Лондон показался Эмили чрезвычайно темным городом. Он был словно изваян из стали; в нем царил холодный мертвенный мрак. Она сразу поняла, что не хочет здесь жить.

По мостовым с грохотом катились экипажи, по тротуарам сновали толпы людей. Никто ни на кого не смотрел, никто не прогуливался, как в Париже, все куда-то спешили.

Эмили настолько проголодалась, что рискнула войти в одну из кофеен, где стояли скамьи с высокими спинками и кофейный дух смешивался с запахом жареного бекона. Однако вскоре она была вынуждена выйти оттуда, потому что Маноа расплакался, и посетители начали раздраженно вертеть головами.

Эмили пошла по улице, подгоняемая резким ветром, а потом взяла кэб. Он ехал вдоль Темзы, воды которой переливались тусклым серебром, и где теснилось множество лодок и барж.

«Мертвая река», — однажды обмолвился Рене.

«Почему?» — спросила она.

«В ней находят много утопленников, она хранит мрачные тайны».

Улица, на которой предположительно жила ее мать, носила красивое название Розмари-лейн. Она была застроена аккуратными домиками, на воротах которых блестели начищенные латунные номера. Здесь были даже крохотные чахлые садики с деревцами, листья которых потемнели от сажи.

Дверь открыла опрятная служанка. Эмили спросила, здесь ли проживает миссис Элизабет Хорвуд, и получила утвердительный ответ.

— Скажите, что я Эмили Марен. Я приехала из Франции. Я… я хочу ее видеть.

Внезапно она ощутила малодушный страх, ее посетило странное предчувствие чего-то дурного. Эмили казалась себе персонажем какого-то странного спектакля. Неужели сейчас она увидит женщину, которая произвела ее на свет?!

У Эмили засосало под ложечкой. Ей вдруг захотелось, чтобы ничего этого не происходило, она желала очутиться как можно дальше отсюда, ничего не слышать и не видеть.

Даже если б она решила сбежать, то не успела бы этого сделать: из глубины комнат появилась дама в синем платье, с чуть тронутыми сединой белокурыми волосами, тонкими губами и проницательным взглядом холодных голубых глаз.

— Что вам угодно?

— Я Эмили. Эмили Марен.

На лице Элизабет не промелькнуло ни тени узнавания. Она молчала.

Эмили призвала на помощь улыбку, но та получилась беспомощной и фальшивой.

— Миссис Хорвуд, я… ваша дочь.

Словно защищаясь, Элизабет скрестила руки на груди.

— У меня есть две дочери, они живут со мной, в этом доме. Это мои единственные дети.

— Разве у вас не было еще одного ребенка, рожденного во Франции, в браке с Рене Мареном? Дочери по имени Эмили?

Глаза Элизабет были прикованы к ее лицу. Эмили почудилось, что в этой женщине наконец что-то дрогнуло, хотя она и не подала виду.

— Была. Но ее… давно нет в живых.

Эмили ожидала услышать что угодно, но только не это.

— Почему вы так решили?

— Много лет назад я получила письмо от ее отца и документ, заверенный врачом. В нем говорилось, что девочка умерла от лихорадки.

Молодая женщина похолодела. Отец не мог так поступить!

— Я сохранила эти бумаги и могу вам показать, — добавила Элизабет.

— В этом нет нужды, потому что я… жива.

— Хорошо. Как вы можете доказать, что вы это вы?

— У меня есть паспорт на имя Эмили Марен.

— В наше время не проблема достать фальшивый документ.

— Неужели вы ничего не чувствуете? — прошептала Эмили. — Никакого трепета? Разве вы не видите, что мы… похожи?

— Не вижу. Не чувствую. Некогда разлука с дочерью причинила мне большое горе, с которым я с трудом смогла справиться. Поймите, я оплакала свою девочку много лет назад, а теперь являетесь вы и пытаетесь разбудить то, что давно умерло. Я оставила во Франции малышку, а вы взрослая женщина, незнакомая и чужая.

— Простите, — голос Эмили упал, — я больше не могу стоять и держать детей. Я очень устала. Позвольте мне хотя бы… присесть.

Казалось, Элизабет только сейчас заметила, что молодая женщина прибыла не одна и что она держит в руках два одинаковых свертка.

Она молча сделала движение рукой, и Эмили пошла за ней.

В комнатке было безупречно чисто. В камине слабо тлел огонь. Шторы были плотно задернуты. На стенах висели гравюры с сельскими пейзажами.

Элизабет указала на металлическую кровать, медные части которой сверкали, как золото. Осторожно опустив детей на покрывало, Эмили испустила вздох облегчения. Сама она присела на стул, не снимая верхней одежды, так как пока не знала, чем закончится разговор с женщиной, которую она с трудом могла признать своей матерью.

— Зачем вы приехали? Вам нужны деньги? — спросила Элизабет и, не дожидаясь ответа, продолжила: — Едва ли я смогу вам помочь: финансами распоряжается мой муж.

— Мне не нужны деньги. Я сама не знаю, зачем приехала. Я осталась совсем одна, и…

— Значит, денег у вас все-таки нет, — перебила Элизабет и запоздало поинтересовалась: — А что случилось с вашим отцом?

— Он погиб под колесами кареты. Он мало рассказывал мне о вас, и я не знала, что он написал вам, будто я… умерла.

Элизабет с силой сплела пальцы. Ее подбородок дрогнул.

— Рене Марен так и не смог встать на ноги?

— Его основное богатство составляли книги. И он много тратил на путешествия.

— Этот человек не был создан для семейной жизни. Он не мог сидеть на одном месте, он вечно куда-то стремился. На поиски рая, которого нет.

Услышав эти слова, Эмили вздрогнула. Немного переведя дух, она встала и развернула мокрые пеленки сперва Ивеа, а потом Маноа.

Элизабет смотрела на своих внуков с любопытством и опаской.

— Какие странные дети. Кто их отец?

При всем желании Эмили не могла лгать женщине, которая была ее матерью.

— Он не европеец. Год назад мы с отцом побывали в Полинезии…

На лице Элизабет появились презрение и ужас. Теперь она глядела на Эмили и двойняшек так, словно в комнату внезапно залетело ядовитое насекомое.

— Если б вас воспитала я, у вас было бы другое представление о нравственности. Не представляю, куда вам придется деваться с этими детьми!

Эмили выпрямилась. В ее глазах промелькнуло выражение некоего трагического мужества.

— Вы не позволите мне остаться? Хотя бы пока я не найду работу.

Громко тикали часы на стене. Откуда-то доносилось позвякивание ножей и вилок и тихое пение служанки, по-видимому, чистившей столовое серебро.

Тонкие брови Элизабет Хорвуд поползли вверх. Эмили заметила, что ее глаза были изменчивыми, как хамелеон: они могли казаться то голубыми, то серыми, источать безразличие или вспыхивать своенравно и властно.

— Вы хотите найти работу в Лондоне? Зачем вам это? Не лучше ли вернуться в Париж? Так и быть, я дам вам денег на дорогу.

Эмили покачала головой и, немного поколебавшись, извлекла на свет жемчужину: хрупкое серебристое зерно, некогда сверкавшее в лучах тропического солнца. Сейчас казалось, будто оно излучает свой собственный свет; то было непередаваемое, переливающееся волшебное сияние.

— У меня есть вот это.

— Откуда она у вас?

— Из Полинезии.

Элизабет пожала плечами.

— Надо отыскать хорошего ювелира. И постараться, чтобы вас не обманули.

— Пока что я бы не хотела ее продавать. Но я могу оставить вам жемчужину в залог того, что я… вернусь. Мне надо поискать комнату. С детьми на руках это трудно сделать.

Элизабет изменилась в лице.

— Вижу, вы довольно настойчивы. Неужели вы думаете, что я стану присматривать за ними?

— Они очень спокойные. Если я покормлю их сейчас, они будут долго спать.

Спустя полчаса она шла по улице, вдыхая сырой лондонский воздух. Высокие, прямые фасады домов были сложены из потемневшего кирпича, а окна казались слепыми. Каменные стены этого искусственного ущелья отзывались эхом на ее торопливые шаги.

Эмили старалась не думать плохо о матери, которая не предложила ей даже глотка воды. Она не спросила у Элизабет, где сейчас находятся ее единоутробные сестры. Молодая женщина чувствовала, что ей будет больно видеть этих девушек.

Накормленные и заново спеленатые дети были оставлены на попечение служанки. Эмили клятвенно заверила, что вернется через два часа, хотя и не была уверена в том, что сумеет что-то найти за столько короткий промежуток времени в городе, которого она совсем не знала. И хотя ее руки были непривычно свободными, на душе по-прежнему лежал тяжкий груз.

Попутный ветер гнал судно к Нуку-Хива. Морис Тайль не сомневался, что через несколько часов оно достигнет берегов острова.

Его по-прежнему удивлял глубокий, кобальтово-синий цвет океана. В прозрачной воде была видна каждая водоросль, каждый камень. Безмятежность — вот как назвал бы он то, что творилось вокруг. Однако это было не так.

Атеа, по-прежнему закованного в цепи, заперли в трюме. Ему предлагали еду, но он ничего не брал. Он словно окаменел или впал в полусон. Морис невольно поражался его способности отстраняться от действительности, равно как и умению хранить выдержку. Поверженный, побежденный, он вел себя так, будто здесь, на земле, присутствовало лишь его тело, а душа унеслась туда, где царила свобода.

Моана тоже вела себя странно. Она молча обозревала океанские дали, а если Морис обращался к ней, коротко и односложно отвечала на вопросы.

Капитан терзался ревностью. Он полагал, что она размышляет о своем, о женском, и не чаял проникнуть в ее тайны.

В конце концов он не выдержал и спустился в трюм.

Атеа сидел в углу, на корточках, уронив скованные руки и понурив голову. Заслышав шаги Тайля, он даже не шевельнулся, тем не менее Морис рискнул заговорить:

— Послушай, Атеа, я понимаю, тебе не до этого, и все же хочу спросить: что означает на вашем языке слово «любовь»? Мне говорили, будто это нечто грубовато-чувственное, а как сказать, если ты любишь… сердцем?

Капитан не ждал, что полинезиец ответит, однако тот приподнял тяжелые веки и разомкнул крепко сжатые губы:

— Никак. Это тайна без слов.

Корабль вошел в гавань Нуку-Хива глубокой ночью. Облака напоминали тончайшую серебристую рыбью чешую, а звезд было так много, что казалось удивительным, как их выдерживает небесная твердь. В ночной тиши можно было расслышать смутный и непрерывный шепот жизни, сотканный из голоса ветра, шелеста растений и множества других звуков, прежде казавшихся частью безмолвия.

Капитан Тайль, Буавен, Моана и прочие сошли на берег. Атеа в ожидании решения нового губернатора, мсье Питоле, оставили в трюме.

Утром губернатор угостил мужчин завтраком. Волны теплого воздуха были наполнены ароматами тропических растений, к которым примешивался бодрящий запах кофе. Морис с удовольствием ел поджаренный хлеб, а каждый ломтик ветчины казался ему чем-то воистину божественным. Он жалел, что не может взять что-нибудь с собой, для Моаны.

— Что вы можете сказать об этом вожде? — спросил Питоле.

— Красивое животное, — повторил Буавен, а Тайль рискнул вставить:

— Он очень смел и обладает большой физической и внутренней силой.

— То есть вы полагаете, что он будет плохо смотреться на виселице?

— Не лучшим образом. Хотя кому хорошо в петле? — усмехнулся Буавен.

— Я давно искал храбреца, который смог бы нас потешить. Я имею в виду акулий цирк. Вы слыхали о нем?

— Нет, — одновременно произнесли Буавен, Тайль и начальник гарнизона Жорж Менкье, который тоже присутствовал на завтраке.

Губернатор окинул их снисходительным взглядом.

— Здесь полным-полно небольших лагун. Можно огородить одну из них, устроив нечто наподобие садка. А предварительно заманить туда акулу — мясом, рыбой или кровью. Лучше всего серую, они самые кровожадные и крупные. Эти твари мгновенно чуют запахи добычи. И пусть «гладиатор» — в данном случае Атеа — с ней сразится.

— Полагаю, в таких условиях у человека нет ни малейшего шанса, — сказал Морис, по телу которого пробежала дрожь.

— У европейца. Полинезийцы же буквально дружат с ними!

— С акулой невозможно подружиться, это самая тупая тварь на свете. Она глотает все, что попадется. Прикосновение ее шкуры сдирает куски кожи. Она способна парой укусов расчленить тело человека.

— Она сожрет его, — согласился Буавен, а Морис спросил:

— Зачем вам это, мсье Питоле?

Губернатор зевнул.

— Если Атеа согласится, это сделает ему честь. Все-таки он умрет, так сказать, в естественной для себя среде, а не будет повешен. А мы немного развлечемся.

— А вдруг он победит? Тогда вы его отпустите?

Питоле рассмеялся.

— Я пообещаю ему это.

Тайль не нашел слов, потому промолчал. Он не знал, как поступить, но, по-видимому, от него ничего не зависело. Если губернатор твердо решил устроить эту жестокую забаву, он так и поступит.

— Кстати, капитан, — сказал Менкье Морису, когда они вышли из дома Питоле, — я получил приказ о вашем повышении. Теперь вы главное лицо на Хива-Оа.

Он ожидал, что Тайль обрадуется, но тот лишь задумчиво кивнул.

У капитана мелькнула мысль обратиться за поддержкой к отцу Гюильмару, но затем он решил посоветоваться с Моаной, которая ждала на берегу.

Выслушав Тайля, девушка сразу сказала:

— Атеа согласится. Он не упустит такую возможность.

— Но это верная гибель! Человек бессилен против огромной голодной акулы. Тут не поможет никакая мана.

— Он сам выбрал свою судьбу, — сказала Моана и отвернулась.

Атеа доставили на берег, в тюрьму, и над ним состоялся показательный суд, в чем не было особой нужды, так как приказ о повешении вождя с Хива-Оа был подписан еще прежним губернатором.

На Нуку-Хива шли приготовления к казни. На возвышении была построена большая виселица. Одновременно нескольким туземцам было приказано заманить в лагуну одну из крупных акул: для этого Питоле не пожалел свиной туши.

Морис Тайль наведался к отцу Гюильмару, а тот, в свою очередь, отправился к губернатору. Однако Питоле не захотел беседовать со священником об акульем цирке и гладиаторских боях. Отец Гюильмар побывал и в тюрьме, где предложил Атеа исповедоваться и причаститься перед смертью. Вождь коротко, но твердо отказался.

Через несколько дней капитан узнал, что акула заперта в лагуне. Местных жителей предупредили о том, чтобы они не совались в воду. Многие ходили посмотреть на пленницу, но, несмотря на прозрачность воды, на глубине она была почти незаметна.

Хотя губернатор запретил кормить акулу, Морис, не выдержав, бросил в лагуну дохлую крысу, и ему посчастливилось увидеть огромный треугольный плавник и длинную темную тень, наводившую ужас.

В день казни все было таким, как и прежде: теплое дуновение пассата, большие волны, разбивавшиеся об ожерелье коралловых рифов, кокосовые пальмы, склонившие к воде свои развесистые кроны. Губернатор сидел в кресле, которое стояло на специально построенном постаменте. По правую руку от него расположились Буавен и Менкье, по левую — Морис Тайль и Моана. На берегу было много вооруженных солдат. Местные жители толпились поодаль.

Моана оказалась единственной женщиной в компании мужчин. Капитан объяснил губернатору, что она содействовала установлению власти белых на Тахуата, и тот небрежно махнул рукой, позволив ей сидеть рядом с Тайлем. Не последнюю роль сыграла и красота девушки, хотя, дабы не приковывать к себе мужские взгляды, Моана завернулась в пеструю ткань, целомудренно прикрывавшую и грудь, и плечи, и ноги.

Привели Атеа. Он не двигался и молчал. Ветер перебирал его густые волнистые волосы, по гладкому смуглому телу пробегали солнечные блики, а большие глаза были мрачны и печальны.

Морис заметил, что молодой вождь смотрит поверх их голов, на холмы, на небо, которое он видел в последний раз.

Приказав подвести пленника поближе, губернатор обратился к нему:

— Я знаю, что ты отказываешься разговаривать с нами, Атеа, и все же, полагаю, тебя заинтересует то, что я скажу. Я предлагаю заменить казнь через повешение на кое-что другое. Но прежде хочу спросить про ожерелье из акульих зубов у тебя на груди. Ты сам убил всех этих тварей?

Морис не ожидал, что вождь ответит, однако тот сказал:

— Нет. Большинство из них поймали мои предки.

— И все же у тебя есть опыт сражения с акулами? Ты не боишься их, ведь так? Я наслышан о твоей храбрости и сверхъестественной силе, которую почитает ваш народ.

Атеа молчал, и тогда Питоле продолжил:

— В этой лагуне заперта серая акула. Не три и не две, а всего одна. Это справедливо. Полагаю, она достаточно голодна, чтобы напасть на человека. Если тебе удастся победить это чудовище, я обещаю пересмотреть приговор.

Атеа смотрел на него полубезумным от надежды и муки взором.

— Вы отпустите меня на свободу?

— Наивный дикарь, — тихо произнес Питоле, после чего громко выкрикнул: — Да, ты получишь свободу! — И вновь перешел на шепот: — В своем полинезийском раю.

Полинезиец размышлял не более нескольких секунд.

— Я согласен.

— Я знал, что ты не испугаешься.

— Я должен справиться с акулой руками, закованными в цепи? Без оружия? — в его вопросе не было и тени иронии.

Питоле любезно улыбнулся.

— Разумеется, нет. Снимите с него оковы.

Когда это было сделано, губернатор бросил Атеа кинжал.

— Держи! Как видишь, я на твоей стороне.

Морис заметил, каким безукоризненно точным и ловким движением молодой вождь поймал оружие, сколь уверенно сомкнулась его ладонь вокруг костяной рукоятки. Атеа сразу сделался сильнее. Мана заиграла в нем, словно солнечный свет в сердцевине драгоценного камня.

В этот час в лагуне почти не было волнения: волны разбивались о внешнюю часть рифа. Были хорошо видны как мертвые тела кораллов, скрепленные и сцементированные известковыми водорослями и устилавшие дно, так и красные, розовые, желтые и оранжевые кружева полипов, живущих колониями ближе к поверхности.

Когда Атеа вошел в воду, Питоле сделал знак солдатам, и те бросили следом небольшой кусок свежего мяса. И тогда все увидели акулу. Проглотив жалкую подачку, она плавала кругами и всплескивала хвостом. Тайлю казалось, что он может разглядеть даже лоснящуюся голову и маленькие злые глаза.

Серая хищница была огромна. Пятнадцать, а может, и все двадцать футов. Морис закрыл глаза. Он не сомневался в том, что вскоре прозрачная вода лагуны обагрится кровью. Кровью Атеа.

Несколько сотен расположенных тремя рядами зубов в пасти акулы — и один-единственный кинжал. Покрытая твердыми и острыми чешуйками шкура чудовища — и обнаженная кожа человека. А еще большой вес, растягиваемая до невероятных размеров пасть, великолепное обоняние и удивительная маневренность хищницы.

Очевидно, дожидаясь благоприятного момента для выпада, Атеа не спешил воспользоваться кинжалом. Несколько тычков в глаза и жабры — и акула отплыла на безопасное расстояние. Но только на время.

Взоры и французов, и маркизцев были прикованы к воде. Казалось, никто не осмеливался дышать. Обозленная акула кружилась возле человека, то погружаясь, то вновь всплывая на поверхность. Стараясь угадать направление движения чудовища, Атеа не отрывал взгляда от его плавника. Стоило ему прозевать акулий маневр, как взмах ее хвоста содрал ему кожу на левой ноге от бедра до ступни.

В тот миг, когда хищница решилась на мощный бросок, полинезиец стремительно нырнул под нее и сделал отчаянный выпад. Прозрачная вода густо окрасилась кровью, но непонятно — чьей. Морису чудилось, что он различает куски человеческого мяса, стремительно поглощаемого акулой.

Тут капитан сообразил, что совершенно забыл про Моану. Повернувшись, он увидел, что девушки нет рядом. Куда она подевалась? Почему он не заметил, как она исчезла, не видел, куда она пошла?

Когда над водой появилась голова полинезийца, все, кто был на берегу, испустили суеверный вздох. Казалось, по берегу пронесся порыв ветра.

Сильнейшим ударом Атеа проткнул хищнице брюхо и рывком довел разрез до конца. Сейчас все видели, что в лагуне плавают не клочья человеческого тела, а огромные акульи кишки.

Вождь, пошатываясь, подошел к помосту, на котором восседал губернатор. По ноге Атеа струилась кровь, но он не обращал на это внимания.

— Я сделал, что вы хотели. Теперь я свободен, — твердо произнес он.

— Не совсем так, — ответил Питоле, — для пересмотра приговора требуется время. Пока тебе придется отправиться обратно в тюрьму.

Что-то в лице Атеа словно раскололось пополам, и в следующий миг почти неуловимым движением он метнул кинжал в губернатора. Тот успел увернуться, и оружие вонзилось в грудь вскочившего с места Буавена.

Тело рухнуло с помоста, и тут же поднялась паника. Туземцы кричали и размахивали руками, солдаты поспешно вскидывали ружья.

Воспользовавшись всеобщим замешательством, Атеа бросился бежать. Несмотря на раненую ногу, он мчался так быстро, что его не достигали пули. Спустя пару минут он скрылся в прибрежных зарослях.

— Догоните его! Поймайте! И пристрелите немедленно! — кричал Питоле.

Продравшись сквозь кустарник, Атеа вскарабкался на невысокий холм и очутился… на кладбище, представлявшем собой множество песчаных холмиков, украшенных коралловыми обломками или ракушками. Лишь упав между могил, он почувствовал, насколько выдохся и устал. Ожидание бесславной смерти, потом сражение с гигантской акулой, когда его жизнь также могла прерваться в любую секунду, а после — жестокий обман и предательство белых людей.

Атеа слышал голоса приближавшихся солдат. Не имея сил подняться, он обреченно ждал очередного хода судьбы. А затем почувствовал, что на него кто-то смотрит, и, подняв голову, увидел Моану. Появившаяся неизвестно откуда, она стояла над ним и глядела ему в глаза.

Он понимал, что она его выдаст. Должно быть, она преследовала его, чтобы не дать ему уйти. Атеа заметил, что ее рука кое-как замотана тряпкой, на которой алели пятна крови. Где она могла пораниться? Впрочем это не имело значения.

Моана пришла, чтобы насладиться предсмертной дрожью поверженного врага, встретить его последний стон злорадной улыбкой, наконец отомстить сполна.

Сейчас Атеа был готов на что угодно, лишь бы избежать ее безжалостного, обвиняющего взгляда.

— Эй, — закричала Моана солдатам, — я знаю, где он! Я его видела!

Помахав здоровой рукой, она побежала им навстречу. Атеа остался один. А после услышал:

— Верно. Вон следы крови! Пошли туда. Думаю, мы скоро его догоним.

Потом раздался шорох травы под ногами и шелест раздвигаемой руками листвы. После все стихло, лишь ветер еле слышно шуршал циновкой, прикрывавшей одну из могил, да издали доносился размеренный неумолчный плеск моря.