол. – Я не сказал тебе правды. Идет война. Возможно, мне придется принять в ней участие. Что в этом случае будет с тобой?

Паола вздрогнула и постаралась взять себя в руки.

– Я буду тебя ждать. Думаю, после того, что тебе довелось пережить, твоя жизнь будет долгой.

– Шаман тоже так сказал, – промолвил Ниол и облегченно рассмеялся.

Когда корабль вошел в гавань Гуатулько, Паола обратила внимание на женщину, которая стояла на берегу, держа в поводу двух лошадей, ослепительно-белую и гнедую. На женщине был яркий оранжевый наряд, расшитый красным, зеленым и синим, широкий черный пояс, украшенный геометрическим узором, ожерелье из серебра и сандалии с тонкими ремешками, оплетавшими ногу почти до колена.

Едва они сошли на берег, индианка улыбнулась, обнажив крепкие белые зубы, и помахала рукой.

Девушка не смогла сдержать удивления. Хелки в яркой одежде? Хелки с улыбкой на губах?! Хотя в перевитых разноцветными лентами черных косах матери Ниола мелькала седина, она выглядела лет на десять моложе той женщины, которую знала Паола.

Хелки дотронулась пальцами до щеки сына, а потом повернулась к девушке.

– Как прошло путешествие?

– Хорошо.

– Паолу замучила морская болезнь, и я рад, что мы наконец сошли на берег! – вставил Ниол.

Индианка внимательно посмотрела на девушку.

– Это не морская болезнь. У тебя будет ребенок, ребенок от моего сына, мой внук!

Паола и Ниол обменялись быстрыми пламенными взглядами и крепко сплели пальцы. Первая покраснела, у второго дрогнули губы.

– А это кто? – Хелки повернулась к девочке.

– Наша воспитанница Эвита.

– Добро пожаловать в Новый Свет, малышка! Так его называют испанцы, но я покажу тебе другую страну! На какой лошади желаешь ехать?

– На белой! – смело произнесла девочка.

– Выбираешь Мечту? Тогда с Ниолом. Это его кобыла. А мы с Паолой поедем на гнедом.

– Меня не возьмете?

Увязая в золотистом песке, к ним спешил Мануэль; он вел за собой вороного коня. Отец Паолы тоже изменился: девушка видела перед собой крепкого, моложавого сорокалетнего мужчину.

Мануэль обнял дочь и принялся расспрашивать о том, как она жила все это время и как ей удалось вырваться из рук Армандо.

– Я места себе не находил, – произнес он в оправдание. – Думал о тебе день и ночь.

– Ниол мне все объяснил.

– Значит, Армандо умер и тебе достались его деньги?! – Мануэль с довольным видом потер руки.

Девушка грустно улыбнулась. Пожалуй, только Ниол мог правильно понять ее чувства. Он же настоял на том, чтобы часть денег она сохранила неприкосновенной, на случай если ей или им двоим захочется вернуться в Мадрид.

– В отличие от моей матери, которая считает, что души всех бледнолицых тонут во мраке, языки черны от лживых речей, утробы ненасытны, а руки тянутся ко всему, что плохо лежит, я знаю, что натура человека не зависит ни от цвета его кожи, ни от того, в какого бога он верит. Все люди заслуживают понимания и прощения, – сказал он Паоле, когда они стояли у могилы инквизитора.

Сейчас юноша заметил:

– Сеньор Мануэль тоже не сидел сложа руки. Он весьма удачно занялся торговлей, так что нам было на что жить.

– Я делал это в основном для того, чтобы доказать этой несносной женщине, что я не полное ничтожество, хотя, кажется, это бесполезно. Она обойдет любого. Мы не единожды скакали наперегонки, и я ни разу не выиграл!

Ниол и Паола переглянулись. Представить Хелки скачущей верхом, смеющейся и веселой было почти невозможно.

Последующие дни напоминали путешествие по сказочной стране. Землю устилал густой ковер вьющихся растений, а вечнозеленый лес был подобен огромному изумрудному шатру. Даже свет, проникающий сквозь листья и ветви, казался зеленым. Кое-где заросли ощетинивались колючками, но мужчины легко справлялись с препятствием с помощью длинных ножей.

Здешние пространства казались беспредельными: таких расстояний не мог вообразить себе ни один испанец.

Настоящие чудеса начались, когда путники попали в край вулканов и озер, полноводных рек и водопадов. Паола видела молочно-белые, голубые, розовые ледники, идеально круглые водоемы изумительного синего цвета, в которые искристыми языками сползали массы тающего снега, темно-зеленые хребты гор и парящих над ними огромных кондоров.

– Это моя родина, – сказала Хелки.

– Думаешь, твои вожди примут тебя? – спросил Мануэль.

Женщина усмехнулась и ответила:

– Только у бледнолицых все решает золото. У мапуче вождями становятся честные, сострадательные, умные и проницательные люди.

Переход через горы Паола помнила и через несколько месяцев, когда ее первенцу пришло время появиться на свет: пожалуй, это требовало такого же мужества. Она лежала в просторном доме с деревянными стенами и соломенной крышей, а вокруг суетилась Хелки и другие индианки. Эти женщины любили девушку с нежной, как лебяжий пух, кожей и волосами цвета корицы или сосновой коры и восхищались ею не меньше, чем Мечтой, легконогой, как олень, и ослепительно-белой, как вершина ледника.

Прошло немало времени, прежде чем чужаки смогли прижиться на новом месте. Дочь легендарного Ахиги, которого в этих краях помнили до сих пор, индейцы приняли сразу. Но Ниол понимал: несмотря на то что он сын Хелки, ему придется доказывать свою честность и доблесть как в мирной жизни, так и на войне и учиться всему, чего он еще не знал.

Мануэль покорил мапуче тем, что отлично разбирался в военном деле. Он не только обучил индейских воинов приемам построения и ведения боевых действий, которыми владели испанцы, но и привез им огнестрельное оружие, порох, свинец и запасные части для ремонта ружей. На деньги, полученные от продажи украшений, доставшихся в наследство Паоле, Мануэль, Ниол и Хелки купили превосходных лошадей, амуницию и многие вещи, которые могли пригодиться индейцам.

С помощью всего этого мапуче надеялись победить бледнолицых, даже если тех будет так много, как деревьев в лесу.

Сейчас Мануэль стоял возле входа в дом, где рожала Паола, рядом с взволнованным Ниолом и нетерпеливой Эвитой.

– Я был скверным отцом, так, может, из меня получится хороший дед? – вздохнув, сказал мужчина и тут же услышал презрительную реплику:

– Сомневаюсь!

Из дома вышла Хелки с младенцем на руках и протянула его Ниолу.

– Мальчик! Твой сын!

Все столпились вокруг, разглядывая крохотное личико, скривившееся в первом плаче. Ниол счастливо улыбался. В его глазах стояли слезы.

– Можно к Паоле?

– Иди, – сказала Хелки, снова взяла ребенка и, с любовью глядя на него, промолвила: – Многие спрашивали меня, зачем я провела столько лет вдали от родины и вынесла все, что мне пришлось вынести. Теперь я могу ответить: ради этого момента.

– Его могло не быть, – заметил Мануэль.

– Но он наступил, значит, я жила и живу не напрасно.