Пленница судьбы

Бекитт Лора

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

 

Глава 1

Мари стояла на берегу на блестящих от влаги камнях и смотрела на море. Тяжелые волны с привычной размеренностью били в основание скалы. Сегодня было спокойнее, чем вчера, когда бешеный прибой обрушивался на побережье с адским грохотом.

Западная сторона одного из принадлежавших Франции островков близ Уэссана с незамысловатым названием Малые скалы поражала своей безлюдностью и диковатым величием: нагромождения скал, бездонное небо, от взгляда в которое кружится голова, и тревожно звучащее море.

Мари любила приходить сюда именно потому, что здесь никого нет; никто не мешал слушать крики чаек, напоминающих белые молнии, и смотреть на пламя заката, которое окрашивало обглоданные ветрами скалы в яркий коралловый цвет.

Мари Мелен недавно исполнилось двадцать лет, и она со дня рождения жила на острове.

«Мари»… Ей не нравилось это имя, неизысканное, привычное слуху, такое же простое, как пища бедняка — вода и хлеб. Куда приятнее было бы зваться, скажем, Анаис или Камиллой.

Сестре Мари повезло больше — родители нарекли ее Корали. Хотя непохоже, чтобы имя принесло ей счастье…

Вспомнив о сестре, девушка нахмурилась. Она сказала Коре, что ненадолго отлучится, но не объяснила зачем. Должно быть, прошло уже много времени… У здешних жителей не принято праздно бродить по острову и предаваться мечтам, они дорожат каждой минутой.

Бросив последний взгляд на вершины скал, пылающие на солнце, Мари направилась к дому.

Она старалась как можно чаще приходить на эту пасмурную, суровую, привыкшую к порывистым ветрам сторону острова. Когда непогода или работа мешали ей посетить любимый уголок, девушка начинала тосковать, подобно тому, как изгнанник тоскует по покинутой отчизне. Ее влекло сюда нечто неуловимое и неумолимое, возможно, порожденное чувством протеста против той жизни, которой она жила. Протеста, в котором проявлялись живость и дерзость характера, отличавшие Мари от других островитянок.

Она шла по скверной дороге, и в ней закипало раздражение. Россыпь угрюмых домов, решетчатые калитки — только камень и железо, все мрачное и твердое, как и нрав людей, словно сотворенных по образу и подобию земли, на которой они живут. Впрочем, нужно быть упрямым, неуступчивым и суровым, чтобы выстоять здесь, в этом терзаемом прибоем и ветрами краю.

Мари остановилась и окинула взглядом расстилавшееся перед нею пространство. Конечно, и этим местам присуще свое очарование. Где еще встретишь такие обширные пустоши, которые вереск, дрок и клевер окрашивают в розоватые, золотистые и пунцовые тона, где все окутано чудесной тайной и кажется, что сейчас поймешь то, что невозможно понять?

Населяющий остров бедный люд не понимал, что значит «менять наряды»: одежда должна соответствовать времени года и не мешать работать — вот и все. Потому у Мари никогда не было ни красивых платьев, ни тем более украшений.

Почти год назад она вместе с родителями и сестрой съездила на материк, и перед этой поездкой мать сшила Мари и Коре по темно-синему платью с юбкой колоколом, наглухо закрытым воротом и длинными узкими рукавами.

Они отплыли от острова ранним утром, и, глядя на нежно-золотую, как парча, зарю, на сверкающую бликами пелену вод, прорезанную там и сям черными скалами, Мари грезила о радостях грядущего дня.

Все оказалось иным. Городок был мал и застроен все теми же убогими домами из тесаного камня. Началась ярмарка, и улицы были заполнены людьми, a многие пешие шли с тяжелыми корзинами в руках. Крестьянки в черных платьях и белых чепцах, расположившиеся прямо под открытым небом, предлагали цыплят, кроликов, масло, сметану, молоко, яйца. Тут же продавалась кухонная утварь, вилы, грабли, косы, ткани, лекарства… Отец и мать накупили множество полезных в хозяйстве вещей, а вот зачем на ярмарку возили их, Мари так и не поняла. Разве что затем, чтобы нести часть поклажи. Отец купил им по медовому прянику, да еще они пообедали в дешевом трактире: съели по кусочку окорока с ржаным хлебом и выпили по стаканчику кислого вина. Мари уже мечтала вернуться домой, ее раздражала эта мелочная суета, она мечтала о том часе, когда вновь окунется в царственное безмолвие родного острова.

И все же кое-что привлекло ее внимание. Например, девушки, одетые куда лучше, чем они с сестрой. Мари не понимала, где мать могла выискать такой старомодный фасон! Большинство женщин носили совсем другие наряды, яркие, открытые… Пожалуй, родителям стоило подумать о приданом хотя бы для Корали, которой уже исполнилось двадцать шесть; впрочем, мать говорила, что в большом дубовом сундуке хранится неиспользованное белье, доставшееся в приданое еще ей самой. А подвенечное платье, надетое всего лишь раз, вполне сгодится дочерям.

С кем Мари обсудить эти вопросы? Мать молчалива и замкнута, и Кора унаследовала ее нрав, а слово отца сразу становилось законом, и с ним было бесполезно спорить.

Смеркалось. Мари брела в неясном полумраке между глухо-молчаливыми домами, за закрытыми ставнями которых мерцали слабые огни, похожие на отражение далеких звезд.

Вот и их дом, приземистый, несуразный, окруженный фруктовыми деревьями, весной утопающий в пелене белых цветов. Должно быть, родители и сестра уже сели ужинать, а в таком случае объяснений не избежать…

Мари неслышно вошла во двор и проскользнула в дом.

Семья сидела за простым деревянным столом, на котором дымилась большая миска с похлебкой. Отец что-то рассказывал; он выглядел непривычно оживленным и в то же время странно рассеянным — даже не заметил, что младшая дочь где-то задержалась.

Заняв свое место, Мари прислушалась к разговору. Как выяснилось, обсуждалось редкостное событие: на Малых скалах появились новые жители, причем не просто новые, а непохожие на остальных обитателей острова.

— Дамочка и молодой человек, — сказал отец. — Сестра ли с братом, муж с женой или мать с сыном — кто знает!

Главное, как поняла Мари, заключалось в другом.

— Жан говорит, на ней такое платье, будто воздух, и парень одет не как мы. Словом, господа. Жан, когда вез их, спросил, мол, откуда будете, и женщина ответила: «Из Парижа». Подумать только, из самого Парижа! Они купили на острове дом, тот, заброшенный дом Мартенов, помните? Говорят, будут здесь жить.

— Не к добру это, — робко вставила мать, а Корали промолчала.

Из Парижа! Мари закрыла глаза. Она ощутила прилив упоительного любопытства. О Париж, шум праздников, удовольствия, роскошь, любовь! Если бы на ее долю выпало счастье побывать в этом городе! Тайные мысли вот уже много месяцев появлялись в глубинах ее сознания, дожидаясь случая всплыть на поверхность. Сейчас настал именно такой момент.

Странно, ведь Мари не была знакома ни с туманными образами поэзии, ни с полными драматических сцен романами, героини которых, облаченные в шикарные туалеты, страдают от любви среди роскошных интерьеров. Она выросла в мире каменных глыб, о которые разбиваются волны, в мире ветров, что вольно гуляют по поросшим травами пустошам, среди простых и суровых, не обремененных мечтами людей. А между тем ее воображение с легкостью рисовало таинственное мерцание свечей в уютном будуаре, мерцание, придающее глазам особый притягательный блеск, кисейный полог, кружевные подушки, сверкающие драгоценности и пестрые шали, изящные картины, резную мебель, нежный аромат духов и цветов…

Она так увлеклась мечтами, что прослушала дальнейшую часть разговора, потому внезапное сообщение отца подействовало на нее, как удар грома на мирно идущего по дороге путника.

— Ну, Корали, я нашел для тебя жениха и уже сговорился о помолвке.

Корали напряглась, но не промолвила ни звука, лишь с печальной растерянностью опустила глаза.

— Он с Больших скал (такое название имел ближайший к ним остров), — с довольным видом продолжал отец. — У него небольшое рыбачье судно, а это уже кое-что. Его зовут Луи Гимар, ему исполнилось сорок шесть, и он дважды вдовец. Но детей не нажил, да, пожалуй, это и к лучшему. Он видел нас на прошлогодней ярмарке и вот теперь решил посвататься. Скажу прямо, сперва он завел речь о Мари, но тут я уперся: пока не пристрою старшую, младшей сидеть в девках! И тогда он ответил, что не против жениться на Коре.

Корали сидела, опустив глаза, тогда как Мари не мигая смотрела в бронзовое от загара, упрямое лицо отца.

Девушка едва смогла дождаться конца ужина и, когда они с Корали прошли в их общую спальню, с ходу спросила сестру:

— Что за человек этот жених? Ты его видела?

— Да, однажды, — тихо ответила Корали, пряча лицо. Она расплетала волосы и медленно складывала шпильки на небольшой деревянный столик.

— И какой он? — допытывалась Мари.

Сестра чуть заметно пожала плечами:

— Обыкновенный. Как десятки и сотни других мужчин.

— Ты хочешь выйти за него замуж?

— Я ничего не хочу, — чуть помедлив, с несвойственной ей резкостью ответила Корали.

— То есть как — ничего? — опешила Мари. — Неужели тебе безразлично, что с тобой происходит?

Расчесав прямые черные волосы, Кора села на кровать. Сестры были похожи, только глаза у Коры — туманно-серые, а у Мари — чуть подкрашенные синью, да еще губы у Коры тоньше, лицо худее, и не то чтобы суровое или несчастное, но с налетом разочарованности и смирения. Обе были красиво сложены, хотя в облике Мари присутствовало нечто вызывающее, некая соблазнительная невинность: сочетание тонкой талии с пышной грудью, особое изящество рук и ног, чистота и в то же время смелость во взоре.

Впрочем, кто в этих диких краях мог оценить ее своеобразие и прелесть?

— Мне не безразлично, — сказала Корали. — Просто мое отношение к этому, как ко всему, что происходит в моей жизни, не имеет никакого значения.

— Но ты же можешь сказать «нет».

Старшая сестра усмехнулась:

— И остаться старой девой?

— Почему? Возможно, к тебе еще посватаются.

— Кто?

Корали смотрела на нее в упор, и Мари заметила, что глаза сестры полны слез, отчаяния и немого укора. Девушка вздрогнула.

— Никто не посватается, — сказала Кора. — Здесь пустыня, здесь никого нет, лишь море и скалы. И мы бедны, и у нас ничего нет.

— Я уеду отсюда! — внезапно выпалила Мари.

Решение не было сиюминутным, оно зрело давно; случалось, глядя на проплывающие по небу облака, девушка грезила, что это огромные белопарусные корабли, один из которых увезет ее в неведомую даль — навсегда из этих сумрачных мест.

Сестра посмотрела на нее, как на сумасшедшую, и ничего не ответила.

Когда они задули свечу и легли, Мари сказала:

— Хотя и в наших краях случаются перемены. Слышала, отец говорил, кто-то приехал к нам из самого Парижа! Что ты об этом думаешь?

— Ничего, — печально и равнодушно промолвила Корали. — Какие-то чужие люди… Мне нет до них никакого дела.

«А мне есть», — сказала про себя Мари. Она знала, что не успокоится до тех пор, пока не увидит незнакомку «в платье из воздуха», не разглядит ее и не вдохнет ее запах, запах запретного, манящего и прекрасного Парижа, чудесной сказки, о которой можно только мечтать.

Мари увидела незнакомку через две недели после разговора с сестрой. Женщина стояла на грубо сколоченных, потемневших деревянных мостках пристани и наблюдала, как мужчины выгружают из лодки огромных размеров ящик. До слуха Мари донесся ее нежный и вместе с тем требовательный голос:

— Пожалуйста, осторожнее: там инструмент!

Девушка подошла ближе. Сомнений быть не могло — это именно она, та самая парижанка! Ни одна из жительниц острова не смогла, да и не посмела бы, нарядиться таким образом. Взгляд широко раскрытых глаз Мари с жадностью впитывал увиденное. Лицо женщины обрамляла натянутая на проволочный каркас искусной рукой мастера газовая шляпка с широкими полями. Бледно-голубые ленты были завязаны под подбородком большим бантом, концы которого свободно свисали вниз. Что касается платья, оно просто поразило Мари: голубое с белым, очень открытое, с присборенным лифом, узкое в талии, зато с пышно отделанной широкими оборками юбкой. В маленьких, затянутых в шелковые перчатки руках незнакомка сжимала изящный кружевной зонтик.

Она была невысокого роста и хрупкого сложения, но, внимательно разглядев ее, Мари поняла, что женщине уже за тридцать, пожалуй, ближе к сорока. Ее спутника, о котором говорил отец, рядом не было.

День стоял пасмурный, но не ненастный; за серой пеленой тумана скрывалось бледное солнце — его лучи слабо серебрили поверхность воды.

Мужчины выгрузили ящик и понесли его по дороге. Женщина пошла следом. Мари, на которую никто не обратил внимания, продолжала стоять как вкопанная. Пианино! Она привезла на остров пианино! Она приехала из Парижа и хочет забрать с собою часть Парижа, сохранить тень своей прежней жизни!

Мари вздрогнула. Ее раздражал этот белесый, тревожный утренний свет. Ей хотелось посидеть и подумать в каком-нибудь укромном уголке, хотелось осмыслить все, что случилось в последние дни и чему она стала невольным свидетелем.

Безопасное и разумное будущее, будущее ее сестры с этим Луи Гимаром, уже немолодым человеком — море и ветер вообще рано старят людей!.. Венчание должно было состояться на материке. «Заодно и в церкви побываем!» — заявил отец. Мари ужаснулась. Как все расчетливо и просто! Безмолвная покорность Коры, а ее жених… Возможно, он неплохой человек, но он смотрел на Корали без всякого волнения, так, точно приобретал в дом еще одну полезную вещь. Вероятно, он надеялся, что эта скромная, молчаливая девушка станет хорошо вести хозяйство и подарит ему наследника. Одна из его предыдущих жен умерла от какой-то болезни, а другая погибла во время бури. Тосковал ли он по ним? Или уже забыл?

И девушка ясно осознала: если бы Луи Гимар настаивал на том, чтобы жениться именно на ней, Мари, она отказалась бы наотрез. Ей не нужна такая жизнь, она предпочитала витать в сладком дурмане воображения и не сомневалась, что когда-нибудь ее мечты сбудутся.

Проводив незнакомку взглядом, девушка побежала в западную часть острова, в свой излюбленный уголок.

В затянутом облаками небе так же слабо сияло тусклое солнце, небольшие волны с негромким шорохом лизали прибрежные скалы, а на любимом месте Мари, откуда был так хорошо виден океан, сидел человек.

Она остановилась поодаль и изумленно смотрела на него. Ей был виден бледный профиль и устремленный на воду неподвижный взгляд незнакомца. Мужчина был молод и выглядел необычно: иная, чем у жителей Малых скал, «благородная» одежда, волнистые темные волосы, падающие на высокий белый лоб, спокойно сложенные на коленях руки — узкие и изящные, не знавшие тяжелой работы.

Не может быть, чтобы молодой человек не заметил Мари, а между тем он даже не шелохнулся. Она постояла несколько минут; возмущение улеглось, ему на смену пришло острое любопытство и благоговейный страх.

Мари не решилась подойти ближе и, тихо повернувшись, ушла. Вечером, в постели, ее воображение работало вовсю. Этот молодой человек наверняка спутник той женщины. Он похож на изгнанника. От чего они могли убежать и кем приходятся друг другу? Мать и сын? Или тайные любовники? Ведь случается так, что светская дама влюбляется в красивого, но бедного юношу! Они могли бежать на остров от ее ревнивого супруга и поселиться вдвоем…

С такими мыслями Мари заснула, а проснувшись, твердо решила сегодня же побывать на берегу еще раз, и если незнакомец будет там, заговорить с ним.

Прежде чем встать, девушка несколько минут изучала привычную обстановку тесной спаленки. Ее окружали вещи, которые она помнила всю жизнь: деревянные кровати, сундук, громоздкий комод. Странно, почему родители никогда не стремились ничего изменить? А между тем печные трубы потрескались, крыша осела, дерево гниет, камень покрывается мхом. Вероятно, они полагали: дом стареет, как стареет человек, и это совершенно нормально. Мари отчасти успокаивала мысль, что жилье, которое купили парижане, вероятно, точно такое же. Или, может, чуть лучше. На острове просто не было других домов.

Мари надела синее платье и тщательно расчесала волосы. Она хорошо запомнила прическу незнакомки: волосы убраны со лба и ниспадают по обе стороны прямого пробора пышными завитыми прядями. Женщина была белокурой, и ее гладкая, без единого пятнышка кожа сияла белизной.

Мари внимательно посмотрела в зеркало и горделиво вскинула голову. Ну и пусть она причесана просто, а одета бедно. Зато она хозяйка этого места — оно принадлежит ей!

Человек сидел там же, где и вчера, такой же задумчивый и неподвижный. Волны бороздили поверхность океана, чайки носились с тревожными криками.

Мари подошла ближе. Человек все так же смотрел на море и не поворачивался.

— Сегодня хороший день, — сказала она и заметила, что его плечи слегка дрогнули.

Но потом он застыл в прежней позе, и девушка растерялась. Что делать? Уйти? И тут он внезапно произнес:

— Да, — и прибавил: — Это вы приходили сюда вчера?

Она растерянно ответила:

— Да, я.

— Кто вы?

— Меня зовут Мари Мелен, я живу на этом острове.

— Мари… Красивое имя.

— Оно мне не нравится, — осмелилась признаться девушка, — слишком простое.

— Все, что вас окружает: море, скалы, небо, — кажется простым и привычным, но разве это не прекрасно?

Мари замерла. Ни один из жителей острова никогда не произнес бы таких слов!

— Собственно, какое значение может иметь имя? — прошептала она.

— Большое. Иногда оно определяет судьбу.

— А как зовут вас? — спросила она, и молодой человек медленно произнес:

— Кристиан.

— Вы будете здесь жить?

— Да.

Мари затаила дыхание. Ее лицо раскраснелось, и ветер трепал волосы.

— Это правда, что вы… из Парижа?

— Правда.

У нее на языке вертелась сотня вопросов, но она промолчала, понимая, что неприлично проявлять чрезмерное любопытство. Вместо этого девушка выпалила:

— Я… я чувствую себя неловко, потому что вы не поворачиваетесь ко мне и не смотрите на меня. Я… не привыкла так разговаривать.

— Что ж, вы правы, простите. Конечно, я должен был повернуться, — сказал он и действительно обратил к ней свое тонко очерченное лицо.

У него были голубовато-серые, осененные темными ресницами глаза, их взору была свойственна безжизненная печальная неподвижность.

Мари невольно отпрянула. Так вот откуда эта отрешенность, эта окаменелость черт! В какой-то миг она остро ощутила: какое счастье видеть отталкивающие и одновременно привлекающие своей мрачностью и суровостью скалы, яркое солнце и ослепительный блеск воды!

Он чутко уловил ее движение и мягко произнес:

— Не нужно пугаться. Я просто слеп, вот и все.

— Я не испугалась, — выдавила Мари, втайне испытывая облегчение оттого, что он не может видеть смешанного выражения жалости, удивления и, пожалуй, в самом деле страха, невольно появившегося на ее лице.

— Почему вы уехали из Парижа сюда, в нашу глушь, на край света? — прошептала она.

Он долго молчал, потом задумчиво промолвил:

— Вас это удивляет?

— Конечно. Как можно отказаться от такого мира?

— Вы о нем ничего не знаете, — заметил Кристиан.

— Да, но я слышала, что он прекрасен и очень велик.

— Свой собственный мир мы всегда несем с собою, в себе, куда бы ни приехали, — промолвил молодой человек, пристально глядя странными незрячими глазами на что-то видимое лишь ему одному.

— Тогда какая разница, где жить?

Он тонко улыбнулся:

— Все-таки я немного не такой, как остальные люди. Скажем, меня сильно раздражали звуки и запахи Парижа. Здесь — иное дело. Все, что я ощущаю и слышу, странным образом очищает и возвышает чувства. Эта мощная сила, сила океана, не имеет ничего общего с силой человеческой толпы, если не сказать — стада.

— Вы не любите людей? Не понимаете их? — спросила Мари.

— Понимаю. И потому с некоторых пор стараюсь их избегать.

— Но вы же говорите со мной!

— Да, — произнес он ровным тоном, — потому что вы пришли сюда, хотя я вас не приглашал.

«Я тоже вас не приглашала», — хотела сказать Мари, но промолчала. Она немного постояла, размышляя, уйти ей или остаться, а потом снисходительно решила пропустить мимо ушей его последнюю, не слишком вежливую фразу: конечно, он чувствует себя беспомощным, и это его раздражает, к тому же он так одинок… Однако он не так уж беспомощен, если нашел дорогу сюда, а что касается одиночества, Кристиан сам признался, что отнюдь не стремится к общению.

— Конечно, вы богаты и можете жить, где хотите, — сказала девушка.

Кристиан усмехнулся:

— Кто богат? Я? Да, у моей матери были кое-какие сбережения, но переезд обошелся нам недешево… Честно говоря, я не слишком хорошо представляю, что мы станем делать через несколько месяцев.

— Это вы играете на пианино, которое вчера привезли на остров?

— Нет, моя мама. Но она играет для меня. И еще читает вслух книги — мы захватили с материка два больших ящика.

— Вы пытаетесь излечиться от чего-то? — тихо произнесла Мари и тут же ахнула, осознав, как бестактен ее вопрос.

Но Кристиан хранил невозмутимость.

— Да, — ответил он, причем в его голосе звучало безразличие, — хотя вряд ли можно излечиться от… жизни.

Девушка поняла: больше он ничего не скажет. Хотя на первый взгляд этот человек беседовал с располагающей откровенностью, на самом деле он был не из тех, кто с готовностью выставляет напоказ душевные раны. Над тем, что он говорил, витал покров тайны, и это возбуждало Мари.

И тут она вспомнила, что ей пора домой.

— Я пойду, — с сожалением произнесла она.

Кристиан кивнул:

— Приходите еще, Мари.

— Приходить? Но я подумала, что вам лучше быть одному! — с некоторым вызовом сказала девушка.

— Нет, мне понравилось разговаривать с вами. Вы дитя этого мира — сразу заметно, что с рождения живете на острове. В вас есть что-то таинственное и в то же время простое. Хотите, я опишу, как вы выглядите?

Забыв, что он незряч, Мари безмолвно кивнула. А потом поспешно произнесла:

— Да, хочу.

— Вы, должно быть, похожи на это море и эти скалы, — медленно проговорил он, словно изучая нечто невидимое другим людям, — потому я думаю, у вас светлые глаза, возможно, серые или синие, и темные волосы, которые растрепал ветер. У вас нежное лицо и серьезный взгляд, с налетом твердости и упрямства: вы упорны и едва ли отступите от того, что задумали. Шаги у вас быстрые и легкие, вашу душу еще не отяжелило бремя жизненных невзгод. Вам уже не шестнадцать, но едва ли больше двадцати: у вас мало жизненного опыта, но есть свое мнение, во многом отличное от мнения окружающих. Женственность еще не до конца пробудилась в вас, хотя детство уже позади, и вы испытываете некоторую растерянность и смутное волнение оттого, что ощущаете себя по-иному, не как прежде.

Мари замерла от изумления:

— Откуда вы все это знаете?!

Кристиан рассмеялся:

— Будем считать, что я вижу сквозь оболочку плоти, сквозь маску, надетую Богом на душу человека, — и, помолчав, прибавил: — На самом деле все мы слепы. Не видим ни сущности, ни сути людей, вещей… Не понимаем самих себя.

— И все же некоторые прозревают, — сказала Мари и тут же испуганно прикрыла рот рукой.

— Да, к счастью, такое случается, — спокойно промолвил Кристиан, после чего спросил: — А вы, Мари, с кем вы живете?

— С отцом, матерью и старшей сестрой. Но сестра скоро выйдет замуж и уедет от нас.

— Далеко?

— Нет, на соседний остров.

Кристиан помолчал, потом спросил:

— Вы недовольны своей жизнью, Мари?

— Недовольна.

— Но ведь здесь так спокойно и хорошо.

— Это для вас, — возразила она с гримасой упрямства и тревоги на лице.

— Вы не любите этот мир?

— Трудно по-настоящему любить то, что постоянно окружает тебя, что всецело завладело твоей жизнью.

— Да, возможно, вы правы, — задумчиво произнес Кристиан, — наверное, потому и существуют мечты.

— А вы о чем-нибудь мечтаете? — спросила Мари.

— Сейчас — ни о чем. Прошлые мечты умерли, а новые еще не родились. Пока мне хорошо и так. Мечты, как и опасность, случается, меняют свой облик. Иногда они становятся очень страшными.

— Я такого еще не испытывала.

— Будем надеяться, что и не испытаете, — сказал молодой человек и замолчал.

— Вы пришли сюда один? — спросила Мари, заметив лежавшую рядом с ним палку.

— Конечно нет. Меня привела мать. В полдень она придет за мной.

— Сколько вам лет? — осмелилась поинтересоваться девушка.

— Мне двадцать три года.

— Я приду завтра, — сказала Мари, и он молча кивнул.

Она шла домой и всю дорогу думала о Кристиане.

Да, наверное, он знал Париж, а она знала остров куда лучше его. Сейчас лето, и шаги мягко шуршат по высокой траве, и ласково греет солнце, и легкий ветер играет в ветвях деревьев, и шум прибоя кажется музыкой. Но наступит унылая осень, а после — хоть и короткая, но жестокая зима, и остров предстанет нагим и беспомощным перед стихией, и ненастная погода будет внушать глубокую подавленность, даже скорбь. В середине зимы только и остается, что сидеть дома, глядя в окно на сумрачно-серое полотнище небес, и слушать заунывный стон ветра, перемежающийся шорохом дождя и жутким грохотом волн. На сердце безнадежно и мрачно, и ты не можешь понять, кто в этом повинен — окружающий мир или ты сам.

За ужином отец сказал домочадцам:

— Нынче я кое-что слышал про дамочку и ее сына, которые приехали на остров пару недель назад. Оказывается, сын слеп как крот. Не представляю, о чем она думала, когда везла его сюда!

Корали промолчала, мать тоже. Мари посмотрела в блеклое, осунувшееся лицо матери, с которого время, казалось, стерло всякое выражение, и неожиданно произнесла:

— Этот юноша сам захотел приехать на остров.

Обратив к ней свой колючий взгляд, отец нахмурил брови, отчего у глаз резче обозначились морщинки.

— Откуда ты знаешь?

— Я встретила его на дороге и немного поговорила с ним, — уклончиво ответила Мари.

Отец неодобрительно покачал головой.

— Не очень-то умно заговаривать с незнакомцами. С чего бы тебе останавливаться с этим парнем?

Мари промолчала, и тогда отец продолжил:

— Представляю, как он чувствует себя на острове! Как одинокий странник, внезапно попавший в неведомую страну и потерявший карту. К тому же им придется решать множество насущных проблем. Что-то не верится, будто эта дамочка сама станет готовить, стирать и убирать в доме.

Мари задумалась. Кристиан был безразличен к миру за пределами своего непосредственного восприятия: это могло спасти его, но могло и погубить. Возможно, он и правда не представлял, что ждет его здесь.

Но его мать, несмотря на внешнюю хрупкость, похоже, не из тех, кто бесцельно и растерянно плутает в тумане жизни. Она очень хорошо понимала, что делает, потому и привезла сына на остров.

 

Глава 2

Через месяц состоялась свадьба Корали, и почти сразу после возвращения Мари Кристиан, с которым она уже не раз встречалась, пригласил девушку в гости. Он хотел познакомить ее с матерью.

Свадьба старшей сестры произвела на Мари удручающее впечатление. Теплый воздух отдавал сыростью, и, когда свадебная процессия высадилась на берег, все вокруг растворялось в легком тумане. Жених облачился в праздничную пару, которая выглядела почти такой же грубой и нелепой, как и будничная, а на Корали надели подвенечное материнское платье из поблекших, а местами пожелтевших кружев и напоминавшую спущенный флаг фату. У сестры был отрешенный вид; казалось, все происходящее представляется ей неким странным видением.

Венчание происходило в тесной бедной церквушке, за ним последовал свадебный пир, на котором было много дешевого вина и скверно приготовленной пищи.

В церкви Корали стояла, согнув плечи, будто на нее давила какая-то тяжесть. Приблизившись к сестре, чтобы поздравить ее со вступлением в брак, Мари увидела, что серые глаза Корали полны разочарования и у нее бледный, почти болезненный вид. Щека сестры, к которой Мари прикоснулась, обнимая ее, была странно холодна. Девушка невольно содрогнулась. Неужели случится так, что и она, Мари, утратит мечты о том, к чему некогда стремилась всем сердцем, перестанет бороться с неизбежностью?

Девушка была все в том же синем платье — родным не пришло в голову сшить ей что-нибудь к свадьбе сестры. Хорошо, что Кристиан видит только ее душу, иначе он поразился бы тому, как убого она выглядит!

Утром Корали, теперь уже замужняя женщина, с поклоном вышла к гостям, а потом сразу занялась хозяйством. И хотя на ее щеках рдел чуть заметный румянец, взгляд казался остановившимся, безжизненным.

Мари не нашлась, что сказать сестре. В тот же день они с родителями вернулись домой.

Проснувшись наутро в комнатке, которая отныне принадлежала ей одной, Мари почувствовала странное беспокойство. Ее охватило ощущение бессмысленности существования. На комоде валялись две забытые шпильки — все, что осталось от недавнего пребывания Корали. А что останется от нее, Мари Мелен, через несколько лет?

Весь день ее терзало одиночество, потому девушка очень обрадовалась приглашению Кристиана.

— Приходи завтра, — сказал он. — Познакомишься с моей матерью. Я говорил ей о тебе. Ее зовут Шанталь.

«Какое красивое имя!» — подумала Мари.

Она сразу согласилась: ей хотелось посмотреть, как он живет. Только вот что скажет его мать? Когда они стали гулять вместе, молодой человек сам выходил из дома, а Мари ждала его неподалеку, возле дороги. Конечно, мать Кристиана знала об их встречах, но ни разу не появилась.

Девушка догадывалась, что родители не одобрят ее знакомства с этой семьей, потому не стала рассказывать о своих свиданиях.

Мари тщательно выстирала и отгладила платье и заплела волосы в две тугие косы. Когда девушка посмотрелась в зеркало, ее лицо выражало смесь решимости, радости и испуга.

Женщина по имени Шанталь встретила гостью на пороге. Она улыбалась со сдержанной вежливостью и при этом смотрела изучающе и слегка тревожно. На сгибах ее локтей лежала расцвеченная радужными узорами шаль с густой золотистой бахромой, а бледно-зеленое платье, как и то, другое, что Мари видела на ней в первый раз, было очень открытым — лиф спадал с плеч складками. Юбка была отделана декоративными застежками из золотого шнура, и стан обхватывала широкая медово-желтая шелковая лента, завязанная сзади широким бантом с длинными концами. Из-под подола выглядывали туфельки из ластика с острыми лакированными носами. Мари невольно покраснела при мысли о своих грубых башмаках, в каких обычно бродила по острову.

Коротко поприветствовав гостью, Шанталь провела ее в дом. Здесь было очень чисто, обстановка, по местным меркам, близка к изысканности. Стены выбелены известкой, на окнах — кружевные занавески, стол покрыт белоснежной скатертью с бахромой (у родителей Мари тоже была скатерть, только из небеленого льна — ее доставали из сундука по праздникам), на великолепном коричневом с золотыми прожилками пианино — сияющая округлыми боками синяя с желтым рисунком ваза, а в ней — полевые цветы. На стене пейзаж: древний замок с теряющимися в голубом тумане башнями, а за ним — исчезающие за горизонтом бескрайние зеленые луга.

На столе стоял кофейник, три чашки изумительно тонкого фарфора, словно сделанные из папиросной бумаги, с серебряными ложечками и вазочка с печеньем, какого Мари не только не пробовала, но даже ни разу не видела. В стороне она заметила большую жестяную коробку розового цвета, на которой было выведено затейливыми алыми буквами: «Марципановое печенье, кондитерская г-на Прудона».

«Наверное, из Парижа», — подумала Мари.

Кристиан сидел на обитом синим бархатом маленьком диване с гнутой спинкой и подлокотниками. Интересно, в какой обстановке он воспитывался? И кто его отец? Возможно, их семья разорилась, потому они и были вынуждены уехать из Парижа? Но почему именно сюда?

Когда Мари вошла в комнату, молодой человек встал и направился к ней. И хотя его глаза по-прежнему скрывала мрачная тень, он улыбался радостно и светло.

После нескольких незначительных фраз хозяева и гостья сели за стол. Шанталь разлила кофе, от запаха которого у Мари закружилась голова. Что ели у них дома? В основном рыбу, редко мясо, грубый хлеб, кашу, овощи. Пили воду и молоко.

Мать Кристиана держалась со сдержанной благожелательностью; внешняя хрупкость и нежность, как с первого раза подметила Мари, сочетались в ней с внутренней твердостью.

— Чем занимаются ваши родители, Мари? — спросила она.

— Отец рыбачит, мать ведет домашнее хозяйство.

— А вы?

— Я помогаю матери.

— Вы учились в школе?

Корали какое-то время училась на материке, она даже жила там под присмотром дальних родственников отца. Но Мари повезло меньше.

Девушка замялась:

— Это было… домашнее образование.

— Словом, вы знаете грамоту, и этого достаточно.

— Кристиан говорил, у вас есть книги, — сказала Мари, словно стремясь оправдаться. — Если бы вы дали мне несколько, я бы с удовольствием почитала.

— Да, конечно. А какие у вас планы на будущее?

Девушка пожала плечами:

— Здесь никто не строит планов, просто живут, и все. Вообще я собираюсь уехать отсюда.

Кристиан, до сего момента слушавший вдумчиво и серьезно, помрачнел. Это не укрылось от Шанталь, и ее безупречно гладкий лоб прорезала тревожная горькая складка.

— Вам здесь не нравится?

— Мне кажется, будто я в тюрьме, — вздохнула Мари.

— Но тут так красиво…

— Я боюсь стать не пленницей острова, а заложницей того образа жизни, какой ведут мои родные и я сама, — сказала девушка.

Все-таки эти люди пока плохо понимали, что значит ощущать оторванность от мира, большого мира, когда жизнь, с одной стороны, напоминает спокойный сон, а с другой — полна той ужасающей реальности, какая способна пробудить отчаяние в самом отважном сердце.

— Да, нелегко ощущать себя обманутой жизнью, — задумчиво промолвила Шанталь.

Наступила пауза, и тут Мари решила, что тоже может о чем-нибудь спросить.

— А кто ваш отец, Кристиан? — наивно поинтересовалась она.

Шанталь продолжала сидеть не меняя позы, лишь ее тонкие пепельные брови слегка приподнялись, а Кристиан произнес, сияя широкой улыбкой, в которой более опытный и искушенный жизнью человек легко уловил бы иронию:

— Когда я впервые спросил об этом у мамы, она ответила, что меня принесли ангелы.

Мари замерла. Как это понимать? Что он незаконнорожденный? Что ж, он вполне мог быть сыном какого-нибудь аристократа (почему она решила, что именно аристократа, девушка и сама не знала), который соблазнился красотой Шанталь. Тогда кем была сама Шанталь?

— Должно быть, вам трудно управляться по хозяйству? — спросила она, пытаясь сгладить неловкость.

— Я подумываю о том, чтобы нанять служанку, — ответила женщина.

— Я могла бы вам помочь, — сказала Мари. — Нашей семье не помешают лишние деньги.

— Этому никогда не бывать! — резко произнес Кристиан и прикоснулся к руке девушки.

Вскоре Мари встала из-за стола.

— Спасибо за угощение. Мне пора, а то родители будут меня искать.

— Вы не сказали им, что идете к нам? — спросила Шанталь.

— Нет.

— Давайте я вас провожу, — предложила женщина и взяла с дивана соломенную шляпку, украшенную воланами из лент.

Они вышли из дома и пошли мимо ветхих домов, застывших в своей странной архаичной красоте. В разгар лета каменные стены были увиты плющом, а пышная растительность окутывала дворы прохладной тенью. Ветер трепал опаленную солнцем траву и тихо звенел в верхушках высоких деревьев.

Мари шла медленно; она закрыла глаза, подставив лицо солнцу. Она понимала: это последняя минута безмятежности перед серьезным разговором.

— Простите, Мари, — вдруг резко спросила Шанталь, — какие у вас отношения с моим сыном?

Девушка растерялась. Она заметила, как Шанталь нервно сплела свои гибкие, как тростник, пальцы.

— Мы просто знакомые. Встречаемся, разговариваем… — Потом прибавила: — Не беспокойтесь, мне известно, что я не пара вашему сыну.

— Да, — Шанталь взяла ее под руку, — но совсем не в том смысле, как ты думаешь. Ты здоровая девушка, а Кристиан… сама понимаешь. В свои двадцать три года он достаточно настрадался, и я не хочу, чтобы его настигла новая боль. Скажу прямо: едва ли он всерьез заинтересовался бы тобою в Париже, да и ты вряд ли увлеклась бы Кристианом, если б жила в большом городе, а не на этом острове. Здесь ни у кого из нас нет особого выбора.

— Да, — промолвила Мари, освобождая руку, — и все-таки вы выбираете… за меня.

— Просто я уверена, будет лучше, если вы перестанете видеться, — сказала женщина, глядя на девушку ясными голубыми глазами.

— Хорошо. Я все поняла. Я пойду, мадам.

Шанталь усмехнулась:

— Я не мадам. А для мадемуазель, пожалуй, старовата. Называй меня просто по имени.

Внезапно в ее голосе проскользнули странные нотки — будто эту фразу произнесла совсем другая женщина, а в коротком смешке прозвучало что-то жесткое, даже циничное. Но Мари была слишком расстроена, чтобы обращать внимание на такие мелочи.

Вернувшись домой, девушка долго размышляла об этом разговоре. Их общение с Кристианом действительно сводилось к беседам, причем порою об очень странных вещах, о каких Мари никогда ни с кем не говорила.

Его слепота отталкивала и пугала; не будь Кристиан слеп, Мари давно влюбилась бы в него без памяти, ведь он был вежлив, ненавязчив, да к тому же весьма привлекателен.

А она — кем была для него она? Иногда Мари казалась самой себе сиротой, которую из милосердия наняли потешать барского сынка. Эту мысль как нельзя лучше подтверждал разговор с Шанталь — прямой, резковатой, твердой и в то же время явно не слишком уверенной в себе, чей дом был не к месту изысканным, уединенным и печальным, чья кожа в отличие от обветренной, загорелой кожи Мари была нежна, как цветущий миндаль, в чьих глазах сквозь мягкий свет пробивалась острая, как боль, жестокость.

Мари решила, что ноги ее больше не будет ни на западном берегу острова, ни тем более в доме Кристиана. Каждому свое: для него остров — это убежище, для нее — родной дом, ограждающая от мира крепость.

Вскоре в гости к родителям неожиданно приехала Корали с мужем. Отец и мать нашли, что дочь хорошо выглядит, к тому же на голове у Коры красовался новый, отделанный кружевом батистовый чепец. Что касается Луи Гимара, то он, безусловно, был силен и смел, но при этом грубоват и прост, а Мари с некоторых пор ощутила склонность к утонченности.

За ужином зять вдруг произнес:

— Я хочу сообщить вам важную новость.

«Кора беременна», — сразу подумала Мари.

Однако Луи Гимар продолжил:

— И не слишком хорошую. На Больших скалах начаты разработки гранита. Прибыла партия рабочих с материка, человек двадцать. Скоро начнут вывозить наш камень — говорят, он пользуется большим спросом!

Отец возмущенно покачал головой:

— Подумать только, что творят власти! Распродавать остров по кускам!

— Да, я тоже так думаю.

Потом они долго говорили о разных проблемах, а Корали прошла в свою комнату, которую прежде делила с младшей сестрой. Сначала Мари хотела расспросить ее о семейной жизни, но потом решила, что это ни к чему.

Слегка поколебавшись, девушка рассказала сестре о Кристиане: все-таки ей хотелось кому-то выговориться. Или посоветоваться.

Кора молча выслушала ее и сказала:

— Полагаю, нет смысла выступать против решения его матери. Она лучше знает своего сына. Да и родителям вряд ли понравится это знакомство.

— Неужели нельзя хоть в чем-то отступить от правил! — воскликнула Мари. Ее возмущало, что до Коры в буквальном смысле слова было не достучаться.

— Отступить можно, но что это даст? Ведь правила диктует образ жизни, — сказала Кора.

Они сидели глядя друг на друга: одна — с осознанием неукротимой воли, отказываясь сложить оружие, с желанием настоять на своем и самой выбрать свой путь, другая — словно впавшая в спячку, унылая и поразительно спокойная.

— Ты счастлива? — спросила Мари, желая уязвить сестру, но Кора ответила:

— Наверное, да, потому что мне хочется жить дальше.

Ночью Мари почти не спала — ей мешала ярко светившая в окно, белая, усыпанная серебряными блестками луна, а еще — собственные сомнения, такие же тяжелые и неодолимые, как бьющие в скалы океанские волны. Некоторые мысли пробуждали в ней боязливое удовольствие, другие откровенно угнетали. «Какие у вас отношения с моим сыном?» — спросила Шанталь. «Неопределенные» — так следовало бы ответить. А какими они могли бы быть или стать? Мари впервые осмелилась представить молодого человека здесь, в этой комнате, в этой постели, рядом с собой — и тут же почувствовала, что ей мало дружбы с ним. Она ревновала Кристиана к его воспоминаниям, ей хотелось занять место в его сердце, завладеть его жизнью, она мечтала о невинных прикосновениях и поцелуях. Почему бы нет?

В конце концов, поняв, что не уснет, девушка встала с кровати, и, обнаженная, похожая на омытый океанским прибоем камешек, подошла к окну. Луна залила все вокруг холодным светом, и все мерцало, преображенное этим сиянием.

«Опасно пытаться менять окружающий мир сообразно своим мечтам, за это приходится платить, и никогда не знаешь чем», — однажды сказал Кристиан. Зачастую его фразы были полны недомолвок, но теперь Мари твердо решила поговорить с ним прямо и откровенно. Она спросит его, кто он такой и почему оказался здесь. И постарается узнать, что она значит для него. Нужно добиться определенности хотя бы в этом. Или прежде всего в этом. Чтобы решить, что делать дальше.

Она прибежала на берег ни свет ни заря. По небу плыли облака — солнце то скрывалось, то появлялось вновь, отчего скалы временами ярко блестели, а порою были черны как смоль, и море тоже беспрестанно меняло свой цвет.

Идти к дому Кристиана было еще рано, и Мари решила подождать. Она присела на корточки над самым обрывом и принялась глядеть на обросшие мохнатыми водорослями подножия угрюмых скал и бахромчатые волны прибоя. Иногда до ее лица долетали брызги пены, а ветер овевал его своим соленым дыханием.

Вдруг ее чуткое ухо уловило шорох, и девушка быстро вскочила на ноги. По берегу не спеша шел незнакомый мужчина.

Мари замерла. Кто это? Она уставилась на незнакомца и, сама того не осознавая, откровенно разглядывала его. Мужчина был молод: вероятно, такого же возраста, как Кристиан. Из всей одежды на нем были только закатанные до колен парусиновые штаны. Видно, он совсем недавно вышел из моря: по его бронзовому от загара телу стекали капли воды, а намокшие русые волосы казались темнее, чем на самом деле; они блестели так, как, случается, блестят водоросли на пронизанном солнцем мелководье.

— Эй! — крикнул он издали, и его глаза сверкнули отражением солнечного света. — Это что за остров?

Мари ничего не ответила, а про себя утвердилась в первом впечатлении — не местный. Впрочем, своих-то островитян она знала всех до единого, да и с соседнего острова, где теперь жила Кора, очень и очень многих. И вдруг девушка вспомнила: Луи Гимар говорил, что на Большие скалы приехали люди, они будут заниматься разработкой гранита. А если он из тех?.. Мари невольно почувствовала враждебность к чужаку. Что ему здесь нужно? И вместе с тем ей было любопытно узнать, как он сумел переплыть с одного острова на другой. В округе было немало людей, способных преодолеть вплавь многие мили, но все они с рождения жили возле океана, а океан развивает в человеке не только физическую выносливость, он воспитывает характер, формирует волю, уверенность в себе, умение трезво оценивать опасность. И тот, кто способен противостоять океану, способен противостоять всему на свете. Мари и сама неплохо плавала, но никогда не решилась бы переплыть такое расстояние.

— Приветствую вас! — сказал незнакомец, подойдя совсем близко. — Не дадите ли вы мне глоток воды? А то в горле пересохло.

— В океане воды сколько угодно, — холодно обронила Мари.

— Да, но я не могу ее пить, так же как могу только смотреть на вас, но… — Он не договорил, а потом, улыбнувшись, спросил: — Вы островитянка?

— Не ваше дело, — отрезала девушка, глядя на него с откровенной враждебностью.

— Не очень-то вы любезны, — заметил молодой человек, — а я уж подумал, не жениться ли мне на такой девушке, как вы, и не остаться ли здесь навсегда!

— Ну, на мне-то вам не удастся жениться, потому что я скоро уеду отсюда, — заявила Мари, а сама невольно задала себе вопрос: интересно, какой он видит ее?

Она вспомнила, как впервые встретила Кристиана и говорила с ним. Наверняка внутренний взгляд слепого юноши весьма отличается от взгляда этого зрячего человека.

— А не уехать ли нам вместе? — с веселой беспечностью промолвил он.

Решив, что не стоит продолжать этот бессмысленный разговор, Мари повернулась и не оглядываясь пошла прочь.

— Меня зовут Эжен, — крикнул молодой человек ей в спину, но девушка сделала вид, что не услышала.

Ему удалось занять некоторое место в ее мыслях, но Мари нашла, что это очень скверно. Она решила, что сегодня ей лучше не видеться с Кристианом, и отправилась домой.

Тем же вечером, помогая матери мыть посуду, девушка спросила:

— Как ты думаешь, мама, Корали удачно вышла замуж?

Жанна Мелен оторвала взгляд от грязных тарелок и посмотрела на дочь. Мари подумала, что, вероятно, матери не приходило в голову искать ответа на этот вопрос.

— Полагаю, что да. Луи Гимар порядочный человек, к тому же большой труженик.

— Но он уже был женат, он намного старше Коры, и он… нищий! Неважно, что у него есть рыбачье судно, все равно ему никогда не заработать столько денег, чтобы он мог изменить свою жизнь! — вырвалось у Мари. — К тому же едва ли он знает, чего хочет от жизни!

Жанна Мелен замерла. Ее худое лицо было невыразительным, вялым, туго стянутые сзади черные волосы напоминали траурную повязку, натруженные руки опутаны сетью выпирающих из-под кожи вен.

— Здесь нет нищих, Мари, — устало произнесла она. — Океан никому не даст стать нищим, он прокормит всех. И чего хотеть от жизни людям, которым жизнь и без того дала все, что можно пожелать? Бог сказал нам: «Вот ваша земля, ваша пища и ваш кров…»

«А потом ушел, бросив нас на произвол судьбы», — мысленно закончила Мари.

Мать всю жизнь работала дома, в огороде и в саду, она копала землю, таскала воду, стирала и готовила, она никогда нигде не бывала и, по-видимому, считала, что так и должно быть. Вряд ли она думала о духовном больше, чем о материальном. Вряд ли она вообще о чем-нибудь думала. Ее «счастье» составляли смирение и неведение. Корали разбиралась в жизни куда больше матери, но она покорилась неизбежному. Дальше всех продвинулась Мари: она не собиралась мириться со своей судьбой.

Девушка ждала, что мать заговорит о ее будущем, ведь ей шел двадцать первый год, но Жанна Мелен ничего не сказала.

«Они ждут, когда начнется медленное угасание надежд в моем сердце, — подумала Мари, — а когда мне исполнится двадцать шесть, как Коре, выдадут меня за первого встречного».

На следующий день Мари отправилась на берег. Она втайне опасалась, что снова увидит Эжена. Но на берегу никого не было. Подхваченный сильным ветром утренний туман клочьями уплывал к горизонту, морской простор был огромен и пуст. Внезапно девушке захотелось искупаться, но она боялась, что ее кто-нибудь увидит. Прежде ее никогда не посещали такие мысли: она спокойно раздевалась и плавала, не думая ни о чем.

Она обернулась и увидела Кристиана: он стоял неподалеку — в его глазах сиял отблеск непрерывно движущихся волн, и он улыбался.

Когда Кристиан улыбался, его улыбка часто казалась застывшей, как и взгляд, — к ней нужно было привыкнуть. Мари чудилось, будто он, улыбаясь, видит некий болезненно счастливый сон.

— Мари? — вопросительно произнес молодой человек.

— Да, я здесь, — облегченно вздохнув, отозвалась девушка.

— Почему ты не приходишь? Сегодня я отправился на берег в надежде увидеть тебя и спросить: ты не хочешь со мной встречаться?

— Мы не должны встречаться, — чуть помедлив, сказала она.

— Вот как? Отчего же?

«Почему бы, — подумала девушка, — не сказать ему правду?» На острове жалость была не в ходу, Каждый приспосабливался к жизни, как мог.

— Твоя мать считает, что у нас нет ничего общего. Ты не видишь, и это должно меня отталкивать, да и я тебе не пара: дикарка с забытого Богом маленького острова.

Кристиан замер. Его лицо буквально окаменело.

— Она так сказала?!

— Немного по-другому, но это не меняет дела Суть та же.

Внезапно он протянул к ней руки, словно ища поддержки или помощи, так, словно он тонул, а она могла его вытащить. Но Мари не двинулась с места.

— Но ты могла бы спросить мое мнение!

— Я привыкла прислушиваться к словам старших, — упрямо и с оттенком обиды произнесла Мари.

Кристиан немного помолчал. Чувствовалось, что он безмерно растерян и огорчен. Затем тяжело вздохнул:

— Пойдем, прогуляемся немного. Нам нужно поговорить.

Мари смотрела на него, а он — в свою вечную бездонную мглу. Девушка заметила, что его плечи слегка опущены — без сомнения, то был гнет темноты. Каково это — жить под непроницаемым черным куполом, без единой звезды на небе, без проблеска света в ночи! Легко ли найти опору для разума в этой вечной тьме?

Кристиан был красив, только слишком печален; казалось, его взор прикован к одной-единственной точке на глади океана или небесной шири, а возможно, к единственной точке Вселенной. У девушки защемило сердце.

Вероятно, молодой человек каким-то образом уловил настроение Мари, потому что сказал:

— Не думай, мне не нужно твоей жалости, да и ничьей вообще, потому что я сам виноват в том, что стал таким.

— Я знаю, тебе нужна не жалость, а дружеская поддержка, — ответила девушка.

Они пошли в глубь острова. Мари ждала, что молодой человек наконец расскажет о себе; ей хотелось услышать объяснение таинственной фразы: «Я сам виноват в том, что стал таким». Но Кристиан не произносил ни слова. Мари стало обидно. Что за тайны? Ведь ее жизнь лежала перед ним как на ладони!

Кристиан продолжал молчать. Возможно, передумал говорить или не знал, с чего начать? Между тем солнце померкло. Внезапно поднялся резкий ветер. Хотя было утро, казалось, наступили сумерки. На горизонте виднелись скопища темных облаков. Чувствовалось тяжелое дыхание приближавшейся грозы. Где-то уже гремел гром, а океан вторил глухим рокотом. Оглянувшись, Мари различила белые гривы пены на гребнях вздыбившихся волн. Вода и небо словно готовились к битве. Мари знала: самое лучшее, что они с Кристианом могут сделать, это пойти домой, каждый — к себе.

— Гроза надвигается, — нерешительно произнесла она.

Молодой человек спросил:

— Мы можем где-нибудь укрыться?

Сверкнула первая молния, и раздался теперь уже близкий гром. Размышлять было некогда — вот-вот на землю обрушится дождь. Мари повела Кристиана к старому сараю на окраине поросшей высокой травой пустоши — он был заброшен и почти развалился, и все же в нем можно было спрятаться. Едва они очутились под крышей, как хлынул ливень. То и дело сверкали зигзаги молний: казалось, там, в небесах, распахнулись огненные ворота и из них выкатываются раскаленные угли.

Вокруг потемнело, и стало холодно. Кристиан стоял не двигаясь, он то ли размышлял, то ли просто слушал дождь.

«Как же, господи, неуютно ему в этой вечной темнице», — снова подумала Мари, и ее сердце наполнилось той самой жалостью, о которой не просил Кристиан, и той нежностью, о какой он, возможно, мечтал в глубине души.

— Что ты хотел мне сказать? — спросила она, глядя ему в лицо, и молодой человек ответил:

— Ничего, кроме того, что бывают минуты, когда слова не нужны.

После этого он притянул девушку к себе и поцеловал. Тело Мари напряглось как струна, но она не оттолкнула его. Она еще ни с кем не целовалась, и теперь ее душа была полна смутного удовлетворения, боязни и растерянности: надо признать, Мари не ожидала от Кристиана столь дерзких поступков.

Возле стены сарая были свалены остатки сена; услышав под ногами хруст сухой травы, молодой человек мягко принудил Мари опуститься на эту шелестящую подстилку.

Казалось, девушка околдована какими-то чарами. На полуоткрытых губах Мари замер то ли вопрос, толи вздох, то ли крик изумления, когда руки Кристиана потянулись к пуговкам на ее платье, и он прошептал:

— Не бойся, я не сделаю ничего такого, чего не должен делать.

Снаружи хлестал дождь, серебристые струйки, словно сотни стеклянных бус, грациозно сбегали с крыши. Мари и Кристиан лежали на сене и задыхались от страсти, сжимая друг друга в объятиях. Молодой человек не разделся, но платье девушки было расстегнуто до талии, и она ощущала его руки и губы повсюду. Островитянки — не парижанки: они носили обувь (хотя далеко не всегда), но еще не привыкли надевать нижнее белье. Было удобно: несколько движений — одежда сброшена, и ты в море или в постели любимого мужчины (впрочем, нравы на острове, где все хорошо знали друг друга, были, пожалуй, даже строже столичных).

Кристиан не видел ее обнаженных плеч и груди: они с Мари словно играли в жмурки в темной комнате. Первые мгновения ей было стыдно, но потом все утонуло в жаркой тьме. Иногда даже тьма может быть благословенной…

Постепенно потоки ливня иссякли, и безумство Кристиана тоже сошло на нет. Внезапно он резко встал и произнес тихим, срывающимся голосом:

— Прости. Я знаю, что не должен играть с тобой в такие игры. Ты порядочная девушка, и это многое значит. Я не хотел тебя обидеть.

— Ты меня не обидел, — отвечала Мари, поднимаясь следом за ним и застегивая платье.

На самом деле Кристиан мог зайти как угодно далеко: она не воспротивилась бы, ибо эта жаркая тьма принадлежала им двоим, и в ней можно было совершить все самое запретное.

— Мари, — молодой человек медленно провел пальцами по ее щеке, — твое тело пахнет морем, а волосы — теми травами, что растут на острове. Ты мой свет и мои крылья. Иногда, когда тебя нет рядом, ты представляешься мне сиянием.

— Не нужно так говорить, — прошептала она.

— Я понимаю. И я не хочу привязывать тебя к себе, потому что тогда тебе будет тяжело, тяжелее, чем мне.

Они вышли наружу. Воздух был прохладен и свеж. Остро пахло мокрой травой. Слышался шум океана, неустанный, как биение человеческого сердца.

— Мы встретимся завтра? — спросил Кристиан.

— Да. Тебя проводить?

— Нет, я дойду сам, — уверенно произнес он и крепче сжал свою палку.

Мари чувствовала, что он ждет от нее чего-то, и также начинала понимать, что, возможно, никогда не сумеет дать ему того, чего он хочет.

Девушка представляла, как смотрится рядом с ним со своим загорелым, не знающим пудры лицом, неуложенными волосами, в застиранном платье. И в то же время, в отличие от него, она вполне самостоятельна и здорова. Его слепота и разъединяла, и сближала их.

— До завтра, — прошептала она, и Кристиан почему-то несколько разочарованно ответил:

— До завтра, Мари.

Дома Мари поджидало нечто неожиданное. Отец — из-за утренней непогоды он не вышел в море — стоял в дверном проеме в своей неизменной куртке из толстого сукна, парусиновых штанах и громоздких неуклюжих башмаках из грубой кожи, подбитых огромными гвоздями. Его взгляд не предвещал ничего хорошего.

— Где ты была? — сразу спросил он.

— Гуляла.

— Был ливень, а ты совершенно сухая, — заявил он таким тоном, точно хотел обвинить дочь в страшном преступлении.

— Да, я укрылась в старом сарае, что в полумиле отсюда, — сказала Мари.

— Одна?

— Конечно. — Девушка старалась, чтобы голос звучал уверенно, не дрожал.

— Послушай, Мари, — руки Клода Мелена против воли сжались в кулаки, — твоя сестра Корали никогда не давала нам с матерью повода для огорчений. Нам бы очень хотелось, чтобы ты вела себя так же.

Взгляд серо-синих глаз Мари был честен и упрям.

— Я сделала что-то не так?

— В последнее время ты часто бродишь по острову без дела, а еще болтают, что тебя видели в компании того слепого парня. Какого черта ты с ним связалась?

— Что, мне нельзя даже поговорить с человеком?

— По-моему, однажды ты уже говорила с ним — и хватит.

— Почему?

— Эта люди чужие для нас, — отрезал отец. — Никто не знает, кто они и откуда, и они ни с кем не водятся.

— А вам не приходит в голову, что Кора может быть недовольна своей судьбой? — вдруг спросила Мари.

— Как человек может быть недоволен тем, что выбрали для него родители? И с чего бы ей быть недовольной? Ее муж порядочный человек…

— Но, возможно, он не нравится ей как мужчина?

Клод Мелен ахнул, в его голосе послышался гнев:

— Что значит «как мужчина»? Ты где такого нахваталась? Я запрещаю тебе шляться по острову, слышишь? А если нет, отлуплю так, что навек запомнишь! Не посмотрю на то, что тебе уже двадцать лет!

На этом разговор закончился. В последующие дни Мари в самом деле никуда не ходила. Нельзя сказать, что она сильно испугалась угроз отца. Просто ей нужно было привести чувства в порядок — попытаться разобраться в себе.

Она ни в чем не разобралась, зато поняла, что сильно скучает по Кристиану.

 

Глава 3

Однажды вечером Мари стояла возле дома и, слегка прищурившись, смотрела, как ветер клонит к земле порыжевшую за лето траву. Две возвращавшиеся с пастбища коровы остановились рядом и жевали ветки живой изгороди. Было удивительно тихо, мягкий вечерний свет преображал грубые стены домов — казалось, они излучают тепло. Мари представляла себе разлуку с этим краем, как примеряла бы непривычный наряд. К сожалению, любое расставание с чем-то знакомым вызывает горечь сожаления, даже если человек желает его всем сердцем…

Потом девушка заметила, что к их дому приближается женщина. Мари узнала Шанталь, и ее грудь сдавило тяжелое предчувствие. Очевидно, что-то случилось с Кристианом.

Она быстро пошла навстречу. Шанталь остановилась. Она смотрела на девушку нерешительно, растерянно и вместе с тем оценивающе.

— Я рада, что встретила тебя здесь, Мари. Пойдем, нам нужно поговорить.

— Что-то случилось с Кристианом?

— Нет-нет, — ответила женщина, а затем поправилась: — Пока нет.

Мари пошла с Шанталь в сторону от дома. Ей не хотелось, чтобы родители увидели их вместе.

Шанталь, как всегда, была элегантно одета. Сейчас на ней была накидка из черного шелка, из-под которой выглядывал подол темно-синей юбки из тарлатана. В искусно уложенных волосах красовался великолепный гребень.

— Я была не права, Мари, — заявила женщина, не тратя времени на предисловие. Ее щеки слегка порозовели, а на обычно безразличном, непроницаемом лице замерло благожелательное и вместе с тем тревожное выражение. — Теперь я хочу просить тебя об обратном: пожалуйста, не отказывайся от встреч с Кристианом, разумеется, если… если он тебе нравится. Я ни в коем случае не должна рисковать его душевным благополучием, иначе может случиться непоправимое. Вчера он сказал мне: «Мама, в этой темной зыбкой пустыне мне нужен какой-то якорь и какая-то твердыня. Я ошибался, когда думал, будто мне хватит шума океана и запаха трав. Мне нужна Мари». Пожалуйста, приходи к нам завтра вечером. Я поиграю на пианино, выпьем чаю, а потом вы с Кристианом можете погулять.

— Я не смогу прийти, — сказала Мари. — Не потому, что не хочу. Просто мои родители тоже против этих встреч.

Шанталь несколько раз моргнула:

— Вот как? Почему?

— Думаю, потому, что вы здесь чужие и ни на кого не похожи. Еще они, наверное, полагают, что у наших отношений нет будущего.

— Ты тоже так считаешь?

— Я не знаю, — честно призналась Мари. — Я слишком хорошо ощущаю, какие мы разные.

— Вы с Кристианом?

— С ним тоже, а особенно — с вами.

— Да, мы с тобой действительно очень разные, — помолчав, сказала Шанталь.

Эти слова задели девушку.

— Конечно, вы аристократка, а я…

Брови Шанталь поползли вверх, на ее лице появилась изумленная и в то же время жесткая усмешка, а в голосе вновь прорвались те самые горестно-циничные нотки.

— Аристократка? Я не аристократка, девочка, я — шлюха. Пусть и бывшая — это не меняет дела. А Кристиан — ослепший незаконнорожденный сын шлюхи, вот уже семь лет живущий с пулей в голове, хотя еще тогда доктора говорили мне, что он может умереть в любую минуту.

Заходящее солнце низко стелило свои багровые лучи, и даль была беспредельна и спокойна. Ветер слабо колыхал травинки, а возвышавшиеся вдали днем серые и черные, а сейчас кроваво-красные скалы бросали вызов времени и хрупкости человеческой жизни.

— Я думала, Кристиан слепой от рождения! — Мари бессознательно выхватила из речи Шанталь то, что казалось ей наиболее важным.

— Нет, он родился таким, как все. Он тебе не говорил?

— Нет.

— Что ж, — помедлив, промолвила женщина, — думаю, он не хотел ничего скрывать, просто он желает отрешиться от прошлого, навсегда вычеркнуть его из памяти. Он никогда о нем не говорит. Даже со мной.

— Как же это случилось?

От волнения Шанталь пошла быстрее, и ее юбка грациозно колыхалась в такт шагам.

— Наверное, мне лучше начать рассказ с себя. К тому же, поскольку ты собираешься уехать отсюда, моя история послужит тебе предостережением. Я родилась в бедном провинциальном городке, таком же маленьком, как этот остров. В нашей семье было девять детей. Мать умерла, пытаясь избавиться от десятого ребенка, поскольку прокормить такую семью не представлялось возможным. Нас воспитал отец и бездетная тетка. Я была младшей, меня жалели и баловали, возможно, потому во мне с детства обнаружилась тяга к красивым вещам и нарядам. И еще я очень хотела учиться музыке. Когда мне исполнилось четырнадцать, отец умер, и семья фактически распалась. Мои старшие братья ухе работали, сестры вышли замуж. Они дали мне денег, и я поехала в Париж. У меня в голове не было никаких планов, ни единой мысли, просто хотелось уехать — и все. Никто не сумел меня отговорить.

— А что такое Париж? — вставила Мари.

Хотя Шанталь нахмурилась, в ее глазах что-то блеснуло. Отражение былого, когда-то не только причинявшего боль, но и радовавшего ее?

— Париж… Романтический город… И в то же время очень жестокий. Ему свойственна скандальная роскошь, в него стекается слишком много денег, и, погрузившись в этот поток, недолго потерять душу. Но сперва я увидела Париж другим. Чужим, пугающим, огромным и мрачным — здесь никто меня не ждал, никому не было дела до моих желаний. Я устроилась работать на фабрику и поселилась в доме для работниц. Это было ужасное место — средоточие вопиющей нищеты. Я чувствовала, что никому не нужна.

Впрочем, меня тоже интересовали далеко не все. Кое-кто из фабричных рабочих пытался ухаживать за мной, но я даже не смотрела в их сторону. Мне казалось, что это какие-то серые тени, составная часть той жизни, от которой я больше всего на свете хотела убежать. Я видела на улицах богатые коляски и знатных дам в роскошных туалетах и чувствовала, что выглядела бы в этих нарядах ничуть не хуже, чем они. Меня сжигала зависть, а зависть, Мари, самый тяжкий человеческий порок, она способна рассорить кого угодно, опустошить любое сердце, подобно тому, как змея разоряет птичье гнездо. И ют однажды на улице Сен-Мартен ко мне подошла хорошо одетая женщина, представившаяся Флоранс Дюкле. Она спросила, кто я такая и как мне живется. Она сразу меня раскусила, поняла, что я неопытна и невинна, но при этом тщеславна. Надо ли говорить, что тогда я была еще и очень хорошенькой? Мадам Дюкле без обиняков предложила мне сделку: я отдаюсь одному из клиентов ее заведения (она была помощницей хозяйки публичного дома и вербовала девушек), и он платит сто франков, из коих семьдесят достаются мне. «Разве лучше потерять невинность в объятиях какого-нибудь мужлана? А кто еще на тебя посмотрит — ведь ты всего лишь фабричная работница!» — сказала мне она. Таким образом я узнала, сколько стоит то сокровище, коим изначально обладают все дочери Евы. Знай, Мари, когда ты впервые будешь спать с мужчиной, имеешь право потребовать с него сто франков. И постарайся ни с кем не делиться! — И тут же с усмешкой прибавила: — Прости. Иногда срываются такие шутки…

Мадам Дюкле дала мне адрес, и я туда пришла. Конечно, я ужасно трусила и была готова убежать в любой момент. Но мадам Дюкле очень подробно объяснила, как все будет происходить, и прибавила, что господин, с которым мне предстоит иметь дело, очень представителен, красив и богат. Она не солгала. Когда все свершилось и он убедился в том, что его не обманули, то дал мне сто франков. Семьдесят я оставила себе, а тридцать передала мадам Дюкле. Меня поразило, что такую сумму можно заработать, фактически… ничего не делая. Единственное, что меня удручало: для этого мужчины я была не человеком, а вещью, я очень хорошо это почувствовала. Но очень скоро это ощущение улетучилось — я с головой окунулась в атмосферу публичного дома. Это был богатый дом, разукрашенный, точно театральная сцена, полный вульгарной роскоши, мнимого величия, праздности и опасного соблазна. И мне предложили остаться в нем.

Шанталь перевела дыхание, словно набираясь сил для дальнейшего рассказа, потом заговорила снова:

— Я хочу предупредить тебя, Мари: если ты когда-нибудь услышишь сказку о бедной девушке, которую нужда заставила вступить на путь разврата, не верь ей. Всегда существует другой выход. Просто в душе каждого из нас есть невидимые весы: на одну их чашу кладутся совесть, честь, на другую — алчность. Мне хотелось денег, роскоши, пусть даже кричащей, поддельной. Меня познакомили с хозяйкой, мадам Лассар, я ей понравилась, и она принялась расписывать прелести ожидавшей меня жизни. И я, недолго думая согласилась. Меня уже затянуло это темное нутро, я уже пала ниже некуда, хотя еще не понимала этого…

Для начала было необходимо зарегистрироваться в полиции. Я явилась в префектуру, где мне задали ряд вопросов и внесли мое имя в реестр. После чего я превратилась из Люси Делорм в Шанталь. Так меня зовут и поныне. Я и сама редко вспоминаю свое настоящее имя. Не стану лгать, меня во многом устраивала жизнь в борделе. Нравилось менять платья и прически, нравилось пить вино, ни о чем не думать. К тому же здесь осуществилась моя давняя мечта: я стала брать уроки музыки. Сначала платила сама, потом мои состоятельные любовники. Смысл жизни заключался в настоящем, будущего не существовало, а может, его и вовсе не было, этого смысла…

Через год со мной случилось несчастье — я забеременела, разумеется, сама не зная от кого. Хозяйка страшно рассердилась и сразу предложила мне избавиться от будущего ребенка, но я боялась: передо мной стоял призрак моей умершей матери. Так на свет появился Кристиан. Конечно, из меня не получилась хорошая мать, мне попросту было не до него. Что я имела за душой, кроме страсти бездумно тратить деньги? А он рос милым, красивым, умным мальчиком, все наши девушки обожали его. Он довольно рано начал прислуживать гостям: разносил сладости и напитки. А я… Закрывала его одного в темной спальне, и он там плакал: я слышала, но мне было все равно. Я его не любила, он мешал мне, он меня раздражал. В конце концов мадам Лассар распорядилась отвести Кристиану отдельную комнатку, хотя обычно дети проституток не живут в самом доме, — их, как правило, отдают на воспитание чужим людям или в приюты. И это, кстати сказать, к лучшему. Я была так глупа, что не понимала, какие мысли могла вынашивать хозяйка. Мальчики стоят дорого, дороже, чем женщины, а поскольку мой сын был красив, его охотно покупали бы мужчины. Как ему удалось избежать этой участи, сама не знаю! Его будто постоянно что-то охраняло, а после… все рухнуло. Но об этом потом. Когда Кристиан стал постарше, он начал чаще запираться в своей комнате и читал книги. А я по-прежнему не стремилась его понять, оградить от окружающего зла. Разумеется, он все видел и все понимал. Он вырос в мире, где нет ничего настоящего, где алчность заменяет голос сердца и пламя чувств, где наслаждения обманчивы, а страсти лживы. Я даже не позаботилась о том, чтобы отдать своего сына в школу… У нас была одна девушка, Бланш, из образованных, она занималась с ним для собственного удовольствия. Со временем он стал чаще уходить на улицу, бродил по берегу Сены. Мне не приходило в голову спросить сына, о чем он думает. Я чувствовала, что рано или поздно он уйдет от меня и начнет новую жизнь, но это меня мало трогало.

— Словом, он не был вам нужен?

— Да, Мари, — Шанталь произнесла эти слова хладнокровно, четко, как приговор. — Он не был мне нужен. К четырнадцати годам Кристиан очень вырос и похорошел, и, конечно, все девушки бросились его соблазнять. Разумеется, им было забавно и интересно совращать его, хотя на самом деле то, что они делали, было… просто отвратительно! Я и это проморгала: в ту пору я начала уставать от такой жизни, ведь мне было уже за тридцать. Теперь я мечтала найти себе богатого покровителя, чтобы он забрал меня из публичного дома, снял мне квартиру и давал денег на содержание. На осуществление этого плана ушло почти два года — Кристиану уже исполнилось шестнадцать. Почему он не покинул бордель? Сложно сказать. Возможно, потому, что не знал иного мира. Мне трудно его понять даже сейчас, настолько мой характер испортило притворство, жестокость, а чувства притупились. Я не могу постичь, отчего Кристиана не коснулась вся эта грязь… Возможно, я никогда не задала бы себе этих вопросов, если бы не тот роковой случай…

Однажды в нашем доме появилась новенькая девушка, ее звали Полин, ей было всего шестнадцать, как и моему сыну. Хотя она выглядела невинной, но на деле оказалась достаточно искушенной, испорченной легкими деньгами и вульгарной роскошью. Однако Кристиану она очень нравилась, это было заметно, хотя он и старался не подавать вида. А мои дела к тому времени устроились наилучшим образом: месье Леблан, пожилой банкир, согласился поселить меня на отдельной квартире и оплачивать мои расходы. Однажды я позвала к себе сына, чтобы сообщить ему эту, на мой взгляд, блестящую новость. Он пришел с подносом, на котором стояла бутылка шампанского и два бокала, и сказал, что у него нет времени: его вызвали в одну из комнат. Но я ответила, что не задержу его надолго: мне очень хотелось поделиться с ним своей радостью. Когда я все рассказала, Кристиан спокойно произнес: «Что ж, мама, тогда я наконец смогу уйти отсюда и попытаюсь где-нибудь устроиться. Найду работу, сниму жилье и постараюсь забыть об этом месте». Тут я сказала, что ему нет необходимости работать, поскольку, как мне кажется, месье Леблан будет давать мне достаточно денег. «Ты даже сможешь пойти учиться», — пообещала я. И Кристиан, горько улыбнувшись, ответил: «Ты можешь жить на содержании мужчин, мама, но я-то не стану этого делать». И тогда я вдруг заметила, с каким достоинством он держится, поняла, что его речь совсем иная, чем у тех, кто окружал меня столько лет, увидела, каким красивым мужчиной он станет, когда окончательно повзрослеет. Мне сделалось страшно: я впервые задумалась о том, что будет со мной, когда я состарюсь и перестану нравиться мужчинам. Возможно, умру в Сен-Лазаре на больничной койке, одинокая, нищая, никому не нужная! Я окончательно отчаялась, когда мой сын добавил: «Все эти годы я был рядом, мама, потому что не хотел оставлять тебя одну в таком месте. Здесь с женщиной может случиться что угодно! Больше всего на свете я мечтал о том, чтобы ты бросила это занятие и мы жили бы вдвоем, пусть бедно, но честно. Мне глубоко отвратительно все, что тут происходит, эта фальшивая, лживая жизнь, этот пошлый смех, эти мерзкие ужимки, пустые взгляды, эти запахи и звуки! Скажи, много ли было в твоем сердце правды, мама? О словах я вовсе не говорю! И тебе это нравится, ведь так? Остается одно: прокладывать дорогу в иную жизнь, попытаться заработать столько денег, чтобы вы отказались от всего этого, ты и Полин. Для себя мне ничего не нужно, мне будет достаточно тишины и покоя».

…Признаться, я испугалась, когда услышала про Полин. Эта девчонка была не из тех, кто способен увлечься бедным парнишкой, сыном проститутки. Ее душа была уже отравлена ядом ремесла, которым она занималась. Но я ничего ему не сказала, потому что сама была такой. Кристиан ушел. Он вошел в комнату в тот момент, когда Полин с гостем (а Кристиан, очевидно, не знал, что его вызвали именно к ней) приступили к делу. Он увидел… не знаю что. Я никогда его об этом не спрашивала. Случалось, клиенты за отдельную плату заставляли нас проделывать разные вещи… вполне способные изумить человека, не привычного к разврату. Конечно, Кристиан многое видел и знал, но ведь это была девушка, в которую он влюбился — и впервые в жизни. В общем, он прикрыл дверь и спустился в мою комнату. Возможно, если бы я была на месте, трагедию удалось бы предотвратить. Но я вышла к гостям. Тогда Кристиан открыл ящик моего туалетного столика и достал маленький револьвер. Я держала его там на всякий случай, и он об этом знал. Когда я вернулась, мой сын лежал на поду. Он выстрелил себе в голову. Позднее он признался, что боялся не попасть в сердце и решил, что так вернее. Я в ужасе бросилась к нему, уверенная, что он мертв. Позвали врача, и тот сказал, что Кристиан жив и что его нужно срочно везти в больницу. Он пришел в себя очень нескоро; причем все говорили, что он не очнется, а если очнется, то навсегда останется недвижим и нем. Доктора не рискнули вытащить пулю, они сказали, что любое вмешательство может привести к смерти и лучше оставить все как есть. Я и сама не надеялась, что сын выживет. Все это время я была рядом с ним и, когда он внезапно открыл глаза, буквально обезумела от счастья. В эти страшные дни я наконец поняла, в чем заключалась главная трагедия моей жизни: я никогда никого не любила, и меня тоже никто не любил. Никто, кроме моего сына. А потом стало ясно, что Кристиан ослеп. Он лежал бледный, безучастный ко всему, а я сжимала его руки в своих и, рыдая, говорила: «Чего ты хочешь, сынок?» Он очень долго не отвечал, а потом сказал: «Увези меня на самый далекий остров, мама, где волны, скалы и почти нет людей». Но беда в том, что у меня не было денег! Такова участь проститутки: она не видит денег, которые зарабатывает. Всем ведает хозяйка, и все уходит на жизнь: шелковые сорочки, пеньюары, чулки, духи, фальшивые бриллианты и прочее… И все-таки хозяйка была добра: когда я собралась уходить, она дала мне сто франков — те самые сто франков, с которых все началось! — и еще двести собрали девушки. Но этого было мало, тем более что Кристиану требовались лекарства, потому я не стала отказываться от предложения месье Леблана. Мы с сыном переехали на квартиру, снятую им. Месье Леблан навещал меня два-три раза в неделю, а остальное время я была свободна. Я вернулась к занятиям музыкой, которую давно забросила, и еще читала вслух. Здоровье Кристиана восстанавливалось очень медленно, его мучили головные боли, он много лежал, но выносил все это с каким-то спокойным, трагическим мужеством.

Так и текли наши дни. За эти годы я прочла, наверное, тысячу книг и выучила несколько сот музыкальных произведений. Кристиан внимательно слушал меня, но сам говорил очень мало, с чужими людьми — вообще никогда. Потому меня так поразило, как быстро вы с ним сблизились! Впрочем, теперь ты можешь представить, насколько сильно отличаешься от тех женщин, жизнь которых Кристиан наблюдал с детства, — прямая, искренняя, открытая, как сама природа, как ветер и океанские волны. — Шанталь улыбнулась, но улыбка получилась очень грустной. — Так вот, я копила деньги. Стремясь выжать из моего покровителя лишний франк, я шла на любые уловки, я разыгрывала страсть, вызывала жалость, а случалось, попросту вытаскивала деньги у него из кармана. Разумеется. Кристиан не знал об этом, хотя, конечно, ему было известно, за чей счет мы живем. Через пять лет месье Леблан умер — ведь он был уже немолод. И тогда я вновь задала сыну вопрос: чего он хочет? И он снова сказал про остров. Я наняла человека, и он нашел это место и этот дом. Я продала все, что могла, кроме инструмента и книг. Я бросила свое ремесло, надеюсь, что навсегда, Подумать только, всю жизнь я провела в постели и видела лишь потолок, а теперь каждый день смотрю на небо, но какой ценой… — Она тяжело вздохнула и закончила так: — Из всего пережитого я сделала главный вывод: мир — один большой бордель, но даже в нем находятся безумцы, которые верят в настоящую, жертвенную любовь.

Она замолчала. Мари исподтишка разглядывала женщину, откровенные признания которой только что выслушала. Шанталь… Чувственное обаяние и хрупкая женственность. Однако ее взгляд был проницателен, тверд, его цепкость выдавала жестокий жизненный опыт. Ее вежливость была суховатой, попросту говоря, ей не хватало простодушия и сердечности, внутреннего тепла. Внезапно Мари вспомнила, как однажды рвала полевые цветы; они были нежны и красивы, но их липкая пыльца испачкала ей руки, и она долго не могла оттереть эти желтые следы. Нечто похожее девушка испытывала сейчас, после рассказа Шанталь. Только липкие следы остались у нее на душе.

— Значит, Кристиан никогда не сможет видеть? — спросила Мари.

— Скорее всего, нет.

— А если попробовать сделать операцию, вытащить пулю?

— Он может умереть, — сказала Шанталь. — Если доктора не решились сделать этого тогда, семь лет назад… К тому же у меня недостаточно денег: если я заплачу за операцию, нам не на что будет жить.

— А я бы попробовала! — с трагическим воодушевлением прошептала Мари. — Пусть бы даже он умер, а я была бы разорена.

— Ты просто слишком мало прожила на свете, — помолчав, ответила Шанталь.

— А что об этом думает сам Кристиан?

— Не знаю, Мари. Я боюсь спрашивать.

Шанталь остановилась. Небо пронизывали мириады светящихся точек; сейчас остров не казался замкнутым пространством, он был открыт всему миру, возможно, даже иным мирам. Мари подняла голову и посмотрела вверх. Внезапно ей почудилось, будто где-то там приоткрылись двери в царство возможного, в другую жизнь, где человек ставит перед собой цель и во что бы то ни стало добивается ее.

— Я найду способ вылечить Кристиана, — прошептала девушка.

Шанталь слабо улыбнулась в темноте.

— Господь благословит тебя, если ты сделаешь это, — сказала она. — Только не забывай о том, что за все приходится платить, и порою цена может быть слишком высокой. И еще, если ты все же решишь встречаться с моим сыном, сделай так, чтобы он не догадался, что тебе известна правда. Он ничего не знает о нашем сегодняшнем разговоре. И вообще, будь внимательна, когда общаешься с ним: Кристиан болен гораздо серьезнее, чем кажется на первый взгляд. Он по-прежнему страдает жестокими головными болями и очень быстро устает. Просто чудо, что он все еще жив.

Потом она на мгновение прижала девушку к себе и легко прикоснулась щекою к ее щеке, после чего исчезла в ночи.

Мари поспешила домой. Во тьме слышалось тяжелое дыхание океана, но оно не пугало, в отличие от магической призрачности луны, чей свет, казалось, заглядывал прямо в душу. Окна ее дома сверкали ярким блеском, и сейчас это сияние было сродни спасению. Мари почти бежала. Рассказ Шанталь разрушил в ее душе какую-то крепость, уничтожил защиту от чего-то пугающе громоздкого, непонятного, нечистого. Девушка вспоминала прикосновения Кристиана, которые и влекли и опустошали, и свою дерзкую чувственность. Как теперь относиться ко всему этому? Как быть с головокружением и восторженным стуком сердца? Прежде она пребывала во власти своих желаний, а теперь не знала, что с ними делать. Раньше она не решалась возвыситься, теперь страшилась падения. Он не был так возвышен и непорочен, как она думала… Мари начинала понимать, что, возможно, Кристиан не так уж сильно страдает от своей слепоты, потому что прежде не видел ничего чистого и красивого. Она сказала Шанталь, что найдет способ вылечить ее сына. Могла ли стать лекарством ее любовь — спасением от тьмы, отчаяния и боли?

Прежде чем войти в дом, Мари оглянулась — вокруг было тихо, лишь откуда-то издалека доносился негромкий шелест. Девушка немного успокоилась.

Мать чинила одежду при свече. Отец, вероятно, уже спал — он вообще рано ложился. Лицо матери казалось осунувшимся, усталым.

— Я немного прогулялась… одна, — сказала Мари на всякий случай, но Жанна Мелен только кивнула, не поднимая глаз.

— Скажи, мама, — промолвила дочь, присаживаясь рядом, — когда отец женился на тебе, он… признавался в любви?

Мари ожидала любого ответа, кроме того, который услышала.

— Я не помню, — сказала мать.

На задумчивом лице девушки появилось выражение наивного удивления.

— То есть как? Можно ли не помнить такие вещи?

Мари уловила вздох.

— Это в двадцать лет кажется, что будешь помнить свою жизнь до мелочей. Но идут годы, слова, события, мысли наслаиваются друг на друга, как песок, и сквозь эту толщу мало что можно разглядеть, да и не хочется. А когда появляются дети, начинаешь жить еще и их жизнью. Всего не упомнишь!

Девушка знала, что кроме них с Корали у матери родилось еще три мальчика, но все они умерли во младенчестве, как подозревала Мари, от не слишком хороших условий жизни.

— Но ведь это, наверное, было важно для тебя.

— Тогда — может быть, а сейчас уже нет.

«Ей никогда меня не понять», — подумала Мари.

…Она встретилась с Кристианом через несколько дней, как всегда, неподалеку от его дома.

В густой траве запутался легкий туман, листья папоротников походили на замысловатое кружево. Над головой проносились птицы, и их крылья блестели, как лакированные.

Подойдя совсем близко, Кристиан нежно улыбнулся, и эта улыбка проникла в самое сердце Мари. Она заметила, что он очень взволнован, хотя и старается это скрыть.

Они немного поболтали о том о сем, прогуливаясь вдоль густых кустов боярышника, потом молодой человек неожиданно остановился и, взяв руки девушки в свои, негромко произнес:

— Самое скверное, что я не вижу неба, воды и огня. Человеческие лица мне безразличны, все, кроме твоего лица, Мари. Быть рядом с тобой — это лучше, чем видеть, это значит — по-настоящему жить. Самое большее и самое меньшее, что я могу тебе предложить, — это выйти за меня замуж. Мы могли бы гулять, ты читала бы мне вслух, а я рассказывал бы тебе о чем-нибудь. Поверь, нам было бы хорошо вместе. Моя мать не стала бы нам мешать. У меня есть только моя любовь к тебе и больше ничего, я это понимаю, и все же решаюсь сделать тебе предложение.

Он отпустил ее руки и умолк.

— Зачем я тебе? — прошептала девушка.

— Я люблю тебя! — произнес он срывающимся голосом.

— Ты никогда не видел меня!

— Но я знаю тебя.

Она покачала головой. В его незрячих глазах отражалось ее задумчивое лицо. Она знала: стоит согласиться, и ей уже никогда не вырваться отсюда. Она примет на себя груз ответственности за его судьбу, И совесть не позволит ей уехать. К тому же у них не получится жить так, как он мечтает: кто-то должен заботиться об их будущем. Очевидно, придется ей, Случалось, женщины работали наравне с мужчинами и кормили семьи. Им приходилось несладко. Их молодость была коротка, как жизнь бабочки-однодневки. Мари не хотела для себя такой судьбы.

И все же она сказала:

— Я подумаю, Кристиан.

Его лицо просветлело.

— Но ты должен рассказать мне о себе, ведь я ничего о тебе не знаю!

Это было жестоко, она понимала, что не следует задавать таких вопросов. Мари заметила, что молодой человек сжал палку так, что его пальцы побелели.

— Я ослеп в результате… несчастного случая. Я хотел себя убить и выстрелил себе в голову. Но не умер. Врачи сказали: «Редчайший случай». Что еще тебя интересует?

— Ничего, — прошептала Мари. — Прости. Я знаю, тебе нелегко вспоминать прошлое.

— Я никогда о нем не думаю и не хочу думать. Меня интересует настоящее, а с недавних пор — и будущее.

— Ты очень любишь свою мать? — спросила Мари.

— Да. Она замечательная. Она единственная, кто мне помог и поддержал меня. Не сердись на нее зато, что она сказала тебе тогда. Это просто материнская ревность. На самом деле ты ей нравишься.

Девушка помолчала. Потом улыбнулась.

— Я даже чувствую твою улыбку, Мари, вот как хорошо я тебя знаю, — произнес Кристиан и нерешительно прибавил: — Если ты мне откажешь, не думай, я ничего с собой не сделаю. Я говорю это, чтобы ты не чувствовала себя обязанной. Если я получу твое согласие, то сразу пойду к твоим родителям. Все зависит только от того, любишь ли ты меня.

«К сожалению, не только от этого», — подумала девушка, но ничего не сказала.

— Полагаю, какое-то время нам не следует встречаться…

— Да, так будет лучше, — кивнула она.

В тот же день Мари узнала, что мать собирается съездить на Большие скалы, навестить Корали. Девушка обрадовалась. Она решила, что тоже поедет: ей хотелось посоветоваться со старшей сестрой.

 

Глава 4

Мари ныряла, всплывала на зыбких волнах, быстро хватала ртом воздух и снова уходила под воду. Внизу было удивительно красиво. Сеть разноцветных прожилок на поверхности огромных шероховатых камней искрилась в толще воды, пронизанной солнечными лучами и оттого похожей на зеленоватое стекло. Скалы, превращенные водой и ветром в арки и колонны, были испещрены бликами и сияли, как великолепная мозаика. Нагретый воздух слегка дрожал над водой, он тоже приобрел аквамариновый оттенок, хотя при этом был прозрачен, как вода.

Мари опускалась все глубже, туда, где шевелились водоросли, словно развеваемые неведомым ветром, где к поверхности подводных камней лепились перламутровые раковины и рос бархатистый темно-зеленый мох. Иногда ей чудилось, будто именно здесь, в этой глубине бьется таинственное сердце океана…

Наконец девушка замерзла, устала, а потому вынырнула и поплыла к берегу, предвкушая, как будет греться на горячих камнях. Эта крохотная бухточка была излюбленным местом ее купания: сюда редко залетал резкий ветер; белесоватую отмель весело бороздили небольшие пенные волны.

Вдруг Мари замерла. Она заметила мужчину; он стоял возле того места, где она оставила одежду, и смотрел прямо на нее. Подплыв ближе, девушка поняла, что это Эжен. Она растерялась, видя, что он не намерен уходить. На нем, как и в первый раз, были одни только парусиновые штаны, и по будто вытесанному из золотистого камня телу стекали жемчужные капли воды.

Прошло несколько минут, и Мари вышла из моря, точно Ева из хаоса. Чтобы хоть как-то прикрыть тело, она перебросила мокрые пряди длинных черных волос на грудь. Ресницы у нее намокли и слиплись, а глаза сверкали пронзительным ярким блеском; казалось, из их глубин вылетают синие молнии. Во всем ее облике чувствовалась стремительность, открытость и безыскусная красота. Такой ее сделали вода, солнце, воздух, свобода сурового края, в котором она выросла. Как и эти камни и волны, она никогда не задавалась целью очаровывать и пленять, и вместе с тем от нее нельзя было отвести взгляда.

Эжен смотрел на девушку и был не в силах сдвинуться с места.

Между тем Мари молча прошла к своей одежде и рывками натянула платье на мокрое тело. Потом нагнулась, подняла камень и бросила Эжену в лицо.

Он не ожидал этого и потому не успел увернуться.

— О боже! — пробормотал он, опускаясь на песок и закрывая нос и губы ладонью. Между пальцами сочилась кровь.

Мари выпрямилась во весь рост и произнесла звенящим от гнева голосом:

— Нечего было на меня глазеть!

— Я не хотел. Так получилось. Просто вы самая красивая девушка, какую я когда-либо видел в жизни.

— Нет, вы хотели! — упрямо сказала она. — Вы сделали это нарочно.

— Нуда… — Он отнял руку от лица и обезоруживающе улыбнулся: — Я приплыл сюда, потому что надеялся вас встретить. И встретил… — Он потрогал кровоточащую ссадину. — В других краях девушки не такие.

— В каких других?

— Разных. Я много где побывал.

Он посмотрел на Мари. Глаза у него были голубые, взгляд незамутненный и серьезный. Она не удержалась и спросила:

— Где вы научились так хорошо плавать?

— Я родился в Марселе, в семье портового грузчика. Мое детство прошло у моря. Только там оно теплее, у него другой характер. Ваше море строже, суровей. Но здесь мне тоже нравится. Было бы неплохо остаться тут навсегда. Начать новую жизнь с девушкой вроде вас. — И, усмехнувшись, прибавил: — Только если не будете драться.

Неожиданно для себя Мари рассмеялась. Потом поинтересовалась:

— Зачем вы все-таки приплыли на мой остров?

Эжен улыбнулся:

— Я так и знал, что он ваш. Я же сказал зачем. А еще подумал: «Если не увижу ту девушку, найду красивую ракушку, и она будет напоминать мне о ней». Кстати, как вас зовут?

— Мари.

Он внимательно посмотрел на нее.

— Вам очень идет это имя.

Она нахмурилась.

— Может быть. Но мне пора.

— Жаль. Возможно, я еще приплыву сюда.

— Как хотите, хотя должна признаться, у нас не любят чужих. Про вас говорят, будто вы приехали, чтобы распродать наши острова по кусочкам! Вы разворовываете то, что веками принадлежало живущим здесь людям! — запальчиво произнесла Мари.

Эжен удивился:

— Какая глупость! Мало что принадлежит кому-то веками! Подозреваю, сто лет назад здесь вообще никто не жил! И потом, что значит «распродавать остров по кусочкам»? Если ваш гранит будет пользоваться спросом, жители острова станут жить богаче, разве не так? А я всего лишь один из рабочих, что дробят этот камень. Вот уж не думал, что о нас идут такие разговоры! — Он выжидающе смотрел на девушку, но она молчала, сжав губы. Тогда он сказал: — Ладно. Всего вам хорошего, Мари. Не сердитесь. Прощайте.

Он ушел, а Мари все стояла, позабыв о том, что нужно хотя бы отжать волосы. Впрочем, платье совершенно промокло, отчего девушку пробирала дрожь, но она, казалось, не замечала этого. Внезапно у нее испортилось настроение и, как ни странно, именно потому, что она уловила в Эжене родственную душу. По-видимому, он, как и Мари, родился в бедной семье, жил у моря и стремился к большему, но у него ничего не получилось. И вместе с тем в нем не чувствовалось душевного надлома, как в Кристиане, от него исходило ощущение здоровья, физической силы, ловкости я сноровки — всего того, что Мари привыкла ценить в людях. Ей понравилось, как Эжен сказал, что у здешнего моря другой характер. Для Кристиана все, что происходило вокруг, служило фоном для его собственных переживаний и мыслей, а Эжен, как и Мари, воспринимал море как живое существо. И не только потому, что его населяло множество растений и животных Скорее, сущность моря заключала в себе нечто похожее на душу, совершенное, неповторимое, загадочное, обладающее неотразимой силой. Понять душу человека нелегко, разгадать тайну души моря еще сложней. Тому, кто ее раскроет, станут доступны многие тайны мироздания, будет понятен замысел Бога.

Через несколько дней Мари с матерью поехали навестить Корали. День был удивительно ясный; казалось, под водой колышется солнце — она была прозрачна и светла. Скалы оплели гофрированные ленты водорослей; они колыхались под водой, словно в некоем таинственном танце, и россыпи раковин на дне искрились, как драгоценные камни.

Когда лодка причалила к заменяющим пристань мосткам, Мари легко спрыгнула на берег. Мать не спеша выбралась следом, и они направились к дому, где жила Корали.

Сестра встретила их с достоинством замужней женщины. Она выглядела немного усталой, но спокойной. Стены в крошечной кухоньке были отмыты от копоти, а еще Мари заметила новую посуду и веселенькие занавески на окнах. На Корали был белоснежный чепец, накрахмаленный передник и новое, довольно безвкусно пошитое платье, но по сравнению со старой одеждой Мари и эта обновка выглядела нарядом.

Внезапно девушка подумала о Кристиане и Эжене. Первому было все равно, во что она одета, потому что он был слеп, а второму… потому что он слишком хорошо разглядел ее без одежды.

Довольная приездом родных, раскрасневшаяся от кухонного жара Корали подала на стол неизменную жареную рыбу, овощи со своего огорода и только что испеченные пшеничные лепешки.

После обеда, помогая Корали мыть посуду, Мари украдкой шепнула:

— Ко мне сватается один парень.

— Это кто-то из наших? — живо отозвалась Кора.

— Нет. Помнишь, тот слепой парижанин, о котором я тебе рассказывала?

— И что говорят родители?

— Они еще не знают. Сначала он хочет получить мое согласие.

— А он… богат?

— Не думаю. У его матери есть кое-какие сбережения, но этого не хватит надолго, он мне сам говорил.

— Тебе будет нелегко с таким мужем, — помедлив, заметила Корали.

— Знаю. Но он особенный. Здесь таких нет. Он говорит что любит меня.

Мари ожидала, что сестра спросит: «А ты его? — но Корали промолчала. И тогда девушка сама задала вопрос:

— А как ты? Тебе хорошо с твоим мужем?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты понимаешь что! — с нажимом заявила Мари, вспоминая минуты, когда Кристиан целовал и гладил ее шею, плечи и грудь, и волнующие ощущения, которые она испытала.

— Ты не должна об этом спрашивать, ведь ты еще девушка, — пробормотала Кора.

— Потому мне интересно. Мне уже двадцать лет. Возможно, Я сама скоро выйду замуж.

Тогда Корали произнесла загадочную фразу:

— К этому нужно привыкнуть.

— И все-таки что ты мне посоветуешь? — промолвила Мари.

— Я не знаю, что сказать, — ответила сестра. — Полагаю, вряд ли отец даст согласие на этот брак.

После этого разговора Мари отпросилась погулять по округе, предоставив матери и Коре возможность поговорить наедине.

На Больших скалах, как и на ее родном острове, величаво царили скалы, облака и океанские волны. Здесь было больше домов, чем на Малых скалах, но улочки немощеные, в рытвинах; много полезной зелени, но немало и бурьяна.

Незаметно Мари дошла до огромной каменоломни. Кругом громоздились камни, витала мельчайшая пыль, слышались нестройные удары кирками.

К ней подошел какой-то человек и резковато произнес:

— Что вам здесь нужно, мадемуазель?

Мари ответила не менее твердо и резко:

— Я хочу видеть Эжена!

Человек нахмурился, глядя на эту девушку, по виду местную жительницу.

— Эжена Орвиля?

Мари не знала фамилии и потому ответила наугад:

— Да.

Мужчина удалился, а через некоторое время появился Эжен. Сегодня он выглядел по-другому: почерневшее усталое лицо, грязная одежда, слипшиеся от пота волосы. Однако взгляд его загорелся, едва он увидел девушку.

— Мари! Глазам своим не верю! Что вы здесь делаете?!

— Приехала навестить сестру. А еще… — Девушка достала небольшой платок и развернула его: там лежала изящно скрученная в спираль перламутровая раковина, переливающаяся зеленоватым, голубым, желтым и серебристым цветами, как и пронизанная солнцем морская вода.

— Это мне?! — Он засмеялся радостным мальчишеским смехом. — О, Мари…

— Да, это вам.

Эжен осторожно взял раковину и повертел в пальцах. Его глаза были ясны и серьезны.

— Это не простой подарок… Мне кажется, будто мы с вами обручились. Кстати, вы с кем-нибудь помолвлены?

— Нет, — сказала девушка.

Он крепко прижал ее к себе, и, быть может, потому их поцелуй был так долог. Мари сама не понимала, как это могло произойти. Потом Эжен отстранился. Его глаза лукаво сияли.

— Спасибо, что не ударили! — сказал он и прибавил: — Я обязательно приплыву на ваш остров, и мы еще поговорим.

— Не надо! — вырвалось у Мари. — Я… я солгала вам. За мной ухаживает один молодой человек.

— Вы дали ему слово?

— Нет…

— Тогда ничто не может помешать мне увидеться с вами, — промолвил Эжен, и его голос был похож на убаюкивающий и в то же время страстный шепот моря. — Даже если ваше сердце находится на самом глубоком дне океана, я нырну туда и достану его!

Всю обратную дорогу Мари пребывала в смятении. Прежние мысли обратились в прах, уверенность растаяла. Она поняла, что не властна над собой и что понять свои истинные желания порой не проще, чем поймать ветер.

В эту ночь Мари не спала. Необходимо было принять решение. Уехать она не могла, выйти замуж за Кристиана — тоже. Что-то удерживало ее возле него, но что именно? Была ли это любовь? Кто знает! Если и была, то не безраздельно жертвенная и беззаветная Мари чувствовала: ее отказ его убьет. Вокруг него образуется пустота, которую будет нечем заполнить. Эта пустота навсегда изгонит из его внутреннего мира светлые образы, и жизнь Кристиана превратится в бессмысленное прозябание.

В его беспомощности таилась сила. Мрак проявил к этому юноше подлинное великодушие, послав свет в лице девушки. Кристиан утешался этим проблеском любви и надежды. Можно ли было обмануть его веру?

Рано утром, еще не успев одеться, Мари подошла к зеркалу и внимательно оглядела себя.

Ее тело было телом не просто сельской жительницы, а именно островитянки: с ровным загаром, хорошо оформившееся и вместе с тем словно ждущее чего-то. Кожа шелковистая, будто отполированная морем, и теплая, точно нагретая солнцем. Простодушие во взгляде сочеталось со своенравием, глаза были ярки и чисты, и в них плясали синеватые искры. У городских жителей не встретишь такого взгляда, его огонь гасит скрытность, стремление защититься, спрятать чувства и мысли. В ее движениях таилось недюжинное упрямство и внутренняя сила. А волосы… Когда после купания Мари, случалось, скручивала их жгутом, этот жгут был толще морского каната…

Погода была удивительно ясной. Океан дрожал от слабого ветра, а синее небо, в котором кружились птицы, казалось таким высоким, что на него было больно смотреть. Ничто не нарушало тишины, кроме быстрых шагов девушки, спешащей к дому Кристиана и Шанталь.

Подойдя к дому, девушка заметила, что возле крыльца недавно посадили цветы.

Мари обрадовалась, когда ей открыл сам Кристиан, а не его мать.

— Мари! Ты пришла…

— Да. — Ее лицо залила краска. — Давай поговорим.

— Конечно. Входи.

— Нет, не здесь.

— Хорошо, — безропотно согласился молодой человек. — Я сейчас выйду.

У нее в запасе оставалось несколько минут, и она обдумывала, как объяснить ему, что она страшится любви, какую он жаждет от нее получить, страшится жертвенности и обожания, страшится раствориться в жизни другого человека, потерять себя, лишиться собственных желаний.

И вдруг Мари поняла: тело. Она отдаст его вместо души и сердца, вернее, душу и сердце отдаст тоже, но не до конца. Кристиана нелегко обмануть, но она попробует. Ради него самого. Шанталь продала свою невинность за сто франков, а она, Мари Мелен, подарит ее Кристиану в награду за его слепую любовь.

Пока они шли по дороге, девушка ощущала свинцовую тяжесть в ногах. Но вот Кристиан остановился и спросил:

— Так что ты мне скажешь?

От его слов сердце ее испуганно затрепетало. Губы у Мари онемели, отчего улыбка показалась вымученной и растерянной.

— Я хочу сказать, что не смогу выйти за тебя, Кристиан. Я… еще не готова.

— Я тебя не тороплю, я согласен подождать, — напряженно произнес он. — Мне просто нужно знать, любишь ли ты меня?

Мари глубоко вздохнула — она болезненно ощущала короткие частые толчки своего сердца.

— Мне кажется, да. Во всяком случае, я не представляю, как у меня что-то может быть с другим мужчиной.

И покраснела, вспомнив, как целовалась с Эженом. Ну зачем она ему это позволила?! Ведь она вовсе не такая испорченная! Только бы он не приплыл на Малые скалы!

Лицо Кристиана просветлело. Даже если он не совсем ей поверил, то по крайней мере немного успокоился.

— Что ж, я подожду. А пока мы будем встречаться, ведь так?

— Конечно. Более того, я вовсе не против, чтобы мы… стали близки.

Он замер, точно вслушиваясь в звук ее голоса, потом нерешительно промолвил:

— Ты искушаешь меня, Мари. Полагаю, это не самый правильный выбор.

— Но я хочу этого, — сказала она, в который раз радуясь, что он не видит ее лица. — Зачем ждать? Или ты… не хочешь?

— Нет, хочу, — прошептал Кристиан. — Дело не в этом. Просто я думаю, ты не отдаешь себе отчета в том, что предлагаешь. В ваших краях девушкам запрещено вступать в добрачные отношения, и я вовсе не желаю, чтобы ты нарушала установленные правила. Не беспокойся, для меня это не самое главное, Куда более важным я считаю взаимопонимание, доверие, нежность, то, что, на мой взгляд, так редко встречается между мужчиной и женщиной.

— Кристиан, — нерешительно произнесла Мари, — давай уедем? Ты же знаешь, что я мечтаю уехать!

— Нет, — твердо отвечал он, — я не уеду — ни с тобой, ни без тебя. Остров — моя единственная и последняя пристань. Я «уеду» отсюда только… когда… умру.

Мари почувствовала, что он думает о смерти гораздо чаще, чем хочет показать, и ей стало страшно. И тогда она попросила:

— Обними меня и поцелуй. Иди за мной. И больше не говори глупостей.

…Хотя в тот раз дождя не было, они укрылись в том же сарае. Его руки тянулись к застежкам на ее платье, касались ее тела со страстной дрожью. У Мари бешено колотилось сердце одновременно от сладкого предчувствия и от страха. А потом она лежала не шевелясь, словно в забытьи закрыв глаза, возможно, подсознательно стремясь быть с ним на равных, и его прикосновения, на сей раз куда более откровенные и смелые, обволакивали ее невидимыми огненными волнами. А он сходил с ума, ощущая красоту этого живого, трепещущего тела…

Кристиан долго целовал и гладил ее шею, грудь и живот — кожа там была шелковистая и прохладная, как морская вода, — и нежно перебирал ее волосы.

— Ты очень чувственная девушка, Мари, — прошептал Кристиан. — Теперь мы попадем в рай. И… пожалуйста, подумай над моим предложением.

Мари кивнула.

…Кристиан оказался прав: они угодили в рай, рай телесных ласк, пламенный океан разделенной любви. Еще совсем недавно Мари не имела понятия о чувственных удовольствиях, а теперь упивалась ими. Обычно она прибегала в сарай утром, когда отец уходил в море, а мать еще не занялась дневной работой. Ей Мари говорила, что ходит купаться, благо дни стояли теплые. Она и в самом деле нередко плавала в море, после того как расставалась с Кристианом.

Когда он прикасался к ней, она смотрела на него затуманенным взглядом, и в ее крови пылал огонь. Иногда Мари чудилось, что от этого огня в груди вот-вот расплавится сердце. Прежде ее влекла душа Кристиана, как ей казалось, непохожая на души других людей, теперь их соединяли и телесные узы. Часто молодой человек просил девушку прийти еще и вечером, и она охотно соглашалась. Они были готовы без конца наслаждаться друг другом, потому прощания были мучительными и долгими.

Однажды, когда Кристиан вернулся домой после такого свидания, он застал Шанталь возле камина. Она шила, и танцующее пламя бросало отсвет на ее длинные блестящие ногти. На всем облике женщины, пусть немного поблекшем, подпорченном временем и разрушительными условиями жизни, лежала печать хрупкости и изящества. Она напоминала дорогой напиток, аромат которого слегка выдохся, или рожденную в клетке птицу, которая не в силах покинуть свое узилище.

Шанталь внимательно наблюдала за сыном, а он быстро прошел на середину комнаты и сказал:

— Ты не нальешь мне кофе, мама?

Женщина встала выполнить просьбу сына — и комната наполнилась мелодичным звоном серебра и фарфора.

Они сели друг против друга. Шанталь продолжала задумчиво смотреть на сына. Она ясно видела отражение недавней страсти в его лице и, не сдержавшись, спросила:

— Ты спишь с Мари?

Кристиан дернулся так, что расплескал кофе, и произнес угрожающе резко, пожалуй, даже грубо, чего прежде никогда себе не позволял:

— Это не твое дело! Моя жизнь никого не касается.

— Жаль, что ты ее не видишь, — помолчав, медленно произнесла Шанталь. — Да, она юна и свежа, у нее своеобразное личико, хотя на нем часто появляется вызывающее выражение, и весьма развитая фигура, но эти обломанные ногти и спутанные волосы! Признаться, у нее всегда такой вид, словно она только что лазила по скалам. И это платье… Она его когда-нибудь стирает? А произношение, манеры…

— Ее язык и манеры вполне соотносятся с местом, где она живет, и положением, в котором находится. Что касается остального… — Кристиан усмехнулся: — Смею заметить, обитательницы «Полуночной звезды» тоже прятали под постелями грязное белье.

— Но только не я! — Шанталь гордо вскинула голову, и ее глаза сузились.

— Да, мама, зато, если я иной раз видел тебя лежащей в этой кровати с позолоченными ножками и черным балдахином, мне казалось, что ты покоишься в роскошном гробу. Что скрывалось под внешним лоском? Ты пользовалась своей красотой и молодостью как капиталом. Твое сердце не сделало бесплатно ни единого удара. В Мари нет корысти, потому я ее и выбрал.

— А она… она тебя выбрала?

— Неужели ты думаешь, что девушка, воспитанная в строгих правилах, способна просто развлекаться со мной?

— Ты хочешь жениться на ней?

— Конечно. Я желаю, чтобы она поселилась в нашем доме и спала в моей постели.

— Кристиан… — Шанталь тяжело вздохнула. — Прости за прямоту, но такая жизнь тебя убьет. Ты страдаешь от бессонницы, и даже самые сильные лекарства не всегда помогают тебе избавиться от боли. А она совершенно здорова…

Он рассмеялся:

— Неужели ты ничего не понимаешь, мама? Пусть я счастливо проживу с Мари день, два, неделю, даже если потом мне станет совсем плохо! Поверь, будет еще хуже, если я останусь одиноким!

— Ты уверен, что она захочет ухаживать за тобой?

— Я сам никогда этого не допущу! Тогда я дам ей свободу, вот и все.

— А любовь? Если Мари действительно любит тебя, любовь не позволит ей уйти.

— Я не хочу думать о плохом, мама, — несколько нервно произнес он, — я желаю быть счастливым прямо сейчас, понимаешь!

— Хорошо. Почему тогда ты не женишься на ней?

— Она думает.

— Думает, выходить ли за тебя?

— Да.

Шанталь тихо ахнула и прикрыла рот рукой. А потом из мрака до Кристиана долетел ее звенящий от затаенной боли и страшного предчувствия голос:

— Я не хочу разуверять тебя, сынок, но мне кажется, она никогда за тебя не выйдет!

— Ты думаешь, у нее есть другой? — в тревоге произнес Кристиан.

— Не обязательно. Но в ней может жить желание, которое сильнее любви.

— Разве такое бывает?

И Шанталь тихо обронила:

— Не знаю.

В любовном упоении незаметно прошел месяц. Ветер стал холоднее и резче, листья понемногу опадали с деревьев, чтобы затем обратиться в земной прах. Иногда шли дожди. Мари знала: скоро все станет тусклым, серым, неясным, словно тени воспоминаний или отголоски чьих-то слов. И все-таки солнечные, погожие, яркие дни были нередки, и вода не остыла, потому Мари продолжала плавать. Она почти рассталась с мыслью уехать с острова. Скоро начнутся шторма, да и как можно бежать без денег, без помощи, без благословения родителей? К тому же ей было хорошо с Кристианом, то был настоящий медовый месяц: ничего сладостней она никогда прежде не испытывала. Когда станет холодно, они не смогут встречаться в старом сарае, так, может, ей и вправду обвенчаться с ним и переселиться к нему в дом? Зачем искать счастья на стороне, когда оно здесь, рядом, и так и просится в руки?

…Хотя самые страстные объятия и поцелуи были позади и оба уже оделись, Кристиан все еще не мог оторваться от Мари. Она лежала у него на руках, а он гладил ее так нежно, что девушке чудилось, будто он осторожно ласкает ее тело лепестками цветов. Оба так погрузились в чувственную негу, что не сразу заметили, а скорее почувствовали, как в дверном проеме возникла человеческая фигура.

Мари встрепенулась первой, быстро оправила одежду и вскочила, но Клод Мелен все увидел: и ее обнаженную грудь, и задранную юбку. Он прожил с женой, матерью Мари и Коры, больше тридцати лет — и то вел себя куда более целомудренно, чем эта пара!

Несколько мгновений он сверлил дочь взглядом своих стальных глаз, потом тяжело подался вперед и замахнулся на Кристиана. Клод Мелен всю жизнь сражался с парусом, канатами и полными рыбой сетями, и Мари знала, как сильны его руки.

— Отец! — Вне себя от страха девушка ринулась наперерез.

Кристиан даже не вздрогнул. Его лицо оставалось спокойным, а мягко очерченные губы улыбались неуверенно и тревожно.

— Я вижу, — глухо, с невыразимой горечью и возмущением проговорил Клод Мелен, опустив занесенную для удара руку, — все-таки мои подозрения оказались правдой.

— Вы отец Мари? Я рад познакомиться с вами. — Кристиан произнес эту фразу с едва ли уместным в такой ситуации достоинством.

— Не могу сказать того же, — пробурчал Клод. — Хотя теперь вам придется жениться на ней!

— Я буду счастлив, если ваша дочь согласится выйти за меня.

— Что значит, «если согласится»? — грубо произнес Клод Мелен. — Она себя опозорила! Я завтра же поеду договариваться со священником! Чем скорее вы обвенчаетесь, тем лучше. Как ваше имя, сударь? — В вопросе сквозили неприязнь и презрение.

— Кристиан Делорм.

— А вашей матери?

— Люси Делорм.

Услышав, что Кристиан назвал Шанталь Люси, Мари вздрогнула.

— А теперь марш домой — и ни шагу за ограду! — Отец рванул дочь за рукав.

— Не сердитесь на Мари, это я во всем виноват! — взволнованно проговорил Кристиан.

— Вы… — Голос Клода Мелена дрожал и срывался. — Вы приезжаете из проклятого Парижа и разворовываете наш камень, смущаете души наших женщин, сеете разврат!

Размахнувшись, он залепил Мари такую пощечину, что она едва не отлетела к противоположной стене. В этот момент девушка по-настоящему оценила беспомощность Кристиана: да, он мог дарить ей любовь, но он не был способен защитить ее ни от жизни, ни от других людей. Рядом с ним ей всегда придется принимать удар на себя. Единственным оружием Кристиана были слова, но такие люди, как ее отец, не боялись слов, если только их не произносили священник или судья.

…По дороге домой Клод Мелен продолжал осыпать дочь оскорблениями и угрозами. У Мари было такое чувство, словно она потерпела полное поражение. Внезапно остановившись и гордо подняв голову, она прервала отца полным упрямства и вызова возгласом:

— Вы не сможете заставить меня выйти замуж, если я этого не хочу!

— Как это — не хочешь! — взревел Клод Мелен, потрясая кулаками. — Какого же черта ты позволила ему залезть тебе под юбку?! Или ты просто потаскуха, которой все равно с кем, лишь бы…

Дома Мари велели немедленно идти к себе в комнату, и, находясь там, она слышала каждое слово из разговора родителей. Клод в красках описал жене бесстыдство девушки, и Жанна Мелен сначала только ахала, а потом заплакала.

— Я не дам за ней ни единого су, — решительно заявил отец. — Раз так получилось, пусть эти парижане сами раскошеливаются на свадьбу. Все равно нам не избежать толков. Люди непременно заподозрят, что здесь дело нечисто, если я выдам дочь замуж за этого слепого чужака.

Мари сидела, сцепив пальцы в замок, крепко сжав губы, и думала. Понятно, теперь, кроме всего прочего, она превратится в изгоя — для собственной семьи и для всех жителей острова. А если когда-нибудь всплывет правда о прошлом Шанталь… Для Кристиана эта внутренняя отрешенность от всех и вся образ жизни, тогда как ей будет нелегко выносить косые взгляды. Мари вспомнила его неподвижное, бледное, порою похожее на маску лицо, слепой взгляд, скрывавший разочарование и вместе с тем надежду. Сможет ли она оправдать его ожидания? Ведь жизнь не праздник, она тягуча, тяжка и долга, и со временем любое супружество может стать беспросветным и унылым, как осенний день. И даже в этом случае она, в который раз подумала Мари, не сможет бросить Кристиана, потому что столь сокрушительного удара ему просто не пережить.

 

Глава 5

Прошло две недели. Мари знала, что отец ездил на материк, но договорился ли он о венчании и встречался ли с Кристианом и Шанталь, ей не было известно, да она ни о чем и не спрашивала. Девушку не выпускали из дома, а у нее, признаться, не возникало желания выйти.

Пару раз она плакала от непонятной безысходности, хотя вообще-то островитяне крайне редко позволяют себе слезы — океан закаляет дух и волю. Если случится буря и чего-то уже не спасти, смирись с неизбежным, а когда шторм утихнет, продолжай жить, как прежде.

В тот день, положивший начало огромным переменам в ее жизни, Мари проснулась до рассвета, когда землю еще заливал звездный свет, и долго лежала не двигаясь, без мыслей и чувств. Постепенно небо начало светлеть, оно было ясное и холодное, как и ее разум, и в нем властвовала пустота.

По мере того как разгоралась заря, жизнь возвращалась к ней и чувства оживали. Каким-то непонятным чутьем, присущим только жителям острова, Мари угадала, что сегодня изменится ветер, в неспешном течении ранней осени наступит перелом, начнутся шторма, и вода станет пронзительно колючей, как прикосновение металла. Возможно, поэтому ей мучительно захотелось искупаться. Океан не дает ответов на вопросы, но с его помощью можно многое понять.

Девушка быстро оделась и, стараясь не шуметь, вылезла в окно. Роса холодила босые ноги, и ветер был прохладен и удивительно чист. Ветви растущего вдоль дороги кустарника были тяжелы от красных как кровь ягод, трава пожухла, а крики круживших над головой птиц были полны печали об умирающем лете.

Мари прибежала на берег. Океан застыл; он казался серебристо-голубым, почти белым; его пустынные дали неумолимо влекли взор. Неровные стены утесов, напротив, казались почти черными. Девушка любила этот час странного спокойствия, безмятежности и необъяснимого контраста частей, казалось бы, неделимого целого.

Тихо ступая по мягкому влажному песку, Мари дошла до прибрежных камней, разделась и привычным движением свернула волосы в узел. Она долго плавала среди чудесной, таинственно тревожной тишины и… Нет, это были не мысли, а, пожалуй, нечто более сложное, некое предощущение, поднимавшееся из глубины ее существа. Нужно оставаться самою собой и делать то, что хочешь. Стоит сказать себе правду: она не нашла людей, с которыми чувствовала бы себя на равных, кто мог бы понять ее без обиды, возмущения или презрения. Даже с Кристианом Мари не могла быть до конца откровенной.

Внезапно девушка уловила тихие, размеренные всплески, звук которых неуклонно приближался, и повернула голову в ту сторону, откуда они доносились. Золотое колесо солнца катилось навстречу, и его бледно-золотые лучи осветили лицо появившегося из-за скалы пловца. От неожиданности Мари чуть не вскрикнула — Эжен!

Она не думала, что увидит его еще раз, и почти не вспоминала о нем. На его лицо падал отблеск зари и тени от гор, и оттого оно казалось озабоченным и озаренным светом.

— Мари! — крикнул он издалека, и его голос разнесся над водой в звенящей прохладной тишине.

Девушка остановилась, поджидая его. Она испытывала неловкость оттого, что была совсем нагая, и в то же время почувствовала радость. Появление Эжена здесь в этот час было равносильно чуду!

— Не может быть! — задыхаясь, произнес он. — Я приплывал сюда несколько раз, но вас не было. А искать в деревне я не решился.

Он замер невдалеке от нее, и оба молчали: избыток чувств поверг их во временное оцепенение. Между тем необозримые дали океана постепенно наливались цветом. Скоро наступит день. Пора возвращаться домой.

Мари повернула к берегу. Эжен поплыл следом.

Едва она коснулась ногами дна, как он нагнал ее. Как и в прошлый раз, Мари быстро перебросила волосы на грудь. Эжен держался на расстоянии; его плечи были в воде, мокрые волосы матово блестели, а глаза казались такими же прозрачными, как небо над головой.

— Как поживаете, Мари? — Он еще не отдышался. — Я так давно вас не видел, что начал подумывать, не вышли ли вы замуж!

— Пока не вышла, но собираюсь.

На лицо Эжена упала тень. В его взгляде сквозили огорчение и страсть.

— Вот оно что! — глухо произнес он. — Это довольно неожиданно.

— Для кого как.

С минуту он вглядывался в ее хотя и хмурое, но прекрасное лицо, а потом неожиданно приблизила к ней, крепко обнял и поцеловал так неистово и страстно, что они оба окунулись с головой.

Спустя секунду Мари вынырнула, ошеломленная, вся в струях воды, между тем как он, не теряя времени даром, обхватил руками талию девушки, легко приподнял ее почти ничего не весившее в воде тело, прижал к себе и через мгновение овладел ею.

Позднее Мари спрашивала себя, почему она не сопротивлялась, почему не оттолкнула Эжена, почему обвила его шею руками и позволила его губам слиться с ее губами? Не оттого ли, что ощущения оказались таким необычными, яркими, острыми? С Кристианом все было по-другому, больше ласки и нежности, а здесь — дикая, неуправляемая, безумная страсть.

Словом, они жадно и бесстыдно отдались друг другу, а потом, задыхаясь, выползли на берег.

Мари упала на песок. Это была маленькая, укрытая от людских глаз бухточка. Над нею нависали поросшие колючим кустарником каменные глыбы. Неприметная тропинка круто поднималась вверх, углубляясь в извилистый проход между скалами. По ней Мари обычно спускалась в бухту.

Эжен придвинулся к девушке; его глаза были темны от страсти и полны счастливого неверия. Он увидел, что она плачет; через мгновение тихие слезы перешли в настоящие рыдания, такие бурные, что казалось, будто сердце Мари вот-вот разорвется на части.

— Лучше б я умерла! — прошептала она.

— Прости, — потерянно произнес Эжен, — так получилось… Я совсем потерял голову.

Рыдания Мари усилились. Ей в самом деле хотелось умереть. Еще не будучи замужем, она уже принадлежала двум мужчинам — это ли не позор! Она изменила Кристиану, легко и просто отдалась почти незнакомому человеку! «Ты потаскуха, которой все равно с кем», — сказал ее отец. Чем она лучше Шанталь?!

— Все можно исправить, — продолжал Эжен. — Понятно, я незавидный жених, у меня ничего нет. Но я умею работать, и со временем мы заживем не так уж плохо. Выходи за меня, вот и все. Мне надоело жить одному. Ты ничего не знаешь обо мне, но я готов рассказать…

— О, только не сейчас! — взмолилась Мари.

Девушка встала и оделась. Ее глаза горели жгучим, мятежным, почти фанатичным огнем, а рот искривился, точно от нестерпимой жажды.

— Я выйду за тебя, если ты увезешь меня отсюда!

— Куда и зачем?

— Зачем — не важно, а куда, я тебе скажу. В Париж.

— В Париж?! О нет! Это не для меня! Я хочу жить у моря!

— А я хочу уехать!

— Мари! — Он смотрел почти умоляюще. — Давай поселимся здесь, а если не получится ничего хорошего, уедем, скажем, через год.

— Нет! — воскликнула Мари. — Сегодня! — И добавила с безжалостной прямотой: — Или ты никогда меня не увидишь. А если и повстречаешь случайно, я не стану с тобой разговаривать, потому что буду замужем за другим.

— Сегодня? Но как? Нужно достать лодку… Нет, это невозможно.

— Что ж, в таком случае нам лучше навсегда расстаться, — ответила девушка и, гордо откинув назад волосы, не оглядываясь направилась к тропинке.

Эжен в два прыжка нагнал ее, схватил так, что ей стало больно, и впился в губы ненасытным поцелуем. Потом воскликнул:

— Поклянись, что всегда будешь меня любить!

Услышав это, девушка усмехнулась в глубине души: она уже поняла, что в чувствах лучше не клясться. Человек — заложник судьбы, и чувства — не паруса, ими сложно управлять, да и с парусом сладишь не во всякую бурю… И все же ответила:

— Клянусь.

— Тогда жди меня здесь на закате.

Мари вздрогнула.

— Ночью это будет трудно сделать, — сказала она. — К тому же мне кажется, что сегодня изменится ветер.

— По-другому не получится.

— Ладно, — решилась Мари, — я приду!

Она вернулась домой, никем не замеченная, и, позавтракав, как всегда принялась помогать матери. Жанна Мелен почти не разговаривала с дочерью; впрочем, она и прежде была молчалива. А Мари продолжала размышлять о случившемся. Какое-то время она была уверена в том, что забеременела от Кристиана, но несколько дней назад убедилась, что это не так. Что ж, если она теперь сбежит с Эженом, то будет честна перед ним хотя бы в этом.

После обеда, как и предполагала Мари, погода резко изменилась. Небо почернело и стало тяжелым, в оконные стекла со звоном ударили капли дождя. Не было необходимости идти на берег, чтобы убедиться: начался шторм. Плыть в такую погоду в лодке на материк — безумие: Эжен знает об этом и не появится. Мари облегченно вздохнула.

Как и следовало ожидать, отец вернулся рано. На дочь, которая подала ему обед, он даже не взглянул. И девушка удалилась к себе с намерением вообще не появляться на кухне.

А затем к ним внезапно нагрянули гости — Кристиан и Шанталь, и Мари пришлось выйти.

Шанталь как всегда была нарядно одета: из-под подола выглядывали окаймленные зубчатым кружевом нижние юбки, а высокий ворот платья из серого батиста держала серебристо-черная эмалевая брошь тонкой работы. На руках были черные сетчатые митенки, на плечах — шотландский шелковый шарф с бахромой, а серую шляпку украшал белый плюмаж. Кристиан был в светло-коричневом двубортном сюртуке с узкой талией и широким воротником. Вместо обычной палки он держал в руках трость.

Заметив, что «взгляд» невидящих глаз Кристиана прикован к ее лицу, Мари словно ощутила ожог. Что это с ней?! Почему она так любит эти переливающиеся холодным нездешним светом глаза и в то же время боится их взгляда и не хочет нести на плечах бремя страха? Отчего ей кажется, будто это то, что нельзя принять, и в то же время то, от чего никуда не скрыться?

Из разговора Шанталь с отцом (Жанна Мелен и Кристиан молчали) Мари узнала о том, что венчание состоится через неделю.

— Полагаю, нам необходимо съездить с вашей дочерью на материк, купить кольца и заказать платье, — сказала Шанталь. — Времени остается мало. Что, если сделать это завтра?

Поскольку отец ничего не говорил, Мари ответила сама:

— Если будет хорошая погода, мы можем поехать.

— Не думаю, что в этом есть необходимость, — вставил Клод Мелен.

— Каждой девушке, которая впервые выходит замуж, хочется венчаться в белом платье, — с достоинством возразила Шанталь.

Внезапно Мари представила белоснежный атлас, по которому бегут отблески свечей, узкие белые туфли и кружевную фату, и очертание ее полураскрытых губ изменилось, сделалось мягким и нежным, а в глазах появилось отрешенно-мечтательное выражение.

— Мне ни к чему лишние расходы, — пробурчал Клод, кипя от возмущения и не решаясь выказать его перед лицом элегантной дамы и слепого юноши.

— Мы все оплатим.

— Так вы… располагаете средствами? — Клод осмелился затронуть щекотливую тему. — Едва ли на нашем острове найдется занятие, способное прокормить этого господина… вашего сына, сударыня, и мне бы хотелось знать…

— Да, у нас есть деньги, — с улыбкой заявила Шанталь. — Не беспокойтесь, сударь, вашей дочери не придется голодать.

— А где, прошу прощения, ваш супруг? — спросил Клод Мелен.

— Я вдова.

Мари бросила взгляд на мать, которая сидела, вжавшись в стул, и не делала ни малейшей попытки вступить в разговор. Лицо Жанны Мелен было цвета дешевого воска, а в глазах не светилось даже приглушенного огонька. Едва ли она была намного старше Шанталь, но разница между ними казалась неизмеримой.

«Она всегда будет считать меня мужичкой», — подумала Мари о матери своего жениха. Она понимала, что надо выйти проводить Кристиана и Шанталь, но все внутри у нее окаменело. Конечно, они подумали, что она скована присутствием родителей, и вряд ли обиделись, и все же Мари знала, как много значит для Кристиана пусть даже мимолетное пожатие дружеской руки, а она собиралась отнять у идущего над пропастью слепца его посох.

Девушка видела, что Кристиан пытается улыбнуться; на его бледном лице отразилось напряжение, будто он страдал от невидимой раны. Но сейчас это не вызывало у нее ни сочувствия, ни жалости.

Мари стало обидно оттого, что дорогая парижская проститутка Шанталь выглядит куда приличней вечной труженицы и скромницы Жанны Мелен. Неожиданно девушке пришло в голову, что сама она происходит из куда более достойной и уважаемой семьи, чем Кристиан.

А Шанталь, конечно, рада: в лице Мари она приобретет бесплатную служанку и утеху для своего сына! Но жизнь безжалостна: рано или поздно ей придется снять свои наряды и одеться так, как одеваются жительницы острова, иначе она навсегда останется для них чужой.

И так ли уж важно, что она, Мари Мелен, наденет на свадьбу красивое атласное платье, если всю последующую жизнь ей придется прожить так, как она жила прежде?

Мари едва дождалась наступления вечера. Погода не улучшилась, но девушка все-таки решила пойти на берег: обещание есть обещание, хотя она не верила, что Эжен сможет приплыть в бухту, как они условились утром.

Девушка собрала свои вещи — они уместились в маленьком узелке. На исходе дня она вылезла в окно и быстро зашагала к берегу.

Пена волн напоминала белый саван; океан почти затопил пляж, осталась лишь узенькая полоска у самых скал. В лицо летела рассыпающаяся брызгами вода. Небо было темное, затянутое пепельными облаками.

Мари сразу намочила подол платья и промочила ноги. Как истинная островитянка, она не боялась шторма; она знала, что океан, даже гневный, вдохновляет, но вместе с тем она никогда не отважилась бы вступить с ним в схватку в такую ненастную погоду.

И вдруг Мари обмерла: посреди тяжелых, почти черных волн она заметила лодку. Это был довольно вместительный французский бот, четырехпарусное суденышко, с виду неуклюжее, но крепкое и надежное в открытом море.

Эжен бешено замахал ей: по-видимому, он тоже не верил, что она придет. Потом крикнул:

— Иди сюда!

Мари знала, что ему лучше не подплывать близко, а потому, подобрав одной рукой подол платья, а другой подняв над головой узелок, вошла в море.

Не выдержав, Эжен спрыгнул в воду, быстро приблизился к Мари и, схватив ее за талию, легко перебросил в лодку.

— Это опасно, мы не доплывем! — постаралась она перекричать шум волн.

— Не важно. Для меня нет пути назад, — отвечал Эжен.

— Где ты взял этот бот?

— Разумеется, угнал.

— Есть еще весла? — спросила Мари.

— Ты можешь грести?

— Конечно.

— Это хорошо.

И тут она увидела пролетавших над морем чаек. Значит, скоро погода улучшится. Это внушало надежду.

Мари оглянулась. Позади были скалы, напоминающие башни, выступающие из мрака, впереди — нечто колыхавшееся и расплывчатое, исчезающее во мгле, и оттуда веяло ледяной угрозой.

И все же она взялась за весла. Широкие волны напоминали складки огромного полотна.

Перед лицом смертельной опасности Мари охватил малопонятный ей самой сладостный трепет, острый и жгучий, как этот ветер, и она невольно испытала облегчение. К тому же с ней рядом был мужчина, отнюдь не беспомощный, а разумный и твердый, обладающий как физическими, так и душевными силами. Он хотел получить ее, именно ее, и не задумывался о цене: пусть даже сделку предложит смерть. В таких обстоятельствах Мари считала недопустимым проявлять малодушие.

К счастью, Эжен знал, что делать. Он не разговаривал с девушкой, не смотрел на нее, а всецело сосредоточился на управлении лодкой. По-видимому, он был из тех, кто преодолевает телесную слабость и неподвластен страху. Как хороший моряк (а в том, что он моряк, Мари не сомневалась с той самой секунды, как он принялся править лодкой), Эжен не пытался бороться с волнами, а старался обратить их движение, как ветер, себе на пользу.

Постепенно небо прояснилось, и луна озарила океан тусклым светом. Появились звезды; они разлили вокруг мерцающее млечное сияние. И все-таки до цели было далеко, а в лицо все летели колючие брызги.

А потом случилось то, что могло случиться в любую минуту: бот налетел на подводные скалы, раздался треск, который напомнил Мари предсмертный крик.

— Прыгай! — крикнул Эжен, но она и так знала, что нужно делать.

На мгновение холодная темная вода сомкнулась над ее головой, но затем девушка вынырнула и принялась оглядываться в поисках Эжена. Он был рядом и быстро подплыл к ней.

Мари надеялась увидеть впереди темный берег с редкими проблесками огней, но его не было. Вскоре она начала уставать; глаза щипало, руки и ноги налились тяжестью, она наглоталась соленой воды. Видя это, Эжен подплыл к ней и молча сомкнул кольцо ее рук вокруг своей шеи.

На востоке разгоралась заря. Из бледно-розового небо постепенно сделалось багровым, как на закате, — казалось, его лижут языки пламени. От мягких вздохов ветра колыхались волны зелени в садах, привольно раскинувшихся меж построенных еще в начале века, упорно цеплявшихся за крутые склоны приземистых каменных домов.

Мари и Эжен брели по набережной, по белой полосе гальки, змеей убегающей в бесконечность. Тело девушки болело от борьбы с волнами, платье стало заскорузлым от морской соли, спутанные волосы висели неопрятными космами. Эжен выглядел не лучше.

— Куда пойдем? — с трудом разомкнув губы, спросила Мари.

— Полагаю, нам нужно обвенчаться, — сказал Эжен. — А потом поесть и поспать.

Девушка взглянула на него с молчаливой благодарностью.

— Я хочу пить, — произнесла она.

— Я тоже. Пойдем поищем колодец.

Они отыскали выложенный камнем колодец, напились и умылись. Мари пригладила волосы и постаралась привести в порядок одежду.

— Я не могу венчаться в этом платье, — озабоченно произнесла она. — Мне нужно другое, неважно какое, пусть самое простое, но новое.

— Прости, Мари, но сейчас я не смогу купить тебе одежду. Иначе нечем будет заплатить за венчание, еду и ночлег.

Неожиданно девушка рассмеялась. Сбежав с Эженом, она получила только Эжена. Пожалуй, это было справедливо. Ведь и он согласился жениться на ней без приданого, без чьего-либо благословения. Ради нее он украл лодку и не побоялся броситься в штормовое море!

Городок был мал, и они без труда нашли церковь. Разумеется, священник весьма неодобрительно отнесся к их желанию немедленно обвенчаться. И согласился только после того, как Эжен заметил, что тогда им, по-видимому, придется жить во грехе.

Во время короткой церемонии Мари украдкой кусала губы и чувствовала, как со дна души поднимается жаркая тревожная волна. Не этот ли священник должен был венчать ее с Кристианом?

Она взглянула на Эжена. Что могло ее ослепить? Его влечение к ней, его прямота и смелость?

Впрочем, сбежав с ним, она не только осуществила давнюю мечту вырваться с острова, изменить свою жизнь, но и спасалась от сомнений и страхов по поводу предстоящей совместной жизни с Кристианом. Было ясно одно: Эжена она не любит. Любит ли он ее? Мари старалась не задавать себе такого вопроса.

Они вышли на слепящий солнечный свет. Мари не помнила, поцеловал ли он ее в конце церемонии, не помнила, что они говорили друг другу.

Сегодня был не базарный день, постоялый двор пустовал, и они без труда сняли комнату. Внизу можно было заказать ужин, но Мари и Эжен, до предела измученные и разбитые, не сговариваясь отправились наверх и, едва скинув одежду, забылись тяжелым сном.

Проснувшись, Мари села на постели, обняв руками колени, и с любопытством смотрела на спящего мужа. У него было сильное, красивое молодое тело, густые русые волосы, выгоревшие на солнце, черты лица не такие тонкие и правильные, как у Кристиана, но по-своему привлекательные.

Вскоре Эжен тоже проснулся и посмотрел на нее с улыбкой. Через несколько минут они спустились в полутемное помещение, уселись за большой деревянный стол и заказали ужин: жареное мясо, овощи, хлеб и бутылку вина. Эжен считал, что нужно отпраздновать событие.

— Ваше здоровье, мадам Орвиль! — воскликнул он, поднимая стакан. — Надеюсь, вы будете счастливы.

Мари натянуто улыбнулась.

— Что мы станем делать дальше? — спросила она.

— Поедим и поднимемся в комнату, — ответил Эжен, перебирая ее пальцы. — Я снял ее до завтрашнего утра. А потом решим, куда нам лучше отправиться.

Девушка нахмурилась:

— По-моему, мы уже решили.

— Да, я помню, — спокойно произнес Эжен. Он посмотрел на нее выжидающе и с надеждой, но ничего не прибавил.

— Расскажи о себе, — попросила Мари.

— Рассказать? Ладно. Моя история очень проста. Я уже говорил, что родился в Марселе, в бедной семье, где было двенадцать детей. Отец был грузчиком в порту: умел работать, умел и выпить. Мать тоже работала не покладая рук: столько детей — не шутка! Понятно, никто не собирался содержать меня до совершеннолетия, и в шестнадцать я нанялся на корабль. Работа тяжелая, но и впечатлений столько, что хватит на всю жизнь! Когда я встретил Мадлен, мне было восемнадцать. Для нее не существовало ни долга, ни верности. Она поиграла со мной, а потом вышла замуж за капитана того судна, на котором я ходил в море. А я… я уехал подальше от родных берегов. Единственное, чего я тогда хотел: тишины и покоя. Да еще жить у моря.

Внезапно Мари расплакалась.

— Что случилось? — спросил Эжен.

— Извини, — прошептала девушка, с досадой размазывая по лицу предательские слезы, — вообще-то я редко плачу. Просто подумала: мои родные сходят с ума от переживаний, возможно, они считают, что я утонула, а я…

— Мы можем вернуться. Полагаю, они нас простят.

Она покачала головой:

— Я не смогу.

— Из-за бывшего жениха?

Лицо Мари окаменело.

— Да.

— Почему ты не вышла за него?

— Он был слеп.

— Совсем ничего не видел?

Мари кивнула.

— Ты испугалась?

— Да. Мне пришлось бы оберегать его от жизни, ж щадя себя. И если бы в конце концов я пришла к выводу, что мы не подходим друг другу, то все равно не сумела бы уйти. Словом, я во много раз хуже твоей Мадлен.

— Да нет, — несколько растерянно произнес Эжен, — женщина не обязана быть сильнее мужчины.

— Спасибо, что ты меня понимаешь.

Перед мысленным взором Мари предстала колдовская неподвижность глаз Кристиана, глаз, напоминающих таинственные горные озера, распростертые под туманно-пасмурным небом.

— И все-таки, — тихо прошептала она, — я его предала.

 

Глава 6

Железная дорога Мари поразила, притом что к тому времени сеть железнодорожных путей во Франции уже протянулась на многие сотни миль. Девушке понравилось, что можно сидеть, как в комнате, и вместе с тем ехать так быстро. Впрочем, все остальное не слишком радовало: духота, копоть и пыль. И все же она замерла, как завороженная, прильнув к окну: земля летела мимо миля за милей, прочь уносились поля, рощи, целые деревни, а поезд постукивал и покачивался, навевая дремоту. Вскоре стемнело, и в глубоком чистом небе засияли разноцветные звезды. Мари не могла понять, почему луна мчится за поездом, и следила за ней, пока не стало клонить в сон. Между тем похолодало, ветер шуршал по крыше и, завывая, дул в щели. У Мари не было ни шали, ни накидки, хорошо, Эжен купил ей туфли, пусть самые простенькие и дешевые, но новые.

Он прижал ее к себе, чтобы согреть, и через секунду девушка почувствовала прикосновение его губ к своим губам, а его рука легла ей на грудь. Большего они не могли себе позволить даже под покровом тьмы, поскольку рядом сидели люди. Впрочем, Мари была только рада этому. Теперь, по прошествии нескольких дней, она, пожалуй, могла определить природу их отношений. То была сделка с добавкой страсти — намазанный медом сухой хлеб. Когда они после ужина поднялись наверх, Мари принудила себя отдаться Эжену, хотя в тот миг и не хотела этого: она понимала, что только так, заманив в сети телесной страсти, она сможет заставить его уступить. Он уступил, и теперь они ехали в Париж.

Мари проснулась рано утром. Поезд стоял на крошечной станции. Дул слабый ветер, дремотно звенели кустарники, и небо постепенно наливалось сказочным розовато-оранжевым светом, словно там, в далекой вышине, распростерлось гигантское золотое руно. Кругом спали люди, Эжен тоже спал. И внезапно Мари захотелось тихо выбраться из вагона и бежать прочь.

Прижавшись пылающей щекой к прохладному стеклу, девушка принялась успокаивать себя. Впереди Париж!

Сквозь монотонный перестук колес, которому вторили удары ее сердца, Мари различала ровное, размеренное дыхание Эжена, своего мужа. Внезапно девушка представила на его месте Кристиана. О, если б это был он! Нужно было постараться убедить его уехать с острова. Кто знает, возможно, в конце концов он и согласился бы… ради нее.

И она вновь ощутила острую боль утраты.

В мечтах и снах Мари не однажды видела, как приезжает в Париж и каким он предстает перед ней. Город поднимался из дымки утреннего тумана, его высокие кровли, воздушные башни и колокольни были позлащены солнцем и сияли, как драгоценные камни. Он выплывал из пелены ее грез, словно гигантское сказочное чудовище со сверкающей чешуей из морской пучины. В реальности все оказалось иным.

Вокзал буквально чернел от народа, ряд чугунных фонарных столбов напоминал страшный фантастический лес. Осеннее небо печально нависало над городом, листья влажно шуршали и падали на тротуары под яростными порывами ветра. Вскоре пошел дождь; его косые полосы хлестали по мостовой, да еще экипажи разбрызгивали грязь, — они проносились, как черные молнии: извозчики, закутанные в непромокаемые плащи и надвинувшие на глаза лакированные цилиндры, нещадно понукали лошадей.

Пройдя не один квартал, Эжен и Мари, смертельно уставшая, растерянная и голодная, остановились у какого-то здания, приземистого и огромного, как подводная скала. Эжен велел девушке подождать, и она бессильно прислонилась к сырой, холодной каменной стене и закрыла глаза.

Она ждала очень долго. Наконец Эжен появился и промолвил:

— У нас есть работа, и у меня, и у тебя. На шелкопрядильной фабрике. И жилье.

Они с Эженом отправились в одно из предместий, где располагалась фабрика и жилье для рабочих. Девушка увидела ряд безобразных домов из темного кирпича, покрытых почерневшим шифером.

Эжен снова куда-то сходил и о чем-то договорился. Мари ждала во дворе.

— Ну вот, — сказал он, вернувшись, — работать начнем с завтрашнего дня. А сейчас узнаем, где будем жить.

Какая-то женщина отвела их в просторное, но темное помещение с земляным полом, окнами-отдушинами, большим деревянным столом и множеством отделенных занавесками или фанерными перегородками кроватей.

— Эжен, мы не могли бы отправиться в другое место? Я не хочу здесь жить, — сказала Мари.

Сопровождавшая их женщина услышала ее слова и неодобрительно покосилась на девушку.

— Но, Мари, — возразил он, — сейчас кризис, работы нигде нет, нам и без того повезло. Дешевле жилья не найдешь, а у нас совсем нет денег.

Он развел руками, его взгляд был очень спокоен и тверд. И девушка поняла, что ей нечего возразить.

Вскоре начали возвращаться те люди, что здесь жили, мужчины, женщины, юноши, девушки, дети, и комната наполнилась гулом голосов, темными тенями и разнообразными запахами.

Она и Эжен сели за общий стол, и перед ними появилась миска с мешаниной из вареных бобов, приправленной свиным салом, и две кружки дымящейся черной жидкости — цикорного кофе, прикрытых кусками намазанного соленым маслом хлеба.

Глотая скверно приготовленную скудную еду, Мари украдкой разглядывала хмурые лица окружавших ее людей. Многие приехали из других городов и деревень: как в это ни трудно поверить, люди бежали в Париж от еще большей нищеты и безысходности.

Не без опаски опустившись на отсыревший соломенный матрас, Мари сразу провалилась в сон, но вскоре ее разбудил Эжен — его намерения не оставляли сомнений, и девушка испуганно затрепыхались в окружавшей ее душной темноте.

— Кругом люди, — сдавленно прошептала она.

— Ну и что? — ответил он. — Здесь все так живут. А как иначе?

Утром ей было очень стыдно, она думала, что все станут смотреть на нее с понимающими улыбками, но никто не обращал на Мари никакого внимания, только девушка-соседка пристально разглядывала ее деревянный гребень с вкрапленными в него цветными стеклышками. Мари умылась из общего корыта и как могла расправила измятое платье и причесала волосы. Затем выпила неизменный цикорный кофе с хлебом и вслед за всеми вышла на улицу. Она была без накидки или шали и нещадно мерзла на холодном ветру. Эжен обнял ее за плечи, но, взглянув на него, девушка не смогла заставить себя улыбнуться.

А между тем ее смуглое ют загара лицо еще хранило свежесть, на нем не было следов усталости или вялости, взгляд привлекал прямотой и живостью, а заплетенные в косы черные волосы тюрбаном лежали на голове.

Вид громадного здания с невзрачными облупившимися стенами и гигантскими трубами заворожил Мари — то была фабрика. И почти сразу ей пришлось понять, что отныне она не человек, а орудие труда, часть производства, но не часть жизни.

От ада это место, пожалуй, отличалось лишь тем, что в конце концов отсюда все-таки можно было выйти на свежий воздух, правда, только в конце утомительно длинного рабочего дня.

Работа была тяжелой и вредной, но этого Мари еще не знала. В нагретом до предела воздухе стояла густая пыль от шелка-сырца; она лезла в глаза и разъедала их; стены были темными и грязными, на полу — лужи. Многим работницам приходилось целый день стоять на ногах, а женщины, которые разматывали коконы, постоянно погружали руки в почти кипящую воду. Рабочий день продолжался двенадцать часов. В обед девушка получила миску овощного супа с куском сала и выпила две кружки воды.

Когда Мари раньше Эжена вернулась в барак, ее единственным желанием было найти забвение во сне. Умывшись, она распустила волосы и заметила, что соседка как ни в чем не бывало причесывается гребнем, который Мари утром спрятала под матрас.

— Отдай, — сказала она, — это моя вещь.

Девушка преспокойно улыбнулась:

— Ты уверена?

— Отдай, — уже тверже повторила Мари.

— Что она отняла у тебя? — спросила подошедшая к ним пожилая женщина. Ее звали Франсуаза; она убирала в помещении и готовила еду, а если возникала необходимость, улаживала конфликты между молодыми женщинами.

— Мой гребень, — ответила Мари.

— Скажи спасибо, что не мужа. Отдай ей! — Франсуаза кивнула девушке, а потом вновь обратилась к Мари: — Откуда приехала? Видно, что не парижанка!

— С острова Малые скалы. Я здесь не навсегда.

Франсуаза усмехнулась:

— Конечно, не навсегда — всего лишь до гроба!

Мари недоверчиво уставилась на нее.

— Это не похоже на дом! — с ожесточением произнесла Мари.

— Да, не похоже. Это просто место, где тебе приходится жить, — подтвердила Франсуаза. В ее взгляде светилось понимание, но от этого она не казалась приветливей и мягче.

Русоволосая девушка, без спроса взявшая гребень Мари, вернулась на свое место. Она была худосочная и тщедушная, с выпирающими ключицами, но при этом с ярко нарумяненными щеками, подведенными бровями и насмешливым взглядом.

Когда пришел Эжен, тоже утомленный и хмурый, Мари решила с ним поговорить, но он первым зада вопрос:

— Как прошел день?

— Было тяжело, — решилась признаться Мари, — очень жарко и душно.

Он понимающе кивнул:

— Это с непривычки. Надо потерпеть. Потом станет легче.

«Но ради чего привыкать?» — подумала Мари, глядя ему в глаза и зная, что от него не получит ответа. Если б они были здесь одни, если б он сел рядом с нею, обнял ее и утешил, возможно, ей стало бы легче, но… Интересно, как поступил бы Кристиан, который больше половины жизни наблюдал исковерканные женские судьбы?

В ближайший выходной Мари наконец-то смоги увидеть Париж.

Город располагался в центре прекрасной долины, словно на дне огромной чаши, и крыши его домов и купола соборов горели на небе огромными серебряными звездами. Девушке понравились обсаженные вековыми вязами, каштанами и платанами Елисейские Поля, понравилась делившая город на две части, мягко изгибавшаяся Сена. Горизонт тонул в зыбком мареве, и Мари чудилось, будто этот огромный, непредсказуемый город видит свой собственный, временами тяжкий, а иногда дивный сон. Тот Париж, который она видела сейчас, окутывала атмосфера изысканного благородства, ему было свойственно какое-то особое, царственное величие.

Мари, островитянке, было присуще замечательное качество: она умела наслаждаться увиденным, была наблюдательна, обладала способностью замечать мелочи и находить прекрасное в простом. Она шла по улицам, и ее щеки разрумянились, а глаза сияли; она смотрела на большие окна, скульптурные украшения и сверкающие крыши домов, прелестные цветники, изящные гипсовые фонтаны, на снующих людей и изредка задавала мужу вопросы.

Он мало что знал, но Мари не отчаивалась: ее любопытство было вполне удовлетворено увиденным. Ее завораживало соседство естественной красоты с великолепием, созданным человеческими руками. Ей понравились даже извилистые темные улочки, разбросанные между Дворцом правосудия и Нотр-Дам.

Разумеется, девушку поразили туалеты дам и костюмы мужчин. Наряды Шанталь казались простыми и бедными по сравнению с той роскошью, которую она созерцала вокруг. Эта роскошь была частью чего-то великого, грандиозного — частью огромного живописного полотна, созданного нравами и временем.

Признаться, Мари не могла отличить аристократок от продажных женщин. Много позднее она услышала выражение: «В Париже светские дамы смахивают на кокоток, а кокотки стремятся походить на светских дам».

Девушке не пришло в голову попросить Эжена купить ей что-нибудь, ведь они еще не получили денег, и когда вечером соседка Луиза — та, что взяла гребень, — спросила: «Что, небось, получила кучу подарков от своего муженька?», ответила:

— Нет. Мы ничего не купили.

Луиза рассмеялась и заметила:

— Я бы на твоем месте не подпускала его к себе!

— Он мой муж.

— Ну и что? Пока тебе есть чем гордиться, требуй свое и для себя!

— Требовать? У нас не такие отношения.

— И зря. Да ты, похоже, совсем не знаешь мужчин. Пока ты молода и красива, они восхищаются тобой, а как начнешь увядать, не поскупятся на оскорбления. Твой муж, должно быть, пошел выпить пива, а тебе сказал: «Не скучай»? Вернется — получишь поцелуй, но это пока. Со временем дойдет до оплеухи.

— А ты-то откуда знаешь? — не выдержала Мари. — Ты же не замужем.

— Была! — отрезала Луиза. Ее глаза лихорадочно сверкали. — Был у меня и ребенок, да умер.

— Все равно, — прошептала Мари, — ты не должна так говорить. Ты… ты просто завидуешь мне!

— Пока — да, — все так же резко отвечала соседка. — А там посмотрим.

— Зачем ты сюда приехала? — вставила слушавшая их разговор Франсуаза. — Что у тебя есть такого, чем ты могла бы покорить Париж? Какие таланты?

— Красота, — ответила за Мари Луиза и засмеялась.

— Красота — не талант.

— Почему нет? Только это опасный талант.

— Пожалуй, — согласилась Франсуаза, — особенно если ничего нет ни в кармане, ни за душой!

Мари ничего не сказала. Она знала, что рвалась! сюда не за нарядами, не за призрачной столичной роскошью: ей было тесно на острове. Но, как ни странно, здесь стало еще труднее, потому что, как выяснилось, в привычном, знакомом с детства мире было проще мыслить и легче дышать.

 

Глава 7

Наступила весна — дни стояли прозрачные, хотя еще холодные. На бирюзовом небе резко выделялись черные трубы и облезлые стены фабрики. И все же на душе стало веселее. По улицам неслись экипажи, кричали разносчики съестного, тепло и сладко пахло из ресторанов и кофеен, ярко сверкали окна в домах, и над людной улицей разливался звон колоколов. Дамы обновляли туалеты в соответствии с новой модой, и, казалось, весна разбудила не только солнце, но и улыбки.

Мари не спеша брела по улице. Она отпросилась после обеда, сказавшись больной, и взяла у Эжена немного денег, чтобы купить себе обувь: старые туфли совсем развалились. Хотя она была беременна не первый месяц, это было почти незаметно: так сильно она похудела и осунулась.

Отношения с Эженом были натянутыми. Он не представлял, как они смогут растить и содержать ребенка в эту пору.

Эжен понимал свою ошибку: он потянулся к Мари, внезапно блеснувшей на небосклоне его унылой жизни яркой звездой, и не рассчитал. Звезда сгорела, едва достигнув земли, чувства превратились в пепел, и он уже прикидывал, не сбежать ли ему в какой-нибудь портовый город, не наняться ли на корабль под чужим именем и постараться все забыть.

Однажды Мари сказала:

— Давай уедем! Куда угодно, хоть на край света, только подальше от этого места!

— Сначала ты просила увезти тебя с острова, что я и сделал, рискуя собой, а теперь требуешь, чтобы мы уехали из Парижа! Не многого ли ты хочешь? — В голосе Эжена звучало раздражение, а в глазах застыло сумрачное выражение.

В самом деле, там, на острове, в окружении пронзающей взор и сердце природы Мари казалась ему удивительной, яркой, неповторимой. А сейчас он видел перед собой усталую, измученную женщину, и это его злило. Она больше не была ни пылкой, ни чувственной, ни нежной. И он не знал, о чем с ней говорить.

— Помнишь, Эжен, — произнесла Мари неожиданно звонким голосом, — однажды ты сказал, что даже если мое сердце находится на дне самого глубокого океана, ты нырнешь и достанешь его! Скажи, в чем я виновата?

— В том, что появилась на моем пути.

Он больше ничего не добавил, и Мари промолчала, потому что знала: на свете есть человек, которому живется несравненно тяжелее и горше, чем ей. Его звали Кристиан Делорм.

Вернувшись домой, она прилегла и незаметно уснула за своей занавеской, а пробудилась оттого, то чьи-то руки шарили по ее телу. Мари открыла глаза и попыталась вскочить: рядом находился чужой мужчина. Его лицо слабо белело в сумраке. Где же Эжен?! Сегодня был день получки; возможно, он зашел куда-нибудь выпить, как делал иногда. Вот и этот человек явно был навеселе.

— Тише, тише! — прошептал он. — Мне тебя показали, когда ты шла с работы. Сказали, к тебе можно запросто прийти, и это будет стоить не дороже двух франков. Разве нет?

Оцепеневшая от неожиданности и страха Мари хотела закричать, но не успела — внезапно занавеска отдернулась и в образовавшемся проеме появилось лицо Эжена. Его взгляд был острым, как бритва, a губы искривились в изумленной и гневной усмешке.

— А тебе что здесь нужно? — повернулся к нему незнакомец.

— Как это — что?!

— Я пришел первым, так что придется подождать.

— Я не стану ждать, — заявил Эжен и с размаху ударил его.

Мужчина вскочил:

— Ты что? Из-за шлюхи!

Эжен ударил его еще раз. Незнакомец вскочил; завязалась драка. Мари сидела, вжавшись в угол, заломив руки. В ее груди теснился сложный клубок чувств: гнев, возмущение, уязвленная гордость, страх.

Стали возвращаться рабочие. Кто-то попытался разнять дерущихся, кто-то решил бежать за подмогой. Эжен, который был сильнее, отбросил от себя противника, и тот отлетел, ударился об угол стола и… остался лежать, глухо стеная. Из раны на виске медленно сочилась кровь.

Мари напряглась, стараясь сдержать дрожь, и перевела взгляд на Эжена. Внезапно ее пронзила мысль, безжалостная, как удар хлыста. Он защищал не ее, а… себя. Свою гордость, свое уязвленное самолюбие.

Краем глаза Мари заметила Луизу и Франсуазу — они стояли неподалеку. На лице Луизы застыло озабоченное, вопрошающее выражение, а Франсуаза выглядела как всегда: изжелта-бледное морщинистое лицо, темные глаза-буравчики и крепко сжатые губы.

Человек, с которым дрался Эжен, перестал вдруг храпеть и вытянулся. Его лицо разом заострилось и поблекло. Кто-то набросил на него одеяло. Люди стояли вокруг с хмурыми лицами.

Эжен посмотрел на Мари как на чужую, а потом внезапно попятился к выходу. Никто не успел его задержаться он выбежал из помещения, а потом — за ворота фабричного городка.

Вскоре раздались тяжелые шаги и сквозь толпу, словно мрачный вестник несчастья, прошел жандарм.

— Как это случилось? — спросил он, приподняв одеяло и взглянув на убитого.

Поскольку окружающие молчали, Мари решилась заговорить первой:

— Сегодня я ушла с работы пораньше, вернулась сюда и уснула, а этот… человек, которого я совсем не знаю, пришел и начал приставать ко мне. В это время вернулся мой муж…

Тут она заметила, что все смотрят на нее, и умолкла.

— Ясно. Разберемся. Скажите мне ваше имя и имя вашего мужа.

К счастью, Мари не забрали в участок, и, когда жандарм ушел, она села на кровать и медленно провела рукой по лицу.

— Я не понимаю, — произнесла она через некоторое время, — почему тот человек сказал мне: «К тебе можно запросто прийти, и это будет стоить не дороже двух франков». И еще: «Мне тебя показали, когда ты шла с работы…»

В глазах Луизы появилось уже знакомое Мари лихорадочное сияние, и румянец сделался ярче.

— Он принял тебя за меня. Или не он, а другой человек. Вчера мы с тобой шли рядом и отстали от других. Ты сильно замерзла, а мне не было холодно, и я отдала тебе свою шаль.

— За тебя?! Но ведь ты…

Луиза смотрела на нее с каким-то отстраненным любопытством.

— Да, за меня. Неужели ты не знала? Это ко мне можно прийти и получить свое за два франка. Ошибка этого болвана состояла в том, что он не подумал сперва подойти и договориться, а сразу полез к тебе. За что и поплатился.

— А Эжен…

— …тоже мог бы сначала разобраться, что к чему, а уж потом пускать в ход кулаки.

Мари смотрела на нее во все глаза.

— Ты говоришь об этом так хладнокровно и жестко, неужели в тебе нет…

— …ни капли сочувствия, жалости? — Луиза усмехнулась. — Есть. Но при определенных условиях подобные чувства имеют обыкновение впадать в спячку.

— Послушай, — вмешалась молчавшая до сих пор Франсуаза, обращаясь к Мари, — может, это и дурно, но ей нужны деньги.

— Всегда есть другой выход, — пробормотала девушка.

— Не всегда.

— По-другому мне не заработать, — тихо произнесла Луиза, и в ее взгляде появилось что-то затравленное и жалкое. — Больше я ничего не умею, и фабрика уже убила во мне все силы. А деньги мне нужны. И много.

— Зачем? — вырвалось у Мари.

— Я очень больна.

Она отвернулась, словно отгораживаясь от взглядов и расспросов. А Мари сказала — в пустоту или сама себе:

— Я потеряла мужа.

— Мне сдается, — заметила Франсуаза, — ты его потеряла намного раньше.

Мари родила девочку в благотворительной больнице для бедных, расположенной на улице Сен-Дени, в здании бывшего монастыря, куда ее отвели сердобольные женщины.

Когда она лежала на узкой кровати в тесном, выкрашенном коричневой краской коридоре, где витал запах затхлости, прокисшего супа, грязного белья, лекарств, лежала, обряженная в серое платье и белый полотняный чепец, к ней подошла сиделка-монахиня и спросила:

— Вы желаете окрестить ребенка?

— Конечно.

— Как вы решили назвать девочку?

— Таласса.

Когда-то Мари слышала это слово от Кристиана.

Монахиня посмотрела на нее ничего не выражающим взглядом.

— Такого имени нет.

— Есть, — возразила Мари, — я привезла его с острова Малые скалы. — И тут же подумала: «Я должна вернуться домой».

Она вспоминала начало их отношений с Кристианом, время, как ей сейчас казалось, ничем не омраченного счастья, восторженной нежности, сердечного тепла. Как выяснилось, она не могла теперь смотреть в лицо жизни, не чувствуя за спиной незаметную, но несгибаемую силу тех удивительных мест, откуда так хотела уехать.

Через неделю молодая женщина вернулась на фабрику и приступила к работе. За ребенком согласилась присмотреть Франсуаза, но Мари все равно приходилось отлучаться с фабрики, чтобы покормить девочку. Из жаркого влажного помещения она выбегала под прохладный ветер и вскоре начала кашлять, как кашляли многие работницы. Теперь Мари заметила, что в бараке было очень мало младенцев: родившиеся здесь дети редко доживали до года.

Однажды, проснувшись ночью, Мари обнаружила Талассу в жару. Личико девочки пожелтело и осунулось, волосики слиплись от пота. Едва дождавшись утра, Мари собралась бежать за врачом, но Франсуаза велела ей идти на фабрику. Она сказала, что сама отыщет доктора и обо всем позаботится.

Весь день Мари была сама не своя: она с трудом превозмогала сердечную боль; ее терзало страшное предчувствие: вернувшись вечером, она увидела, что дочери стало хуже: девочка уже не плакала, а просто лежала, страдальчески прикрыв глазки. Франсуаза сказала, что доктор был, и вручила Мари бумажку со списком лекарств. Внизу стояла сумма — пять франков. Рассеянно пробежав глазами листок, Марк спросила Франсуазу:

— У вас есть пять франков?

— Нет, — ответила та, глядя на девушку честными и в то же время сумрачными глазами.

— А у тебя, Луиза?

Луиза помотала головой, не отрывая взгляда от лежавшего на коленях шитья.

— Ладно, — отрывисто произнесла Мари, накидывая шаль, — я приведу другого врача.

— Тогда тебе придется заплатить еще больше, — заметила Франсуаза.

— Я что-нибудь придумаю.

— Смотри, — промолвила Луиза, по-прежнему не поднимая головы, — осторожнее: женщину, которая бродит по ночам одна, могут принять за гулящую.

Мари быстро шла по темным улицам; ночной воздух веял в лицо сыростью и прохладой. Она бежала вслепую, подгоняемая паникой, меж темных домов с яркими пятнами окон, за которыми жили люди, коим не было до нее никакого дела. Потом остановилась. Моросил дождь; Мари замерла возле фонарного столба, свет которого превращал капли влаги в кусочки золота, и бессильно прислонилась к холодному металлу.

Она не знала, сколько простояла так, когда рядом, разбрызгивая грязь, остановился экипаж и высунувшийся в окошко мужчина бесцеремонно крикнул ей:

— Эй! Иди сюда!

Мари инстинктивно сделала шаг вперед, к краю тротуара, мокрая юбка нещадно хлестнула по ногам.

— Сколько ты… — начал мужчина и осекся, когда луч света от прикрепленного к крыше экипажа фонарика озарил ее бледное, осунувшееся лицо и полные слез, затуманенные горем глаза. — О, мадемуазель, что случилось?

Он открыл дверцу и подал ей руку. Жест был вежливый, уверенный и спокойный; Мари ухватилась за ладонь в черной перчатке и через секунду очутилась внутри экипажа, на мягком бархатном сиденье, напротив незнакомого человека, который смотрел участливо и вместе с тем достаточно строго.

— Куда вас отвезти?

— О, я не знаю! Я… я… — пробормотала Мари, ломая пальцы. Казалось, слова замерли у нее на губах.

Мужчина нахмурился.

— Но вы же куда-то шли? А идти вы не можете. Простите, но я же вижу, что вы едва держитесь на ногах!

Еще раз заглянув в ее глаза, тускло блестевшие в полумраке, будто старинное серебро, стукнул кучеру:

— Трогай!

Прошло несколько минут. Мари бессознательно разглядывала своего спутника. Ему было лет сорок, лицо привлекательное, но холодное, тяжелый взгляд темных глаз устремлен куда-то мимо нее, а веки набрякли и покраснели, точно от недосыпания и усталости. Одет хорошо: дорогое пальто с широким отложным воротником, элегантная шляпа.

— Куда вы меня везете? — наконец спросила она.

— К себе домой.

Она вздрогнула.

— Зачем?

— Налью вам чего-нибудь выпить, иначе вы упадете прямо на улице. — Он говорил сухо и, как ни странно, чуть насмешливо. — И вообще, я не советовал бы вам бродить по городу в такую пору. Чего ради вы вышли? У вас есть дом?

— Я живу в доме для рабочих при фабрике. Я вышла поискать врача — мой ребенок опасно болен. И еще… у меня нет денег.

— А муж у вас есть?

— Был. Он меня оставил.

Мужчина кивнул, то ли равнодушно, то ли согласно, и ничего не сказал.

Вскоре сырой узкий коридор улицы сделал поворот, и экипаж остановился возле большого дома с темными окнами и величавым входом. Незнакомец сказал Мари:

— Выходите! Идите в дом.

— Но я, мой ребенок… — слабо сопротивлялась Мари, чувствуя, как ее охватывает смертельное отчаяние. Что будет, если она потеряет Талассу, живой комочек надежды и радости?!

Мужчина повел ее к дому, слегка придерживая за локоть. Они вошли внутрь. Там было тепло и уютно.

— Вашему ребенку не станет лучше, если вы вообще не вернетесь домой, — сказал мужчина. Он скинул пальто и теперь наливал в рюмку какую-то жидкость. — Вот, выпейте это и посидите здесь немного, а потом вас отвезут туда, где вы живете. Пейте, вам поможет, я говорю как врач.

Мари замерла с рюмкой в руке.

— О! Так вы… вы можете мне помочь?!

— Сколько вашему ребенку?

— Два месяца.

— Нет, — резко отвечал он, — я ничего не понимаю ни в детях, ни в детских болезнях. И крайне редко останавливаю экипаж, когда вижу отчаявшегося бедняка, даже если он умирает посреди улицы. Просто я принял вас… словом, не за ту, кем вы являетесь, и мне стало неловко. И я не подаю милостыни. Я помогаю людям другим способом. Меня зовут Пьер Шатле, хотя вы вряд ли слышали мое имя. Я хирург, если вам известно, что это такое. А как зовут вас?

— Мари.

Затеплившийся в ней лучик надежды исчез, и она сидела безучастная, поникшая. Она послушно выпила коньяк, потом встала и молча побрела к дверям. Она не могла говорить. Горло сжимало смертельное, как удавка, ожидание страшного несчастья.

— Подождите, Мари, я найму для вас экипаж. И вы могли бы хоть поблагодарить меня. — Он улыбнулся одними губами. — Признаться, я не собирался сегодня возвращаться домой. У меня был крайне тяжелый день, и я хотел немного выпить и провести время с женщиной определенного сорта — просто, чтобы обо всем забыть.

Мари остановилась и неподвижно стояла несколько секунд, словно приросшая к полу.

— Вы бы заплатили этой женщине?

— Разумеется.

— Сколько?

— Больше пяти франков я еще никому не давал.

— Хотите, я сделаю то, что сделала бы та женщина, и вы дадите эти деньги мне?

Он смотрел на нее с живым интересом.

— А вы когда-нибудь зарабатывали деньги таким способом?

— Нет, и не собиралась, но выбирать не приходится.

Он медленно выпил, наблюдая за ней поверх рюмки, потом опустился в кресло. Молодая женщина продолжала стоять. Ее приподнятые брови были резко надломлены, взор сверкал.

— Нет, Мари, — сказал Пьер Шатле, — вы мне не нужны. Вы стоите, пронизанная отчаянием, и предлагаете себя как кусок мяса. Вы не похожи на женщину для удовольствий. Так и быть, я отступлю от своих правил и дам вам деньги просто так. — И, порывшись в кармане, вытащил две монеты по пять франков: — Вот, возьмите. Это не милостыня, а просто помощь.

— Спасибо. — Мари повернулась, чтобы уйти, но потом снова остановилась. — Простите… — Она замялась. — Если я правильно поняла, вы тот доктор, который может… — И она коротко изложила историю Кристиана.

Вопреки ожиданиям Пьер Шатле слушал очень внимательно.

— Интересный случай! Я взялся бы за него даже из любопытства.

— Вы сделали бы это бесплатно?

Он улыбнулся ее наивности.

— Конечно нет.

— Это стоило бы… много?

— Да.

— Сколько?

— Не могу сказать точно, но не менее двух тысяч франков. И я не даю обещания, что больной останется жив.

Неожиданно Мари рассмеялась. Бог мой, да разве есть на свете ремесло, позволяющее заработать такие деньги!

— Еще раз спасибо. Прощайте, — сказала она.

— Мари, — Пьер Шатле поднялся с места. — Я хочу вас предостеречь… Не вступайте на путь продажной женщины. Вам придется идти наперекор нравственным и человеческим законам, а в первую очередь — самой себе.

— Я пошла бы на такое только для того, чтобы помочь своим близким.

Пьер Шатле смотрел на нее задумчиво и серьезно.

— А вам не кажется, что они предпочли бы умереть, чем принимать добытую таким путем помощь?

— Нет ничего страшнее смерти.

— Самое страшное, Мари, не принадлежать самому себе.

Она ушла в ночь, притихшая и задумчивая. Этот человек сказал ей нечто такое, о чем невозможно не думать. Мари уехала с острова именно потому, что боялась потерять себя, и только уехав, поняла, что ее счастье, ее будущее — именно там. О, чего бы она не отдала теперь за то, чтобы вернуться!

Когда Мари возвратилась в барак и принесла десять(!) франков, Франсуаза и Луиза замерли от изумления.

— Где ты их взяла?!

— Дал один человек.

— Просто так?!

— Да.

— Никто ничего не дает просто так, — сказала Франсуаза. — Жаль, что ты до сих пор этого не поняла.

Как бы то ни было, Мари купила лекарства, и Таласса выздоровела.

… Однажды, вернувшись с фабрики, молодая женщина увидела, что кровать Луизы, которая уже несколько дней не ходила на работу, пуста.

Мари задала вопрос Франсуазе и получила ответ:

— Она в больнице.

— Я навешу ее завтра! — встрепенулась Мари. — А что с ней?

— У нее пошла горлом кровь. Не навещай: такие картины остаются в памяти на всю жизнь, и чем их будет меньше, тем лучше для тебя.

— Но у меня есть два франка, возможно…

— Это не поможет. У меня есть сто франков, но они тоже не помогут. Ее дни сочтены. Старайся помогать тем, Мари, кому еще можно помочь. А судьбу остальных предоставь Господу Богу, — сурово изрекла Франсуаза. Потом прибавила: — Вот что, Мари, поезжай домой, на свой остров, а то пропадешь. Я дам тебе деньги, которые копила на старость. Тебе они нужнее.

— Мне не к кому возвращаться, — еле слышно прошептала Мари.

— Что значит — не к кому?

— У нас на острове женщине нельзя прожить без поддержки мужа или родителей.

— Надо будет прожить без мужчины, так проживешь, и все получится! Или выйдешь замуж за кого-либо из своих!

— Можно, я куплю себе что-нибудь из одежды? — застенчиво промолвила Мари, расправив подол своей поношенной юбки. — Мне стыдно возвращаться в том, в чем я уехала.

— Покупай что хочешь! — несколько раздраженно отвечала Франсуаза. — Главное — возвращайся домой. И прости, что я не дала тебе денег, когда болел твой ребенок.

 

Глава 8

Когда Мари увидела черные силуэты крыш на фоне светлого неба, кучку жалких, прилепившихся друг к другу, пропитанных сыростью каменных домишек, утыканные жестянками и тряпками заборы, соломенные навесы и корявые колья, бурые лодки и коричневые сети, ее захлестнула волна раскаяния и радости.

Молодая женщина осторожно ступила на мостки, крепко обняв дочь — свою единственную надежду.

На берегу не было ни души, и, расплатившись с лодочником, Мари поспешила к дому сестры. Здесь кое-что изменилось: она заметила новые постройки и куст роз, посаженный и любовно взращенный Корой.

Корали открыла дверь и некоторое время в изумлении глядела на сестру. Перед отъездом Мари купила скромное серое платье с небольшим круглым вырезом и расширявшейся книзу юбкой и облегающую плечи темно-синюю пелеринку со стоячим воротником, застегивающуюся спереди на крючки. Наряд дополняла соломенная шляпа с узкой голубой лентой и мягкие кожаные туфли с маленьким каблуком.

— О, Мари! Ты ли это?! Я так рада!

Она впустила сестру в дом.

Сама Корали выглядела хорошо; она немного пополнела и стала как-то живее. И вместе с тем она, по-видимому, осталась такой же сдержанной и осторожной, потому что ни о чем не расспрашивала Мари.

— Где твой муж? — промолвила та, оглядывая дом.

— Уехал на материк. Вернется через пару дней. Так что мы сможем поговорить наедине.

— Как вы живете?

— Хорошо. Дружно. Только вот детей у нас нет, — сказала Кора, с невольной завистью глядя на Талассу.

— Твой муж, конечно, обвиняет тебя?

— Вовсе нет. Ведь его прежние жены тоже не рожали. Мы подумываем о том, чтобы усыновить сиротку. А… как ты?

— Я работала на фабрике в Париже. Было очень тяжело. С замужеством тоже не повезло. Вот я и вернулась.

— Это ничего, — сказала Кора, — зато теперь мы знаем, где ты и что с тобой.

— Родители?..

— Живы и трудятся по мере сил. Ты навестишь их?

— Я подумаю.

— Ты насовсем? — осмелилась спросить Кора.

— Я бы хотела, но… Помнишь ту историю? — И Мари напомнила о Кристиане.

— Та женщина приезжала к нам тогда, — задумчиво промолвила Кора. — Она искала тебя. И она мне не понравилась: вся как отлакированная, а во взгляде какая-то зыбкость, неверие, холод. Больше я о них ничего не слышала — ни от родителей, ни от других людей.

— Возможно, они уехали?

— Кто знает!

Последующие дни Мари наслаждалась заботами сестры. Корали нажарила свежей морской рыбы, испекла пирог с ревенем, и она никак не могла насытиться едой, к которой привыкла с детства. Сестры поговорили по душам, и Мари без утайки рассказала все. Кора была искренне рада ее приезду и очарована Талассой — она буквально не спускала девочку с рук.

Вскоре вернулся Луи Гимар. При близком знакомстве он оказался простым, жизнерадостным человеком и охотно принял свояченицу.

Мари гуляла по острову, забираясь на скалы, с восхищением глядела на дикую прекрасную страну, что простиралась под ее ногами. Глядела на мрачные горбы камней, на изгибы волн, на позлащенное солнцем небо. Постепенно она перестала кашлять, ее смех сделался звонким, вернулся румянец, взор заблестел. Ее угнетало только одно: сознание того, что, быть может, придется уехать. Одной ей здесь не прожить. Чтобы принять окончательное решение, девушка решила навестить родителей…

Мари робко ступила на землю родного острова. Перед нею лежала пустынная дорога. Внезапно девушке почудилось, что она будет идти по ней целую вечность, наедине со своими сомнениями и страхами, и никого не встретит. Но… вот он, погруженный в тишину маленький сад: верхушки деревьев освещены солнцем, а в глубине листвы сохраняется густая влажная тень. Теперь ей не принадлежал ни этот сад, ни этот дом, да и сам остров тоже. Неужели каждый, кто уехал отсюда на более-менее продолжительный срок, неизменно возвращается чужаком? И все же она осталась дочерью своих родителей, и они должны были по крайней мере узнать ее…

Жанна Мелен была во дворе; ее глаза покраснели, едва она увидела дочь.

— Мари! Ты приехала! Она обняла девушку.

— Мой брак не удался, — призналась Мари. — Но у меня есть дочь. Она осталась у Корали.

— Почему ты не привезла ее сюда?

— Думала немного подождать…

— Ты насовсем? — задала мать все тот же неизбежный вопрос.

— Хотелось бы… — неопределенно отвечала Мари.

Пришедший вечером отец был настроен куда менее дружелюбно.

— Что, вернулась? — произнес он с порога. — Не нашла счастья? Погуляла с одним, а сбежала с другим? Вот уж, думаю, люди славно посмеялись надо мной! Растил дочь, а вырастил шлюху!

— Я вышла замуж, — сухо произнесла Мари, неотрывно глядя отцу в глаза.

— Выйти замуж тоже можно по-разному. Никакой брак не покроет разврата! Ты не нуждалась в моем благословении, а теперь что тебе нужно? Хочешь сесть мне на шею? Да еще и с ребенком? Так знай: с некоторых пор у меня одна дочь, Корали, и только ее дети будут моими внуками!

— Я уйду, — сказала Мари и встала.

Жанна Мелен беспомощно переводила взгляд с дочери на мужа.

— Куда ты на ночь глядя? — робко промолвила она.

— Пусть идет! Такие, как она, всегда найдут пристанище!

— Не беспокойся за меня, мама, — сказала Мари и покинула родительский дом.

Она медленно шла по пустынной дороге и думала без удивления и обиды, что все так, как и должно быть. Просто она представить не могла, что теперь делать. Нужно подождать до завтра и вернуться к Корали. Мари сказала сестре, что, возможно, заночует у родителей, но…

Вдруг девушка увидела заброшенное, полуразрушенное строение — старый сарай, где они с Кристианом некогда предавались любви. Она с содроганием вошла внутрь. Там было пусто и сыро, остатки полусгнившего сена втоптаны в землю.

По лицу Мари беззвучно катились слезы. Внезапно она поняла то, чего не понимала раньше: да, Кристиан был беспомощен перед жизнью, но он жалел, щадил и оберегал бы ее, Мари, — жестом, словом, улыбкой. С таким щитом она вынесла бы все, ибо в его слабости таилась незаметная, но безграничная сила.

Постепенно вместе с грустью в душе девушки рождалась отчаянная, горячая решимость. Она пойдет туда и все узнает, и если он там и жив и его воспоминания не поблекли, она извлечет на свет все то потаенное, невысказанное, что, быть может, соединит вновь, исцелит их сердца.

Мари выскочила из сарая и побежала. Вот он — дом в окружении теней и слабом трепетании бледных язычков маленькой лампы. Ей захотелось плакать.

Мари остановилась. Она изнемогала от нерешительности, страха и… предвкушения. Колени и руки ослабли, у нее сердце билось в груди, точно птица в клетке. Наконец она подошла и тихо постучала в окно. Никакого ответа. Но Мари продолжала ждать.

Внезапно дверь приоткрылась. Шанталь, стоя на пороге, вглядывалась в темноту.

Увидев мать Кристиана, Мари ощутила близкую к ликованию радость и… страх.

— Кто вы? — спросила Шанталь, заметив девушку. — Что вам нужно?

У Мари перехватило дыхание.

— Я Мари. Мари Мелен.

Шанталь подалась вперед и встретилась с ней глазами. Мари ожидала увидеть во взгляде женщины презрение и ненависть, но… там были только горестная усталость и тревога.

— Я желаю видеть Кристиана. Он здесь?

— Да. Зачем он тебе?

— Я… вернулась. Я хочу с ним поговорить.

Шанталь нервно стянула на груди концы шали. Даже в темноте Мари заметила, что женщина одета совсем не так, как прежде, и выглядит по-другому. Как предугадала Мари, Шанталь отказалась от своих нарядов; теперь она, в темном, наглухо застегнутом платье и плетеной шали, походила на всех остальных островитянок. Легкие изящные туфельки сменили тяжелые ботинки из грубой кожи. Волосы были гладко причесаны и стянуты в тугой узел. И — ни пудры, ни румян, ни духов…

— Ему стало хуже, — вдруг сказала Шанталь. — Он давно никуда не выходит, и я знаю, что у него постоянно болит голова. Лекарства не помогают. Ты пришла, чтобы украсть у него остатки жизни?

Мари задрожала.

— О нет! — прошептала она. — Я хочу вернуть то, что когда-то взяла!

Шанталь застыла, не говоря ни слова, и Мари прошла мимо нее.

Кристиан сидел на диване. Он «смотрел» в одну точку, и казалось, его душа тоже замерла в неподвижности.

— Кристиан!

Ее голос словно выплыл из пустоты, и он тревожно произнес:

— Кто это? Кто здесь?

— Мари. — И, не сдержавшись, промолвила: — Я вернулась.

Он долго молчал с непонятным выражением лица, потом вдруг промолвил:

— Дай мне руку!

Она сделала то, о чем он просил, и услышала тихую фразу:

— Почему ты ушла и так долго не возвращалась?

— Потому что не смогла понять свое сердце.

— А… теперь?

— Я тебя люблю, — сказала Мари, — я знаю, это всего лишь слова, и все же…

— Ты и тогда меня любила, — быстро произнес он, — просто не понимала этого. Что-то заслонило твою любовь, как облака заслоняют солнце. И ты… ослепла.

— Да, и теперь я желаю ослепнуть еще раз — именно от любви. Если только… ты сумеешь меня простить.

— Я не сержусь, правда. Это было бы глупо, да и потом… у меня не так уж много времени.

— О чем ты? — с тревогой произнесла Мари.

— О нет, ни о чем! Я просто хотел сказать, что самым страшным для меня было время, когда от тебя не осталось ничего, кроме воспоминаний. Это ужаснее смерти, правда…

Мари упала на колени и приникла к нему всем телом.

— Кристиан!

Он сжал ее руки в своих.

— Прошу тебя, ни о чем не думай! Если ты хочет рассказать мне о том, где была и что делала, то расскажешь, а если нет, то не надо. Ты что-то пережим, я это чувствую, и в то же время… осталась прежней.

— Не совсем, — прошептала Мари и тут же решила пока что не говорить Кристиану ни о своем замужестве, ни о Талассе.

— Уже ночь. Ты останешься здесь? — с надеждой произнес он.

— Да.

— Мари останется, — взволнованно промолвил Кристиан, обращаясь к вошедшей в комнату Шанталь.

— Пусть остается, — покорно ответила та. — Я пойду к себе.

Едва шаги Шанталь стихли в соседней комнате, как Мари расстегнула палеринку, обвила руками шею Кристиана и прижалась к его груди.

В ту ночь они изведали все, что только могут изведать любящие друг друга мужчина и женщина, когда наконец сомкнут объятия. Они растворялись один в другом, и испепеляющие жадные поцелуи с трудом заглушали срывающиеся с губ стоны наслаждения, страстного трепета и немыслимого, на грани безумия, счастья. Мари оплела Кристиана руками, ногами, волосами, и он задыхался в сетях любви, радости и всеобъемлющей первобытной страсти. И эта радость, и жаркая тьма, и счастье, и страсть имели одно имя — Мари.

Проснувшись утром, она поняла, что все сбудется: отныне каждую ночь они буду спать в объятиях друг друга, а днем гулять, говорить, читать. И она чувствовала, как в ней нарастает сила, упорная, несгибаемая сила, которая поможет ей вынести все — с ним и ради него.

Неприятное чувство шевельнулось в ее душе, когда она увидела Шанталь. Мари было неловко, но женщина держалась невозмутимо и не выказывала осуждения и неприязни.

После завтрака, оставшись наедине с Мари, Кристиан предложил:

— Пойдем на то место, где мы впервые встретились? Мне хочется прогуляться.

И тут Мари вспомнила.

— Твоя мама сказала, что тебе стало хуже и ты никуда не выходишь, — нерешительно проговорила она. — Это правда?

— Нет, — быстро произнес он. — Забудь. Я не выходил только потому, что не было тебя.

Он выглядел как прежде, он улыбался, и девушка успокоилась.

Они шли по берегу. Воздух наполнял шум бегущей воды. Скалы светились на солнце и напоминали высокие золотые дворцы. Кристиан и Мари держались за руки и болтали о чем придется.

— У меня есть ребенок, — без всякого перехода заявила Мари. — Не твой. И еще я вышла замуж. Но с мужем жизнь не сложилась, и мы расстались.

— Я знал, что ты уехала не одна. А где… ребенок?

— Это девочка, я оставила ее у сестры. И она… может побыть у Коры до тех пор, пока ты не захочешь увидеть… то есть познакомиться с нею. Она еще совсем маленькая, ей нет и года. — И, ощущая какую-то смутную угрозу, добавила: — Я рожу тебе сына, Кристиан.

Он улыбнулся мимолетной болезненной улыбкой:

— Признаться, я думал, мы вообще откажемся от возможности иметь детей.

— Почему?

— Чтобы заботиться только друг о друге и еще… чтобы на свете было меньше несчастливых людей. Но я тебя понимаю, ты женщина, тебе нужны дети. Если ты этого хочешь, то они у нас будут. Я готов дать все, что тебе нужно, по мере сил, только… не отрекайся от меня во имя чего-то призрачного, притягательного, неизвестного, что не дает нам наслаждаться тем, что мы имеем.

И она страстно прошептала:

— О нет, Кристиан, никогда!

— Я ведь тоже не все тебе рассказал. Моя мать была парижской проституткой, она больше десяти лет прожила в борделе: именно там я и появился на свет. И я тоже жил в борделе, не уходил, потому что, как мне казалось, не мог ее оставить, хотя на самом деле просто оттого, что не знал и боялся другой жизни. Вот ты не испугалась и уехала.

— Я тоже испугалась, — тихо сказала Мари.

— Знаю. Ты боялась, что я возьму тебя в плен. Но не будем об этом. — И продолжил: — Та жизнь была мне отвратительна. Ты не поверишь, но я не помню своего лица, и за прошедшие семь лет я, должно быть, сильно изменился, но… Когда-то про меня говорили «хорошенький мальчик». Так вот, те мужчины, которые уже устали от женщин и считали, что изведали еще не все доступные человеку пороки, случалось, подходили ко мне и предлагали вступить в близкие отношения. Они обещали мне деньги, много больше, чем заплатили бы моей матери, и если бы я соглашался, то к нынешним временам, наверное, уже ел бы и спал на золоте. Или, напротив, валялся в самой ужасной грязи. От неба до земли не такое уж большое расстояние, как кажется, если речь идет о человеческой алчности, равно как и… о человеческой нравственности. Только я никогда не понимал, как можно безумно желать денег, одних только денег, и думать, что они могут все! Желать, не имея ничего за душой… в душе! С чем такие люди приходят к Богу? Что они ему предъявляют — горсть золотых монет?

— Я знала все о тебе, — призналась Мари.

— Мать рассказала?

— Да. И мне все равно — так было тогда, а теперь тем более. — Потом предложила: — Давай искупаемся?

Кристиан улыбнулся:

— Я не умею плавать. Не умею чувствовать себя свободным от земного притяжения.

— Я тебя научу.

Она помогла ему спуститься по крутой тропинке и остановилась. Темные тени, белые скалы и высоко кружащиеся в небе птицы. Берег, ощерившийся острыми камнями, и белая песчаная отмель, точно мягко сияющая жемчужина в синей оправе волн. Они разделись и вошли в теплую и тихую воду.

— Ты согласен прожить здесь всю жизнь? — спросила она, когда они, искупавшись, вернулись на берег.

— С тобой — да.

— И я тоже.

…За обедом (Мари твердо решила, что после поездки к сестре и по возвращении возьмет все хозяйственные заботы на себя) Кристиан был странно задумчив и молчалив. Мари заметила, что он то и дело морщится, словно от боли, и непроизвольно подносит пальцы к вискам. Потом он прилег и так лежал до вечера. А вечером, когда они вышли во двор под синие, пронзительно мерцающие в небе звезды и Мари несмело задала вопрос о его здоровье, Кристиан ответил:

— Просто судьба жестока, она бесстрастно оценивает и взвешивает наши желания и мечты и, случается, принимает… не то решение.

— Тебе стало хуже, — упавшим голосом прошептала Мари.

— Если быть честным до конца — да. С некоторых пор меня мучают головные боли, такие сильные, что иногда мне кажется, будто внутри вместо мозга — раскаленные угли. Я не могу спать, и эта вечная слабость… Когда ты внезапно вернулась, мне стало лучше, а теперь опять… Только не говори матери! Это сведет ее с ума!

— Не скажу. И я буду рядом с тобой, только мне нужно съездить к сестре. Кора, наверное, волнуется. И еще я хочу договориться о присмотре за Талассой.

…Неожиданно пошли дожди, и Кристиан слег. Он лежал целый день, безучастный и бледный, а по ночам едва сдерживал стоны — уже не страсти, а боли. Потом, когда погода снова наладилась, ему стало немного лучше, и Мари смогла съездить к сестре.

Мари поведала Корали обо всем, что случилось за эти дни, и тут же с пронзительной ясностью поняла, что ничто не сложится так, как мечталось, — Кристиан умирает.

Когда она вернулась, он уже впал в забытье. Шанталь тихо плакала, стоя на коленях возле постели сына, тогда как глаза Мари были сухи.

Она рассказала женщине про Пьера Шатле.

— Две тысячи франков, о боже! Да где же я их возьму! — прошептала та. — Да еще ехать в Париж! Зимой я привозила доктора с материка, и он сказал, что все бесполезно, тут ничем не поможешь, Кристиан обречен.

А Мари хладнокровно размышляла. Она принялась считать. Две тысячи франков. Допустим, по пять за визит. Как сказал Пьер Шатле: «Больше пяти франков я еще никому не давал». Четыреста раз. По одному разу в день — больше года. Если по два — срок сокращается наполовину. Но и это — долго. Ecли по пять-шесть… Нет, больше не выдержать.

— Я уезжаю, — сказала она Шанталь, и ее слова прозвучали твердо и сухо.

Отчаявшийся взгляд матери Кристиана был прикован к ее лицу. Но Мари не могла сказать, куда едет и зачем…

Корали охотно согласилась оставить у себя Талассу. Мари сказала, что попробует заработать денег, но не сказала как. И Кора, бесконечно далекая от парижской жизни и нравов столицы, ничего не заподозрила.

В час прощания Мари склонилась над Кристианом и легко, нежно поцеловала его в лоб. И прошептала:

— Я вернусь!

 

Глава 9

Мари была точно порох или сухая трава, готовая вспыхнуть от любого пожара. Сейчас она могла бы позволить четвертовать себя или продать душу дьяволу.

Девушка не питала никаких иллюзий относительно своего будущего. Она сознательно жертвовала собой, она собиралась заключить договор с совестью и понимала, что ее ничто не спасет: ни благородная цель, ни четкое отделение любви сердечной от акта любви телесной. Она переходила на другую сторону — на сторону зла, где правили жестокость, алчность, бездуховность, бесстыдство.

Жизнь оказалась слишком жестокой, враждебной, в ней нельзя было уповать на жалость, сочувствие, сердечность, любовь или помощь высших сил; она требовала тяжкой борьбы, и единственное, что должна была попытаться сделать она, Мари, это не причинять страданий другим.

Прощание с родными краями и дорога прошли как во сне. Париж уже не показался ей таким пугающим и чужим. Бледно-желтое вечернее небо, мягко сияющие голубые сумерки, резкие линии темных крыш, сверкающий металл балконов и накатывающие волной запахи и звуки. Он жил, бурлил, кипел, и только от нее зависело, вольется ли она в эту жизнь.

Ночевать Мари было негде, но она решила, что тем лучше, это подстегивало ее решимость. Она поправила шляпку и, оглядев себя в витрине с каким-то новым, пристальным любопытством, пошла вперед по улице. То была улица Пелетье, что неподалеку от кафе «Рии», и здесь можно было встретить продажных женщин.

Мари не имела ни малейшего представления о той грубоватой, горячечной, болезненной, вызывающе рискованной, порочно красивой атмосфере, в какую собиралась окунуться. Завоевать улицу и повелевать ею не проще, чем покорить чужую страну. Она не умела играть, не владела ни тайной взгляда, ни магией жестов. Она была просто молодой женщиной, скромно одетой, неброско красивой, ничто не говорило о ее необычности, ничто не вызывало желания обладать ею, и никто не обращал на нее внимания.

Вряд ли Мари сумела бы совершить то, чего, несмотря на всю свою решимость, смертельно боялась, совершить так, чтобы понравиться мужчине и заставить его заплатить. Она ничего не знала ни о навязчивости, ни о жестоком торге, ни о конкуренции. Единственное, что запомнила Мари: в публичном доме заработать нельзя, там все забирает хозяйка. Так говорила Шанталь.

Почти совсем стемнело, а Мари все шла и шла — померкший взгляд, скованные движения… Она обгоняла мужчин, которые на нее не смотрели, или они обгоняли ее.

Наконец, собрав всю свою волю, она решилась и, нагнав прилично одетого господина, прошептала:

— Месье…

Но тот не оглянулся, и тогда Мари схватила его под локоть, а потом развернулась и встала перед ним как стена.

— Что тебе нужно? — грубо произнес мужчина, тогда как девушка вздрагивала и трепетала под его пристальным, суровым, отчужденным взглядом.

— Не пойдете ли со мной? Я бы могла… — И она улыбнулась с жалкой претензией на кокетство, глубоко чуждое ее прямой и искренней натуре.

Как ни странно, именно эта улыбка больше всего разозлила мужчину.

— Иди прочь, тебе говорят!

Заметив на противоположном тротуаре фигуру жандарма, он крепко схватил Мари за руку и крикнул:

— Полиция!

Жандарм пересек улицу и подошел к ним.

— Вот эта девка преследовала меня целый квартал, нашептывала непристойности!

Жандарм слегка поклонился.

— Я задержу ее, месье. — И он взял Мари за локоть.

— О нет! — в испуге прошептала она. — Я не преследовала этого господина и не говорила ему ничего такого…

— Разберемся.

А мужчина, раздраженно кивнув, быстро пошел дальше.

Мари привели в полицейское отделение второго бюро первого отдела префектуры, в те времена выполнявшего функцию полиции нравов.

— Еще одна! — заявил жандарм и грубо толкнул девушку на деревянный стул. — Приставала к прохожим на улице Пелетье.

Другой полицейский (в его взгляде не было и намека на сочувствие, но не было и презрения) спросил:

— Имя? Фамилия? Возраст? Место жительства?

Мари ответила, он записал.

— Давно в городе?

— Я приехала сегодня.

— Значит, не зарегистрирована.

— Что это означает?

— Книжка есть?

— Какая книжка?

— Все ясно. — Он со вздохом отложил перо. — Пройдешь осмотр и зарегистрируешься. Но это потом. Ночь проведешь в участке, а завтра поедешь в префектуру, потом в Сен-Лазар, в изолятор. Все, можешь идти. Отведите ее… — Он махнул рукой.

— Мне… что-то будет? Меня накажут? — прошептала Мари. В ее глазах полыхал огонь возмущения и испуга.

— Непременно.

— Но… что со мной сделают?

— Смотря в чем обвинят. Административный арест на срок от пятнадцати суток до месяца за «прогуливание в общественных местах с целью привлечь к себе внимание путем пристального разглядывания мужчин» и лишение свободы на срок от двух до трех месяцев за «приставание к мужчинам в настойчивой манере с целью склонить их к разврату».

Мари тупо смотрела на него. Ей чудилось, будто она увязла в огромной паутине. Она знала, бесполезно что-либо доказывать и отрицать, и сидела молча, подавленная, померкшая, ошеломленная тем, что на нее обрушилось.

В это время человек, говоривший с нею мгновение назад, встал и вышел. За Мари еще не пришли, и она получила несколько секунд передышки.

Она сидела, опустив голову, так что выбившиеся из прически волосы свисали вдоль лица. Она вспоминала… Остров. Ночь. Колыхавшиеся под луной серебристые травы, густые тени, дыхание ветра и небо… сеть далеких огненных точек: драгоценные камни, рассыпанные рукою Господа. Все это там. И Таласса, ее дочь, маленький теплый свет жизни. И умирающий Кристиан.

Мари очнулась от того, что кто-то тронул ее за плечо. А после испуганно встрепенулась, потому что чья-то грубая рука приподняла подол ее юбки и провела по голой ноге.

Рядом со стулом, на котором сидела девушка, стояли два жандарма: тот, что привел ее сюда, и другой — с широким плоским лицом и бесцветными глазами.

— Хорошенькая, ничего не скажешь! И кожа, как шелк! По-моему, она здорова. Вели закрыть ее в отдельной комнате.

Мари порывисто вскочила с места. Она попыталась бороться с ними, но силы были неравны.

Один из жандармов схватил девушку за волосы, другой пнул сапогом в бок. Они швырнули ее обратно на стул.

…Тоскливо скрипнула тяжелая дверь, и вошел тот человек, что задавал Мари вопросы, а с ним дама лет сорока — сорока пяти, с бледной тонкой кожей, легкими морщинками вокруг глаз и рта, заметными лишь при внимательном рассмотрении, высокомерно изогнутыми бровями и янтарно-серыми глазами, менявшими цвет, как у кошки. Она бросила на Мари мимолетный взгляд, с виду равнодушный, а на самом деле внимательный, и села, оправляя оливкового цвета юбку из дорогого шелка. Ее волосы были завиты вокруг лба и на висках и сколоты сзади золотыми шпильками, руки затянуты в перчатки тончайшей жемчужно-серой кожи с красивыми узорчатыми строчками. В ушах покачивались серьги с крупными жемчужинами.

В каком бы состоянии ни пребывала Мари, она не могла не удивиться: что делает здесь эта красивая элегантная женщина?

Между тем полицейский махнул в сторону Мари.

— Она все еще здесь? Уведите же ее!

Мари решила воспользоваться случаем.

— Эти господа приставали ко мне! — смело заявила она.

Как и следовало ожидать, полицейский возмутился:

— Все вы так говорите! А ты сама что делала на улицах Парижа?

Незнакомая дама, оказавшаяся невольной свидетельницей их разговора, неожиданно вмешалась:

— Месье Клоден, нужно ли быть таким строгим к девушке? Посмотрите в ее глаза — они как жемчуг при лунном свете! Возможно, бедняжка была не в себе или просто ошиблась.

У нее был приятный, полный достоинства голос, с нотками интимности и доверительности. Она улыбнулась — губами, тогда как глаза смотрели трезво и жестко: эта женщина знала, что делает.

Месье Клоден сделал жандармам знак выйти.

— На нее пожаловался очень прилично одетый господин. Сказал, что она предлагала ему вступить в интимную связь за деньги и говорила разные непристойности.

— Но у вас нет его заявления?

— Девушка не зарегистрирована и не прошла осмотр.

— Вы же знаете, месье Клоден, если девушка поступит в мой дом, она пройдет осмотр и будет зарегистрирована в течение двадцати четырех часов.

Он нахмурился.

— Все это так, мадам Рувер, и тем не менее…

Женщина незаметно и ловко что-то сунула под лежащие на столе бумаги. Складка на лбу месье Клодена разгладилась.

— Ну что ж… Если под вашу ответственность…

Когда они вышли на улицу, мадам Рувер сказала:

— Они бы изнасиловали тебя и избили. Тебе повезло: я редко появляюсь здесь. Просто с одной из моих девушек случилась беда, вот я и пришла… Как тебя зовут?

— Мари.

— Я приглашаю тебя к себе, Мари. Ты красива, хотя это не бросается в глаза. Но красоту надо уметь чувствовать… Мне кажется, со временем из тебя может получиться что-то очень интересное. Скажи только, что побудило тебя заняться этим ремеслом? Ты ведь в первый раз, верно?

— Да. Мне очень нужны деньги.

— Самый достойный и честный ответ.

— Но я слышала, в таких домах девушкам мало платят.

— Все зависит от того, сколько и на что ты будешь тратить. Не спорю, уличная проститутка все берет себе, но ей проще заразиться дурной болезнью, да и конкурентки не дадут спуску. А нас посещают только приличные господа. Мои девушки неплохо зарабатывают, некоторые умудряются скопить себе на приданое и выходят замуж.

— Я уже выходила замуж, — сказала Мари, глядя куда-то в сторону.

— Тогда ты должна знать самое главное о мужчинах: что ни делай, благодарности от них не добьешься. Остается самый простой и верный выход: брать с них деньги.

Мари молчала.

— Не хочешь говорить о себе? И не нужно. Я не хочу слушать. Если попадаешь в этот мир, прошлое лучше оставить за его дверями. Ты думаешь, мы завоевываем Париж? Он сам приползает к нам на коленях, потому что мы — это нечто закрытое и особенное, страна призрачных удовольствий, обманчивых надежд. Но именно потому, что в нашем мире все так призрачно и обманчиво, к нам приходят снова и снова.

Так и оказалось. Мари накормили, и она выспалась в чистой постели, а вечером увидела девушек. Они были разными: белые, как мел, и яркие, как переспелый плод, лица, прически — от маленьких и скромных, с мягким пучком или свернутыми на темени косами, с гладкой или чуть подвитой челкой до взбитых, точно пена, украшенных золотыми сетками, бархатными лентами, филигранной работы гребнями или завитыми страусовыми перьями. Туалеты тоже разные: темно-синие, как вечернее небо, или красные, как вино, отделанные блестками, стеклярусом или бисером тяжелые платья, легкие и светлые как облако, драпированные в виде туники или шарфа, с цветами из шелка на груди. Туфли с овальными металлическими пряжками или бантами из лент, с перекрещивающимися на лодыжках ремешками и изящно загнутым каблуком. Многие девушки вышли в «салон» нарумяненными и набеленными, точно фарфоровые куклы, с крошечными мушками на лицах.

Светские дамы подобны настоящим бриллиантам, проститутки — бриллиантам фальшивым. Вторые не без успеха заменяли первых.

Туалеты для начинающих, как правило, выбирала хозяйка. Она сказала, что Мари пойдут любые тона: вишневые, бордовые, красные оттенят цвет ее кожи и волос, синие и голубые подчеркнут красоту глаз. Для начала она велела Мари облачиться в бледно-голубой, отделанный белоснежным кружевом капот, посидеть в глубине салона и понаблюдать за тем, как себя ведут другие девушки.

Салон представлял собой нечто особенное. Венецианские зеркала, окруженные толпой серебряных херувимов, обитая ярким бархатом мебель, низкие диваны, оттоманки и кресла, ковры, искусственные цветы, шелковые с золотой бахромой занавеси, таинственное мерцание свечей. Позы девушек, позволяющие подчеркнуть изящество тела, изгиб бедер, выпуклость груди. Неуловимые призывные взгляды, легкое покачивание шелковой туфельки на кончике ступни, воздушное колыхание прозрачного белья…

Мари пришлось пройти процедуру крайне унизительного медицинского осмотра и процедуру регистрации. Прежде чем позволить ей выйти в салон, мадам Рувер произнесла некую символическую фразу: «Разочарование можно перехитрить — просто не нужно желать слишком многого и надо стараться принимать жизнь такой, какова она есть».

Но Мари, рожденная на уединенном острове и выросшая среди дикой природы, меньше чем кто-либо могла прельститься этим миром, проникнуться его тлетворным влиянием, соблазниться его блеском.

Какие нужно собрать душевные силы, какой сложной мерой измерить долг, благоразумие, волю и любовь, чтобы переступить невидимую черту, она не знала, но чувствовала, что выдержит. И постарается сохранить в себе хоть что-то от прежней Мари. Мадам Рувер предложила девушке выбрать для себя другое имя, любое, какое она пожелает, пусть самое вычурное и красивое, но та отказалась, хотя некогда мечтала о том, чтобы ее звали иначе. Она не хотела менять судьбу — она желала испить ее до дна. И получить наказание — или награду.

О нет, думала Мари, она не растратит себя и свою жизнь в напрасной погоне за чем-то призрачным, за деньгами или роскошью и при этом достигнет цели и спасет Кристиана. Ибо сейчас она слишком хорошо понимала разницу между прошлым и настоящим, между притягательной волшебной красотой родного острова и навязчивой красотой этого парижского «салона».

Приходили мужчины, пили и болтали с девицами, а потом исчезали вместе с ними в загадочных глубинах дома. Мари наблюдала, как ей и было велено, сидя в укромном уголке. Между тем в зале наметилось некоторое оживление — прибыл важный гость. Сама мадам Рувер вышла «на сцену» и приветствовала его ослепительной улыбкой и скромным пожатием руки.

Мари рассеянно следила за суетой. Пока что она чувствовала себя достаточно спокойно: неведение и неопытность поневоле служили ей щитом — она все еще не до конца представляла, что же ей предстоит.

— Кто этот человек? — спросила Мари миловидную девушку с бездумным веселым личиком и затуманенным взором.

Та быстро оглянулась — не слышит ли хозяйка, потом сказала:

— Один старый дурак, месье Корбен. Он приезжает сюда раз в месяц, а то и реже. Он очень богат. Говорят, у него огромное поместье где-то за городом, а жена старая и больная. Есть и взрослые дети. Он никогда не остается здесь, а всегда едет с девушкой в гостиницу и хорошо платит. Это один из самых выгодных клиентов, и мадам страшно боится его потерять. Если месье Корбен тебя выберет, дай ему понять, что он еще на коне, и он тебя озолотит. Только после не забудь поставить девушкам шампанское — у нас такие правила!

Мари пожала плечами:

— Меня не выберут, я ничего не умею.

— Ха! Да чему тут можно научиться? Какая ты есть, такая и есть, что в этом деле, что в каком другом! Притворством тут мало что можно исправить. Хотя, конечно, есть куча болванов, которых ничего не стоит обмануть, — с такими словами девушка отошла, а Мари продолжала наблюдать за происходящим.

— А это что за девушка? Она здесь что, в гостях? — вдруг услышала она голос и вздрогнула.

Все смотрели на нее. Месье Корбен прошел сквозь толпу девиц и подошел к Мари. Она быстро встала.

Он действительно был стар. Нависшие над глазами брови, тяжелые веки, а сами глаза — без света, лицо — со следами прожитых лет. Он был худощав, и почему-то Мари подумалось, что его тело под дорогим сюртуком должно напоминать чешуйчатое туловище змеи.

— Эта девушка новенькая, месье Корбен, — заметила хозяйка. — Не знаю, понравится ли она вам…

— Она мне уже нравится, — отрывисто, повелительно и несколько нервно произнес он. — Я ее забираю. Идем!

Мари прошла через весь салон, как ведомая на заклание овца. Голубая лента в распущенных волосах, узкое голубое платье с кружевной отделкой, белые чулки и туфли с каблуком в два дюйма.

Когда она надевала накидку в полутемной прихожей, мадам Рувер незаметно шепнула ей:

— Прошу тебя, сделай все, что он захочет, Мари!

Мари ничего не ответила, но всю дорогу не могла сдержать дрожь. Как ни странно, она боялась не столько месье Корбена, сколько… себя. Она страшилась потерять что-то такое, что уже не вернешь никакими усилиями.

В экипаже месье Корбен с любопытством разглядывал ее:

— Сколько тебе лет?

— Двадцать один.

(Его собственной дочери было тридцать пять.)

— Конечно, ты уже не невинна?

Мари помотала головой.

— Жаль. Ты выглядишь очень свеженькой.

Девушка пришла в ужас. Неожиданно она вспомнила Франсуазу. Вероятно, той было столько же лет, сколько месье Корбену, но… Природа устроила мудро: вряд ли нашелся бы молодой мужчина, которого прельстила бы эта женщина. Да и Франсуазе не пришло бы в голову развлечься с любовником на полвека моложе себя. Так что же мужчины? Что в них иного, почему судьба, совесть, да и общественное мнение вручают им ключи от запретных комнат?!

Месье Корбен привез Мари в скромную, но приличную гостиницу на окраине Парижа и заказал ужин в номер: пюре из спаржи, курицу «по-маршальски» и «Шамбертен». Девушка выпила полный бокал, затем еще один; она понимала, что в данном случае спиртное должно послужить ей источником сил. Месье Корбен смотрел на нее, прищурив глаза и крепко сжав рот. Потом сказал:

— Мне нравятся девушки, в которых есть что-то особенное. На первый взгляд ты из таких. Но так ли это на самом деле, мне еще предстоит узнать…

Он говорил еще что-то, а потом засмеялся, как показалось Мари, сухим, презрительным и жестоким смехом.

…Когда начало светать, Мари наконец позволила себе открыть глаза. Она уснула совсем ненадолго, и ей привиделось, будто она лежит на охапке гниющих, осклизлых растений. Сон не предвещал ничего хорошего, но и действительность была ужасна. Разве может быть хуже?

Мари твердо решила, что покончит с собой, только пока не знала как. И дело было не только в том, что уже случилось. Она поняла, что сойдет с ума, пока заработает таким способом даже сто франков, которые все равно не спасут Кристиана…

«Нужно помогать тем, кому еще можно помочь», — сказала Франсуаза.

Что может помочь той, которая согласилась променять безраздельную преданность, молчаливую, но верную любовь к своему острову, к маленькому драгоценному миру на призрачный блеск неизвестности?

Кристиан успокоится в небытие. И она тоже. А Талассу воспитает Корали.

Месье Корбен обещал ей дать деньги. Она купит на них пистолет или какие-нибудь лекарства, от которых можно умереть. А нет, так недолго смастерить и петлю. Ее руки не дрогнут. И душа не дрогнет тоже.

Мари повернулась на бок. Постельное белье было мягким и белым, словно снежный покров, но даже на фоне этой белизны лицо лежащего на спине месье Корбена поражало бледностью и неподвижностью, сходной с неподвижностью укрытого ледяной толщей озера. И он был тверд как камень. Он был мертв!

Мари мигом вскочила и бросилась одеваться. Что делать? Убежать? Прежние мысли разом улетучились, как улетают сухие листья, поднятые резким осенним ветром. Рано или поздно его найдут и… могут обвинить в случившемся ее! Если позвать кого-либо из служителей, они заявят в полицию, и тогда…

Одевшись, Мари подошла к зеркалу. Полные свинцового ужаса глаза, скорбно сжатые губы…

На стуле висел сюртук месье Корбена. Мари пошарила в карманах. Деньги. Ключи. Какие-то бумаги. Золотой портсигар. Записная книжка. Девушка открыла ее. Тонкий почерк, фиолетовые чернила, вереница имен. Вот! «Анри Корбен, Нотр-Дам-де-Лоретт, 15».

Она взяла немного денег, закрыла номер на ключ и бросилась вниз по лестнице.

Было рано. Дворники мели улицы, пыль взлетала вверх, и сквозь ее завесу просвечивало нежное солнце. Мари бежала, потом села в экипаж, непричесанная, растерянная, истерзанная тревожными мыслями и дурными предчувствиями. Страхом перед будущим.

Она вышла возле солидного красивого особняка и поднялась на крыльцо. Довольно сбивчиво объяснила прислуге, что ей нужно, но к тому времени, как появился Анри Корбен, почти взяла себя в руки.

— Скажите, вам знакома эта книжка? — спросила она его.

— Да, это почерк моего отца. А вы…

— Тогда вы должны поехать со мной, — взволнованно перебила девушка. — Ваш отец в гостинице, я закрыла номер на ключ, но если кто-то войдет…

— Что с ним случилось? — резко спросил мужчина.

— Он… умер.

Анри Корбен вздрогнул.

— Сейчас я буду готов, — сказал он и через минуту появился, сосредоточенный, спокойный и безупречно одетый.

— Мы кое-куда заедем, — заметил он. — Это недалеко.

Дама, что села в карету минут через двадцать, казалась столь же сдержанной, хотя и прикладывала платочек к глазам. Уже вдвоем они расспрашивали Мари о том, как все произошло. Она не стала ничего скрывать и рассказала правду, глядя на них со спокойным вызовом. Прошло немного времени, и ее прежние переживания несколько улеглись. Теперь Мари волновали другие проблемы.

— Это ужасно, — пробормотала дама. Вероятно, это была дочь месье Корбена. — Я боюсь заходить туда, Анри.

— Придется, — с нажимом произнес тот, после чего обратился к Мари: — Надо признать, вы поступили умно, лишняя огласка нам ни к чему. Гостиничная прислуга вас видела?

Мари помотала головой.

— Превосходно.

В номере все было по-прежнему. Дама снова заплакала, не решаясь приблизиться к мертвому отцу, тогда как Анри Корбен обошел кровать со всех сторон, после чего сказал:

— Лучше незаметно вывезти его отсюда. Представь, что будет, если газетчики узнают, что сам Корбен умер в какой-то гостинице в объятиях продажной девки?!

— И маму это, конечно, убьет, — подавленно прошептала дама.

— Что мне теперь делать? — подала голос Мари.

— Ничего. Сейчас поможете нам, а потом возвращайтесь к себе. — И, пошарив в карманах, вынул бумажку: — Вот. Это вам за молчание.

Мари посмотрела на протянутую купюру, потом перевела взгляд на присутствующих в комнате людей.

— Мое молчание стоит дороже, — произнесла она отрывисто и пронзительно, так, словно резала ножом. — Мне нужны три тысячи франков. Если нет — я сейчас же спущусь вниз и все расскажу. Пусть вызывают полицию: мне все равно, что со мной будет.

Кровь отлила от ее лица, но во взоре вспыхнул живой, горячий огонь, способный уничтожить и грех, и совесть, и страх. Анри Корбен мгновение смотрел на нее, оценивая эту смелость висельника, тогда как женщина прошипела:

— Какая наглость!

— Погоди, Беатрис. В конце концов, по сравнению с тем, что мы получим, это капля в море. Лучше я выпишу чек.

— Но она может потребовать еще!

— Не потребую, — сказала Мари. — Эти деньги могут спасти одного человека. А для себя мне ничего не нужно.

Анри Корбен выписал чек и кинул девушке в лицо. Его сестра снова произнесла несколько злых и презрительных фраз.

…Мари шла по улицам утреннего Парижа. Город с его неброским и таинственным очарованием и прелестью, с темными краями крыш, над которыми плескалась заря, немного успокоил ее. Все вокруг выглядело нереальным и фантастичным, как в предутреннем сне.

Ей предстояло многое обдумать и решить. Мари понимала, что если она не хочет расстаться с мыслью когда-либо соединиться с Кристианом (конечно, если он останется жив!), то не должна посылать деньги от своего имени, ибо впоследствии ему будет очень тяжело узнать, какой ценой куплено его спасение. Она отыскала нотариуса, который отослал Шанталь деньги от имени неизвестного лица.

На следующий день Мари отправилась в фабричный городок, нашла Франсуазу и вернула ей долг — в три раза больше, чем когда-то взяла.

Та с любопытством разглядывала девушку, которая выглядела несравненно лучше, чем прежде.

— Как Луиза? — спросила Мари.

— Луиза умерла в больнице, — сказала Франсуаза и, помолчав, обронила: — Жаль, что деньги не помогут мне обрести молодость. К несчастью, это возвращение невозможно купить.

— У меня есть молодость, а я все равно не знаю, что мне делать, — заметила Мари.

— Просто выбери что-то свое, иначе будешь весь век метаться, как огонь на ветру.

— Я-то выберу, но выберет ли оно меня? — грустно промолвила Мари.

К сожалению, она еще не знала, что сделала выбор в тот момент, когда официально зарегистрировалась в полиции как продажная женщина. Мари пыталась устроиться на работу, но тщетно: ее нигде не брали — даже служанкой, даже на ту же фабрику! Через несколько дней ее арестовали при проверке документов во время облавы и предъявили обвинение в «уклонении от медосмотра» и «появлении на улице в запрещенные часы», после чего бросили в изолятор, а потом отправили в тюрьму.

К счастью, пробыла она там не слишком долго и, очутившись на свободе, побежала к Пьеру Шатле — узнать, не приезжали ли Шанталь и Кристиан. Но хирурга не было в Париже, он уехал в Лондон.

Мадам Рувер не пожелала впустить девушку в свой «храм любви» — она считала, что по вине Мари ее дом потерял одного из лучших клиентов.

Итак, ей осталась улица, остались бесконечные толпы людей и дома — после сияющих на солнце, беспрестанно меняющих свой цвет скал казавшиеся Мари мертвыми и бездушными каменными глыбами. Осталась любовь в глубине сердца и призрачная надежда на лучшее.

 

Глава 10

Содержание письма, которое получила Шанталь, было официальным и конкретным. Некое неизвестное лицо, бесстрастный посредник, сообщало ей, мадемуазель Люси Делорм, что она может приехать в Париж со своим сыном с целью «проведения обследования и лечения» последнего. Был указан адрес и имя врача, а также номер счета, с которого она может снять для оплаты лечения и прочих расходов две тысячи пятьсот франков. И более никаких сведений о том, откуда эти деньги, кто открыл этот счет и кто вообще мог узнать ее настоящее имя, адрес и что-либо о болезни Кристиана. …Утро, когда те же рыбаки, что некогда внесли на остров пианино, осторожно уложили в лодку молодого человека, было очень тихим; на воде трепетало слабое отражение зари. Шанталь в последний раз взглянула свой дом, и ее посетило предчувствие, что она никогда не вернется сюда. А между тем там остались книги, вещи, пианино — инструмент, хранящий остатки ее душевного тепла и умеющий рождать отклик на ее настроение в сердце другого человека.

Добраться до Парижа с больным сыном было нелегко, но она добралась и нашла Пьера Шатле, который принял ее и после пятиминутной беседы велел немедленно везти Кристиана в клинику.

После осмотра он объявил Шанталь, что операцию нужно делать немедленно, хотя при этом заметил, что, по его мнению, в девяти из десяти случаев ее сын умрет, но если не предпринять ничего, то шансов не остается вообще. «Вам решать, — сказал он, — согласитесь ли вы рискнуть. В иных случаях жизнь — как цветок: солнце его сожжет, обильный дождь прибьет лепестки, и только человеческая рука еще способна что-то исправить. И даже если ваш сын умрет… Мы должны учиться: пусть этот случай послужит будущему. Быть может, в следующий раз такой больной останется жив».

У Шанталь только и хватило сил, чтобы молча кивнуть.

Кристиан выдержал выпавшее на его долю испытание. Находясь где-то там, за невидимой гранью, он цеплялся за жизнь из последних сил — и не умер.

…Шанталь увидела его в белых повязках, похожего на мумию, и не поверила, что он все еще жив. И все же женщина не теряла надежды. Только пройдя через испытания душевной и физической мукой, сомнения, отчаяние, неверие и страх, можно обрести спасение и что-то похожее на счастье.

А потом Кристиан очнулся, и хотя возвращение к жизни принесло ему боль, он был полон тихого внутреннего света и через некоторое время спросил Пьера Шатле:

— Буду ли я видеть?

Тот развел руками и несколько раздраженно произнес:

— Молодой человек! Вы выжили, что само по себе уже чудо, и, смею верить, будете жить дальше, но кое-что в нашем мире, к счастью или несчастью, все еще в руках Господа Бога!

— Да, конечно. Спасибо.

Кристиан не выглядел разочарованным, несчастным, и Шанталь успокоилась.

А потом он вдруг спросил:

— Где Мари?

— Что ты помнишь? — задала вопрос Шанталь.

— Помню, как Мари сидела возле меня и держала за руку.

— Она уехала, — помолчав, сказала женщина. — Ничего не объяснила, просто заявила, что уезжает, — и все.

И все-таки кое-что заставило Шанталь призадуматься. Когда опасность миновала, она поинтересовалась у Пьера Шатле, не знает ли он, откуда взялись деньги на лечение. Он не знал, и женщина терялась в догадках, кто же мог подарить ей такую сумму.

Когда Кристиан впервые почувствовал, что в его полную тьмы реальность начал проникать свет, его сердце забилось так, будто хотело разбиться вдребезги. Шанталь, увидев искаженное сладостной мукой лицо сына, спросила:

— Что случилось?

— Пока ничего.

Он не сказал правды, но Шанталь все поняла. Она сходила с ума от радости и в то же время боялась чуда. Кристиан так долго был посторонним в реальном мире… Сумеет ли он стать своим теперь, по прошествии стольких лет, после всего выстраданного и пережитого? Не настигнет ли его очередной обман?

Зрение возвращалось, и хотя оно восстанавливалось очень медленно, уезжавший в Лондон и передавший заботы о Кристиане своему помощнику Пьер Шатле был полон надежд. Хирург признался Шанталь, что поражен результатом; он готовил доклад об операции для конференции, на которой должны были присутствовать светила медицины.

Кристиан начал подниматься с постели. И белая коробка палаты была уже тесна для него. Он все чаще задумывался о будущем.

— Я не слишком хорошо представляю, как нам теперь жить, мама.

— Не думай об этом. Сначала тебе нужно окончательно поправиться.

Когда Кристиан впервые увидел мать, она показалась ему незнакомкой, и все же он узнал ее улыбку, ее глаза. А собственное отражение в зеркале поначалу и вовсе испугало его: осунувшееся, бледное, странно взрослое, страдальчески серьезное лицо.

Он набирался сил, и не только физических, но и душевных. И немало испугал Шанталь, когда однажды заявил:

— Я хочу разыскать Мари.

— Эта девушка предавала тебя дважды, причем в те моменты жизни, когда ты особенно нуждался в поддержке. Так стоит ли о ней вспоминать? — спросила его мать.

Кристиан задумался.

Тот мир, в котором он существовал прежде, остался там, за гранью темноты, что так долго его окружала, и теперь ему предстояло учиться жить в другом мире.

Кристиан познал Мари через ее голос и смех, через запах ее кожи и волос, через тепло и нежность ее прикосновений, через их страстную близость. И все же он никогда ее не видел, не знал ее лица, взгляда, улыбки. Когда он был слеп, надежды ее увидеть не было, но сейчас ему стало не хватать этого. И вместе с тем молодой человек понимал, что мать в чем-то права. Та Мари принадлежала иному миру, и она осталась в нем. Кристиана обступали зримые образы, они влекли, будоражили воображение, заслоняли то, что прежде владело его душой.

И все-таки, если бы его спросили, любит ли он Мари, нуждается ли в ней, он бы уверенно ответил: «Да!»

Вскоре он смог, покинуть клинику, и они с матерью сняли скромную квартирку на правом берегу Сены. Кристиан окончательно выздоровел лишь к весне, и к тому времени у Шанталь почти закончились деньги. Но она ничего не говорила сыну, который был беспечен и весел.

Нельзя сказать, что его обуревали дерзкие мечты, — то была просто радость жизни, легкомыслие, бездумное наслаждение каждым подаренным судьбою днем. Длившаяся восемь лет слепота отсекла его от прошлого, все кануло во тьму, и теперь, внезапно прозрев, Кристиан чувствовал себя заново родившимся, полным надежд и сил.

— Как ты думаешь, мама, чем мне теперь заняться? Ведь нам нужно на что-то жить. Беда в том, что я ничего не умею… — произнес он как-то за утренним кофе.

Но произнес шутливо, с улыбкой, и у Шанталь отлегло от сердца.

— На острове осталось мое пианино, — промолвила она невпопад.

— О, полно, мама! Мы купим новое — дай только срок!

Женщина успокоилась: значит, он не тосковал о прошлом. И все же она спросила:

— Ты не хочешь вернуться на Малые скалы?

Он сразу сделался серьезным и смотрел куда-то вдаль, словно пытался разглядеть на горизонте призрак будущих времен.

— Пожалуй, нет. Все там будет… напоминать о Мари. Хотя я бы хотел увидеть остров…

Шанталь не выдержала:

— Что могла бы дать тебе сейчас эта необразованная девушка, дикарка?

К ее удивлению, он не возмутился, а задумчиво произнес:

— Возможно, ты в чем-то права. И все же в ней была… глубина. А это самое главное.

— Тогда, на острове, тебе казалось, что в ней — вся твоя жизнь. Тебе и сейчас так кажется?

— Не знаю. Я должен ее увидеть.

— Она красивая девушка, если тебя это волнует, — сказала Шанталь.

— Нет, — отвечал Кристиан, — дело не в красоте, а вот узнаю ли я в ней свою Мари, которую любил и люблю, несмотря ни на что…

Они помолчали, потом Шанталь сказала:

— Почему бы тебе не попробовать обратиться в какую-нибудь газету? Ты прочитал столько книг и умеешь осмысливать то, что тебя окружает.

— Я не знаю жизни. И я никогда не писал статей.

— Если что-то сложится в голове — я имею в виду образы, мысли, — перенести их на бумагу не так уж сложно.

— Ты думаешь? Не уверен.

И все же на другой день он вышел из дому и отправился в центр, туда, где в те времена располагались редакции крупнейших парижских газет. Утреннее солнце освещало берега Сены, здания, деревья, тротуары казались покрытыми золотистой пылью. Пестрые световые пятна напоминали рассыпанные золотые монеты. Ветер был прохладен и свеж, а стаи голубей взмывали над крышами, словно брызги белой пены.

Образы острова… Они вторгались в его сознание, не видимые, но ощутимые, они царили в его душе и… причиняли боль. Кристиан решил, что никогда не вернется на родину Мари. Лучше жить настоящим.

Он зашел в редакцию газеты «Старый и Новый свет» и спросил, нельзя ли получить какую-нибудь работу.

— Нам нужен человек для сбора материала, — сказал редактор. Плата небольшая, но возможно повышение. Сейчас мы готовим статьи о парижском дне: проститутки, бродяги… Тема нелегкая. Изучите, сделайте наброски, и я посмотрю.

Через три дня Кристиан принес готовую статью.

Редактор начал читать и вскоре удивленно поднял на него прищуренные, внимательные глаза. Потом вновь пробежал статью.

— Неплохо, — сказал он, дочитав до конца. — Прежде вы ничего не писали?

— Нет.

— Тем не менее вы успешно справились с заданием, — сказал месье Роншар, хотя вообще-то был скуп на похвалы.

Вскоре Кристиан был принят в число постоянных сотрудников «Старого и Нового света» и стал неплохо зарабатывать. Его статьи пользовались успехом. Он постигал жизнь осторожно, пытаясь выхватить, выявить самую суть и явить ее читателям, как хорошо ограненный алмаз, как флакон духов, в котором сконцентрировался неповторимый, будоражащий воображение запах. Он был приветлив, скромен, казалось, лишен всякого тщеславия и быстро завоевал доверие и любовь коллег.

А его мать, еще молодая и привлекательная женщина, любила гулять по набережной Сены и наслаждаться взглядами встречных мужчин — заинтересованными, но почтительными.

Только одно настораживало Шанталь: Кристиан не делал ни малейших попыток познакомиться с девушками. Значит, он еще не забыл Мари. Но женщина верила, что время залечит его сердечную рану. Постепенно воспоминания об этой девушке потускнеют, а затем и вовсе исчезнут, как дым костра, как снег на ладони, как шелест листвы в тишине бескрайней ночи.

Выйдя из тюрьмы, Мари впала в отчаяние. Она безуспешно пыталась найти работу — ее нигде не брали.

Иногда девушка думала о возвращении на остров, однако страшилась огласки. Мир велик, но и достаточно тесен: если на острове узнают о ее прошлом, позор неминуем. И родителям, и сестре, и зятю придется покинуть родные края, а это для них страшнее смерти.

Оставалось одно. Мари чувствовала, что публичный дом станет для нее чем-то вроде клетки для вольной птицы, посему она выбрала улицу.

В тюрьме одна старуха, бывшая проститутка, дала ей несколько полезных советов. «Никогда не подходи к мужчинам сама и не предлагай себя откровенно и открыто. Иди с независимым, свободным видом, но при этом лови взгляды, соблазняй, играй. Заставь их желать тебя. Сними квартиру и приводи их туда, а к ним не ходи: так безопаснее и проще. Дай хозяину денег, и он тебя не выдаст. Еще лучше — найди постоянного покровителя: пусть сам наймет для тебя жилье. Туда, если будешь достаточно умной и ловкой, сможешь приводить и других мужчин. И никогда не задумывайся об их достоинствах и недостатках… Ничто в жизни не дается легко, нигде не обойтись без потерь. Хочешь выжить — учись, а не плачь».

Мари сняла маленькую квартирку на улице Манжоль и приводила туда клиентов. Постепенно она стала чуять облавы, с первого взгляда распознавать тех мужчин, что способны обмануть и не заплатить обещанного. Научилась налаживать отношения с другими девушками.

Мари постигла науку ласкающей вежливости, тайны взгляда, притворно жгучего огня прикосновений. Главное — не думать о чувствах. Она жила, не замечая времени. Когда становилось совсем горько, Мари пила вино или коньяк, и это отчасти помогало.

И все же воспоминания о Кристиане жгли сердце Мари.

Однажды случилось то, имя чему — неизбежность. Как-то утром, проходя по набережной Сены, Мари заметила человека, очень похожего на Кристиана.

Он шел уверенной походкой, потому она сомневалась до последней минуты. Страшась ошибки, пошла следом. Молодой человек вошел в солидное здание, где, как возвещала вывеска, располагалась редакция газеты «Старый и Новый свет».

Немного помедлив, девушка поднялась на крыльцо и толкнула дверь. Она искренне улыбнулась людям в приемной, и ей позволили пройти дальше. Мари не сказала им, кого ищет, просто попросила разрешения войти в другие комнаты. Она путешествовала по редакции, глядя на людей и словно никого не видя, не отвечая на вопросы, пока в одной из комнат не обнаружила того, кого искала, казалось, целую жизнь.

Кристиан был один. Он сидел за заваленным бумагами столом и — смотрел на Мари яркими, ясными, серо-голубыми глазами, в которых отражалась Вечность. На нем была белая рубашка из французского набивного батиста и темно-синий сюртук с шелковой обшивкой по воротнику и лацканам — крик моды в тот сезон. И у него слегка изменилась прическа: столичная жизнь требовала большей строгости, чем жизнь на острове, когда волнистые волосы Кристиана трепал вольный ветер.

Мари стояла перед ним, и в ее взгляде были нежность, потрясение, радость. И она ощущала непонятное ей самой сострадание.

Все время, пока она молчала, ее глаза не отрывались от его лица; ей казалось волшебством видеть его взгляд: чудилось, будто ее душу пронзает ослепительный блеск, сходный с сиянием огромной звезды. Девушка понимала, что Кристиан не мог узнать ее, но он умел чувствовать — это Мари запомнила навсегда. Он чутко воспринимал все то, что невозможно увидеть, он тонко улавливал суть.

Нельзя сказать, что Мари была вызывающе одета, просто вряд ли Кристиан мог представить ее в таком виде: в черном бархатном жакете «зуав», отделанном шелковой тесьмой, в белой блузе и юбке темно-синего шелкового муара с фестонами цвета янтаря. Спереди лоб девушки по моде того времени закрывала пышно завитая накладная челка, сзади волосы ниспадали каскадом упругих локонов. Это сооружение венчал романтический головной убор — шляпка из итальянской соломки с широкими полями, украшенная лентами и цветами. На ногах красовались застегнутые на перламутровые пуговицы полусапожки. Легкий слой румян на щеках и, конечно, сладкий, вкрадчивый аромат духов. Только так можно поймать на удочку приличных и щедрых мужчин!

Трудно узнать человека, который вдруг перестал походить на самого себя…

Мари стояла перед ним, содрогаясь от стыда и горечи, ощущая, как что-то придавливает ее к земле, чувствуя, что вот-вот прорвутся и потекут слезы.

— Что вам угодно, мадемуазель? — по-прежнему глядя на нее, как на чужую, спросил Кристиан.

«Это же я!» — хотела крикнуть Мари, но вместо этого произнесла сдавленным голосом:

— Простите, я хотела узнать, работает ли здесь мсье… Луи Гимар?

Имя зятя было единственным, какое пришло ей на ум.

Кристиан нахмурился. (О, неужели даже звук ее голоса не пробудил в нем никаких воспоминаний и чувств?!)

— Нет, мадемуазель, я не слышал такого имени. Но я работаю здесь недавно, потому вам лучше спросить у кого-то другого.

И улыбнулся вежливо, но холодно.

— Простите, — пробормотала Мари и выбежала из комнаты.

Выйдя на улицу, она пошла, пошатываясь как пьяная. Признаться, она надеялась, что Кристиан выскочит следом, схватит ее за плечи и, развернув к себе, воскликнет с выражением неверия в счастье: «Мари, это ты?! Как же я не узнал тебя сразу!» И она обретет в его объятиях то, что мечтала обрести так долго и, казалось, навсегда потеряла. Мари не задавала себе вопроса, смогла бы она рассказать ему всю правду, сейчас ее волновало другое. Если им не быть вместе, все рухнет, яд жизни отравит ее душу, отчаяние сдавит сердце тяжелой рукой.

Кристиан не вышел, и, немного подумав, Мари решила, что была не права: нужно было сказать ему, кто она такая, и он бы все вспомнил — ведь их связывает невидимая нить, которую не так-то просто разорвать.

Мари принялась терпеливо ждать. Наконец он вышел из подъезда, и… Тут молодую женщину настиг новый удар: Кристиан был не один. Рядом с ним шла девушка, они о чем-то говорили и улыбались друг другу. Было видно, что девушка ему нравится. И все же Мари пошла следом.

Девушку звали Аннабель Роншар, и она была дочерью главного редактора «Старого и Нового света». Она часто заходила к отцу; с Кристианом была знакома, но только сегодня он решил ее проводить. Аннабель исполнилось восемнадцать, она была хрупкая, белокурая — воплощенная невинность, но при этом истинная парижанка: задорный блеск в глазах, простодушная и вместе с тем соблазнительная улыбка. На девушке было платье кремового шелка с оборками, окаймленными черным бархатом, и украшенный розами белый капор с длинными муслиновыми лентами. На маленьких ножках — туфельки с полосками из белой репсовой ленты и черно-белыми атласными бантами.

Кристиан и Аннабель остановились возле красивого дома с большим садом, и молодой человек продолжал говорить, а потом говорила девушка, и их взгляды были выразительны и светлы.

Мари стояла на другой стороне улицы. Она, конечно, поняла, что не посмеет подойти к Кристиану: ей не по силам тягаться с его спутницей, с этой легкой и светлой, словно солнечный луч, девушкой с изумительно чистыми, сияющими глазами. Между ними — пропасть, на дне которой похоронено нечто такое, чего она, Мари, не сумеет воскресить ни ложью, ни раскаянием, ни… даже любовью.

Мари повернулась и пошла прочь. В тот день она впервые по-настоящему напилась. И решила, что «отпустит» Кристиана без объяснений, признаний и последнего прощания. Он так сильно стремился вырваться из плена окружавшего его продажного мира, что не заслуживает того, чтобы продолжать нести это бремя.

Она уйдет с его дороги и пойдет по своей — безрадостной, страшной, скользкой и безнадежной.

На следующий день Мари получила письмо от сестры.

Остров Большие скалы, 3 мая 1870 г.

Здравствуй, дорогая Мари!

Я получила твое письмо; оно шло довольно долго, видно, где-то задержалось. Весна в наших краях выдалась ветреной, дождливой, так что хороших уловов пока мало, зато трава выросла высокая и сочная, как никогда. Зима была суровая, все время штормило. Иногда мне становилось страшно, что мы живем так близко от океана: того и гляди, смоет волнами!

Напишу тебе про Талассу. Она уже твердо стоит на ножках и начала говорить. Меня называет мамой; я не стала ей запрещать, ведь она еще слишком мала, и ей трудно что-либо объяснить. Когда ты вернешься, мы скажем ей правду, хотя я так привязалась к девочке, что не представляю, как с нею расстанусь. Ты уже, верно, не помнишь, как она выглядит, тем более что она подросла. Мне кажется, она похожа на тебя. И, что удивительно, совсем не боится воды: истинная дочь моря. Луи здоров, и родители тоже — они просто обожают Талассу. Отец привык считать ее моей дочерью. Мама скучает по тебе и вместе с Луи передает тебе привет и пожелание здоровья и счастья.

Надеюсь, ты довольна своей жизнью? Все очень удивляются, когда узнают, что ты живешь в Париже. По нашим меркам, до него высоко и далеко, почта как до Господа Бога.

Твоя любящая сестра Корали.

Мари закончила читать и уронила бумагу. Между строк искреннего, бесхитростного письма сестры она прочитала свой приговор.

Она рыдала, вспоминая шум волн, — вечную музыку острова, шуршание листвы, хруст ветвей терновника под ногами, волшебный полет среброкрылых чаек, когда кажется, будто птицы подвешены к небесной твердыне на невидимых ниточках. Вспоминала мгновения, когда на рассвете море слабо поблескивает, зажженное умирающей луной, со стороны пустошей струится невесомый туман, а в открытое окно врывается свежий воздух с запахами клевера, душицы, вереска или дрока.

Потом Мари отняла руки от лица и оглядела свою комнату с запыленным оконцем, с запятнанными обоями, с выцветшим ковром на полу, обставленную гнутой мебелью красного дерева с неизменным высоким зеркалом и большой кроватью, предназначенной для чего угодно, кроме того, чтобы спокойно и сладко спать в объятиях любимого человека.

Молодая женщина почувствовала, что задыхается в этих стенах. Это был чужой и враждебный ей мир. Как она попала сюда?!

Внезапно в глазах Мари, секунду назад тусклых, как замутненное стекло, вспыхнуло глубокое и страшное зарево — отсвет пожара, охватившего ее душу. Она ненавидела мужчин, всех мужчин: вытворяя все это, она хотя бы притворялась, а вот они приходили сюда, чтобы стать самими собой!

Больше она не станет притворяться и покажет судьбе когти. Она немедленно уедет из Парижа. Наплевать на сплетни, косые взгляды и слухи — она станет жить одна и сама будет воспитывать дочь.

К сожалению, эти планы не осуществились: 19 июля 1870 года началась Франко-прусская война. В городе было объявлено военное положение, и Мари не смогла получить документы на выезд. Суть конфликта заключалась в стремлении Франции сохранить собственную гегемонию в Европе и тем самым воспрепятствовать объединению Германии, но для Мари это мало что значило. Она думала только о собственном будущем и о судьбе своей дочери.