Глава I

1660 год, аул Фахам, Кавказ

Мадина быстро шла по узкой каменистой тропинке. Кругом вздымались громады гор, но они не пугали девушку: она привыкла к ним с детства. Порой казалось, будто вечные снега совсем рядом, – они искрились на ярком солнце, и от них веяло холодом. Однако внизу весело зеленели лужайки, напоминающие о том, что пришла весна.

Дойдя до условленного места, Мадина присела на большой камень и принялась ждать Айтека. Оба знали, что оставаться наедине до свадьбы нельзя – это противоречит обычаям, – но их любовь и влечение друг к другу были сильнее.

Впрочем, жених Мадины, не позволял себе ничего лишнего. Легкое пожатие руки, изредка – мимолетный пламенный поцелуй. Подумав об этом, девушка улыбнулась и опустила ресницы. Ее лицо залилось румянцем. До свадьбы чуть больше месяца, а потом они будут принадлежать друг другу!

На повороте тропинки появился Айтек, красивый смуглолицый юноша со сверкающими темными глазами, и сердце девушки затрепетало. Он выглядел таким мужественным в черной черкеске, красиво обтягивающих ноги чувяках, с шашкой и кинжалом на поясе!

Юноша с восхищением смотрел на свою невесту, тонкую, грациозную, с сияющим взглядом больших карих глаз, в золотистой шапочке, из-под которой струились темно-каштановые волосы, коротком, обшитом галуном черном кафтанчике с массивными серебряными застежками, длинном красном платье с вытканным золотым поясом, шелковых шароварах и маленьких сафьяновых башмачках. Смотрел и вспоминал, как впервые увидел Мадину на осеннем празднике. Тогда Айтеку показалось, будто с неба сорвалась звезда и упала прямо в его сердце!

Юноша не спал всю ночь и, едва дождавшись утра, пошел к отцу. Айтеку исполнилось двадцать два года – возраст вполне подходящий для того, чтобы жениться. Но семья Мадины считалась зажиточной, и молодой человек боялся, что отец девушки может запросить большой калым. Заслали сватов, и, к огромной радости Айтека, его семья получила согласие. С тех пор он мечтал о юной невесте и днем и ночью. Улучив момент, юноша встретился с девушкой, чтобы узнать, нравится ли он ей. Для Айтека была невыносима мысль, что любимую могут заставить выйти за него замуж, то есть подчиниться чувству долга и воле судьбы. Он не находил себе места до тех пор, пока не встретился с Мадиной. Девушка не стала скрывать своих чувств и откровенно призналась Айтеку в том, что тоже его любит.

Он уговорил ее приходить на свидания, и с каждым разом эти встречи становились все более волнующими, хотя и Айтек, и Мадина знали: если об их свиданиях прослышат односельчане, обоих ждет осуждение – как посторонних, так и близких людей.

Ни юноша, ни девушка не думали о трудностях грядущей жизни, они мечтали только о счастье. Между тем на долю замужней черкешенки выпадали самые тяжелые работы по хозяйству, в поле и дома, а мужчина был обязан обеспечивать пропитание для семьи. Черкесы редко брали двух и более жен: жизнь в этих краях слишком сурова, земля скудна, а народ, хотя и трудолюбив, беден.

Айтек подбежал к Мадине и нежно взял ее лицо в ладони.

– Замерзла?

– Нет! Уже весна…

Оба заворожено смотрели на зеленеющие в расщелинах скал тоненькие ивовые лозы, на первые весенние цветы. Высоко над головой клубились беспрестанно меняющие форму и цвет облака. Глубоко внизу бурлила река, чей постоянный шум нарушал тишину окружающего мира.

– Мой отец считает баранов, которых нужно зарезать на свадьбу, а я считаю, звезды в небе и думаю о том, что это дни, которые мы проживем с тобой! – Со счастливым смехом произнес Айтек.

– Вчера я уговорила сестру погадать, – призналась Мадина. – Мы кидали кости, и мне выпала долгая жизнь в согласии и любви.

– Со мной?

– Разве может быть иначе? – Ласково спросила девушка, с нежностью глядя ему в глаза.

– Надеюсь, что нет! – Айтек улыбнулся, а потом его взгляд внезапно посерьезнел, и молодой человек сурово, даже немного жестко произнес. – Я хочу, чтобы ты знала, Мадина: я никогда не прощу, если в твоей жизни появится другой! Ты должна быть только моей. Навсегда.

– Я понимаю, – взволнованно прошептала девушка.

Юноша обнял ее, и они медленно пошли по нависшей над рекою тропе. Скалы острыми углами врезались в стремительно бегущую воду, а иногда возвышались над головой крутыми уступами.

Когда-то Айтек приметил над тропинкой маленькую пещерку и сейчас задумал укрыться там от ветра и непрошеных глаз.

Они забрались наверх, вошли под низкие своды и уселись на камни. Мадина щебетала без умолку, рассказывая о своей семье, делясь мечтами о будущей жизни. У нее было две сестры, три брата, несколько племянников. Семья Мадины была веселой и дружной. Айтек искренне надеялся, что под крышей его сакли девушке будет так же привольно и хорошо, как у себя дома. Если, конечно, не помешает война. Война, которая подобно бурному потоку катилась по земле. Турки, иранцы и неведомо кто еще издавна посягали на эти земли! Отец говорил Айтеку, что их край давно завоеван османами, но юноша ни разу не видел турецких воинов и надеялся, что не увидит. Что им делать в стране высоких гор, холодных снегов и бурлящих рек?

Хотя Айтек был готов слушать любимую до бесконечности, куда больше его волновали запретные прикосновения и поцелуи. Сегодня, оказавшись в укрытии, он увлекся больше обычного. Молодой человек сам не заметил, как снял с Мадины кафтан и верхнее платье и увидел тонкую, белее первого снега нижнюю рубашку и особый корсет, согласно обычаю стягивающий грудь черкесской девушки до того момента, пока она не взойдет на брачное ложе. После свадьбы Айтек должен распустить этот корсет – дабы розовые бутоны ее нежной груди раскрылись для любви, как распускаются цветы под благодатным весенним солнцем.

Мадина обвила его шею руками и смежила веки. Айтек поразился тому, какими невинными и одновременно страстными были ее поцелуи. Он очень старался держать себя в руках, но не устоял и овладел девушкой в полутемной пещере, на ворохе одежды. Мадина приняла его порыв и не противилась. Айтек изнемогал от блаженной истомы; лаская девушку и любуясь ее телом, он понял, что будет любить и желать свою Мадину до тех пор, пока его жизнь не иссякнет и глаза не сомкнет смерть.

Потом он помог ей одеться. Тело Мадины мелко дрожало, а руки Айтека были удивительно непослушными. Больше всего на свете Айтек желал, чтобы это воистину небесное блаженство повторилось еще раз, но он знал, что девушке пора возвращаться домой.

– Я схожу с ума от любви к тебе! А ты? Ты рада? – Юноша пытался заглянуть в ее глаза.

– Да! – Пылко ответила она и опустила ресницы. Мадина знала, что согрешила, но могла ли она противиться мужчине, которого полюбила всем своим неискушенным сердцем и мечтательной душой?

– Скоро свадьба! – Пылко произнес молодой человек. – А потому ни о чем не думай! Даже если… – Он в смущении помедлил, а после решительно закончил: – Никто ни о чем не догадается, просто скажем, что ребенок родился чуть раньше срока.

Мадина быстро кивнула, не поднимая глаз.

– Ты придешь? – С надеждой спросил Айтек, предвкушая новое безумное сближение, еще больший восторг души и плоти.

– Приду.

– Завтра?

У нее не хватило сил отказать любимому.

– Да.

Юноша восхищенно воскликнул:

– Я буду ждать!

– Скажи, – тихо промолвила девушка, – ты не станешь думать, будто я…

Айтек не дал закончить. Невзирая на испуганные возгласы Мадины, юноша спустился вниз по крутой скале и сорвал чудом выросший на камнях одинокий цветок, напоминающий огонек свечи, случайно оброненный драгоценный камень или капельку крови. Принимая от любимого этот бесценный дар, Мадина приняла и запретный поцелуй, скрепивший, будто тайная печать, то, что произошло между ними.

Мудрые люди аула могли бы сказать: против запретов не только их близость, но и их любовь, и не важно, что юноша и девушка обещаны друг другу. Нельзя столь исступленно ни любить, ни желать – это заказано Божьей волей, ибо всякий человек – всего лишь глина в руках Аллаха, а созданные им сердца – не воск и не камень перед чувствами другого смертного: они покорны только воле Всевышнего.

Айтек и Мадина встречались в пещере шесть дней – ровно столько времени понадобилось мусульманскому Богу для того, чтобы создать мир, а юным влюбленным – для того, чтобы их чувство окончательно созрело и окрепло. В последний день разразилась гроза, снаружи метались стрелы молний, их свет озарял каменное ложе. Именно тогда Мадина впервые познала пронзительное блаженство тела и металась в объятиях невидимого огня, изнывая от страсти. Гроза задержала влюбленных в пещере дольше обычного, и когда они вышли наружу, то выглядели обессиленными, бледными, но при этом – гордыми и счастливыми.

Айтек проводил Мадину до начала тропы – выбитых в камне ступеней, которые вели к усадьбе ее отца, всеми уважаемого, богатого и влиятельного Ливана.

Во дворе девушку встретила младшая сестра Асият. Она была на два года моложе Мадины – недавно ей исполнилось четырнадцать.

– Где ты была? – Прошептала она, с опаской, оглядываясь на дом.

– Гроза помешала мне вернуться раньше, – ответила Мадина, стараясь казаться спокойной.

– К нам приходила Зейнаб, – сообщила Асият. – Она спрашивала, почему мы давно ее не навещали!

Зейнаб, старшая из сестер, вот уже пять лет жила в соседнем ауле.

– Мать слышала? – с тревогой произнесла Мадина. Асият помотала головой.

– Нет, она была в поле.

Девушка облегченно вздохнула. Все это время она притворялась, будто ходит к старшей сестре и якобы помогает ей нянчить детей.

– Где ты пропадала, Мадина?! – Глаза младшей сестры были полны острого любопытства и волнующего предчувствия запретного.

– Потом расскажу. Только молчи! – Взмолилась та и сжала руку Асият.

На пороге сакли появилась мать девушек, Хафиза, еще не старая, очень стройная женщина. Тяжелая работа и безжалостное время не успели стереть с ее лица следы некогда поразительной даже для этих мест красоты. Увидев старшую из двух, пока еще незамужних дочерей, Хафиза покачала головой и строго произнесла:

– С каких это пор среди нас принято постоянно носить праздничную одежду, Мадина? Разве в будний день с тебя не довольно сыромятных башмаков и холщового платья? Едва ли твоей будущей свекрови понравится невестка, которая думает только о нарядах! Сегодня в последний раз пересмотри свое приданое и больше не открывай сундуки.

Хафиза оглядела дочь. Во внешности Мадины было что-то безудержно яркое, горячее; девушка редко опускала глаза, она смотрела прямо и гордо. Между тем сочетание дерзкой красоты и смелого нрава не всем по душе – разумные мужчины предпочитают послушных и неприметных женщин, способных хорошо вести дом, готовых принять на себя груз забот о детях, умелых и терпеливых хозяек…

Встретив придирчивый взгляд матери, девушка смутилась и покраснела. Она наряжалась ради Айтека, но не могла признаться в этом и просто опустила голову, пробормотав извинения. И в тот же миг ее разум пронзила отчаянная мысль: что сделала бы мать, если бы узнала правду? А отец?! Убил бы? Кого? Ее? Айтека? Сумел бы понять, почему они не смогли подождать?

Мадина вошла в саклю вместе с сестрой. Хотя семья Ливана слыла зажиточной, обстановка в доме была очень проста: низкие деревянные столики, застланные войлоком кровати. В земляном полу – обмазанный глиной очаг.

Когда девушка переоделась, они с Асият принялись перебирать ее приданое: цветные и белые рубашки тонкого полотна, шелковые шаровары, вытканный золотом бешмет, широкий пояс с массивными серебряными бляхами, кисейные платки и полупрозрачные вуали, мягкие сафьяновые башмачки, золотые и серебряные шапочки с бархатной подкладкой. Асият несколько раз порывалась спросить сестру 6 том, что ее интересовало, но Мадина всякий раз прижимала палец к губам и качала головой.

Увлеченные этим занятием, сестры провозились до тех пор, пока горные вершины не покрылись пылью лунного света, а по небу не рассыпались звезды.

Хафиза позвала дочерей ужинать. Ливан и старшие сыновья ушли в горы на несколько дней, дома остался только восемнадцатилетний Керим. Ели все вместе, как это обычно бывало, если в доме не гостили посторонние: вокруг подноса усаживались и мужчины, и женщины, и хозяева, и слуги. Пожилая служанка подала просяную кашу, вареную баранину, молоко и сыр.

Вопреки обыкновению ужин проходил в молчании. Хафиза была задумчива и не произнесла ни слова; молодежи и слугам передалось ее настроение. Мадине казалось, будто мать все еще сердится на нее. На самом деле женщина думала о дочери с иным чувством. Скоро им предстоит расстаться. Хафиза не знала, какие советы дать дочери. Мадина была самой красивой из сестер, самой живой, мечтательной, порывистой и смелой. Как ни странно, именно эти качества делали ее особенно беззащитной перед разочарованиями грядущей жизни, в которой ее ждут не только любовь и счастье.

Что может противопоставить смертный превратностям судьбы? Лишь тихая и оттого незаметная стойкость помогает выжить в череде горестей и радостей непредсказуемой людской доли. Жизнь учит терпению, воспитывает силу духа, но при этом незаметно высасывает телесные силы. Приходится бороться с ветрами и скудостью почвы, каждая горстка которой отвоевывается у камня, и принимать жизнь такой, какова она есть, с ее бесконечными трудами, частыми ошибками и редкими радостями. Замужняя женщина должна угождать супругу, свекрови и детям, стараться быть спокойной, приветливой и веселой, а много ли счастья выпадает на ее долю? Привычка к покорности охлаждает сердце и убивает порывы души.

Тем не менее, Хафиза никогда не мечтала изменить свою жизнь. Что толку искать иной судьбы? Это верно и для женщины, и для мужчины. Любые, даже самые благие намерения могут превратиться в ненасытные желания, которые невозможно утолить, а потому немало гордецов заканчивают жизнь, утратив веру в успех своего дела, жалуясь на горечь изгнания и измену друзей.

После ужина Мадина и Асият улеглись спать. Забравшись в кровать, девушки укрылись овчинами и прижались друг к другу – ночной ветер был еще холоден, хотя днем солнце жгло лицо и нагревало камни.

Пришла пора поговорить по душам, но старшая сестра не знала, как признаться младшей в том, что она совершила. Мадине казалось, будто отныне их с Асият разделяет невидимая стена, и решила ограничиться полуправдой.

– Я не ходила к Зейнаб, я встречалась с Айтеком. Потому и нарядилась в праздничную одежду.

Асият приподнялась на локте. Ее испуганные глаза блестели на залитом лунным светом лице.

– Ты не боишься?!

– Чего?

– Встречаться с мужчиной, быть с ним наедине! А если кто-то увидит, узнает?

– Скоро наша свадьба.

– Все-таки это против правил, – пробормотала Асият и спросила: – И что вы делаете?

Мадина была рада, что в темноте не видно, как покраснело ее лицо.

– Разговариваем, гуляем… – Помедлив, она решительно тряхнула головой, как бы отгоняя тень сомнений, страха и стыда, и воскликнула: – Боится ли упасть орел, который парит над пропастью? Думают ли выросшие под снегом цветы о том, что их жизнь коротка? Может ли остановиться речка, бегущая по дну ущелья, и знает ли она о том, куда течет?!

Некоторое время обе сестры молчали. Потом Асият тихо промолвила:

– Айтек красивый! Ты часто думаешь о нем?

– О, да!

– Ты не забудешь обо мне, когда выйдешь замуж? – Мадина крепко обняла сестру.

– Конечно, нет! Я буду часто приходить в гости, и ты тоже будешь меня навещать.

– Мы не сможем так много разговаривать. Тебе придется думать о семье, о муже. Ты переселишься в дом Айтека, а я останусь одна.

У Мадины заныло сердце. Она уже не раз задумывалась о том, что скоро навсегда расстанется с прежней жизнью, что в эти чудесные, полные безрассудства дни в последний раз вкушает свободу. Что ждет ее в будущем? Наверняка не только радость. Чужой аул, чужая семья, иные порядки, незнакомые люди…

Девушка постаралась отвлечься от тревожных мыслей и принялась утешать сестру:

– Через два-три года ты тоже выйдешь замуж, и твой муж будет так же красив, силен и смел, как Айтек.

Обе принялись мечтать о свадьбе, вспоминали о том, как было весело, когда выходила замуж их сестра Зейнаб, и женился старший брат Азиз. Говорили о музыкантах, о состязаниях и играх. Об угощении и нарядах. О свадебном поезде. О лошадях и украшенной золотыми и серебряными бляхами сбруе. За разговором девушки не заметили, как уснули, и проснулись, когда головокружительные высоты ущелья уже посветлели, а горные вершины окрасились нежным багрянцем.

Мадина вышла во двор, и лучи жаркого солнца ударили ей в лицо. Усадьба Ливана была построена на скале, и с высоты был хорошо виден почти весь аул.

Над плоскими крышами домов медленно кружили птицы. Жители просыпались, выходили на крошечные балконы, спускались во двор, принимались за привычную работу. То тут, то там струился ввысь голубой дымок очага. Мягко шелестела листва, нежно зеленели лоскутки любовно возделанных полей.

Мадина знала, что сегодня не увидится с Айтеком: как и ее отец, он ушел на охоту в горы. Что ж, пожалуй, и в самом деле лучше остаться дома и помочь матери по хозяйству. Девушке меньше всего хотелось, чтобы кто-нибудь подумал, что она отлынивает от работы. Ведь слухи и сплетни, как юркие ящерицы: стоит сделать один неверный шаг, и они разбегаются в разные стороны – не догонишь и не поймаешь!

После зимы нужно было просушить тюфяки, одеяла, подушки. Мадина принялась выносить их во двор и раскладывать на траве, развешивать на ограде. Она работала сосредоточенно, быстро, но ее взгляд оставался неподвижным: девушка думала о своем. Неожиданно в голову пришли странные мысли. До сего момента Мадина не боялась за свою любовь, она лишь радовалась ей. Но недаром говорят, что человек носит в себе запечатанную книгу, в которой написана его судьба, и не волен знать, что с ним случится в следующий миг!

Мадина испуганно прижала руки к груди. Сердце билось отчаянно и тревожно, будто пойманная птица! Что это с ней?! Айтек любит ее, а она – Айтека, через месяц – свадьба, впереди – вся жизнь!

Девушка услышала стук копыт, глянула вниз и увидела всадника – он мчался во весь опор по тропе, по которой разумные люди ездят только шагом! Скрылся за поворотом, вынырнул снова, остановил коня, спрыгнул на землю и принялся подниматься наверх.

Прадед Мадины не случайно построил саклю на выступе скалы: сюда можно было подняться лишь по крутой, очень узкой тропе. Усадьба напоминала неприступную крепость. Даже двое мужчин могли с успехом оборонять ее не меньше недели, пока не подоспеет подмога.

Девушка изумилась, увидев Айтека, и тут же бросилась к нему. А он остановился и замер, глядя на ту, что была его счастьем, его судьбой. Многие горянки красивы: великолепные волосы, стройные тела, точеные лица, выразительные, глаза, – и это не редкость. Но не часто кажется, будто красота – дар высших сил. Даже босая, в простом платье без украшений, Мадина выглядела так, будто спустилась с небес.

– Что случилось?!

– Я встретил твоего отца, он велел мне скакать сюда, чтобы предупредить вас и других людей. Османы! Ливан видел их с гор.

Их очень много, целая армия, они идут сюда! Придется сражаться – мы не можем допустить, чтобы они пришли в наш аул!

Глаза, Айтека были полны страха – не страха перед битвой, страха за любимую женщину.

Мадина задыхаясь, вцепилась в его рукав.

– Что нам делать?!

– Позови Керима. Но прежде… – Айтек вынул небольшой, с ладонь, кинжал, вложил в руку своей невесты и тихо, но твердо произнес: – Возьми. Ты не должна достаться другим мужчинам, не должна стать добычей наших врагов. Беги в горы. Возьми еду и теплую одежду. Пережди. Надеюсь, мы сумеем их прогнать, и я вернусь к тебе.

Мадина не успела ответить. – К ним подошла непривычно взволнованная Хафиза.

– Что происходит, Айтек?

Молодой человек повторил то, что сказал невесте:

– Ливан велел передать, чтобы Керим оставался здесь, как и все остальные тоже. – Помедлив, он добавил: – А Мадина пусть идет в горы.

– Мадина? Почему?

– Потому что я так решил.

– Ты? – Хафиза не мигая смотрела на него своими темными глазами. – Пока ты не стал ее мужем, Мадина должна подчиняться отцу.

В глазах Айтека вспыхнул огонь тайной страсти и неукротимого волнения.

– Знаю, – как можно спокойнее произнес он, сдерживая тревожное нетерпение. – И все же прошу тебя и Керима позволить Мадине поступить так, как хочу я. Будет лучше, если ты, Хафиза, вместе с Асият тоже уйдешь в горы.

– Ты думаешь… – Женщина не осмелилась произнести вслух то, о чем подумала.

– Их слишком много. И если они придут сюда… – Мадина воскликнула:

– Айтек! Не уходи! Оставайся с нами! Здесь мало мужчин, только Керим и двое слуг… Ты поможешь им защищать усадьбу!

Молодой человек покачал головой. Его губы тронула печальная усмешка. Женщин всегда волнует свой дом и очаг, но он – мужчина, и его долг – защищать не только усадьбу, но и свой край, свою родину. Хотя сердце Айтека разрывалось от тревоги за возлюбленную, он должен был уйти и оставить ее здесь.

– Мне нужно вернуться к твоему отцу и братьям, к другим мужчинам. Мы попытаемся напасть первыми, с гор, или, быть может, устроим обвал, чтобы преградить османам путь в наш аул.

Айтек не мог сказать то, о чем думал. Их было меньше, чем турок, значительно меньше… Его душа была полна юношеской храбрости и гневного пыла, но он был умен и понимал, чего стоит горстка мужчин перед тучей врагов, для которых война была ремеслом и смыслом жизни. Сам Айтек никогда не видел янычар, но его отец рассказывал о тех немыслимых зверствах, какими славились турецкие воины.

Подошел брат Мадины Керим, и Айтек попросил его позволить девушке покинуть усадьбу и спрятаться в горах.

– Иначе я не буду знать покоя и стану думать только о ней, – сказал он.

Керим согласился, Но при этом добавил, что мать и младшая сестра останутся в усадьбе.

– Я умру, но ни один враг не войдет в нашу саклю! – Храбро заявил восемнадцатилетний юноша.

Видя, что спорить бесполезно, Айтек не стал возражать. Не смея обнять Мадину на глазах у ее родных, он ограничился тем, что кивнул девушке, а потом повернулся и, не оглядываясь, вышел за ворота усадьбы.

Мадина стояла не двигаясь. Все, что Айтек не осмелился произнести вслух, она прочитала в его глазах. В них было что-то пугающее, какой-то странный, незнакомый огонь. То было бесстрашие перед смертью, готовность к вечной разлуке и несгибаемое мужество воина. Душа Мадины похолодела. Если он умрет, ей этого не вынести!

Она оделась легко и удобно, взяла с собой вяленое мясо и лепешки. На ногах были чувяки, в которых можно без труда лазать по горам, голова повязана серым, под цвет камней платком.

Мадина обняла и поцеловала мать, сестру и брата. Тяжелее всего далось прощание с Асият – в последние годы они стали очень близки, к тому же сестренка выглядела такой беспомощной и наивной…

– Все будет хорошо, – сказала Мадина, сжимая руку Асият. – Мужчины прогонят врагов, и мы заживем, как прежде.

В больших глазах младшей сестры стояли слезы.

– Я боюсь, Мадина!

– Не бойся. Помни, я обязательно вернусь!

Вскоре родная сакля осталась далеко внизу, и Мадина очутилась в царстве каменного океана, чьи навеки застывшие волны, казалось, подпирали небеса. Отсюда можно было увидеть, как по дну ущелья стремительно бежит бурно пенящийся поток – горная речка. Когда девушка поднимала голову, она видела птичьи гнезда, ютившиеся на неприступных вершинах, и самих птиц, медленно и величаво круживших в бездонном небе, а еще маленькие норки диких пчел на все той же недосягаемой высоте.

Здесь было потрясающе красиво, но в сердце Мадины не утихала тревога. Девушка побрела по горам в сторону перевала. Айтек велел ей скрываться недалеко от усадьбы, но Мадина не могла сидеть на месте. Быть может, удастся увидеть, что там творится! Потом она вернется обратно и станет наблюдать за родным аулом.

 

Глава II

К середине XVII века Османская империя, обладавшая огромными территориями на трех материках, продолжала вести бесконечные войны – чтобы завоевать новые земли и удержать прежние. На сей раз, турецкая армия отправилась в поход против иранцев, которые претендовали на прикаспийские владения Османской империи. Волей судьбы путь войска пролегал через аул, в котором жила Мадина. Турки не собирались сражаться с черкесами; в худшем случае они забрали бы лучших лошадей и угнали в плен с десяток красивых женщин.

В середине дня войско сделало привал, и вскоре над лагерем заструился ароматный дымок готовящегося плова. Для командиров были раскинуты шатры, простые воины расположились вокруг костров. Молодежь, как водится, сидела отдельно: не оттого, что таков был обычай, просто у молодых янычар были свои интересы, свои разговоры и шутки. Души многих из них пока не огрубели от войны, а в сердцах еще жили юношеские мечты.

Кое-кого интересовала не только военная добыча, но и окружающая природа, обычаи тех стран, через которые пролегал их путь.

– Я никогда не видел таких высоких гор, – задумчиво произнес молодой воин по имени Бекир, глядя на острые зубчатые гребни. – А может, и видел…

– Ты что, не помнишь? – сказал другой, зачерпывая пригоршню горячего рассыпчатого плова и с наслаждением отправляя его в рот.

Обычно питание янычар было довольно скудным – вяленая или сушеная баранина, хлеб, лук да вода, но в сложных, требующих выносливости и сил походах, а также перед важными битвами их кормили вкусно и сытно.

– Может, и не помню! Разве ты знаешь, Ахмед, о том, где родился и к какому народу принадлежишь? – вполголоса произнес Бекир и опасливо оглянулся.

Об этом не принято было говорить – если бы эти слова услышал ага или его приближенные, то молодой янычар вряд ли избежал бы наказания.

Его товарищ равнодушно пожал плечами, но Бекир не успокаивался.

– Вот ты, Мансур! Неужели тебе никогда не приходилось задумываться о том, кто ты на самом деле? – обратился он к другому янычару, и тот спокойно ответил:

– Я – воин Аллаха. Он направил меня на истинный путь и научил всему, чего я не знал.

– Говорить с тобой – все равно, что беседовать с муллой! – Бекир рассмеялся и махнул рукой.

Мансур промолчал. Его считали неразговорчивым и нелюдимым. Нельзя сказать, что Мансур сторонился товарищей – как бы там ни было, им приходилось жить в одной казарме, – но никогда не затевал разговоров, и никто не знал, о чем он думает. Этот юноша слыл искусным воином: говорили, что выпущенная им стрела летит дальше ружейной пули и что удар его сабли способен разрубить человека на две половинки. Он служил в пехоте, но при этом прекрасно ездил верхом и отлично плавал. Мансур был безжалостен к врагам, – неприхотлив и вынослив, как и подобает настоящему янычару, но при этом странно равнодушен к деньгам и военной добыче. Казалось, он воюет лишь для того, чтобы воевать.

Лицо Мансура не было смуглым от природы, но оно загорело и обветрилось в походах. Большие синие глаза, оттененные густыми ресницами и бровями, были бы очень красивы, если бы не застывшее в них выражение ледяной отрешенности. Он беспрекословно подчинялся воинской дисциплине, никогда не нарушал приказов. Его нельзя было обвинить в кровожадности – он не убивал стариков и детей, не насиловал женщин. Это был истинный воин, не задающий вопросов о том, какова природа отношений между Богом, человеком и миром, смело и без оглядки идущий вперед и не ищущий для себя иной доли.

– Говорят, здесь живет воинственный народ, – сказал Бекир. – Если так, нам придется нелегко – попробуй-ка, повоюй в незнакомых горах!

– Мы идем сражаться с иранцами, – заметил Ахмед. – Эти земли и без того наши. Да и что тут возьмешь? Посмотрите вокруг! Всюду лишь голый камень… Едва ли в таком месте живут богатые люди!

– Здесь есть то, что есть везде. Женщины… – вкрадчиво произнес Бекир. – Сам ага говорил о том, что горянки дивно хороши!

Янычары любили поговорить о женщинах – как о небесных девах, так и о земных красавицах. Согласно закону они не имели права жениться, хотя высшие чины, как правило, содержали наложниц и имели детей. Остальные довольствовались случайными связями и нередко брали женщин силой.

Мансур не принимал участия в беседе. Однажды, в Венгрии, он решил последовать примеру товарищей: поймал на улице красивую девушку, приволок в пустой дом и бросил на кровать. Мансур был много сильнее и без труда справился бы с ней, но его остановил ее взгляд, полный такого отчаяния и страха, какие невозможно выразить словами. Заглянув в глаза несчастной пленницы, Мансур подумал о том, что на его душу ляжет несмываемая печать угрызений совести. Он разжал руки и отпустил девушку. Позже, в Стамбуле, вездесущий Бекир показал Мансуру дом молодой христианки, с которой можно легко сговориться за пару десятков акче.

И хотя в тот раз все происходило по обоюдному согласию, и молодой воин заплатил даже больше обычного, девушка, проведя с Мансуром несколько ночей, попросила его больше не приходить в ее дом. В мрачной молчаливости юноши ей чудилось что-то пугающее и безжалостное. А Мансур решил, что он просто не нравится женщинам, и потому старался не думать о них, а свои юношеские силы и пыл расходовал в военных упражнениях, походах и битвах.

Вдоволь насытившись, наговорившись о женщинах, янычары принялись устраиваться на ночлег, предварительно решив, кто и когда будет стоять в карауле. Ночи в горах были холодными, и воины завернулись в овчины.

Мансур долго не мог заснуть; ему казалось, будто он заперт в огромном подземелье, из которого нет выхода. Монотонно шумела река, изредка с высоты срывался камень. В этой горной стране малейший звук рождал раскатистое эхо; даже хлопанье птичьих крыльев звучало угрожающе и зловеще. За время путешествия по горам они не встретили ни одного человека, что было довольно странно. Казалось, люди затаились и украдкой наблюдают за ними.

Едва Мансур начал погружаться в сон, как вдруг что-то дрогнуло, загрохотало, обрушилось сокрушительным потоком! Воины повскакивали, похватали оружие и зажгли факелы. Они метались, не зная, что делать, где искать невидимого врага. С гор слетела лавина камней, преградив дальнейший путь; часть лагеря оказалась погребенной под валунами – несколько десятков человек погибло, многие были ранены.

Командующий янычарским корпусом Джахангир-ага немедленно собрал совет. Воины гадали, что это – деяния Бога, природы или злой человеческий умысел, – и решали, как быть дальше. В конце концов, приняли решение подождать до утра, а пока позаботиться о раненых и похоронить мертвых.

Утром послали вперед разведку, которая не обнаружила ничего подозрительного, и через несколько часов, кое-как расчистив завалы, войско двинулось в путь.

Мансур читал, что камни столкнули люди. Прежде Бог не подавал армии знаков поворачивать назад, ибо война священна, и она зовет только вперед. И не важно, если там, впереди, тебя ждет смерть, ведь воин рожден для того, чтобы воевать и умереть в сражении. Такие мысли ему внушали с детства, и он верил, как верил в то, что Аллах един и всесилен и что он даровал ему, Мансуру, единственное и самое прекрасное в мире счастье: знать, для чего ты живешь.

Мадина долго следила за османским войском. Она понимала, что оно движется к родному аулу, и изнывала от тревоги. Девушка догадалась, что ночью мужчины столкнули с гор камни, но этого оказалось недостаточно для того, чтобы заставить турок повернуть назад. Как бы она хотела быть рядом с Айтеком, отцом, братьями и другими мужчинами аула! Но Мадина знала, что сейчас мирные горцы превратились в воинов, а война – не женское дело, и ей среди них не место.

Османам всего-то и стоило, что пройти через гигантскую теснину, где слева и справа высились отвесные скалы, отшлифованные ветрами. Конец этого исполинского коридора оказался настолько узким, что по нему можно было пройти, лишь ступая след в след друг за другом, да и то почти касаясь холодного камня, – по нависающей над неширокой, но бурной рекой тропе.

Сразу за тесниной начинался ее родной аул, затем шли другие селения.

Мадина не сомневалась, что мужчины аула встретят турок в конце коридора. У ее отца, братьев и еще некоторых горцев имелись массивные кремневые ружья, остальные были вооружены шашками и кинжалами. Что может им помочь? Прежде всего, вера в справедливость Бога и осознание того, что за их спиной – маленькая родина, все то, чем жили многие поколения предков.

Мадина присела на камень. Понимая, что нужно поддерживать силы, она развязала узелок, чтобы поесть. От лепешек чуть пахло дымом, и девушка с тоской подумала о доме и о своих родных.

Мадина решила вернуться к аулу. Она сама не заметила, как далеко забрела. Обратный путь мог занять больше суток, тем более идти придется лишь днем: ночью по горам способен путешествовать только безумец!

Горная местность была налита тишиной, камни нагрелись от солнца, которое казалось очень большим и очень близким. Порой Мадине чудилось, будто все, что произошло недавно, это лишь сон. Она просто ходила в горы собирать целебные травы, а теперь возвращается обратно. Дома ее встретят мать и Асият, потом вернутся с охоты отец и братья, и продолжится привычная жизнь. А вскоре она выйдет замуж.

И тут Мадина похолодела. Она вдруг подумала, что ничего этого не будет. Мужчины аула против турок – что трава против ветра, тогда как османы – словно туча ворон над телом измученного животного: они захватят аул и уничтожат все, что захотят уничтожить. В том числе ее будущее, ее счастье.

В полдень следующего дня девушка подошла к аулу. Она стояла на высоте и пыталась понять, что творится внизу. Вчера вечером она слышала крики и выстрелы – их доносило эхо, но Мадина не знала, чем закончился бой.

На свой страх и риск она спустилась ниже и увидела родную усадьбу. Пустой двор, вокруг ни души. Аул был виден плохо, но девушке чудилось, будто она слышит непривычный шум, крики…

Мадина сошла по крутой тропе и заглянула в ворота. На мгновение отшатнулась, увидев на земле следы крови, а после вихрем ворвалась в дом. Никого! Все перевернуто вверх дном, сундуки открыты, на полу валяются какие-то тряпки.

Девушка побежала в Кунацкую. Со стен исчезли украшенные серебром кинжалы и драгоценные шашки, гордость отца, – их лезвием можно было разрубить подброшенный в воздух платок. Кто-то увел лошадей и скот, забрал запасы продуктов. Мадина поняла, что произошло непоправимое. В родной сакле побывали враги, они убили или взяли в плен ее родных и ограбили усадьбу.

Забыв об осторожности, она бросилась в аул и в первом же проулке столкнулась со старой Гюльджан. Эта женщина жила совершенно одна, в горной хижине, и приходила в аул только тогда, когда кто-то тяжело заболевал. Селяне часто сами ходили к ней за амулетами, целебными мазями и отварами, а иногда просили ее истолковать какой-либо сон. Говорили, будто старая знахарка умеет творить чудеса и способна излечивать самые страшные болезни, переломы и раны.

Ходили слухи, что судьба Гюльджан сложилась подобным образом из-за одной трагической истории. Много лет назад, когда она была девушкой, ее полюбили два молодых горца. Они вступили в поединок, и оба погибли, сражаясь за любовь прекрасной черкешенки. После этого она так и не вышла замуж и уединилась в горах.

Увидев Мадину, Гюльджан испуганно замахала руками.

– Откуда ты взялась?! Уходи! Беги в горы! Там твои родные!

Сердце девушки подпрыгнуло от радости.

– Я видела Хафизу и Асият – они взбирались по склону, – продолжила старуха. – Кажется, турки их не догнали. Но они побывали в вашей усадьбе. Убили слуг и Керима.

Мадина вскрикнула и закрыла рот рукой. Из глаз хлынули слезы.

Гюльджан покачала головой и сурово произнесла:

– Не плачь. Это всего лишь первая потеря. Их будет много. Никогда не знаешь, кого и что придется оплакивать в жизни!

– А где мой отец, другие братья и… жених?

– Мужчины пытались преградить путь в аул, они сражались не на жизнь, а на смерть, но враги все равно вошли в Фахам. Говорят, среди наших много убитых. Кто-то сумел укрыться в горах. – Старуха покачала головой. – Земля полита кровью, будто дождем, и вода в реке стала алой, как пламя!

– А что в ауле? – с трудом справившись с собой, спросила Мадина.

– Османы бросились грабить дома, но много ли возьмешь с наших людей! Говорят, им приказано не трогать женщин – все-таки мы люди одной веры! – но вряд ли этих волков так просто остановить. А потому не вздумай показываться им на глаза. Ты слишком красива! Иди обратно в горы, попытайся найти своих. Османы не останутся тут навсегда, пойдут дальше, и тогда ты вернешься снова.

Девушка поблагодарила Гюльджан и поспешила наверх, туда, где небо будто ощерилось огромными острыми зубами. Как жаль, что ни горы, ни камни, ни небо, ни солнце не способны помочь жителям аула в их беде! И как же плохо, что могущество и сила порой бывают так далеки от справедливости!

В горах существовали свои, незаметные, тайные, неведомые чужестранцам пути и укрытия. Через некоторое время Мадина нашла заросшую густой травой небольшую лощину. Здесь обычно встречались охотники, когда возвращались домой с добычей.

Девушка не ошиблась. Вскоре она увидела братьев и других мужчин аула. Всего их было человек двадцать, не больше. Значит, остальные погибли? Мадина не заметила среди усталых измученных воинов ни отца, ни Айтека.

– Мадина! – Один из братьев, Азиз, узнал девушку и помахал рукой. – Иди сюда!

Она подбежала, и молодой человек обнял ее за плечи.

– Откуда ты?

– Я скрывалась в горах, потом побывала в ауле. Мужчины принялись расспрашивать о том, что происходит в селении. Мадина рассказала то, что узнала от Гюльджан.

– Надеюсь, маме и Асият удалось укрыться. Но Керима… Керима убили. Усадьбу ограбили. Гюльджан сказала, что османы заняли весь аул и туда нельзя возвращаться, – тяжело вздохнув, произнесла она.

Азиз резко рубанул рукой воздух и горестно покачал головой.

– Нужно сообщить отцу.

– Он здесь?!

– Да. Он ранен. Пойдем.

Ливан лежал на овчине и тяжело дышал. Когда он увидел Мадину, его лицо просветлело.

– Хвала Аллаху! Ты жива и невредима! Успела убежать?

– Айтек велел мне идти в горы прежде, чем османы успеют подойти к аулу. Как вы, отец?

Он сурово кивнул.

– Думаю, все обойдется. Лучше расскажи, что ты знаешь. Девушка присела рядом и повторила то, что говорила Азизу и другим мужчинам. Она увидела, как дрогнуло лицо отца, когда он услышал о гибели Керима. Ливан стиснул зубы и помотал головой.

– Что делать, отец? – В отчаянии прошептала Мадина.

– Мы не можем их остановить. Мужчины других аулов – тоже. Турки хорошо вооружены, и их очень много! Впервые в жизни я ощущаю бессилие, – помолчав, промолвил Ливан.

– Остается ждать? – Тихо спросил Азиз, и отец сурово ответил:

– Да.

– Где Айтек? – Робко осведомилась Мадина. Сердце девушки замерло. Ей казалось, оно никогда не забьется.

– Айтек… Не знаю, дочка. Боюсь, с ним случилось самое страшное, – глухо произнес Ливан. Но его глаза тут же загорелись неистовым огнем, и он добавил: – Впрочем, нет, умереть в бою за свою землю – далеко не худшая судьба для мужчины!

По телу Мадины прокатилась волна мелкой дрожи. Сердце билось часто, сильно и больно. Но слез не было. Может, потому что горе было слишком внезапным, невыносимым? Или потому что она… не поверила?

– Вы видели его… мертвым, отец? – собравшись с силами, спросила девушка.

Ливан начал говорить, осторожно подбирая слова:

– Айтек был очень смел, до безрассудства, он кидался на врагов, как дикий зверь, и один убил, наверное, пятерых. Мы все бились, словно одержимые, но… янычар было слишком много! Они шли на нас тучей, стеной! Я видел, как твоего жениха ранили саблей, и проклятый осман столкнул его в реку. Я не мог помочь, я сражался, меня окружали враги. Потом нам пришлось отступить…

Мадина понимала, о чем говорит отец. Само по себе падение в реку, в бурлящий поток, на острые камни грозило гибелью.

Внезапно девушка выпрямилась во весь рост и произнесла срывающимся голосом:

– Я… я буду искать его, отец, буду искать, пока не найду!

– Нет, Мадина, – твердо сказал Ливан, – ты останешься с нами. Я не могу отпустить тебя одну кругом враги. Уж если мы не рискуем трогаться с места… Не теряй голову. Надо немного подождать. Пройдет время, и мы все узнаем.

«Как можно ждать, когда Айтек, скорее всего, умирает, – беспомощный и покинутый всеми!» – хотела возразить девушка и вдруг прочитала в глазах отца его мысли. Ливан не верил в то, что Айтек жив. Он считал его мертвым и хотел смягчить ее горе, сделать так, чтобы она постепенно свыклась с неизбежным и осознала непоправимое.

– Я пойду, пойду! – Закричала она, цепляясь за остатки надежды и веру в справедливость судьбы.

Хлынули слезы – жгучие, бурные, неудержимые. Мадина, ослепленная горем и отчаянием, побежала прочь, не слушая окриков. Ее вели надежда и любовь.

 

Глава III

Командующий янычарским корпусом Джахангир-ага лично выехал на поиски укрывшегося в горах противника, взяв с собой довольно большой отряд из наиболее толковых и смелых воинов. Следовало преподать горцам хороший урок и обезопасить себя от повторного нападения.

Янычары молча двигались по узкому карнизу, время от времени, поглядывая то вверх, на зубчатую стену гор, то вниз, туда, где скалы отвесно уходили в бурную реку. Если сверху снова обрушатся камни, им несдобровать! Но вокруг было тихо и пусто; только птицы кружили в вышине, распластав легкие крылья. Дикая, величественная красота этих мест невольно завораживала взор, заставляла забыть обо всем на свете!

Мансур не привык любоваться красотами природы. Его лицо было сосредоточенно; готовый к любым неожиданностям, он внимательно осматривался по сторонам. Молодой воин уже понял, что здешний народ не склонен к покорности. Пожалуй, еще нигде он не сталкивался со столь бешеным проявлением ненависти и гордости! Когда янычары вошли в аул, глаза горянок сверкали огнем, их лица были каменно суровы, и любое слово звучало как проклятие. Даже древние' старики и малые дети смотрели так, будто вот-вот выхватят из-за пазухи кинжал!

Мысли о жителях селения отвлекли внимание Мансура, потому он не сразу заметил внезапно возникшую на повороте девичью фигурку. Увидев янычар, девушка на мгновение замерла, затем бросилась бежать. Она явно пришла не со стороны аула, должно быть, скрывалась в горах. Джахангир-ага дал команду, и его воины бросились ловить беглянку.

Девушка неслась по тропе, как ветер, рискуя сорваться в реку; ее длинные волосы развевались плащом, а ноги мелькали так быстро, что казалось, будто они не касаются земли. Возможно, ей удалось бы убежать, если бы она не споткнулась о камень и не упала.

Девушка не успела подняться; один из янычар по имени Илькер в несколько прыжков нагнал ее и навалился сверху, пытаясь скрутить беглянке руки. Мгновение спустя он обмяк и распластался на тропе с дико вытаращенными глазами.

Черкешенка повернулась: к преследователям. Мансур навсегда запомнил этот миг. Темные глаза полны ярости и вместе с тем какого-то отчаянного, пронзительного света, губы крепко сжаты, волосы разметались по плечам, а рука сжимает окровавленный кинжал. Именно такой янычар впервые увидел Мадину.

Девушка снова бросилась бежать; на сей раз она стала спускаться по каменистой осыпи к узкой береговой кромке. Вероятно, рассчитывала скрыться за большими камнями, загромождавшими берег.

Тогда Ахмед натянул лук. Джахангир-ага одобрительно кивнул – эта дикарка зарезала их воина, стало быть, заслуживает смерти. Возможно, он и не казнил бы ее, ведь женщину можно наказать по-другому, но нельзя допустить, чтобы она сбежала! Стрела сорвалась с тетивы и просвистела в воздухе. И тут же вторая, проделав кратчайший путь, сбила первую и бессильно упала на землю. Стоявший рядом с Мансуром Бекир восхищенно присвистнул. Возмущенный ага не успел произнести ни слова: в следующий миг Мансур кинулся вниз, за беглянкой.

Девушка ловко петляла меж камней, пока путь не преградила огромная глыба, через которую нельзя было перелезть. Тогда Мадина, не колеблясь, вошла в реку. Девушка ни о чем не думала, ничего не видела и слышала только биение своего неутомимого юного сердца. Она по-прежнему не выпускала из рук кинжал. Никогда прежде Мадина не лишала человека жизни, она сделала это впервые и не испытывала ни сомнений, ни страха, ни угрызений совести – только безрассудную решимость и холодную как сталь ненависть. Давая ей оружие, Айтек не сказал, что она должна сделать, чтобы не достаться османам, – убить себя или врага. Но пока у Мадины оставалась хотя бы капля надежды на то, что ее жених жив, она не могла пронзить себя кинжалом.

Со всех сторон на нее накатывали холодные упругие струи, но девушка не боялась. Быть может, турки не кинутся за ней в реку и ей удастся переплыть на другой берег! Быстро оглянувшись, Мадина поняла, что ошиблась: османский воин по-прежнему гнался за ней. Он молча вошел в воду и брел по каменистому дну, не сводя с девушки сосредоточенного, сурового взгляда.

Как и многие горянки, Мадина умела плавать; правда, прежде она делала это в глубокой, тихой заводи между скалами, а не в быстрой реке. Однако сейчас у нее не было выбора.

Кое-где течение рассекалось большими камнями, вода бурлила вокруг них с яростным шипением, образуя водовороты. Мадина не рассчитала сил, и река понесла ее вперед, ударяя о камни; несколько раз девушка окуналась с головой, беспомощно взмахивая руками и судорожно ловя ртом воздух. Она почти тонула, как вдруг ее подхватили чьи-то сильные руки, вытолкнули на поверхность, а после помогли удержаться на воде.

Девушка очнулась на каменистой отмели. Тело болело, кожа была покрыта царапинами и ссадинами, платье изорвано об острые камни. Мадине было холодно в мокрой одежде. Она попыталась встать и застонала; руки и ноги были как ватные, у нее совсем не осталось сил.

Лежавший рядом человек пошевелился и через мгновение склонился над ней. На долю секунды Мадине почудилось, будто это Айтек, но потом она поняла, что видит перед собой того самого турецкого воина, который бросился за ней в погоню. Девушка рванулась в сторону, но Мансур схватил ее, поднял на руки и понес.

В ней вновь пробудились силы, она начала вырываться, царапаться и кусаться, но воин все стерпел и не выпустил ее из рук. Противоположный берег темнел вдали, и фигурки янычар на тропе казались игрушечными. Внезапно Мансура посетила странная мысль: не возвращаться назад, подняться по склону, уйти в горы вместе со своей добычей, затеряться среди мрачных сосен и гранитных глыб.

Прижимая к груди легкое девичье тело, он вдруг ощутил жгучее желание обладать этой девушкой. Мансур понимал, что хочет взять ее не так, как хотел взять ту венгерку, а по-другому, с иным чувством: бережно опустить на землю, осторожно раздеть, нежно и страстно ласкать до бесчувствия, до обморока, до потери разума.

Он перенес Мадину по подвесному мосту, хотя это было нелегко, поскольку девушка продолжала сопротивляться. Мансур вовремя отнял у нее кинжал, а без кинжала она была не опасна. Выбравшись на берег, он опустил ее на камни, упал рядом, прижал плечи девушки к земле и приник губами к ее губам, стремясь утолить прежде не испытанный, чудовищный, неодолимый порыв.

Губы пленницы были мягкими, как лепестки цветка, и нежными, как шелк; этот поцелуй мог стать первым поцелуем любви в жизни Мансура. Однако девушка плюнула ему в лицо, и он увидел в ее глазах такое отвращение и ненависть, что его сердце снова превратилось в камень.

Мансур приволок Мадину к поджидавшим на тропе товарищам и бросил ее им под ноги.

– Она тебя не убила? – Усмехнувшись, спросил Бекир.

Мансур взглянул на свои искусанные руки.

– Нет.

Джахангир-ага похвалил его. Девушка могла знать, где скрываются другие горцы. Ее следовало допросить сейчас же. Пленнице велели подняться и приставили к ее шее саблю. Руки связали за спиной. Ага жестами объяснил, чего от нее хотят. Девушка молчала. В ее презрительной гордости ощущалась несгибаемая сила. Ага ударил ее по лицу, но пленница продолжала смело и дерзко смотреть ему в глаза.

В этот миг Мансуру хотелось отрубить своему командиру руку или размозжить его череп о камни! Он не понимал себя. Что-то произошло в его душе, нарушилось какое-то невидимое равновесие, и сила внезапно вспыхнувших чувств возобладала не только над разумом, но и над той казавшейся незыблемой верой, какая внушалась ему с раннего детства. Молодой янычар впервые подумал о войне как о непоправимом несчастье, как о страшном горе – для тех, по чьим землям волею судьбы пролегают ее кровавые тропы.

– Наверное, она ничего не знает, – услышал Мансур свой собственный голос. – Должно быть, убежала в горы одна и просто хотела вернуться в аул.

– Она убила нашего воина и заслуживает серьезного наказания, – сурово изрек Джахангир-ага.

– Отдайте ее нам, господин, – произнес стоявший рядом Бекир.

– Вам? Нет. После насилия она потеряет цену, – задумчиво произнес командир, разглядывая девушку. – Я отправлю ее в Стамбул. Такая красавица, если суметь привести ее к покорности, сделает честь гарему самого султана, да будут благословенны дни его жизни!

Мансур до боли сжал челюсти. Он понял замысел своего командира. Джахангир-ага содержал в столице собственный гарем, по большей части состоявший из захваченных на войне пленниц.

– Я отошлю ее в Стамбул вместе с тяжелоранеными воинами и ценными вещами. – Командир сообщил своим подчиненным то, что пожелал нужным сообщить. – Возвращаемся в лагерь. Скоро стемнеет. Продолжим поиски завтра.

Девушку привели в аул и заперли под охраной. Джахангир-ага вновь попытался выведать у пленницы, где скрываются непокорные горцы, но она не проронила ни единого слова.

Больше Мансур не видел черкешенку. Ему удалось узнать, что ее отправили в Стамбул вместе с частью обоза.

Вскоре, османы покинули аул и двинулись дальше, на север. Кинжал, данный Мадине Айтеком, остался у Мансура. Случалось, молодой воин вынимал его и разглядывал костяную рукоятку и тонкое лезвие. Мансур знал, что никогда не встретит эту девушку, а потому не сумеет загладить свою вину, и все-таки часто думал… нет, не о том, правильно ли он с ней поступил, а о том, мог ли поступить иначе.

Иногда черкешенка, имени которой ему так и не довелось узнать, приходила к нему во сне. Мансур гладил ее густые волосы, ласкал юное тело и говорил слова, какие едва ли был способен произнести в реальности, и какие девушка все равно не смогла бы понять, поскольку не знала их языка. Молодой янычар еще не понял, что полюбил, полюбил впервые в жизни той роковой любовью, которая способна возвысить и унизить, подарить неземное наслаждение и ввергнуть в пучину горестей и утраты последних надежд.

Айтек очнулся на пустынном берегу и сразу понял, что жив. Он тяжело дышал, раны болели, его пробирал озноб. Высоко над головой виднелась полоска синего неба, кое-где заслоняемая мрачными глыбами гор.

Над ним склонилось тонкое, нежное девичье лицо.

– Мадина! – Прошептал юноша.

– Мама, он очнулся!

Асият проворно вскочила на ноги и бросилась к реке. Сложила ладони ковшиком, зачерпнула холодной воды и напоила Айтека. Подошла Хафиза и присела рядом. Нужно как можно скорее доставить юношу к людям, домой, в тепло, ибо он находился между жизнью и смертью. Однако они с Асият не знали, покинули ли османы аул, и не ведали о судьбе своих близких. Женщины убежали в горы и блуждали там, питаясь ягодами, кореньями и диким медом, пока однажды не увидели лежащего на отмели человека. На свой страх и риск спустились вниз и узнали Айтека. Хафиза промыла и перевязала его раны, приложила к ним пучки целебных трав и укрыла молодого человека своим кафтаном.

– Где Мадина? – Из последних сил прошептал он. Женщина покачала головой.

– Мы не знаем.

Услышав ее ответ, Айтек вновь потерял сознание.

Потом он очнулся в другом месте, под крышей сакли, в постели с разноцветными войлоками и пестрыми шерстяными подушками. На деревянном потолке были вырезаны изречения из Корана. Повернув голову, юноша увидел украшенное красивой резьбой окно, а в нем – кусок голубого неба, пересеченный качавшимися на ветру ветвями деревьев.

Над ним вновь склонилось девичье лицо, и на этот раз Айтек не позволил себе обмануться.

– Асият! Где Мадина?

От волнения девушка затаила дыхание и не сразу смогла заговорить.

– Мы не знаем, Айтек. Она исчезла. Последний раз ее видели в ауле перед уходом османов. Говорят, она выглядела очень измученной, быть может, ее пытали! Турецкие воины заперли Мадину, а потом увели неведомо куда!

Айтек попытался подняться и не смог.

– Что со мной?

– Ты выздоравливаешь, – мягко промолвила девушка.

Ее глаза сияли. Они были такими же большими и яркими, как у сестры, только смотрели куда более простодушно и наивно. И личико выглядело почти детским. Ну да ей ведь всего четырнадцать лет! А Мадине было шестнадцать, но она уже стала женщиной. Его женщиной. Айтек заскрипел зубами. Куда ее увели, что сделали с ней?!

– Твой отец жив, Асият?

– Да. И братья тоже. Все, кроме Керима. – Айтек попросил:

– Позови отца.

Асият тихо отошла от его постели, втайне обиженная тем, что он не произнес ни единого слова благодарности. Не она ли ночи напролет просиживала возле постели Айтека, не она ли поила его целебными отварами и меняла повязки на ранах! Последнее время девушку одолевало неосознанное томление, непонятное беспокойство, похожее на неведомую болезнь. Об этом никто не знал, и никто не мог дать ей совет. Асият молчала, она хорошо понимала, как много горестей и забот у ее родных – у матери, потерявшей младшего сына, у отца, который всеми силами пытался восстановить разрушенную и разграбленную усадьбу.

Ливан подошел; его походка была тяжела, а в глазах затаилась горечь. Он должен был сообщить Айтеку о многом. О том, что его отец погиб в бою с османами, а мать, не выдержав горя, бросилась с балкона сакли и разбилась насмерть, так что отныне их усадьба стоит пустая. О том, что, вероятнее всего, Мадина никогда не вернется в родной аул.

Услышав страшные новости, Айтек на мгновение закрыл глаза. Внезапно у молодого человека появилось ощущение, будто ему привиделся жуткий сон и эти слова, эти люди – всего лишь часть кошмара, который исчезнет, едва настанет утро. Однако кошмар не исчез, и ему оставалось только одно – жить с тем, что он узнал, с тем, чего не мог изменить.

Когда Айтек первый раз вышел во двор, ему показалось, будто солнце потускнело, а деревья качаются сильнее обычного. Молодой человек пошатнулся и оперся на плечо Асият. Он не понимал, для чего остался жить, и его взор был полон отчаяния. Вчера Айтек сказал Ливану, что пойдет искать Мадину, но отец девушки возразил:

– Не стоит. Мою дочь увели в неведомые края, искать ее – все равно, что искать в воздушном океане невидимый ключ. Если ты веришь в то, что она жива, верь. Даже капля веры способна проложить путь к спасению. Как и капля любви. Мы тоже будем верить в то, что когда-нибудь Мадина вернется домой!

Юноша промолчал, тогда Ливан добавил:

– Оставайся у нас сколько захочешь. Отныне наш дом – твой дом, а ты нам как сын.

– Спасибо, – тяжело обронил Айтек. – Я поживу у вас до тех пор, пока окончательно не выздоровею, а потом мне надо идти домой.

Он знал, что отец Мадины прав. Жизнь любого смертного подобна плаванию в безбрежном океане, и не стоит стремиться изменить судьбу, ибо все в руках Аллаха. Долг человека – заботиться о том, что находится рядом с ним. Ему нужно вернуться в свою усадьбу, возделывать поля, восстанавливать хозяйство и ни в коем случае не поддаваться унынию. Бог, который держит его сердце в невидимых ладонях, должен даровать ему успокоение и надежду.

Асият смотрела Айтеку в глаза, пытаясь утешить если не словом, то взглядом. Но он не видел девушку, перед его взором стояла Мадина – со светлой улыбкой на алых губах и сверкающими темными глазами. Она была в золотистой шапочке на густых каштановых волосах, в красном платье, облегающем юное тело, и в выглядывающих из-под подола сафьяновых туфельках.

Они принадлежали друг другу шесть дней, и эти дни стали для Айтека истинной жизнью. Все остальное – и прошлое, и будущее – казалось прахом и не имело никакого значения.

 

Глава IV

1660 год, Стамбул, Турция

День за днем вокруг кипела яркая жизнь. Глазам открывался прежде невиданный, необъятный простор: бесконечные равнины и небо, которое не охватишь взглядом! Несмотря на жестокие потрясения, Мадина была слишком юной, чтобы без конца грустить, и смотрела на мир широко распахнутыми, ненасытными глазами. Она не могла представить, что земля столь многообразна и живописна!

Девушка шла пешком, иногда ехала в повозке. Караван двигался долго; за время путешествия Мадина научилась понимать язык тех, кто ее пленил, и понемногу складывать труднопроизносимые, незнакомые слова в короткие фразы. Конечно, она пыталась бежать, но караван хорошо охранялся, и девушке сразу дали понять, что если она не будет вести себя смирно, то ей не поздоровится. Мадина знала, что непокорных невольниц не бьют плетью, дабы они не потеряли цену, а поят неведомым зельем, после чего они становятся слабыми и безвольными. О нет, она предпочитала сохранить силу тела и ясность ума – так будет проще избежать той участи, которую уготовила ей судьба!

Потом юная черкешенка увидела Стамбул, опоясанный белоснежными крепостными стенами город со стрелами минаретов, высоко вознесенными в чистое небо, множеством красивейших зданий и великолепных садов. Хотя многие улицы были плохо вымощены, узки, темны и выглядели весьма неопрятно, они удивили Мадину своей протяженностью и скопищем народа. Никогда и нигде девушка не видела столько заваленных товарами лавок, крикливых, шумных, ярко одетых людей. Здешние женщины одевались так, что были видны только глаза, тогда как жительницы ее родного аула никогда не закрывали своих лиц.

Больше всего Мадину поразило море; исчерченное белыми полосками волн, оно простиралось перед ней насколько хватало глаз. Девушка уже видела казавшиеся бесконечными степи, но не могла представить, что на свете существует водный простор, раскинувшийся до самого края небес! Запахи моря были будоражащими и резкими, они жгли ноздри, дразнили и влекли, как влечет новизна. Мадина подставляла лицо соленому ветру и наслаждалась его влажным дыханием.

Ее привели в незнакомый, окруженный садом дом и передали на попечение злой и подозрительной старухи, которая окинула девушку недобрым взглядом и велела подождать во дворе. От нечего делать Мадина разглядывала особняк, двухэтажный, с нависавшей над закрытыми балконами крышей. Во дворе был никогда не виданный Мадиной фонтан, мраморные скамьи и множество пылающих яркими цветами клумб.

Девушке хотелось пить и есть, а еще больше где-нибудь присесть: в последнее время Мадина часто уставала, быть может, от перемены климата и не спадавшей даже ночью жары.

Старуха приковыляла обратно и сказала:

– Мне прочитали бумагу, которую прислал господин. Он велел устроить тебя в гареме и дожидаться его приезда. Ты понимаешь мои слова?

Девушка нехотя кивнула, тогда старуха продолжила:

– Тебе нужно вымыться, ты слишком грязная. Я дам тебе другую одежду. Еще я должна тебя осмотреть, чтобы узнать, нет ли у тебя телесных пороков. Меня зовут Шади, ты должна меня слушаться. Как твое имя?

– Мадина.

Старуха отвела девушку на задний двор, велела раздеться и влезть в бак, полный нагретой солнцем воды. После купания она протянула Мадине новую одежду: цветные шаровары, тонкую и легкую, как паутинка, рубашку, блузку из стеганой ткани темно-зеленого цвета, туфли без задника из украшенной орнаментом кожи, четырехугольную шапочку красного сукна. Потом напоила Мадину смесью кислого молока с холодной водой, накормила лепешками и фруктами.

– Теперь иди за мной.

Шади привела девушку в застланную коврами комнату во втором этаже дома, велела снять одежду и лечь на низкий, обложенный вышитыми подушками диван. Мадина не двигалась; взгляд ее больших карих глаз прожигал старуху насквозь.

– Что застыла? Не понимаешь?

Шади ударила девушку по лицу и тут же получила ответную оплеуху. В родном ауле Мадину учили уважать старших, но в этом незнакомом и враждебном мире все прежние правила утратили силу. Нужно было защищаться и выживать любой ценой. Старуха вмиг подняла крик, и в комнату ворвался пестро одетый мужчина, за ним еще один. Это были евнухи. Они схватили непокорную черкешенку, скрутили ей руки, связали ноги, и девушка почувствовала на своем теле безжалостное и бесцеремонное прикосновение твердых пальцев Шади.

Через четверть часа Мадина сидела в углу дивана, прижав к обнаженной груди ворох одежды и опустив голову. Растрепанные волосы скрывали лицо. Пережитое унижение жгло душу раскаленным железом.

– Мало того, что ты не девственница, так еще и беременна! – Сердито заявила Шади. – В письме господина нет ни слова об этом; судя по всему, он был уверен в том, что ты не тронута. Кто сделал это с тобой? Караванщики? Или воины господина?

– Я принадлежала и буду принадлежать единственному мужчине, тому, за которого должна была выйти и выйду замуж! – Сказала Мадина. – Он моего народа, он честен, смел и не похож на тех шелудивых псов, о которых ты говоришь!

Она вскинула голову, и на ее лице вспыхнул отсвет той яркой радости, что только что вошла в отчаявшееся сердце. Ребенок! Ее и Айтека! Какая неожиданность и какое счастье! Ее грудь переполняли невысказанные слова и невыносимая по силе и страданиям любовь.

Старуха усмехнулась.

– Ты красива, не спорю, и тело твое безупречно. И все же на месте господина я не стала бы тебя брать, ибо твоя душа отравлена ядом непокорности и вольнодумства. Нет ничего хуже женщины, которая считает, что может распоряжаться собой. Господин решит, что с тобой делать. Придется подождать его возвращения с войны. Я не пущу тебя к остальным, будешь сидеть взаперти и ждать появления младенца.

С этими словами она отобрала у Мадины новую красивую одежду и небрежно швырнула ей простую рубашку и полотняные штаны. Потом велела спуститься в подвал и заперла девушку на ключ.

Потянулись длинные, одинокие, похожие друг на друга дни. Иногда Мадину ненадолго выпускали во двор, но чаще она сидела в полутемной комнате, на бедно убранном ложе. К ней никто не приходил, и никто не разговаривал с ней, только приносили поесть. Лицо девушки осунулось, его черты обозначились резче, упрямый взгляд глубоких темных глаз выдавал нелегкие думы. Она тосковала по своим родным, по недосягаемым горизонтам и многозвездному небу, по не стесненным стенами и решетками движениям, по вольному воздуху и живым запахам природы. Она страдала от того, что не знала, жив ли Айтек и думает ли семья о ее судьбе.

Мадина не верила в то, что навеки разлучилась с прошлым. Она твердо знала: Бог следит за каждым порывом человеческой души и не оставляет людей без своего милосердия. А потому нужно надеяться и верить. Девушка чутко следила за жизнью, которая развивалась в ее теле, прислушивалась к ее движениям и улыбалась таинственной, тонкой и нежной улыбкой.

Однажды в маленьком, забранном решеткой оконце, находившемся под самым потолком ее тюрьмы, появилось незнакомое молодое лицо. Мадина встала с ложа и подошла поближе. Незнакомка приложила палец к губам и быстро прошептала:

– Меня зовут Айсун, я одна из наложниц господина. Я слышала, что ты давно сидишь в этом подвале, и что скоро у тебя появится ребенок. Это правда?

Мадина кивнула, и Айсун продолжила:

– Никому из нас не позволяют рожать. Мы здесь для того, чтобы служить утехой господину. Он не хочет иметь детей, потому что жизнь воина слишком опасна. Джахангир-ага – высокий начальник, он боится, что его дети могут стать заложниками или погибнуть, если его судьба переменится.

– Отец моего ребенка не ваш господин, – ответила Мадина и, чуть помедлив, спросила: – Давно ты здесь живешь?

Айсун грустно улыбнулась.

– Я не считаю времени. Все восходы и закаты для меня одинаковы. Жизнь ненадолго меняется только тогда, когда приходит господин. Но это бывает редко: он все время на войне, к тому же кроме меня здесь есть другие девушки. Мы никогда не знаем, кого он выберет.

Мадина твердо произнесла:

– Я не хочу так жить! Рядом со мной никогда не будет господина, только человек, которого я люблю, и который любит меня.

– Откуда ты? – Полюбопытствовала Айсун.

– Я родилась в краю, где горы касаются неба, где лица людей открыты, души чисты, как вода, а сердца свободны, как ветер!

– Ты сильная, – сказала Айсун. – На твоем месте я бы долго не выдержала.

– Просто мне есть для чего жить.

С тех пор юная турчанка тайком навещала Мадину и говорила с ней.

Однажды Мадина сдавленным голосом попросила Айсун кого-нибудь позвать. У нее начались роды. Девушка не хотела вручать свою судьбу враждебно настроенным людям, но она не была уверена в том, что справится сама.

Мадина мужественно выдержала боль и не издала ни единого звука, пока Шади принимала ребенка. Это был мальчик, на вид здоровый и крепкий. Теперь оставалось дождаться господина и его решения. Скрепя сердце Шади принесла все, что необходимо ребенку, перевела Мадину в другую, удобную, светлую и просторную комнату и дала ей в помощь служанку. Неизвестно, что скажет Джахангир-ага, если увидит, что с девушкой обращаются как с преступницей, а младенец умрет от плохого ухода!

Иногда Мадина пела ребенку, сидя на скамье в саду. Она закрывала глаза и представляла, что находится дома и сидит на большом, нагретом солнцем камне. Над головой качаются ветви деревьев, внизу шумит река, в горах звенит ветер. Ее высокий голос был полон трепетной нежности. В песне звучало счастье пополам с тоской по родным местам. В такие минуты жительницы гарема, случалось, смахивали с ресниц непрошеные слезы.

Ночью, глядя на лучистые гроздья звезд, Мадина думала о том, что, возможно, эти же звезды сейчас видит Айтек. Потом ее сердце внезапно холодело, и она судорожно сжимала пальцы. Что, если он давно лежит в могиле? Если они разлучены навечно не потому, что разорвалась та невидимая волшебная нить, что соединяет сердца, не потому, что их разделяет огромное расстояние, а потому, что один из них расстался с земной жизнью? Пытаясь успокоиться, Мадина повторяла, как заклинание: «Я должна, во что бы то ни стало вернуться домой и воспитать своего сына в родном ауле, среди народа, к которому он принадлежит». Опасаясь за жизнь ребенка, она отбросила мысли о побеге. Оставалось только ждать, ждать, ждать…

Она дождалась. Джахангир-ага приехал с войны. Мадина видела из окна, как слуги и служанки высыпали во двор и угодливо кланялись статному человеку с пышным тюрбаном на голове и богато украшенной саблей на поясе.

Вероятно, Джахангир-ага спросил о ней, потому что девушка слышала, как Шади сказала:

– Эта дрянь родила ребенка. Говорит, от какого-то парня из своего аула. Она очень строптива, не знает никаких обычаев, не признает правил – настоящая дикарка!

– Не твоя ли обязанность научить ее всему, что она должна знать и уметь делать, Шади? – Мужчина усмехнулся и приказал: – Приведите девушку!

Ноздри хищно изогнутого носа Джахангира затрепетали, а надменные губы дрогнули, когда Мадина, прямая, как струна, встала перед ним и дерзко посмотрела на него своими большими блестящими глазами. В выражении ее лица было столько непримиримости и бесстрашия, что мужчина невольно поморщился. Он привык к женской покорности, а эта черкешенка, убившая янычара, с легкостью пронзила бы кинжалом любого, кто посмел бы посягнуть на ее свободу и честь.

«Нет спасения тому, кто ее увидел, его сердце не исцелится вовек», – подумал командующий янычарским корпусом. И произнес вслух:

– Мои ожидания не оправдались. Эту девушку придется продать.

– А мальчишка? – Спросила Шади.

– Вместе с мальчишкой. По крайней мере, будет сразу понятно, какой товар мы продаем. Пусть судьбу и черкешенки, и ребенка решает новый хозяин. В молодости я повидал довольно жестокости, когда мы ездили по городам и селениям, отнимая у гяуров детей, и больше не хочу слышать женские вопли!

Джахангир-ага не желал поддаваться искушению и стать рабом страсти, ибо это недостойно мужчины и гибельно для воина. Янычар должен со всей силой мысли и предельным напряжением духа стремиться к воинской доблести, а не к победам на ложе любви. Женщина – не первое, а последнее в судьбе истинного воина: это старались помнить его подчиненные, и это всегда знал он сам.

С такими мыслями Джахангир-ага махнул рукой и покинул двор, не пожелав повидать ни одну из своих наложниц. А Мадина поняла, что ее ждут новые испытания, куда более неожиданные и страшные, чем прежде.

Янычарские казармы были огромны, одновременно в них могло проживать десять – двенадцать тысяч человек. Не знающие жалости и сомнений, подчиненные строгой дисциплине, эти воины составляли могущество и силу верховной власти Османской империи. Янычары не имели права заводить семьи, заниматься ремеслом и торговлей и все свободное от походов время тратили на военные упражнения. Судьбой этих людей стала суровая жизнь, полная лишений, но они вряд ли променяли бы эту жизнь на другую, ибо их опьяняло сознание собственной незаменимости. Они гордились своей способностью внушать страх и единоверцам, и гяурам.

Последний поход не принес Мансуру удовлетворения. Он знал, что для османского войска нет ничего невозможного, что этот огромный, вечно движущийся поток преодолеет любые преграды, сломает, уничтожит и исковеркает все. Он привык спокойно идти на гибель и сеять смерть, чувствуя себя свободным от какой бы то ни было ответственности за то, что совершил.

Однако с некоторых пор Мансур ощущал себя человеком, разом, потерявшим то, что ему удалось накопить за всю прожитую жизнь. Это было мучительно, а главное – непонятно. Однажды он поделился своими мыслями с Бекиром, и тот быстро расставил все по местам.

– Просто ты не знаешь, для чего живешь, – заявил товарищ. – К деньгам ты равнодушен, женщины тебя не интересуют, на воинскую карьеру тебе наплевать. Ты будто видишь сон и ждешь, когда, наконец, проснешься!

Мансур сосредоточенно смотрел в одну точку.

– Мне всегда говорили, что я живу ради войны. – Бекир рассмеялся.

– Кто говорил, Джахангир-ага? Посмотри, какой у него дом, сколько драгоценного оружия, денег, слуг и наложниц! Он получает огромное жалованье! – И подытожил: – Человек не может жить ради войны, он живет для самого себя и служит самому себе.

– Мы служим султану.

– Ты его видел?

– Издалека.

Бекир кивнул.

– Как солнце. Но солнце, по меньшей мере, греет! Султану нет до тебя никакого дела, ты для него – ничто.

– Я этого не понимаю, – медленно произнес Мансур.

– В том-то вся беда! Оглянись вокруг! Война – не цель, а всего лишь средство. Для всех. В том числе и для нас.

Мансур вскинул затуманенный взор.

– Отчего ты думаешь так, а я по-другому?

– Потому что все мы слишком разные, что бы нам ни говорили. Наши командиры пытаются сделать солдат одинаковыми, но у них ничего не получится.

– Почему?

– Потому что Аллах сотворил каждого из нас в отдельности, – уверенно произнес Бекир и добавил с иронией, в которой сквозила горечь: – Говорят, человек может жить ради кого-то, но нам это, к счастью, не грозит. Ни жен, ни детей, ни родителей, ни семьи. Только казарма, соратники и война.

Они сидели возле казармы на большом бревне. Стемнело, одни звезды были бледными и низкими, другие пронзали небо яркой желтизной. Мансур молчал. Он думал о покорности и силе. Силе сабли, кинжала и плети и подчинению этой силе – противоположной той сладкой покорности, которую дарует сила любви, и какой он до сей поры не изведал.

– Скажи, часто ли ты думал о тех народах, которые завоевывал, о тех людях, которых убивал?

– Нет. Зачем об этом думать? – Мансур согласно кивнул и добавил:

– Просто я недавно понял, что мы – часть их, а они – часть нашей судьбы.

Они молчали. Их окружала бездна. Бездна ночи, бездна вопросов, на которые нет ответов. Потом Мансур нерешительно промолвил:

– Послушай, Бекир, не мог бы ты узнать о судьбе той черкешенки, что убила Илькера? Кажется, Джахангир-ага собирался отправить ее в Стамбул…

Бекир, прослывший своим умением разгадывать самые немыслимые тайны, едва не подпрыгнул от неожиданности и воскликнул:

– Мансур! К твоим услугам десятки прекрасных пленниц, но нет – тебе подавай безумную черкешенку, которая зарезала твоего товарища и наверняка выцарапает глаза тебе!

– И все же я хочу, чтобы ты узнал о том, где она и что с ней, – упрямо произнес молодой воин.

Бекир пожал плечами и ничего не ответил. Прошло несколько дней. Янычарам было выплачено жалованье за несколько месяцев, выданы деньги на новое оружие и одежду. Днем воины совершенствовались в стрельбе из ружья и лука, метании кинжала и владении саблей, а по вечерам, собираясь вокруг огромных медных котлов, в которых варился плов, как всегда, разговаривали 6 походах и военной добыче, о своих командирах и женщинах.

Все эти дни Мансур томился странным, волнующим, трепетным ожиданием. Если бы Бекир сказал, что о судьбе черкешенки ничего не известно, молодой янычар, наверное, смирился бы и постарался бы ее забыть. Но на исходе шестого дня товарищ подошел к Мансуру и, положив руку ему на плечо, небрежно произнес:

– С тебя бакшиш! Черкешенку привезли в гарем Джахангир-аги еще осенью, а зимой она родила ребенка!

Лицо Мансура исказилось.

– Родила?!

– Да. Кто отец – неизвестно. Часом не ты? Впрочем, ты не умеешь пользоваться случаем…..

Глаза Мансура из синих сделались стальными, и Бекир поспешно умолк. Его товарищ был не из тех, кто спокойно сносит насмешки. Он мог ударить сразу, без предупреждения, причем не кулаком, а саблей.

– Джахангир-ага был очень удивлен и огорчен и распорядился продать девушку, – продолжил Бекир.

Мансур почувствовал, как во рту пересохло, а объятое невидимым пламенем сердце отчаянно забилось в груди.

– Уже продали?

– Пока нет. Завтра поведут на закрытый невольничий рынок в Эйбе.

– Я пойду туда на рассвете, – твердо произнес Мансур. – Ты дашь мне денег?

– Так ведь нам только что выдали жалованье! Неужели ты думаешь, что тебе не хватит денег?! Строптивая пленница, уже потерявшая невинность, да еще с ребенком, не может дорого стоить! На что она тебе, Мансур, что ты будешь с ней делать? Тебе придется поселить ее где-то и навещать тайком. А что с ней станет, когда ты снова отправишься в поход? – Воскликнул Бекир.

– Потому я и прошу у тебя взаймы.

– Ты не сможешь уйти до утренней поверки, а потом нам нужно идти на плац. Джахангир-ага тебя не отпустит.

– Я не стану спрашивать! Уйду и все.

Глаза Мансура неподвижно и упорно смотрели сквозь Бекира на что-то, видимое ему одному, а в голосе звучала железная твердость.

Бекир покачал головой.

– Я буду молиться, чтобы тебя покинуло это безумие! – Мансур тихо сказал:

– Лучше помолись за мое сердце.

 

Глава V

Бекир оказался прав: Мансуру не удалось выбраться в город до полудня, и теперь он почти бежал по узким улочкам Стамбула.

С холма открывался великолепный вид на утопающий в солнечных лучах город. Покрытые свинцом купола сералей и позолоченные верхушки напоминающих огромные стрелы минаретов ярко сверкали на светло-синем фоне бухты, носящей название Золотой Рог. С моря дул освежающий бриз, серебристые листья деревьев на набережной трепетали в неистовом танце, а водную гладь весело бороздили каики.

Брови Мансура были нахмурены, глаза сверкали, губы были плотно сжаты, ноздри вздрагивали. Так он обычно выглядел перед боем. Однако сейчас молодой янычар ощущал себя по-другому: беспомощным, встревоженным и ранимым, – потому что не знал, с кем и с чем придется бороться. Он находился во власти несгибаемой решимости и вместе с тем испытывал смятение, оттого что поддался искушению своей души, своего сердца. Мансур очень хотел увидеть девушку, но в то же время боялся этой встречи и беспрестанно терзался самыми разными мыслями. Может, ее уже купили и увели? Как ему отыскать черкешенку, если он даже имени ее не знает? А вдруг, узнав его, она снова плюнет ему в лицо? А если она вообще его не вспомнит? Порой Мансуру казалось, что он не посмеет посмотреть на девушку и не решится вымолвить хотя бы слово. Эта часть города была ему незнакома; то и дело приходилось останавливаться и спрашивать дорогу. Наконец Мансур добрался до рынка, на котором продавались невольницы. Согласно закону рабынями могли признаваться только захваченные на войне немусульманки, но выгода от торговли красивыми девушками была столь велика, что и продавцы, и покупатели закрывали глаза на то, что не меньше половины невольниц исповедовали ислам.

Мансур вошел в квадратный двор, где собралось более полусотни покупателей, которые разглядывали живой товар. Одни девушки были в покрывалах, лица других оставались открытыми. Невольницы неподвижно сидели в тени большого портика, склонив головы и не поднимая глаз. Кожа некоторых из них была почти белой; встречались и очень темные, почти черные. Среди неспешно прогуливающихся по двору мужчин было немало пожилых и дородных, облаченных в дорогие, тяжелые одежды. Увидев многочисленную, хорошо вооруженную охрану, Мансур почувствовал досаду, поскольку в случае неудачи с покупкой надеялся решить вопрос силой. Янычар принялся искать девушку. Он надеялся, что ее лицо открыто. К тому же она должна быть не одна.

Он почти отчаялся увидеть черкешенку, как вдруг она появилась из глубины портика, подгоняемая безжалостными толчками в спину. Мансур замер. Девушка осталась такой лее прекрасной, хотя выглядела намного взрослее, чем тогда, когда Мансур впервые встретил ее в горах Кавказа. Ее яркий наряд играл красками и переливался на солнце, но лицо было замкнутым и суровым, а в настороженном взгляде больших карих глаз сквозила непримиримость и сияла тайная надежда. Она не казалась ни беспомощной, ни покорной, она была готова к борьбе за свою судьбу и свободу.

Юная черкешенка бережно прижимала к груди небольшой продолговатый сверток. Ребенок! Душу Мансура обожгла ревность. Кому могла отдаться эта гордая девушка? Может быть, ее взяли силой? Он невольно стиснул челюсти и сжал кулаки.

Мансур искал взглядом человека, у которого можно было спросить о цене невольницы, когда внезапно заметил высокого представительного мужчину, который подошел к девушке, по-хозяйски приподнял ее голову за подбородок и что-то спросил. Черкешенка не ответила, только крепче прижала к себе ребенка.

Янычар понял, что опоздал и что девушка продана. Обуреваемый отчаянием, он резко устремился вперед и отрывисто произнес:

– Эфенди! Зачем она вам?! Отдайте ее мне! Я заплачу любую цену!

Человек медленно повернулся и впился холодным взглядом в пылающее лицо Мансура. В тот же миг к нему приблизились четыре вооруженных до зубов охранника. Янычар почувствовал себя беспомощным, чего никогда не случалось на войне.

– Если я приобрел товар, значит, он мне нужен. Я заплатил столько, сколько заплатил, и не собираюсь перепродавать эту девушку, – отрезал мужчина.

Мансур перевел взгляд на прекрасную невольницу. Узнала ли она его? Едва ли… Для нее он был одним из многих чужаков, враждебных ей людей.

Купивший черкешенку господин вышел за ворота, сел на коня и уехал в сопровождении двух охранников, а пешие слуги повели девушку по улицам. Мансур пошел следом. Он двигался на расстоянии, чтобы не привлекать внимания, и сам не знал, на что надеется. Ладонь крепко сжимала эфес сабли. Молодой янычар с детства привык считать ее частый своей жизни, частью себя. Она помогала ему жить, выживать, идти вперед и не теряться в этом мире. Глаза невольно искали наиболее удачное для нападения место, и оно нашлось – в узком, темном и безлюдном переулке.

Мансур напал яростно и внезапно, не задумываясь ни о последствиях своего безумного поступка, ни о численном превосходстве противника. Скрестились и зазвенели клинки. Взвилась вверх белая, поднятая ногами пыль.

Черкешенка испуганно отпрянула и прижалась к стене. Пара сильных, точных ударов – и Мансур, освободив путь, очутился возле девушки. На разговоры и объяснения не было времени ни, но янычар надеялся, что пленница его поймет, а главное – поверит в то, что он желает ей помочь. Их взгляды встретились всего на секунду. Мансур увидел в глазах черкешенки если не понимание, то смелость, согласие, готовность рискнуть.

– Бежим!

Он схватил ее за руку и потянул за собой. Ошеломленные неожиданным нападением, противники Мансура бросились следом за ними.

Девушке мешала длинная одежда и ее живая ноша, она едва поспевала за Мансуром. А он сжимал ее нежную прохладную ладонь с таким чувством, словно поймал нить судьбы.

Из-за поворота выскочили вооруженные люди – это была городская стража. Привлеченные шумом воины ринулись навстречу янычару и черкешенке. Мансур издал сдавленный полурык-полустон. Он отпустил руку девушки и оглянулся из переулка доносился топот преследователей. Янычар понял, что через несколько мгновений его или схватят, или убьют. Бежать было некуда. Оставалось принять бой, сдаться или… взмыть в небо и улететь! Мансур поднял глаза и в следующую секунду решил, что сумеет взобраться на крышу ближайшего дома, зацепившись за решетку выступающего над нижним этажом балкона. Потом посмотрел на девушку так, будто его покидала жизнь.

Мансур не успел сказать черкешенке ни слова, только сунул в руку оружие, короткий кинжал с костяной рукояткой, украшенной резьбой. То был черкесский кинжал. Кинжал Айтека.

Мадина стояла посреди улочки, ошеломленная, испуганная, с затуманенным взором – героиня и жертва дикого смерча, в который внезапно превратилась действительность. Ее первым желанием и мыслью было защитить и успокоить расплакавшегося ребенка, и она прижала его к груди, баюкая и целуя.

Мужчины, обнаружив, что девушка невредима, успокоились и повели ее обратно. По дороге пытались узнать, откуда взялся этот бешеный янычар и что ему было нужно. Мадина молчала, как молчала уже несколько дней – с тех пор как узнала, что ее и сына хотят продать и продадут, словно вещи или скот.

Все это время девушка убеждала себя в том, что готова снести что угодно, лишь бы ее не разлучили с ребенком, но сейчас, ощутив в ладони холодную сталь, поняла, что покорность подобна смерти. Мадина спрятала кинжал в рукаве. Она не стала разглядывать оружие – ей было не до этого. Она также не задавалась вопросом, чего хотел от нее неизвестный воин, почему стремился похитить. Желал освободить и спасти или стремился вовлечь в новый плен? Кто его послал?

Девушку подвели к массивным каменным воротам, возле которых дремали два стражника. Глядя на высокие серые стены, невозможно было определить, насколько богат хозяин дома, и каков его статус. Между тем это был далеко не последний в столице Османской империи человек, эмин Асфандияр-ага.

Асфандияр-ага принадлежал к тому огромному количеству людей, что живут сознанием своей исключительности, но при этом постоянно испытывают гнет множества обязанностей по отношению к государству и власти, не являясь хозяевами собственной жизни. Он был одним из тех, чей мир есть мир лицемерия, дурных привычек, пустых грез, ненужных сомнений – темница для разума и души.

Асфандияр-ага родился в Стамбуле, свою приносящую немалую выгоду должность унаследовал от отца, жил в большом и богатом доме, в окружении дорогих вещей, прекрасных наложниц и угодливых слуг. И как ни странно, порой ощущал себя несчастным.

Жизнь должна приносить удовлетворение, пища – радовать вкусом, любовь – изумлять новизной. Ничего этого не было: к тридцати годам Асфандияр-ага знал все и все испробовал, его тошнило от денег, а любовные объятия навевали скуку. Он слишком хорошо знал, что нужно от него женщинам, а ему – от них, и устал от притворного сладострастия и покорности. Надежда получить наслаждение в «садах Аллаха» тоже не вдохновляла. Человеческая вера в блаженство души после смерти проистекает из неудовлетворенности тем, что имеешь в земной жизни, а Асфандияр-ага имел все или почти все. По крайней мере, он не мог ответить на вопрос, что бы еще хотел получить, какие блага помогли бы ему вернуть интерес к собственному существованию. Когда он посещал хамам для избранных и, возлежа на диване после расслабляющего массажа, пил с приятелями кофе и курил кальян, то убеждался, что некоторые из них тоже пресытились и богатством, и властью, и женщинами.

– Даже красивые женщины могут быть до ужаса одинаковыми, и даже самые искусные из них могут надоесть. Увы, наше тело, как и наша душа, есть сосуд, который нельзя наполнять до бесконечности, – сказал недавно один из них на дружеской вечеринке.

– Я привез с войны девушку, которая показалась мне не похожей на остальных, – небрежно заметил командир янычар Джахангир-ага, человек, с которым эмин считал нужным поддерживать приятельские отношения. – Но она успела потерять невинность и, кроме того, умудрилась зарезать одного из моих воинов.

– Она мусульманка?

– Да. Черкешенка.

– И чем она отличается от остальных женщин? Тем, что способна убить? – поинтересовался Асфандияр-ага.

– Я не знаю, как это можно объяснить. Ее нужно увидеть. Она очень красива, кажется воплощением соблазна и вызывает острое как нож желание обладать ею. Но в последний момент вдруг понимаешь, что испытывать к ней страсть – это все равно, что падать в темный бездонный колодец. Она не покорится. А брать ее силой не хочется.

– И что вы намерены с ней сделать?

– Продам на невольничьем рынке вместе с мальчишкой, которого она родила неизвестно от кого. Уже договорился с посредником. Продаю не ради выгоды, а чтобы избавиться и забыть.

Сады Аллаха – самое распространенное название мусульманского рая.

Асфандияр-ага недоуменно пожал плечами, а командир янычар добавил:

– В нашей жизни и без того немало искушений.

Чем больше искушений, тем интереснее и слаще жизнь! Эмин не понял собеседника, но возражать не стал. А на следующий день отправился на рынок в Эйбе. Девушка и в самом деле оказалась очень красивой, даже на взгляд знатока женских прелестей; взор ее ярких карих глаз завораживал и отчасти пугал. При каждом движении прикрытые тонкой рубашкой груди колыхались, словно бутоны колеблемых ветром роз, талию можно было обхватить ладонями, а волосы напоминали спутанный шелк.

Пленница стоила недорого, потому Асфандияр-ага не стал торговаться и купил ее вместе с младенцем. Он спросил ее имя, но черкешенка не ответила. В молчании невольницы таилась дерзость. Эмин разозлился, но не подал виду. Он решил, что ляжет с девушкой сегодня же ночью, а если она не захочет подпускать его к себе, пригрозит тем, что отнимет у нее ребенка. Асфандияр-ага сразу понял: ее бесполезно приручать, нет смысла возлагать надежду на долгое ожидание и дорогие подарки. Эмин не считал себя жестоким, просто он обладал особым чувством справедливости, свойственным человеку, облеченному большой властью. Он судил Мадину так, как судил бы мытаря, который, утаив деньги, посмел заявить, что это его право!

Девушку привели в убранную роскошными тканями комнату с мягкой софой, этажерками расписного дерева и жалюзи на окне. Мадина развернула мокрые пеленки и попросила тихую, как тень, служанку принести каких-нибудь тряпок. Та молча исполнила просьбу и тотчас ушла.

Мадина перепеленала и покормила сына, потом осторожно опустила спящего ребенка на софу. Она измучилась, переволновалась, устала и с удовольствием прилегла бы сама, но знала, что нужно быть начеку.

Девушка вынула из рукава кинжал, который дал ей воин, и обомлела. Изящное узкое лезвие, костяная рукоятка, украшенная любовно вырезанным узором! Кинжал Айтека! Ее испуг был таким сильным, что оружие выскользнуло из дрожащих пальцев и упало на пол. Мадина рухнула на колени, изумленная и испуганная чудесным знамением. Потом поднялась, села и постаралась, успокоиться. Начала вспоминать и вспомнила. Это был тот самый турецкий воин, который бросился за ней в реку и вынес на берег. У него были колючие, как ледяная вода, глаза и сильные, надежные руки. Тогда янычар спас ее, но он же и погубил, отдав османам. Кинжал Айтека остался у него. Что ему было нужно, как он ее нашел?! Мадина терялась в догадках.

Вошла все та же тихая служанка и с поклоном положила перед Мадиной красивый наряд: шелковые штаны в полоску, белоснежную рубашку, расшитый золотом зеленый кафтан, желтые сафьяновые туфли, украшенную цветными шнурками плоскую шапочку. Мадина пристально посмотрела на девушку, но не проронила ни слова.

Служанка вновь ушла. Мадина не притронулась к одежде и продолжала ждать. Она ждала не напрасно – вскоре на пороге комнаты появился Асфандияр-ага. Он окинул свое приобретение насмешливым взглядом, в котором затаилось недоброе любопытство.

– Так я и думал! Почему ты не переоделась?

Мадина без притворства и страха посмотрела ему в глаза и спокойно произнесла:

– Зачем мне наряжаться в одежды, которые будут меня душить? Почему я должна оставаться в стенах, которые на меня давят?

– Потому что ты – моя собственность. Она твердо ответила:

– Нет. Моя душа, мое сердце и мое тело принадлежат только мне. И еще Богу.

– Богу ты будешь принадлежать, когда отойдешь в мир иной. В этой жизни именно я заплатил за тебя деньги, и, стало быть, волен распоряжаться тобой!

– Вы никогда не заставите меня делать то, чего я не желаю делать!

– А чего ты желаешь?

С этими словами Асфандияр-ага шагнул к девушке. Он был очень зол, поскольку только что вернулся из кофейни, где повздорил с бывшим хозяином Мадины. Верный своим принципам, Асфандияр-ага прилюдно упрекнул командира янычар в том, что один из его воинов пытался похитить только что купленную эмином невольницу. Джахангир-ага наотрез отказался от обвинений, заявив, что вверенные ему воины все как один преданы султану, строго соблюдают дисциплину и не способны совершать бесчестные поступки. Вспыхнула ссора. Джахангир-ага выстоял в словесной перепалке и удалился с достоинством победителя.

– Я хочу вернуться домой, на родину, к отцу своего ребенка, – заявила девушка.

– Можешь на это не рассчитывать. Ты – военная добыча и всегда будешь кому-то принадлежать, переходить от хозяина к хозяину, пока не смиришься. Но тогда, боюсь, будет слишком поздно!

– Этого не случится, потому что я никогда не смирюсь. – Эмин усмехнулся и с расстановкой произнес:

– Ошибаешься. Сейчас ты позволишь служанке искупать тебя, удалить с твоего тела лишние волосы, причесать, как положено, покрасить ногти. Потом наденешь украшения и нарядное платье, и тебя приведут в мою спальню. А там ты исполнишь все, что я тебе прикажу. Исполнишь! – повторил он с нажимом. – В противном случае ты никогда не увидишь своего ребенка!

Мадина оцепенела, в ее взоре промелькнуло отчаяние. Как она могла думать, будто распоряжается собой, если у этого человека есть оружие, против которого она бессильна?!

– Кстати, кто его отец?

– Не скажу! – гневно воскликнула девушка. Глаза эмина злобно сверкнули.

– А тот янычар, который хотел тебя похитить? Кто он?

– Я его не знаю.

– Ты лжешь! – с удовлетворением произнес Асфандияр-ага. – Лжешь, как все женщины. Едва ли ты чем-то отличаешься от остальных. Впрочем, проверим.

Он повернулся и вышел, испытывая торжество и вместе с тем досаду, поскольку понимал, что никогда не обретет над этой женщиной истинной власти.

Мадина молча смотрела в одну точку, пока служанка мыла ей волосы, обтирала тело, попутно умащивая его лавандой, красила ногти соком лавсонии и, обмакивая кисточку в аль-колун подводила брови. Затем она обвила шею черкешенки сверкающими ожерельями и вдела в уши звенящие серьги.

Что делать, если нужно выбирать между огнем и пламенем, если ты покупаешь самое дорогое ценой позора, ценой отказа от самой себя?!

Лунный свет просачивался в комнату, растекался по ней, будто обшаривая углы. Мадине хотелось сжаться, сделаться очень маленькой, незаметной, чтобы как-то уберечься от того невидимого и непонятного, что обрушилось на нее с темных небес. Несколько мгновений она стояла неподвижно – юное тело, нежные черты, в которых невольно проступала взрослость, пробужденная бурным течением безжалостной жизни. Что делать, как быть?! Ведь она не сможет… И все-таки жизнь сына была для нее ценнее всего, потому Мадина покорно прошла в спальню нового повелителя.

Он ждал ее, привольно развалившись на ложе и завернувшись в вытканное радужными узорами покрывало. Асфандияр-агу можно было назвать красивым мужчиной, но Мадина никогда не думала, что красота бывает столь неприятной, даже отталкивающей.

Кинжал Айтека был спрятан в рукаве, но девушка чувствовала, что не решится убить эмина. Такой шаг мог стать смертельным и для ее сына, и для нее самой! Мадина задержалась на пороге и посмотрела на своего мучителя. Асфандияр-ага глубоко вздохнул. У него был темный, жгучий взгляд.

– Иди сюда.

Девушка подошла – осторожно, несмело, неслышно ступая по каменному полу.

Эмин лениво произнес:

– Танцевать ты не умеешь. Секретов обольщения мужчины не знаешь. Стало быть, просто ложись рядом. Но сначала выпей вот это. До дна.

И протянул ей кубок.

Мадина вздрогнула. Пророк запретил пить виноградное вино, она знала об этом с детства, но сейчас… Черкешенка взяла сосуд в руки, осторожно пригубила. Потом сделала большой глоток, пристально глядя на своего господина поверх края кубка. Не морщась, выпила до дна и отшвырнула кубок. По телу пробежала горячая волна, и мысли разлетелись, словно вспугнутые птицы.

Эмин следил не мигая, на его лице отразилось изумление. Он откинул покрывало и повелительно произнес:

– Иди!

Мадина легла. Асфандияр-ага снял с нее кафтан, сорвал и отбросил в сторону шапочку, сдернул рубашку. Кинжал упал на ковер, но эмин этого не заметил. Тяжелая рука стиснула плечо невольницы, потом по-хозяйски легла на грудь. Эмин наслаждался дрожью ее тела. Глаза девушки были широко раскрыты, губы крепко сжаты, на лице застыло выражение смешанной с отчаянием внутренней силы.

Асфандияр-ага глубоко вздохнул и восхищенно покачал головой: как же хороша она была сейчас, с рассыпавшимися по подушкам волосами, пылающим страстной ненавистью лицом и изящным телом, в это мгновение похожим на туго натянутую струну! Эмин распустил завязки шаровар Мадины, и его рука властно коснулась спрятанной под ними горячей и нежной плоти.

– Потом ты сама придешь ко мне на ложе и, как другие женщины, будешь умолять, чтобы я взял тебя!

– Никогда!

Внезапно в душе Мадины всколыхнулись с трудом сдерживаемые чувства, напряжение отпустило и прорвалось наружу волной бурной ненависти. Она изогнулась, быстро нашарила на ковре кинжал и, не дрогнув, вонзила его в грудь Асфандияр-аги. Тот страшно закричал, а девушка вскочила с ложа, схватила одежду и бросилась бежать. Ее схватили в коридоре, заломили руки, заткнули рот.

В доме начался переполох. Эмин хриплым голосом звал на помощь. Прибежали слуги, послали за хакимом. К счастью, рана оказалась не смертельной, хотя и опасной. Врач обработал порез и хотел дать эмину опия, но тот воспротивился:

– Подожди. Сначала я должен распорядиться об одном деле. Позови моего слугу и оставь нас одних.

Вошел Орхан, человек, готовый и способный выполнить любое поручение эмина. Асфандияр-ага сказал:

– Мне не нужна эта девчонка, я не хочу о ней вспоминать. Сделай так, чтобы она больше никогда не увидела солнца.

Орхан поклонился.

– Прикажете задушить? – Эмин поморщился.

– Слишком просто. Свяжи, зашей в мешок и выброси в море. И не забудь положить туда что-нибудь тяжелое.

– Не забуду, господин.

– Сделай это прямо сейчас. Возьми с собой Мусу. И смотрите, без разговоров! Будьте осторожны, чтобы никто не заметил.

Орхан еще раз поклонился и вышел. Ему был понятен замысел господина. Девчонка должна понять, что с ней сделают, и пережить ужас ожидания страшной гибели. Слуги не испытывали к Мадине враждебных чувств, но она столь неистово вырывалась, царапалась и кусалась, что они поневоле разозлились, избили девушку и крепко связали ей руки и ноги. Затолкав Мадину в мешок, они не забыли положить в него увесистый камень. Потом тихо вышли со своей ношей за ворота дома.

Мадина чувствовала, что вот-вот задохнется, она была вся в поту и извивалась как могла, пока не получила удар, от которого у нее перехватило дыхание. После этого она перестала сопротивляться и замерла, положившись на волю судьбы.

 

Глава VI

Мансур вернулся в казарму. Он был в бешенстве и в то же время не мог ничего сделать, поскольку понимал: ему не под силу изменить себя и свое сердце, внезапно ставшее совершенно иным, чем прежде.

А может, оно и было таким, просто он об этом не знал? Как не знал о том, где родился, кем были его родители. Он ничего не помнил, потому что был слишком мал, когда его разлучили с ними. Из него, как из глины, жестокие руки вылепили другого человека с новой судьбой. Его никогда не учили жалеть, прощать, любить. Только сражаться и убивать. И лишь сейчас он начал понимать, что это было противоестественно и неправильно.

Мансур сел и закрыл лицо руками, словно желая отгородиться от действительности. Подошел Бекир и положил руку на его плечо.

– Сегодня Джахангир-ага поссорился с эмином, Асфандияр-агой. Говорят, какой-то бешеный янычар пытался отбить черкешенку, которую эмин купил на рынке. Джахангир-ага заявил, что этого не может быть, и стоял на своем до конца. Да, Джахангир-ага суров и строг, но он хороший командир и умеет нас защищать.

– Почему ты всегда обо всем знаешь? – Прошептал Мансур.

– Потому что в этом городе даже камни имеют уши, – невозмутимо ответил Бекир.

– Значит, человек, купивший черкешенку, эмин?

– Именно. Там очень высокие стены, Мансур, и очень хорошая охрана!

– Что же мне делать? – Потерянно произнес янычар.

– Для начала тебе надо пойти и выпить с нами.

Ночные попойки в портовых тавернах и драки с моряками были неотъемлемой частью развлечений воинов янычарского корпуса. Обычно начальство закрывало на это глаза и давало янычарам возможность насладиться свободой и потратить жалованье. Солдаты не привыкли проводить время в бездействии, так пусть лучше истратят свой пыл в пьяных драках, чем устроят очередной бунт!

– Пророк запретил пить вино.

– Пророк запретил многое, но ты многое нарушаешь, просто не задумываешься об этом, – беспечно заметил Бекир и убежденно добавил: – Пусть он судит султанов, кади, эминов и прочих господ, а мы – простые воины, наша жизнь коротка и трудна, и нас можно простить!

В некоторые периоды истории Османской империи янычарский корпус был очагом смут и орудием дворцовых группировок. Мансур согласился – ему хотелось забыться, во что бы то ни стало отбросить навязчивые мысли, скинуть с себя мучительное бремя душевных переживаний.

Солдаты двигались вперед беспорядочной, шумной толпой, бесцеремонно расталкивая прохожих, многие из которых заранее отскакивали в сторону – благо янычар можно было узнать издалека по высоким колпакам, с которых свисали длинные войлочные хвосты. Все побережье Галаты: было застроено большими и маленькими тавернами и кабачками – выбирай любой! А там полно вина, табака и опиума!

Разлившийся над морем закат был великолепен: багрово-красный, пропитавший собой все вокруг, почти безумный в своей ослепительной яркости, он казался почти живым. На лице Мансура играли алые всполохи, но само лицо выглядело неподвижным, неживым. Молодой янычар понимал, что все пропало, он поневоле упустил единственную в жизни возможность приблизиться к тому, чего желал всем сердцем! Он помнил чистый, пламенный взгляд черкешенки: она его не узнала, она испугалась и вместе с тем понадеялась и поверила!

В таверне было много матросов; увидев воинов великого султана, они нехотя потеснились. Янычары еще не напились, потому вели себя мирно. Заказали «лучшее» вино, копченую говядину с чесноком, поджаренную на вертеле баранину и фаршированные рисом виноградные листья. Все это было с поклоном подано на огромном медном подносе. Янычары могли и не заплатить, но хозяину стоило молиться хотя бы о том, чтобы они не разнесли таверну в щепки.

Вопреки мусульманским обычаям, трапеза сопровождалась громкими разговорами и взрывами смеха. Потом, как водится, завязалась драка. Кто-то кого-то задел, кто-то обронил резкое слово. Сначала янычары дрались с матросами в таверне, потом вышли на улицу. Распаленный вином и отчаянием, Мансур сражался яростно и свирепо. Он выплескивал свое бессилие и злость, тогда как другие просто были рады помахать кулаками. Наконец признавшие поражение матросы разбежались кто куда, Бекир и другие янычары вернулись в таверну, дабы отпраздновать победу, а Мансур спустился к воде.

Угрюмо и грозно чернело море. Плавные волны, накатывающиеся на берег, казались зловещими и мертвыми. Тяжелый, теплый мрак ночи обволакивал со всех сторон, под ногами хрустели мелкие камешки.

Янычара мутило, перед глазами все плыло. Он не привык к вину, к тому же в драке получил внушительный удар по затылку. Мансур умылся, потом сел на камни и… провалился в темную бездну.

Очнулся он от озноба и еще от того, что камни больно впивались в тело. На краю небосвода возникла и медленно ширилась бледно-голубая полоска. Скоро рассвет. Мансуру казалось, что мысли разбегаются в разные стороны. Что произошло? Как долго он здесь лежит? Голова тупо ныла, тело, казалось, одеревенело. Мансур потер затылок – ладонь стала липкой от крови. Головной убор – отличительный знак и гордость янычара – он где-то потерял.

Мансур медленно поднялся и, пошатываясь, побрел по берегу. Он хотел подняться наверх, как вдруг увидел спускающихся к воде мужчин. Они тащили большой и по виду довольно тяжелый сверток. Один из них молчал, другой то и дело разражался проклятиями. Мансур не знал, что заставило его остановиться. Незнакомцы могли нести какие-то вещи, хотя, скорее всего, то был труп. Это не удивило и не возмутило Мансура. Мало ли преступлений совершается в таком городе, как Стамбул!

– Давай бросим на мелководье! – Сказал тот, который сыпал проклятиями. – Какая разница, все равно ее съедят рыбы!

– Нет, – твердо возразил другой. – Должно быть, ты плохо знаешь нашего господина. Он мог послать кого-то проследить за тем, как мы выполняем свою работу!

– Хороша работа! – Проворчал первый. – Ты полагаешь, мы творим праведное дело?

– Сейчас не время думать о спасении души. Давай поскорее избавимся от этого груза!

В это время сверток в их руках изогнулся, послышался сдавленный стон. Судя по размерам свертка и раздавшемуся голосу, негодяи собирались утопить женщину. Мансур пошел следом за мужчинами, на ходу вынимая саблю. Они не видели янычара и быстро шли вперед по огромному причалу. Кое-где на водной глади покачивались привязанные к столбам лодки, но кругом не было ни души.

Мансур тихо свистнул сквозь зубы, и мужчины резко обернулись. У обоих был испуганный, вороватый взгляд. Мансур молча показал им саблю, потом кивнул на мешок, который они только что опустили на землю. Он ожидал, что незнакомцы сдадутся или примут бой. Его устраивало и то, и другое. Он зарубил бы их с холодным сердцем и столь же спокойно мог дать им убежать.

Мужчины замерли. У одного из них был кинжал, но они, признав в Мансуре янычара, побоялись с ним связываться.

– Я вас отпущу, – сказал Мансур, – если вы отдадите мне вот это!

Он указал на сверток острием сабли.

Муса согласно кивнул и дернул Орхана за рукав. А тот вдруг с силой толкнул мешок ногой, и он с громким плеском разбил темное зеркало воды, а через мгновение скрылся в глубине.

Мансур тотчас прыгнул следом. Он не знал, глубоко там или нет, и не слишком надеялся на то, что ему удастся найти зашитую в мешок несчастную женщину и вытащить ее на берег. К счастью, молодой янычар набрал в легкие много воздуха и достаточно глубока нырнул. Ему повезло: он достал до самого дна и почти сразу наткнулся на что-то большое и мягкое. Хотя в воде тело весило значительно меньше, Мансур понял, что не сможет его вытащить, не освободив от груза. Янычар вынул из-за пояса нож и рассек ткань. Булыжник вывалился в воду. Тогда Мансур поднял тело, вынырнул на поверхность и огляделся. Молодой воин решил отплыть подальше – негодяи могли поджидать его на причале.

Женщина была без чувств; впрочем, было бы хуже, если бы она начала вырываться, пытаясь оказать ему сопротивление. Мансур надеялся, что она не успела нахлебаться воды. Он с трудом доплыл до берега и выполз на камни, задыхающийся, обессилевший, мокрый.

На горизонте ширилась розоватая полоса. Казалось, чья-то гигантская рука приподнимает темный покров неба, давая пробиться свету. Дул легкий ветер, по начавшей светлеть воде пробегала чуть заметная рябь. Причал темнел вдали; похоже, там никого не было. Берег тоже был пуст, и Мансур немного успокоился. Слегка отдышавшись, он повернулся к женщине и заглянул ей в лицо.

Нечто похожее чувствуют люди, внезапно испытавшие сильнейший ожог. Мансур отпрянул; ему почудилось, будто в сердце вонзилась стрела. На мгновение в глазах потемнело, а потом перед ними заплясали огненные искры. Охваченный дрожью, он упал на землю и громко застонал. Потом вскочил и прильнул ухом к груди девушки. Она дышала, она была жива!

Высокий лоб, впалые виски, длинные ресницы, мягкие как шелк волосы, черты лица – словно изваянные резцом искусного мастера… Она была прекрасна, и Мансур, наконец, мог позволить себе совершить то, чего просило раненое сердце, желали истомленное тело и измученная душа. И он это сделал: наклонился и поцеловал девушку в лоб, щеки и губы. И в ту же секунду почувствовал, какой безрассудной и сильной любовью ему суждено было полюбить.

Янычар готов был пересчитать все звезды на небе, лишь бы в глазах очнувшейся и увидевшей его черкешенки не было ненависти, так поразившей его в прошлый раз. Еще никогда прежде Мансур не испытывал чувств, в плену которых ему бы хотелось сгореть дотла. Ему не было страшно, потому что он знал, как велика и сладостна будет награда. Если Аллах совершит еще одно чудо. Если свершится невозможное.

Мансур осторожно поднял девушку на руки и, напрягая все силы, побежал наверх, в город. Нужно было как можно скорее отнести ее в тепло, переодеть, согреть и уложить в постель. Янычар забыл обо всем, даже о том, что ему давным-давно пора возвращаться в казарму. Внутренним взором он видел сияние звезды, перед которой меркло все на свете.

Не подумал он и о том, где ребенок черкешенки, жив ли он.

Стамбул просыпался. Тянувшиеся по земле тени были легки и прозрачны, по небу разливались нежные краски зари. Они красили в розовый цвет стены и купола дворцов, золотили верхушки минаретов, с балконов которых раздавался заунывный, завораживающий душу призыв муэдзинов.

Когда время молитвы прошло, улицы начали оживать: появились верховые, принялись раскладывать свой товар лавочники, тащившие огромные заплечные корзины сейяры оглашали квартал громкими криками, привычно суетились разносчики молока и йогуртов, водовозы везли на своих осликах наполненные водой меха. На волнах залива величаво покачивались опутанные канатами, сияющие ярко начищенной медью и белоснежными парусами корабли.

Мансур пропустил утреннюю молитву, но его не мучила совесть. Его терзал страх от мысли, что он опоздает и не успеет оказать девушке необходимую помощь. В том, что эта помощь необходима, молодой человек не сомневался: тело черкешенки заледенело, и она едва дышала.

Янычар вломился в первый же дом, сопровождая свое появление лихорадочными и сбивчивыми объяснениями. Напутанные хозяева, сапожник и его семья, поняли, что лучше подчиниться требованиям воина. Мансур не пожелал, чтобы девушку унесли на женскую половину дома, он хотел быть с ней, и потому черкешенку уложили в беседке. Мансур без колебаний снял с девушки мокрую, изорванную одежду и тут же заскрипел зубами – не оттого что его сразил вид ее прелестей: тело черкешенки было покрыто синяками и ссадинами, запястья и щиколотки изрезаны веревками.

Жена сапожника красноречивым взглядом попросила Мансура выйти, после чего растерла руки и ноги Мадины смоченным в горячей воде полотенцем, а когда девушка, наконец, пришла в себя, напоила ее теплым молоком и смазала раны целебной мазью.

– Кто это сделал? – Спросил сапожник, нервно теребя жидкую бородку.

– Не знаю, – твердо произнес Мансур. – Какие-то люди бросили ее в воду. Я увидел это, вытащил девушку и принес к вам. Прошу вас ненадолго оставить ее у себя.

Мужчина медлил. На девушке была дорогая одежда; может статься, что эта несчастная – неверная жена какого-нибудь важного человека, который имел право ее наказать. В то же время сапожник боялся гнева янычара, в синих, как море, глазах которого ему почудилась искорка безумства.

– Мы бедные люди, и нас некому защитить, – с нерешительной улыбкой промолвил сапожник.

– Я хорошо заплачу. Мне нужно найти жилье, а потом я заберу девушку.

Мансур был рад тому, что кожаный мешочек с деньгами остался при нем, что его не ограбили, когда он в беспамятстве валялся на берегу.

Ему позволили войти в беседку. По каменному полу брызгами рассыпались солнечные блики, в светящемся воздухе парили пылинки. Девушка лежала, бессильно вытянув руки вдоль тела, укрытая теплым одеялом. Мансур осторожно присел рядом. Он удивился тому, насколько глубокие чувства может вызывать человек, когда ты просто смотришь ему в лицо. У нее были удивительные глаза, глаза человека, в душе которого – целый мир, человека, который познал глубокое горе, и это горе вопреки всему не лишило его надежды.

Она произнесла тихим голосом, полным горячего волнения и острой тоски:

– Где Ильяс?

Мансур вмиг почувствовал, как сердце кольнула ревность.

– Кто это?

– Мой сын.

Только тут он вспомнил о ребенке.

– Не знаю. Его не было с тобой.

– Да. Ильяс остался там, в доме того ужасного человека, которого я чуть не убила.

Мансур вздрогнул, подумав о кинжале, который вложил в ее руку.

– Попытайся спасти его. – Голос черкешенки звучал почти умоляюще. В ее глазах не было ненависти, только бездонная печаль. – Принеси его мне. Без Ильяса мне не жить!

Янычар вскочил.

– Я сейчас же пойду туда! – Он не решился ничего добавить и только спросил: – Как тебя зовут?

Ему не терпелось узнать ее имя, ощутить его вкус.

– Мадина.

Мадина! Оно показалось Мансуру горько-сладким, жгучим, как дикий мед.

Янычар оставил девушку в доме сапожника и помчался по улицам.

Ветер был сухим и горячим, он струился ровным потоком, не обжигал, но ошеломлял, как ошеломляет внезапно обретенная свобода. Улицы ослепляли белизной, кое-где из-за каменных оград вздымались пышные кроны деревьев.

Мансур на удивление легко нашел дом эмина и около часа слонялся вокруг, ожидая, не появится ли кто-то из слуг. Наконец из ворот выскользнула девушка, по виду служанка, босая, в полотняной рубашке и штанах. Она быстро шла по улице, неся в руках большую, накрытую тряпкой корзину. Мансур догнал ее и заставил остановиться. Девушка испуганно вскрикнула и выронила корзину. Оттуда раздался жалобный плач.

Мансур откинул тряпку и вскричал, как безумный:

– Чей это ребенок? Черкешенки?! Отдай его мне! Служанка ничего не ответила и бросилась бежать. Мансур не стал ее преследовать. Он был уверен в том, что не ошибся. Второй раз подряд его желания исполнялись самым чудесным образом. И не важно, что вслед за этим судьба все настойчивее вовлекала его в свои сети, отрезая пути к отступлению. Мансур склонился над мальчиком. Черные глаза и волосы, шелковистая смуглая кожа. Ребенок смешно кривил крошечный ротик, сжимал и разжимал кулачки. Он казался маленьким и беспомощным и вместе с тем по-своему живучим и сильным.

Ровно час назад надрывный плач ребенка разбудил и переполошил весь дом. Эмин приподнялся на постели и яростным шепотом приказал положить младенца в корзину, отнести на рынок и оставить там возле какой-нибудь лавки.

«Почему этот мальчик так дорог Мадине? Не потому ли, что она родила его от человека, которого любит?» – думал Мансур, пытаясь взглянуть правде в глаза. Внезапно янычару пришла в голову мысль о том, что бы он почувствовал, если бы Мадина произвела на свет его сына? Мансур понял, что слепо завидует счастливому незнакомцу, и ясно увидел, для чего и как ему, воину янычарского корпуса, преданному рабу султана, на самом деле хотелось бы жить. Ему хотелось любить Мадину и иметь от нее детей, он желал любить ее и быть любимым ею, безудержно, страстно, вечно. То была истина его души и откровение сердца.

Безжалостный солнечный свет окрашивал склоны холмов в цвет львиноитривы. Домики с плоскими крышами нависали друг над другом – казалось, они вот-вот скатятся вниз, к ярко-синему морю. Раскидистые деревья шумели и волновались над головой, душистый смоляной аромат кипарисов и туй был острым и горячим, от раскаленных камней мостовой исходил жар.

Мансур бежал вниз по улице, прижимая корзину к груди, по его телу струился пот, непокрытую голову напекло солнцем. Он чувствовал, как в сердце входит трепетная, горячая, как живая кровь, радость. Янычар летел как на крыльях, он был уверен в том, что теперь сердце Мадины наполнится если не любовью, то благодарностью и прощением.

Он ворвался во дворик дома сапожника и поспешил в беседку. Мадина приподнялась и протянула руки к корзине. Ее измученное, потухшее лицо вдруг стало прекрасным и светлым. Мансур тихо стоял в стороне, глядя, как она вынимает из корзины ребенка и самозабвенно прижимает к своей груди. В это мгновение он впервые пожалел о далеком, канувшем во тьму прошлом, в котором у него тоже были отец и мать, так же любившие его.

Мадина взялась за ворот рубашки, в которую ее успела переодеть жена сапожника, и искоса посмотрела на Мансура. Он вышел, мучительно размышляя о том, как заговорить с ней о будущем.

– О жилье нужно поспрашивать на рынке, – заявила словоохотливая супруга сапожника, когда молодой янычар стоял во дворе. – Там можно узнать все и обо всем. Я могу вам помочь – как раз собираюсь на рынок вместе со старшей дочерью.

Мансур знал, что ему давно пора вернуться в казарму, что его ждет суровое и справедливое наказание. Но он не мог уйти, не сказав и не узнав самого главного. Молодой янычар вдруг понял, что не привык и не умеет произносить слов благодарности, нежности, прощения и любви.

– Ты меня помнишь? – Робко спросил он девушку, когда ему позволили войти в беседку. – Узнала?

Черкешенка сухо кивнула, но не произнесла ни единого слова.

– Так получилось, – неловко промолвил Мансур. – Прости. Это был приказ. На самом деле мы не собирались нападать на аул. Мы шли воевать с иранцами. Ваши мужчины начали первыми.

Девушка снова кивнула и ответила:

– Наши мужчины считают, что молитвы рабов, покорившихся чужеземцам, не доходят до Бога. Свобода для них дороже ошибок жизни.

Наступила пауза. Лицо Мадины вдруг стало суровым, но в глубине глаз сиял возвышенный свет. Мансур был уверен в том, что она думает о том, другом. Он почувствовал, что его слова похожи на камни, которые катятся с гор и падают в пустоту.

– Ты еще слаба. Но тебе нельзя оставаться здесь. Я постараюсь найти подходящее жилье. Потом мне придется вернуться в казарму. Наверное, меня накажут, но все равно рано или поздно я приду к тебе.

Девушка встала и промолвила, нежно укачивая сына:

– Я не знаю, зачем тебе все это нужно, но если ты желаешь добиться от меня того, чего желали получить другие мужчины, то имей в виду: не важно, что у меня больше нет оружия – я перегрызу тебе горло зубами. Я не верю ни в твою искренность, ни в твое милосердие.

Мансур почувствовал, как лицо обдало волной нестерпимого жара. Если прежде о его слабостях знал только Бог, то теперь их увидела женщина!

Она смотрела на него как на ничтожество, как на раба, она даже не спросила его имени!

– Да, я хочу, чтобы ты стала моей, но не так, не силой… – начал он, и в его голосе зазвучали надежда и мука.

– Я никогда не стану твоей, – перебила Мадина.

– Почему?

– Потому что в моей жизни есть единственный мужчина, которого я люблю, кому навеки отдала и душу, и сердце, и тело! А ты, ты из тех, кто разрушил мой мир и украл мое счастье. Тебе понятно, янычар?

– Меня зовут Мансур, – бессильно промолвил он. Ее глаза сверкнули.

– Уходи, Мансур!

– Ты больше не хочешь меня видеть?

Она ничего не ответила и отвернулась. Мансур немного постоял, потом вышел из беседки. Последний раз он плакал более десяти лет назад, когда был еще ребенком и его больно высекли за какую-то провинность. Его никто не успокоил; напротив, старшие мальчишки безжалостно посмеялись над ним. С тех пор Мансур ни разу не проявлял подобной слабости. Не заплакал он и сейчас. И все же молодой янычар чувствовал, как тайные слезы, слезы отчаяния, стыда, слезы неразделенной любви больно жгут его душу.

 

Глава VII

1661 год, аул Фахам, Кавказ

Высоко над землей дул резкий ветер, от которого щипало глаза и горели щеки. Небо было по-осеннему пасмурным. Далеко внизу чернела извивающаяся змеей тропа. Временами клочья тумана скрывали противоположную сторону ущелья и Айтеку казалось, будто он тонет в незнакомом, призрачном мире.

В последнее время он часто ходил на охоту – не ради добычи, а потому что здесь, под облаками, среди тишины было легче переносить одиночество. Айтек часто глядел на гигантскую пропасть ущелья, на громады облаков, на гребни гор, почти касающиеся неба, и думал – всегда об одном и том же: может, надо было искать Мадину, пусть бы для этого пришлось обойти половину света?

Он вспоминал, как его невеста любила рассуждать о том, что там, за горами, возможно, есть какая-то иная жизнь, иной мир. Сам Айтек был другим – он жил тем, что видел и знал, и не мечтал о далеких краях.

Молодой человек подошел к краю пропасти и посмотрел вниз, затем устремил свой взор в небо. Если бы можно было взлететь и обозреть всю землю! Тогда он, наверное, нашел бы Мадину!

Он посмотрел на тропу. Подумать только, если бы больше года тому назад по этому пути не проследовали турки, они с Мадиной уже были бы женаты и, скорее всего, растили бы ребенка! А теперь в его сакле холодно и пусто, как в пещере! Так будет всегда. Айтек был уверен в том, что никогда не женится. Ни одна из девушек аула не могла сравниться с его невестой ни красотой, ни живостью, ни умом. Да и если б могла… Айтек навсегда отдал сердце Мадине, и она забрала его с собой, туда, в неведомые края.

Внезапно молодой человек заметил, что по тропе кто-то идет. Женщина, вернее, молодая девушка. В ее походке ему почудилось что-то до боли знакомое. Айтек наклонился вперед и напряг зрение. В одной руке девушка несла корзину, другой прижимала к груди охапку травы. Она была одета в красное платье, на голове красовалась золотистая шапочка. Это была… Мадина! Ее фигурка, ее походка, ее наряд! Он не мог ошибиться!

Айтек едва не свалился вниз. Его сердце бешено заколотилось. Он знал, что этого не может быть, и все же верил в то, что чудо свершилось! Молодой человек тщетно искал глазами спуск. Жаль, но придется вернуться назад тем путем, каким он пришел сюда. Айтеку казалось, что, если он выпустит девушку из виду, она исчезнет, растает без следа, словно дивный сон!

Он старался успокоиться. Это не могло быть видением, и он не сошел с ума. Не успеет девушка дойти до аула, как он будет внизу и встретит ее… Неужели это и впрямь Мадина?! Неужели она вернулась?! Тогда почему она не прибежала к нему? Девушка выглядела так, будто пришла домой не день и не два назад, так, словно она… вообще никуда не уходила! Неторопливая походка, новый красивый наряд…

Спускаясь вниз, Айтек старался быть внимательным и привычно примерялся глазом к каждому выступу и впадинке в скале, рассчитывал малейшие движения тела. Будет скверно, если он разобьется именно теперь, когда сердце поет от счастья! Очутившись внизу, он ненадолго остановился, чтобы передохнуть. Вдоль крутого берега вилась узкая тропа. Сколько раз он проходил по ней вместе с Мадиной, сколько раз встречал ее здесь! Может, все вернется и они вместе шагнут в будущее, позабыв этот кошмарный год, когда он каждый день умирал от тоски, а она…

Девушка появилась внезапно – она вышла из-за поворота скалы и резко остановилась, то дм от неожиданности, то ли от испуга. Айтек бросился вперед и впился взглядом в ее лицо. И тут же бессильно опустил руки, уже готовые обнять ее. Это была не Мадина, а ее сестра Асият. Он не встречал Асият очень давно, наверное, полгода, и не навещал родителей своей невесты, хотя, возможно, это было неправильно.

Теперь Айтек увидел, что Асият выросла и повзрослела. Ее прежде неловкие движения стали изящными и гибкими, стан сформировался, в лице появилась особая благородная красота. Она была похожа на недавно распустившийся цветок. И все же ей было далеко до Мадины, которая напоминала яркий огонек. Глаза его невесты сияли, будто звезды, а улыбка была чиста, как весенний рассвет. Асият выглядела бледнее, держалась тихо, несмело и была лишена живости и пламенного интереса к жизни, свойственного старшей сестре.

– Здравствуй, Асият. Я напугал тебя. Прости, – сказал Айтек и остановился перед ней.

Девушка смотрела на его черкеску темного сукна с кожаными гнездами для ружейных патронов по обеим сторонам груди и… не смела взглянуть ему в лицо.

– Здравствуй…

– Я был на охоте, только что спустился с гор. А ты?

– Собирала травы. Ты увидел меня сверху?

– Нет, – солгал Айтек. Ему не хотелось думать и вспоминать о разочаровании, которое он только что испытал. – Давай я провожу тебя до дому, – предложил он, не зная, как лучше расстаться с ней.

– Пойдем! – ответила Асият, и молодой человек почувствовал, как сильно она обрадовалась.

Они пошли рядом. Голова девушки доставала Айтеку лишь до плеча, что показалось ему ужасно трогательным. Он посмотрел на ее заалевшее лицо, на скромно опущенные ресницы испросил:

– Как поживаешь, Асият?

– Хорошо, – тихо ответила она. – А ты?

Он горько усмехнулся и, пожав плечами, промолчал.

– Почему ты не заходишь к нам?

– В усадьбе много работы.

Ему не хотелось говорить правду.

– Я понимаю, – все так же тихо промолвила Асият.

– Как твои родные?

– Все здоровы. Шадин недавно женился. Теперь у меня не осталось неженатых братьев. – Она грустно улыбнулась. – Если бы Керим не погиб, то, наверное, тоже нашел бы себе невесту.

Айтек тяжело вздохнул. Жизнь продолжается! Только он живет, будто во сне…

– А ты не собираешься замуж?

– Я никогда не выйду замуж, – серьезно произнесла Асият. Айтек, не удержавшись, рассмеялся.

– Почему? Ты красивая девушка и уже вступила в брачный возраст. За тебя непременно посватаются – если не на этот, то на будущий год! Твоя семья уважаема и богата, так что ты без труда найдешь себе хорошего жениха.

Внезапно в глазах девушки появилось странное пронзительное выражение.

– Я хочу выйти замуж по любви.

– Влюбишься и выйдешь! – Уверенно произнес Айтек и, не выдержав, прибавил с невыразимой горечью: – Вот я, правда, никогда не женюсь.

– Из-за Мадины? – Голос Асият дрогнул. – Да.

– Ты думаешь, она не вернется?

– Не знаю.

– Быть может, зайдешь к нам? – Спросила Асият, когда они подошли к аулу.

Айтек помедлил, потом твердо произнес:

– В другой раз. Был рад тебя повидать. Ты сейчас очень похожа на свою сестру. Ходишь и одеваешься, как она. Издалека тебя можно принять за Мадину. – И с горькой улыбкой произнес: – Прощай!

Молодой человек повернулся и, не оглядываясь, пошел назад по тропе, а девушка опрометью бросилась к дому. Лицо Асият заливали слезы.

Поднявшись по тропинке, она вошла во двор, потом – в комнату, где они когда-то жили вдвоем с сестрой, и в отчаянии упала на кровать. О, если бы год назад сюда не пришли османы, все бы сложилось иначе! Мадина вышла бы за Айтека, и ей, Асият, не пришло бы в голову мечтать о муже своей сестры! Но теперь… Теперь многие считали Мадину погибшей, а иные были уверены в том, что если она и жива, то никогда не вернется домой. Даже родители все реже произносили ее имя, хотя Асият знала, что мать каждый день тайно молит Аллаха вернуть ей дочь.

Девушка не желала, чтобы кто-то знал о ее переживаниях, но она была еще слишком молода, чтобы хранить секреты глубоко в душе и уметь скрывать свои мысли. Когда вечером мать зачем-то зашла к ней в комнату, Асият, уже лежавшая в постели, сказала:

– Мака, сегодня днем я видела Айтека.

Хафиза вздрогнула. Упоминание о женихе старшей дочери было для нее столь же болезненным, как для него – разговоры о Мадине.

– Как он?

– Выглядит, как и прежде, но в глазах полно грусти. Я пригласила его зайти к нам, однако он отказался. Сказал, что в усадьбе много работы.

– Так и есть. – Хафиза присела на кровать и погладила рукой волосы дочери. – Ведь он теперь один. Сам распоряжается хозяйством.

– Все-таки он мог бы нас навещать! – Женщина вздохнула.

– Ему тяжело. Чем моложе человек, тем горше ему терять надежды. – И, помолчав, с грустью произнесла: – Потом привыкаешь.

– Вы думаете, Мадина не вернется?

– Кто знает! Мадина очень красива и чиста душой и телом. Османы наверняка продали твою сестру в богатый гарем, откуда невозможно сбежать. А еще у нее есть характер, и она могла не покориться силе. Что сделали с ней тогда? – Асият приподнялась на постели, и в ее глазах вспыхнул странный свет.

– Как думаете, мама, Айтек женился бы на Мадине, если бы она вернулась, и он узнал, что она уже была чьей-то женой?

Лицо Хафизы помрачнело, и она сжала пальцы.

– Я не могу ответить на этот вопрос. Он любил ее, а мы никогда не знаем, на что способна любовь, – сказала женщина и, чтобы перевести разговор на другое, добавила: – Скоро настанет пора подумать и о твоем замужестве.

– Наверное, отец сам выберет для меня жениха? – Голос Асият дрожал.

– Не знаю. Могу сказать наверняка: он не станет тебя принуждать, как не принуждал ни одну из своих дочерей. Мадина хотела выйти за Айтека, и Айтек ее любил. Отец это понимал и сделал все возможное для того, чтобы они поженились. Он не стал просить большого выкупа, поскольку знал, что семья Айтека беднее нашей. Главное – чтобы юноша, с которым ты ляжешь в брачную постель, был тебе по сердцу.

– А если я вообще не выйду замуж? – Хафиза улыбнулась.

– Что за мысли! Это обязательно случится! Ты скромна, честна и красива!

– А я не хочу! – В отчаянии прошептала девушка.

– Ты должна этого хотеть, ибо предназначение каждой женщины – быть женой и матерью. Таковы наши обычаи. Остаться одной – большое горе. Ты обязательно полюбишь, вот увидишь…

И тут Асият не выдержала.

– Я уже люблю, – сдавленно произнесла она. – Люблю так сильно, что порой мне, кажется, будто мое сердце горит в огне!

Хафиза смотрела на дочь с изумлением.

– Любишь? И кто он? – С недоверчивым видом спросила она. Девушка сжала кулаки и проговорила звенящим голосом:

– Это не важно, потому что он никогда на мне не женится!

– Почему? Только не говори, что он женат! Если это так, я заклинаю тебя опомниться! Такого несчастья еще не случалось в нашей семье!

– Нет, мама, он не женат. Он был бы женат, если бы не… – Асият замолчала, не смея сделать роковое признание.

Женщина облегченно перевела дыхание. И все-таки дочь сказала не все.

– Договаривай! – Велела Хафиза.

– Это Айтек. Жених моей сестры Мадины, – промолвила девушка и закрыла лицо руками.

Мать долго сидела молча, потом встала, подошла к окну. Она неотрывно смотрела в звездное небо, как будто хотела отыскать на нем некие тайные знаки. После этого Хафиза повернулась к дочери и сказала:

– Ты понимаешь, что это невозможно, Асият. Айтек не забыл и никогда не забудет Мадину!

– Прошло больше года! – Воскликнула девушка. – И может пройти целая жизнь! Неужели вы думаете, что Айтек останется одиноким?

– Я так не думаю. Рано или поздно он женится, даже если сейчас думает иначе. Только пусть это будет другая девушка, а не родная сестра той, которую он любил и хотел взять в свой дом!

– Почему?! Возможно, ему будет проще полюбить меня, потому что мы с Мадиной похожи!

– Ты хочешь, чтобы он любил в тебе Мадину? Тебе всегда придется быть или казаться лучше сестры! Ты будешь страдать каждый час и каждый миг! А если твоя сестра вернется, как ты посмотришь ей в глаза? Или ты не хочешь, чтобы она возвращалась?

Асият побледнела.

– Хочу…

– Тогда забудь об Айтеке, – сурово произнесла Хафиза и вышла из комнаты дочери.

Асият не спала полночи, думая о себе, о сестре, об Айтеке. Она чувствовала, что не сможет вырвать любовь к молодому человеку из своего сердца, несмотря на то, что искренне любит сестру, несмотря на муки совести и доводы разума.

До рассвета было еще далеко, когда Асият решительно поднялась с постели, оделась и выскользнула во двор. Собаки узнали ее и не залаяли. Девушка вышла за ворота и стала спускаться вниз. Аул спал. Таинственно мерцали звезды, издали доносился монотонный шум реки.

В прежние времена Асият содрогнулась бы от ужаса и ни за что не посмела бы блуждать ночью, да еще одна. Но сейчас наступил особый момент, когда ей захотелось разом покончить с тем, что мешало жить и радоваться солнцу так, как она радовалась раньше.

Девушка быстро шла вперед. Ветер стал порывистым, сильным, сияющее звездами небо заволокли тучи, неподвижные скалы чернели, словно гигантские чудовища. Асият стиснула зубы. Все считают, что Мадина была сильной, что у нее был характер, пусть точно так же думают и о ней…

Асият подошла к реке. Было темно, но она знала дорогу с детства и не заблудилась. Река гневно и угрожающе гудела, пенилась и бурлила, как вода в кипящем котле. Асият долго стояла, чутко прислушиваясь к ночным звукам и вглядываясь во мрак. А после отдалась неудержимому порыву отчаяния и, внезапно решившись, разбежалась и прыгнула вниз.

Рано утром по тропе проходила старая Гюльджан. Обычно в это время года она собирала плоды шиповника. В ее возрасте было трудно лазить по горам, но она все-таки делала это. Ей помогал инстинкт горянки, с детства привыкшей к обрывам и не знающей, что такое страх высоты. Она набрала шиповника и, спустившись с гор, решила напиться. На покрытой мелкой галькой отмели реки Гюльджан обнаружила неподвижное девичье тело. Старая женщина наклонилась над утопленницей и заглянула ей в лицо. Она узнала Асият, дочь Хафизы и Ливана, всеми уважаемых, почтенных людей, которые не так давно потеряли сына и дочь. Девушка была без чувств, но еще дышала. Гюльджан знала, что не сможет ее поднять и отнести в аул, и потому поспешила в дом родителей Асият.

Через полчаса Ливан и Хафиза были на берегу. Они отнесли дочь домой, и все та же Гюльджан осмотрела ее тело. У несчастной были сломаны рука, нога и два ребра, но она осталась жива. Старая лекарка напоила девушку настоем целебных трав, надела ей на грудь сплетенный из гибких ивовых веток корсет и крепко перевязала сломанные руку и ногу, закрепив между двумя дощечками. Потом сказала Хафизе и Ливану:

– Когда она придет в себя, постарайтесь узнать, как и почему это произошло. И помните: Аллах не прощает такое дважды!

Когда Асият очнулась, она тихо и страстно прошептала:

– Айтек!

Над ней склонилась мать.

– Все будет хорошо. Отдыхай, – нежно произнесла Хафиза и погладила дочь по голове.

Чуть позже она поговорила с Ливаном и рассказала мужу обо всем, что узнала накануне вечером.

– Думаю, причина ее поступка – несчастная любовь, – сказала женщина.

Ливан, уже потерявший двоих детей, тяжело вздохнул. Этот суровый горец очень любил младшую дочь.

– Что нам делать?

– Я считаю, нужно позвать Айтека, – твердо произнесла Хафиза.

Ливан сверкнул черными глазами.

– Что я ему скажу?!

– Только не правду. Надо просто попросить его навестить Асият. Сказать, что она хочет видеть его как друга. А там посмотрим.

– Наверное, ты права.

Наследующий день Айтек появился в их доме. Ливан сам сходил в соседний аул и сообщил молодому человеку о том, что с Асият случилось несчастье.

– Она очень одинока, – добавил он. – Навести ее, если сможешь. Она будет рада.

У Айтека было отзывчивое сердце, он пришел и даже принес букетик цветов. Асият просияла. Хафиза, проводившая молодого человека в дом, незаметно удалилась.

Асият следила за Айтеком завороженным взглядом, как следила бы за неслышным полетом птиц над гребнями гор. А он, справившись о ее самочувствии, принялся говорить, о чем придется: об охоте, о жизни аула, о погоде, о приближающейся зиме. Сегодня он держался иначе, казался беспечным и веселым и ни разу не обмолвился о Мадине. Асият была рада, она благодарила Аллаха за свое несчастье и свою болезнь. Если бы это было в ее власти, она никогда бы не выздоровела. Она заплатила бы чем угодно за счастье видеть и слышать Айтека.

Так прошла неделя, потом еще одна. Айтек приходил почти каждый день и никогда не заговаривал о Мадине. Асият с нетерпением ждала появления молодого человека и расцветала улыбкой, едва заслышав его шаги. Однажды он пожал и погладил ее руку, и она замерла от счастья. И начала мечтать – не о том, чтобы Айтек просто сидел рядом и разговаривал с ней, а о большем: об объятиях и поцелуях, о тайных и страстных признаниях в любви. Теперь это казалось вполне возможным. Ее родители со всей искренностью привечали Айтека и относились к нему как к сыну.

Однажды, по прошествии двух месяцев, когда переломы Асият почти срослись, Ливан пригласил Айтека в кунацкую. Усадив его на почетное место, сказал:

– Я должен поговорить с тобой.

– Я слушаю, – с улыбкой промолвил Айтек, не подозревая, о чем пойдет речь.

– Скажи, часто ли ты вспоминаешь Мадину?

Молодой человек вздрогнул.

– Не было дня, чтобы я не подумал о ней, – просто сказал Айтек.

Ливан кивнул.

– Я так и полагал. Ты восстановил свое хозяйство?

– Да. Дела в усадьбе идут хорошо.

– Жениться не собираешься?

Айтек смотрел с недоумением и горечью. К чему такие вопросы? Он ограничился тем, что резко ответил:

– Нет!

– Напрасно, – сурово изрек Ливан. – Усадьбе нужна хозяйка.

– Разве женятся для того, чтобы было кому вести хозяйство? – с усмешкой произнес Айтек.

– И для этого тоже. А вообще тебе нужна подруга жизни, женщина, которая согреет твою постель и родит тебе детей.

– Такой женщиной могла стать только Мадина.

– Мадины нет. И вернется ли она, неизвестно. Будем смотреть правде в глаза, Айтек. Скорее всего, мою дочь продали в гарем. А если она не покорилась, могли и убить.

– Вы так спокойно говорите об этом! – Ливан тяжело вздохнул и заметил:

– Знал бы ты, сынок, что у меня на сердце! Но сердце настоящего мужчины должен видеть только Аллах! – И повторил: – Тебе нужно жениться.

– Что мне нужно, знаю только я сам.

– Может быть. Но, как старший, я могу посоветовать, что делать.

– Я выслушал ваш совет.

– Это не все. Я знаю, кого тебе надо ввести в свой дом. Молодой человек смотрел недоверчиво и сурово.

– И кого же?

– Мою дочь Асият.

Если бы с неба внезапно посыпались камни, Айтек удивился бы меньше. Едва опомнившись, он выдавил:

– Ливан! С какой стати! Это же… невозможно!

– Почему? Асият молода, хороша собой, честна.

– Не отрицаю, но…

– Послушай! Мне нелегко это говорить, но моя дочь… она пыталась нарушить законы нашей веры и покончить с собой… из-за тебя. Она бросилась в реку, но, к счастью, осталась жива. И все-таки ее жизнь висит на волоске.

– Почему?

– Пойми, если ты откажешься от Асият, она может совершить это снова. Судьба еще одной моей дочери будет сломана. Она тебя любит. Любит тайно, безнадежно и отчасти безумно.

– Я ничего не обещал Асият! Я никогда не мечтал жениться на ней! Вы же знаете…

– Знаю. И все-таки прошу тебя подумать.

Айтек прикусил губу. Разумеется, Ливан не знал о том, что было между ним и Мадиной. И Асият тоже не знала. Стали бы они настаивать на своем, если бы им была известна правда?! Правда, в том, что происходило в маленькой пещере над горной тропой?

– Асият… Она как голубка, перья которой окрасили лучи восходящего солнца. Такая же трепетная, нежная и прекрасная, – тихо произнес Ливан.

Айтек был поражен тем, какие слова может произносить этот много повидавший в жизни человек. И вместе с тем ему хотелось спросить: «А как же Мадина? Неужто вы уже похоронили ее?!»

– Я подумаю, – ответил он, лишь бы что-то сказать.

Назавтра Айтек не пошел навещать Асият, а отправился в горы. Горы успокаивали, они казались стражами мироздания, тем немногим, что существует и властвует вечно. Айтек долго бродил между камней, разглядывая их форму и цвет. Это только, кажется, будто они одинаковые; на самом деле каждый имеет свой цвет и форму и лежит не так, как лежит другой.

Молодой человек размышлял о том сложном, двусмысленном положении, в котором он оказался. Конечно, не будь Асият сестрой Мадины и не люби он в прошлом, лучше этой девушки ему было бы трудно кого-то сыскать! Красивая, юная, скромная, из уважаемой, честной и богатой семьи, она стала бы залогом его будущего счастья.

Айтек снова и снова думал о своем одиночестве. Скоро зима, долгие ночи, унылые вечера, тьма и холод. Он представил, как будет сидеть в своей сакле и ему не с кем будет перемолвиться словом.

Мадина… Вряд ли она попала в богатый гарем, в гаремы берут девственниц. И если она была жива, то, наверное, нашла бы способ бежать и вернуться обратно. О да, у нее был характер, хотя Айтек видел и чувствовал только ее любовь! В то же время характером обладала и Асият, тихая, скромная, незаметная Асият, тень своей сестры. Но сейчас она расцвела и стала прекрасной!

Айтек вздохнул. Ей всего пятнадцать, а ему двадцать четыре – возраст взрослого мужчины, который должен жениться и воспитывать детей. Его отец и мать умерли, никто не найдет для него невесту, он должен выбирать ее сам. Айтек был единственным ребенком своих родителей, что являлось редкостью в семьях черкесов. Мать родила его, когда ей было за тридцать, а до того времени Аллах не давал ей детей. Родители любили его, и он сам желал бы любить – жену, детей, родину, весь мир!

Внезапно молодой человек вспомнил о том, что сказал Ливан. Асият хотела себя убить, и, если он откажется от нее, она сделает это снова. Внезапно Айтек ощутил муки совести, страх и неожиданно глубокую, трогательную нежность к этой девушке. Это было не то дружеское чувство, которое он питал к Асият, когда навещал ее, оно казалось похожим на что-то большее.

Мадина исчезла, возможно, умерла. Будет скверно, если ее юная, невинная сестра лишит себя жизни, ведь тогда она попадет в ад и ей придется вновь и вновь совершать одно и то же деяние: прыгать со скалы и разбиваться насмерть. С такими мыслями Айтек спустился с гор и решительно вошел в аул, где когда-то повстречал Мадину и где осталась ее семья, которая по-прежнему любила, ждала и привечала его как родного сына.

 

Глава VIII

1661 год, Стамбул, Турция

По пути от ворот к казарме Мансур встретил Бекира. Тот остановился так резко, словно сослепу врезался в стену, и, округлив глаза, воскликнул:

– Ты что, сошел с ума?!

Мансур молча отстранил его и пошел дальше, но Бекир догнал товарища, схватил за плечи и бесцеремонно встряхнул.

– Ты только посмотри на себя! Где ты был? Я не знал, что сказать Джахангиру-аге, а он впал в гнев и клялся прикончить тебя! Ты понимаешь, что тебя ждет?!

– Поверь, – сказал Мансур, – мне уже не может быть хуже.

– Напрасно ты так думаешь! Видно, плохо знаешь своих командиров! – И вдруг тихо спросил: – Что с тобой?

В затуманенном взоре Мансура была бездна отчаяния.

– Я ее нашел.

– Черкешенку?

– Да.

– И она отказалась разделить с тобой постель?

Мансур сжал кулаки, и в его потускневших глазах полыхнуло пламя.

– Постель?! Я бывал в постели с женщиной и хочу сказать, что променял бы все те удовольствия на один-единственный взгляд этой девушки, если бы он светился любовью, любовью ко мне! Но она не пожелала разговаривать со мной и велела идти прочь!

– И ты пошел?

– Что мне оставалось делать? – Бессильно прошептал Мансур.

– Ты и впрямь лишился рассудка. И поплатишься за это. Тебя ждет Джахангир-ага. Что ты ему скажешь? То же самое, что сказал мне?

– Я скажу правду. – Бекир покачал головой.

– Страдать от этого придется только тебе.

– Я уже ответил – меня ничего не пугает. Ада нет. Вернее, он есть, но здесь, на земле.

Вскоре Мансур стоял перед Джахангиром-агой и слушал его бурные обвинения. Вовремя не явился в казарму, напился, потерял головной убор, прогулял целый день – позор для всего корпуса!

В какой-то миг Джахангир-ага заметил, что молодой воин не слушает его, и неожиданно произнес спокойным, почти отеческим тоном:

– Что случилось, сынок? Я давно тебя знаю, ты всегда был одним из лучших воинов!

Мансур смотрел невидящим взглядом.

– Дело в том, что я никогда не задавал вопросов, делал то, что скажут, и не знал о том, что есть настоящая жизнь. Мне неведомо, кто я такой и какими могут быть человеческие желания… Неужели я всего лишь слепое и тупое орудие войны?

Джахангир-ага помрачнел.

– Я был свидетелем того, как закаленные в боях воины испытывали страх и бежали от опасности, как зайцы бегут от волков. Я видел, как люди гнутся перед чужой силой, подобно траве. Но я редко встречал человека, который потерял бы голову не от испуга, не от жажды власти, не от ненависти, а от желания обладать женщиной. Ведь причина твоего безрассудства именно в этом?

– Не совсем так, – ответил Мансур. – Я не стану объяснять, потому что вам никогда этого не понять.

– Вот как ты считаешь… Но ты ведь знаешь, что я могу и даже должен тебя наказать? Наказание может быть унизительным и жестоким!

– Я никогда не испытаю большего унижения, чем то, какое уже пережил!

Джахангир-ага понял, что приказами и угрозами тут ничего не добьешься.

– Сколько тебе лет?

Мансур вызывающе вскинул голову.

– Откуда я знаю! Только вы можете знать, кто я такой, сколько мне лет и чего я стою на этом свете!

Джахангир-ага тяжело вздохнул.

– Признаться, последнего не знаю даже я. – И, чуть помолчав, добавил: – Что ж, на первый раз я не стану тебя наказывать. Но должен предупредить, что, если будешь продолжать в том же духе, тебе придется расплачиваться за это, и цена будет жестокой.

– Вы мне угрожаете?

– Предостерегаю. Хотя могу просто приказать, ибо ты мой подчиненный и раб султана.

– Человек не может быть рабом себе подобного, он раб Аллаха – так записано в Коране, – смело ответил Мансур.

Джахангир-ага усмехнулся.

– Ты стал рабом своих желаний, а это самое страшное и недостойное человека рабство.

Мансур мотнул головой.

– Мною владеет не желание насиловать, грабить, убивать, а желание любить! Вы считаете это преступлением?

Когда молодой янычар вышел на улицу, обступившие Мансура товарищи встретили тяжелый, темный взгляд человека, который осмелился нарушить нерушимое и при этом остался безнаказанным.

Мансур догадывался о том, что Джахангир-ага все понял и не стал его наказывать, потому что знал: самое жестокое наказание и самая страшная расплата для человека – это терзания его души и муки сердца.

– Послушай, – сказал Бекир, – еще не все потеряно. Ты думаешь, что с женщинами так просто? Обхождению с ними надо учиться. Это тебе не саблей махать! Купи ей красивый, дорогой подарок, скажем кольцо. Если черкешенка его примет, считай, у тебя есть надежда на то, что она станет твоей.

– Ее не купишь подарками.

– Ясное дело. Ты просто сделаешь ей приятное – женщины это любят и ценят.

Янычар покосился на товарища. Возможно, Бекир знает, что говорит, недаром он всегда пользовался успехом у женщин!

На следующий день Мансур отыскал ювелирную лавку. Он долго разглядывал тяжелые браслеты, ряды ожерелий, россыпь колец и, наконец, выбрал чудесный перстень с чистой, как первый снег, жемчужиной. Он, не торгуясь, заплатил за него тридцать акче и поспешил к Мадине.

Сердце воина трепетало от страха, когда он вошел во дворик дома сапожника. Мансур вдруг подумал о том, что черкешенка могла собраться и уйти неведомо куда!

Но она сидела в беседке и встретила его острым и быстрым взглядом, после чего как ни в чем, ни бывало, занялась ребенком.

– Здравствуй, – прошептал Мансур. Мадина сухо кивнула.

Немного потоптавшись, молодой воин опустился перед ней на колени, словно перед принцессой, и протянул украшение. Про себя загадал: если – не важно, под каким предлогом, – ему удастся заставить девушку взять перстень, рано или поздно она ответит на его любовь.

– Что это? – Спросила Мадина.

– Подарок.

– Я не возьму.

Мансур продолжал смотреть ей в глаза.

– Неужели я сделал тебе что-то плохое? За что ты меня ненавидишь?

– Нет, – ответила девушка, и янычар почувствовал, что ее голос потеплел, – я не испытываю к тебе ненависти. Ты спас мне жизнь и вернул сына. И все-таки для меня ты – чужой, у нас нет и не может быть ничего общего.

– Кое-что общее у нас все-таки есть. Мы с тобой люди одной веры, и оба принадлежим Аллаху.

Черкешенка молчала.

– Если ты согласна с тем, что я сказал, пожалуйста, прими мой подарок.

Немного помедлив, девушка протянула руку, и Мансур надел перстень ей на палец. Он не отпустил ее ладонь, а стал покрывать поцелуями, и Мадина не отняла руку. Внезапно она ощутила, как в ней поднимается неведомо откуда взявшееся странное возбуждение, и испугалась. До сего момента ее жизнь была временами жестокой и страшной, но понятной, и такими же понятными казались чувства. Ненависть – это ненависть, любовь – это любовь. Она любит Айтека, и ей нужно вернуться к нему. Янычар – враг, и она должна его ненавидеть.

Но сейчас, глядя на то, как этот сильный, прежде казавшийся ей безжалостным человек смиренно стоит на коленях, нежно и страстно целует ее пальцы, не смея поднять глаз, Мадина поймала себя на желании погладить его по голове. Янычар не боялся показаться униженным, склонившись перед женщиной, и не страшился признаться в своей любви. Это свойственно далеко не каждому мужчине!

Девушка вздрогнула и постаралась стряхнуть с себя наваждение.

– Мне нужно вернуться домой, – твердо произнесла она. – Если ты мне поможешь, я всю свою жизнь буду вспоминать тебя добрым словом. Зачем я тебе нужна? Ты же видишь, у меня ребенок, и я должна вернуться к мужчине, которому принадлежу душой и телом. Я никогда не смогу полюбить другого.

Мансур резко отпустил ее руки и встал. Незачем мучить ее и себя. Нужно смириться и отпустить черкешенку с миром, на родину, к жениху. Приняв такое решение, он на мгновение ощутил нечто странное – будто что-то внутри обмякло, и он превратился Существо без плоти и костей, с холодной пустотой в душе и в сердце.

– Тебе опасно идти одной. Можешь снова попасть в плен. А проводить тебя я не смогу, – отрывисто произнес он.

– Я не знаю, куда идти, – сказала Мадина.

– Будет проще пристать к какому-нибудь каравану, – заметил Мансур. – Я постараюсь узнать, когда и какие караваны отправляются в путь в твои края. Дам тебе денег… А пока нам лучше уйти отсюда. Я снял небольшой домик, тебе придется немного пожить в нем.

– Мы можем пойти туда прямо сейчас? – Спросила девушка.

– Да. Я провожу тебя. Потом мне надо уйти. Но я приду снова. Дождись меня и, пожалуйста, не выходи из дома!

– Ты так боишься за меня? – Спросила Мадина.

– Если с тобой что-то случится, я никогда себе этого не прощу. – Мансур поблагодарил сапожника и щедро расплатился с ним.

Тот на радостях подарил Мадине новые туфли без задников из вышитой кожи с изящно загнутыми носами. Девушка взяла ребенка и молча пошла рядом с Мансуром. Глядя на ее легкую походку, густые волосы, красивое лицо, по которому скользили пятна солнечного света, янычар почувствовал, как в сердце вливается новая струя боли. Чтобы забыться, он стал смотреть туда, где покрытые теплой пылью узкие улочки спускались к лазурному морю, где в вышине небес медленно и безмятежно плыли редкие облака, где над берегом колыхалось зыбкое марево полуденного зноя.

Подавленный своими переживаниями, Мансур утратил привычную бдительность и не сразу заметил, что их преследуют трое. Это были воины его корпуса, но из другой казармы. Не было никаких сомнений в том, что они идут именно за ним. Мансур остановился, заслонил собой Мадину, вынул саблю и стал ждать приближавшихся к нему янычар.

– Что вам нужно? – спросил он, когда они подошли.

– Отдай девушку.

Лицо Мансура было неподвижным и спокойным.

– Попробуйте взять, если не жалко жизни.

– Это приказ аги, – сказал один из них, а второй добавил:

– Не надо сражаться со своими.

– Это вы хотите сражаться со мной, – заметил Мансур. – Не важно, что вас послал командир. Я подчиняюсь только воинским приказам. Другие стороны моей жизни никого не касаются.

– Ты ошибаешься.

– Посмотрим.

Схватка была короткой. Мансур выглядел сосредоточенным и целеустремленным. От растерянности и беспомощности не осталось и следа. Теперь это был сильный, мужественный и хладнокровный воин. Мадина даже не попыталась убежать. Она прижалась к стене дома и взволнованно следила за поединком. Один из янычар был серьезно ранен, двое других отступили. Они удалились, громко крича Мансуру, что он предатель и нарушитель священных законов.

– Они говорят правду? – Спросила Мадина, когда они остались одни.

– Да, – тяжело дыша, ответил янычар. – Я ослушался приказа аги, но это не главное. Верность товарищам стоит выше преданности командиру и даже султану. Я давал клятву на Коране.

– Что теперь будет?

– Не знаю. Возможно, меня изгонят с позором. Или казнят.

– Не возвращайся туда, – сказала Мадина.

– А куда мне возвращаться? – Они молча пошли дальше.

Со дна души Мансура поднялась тревожная волна, его обдавало то жаром, то холодом, руки дрожали, а губы не хотели разжиматься. В самом деле – он перешел все границы дозволенного, он преступил невозможное. Что теперь делать, как жить?!

Домик был маленький, но уютный, с навесной кровлей и защищенными ставнями окнами. Он был окружен небольшим садом; в крошечном дворике стояла цистерна с водой. Внутри было тихо и пусто. Мебели мало; на полу лежал один-единственный потертый ковер.

Мадина положила спящего сына на обитый пестрой тканью диван, села рядом и сложила руки на коленях. Мансур стоял перед ней и молчал. Девушка подняла голову и посмотрела ему в лицо. В этом человеке ощущалась странная, напряженная сдержанность – будто он постоянно боролся с самим собой. А еще Мадина чувствовала, что он по-особому беззащитен перед ней, а быть может, и перед своими чувствами.

Потом девушка заметила, что рубашка Мансура на левом боку потемнела от крови.

– Ты ранен?

– Кажется, да. Но это ерунда.

– Рану нужно перевязать, – строго произнесла она.

Мансур разделся до пояса, и девушка, не смущаясь, стала разглядывать его красивое, сильное, отмеченное шрамами тело. Рана была поверхностной и не представляла опасности. Девушка сняла с себя длинный тканый пояс и обвила им туловище Мансура. Он не шевелился, мечтая, чтобы это мгновение длилось вечно. Прикосновения Мадины обжигали его кожу, точно языки пламени.

Когда Мадина закончила перевязку, янычар достал кинжал и вложил ей в руку.

– Зачем? – Спросила девушка.

– Я хочу, чтобы ты меня убила. – Он говорил без тени притворства, в его взгляде, в голосе не было и намека на слабость – только порожденная безысходностью твердая уверенность в правильности своего решения.

– Почему?

– Потому что теперь я действительно не знаю, как мне жить дальше.

Ее взор оживился – казалось, в глубине глаз зажглись маленькие звезды.

– Ты считаешь, я смогу вонзить нож в тело живого человека?

– Ты дважды делала это. И не раз пронзала невидимым оружием мое сердце. Ты уничтожила мою надежду, погубила душу. Осталось покончить с телом.

Мадина тряхнула головой.

– Ты меня обвиняешь?

– Нет. Я тебя люблю и понимаю, что именно в этом заключается смысл моей жизни. Но, к сожалению, моя любовь навсегда останется неразделенной и безответной. Стало быть, мне незачем жить.

Он произнес это не умоляюще, не горестно, не униженно, а серьезно и с достоинством.

– Я не хочу тебя убивать, – прошептала Мадина, и глаза Мансура заблестели, оттого что она сказала «не хочу», а не «не смогу».

– Не хочешь, но убьешь. Я знаю, как заставить тебя это сделать. – С этими словами он решительно притянул девушку к себе и поцеловал. В этом непрошеном, неожиданном поцелуе была вся сила его отчаяния и желания. Кожа Мансура была упругой и горячей, и Мадина не знала, как вырваться из кольца его рук. Глаза черкешенки встретились с его глазами. Она была поражена красотой этих глаз, наполненных светлой мечтательностью и пронзительной грустью, – такой глубокий взгляд встретишь далеко не у каждого человека. В этот миг девушка снова увидела в янычаре не бездумного и жестокого воина, а искренне страдающего человека и пламенно любящего мужчину.

– Убей! – Прошептал он. – Умоляю, убей! Только не мучай!

Мадина выронила кинжал. Она дрожала от странного, непонятного чувства, какое испытала в тот момент, когда Мансур, надев ей на палец перстень, стал целовать ее руки. То было болезненное желание, острое, пугающее и непонятное, желание уступить, покориться его страсти.

Янычар потянул ее на пол, на ковер. Мадина не сопротивлялась. Сердце девушки билось часто и сильно, но сама она выглядела окаменевшей, завороженной, околдованной странными чарами. Перед пронзительной, чувственной силой пугающей неизвестности ее наивная, хрупкая, трепетная девичья любовь померкла. И пусть помрачение ума и сердца длилось всего лишь миг, этого оказалось достаточно для того, чтобы она сдалась.

Мадина не стала его останавливать и отдала себя так, как если бы Мансур был единственным мужчиной в ее жизни. Она чувствовала, что никто не подарит ей таких изысканных, пламенных, страстных ласк. Ни один мужчина с такой пронзительной ясностью не заставит понять, что она – единственное сокровище его жизни. Пав перед безумством его любви, она осознала, какое мучительное, огромное, невероятное счастье способна подарить другому человеку.

Взор Мансура был затуманен слезами. Повязка на боку окрасилась кровью. Он тяжело дышал, и Мадина видела, как сильно бьется его сердце.

– Я не верил, что это случится! И пусть ты меня не любишь, я благодарен тебе за то, что ты позволила мне обмануться и хотя бы ненадолго поверить, что ты принадлежишь только мне!

Девушка села и резким движением смахнула с лица прядь волос. Ее руки дрожали. Тело горело. Она не знала, что сказать. Ей было мучительно стыдно, оттого что, отдавшись Мансуру, она испытала дикое, страшное, почти невозможное наслаждение.

– Я тоже переступила черту, – прошептала Мадина. – Изменила Айтеку, забыла о том, что у меня есть его сын!

В глазах Мансура заплясало пламя.

– А если твой жених мертв?

– Неправда! – Яростно вскричала девушка. – Ты не имеешь права желать ему смерти!

– Я не желаю, – смиренно произнес Мансур. – Но если он и вправду умер? – Потом взмолился: – Мадина! Оставайся со мной! Выходи за меня замуж! Я буду любить тебя всю жизнь, только тебя, и никогда не возьму другую жену! Я стану относиться к твоему сыну, как к своему собственному.

В это время Ильяс проснулся и подал голос.

– Он очень похож на Айтека, – сказала Мадина, беря сына на руки.

– Ты родишь еще одного, и он будет похож на меня, – усмехнувшись, произнес Мансур.

Она с силой ударила его по лицу. Потом опустила голову и прошептала:

– Я не хотела. Прости. Ты ни в чем не виноват. – И, чуть помедлив, добавила: – Я ненавижу себя.

Мансур взял ее руку и поцеловал.

– Нет, лучше вини меня. В чем хочешь. Только не мучайся. – Мадина отвернулась и принялась кормить сына. Через некоторое время попросила:

– Расскажи о себе.

– Что рассказать?

– Откуда ты, из какой семьи? Почему стал янычаром?

Мансур стал отвечать. Почти в каждой фразе звучало слово «не знаю». Девушка повернулась и удивленно уставилась на него. В ее взгляде было нечто большее, чем простой интерес.

– Так ты не турок?

– Думаю, нет. Скорее всего, мои родители были христианами.

Мадина покачала головой.

– Мне страшно даже подумать о том, что мой сын может вырасти без матери и отца, не испытать родительской ласки, что чужие люди способны вершить его судьбу и кроить ее по своей мерке! По сути дела, ты служишь тем, кто отнял у тебя самое дорогое.

– Прежде я этого не понимал.

– С каких пор ты воюешь?

– С пятнадцати лет.

– Когда ты начал убивать?

– Со времен своего первого военного похода.

– Тебя не мучили угрызения совести?

– Нет. Мне говорили, что это мой долг. – Мадина взяла его за руку.

– Не возвращайся туда. Попробуй жить по-другому.

– Как? Я умею только воевать и убивать. – Она пристально посмотрела ему в глаза.

– Не только. Еще ты умеешь спасать. И… любить. – Мансур улыбнулся, и девушка впервые ответила на его улыбку.

– Могу ли я надеяться, что ты вновь побываешь в моих объятиях? – Спросил янычар и, осмелев, добавил: – Тебе было хорошо со мной – я это видел и чувствовал.

Мадина смутилась и нахмурилась.

– Не будем об этом. Твоя повязка в крови! Нужно перевязать снова. И потом, я хочу есть.

– Я видел неподалеку несколько лавок. Схожу туда и принесу что-нибудь, – с готовностью заявил Мансур и вскочил на ноги.

Мадина поразилась его выносливости. Она поняла, что перед ней человек, который никогда ни на что не жалуется, который привык твердо идти к своей цели, какой бы недосягаемой и сложной она ни была.

Через полчаса янычар вернулся и принес шарики из риса, вареноё мясо, пирожки, халву и целую корзину фруктов.

– В ваших домах существуют женские и мужские половины? – спросил Мансур, когда они сидели на ковре, привычно скрестив ноги, и ели.

– Да. Но мы всегда собирались вместе за ужином. Наши мужчины редко берут больше одной жены, а наши женщины никогда не прячут лицо под покрывалом.

Мадина рассказала о своей семье. Девушка избегала упоминать об Айтеке, и Мансур был благодарен ей за это. После ужина он лег и заснул, но Мадина не могла спать, она сидела и думала.

Вечером погода испортилась. Над горизонтом клубились темные тучи. Потом по ним огненной плетью хлестнула молния, разорвала грозную темноту пополам и по улицам рассыпались прозрачные бисеринки дождя. Мадина долго смотрела в окно, и ей чудилось, будто ее мысли сверкают, как эти огненные зигзаги, и чувства струятся непредсказуемым бурным потоком.

Когда дождь кончился, за окном воцарилась непроглядная, без единой звездочки темнота. Мадине казалось, что она очутилась в ловушке. Слова и прикосновения Мансура обладали притягательной силой. Если после всего случившегося она все-таки сможет вернуться домой, лучше утаить от Айтека события этого дня и этой ночи. Не важно, плохо это или хорошо. Просто так будет разумнее. Девушка знала: если Айтек узнает о том, что было между ней и Мансуром, он ни за что не возьмет ее в жены. Он никогда не простит ей того, что она принадлежала другому. Это способен сделать лишь обезумевший от любви янычар.

Мадина по-прежнему верила в то, что ее жених жив. Но себе самой она больше не доверяла. Недаром говорят, что человеческая жизнь – это караван-сарай; смертный вступает в его пределы, не в силах предугадать, чего ему ждать. И только один Аллах знает, как повернется судьба человека и что он посмеет нарушить. Только Бог волен судить людей и выносить им приговор.

Под утро девушку сморил сон, а на рассвете она проснулась от изощренных, чудесных, низменных и в то же время возвышенных ласк. Тело Мадины изогнулось в последнем сопротивлении и… не устояло. Оно знало о том, что его ждет, и не смогло противиться сладостному натиску. Мансур обладал ею так, словно это был первый и последний раз в его жизни. И девушка вдруг поняла, что янычар боится этой любви гораздо больше, чем она – его страсти, но вместе с тем жаждет ее с той страшной силой, с какой несутся ураганы и рушатся горы.

С этой мыслью Мадина обвила руками шею молодого воина и прильнула губами к его губам.

 

Глава IX

Отныне они так и жили – избегая откровенных разговоров, стараясь не задаваться вопросами о причинах своего странного союза, не загадывая, что ждет их в будущем. Каждую ночь Мадина спала в объятиях янычара; она не просто покорялась его страсти, она сполна возвращала ему поцелуи и ласки, и любой человек, если бы он только взглянул на них со стороны, мог сказать, что их связывает крепкая и отчаянная любовь.

С тех пор как Мадина уступила его страсти, янычар не стал вести себя по-иному – самодовольно, высокомерно, равнодушно или грубо. Он говорил, что своей улыбкой она похитила его сердце, сидел у ног девушки и целовал ее руки, старался исполнять все желания черкешенки. Он был очень счастлив, но смертельно боялся потерять свое счастье. А еще Мансур понимал, что ему нужно сделать окончательный выбор между войной и любовью.

На исходе шестого дня янычар неожиданно заявил Мадине, что должен сходить в казарму. Она посмотрела на него так, будто он заговорил о чем-то непонятном и странном.

– Я вызову одного из своих… бывших товарищей и поговорю с ним, – испытывая неловкость, объяснил Мансур. – Мне и в самом деле пора решать, как жить дальше.

Мадина согласно кивнула, но он не понял выражения ее лица, на которое вдруг опустилась мрачная тень.

Мансур наклонился и поцеловал девушку, а потом неожиданно – он сделал это впервые, и черкешенка была потрясена! – осторожно коснулся губами лица ее ребенка.

– Только прошу, дождись меня! – Умоляюще произнес он.

Мадина легко провела рукой по его щеке и улыбнулась.

– Я никуда не уйду.

Мансур быстро шел по улице, не глядя по сторонам, а только прямо перед собой, не обращая внимания на снующих, как муравьев людей. Он испытывал странные чувства. Его душа парила в вышине, ощущая ненужность всего, что прежде составляло основу жизни, но мысли угнетали и жгли. Мансур понимал, что не может быть просто чьим-то возлюбленным, он должен быть кем-то еще. С самого раннего детства ему внушали, что он – янычар, воин, раб султана, объясняли, для чего он рожден, и теперь молодого человека терзало чувство опустошенности.

Вечерело. Темнота постепенно расцвечивалась желтыми точками огоньков, вдали колыхалось огромное сонное море, с высоты минарета раздавалось монотонное пение муэдзина.

Мансур вспомнил, как все эти дни они с Мадиной вместе совершали намаз. Такие мгновения сближали не меньше, чем телесная страсть. Сегодня ей придется помолиться одной.

Мадина долго ждала Майсура, но он не возвращался. Девушка не подозревала, что без него ей может быть так пусто и одиноко: у нее впервые зародилась мысль о том, что ей будет нелегко с ним расстаться, о том, что, возможно, не стоит возвращаться домой. Зачем обманывать Айтека, честно ли притворяться и делать вид, будто ее сердце не раскололось на две половины, что оно принадлежит только ему?!

Наконец Мадина решила лечь спать, но часто просыпалась от какого-то странного волнения. В какой-то момент ей почудилось, будто запахло дымом, и она тут же вскочила на ноги. В доме было темно и тихо. Мадина оделась и вышла в сад. Пахло не землей, листвой и далеким морем, а действительно дымом, запах был властный, навязчивый, тревожный и сильный, запах пожара. Девушка выбежала за ворота и посмотрела на горизонт. Там, над крышами домов, плыла, колыхалась и ширилась оранжевая завеса; красноватые отблески вспыхивали и гасли, словно кто-то рассыпал по небу уголья или все звезды вдруг превратились в гигантские рубины.

А потом она услышала грохот, грохот огромного барабана, долетавший с одной из смотровых пожарных вышек. Из соседнего дома тоже вышли люди и точно так же молча слушали барабанный бой и созерцали невиданное зрелище.

– Что это?! – Обратилась Мадина к стоявшей рядом молодой женщине.

– Мой муж сказал, это пожар в Эдикуле.

– Далеко от нас?

– Близко. Потому я и боюсь, – дрожа, прошептала молодая женщина. Она вгляделась в лицо Мадины и спросила: – Вы наша новая соседка?

Девушка кивнула.

– Мы знаем, что Махмуд сдает этот дом, и видели, как вы с мужем поселились тут несколько дней назад.

– Если огонь приближается, надо уходить, – сказала Мадина.

– Мой муж пошел посмотреть, но до сих пор не вернулся, – испуганно проговорила молодая женщина.

– Я тоже пойду, – решительно заявила черкешенка и спросила соседку: – Не могли бы вы присмотреть за моим сыном? Я скоро вернусь.

Молодая женщина колебалась, тогда Мадина сняла с пальца перстень с жемчужиной, подарок Мансура, и подала ей.

– Это вам. Если вы не верите, что я вернусь за своим ребенком, то пусть это будет залогом того, что я приду, – резко произнесла она.

Мадина сходила в дом за Ильясом и отдала его соседке. Потом быстро набросила покрывало и побежала по улице. Запах дыма заставлял кашлять; Мадине казалось, что небесный свод пылает огнем, но живого пламени пока не было видно. Чем дальше она шла, тем чаще навстречу попадались испуганно мечущиеся люди. Многие вытаскивали из домов свой скарб, кое-кто убегал налегке.

Мадина решила повернуть назад. Было ясно, что надо как можно скорее покинуть этот квартал. Она слышала, как кто-то сказал, что пламя распространяется с бешеной скоростью. На самом деле в этом не было ничего удивительного. Стамбул всегда находился во власти сильных ветров, а основания даже каменных домов были деревянными; и огонь быстро находил себе пищу, переходя с одной балки или перекладины на другую. Даже небольшой пожар в считанные минуты приобретал катастрофические размеры.

Девушка побежала обратно. Она поняла, что не сможет дождаться Мансура и должна спасаться сама. В тот миг, когда Мадина свернула на знакомую улицу, она, наконец, увидела настоящее пламя; оно возносилось к небу брызжущим искрами фонтаном. Огонь обманул Мадину, он проследовал иным путем и встретил ее с другой стороны. Дороги назад не было. Девушка остановилась. Ей казалось, будто повсюду распускаются чудовищные цветы с огромными, трепещущими на ветру лепестками. Воздух наполнился густым дымом. Люди бежали мимо и задевали ее, едва не сбивая с ног.

Мадина застыла на месте с мертвенно-бледными губами и неподвижным взором лихорадочно блестящих глаз. Она будто всматривалась в страшное, разрушенное прошлое и казавшееся нереальным будущее. Потом девушку толкнули, причем так сильно, что она не устояла на ногах и упала. На нее наступили, и Мадине почудилось, будто ее поволокли куда-то во тьму.

Когда она, наконец, очнулась, то почувствовала, что не может дышать. Кругом было темно. Казалось, неведомая сила перенесла ее в ужасный, незнакомый мир. Мадина попыталась встать, но не смогла и вскоре вновь потеряла сознание.

Едва Мансур добрался до казармы, как ему сообщили о пожаре. Воины его корпуса уже выходили из ворот. Никто не сделал попытки арестовать Мансура, всем было не до него.

Янычары, как наиболее организованная и многочисленная сила, всегда участвовали в тушении огня, и здесь была дорога каждая пара рук. Мансур понимал, что сейчас не до объяснений и не до рассуждений. Он не мог не последовать за теми, с кем много раз бывал в походах, с кем сражался бок о бок, спал у одного костра и ел из общего котла. Тяжелая, словно гранит, усталость, непереносимые трудности пути, беспощадность жизни – все это создавало особое братство, тайны которого трудно постичь непосвященному, тому, кто не пережил, не испытал ничего подобного.

Мансур надеялся, что Мадина все поймет и подождет его. Он не думал о том, что ей может угрожать опасность. На, его памяти пожары случались нечасто, и он не подозревал, с какой прытью и коварством может распространиться огонь в этот раз.

Он забыл обо всем, когда увидел пылающие окна и охваченные пламенем стены домов, клубившийся в дверных проемах дым, снующих туда-сюда людей, когда услышал рев огня, треск дерева, крики ужаса и вопли о помощи. Сверху сыпались огненные искры, в лицо летели зола и пепел. Казалось, охваченное заревом небо обрушивается на головы тех, кто стоит на земле.

Мгновение Мансур со священным страхом смотрел на послушную только ветру стихию, на клубы дыма-убийцы, на рухнувшие крыши и черные провалы комнат, на окрашенные пурпуром стены и рубиновые отблески огня – зловещее великолепие непоправимого бедствия. А после ринулся в бой.

Среди тех, кто бесстрашно сражался с пламенем, были состоявшие на службе пожарные, городские стражники, янычары и сипахи. Задача заключалась в том, чтобы не дать огню подобраться к дворцу султана и священным местам, и люди всеми возможными способами пытались отрезать пожару дорогу. Янычары, как всегда, отличались безрассудной храбростью и нечеловеческим упорством. Сражение, будь то с врагом или с огнем, опьяняло их не хуже вина. Мансур собственноручно спас двух своих товарищей, один из которых стал задыхаться в дыму, а на втором загорелась одежда, и вывел в безопасное место множество до смерти напуганных мирных жителей.

Под утро алый парус пожара опал, лишь нестерпимо воняло гарью. Над улицами все еще витала легкая дымовая завеса. Многие здания стали похожи на скелеты гигантских животных. Изуродованных, страшных, обгоревших трупов тоже было немало. По сути дела, пожар уничтожил почти треть города.

Казармы янычар не пострадали. К утру почерневшие от копоти, усталые и грязные, в пропахшей дымом, прожженной одежде воины вернулись «домой». В полдень смертельно уставший, более суток не смыкавший глаз Джахангир-ага призвал наиболее отличившихся янычар. Он хотел лично побеседовать с ними и решить, как их лучше наградить.

Первым вошел Бекир и привычно преклонил колена перед своим командиром.

– Встань, – коротко произнес Джахангир-ага. – Я хочу с тобой поговорить.

Вопреки ожиданиям, он не стал говорить о героизме воина, а спросил о его друге:

– Там был Мансур?

– Да. Он сражался как лев.

– Откуда он пришел?

– Неизвестно. Он появился в последний момент и последовал за нами так уверенно, спокойно и смело, будто никуда не уходил.

Джахангир-ага кивнул.

– Ты всегда отличался сообразительностью и был способен мыслить… в зависимости от обстоятельств. Ты можешь понять, что нельзя обладать всем сразу, что иные желания не просто делают человека слабым, а губят и разрушают его душу. К несчастью, Мансур не такой, он не способен осознать, к чему приводит безрассудство. И я, не имеющий собственных сыновей, но воспитавший и взрастивший вас, вынужден брать на себя вину за совершенные вами ошибки. А еще – стараться их исправить. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Нет.

– Сейчас поймешь. Я расскажу тебе историю, которую не рассказывал никому на протяжении двадцати с лишним лет. – Командир янычар на мгновение опустил тяжелые веки, потом продолжил: – В ту пору я был немногим старше тебя и Мансура и объезжал владения нашей империи. Меня, как и многих других воинов, обязали участвовать в девширме. Однажды мы приехали в селение на берегу реки, которая показалась мне, синей лентой, опоясывающей землю. Этой рекой был Дунай, а земля называлась Валахия, Там было много сочной травы и ярких цветов. Я был самым молодым в отряде и слушался приказаний старших по званию. Мы ворвались во двор, где нас встретил молодой мужчина: он не хотел отдавать нам своего сына, который в ту пору едва научился ходить. Один из моих товарищей убил непокорного гяура. Такое случалось часто, не скрою. Меня поразило другое. Жена этого человека умерла – в один миг, просто потому, что у нее отняли ребенка и мужа. Именно тогда я впервые понял, сколь ранимым может быть человеческое сердце, сколь непредсказуемой и тонкой – его душа. – Джахангир-ага вздохнул. – Мальчика мы увезли с собой. С тех пор я старался следить за его судьбой. Из него получился замечательный воин.

– Это был Мансур?

– Да.

– Значит, он родился в семье христиан? – Джахангир-ага кивнул.

– Как и большинство из вас.

Наступила пауза. Потом Бекир нерешительно произнес:

– А о моих родителях вы что-нибудь знаете?

– О твоих – ничего.

– Жаль, – осмелился произнести молодой воин.

– Не жалей. Ты тот, кем стал, и уже ничего не изменишь, – заметил Джахангир-ага, после чего решительно промолвил: – Я надеюсь, что ты поможешь мне, а в первую очередь – своему товарищу. Клянусь, я сделаю все для того, чтобы и ты, и он стали хорошими офицерами. Но для этого нужно, чтобы Мансур избавился от своей страсти!

– Боюсь, это невозможно.

– В мире, который создал всемогущий Аллах, нет ничего невозможного, – с усмешкой заметил командир янычар. – Если сюда придет женщина и спросит Мансура, ты или другие воины должны сказать, что он погиб на пожаре. Передай мой приказ своим товарищам.

Бекир отшатнулся.

– Справедливо ли это? Мансур будет страдать!

– Не больше и не дольше, чем страдает сейчас, – заявил Джахангир-ага и повелительно добавил: – Сделай, как я говорю! Так будет лучше для всех.

– Вы не станете наказывать Мансура? – Спросил Бекир.

– Нет. Он не виноват в слабостях собственного сердца. Он еще очень молод. У него все впереди. Все будущее, вся жизнь.

– Он мечтает о другом будущем, – рискнул заметить Бекир.

– «Всякая утрата, что постигает человека по велению Аллаха, ведет к избавлению от бедствия», – так сказал мудрец, а не я. – Джахангир-ага невозмутимо посмотрел на Бекира и промолвил: – Иди. И помни: это слишком мягкий приговор. Если не остановить Мансура сейчас, судьба обойдется с ним куда более жестоко!

Утром Мансур побежал в город. Он не без труда отыскал нужную улицу и дом – так сильно изменился город за минувшую ночь. Он был потрясен, увидев, что дома нет, – только руины: обгоревшие балки, рухнувшая крыша, потемневшие от копоти камни. Мансур надеялся, что Мадина взяла Ильяса и успела убежать. Только вот где ее теперь искать?!

Неожиданно к янычару подошла женщина, одетая так, как обычно одеваются пожилые турчанки – в темную, лишенную всяких украшений одежду. Она участливо спросила:

– Вы кого-то ищете? – Мансур резко повернулся.

– Да! Молодую женщину… И ребенка.

– Ребенка?

– Маленького мальчика. Это… мой сын.

Женщина молча повернулась, куда-то сходила и принесла сверток.

– Этого мальчика?

Мансур с волнением вгляделся в крошечное личико. Вроде бы похож… Он не мог вспомнить, во что был завернут ребенок и как он выглядел.

– Это ваш сын? – Строго спросила женщина.

– Не знаю. Вроде бы да.

Она поджала губы и посмотрела на него со смешанным чувством осуждения и жалости.

– А где… его мать? – Спросил Мансур.

Женщина ответила:

– Она погибла. – Мансур отшатнулся.

– Как?! Не может быть!

Пожилая турчанка, тяжело вздохнув, сурово промолвила:

– Женщина бросилась в дом за какими-то вещами, и на нее упала балка. Когда пожар был потушен, мужчины вытащили тело. Оно обгорело до неузнаваемости. Несчастную уже похоронили. У нее на пальце был перстень, его сняли на всякий случай, если вдруг кто-то станет ее искать. Других детей забрали их матери или отцы, а этот младенец остался – никто не признал в нем своего. Я взяла малыша к себе, но мне нечем его кормить. Он сильно плакал, и я упросила одну из женщин, у которой тоже был грудной ребенок, дать ему молока. Но, боюсь, скоро он снова захочет есть.

– Как вас зовут? – Прошептал Мансур.

– Эмине-ханым. Я вдова и много лет живу одна. А теперь у меня нет даже дома, – с удивительным спокойствием произнесла она.

– Перстень у вас?

– Да.

Женщина протянула руку: у нее на ладони лежал золотой перстень с крупной жемчужиной. Мансур его узнал. В следующее мгновение лицо молодого человека исказилось, словно под пыткой; глаза остекленели, и он разом перестал чувствовать что-либо, кроме ужасающей до безумия пустоты. Ему вдруг показалось, что сверху опустилась огромная каменная плита и придавила его к земле. Беспомощно дрожащие губы Мансура шевелились, он что-то говорил, но при этом ничего не понимал и не слышал собственных слов.

Женщина схватила его за плечо и сильно встряхнула.

– Я не могу оставить ребенка у себя! Я же сказала, что у меня нет дома и мне нечем кормить мальчика. Если это действительно ваш сын, вы должны забрать его с собой.

– Вы правы, – сказал Мансур и принял из ее рук крошечное тельце.

Он сжал волю в кулак, чтобы не позволить себе расслабиться и обезуметь от горя. Как ни странно, ему помогли мысли о мальчике. Как его зовут? Кажется, Ильяс? Нужно не забыть. Сын Мадины. Его сын.

– Эмине-ханым, где я могу вас отыскать? Я хочу, чтобы вы показали мне могилу… той женщины.

– Попробуйте спросить обо мне в Пера-Бейоглу. Там живет лудильщик Иса – это муж моей двоюродной сестры, я намерена попросить у них приюта, – сказала Эмине-ханым и напомнила: – В первую очередь постарайтесь позаботиться о ребенке.

Мансур шел по все еще задымленному, насыщенному запахами и наполненному суетой множества людей городу. Солнце слепило глаза, и он едва видел дорогу. Он не сразу понял, куда идет, лишь потом догадался, что ноги сами привели его в янычарские казармы. Собственно, куда еще он мог пойти? Он нес ребенка туда, где прожил всю свою жизнь, где находились те люди, бок о бок с которыми он существовал все эти годы. Он надеялся на их помощь, он верил им больше, чем самому себе. В том было его единственное спасение.

Джахангир-ага отдыхал в своей комнате на диване. Сняв с бритой, круглой, как шар, головы красный тюрбан с высокой тульей и расстегнув долиман из желтой, как мед, тафты, он покуривал чубук. Мансур ворвался без доклада, растолкал охрану и, остановившись перед своим командиром, обвел комнату блуждающим взглядом.

Джахангир-ага махнул рукой вбежавшим следом охранникам, потом посмотрел на Мансура снизу вверх и спокойно спросил:

– Что это у тебя?

– Мой сын.

Командир янычар глубоко затянулся и сделал паузу, во время которой его темные глаза ничего не выражали, а обтянутое коричневой кожей лицо казалось неподвижным. Выдохнув дым, он сказал:

– Где его мать?

– Она… Ее больше нет, – тихо произнес Мансур и вдруг осознал, что впереди его ждет совершенно иная жизнь, о которой он пока не имел ни малейшего представления.

Джахангир-ага внимательно посмотрел в осунувшееся лицо молодого воина, в его несчастные, потускневшие глаза.

– Кто она такая, эта женщина?

– Та самая черкешенка, которую вы продали эмину. – Джахангир-ага привстал.

– Так это ты напал на людей эмина?! Асфандияр-ага до сих пор не разговаривает со мной! А девчонка и правда была красивой. – Он помрачнел. – Я ее не трогал. И эмину она не далась… Да, но… – Командир янычар замолчал и после небольшой паузы сказал: – В таком случае этот ребенок не может быть твоим сыном!

– Не может, но будет.

– Зачем он тебе?

– Я буду любить этого мальчика, потому что он – сын Мадины. Единственное, что от нее осталось.

– Ты уверен, что она погибла?

– Это ужасно, но мне приходится верить, – глухо вымолвил Мансур.

Джахангир-ага решительно произнес:

– Послушай! Сколько бы ты ни горевал, ничего не изменится. Потерянного не вернешь. Утешать тебя я не стану. Скажу одно: надо верить в лучшее, ибо никакая вера не может быть истрачена напрасно. Судьба всегда отвечает на тайные призывы сердца.

Мансур поклонился.

– Благодарю вас, ага.

Командир янычар сделал нетерпеливый жест.

– Садись! Не могу смотреть, как ты стоишь передо мной с ребенком на руках!

– Мне не тяжело держать эту ношу.

– Пока, – уточнил Джахангир-ага и заметил: – Лучше отдать его какой-нибудь женщине.

– Я сам буду воспитывать ребенка.

– Каким образом?

– Если понадобится, оставлю службу.

– Не сходи с ума! – воскликнул Джахангир-ага, после чего сказал: – Вот что. Пока ребенок еще мал, определи его на воспитание. Я разрешу тебе навещать мальчика. А когда он подрастет, запишем его в янычарский корпус.

– Едва ли его мать была бы рада такому решению! – С горечью произнес Мансур.

– У тебя нет другого выхода. Ты умен и храбр – наверняка дослужишься до старшего офицера и сможешь держать сына при себе. И… прошу тебя, еще раз подумай о том, действительно ли тебе нужен этот ребенок!

Мансур перевел дыхание. Он знал, что нанесенная судьбой жестокая рана никогда не затянется, но отдать сына Мадины означало потерпеть полный крах и окончательно потерять все надежды.

– Да, ага, он мне действительно нужен.

Когда Мансур остался один, он упал на колени и, разрывая пальцами землю, застонал. В протяжном, громком стоне, вырвавшемся из его горла, отразилось все отчаяние, вся боль, весь страх перед нелепой бессмыслицей грядущей жизни.

 

Глава X

1662 год, аул Фахам, Кавказ

Над серыми зубцами хребтов все так же курились легкие, похожие на серебристую пыль облачка; ветер гнал волны холодного воздуха, а за обрывистой кромкой берега шумела бурная и чистая, как девичьи слезы, река.

Хотя сердце по-прежнему тоскливо ныло, Мадина вдруг ощутила в душе целительную легкость. Она была почти дома и знала, что там будет к кому прислониться, дабы получить помощь и выплакать свое горе. Девушка побежала бы по тропе, если бы у нее были силы. Но она шла с трудом и боялась присесть, потому что была уверена, что уже не встанет. Первые схватки начались еще ночью, а сейчас было утро, и Мадина рисковала родить прямо на дороге. Молодая женщина мысленно уговаривала ребенка не спешить появляться на свет.

Еще несколько месяцев назад ее можно было увидеть на улицах Стамбула. Мадина медленно бродила по городу и как будто что-то искала – то, что уже не представлялось возможным найти и вернуть. Дни и часы слились в сплошной кошмар. Она перестала следить за собой, не умывалась, не расчесывала волосы и ничего не ела. В конце концов, она просто упала на улице. Ее подобрали добрые люди, накормили, привели в чувство, и черкешенка стала жить у них, пока не решила, что делать дальше.

Точно так же совершенно чужие люди помогли Мадине, когда ее, наглотавшуюся дыма, сбили с ног во время пожара. Когда девушка, наконец, смогла отыскать дом, где жила с Мансуром, там не было никого, кто мог бы сказать, где ее ребенок. Тогда Мадина отправилась в янычарские казармы. Она все еще не теряла надежды, ибо знала: Мансур сделает для нее все – утешит, поддержит, а главное, поможет найти Ильяса.

Янычары с откровенным любопытством разглядывали девушку; некоторые отпускали неприличные шутки. Она попросила позвать Мансура. Один из воинов ответил, что янычар по имени Мансур погиб на пожаре, спасая людей. Мадина ничего не ответила и, развернувшись, пошла бродить по городским улицам, подернутым серым пеплом и черной маслянистой копотью. Так же черно было и в ее душе. Сердце превратилось в комок боли, в кровоточащую рану.

Вскоре Мадина поняла, что беременна. Это было не только неожиданно, но и стало для нее спасением – в противном случае она едва ли осталась бы жить. Перед ней стоял нелегкий выбор: вернуться на родину или остаться в Стамбуле – по крайней мере, на ближайшие два года. Мадина решила попытаться добраться до дома.

Когда она впервые вошла в этот пестрый, как хвост павлина, ошеломляющий звуками город, он показался ей грандиозным, способным соединять в себе все явления мира, чем-то таким, чего она не могла вообразить и объять разумом. Теперь Мадина его ненавидела, ибо он отнял у нее все, что она имела.

Возвращение домой заняло куда больше времени и сил, чем она предполагала, и за те долгие месяцы, пока девушка искала караван, а потом шла вместе с ним, преодолевая трудности пути, давая дерзкий отпор лихим людям, ее душа и сердце оделись в невидимую, но прочную броню.

Мадина часто вспоминала Мансура. Теперь она понимала, что вполне могла бы остаться с ним и, возможно, была бы счастлива. Однако надежды рухнули, едва зародившись и не успев окрепнуть, и она ничего не могла поделать. Оставалось ждать появления на свет ребенка и жить дальше.

В небе разливалось сияние солнца, бросавшее нежный золотистый свет на рассеченные змеящимися трещинами скалы, над которыми поднимался легкий туман. Жизнь в ауле пробуждалась рано: блеяли козы, лаяли собаки, слышались крики детворы. Люди спешили взяться за работу, понимая, что пройдет немного времени – и солнце начнет нещадно палить, а нагретые камни будут источать удушливый жар.

Жизнь обитателей Фахама была далека от пустой суеты и беспокойства; они не искали иной доли, чем та, что была дана им от рождения. Мир таков, каким его создал Аллах, – ни больше, ни меньше, – а неустанный труд и отсутствие радостей, которые, возможно, познают те, кто живет за пределами гор, – это скорее не счастье или несчастье, а просто судьба.

Мадина хотела спуститься к реке, чтобы умыться и попить, но потом поняла, что, возможно, не успеет добраться до дома, и продолжила путь. Ей удалось подняться по тропе, и она вошла в ворота родной усадьбы, которую покинула почти два года назад.

Здесь ничего не изменилось, даже дворовый пес по кличке Челик выбежал навстречу с радостным лаем: узнал! У Мадины не было сил потрепать его по загривку – она вцепилась обеими руками в ограду и застонала.

Из сакли вышла женщина и, коротко вскрикнув, испуганно зажала рукой рот, а потом бросилась к Мадине. Это была ее мать, Хафиза. Она обхватила дочь руками и, бережно поддерживая, повела в дом. Сначала Хафиза подумала, что Мадина обессилела или ранена, но потом заметила ее живот и все поняла. Она привела дочь в дом, без лишних вопросов уложила на кровать и послала служанку греть воду. Прошло около получаса, и Хафиза приняла ребенка. Привычно искупала его, запеленала и осторожно положила на постель рядом с Мадиной.

А та впала в забытье и очнулась лишь в полдень. Еще не открыв глаза, сразу поняла, что она дома: на душе, впервые за многие месяцы, было спокойно и хорошо. Слышался звонкий, веселый шум ручья, легкий шелест листвы, далекие голоса людей, еще какие-то спокойные, приятные, до боли знакомые звуки. Потом Мадина увидела, что рядом сидит мать и полными искренней радости глазами смотрит на нее.

– Мама, я вернулась! – Через силу прошептала дочь. Хафиза нежно провела прохладной ладонью по ее обветренной щеке.

– Вижу. Ты знаешь о том, что у тебя родился ребенок? Мальчик. С синими, как летнее небо, глазами. Вот он, смотри!

Мадина слегка приподнялась и заглянула в маленькое личико. Потом снова упала на подушки. В ее лице было облегчение и еще не прошедшая усталость.

– Да, мама. И у него нет отца.

Хафиза молчала. Женщина чувствовала, что между прежней Мадиной, какую она некогда знала, и той, какую видела теперь, пролегла бездонная пропасть.

– Что значит «нет»? – Осторожно спросила она.

– Он погиб.

– Кто это был?

– Османский воин. Янычар.

В лице Хафизы отразились волнение и тревога.

– Он… взял тебя силой?

В глазах Мадины блеснул огонь.

– Никто и никогда не смог бы взять меня силой, мама! Я бы убила его или себя, но не сдалась!

– Я верю, – со слезами на глазах сказала Хафиза и сжала руку дочери.

Наступила пауза.

– Я так мечтала вернуться домой! – В отчаянии прошептала Мадина. – А теперь не знаю, правильно ли поступила!

– О чем ты говоришь! Совершая молитву, я всякий раз просила Аллаха вернуть мне дочь! Многие считали тебя погибшей… Мало кто верил в то, что ты, слабая женщина, способна вырваться из плена и возвратиться на родину!

– Но я родила от османского воина и не хочу быть позором семьи, – резко произнесла Мадина.

Никогда прежде Хафиза не видела дочь такой решительной, несгибаемой и суровой. Мадина сильно изменилась, чувствовалось, что она может быть независимой и способна самостоятельно принимать любые решения.

– Я поговорю с отцом, – мягко промолвила Хафиза. – Не думаю, что он будет против того, чтобы ты и твой сын жили здесь. Ты еще молода и со временем сможешь выйти замуж. Все знают, что ты была в плену, и слава Богу, что вернулась живой и здоровой!

Мадина откинулась на подушки.

– С отцом все в порядке?

– Да. У братьев тоже все хорошо. Шадин женился на девушке из соседнего аула, а у Зейнаб родился четвертый сын. Красивый и крепкий мальчик.

В глазах Мадины появился острый блеск, пальцы заскребли по одеялу.

– А твой новый внук, мама? Что ты о нем думаешь?

– На вид ребенок здоров, это самое главное, – уверенно и спокойно произнесла Хафиза. – Я люблю, и буду любить всех своих внуков.

– Где сейчас отец?

– Отправился на охоту.

– А Асият?

Хафиза вздрогнула. Женщина не знала, как сказать Мадине о том, что Асият вышла замуж за Айтека. Свадьба состоялась три месяца назад; ее сыграли с соблюдением всех обрядов и достаточно пышно. Асият была прелестна в своем малиновом с золотом наряде; ее щеки горели, глаза сияли, на губах играла улыбка. Когда во двор усадьбы ввели навьюченных коврами, тюфяками и подушками лошадей и вошла толпа разряженных в шелк и бархат подруг невесты и важно подбоченившихся молодых черкесов, Асият засмеялась от радости и, как ребенок, захлопала в ладоши.

И все-таки, несмотря на игры молодежи и представления ряженых, то была невеселая свадьба. В том, как держался Айтек, было что-то неестественное, натянутое. Он почти все время молчал, не улыбался шуткам, не отвечал на них и, казалось, совсем не радовался тому, что у него такая юная, прелестная невеста.

Женщина знала, что, если девушка, засватанная за одного, выходит замуж за другого, это вполне может закончиться кровью. Такое бывало нередко. Но как развязать тот сложный узел, в какой судьба связала жизнь ее детей, Хафиза не имела понятия. Она не успела ответить на вопрос дочери. Новорожденный шевельнулся в пеленках и подал тоненький голосок. Хафиза сказала:

– Ты не хочешь дать ему грудь?

Мадина взяла ребенка на руки и смотрела на него со странным выражением – так, словно это был не ее сын, словно этого ребенка просто поручили ее заботам. Она вдруг слишком остро ощущала, что этот мальчик – не Ильяс и что он никогда не сможет заменить ей первенца. Он будет другим. И получит другое имя.

– Я назову его Хайдар, – твердо произнесла Мадина.

Хафиза кивнула.

– Это твое право. – Потом заметила: – Глаза у него нездешние.

– Они красивые, – сказала Мадина.

– Да.

Молодая женщина принялась кормить ребенка грудью. Ее лицо изменилось, стало нежным и наполнилось светом. Хафиза внимательно наблюдала за дочерью. Она ничего не сказала, но в том, как Мадина держала младенца, чувствовалась привычная ловкость. Дочь вела себя не так, как это делают неопытные молодые матери.

– Где Асият? – Повторила Мадина, не отрывая глаз от личика ребенка.

Хафиза набрала в грудь побольше воздуха и ответила:

– Асият вышла замуж и переселилась в дом своего мужа.

– Вот как! Давно?

– Три месяца назад. – Мадина кивнула.

– Я буду рада ее увидеть.

– Она придет сюда завтра, – ответила женщина и, помолчав, добавила: – Тебя долго не было дома, и ты не все знаешь о… нашей жизни. Почти год назад с твоей сестрой произошло несчастье: она упала в реку, и у нее было много переломов и ушибов.

Мадина села на постели. В ее лице было неподдельное участие и тревога.

– Она поправилась?

– Да. Но дело в том, что причиной этого случая была неразделенная любовь. Мы очень боялись, что такое может повториться. – Хафиза говорила медленно, тщательно подбирая слова. – К счастью, молодой человек женился на Асият, и теперь она счастлива.

Мадина покачала головой.

– Кто бы мог подумать! Надеюсь, её судьба сложится хорошо.

– Мы тоже так думаем. Но ты не спрашиваешь, за кого она вышла замуж.

– Я его знаю?

– Да. Думаю, тебе будет нелегко услышать мой ответ. Это… Айтек.

Мадина замерла. Ее губы дрогнули, а в больших строгих глазах появились непрошеные слезинки. Она быстро смахнула их рукой. Потом сказала:

– Я рада, что Айтек жив. Я не знала, уцелел он тогда или нет. И боялась спросить.

– Тебе больно, я знаю, – вздохнув, произнесла мать. – Так уж вышло. Прости.

– Вам не в чем себя винить. Асият тоже не виновата. Я знаю, что может творить с человеком любовь. Все равно после всего случившегося я не смогла бы выйти за Айтека.

– Быть может, он женился бы на тебе! – Рискнула предположить Хафиза.

– Теперь уже не женится. – Мадина усмехнулась и после небольшой паузы сказала: – Не беспокойся, мама, я по-прежнему люблю свою сестру и не стану мешать ее счастью. Я постараюсь построить свое.

Еще мгновение назад она была готова к тому, что ее начнут душить слезы, но теперь поняла, что сумеет сдержаться и не заплакать. Мадина решила, что ее младшая сестра никогда не узнает о том, что было между ней и Айтеком. И она не расскажет Айтеку о его сыне. Так будет лучше для всех.

Под вечер домой вернулся Ливан. Хафиза встретила его во дворе и сообщила новости. Сердце женщины сжалось, когда на лицо мужа набежала мрачная тень. Но в следующий миг Ливан радостно улыбнулся и поспешил в дом.

Он протянул к Мадине руки, и она, приподнявшись в постели, сделала то же самое.

Ливан крепко прижал дочь к груди.

– Мадина! Ты вернулась!

Он взял лицо дочери в ладони и стал смотреть с неверием и радостью, будто вспоминая дорогие черты и любуясь ими.

– У меня родился сын, – тихо промолвила Мадина, не отводя глаз.

– Да, мать сказала.

Отец наклонился, осторожно поднял на руки маленькое тельце и поднес ребенка к свету. Губы Ливана тронула улыбка.

– Этот мальчик будет жить в моем доме, и мы станем заботиться о нем! Мы вырастим из него настоящего черкеса!

Было раннее ясное утро, курившаяся над ущельем дымка рассеялась, и гряды голубых гор вставали одна за другой, высокие, нерушимые, будто стражи мира. Айтек шел по тропе, с наслаждением вдыхая прохладный утренний воздух и слушая шум реки. Он бросил взгляд на воду и увидел на берегу молодую женщину – она поднималась по тропе с корзиной, полной свежевыстиранного белья. Айтек узнал Мадину и остановился. Его сердце забилось тревожно и глухо, а руки задрожали так, что ему пришлось сжать кулаки.

Она вернулась три месяца назад, но он до сих пор не встречался с ней. Асият виделась с сестрой, но, насколько знал Айтек, у них не получилось разговора. Асият сильно волновалась и нервничала, тогда как Мадина, натянутая как струна, держалась с завидным спокойствием. Вернувшись домой, Асият долго плакала, и Айтек как мог успокаивал свою юную жену.

В прежние времена молодой человек бросился бы на помощь Мадине и помог бы ей нести тяжелую корзину, но сейчас он просто стоял и ждал, когда она поднимется по тропе. Айтек вспоминал свою свадьбу. Это было нелегкое испытание, ибо воспоминания о Мадине были живее и ярче, чем когда-либо. После того как они с Асият остались одни, Айтек подошел к невесте, которая, согласно обычаю, стояла возле стены с головы до ног закутанная в покрывало. Жениху предстояло развязать многочисленные хитроумные узелки на ее сафьяновом корсете. Айтек вспомнил, как однажды уже проделывал это. Честно говоря, тогда он не особенно утруждал себя и, повинуясь страсти, попросту разорвал тонкую кожу. Теперь он осторожно распутывал завязки, и в его душе закипало раздражение. Он устал от шума, суеты и криков гостей, которые выпили немало бузы, и сейчас охотнее всего лег бы спать, но утром предстояло вынести и показать жителям аула простыни с доказательством невинности новобрачной.

Айтек не стал обижать свою юную невесту, которая пылала, как пламя, и ждала его ласк, и сделал то, что должен делать молодожен в первую брачную ночь. Утром Асият проснулась окрыленная и счастливая. Но ему отнюдь не было радостно.

Мадина поднялась по тропе и с трудом перевела дыхание. Она была все так же красива, ее губы по-прежнему были яркими, как шиповник, темные глаза влажно блестели, а волосы растрепались от быстрой ходьбы. Айтек с невольной досадой подумал о том, что ей давно пора причесываться так, как причесываются женщины, а не разгуливать простоволосой, словно она все еще девушка.

О Мадине не ходили порочащие слухи. Она была угнана в плен и вернулась с ребенком. Все понимали, как это могло произойти; Ливан считался едва ли не самым уважаемым человеком в ауле, и если он принял дочь, значит, она этого заслуживала. И все-таки кое-что не давало Айтеку покоя. Асият сказала, будто Мадина ответила ей, что отдалась отцу своего ребенка по доброй воле и вспоминает о нем с теплым чувством.

– Здравствуй, Мадина, – сказал Айтек, стараясь, чтобы его голос не дрожал.

– Здравствуй, Айтек.

– Я рад, что ты жива и вернулась домой.

– Спасибо.

Как спокойно она держится! Можно подумать, будто он ей совсем безразличен! Будто последний раз они виделись вчера, а не два с лишним года назад!

– Как поживаешь?

– Хорошо. А ты?

– И я тоже.

Мадина опустила корзину на тропу. Айтеку хотелось повалить девушку на камни и целовать ее до тех пор, пока она не задохнется. Он не думал, что ему придется так сильно страдать!

– Я слышал, ты родила ребенка? – Небрежно произнес он.

– Да.

– От турка? – Она кивнула.

– Он взял тебя силой?

– Нет.

Она не отводила глаз и стояла с гордо поднятой головой. Ее волосы развевались за спиной, как победное знамя. Айтека охватили ревность и злость.

– Вот уж не думал, что ты ляжешь с турком, да еще по доброй воле!

– Я тоже не ожидала, что ты женишься на моей младшей сестре.

Айтек собрал остатки воли и заявил:

– Это другое дело. Я был уверен, что ты не вернешься. А твоя сестра Асият находилась на грани жизни и смерти.

– А я верила в то, что ты жив!

– И при этом спала с янычаром! Что же он не женился на тебе?!

– Он погиб.

Шесть дней с Айтеком, шесть ночей с Мансуром, два сына, одного из которых она не уберегла, – вот и весь ее женский опыт. Но и этого хватит на целую жизнь.

Мадина сникла и замолчала. Почувствовав, что перевес на его стороне, Айтек жестко произнес:

– Я ни за что тебя не прощу! Ты растоптала все, что было между нами! Жила с османским воином, с убийцей, с заклятым врагом, да еще родила от него ребенка! Ты потеряла и совесть, и стыд! Ни одна женщина из нашего аула не смогла бы так поступить!

Он подумал о своей матери, которая была верна отцу всю жизнь и покончила с собой, потому что не вынесла его смерти. Тогда как эта девушка…

– Никого и никогда я не просила о снисхождении. Не стану делать этого и сейчас. Ты не имеешь права судить ни меня, ни отца моего сына.

С этими словами Мадина подняла тяжелую корзину и пошла прямо на Айтека. На узкой тропе им было не разойтись. Молодой человек посторонился, а после долго смотрел ей вслед.

Яркая, открытая красота, легкая, горделивая походка, изящная посадка головы. Несмотря на внешнюю хрупкость, Мадина обладала той душевной стойкостью, какой позавидовали бы иные мужчины. И Айтек с пронзительной ясностью понял, что эта женщина с горячей, как огонь, кровью, чистой и светлой, несмотря на все ее ошибки, душой, единственная, что пришлась ему по сердцу, никогда по-настоящему не войдет в его жизнь.