Глава 1

Подобно другим девушкам, желавшим узнать свою судьбу, Бьянка Гальяни увлекалась гаданием. На зимних посиделках, когда юные жительницы Лонтано вытаскивали из мешочка зерна фасоли, ей неизменно доставалась фасолина в шелухе, что позволяло надеяться на обручение с богатым человеком. В канун Дня святого Джованни, когда девушки помечали лентой куст, растущий поблизости от церкви, а на рассвете приходили взглянуть, какие насекомые расположились на нем, Бьянка почти всегда обнаруживала на своем пауков, что также сулило немалый достаток.

По вечерам мать и дочь готовили приданое: ткали ковры-паласы, покрышки на свадебные сундуки, варили растительные краски и окрашивали ткани в черный, ржавый, гранатовый цвета, шили одежду, плели кружева.

Бьянка прекрасно понимала, что ей придется выйти за того, кого выберет отец. После неудачной истории с бегством, закончившейся нелепой гибелью Амато и арестом Андреа, она едва ли вновь рискнула бы испытывать судьбу.

Данте также осознал, что бегство старших братьев из отчего дома лишило его возможности выбора. Вскоре после исчезновения Джулио и Дино он вошел к сестре, которая сидела у себя в комнате и шила, и сказал:

— Я остаюсь в Лонтано. Родители не переживут, если я тоже уеду. Меня не надо уговаривать и удерживать, я сам так решил.

Оба догадывались, сколь нелегко было Леону сохранять прежнюю гордость, ведь слухи о том, что двое его сыновей сбежали из дому, распространились по деревне со скоростью урагана.

Внешне Леон выглядел еще более сдержанным и спокойным, чем прежде. Вместе с тем в нем если не исчезли, то значительно ослабли всегдашняя самоуверенность и непреклонность воли.

— Мне кажется, родители не до конца поняли, что Дино и Джулио никогда не вернутся, что отныне им стоит рассчитывать только на меня, — добавил Данте.

Бьянка кивнула. Она тоже часто забывала, что старшие братья покинули дом, и, накрывая на стол к ужину, привычно ожидала, что сейчас в комнату войдет Дино и посмотрит на нее серьезным и любящим взглядом, или появится Джулио и примется беззлобно подтрунивать над ней.

— Отныне с нами все ясно, Данте. Ты заменишь Дино, а моя судьба — это замужество.

— Отец не говорил о том, за кого собирается тебя выдать?

— Нет. Не представляю, кто бы это мог быть.

— У него наверняка есть какие-то планы, — заметил Данте и спросил: — А тебе кто-нибудь нравится?

Бьянка невольно рассмеялась и ответила:

— Я не могу назвать ни одного парня, за которого хотела бы выйти замуж.

— Это неудивительно, ведь среди других девушек ты всегда выглядела как жемчужина среди фасолевых зерен!

— Из-за чего всегда ощущала себя одинокой. Потому будет лучше, если я уеду из Лонтано. Вот только… куда?

— Возможно, ты так растеряна потому, что не можешь забыть Амато? — осторожно проговорил Данте.

Бьянка тряхнула волосами и сцепила тонкие пальцы в замок. Легкая белая ткань с красной каймой соскользнула с ее коленей и распласталась возле ног подобно раненой птице.

— Нет, не поэтому. То было наваждение, а не любовь. Возможно, взамен красоты Бог отобрал у меня способность влюбляться?

— Не знаю, — задумчиво произнес Данте. — Только мне бы не хотелось жить без любви.

— Безрассудная любовь, которой поддался Дино, способна принести большое несчастье. Сбежать с Орнеллой Санто — кто бы мог подумать! Далеко не всегда стоит приносить себя в жертву чувствам.

Девушку терзала сестринская ревность. Дино мог бы выбрать кого-то получше, чем эта неопрятная дерзкая девчонка, которая всегда ходила, гордо задрав подбородок, и никогда ни с кем не здоровалась!

Бьянку поразила реакция матери, когда в минувшее воскресенье на подходе к церкви впервые за долгое время перед ней внезапно возникла Беатрис Санто и принялась выкрикивать оскорбления. Сандра не испугалась и не дрогнула; она внимательно и сочувственно посмотрела женщине в глаза, а после спокойно пошла дальше.

Когда урожай был собран, Леон принялся готовиться к поездке в Аяччо. Он заявил, что Сандра и Данте останутся дома; с ним поедет Бьянка. Девушка удивилась и обрадовалась: до сих пор путешествия считались привилегией мужской части семьи.

Несколько дней она ломала голову над тем, как одеться. Наряд должен быть практичным и скромным; в то же время она не должна выглядеть хуже, чем городские красавицы. В конце концов Бьянка выбрала юбку из черной орбаче — заложенной в мелкие складки тяжелой ткани, такого же цвета корсаж, отделанный кусочками красного атласа, короткую куртку, украшенную филигранными позолоченными пуговицами, и кожаные туфли с медными пряжками. Под стать наряду было расшитое золотыми блестками мецарро, из-под которого выглядывали уложенные полукольцами каштановые косы.

Леон окинул разрумянившуюся, сияющую красотой дочь удовлетворенным взглядом и ничего не сказал.

Он ехал верхом на гнедом коне, а Бьянка и работники, которых Леон взял в подмогу, — на груженой бочками и корзинами и запряженной волами повозке.

Долина напоминала огромную, наполненную зеленью чашу; со всех сторон она была замкнута вершинами. По обочинам дороги росли сосны-пинии с изумрудными кронами, напоминающими огромные зонтики.

Путники ехали, не останавливаясь, несколько часов, пока от яркого света и зноя не начала кружиться голова. В длинной, извилистой расщелине протекал ручей; заметив его, Леон решил сделать привал.

Работники ели возле повозки, а отец с дочерью отошли подальше и расстелили ткань на шелковистой траве. Девушка догадалась, что отец не случайно уединился с ней: обычно Леон обращался с работниками, как с членами семьи, и всегда сажал их за стол. Бьянка разложила на холсте хлеб, вяленое мясо, сыр и зелень, разлила вино по деревянным чашкам, какие обычно брали в дорогу.

Девушке не терпелось завести разговор о цели их путешествия. К счастью, Леон начал первым.

— Сбуду товар, а потом проведаем знакомых. У иных есть неженатые сыновья.

Бьянка смутилась и покраснела и все же осмелилась спросить:

— Вы хотите, чтобы я уехала из Лонтано, отец?

— Я хочу, чтобы тебе выпала лучшая доля, чем остальным женщинам деревни, — коротко произнес Леон.

— Я никогда не мечтала о чем-то большем, чем то, что достается другим, — промолвила Бьянка, слегка покривив душой.

После трагедии, разыгравшейся в родном доме, она твердо решила играть роль послушной дочери и самоотверженно принять все, что судьба надумает вручить в ее руки.

Леон усмехнулся.

— Зато этого желаю я.

Бьянке хотелось поговорить с отцом о Дино и Джулио, но она знала, что Леон из тех людей, которые раскрывают свое сердце разве что перед Господом Богом.

Когда, немного подкрепившись и слегка отдохнув, они отправились дальше, Бьянка продолжала размышлять о разговоре с Данте, словах отца и своем будущем.

Леон был прав: едва ли в Лонтано нашелся бы парень, решившийся открыто ухаживать за ней. Они робели перед красотой Бьянки и побаивались ее отца. Она выбрала Амато, потому что он не был похож на других, но смерть поспешила забрать его к себе.

Чувствуя себя виноватой в гибели молодого офицера, Бьянка изредка посещала его могилу. О несчастном Андреа Санто, с которым судьба обошлась не менее жестоко, она почти не вспоминала.

Ее размышления прервал неожиданный выстрел, к счастью, не достигший цели. Путники отреагировали мгновенно. Мужчины схватили ружья и укрылись за корзинами и бочками, которые мигом свалили на землю и поставили кругом. Бьянка низко присела, стараясь подобрать подол юбки так, чтобы не испачкать его в пыли.

Леон надеялся, что нападавшие не станут убивать драгоценную лошадь; что касается людей, то пока они были надежно укрыты.

Долгое время в кустах не было никакого движения, ни малейшего шума. Потом раздались звуки перебранки: тот, кто выстрелил первым, поспешил, не позволив товарищам застать путников врасплох.

Началась ленивая перепалка. Леон и работники стреляли по очереди, чтобы было время перезарядить ружья. Противники тоже отвечали одиночными выстрелами. Отец Бьянки привык к изнурительным многочасовым засадам и пока что не сильно тревожился. Патронов было много, а до темноты — еще далеко.

Примерно через час вдалеке послышались крики и лай собак. Вскоре на дороге появились всадники. Леон растерялся, потому как не знал, противники это или защитники. В это время один из работников заметил, как по склону горы, явно удирая, карабкается несколько человек, и вытянул руку.

— Смотрите!

Однако Леон не спешил расслабиться и по-прежнему держал ружье наготове.

Возглавлявший группу мужчина спешился и без малейшей опаски подошел ближе. Он не видел Бьянку, которая с осторожным любопытством выглядывала из-за колеса. Девушку удивила смелость незнакомца и заинтересовала… его одежда: ладно скроенный темно-синий сюртук, узкие желтые брюки и высокие черные сапоги. Хотя в руках у мужчины было ружье, создавалось впечатление, что он носит его не по необходимости, а из чистого щегольства. Все это, вкупе с высокой круглой шляпой с прямыми полями и белоснежным шейным платком, согласно ее понятиям, свидетельствовало о благородном происхождении.

— Вы направляетесь в город? — спросил незнакомец.

Леон выпрямился, опираясь на ружье. Бьянка тоже поднялась из-за повозки и тут же заметила, как мужчина сделал стойку и вперился в нее взглядом.

Она привыкла к скромному восхищению парней в своей родной деревне, ко откровенный интерес взрослого, да к тому же городского мужчины польстил ее самолюбию.

— Да. На нас напали. Вы появились вовремя.

— Я ехал на охоту со своими людьми, когда увидел вас.

— Не ожидал такого происшествия в окрестностях Аяччо, — сказал Леон.

— Увы, с каждым днем все хуже, — усмехнулся мужчина. — Если прежде эти люди вели мирную жизнь и лишь изредка сходились для разбоя, то теперь постоянно промышляют на дорогах. И если раньше они охотились только на богатых или на тех, кто как-то связан с властями, то сейчас не щадят никого. Даже я, обычный торговец, вынужден содержать отряд для защиты, будто являюсь важной птицей!

— Те, кто нападают на простых крестьян, не корсиканцы, а грязные псы, — пробормотал отец Бьянки и заметил: — Я бы хотел узнать имя того, кто нам помог. Меня зовут Леон Гальяни.

— Я ничего не сделал, — возразил мужчина и тут же представился, сняв шляпу: — Винсенте Маркато. — После чего обратился к девушке:

— А как зовут вас, мадемуазель?

Подобное обращение вместо привычного «синьорина» удивило Бьянку. Вообще-то девушкам не пристало разговаривать с посторонними мужчинами, однако она прочитала на лице отца одобрение и с достоинством произнесла:

— Меня зовут Бьянка.

Мужчина улыбнулся.

— Прелестное имя! Вы испугались?

— Благодарю вас. Нет.

У нее был приятный звонкий голос, а еще Винсенте разглядел в ней ту самую простоту, которая граничит с изысканностью, чистоту, что насквозь пронизывает душу. Ее ясные глаза и гладкая белая кожа вызвали в нем воспоминания об изделиях из драгоценного саксонского фарфора. Если нанести на этот фарфор немного позолоты, красота Бьянки Гальяни станет совершенной.

— Моя дочь родилась в краю, где не стихают выстрелы. Мы привыкли к играм со смертью, — пояснил Леон.

— Вот как? Приятно видеть девушку, которая нежна, но не изнеженна. Вы настоящие корсиканцы. Откуда вы?

— Из Лонтано. Это деревня в горах.

— Не слыхал. Впрочем неважно. В любом случае, приглашаю вас отужинать со мной. А сейчас мы, пожалуй, проводим вас до города.

Бьянке не понравилось замечание отца о «простых крестьянах», однако польстило приглашение синьора Маркато, который наверняка назвал себя обычным торговцем лишь для того, чтобы ненавязчиво снизойти до новых знакомых.

Леон, ошеломленный неожиданным приглашением, ничего не ответил и принялся грузить бочки и корзины в повозку.

Бьянке было радостно въезжать в Аяччо в сопровождении такого кортежа. Будучи первой красавицей в деревне, она не хотела быть последней и в городе.

Время от времени Винсенте Маркато с интересом поглядывал на девушку, не рискуя заговорить с ней при ее отце. Корсиканские женщины то оденутся в черное и ходят по улицам, будто стая ворон, то нарядятся так пестро, что рябит в глазах! В юности они довольно милы, однако с годами их лица приобретают выражение, которое можно назвать мученическим или стоическим.

Винсенте вспомнил об экземпляре «Дамского вестника», парижского журнала мод, который лежал у него дома, и в его темных глазах вспыхнули веселые искры.

— Я буду ждать вас и вашу дочь возле цитадели в шесть часов вечера, — сказал он Леону, когда они въехали в город. — В это время уже не жарко. Не волнуйтесь, я знаю приличное заведение, где можно появиться вместе с юной особой.

Отец пробормотал слова благодарности и кивнул. Бьянке оставалось надеяться, что он не сочтет возможным отказаться от встречи.

Прощаясь, Винсенте Маркато прикоснулся рукой к шляпе и послал девушке полный приветливости и обещания взгляд. Она не смутилась, не отвела и не опустила глаза. Согласно нравственным законам Лонтано, это считалось нескромным. Однако Бьянка быстро постигала разницу. Родная деревня — это еще не весь мир. За ее пределами все течет и меняется куда скорее, а правила не столь строги и дремучи.

Ей понравился Аяччо. Пусть этот город был одет в древний, местами замшелый камень, а его улицы походили на узкие коридоры, образованные прилепившимися друг к другу стенами домов, он казался куда больше и интереснее Лонтано.

Зелень росла в горшках и кадках, вдоль и поперек улиц сушилось белье. Женщины громко переговаривались друг с другом, не покидая домов. Центральная площадь кишела людьми, среди которых было много приезжих. По набережной гулял ветер, разнося запахи дыма, жареных каштанов и мяса, смолы, соли и сырой рыбы.

— Правда, что в этом городе родился Бонапарт? — спросила Бьянка.

— Да. Надеюсь, вечером синьор Маркато расскажет об этом, — ответил Леон, и у девушки отлегло от сердца.

Отец торопился сбыть привезенный товар: это подтверждало его слова о том, что получение прибыли не является единственной и главной целью нынешней поездки. Он справился до вечера, после чего довольные работники отправились в местный кабачок, а Леон и Бьянка пошли к цитадели.

По вечерам улочки Лонтано тонули в кромешной тьме, тогда как берег, на котором распростерся Аяччо, сиял огнями, отчего город казался украшенным к праздничному торжеству.

— Мне не слишком понравилось, как этот господин на тебя смотрел, — заметил Леон. — Впрочем, ты умная девушка и не наделаешь глупостей. К тому же синьору Маркато, как видно, уже за тридцать, и он наверняка женат.

Об этом Бьянка почему-то не подумала. Она медленно подняла руку и поправила мецарро, сверкающее блестками, подобно покрывалу восточной красавицы.

— Полагаю, он воспитанный человек и прекрасно знает, как себя вести.

— Надеюсь, — коротко ответил Леон.

Винсенте встретил их на подъеме к цитадели. Увидев отца и дочь, он широко улыбнулся и сделал несколько быстрых шагов.

— Пришли? Я опасался, что вам помешают дела.

Бьянка вздрогнула, когда отец не слишком приветливо произнес:

— Я всегда держу свое обещание.

Винсенте повел Леона и Бьянку в небольшой, уютный кабачок, хозяин которого встретил их с любезностью, граничившей с подобострастием, и сразу провел за небольшую перегородку. Им подали окорок, оливки, хлеб, сыр, засахаренные каштаны и два сорта вина.

— В Тулоне я заказал бы другие блюда, но здесь приходится соблюдать традиции, — усмехнулся Винсенте.

— Вы там бывали? — осмелилась спросить Бьянка.

— Неоднократно. В основном по делам. Возможно, когда-нибудь я окончательно переселюсь на материк.

— Так вы торговец? И чем торгуете? — спросил Леон, желая поддержать вежливый разговор.

— Всем понемногу, — ответил Винсенте, не сводя глаз с Бьянки. В его взгляде было странное напряжение, от которого ее невольно бросало в жар. Возможно, Леон тоже это заметил, потому что нахмурился и спросил:

— Как поживает ваша супруга?

— Я вдовец. Моя жена скончалась полгода назад. И, к сожалению, она не оставила мне детей.

— Приношу свои соболезнования. Трагический случай?

— Она долго болела, — ответил Винсенте, разливая вино, и Бьянка не услышала в его голосе особого сожаления.

Наступило неловкое молчание, во время которого она исподволь старалась разглядеть собеседника и составить о нем собственное мнение. Что-то подсказывало Бьянке, что от ее нынешнего впечатления об этом человеке будет зависеть слишком многое.

— Моя дочь спрашивала меня, правда ли, что в Аяччо родился Бонапарт? — наконец промолвил Леон.

— Правда. Представьте себе, его дом ничем не отличается от остальных, — сказал Винсенте, пригубил вино и добавил: — Говорят, Бонапарт позабыл о своем народе. Хотя на самом деле мы должны быть благодарны, императору хотя бы за то, что отныне корсиканцам, кажется, ничего больше и не нужно, кроме как быть корсиканцами! А еще он показал людям, что значит верить в свою звезду. Его пример зажег в молодых людях желание перебороть судьбу, доказать миру, на что они способны.

— Наша судьба — часть Божьего замысла. Нельзя становиться пленниками дерзких желаний и напрасных грез, — сказал Леон.

— Так же, как и опасно сковывать молодежь бесконечными запретами. Рано или поздно всякий человек пытается разорвать путы, — заметил Винсенте, и Бьянке почудилось, будто она никогда не слышала более мудрых слов.

— Главное не забывать о семье. Пример Бонапарта это доказывает. Для настоящего корсиканца семья — превыше любого золота и всех бриллиантов мира.

— Мадемуазель Бьянка — ваша единственная дочь? — поинтересовался Винсенте.

— Кроме нее у меня есть еще сын Данте, он на год старше, — ответил Леон.

Ни слова о Джулио и Дино! Только теперь Бьянка по-настоящему ощутила, насколько сильно уязвлен и унижен отец поступком своих сыновей.

Далее речь пошла о нынешнем урожае и ценах на вино, но она видела, что эта тема, хорошо знакомая и близкая отцу, совершенно не интересует Винсенте. Они разговаривали долго, опустошая стакан за стаканом, и постепенно к Леону вернулось превосходное расположение духа. Под конец вечера синьор Маркато спросил:

— Где вы остановились?

— У дальних родственников. Там тесновато, и я предпочел бы не обременять людей, но в Аяччо трудно найти что-то другое.

— Согласен. Если бы у меня было больше свободного времени, я бы открыл здесь гостиницу с пансионом, как это принято во Франции, — сказал Винсенте и добавил: — Вы окажете мне честь, если завтра утром согласитесь посетить мой дом.

Он выжидающе смотрел на Леона, и Бьянка видела, что в душе отца идет борьба. Завтра утром он собирался уехать, о чем накануне объявил дочери и работникам.

— Хорошо, — медленно проговорил отец, — это будет честь и для нас.

Ночью Бьянка не могла заснуть. В семье дальних родственников Леона, которая приютила их на ночлег, было много народа, и девушку уложили между двух немолодых тетушек, вероятно, для того, чтобы они охраняли ее честь.

Это был старинный дом, с дверью, пробитой столь высоко от земли, что в помещение можно было забраться лишь по шаткой приставной лестнице: так давно не строили даже в Лонтано. Перед окнами были навесные бойницы, предназначенные для защиты семьи от нападения соседей. При лишнем напоминании о том, что корсиканцы только и думают, как бы устроить засаду и пристрелить кого-нибудь из-за угла, Бьянка недовольно поморщилась.

Городок погрузился в глубокий сон. Кроме далекого шума прибоя, с улицы не доносилось ни звука. Тетушки мирно похрапывали. После долгой ходьбы тело Бьянки ломило от усталости, но голова оставалась удивительно ясной. Внезапно она поняла, почему отец хочет для нее лучшей доли. Она сама желала ее для себя, ибо каково прожить жизнь, наблюдая, как она постепенно теряет краски, чтобы в конце концов превратиться в унылое существо, от черных одежд которого веет смертью!

Бьянка осторожно выбралась из постели и попыталась выглянуть в окно.

Кто смотрел на людей из звездных глубин? Были ли звезды похожи на бриллианты или на слезы? Она никогда не задумывалась об этом. Ее не учили устремляться к небесам, ей внушали, что главное чувствовать под ногами твердую почву.

Где-то там, в темноте, дремали корабли. Провожая Леона с дочерью, Винсенте Маркато, словно невзначай, обмолвился, что некоторые суда в гавани принадлежат ему, что приятно удивило Бьянку.

Наверное, Амато Форни, юноша в красивом мундире, с ветром в голове и в кармане, в самом деле не смог бы сделать ее счастливой. Зато человек вроде Винсенте Маркато, крепко державший судьбу за вожжи, — вполне.

К тому времени, как на следующий день они с отцом отправились в гости к новому знакомому, Бьянка укрепилась в своих намерениях.

Дом Винсенте произвел на нее сильное впечатление благодаря странному сочетанию находившихся в нем предметов. Чисто выбеленные стены были украшены картинами, чего нельзя было встретить ни в одном корсиканском жилище, как и пестрых тканей, мебели красного дерева, высоких ваз и зеркал. Вместе с тем здесь присутствовало и все то, что Бьянка могла увидеть в своем деревенском доме, но — словно бы на задворках, стыдливо запрятанное в угол. Создавалось впечатление, будто новое время стремительно вытесняет прошлое, мощные ветры перемен уносят прочь тяжелую пыль веков.

Пока Леон и Бьянка беседовали с синьором Маркато, из-за занавески, отделявшей комнату от небольшого чулана, на них ни жива ни мертва смотрела Кармина. Она смертельно боялась столкнуться с Гальяни, ибо не сомневалась, что Леон и Бьянка расскажут Винсенте, что она путалась с Джулио.

Между тем Кармина успела придумать душещипательную историю о том, как прежний хозяин взял ее силой, после чего выгнал из дому.

Неделю назад она призналась синьору Маркато в том, что беременна.

Он мрачно прищурился.

— Ты хочешь сказать, что ребенок мой?

Кармина потупилась.

— Да, господин.

— Кто знает, возможно, придя в мой дом, ты уже была брюхата! Как бы то ни было, я на тебе не женюсь. В тебе есть что-то от шлюхи, а моя жена не должна быть шлюхой, так же как шлюха не может стать моей женой.

И все же он не выгнал ее и продолжал с ней спать. Кармина надеялась, что хозяин позаботится о ребенке, ведь за десять лет брака покойная супруга так и не родила ему детей. Теперь ее судьба вновь находилась под угрозой.

Винсенте не чаял остаться наедине с Бьянкой. Он попросил у Леона разрешения показать его дочери то, что «может быть интересно только молодой девушке». Хотя это было явное нарушение приличий, Леон не стал возражать. Он уже понял, что у синьора Маркато полным-полно денег, а спорить с такими людьми — себе дороже.

И вот Бьянка стояла в маленькой комнате, стены которой были обиты красивой материей, и держала в руках нечто такое, чего она никогда не видела. Это был журнал, напечатанный на нежной и мягкой, как кожа младенца, бумаге, со множеством украшенных изящными завитушками надписей и гравюр, многие из которых были раскрашены. С этих картинок на Бьянку смотрели ослепительные, воздушные, грациозные, кокетливые женщины в изумительных головных уборах и платьях. Они сидели на скамьях под деревьями или качались на качелях, их окружали цветочные гирлянды и розовая дымка. Бьянке чудилось, что она видит перед собой изображение рая.

— Это «Дамский вестник», журнал, который читают в столице, — пояснил Винсенте. — Скажу вам по секрету, мадемуазель: я надумал жениться, и мне бы хотелось, чтобы моя будущая супруга была похожа на одну из этих красавиц. Поверьте, мне не составит труда выписать наряды из самого Парижа!

Короткое «ах» сказало ему о том, что добыча попалась на крючок.

В следующий миг Бьянка закрыла журнал, положила его на место и с достоинством произнесла:

— Ваша супруга будет очень счастлива.

Темные глаза Винсенте заблестели.

— Я тоже. В том случае, если моей женой станете вы.

 

Глава 2

— Нет и нет! — повторял Леон, который мог быть очень упрямым. — Моя дочь будет венчаться только в Лонтано! Я не желаю, чтобы люди думали, будто она сбежала из дому или что ее избранник стыдится будущей родни. И между обручением и свадьбой должно пройти не менее года.

— Это слишком долго.

— Если не хотите ждать, то не надо. Бьянка не засидится в девках, — с достоинством произнес Леон. — Я знаю, что вы богаты, но для нас это не главное. Положите нам на глаза хоть по пять золотых монет, это не помешает нам видеть солнце. К тому же мне не совсем понятно, почему вы остановили выбор на моей дочери? Я уже говорил вам, что мы простые крестьяне.

— Видите ли, — терпеливо произнес Винсенте, — я корсиканец и желаю жениться на корсиканке: преданной, великодушной, смелой. При этом мне хочется, чтобы моя будущая супруга имела задатки утонченности, живой нрав, способность схватывать новое.

— Вы уверены, что Бьянка такая? Вы ее совсем не знаете.

— Поверьте моему опыту. Мне приходится общаться с самыми разными людьми, и не только на Корсике. Я хочу обучить свою жену хорошим манерам, грамоте, французскому языку, игре на каком-нибудь музыкальном инструменте.

Леон вытаращил глаза и грубовато произнес:

— Это еще зачем?

Тонко улыбнувшись, Винсенте ответил:

— Чтобы она стала достойным украшением моего дома и моей жизни.

В конце концов они договорились, что о помолвке будет объявлено прямо сейчас, а свадьба состоится через семь месяцев. Винсенте приедет в Лонтано, где обвенчается с Бьянкой, и сразу увезет ее в Аяччо.

— Поверьте, я не могу надолго оставлять дела, — сказал он Леону, и тот был вынужден согласиться.

Таким образом, Бьянка вернулась в Аяччо уже помолвленной, причем с солидным, богатым человеком вдвое старше ее: все это, безусловно, производило ошеломляющее впечатление. Однако через несколько дней у девушки состоялся не слишком неприятный разговор с матерью.

Они были одни в комнате и готовились ко сну. Бьянка расчесывала волосы, мягкие, будто облако, и такие длинные, что она могла без труда завернуться в них, как в покрывало. Сандра сидела на кровати в рубахе до щиколоток с широкими рукавами и густыми сборками вокруг шеи и запястий.

— К сожалению, я увижу твоего жениха только в день венчания, и потому хочу спросить: ты сделала этот выбор сердцем?

Бьянка вздрогнула.

— Почему ты спрашиваешь?

— Потому что это очень важно.

— А ты любила отца?

— Чтобы уйти от ответа, я могу сказать, что уважала его и прочее, но я не стану этого делать и скажу правду: нет, не любила. Мой брак с Леоном Гальяни был сделкой. Потому я и задаю тебе этот вопрос. Потому я и отпустила Дино, благословила его брак с Орнеллой Санто.

Бьянка замерла. Она могла ожидать чего угодно, но только не того, что в бегстве Дино замешана мать!

— В самом деле?!

— Да. И теперь я жду правды от тебя.

— Я… я не знаю, — пробормотала Бьянка.

Сандра тяжело вздохнула.

— Значит, нет. Повторяю, у меня не будет возможности узнать этого мужчину, и мое сердце щемит от того, что я вынуждена отпускать тебя в неизвестность. Леон говорит, что он богат и умен, но за этими словами я не вижу человека с его достоинствами, недостатками, а главное… чувствами.

— А если бы я сказала, что люблю его? — помолчав, спросила Бьянка.

— Это оправдало бы возможную ошибку.

— Что если я просто не успела полюбить? У меня будет много времени.

— Главное, чтобы его не стало слишком много. Как в аду, где каждый день тянется миллион лет. Сейчас тебе трудно представить, каково жить с завистью к чужой любви, за которой словно подглядываешь через щель между досками. Будет еще хуже, если твоя собственная, истинная любовь ворвется в твою жизнь тогда, когда у тебя не будет возможности вырваться из этого плена.

— Отец одобрил мой брак с синьором Маркато. Не думаю, что он желал мне плохого.

— Леон относится к этому браку, как к хорошей сделке, и едва ли задумывается о твоих чувствах.

Они легли и больше не разговаривали. Через некоторое время женщина поняла, что дочь заснула. Сандра же приготовилась к долгим и мучительным размышлениям. Она и впрямь нередко думала о судьбе своих детей до той поры, пока утро не прогоняло ночь, и иногда ей чудилось, будто вместо крови по жилам течет боль. Однако сегодня она на удивление быстро забылась сном, ибо чувствовала сердцем: даже если Бьянка совершает ошибку, ничто не способно заставить ее свернуть с этого пути.

Утром, во время завтрака, Сандра неожиданно сказала:

— Мы с Бьянкой остались вдвоем. Полагаю, нам не обойтись без помощницы.

Данте подумал, что отец ответит: «Ты же сама выгнала Кармину из дома!». Однако Леон произнес совсем не то, что он ожидал:

— Не думаю, что теперь кто-то с большой охотой отдаст свою дочь в услужение в наш дом.

— Можно позвать не девушку, а… женщину. Скажем, Анжелу Боллаи, которой я отвозил продукты. Ее муж погиб, и она наверняка нуждается в деньгах, — осторожно произнес Данте.

Леон приподнял брови и заинтересованно хмыкнул.

— Пожалуй. Что скажешь, Сандра?

— Хорошая мысль. Анжела Боллаи скромная, работящая женщина. Можно попытаться предложить ей работу. Ты справишься, Данте?

Тот залился краской до самой шеи.

— Я попробую.

Он не смел и мечтать о такой удаче и вместе с тем отчаянно трусил. И все-таки он пошел к женщине, пошел, едва дождавшись полудня.

Дом Анжелы Боллаи стоял на краю ложбины, полной сверкающего, искристого гранита. На мгновение Данте почудилось, будто он видит перед собой поле, усыпанное чистейшими алмазами.

Вдова Луки Боллаи встретила юношу приветливо, хотя несколько настороженно. На ее лице появилась едва заметная, несколько принужденная улыбка, появилась и исчезла, как луч солнца в ненастье.

— Вас прислал Леон? — спросила Анжела.

Данте понравилось, что женщина обращается к нему на «вы» — это означало, что она считает его взрослым человеком, а не мальчишкой.

— Да, — ответил он, с трудом переводя дыхание. Сердце в груди стучало, как бешеное. — Отец хочет предложить вам работу… в нашем доме: помогать моей матери по хозяйству.

Анжела смотрела на него с едва заметным удивлением. У нее было бледное лицо, печальные глаза, слегка опущенные уголки губ и гладко причесанные волосы. Ни лоскутка цветной одежды, никаких украшений! Данте знал, что траур по погибшему мужу женщины носят всю оставшуюся жизнь; очень редко вдова вторично выходит замуж.

— Я благодарна Леону и, разумеется, соглашусь. После смерти Луки мне трудно в одиночку воспитывать детей. Разумеется, мне помогают родственники, но у них свои семьи, и мне неудобно их обременять. Я могу прийти завтра?

— Конечно. Мать будет рада.

Слова о муже царапнули сердце Данте. Он знал, что у него нет никаких шансов, и понимал, что к его любви всегда будет примешиваться боль. Он утешался тем, что завтра Анжела придет в его дом, и уверял себя, что ему будет достаточно просто видеть ее каждый день.

Не найдя, что еще сказать, юноша неловко поклонился и ушел. Во время разговора дети, девочка лет семи и пятилетний мальчик, молча разглядывали нежданного гостя. Данте с горечью подумал о том, что когда Анжела выходила замуж, он сам был еще ребенком.

На следующий день она пришла в их дом, и Сандра осталась довольна ею: Анжела была немногословна, толково и аккуратно выполняла любую работу. Она появлялась на рассвете и уходила, когда в небе зажигались звезды. Детей она с собой не приводила: оставляла их со своей матерью.

Когда Данте встречал ее во дворе или в доме, его сердце сладко замирало, а душа наполнялась теплом. Он мечтал отправиться с ней на прогулку, болтать и смеяться, бежать под деревьями, в густой тени, пронизанной потоками солнца, а когда стемнеет — лежать в траве, любуясь полетом звезд. Быть может, прохладный вечерний ветер сумел бы проникнуть в его сердце и, коснувшись открытой раны своими бесплотными пальцами, если не исцелить ее, то хотя бы немного унять боль.

Когда Анжела подавала на стол еду, Данте не мог отвести от нее глаз: ее движения были грациозны, ловки и красивы, о чем она не подозревала и не задумывалась, ибо была сдержанна и скромна.

Данте терзала ревность: он часто задавал себе вопрос, любила ли Анжела мужа или это был брак по договоренности, как часто случалось в деревне? Ночью, в постели, он грезил о ней, томился влечением и мечтал о том, что когда-нибудь она окажется рядом. И всякий раз засыпал в тоске, потому как понимал, что это невозможно.

Бьянка готовилась к свадьбе, считала дни и недели до приезда Винсенте и ничего не замечала. Жених обещал привезти для нее муаровое платье, атласные туфли и шляпку фасона, какой носят француженки, и девушка боялась, что родители не позволят ей венчаться в таком наряде. Сандру куда больше волновала судьба дочери, которая вскоре должна была выйти замуж, а не сына, который пока что не доставлял ей никаких хлопот. Что касается Леона, ему не могло прийти в голову, что Данте мог влюбиться во вдову с двумя детьми, которая была старше его на целых семь лет.

Иногда Андреа чудилось, что свободы не существует: куда ни кинь взгляд, скалят зубы стальные решетки. И все же в последнее время в нем укрепилась надежда, надежда на то, что когда-нибудь он выйдет на волю.

Если бы не напарник, его душа сдалась бы куда прежде, чем тело. При этом самого Ранделя словно точили какие-то неотвязные мысли, подобно тому, как черви точат дерево, постепенно разрушая его, превращая в труху, хотя он и держался изо всех сил.

— Ты умеешь читать? — однажды спросил он Андреа.

— Очень плохо. Отец Витторио считал меня бестолковым, другие мальчики смеялись надо мной. Потому вскоре я бросил ходить на занятия и вместо этого блуждал по горам.

— На самом деле ты очень смышленый. Я продолжу с тобой заниматься, причем будет лучше, если ты научишься читать по-французски.

— Зачем мне это?

— Человек, который умеет читать, всегда сможет сам докопаться до сути любых вещей, отличить правду от лжи. А это — ключ к свободе. Я стану пересказывать тебе книги, которые некогда прочитал. Надеюсь, когда-нибудь ты сам возьмешь их в руки.

— Ты думаешь, мы выйдем отсюда?

— Выйдем, — уверенно произнес Рандель, — и, надеюсь, что скоро.

Андреа слышал, что о побеге заключенных с каторги оповещают пушечные выстрелы, после чего все сведения о беглецах передаются береговой охране и жандармам префектуры. Даже если им удастся выбраться за пределы порта, где взять деньги, одежду, кров? Однако Рандель был умнее и старше, и Андреа не задавал лишних вопросов.

Он узнал подробности только тогда, когда настала пора бежать.

— Я вытянул счастливый билет для нас двоих, — с легкой улыбкой пояснил Рандель. — Каждый год среди узников проводится своеобразная жеребьевка, которая решает, кому бежать на этот раз. Все заключенные им помогают, таков закон.

— Когда это произошло? — спросил Андреа.

— Вчера. Жеребьевка проходила, пока ты спал. Я не стал тебя будить.

— Откуда ты мог знать, что тебе повезет? Ведь ты еще раньше говорил о побеге?

Лицо Жоржа Ранделя сделалось очень серьезным, даже скорбным.

— Я верил в это, — сказал он и добавил: — Я должен вернуться в Париж. Моя жена умерла, но остались дети: сын, немногим младше тебя, и дочь, которая еще совсем мала. Возможно, их взяли к себе дальние родственники, а может, и нет. Мое имущество конфисковано; не исключено, что мои дети голодают. Мне нужно их найти.

— А как же я?

— Поедешь со мной. Если нас сковали вместе, значит, такова судьба: нам не следует разлучаться.

День побега был выбран неслучайно: в честь победы императора Наполеона над пруссаками в гавани палили пушки. Раскаты салюта слышались со всех сторон — берег заволокло пороховым дымом. Заключенным выдали по порции вина, да и сами охранники, несмотря на строгий запрет, были порядком пьяны.

— Лучшего времени не придумаешь, — заявил Клод Бонне по кличке Кувалда, признанный лидер заключенных. — Надеюсь, вам повезет, ребята.

Смеркалось. Колонну узников вывели из каменоломни. Они должны были сдать инструменты и построиться. Однако случилась заминка — кто-то споткнулся и упал, образовалось столпотворение. Охранников было меньше, чем обычно; они покрикивали на узников, но опасались пускать в ход палки, пока каторжники держат в руках кирки.

Неподалеку раздался оглушительный залп, через несколько мгновений должен был последовать второй. Бонне сделал товарищам знак, и во время второго выстрела они дружно ударили кирками по звеньям цепей Жоржа и Андреа — в том месте, где цепи крепились к кольцу на щиколотке.

Когда оковы рухнули, Андреа почудилось, что с него свалилась тяжесть весом с гранитную глыбу. Они с Ранделем спрятались за грудой камней у входа. Бонне обещал устроить неразбериху при поверке, пусть это и грозило суровым наказанием.

Жорж и Андреа долго ползли, прижимаясь к земле. Ее запах был острым и свежим — запах могилы и одновременно запах воли. Оба узника не хотели думать о том, что стояло между свободой и смертью: годы заключения, ужасное безвременье, беспросветная тьма.

Сейчас мрак был их спасением. Пушки все еще палили, но теперь их звук был далеким, будто во сне. Перед беглецами расстилались незнакомые поля, чернели овраги, высились деревья. Жорж и Андреа бежали от огней порта, от выстрелов, от людей. Иногда их ноги щекотала густая трава, порой тяжелые, подбитые железом башмаки попадали в липкую грязь.

Когда огни человеческого жилья остались далеко в стороне, Жорж Рандель остановился и сказал:

— Надо немного передохнуть.

Он тяжело дышал, его лоб покрылся испариной, руки слегка дрожали. Андреа, напротив, казался полным сил.

— Куда мы бежим? В Париж?

— Нет, Париж в другой стороне. Мы будем двигаться к Италии.

— Почему?

— Там будет проще укрыться.

— У нас нет ни одежды, ни денег.

— Деньги есть, нам помогли товарищи. Одежду постараемся достать. Чтобы удалиться как можно дальше от Тулона, придется идти всю ночь. Днем где-нибудь спрячемся. Отныне мы обитатели мрака — солнечный свет опасен для нас.

Андреа согласно кивнул, и они продолжили путь. Стояла поздняя осень — лес был почти сквозным; в вершинах деревьев завывал холодный ветер. В черном небе ярко сияли звезды, напоминающие крохотные льдинки. В свинцовых лужах отражалась луна.

Андреа не мог надышаться свободой. Он словно пил воздух и ветер и пьянел с каждым глотком. Неожиданно на него накатило ощущение жизни, собственной жизни как чего-то единственного, удивительного, неповторимого. В этом чувстве растворялись и неуверенность, и униженность, и страх. Судьба повернулась к нему новой гранью, и Андреа ощущал, как в нем вскипают любовь и ненависть, гордость и стыд, сомнения и надежда, которые спали под гнетом каторги, были забиты палочными ударами, задушены криками охранников.

Он и Рандель брели вдоль какой-то канавы, как вдруг услышали позади топот ног. Люди шли слишком быстро для мирных крестьян, и Андреа сразу решил, что это погоня. Он пригнулся к земле. Рандель сделал то же самое.

Андреа указал на канаву. Беглецы почти одновременно сползли в нее. Дно было вязким и склизким, и все же на нем можно было стоять. Рандель и Андреа, не сговариваясь, присели, и над ними сомкнулась зловонная жижа.

Они ничего не видели и не слышали, им оставалось только терпеть. Это были самые ужасные мгновения в жизни Андреа, ибо он ощущал себя погребенным заживо.

Наконец, будучи не в силах терпеть, он вынырнул на поверхность, весь облепленный грязью, уверенный в том, что на него и Ранделя уже наведены ружья.

Вокруг не было ни души. По дороге протянулась полоса лунного света. Стояла могильная тишина.

— Где они? Они нас не заметили?! — прохрипел Рандель.

Прошло не меньше минуты, прежде Андреа сумел вымолвить:

— Не знаю… Возможно, нам почудилось?

— Нам двоим?!

Вопрос остался без ответа; Рандель и Андреа решили отойти как можно дальше от дороги, пусть даже они немного собьются с пути.

Они взошли на ближайший холм и остановились, чтобы отдышаться. Внизу виднелась пойма небольшой речушки, за ней — спящая деревня. Рандель и Андреа спустились к речке, чтобы помыться. Вода была холодной, но она освежила беглецов; к тому же они хотели пить.

Они лежали на берегу, дрожа в мокрой одежде, когда Рандель неожиданно сказал:

— Великая цель казалась мне важнее любви к близким. Наверное, потому Бог и забрал у меня жену. Теперь я думаю, что смысл жизни заключается в простых человеческих привязанностях, а не в борьбе против тиранов.

— Я часто вспоминаю мать и сестру, а еще — Корсику. Сказать по правде, она снится мне каждую ночь, — ответил Андреа.

— Значит, каторжное болото еще не засосало тебя так, как оно может засосать человека. Стало быть, ты еще жив. Что касается твоей привязанности к Корсике, я уже понял, что вы, корсиканцы, прощаете своей родине все, как порой прощают любимой женщине бессердечие и жестокость, прощают ради ее красоты.

Долго оставаться на одном месте было нельзя, и беглецы продолжили путь. Они решили обогнуть деревню и поискать какую-нибудь неприметную тропинку.

Рандель и Андреа пересекали поле, когда увидели, как навстречу идет человек, очевидно, местный житель. В руках он держал ружье.

Сердце Андреа разом упало. На них была арестантская одежда, их головы были обриты, и они не успели избавиться от железных браслетов на руках и ногах. Он сомневался в том, что ночь помешает незнакомцу разглядеть все это и понять, кто они такие.

— Эй, ребята, что вы делаете на моем поле? — враждебно и без всякой опаски произнес человек, подходя ближе.

По тому, как мужчина держал ружье, Андреа понял, что оно заряжено. А еще видел, что незнакомец готов выстрелить: он прочитал это в его взгляде.

Рандель остановился и проговорил как можно мягче:

— Мы идем своей дорогой, приятель. У нас нет оружия. Мы ни для кого не опасны.

— Как сказать! Полагаю, вы преступники и сбежали с каторги.

— Позволь нам пройти.

— Через мое поле? Нет.

— Хорошо, мы повернем назад.

Андреа дернул Ранделя за рукав. Он был уверен в том, что мужчина, ни секунды не медля, выстрелит им в спину. Корсиканцам всегда было проще всадить пулю в лицо или грудь врага. Однако здешние люди, несмотря на показную храбрость, были трусами, а трусу сложно стрелять в упор.

— Думаю, за вашу поимку назначена награда. Деньги мне пригодятся. Поднимите руки и идите к деревне. Иначе я выстрелю.

Андреа видел, что пальцы мужчины дрожат, а губы подергиваются. Он мог в любую минуту нажать на курок. Так и случилось, когда Рандель бросился на него и попытался схватиться руками за ствол.

Жорж упал на землю. Андреа закричал, а потом склонился над другом, на одежде которого расплывалось кровавое пятно.

Крестьянин попятился и бросился бежать к деревне. Вскоре его фигура растворилась во мраке; беглецы остались одни.

— Зачем, Жорж?! — в отчаянии проговорил Андреа. — Мы могли бы попытаться…

— Это поражение стало бы для меня последней каплей, — прошептал Рандель, не слушая его слов. — Пусть лучше смерть. Я больше не могу, я устал. Устал бороться, устал жить.

Андреа его понимал. Случается, одно мгновенье способно украсть все силы, какие человек копил много лет.

— Беги, Андреа! — добавил Жорж. — Оставь меня здесь. Возможно, ты сумеешь оторваться от погони. Укройся, отсидись где-нибудь.

— Я тебя не покину.

— Напрасно. Я скоро умру, а этот негодяй приведет подмогу, и тебя схватят.

— Мне все равно.

Рандель облизнул посиневшие губы.

— Андреа! У меня осталось мало времени. Обещай, что, оказавшись на свободе, ты поедешь в Париж и найдешь там моего сына и дочь. Сына зовут Дамианом, а дочь — Женевьевой. Я назову свой прежний адрес, хотя там давно проживают другие люди. И все-таки вдруг остался кто-то, кто может сказать, где мои дети. Повторю еще раз: Дамиан и Женевьева, дети Гийома Леруа, графа Леруа де Лотрек в те времена, когда титулы были в силе, — промолвил он и сказал адрес.

— Гийом Леруа? Кто это? — в смятении проговорил Андреа.

— Это я.

— А Жорж Рандель?!

— Ранделя больше нет, — ответил тот и навсегда закрыл глаза.

Андреа припал к груди убитого друга и рыдал, рыдал до тех пор, пока человек, который его застрелил, не привел за собой толпу крестьян. Андреа попытался дать им отпор — его жестоко избили и заперли в сарае.

— Что, щенок, — злобно кричали они ему, — думал, спрячешься, убежишь?!

Местные жители вызвали жандармов, которые препроводили беглеца в Тулон, где его снова били, пытаясь дознаться, кто помогал ему и Ранделю бежать, а потом заковали в двойные кандалы.

Андреа словно обезумел: он сопротивлялся, кричал, кидался на охрану, бился о стены. Первые были глухи, как и вторые; впрочем вторые хотя бы не отвечали ударами. Через несколько дней Андреа настолько ослаб от побоев, что не смог встать и выйти на работу. Вдобавок он жестоко простудился во время купания в холодной воде.

Тем временем за побег и сопротивление, оказанное при поимке и задержании, морской суд продлил срок наказания Андреа Санто на три года. Жоржа Ранделя похоронили в общей могиле. После смерти он не удостоился даже номера двести три, того самого номера, под которым значился в списках заключенных.

 

Глава 3

Андреа очнулся, но продолжал лежать с закрытыми глазами. Лучше не шевелиться и не подавать признаков жизни. Он не знал, где находится, но не сомневался в том, что пробуждение повлечет за собой новые страдания. А если он уже умер и угодил на тот свет? Андреа прислушался к своим ощущениям. Он чувствовал слабость и боль в теле, земном теле, созданном для мучений, а еще его запястья и щиколотки холодили цепи. Значит, он не умер и по-прежнему находился на каторге.

В голове теснились воспоминания, вспыхивали яркие картины: побег, гибель Ранделя, перед смертью назвавшегося другим именем, изнурительные допросы, побои. Андреа очень хотелось снова впасть в забытье, но вместо этого он неуклонно возвращался в реальность. До его слуха доносился нестройный шум, гул голосов, стоны, еще какие-то звуки. Без сомнения, то место, где он очутился, было очередным приютом страданий.

Андреа осторожно поднял веки. Он лежал на кровати в большом помещении с каменными стенами и высокими сводами. В незарешеченном оконном проеме покачивались обнаженные ветви деревьев, залитые тусклым солнечным светом. Справа и слева стояли другие кровати с тюфяками, набитыми соломой, и полотняными простынями, на которых сидели или лежали люди, но никто из них, кроме Андреа, не был закован в кандалы.

Однако юношу поразило не это: возле его постели на деревянном стуле сидела девушка с ангельски чистым лицом, обрамленным белокурыми локонами. Она читала книгу, и ее длинные ресницы слегка подрагивали, а по губам скользила улыбка.

Заметив, что Андреа открыл глаза, незнакомка улыбнулась и отложила книгу.

— Проснулись? Хотите пить?

Андреа не мог ничего ответить — от слабости, а еще — от глубокого удивления: к нему обратились на «вы»; для этой загадочной девушки он был не номером триста четырнадцать, не преступником, а человеком.

Она приподняла его голову и помогла напиться. Вода была не ледяной и затхлой, как в остроге, а прохладной и свежей. Прикосновение нежной девичьей руки волшебным образом успокоило все страдания и сняло боль.

— Теперь спите, — сказала она, осторожно опуская его голову на подушку.

Андреа понял, что действительно может спать, спать спокойно и крепко, пока рядом находится это необыкновенное существо.

Когда девушка занималась другими больными, Андреа терзался тайной ревностью. Зато когда она вновь приходила, приносила лекарство или куриный бульон, которым заботливо и терпеливо и кормила его с ложки, он замирал от счастья.

Он заметил, что незнакомка отнюдь не брезглива: она с одинаковым участием относилась как к молодым и привлекательным пациентам, так и к старым, немощным, покрытым сыпью, нарывами или источающим неприятный запах.

Впрочем он почти не обращал внимания на то, что творилось вокруг. Он забылся и перестал тревожиться. Мысли и чувства Андреа сосредоточились на неизвестно кем посланном добром ангеле. Все, что клокотало в нем, стонало и рвалось наружу, улеглось, покорившись ее очарованию, очарованию красоты и доброты.

Однажды голос с соседней кровати произнес слово «убийца», а после Андреа услышал вопрос:

— Мадемуазель Аннета, почему вы все время сидите возле этого преступника? Когда его отсюда уберут?

Андреа сжался, притворившись спящим, и блаженно расслабился, услышав твердый ответ:

— Вам же известно, Мартен, я всегда чувствую, кто больше других нуждается в моем утешении. Он останется здесь столько, сколько будет нужно для того, чтобы он выздоровел.

Теперь Андреа знал ее имя. А вскоре настал день, когда он узнал, кто она такая.

В окна светило солнце. В чистом небе кружились птицы. В руках у мадемуазель Аннеты как всегда была книга. Она наклонила голову, и тонкие прядки волос, выбившиеся из прически и упавшие ей на лоб, были похожи на паутинки. Маленькие ушки, в каждом из которых покачивался напоминавший слезинку камень, казались вылепленными из мягкой белой глины.

Андреа решился спросить:

— Что вы читаете? Библию?

Библия была единственной книгой, которую Андреа когда-либо видел.

В ее лице промелькнуло удивление.

— Нет, это роман. История женщины. И написала ее тоже женщина.

— Разве женщины умеют писать книги?

— Эта — умеет, — улыбнулась она и показала Андреа обложку.

— Я не умею читать по-французски, — виновато произнес он.

— Вы корсиканец?

— Да.

Ее лоб прорезала тонкая морщинка.

— Как император.

— Да. Только я…

Андреа шевельнул рукой, и цепи предательски звякнули.

— Не переживайте, — мягко перебила она, — лучше скажите, вас зовут Андреа?

— Да.

— А меня — Аннета Моро.

— Как я сюда попал? — спросил Андреа.

— Мой отец был в составе комиссии, которая инспектировала тюремные учреждения. Вы находились при смерти. Вас сняли с койки, раздели и положили на пол у входа, ожидая, что вы вот-вот испустите дух. Отца возмутило такое отношение; он нашел ваше имя в тюремных списках, узнал, за что вы осуждены и сколько вам лет, и предложил вашему начальству на время перевести вас в обычную больницу, пригрозив написать жалобу префекту. Они не хотели вас отпускать, потому что к вам якобы необходимо приставить охрану, хотя было ясно, что вы не сможете сбежать.

Андреа был наслышан о кладбище, на котором хоронили умерших каторжников. Их трупы зашивали (а иногда и не зашивали) в холстину, складывали в повозку, а после сваливали в широкую яму и присыпали негашеной известью. Там не было ни могильных плит, ни памятников, ни надписей. Ходили слухи, что кое-кого по ошибке зарывали еще живыми. Именно на этом кладбище обрел последнее пристанище Жорж Рандель.

— Кто ваш отец? — прошептал Андреа. Он не удивился бы, если бы это воздушное создание ответило: «Господь Бог».

— Врач. Моего отца хорошо знают в городе. Он содержит здесь за свой счет несколько коек для бедных, — сказала Аннета и встала. — Вам нужно принять лекарство. А еще я принесу вам поесть. Вы должны восстанавливать силы.

Андреа не выдержал:

— Чтобы вернуться на каторгу?!

— Не беспокойтесь, — тихо сказала она, — я сделаю все для того, чтобы вы задержались здесь как можно дольше.

Он проводил ее взглядом, полным страстной тоски. Заметив это, сосед сказал Андреа:

— Только не вздумай в нее влюбиться! Хотя эта участь не миновала ни одного из нас. Мадемуазель Моро в самом деле очень умна и красива. Я слышал, она хотела изучать медицину, но для женщины этот путь закрыт. Ей придется пойти проторенной дорожкой: выйти замуж и посвятить себя мужу и детям.

Сердце Андреа невольно упало.

— У нее есть жених? — выдавил он.

— Еще спрашиваешь! Конечно, есть.

— Кто он?

Сосед пожал плечами.

— Говорят, сейчас он в отъезде, но скоро вернется. Тогда она уже не сможет сюда приходить.

Андреа вздохнул. К легкому аромату духов, который оставила после себя Аннета, примешивались другие, резкие и неприятные запахи.

— Чем ей нравится это место, место, где столько страданий и боли?

— У нее есть способность делать людей счастливыми, и она об этом знает, как знает способ заставить нас бороться за свою жизнь. Я наблюдал за тобой и могу сказать, что ты выкарабкался только благодаря ей.

Андреа закрыл глаза. Теперь он понимал, что одно мгновенье любви способно искупить годы жестокости.

Когда Аннета вернулась, он посмотрел на нее другими глазами. Отныне ее окутывала тень принадлежности кому-то другому, пронизывали сердечные тайны, в которые ему не было доступа. Андреа понимал, что должен смириться с этим и чувствовать себя счастливым хотя бы оттого, что Аннета Моро существует на свете.

— Хотите, я почитаю вам вслух? Перескажу начало романа, а что будет дальше, узнаем вместе.

— Очень хочу, — искренне произнес Андреа и, помолчав, признался: — У меня был друг. Он погиб. Незадолго до смерти он тоже стал пересказывать содержание книг. Рассказывал только начало, а продолжать не хотел, сколько бы я ни просил. Он говорил, это для того, чтобы когда-нибудь я захотел прочитать их сам.

— И что это за истории?

— Про Рене, которого воспитал народ, называемый начезами, про приключения Кандида, которого прозвали Простодушным.

Андреа замер, вспоминая слова, которые врезались в память, потому что, казалось, были сказаны о нем: «Склонность к уединению увлекала Рене вглубь лесов; он проводил там целые дни в одиночестве и казался диким между дикими».

— Эти истории придумали Шатобриан и Вольтер, — добавил он.

В голубых, как небо, глазах Аннеты впервые промелькнул подлинный интерес.

— У вас хорошая память. Вам известно, что на каторге существует школа для тех, кто хочет научиться читать и писать? Ее создали монахи.

— Нет.

— Вы можете ее посещать.

— Не думаю, что меня примут. Ведь я совершил побег.

— Мой отец похлопочет за вас. Я его попрошу.

Андреа увидел отца Аннеты через несколько дней. Это был холеный, холодный на вид господин, с какими юноше не доводилось разговаривать. Он пристально смотрел на Андреа, словно наблюдая и изучая, потом задал несколько вопросов, но не прикоснулся к нему. Аннета тоже держалась сдержанно, хотя в ее взгляде сквозили глубокое уважение и любовь к отцу. А Андреа втайне молился о том, чтобы господин Моро позволил своей дочери и дальше ухаживать за ним.

Его надежды сбылись, и Аннета сдержала свое обещание. Она рассказала Андреа начало романа, с которым не расставалась все это время, а потом стала читать вслух. То была история женщины по имени Дельфина, написанная дамой, которую звали Жермена де Сталь. Аннета искренне восхищалась этой женщиной, которую, к изумлению Андреа, Наполеон изгнал из Парижа и Франции.

— Почему? — спросил он.

— Он считал ее безнравственной. Она говорила, что человек может достичь счастья, независимо от Божьей воли. Считала, что страсть побуждает людей к изменению своей судьбы. Может ли быть безнравственной женщина, которая написала такие строки: «Мы перестаем любить себя, когда перестают любить нас»?

Последние слова были очень близки и понятны Андреа, и он рискнул рассказать Аннете свою историю. Про мать и сестру, навязчивые мысли о вендетте, дом, похожий на расшатанный старый зуб, про родной остров, с его причудливыми берегами, пугавшими жителей материка своей дикостью и безмолвием, нарушаемым лишь плеском волн и криками птиц. О корсиканцах, чья жизнь подчинялась порывам, налетавшим внезапно, как бешеный ветер, и, случалось, оставлявшим кровавые следы.

В конце Андреа сказал:

— Я убил человека. От отчаяния, от безысходности. Жаль, что я никогда не смогу его увидеть и сказать, что сейчас мне, живому, ничуть не лучше, чем ему, лежащему в земле.

— Когда-нибудь все мы обязательно встретимся на Небесах, — сказала Аннета и вдруг спросила: — Хотите, я предскажу вам судьбу? Меня научила одна цыганка.

Она взяла его ладонь в свою — мгновение, за которое Андреа охотно отдал бы с десяток лет своей жизни! — посмотрела на линии и промолвила:

— Все сложится хорошо. Вы женитесь на красивой женщине, и она родит вам детей. И… вы будете очень богаты, Андреа, вы поможете многим несчастным. Вы сумеете прямо смотреть в глаза всему миру. За годы страданий Господь вознаградит вас годами счастья.

Богатым — он, нищий корсиканец! Счастливым — каторжник, изгой?! Судьба более невероятная, чем у самого Бонапарта.

Андреа не поверил, но все же спросил:

— Когда это случится?

Аннета нахмурилась.

— К сожалению, не в этом десятилетии.

— Да, — сказал он, — ведь мне придется пробыть на каторге еще семь лет.

Аннета выпустила его руку.

— Вы не должны отчаиваться. Каким бы странным не показалось вам то, что я скажу, но постарайтесь… мечтать.

— Сейчас я мечтаю только о том, чтобы болеть вечно, — сказал он, и Аннета улыбнулась.

Андреа впал в состояние, которое было сродни наваждению. Вокруг него сменялись люди — он ничего не замечал. Он видел и слышал только Аннету. Ему не хотелось думать о том, что за порогом больницы у нее существует другая, богатая событиями жизнь, жизнь, в которой ему не было места.

Андреа ненавидел свое тело, к которому неуклонно возвращались силы. Он больше не мог притворяться больным и занимать койку, в которой нуждались другие больные. К тому же Аннета была уверена в главном: его душевному состоянию больше ничего не угрожало. Потому она без колебаний решилась сказать ему правду:

— Вам придется покинуть больницу, Андреа. Завтра за вами придут жандармы. — И, словно желая его утешить, сказала: — Меня здесь тоже не будет.

Андреа нашел в себе силы спросить:

— Вы выходите замуж?

— Да. Мой жених — врач, как и отец. Надеюсь, я стану ему помогать, но приходить сюда, где так много мужчин, я уже не смогу.

Они говорили о ее замужестве первый и последний раз. Подробностей Андреа знать не хотел. Он молчал, стараясь сдержать слезы; видя и понимая его состояние, Аннета сказала:

— Если хотите, я подарю вам «Дельфину». Правда, у вас могут быть неприятности: эта книга числится среди запрещенных.

— Почему?

— Я уже говорила: потому что женщине не положено мыслить так же свободно, как мужчине.

— Подарите, — сказал Андреа, — отныне я ничего не боюсь.

— А еще, — промолвила Аннета, — напоследок я готова исполнить любое ваше желание.

— Я хочу, чтобы вы меня поцеловали! — неожиданное признание вырвалось из глубины его души, словно птица из клетки.

Аннета изменилась в лице и будто отдалилась на сотни лет. Андреа почудилось, будто она впервые увидела в нем преступника, а еще — мужчину, предсказуемого в своих нечистых желаниях.

— Не думаю, что мой жених будет в восторге от этого, — холодно произнесла она и поднялась с места.

— Простите меня! — сокрушенно произнес он. — Это было помутнение рассудка. Я не хотел этого говорить!

Аннета смягчилась.

— Я не сержусь. Прощайте. И будьте счастливы!

В ту последнюю ночь Андреа долго не спал. Он не понимал, почему думает о новой жизни, когда ему надо возвращаться на каторгу, отчего ему больше не кажется, что он принадлежит к числу побежденных, по какой причине ему не хочется, чтобы беспощадность людей и судьбы притупила его разум и охладила сердце.

Он незаметно заснул, и в полночь его разбудил шорох шагов. Андреа открыл глаза. В пятне лунного света возник тонкий девичий силуэт, и юноша снова зажмурился. Он лежал, не дыша, пока ему на лоб не легла легкая прохладная ладонь. Тогда он сделал глубокий вдох, и в этот миг его губ коснулись чьи-то дивно нежные губы.

У Андреа закружилась голова, и ему почудилось, будто он на мгновение лишился чувств.

Когда он очнулся, то увидел только ряд коек, на которых спали больные. Едва ли Аннета Моро пришла сюда ночью, пришла для того, чтобы подарить ему поцелуй! Повернув голову, Андреа вздрогнул. Рядом с его изголовьем лежала книга Жермены де Сталь. Увидев «Дельфину», он уверился в том, что случившееся было правдой.

Андреа в блаженстве опустил веки. Впервые за долгое время он был благодарен Богу. Посреди ужасов ада ему была дарована толика райского блаженства. Он перестал думать, будто однажды захлопнувшиеся двери никогда не откроются. В его судьбе осталось место для чуда. Теперь у него были силы жить дальше.

Когда за Андреа явились жандармы и вывели его из больницы, ему показалось, что мир изменился. Над мокрой от дождя землей, обвисшими от влаги деревьями, серыми глыбами зданий витала светлая тень Аннеты Моро. А его сердце словно хранило отпечаток прикосновения легкой, нежной ладони этой удивительной девушки.

Андреа ощущал себя музыкантом, которому отрубили руки, но в душе которого сохранилась музыка. Он был готов вновь ступить на территорию, находящуюся под властью злых чар, землю, которой заправляли демоны, враждебно щерившиеся ружьями, бичами и палками.

Когда он присоединился к товарищам по несчастью, Клод Бонне пожал ему руку.

— Я рад, что ты не умер, корсиканец, — сказал он и добавил, понизив голос: — Спасибо за то, что ты нас не выдал.

Расположение и покровительство Кувалды имело большое значение и все же не смогло избавить Андреа от нежелательного соседства. Его новым напарником стал угрюмый человек по имени Гастон Морель, совершивший несколько жестоких преступлений. Заметив среди вещей Андреа книгу баронессы де Сталь (охранникам каторжной тюрьмы не пришло в голову, что книга какой-то женщины могла угодить в списки произведений, запрещенных императором), он бросил:

— На что тебе эта книжонка! Хотя бумага — вещь полезная, в нее хорошо заворачивать табак.

Андреа бросил взгляд на его низкий лоб, тяжелую челюсть, огромные ручищи и угрожающе произнес:

— Только попробуй!

Он сразу понял, что они не уживутся; так и вышло: когда ему хотелось отдохнуть, его напарник предпочитал бодрствовать, если Андреа желал тишины, Гастон нарочно что-то говорил или бормотал. Он имел привычку грязно ругаться и смеялся над юношей, который «дрожал над дамской книжкой» и собирался записаться в школу для заключенных, когда истечет срок наказания за побег с каторги. И все же Морель не осмеливался трогать соседа, потому что видел, как Кувалда при всех пожимал ему руку.

Впереди было семь бесконечно долгих лет неволи, но Андреа старался не отчаиваться. Глядя на темную зыбь воды, багровый шар солнца или гнилые доски своего отсека, слушая скрип снастей, бесконечные удары кирки или тихие стоны спящих товарищей, он думал об Аннете Моро. Он говорил себе, что, возможно, когда-нибудь она пришлет ему письмо. Андреа ждал его, понимая, что ждет послания, которое никогда не придет.

По подушке прополз солнечный луч, скользнул по лицу спящего Дино, коснулся его ресниц. Заметив это, Орнелла неслышно встала, подошла к окну и задернула занавеску, затем снова легла и стала жадно смотреть на мужа, будто впитывая, впечатывая в душу до боли знакомые, родные черты.

Теперь она понимала мать. Потеряв любовь, та утратила все. Иногда Орнелла думала о том, что когда-нибудь они с Дино возьмут Беатрис к себе. Она размышляла и об Андреа: в Аяччо Орнелле не удалось узнать о его судьбе, и иногда ей казалось, что ее несчастного младшего брата давно нет в живых.

Она понимала, что Дино тоскует по своим родным, но не говорит ей об этом, чтобы поберечь ее чувства. Орнелла тоже молчала о некоторых вещах, например о том, что вот уже не первую неделю ощущает по утрам легкую тошноту, а днем — внезапное головокружение. Они прожили вместе совсем недолго, тем не менее она вполне могла забеременеть.

Орнелле нравилось пребывать между неведением и знанием, летать на невидимых крыльях и лелеять свои тайные мечты. Иногда она задавала себе вопрос: принадлежит ли недавно зачатый ребенок миру живых или его душа все еще находится там, за неведомым горизонтом, плавает в океане звезд, в покое небытия?

В остальном между ней и Дино не существовало недомолвок и секретов. Орнелла впустила мужа в свой тщательно охраняемый мир и водила по неведомым тропам. Прежде он был привязан к земле и хозяйству и не располагал такой свободой, к какой с детства привыкла она, не так хорошо изучил жизнь дикой природы, не столь сильно проникся ее властью и красотой.

Орнелла умела слушать зов ветра и моря и отвечать на него в своих песнях. Однако теперь она пела только для Дино. Они гуляли, болтали, смеялись, обнимались, занимались любовью и — ни о чем не жалели. Орнелла радовалась тому, что рассталась с прежней жизнью, чужой болью и непонятными запретами.

Их счастье омрачало, пожалуй, только одно: Дино никак не удавалось найти работу. Наступила поздняя осень, и жизнь в Аяччо замерла: из гавани выходило все меньше кораблей, море все чаще трепал шторм, а то далекое пространство, где сходились вода и небо, было покрыто пеленой тумана.

Дино открыл глаза. Как и всегда, утро было наполнено свежестью, светом и криками чаек. Он улыбнулся Орнелле, и ей почудилось, будто в серую глубину его глаз упал солнечный луч.

Она обвила шею мужа тонкими смуглыми руками, и на безымянном пальце ярко сверкнуло обручальное кольцо. Орнелла не умела говорить о любви, да и Дино стеснялся откровенных признаний. Однако теперь они могли общаться на ином языке.

Дино знал, что Орнелле глубоко безразлично, во что она одевается и носит ли какие-то украшения. Однако сама по себе она была столь красива, что он не мог отвести взор. Эта живая, колышущаяся, словно водоросли в воде, масса волос, сверкающие темные глаза, гибкое, стройное тело! Обнимая жену, он думал о том, что они оба очень молоды и будут молоды еще много лет: в такие минуты ему казалось, что жизнь бесконечна и впереди их ждет только счастье.

И все же вот уже несколько дней он носил в себе боль, которой наконец решил поделиться с любимой.

Когда Орнелла встала с кровати, намереваясь одеться и приготовить завтрак, Дино сказал:

— Подожди. Мне надо рассказать тебе о… Джулио.

— О Джулио? — Орнелла нахмурилась. Она предпочла бы не вспоминать об этом человеке. — Вы встретились?

— Нет. И боюсь, никогда не встретимся. Не так давно я решил наняться на работу ловцом губок, пусть даже и за гроши, но когда члены команды услышали мое имя, я получил такую отповедь! Они сказали, что отныне человек с фамилией Гальяни не ступит на палубу ни одного судна, пришвартованного в гавани Аяччо! Я попытался узнать, в чем дело, и мне рассказали, что Джулио Гальяни угнал лодку известного торговца Давида Фарины, а перед этим продал его товар по дешевке другому человеку. Потом обломки этой лодки прибило к берегу. Торговец узнал ее. В ту ночь на море был жестокий шторм: вероятно, Джулио погиб.

Орнелла замерла. Она не могла сочувствовать Джулио. Ей хотелось ответить, что с такими проходимцами не может случиться настоящей беды, но тот был родным братом Дино, потому она промолчала.

— Значит, теперь тебя никуда не возьмут?

— Причем тут это? У меня умер брат! — с досадой и болью произнес Дино и отвернулся к стене.

Орнелла оделась и молча вышла за дверь. Она прошла в кухню, где уже хлопотала синьора Кристина. Орнелла давно поняла, что из нее самой никогда не получится хорошей кухарки, хотя она искренне старалась перенять секреты, которыми владела хозяйка этого дома. Орнелла была слишком порывистой, нетерпеливой, любящей свободу, а не уют, запахи моря, а не кухни.

Синьора Кристина жарила улиток и варила похлебку из мелкой рыбешки, которую Орнелла наловила на мелководье.

Женщина обернулась.

— Проснулась? Будешь есть?

— Я не голодна, — ответила Орнелла, однако присела к столу. Через какое-то время она спросила: — Синьора Кристина, может ли человек заставить свое сердце чувствовать то, чего там просто нет?

Женщина не удивилась. Она уже привыкла к тому, что эта прямодушная девушка задает ей самые неожиданные вопросы.

— Думаю, нет. Правда сердца — она от Бога. Разве Богу можно солгать?

— Спасибо за понимание. Жаль, нам скоро придется от вас уйти.

— Почему?

— Дино не удается найти работу, а деньги почти закончились.

— Какое-то время вы можете пожить у нас просто так, — слегка поколебавшись, промолвила синьора Кристина. — В конце концов твоему мужу должно повезти.

— Если б только я знала, как ему помочь!

Хозяйка не успела ответить; вошел Дино, поздоровался с синьорой Кристиной и отрывисто произнес, обращаясь только к ней:

— Я не буду завтракать. Мне необходимо отлучиться. Не ждите меня скоро.

Орнелла пыталась поймать его взгляд, но он упорно отводил глаза. У нее защемило сердце. Она не могла вынести ни его обиды, ни его равнодушия.

Когда он ушел, она с трудом сдержалась, чтобы не разрыдаться.

— Поссорились? — сказала синьора Кристина. — Ничего, помиритесь. Что касается того, как можно заработать… Вчера я случайно встретила на берегу торговца с материка. Он интересовался пухом и перьями наших птиц.

Орнелла подняла голову.

— Птиц?

Корсиканки почти не держали домашней птицы. Не было привычки, да и с кормом было туго. К тому же мужчины почти всегда приносили из леса достаточно дичи.

— Он имел в виду тех, что гнездятся на скалах. Их пух мягок, а перья красивы. Пух нужен для того, чтобы делать перины и набивать подушки, а перьями на материке украшают дамские шляпки. Этот человек обещал за то и другое неплохие деньги. Сейчас на скалах полно опустевших гнезд. Правда, далеко не все из них можно достать. Будь я моложе…

Орнелла расхохоталась. Ее щеки порозовели. Она порывисто вскочила со стула.

— Дайте мне корзину, синьора Кристина!

Та покосилась на нее.

— Ты умеешь лазить по горам?

— Еще как!

Женщина покачала головой.

— Только будь осторожна. Не забирайся слишком высоко. И лучше не ходи сегодня. Слишком ветрено.

— Я не боюсь ветра. С ним можно сладить.

Орнелла шла вдоль берега легкой, упругой походкой, не обращая внимания на то, что погода портилась на глазах. Солнце скрылось, волны с силой бились о берег, над пенящейся стихией кружились птицы, и на их крыльях сверкали соленые брызги. Орнелла шла мимо сараев, в которых хранились серые от морской соли паруса и прочие снасти, различные инструменты, смола.

Берег был завален грязью, мертвыми водорослями, сломанными ветками, обломками лодок, всяким хламом, но она не смотрела под ноги. Ее взгляд был устремлен ввысь.

Орнелла знала, чьи гнезда будет искать. Пестрый буревестник предпочитал открытые пространства, он приближался к берегу, когда приходила пора выводить потомство. Эти птицы любили строить гнезда на скалистых островах, расположенных в открытом море.

Орнелла слышала, что буревестник откладывает одно-единственное яйцо, что происходит только раз в году. Перья этих птиц были удивительно красивы: серовато-бурые, переливчатые на спине и крыльях и белоснежные — на груди. Многие люди считали буревестников предвестниками несчастья, потому что по ночам те издавали звуки, похожие на жалобные крики новорожденного.

К этому времени птицы давно вывели птенцов и улетели, однако в гнездах должно было остаться достаточно перьев. Моду украшать шляпки подобным образом Орнелла находила нелепой и даже смешной, но сейчас это не имело значения.

Она не привыкла сидеть сложа руки и ждать, пока кто-то исполнит ее желания. Не привыкла думать о трудностях и о риске.

Орнелла оглядывала пещеры, темные расселины и углубления в скалах, напоминающие трещины на коже гигантского существа, оглядывала в поисках места, с которого можно было начать подъем. Нашла, привязала корзину к спине и принялась взбираться наверх.

Внизу гремели валы. Шторм набирал силу; при каждом прикосновении к камням Орнелла ощущала их вибрацию. В ушах свистел ветер. Корзина моталась из стороны в сторону и била ее до спине. И все же она добралась до одного из гнезд и принялась выбирать перья и пух. Пахло птичьим пометом, концы веток кололи руки. Вид пустого, покинутого гнезда порождал тревожные мысли, но Орнелла отбрасывала их прочь.

Перья и впрямь были красивы. Столь безукоризненное чудо могла сотворить только природа, как только Бог мог создать существа, способные отрываться от земли.

Орнелла не ведала страха, пока ей не пришло в голову посмотреть вниз. Она оглядела пустынный рейд, небо с едва просвечивающим сквозь туман солнечным диском, берег с разбросанными то там, то сям ветхими хибарами и внезапно поняла: что-то произошло. Орнелла чувствовала, что не сможет спуститься обратно. Став женой Дино, она утратила свой дар: будто в сказке, отдала его в обмен на любовь.

Голова закружилась, в глазах потемнело. Орнелле почудилось, что она вот-вот потеряет равновесие. Она вцепилась в камни, ожидая, пока пройдет приступ дурноты, затем осторожно вытянула ногу, коснулась небольшого выступа и принялась готовиться к следующему шагу. Однако конечности ослабели, дрожали и не слушались. В какой-то момент произошло неизбежное: Орнелла поскользнулась и полетела вниз.

Перед глазами мелькнуло небо, мимо пронеслась отвесная стена с вцепившимися в трещины уродливыми корявыми растениями. Потом Орнелла словно угодила то ли в огромные сети, то ли в лапы неведомого чудовища, после чего был сильнейший удар, и все исчезло.

 

Глава 4

Осенью 1806 года Наполеон Бонапарт подписал в Берлине декрет о континентальной блокаде. Если прежде Франция препятствовала возможности ввоза английских товаров в свои собственные пределы, то теперь император решил закрыть для врага весь европейский рынок. Никакое судно, идущее из Англии или ее колоний, не могло быть принято ни в одном французском порту. На торговлю было надето ярмо: Европа лишилась сахара, чая, кофе, хлопка и красителей.

Командиры военных кораблей получили приказ захватывать коммерческие суда неприятеля. Большой урон английской торговле наносили и каперы. При нападении на вражеские корабли последним запрещали грабить судно прежде, чем оно будет приведено в порт для освидетельствования адмиралтейским судом, однако некоторые из них нарушали это требование и утаивали часть товаров, а то и вовсе превращались в корсаров. Перевалочной базой для «нечестных» каперов нередко служили отдаленные острова, в том числе и Корсика.

Именно на такую команду наткнулся Дино Гальяни, когда, решив привести в порядок чувства и мысли, бродил по пустынному побережью.

Валы накатывали на полоску каменистого пляжа; их грохот был способен заглушить любые звуки. Дино казалось, что он идет уже несколько часов, продрогший, промокший, потерявшийся в тумане. Он вспоминал детство, тот миг, когда отец возложил на него бремя ответственности за поступки братьев.

— Если они совершат какой-либо проступок, отвечать будешь ты, — однажды сказал Леон, и с тех пор Дино следил за поведением Джулио и Данте.

Если младший не доставлял особых хлопот, то Джулио порой намеренно выводил Дино из себя. Не выполнял поручений, лгал, портил вещи, убегал и прятался неведомо где. А после смеялся над старшим братом, дразнил его и обзывал занудой. Теперь Дино охотно простил бы Джулио его выходки.

На Орнеллу он тоже не мог долго сердиться. Дино знал, что она такая, какая есть — прямолинейная и честная. Да, ей не нравился Джулио, ей была безразличная его судьба, и она не могла этого скрыть. Зато Орнелла любила его, Дино, и дарила ему свои песни, в которые вкладывала душу.

За очередным поворотом скал он увидел людей, которые выгружали на берег изрядно подмокшие тюки. Их судно выглядело как обычный рыболовный бот, однако каждый из этих странных моряков был вооружен до зубов. Интересно, что заставило их пришвартоваться не в гавани, а в столь неподходящем и неудобном месте?

Не привыкший лезть в чужие дела, он собирался повернуть назад, тем более все равно было пора возвращаться, однако какая-то сила бросила его вперед и заставила спасать груз от сырости вместе с незнакомцами. Сначала они не обратили на него внимания, а после оторопели. Один из них навел на Дино ружье.

— Эй, парень! А ну-ка остынь! Положи то, что держишь, и стой на месте, — человек говорил по-итальянски с сильным акцентом, коверкал слова, но все же его можно было понять.

Дино опустил тюк на камни.

— Кто ты такой? Откуда взялся?

— Гулял по берегу, увидел, как вы разгружаете судно, и решил помочь.

— С чего бы вдруг?

Дино пожал плечами. Он вдруг почувствовал, насколько сильно истосковался по настоящему делу.

— Мне нужна работа. Все равно, какая.

— А мы не хотим, чтобы кто-то нас видел. Прикажешь всадить в тебя пулю?

— Даю слово, я никому не скажу.

В голосе Дино не было ни капли страха, а взгляд его серых глаз казался открытым и честным.

В лице мужчины что-то изменилось, и он спросил:

— Ты живешь в Аяччо?

— Да, но я там недавно. Родился в другом месте, в Лонтано, это деревня в горах.

— Пришел в город на заработки?

Дино кивнул. По непонятным ему самому причинам он решил не говорить об Орнелле.

— Мне не повезло, — сказал он. — Сейчас трудно найти работу. К тому же в Аяччо у меня нет знакомых.

Мужчина прищурился.

— С парусами управляться умеешь?

— Да.

Мужчина помедлил, будто что-то оценивая и собираясь с мыслями.

— Кого попало мы к себе не берем. Меня интересуют люди, способные быстро превращаться из моряков в воинов. Ты владеешь оружием?

— Я корсиканец.

— Меня зовут Жером Фавье, — сказал человек. — А как твое имя?

— Джеральдо Гальяни.

— Хорошо, Джеральдо, хочешь помочь, помогай. Я тебе заплачу. Думаю, что тебе можно верить. У нас все законно, мы охотимся на контрабандистов с разрешения властей. Однако порой мы вынуждены скрываться в укромных местах вместе с нашим «уловом». Не так давно мы потеряли троих из нашей команды, и нам нужны люди, особенно из местных, но только надежные и смелые.

У Дино пересохло в горле. У него появилась надежда на то, что его возьмут в команду. Но это означало, что он будет должен оставить Орнеллу на берегу, а еще — рисковать своей жизнью. Однако если повезет, он вернется домой с деньгами!

Разгрузка заняла несколько часов. Дино старался изо всех сил, ему хотелось показать себя с лучшей стороны. Его одежда задубела от соли, а волосы слиплись. Тюки были спрятаны в углублении между скал и надежно укрыты камнями. В конце работы Жером Фавье протянул ему деньги и сказал:

— Через день мы отчаливаем. Хочешь, приходи — поплывешь с нами. Посмотрим, на что ты способен. Если не придешь, но проболтаешься о том, что было, достану из-под земли!

Возвращаясь домой, Дино думал о том, что Орнелла наверняка его заждалась, и жалел, что у него не осталось времени зайти в какую-нибудь лавку и купить ей подарок.

На пороге его встретили синьора Кристина и синьор Фабио. Первая плакала, второй выглядел растерянным и мрачным.

— Наконец-то ты вернулся! — сказал мужчина. — Присядь. Случилось несчастье.

Синьора Кристина говорила, всхлипывая, прерываясь и охая:

— Это я виновата. Я сказала Орнелле про перья. Она взяла корзину и пошла к скалам. В молодости я тоже не боялась высоты. Она не возвращалась несколько часов, я встревожилась и послала Фабио… Он нашел ее, позвал на помощь соседей, они принесли ее домой, потом Фабио привел врача…

Дино вцепился в руку мужчины.

— Она жива?!

— Жива, но не приходит в себя, бедняжка. Синьор Росси все еще с ней.

Дино ворвался в комнату. В волосах Орнеллы виднелась кровь, на бессильно вытянутых руках ветвились синие жилки, закрытые глаза были окружены черными тенями.

— Она умирает?! — выкрикнул он.

Пожилой доктор выпрямился и ответил:

— Ваша жена родилась в рубашке. При падении она, должно быть, зацепилась одеждой за куст или дерево, и это смягчило удар. И все же у нее разбита голова, сломаны рука, нога и несколько ребер. И она до сих пор не пришла в себя.

Дино опустился на колени рядом с кроватью. Внезапно ему вспомнилась клятва, которую они давали друг другу, когда венчались. Быть вместе в богатстве и бедности, в болезни и здравии, в радости и печали. Дино приник губами к руке своей юной жены и, не таясь, заплакал.

Очнувшись, Орнелла услышала голоса, которые то отдалялись, то приближались. Громкий стук сердца мешал разобрать, что говорят люди. Сквозь закрытые веки просачивался слабый свет, но у нее не было сил открыть глаза. Мысли путались и обгоняли друг друга, словно вспугнутые птицы.

Постепенно дыхание Орнеллы выровнялось, и она сумела различить слова, которые произнес незнакомый голос:

— А еще ваша супруга была беременна, и у нее случился выкидыш.

Ее охватило острое чувство вины и потери. Собственная душа казалась Орнелле похожей на опустевшее, покинутое гнездо. Теперь она знала, чему принадлежит не родившийся ребенок — земле, которая впитала ее кровь.

Сделав невероятное усилие, Орнелла подняла веки и увидела посеревшее лицо Дино. Из-за слез его светлые глаза напоминали осколки стекла. Орнелла удивилась тому, что Дино умеет плакать. Отчего-то ей вспомнились женщины-плакальщицы, непременные участницы похорон на Корсике. У них она никогда не видела настоящих слез.

— Очнулась, — произнес все тот же голос. — Это уже хорошо.

После Орнелла вновь потеряла сознание из-за резкой боли, когда доктор вправлял ей сломанную кость и накладывал шину, а придя в себя, услышала, как синьор Фабио сказал:

— Если тебе нужно уехать, Дино, уезжай. Мы за ней присмотрим. Я понимаю, что теперь тебе понадобится много денег.

Орнеллу охватила паника. Дино хочет уехать! Куда? Бросить ее?! С трудом разомкнув непослушные губы, она прошептала:

— Не оставляй меня!

Его взгляд просветлел от радости, а голос прозвучал надежно и твердо:

— Я никогда тебя не оставлю.

Пламя костров, разведенных на бивуаках, весело трещало, к небу вздымались клубы дыма, посеребренные восходящей луной. Сквозь туман просвечивали грозные профили пушек полевой артиллерии; их колеса и лафеты казались вырезанными из черной бумаги.

Было около четырех утра. Пехотинцы линейных частей корпуса генерала Даву готовились к наступлению на прусскую армию близ города Апольда. Набранные в сентябре призывники были пушечным мясом, но именно среди них не смолкали возбужденные, радостные разговоры. Они смеялись над опасностью и стремились навстречу славе, не задумываясь о том, что могут угодить в объятия смерти.

— Похоже, мы выступим позже, чем было условлено: туман, — заявил младший офицер, появляясь перед сидящими вокруг костра солдатами.

Раздались негодующие возгласы, и Джулио поморщился. Он-то с удовольствием посидел бы подольше, погрелся, возможно, даже вздремнул. Октябрьские ночи в Пруссии были холодными и сырыми. Однако остальные не собирались спать. Джулио знал, что сейчас начнутся разговоры, содержание которых, в зависимости от настроения, вызывало в нем усмешку или бешенство.

— Поскорее бы вступить в бой и задать пруссакам жару!

— Надеюсь, в случае победы нам дадут по медали!

Услышав это, Джулио хищно улыбнулся. Он презирал тех, кто воевал за побрякушки. Впрочем, многие мечтали не только о них.

— В нашей армии есть возможность себя проявить. Кто знает, кем мы проснемся завтра? Маршал Лефевр начал службу как простой солдат, Мюрат был сыном трактирщика!

— А Ланна — конюшим!

— Главное, чтоб вы завтра вообще проснулись! — процедил Джулио и сплюнул.

Зря он это сказал! Теперь все взоры обратились к нему! Он без того всегда являлся героем таких разговоров.

— Тебе незачем переживать, корсиканец! Тебя охраняет тень императора!

— Правду говорят, что все корсиканцы — родственники? Если так, тебе не миновать повышения.

Выслушав еще пару подобных реплик, Джулио огрызнулся, и шутники умолкли. Его не осмеливались задевать всерьез, ибо в нем таилась холодная, как сталь, безжалостная злоба.

— Я знаю другой способ возвыситься, — сказал молоденький солдат. — Хорошо бы спасти жизнь полковнику или генералу. И чтоб у этого генерала была прелестная дочь на выданье!

Заговорили о женщинах. Джулио молчал. Женщинами, с которыми приходилось иметь дело, служа в армии, он был сыт по горло. Мужеподобные маркитантки, которых он брал в повозках или под повозками, торопливо задирая им юбки, глупые грязные шлюхи из придорожных таверн, которых хотелось ударить.

Джулио Гальяни попал в армию так, как туда попадало большинство молодых людей невысокого происхождения. Офицеров из числа дворян готовили в престижных военных школах, а простых солдат набирали путем вербовки среди сыновей ремесленников и крестьян.

Очутившись в Тулоне, Джулио не отказал себе в удовольствии заглянуть в портовый кабачок, где и попался на удочку. Он ничего не знал про вербовщиков, между тем один из них завязал с юношей разговор, угостил вином, навязал деньги и заставил подписать бумагу. Когда Джулио вздумал идти на попятную, вербовщик принялся соблазнять его высоким жалованьем, и он решил попытать счастья.

Его ожидания не оправдались. Новенькая форма быстро выгорела на солнце и вылиняла от дождей. Через месяц Джулио окружали не ярко-синие, а коричнево-серые мундиры. Пехота без устали месила ногами грязь, каждое сражение уносило жизни сотен людей. Короткий сон не мог победить усталость, суровые наказания и строгая дисциплина, призванные превратить вчерашний сброд в хорошо обученную солдатскую массу, выводили из себя.

Построение началось на рассвете. Над дорогой стелился густой туман, подъем был труден, и пехота двигалась медленно.

К сапогам прилипли комья грязи, тяжелый ранец давил на плечи. Глядя на темную, беспрестанно движущуюся массу народа, Джулио задавал себе вопрос, кто он и что здесь делает, как пытался понять, что влечет вперед этих солдат, еще вечера бывших мирными людьми? Ненависть к неведомому врагу? Страх наказания? Сознание правоты порученного им дела? Любовь к императору? Или некая тайная сила, которой нет названия? Так или иначе, ему были совершенно ясны две вещи: он здесь лишний, и он не желает умирать. Его жизнь принадлежала не Франции, не императору и даже не Господу Богу, а только ему, Джулио Гальяни.

Никто не ожидал, что по пути следования в заданный район части генерала Даву столкнутся с главным ядром прусской армии под командованием герцога Брауншвейгского. Завязался встречный бой. Пруссаки ринулись в атаку.

На Корсике Джулио не раз становился участником кровавых стычек, но то была партизанская война, стрельба из укрытия, лазанье по горам, больше похожее на игру. То, что случилось сейчас, ошеломило его и сбило с толку. Мимо летели ядра, в ушах звенело. Рядом кто-то вонзал в грудь противника штык, другой человек пытался вышибить из рук Джулио ружье. Люди боролись, стреляли, падали. Вопли идущих в атаку смешивались со стонами умирающих.

В какой-то миг Джулио решил, что с него хватит. Быть может, для этой стреляющей, дерущейся и орущей массы не было ничего неосуществимого, возможно, она была способна сокрушить, исковеркать и уничтожить все, что угодно: он более не хотел иметь с ней ничего общего. Сознание неотвратимости и неизбежности смерти погнало его прочь с поля боя.

Сперва Джулио упал, притворившись тяжелораненым или мертвым, потом пополз через поле, после встал и рысью бросился в кусты, подальше от этой дикой свалки. Иногда кто-то из раненых хватал его за одежду или звал: Джулио не обращал на это никакого внимания.

Наконец крики и выстрелы смолкли, дым, треск, стоны остались позади, как и запах пороха и крови. Джулио продирался сквозь кусты боярышника; он стремился уйти в сторону от главной дороги и надеялся не столкнуться ни с французами, ни с пруссаками.

Выбираясь из зарослей, он услышал громкий стон. Джулио прибавил шаг, как вдруг услышал:

— Помоги! Кто бы ты ни был! Я в долгу не останусь!

Что-то заставило его остановиться. На мокрой от крови траве лежал мужчина лет сорока в офицерском мундире. Разглядев золотые эполеты, Джулио произнес сквозь зубы:

— Мне некогда. Я послан с особым поручением. — Он не стал уточнять, к кому и куда.

— Мой отряд угодил в засаду и был расстрелян пруссаками. Подо мной пал конь. Мой адъютант заслонил меня своим телом и был убит. И все же меня ранили. Пруссаки решили, что я мертв, и ушли. После мне удалось отползти в кусты. Я полковник де Сент-Эньян; уверен, за спасение моей жизни положена награда, — пошептал мужчина, не открывая глаз.

— Ладно, — проворчал Джулио, понимая, что прежние планы идут насмарку, — я постараюсь вам помочь.

Он отстегнул металлическую флягу и напоил раненого. Хлебнув холодной воды, тот открыл глаза. Джулио расстегнул ранец и вытащил бинты.

Сделав перевязку, он уложил полковника на шинель.

— Будет лучше, если мы дождемся конца сражения, — сказал он и сел рядом.

— Кто вы? У вас странный акцент.

— Я корсиканец.

— О! — только и сумел произнести раненый.

Джулио усмехнулся. Магический ореол, окружающий императора Наполеона и все, к чему тот имел хотя бы какое-то отношение, казался ему нелепым.

— Думаю, мы проиграем битву, — неосмотрительно произнес он.

— Нет, — твердо ответил де Сент-Эньян, — мы ее выиграем.

После полудня Джулио решил, что пора трогаться в путь. Он тащил полковника на шинели, размышляя о том, что ему сулит это неожиданное знакомство. Как почти все корсиканцы, он был фаталистом. Если судьба протягивает тебе конец своей нити, хватайся за нее и держись до последнего вздоха!

И все-таки он не хотел рисковать. Завидев вдали полевой госпиталь, Джулио вынул нож и, стиснув зубы, вонзил в левую руку чуть выше локтя. Кровь полилась горячей струей, забрызгав мундир. Несколько соленых капель упали на лицо де Сент-Эньяна, и тот прошептал:

— Я не знал, что вы тоже ранены.

— К счастью, не тяжело.

Прежде чем его уложили на носилки, полковник сказал:

— Этот молодой человек — герой. Несмотря на ранение, он спас мне жизнь; рискуя собой, доставил к своим. Он достоин награды. — Потом обратился к Джулио: — Не забывайте обо мне. Я тоже вас не забуду. Если окажетесь в Париже, заезжайте на улицу Дюпоне. Там вас встретят, как доброго друга.

Джулио кивнул. Ему перевязали рану, а поскольку она была легкой, вскоре он вернулся в свой полк.

Как предрекал полковник де Сент-Эньян, сражение при Ауэрштедте принесло Наполеону блистательную победу. Генерал Даву получил звание маршала, а герцог Брауншвейгский — смертельную рану. Про семь тысяч французских солдат, положивших головы в этом бою, было упомянуто вскользь. Эти люди сыграли свою роль в истории: их телами была вымощена дорога к процветанию великой французской империи.

 

Глава 5

Всю зиму Бьянка смотрела на себя чужими глазами, глазами односельчан, которые непременно станут злословить, если за ней не приедет жених. Она давно приучила себя к мысли, что ее участь будет иной, чем у других юных жительниц Лонтано.

Первые признаки прихода весны появились незаметно, а затем она, как случалось каждый год, обрушилась потоками воды, бегущими с гор, и теплым влажным ветром, дующим с моря. Над берегом с пронзительными криками носились чайки, они огромными колониями гнездились на скалистых уступах. Глубокие колеи на дорогах были полны грязи, на деревьях распускались листочки.

В один из последних апрельских дней Бьянка вернулась домой с праздника, посвященного святому Георгию, на котором юные жительницы Лонтано распевали песню «Нет мая без солнца, нет девушки без любви», и увидела на сундуке небрежно брошенные дорожный плащ, шляпу и хлыст для верховой езды.

Бьянка замерла, прижав руки к груди. Никто не предупредил ее о приезде важного гостя, и сейчас она думала только том, как будет выглядеть в его глазах.

По случаю праздника Леон оказался дома; он сидел за столом напротив Винсенте Маркато, одетый в нарядную куртку красного фабричного сукна, привезенного из Аяччо. Из-под куртки виднелась белая рубаха домотканого полотна с филейной вышивкой по воротнику.

Винсенте расположился спиной ко входу, так что Бьянка могла видеть только темно-синий сюртук, ладно обтягивающий тело, и аккуратно подстриженные черные волосы.

— Как видите, я выполнил уговор, Леон, — говорил он, — выдержал ровно семь месяцев, хотя это было нелегко, и приехал за вашей дочерью. Будет лучше, если мы обвенчаемся завтра и через день уедем в Аяччо.

— Так скоро? Нет. Для того чтобы подготовиться к свадьбе, нужно не меньше двух недель, — возразил Леон. — К тому же сейчас время выгона скота.

Винсенте откинулся на спинку стула.

— Я еще прежде говорил, что не могу оставлять дела на такой срок. Я думал, у вас было время подготовить приданое и что там еще необходимо для соблюдения приличий. Хотя лично мне нужна только Бьянка.

Девушка была готова убить отца. Зачем он морочит синьору Маркато голову и тянет время? Пересыпанное лавандой приданое было давным-давно сложено в сундуки, и она не могла дождаться, когда наконец покинет Лонтано и сделается хозяйкой роскошного городского дома.

Неожиданно ей на помощь пришла Сандра. Женщина вошла в комнату, поздоровалась с будущим зятем и сказала:

— Мы вполне можем управиться за два дня, если наймем побольше народа. Со скотом можно повременить. Свадьба куда важнее.

Леон нахмурился от того, что жена вмешалась в его разговор с гостем, но не стал возражать.

— Что ж, — сказал он, — пойду к отцу Витторио, распоряжусь насчет оглашения. Надеюсь, он поймет, почему все делается в такой спешке!

Бьянка расцвела улыбкой. На Корсике существует поверье, что в ночь накануне посвященного ему праздника святой Георгий объезжает поля и дороги верхом на коне и прислушивается к молитвам верующих. Он наверняка услыхал ее просьбу поскорее послать к ней жениха!

В усадьбе закипела работа. Бьянка и Анжела хлопали крышками сундуков, заново укладывая приданое. Женщины-соседки под руководством Сандры пекли, варили, жарили угощение. Данте вместе с работниками сколачивал длинные столы и скамьи, Леон распоряжался в винном погребе. Девушки из числа «подружек» (хотя на самом деле у Бьянки никогда не было настоящих подруг) украшали гривы и хвосты коней, а также хомуты яркими лентами. Обычно свадебный поезд тянули волы, но Леон, единственный в Лонтано обладатель лошадей, решил щегольнуть и запрячь в головную повозку двух породистых жеребцов.

Винсенте прохаживался по усадьбе и снисходительно взирал на хлопоты. Вечером, когда ему удалось ненадолго остаться с Бьянкой наедине на правах жениха, он сказал:

— Я привез все, что обещал: муслиновое платье, шляпку, туфли и даже перчатки!

Глаза Бьянки загорелись. Она с жадностью разглядывала гладкую розовую ткань платья, туфельки с острыми носками и длинными атласными лентами и украшенную бантами соломенную шляпку. Винсенте очень хотелось предложить ей примерить платье прямо здесь и сейчас, но он знал, что до поры до времени должен сдерживать свои порывы. И все же он решился обнять и поцеловать невесту. Это произошло впервые, и Бьянка была неприятно поражена тем, как настойчиво губы Винсенте раздвигали ее губы, что его руки властно скользнули по ее плечам и спине, а особенно тем, что жених умудрился на секунду сжать ее грудь в своей ладони.

Внезапно Бьянка поняла, что мечтала о новом доме, завидном положении, нарядах, слугах, о чем угодно, только не об объятиях и поцелуях. А ведь за венчанием грядет брачная ночь!

— Я бы хотела венчаться в новой одежде, — сказала она, пытаясь взять себя в руки, — но боюсь, родители не позволят.

— Не стоит упорствовать, — с улыбкой заявил Винсенте, — когда ты станешь моей женой, я позволю тебе носить любые наряды.

Он рассказал невесте о том, что за зиму обновил обстановку комнат: заказал гнутую мебель с цветной обивкой, массивный двустворчатый шкаф для одежды, посуду из эмалированной меди. В гостиной, сказал Винсенте, стоит настоящий хронометр (ему пришлось объяснить невесте, что это такое), чеканные подсвечники и украшения из фарфоровой глины.

Бьянка радостно улыбнулась, подумав о том, что главное — ее будущий муж богат и способен открыть для нее новый мир. Что касается объятий и поцелуев, ради муслинового платья, атласных туфель и шляпки из строченой соломки стоит и потерпеть.

Ночью Винсенте ворочался без сна. Мысль о юном, упругом и сочном девственном теле Бьянки, которая спала едва ли не в соседней комнате, сводила его с ума. Мужчина пожалел, что здесь нет смазливой покладистой служанки, с которой можно наскоро утолить телесный голод. Он обратил внимание на Анжелу; однако молодая женщина имела слишком строгий и неприступный вид.

Винсенте вспомнил о Кармине, к которой не прикасался около двух месяцев. Она вот-вот должна была родить и сделалась неповоротливой и тяжелой. Он предупредил, чтобы она не вздумала говорить правду его юной жене.

— Ты нагуляла этого ребенка, — сказал он ей, — а где и с кем, про то мне неведомо.

Анжела Боллаи, которую заприметил жених Бьянки, допоздна заработалась в доме Гальяни, потому Леон велел сыну проводить ее.

Данте вел Анжелу по темной дороге, с удовольствием вдыхая солоноватый ветер, который дул с неспокойного моря. Отвесные берега тонули в густой тени, тогда как вода отливала белой сталью.

Мысли с бешеной скоростью проносились в его голове, обгоняя друг друга. Тайные уголки души наполняло то невысказанное и несделанное, что не давало ему покоя целую зиму.

Внезапно Данте подумал о том, что теперь, когда Бьянка выйдет замуж и уедет из Лонтано, Сандра может отказаться от услуг Анжелы, потому что справится с хозяйством одна. И он больше не сможет каждый день созерцать свою первую и единственную любовь.

— Вы останетесь у нас после свадьбы моей сестры? — решился спросить он.

— Да, если вашей матери будет по-прежнему нужна моя помощь, — ответила Анжела.

Она всегда разговаривала с ним отстраненно и холодновато, и все же Данте не покидало ощущение, что она слегка растеряна и смущена.

— Сандра очень довольна вами, — неловко произнес он.

— Я рада.

— Уже поздно. Где ваши дети, Анжела?

— Сегодня они ночуют у моей матери. Я знала, что задержусь: подготовка к свадьбе всегда отнимает много времени и сил.

Данте замер. Запретные слова теснились в мозгу и рвались с языка. Он знал, что должен сказать Анжеле то, что собирался сказать почти целый год, сказать сейчас, пока они одни, ибо иного случая может не представиться.

— Я… я тоже безумно рад тому, что вы появились в нашем доме, что я могу видеть вас каждый день, слышать ваш голос! Я… я люблю вас, Анжела, я схожу по вам с ума!

Женщина остановилась. Впереди расстилалась заросшая папоротником пустошь, за которой стоял ее дом. В окружающем мраке было что-то влекущее и одновременно пугающее.

— Вы не можете говорить мне такие вещи! — голос Анжелы дрожал.

— Почему, если это правда?

— Я старше вас, я была замужем, у меня есть дети.

Он знал, и это сводило его с ума. Перед мысленным взором Данте вставало ее прошлое, которое он не мог с ней разделить.

— Вы любили своего мужа?

— Разумеется, я любила Луку! — взволнованно произнесла Анжела, и Данте почудилось, будто она не понимает, о чем он спрашивает, или притворяется, что не понимает. Последняя мысль придала ему смелости.

— Но ведь он умер!

— Да, и я должна быть верна его памяти.

Отчасти Данте ее понимал. Жители Лонтано — непреклонные судьи, само неодобрение, осуждение и суровость которых способны извести человека. И все-таки он хотел выяснить главное.

— Я вам совсем не нравлюсь?

— Я не хочу, чтобы вы заводили такие разговоры, — сказала она, не отвечая на вопрос.

В темноте Данте плохо видел лицо Анжелы, и все же ему показалось, что она едва сдерживает слезы.

— Этого я обещать не могу, — твердо произнес он.

— Тогда я откажусь приходить в ваш дом.

— Нет! — испуганно воскликнул Данте.

— В таком случае поклянитесь забыть о том, что вы только что сказали.

— Клянусь, — обреченно прошептал он.

— Дальше я сама дойду, — сказала Анжела, и по ее тону Данте понял, что она начала успокаиваться.

— Вы придете на свадьбу?

— Я должна помочь Сандре.

— Я думаю, вы достойны того, чтобы быть гостьей на этом празднике, — неловко промолвил Данте.

Анжела не ответила. Через несколько мгновений ее траурное платье слилось с ночным мраком, и Данте потерял ее из виду.

Он шел обратно, как пьяный, не различая и не разбирая дороги. За ним пристально следил белесый глаз луны. Тропинка была залита призрачным светом, тени покачивались, словно черные занавески, блики казались серебряными монетами. Данте чудилось, что у него отобрали самое главное, что есть на свете: надежду. Он долго бродил во тьме, спотыкаясь о камни, прислушиваясь к голосу ветра, лаю собак, плеску далеких волн, несчастный и безутешный.

Между тем Анжела Боллаи вбежала в пустой темный дом и остановилась, прижав руки к груди. Удары сердца обгоняли друг друга, по лицу текли слезы. Могло показаться, что она жалеет о потерянной любви, но на самом деле это было не так. Лука был хорошим мужем и отцом, они вместе работали, ели, пили и спали, зачали двоих детей, но никогда не говорили о чувствах.

Женщина привыкла к тому, что он владеет ею, однако, ложась с ним в постель, она никогда не ощущала ни малейшего трепета. Когда муж погиб, Анжела горько оплакивала его, потому что он был кормильцем семьи, отцом ее детей, потому что они прожили вместе восемь лет, и она привязалась к нему. Судьба отняла у нее Луку, но любви никто не отбирал, потому что ее просто не было.

Анжела давно догадалась, что Данте к ней неравнодушен, и, догадавшись, испугалась. Испугалась не его, а себя, потому что при виде юноши ее душа рвалась ввысь, сердце тревожно ныло, а тело наливалось сладкой тяжестью. Помимо воли она стала думать о нем как о мужчине. Что будет, если он ее поцелует? Что она почувствует, если запустит пальцы в его густые и мягкие волнистые волосы, проведет ладонью по гладкой, горячей коже? Анжела изо всех сил старалась избавиться от подобных мыслей, однако это было сродни наваждению.

Женщина не решалась признаться в своих мыслях даже священнику. Она заперла сердце на невидимый ключ и забросила его в самую глубокую пропасть своей души, но после признания Данте потаенная дверь вновь открылась и безудержно манила к себе.

Дома Данте ждала мать. Обратив внимание на расстроенный вид сына, Сандра нахмурилась.

— Где ты был?

— Проводил Анжелу, а потом немного погулял, — нехотя ответил Данте. — Сегодня я сильно устал.

Сандра тревожно вздохнула. Она всегда больше думала о своем любимце Дино или о непоседе Джулио, чем о младшем сыне. Никто никогда не знал и не интересовался тем, что скрывает его душа. Он всегда был покладистым и молчаливым и словно скрывался в тени своих братьев.

— Анжела тоже устала, — неожиданно произнес Данте. — Было бы лучше, если б завтра она не прислуживала гостям, а посидела на свадьбе как гостья.

Сандра внимательно посмотрела на сына.

— Ты знаешь, что это невозможно. Нам придется подавать много блюд и часто убирать со стола. Будет дорога каждая пара рук.

— Ты намерена оставить ее здесь после свадьбы Бьянки?

— Почему нет?

Данте пожал плечами.

— Я думал, вдруг ты посчитаешь, что тебе больше не нужна помощница.

— У меня не так много сил, как в молодости, — Сандра грустно улыбнулась, — потому, если Леон решит, что мы по-прежнему можем держать служанку, я не стану отказываться.

— Ты смотришь на Анжелу как на служанку?

— Скорее, на помощницу, как ты сказал. Она мне нравится. Работящая, разумная, скромная. Жаль, что ей придется вдоветь до самой смерти.

Данте затаил дыхание.

— Неужели она больше не сможет вступить в брак?

— В ее положении это нелегко. Наши женщины редко выходят замуж после того, как потеряют мужа. А тебе нравится какая-нибудь девушка, Данте?

Он немного помедлил, потом сказал:

— У меня не было времени задумываться об этом.

Сандра улыбнулась и ласково провела рукой по щеке сына, и он улыбнулся. Иногда Данте думал о том, что у них с матерью куда больше общего, чем кажется. Сейчас он чувствовал, что ей тоже не понравился жених Бьянки. Этот Винсенте Маркато смотрел на его сестру так, как кот смотрит на мышь или торговец скотом — на породистую кобылу. Однако Бьянка выглядела счастливой, и Данте оставалось надеяться, что ее надежды не развеются вскоре после свадьбы.

В день венчания погода радовала глаз. По яркому голубому небу разметались легкие облака. Море мерцало как огромная серебряная чаша, горы были покрыты молодой зеленью, кудрявой и мягкой, как волосы младенца. Ветер был сильным, но теплым. Его звук и шум бьющих о берег волн создавали неповторимую мелодию, столь дорогую сердцу каждого корсиканца.

Украшенный шелковыми лентами, миртовыми ветвями и медными колокольчиками свадебный поезд был огромен. На одной повозке везли одежду и белье невесты, на другой — кухонную утварь, на третьей — мебель и ткацкий станок. Это был своеобразный показ приданого и демонстрация умений невесты. Кортеж двигался под аккомпанемент музыкальных инструментов и ружейные выстрелы.

Слегка насупленная, разодетая в пух и прах Бьянка ехала впереди кортежа верхом на покрытом роскошным покрывалом коне. Утром девушка едва не повздорила с родителями, которые все-таки не позволили ей венчаться в городском наряде.

Посмотреть на то, как дочь самого уважаемого человека в Лонтано будет сочетаться браком с богатым торговцем из Аяччо, явилась едва ли не вся деревня. В церкви было не протолкнуться, народ стоял вдоль дороги и висел на изгородях.

В какой-то миг взгляд Леона Гальяни выхватил из людской массы лицо Беатрис Санто. Женщина выглядела оборванной и исхудавшей, однако Леон не заметил в ее взоре признаков безумия или гнева. Она неподвижно стояла и со скорбным спокойствием смотрела на свадебный поезд: несчастная корсиканка, потерявшая обоих детей.

Леон втайне надеялся, что старший сын вернется домой, и был готов его принять, пусть даже и с Орнеллой Санто в качестве законной жены. О Джулио отец думал с другим чувством. Леон предвидел, что Джулио выйдет сухим из любой переделки, тогда как в Дино таилась некая незащищенность, он был слишком порядочным, гордым и честным.

Свадебный пир был великолепен: копченые и сырокопченые окорока, сардельки, ливерные и кровяные колбасы, сыры нескольких сортов, пироги с различными начинками, жареная дичь и неизменные печеные каштаны. Вино трех, пяти и даже десятилетней выдержки лилось рекой.

Анжела Боллаи в неизменном черном платье сновала от столов на кухню и обратно. Ее дети, семилетняя Мирелла и пятилетний Паоло, которых женщина впервые привела в дом Гальяни, сидели среди гостей. Сандра нашла, что они хорошо воспитаны: и девочка, и мальчик не болтали, ели медленно, аккуратно и со сдержанным любопытством разглядывали жениха и невесту.

Данте не удавалось встретиться с глазами Анжелы — женщина упорно отводила взгляд, и юноша с тоской думал, что она все еще сердится на него. Когда Анжела обращалась к своим детям, ее лицо преображалось, становилось на редкость одухотворенным и светлым, и Данте терзался тем, что, возможно, в эти минуты она вспоминает мужчину, который был их отцом.

Ближе к полуночи гости начали расходиться. Женщины отвели молодую в спальню, где раздвинули занавески кровати и велели Бьянке сесть на покрытую нарядным одеялом перину. Мастер славно потрудился над сооружением брачного ложа: оно было украшено рядами балясин, а верхняя рама сплошь покрыта ажурной резьбой.

Когда в спальню вошел муж, Бьянка невольно привстала и замерла перед ним, пылая румянцем.

Винсенте снял шейный платок, который по новой моде носил вместо галстука, сюртук, сорочку, высокие сапоги и остался в одних панталонах.

— Не надо, — прошептала Бьянка, когда он протянул к ней жадные руки. Она вдруг поняла, что перед ней стоит совершенно чужой, незнакомый человек, который тем не менее имеет право сделать с ней все, что захочет.

— Тебе должно быть известно, дорогая, — развязно произнес муж, — что в эту ночь я обязан сделать тебя женщиной. Утром придется показать твоим докучливым односельчанам простыни.

Бьянка знала это. Свадебные гости в Лонтано вели себя сравнительно скромно и не изводили молодых пошлыми шутками, однако обычай демонстрировать жителям деревни доказательства невинности невесты соблюдался неукоснительно.

Ее губы предательски задрожали.

— Как это глупо! Какое им до этого дело!

— Согласен. Девственница ты или нет, должно волновать только меня.

Взяв волю в кулак, Бьянка позволила Винсенте снять с нее брачный наряд и слегка вскрикнула от неожиданности и стыда, когда муж сдернул с нее длинную вышитую сорочку. Он долго любовался соблазнительным телом жены, заставляя ее мучительно краснеть, а после велел ей лечь в постель.

— Не беспокойся, все пройдет быстро и легко.

Он стянул панталоны, последнее препятствие перед полной наготой: Бьянка в смущении и страхе закрыла глаза и вскоре почувствовала, как муж навалился на нее своим тяжелым телом. Винсенте не сдержал обещания: он вновь и вновь пронзал ее нутро, больно сжимал груди, впивался поцелуями в шею, шептал слова, которые казались ей непристойными. Бьянка кусала губы, стараясь не закричать, и не могла дождаться, когда пытка закончится.

Утром она выглядела слегка растерянной, а ее улыбка казалась приклеенной к бледному лицу.

Винсенте не скрывал своего довольства. Он сказал, что они с женой уедут из Лонтано после завтрака: ничего страшного, если второй день свадьбы пройдет без них. Леон был обескуражен таким заявлением, но Винсенте дал понять, что отныне он — хозяин положения и… Бьянки.

Прощаясь с родителями и братом, последняя громко разрыдалась: впрочем таков был обычай. С повозками пришлось отправить работников, хотя Винсенте не скрывал, что в Аяччо Бьянке не понадобится ни прялка, ни медная посуда, ни деревенская мебель.

Данте с тоской смотрел вслед уезжавшей сестре. В спешке они даже не успели поговорить. Юноша знал, что грядущее задумано силой, неподвластной никому и подчиняющей человека без остатка. Ему оставалось надеяться, что эта сила будет милостива — как к Бьянке, так и к нему самому.

 

Глава 6

Почти каждый год на Корсике случались пожары, нередко приобретавшие размеры стихийного бедствия. Маки вспыхивал, как хворост, и сильный ветер разносил огонь по округе. Пожар спускался с горных склонов, угрожая человеческому жилищу. В такое время корсиканцы не воевали между собой, они объединялись для куда более серьезной борьбы, борьбы с огнем. Сквозь удушливую дымовую завесу слышались удары топоров и крики жителей обоих селений, прежде враждовавших между собой, а сейчас бок о бок рубивших кустарник, затаптывающих и заливавших горящую траву. Работа находилась для всех — для мужчин, женщин, подростков и даже детей.

— Надеюсь, скоро потушим, — сказала Сандра, глядя на белое облако, медленно расплывавшееся по склону горы, и вытирая рукавом потный лоб. — Ступай в усадьбу, Анжела. Надо согреть воды и приготовить ужин.

Молодая женщина кивнула и, подобрав прожженный, пропахший дымом подол, побежала в сторону деревни.

Анжеле казалось, что она помнит короткий путь через край маки. С высоты деревня была похожа на груду огромных камней, упавших с небес. Быть может, так оно и было: некая Божественная рука бросила на эту землю горсть неведомых семян, и люди стали селиться на скалистых выступах, казалось, доступных только птицам.

Она спешила, потому не сразу заметила опасность. По траве стелились язычки пламени, бежали ручейками и сливались в небольшие озера. Анжела пыталась найти безопасную тропку и не могла: огонь был везде.

Несколько мгновений она со страхом смотрела на его чуждую, неземную красоту, потом повернула обратно. Не дай Бог очутиться в огненном кольце, лучше вернуться к людям и заодно предупредить односельчан о грозящей опасности.

Через время Анжела заметила оранжевые сполохи и справа, и слева. Хуже нет, когда пламя гонит по земле ветром: тогда жаркая пелена раскидывается веером, и бывает трудно понять, откуда идет огонь.

Она беспомощно оглядывалась, когда услышала знакомый голос:

— Анжела! Стой на месте! Не бойся, я иду к тебе!

Она оглянулась. Высокий, сильный и гибкий Данте мчался к ней большими прыжками. Анжела на секунду закрыла глаза и сразу поняла, что опущенные веки — единственная преграда между ней и той безграничной, отчаянной, слепящей радостью, которую она давно была готова впустить в свою душу.

— Надо предупредить людей, что пожар идет с этой стороны, — сказала она.

— Они знают. Заметили сверху. Мать велела мне догнать тебя.

— Вот как?

Его светлые глаза сияли.

— Я так рад, что с тобой ничего не случилось! Я знаю, куда идти.

Он вел ее через заросли, и Анжела доверчиво шла за ним. Данте куда лучше ориентировался в горах, и не мудрено: в отличие от мужчин у женщин было мало поводов покидать дом.

Здесь было тихо; густая, словно руно, зелень стояла нетронутой. Спутанные, как копна волос, травы покрывали землю сплошным ковром. Неожиданно Анжела поняла, что вокруг на много лье никого нет, что они с Данте остались наедине со своей страстью и мукой.

— Неподалеку должен быть ручей. Я хочу пить, а ты? — спросил он, замедляя шаг.

— Да, — ответила Анжела и заметила: — Как здесь тихо!

— Люди далеко. И пожар тоже.

— Нас не хватятся? Наверное, сейчас каждая пара рук на вес золота?

— Мать сказала, чтобы я шел домой вместе с тобой и набрал воды в котлы. Я уверен, Леон и остальные справятся с огнем.

Они подошли к ручью. Анжела присела на корточки, умылась и напилась. Ее платье было покрыто сажей, пропитано потом, и она вдруг почувствовала, что если не снимет этот траурный наряд, почти год служивший ей второй кожей, броней и клеткой, прямо сейчас, то сойдет с ума. Анжела попросила Данте отойти за кусты и с несвойственной ей яростью стащила платье через голову, оставшись в сорочке и нижней юбке. Ее движения, ее взгляд были полны отчаяния. Казалось, внутри нее идет мучительная борьба.

Анжела словно не замечала, что завязки ее сорочки распустились, и Данте может видеть сквозь ветки, за которыми он стоял, ее крепкую белую грудь с темными куполами сосков. Данте почувствовал, как внутри разверзлась сияющая бездна. Он понял, что настал переломный момент, момент, который нельзя упускать, ибо в нем заключалась его судьба, его жребий и его выбор.

Он подошел к ней сзади, обнял, повернул к себе, раздвинул складки тонкой ткани, вцепился пальцами в шнуровку, распутал, разорвал хлипкие веревочки и принялся целовать упругую плоть. Анжела ахнула; словно только сейчас очнувшись, попыталась оттолкнуть его и прикрыться. Сперва он не отпускал ее, а после бессильно рухнул перед ней на колени и простонал:

— Я люблю тебя, люблю! Делай со мной, что хочешь, я схожу по тебе с ума!

Она не удивилась. Ею тоже владела любовь, та самая любовь, благодаря которой рушатся барьеры, отступает ненужная гордость и проходит нелепый стыд.

Анжела погладила волосы Данте и мягким жестом заставила его подняться на ноги. Мгновение они стояли друг против друга, а потом принялись целоваться, жарко, ненасытно, как это делают преступные любовники в редкие минуты свидания.

Она сняла нижнюю юбку и расстелила на жесткой траве. Стянула полотняную сорочку. В свою очередь Данте лихорадочно освобождался от одежды, теряя пуговицы, обрывая завязки.

Когда Анжела разомкнула плотно сведенные колени, Данте почудилось, будто перед ним раскрыли шкатулку с невиданными драгоценностями. Он осторожно коснулся ее плоти. Она была мягкой, бархатистой и пахла весенними соками. Он с нежным трепетом целовал губы Анжелы; отвечая на его поцелуи, женщина помогала неопытному юноше отыскать вход в свое тело, который казался ему входом в рай.

В первый раз все закончилось так быстро, что Данте стало стыдно до слез. Он вспомнил, как Джулио говорил, что дабы доставить женщине удовольствие, нужны долгие, изысканные ласки. К счастью, Анжела позволила заняться с ней любовью и во второй, и в третий раз, пока он наконец не ощутил сладкую дрожь в ее теле, не услышал тихие стоны. Не открывая глаз, крепко обняв его своими дивными руками, она отдавалась ему всем своим существом.

Они не знали, сколько времени провели возле ручья. Данте не мог поверить в происходящее и вместе с тем понимал: отныне он не сможет существовать по-другому; без поцелуев, объятий и любви Анжелы будет чувствовать себя рыбой, выброшенной на берег, птицей со сломанным крылом.

— Ты меня любишь? — прошептал он, страшась услышать ответ.

А если это был всего лишь безумный порыв, а если она раскаивается?!

— Люблю. Я влюбилась, как девчонка! Такого со мной еще не было.

— Не думай, что я развлекаюсь с тобой! — пылко произнес он. — Я люблю тебя больше жизни и хочу, чтобы ты стала моей женой.

Анжела села, обняла колени и грустно покачала головой.

— Ты знаешь, что это невозможно.

— Почему? Ты вдовеешь почти год и вполне можешь вступить в новый брак.

— Твои родители никогда этого не допустят.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что я старше тебя на семь лет и у меня двое детей.

— В нашем доме хватит места и еды для всех. К тому же ты очень нравишься моей матери, — неловко промолвил Данте.

Анжела горько усмехнулась.

— Как служанка, а не как будущая невестка!

— Ты для нее не служанка, а помощница, она сама мне говорила.

— Дело не только во мне. Мои дети любят и помнят Луку: я не могу предлагать им нового отца, да еще такого юного!

Данте обиженно поджал губы.

— Ты видишь во мне мальчишку?

— Нет, — сказала она, — нежно проводя рукой по его волосам, — ты мужчина. С тобой я стала такой, какой никогда не была с мужем. Возможно, это наказание и проклятие, но я не жалею об этом.

— Я никогда не понимал людей, которые сопротивлялись чувствам или стыдились их, — заметил Данте.

— Я понимаю. Но не хочу разделить их судьбу, — сказала Анжела и принялась одеваться.

— Может, нам уехать в Аяччо, сбежать, как это сделали Дино и Джулио?

Она резко обернулась, и ее густые темные волосы рассыпались по плечам.

— Представь, какое горе ты причинишь своим родителям, которые без того потеряли двух сыновей?! Потом, Джулио уехал один, и Дино с Орнеллой тоже было не о ком заботиться, кроме как друг о друге. А у меня дети. В Лонтано живут мои родственники, которые помогут мне и поддержат меня, что бы ни случилось. Здесь Мирелле и Паоло не грозит голод, а что мы станем делать в Аяччо?

— Я найду работу и…

— Я никогда этого не допущу, — сурово прервала Анжела. — Истинный корсиканец не покидает свой дом и не забывает свое прошлое.

— Что же нам делать?

Она задумалась.

— Мы будем встречаться тайно. Пусть наши свидания будут редкими, это не страшно, главное соблюдать осторожность.

— Завтра ты к нам придешь?

— Нет. Обычно Сандра отпускает меня по воскресным дням.

— Тогда я зайду к тебе после церкви.

— Ты пропустишь воскресный обед в своем доме?

— Скажу отцу, что надо помочь тебе поправить ограду. Он не откажет.

— Завтра дома будут дети, — заметила Анжела и покраснела.

— Я хочу познакомиться с ними, — упрямо произнес Данте.

Анжела покачала головой, но не возразила. Ей пришлось надеть опротивевшее платье и кое-как привести себя в порядок.

— Я не могу сейчас идти к вам. Я не в себе, я могу нечаянно выдать нас, — прошептала она.

— Иди домой.

— Твоя мать дала мне поручение!

— Я все сделаю. Скажу, что тебе не во что было переодеться, и я отпустил тебя домой.

Данте и Анжела возвращались обратно, возвращались из мира, существовавшего вне реального пространства и времени. Вскоре стали попадаться следы пожара: выжженные полосы земли, обгоревшая трава, деревья с почерневшими, скрюченными листьями. Пахло гарью, ветер веял по воздуху белый пепел.

Завидев односельчан, идущих в Лонтано с пожара, Анжела испуганно отпрянула от Данте, наскоро пробормотав слова прощания. Она боялась, что люди могут что-то заподозрить, но жители деревни смотрели на них без удивления. Все знали, что Анжела служит в доме Гальяни, и никому не могло прийти в голову, что эта скромная, тихая вдова могла отдаться семнадцатилетнему сыну Леона в кустах на берегу ручья.

На следующий день Сандра Гальяни приветливо поздоровалась с Анжелой возле церкви, и у той отлегло от сердца. Женщины разговорились.

— Вчера мне пришлось пойти домой, — на всякий случай промолвила Анжела.

— Ничего страшного. Я не подумала о том, что у тебя нет другой одежды. Данте все сделал: поставил воду на огонь, приготовил тушеное мясо, разогрел вчерашние лепешки. Мы смогли и помыться, и поесть. Кстати, сегодня он придет к тебе, чтобы починить изгородь: утром они с отцом говорили об этом.

— Вы можете гордиться своим сыном. Спасибо, что послали его за мной. Без Данте мне бы не удалось убежать от огня, — сказала Анжела, стараясь не покраснеть.

— Отныне младший — наша единственная надежда.

— До меня в вашем доме была служанка, Кармина, — вдруг вспомнила Анжела, — что с ней стало?

Сандра нахмурилась.

— Не знаю. Я не хочу об этом думать. Эта девушка спуталась с Джулио, и я ее рассчитала. В нашем доме нет места разврату.

Услышав ответ матери Данте, Анжела невольно сжалась и сникла. К счастью, началась служба, и женщины разошлись в разные стороны.

Анжела плохо слушала слова священника. Стоя в толпе молодых и старых односельчанок, она с новым интересом разглядывала их одежду, украшения и прически. Большинство женщин было в простых головных платках, однако кое-кто надел расшитые позолоченными нитками чепцы, а иные были в разукрашенных мецарро, более подходящих для свадебного обряда. Анжела гадала, какую девушку выберут Леон и Сандра в жены Данте, и в ее сердце вскипала ревность. Она не хотела отдавать его другой, даже если та будет намного красивее и моложе.

Глядя на бусы, кольца, браслеты жительниц Лонтано, молодая женщина могла сказать, какой именно магической силой они наделены, помогают ли отвратить зло, болезни, способны ли привлечь материальное благополучие или устранить соперниц. Только она, в неизменном черном платье безо всяких украшений и в черном покрывале, была лишена защиты, равно как и надежды на будущее.

Дома Анжела навела порядок, приготовила обед и принялась ждать Данте.

Он пришел в назначенное время, застенчиво поздоровался с женщиной и ее детьми, обвел рассеянным взглядом скромную обстановку дома. Анжела взволнованно улыбнулась. Ей хотелось, чтобы Данте решил, что она хорошая хозяйка и мать, хотя его наверняка волновало другое.

В самом деле — он любовался нежной кожей молодой женщины, белизну которой подчеркивало траурное одеяние, ее густыми черными волосами и печальными глазами, полными любви и безудержной страсти, любовался, не замечая ничего остального.

Анжела пригласила гостя за стол. Данте попробовал пюре из печеных каштанов, ливерную колбасу, сыр и медовые пирожки. Мирелла и Паоло с настороженным любопытством разглядывали Данте. Он попытался вспомнить, каким был Лука. Кажется, высоким, широкоплечим и темноволосым. Много лет подряд он садился за этот стол и ложился в кровать, которая стояла в другой комнате. Данте не был уверен, что может занять его место.

Обед прошел в напряженном молчании. Когда дочь и сын поели, Анжела дала им корзинку с пирожками и велела отнести бабушке.

— Я приду за вами, — сказала она.

Мирелла и Паоло выбежали за дверь. Данте услышал их звонкие, радостные голоса и понял, что дети Анжелы были далеко не такими молчаливыми и тихими, какими казались в присутствии посторонних.

Поблагодарив за угощение, он встал из-за стола и приблизился к хозяйке дома.

— Ты пришел, чтобы поправить изгородь? — мягко промолвила Анжела, кивая на инструмент, который он оставил в углу.

У Данте пересохло в горле, и все-таки он сумел ответить:

— Да. Но прежде я хочу лечь с тобой в постель.

Анжела молча принялась расстегивать платье, а потом они ринулись навстречу друг другу.

Бесконечность вселенной и краткость земного пути, безудержная страсть и трогательная нежность, всевидящее солнце и стыдливые тени слились воедино в их сердцах, в этих минутах, в этой постели. Простыни были смяты, губы болели от поцелуев, тела истекали жаркой влагой.

— Я боюсь одного, — призналась Анжела, когда они в бессильном блаженстве откинулись на подушки.

— Чего?

— Забеременеть, — ответила женщина, думая о том, что с момента их первой близости не прошло и двух дней, а она уже не могла сосчитать, сколько раз Данте оставлял в ее теле свое семя. — Впрочем я не должна говорить об этом с тобой.

— Почему? — удивился юноша. Он представил на своих руках малыша, и, как ни странно, эта картина не вызвала в нем ни удивления, ни страха. — Если родители узнают, что у нас будет ребенок, им придется благословить наш брак.

— Ты слишком молод для того, чтобы становиться отцом.

— Я так не считаю. И довольно напоминать мне о моей молодости!

— Но это правда. Между нами слишком большая разница в возрасте.

— Вовсе нет. Ты прекраснее всех девушек на свете!

— Сейчас, пока мне двадцать четыре. Со временем эта пропасть станет заметнее.

— Ты говоришь, что любишь, и в то же время отталкиваешь! — с горечью произнес Данте и сделал вид, что встает с постели.

— Не слушай меня, — испуганно прошептала Анжела, хватая его за руку, — ты мой, только мой, и я никому тебя не отдам!

С трудом вернувшись в реальность, оба увидели, что провели в объятиях друг друга гораздо больше времени, чем предполагали. К счастью, Данте быстро справился с работой. Пока он возился с изгородью, Анжела застелила кровать и причесалась. Ей вдруг стало горько от сознания, что возлюбленный скоро покинет ее дом и она вновь останется наедине со своими надеждами и печалями. Прежде она несла в себе одну боль, теперь была вынуждена принять другую. Впрочем последняя была смешана с хмельной радостью, полна острых соков, пряной сладости, как перебродившие виноградные ягоды.

— Я хочу подарить тебе что-нибудь такое, чего ни у кого нет, — сказал Данте, собираясь уходить.

— Ты уже подарил, — заметила Анжела.

— Ты говоришь о любви?

— Да. У кого есть любовь, у того есть вера в жизнь, а это самое главное.

— Ты права. Человек приходит в этот мир за любовью. А все остальное ему в общем-то и не нужно.

С той поры у них началась нескончаемая любовная кутерьма. Они целовались и обнимались по углам, исподволь обменивались страстными взглядами. Однажды Данте и Анжела отдались друг другу в подвале, куда спустились за вином по поручению Сандры, в другой раз юноша пошел провожать женщину домой, когда она припозднилась, и они уединились в придорожных кустах.

Никто ничего не замечал, между тем достаточно было увидеть, с какой заботой Анжела пришивает заплату к его куртке или заметить, как Данте спешит взять у нее из рук тяжелый кувшин, чтобы понять — это любовь, настоящая, крепкая, воистину на всю жизнь.

Данте возмужал, тогда как Анжела наоборот выглядела юной девушкой, она дивно похорошела, расцвела, и они смотрелись прекрасной парой. Их любовь невозможно было охватить мыслью и объяснить словами, вместе с тем это было нечто столь же простое, данное от Бога, как земля, вода или хлеб. Для того чтобы стать счастливыми до конца своей жизни, им было нужно совсем немного, и оба знали, что они могут получить это, если люда станут чуть-чуть понятливее, милосерднее и умнее.

В Аяччо было много черепичных кровель, причем цветных — розовых, коричневых, красных: в прошлый приезд Бьянка этого не заметила. У гранитного мола стояли на якоре бесчисленные корабли, а мертвые глыбы лавы позади города полыхали багрянцем в лучах заката.

— Кровавый остров, — усмехнулся Винсенте, следя за взглядом юной жены.

Бьянка была утомлена путешествием, но это не помешало ей внимательно рассмотреть обстановку дома, которая представляла собой беспорядочное нагромождение дорогих вещей, едва ли свидетельствующее о хорошем вкусе.

Муж щеголял перед ней именами, которых она сроду не слышала и не могла слышать: мебель работы Шарля Персье, обои с фабрики Франсуа Одрана, посуда мастерской Риманна.

Заметив новенькие клавикорды, Бьянка спросила, для кого Винсенте их купил. Тот самодовольно усмехнулся и ответил:

— Для тебя.

— Для меня? — с удовольствием переспросила она, любуясь красным, с золотым прожилками полированным деревом, гладкими клавишами и изящными ножками инструмента.

— В тех кругах, где я намерен вращаться, принято, чтобы женщина играла на каком-нибудь музыкальном инструменте. Я уже нашел преподавателя. Французскому тебя тоже научат, как и хорошим манерам. Станешь похожей на парижанку!

— Когда-нибудь мы съездим в Париж?

— Когда-нибудь мы будем там жить.

У нее загорелись глаза.

— Правда?!

— Да, дорогая. Я хочу уехать туда, где не надо скрывать свое богатство и стараться показать, будто ты живешь, как все. Парижане — не корсиканцы, они не могут гордиться убогостью и быть счастливы в нищете.

Бьянка собралась развязать узлы со своими вещами, но, вспомнив о долге жены и хозяйки, спросила:

— Ты не хочешь есть? Я могу что-нибудь приготовить.

Прежде, чем она сообразила, что Винсенте показал ей все помещения в доме, кроме кладовок и кухни, тот ответил:

— Приготовление пищи — не твоя забота. У моей жены должны быть белые ухоженные руки. Я нанял кухарку. Правда, она прибудет только завтра, потому сегодня ужин подаст другая девушка. Сейчас я вас познакомлю.

Через несколько минут новоявленная синьора Маркато увидела перед собой странное бесформенное существо с животом почти до глаз и взглядом как у затравленной бездомной собаки. Узнав Кармину, Бьянка лишилась дара речи, тогда как несчастная девушка столь же безмолвно умоляла госпожу не выдавать правду о том, что они знакомы.

— Это Кармина, — без малейшего смущения сообщил Винсенте. — Я принял ее на работу, не зная, что она ходит не одна, а после не решился выгнать. — Он повернулся к служанке: — Это моя супруга и твоя госпожа. Спускайся на кухню — подашь нам ужин.

Кармина попыталась изобразить поклон и улыбку, что было нелегко: живот не позволял согнуться, а губы не слушались.

— Позволь, я ей помогу, — сказала Бьянка, — она еле ходит.

— Ладно, — процедил Винсенте, — только чтобы это было первый и последний раз.

Едва они спустились в кухню, Бьянка набросилась на Кармину с расспросами.

— Как ты здесь оказалась? От кого у тебя ребенок?

— Когда ваша матушка выгнала меня, — прошептала Кармина, отводя взгляд, — я пошла в Аяччо. Пыталась устроиться на работу, меня никто не брал, и мне пришлось просить милостыню. Синьор Маркато оказался единственным, кто проявил ко мне участие. А ребенок в моем животе — ваш племянник.

— Зачем ты связалась с Джулио? — строго спросила Бьянка.

— Так получилось, — пробормотала Кармина и вдруг повалилась ей в ноги: — Синьора, прошу, не говорите мужу, что мы были знакомы! Я ему солгала, придумала другую историю!

Бьянка отшатнулась.

— Зачем?

— Чтобы его разжалобить.

Бесформенное тело, распростертое у ее ног, вызывало у Бьянки смешанное ощущение сострадания и брезгливости.

— Ты испортила жизнь и себе, и Джулио, — назидательно произнесла Бьянка. — Мы до сих пор ничего не знаем о его судьбе.

— А что стало с Дино?

— Он тоже сбежал из дому вместе с Орнеллой Санто. Ладно, вставай, надо что-нибудь приготовить.

Однако Кармина не поднималась. Она ловила ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба, потом схватилась руками за живот и застонала. Бьянка округлила глаза, а после бросилась бежать по лестнице. Она позвала мужа; Винсенте нехотя спустился вниз и, бросив взгляд на Кармину, побелел от гнева.

— Что с ней? — испуганно произнесла Бьянка.

— Эта девка надумала рожать прямо здесь и сейчас, — процедил муж и распорядился: — Побудь с ней. Мне придется поискать какую-нибудь женщину. Быть может, Фелиса окажется дома!

— Кто такая Фелиса?

— Та самая кухарка, о которой я говорил.

Когда Винсенте ушел, Бьянка склонилась над Карминой, и та вцепилась в ее руку.

— Не оставляйте меня, синьора!

Бьянка досадовала на то, что ее первый вечер в доме мужа оказался испорчен. Странно, что побудило Винсенте оставить эту девушку у себя? Он не производил впечатления жалостливого человека, скорее, расчетливого и отнюдь не склонного к сочувствию.

Она негодовала до тех пор, пока не заметила, что Кармина плачет.

— Я всегда была одна, — прошептала служанка, — одна в целом свете!

— Теперь ты не будешь одна. Не беспокойся, я не выдам мужу твою тайну. Если хочешь, я стану крестной матерью ребенка, — необдуманно пообещала Бьянка.

Кармина закрыла глаза. Ее спутанные волосы напоминали охапку мертвых водорослей, лицо блестело от пота. Схватки накатывали, как волны, то унося, то принося боль. Она не чувствовала страха, только безбрежную тоску, чудовищную усталость от жизни. Ей было девятнадцать лет, но она хотела умереть, ибо в этом лживом, несправедливом мире она была никому не нужна. Разве что синьору Маркато для плотских утех? Да теперь еще Бьянке для того, чтобы ей прислуживать.

Винсенте привел Фелису, высокую худую женщину в черном, и Бьянку выставили из кухни. Женщина сказала, что роженицу надо устроить поудобнее в какой-нибудь комнате, и они с Винсенте помогли ей перейти в ее каморку. Фелиса действовала грамотно и четко: поставила на огонь воду, приготовила чистые тряпки и нитки. Кармина кричала в голос. Неведомое существо внутри ее тела заявило о своих правах, оно безудержно рвалось наружу, в тот самый мир, который так сильно разочаровал его мать.

Винсенте и Бьянка сидели в столовой и ужинали сыром и лепешками, взятыми в дорогу и успевшими зачерстветь, запивая скудную трапезу вином из подвала Леона Гальяни. При каждом вопле Кармины Бьянка вздрагивала, а Винсенте морщился.

Наконец Фелиса появилась на пороге и объявила:

— Мальчик. Не желаете взглянуть?

Бьянка встала и пошла за женщиной. Ей не был интересен этот младенец, но она чувствовала, что должна поддержать Кармину. Она не спросила разрешения у мужа, и тот проводил ее холодным взглядом недобро сузившихся глаз.

Здоровый, крепкий, крупный младенец лежал рядом с матерью, на которую снизошло то ли умиротворение, то ли глубокая усталость.

— Есть у ребенка приданое? — спросила Фелиса.

— Нет, — прошептала Кармина, — я ничего не готовила.

— Придется мне, — проворчала женщина. — Так и так с завтрашнего дня я переселяюсь в этот дом.

Бьянке почудилось, что эта строгая, неопределенного возраста особа смотрит на нее неодобрительно. У Фелисы были круглые, черные, немигающие глаза, худое смуглое лицо и тонкие губы.

— Я стану крестной матерью этого ребенка, — заявила Бьянка.

Фелиса кивнула и обратилась к Кармине:

— Как ты его назовешь?

— Орландо.

— Кто его отец?

Кармина молчала. Она опустила большие белые веки и дышала ровно, как во сне. Она ощущала себя сосудом, медленно наполнявшимся чем-то новым, неизведанным, тяжелым и одновременно дарящим крылья.

— Что здесь происходит? — послышался мужской голос, и на пороге появился Винсенте.

Фелиса неторопливо и обстоятельно сообщила хозяину, что младенец здоров, а у матери есть молоко, что мальчика назовут Орландо, а крестной станет юная госпожа. Мужчина нахмурился и, едва взглянув на младенца, кивнул Бьянке:

— Идем!

Они вернулись в столовую, потом прошли в гостиную. Бьянке чудилось, будто с каждой минутой в ее груди ширится черная дыра — она предчувствовала грозу и беду, хотя и понимала, что сделала не так.

Винсенте вынул золотой браслет, украшенный крупными гранатами, которые напоминали капли свернувшейся крови, и застегнул его на руке жены.

— Это тебе.

Не успела она полюбоваться великолепным подарком, как муж неожиданно сжал ее запястье так, что из глаз Бьянки брызнули слезы.

— Я могу украсить твою прелестную ручку золотом, а могу переломить ее как прутик, так, что ты завизжишь от боли. Постарайся вести себя так, чтобы я как можно чаще делал первое и никогда не совершал второго! — прошипел он.

Бьянка отшатнулась и судорожно глотнула воздух. Кровь стучала в каждой жилке, каждая клеточка тела была полна изумлением и страхом.

Она впервые подумала о том, чем может обернуться для нее этот брак. Она мечтала, чтобы ее желания стали желаниями Винсенте, чтобы он холил и лелеял ее, как оранжерейный цветок. Бьянка не была готова к жестокости и побоям, равно как и к тому, что муж будет приказывать, а она — беспрекословно подчиняться.

Она не знала, как себя вести, что сказать; между тем Винсенте заявил:

— Через год или два ты должна родить сына. Мне нужен наследник.

Бьянка кивнула, пытаясь проглотить слезы, и прошептала:

— Я смогу навестить родителей?

Винсенте развел руками.

— Конечно. Можешь поехать в следующем месяце. Раньше не стоит — ведь мы должны соблюдать приличия.

Она не нашлась, что ответить; тем временем он прошел в спальню, бросив жене:

— Умираю от усталости!

Это была хорошая новость. Бьянка немного помедлила, собираясь с решимостью, и последовала за супругом.

Ее ожидания не оправдались: обложенный подушками, Винсенте сидел, привалившись к широкой спинке необъятной кровати. Бьянка скользнула взглядом по обнаженному торсу мужа, по его поросшей темными волосами груди. Он протянул руки и властно произнес:

— Сними с себя все и иди сюда. Я хочу тебе кое-что показать. Этим можно заниматься и по-другому, а не только так, как всю жизнь делала твоя матушка.

Два часа кряду Винсенте учил юную жену, что и как она должна делать, чтобы его ублажить. Бьянке было неловко, стыдно, иногда даже больно, но она терпела. Уже не ради украшений, нарядов и положения богатой синьоры, а потому, что муж сумел внушить ей страх.

Наконец Винсенте оставил ее в покое, отвернулся и мгновенно заснул, а она долго лежала, свернувшись клубочком на мягкой перине, слушала шум моря и думала. Слишком многое свалилось на ее неокрепшую душу: свадьба, первая и вторая брачные ночи, после которых собственное тело казалось ей оскверненным, чужим, роды Кармины и неожиданная жестокость мужа.

Отчего-то Бьянка вспомнила девушку с черной гривой волос, как у дикой кобылицы, и странными огоньками в глазах, с которой уехал Дино. Она была уверена в том, что Орнелла Санто, не дрогнув, вонзила бы в сердце Винсенте кинжал, а после ушла в маки по одной из тропинок, что веером разбегаются меж камней и исчезают в горах.

Бьянка так не могла. Не могла отпустить себя на свободу, вернуться к родителям после двух дней брака, признав свое поражение, сознавшись в своей наивности и ославив отца и мать куда хуже, чем это сделали Джулио и Дино.

Она вспомнила, как они с мужем ехали из Лонтано в Аяччо. Лошади с трудом одолевали подъемы и спуски, работники, которых Леон дал в сопровождение молодым, бледнели от страха, боясь сделать неверный шаг, и только Винсенте выглядел так, будто отправился в горы на прогулку, дабы полюбоваться живописными видами. Он производил впечатление изысканного господина и вместе с тем, как истинный корсиканец, не страшился опасности. Он был особенным, непохожим на остальных. Не о таком ли мужчине она прежде мечтала?

Бьянка лежала без сна до тех пор, пока на горные кручи не упал первый луч солнца. Море было по-весеннему неспокойным, деревья на набережной раскачивались в такт музыке ветра. Розовый свет зари покрыл стены зданий тонкой и нежной паутиной. Утро в Аяччо встретило Бьянку другими запахами, звуками, светом, чем в Лонтано. И она не знала, радоваться ли новизне, о которой так долго мечтала, или страдать от тоски по дому, который навсегда покинула.

Она привыкла к ранним пробуждениям, потому, когда муж ушел, сразу встала, оделась и подошла к зеркалу. Ее руки нервно играли с серебряным гребнем, подарком Винсенте.

Бьянка видела свое отражение — полные волнения и испуга голубые глаза, волнистые пряди густых каштановых волос, ниспадающие на блестящие белые кружева, которыми был отделан ее муслиновый пеньюар. Спальня была обставлена крытой белым лаком и украшенной позолотой мебелью. Отделанные лебяжьим пухом туфельки Бьянки утопали в толстом ковре.

Она чувствовала, что сама по себе роскошь не способна превратить простую деревенскую девушку в элегантную даму. Она не знала, когда придут учителя музыки и французского, но боялась задавать лишние вопросы.

Бьянка окончательно запуталась, она уже не знала, чего хочет. Она считала себя достойной лучшей судьбы, чем другие девушки Лонтано, и получила ее в виде брака с Винсенте Маркато, который в первые же дни показал ей другое лицо.

Она спустилась в вымощенный каменными плитами внутренний дворик, по углам которого стояли большие кадки с цветами. Возможно, их любила первая жена Винсенте? Бьянка не знала, как ее звали и от чего она умерла.

Посреди двора был устроен каменный колодец, из которого Фелиса набирала воду. Услышав шаги, кухарка обернулась и сдержанно поздоровалась с госпожой.

— Надеюсь, вам здесь понравится, — сказала она безо всякого выражения, явно для того, чтобы просто что-то сказать.

Бьянка подняла глаза на окна, защищенные изящными коваными решетками. Не станет ли этот дом ее клеткой?

— Как чувствует себя Кармина?

— Она спит, и ребенок тоже. Хотя он и незаконнорожденный, я рада, что в этом доме наконец зазвучит детский голос.

Бьянка смущенно улыбнулась, ибо «незаконнорожденный ребенок» был сыном ее родного брата.

— Вы служили здесь прежде? — догадалась она.

— При первой синьоре. Когда господин овдовел, я ушла, как и остальная прислуга. Теперь он предложил мне вернуться обратно.

— Какой была первая жена синьора Маркато? — осмелилась спросить Бьянка.

— Обыкновенная женщина. Спокойная, тихая. И далеко не такая красавица, как вы.

Фелиса подняла кувшин и направилась к дому. Потом вдруг замедлила шаг, обернулась и сказала:

— Я не хотела соглашаться, но теперь не жалею. Думаю, и вам, и этой молоденькой служанке с ее младенцем понадобится помощь.

 

Глава 7

Когда Дино возвращался домой, от него пахло соленым ветром и свежестью моря. Орнелла чуяла этот запах издалека, и у нее начинали дрожать ноздри, а глаза блестели от радостного нетерпения. К началу весны она начала сидеть в кровати, а потом и вставать, но еще не выходила из дому.

Дино входил в комнату, опускался на колени перед ее ложем и клал голову на грудь Орнеллы или целовал ее руки, и она пьянела от счастья и запаха свободы. Но когда муж поднимал голову, она видела его грустный взгляд и озабоченное лицо — то, что он хотел и не мог от нее скрыть, — и говорила себе, что это вызвано усталостью и тревогой за ее судьбу.

Дино не решался открыть Орнелле правду, потому что то, что он делал, он делал ради нее: чтобы у нее была хорошая еда и надежная крыша над головой, чтобы он мог покупать в Тулоне лекарства и чтобы доктор Росси приходил каждый день. Чтобы она вновь начала улыбаться и петь.

Дино давно понял, что занимается незаконным, более того — преступным промыслом. Каперы легко превращались в пиратов и грабили торговые суда.

Под прикрытием ночи рыболовный бот быстро и незаметно подходил к борту ничего не подозревавшего торговца и брал на абордаж судно, малочисленный и не подготовленный к бою экипаж которого, как правило, не оказывал серьезного сопротивления. Товар привозили на Корсику и сбывали перекупщикам. Выручку делили между собой.

Жером Фавье был доволен новым членом команды, исполнительным, храбрым, немногословным. Фавье ничего не знал о душевных терзаниях Дино, и ему не было до этого никакого дела. Риск был велик, но он искупался легкой добычей и высокой платой.

Новоявленные морские хищники далеко не всегда оставались безнаказанными: ограбленные купцы обращались с жалобами в адмиралтейский суд, и тот время от времени выносил постановление увеличить число патрулей, выявлявших и задерживавших нечестных каперов.

В конце концов команда Жерома Фавье нарвалась на такой патруль, оказала сопротивление при задержании, да еще попыталась избавиться от награбленного. Бот был препровожден в Тулон, члены команды арестованы. Их участь разделил и Дино Гальяни.

Орнелла напрасно ждала мужа: он не возвращался, и от него не было никаких известий. Она знала, что Дино не мог ее бросить — с ним что-то случилось.

Орнелла каждый день наведывалась на пристань и расспрашивала всех и каждого о судне «Доминика» и о Джеральдо Гальяни. Синьор Фабио и синьора Кристина тоже прикладывали усилия к розыску Дино, однако все было напрасно. Так прошла весна, наступило лето, корсиканское лето с невыносимым зноем, выжженной почвой и лесными пожарами.

Улицы были залиты ослепительным светом, над землей дрожал горячий воздух. Невесомая, как пепел, пыль оседала на листве и траве. Стены домов казались раскаленными добела.

Фигура неподвижно стоящей на причале молодой женщины резко вырисовывалась на светлом фоне неба. Издали она казалась одиноким деревцем, печально замершим под палящим солнцем. Орнелла опять носила траур — не потому что считала, что Дино нет в живых, а потому, что радость и свет вновь покинули ее душу.

Однажды, когда она почти потеряла надежду, к ней подошел сгорбленный старик с испещренным морщинами лицом и спросил:

— Не ты ли, дочка, спрашивала о судне «Доминика»?

Орнелла вздрогнула и почти вцепилась в старика.

— Да, я! Вы можете мне помочь?!

Он покачал головой. Нещадное солнце и тяжелый труд давно стерли с его лица всякое выражение, и только голос выдавал глубокое отчаяние и горе:

— Помочь не могу, как и сообщить что-то хорошее. Мой сын Ринальдо ушел на этом судне много дней назад. Я думал, его нет в живых, когда мне доставили письмо, — ответил старик и вынул бумагу, явно побывавшую во многих руках.

Орнелле хотелось кричать, но из горла вырвался лишь беспомощный шепот:

— Где он?

— В Тулоне. В тюрьме. «Доминика» грабила торговые суда, команда попалась, всех арестовали.

Орнелла замерла. Дино не говорил ей об этом, и было трудно представить, что он мог пойти на такое, он, человек, для которого долг, совесть и честь были неписаным законом!

У нее вырвался вопль, в котором воплотилось все разочарование и горечь:

— Не может быть!

— Ринальдо приносил хорошие деньги, и я закрывал глаза на то, чем он занимается, — продолжил старик, не обращая внимания на слова Орнеллы. — Теперь настала пора расплаты. Сын пишет, что речь идет о контрабандных товарах, потому дело не хотят предавать широкой огласке. Однако надо заплатить — сто франков за каждого узника. Тогда их отпустят.

— Сколько?!

Если бы Орнелле сказали, что нужно взять лестницу, забраться по ней на небо и снять с него несколько звезд, едва ли она удивилась бы больше.

— Вот и я говорю, — кивнул старик и грустно пошутил: — Будь я помоложе, продался бы в рабство! Я никогда не держал в руках ни одной вещи, которая бы стоила такую кучу денег, и не знал ремесла, что позволило бы ее заработать!

Орнелла бросилась домой. Она понимала, почему муж переступил через себя, через свои принципы. И она также знала, что Дино скорее сгниет в тюрьме, чем напишет ей письмо с просьбой достать такую сумму!

Выслушав ее сбивчивый рассказ, синьор Фабио и синьора Кристина пригорюнились. Они не знали, как ей помочь. Однако спустя несколько дней синьор Фабио сказал:

— Я потолковал с людьми. Мне назвали одного человека, который, возможно, имел дело с этой самой контрабандой. Ходят слухи, он скупал и перепродавал товары с заезжих судов, таких, как «Доминика». Он очень богат, хотя и не любит это показывать. Может, он что-то посоветует? Его зовут Винсенте Маркато.

Орнелла мгновенно сорвалась с места.

— Где он живет?

Она шла по улице так быстро, как только могла. Воздух был пронзительно-синим; от его чистоты и яркости кружилась голова. Запахи лета обволакивали городок, просторы неба и моря дарили взору желанную свободу. Иногда Орнелла ловила чьи-то улыбки, обрывки разговоров, смех и старалась ускорить шаг. Чужая радость усиливала в ней ощущение собственного несчастья: Орнелле чудилось, будто кто-то невидимый и жестокий незаметно подменил ее истинную жизнь другой, в которой не было ни огня, ни надежды. Она вновь была вынуждена наглухо запереть свою душу и в одиночку бороться с судьбой.

Дом Винсенте Маркато окружала каменная стена, которую оплетали заросли бугенвиллеи. Красные цветы казались огоньками, спрятавшимися в изумрудной чаще стеблей и листьев. Орнелла постучала в окованные железом ворота.

Из окна второго этажа Кармина случайно увидела, как Орнелла Санто подходит к дому, и похолодела. Она стояла, прижавшись к оконному переплету, будто узница — к решетке тюремной камеры.

Кармине вполне хватало того, что она была вынуждена жить в одном доме с сестрой Джулио и Дино. Она изо всех сил старалась угождать Бьянке и держаться подальше от Винсенте. К счастью, у Кармины сложились доверительные отношения с Фелисой, из рук которой Орландо принял первое омовение.

Мальчик хорошо ел и рос на глазах. У него были темные глаза и волосы, и Кармина радовалась, что он не похож на Джулио. С появлением Орландо время словно перестало существовать: дни плавно перетекали один в другой. Меньше всего Кармина хотела нарушать это неспешное мирное течение жизни, полной запахов грудного молока, младенца, свежевыстиранного белья. После родов Кармине отвели маленькую светлую комнатку во втором этаже, где ее никто не беспокоил.

Она так сильно задумалась, что не заметила, как открылась дверь, и на пороге появился Винсенте. Он выразительно кашлянул, и Кармина быстро обернулась.

Три дня назад Бьянка уехала в Лонтано навестить родителей, и с тех пор всякий раз, когда город начинали окутывать вечерние тени, служанка изнывала от тревоги, однако Винсенте не приходил. Возможно, после женитьбы он решил оставить ее в покое.

— Как твой ребенок? — спросил хозяин, любуясь выемкой между ее грудей, выпиравших из выреза простенькой полотняной блузки.

Заметив его взгляд, Кармина поспешно скрестила руки на груди, но это не помогло: не дожидаясь ответа, Винсенте схватил служанку, резко повалил вниз лицом на сундук, где хранилась одежда, рывком задрал ее юбку и бесцеремонно овладел ею.

Когда Кармина поднялась, ее щеки были мокрыми от слез, но мужчина сделал вид, что ничего не заметил.

— С сегодняшней ночи ты снова будешь спать в моей постели, — заявил он.

— Это место вашей жены, — осмелилась возразить она.

— Бьянка займет его, когда вернется.

— Зачем вам я, если у вас есть она! — в отчаянии прошептала Кармина.

— Бьянка еще слишком неопытна и наивна, а ты уже знаешь, что к чему, — сказал Винсенте, подошел к колыбели и заглянул в нее. — Крепкий парень! Кстати, тебе известно о том, что еще два года назад император подписал кодекс, согласно которому мужчина не обязан заботиться о внебрачных детях?

— Почему он это сделал?

— Чтобы женщины знали свое место.

Когда Винсенте ушел, Кармина опустилась на сундук и разрыдалась. Чудовищная каша, которую она заварила, на ее глазах превратилась в грязь, засосавшую ее по самое горло, в глину, которая пристала так крепко, что ее было невозможно отодрать.

Фелиса доложила хозяину, что к нему пришли, и Винсенте с недовольным видом вошел в гостиную. Там стояла девушка в траурном платье, с черными волосами и глазами. Она была так тонка в талии, что, казалось, ее можно было переломить одной рукой, но в ее взгляде таилась невиданная сила.

Прежде чем задать незнакомке вопрос, мужчина прошелся глазами по ее телу. Он представил, как из-под подола мелькают стройные загорелые ноги, как округлая грудь вздымается в такт взволнованному дыханию. В его дом залетела редкая птица, и Винсенте не хотелось ее спугнуть.

— Что угодно синьорине? — вежливо спросил он.

— Я пришла поговорить с вами.

— О чем?

— Я подумала, вдруг вы сможете мне помочь.

Винсенте смотрел на нее с подчеркнутым вниманием.

— К вашим услугам. Присаживайтесь и рассказывайте.

Он благосклонно улыбнулся ей, но она не ответила, и Винсенте понял, что ее улыбка — дорогой подарок, которого заслуживают немногие. Что она привыкла жечь обидчиков невидимым огнем и колоть такими же незримыми шипами. И с сожалением подумал, что, пожалуй, такая добыча ему не по зубам.

Девушка принялась говорить. У нее был красивый, сильный, мелодичный голос. Она без малейшего смущения смотрела в глаза собеседника.

— Контрабанда?! — Винсенте с притворным изумлением развел руками. — Вы знаете, что это такое? Понимаете, о чем говорите?

— Не совсем.

— Я тоже кое-что слышал об этом, но не более. Я небогатый торговец и не имею дела с тем, что запрещено законом.

Орнелла окинула обстановку гостиной выразительным взором, потом вновь посмотрела на Винсенте.

— Эти вещи ничего не стоят. Просто мишура. Подделка под столичную роскошь. Я сделал это ради своей молодой жены. Она ничего в этом не понимает, — сказал мужчина и заметил: — Жаль, что мне нечем помочь вашему мужу.

— Я не знаю, где мне взять сто франков, — в отчаянии призналась Орнелла.

— Я тоже. Хотя вы можете их получить, если захотите и постараетесь, ибо у вас есть то, что дано не каждому.

— Что именно?

— Красота. И еще что-то такое, что не опишешь словами. Я человек весьма приземленный, но это трогает даже меня. Вам нечего делать в Аяччо. Отправляйтесь на материк. Думаю, там вам улыбнется удача.

— Я смогу найти работу?

— Наверняка сможете. Не удивлюсь, если к вам обратятся с интересными предложениями прямо на пристани.

— Я мало что умею делать, — призналась она.

— Есть вещи, которым не надо долго учиться, — ответил Винсенте и поднялся, давая понять, что разговор окончен. — Почему вы решили, что я занимаюсь незаконной торговлей? Вам кто-то сказал? — как бы между прочим спросил он, провожая Орнеллу к дверям.

— Я слышала, как об этом говорили люди, — просто ответила она.

Мужчина нахмурился. Разумеется, Винсенте Маркато скупал награбленное и отвозил в Тулон, где продавал по выгодной цене. В тамошнем порту у него имелись свои люди, которые оформляли, а нередко и подделывали необходимые документы, за что Винсенте делился с ними прибылью. Скверно, если о нем открыто стали болтать в Аяччо! Пожалуй, придется покинуть город гораздо раньше, чем он собирался это сделать.

Вечером, в постели, Кармина осторожно задала хозяину вопрос, который целый день вертелся у нее на языке:

— Я видела, как сегодня в дом входила девушка. Чего она хотела?

По лицу Винсенте можно было догадаться, что Кармине не стоит лезть не в свои дела и проявлять лишнее любопытство. Однако он все же ответил:

— Она просила о помощи. Ее муж попал в беду, ей нужны были деньги.

— Она их получила?

— Разумеется, нет. За подаянием пусть обращается в церковь. Вместо денег я дал ей совет.

— Какой? — рискнула спросить Кармина.

— Отправиться на материк.

— Что ей там делать?!

— То, чего не приходится делать тебе, пока ты живешь здесь! — рассмеялся Винсенте. — Я имею в виду — делать со многими.

Кармина задумалась. Значит, Дино Гальяни все же женился на Орнелле Санто! Однако она не выглядела счастливой — по-прежнему носила траур, исхудала и немного прихрамывала при ходьбе.

— Что случилось с ее мужем?

— Я не стал расспрашивать — подробности мне ни к чему, — сказал Винсенте и предупредил: — Не говори об этом Бьянке.

— Почему? — вырвалось у Кармины.

Пусть хозяину не было известно об этом, но муж Орнеллы приходился Бьянке родным братом, и она имела право знать о его судьбе! Возможно, Винсенте помог бы Дино, если б знал, что речь идет о его шурине?

— Потому что я так хочу, — заявил мужчина, и в его глазах появилась злоба. — Может, еще расскажешь моей жене о том, что ты со мной спишь!

Кармина испуганно сжалась. Ничто не держит человека так крепко, как сети лжи! Она упросила Бьянку не говорить матери о том, что она живет в доме Винсенте Маркато и что она родила ребенка от Джулио. Девушке чудилось, будто Сандра Гальяни способна внушить своей дочери желание избавиться от гулящей девицы, какой она считала Кармину. Винсенте прав: лучше оставить все как есть. В конце концов у нее имелись веские причины для того, чтобы возненавидеть и Джулио, и Дино, и Сандру, и все семейство Гальяни.

Из дальней комнаты послышался тонкий голосок Орландо. Кармина встрепенулась.

— Мой сын плачет!

— Ладно, иди, — Винсенте зевнул. — Зайди утром — вдруг мне что-нибудь понадобится?

Орнелла не спала всю ночь. Свеча выгорела до самого подсвечника, то же самое случилось со второй, третьей, четвертой. Она смотрела на язычок пламени, дрожащие тени, вглядывалась во мрак за окном, пытаясь решить, что делать дальше. Орнелла вновь убедилась в том, что любовь нельзя измерить ничем, равно как и жертвы, которых она может потребовать. Она также чувствовала, что Винсенте Маркато — неискренний и непорядочный человек, однако он был прав в одном: она ничем не поможет Дино, если останется в Аяччо.

Утром Орнелла сообщила синьоре Кристине и синьору Фабио о том, что уезжает в Тулон, и не стала слушать никаких возражений.

Пересилив себя, Орнелла сняла черное платье и надела синюю юбку, белую блузку и коричневый корсаж из плотного сукна. Когда Корсика стала туманной и бесконечно далекой, она не сдержалась и заплакала. Ветер уносил ее слезы в море, и Орнелла думала, не является ли огромная чаша соленой воды тайным хранилищем человеческой скорби, копившейся в ней с незапамятных времен?

Орнелле казалось, что, покидая Корсику, она не приближается, а отдаляется от Дино, от матери, от Андреа, о чьей судьбе ей так и не довелось узнать.

Осень, зима и весна были полны боли, преодолевать которую ей помогало терпение, а еще — любовь и забота мужа. Он врачевал ее переломы своими нежными прикосновениями, ободряющими словами и ласковыми взглядами. Он заново склеил ее разбитое сердце и внушил ей желание жить дальше.

Тулон произвел на Орнеллу впечатление тревожного, хаотичного города. Она не была уверена, что осмелится в одиночку покинуть порт и углубиться в переплетения улиц.

Шум и резкие запахи казались невыносимыми. Ветер гнал по земле мусор, пыль летела в глаза. Лодки уныло покачивались, постукивая друг о друга деревянными бортами. Вода у причала казалась грязной, небо над головой — выцветшим; размазанные по нему облака были похожи на следы гигантских слизняков. Вокруг сновали толпы народа.

Орнелле чудилось, что на нее вот-вот кто-нибудь налетит, и она рассыплется на мелкие кусочки. Внешне она держалась стоически, между тем ее душа была похожа на открытую рану.

За время плавания на «Доминике» Дино научился сносно говорить по-французски и, дабы скрасить те длинные зимние вечера, которые ему доводилось проводить дома, пытался научить языку и Орнеллу. Она слышала знакомые слова, но не была уверена в том, что поймет собеседника, если к ней кто-нибудь обратится, или сможет с кем-то заговорить.

Когда Орнелле захотелось есть, она попыталась заглянуть в один из портовых кабачков, откуда пахло жареной рыбой, но быстро выскочила обратно, увидев толпу горланящих и пьющих мужчин, которые восседали в глубине прокуренной комнаты на хромоногих стульях.

Наконец она решилась покинуть порт и принялась неловко пробираться вдоль стен домов. Ее задевали и толкали, порой обругивали, один раз она едва не угодила под колеса экипажа. Вся ее дерзость, ловкость и смелость, порожденные жизнью на острове, ни на что не годились в большом городе. К тому же Орнелла еще не вполне окрепла после болезни, и ноги едва несли ее по улице.

Наступил вечер. Улицы окутал бархатный сумрак, по небу рассыпалась горстка звезд. Орнелла инстинктивно свернула в проулок, где горели самые яркие фонари, и очутилась в том самом квартале продажной любви, который некогда посетил Дино.

Муж никогда не рассказывал ей об этом, потому Орнелла не могла понять, откуда здесь взялось столько празднично одетых, точнее полураздетых и ярко накрашенных женщин. В таких городах, как Тулон, бордели открывались в восемь вечера, а закрывали свои двери через два, три или четыре часа после полуночи. Двери эти зачастую выходили прямо на тротуар и отделялись от улицы тонкой занавеской. Ночи в портовых кварталах проходили бурно, рабочие, солдаты и матросы почем зря дубасили друг друга в пивном чаду, потому нередко в дверных проемах мелькали звериные лики вышибал.

Орнелла не знала, снится ли ей страшный сон или она угодила в ад. Пытаясь покинуть странный квартал, она заплутала так, что уже не чаяла выбраться. Она боялась спросить дорогу, шарахалась от мужчин, которые пытались придержать ее за локоть, и провожала изумленными взглядами женщин, которые крутили бедрами, выпячивали груди, улыбались, смеялись, выставляя себя напоказ.

В конце концов усталость, жажда и голод сделали свое дело: в глазах потемнело, и Орнелла упала в обморок прямо возле входа в одно из заведений.

Она очнулась через несколько минут внутри помещения. Яркий свет, отражавшийся в висевших на стене зеркалах, создавал обманчивое впечатление роскоши. На самом деле обивка стульев и кресел местами была протерта до дыр, на столах виднелись следы от пролитых напитков, решетки на окнах заржавели, на полу валялся мусор.

Какая-то женщина с необъятной грудью, затянутая в бархатное платье, с искусственными цветами в пышно взбитых волосах и сильно подведенными глазами протянула Орнелле стакан с водой. Она была не одна: рядом стоял громила с тупым лицом, и толпилось несколько полураздетых девушек, напоминающих стайку ярких бабочек.

Орнелла села и попыталась отползти назад. Бежать было некуда — выход загородили люди. Заметив неподалеку пустую бутылку, она быстро схватила ее и, не раздумывая, ударила о край стола: вокруг блестящим дождем разлетелись осколки, а в руках Орнеллы оказалось опасное оружие.

— Ого! — только и сказал громила, а девушки испуганно защебетали.

— Дайте мне уйти, — твердо произнесла Орнелла.

Хозяйка не поняла ни слова и покачала головой.

— Откуда ты взялась? — сокрушенно промолвила она и спросила у кого-то: — Алонсо уже пришел?

— Да, мадам.

— Позовите его. Пусть он с ней поговорит.

Орнелла продолжала сидеть на полу, сжимая в пальцах осколок, и с опаской разглядывала столпившихся вокруг женщин. Внезапно они расступились, пропуская какого-то человека. Это был бедно, но опрятно одетый черноволосый юноша с тонким смуглым лицом. Он бесстрашно подошел к Орнелле и спросил:

— Кто ты? Как тебя зовут?

Услышав итальянскую речь, она немного успокоилась, к тому же голос юноши звучал спокойно и мягко.

— Орнелла.

— Меня — Алонсо. Дай мне руку!

— Еще чего! — воскликнула она и вдруг заметила, что собеседник — слепой. Взгляд его темных, лишенных блеска глаз был непроницаемым, неподвижным. Казалось, он внимательно смотрит куда-то вглубь себя, хотя на самом деле Алонсо просто чутко прислушивался к тому, что творится вокруг.

Орнелла подала ему свободную руку. Он помог ей подняться и спросил:

— Ты кого-то ищешь?

— Я заблудилась, — сказала Орнелла и призналась: — Вообще-то я не знаю, куда мне идти. Я приехала в Тулон, чтобы найти работу. Мне нужно достать сто франков, чтобы внести выкуп за мужа.

— Откуда ты?

— С Корсики.

— Ты попала сюда случайно, ведь так? Тебя не интересует работа в таком заведении?

Орнелла содрогнулась от отвращения. Почувствовав это, Алонсо повернулся к хозяйке и сказал:

— Эта женщина заблудилась. Она приехала с острова и не знает здешней жизни. Я провожу ее и вернусь.

Хозяйка, вышибала и девушки молча отступили, освобождая проход.

Алонсо уверенно двигался по давно изученной дороге, Орнелла следовала за ним, не выпуская из рук осколка. Постепенно квартал красных фонарей остался позади, ему на смену пришел обычный портовый район, обитаемая окраина Тулона, проще говоря, городские трущобы. Осыпавшаяся штукатурка, полусгнившие доски, запах нечистот, шелудивые собаки, подозрительные личности, шныряющие в темноте, лишь кое-где разбавленной жалкими лужицами света, — видя все это, Орнелла то и дело оглядывалась в поисках неведомой опасности.

— Можешь выбросить то, что держишь в руке, — сказал Алонсо, — тебя никто не тронет.

— Куда мы идем?

— Ко мне.

— Зачем?

— Разве у тебя есть место для ночлега?

— Нет, но с какой стати тебе оставлять меня у себя?

— Об этом я расскажу завтра. Сегодня ты слишком устала, чересчур напугана и взволнована.

Он держался искренне и просто, однако Орнелла была полна недоверия; в голове продолжали кружиться мрачные мысли. Вдруг слепец приведет ее в какой-нибудь притон?

— А я если я не пойду с тобой? Сбегу?

Алонсо остановился.

— Беги куда хочешь, — сказал он. — Ты же знаешь, я не сумею тебя догнать!

Они молча дошли до дома, в котором жил Алонсо. Он снимал комнатушку под самой крышей; в крохотном помещении стояла деревянная кровать, небольшой обшарпанный сундук и два соломенных стула. Здесь пахло сыростью и плесенью. Орнелла огляделась в поисках лампы или свечи, а потом догадалась, что в обители того, кто живет в объятиях вечной ночи, она не найдет ни того, ни другого. Оставался лишь свет луны, падающий в узенькое окошко.

Алонсо пододвинул Орнелле оловянную тарелку, на которой лежал кусок сыра и ломоть хлеба. Налил в кружку воды из кувшина. Потом расправил одеяло, покрывавшее убогое ложе, и сказал:

— Поешь и ложись спать, а я пойду. Мне надо работать.

Его движения были уверенными, спокойными, как голос и выражение лица. Орнелла хотела поинтересоваться, чем он занимается, но передумала. Алонсо обещал, что она узнает об этом завтра, а сегодня у нее и впрямь не осталось сил.

— Где мне спать? На твоей кровати?

— Да. Я приду нескоро. Спи спокойно, я для тебя не опасен. Ты легко сумеешь справиться и не с таким, как я!

— Сколько тебе лет? — спросила она, принимаясь за еду.

— Точно не знаю. Возможно, шестнадцать или семнадцать.

— Как Андреа, — вздохнула Орнелла.

— Кто это?

— Мой брат.

Орнелла открыла глаза поздним утром, разбуженная грохотом какой-то повозки. По низкому потолку протянулись длинные бледные тени. Под крохотным окошком убогой каморки ворковали голуби. Пахло старым деревом и свежим хлебом.

Алонсо сидел рядом на стуле и, очевидно, ждал, когда она проснется. Чутко уловив движение, он улыбнулся одними губами.

Орнелла села. Она всю ночь проспала в одной позе, и тело затекло, онемело, но голова была удивительно ясной, нерешительность и страх испарились.

— Спасибо, — сказала она, проведя рукой по лицу и волосам.

— Ты выспалась?

— Да. Зато ты — нет.

— Я не привык много спать и не нуждаюсь в долгом сне.

— Ты обещал сказать, зачем привел меня сюда.

— Чтобы ты отдохнула, чтобы с тобой не случилась беда.

— Только поэтому?

— Нет.

После того, как Орнелла умылась, причесалась и позавтракала, Алонсо промолвил:

— Когда я услышал твой голос, мне показалось, что ты умеешь… петь.

Она вздрогнула.

— Как ты догадался?

— Потому что я умею слышать сердцем, — загадочно произнес он. — Бывают голоса усыпляющие, вкрадчивые, как шелест ночного дождя, отчаянные и резкие, будто вой зимнего ветра, безжизненные и слабые, словно шорох опавшей листвы, или полнокровные, бурные, точно шум моря. И только изредка встречаются такие, что хочется воскликнуть: «Это голос жизни!».

— Я разучилась петь, — ответила Орнелла.

— Неправда. Думаю, для тебя разучиться петь — все равно что перестать дышать.

— Что ты обо мне знаешь!

— Ничего не знаю, но многое чувствую. Расскажи о себе.

— Зачем?

Орнелла поднялась с места и вдруг увидела то, чего не заметила раньше: гитару, слегка поцарапанную, но настоящую гитару с шестью тускло поблескивающими струнами.

— Так ты музыкант?

— Я играю в портовых кабачках и борделях, — ответил Алонсо и добавил, предупреждая вопрос: — Потому что больше негде. И мне давно хотелось найти человека, с которым я бы мог выступать.

— Зачем тебе кто-то еще, если ты умеешь играть?

— Публике нравится разнообразие.

— Неужели тебе приятно угождать людям, которые…

— Иногда за кусок хлеба продают душу. Истинная нищета способна довести человека до состояния зверя, — спокойно перебил Алонсо, взял инструмент и тронул струны. — Не надо рассуждать о том, чего ты не знаешь. Может, лучше попробуешь что-нибудь спеть?

— Сначала сыграй.

Он не стал упираться: прижал к себе гитару, склонил голову, и его гибкие пальцы пробежали по струнам. Чудесные звуки наполнили комнату, они порхали, как выпущенные на свободу птицы. Орнелле чудилось, будто стены каморки расширились, а потом и вовсе перестали существовать. Она очутилась в пространстве без границ и названия, в мире, из которого не хотелось возвращаться в реальность. Естественные, сильные, неуправляемые потоки омывали ее изнутри, душа разрывала невидимые путы и летела вслед за солнцем и ветром.

Когда руки Алонсо замерли, Орнелле показалось, что ее сердце остановилось.

— Хорошо, я спою, — сказала она.

Орнелла тряхнула головой, откидывая волосы за спину, подставляя лицо воображаемому ветру, и завела одну из тех пронзительно печальных корсиканских песен, которые рвут душу на части, заставляют тело дрожать от странного озноба. Которые, кажется, могут вызвать слезы у камня и заставить поверить в то, что порой красота способна навеять мысли о смерти.

Когда Орнелла умолкла, по едва заметному движению губ Алонсо было понятно, что это не совсем то, что он ожидал услышать.

— У тебя изумительный голос, и это хорошие песни, но они слишком грустные, режут сердце, как острый нож. Люди приходят в те заведения, где я играю, не для того, чтобы думать или страдать, а для того, чтобы развлекаться. Иногда я исполняю что-нибудь печальное для девушек, но для посетителей — никогда.

Орнелла усмехнулась. Она не знала, как объяснить слепому юноше, что на Корсике песни выражают разочарование, тоску по непрожитой жизни, неиспытанной любви. Они помогают корсиканкам выжить в суровом мире вендетты и камня, выжить и при этом остаться женщинами. Иногда в них поется о запретной страсти, которая заканчивается гибелью или разлукой. Эти песни не предназначены для посторонних ушей, их эхо должно слиться со звоном ручья, шумом моря, исчезнуть в горах.

— Чего ты от меня хочешь? Все корсиканские песни такие.

— Я научу тебя итальянским песням. Они куда веселее.

— Я не смогу петь веселые песни.

— Почему?

— Потому что мне невесело.

— Настоящий артист должен уметь делать то, чего желает публика, неважно, весело ему или грустно. Если твоя душа по-настоящему сольется с мелодией, все будет выглядеть искренне.

— Ты так можешь? — недоверчиво промолвила Орнелла.

— Не я, а моя гитара, — скромно ответил Алонсо. Он погладил инструмент так, будто это было живое существо, потом поднял голову и сказал: — Тебе нужно заработать деньги. Что еще ты умеешь делать?

Орнелле было нечего возразить, и она спросила:

— А у тебя есть мечта?

— Такая, которую можно осуществить, заработав много денег? Нет, — с грустной улыбкой ответил юноша и рассказал о себе.

Алонсо не знал, где он появился на свет и кто его родители. Раннее детство он провел в Неаполе: в его воспоминаниях это время осталось похожим на огромную черную яму, кишащую пауками и змеями. Алонсо просил подаяние на улицах города вместе с другими бездомными ребятишками. Он голодал, потому что подавали немного, к тому же дети постарше, да и взрослые нищие нередко отнимали у него деньги.

Однажды Алонсо увидел Джакомо, уличный музыкант, и из жалости решил научить его играть на гитаре. К его удивлению, мальчик мгновенно запоминал самые сложные мелодии, быстро научился их исполнять, а после сам стал сочинять музыку. Времена были тяжелые, и вскоре Джакомо и Алонсо пустились странствовать по свету. Спустя два года они очутились во Франции, в Тулоне. Они играли в порту для приезжих, проституток, моряков, но однажды вечером какие-то негодяи ограбили и избили Джакомо так, что он не смог оправиться и умер в больнице.

— Даже гитару сломали, — сказал Алонсо, и Орнелла почувствовала, что он вот-вот заплачет.

После смерти Джакомо Алонсо решил, что выступать на улице опасно, и постепенно перебрался в кабачки и бордели. Отныне заработанные деньги он хранил у мадам Флаш, той самой, что подобрала Орнеллу на пороге своего заведения.

— Она очень добрая, — с искренней теплотой произнес Алонсо, — ни разу не обманула.

— И все-таки ты одинок? — спросила Орнелла. — И ни в кого не влюблен?

— Нет. Такова моя судьба.

— Может быть, потому, что тебя окружает грязь человеческих душ?

— Нет, не поэтому. Джакомо говорил, что если мне доведется полюбить, в мою душу проникнет свет. Пока этот свет мне дарит только музыка, — сказал Алонсо и вдруг спросил: — А кто для тебя твой муж?

Орнелла на мгновение задумалась, потом ответила:

— Раньше, желая набраться сил, я иногда обнимала могучие деревья и долго стояла, закрыв глаза и крепко прижавшись к ним. Тогда я чувствовала, что у меня есть дом, защита, надежда и счастье. То же самое я ощущаю, когда рядом со мной находится Дино.

— Я понимаю тебя и твой народ, ваши кажущиеся дикими обычаи, мысли о смерти. Я сам всю жизнь словно наполовину в могиле: меня окружает вечная тьма. При рождении вы выходите из нее и уходите обратно, лишь умирая, а мне приходится в ней жить, — сказал Алонсо.

После этих слов Орнелла не могла отказаться выступать вместе с ним.

 

Глава 8

На следующий день Орнелла и ее слепой провожатый подошли к зданию городской тюрьмы. Их надежды не оправдались, а усилия не увенчались успехом.

Никто не хотел сообщать Орнелле о том, где находится Дино, вдобавок у нее требовали паспорт. Она и слыхом не слыхивала о такой вещи, а Алонсо, едва речь зашла о документах, испуганно схватил спутницу за рукав и потащил прочь. Оставалось одно: постараться заработать деньги и прийти сюда снова — с предложением внести выкуп или дать взятку.

В течение нескольких недель слепой музыкант упорно учил Орнеллу итальянским песням, пытаясь добиться того, чтобы ее голос гармонично сплетался с голосом гитары. Длинные лирические баллады или озорные куплеты были одинаково пронизаны светом и теплом, полны ярких образов. Алонсо хотел, чтобы сильный, красивый голос Орнеллы заставил этот свет переливаться и играть, будто на гранях драгоценного камня, а тепло — согревать человеческие сердца.

Мадам Флаш первой согласилась на новшество, однако настояла на том, что Орнеллу следует нарядить в другое платье, более нарядное и открытое, и хотя бы немного накрасить лицо. В результате ее дебют обернулся полнейшим поражением.

Голос Орнеллы срывался и дрожал, она не могла, да и не хотела скрывать своего презрения к публике, равно как и желания показать, что она пришла из другого мира. Еще не закончив петь, она увидела злобные ухмылки на губах проституток и глуповато-изумленное выражение лиц мужчин. Ей пришлось покинуть комнату под издевательские смешки и хлопки.

Однако Алонсо не расстроился. Он сказал:

— Все поправимо.

— Я не могу петь для них! — воскликнула Орнелла. — Я их не понимаю, а они не понимают меня!

— Они в самом деле не понимают тебя, и не только потому, что не знают итальянского. Но ты должна сделать так, чтобы они тебя поняли.

— Я не могу!

— Попробуй представить, что ты… слепая, как я, — промолвил Алонсо, не обращая внимания на ее слова. — Что ты способна узреть лишь свой внутренний мир. Тогда и они перестанут видеть тебя и будут слышать только твой голос. Для начала спой для них так, как пела бы для себя. Для моря, скал, песка и неба на своей Корсике. Забудь о том, что случилось сегодня. Я поговорю с девушками, объясню им, кто ты такая и что привело тебя сюда. Думаю, они поймут. Хотя эти несчастные вынуждены принадлежать многим, каждая из них мечтает о своем единственном.

— Если кто-либо из этих мужчин подойдет ко мне…

— То он сразу поймет: чтобы тобой обладать, недостаточно просто заплатить.

— Для этого нужно быть Дино.

— Да, твоим мужем. Ведь ты пришла сюда ради него?

Орнелле стоило многих усилий преодолеть собственное сопротивление и сломить недоверие окружающих. Постепенно она перестала замечать черные пятна, замаравшие имена и души проституток, ибо у каждой из них была своя трагическая история. Словно отлакированные выражения лиц, неизменные улыбки неумело скрывали отчаяние и надлом, вечный хаос мнимого веселья помогал хотя бы немного забыть о неудачах и горе. Они любили Алонсо за его неприкаянность и талант, и им нравились песни, которые исполняла Орнелла, потому что она пела о настоящих чувствах.

Ей не довелось подружиться ни с одной из этих девушек, поскольку характеры большинства из них были непоправимо испорчены атмосферой лжи, царящей в борделе, и жестокостью мужчин. Зато с Алонсо Орнелла жила душа в душу, они делили все радости и невзгоды и спали на одной кровати, как брат и сестра.

— У твоего голоса любовь с моей гитарой, — обычно шутил он.

Орнелла не теряла надежды увидеть Дино и каждую неделю приходила к тюрьме. Ее всякий раз гнали прочь, и она утешалась разговорами с Алонсо и… своими песнями.

Благодаря слепому музыканту она научилась петь для людей. Она обрела путь и желала следовать по нему дальше. Кучка денег, хранящихся в доме мадам Флаш, постепенно росла; тем временем Алонсо посоветовал Орнелле обратиться к писцу и отправить синьору Фабио и синьоре Кристине послание со своим адресом.

— На свете случаются чудеса, — сказал юноша, никогда не видевший света, — вдруг Дино освободят раньше, чем ты внесешь выкуп? Он не станет искать тебя в Тулоне, а поедет на Корсику!

Если они возвращались домой слишком поздно, их за отдельную плату провожал Тома, тот самый громила, которого Орнелла увидела в первый день.

Она не носила откровенных нарядов и выступала в простом черном платье, в котором чувствовала себя естественно и свободно.

Однажды после того, как она закончила петь, к ней подошел немолодой, хорошо одетый господин и заявил, что хочет с ней поговорить.

— Это не то, о чем вы, вероятно, подумали, — сказал он. — Меня зовут Пьер де Бюрн, я много лет прожил в Париже, а теперь путешествую. Мне нравится испытывать трепет при виде неожиданных красот и удивление от необычности человеческих нравов. Я несколько дней наблюдаю за вами, грустной певицей, исполняющей веселые песни, и все больше убеждаюсь в том, что вы находитесь не там, где нужно. Вероятно, вас привела сюда трагическая необходимость? Ваш голос бьется об эти стены, как птица о прутья клетки. Почему-то я сразу представил вас на сцене, ибо вы поете так, будто стоите на берегу обрыва и сейчас броситесь вниз. Или… полетите.

Орнелла настороженно слушала, с трудом воспринимая витиеватую речь, а когда собеседник умолк, не слишком вежливо спросила:

— Что вам нужно?

— Я только хотел спросить, зачем петь в портовом борделе, если можно украсить своим исполнением какой-нибудь музыкальный салон или прославить «Опера»? Поезжайте в Париж, там для вас с вашим талантом и внешностью откроются двери, о которых вы даже не подозревали!

Перед мысленным взором Орнеллы промелькнуло что-то радужное и яркое, но она была не из тех, кто легко поддается неведомым чарам, а потому сухо произнесла:

— Я плохо говорю по-французски.

— Большинство опер написано на итальянском языке, да и французский изучить не сложно. Главное, в вас есть сила, некая глубина, необходимая для того, чтобы находить отклик в сердцах слушателей. Подумайте об этом, — сказал он, поклонился и отошел.

Орнелла проводила его недоверчивым взглядом, но зерно было посеяно, и она принялась размышлять о том, о чем никогда не задумывалась: о далеком таинственном Париже и о собственном призвании. То были необычные, дерзкие мысли, ибо на Корсике женщины занимались только домашним хозяйством, и все данные им природой задатки и таланты постепенно угасали. Их способностей хватало лишь на то, чтобы передавать песни из уст в уста младшим сестрам, племянницам, дочерям.

Орнелла не была уверена в том, что хорошо поняла этого человека и правильно запомнила его имя. Однако спустя много лет она наткнулась на книгу о путешествии по Италии и Франции, автором которой был Пьер де Бюрн. То были любопытные путевые заметки, но о Тулоне, о районе красных фонарей и тем более об Орнелле Гальяни там не было сказано ни слова.

Пришел день, когда Алонсо сообщил:

— Мы заработали больше шестидесяти франков. Я поговорю с мадам Флаш: возможно, она одолжит остальное?

Орнелла задрожала. Только теперь она поняла, как сильно измучилась ожиданием, сознанием того, что Дино находится рядом, в том же городе, но их разделяют железные решетки, каменные стены, равнодушие и жестокость окружающих.

В тот вечер она торопила Алонсо, и они вышли из дома, едва начало темнеть.

В квартале красных фонарей творилось нечто невообразимое. Навстречу, крича и рыдая, бежали женщины, одежда многих из них была разорвана, на лицах некоторых Орнелла увидела кровь.

— Облава! Надо бежать! — воскликнул Алонсо.

Он уже был свидетелем облав, когда жандармы буквально устраивали охоту на проституток, громили заведения, избивали несчастных женщин под предлогом поиска тех, кто уклонялся от уплаты налогов.

Орнелла схватила слепого за руку, и они бросились в соседний проулок. Ноги отказывались слушаться, сердце стучало, как бешеное. Только теперь Орнелла по-настоящему поняла, куда ее занесло. Если ее арестуют, ей ни за что не удастся доказать, что она порядочная женщина.

Отовсюду доносились крики, стоял неимоверный грохот, звон стекол, слышался треск открываемых ногами дверей. Они с Алонсо прижались к стене. В это время из-за поворота вынырнул какой-то человек, схватил Орнеллу за плечо и начал рвать на ней платье.

Она всегда носила с собой кинжал для защиты, пока не пришел момент, когда она поняла, что больше не сможет ударить, вспороть живую человеческую плоть, пролить кровь. Что-то случилось с ней после того, как она выстрелила в Дино: она не хотела сеять смерть, она желала лелеять жизнь.

В мозгу помутилось, в ушах зашумело, руки и ноги ослабли. В этот миг Алонсо поднял гитару и наугад обрушил ее на голову незнакомца. Тот свалился на землю без единого звука. Орнелла с ужасом смотрела на искаженное лицо слепого и неподвижное тело, распростертое возле его ног.

— Гитара цела? — спросила она, когда они отбежали на безопасное расстояние.

Слепой музыкант ощупал инструмент дрожащими руками.

— Кажется, да.

— Спасибо тебе, — промолвила Орнелла, — ради меня ты рискнул самым дорогим.

На следующий день, пересилив неуверенность и страх, Орнелла наведалась к мадам Флаш, велев Алонсо остаться дома. Та выглядела иначе, чем прежде: не накрашенная, облаченная в темное платье, она казалась постаревшей на десять лет и походила на почтенную вдову. Тяжелые черты лица, седые пряди в прическе, потухший взор.

— Заведение закрыто, Орнелла. Девочки задержаны. Я должна внести за них выкуп, но не знаю, где взять деньги. Тома ранен, мебель попорчена, зеркала разбиты.

— А наши деньги? — холодея, прошептала Орнелла.

— Жандармы нашли и забрали все.

Это была правда, и она прозвучала как приговор. Не чуя под собой ног, Орнелла вернулась домой и поведала Алонсо о том, что случилось.

— Нам повезло, — промолвил он после долгого молчания. — Арестованных девушек отправляют в участок; на следующий день отводят в префектуру, потом — в тюрьму.

— Я больше не желаю выступать, — с надрывом произнесла Орнелла, — я хочу вернуться на Корсику!

— Я тебя понимаю.

Они сидели друг против друга, когда в комнату вошел мужчина, остановился возле двери и прислонился к косяку.

В позе Орнеллы было что-то задумчивое и скорбное: она словно прислушивалась к таинственной музыке. Она и незнакомый юноша будто вели безмолвный, понятный только им двоим разговор или… присутствовали на чьи-то похоронах.

— Что здесь происходит?!

Орнелла вскинула взор и с громким криком бросилась на шею Дино. Они разъединились на несколько мгновений для того, чтобы вновь увидеть друг друга, убедиться в том, что это не сон, а после вновь слились в объятии.

Летом 1807 года армия Наполеона нанесла русским тяжелое поражение под Фридландом. Французский император готовился объявить войну Португалии и Испании, в связи с чем был объявлен дополнительный рекрутский набор. Военные силы победителей были истощены не меньше, чем силы побежденных, и правительство искало дополнительные возможности для пополнения армии.

Так, из тулонской тюрьмы были освобождены те, кто не совершил убийства или другого тяжкого преступления и прежде не нарушал закон. Освобождены в обмен на немедленное вступление в пехоту.

Дино Гальяни согласился, не раздумывая. В тюрьме он был заперт наедине со своей совестью, ему было нечего предъявить в свое оправдание. Он терзался мыслями об Орнелле, порой доходя до неистовства, и утешался лишь тем, что едва ли синьор Фабио и синьора Кристина вышвырнут ее на улицу. Обращаться за помощью к отцу ему было стыдно до слез. Дино решительно заявил, что за него некому внести выкуп, и принялся ждать, надеясь на побег или счастливый случай.

Когда его выпустили, он не поверил своей удаче. С величайшим трудом, подписав множество бумаг, надавав кучу обещаний и клятв, Дино удалось добиться отсрочки мобилизации. Он объяснил, что его жена больна и что ему необходимо предупредить ее об отъезде.

Когда он прибыл на Корсику, синьор Фабио и синьора Кристина встретили его, как родного, и показали письмо Орнеллы. Дино бросился обратно в Тулон, с трудом отыскал улицу и дом и, войдя в незапертую дверь, увидел свою жену и Алонсо.

Обнимая Дино, Орнелла одновременно плакала и смеялась. Ей казалось, что все беды мира отступили прочь. Он же был немного растерян и вместе с тем безмерно рад, рад увидеть прежнюю сильную, дерзкую, пылающую невидимым пламенем Орнеллу, какую ему довелось полюбить.

Алонсо со свойственной ему проницательностью сразу почувствовал себя лишним и сказал, что попробует договориться с хозяйкой, чтобы она дала супругам комнату на первом этаже. Та согласилась, и после долгих месяцев разлуки Орнелла и Дино провели ночь в объятиях друг друга.

Перед мысленным взором Орнеллы проплывали сцены ее жизни за последние недели, и она не знала, что и как объяснить Дино. К счастью, он и не требовал объяснений.

— Я тебе не изменяла, — застенчиво прошептала Орнелла, когда Дино овладел ею.

— Я тебе тоже, — ответил он, зарываясь лицом в ее волосы.

Потом они разговаривали. Когда Дино рассказал, как ему удалось выйти на свободу, и признался, что ему придется отправиться в военный лагерь, Орнелла спросила:

— Ты не можешь отказаться?

— Нет. Император выразил мне доверие, и, как истинный корсиканец, я не могу его подвести. Я без того совершил много ошибок!

— Ты сделал это ради меня. А император… он не знает тебя, и ты никогда его не видел и, скорее всего, не увидишь!

Дино молчал, и в его молчании Орнелла уловила осуждение. Корсиканка не должна трусливо цепляться за рукав мужчины и слезливо умолять его свернуть с тропы, что ведет на войну и, возможно, к смерти. Она обязана мужественно смотреть в лицо судьбе, даже если на этом лице сверкает звериный оскал.

— Где находится лагерь? — обреченно спросила она.

Дино грустно улыбнулся.

— Ты не поверишь: недалеко от Парижа. Чтобы сдержать обещание и успеть вовремя, я должен выехать утром.

— А я?

— Вернешься на Корсику к синьору Фабио и синьоре Кристине. Они тебя примут. Я постараюсь присылать тебе большую часть жалованья.

Она упрямо тряхнула волосами.

— Я поеду с тобой.

— Куда? В лагерь?

— В Париж.

Орнелла охотно вернулась бы на Корсику, но не одна, а с ребенком, зачатым в эту ночь, однако доктор Росси не оставил ей надежды. Возможно, он ошибался, говоря, что она не сможет иметь детей, и все же она опасалась, что жизнь на острове в доме пожилых супругов станет трагедий бесплодного ожидания и тягостного одиночества.

Дино смотрел на нее во все глаза. «Жена должна следовать за мужем» — это не про корсиканских женщин. Корсиканка обязана оставаться дома, верно ждать и мужественно терпеть лишения, которые выпадут на ее долю в отсутствие мужчины.

Они долго спорили. Все, что было связано с театром, представлялось Дино балаганом, приютом разврата. Орнелла тоже ничего не знала про театр и Париж, но продолжала упорствовать. Она сумела соблюсти себя среди публичных женщин, сможет выстоять и на подмостках сцены!

— Я понимаю, что, женившись на мне, ты ожидал, что я стану слушаться тебя и…

— Вот уж чего я не ждал, Орнелла Санто, так это того, что ты будешь подчиняться мужу! — со смехом прервал Дино.

Орнелла знала, что жизнь, как море, полна приливов и отливов: то что-то неожиданно приносит, то уносит навсегда. Порой человека окружает райский сад, а порой — бессмысленный мир, в котором вещи кажутся искаженными, а прежде казавшиеся бессмертными чувства теряют свое значение. Она догадывалась, что сегодня они с Дино покинут последнюю гавань, связывающую их с прошлым, и отправятся в путешествие в новую жизнь.

В конце концов они решили, что Орнелла сядет в дилижанс и проводит Дино до лагеря, а там будет видно. Вспомнив об Алонсо, она рассказала мужу, чем обязана слепому юноше, и с надеждой спросила:

— Возьмем его с собой? Мне страшно оставлять его здесь.

Дино пожал плечами.

— Как скажешь. Если он согласится…

Алонсо не согласился, напрасно Орнелла уговаривала и убеждала.

— Может, ты правда поедешь с нами? — поддержал ее Дино, не вполне уверенный в том, что они смогут взвалить на себя такую обузу.

— Нет. Париж слишком велик для меня, — ответил Алонсо и обратился к Орнелле: — Возможно, когда-нибудь ты вернешься в Тулон в блеске славы и подашь бедному музыканту несколько су!

Она не выдержала и расплакалась. Однако прощание было недолгим. Дино торопил жену, чтобы успеть к назначенному сроку. Впереди их ждал Париж.

Впервые очутившись в столице, Джулио Гальяни прилагал все усилия к тому, чтобы в нем ненароком не распознали незадачливого провинциала, не подозревая, что Париж — город, где большинство людей увлечено только собой.

Получив желанный отпуск, он поехал бы на Корсику, если б ему было чем похвастать перед жителями Лонтано, однако он до сих оставался одним из сотен тысяч безымянных солдат наполеоновской армии.

Вместо родины Джулио дерзнул отправиться в Париж, а все потому, что он продолжал верить в свою звезду, в то, что некое стечение обстоятельств поможет ему проложить путь к успеху.

Широкие улицы в районе Дома инвалидов обрамляли высокие деревья, на бывших огородах близ Военной школы был разбит плац для парадов и учений, названный Марсовым полем. Над Сальпетриер вилась голубоватая дымка вечернего воздуха, красивые здания на левом берегу Сены сверкали в свете заходящего солнца.

Совсем иное Джулио видел на окраине предместья Тампль, где ему пришлось остановиться. Эти кварталы больше напоминали деревню. Улицы были покрыты грязью, представлявшей собой смесь помоев, нечистот, глины и лошадиного навоза и местами доходившей до щиколоток. Прохожие прилагали немало усилия для того, чтобы не быть забрызганными с головы до ног проезжающими повозками. Женщины перепрыгивали через лужи, беззастенчиво приподнимая подолы: Джулио не раз видел их чулки и даже подвязки.

Хотя он решил экономить скудное солдатское жалованье, однако, приехав в Париж и сняв комнату в дешевой гостинице, прежде всего велел приготовить ванну. Стенки большой жестяной лохани позеленели, воду принесли едва теплую и мутноватую, но все же Джулио старательно вымылся с головы до ног и попытался хотя бы немного почистить потрепанный и выцветший мундир.

Он шел по улицам с гордо поднятой головой, словно желая продемонстрировать заносчивым парижанам свою корсиканскую гордость, которая стоила больше любого золота.

Джулио с трудом отыскал дом полковника де Сент-Эньяна и осторожно позвонил. Ему открыл ливрейный лакей с таким надменным выражением лица, словно служил во дворце самого императора.

— Что вам угодно? — спросил он, опуская обращение «сударь».

— Мне необходимо видеть полковника де Сент-Эньяна.

— Вы хотите сказать, генерала?

Джулио на мгновение растерялся, но после уверенно подтвердил:

— Да.

— Прошу вас представиться.

— Меня зовут Джулио Гальяни.

— Господина нет дома. Я спрошу у мадам, — холодно произнес лакей и исчез, оставив посетителя на улице.

Джулио решил, что попал в крайне неудобную ситуацию. Он подумывал уйти, но тут дверь вновь отворилась, и показалось кислое лицо все того же лакея.

— Мадам приказала провести вас наверх.

Джулио поднялся по устланным коврами ступенькам и очутился в маленькой прихожей, где стояли две жардиньерки в виде бронзовых алтарей, на которых громоздились большие вазы с букетами роз. Из соседней комнаты доносилась музыка и веселые голоса. Джулио было неловко от того, что на нем потрепанная полевая форма и тяжелые, забрызганные грязью сапоги.

Дверь отворилась, и появилась, по-видимому, хозяйка дома. Сначала Джулио решил, что ей немногим за двадцать, но потом понял, что ошибся по крайней мере на десяток лет. Женщина обладала стройной фигурой, а следы возраста на лице скрывал толстый слой пудры и румян.

Он коротко, по-военному поклонился и назвал свое имя.

— Джулио Гальяни? Я Амалия де Сент-Эньян. Мне доложили, что вы хотите увидеть моего мужа? Он в отъезде. Вернется через несколько дней. Может быть, я сумею вам помочь?

Джулио растерялся. Не мог же он сказать: «Я спас ему жизнь и явился для того, чтобы получить благодарность!».

— Господин полковник, то есть генерал приглашал меня зайти, если я окажусь в Париже, — пробормотал он, кляня себя за глупую самоуверенность и неоправданную дерзость.

Хозяйка склонила голову набок, и в ее ушах задрожали сережки.

— Не вы ли тот самый солдат, который вынес моего супруга с поля боя, рискуя собой?

Джулио смутился.

— Не совсем так, но…

— Вы итальянец? — перебила она.

— Корсиканец.

— О! — промолвила она, слегка отступила назад и добавила: — В моем доме гости, прошу вас присоединиться к нам. Не беспокойтесь, у нас все запросто.

Амалия де Сент-Эньян любезно улыбалась и вместе с тем смотрела странным, пристальным, сосредоточенным взглядом. У нее были яркие голубые глаза, пронзенные черными точками зрачков. Светло-рыжие волосы окружали нежное лицо золотистым нимбом. В диадеме, словно капли росы на солнце, сверкали прозрачные камни.

На ней было платье из плотного белого атласа с золотой вышивкой, оставлявшее отрытым руки и верхнюю часть груди. Она очаровательно кутала голые плечи в изящную шаль с пышными кистями, свисающими почти до пола.

Джулио не знал, что когда император привез в подарок жене шаль из тончайшего кашемира, все парижские дамы бросились скупать такие же. Не ведал он и того, что революция пробудила во французских женщинах интерес к политике, к новым веяниям, ко всему, что творилось вокруг. Теперь они создавали салоны, верховодили в дискуссиях, участвовали в различных увеселениях.

Войдя в комнату, Джулио был ослеплен обилием огней, отражавшихся в больших напольных зеркалах и полированной мебели красного дерева с бронзовыми накладками. На мягких диванах сидели мужчины в бархатных кафтанах и женщины, чьи легчайшие одеяния были скреплены на плечах драгоценными камеями.

— Прошу внимания! — Амалия захлопала в ладоши. — Я хочу представить вам нового гостя, причем почетного гостя: это Джулио Гальяни. Он корсиканец, как и наш император, но это еще не все. В сражении при Ауэрштедте Джулио спас жизнь моему мужу, генералу де Сент-Эньяну!

Мужчины и женщины повернули головы и смотрели на него, как на диковинку.

— Прошу садиться, — пригласила Амалия. — Вы, наверное, голодны? Сейчас Жак принесет приборы и подаст ужин.

Джулио в самом деле был голоден, но старался не показать этого. Ему не были известны происхождение и названия многих блюд, он не знал, как пользоваться некоторыми приборами, и по-прежнему стеснялся своего мундира и сапог.

После того, как гости выпили за здоровье генерала и его спасителя, речь, конечно, зашла о войне.

— В скольких сражения вы участвовали? — с интересом спросила Амалия у Джулио.

— В четырех крупных, а еще во множестве мелких стычек.

— И ни разу не были ранены?

— Лишь однажды и то — легко.

— Должно быть, потому, что вы — настоящий герой!

«Я не герой, — подумал Джулио, — просто, не в пример иным, не лез под пули».

— Говорят, корсиканцы рождаются с оружием в руках?

— Скорее, оружие становится их третьей рукой.

— Вы боитесь смерти?

— Кто ее не боится, легко и быстро погибает, — подумав, ответил Джулио. — Хотя мы редко думаем о жизни и смерти, когда идем в бой. Главное — это победа, а она не всегда сочетается с тем или с другим.

— Любопытные высказывания, — заметил один из мужчин, вступая в беседу. — Вы можете рассказать о вендетте? Отчего корсиканцы столь привержены этому дикому обычаю?

Джулио пожал плечами.

— Мы обречены исполнять роль, назначенную судьбой. Я не знаю, откуда взялся этот обычай, однако тот, кто ему не следует, становится изгоем.

Все согласно закивали.

— Да, да, судьба! Недаром император постоянно о ней говорит.

— Должно быть, вы боготворите Наполеона! — подала голос хорошенькая женщина, и Джулио повернулся к ней.

— Корсиканцы служат не людям, а принципам.

Когда он произнес эти слова, раздались возгласы:

— Как это правильно! Если бы все рассуждали так!

Джулио оказался в центре внимания, тогда как Амалия почти не принимала участия в разговоре. Она наблюдала за молодым солдатом со снисходительной улыбкой, в которой сквозила ирония.

Когда один из гостей открыл пеструю эмалевую крышку массивных часов и сказал, что ему пора уходить, Джулио решил последовать его примеру. Он не успел откланяться: Амалия вышла в соседнюю комнату и вернулась с туго набитым кошельком.

— Это вам, — сказала она. — Жаль, что моего мужа нет дома. Позвольте отблагодарить вас вместо него!

Джулио замер. Не то чтобы он не нуждался в деньгах, даже очень нуждался, однако он явился сюда затем, чтобы получить нечто большее, чем деньги. Он знал, что какая бы большая сумма не лежала в этом кошельке, он потратит ее, и ничего не останется. К тому же ничто не может оскорбить гордость корсиканца больше, чем денежный подарок! Об этом говорил еще Леон, а он заблуждался далеко не всегда.

В его взгляде блеснул холод. Он выпрямился и произнес, не обращая внимания ни на слова Амалии, ни на протянутый кошелек:

— Разрешите вас покинуть. Я приходил затем, чтобы узнать, как здоровье генерала: ведь я оставил его тяжелораненого в полевом госпитале. Я был рад узнать, что он находится в добром здравии.

Поклонившись собравшимся, Джулио повернулся и вышел. Амалия последовала за ним.

— Кажется, я вас обидела! — сказала она.

Хотя в голосе женщины звучало искреннее сожаление, Джулио решил, что не станет ее щадить.

— Кошельки, сударыня, раздают лакеям, а я — солдат армии императора Наполеона!

— К сожалению, я отвыкла от того, что среди нас остались люди, признающие, что на свете существуют вещи важнее денег! Вы правы: нельзя болеть золотом, позволять ему овладевать собой, ибо тогда оно поглотит вашу душу! Прошу вас простить меня и пожаловать к нам завтра! Благодаря вашему присутствию вечер прошел необычно; надеюсь, вы тоже получили некоторое удовольствие?

— Боюсь, моя солдатская форма не слишком уместна среди роскоши вашего дома, — сухо проговорил Джулио.

— Это не имеет значения. Хотя на вас в самом деле гораздо лучше смотрелся бы офицерский мундир. Почему бы вам не поступить в Военную школу?

— Туда принимают только дворян.

— Всегда можно найти лазейки! — Амалия произнесла это так, словно делала намек или давала обещание.

Джулио решил, что пора ответить любезностью на любезность, и сказал:

— Вы вовсе не такая высокомерная и чопорная, какой ожидаешь увидеть супругу генерала. Сперва я вообще подумал, что вы его дочь!

Комплимент был дерзким, однако женщина рассмеялась.

— Неужели? Как мило! Так вы придете завтра?

Он поклонился.

— Да, сударыня.

Он в самом деле пришел и продолжал приходить каждый вечер, а однажды Амалия сказала:

— Завтра приезжает мой супруг. Я встречу его за городом. Буду рада, если вы согласитесь меня сопровождать. Для Жиральда этот будет приятный сюрприз!

Джулио удивился. Хотя после первого вечера Амалия держалась с ним очень ласково и любезно, он совсем не рассчитывал стать другом семьи де Сент-Эньян!

— Хорошо, сударыня.

— Где вы остановились?

Он ответил.

— Я заеду за вами в десять утра.

На следующий день Джулио проснулся, когда на небе едва начали тускнеть звезды, и распахнул окно. Над городом вздымались остроконечные колокольни, длинные кирпичные колоннады труб. Пахло гарью, нечистотами, пылью.

Оглядев комнатку с ободранными стенами и колченогой мебелью, он тяжело вздохнул. Отпуск заканчивался, через несколько дней ему придется вернуться в полк.

Хотя деньги были на исходе, Джулио снова попросил ванну и, приняв ее, принялся разглядывать себя в осколок зеркала. В глубине серых глаз мерцали золотистые точки, волосы лежали красивыми волнами, гладкая кожа была покрыта ровным загаром, зубы сверкали, как жемчуг. И все же его внешность, молодость, сила не приносили ему никакой пользы. Возможно, он был неправ, отказавшись от денег Амалии де Сент-Эньян? Роскошь ее салона вызывала в нем завистливую злобу, но он был вынужден скрывать свои чувства и разыгрывать бедного, но благородного и бескорыстного корсиканца.

К его досаде, Амалия приехала раньше назначенного времени и поднялась к нему в комнату. На ней было шелковое платье лилового цвета и зеленый бархатный спенсер. В руках она держала расшитый пайетками ридикюль. На ногах женщины красовались атласные туфельки, явно не предназначенные для ходьбы по грязным улицам.

— Было бы лучше, если б вы подождали в экипаже, — сказал Джулио, скрывая раздражение.

Гладкий лоб Амалии прорезали морщинки. Она нервно сжала руки и прошлась по комнате.

— Полагаете, я не знаю, что такое бедность? Вам трудно представить, что были вынуждены пережить парижане во времена революции! День ото дня мне приходилось наблюдать гибель мира, в котором я родилась и выросла. Люди падали от голода прямо на улицах, падали и умирали. Хлеба выдавали полфунта на день, мера картофеля стоила тридцать пять ливров, а человеческая жизнь — и того меньше. На каждой площади стояла гильотина, там ежедневно казнили толпы народа! Подумать только — всего тринадцать лет назад мы думали, что никогда не выберемся из этого кошмара, — отрывисто проговорила она и вдруг улыбнулась очаровательной, обезоруживающей улыбкой: — Правда, тогда я была молода!

— Вы и сейчас молоды, — заметил Джулио, добавив комплимент, который слышал в ее салоне: — И прекрасны, как греческая богиня!

Амалия рассмеялась, и ее щеки порозовели.

— Зато потом, — сказала она, — наступила эпоха веселья! Мой муж был в армии, а мы… мы сходили с ума! Вечерами посещали балы, а ночами танцевали на могилах, повязав на шею красный шнурок! Мы воспевали культ смерти и вместе с тем как никогда ценили жизнь. То было время оргий — порядочная женщина могла запросто отдаться любому незнакомцу! Хотя на самом деле все мечтали о великой бессмертной любви!

Джулио слушал с нескрываемым интересом, гадая, в какой степени эти слова относятся к ней самой. Юноша задавал себе вопрос: что будет, если он сожмет ладонями эти хрупкие фарфоровые плечи и вопьется губами в этот нежный рот? Наверняка благосклонности такой женщины можно добиться лишь неистощимым терпением, бесконечными усилиями и искусными уловками.

Амалия была значительно старше его, но это не смущало Джулио. Он не чаял овладеть настоящей француженкой, парижанкой. По приезде у него возникла мысль купить проститутку, и он непременно сделал бы это, если б не вспоминал ужасные случаи заражения неизлечимыми и грязными болезнями, о которых толковали солдаты.

Джулио и Амалия спустились вниз и сели в крытый экипаж. Карета тронулась с места и понеслась по улицам, подпрыгивая на ухабах и разбрызгивая грязь. Казалось, кучер намеренно погоняет лошадей, стремясь поскорее покинуть убогие кварталы.

— Прежде я думала, что все корсиканцы смуглы, темноглазы и черноволосы, но теперь вижу, что ошибалась, — помолвила женщина, удобно устроившись на бархатном сиденье. — И мне нравится, что вы — другой.

Вскоре карета выехала на широкие мощеные улицы. Джулио с любопытством смотрел в окно. Он с детства привык видеть бесконечную водную гладь, чистый горизонт, здесь же повсюду высились здания, не оставлявшие ни клочка голой земли.

Стоял пасмурный день, вместо дождя в воздухе сеялась унылая серая морось. Солнце, едва видное сквозь облака, заливало город безжизненным матовым светом.

— Я ощущаю себя покинутой, — вдруг сказала Амалия.

Джулио повернулся к ней. Что она имеет в виду? С минуту они смотрели друг на друга, глаза в глаза, потом он протянул руку и легонько сжал пальцы женщины.

— Вы так красивы! Такая женщина не может чувствовать себя одинокой.

Он затаил дыхание, ожидая ответа. В определенном смысле Джулио был совершенно неопытен, он никогда не ухаживал за парижанками, тем более за светскими женщинами, и боялся показаться навязчивым и грубым.

Амалия не отняла руку, более того, одарила его благосклонным взглядом, в котором он прочитал готовность к продолжению отношений, желание других, более смелых ласк.

Джулио потянулся к ней губами — она не отстранилась. Целуя ее, он провел руками по гладкому шелку платья, коснулся кружевного чулка, потом — голой ноги и бедра. Кожа Амалии была гладкой и теплой, а ее сокровенная плоть — мягкой и сочной. Джулио задрожал, теряя голову, и принялся расстегивать ее спенсер. Амалия не мешала; она закрыла глаза и вцепилась пальцами в его пояс. Разделавшись со спенсером и обнажив грудь женщины, Джулио мягко разжал ее руку и несколькими движениями освободился от лишней одежды.

Амалия лежала под ним на узком сиденье кареты. Экипаж трясло на камнях мостовой, но они не замечали этого, увлеченные ритмом движений собственных тел. Джулио желал показать себя пылким и в то же время старался быть осторожным. Будет скверно, если Амалия де Сент-Эньян раскается в том, что произошло, и заявит, что он взял ее силой! Джулио казалось, что от того, понравится ли он ей как любовник, зависит его дальнейшая судьба.

Судя по всему, Амалии понравилось: она сладко стонала и несколько раз вскрикнула. Когда все закончилось, женщина лениво поднялась, старательно поправила одежду и прическу, а потом они с Джулио страстно целовались до тех пор, пока карета не остановилась у какой-то заставы.

Здесь было безлюдно и тихо. Деревья мерно шумели, осыпаемые каплями мелкого дождя, вместо мостовой под ногами стелилась густая трава.

Джулио спрыгнул с подножки и подал Амалии руку. Она вышла, слегка пошатываясь, ее лицо пылало, в глазах появился лихорадочный блеск.

Они медленно пошли вперед. Он молчал, не решаясь заговорить и не зная, что сказать. Амалия начала первой:

— Я всегда хотела, чтобы в меня, зрелую женщину, влюбился юноша, как Наполеон Бонапарт влюбился в Жозефину Богарне!

Джулио насторожился. Любовь? Он не собирался влюбляться в Амалию де Сент-Эньян, он думал о приятном времяпровождении, а еще о выгоде. И все же испытанное удовольствие заставило его быть благодарным. К тому же ему было не привыкать к лживым признаниям.

— Да, я люблю вас, сударыня! — воскликнул он, жалея, что не может схватить ее в объятия или покрыть ее руки поцелуями.

Лицо Амалии разгладилось, она облегченно вздохнула.

— Если б меня просто использовали, я бы этого не перенесла! Когда речь идет о чувствах, нельзя обманывать ни себя, ни других.

— Жаль, что мой отпуск подходит к концу и через несколько дней мне придется уехать, — вставил Джулио.

— Тебе нравится Париж?

«Сумасшедший город!» — подумал он и ответил:

— Я от него в восторге!

— Я сделаю так, что ты останешься, — заявила Амалия. — Поступишь в Военную школу. Жиральд замолвит за тебя словечко. Мы будем встречаться.

— А если он догадается?

— Я сумею его провести.

Джулио смотрел на нее во все глаза. Что заставило эту богатую парижанку, жену генерала, выбрать в любовники не одного из тех блестящих молодых людей, которых он видел в ее модном салоне, а его, простого солдата, необразованного бедного корсиканца?

Амалия ответила на вопрос Джулио, не дожидаясь, пока он его задаст:

— Парижане дико скучны. Их жизнь проходит на бульварах, в театрах и в кафе. Они интересуются всегда одним и тем же, всегда знаешь, что они скажут или сделают. Первое впечатление блестяще, но они не способны вызвать настоящую страсть.

Вскоре вдали показался небольшой отряд. Джулио знал, что сейчас увидит генерала, человека, с чьей женой он только что переспал в его собственной карете!

Встреча супругов была бурной. Юноша догадался, что генерал де Сент-Эньян очень любит свою жену, и понял: если этот с виду простой, добродушный мужчина узнает правду — он, Джулио Гальяни, пропал. Однако отступать было поздно.

— Дорогой, смотри, кого я привезла! — с веселым смехом проговорила Амалия. — Тот самый молодой человек, который спас тебе жизнь! Он успел провести в моем салоне несколько вечеров — мои друзья очарованы им!

Генерал де Сент-Эньян с удовольствием пожал Джулио руку.

— Рад видеть вас живым и невредимым. Я очень доволен, что вы заехали к нам. Моя жена хорошо вас приняла?

Джулио что-то пробормотал, а Амалия решительно произнесла:

— Мне кажется, человек, который спас моего любимого мужа от смерти, заслуживает большего, чем быть простым солдатом. Нельзя ли устроить синьора Гальяни в Военную школу, чтобы он стал офицером?

Генерал смутился.

— Дело в том, что туда принимают только дворян.

— Неужели ты не можешь попросить за него? Разве нынешний командный состав нашей армии — это не выходцы из низов? К тому же твой адъютант погиб — не пора ли обзавестись новым?

Де Сент-Эньян обещал подумать. Через какое-то время он в самом деле подал прошение, выправил нужные документы, и Джулио приняли в Военную школу. Немалую роль сыграло и то, что он корсиканец, соотечественник самого императора. Как человеку, уже участвовавшему в сражениях, Джулио предстояло пройти ускоренную подготовку, после чего он мог рассчитывать на младшее офицерское звание. В школе он держался уверенно, даже надменно, и не терялся среди дворянских сынков.

Амалия сняла небольшую квартирку близ Марсова поля, где они встречались в дни его увольнений. Джулио многому научился от нее: она все умела, ничего не боялась — они такое вытворяли в постели, что он только диву давался.

Амалия следила за собой и выглядела моложе своих лет. На бедре женщины была забавная причудливая родинка в виде цветка, которую Джулио нравилось целовать. За все, что она для него делала, он был должен рассчитываться только одним: с виду искренними, а на самом деле лживыми признаниями в вечной и страстной любви. Когда муж Амалии приезжал домой, он наведывался к де Сент-Эньянам на правах друга семьи и будущего генеральского адъютанта. Джулио не мучили угрызения совести — он знал, что просто пришло его время.

 

Глава 9

Стоял разгар лета. Густые травы шелестели на ветру, будто изумрудная мантия, поутру в чашечках полевых цветов, словно вино в крохотных бокалах, сверкала роса. Море играло и переливалось на солнце различными оттенками, от лазурного до темно-синего, почти фиолетового. Днем остров окутывал зной, и даже вечера и ночи были жаркими и душными.

Как всякий зажиточный крестьянин, Леон Гальяни имел отару овец. Для ухода за скотом, который приходилось перегонять с зимних на летние пастбища и обратно, он нанимал пастухов, чаще всего молодых парней из бедных семей. Они вели суровую жизнь, проводя большую часть года вдали от родной деревни и довольствуясь временными жилищами: пасли, стригли животных, перерабатывали молоко в маленьких сыроварнях. Прежде Леон два или три раза за лето посылал Дино на пастбища проверить, как работают пастухи. Теперь, когда и старший, и средний сыновья покинули дом, эта обязанность перешла к Данте.

В былые годы он с удовольствием отправился бы в горы полюбоваться дикой природой и немного отдохнуть на свободе вдали от отцовского ока, но теперь поехал на пастбище без особого желания: ему не хотелось расставаться с Анжелой.

Данте вышел из дому утром, но не спешил покинуть Лонтано. Он целый день бродил в окрестностях деревни, а вечером встретился с Анжелой, и влюбленные провели жаркую ночь в стоге сена.

Он уехал с легким сердцем, тогда как ей вовсе не было радостно. Анжела прождала несколько дней, пока наконец решилась поговорить с Сандрой.

Улучив момент, когда они остались в доме одни, она подошла к матери Данте и промолвила:

— Ты можешь выслушать меня, Сандра? Мне надо с тобой посоветоваться.

Та кивнула, вытерла мокрые руки и присела к столу.

— Конечно, Анжела. Я тебя слушаю.

В окно дул прохладный вечерний ветерок. Возле лампы вились мотыльки. Темнота за стенами дома пахла влажной землей и морем. Анжела надеялась, что полумрак скроет краску на ее лице и тревожный блеск в глазах. Она не знала, сможет ли объяснить Сандре, что заставило ее отказаться от привычной для жителей Лонтано одинокой, суровой жизни вдовы и ступить на путь мучительной, жаркой, сводящей с ума страсти?

Анжела хотела завести разговор издалека, но потом подумала, что это бесполезно, и решила сразу сказать главное:

— Я беременна.

Сандра вздрогнула. Она смотрела на Анжелу так, словно не понимала, о чем идет речь.

— Как же так? Ведь Лука умер! Неужели ты… согрешила?!

Мать Данте произнесла эти слова таким тоном, что надежды Анжелы сразу развеялись по ветру. Однако она решила идти до конца.

— Да. Я согрешила. И теперь не знаю, что делать.

Сандра сокрушенно покачала головой.

— Отец ребенка знает?

— Нет. Я подумала, что сначала лучше поговорить с тобой.

— Ты хочешь совет? Признайся своему любовнику в том, что беременна, и выходи за него. Ты не первая и не последняя вдова, которая вступит в новый брак. Возможно, люди это осудят, но так ты спасешь свою честь и дашь ребенку имя. Или этот мужчина… несвободен?

Слезы помимо воли полились из глаз Анжелы и закапали на деревянную столешницу.

— Свободен. Но у меня дети, и я… я старше его на целых семь лет. Прости меня Сандра, это… это твой сын!

— Данте?!

— Да. Я живу с ним с весны, с того самого дня, когда ты отправила меня домой с пожара. Месяц назад я поняла, что у меня будет ребенок.

Сандра окаменела. Ей казалось, что из нее выпили жизнь и украли у нее воздух. Сбылся самый страшный из возможных кошмаров: судьба ее детей сложилась совсем не так, как хотелось. Да, она сама благословила Дино на бегство и брак с Орнеллой Санто, но если он до сих пор не дал о себе знать, стало быть, с ним случилось что-то плохое. Джулио тоже словно канул в Лету. А Бьянка… Бьянка не была счастлива. Хотя дочь убеждала Леона и Сандру в том, что ее брак с Винсенте удачен, мать ей не поверила. Бьянка щеголяла модными платьями и украшениями, но в глубине ее глаз Сандра видела страх и тоску.

— О чем ты думала, когда с ним связалась? Ведь ему всего семнадцать лет!

— Я влюбилась. И он тоже. Данте не раз предлагал мне выйти за него замуж.

— Этому никогда не бывать! Я не позволю, и Леон тоже. Данте чересчур молод и слишком хорош для того, чтобы взять на себя такую обузу!

Анжела сникла.

— Я знаю, — в отчаянии произнесла она, — вот только что мне делать с ребенком!

Сандра встала и прошлась по комнате. Ее сердце пылало огнем, но мысли были холодны, как сталь.

— В деревне Барбаджи есть старуха, говорят, она умеет делать такие вещи. Я дам тебе денег, и ты пойдешь к ней. Данте не должен ничего знать. Когда он вернется с пастбищ, скажешь ему, что все кончено, ты нагулялась и решила, что хватит. Я поговорю с Леоном: пусть подыщет сыну невесту. А ты больше не приходи в наш дом.

— Хорошо.

Сандра сняла со стены распятие и протянула женщине.

— Поклянись в том, что сдержишь свое обещание!

Анжела взяла распятие дрожащими руками и прикоснулась к нему губами. Женщина беспрестанно всхлипывала, она с трудом смогла произнести слова клятвы.

Через несколько минут после этого разговора в дом вошел Леон и сразу спросил жену:

— Что случилось с Анжелой? Она попалась мне навстречу и плакала так, словно ей только что вынули сердце!

— Я ее прогнала.

— Почему? Что она сделала?

— Соблазнила Данте. Анжела Боллаи спала с нашим сыном!

Леон вытаращил глаза.

— Откуда ты знаешь?!

— Она сама сказала. Наверное, думала, что я тут же заключу ее в объятия как будущую невестку.

Леон провел рукой по лицу. Он был ошеломлен и не мог опомниться.

— Анжела всегда казалась мне порядочной женщиной, — наконец произнес он.

— Мне тоже.

— Она могла бы стать хорошей женой для Данте, если б прежде не была замужем и не имела детей.

— И не была старше его на семь лет! И не прислуживала в нашем доме!

— Да, и это тоже.

— Она предала Луку, предаст и Данте! — твердо произнесла женщина и спросила: — Что ты намерен делать?

Леон молчал, и губы Сандры задрожали. Нет предела ловушкам, которые расставляет жизнь! Ей показалось, что муж колеблется, что он готов уступить, позволить сыну жениться на женщине, которая вела себя бесчестно. Сандра решила не говорить мужу о беременности Анжелы: не хватало еще, чтобы ребенок женщины, уже имевшей двоих детей от другого мужчины, ребенок, зачатый вне брака, лежал в семейной колыбели Гальяни!

— А ты?

— Найди Данте невесту. Пусть он забудет об Анжеле!

Леон выглядел как человек, внезапно очутившийся лицом к лицу со своими сокровенными страхами. С некоторых пор мужчина понял: теряя сыновей, он постепенно выпускает из рук нить собственной жизни. К чему каждодневные усилия, заботы, виноградники, посевы, скот, если разрушается душа?

Упрямство жены загнало Леона в угол, и он решился сказать:

— А если он уйдет из дому, как это сделали Джеральдо и Джулио?

Сандра покачала головой и промолвила с истинно материнской уверенностью:

— Младший нас не покинет.

Данте приехал домой на следующий день после того, как Анжела вернулась из Барбаджи. Он вошел в свою комнату, где не было ненужных вещей, как не было украшений: обставляя свои дома, корсиканцы думали только о пользе.

— Мама, я здесь! — закричал он, втайне надеясь, что вместе с Сандрой навстречу выйдет Анжела.

Мать обняла сына, а потом отстранилась и выжидающе смотрела на него. Данте был младшим из ее сыновей, она всегда думала о нем, как о ребенке, и не заметила, когда он стал мужчиной.

— Как дела на пастбищах?

— Все отлично, только я соскучился по дому. И очень хочу есть!

Запахло жареной грудинкой и свежим хлебом. Данте сел за стол и впился зубами в мясо. Сандра топталась рядом, с тревогой ожидая, когда он спросит об Анжеле.

— Дома так тихо, — заметил он. — А где Анжела?

— Она больше не служит у нас.

Данте перестал есть и поднял глаза на мать.

— Как? Почему?

— Она сказала, что ей нужно уделять больше внимания своим детям. И я ее отпустила. По дому не так уж много работы, я справлюсь сама.

— Что ты говоришь, мама! — вскричал Данте, не думая о том, что выдает себя с головой. — Анжела не могла уйти просто так!

— Я говорю тебе правду.

Он выскочил из-за стола и бросился вон из дому.

Полуденное солнце изливало на дорогу ослепительные потоки света, а над головой словно плавала жидкая синева. На отвоеванных у камня клочках земли поспевали колосья, шелестела жесткая листва виноградных лоз. Стадо низкорослых корсиканских коров щипало клевер и лениво жевало жвачку.

Данте не помнил, как добежал до жилища Анжелы. Тревога смешалась в его душе с дикой радостью от предвкушения встречи с любимой женщиной.

Во дворе было пусто. Он распахнул незапертую дверь. Корсиканцы никогда не запирали жилищ — в Лонтано не было воров.

Сначала Данте показалось, что внутри никого нет, однако войдя во вторую комнату, служившую спальней, он увидел Анжелу.

Она лежала на кровати, укрытая одеялом. Данте почудилось, что женщина спит, но ее глаза были открыты. Прежде прозрачные, как ключевая вода, сейчас они напоминали мертвую заводь. У нее был мутный, затуманенный взгляд и осунувшееся, бледное, как у покойницы, лицо. Темные волосы разметались по подушке — Данте с ужасом увидел в них белоснежную прядь. Ему почудилось, будто за время их разлуки Анжела постарела на десяток лет и теперь их разделяет бездна. Во всем этом было что-то жуткое. Казалось, в углу комнаты притаилась и выжидает смерть.

Он упал на колени и схватил руку Анжелы — она была ледяной, несмотря на то, что на улице стоял нестерпимый зной.

— Что случилось?! Ты заболела?

— Все в порядке, все будет хорошо, — прошептала она. — Уходи.

— Почему? Скажи, что произошло!

— Ничего. Я просто устала, — выдавила Анжела и закрыла глаза.

— Мать сказала, что ты больше не придешь. Ты говорила с ней? Она тебя прогнала?!

— Нет. Сандра здесь ни при чем.

— Дать тебе воды? Приготовить поесть? Чего ты хочешь?

— Мне ничего не нужно, — ответила Анжела, не поднимая век, и вновь произнесла: — Уходи!

Данте не понимал, что происходит. Решив поправить одеяло, он заметил на простыне огромное красное пятно, уловил сладковатый, тошнотворный запах крови и застыл, потрясенный увиденным.

— Что это?!

— Это моя расплата за то, что я забыла Луку, за то, что не захотела покориться вдовьей доле.

— Что ты с собой сделала?! Зачем ты гонишь меня, почему ты так поступаешь со мной? — он пребывал в таком отчаянии и страхе, что не понимал, что говорит.

Анжела усмехнулась бледными губами. Данте был слишком юным, а еще он был мужчиной, а потому думал только о себе. Он ничего не знал ни о женской судьбе, ни о женских страданиях, ни о женском позоре. Она вспомнила о невыносимой боли, которую ей пришлось вытерпеть, — боли не только телесной, но и душевной. Анжела ни за что не убила бы ребенка, если б не знала, что ее затравят в Лонтано, что она не сможет смотреть людям в глаза, что ей придется бросить все и отправиться куда глаза глядят уже не с двумя, а с тремя детьми! В ее душе словно копошились черви, они глодали, подтачивали ее силы, разрушая все, что еще было живо, даже любовь к Данте.

— Я не прогнала бы тебя, если б у меня было два сердца, и хотя бы одно из них не изорвалось в клочья!

Он не успел ответить — скрипнула дверь, вошла Сандра и, едва взглянув на Анжелу, велела сыну покинуть комнату.

— Это тебя не касается! Уходи. Я ей помогу.

Данте вышел, пошатываясь. Он стоял на пороге дома, каждая вещь в котором таила в себе частичку души Анжелы, смотрел вперед и ничего не видел. Вернее видел, но не этот пейзаж, не этот день, а другой. Они с Анжелой стояли на берегу моря, прибой накатывал на берег, их босые ноги тонули в мокром песке, глаза слезились от соленого ветра, ветра, надувавшего юбку Анжелы, будто парус. Данте помнил, как она поправила волосы, и на ее пальце сверкнуло кольцо, надетое Лукой во время венчания. Юноша попросил женщину снять его и сказал:

— Я подарю тебе другое.

Теперь он не был уверен в том, что когда-нибудь это случится.

Сандра вернулась домой под вечер и сказала, что Анжела поправится. Мать не могла прочитать по лицу сына, понял ли он, что произошло. Она видела только, что он страшно взволнован и растерян. На следующий день Данте пришел к дому Анжелы, но дверь была заперта. Он приходил в течение недели, но так и не смог ее увидеть.

Прошла еще она неделя, и Анжела появилась в церкви. Она помрачнела и исхудала, но было видно, что телесный недуг остался позади. Данте пытался приблизиться к возлюбленной, но она его избегала. Наконец ему удалось ее подкараулить. Он загородил ей дорогу и умоляюще произнес:

— В чем я провинился перед тобой? Почему ты не хочешь со мной видеться? Возвращайся в наш дом и выходи за меня, иначе я сойду с ума!

Анжела выслушала юношу с каменным лицом и сказала:

— Ты ни в чем не виноват, вся вина лежит на мне. Я никогда не смогу за тебя выйти и больше не хочу совершать грех. Мне надо подумать о детях, поэтому я не вернусь. Если ты станешь меня преследовать, мне придется уехать из Лонтано. Я не хочу, чтобы обо мне болтали, не хочу становиться причиной позора моей семьи. А теперь дай мне пройти.

Она говорила с ним так, как взрослая женщина говорит с несмышленышем, подростком. А еще юноше почудилось, что она его… ненавидит.

Данте отступил. Он дышал полной грудью, но ему все равно не хватало воздуха. Он догадывался, что случилось с Анжелой, и не мог ответить на вопрос, можно ли умереть, не родившись, имеет ли право один человек решить, что другому не стоит появляться на свет? Не значит ли это убить частицу себя?

Когда Данте вернулся домой, там царила радостная суета. Один из жителей Лонтано побывал в Аяччо и принес письмо от Дино, которое ему передали на пристани.

— Что он пишет? — оживленная, помолодевшая Сандра нетерпеливо заглядывала в бумагу, которую держал Леон. Как большинство корсиканских женщин, она не умела читать, но ей было радостно видеть строки, начертанные рукой ее любимца.

— Джеральдо записался в армию. Скоро ему предстоит первый поход. Он обвенчался с Орнеллой Санто еще год назад, в Аяччо.

— Где она будет жить, пока Дино воюет? — спросила Сандра.

— Об этом он не пишет.

— Орнелла может вернуться в Лонтано, к нам. Она не беременна? Я мечтаю о внуках!

— Думаю, сын сообщил бы нам, если б его жена ждала ребенка.

— Дино не знает, что с Джулио? Они не встречались?

— По-видимому, нет.

— Надо поскорее написать Джеральдо. Я сам отвезу письмо в Аяччо, — решил Леон и повернулся к младшему сыну. — Слышишь, Данте? Я возьму тебя с собой!

Тот равнодушно кивнул. Он давно не видел родителей столь взволнованными и окрыленными. Еще бы! Дино жив, здоров, он прислал письмо! Старший брат женился на той, кого полюбил, и, наверное, счастлив.

Эта мысль не доставила Данте никакой радости. Он ощущал себя забытым и никому не нужным.

Настоящему корсиканцу стыдно страшиться гибели, однако еще позорнее бояться жизни. Жители острова редко размышляют о той и другой, несмотря на то, что на Корсике жизнь и смерть всегда идут рука об руку. И все-таки в этот день Данте Гальяни твердо решил, что он хочет умереть.

С некоторых пор у Андреа Санто появилась скверная привычка: он не смотрел людям в глаза. Если к нему обращались, он стоял, потупившись и крепко сжав губы. Зато если невзначай поднимал взор, по спине собеседника невольно пробегал холодок.

По ночам Андреа размышлял о свободе. Он не знал, удастся ли ему выдержать долгие годы заключения, и все-таки начинал строить планы. После встречи с Аннетой Моро Андреа казалось, что он знает, куда пойдет и что станет делать, когда выйдет из тюрьмы. Иногда ему чудилось, будто настоящее — это мрачная яма, находящаяся здесь, на земле, тогда как будущее похоже на звездное небо. Он только не знал, как перекинуть мост между светом и тьмой, где отыскать лестницу, что ведет наверх!

Напарник Андреа, Гастон Морель, продолжал издеваться над юношей. Перед сном он обычно говорил:

— Ты напрасно мечтаешь о воле. Тот, кому довелось стать каторжником, никогда не сможет сделаться обычным человеком! Когда ты окажешься на свободе, тебе выдадут желтый паспорт и определят место поселения. Не беспокойся, не в Париже, а в какой-нибудь дыре. Отъедешь на двадцать лье и снова угодишь в тюрьму! Тебе придется униженно кланяться любому жандарму, ты никогда не найдешь работу, тебя станут презирать и бояться и будут отовсюду гнать, ибо свобода бывшего каторжника — это тюрьма с решетками из человеческой ненависти! Самые близкие люди отвернутся от тебя, с тобой не ляжет ни одна шлюха, потому что не захочет быть прирезанной, да и заплатить тебе будет нечем! Человек, которого слишком долго держали взаперти, опасен для окружающих! Для того, чтобы выжить, тебе вновь придется воровать и убивать! Зачем ты читаешь книжки? Лучше научись играть в карты или кости — нашему брату это всегда пригодится.

— Если я научусь, — однажды спросил Андреа, — на что мы сыграем?

Гастон коварно прищурился и ткнул пальцем в книгу.

— На твою дамочку, с которой ты не устаешь миловаться! Если проиграешь, отдашь ее мне, и я использую ее так, как мне надо!

— А что могу попросить я?

— Все что угодно, потому что ты все равно не выиграешь!

После таких разговоров Андреа ощущал себя потерянным и больным. Он ни разу не получил весточки с воли, не говоря о вещах или деньгах, и не знал, живы ли те, кого ему пришлось покинуть, помнят ли они о нем. В минуты отчаяния ему начинало чудиться, что у него нет и не может быть будущего. Он был лишен возможности строить свою жизнь так, как ему хотелось, единственное, что он мог, — это постараться хоть как-то сохранить свою душу. А еще — ждать.

Ожидание обещало быть долгим. Номер триста четырнадцать, Андреа Санто, должен был выйти на свободу в 1816 году в возрасте двадцати шести лет. Осенью 1807 ему исполнилось семнадцать.

Незадолго до этого узники снова тянули заветный жребий. Разумеется, такие сборища на каторге запрещались, однако и здесь были охранники, пуще всего думающие не о тюремных правилах, а о выгоде. К сожалению, купить свободу было нельзя. Зато ее порой удавалось выиграть у судьбы.

Кувалда раздал каждому из присутствующих по тонкой соломинке, одна из которых была наполовину короче остальных. Угрюмые, суровые, многое повидавшие люди, сердца которых были испещрены невидимыми рубцами, а души зачерствели, затаили дыхание, а потом в толпе каторжников пронесся дружный вздох, напомнивший шум большой волны.

— Корсиканец! — сказал Кувалда и поднял вверх руку юноши, в которой была зажата вожделенная соломинка — знак везения, ключ к свободе.

Андреа пристально посмотрел на него, и Кувалда понял.

— В этот раз все хорошо придумано и продумано, — сказал он. — Пойдет только один из пары. Наши люди на воле подкупили кое-кого в порту. Беглеца будет ждать лодка.

Глаза юноши выхватили из толпы злобный взгляд Гастона Мореля, но на лице Андреа не дрогнул ни один мускул.

— Когда бежать? — спросил он.

Кувалда сказал.

«В день моего рождения, когда я совершил убийство», — подумал Андреа.

— Не слишком удачный день.

— К сожалению, ничего нельзя изменить.

Когда остальные разошлись, Андреа обратился к Кувалде:

— Я хочу научиться играть в карты. И в кости.

— Зачем тебе?

— Говорят, пригодится на воле.

— Хорошо, я покажу после ужина. Наловчиться ты вряд ли успеешь, но хотя бы поймешь главное, — сказал тот.

Он сдержал свое слово. У Андреа была хорошая, цепкая память. Соображал он тоже неплохо. Под конец Кувалда вытащил лишнюю кость и протянул ему со словами:

— Возьми. На счастье. Если у тебя будет эта, другие могут и не понадобиться.

Андреа поблагодарил и взял. Лишь очутившись на своем месте, он разглядел, что каждая грань имеет одинаковое, наибольшее количество очков. В полумраке острога этого можно было и не заметить.

Гастон рвал и метал. Взяв в руки «Дельфину», он угрожающе произнес:

— Я разорву ее в клочья, если ты сейчас же не сыграешь со мной!

В его глазах можно было прочитать, что он выполнит свое обещание.

— Отдай книгу!

— Нет.

— Отдай!

— Отдам, если скажешь, откуда она у тебя и почему ты так трясешься над ней.

— Мне ее подарили.

— Кто?

Сделав над собой усилие, Андреа ответил:

— Женщина.

Гастон захохотал.

— Так я и знал! Ты попался! Я отдам ее только после того, как расскажешь, как ты с ней спал.

Андреа рванулся к нему, и напарник ответил ударом ноги. Раздался звон цепей, и юноша отступил. Если услышит охрана, одного из них или даже обоих могут посадить в карцер на несколько дней, тогда как побег был назначен на послезавтра.

— Мне нечего рассказывать. Я сыграю с тобой.

— Во что?

— В кости.

— Идет. Но не на книжонку.

— На что?

— На побег. Ты уступишь мне свою очередь. Я хочу очутиться на свободе!

Андреа похолодел. Не этот ли человек изо дня в день твердил ему, что свобода это бедность, голод, кровь, предательства и унижения!

— Это моя удача. Тебе она счастья не принесет. Нельзя играть с судьбой.

Гастон ухмыльнулся.

— Оставь свои корсиканские суеверия при себе. Хочешь сказать, ей покоряются? В таком случае так и сгниешь здесь!

Андреа вспомнил о кости, которую дал ему Кувалда, и сказал:

— Хорошо, я согласен.

Они долго кидали кости. Гастон хищно улыбался и торжествующе щелкал пальцами, потому что удача была на его стороне. Кость с одинаковыми гранями жгла рукав Андреа. Он много раз порывался ее вытащить, но что-то ему мешало.

В конце концов Гастон выиграл. Андреа пришлось сказать Кувалде и остальным, что он добровольно уступает свое место напарнику.

Побег состоялся в назначенный день и час. Лодка, в которой уплыл Гастон Морель, попала под обстрел охраны. Раненый беглец пытался добраться до берега вплавь, но не рассчитал сил. Его тело отнесло к Арсеналу, где оно угодило между свай. Изуродованный раздувшийся труп прибило к берегу лишь по прошествии месяца. Андреа Санто узнал об этом случайно, через много лет, листая старую подшивку «Тулонского вестника». В 1807 году он и впрямь решил, что проиграл свою удачу в кости.

 

Глава 10

По улицам Парижа катились громоздкие экипажи, из глубины зимнего пейзажа вырастали серые глыбы зданий, взад-вперед сновали толпы людей различных сословий.

На улице было холодно, но погода выдалась ясная. Свет солнца, отраженный от мокрой мостовой, слепил глаза. Дым, струившийся из печных труб, казался золотистым, а вода в канавах искрилась.

Прожив в столице больше года, Орнелла так и не смогла привыкнуть к большому городу, полному опьяняющего величия, коварного могущества и равнодушной суеты.

Иной раз Париж казался ей похожим на море, над которым возвышаются здания-скалы: наивный странник, пустившийся в плавание по его волнам в поисках счастья, попросту рискует захлебнуться!

— Завтра срок платить за комнату, а жалованье выдадут только в конце месяца, — озабоченно произнесла Мадлена, девушка, с которой Орнелла делила жилье.

Орнелла сидела на узкой кровати и штопала чулок. В комнате было так холодно, что когда она заговорила, от ее дыхания пошел пар:

— Дино обещал прислать деньги, но почему-то запаздывает. Наверное, придется поехать по тому адресу, который дал Дюверне.

— Ты знаешь, где находится эта улица? — спросила Мадлена, заглядывая в бумажку, которая лежала на столе.

— Нет. Придется взять извозчика, — сказала Орнелла, а когда подруга нахмурилась, добавила: — Надеюсь, деньги, которые я заработаю, покроют расходы на экипаж?

Мадлена надела башмак и повертела ногой.

— Скоро совсем развалятся! И ради чего я все это терплю?

Орнелла пожала плечами. Приехав в столицу, они с Дино принялись искать «Опера», о котором говорил незнакомец, назвавшийся Пьером де Бюрном. Она узнала, что после пожара, случившегося в девяностые годы прошлого века и уничтожившего здание «Опера», труппа выступает в зале Лувуа, напротив Национальной библиотеки.

Позднее Орнелла не могла вспомнить, что пробудило в ней настойчивость и смелость и заставило добиться встречи с руководителем труппы. Возможно, любопытство мсье Дюверне всколыхнуло слово «Корсика», а быть может, его смутило присутствие хмурого Дино в форме солдата императорской армии.

Как бы то ни было, Антуан Дюверне принял островитянку с большой неохотой и еще с меньшим желанием согласился послушать, как она поет. Не прошло и минуты, как он раздраженно махнул рукой и сказал, что принимает ее в хор, правда, лишь потому, что у них не хватает хористок.

Дино напрасно уговаривал Орнеллу вернуться на Корсику — она настояла на своем.

— Что мне делать на острове? Изнывать от тревоги и скуки у синьора Фабио и синьоры Кристины?

— В своих письмах отец постоянно приглашает тебя в Лонтано, — напомнил Дино и получил ответ:

— Едва ли твои родители согласятся меня терпеть, а жить с матерью я уже не смогу.

Орнелле назначили ничтожную плату, которая едва ли позволила бы ей снимать жилье. Дино обещал присылать жене большую часть своего солдатского жалованья, которое тоже было невелико. В конце концов ей удалось договориться с одной из хористок: вдвоем они сняли комнату на крытом черепицей чердаке, где не было даже камина.

В театре тоже приходилось тесниться: в маленькой гримерной, куда набивалось больше десятка девушек, можно было задохнуться от запаха пудры, пыли, духов и пота. Сняв белила и румяна, закрутив волосы узлом, Орнелла Гальяни и ее соседка, белокурая француженка Мадлена Ренарден, спешили на холодный чердак, где варили бобовую похлебку и латали грошовые платья.

Орнелла была едва ли не единственной замужней женщиной в «Опера», что возбуждало всеобщее любопытство. Любая актриса, тем более хористка, мечтала обзавестись богатым покровителем, а если ей удавалось выйти замуж, ее нога никогда более не касалась театральных подмостков. Что до публики, для большинства их них слово «актриса» было синонимом слова «куртизанка».

Иметь мужа, тем более находящегося в армии, и при этом служить в театре? На ум приходили самые невероятные истории. Многие желали расспросить Орнеллу о Корсике и царящих там обычаях, но к ней было непросто подступиться, она слыла диковатой, неуступчивой и колючей. Когда Орнелла появилась в хоре, девушки принялись возмущенно фыркать, они смеялись над ее провинциальными привычками и нарядами, ее акцентом, и только Мадлена встала на сторону новенькой.

Поначалу Орнелла нередко получала нагоняй от Антуана Дюверне, поскольку не всегда правильно понимала, что ей говорят, и нередко делала не то, что требовалось.

Во время спектаклей хор выстраивался по бокам сцены, предоставляя середину в распоряжение солистов, заставлявших зал поднимать лорнеты и рукоплескать стоя. Статисты пели, не позволяя себе ни единого жеста, это были куклы, а не актеры, и все же Орнелла исподволь училась и постепенно набиралась опыта. Итальянский был ее родным языком, она хорошо понимала, о чем поется в ариях.

В решающих сценах спектакля корсиканке начинало чудиться, что на нее накатывает огромная волна. Она теряла привычные опоры, ее мозг посещали странные образы, а в сердце рождались удивительно свежие чувства.

Пусть Антуан Дюверне порой руководствовался личными фантазиями или капризами певицы, которая в данный момент находилась в фаворе, пусть костюмы персонажей были далеки от исторической правды, солисты, случалось, фальшивили, а жалованья статистов не хватало на хлеб, это был мир, в котором стоило жить.

Орнелла выросла среди дикой природы, неиспорченных притворством людей, и ее кредо была свобода. Будь ее воля, она заменила бы томность исполнения живостью, слащавость — веселостью, жеманство — искренностью. Иногда поздним вечером, перед закрытием театра, когда сцена была свободна, она, случалось, пела одна, не задумываясь над тем, слышит ее кто-нибудь или нет. Орнелла интуитивно угадывала: хорошо петь — не значило ослеплять публику собой и своим дарованием, главное — проникнуться чувствами, поступками героев оперы и передать их ощущения зрителю своим голосом так, как это невозможно выразить словом. Ей нравились персонажи, спорящие с жизнью и с судьбой, в партии которых она могла вложить личные чувства.

Орнелла спустилась с чердака. Пока она разговаривала с подругой, погода испортилась. Пейзаж выглядел призрачным, нереальным: клочья тумана напоминали лохмотья — они свисали с небес, словно рубище бедняка. Сырой воздух был насыщен запахами улицы.

Осторожно ступая по мокрой и скользкой мостовой, Орнелла думала о Дино, о том, что его каждую минуту могут убить, и гадала, где он сейчас. Ей не давало покоя не только это. Орнелле казалось, что их отношения изменились, любовь приобрела трагический привкус, в нее проникло чувство взаимной вины.

Дино так и не смог примириться с тем, что она осталась служить в театре. Не то чтобы он ей не доверял, и все же это бросило на их жизнь тень, тень настороженности и непонимания. Дино считал себя виноватым в том, что не сумел сделать так, чтобы жена ни в чем не нуждалась и ни о чем не жалела, говоря иначе — сделать ее счастливой. А Орнелла страдала оттого, что видела перед собой не прежнего, безоглядно влюбленного в нее Дино, а другого человека, замкнутого, озабоченного проблемами, словно надевшего на себя невидимую узду.

Скрепя сердце Орнелла остановила экипаж, забралась внутрь и назвала адрес. Кучер хлестнул лошадей.

Пошел мокрый снег; он падал со странным монотонным шуршанием, заглушая остальные звуки. Мостовая была угольно-черной, тогда как деревья выглядели сказочно белыми, а тротуары — пепельно-серыми; их покрывал слой липкой и мокрой грязи.

Орнелла думала о том месте, куда ей пришлось поехать. Судя по словам господина Дюверне, это был салон некоей дамы, которая имела обыкновение приглашать к себе литераторов, художников, музыкантов.

Нынче утром, проходя мимо Орнеллы, руководитель труппы внезапно остановился и произнес:

— Гальяни? Не желаешь заработать? Алессию Бачелли пригласили спеть, но она не в настроении и не сможет поехать. Ты же знаешь ее репертуар?

Орнелла замерла. Алессия была солисткой; Орнелла не раз повторяла ее арии, но ехать куда-то, чтобы петь перед незнакомыми людьми?!

— Соглашайся, — Дюверне помахал бумажкой перед ее носом, — а то мне больше некому предложить. Не беспокойся, там соберется приличное общество, тебя никто не тронет. К тому же хозяйка салона обещала заплатить по-царски.

Не желая сердить Дюверне, который уже начал хмуриться, Орнелла взяла адрес. К тому же ей польстило, что руководитель труппы помнит ее имя.

Теперь она жалела, что согласилась. Одно дело петь перед публичными женщинами или присоединять свой голос к хору и совсем иное — выступать перед искушенными светскими людьми.

Дверь особняка отворил лакей, а потом Орнеллу встретила нарядная женщина, по-видимому, хозяйка салона, явно обладающая властью, умеющая очаровывать и пленять. Взглянув на Орнеллу с недосягаемой высоты, она холодно осведомилась:

— Вы Алессия Бачелли?

— Нет.

— Вы тоже прима?

— Я пою в хоре.

— Они что, сошли с ума?! Я приглашаю солистку, а мне присылают хористку! Имейте в виду, я не заплачу вам того, что обещано Алессии Бачелли. А если споете плохо, вообще ничего не получите.

Орнелла пожала плечами.

— Если хотите, я могу уехать.

— Еще чего! Мои гости ждут. Раздевайтесь и проходите в салон.

Орнелла сняла потрепанную накидку и осталась в простом черном платье. Окинув взглядом ее наряд, хозяйка брезгливо поморщилась.

— Что мне петь? — спросила Орнелла.

— Я не знаю, что вы умеете, — презрительно произнесла женщина.

Орнелла вошла в комнату. Она не слышала, что сказала присутствующим хозяйка, но чутко уловила притворные вздохи и пренебрежительные смешки.

Обстановка салона была роскошной. Большой камин с экраном, серебряные подсвечники, напольные зеркала. На круглых столиках красного дерева стояли бокалы с вином.

Орнелла не видела лиц людей, сидящих на мягких диванах. В ней жило желание отомстить за оскорбительный прием, бросить вызов высокомерию и фальши. Чем эти люди лучше той публики, для которой она пела в борделе?!

Орнелла выбрала «Лодоиску» Керубини. Ей всегда нравилась эта героиня, отважно борющаяся за свободу и любовь. Арии Лодоиски были полны благородных, прекрасных, возвышенных чувств. Нарастающее напряжение, тревожное ожидание и наконец — встреча, завоеванная ценой тяжелых испытаний. Орнелла была Лодоиской, а присутствовавшие здесь мужчины и женщины — ее врагами, и она бросала свои чувства им в лицо.

Кристально чистый, полный магической силы голос корсиканки наполнил комнату, а следом — сердца и души людей. Слушая ее пение, они, кажется, не смели дышать. В какой-то миг Орнелла нашла взглядом хозяйку салона и с удивлением заметила, что по ее лицу текут слезы, пролагая бороздки в слое пудры и румян.

Потом Орнелле почудилось, что на нее смотрят знакомые глаза. На одном из диванов сидел… Джулио Гальяни!

На нем был новенький офицерский мундир, в его внешности появились блеск и лоск. Орнелла нашла, что он вызывающе красив: мужественное лицо, широкие плечи, поджарое тело, длинные стройные ноги. Брат Дино застыл с бокалом в руках, не донеся его до рта, и смотрел на нее во все глаза.

Когда Орнелла умолкла и поклонилась, раздались дружные хлопки, кто-то выкрикнул «браво!». Хозяйка салона встала и подошла к ней.

— Благодарю вас! Ваше пение воскресило во мне столько воспоминаний! Великолепная ария! Воистину новый взгляд на человеческие отношения! — искренне произнесла она и ласково предложила: — Поужинайте с нами.

Заметив заинтересованные взгляды мужчин, Орнелла быстро произнесла:

— Спасибо, но мне пора домой.

— Возьмите, — женщина сунула в руку девушки кошелек, — вы заслужили. Как вас зовут?

— Орнелла Санто, — ответила девушка. Ей не хотелось признаваться в знакомстве, а тем более в родстве с Джулио.

Когда она вышла на улицу, брат Дино догнал ее и сходу спросил:

— Как ты очутилась в Париже?

— Так же, как и ты: приехала с Корсики.

В его глазах появился нехороший огонек.

— Значит, теперь ты бульварная знаменитость? Со сколькими мужчинами тебе пришлось переспать, чтобы получить место в театре?

Орнелле невыносимо хотелось ударить его по лицу, но она сдержалась и сказала:

— Я сплю только с одним мужчиной — моим мужем и твоим братом Дино Гальяни.

Джулио распахнул глаза.

— Дино женился на тебе? Право, он глупее, чем я полагал. И чем он занят в то время, пока ты развлекаешь парижан?

— Мой муж записался в армию.

— Вот как? — Джулио издевательски расхохотался. — Конечно, благородный Дино должен выполнить свой долг перед отечеством!

— Разве ты не делаешь то же самое?

— Как видишь, нет. Я пью вино, общаюсь с красивыми женщинами и слушаю музыку.

— В таком случае, что пришлось сделать тебе, чтобы надеть этот мундир и попасть в этот салон?

Джулио был полон цинизма.

— Ничего особенного. Просто я умею сочетать удовольствие и выгоду.

— Дино думал, что ты погиб, — сказала Орнелла. — Родители тоже тревожатся за твою судьбу. Напиши им.

— Пожалуй. Теперь мне есть, чем похвастать! И передай Дино, что в ближайшее время я не собираюсь ни воевать, ни умирать.

Через несколько дней к Орнелле подошел Антуан Дюверне и небрежно произнес:

— Я получил письмо от Амалии де Сент-Эньян, хозяйки салона, в котором ты выступала. Она превозносит тебя и твое пение до небес! Что ты пела? Этой женщине нелегко угодить.

— Арию Лодоиски.

— Героической женщины? Это тебе подходит, — сказал Дюверне и, сделав долгую паузу, добавил: — Ты готовая певица, твой голос поставлен от природы. Я сразу это понял. А вот актриса из тебя никакая. Ты несдержанна, твои жесты порывисты, во взгляде сверкают молнии. Тебя надо брать в узду.

— Я не умею притворяться больше, чем нужно, — сухо проговорила Орнелла.

Дюверне прищурился.

— В жизни не обойтись без притворства, а в театре — тем более. В тебе живет редкая сила, и если заняться тобой… Завтра останешься на дополнительную репетицию. Посмотрим, что можно сделать.

Узнав об этом, Мадлена Ренарден пришла в восторг.

— Я так и думала, что тебя заметят! Старина Антуан ворчлив, но он знает свое дело. Тебе бы еще найти богатого покровителя, и ты легко станешь примой!

— У меня есть муж.

— Знаю, — Мадлена мечтательно улыбнулась. — Если б у меня был такой спутник жизни, как твой Дино, я без сожаления оставила бы сцену.

Орнелла удивилась. У Мадлены была связь с одним из артистов балета, но она всегда жаловалась, что их отношения не имеют будущего.

— Ты серьезно?

— Конечно. Наша судьба столь же неверна, как судьба бабочки-однодневки. Иное дело иметь мужа. Театр — прибежище тех, кто не нашел счастья за его пределами. В начале пути им может сопутствовать успех, но финал всегда печален. Нет ничего страшнее доли одинокой постаревшей актрисы, тем более — хористки. Иное дело — жена и мать семейства, окруженная благодарным супругом и любящими потомками.

— Нам еще далеко до старости.

Мадлена улыбнулась.

— Это только так кажется.

— Я всегда думала, — медленно промолвила Орнелла, — что смогу иметь и то, и другое.

— Этого никому не дано. Судьба жестока: рано или поздно тебе придется делать выбор.

Встреча братьев Гальяни, Джеральдо и Джулио, произошла через несколько месяцев. Перед началом войны с Испанией Дино получил короткий отпуск и направлялся в Париж, тогда как Джулио сопровождал Жиральда де Сент-Эньяна в Байонн, где на франко-испанской границе должны были состояться переговоры Наполеона и членов испанской королевской семьи.

Дино шел по вязкой дороге, волоча на спине туго набитый ранец, и прикидывал, где и когда сможет поужинать, а после — сесть в дилижанс.

На полях справа и слева от дороги работали крестьяне, мужчины и женщины в сабо. Кое-где мелькала фигура пахаря, налегавшего на плуг. Вдали виднелись соломенные крыши ферм и голые деревья опустевших яблоневых садов. Над усыпанной побуревшими листьями землей нависло печальное серое небо.

Запахи, разливавшиеся в неподвижном воздухе, тоже были печальны, однако Дино не грустил. Картины сельской жизни возрождали в нем надежду на будущее, сознание уверенности в том, что все самое важное в мире останется неизменным до скончания веков. Выросший на земле, он привычно размышлял о том, грядут ли поздние заморозки, крепкие ли выдадутся всходы и можно ли рассчитывать на хороший урожай фруктов.

В полку Дино приняли хорошо, он сполна познал, что означает военное братство. Он видел смерть, но видел и устрашающую красоту войны, развязанной великим корсиканцем, восторженные рассказы о котором слышал с детства от Леона и других мужчин Лонтано.

В переписке с отцом у них сразу установились ровные, дружелюбные отношения. Леон писал о делах в хозяйстве, сообщал сельские новости и неизменно желал удачи старшему сыну, которым, по-видимому, искренне гордился. Дино узнал, что Бьянка вышла замуж и уехала в Аяччо, Данте по-прежнему живет с родителями, а от Джулио нет ни слуху ни духу.

Земля дышала покоем, каждый звук был слышен на много лье вперед. Уловив приближение верхового отряда, Дино остановился и сошел на обочину.

Вскоре появилось несколько всадников. Заметив одинокого солдата, они остановились, спешились и приказали ему предъявить документы. Быстро глянув в бумаги, коротко кивнули и поехали дальше.

Дорога была размыта недавними дождями, в колеях скопилась вода. Только Дино собрался отправиться дальше, как мимо проехала карета, потом вторая — с их колес и подпруг лошадей капала жидкая грязь. После вновь появились всадники, судя по золотым эполетам и богато расшитым мундирам — высшие чины в сопровождении многочисленной охраны. От простых солдат, таких как Дино, их отделяла настоящая бездна.

Он шел по дороге, как вдруг услышал позади стук копыт. Дино обернулся: один из всадников развернулся и ехал назад, следом за ним. Приблизившись, он воскликнул:

— Дино! Это ты?!

На него смотрел Джулио, повзрослевший, возмужавший и словно отлакированный, в новеньком синем мундире, который сидел на нем как влитой, светлых лосинах и начищенных до блеска сапогах, ладно облегавших стройные ноги. Конь под ним был породистый, легконогий, с длинной гривой и хвостом — на таких не сражаются, а красуются на плацу.

— Джулио! Ты жив!

Тот спрыгнул с седла.

— Таких, как я, невозможно ни победить, ни убить, — самодовольно изрек он.

Дино без малейших сомнений заключил брата в крепкие объятия, а потом спросил:

— Я тебя не задерживаю?

Джулио небрежно махнул рукой в перчатке в сторону ускакавшего отряда.

— Догоню! Я адъютант генерала де Сент-Эньяна, мы едем в Байонн. Надеюсь увидеть нашего императора и испанского короля.

Дино смотрел на брата во все глаза. В его взоре не было зависти, лишь искреннее удивление и радость.

— Как тебе удалось?

Джулио расхохотался, откинув голову назад и обнажив белоснежные зубы.

— Скажу тебе по секрету. Я сплю с его женой! Она красавица, парижанка, настоящая светская дама. Приходится стараться изо всех сил, и вот результат: я окончил Военную школу, основанную Людовиком XV, хотя туда принимают только дворян. Получил звание капитана. Поверь, это только начало!

Дино пронзило неприятное чувство. Джулио часто поступал непорядочно, но его никогда не мучила совесть.

Вероятно, на лице старшего брата отразились какие-то чувства, потому что младший добавил, с любопытством следя за реакцией собеседника:

— Кстати, я видел твою жену в салоне мадам де Сент-Эньян. Она пела для гостей. Пела хорошо, хотя я не очень разбираюсь в этом. Правда, присутствовавшие там мужчины ее не слушали. Они думали только о том, что у нее под платьем. Полагаю, она получила много интересных предложений.

У Дино потемнело в глазах и пересохло во рту.

— Я верю Орнелле, — твердо произнес он.

— Потому что не знаешь женщин! Едва ли я когда-нибудь женюсь, но если это случится, я не позволю своей жене наставлять мне рога. Разве ты не слышал, что певицы и актрисы ложатся под любого, кто пообещает им хорошую партию или роль!

Дино представил, как сбивает Джулио с ног, как тот падает в грязь, пачкая мундир, и как с его лица исчезает издевательское выражение. Но он сдержался, потому что не был уверен, что им вновь доведется встретиться. Братья простились мирно; Дино взял с Джулио обещание написать родителям.

Через несколько дней он прибыл в Париж. Плутая по улицам столицы в поисках дома, где жила Орнелла, Дино думал о том, что золотой ореол этого города, маска восторга на его облике, слава сердца Франции мало соответствуют действительности. Мир Парижа слишком жесток для одинокой девушки, обычаи его обитателей суровы, а нравы бесстыдны. Деньги и только деньги, порок и еще раз порок!

Когда он вошел в комнату, Мадлена взвизгнула, а Орнелла бросилась к Дино и молча спрятала лицо у него на груди.

С улицы доносился стук колес экипажей, проезжавших по неровной мостовой, и мерный, призрачный шелест дождя. Одежда была разбросана по комнате. На столе виднелись остатки ужина, возле кровати валялся солдатский ранец.

Дино вспоминал их первую ночь, открывшую новый мир и, казалось, по-особому привязавшую их друг к другу. Внезапно его посетил страх того, что что-то важное угасает, уходит, уползает в невидимые трещины, смывается волнами времени. Он на войне, Орнелла — в Париже; у них нет того якоря, который позволил бы им не бояться встречи после долгой разлуки.

Дино смотрел на свою жену. Упругая грудь, округлые плечи, мягкие тени в изгибах прекрасного молодого тела. Глаза Орнеллы казались такими темными, что он не мог разглядеть их выражения. Она была красива, но теперь ему казалось, что эта красота принадлежит не только ему, а и неведомой публике, этому всемогущему властелину, перед которым Орнелла обнажает свой талант, а значит — и свою душу.

Дино вспомнил крики расклейщиков, безжалостно сдиравших со стен зданий старые афиши и заменявших их новыми. Вот что такое театр! Недолговечность, мишура, а главное — притворство, то, что всегда было чуждо Орнелле.

И все-таки он был счастлив. Вдоволь насладившись друг другом, они разговаривали, перемежая важные новости со всякими пустяками. Мадлена оставила их, отправившись ночевать к своему приятелю, который тоже делил квартиру с товарищем.

— Джулио жив! — сказала Орнелла, прижимаясь к плечу мужа. — Я его видела. Не представляешь, как он выглядит!

— Знаю. Я встретил его, когда шел в Париж. Я взял с него слово, что он напишет родителям, — ответил Дино и спросил: — Как дела в театре?

— Мсье Дюверне говорит, что к концу года я смогу поступить в Консерваторию музыки и декламации, где преподает сам Керубини! Там есть места для тех, кто не может платить, но имеет большие способности. Я смогу многому научиться, стану петь ведущие партии, и мне прибавят жалованье!

— Я слышал, у черного хода зала Лувуа каждый день собираются охотники за легкой добычей, — хмуро произнес Дино.

— Ты знаешь, что я не легкая добыча! — шутливо промолвила Орнелла и серьезно добавила: — Я никогда не смогу изменить тебе, Дино.

— Надеюсь. И все же я был вынужден написать отцу, что ты живешь в Париже только потому, что так нам удобнее видеться. Если б он узнал, что ты поешь в театре, он бы меня не понял.

Орнелла долго молчала, потом спросила:

— Что пишет Леон?

— Все как обычно, особых новостей нет. Твоя мать жива и здорова. Ты не хочешь ее навестить? Ведь она живет совсем одна.

— Сейчас я не могу уехать — сезон в разгаре, и я должна заниматься.

Дино сел на постели. Дождь стих, над соседней крышей взошла луна и осветила комнату. Взгляд Дино упал на расшитую шелком огненно-красную шаль, висевшую на спинке стула. Он купил ее, пораженный сказочной расцветкой, казавшейся столь необычной в том жестоком, сером мире, в каком ему приходилось жить, и привез в подарок жене. Он забыл о том, что замужние корсиканки не носят ярких вещей. Впрочем, замужние корсиканки не делают почти ничего из того, что делала Орнелла.

— Зачем тебе все это? Разве ты похожа на француженок, парижанок! Ты цельная, умная, великодушная, чистая!

Орнелла тоже поднялась, нежно обняла мужа и негромко, но твердо произнесла:

— Я не могу жить без цели, без смысла, жить просто так. Когда я пою, мир вокруг меняется, и я сама тоже преображаюсь, я дышу, слышу, вижу и чувствую, что готова совершить невозможное.

— Разве на Корсике у тебя была цель?

— Была. Неужели ты не помнишь?

— Нет. Какая?

Она нашла в себе силы улыбнуться.

— Отомстить семейству Гальяни. Вспомни, как я в тебя выстрелила. И ты меня простил.

— Да, простил. Потому что понял, почему ты это сделала. А сейчас не понимаю.

— Что я делаю не так? — тихо спросила она.

— Я тебя люблю. В тебе одной моя жизнь и судьба. Потому я прошу тебя бросить театр. Ты сможешь по-прежнему жить в Париже, если захочешь. Мне тоже обещали прибавить жалованье, и, надеюсь, вскоре я смогу оплачивать отдельную квартиру. Но если ты согласишься вернуться на Корсику и если… родишь ребенка, я стану самым счастливым человеком на свете.

Из глаз Орнеллы закапали слезы. О детях Дино заговорил впервые. Он никогда не вспоминал об этом после несчастья, которое постигло ее два года назад, но, значит, он думал об этом.

Корсиканскую семью, лишенную потомства, уподобляют дереву, навеки застывшему в зимней поре. Если у корсиканца есть дети, даже будучи стариком, он смотрит в будущее, если их нет — перед ним маячит только могила.

— Я родила бы, Дино, если б… могла!

Он смягчился.

— Пусть так. Но я переживаю, а ты нет. Тебе все равно.

— Ты хочешь взять другую? — прошептала Орнелла.

— Нет. И вряд ли когда-нибудь захочу. Но я желаю видеть тебя такой, какой полюбил.

Когда утром Мадлена негромко постучала, а после робко вошла в незапертую дверь, она не сразу поняла, что случилось.

— Простите меня. Мне надо в театр, а все мои вещи остались здесь и потому…

И осеклась, заметив, что Орнелла сидит на кровати одна, бледная, неподвижная, с остекленевшим взглядом.

— Что произошло? — воскликнула Мадлена.

— Дино ушел.

— Как? Куда?

— Не знаю. Он сказал, что мы не понимаем друг друга. Я напрасно умоляла его остаться, — сказала Орнелла.

Мадлена села рядом и осторожно накрыла ладонью пальцы подруги. Они долго молчали. За окном по-прежнему шумел дождь, клокотал в горле водосточной трубы, проходящей рядом с крохотным чердачным окошком. Дождь был унылый, парижский, не похожий на стремительный, теплый, корсиканский ливень.

Стоило ему начаться, как Орнелла выскакивала на улицу, жадно вдыхая посвежевший воздух, радостно подставляя тело под небесные струи. В такие минуты она испытывала чувство удивительной свободы и счастья и любила весь мир, еще не зная, какой жестокой бывает любовь.