Начало осени, 20 Год Новой Империи (4132, Год Бивня), Иштеребинт

Ишориол. O, Высокий Чертог!

Как же славился ты! Своими шелками, своими кольчугами, своими песнями, своими ишроями, подбоченясь, верхом, а не на колесницах, выезжавшими на войну. Сыновья всех Обителей Эарвы съезжались к твоим сказочным вратам, дабы вымолить знание твоих ремесел. Лишь в Кил-Ауджасе насчитывалось больше жителей, и только Сиоль, Дом Первородный, мог похвалиться более утончёнными познаниями и большей боевой славой.

Как ярко горели твои глазки! Какие толпы собирались на перекрестках твоих! Как уносил воздух разговоры и музыку! И здесь, на Главной Террасе, превращенной в колоссальный чертог, посреди которого проходил Великий колодец Ингресс — само нутро Хтонического Двора, здесь было больше движения и жизни, чем в любом другом уголке Иштеребинта. Все стены покрывала белая эмаль — и блеск её гнал прочь всякую тень, доносил сияние в каждый угол. Выкрашенные в черный цвет Клети висели на нимилевых цепях, некоторые из них соединялись с причалами чугунными трапами, другие же, размером с речную баржу, поднимались и опускались… Подъёмщики вели свою несмолкающую песнь, стоя каждый на корме своего судна. Небо, такое далекое, казалось булавочной головкой в головокружительной вышине, мерцая над Ингрессом как второй Гвоздь Небес, будучи словно отражением Священной Бездны там — в поднебесье. Повсюду движение. Толпы заполняют Причальный Ярус. Зеваки попивают ликеры, стоя на своих балконах. Вереницы эмвама снуют туда и сюда по транспортным коридорам, загружают и разгружают висящие корабли. Треск кнутов, беспечный хохот. Шмелиное жужжание инъйорийских лютен…

Женщины и дети… смеются.

Клак… Клак… Клак…

Овдовевшие отцы кричат.

Но как? Взгляд Уверовавшего короля метался вдоль и поперек опустошенной Главной Террасе, по стенам её, прежде гладким и увешанным гирляндами, но теперь изрытым неуместными изображениями. И это Иштеребинт! Прижимая Сорвила рукой к левому боку, Ойнарал влек его между мечущихся, изъеденных грибком теней. Как может быть явью подобный кошмар? Он покрутил головой, заметив в ровном свете Холола толпу ещё более ожесточенную, похожую на ощипанных птиц устроившихся на мусорных кучах, усеивавших грязное болото, в которое превратился причал. Главная Терраса над их головами ещё комкала отдававшийся жуткими отголосками Плач, жаркими пальцами втискивая его в уши юного короля.

Клак… Клак… Клак…

Что же сделал с ним Ниль’гиккас?

Внимание его привлекла преследовавшая их тень. Обернувшись, Сорвил заметил пригнувшуюся фигуру… увидел его…

Му’миорна.

Словно бы нехотя тащившегося не более, чем в шаге от них. Обнаженного. Изможденного. Юный король и понятия не имел о том, каким образом упыри различают друг друга, и тем не менее, это лицо, было более знакомо ему — более привычно — чем собственное. Нежные прежде губы, ныне обезображенные язвами. Высокое прежде чело, ныне покрытое коростой грязи. Но вечно полнящиеся страданием глаза остались прежними, как и слезы, серебрящие его щеки. Му’мийорн! Разрушенный, погасший до самых последних угольков, превратившийся в нечто едва ли большее, нежели измученная струйка дыма. Му’мийорн, шатаясь, приближался к нему и в напряженном мрачном взгляде его читалось… узнавание.

И ужас заставил Уверовавшего короля издать звук, неслышимый в переполненном воплями воздухе, в месте, где крик одолевал крик, в месте, где еще можно было бы услышать могильную тишину Бездны. Нечто резануло его изнутри, рвануло прочь какую-то внутреннюю кожуру…

Ибо когда-то он любил этого несчастного, ночь за ночью возлежал в его горячих объятьях. Он дразнил его. Он играл с ним. Он кричал в нем, когда крик покрывал мурашками его кожу. Из ревности он проклинал его, бил его за измены, рыдал, уткнувшись в его колени, вымаливая прощение. И остановившийся на самом пороге мужской зрелости, многострадальный сын Харвила познал любовь, растянувшуюся на череду бурных веков, эпохальные циклы увлечения и охлаждения, возмущения и экстаза…

— Му’мийорн! — выкрикнул он, покоряясь тщете.

Отвращение, память о том, что он был женщиной у мужчины. Омерзение. Надлом. И ужас.

Ужас и новый ужас.

Клак… Клак… Клак…

Му’мийорн пошатнулся и залился слезами, сосулька слюны повисла на его губах. Он не мог поверить, понял Сорвил. Он не мог поверить!

— Это же я! — Выкрикнул юноша, изгибаясь в безжалостной хватке Ойнарала, и пытаясь потянуть нелюдя за кольчужный рукав. Но в этот самый миг Му’мийорн споткнулся, пригнулся к непристойной грязи своих чресел, расстелился ковром под ногами напиравших сзади фигур, исчез под ними…

Взвыв, Сорвил вырвался из хватки Последнего Сына, и повис на его спине, беспомощный перед горестными фигурами преследователей. Жующие рты. Бледная, почерневшая от грязи кожа. Глаза, в которых застыли самые разные истории вырождения, ненависти и печали — и нечеловеческое стремление отомстить! Ойнарал не оставил без внимания его бедственное положение. Холол взметнулся над головой Уверовавшего короля, серебряный прут, заканчивающийся ослепительным остриём. И все умертвия сразу же отшатнулись, ограждая себя руками, зажмуривая глаза, пытаясь защититься от колючего белого света. Сборище живых мертвецов.

Му’мийорн!

Ойнарал Последний Сын сделал шаг назад, отгоняя несчастных светом. И Сорвил пополз как краб по мусорной куче, отчаянно пытаясь высмотреть среди болезненно белых и грязных лодыжек лицо своего былого любовника. Наконец левая рука его провалилась в пустоту. Он повалился на спину, едва не последовав за своей рукой прямо в пропасть. Прокатился по краю, раня о него ребра, и обнаружил, что взирает в пустое чрево Горы, в чернильные недра Священной Бездны.

Они дошли до края Причального Яруса.

Холол померк, сделавшись из ослепительного просто ярким, а может так ему просто казалось, ибо Сорвил мог видеть бледные очертания Главной Террасы, её колоссальные балки, казавшиеся сводом небес, бессильно повисшие цепи, заброшенные помосты и трапы, подчас похожие на застрявшие в паутине сучки. Костлявые порталы кранов отбрасывали тени на кривые, изрезанные образами стены. Несчетные согбенные фигуры голосили на забитых толпами участках Причального Яруса, на высоких балконах, колоннадах, на ступенях Винтовой лестницы, опускающейся в великую подземную тьму.

Клак… Клак… Клак…

Взгляд его остановился на Смещении, расселине, образовывавшей неровную петлю вокруг всей Террасы, рваной ране, расколовшей одну из костей Мира. Едва не погубив Вири, Ковчег нанес невероятно огромную, страшную рану и Ишориолу, причинил увечье, заодно ставшее памятником демонам, произведшим подобную катастрофу и вызвавшим столько несчастий…

Жутким Удушенным… Инхороям…

Гнев. Именно гнев всегда был его славой и опорой. И всегдашней его слабостью и силой, стрекалом, делавшим его в равной степени и безрассудным и славным, превращаясь в властную ненависть, бурную и несдержанную, хищную жажду обрушить горе и разрушение на головы врагов. Надменным звали его родные, Иммириккасом Мятежным, и только во мрачном и полном насилия веке подобное имя могло стяжать славу и гордость.

Ярость его была обращена на них — на Подлых! Они сами навлекли её на себя. Это они украли всё то, что было у него отнято!

Ярость, дикая и слепая, из тех, что обращает кости в прах, вздымалась в душе Уверовавшего короля, расплавом втекала в его кости. И она обновила его. Сделала его целым. Ибо ненависть, как и любовь, благословляет души смыслом, наделяет жуткой благодатью.

Он заставил себя продвинуться вперед, заметил Ойнарала Последнего Сына, стоящего в нескольких локтях от края Террасы, поводя мечом из стороны в сторону… нимилевые кольчуги его сверкали, фарфоровый скальп и лицо оставались белыми, словно снег. Пепельного цвета родичи кишели и скакали вокруг него, на каждом из угрюмых лиц лежала печать древнего ужаса. Эрратики оставались за пределом описываемой мечом дуги, и устрашенные и ослепленные. Некоторые из них уже лежали — окровавленные или бездыханные — возле топающих ног.

Смятение превратило ярость в глину в душе юноши, ибо любые остатки славы выглядели здесь извращением. Облаченный в кольчугу сику казался посреди жуткой толпы выходцем из легенды, блистающим осколком прошлого, отражающим натиск звероподобного и безрадостного будущего — доказательством исполнения предреченной судьбы.

Клак… Клак… Клак…

Глянув вверх, юноша заметил, что на Главной Террасе вдруг появился второй свет, нисходящий свыше, и более яркий, чем сверкание священного меча. Он заметил ещё и широкую Клеть, черную как и в минувшие дни, свет расположенного над ней глазка достигал края Ингресса. Он шагнул, чтобы обратить на неё внимание Ойнарала, но опять заметил Му’мийорна, выбравшегося из какого-то жалкого сборища и прыгнувшего вперед для того лишь, чтобы заработать царапину на щеке, нанесенную волшебным мечом сику.

Свет потускнел, и во вдруг наступившем сумраке Сорвил заметил, что голова его возлюбленного светится словно колба, наполненная фиолетовыми и сиреневыми лучами. Му’мийорн отшатнулся, отступив перед ослепительным сиянием Холола, рухнул бледной кучкой на замусоренный камень…

Сын Харвила пошатнулся на краю…

И погрузился в объявший его былого любовника Плач как в свой собственный.

O, Ишориол, лишь сыны твои творили себе кумира из Лета, отвергая подступавшую к ним бесконечную зиму. Словно Ангелы шествовали они промеж вонючих и волосатых смертных людей. «Обратитесь к Детям Дня», — первыми возгласили они. — «Наставляйте Народ Лета, ибо Ночь приближается к нам. Умер Имиморул! И Луна больше не слышит наши победные гимны!»

O, Иштеребинт, лишь твои сыновья верили в людей, ибо Кил-Ауджас видел в них вьючных животных, a Сиоль — родственные шранкам выродившиеся копии самих себя, нечистые и низменные. «Убьем их», кричали они, «ибо плодоносно их семя, и множатся они как блохи в шкуре Мира!»

Но твои сыновья знали, твои сыновья видели. Кто кроме людей, какой другой сосуд может вместить нектар их знаний, воспеть Песнь их обреченной расы?

— Учите их, — воззвал благословенный сику.

— Или сама память о вас канет в Небытие.

— Му’мийорн! — Возрыдала составная душа, некогда являвшаяся Сорвилом.

Клак… клак… клак…

Мрак венчал Главную Террасу, и Му’мийорн растворился в путанице теней. Холол вернулся в ножны. Жидкий свет проникал сверху. Сумрак кишел бледными тенями.

Ойнарал метнулся к нему… блистающая фигура перед жутким потопом. Подскочил, обхватил за грудь… Юноша уже видел Клеть, её выпуклую тень, обрамленную жестким светом. Они проплыли за край поверхности, и пустота повлекла их прочь и долу.

Невесомые, они устремлялись вниз.

Рука Ойнарала обхватывала его с надежностью виселичной петли, удерживала его пока они раскачивались над пустотой.

Священной Бездной.

Он задыхался, падение мешало дышать. Он попытался вскрикнуть, непонятно какого безумия ради. Ойнарал сумел каким-то образом ухватиться свободной рукой за одну из красно-желтых нимилевых цепей. Теперь они описывали головокружительный эллипс.

Обезумевшие недра выли вокруг.

Клак… Клак… Клак…

Му’мийорн…

O, Ишориол, что если бы иначе сложилась судьба твоя? Стал бы другим сам Мир, если бы Обители родичей твоих вняли тебе.

Ибо Подлые явились к людям в дебрях Эанны, принесли людям то самое наставничество о котором столь ревностно просили твои сыны. Подлые воссели на земле, кроя союзы с нелепыми человеческими пророками, под видом секретов нашептывали им обман, вплетали нить собственных злых умыслов в ткань их обычаев и верований. Подлые, а не Возвышенные, научили их записывать свои словеса, и тем начертали чуждый злой умысел на самом сердце всей людской расы.

Подлые снабдили их Апориями, оказавшимися бесполезными в шранчьих руках.

Что думали они, оставшиеся в живых сыны Сиоля, когда ничтожные людишки буйствовали в славных чертогах Дома Первородного? Что думали они, оставшиеся в живых сыны Кил-Ауджаса, вернувшиеся с полей Мир’джориля, и затворившие Врата своей Обители?

Что думали они об этом последнем великом оскорблении, об этом злодеянии, учиненном уже побежденным врагом?

Что видели они… ошибку, или еще большую несправедливость?

И тогда Страсть Наставничества заново вспыхнула среди твоих сыновей — O, Ишориол, второе их безрассудство! «Попечение мудрых дабы устранить Попечение Подлых!» Так объяснял первый сику вашему великому королю. И Кетъингира Прозорливец так лакировал свою измену, молвив Ниль’гиккасу: «Позволь мне послужить мудрости, которую заслужили мы своей участью. Ибо среди них есть души, не уступающие мудростью нашим».

О, да! Столь же глупые.

И столь же боящиеся осуждения.

Они раскачивались, скользя над Бездной, словно над пустотой самого Небытия.

Клак… Клак… Клак…

Сорвил безвольно повис, рыдая, оплакивая своего любовника и свою погибшую расу, кромка Котла врезалась ему в грудь. Внизу всё было черно. Клеть спускалась с находящихся наверху и будто бы внереальных ярусов, тенью, падающей сумрачным ореолом на освещенные глубины Главной Террасы. Она подплывала к исходящей воплями безумных эрратиков кромке Причального Яруса. Без предупреждения Ойнарал прильнул к нему всем телом, и они закачались словно маятник, человек и нелюдь.

Головокружение заставило его внутренности стиснуться в комок, выцарапав нотку сознания из грязи горя. Свет просиял из тьмы, прогнал по их телам очертания Клети, и Сорвил заметил собственную резкую тень на стенах Ингресса, раскачивавшуюся, скользящую по измазанным нечистотами образам. Глазок, пристроенный над судном, источал словно нити лучи, рождавшие слезы, которых он не мог ощутить. Он видел только потрепанные планширы, заляпанную палубу, груды свиных туш…

И фигуру в плаще с капюшоном, неподвижно застывшую под самым источником света.

Клак … Клак … Клак …

Клеть опускалась. Ойнарал напрягся ещё больше — уже из последних, казалось, сил — и они закачались на цепи всё более и более размашисто. Сорвил ощущал, как силы покидают нелюдя; и понимал, что если все прочие звуки вокруг вдруг умолкнут — он услышит тяжкие вдохи и выдохи упыря. Он приник к животу Ойнарала, понимая, что ему даже не нужно ничего делать, ибо рука сику вскоре разожмётся сама собой, оправив его в разверзшуюся внизу пропасть, как дар Священной Бездне…

И понимание этого наделило его скорее надеждой, нежели ужасом.

Отпусти меня…

Грудь его выскользнула из хватки Ойнарала.

Прими меня в свои объятья, Матерь.

Однако сику умудрился поймать его за левую руку. Обмякнув он описал в пространстве дугу, подвешенный на цепи.

Путь слишком тяжел.

И он ощутил, скорее нежели услышал вскрик нелюдя над своей головой.

Твой сын слишком слаб.

И он буквально видел то, что должно было вот-вот произойти, ощущал себя кубарем летящим в черную пустоту, бьющимся о стены, словно кукла, брошенная в колодец. Он даже почувствовал последний удар… освобождение…

Птица вдруг вылетела из черноты, ударяя огромными белыми крыльями, желтый клинок её клюва метил в небо. Глазок осветил её чистым светом, аист, чудесное видение жизни…

Сорвил вцепился в запястье Ойнарала — повинуясь скорее примитивному рефлексу, нежели осознанно. Он раскачивался из стороны в сторону и отчаянно брыкался в пустоте. Главная Терраса отозвалась гулкими воплями.

Железная хватка нелюдя ослабела. Сорвил свалился, и едва ли не влетев в глазок, словно в солнце, миновал его на расстоянии протянутой руки, а затем рухнул на груду туш, и скатившись с неё на мокрые доски помоста, огляделся по сторонам диким взглядом.

Клак … Клак … Клак …

Здесь каждая поверхность, казалось, была озарена светом глазка. Ойнарал лежал, опрокинувшись на спину на куче забитых животных, раскинув дрожащие руки и ноги и пытаясь отдышаться, широко раскрыв рот. Две его нимилевые кольчуги казались водой, играющей под утренним солнцем. Веки его трепетали.

Иммириккас задумался: не стоит ли убить его за всё, что он сделал с ним.

Смертный, ты носишь на голове собственную тюрьму…

Однако Сорвил обнаружил, что взгляд его притягивает к себе другая фигура, облаченная в плащ, отливавший самой черной ночью — ибо открытая часть капюшона теперь была обращена к ним. Перевозчик посмотрел на них, пожевал губами, словно вспоминая слова — песни.

Клак … Клак … Клак …

Иссохшая рука откинула назад капюшон, и сын Харвила изумился. Глазок осветил белый безволосый скальп, и глаза, взиравшие из-под столь же безволосых надбровий… Перевозчик не был человеком — и буквально источал это. И всё же, он был древен годами, щеки его бороздили морщины, мешки под глазами набухали наподобие грудей. Суровое и жесткое лицо его свидетельствовало о смертности.

Он взирал на них, словно пытаясь отыскать родню среди тех, кто ему ненавистен.

Клак … Клак … Клак …

И Клеть пошла вниз.

Перевозчик, чья дубленая кожа поблёскивала на свету, смотрел на них, не отводя глаз — и непрерывно пел. Плач незаметно для слуха затихал вдалеке, становился всё менее и менее отличимым от бесконечного грохота падающей воды, всё более и более призрачным, жутким фоном для ворчливой песни Перевозчика:

Древняя полузабытая песня пилила слух и сердце скорее присущим ей отпечатком меланхолии, нежели грустным раздумьем, но тем не менее увлекала такой же страстью.

Клак … Клак … Клак …

Всё, находившееся внутри Клети, слепило, заставляло жмуриться при каждом взгляде. Все предметы окружал ореол, будь то трухлявое дерево, железные скрепы или свиные туши. Ужас же скорее рождал сам Перевозчик, эти резкие чернильные тени, так подчеркивавшие его старость. И потому Сорвил и Ойнарал вдруг обнаружили, что взгляды их обращены наружу, к стенам Ингресса, где расстояние и резные изображения скрадывали пронзительный свет. Стены ползли вверх мимо них, глубокие, по крайней мере в предплечье, рельефы фриз за фризом неторопливо уплывали в небытие над их головами, на недолгий срок появившись перед этим снизу из того же небытия. Они молчали и долгое время после того, как утихшие в вышине отголоски Плача позволили им говорить. Оба смотрели наружу со своего места на корме Клети, не веря тому, что только что произошло. Сорвил бессильно откинулся на помост, прислушиваясь к постукиванию механизмов, скрипению досок и сочленений, ограждавших отвратительный груз.

Клеть спускалась по толстой нимилевой цепи. Два огромных железных колеса вращались в её середине, выпуская цепь вверх и втягивая её снизу. Шестерни были соединены с колесами, заставлявшими крепкий молот ударять в железную наковальню, выбивая ритм, пронизывавший доносящийся сверху Плач. Звук этот трудно было описать, резким тоном он пронзал уши, однако каким-то образом оставлял при этом привкус железа на языке. При всей окутывавшей спуск жути, звук этот тревожил и повергал в подлинный ужас, привлекая, казалось, к себе всё возможное внимание в таком месте, где надеяться выжить могло лишь существо беззвучное, словно тень.

Клак … Клак … Клак …

Железные стержни отходили вверх от носа и кормы, сходясь к чернокованному вороту, направлявшему цепь к двум малым колесикам, находящимся сверху и каким-то образом стабилизировавшим движение. К нему же был прикреплен и глазок, но свет его был слишком ярок, не позволяя различить детали.

Стоявший прямо под глазком крепкий, хотя и морщинистый нелюдь взирал на них и пел:

— Перевозчик… — Наконец обратился к Ойнаралу Сорвил. Он не имел ни малейшего желания говорить о том, что с ним происходило, однако и не хотел оставаться наедине с мыслями, ему не принадлежащими. — Я не помню его.

— Амиолас его знает, — ответил сику, не поворачиваясь. На щеке его появилось лиловое пятно, засохшая капелька крови, похожая на цветочный лепесток. Юноша постарался отодвинуть на второй план мысли о Му’мийорне, забыть горе, ему не принадлежащее. — Мы всегда были долгожителями, — продолжил сику, — и он был стар еще до возвращения Нин’джанджина, ему дивились еще до того, как Подлые впервые искушали его племянника — Тирана Сиоля. Прививка не помогла никому из старцев, кроме него…

— Моримхира… — прозвучавшее в душе Сорвила имя заставило его вздрогнуть. Легендарный Создатель Сирот — прославленный как никто иной средь Высоких. Моримхира, гневливый дядя Куйара Кинмои, пресекший течение несчетных жизней, в те расточительные дни, которые предшествовали появлению Ковчега, когда Обители ещё сражались между собой.

— Да, — молвил Ойнарал. — Древнейший Воитель.

Такой ветхий.

— Но как случилось, что он стал выглядеть подобным образом?

Так человечно.

— Прививка сработала, но не в полную силу. Поэтому никакая хворь не может одолеть его, он бессмертен…

— Но не вечно юн.

Сику уставился вниз, во тьму.

— Ну да.

— Но как сумел он… — голос юноши пресекся. Память его представлялась распавшейся книгой, нет, даже хуже — двумя такими книгами. И он располагал только сваленными в кучу отрывками, фактами и эпизодами. И это, казалось, ещё более запутывало его, словно бы на каждую уцелевшую страницу приходило по странице вырванной.

— Ты хочешь спросить, как ему удалось избежать Скорби? — Догадался Ойнарал, поводя могучими плечами. — Этого не знает никто. Некоторые считают, что он переболел ей первым, что поступки его были настолько неистовыми, а жизнь такой долгой, что он уже был эрратиком ко времени окончания Второй Стражи, и что это… природное расстройство… избавило его от тех последствий, которыми страдают все остальные. Он не разговаривает, однако понимает многое из того, что ему говорят. Он не горюет и не плачет — во всяком случае, извне этого не видно.

— И теперь он заботится о них? Об остальных? Кормит их?

Безволосая голова качнулась под неподвижным светом белого глазка, висящего над нею.

— Нет. Эмвама ухаживают за Хтоником. Перевозчик служит тем, кто скитается в Священной Бездне.

Клак … Клак … Клак …

— Подобно твоему отцу Ойрунасу.

Ойнарал на несколько сердцебиений запоздал с ответом.

— Моримхира совершает Погружение каждый день, каждый день… — повторил он. — То, что прежде, до Хтоника, было священным паломничеством, ныне отвергнуто. Некоторые утверждают, что он таким способом кается перед теми, кого убил до пришествия Подлых.

— О чём ты говоришь?

Сику повернулся к нему — обращаясь к призрачному образу Иммириккаса, Сорвил теперь знал это.

К его нынешнему лицу.

— Его окружает дикий лабиринт, — проговорил Последний Сын обращая взор в черноту — словно бы невзначай, в действительности же питая отвращение к его облику. — И он придерживается единственной тропы, которая принимает его поступь.

Клеть опускалась под перестук молотков и скрипящий ржавым железом голос Перевозчика.

Так пел Древнейший Воитель. И Сорвил узнал, что недра земли представляют собой лабиринт, они полны пещер и пустот. Было страшновато узнать, что основание всех оснований содержит в себе пустоты. Вокруг нас земля, осознал он не веря себе самому — земля! — и они проходили сквозь неё, погружаясь в черную утробу. Он немедленно заметил изменение в характере рельефов, когда, наконец, обратил на них свое внимание, понимая при этом, что происходили эти изменения постепенно — от фигуры к фигуре. В какое-то мгновение, быть может ещё когда сверху доносились отголоски Плача, каменное население стен начало замечать их. Одно за другим поворачивались небольшие, с кулак лица, фигуры ростом в локоть начали выстраиваться на краю выжидающей пустоты. К тому времени, когда Сорвил обратил внимание на перемену, небольшие скульптурки скопились на переднем плане панелей, и стояли, выжидая и глядя на них, поворачивая лицо за лицом.

Клак … Клак … Клак …

Разделенная между Сорвилом и Иммириккасом душа замерла в ужасе.

— Никому неведомо как или почему пожиратели камня изобразили их подобным образом, — проговорил Ойнарал со своего края, быть может, ощущая его смятение, а быть может и не замечая его. — Сами пожиратели говорили, что сделали так, дабы почтить Погружение, как путь к самопознанию и постижению грехов. Чтобы понять внешнее, говорили они, надо отвергнуть внутреннее.

Сорвил поежился, такое воздействие произвели на него эти тысячи неподвижных ликов.

— И ты не доверяешь им?

— Их выражения… — произнес сику голосом столь же заискивающим, как и его взгляд. — В них слишком много ненависти.

Однако молодой человек не замечал ненависти даже на одном из лиц. Они просто следили, образуя кольцо за кольцом внимательных миниатюрных ликов, с которых смотрели глаза столь безразличные, что их можно было бы счесть мертвыми, и столь многочисленные, что сливались в одно. Плач ещё пронзал собой воздух, образуя стоячее болото стенаний и воплей, шум, снабженный крючками, способными как репьи цепляться к душам. И от противоречия у него по коже побежали мурашки — от зрелища суда произведенного, и звука суда принятого…

И он понял, что Погружение всегда страшило Иммириккаса, испытывавшего подлинное отвращение к размышлению. Достаточно одного действия!

Но если он станет судить Иммириккаса, это значит, что Иммириккас станет судить его. И всё, чем он был в предшествующие несчастные месяцы, нахлынуло вселяющим стыд потоком — образы, сменявшие друг друга как пена. Он был скулящим, когда следовало бы пролить кровь. Оплакивающим то, за что следовало отомстить. Вопросы стайкой воробьев ссорились в груди, заводя его. Сорвил постарался уклониться от древнего и воспламененного взгляда, недвижимого ока ишроя, склоняясь при этом перед тысячами взглядов, кольцо за кольцом окружавшим их на стенках Ингресса…

Клак … Клак … Клак …

Клеть опускалась, и Сорвил во второй раз пал в глубины, не менее неотвратимые. Человечность была его почвой, присутствующим в нем определяющим каркасом, и подобно столь многим свойственным человеку предметам, она могла править лишь пока оставалась незримой. Так отвага и гордость являются легким примером бездумной веры: одно только незнание позволяет людям быть такими, какими качества эти требуют от них. И пока Сорвил пребывал в неведении относительно своих несчетных нравственных слабостей, они могли обеспечить ему бездумную основу. Но теперь, измерив себя с более высокой точки зрения, в более могущественной и благородной перспективе, он обнаружил, что является всего лишь беспокойной и лживой, малодушной и смешной обезьяной, только передразнивающей подлинных владык — нелюдей.

Судит всегда великий. И он увидел себя таким, каким инъйор ишрои видели людей в древние времена — нетвердых ногами тварей, сразу и изобретательных и нелепых, гниющих заживо, выкрикивающих хвалу себе с вершин своих могильных курганов. Цвет ли, семя, это не значило ничего, ибо им было отведено слишком мало времени, чтобы на их долю досталось нечто большее, чем опивки славы. И поэтому жизнь его всегда останется низкой.

И последние мальчишечьи черты в сердце сына Харвила исчезли в Плачущей Горе.

Черные стены Умбиликуса подчеркивали золотое свечение, создаваемое его головой и руками. Быть может ни одна живая душа в Империи, кроме неё самой и её старших братьев не знала этого.

— А если я не сумею? Что тогда, отец?

Его присутствие подавляло своей мощью более чем физической статью. Взгляд Келлхуса, как и всегда, пронизывал её насквозь, двумя тросами протянувшимися сквозь пустоту, которой была её душа.

— Потрать свой последний вздох, молясь.

Она сделалась подлинной, преклонив перед ним колена, как делала еще маленькой девочкой. Всегда.

— За себя?

— За всё.

Клак … Клак … Клак …

Плач постепенно растворился в грохоте низвергающихся вод. Они всё тонули, пузырек света в вязкой тьме. Сорвил изменил позу, и сел на палубе напротив груды туш, головой — или точнее Котлом — отгородившись от света. Если Ойнарал и удивлялся его молчанию, то не подавал вида. Нелюдь как и прежде стоял на корме, опершись об ограду, бледная тень окутанная искрящимся облаком кольчуг. Быть может, и его посетило обманчивое и нежеланное прозрение. Быть может, и он ощутил, насколько грязны воды его ума.

Юноша откинулся на спину, не веря себе самому. Образ Сервы проплыл перед оком его души, и кровь в его жилах заледенела.

Перевозчик завел новый напев, песнь также знакомую Амиоласу, эпическое повествование о любви на краю погибели. Сорвил повернулся к нему, вырисовывавшемуся силуэтом на фоне сияющего глазка. Существом, сотканным из дыма, растворяющегося в лучах солнца.

Слушая, Сорвил придремал, забыв о теле, одновременно прочесанном граблями и погребенном в глине. Наблюдая за Перевозчиком, он вдруг заметил, как закопошились у ног того тени… Он даже сперва решил, что видит кошку, ибо дома, на речных баржах, замечал этих животных без счёта. Но тут первая из фигур шагнула из тени Перевозчика в жуткую реальность.

Клак … Клак … Клак …

Там, не далее чем на расстоянии его удвоенного роста, на палубе стояла живая каменная статуя высотой не больше локтя…

Она изображала одного из несчетных, вырезанных на стенах ишроев, одетых как Ойнарал в изумительно тонко проработанный наряд, за исключением мест, случайно поврежденных в неведомой древности. Щербатое личико внимательно изучало его.

Сорвил не мог вскрикнуть, не мог шевельнуться, он так и не понял, что ему отказало, конечности или воля.

К первой присоединилась вторая каменная куколка, на сей раз нагая и лишенная верхней трети головы.

За ней последовала третья. За ней другие, выстроившиеся на груде свиных туш перед ним, миниатюрная каменная нежить взирала на него мертвыми незрячими глазами. Следом уже приближалось целое воинство, выбивая маршевый ритм каменными ногами, ступавшими по деревянной палубе.

Над головой беззвучно пылал ослепительно белый глазок, рассыпавший гирлянду крохотных теней от топающих ног.

Клак … Клак … Клак …

Он не мог вскрикнуть, не мог предупредить…

Но кто-то схватил его за плечи… кто-то, выкрикивавший имя его отца! Сику — Ойнарал …

— Просыпайся! Вставай на ноги, живо, сын Харвила!

Сорвил, шатаясь, поднялся, разыскивая взглядом ожившие каменные фигуры. В смятении он поглядел на Последнего Сына, но увидел вдруг бледную и нагую фигуру, дрыгавшую руками и ногами на пути в бездну чуть ниже помоста. Он в удивлении повернулся к сику, чтобы подтвердить, что глаза его не ошиблись. Но Ойнарал уже смотрел вверх, прикрывая рукою глаза. Сорвил последовал его примеру, так как свет глазка слепил. Вверху материализовалась еще одна бледная фигура, за какое-то биение сердца исчезнувшая внизу из вида — пролетевшая настолько близко к нему, что юноша вздрогнул. Казалось, он успел соприкоснуться взглядом с несчастным, успел заметить на его лице печать пробуждения…

Он остался стоять, внимая беспорядку в собственной душе.

Клак … Клак … Клак …

— Что случилось? — Скорее булькнул, чем спросил он.

— Я не зн…

Новая белая вспышка над головой. Сорвил заметил силуэт, скользнувший у дальнего от него края Клети, ударившийся в борт лицом, перевернувшийся и отлетевший в сторону. Всё сооружение зашаталось и закачалось на цепи. Ойнарал припал на одно колено. Сорвил попытался вцепиться руками в свиные туши, ухватился повыше раздвоенного копыта за одну из ножек, оказавшуюся жесткой как деревяшка. Перевозчик, напротив, лишь качнулся в обратную сторону, как сделал бы мореход древних времен, и продолжил свою песню.

Сорвил и Ойнарал стояли рядом в кормовой части Клети и смотрели вверх, прикрывая глаза от света глазка. Наконец, последний ряд рельефов, полностью образованных внимательно всматривающимися ликами, поставленными на безволосые и столь же пристально смотрящие головы, исчез наверху во мраке. Далее царил грубый камень, хаотичные выступы и впадины. Снизу из неизвестности появился железный трап, какие-то прикрепленные к стене строительные леса, столбы, а за ними ниша…

Новая обнаженная фигура промелькнула мимо передней части Клети.

Клак … Клак … Клак …

Ойнарал вскрикнул. Посмотрев вверх Сорвил заметил, по меньшей мере, семь силуэтов валившихся из тьмы в пронзительный свет, они размахивали конечностями, кувыркались в полете, в недоверчивых глазах отражался яркий свет. Ближайший из них рухнул на помост Клети как раз за сику. Помост дернуло вверх, Сорвила бросило на свиные туши. Второй, камнем пролетел мимо, затем третий нелюдь повалился на одну из железных скреп, находившихся за спиной Перевозчика, и торс его разлетелся лиловыми брызгами. Еще один рухнул на груду свиных туш прямо перед Сорвилом, которого откинуло в обратную сторону. Клеть закачалась и заколыхалась, выписывая рваную дугу. Остальные без последствий пролетели мимо. Сорвил припал к помосту Клети, ощущая дурноту. Похоже было, что их лакированное суденышко в любой момент может сорваться с цепи, и провалиться в черноту.

Однако, Ойнарал стоял рядом и держал его за плечо, дожидаясь, когда успокоится движение Клети, превратившееся в колебания маятника, затихавшие за счет натяжения цепи. Сорвил с ужасом и отвращением взирал на бесформенную кучу, в которую превратился несчастный, упавший на мертвых свиней. Ладонь этого нелюдя каким-то невероятным образом отлетела к его ногам, пальцы на ней были сложены, словно бы для письма.

Все это время Перевозчик держался за находившуюся рядом с ним цепь, раскачиваясь вместе с ней так, что казалось, будто он остается на месте, а палуба ходит ходуном под его ногами. Но всей хаотичности движения его судна, он ни разу не нарушил мелодию своей песни…

И тогда бежали они в жестокий Чертог.

В крепость, стены которой не подвластны временам года…

— Что происходит? — Воскликнул Сорвил. — Они прыгают сами?

— Нет, — возразил Ойнарал, снова внимательно вглядывавшийся в пустоту над ними. — Это не самоубийцы.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что они — нелюди.

— То есть? Ты хочешь сказать, что нелюди способны отказаться от своего достоинства, но не от жизни?

— И от достоинства, и от всего остального! — Воскликнул нелюдь, лицо его исказила смесь отчаяния с горем. — Нас давно уже не было бы в живых — и Иштеребинт превратился бы в вонючий склеп! — если бы наша природа допускала бы самоубийство!

Клак … Клак … Клак …

Сорвил мог лишь озираться по сторонам, члены его словно превратились в солому, сердце отчаянно стучало. И сетовать на всё это безумие, что с самого начала сопровождало весь его поход в обществе Сервы и Моэнгхуса!

— Если они не прыгают, тогда получается… — Он помедлил, обдумывая жуткую альтернативу. — Тогда получается, что их сталкивают?

Ойнарал строго посмотрел на него, а затем перевел взгляд наверх, низины и возвышенности его лица заливал пронзительный свет.

— Значит, их столкнули? — настаивал Сорвил. — А не мог ли Нин’килджирас каким-то образом проведать о нашем предприятии?

Ойнарал хранил молчание, как и прежде стараясь не смотреть на него.

— Мы достигли Кулнимиля, — сказал он таким тоном, словно подводил какие-то итоги. — Великой копи Ишориольской … Скульптурные черты его лица искривились. — Скоро доберемся до Озера.

Ложный Уверовавший король в разочаровании отвернулся от нелюдя. Милость, так сказал сику. Он спасет себя, следуя в благословенной тени своего спутника, последовав тем путем, который Ятвер назначила сыну Харвила, юноше, которому предначертано стать убийцей Аспект-Императора. Но разве же это милость — оказаться в этой глухой пропасти среди столь мерзких и отвратительных ужасов? И уж если на то пошло, он был обязан своей жизнью Ойнаралу — а не наоборот!

Стук молотка Клети растворялся во мраке, отзвуки его гуляли по шахте, отражаясь от окружавших их неровных стен, отсчитывая не знающий устали ритм древней песни Перевозчика.

То была Песнь Кровосмешения Линкиру, отметил Сорвил. Точнее её версия, которую он — или душа, которая стала им — никогда не слышал. В вариации, где слова её несли в себе зёрна истерзанного, исковерканного будущего … погибели, ставшей их роком.

Апокалипсис нелюдей. Целая раса, запертая в лишенных света глубинах, оплакивающая утраты, яростно оспаривающая сделки, заключенные в давно минувшие времена, души, следующие от поражения к безрассудству, а от него к трагедии, всегда на бурных волнах, всегда всё дальше и дальше от берегов настоящего. Скоро последние из здравомыслящих сдадутся Скорби, эмвама оставят их, погаснут последние из глазков, безмолвие и тьма воцарятся в опустевшем сердце Иштеребинта.

Гора перестанет плакать.

И Сорвил осознал, ухватил факт, ускользавший от прочих людей до тех самых пор, пока к ним не являлась смерть. Конец все равно настанет. Нелюди, при всем их ошеломляющем возрасте, были бессмертны не более, чем их каменные рельефы. Невзирая на всю праведную мощь и изобретательность, время положило предел их власти, превратило в дым их головокружительное великолепие. Они были сильнее и мудрее людей, но судьба привела их к упадку. Если погибли волки, на что могут рассчитывать дворняги, беспородное людское племя?

И в один, оставшийся незамеченным миг вдруг сошлись воедино древние обиды Амиоласа, и удивительные факты Великой Ордалии. Он ощутил, что его взяли и нацелили заново, повернув к реальности столь же не приукрашенной и суровой как сама истина. Обмана не было. Ойнарал ничего не скрывал. Иштеребинт нельзя было назвать дурацкой пантомимой. Гибель Мира не была какой-то безумной фантазией, способом выдать нечестие за отвагу.

Она была попросту неизбежна.

И случилось так, что, находясь в самых недрах Обители, сын Харвила ощутил горизонт нового и жуткого мира, в котором действительно существовал Консульт, близилось уничтожение людей, и Анасуримбор Келлхус был единственной их надеждой — единственным подлинным Спасителем человечества и самого Мира! Мира, где часть, которую могла видеть Жуткая Матерь, делала её слепой к той части, узреть которую Она не была способна…

Мира, в котором он мог бы любить Анасуримбор Серву.

Но для этого он должен был выжить и спастись из этого безумного и полного зла места … Бежать из него!

Ибо в Плачущей Горе не осталось места надежде.

Если не считать владыки Харапиора, она не знала никого из тех, облаченных в нимилевые кольчуги нелюдей, что явились за ней. Однако их взгляды говорили ей, что они о ней слышали, знали кто она такая и на что способна. На угрюмых лицах читалась похоть, смешанная однако с любопытством и смущением.

На голову её они натянули тканый из инъйорийского шелка мешок, касавшийся её лба и щек, словно нежные лепестки роз. Тело её они оставили неприкрытым, за исключением кандалов на запястьях и лодыжках — и квуйского варианта Ошейника Боли, охватывавшего её шею.

Они молчали, и она не сопротивлялась.

Однако же, ненависть, которую вид её пробуждал во владыке-истязателе, была слишком глубока, чтобы он мог с нею справиться.

— Спой нам! — Рыкнул Харапиор. — Спой нам, ведьма! Обожги наши сердца своими мерзкими подражаниями!

Она не стала ублажать его — не из презрения, хотя не ставила нелюдя ни во грош. Она не стала петь потому лишь, что время песен ушло так же, как до этого пришло.

И следующая её Песнь будет сеять лишь огонь и погибель.

Нелюди продели шест между её спиной и локтями, и таким образом понесли её в Преддверие.

— Нееееет! — Хлюпнул носом её давно сломавшийся старший брат и вдруг возопил. — Оставьте её! — с внезапной, животной свирепостью. — Оставьте её! Оставьте! Ей! Жизнь!

И эти слова ранили её куда сильнее, чем все перенесенные ею унижения… в них звучала его преданность после всех издевательств, всех увечий. Сочтя её тело неподатливым, владыка-истязатель попытался превратить Моэнгхуса в инструмент её пытки. И пока они кромсали его, она пела песни благословения на ихримсу … пока они терзали этого темноволосого юношу, всегда обожавшего её.

Она пела песни ликования, слыша его рыдания и стоны под мукой …

A он все равно любил её — как и Сорвил.

Анасуримбор Серва размышляла об этом всё то время, пока группа нелюдей возносила её, слепую, к вершине Плачущей Горы… о любви заботливых братьев и осиротевших королей.

И о жестокости, которой требовало будущее.

Сорвил смотрел как Перевозчик, не прерывая песни, стал хватать туши за ножки и с разворота бросать их на помост.

Влажный звук выманил их, словно червей из дыр в гнилых стенах. Урча и жестикулируя, они высыпали на шаткие карнизы, железные трапы, принюхиваясь к воздуху, как слепые щенки. Эти, столь же несчастные, как те другие, что оставались наверху, выглядели много хуже: изможденные, покрытые язвами, коростой, одетые в грязные тряпки… черные колени и ладони были достойны плеч Цоронги, макушки, похожие на белую кость. Бледная кожа поблёскивала в прорехах на покрывавшей их грязи, украшая хворобу каждого особенным узором. И все они, разной поступью, но единым порывом повалили к Клети, и одинаковым образом яростно зачавкали.

Прежде эти копи были славой Иштеребинта, ради них посольства других Обителей поселялись внутри горы. Ибо нимиль — прославленное серебро нелюдей, более крепкое, чем сталь, но при этом лаской и теплом облегавшее кожу — всегда был великим наваждением этой расы. Некогда весь огромный Ингресс переполняли клети, груженые рудой, и направлявшиеся к печам и кузням Хтоника. Пылали глазки. Эмвама сновали по железным трапам и помостам, сгибаясь под резкими окриками и кнутами своих бессмертных надсмотрщиков.

И теперь это вот… это…

Извращение.

— Это Умалившиеся? — проговорил Ойнарал. — Чрез тысячу лет такими станут те, кто сумеет выжить в Хтонике наверху.

Постаравшись скрыть омерзение, юноша проговорил:

— Они не плачут.

— На них снизошло то, что мы называем Мраком. За века, отданные переживанию своих воспоминаний, память их превратилась в пыль. Яркие переживания перенесенных ужасов тают, и, наконец, от них остается только непрозрачный темный туман — в который превращаются их души… — Ойнарал смолк, словно поразившись неким неизведанным знанием.

— Но ведь это же, всего лишь, ещё один Ад — прямо здесь! — Возмутился Сорвил. — Этот твой Перевозчик вовсе не творит добро, бросая им свои свиные туши. Допускать подобную низость непристойно! Человек на его месте позволил бы им умереть!

Сику замер возле борта. Потом отвернулся от сборища, ступавшего по изъеденным временем камням, чтобы глянуть на призрачный образ, проступавший там, где следовало бы находиться лицу Сорвила.

— А что тебе известно об Аде? — Спросил Ойнарал.

Вопрос удивил молодого человека.

— Как что?

Ойнарал пожал плечами.

— Мы отвергли твоих инфернальных Богов… мы грешили.

— И что! — возмутился юноша. — Что нам за дело до Богов?

— Однако Ад… нам есть до него дело. Дорог к Забвению немного — они столь же узки как прорезь под тетиву на конце стрелы, как сказал бы Эмилидис. Скажи мне, сын Харвила, кому решать, когда эти несчастные должны претерпеть проклятье?

Сорвил застыл, онемев.

Ойнарал отвернулся, обвел освещенные светом глазка фигуры, от тех, что призрачным силуэтом были сейчас перед ним, до тех, что рвали мясо и чавкали наверху.

— Наиболее грешны старейшие души, — продолжил он, — и печальнейшая из судеб ждёт друзей и соперников того, кто их кормит. Перевозчик это знает, смертный: даже Мрак благословение в сравнении с тем, что ждет нас.

Сердце юноши дрогнуло от осознания, что Мир вообще способен вынести подобную горесть, а тем более назвать её меньшим злом. Мысль эта разила насмерть, кромсала ещё одну часть его души.

Клак … Клак … Клак …

Спуск их не замедлялся, да и Перевозчик не оставлял своего труда. Чтобы сохранить равновесие своего судна, он равномерно брал туши, то спереди, то сзади, заставляя сику и его подопечного все дальше и дальше отступать на заляпанную кровью корму. Не меняя последовательность движений, Древнейший Воитель швырял одеревеневшие свиные телеса по совершенно невероятным траекториям, если учесть их вес. Столь же удивительной оставалась и точность его бросков: время от времени Сорвилу уже казалось, что очередная туша не долетит до края, но всякий раз бескровная белизна прерывала свое движение, останавливаясь на самом краю уступов.

Оба они, как зачарованные, следили за этими бросками и кормлением, прислушиваясь к ритму движений Перевозчика, отражавшемуся в его песне:

И Сорвил вдруг понял, что смотрит на Ойнарала — последнего сику — и попытался понять, насколько могучая нужна воля, чтобы суметь примириться с расой, столь прямолинейной и жадной как люди. Перевозчик перешел к Лэ о Мелких Зубах, повествующем о падении Сиоля во время первого из великих переселений людей из Эанны. Амиолас прекрасно помнил всю горечь тех лет, помнил, как тьма неспешно наползала на великую и пустынную империю Обителей, как умножались и умножались в числе люди, вечно подбиравшиеся и вторгавшиеся, осаждавшие Обитель за Обителью, выслеживавшие Ложный Народ и уничтожавшие его… по всему свету, за исключением этого уголка, последнего их убежища.

Иштеребинта.

Лязгая на ходу, Клеть безостановочно опускалась. Умалившихся вокруг становилось меньше пока, наконец, никто из них более не вылезал из изрытых тоннелями стен. Перевозчик вернулся на свое место под самым глазком, глаза его тонули в тени бровей, белый лоб и щеки бороздили морщины, с губ сходили слова очередной древней песни. Избавившаяся от множества свиных туш Клеть преобразилась. Высота груды теперь едва достигала колена, и палубу стало можно окинуть одним взглядом, от носа и до кормы… побитый светлый лак шелушился, доски были покрыты лиловыми, алыми и просто мокрыми пятнами. Всё сооружение продолжало свой бесконечный спуск в инфернальную тьму.

Два из трёх водопадов, орошавших наверху стены Главной Террасы, исчезли; по всей видимости отведенные для использования в других уголках подземного царства. Остался лишь третий, замурованный в трубу, подававшую воду в общинные водяные гроты, устроенные по всей глубине Копей; стенки их были также испещрены барельефами, как и те, что остались наверху галереи. Какой-то катаклизм расколол трубу в считанных саженях ниже области обитания Умалившихся, выпустив на свободу белый каскад, тут же ещё более расплескавшийся и расширившийся. Все трое немедленно промокли. Влага липла к телу как слизь. Ойнарал казался в своем нимилевом хауберке и кольчужной рубахе какой-то чешуйчатой рыбой. Скоро вокруг остался лишь искристый туман, который глазок превращал в радужную бесконечность, заимствуя цвета из окружающего пространства. Обратившись к созерцанию, чтобы изгнать досаду из своего сердца, Сорвил протянул вперед расставленную пятерню, стараясь уловить бесконечно малые искорки. Он подумал, что сразу и преступно и естественно, что подобная красота, обретается в предметах столь несущественных, находящихся на такой глубине. Искристая дымка вокруг редела, постепенно превращаясь в жидкий туман и, наконец, растворилась в нем…

Головокружение заставило Сорвила вцепиться в поручни, оглядеться, посмотрев по сторонам.

Однако тесно обступавших шахту стен Ингресса нигде не было видно.

— Ну, вот мы и в Священной Бездне, — промолвил Ойнарал Последний сын.

Подобно паукам, спускающимся по шелковой нити в недра горной каверны, они висели в абсолютной пустоте. Посмотрев вверх, Сорвил заметил, как отступает от них кромка Ингресса, невольно заставившая его пригнуться под колоссальной тяжестью свода. Стук механизма клети растворился в собственных отголосках.

— Значит, наше паломничество почти завершилось?

Сику, также вглядывавшийся во тьму, кивнул.

— Да. И молись своей Богине, смертный, ибо опасность поджидает нас.

— Уже помолился. — отозвался Сорвил, скорее безучастно, чем с тревогой. — Слепцу милости не дано.

Ойнарал посмотрел на него, без облегчения, но озабоченным взглядом. Нелюдь заранее знал, что он сдастся, подумал Сорвил, знал, что Благо перевесит убийство Харвила. Но разве это чем-то смущало его?

— Все дело в Амиоласе, — пояснил Ойнарал. — Душа, которой ты стал, разрешает противоречия, возникающие при смешении ваших верований.

Это слово… противоречия… сосулькой вонзилось в грудь Сорвила.

— Но если я больше не верю в неё, — отметил он, — то могу ли рассчитывать на Её милость?

Ойнарал промолчал.

— Ты говорил, что надеешься пройти следом за мной, — настаивал Сорвил, и найти убежище в милости Ятвер! Но если я больше… не верю…

Ойнарал молчал, колеблясь, вглядываясь, как понимал юноша, в лицо заточенной души, в клочок тени преступника, которого его любимый король в стародавние дни подверг столь жестокому наказанию.

— Не бойся, — промолвил нелюдь. — Но не забывай о том, почему мы здесь оказались.

Юноша нахмурился.

— Так значит Скорбь делает ещё и беспечным?

Клак … Клак … Клак …

И если в горловине Ингресса выщербленный и при этом близкий камень отвечал на стук глухим отзвуком, то здесь гремела сама пустота, каждый удар рушился в её обширную полость. И спуск их вдруг сделался нелепым вторжением, в той же мере избавлением, в какой и проклятием. Они были пятнышком в незнающей света тьме, искоркой, исторгнутой небом, однако явление их грозило пожаром.

Ойнарал Последний Сын вдруг вцепился в глотку Сорвила, и пока юноша удивлялся внезапному гневу, швырнул его на свиные туши.

— А ну говори! — Рявкнул ишрой из-за собственной руки. — Говори, что мы делаем здесь!

— Ч-что?

— Чье преступление хотим мы изгладить?

— Н-Нин’килджираса, — выдавил юноша, борясь с подступающим гневом. — Он заключил союз между Горой и Голготт…

— Союз Горы с Подлыми, — поправил его Последний сын. — Он подчинил Подлым Иштеребинт. Ты должен помнить об этом!

Клак … Клак … Клак …

Сорвил молча и с яростью смотрел на него.

Клак … Клак … Клак …

Выпустив его, Ойнарал в ужасе отшатнулся. Внезапно — в каком — то безумии — замолк Перевозчик. Ударил еще раз молоток, и Клеть, дернувшись, остановилась на месте. Посмотрев вверх, Сорвил заметил, что Моримхира словно сидит верхом на глазке, протягивая руки к расположенным над ним колесикам…

— Над водами Озера нельзя говорить, — промолвил Ойнарал, все еще обдумывавший то, что ему придется сделать. — Если ты заговоришь там, Моримхира убьет тебя.

В последний раз звякнул металл. Палуба сперва ушла вниз из-под ног Сорвила, а потом стукнула его по ступням. Они опустились на воду под свист воздуха. Сорвила бросило спиной на свиные туши. Клеть заходила на плаву из стороны в сторону.

Холодное дряблое мясо как бы окружало неподатливую сердцевину. Став на ноги на палубе, он огляделся и пришел в ужас…

При всей своей яркости глазок мог выхватить из тьмы только полосу шириной в несколько сотен локтей. Не далее как в паре локтей от правого борта Клети под самой поверхностью воды покоился труп, бледностью своей кожи лишь подчеркивавший ржавый цвет этой жижи — бывшей некогда водой, прозрачной как горный воздух! Мусор густым слоем покрывал её поверхность, полосы и узлы всякой гнили еще покачивались после вторжения Клети. Ближе к корме он заметил другой труп, раздутый как мертвый вол, черты лица его уже невозможно было разглядеть.

Часть его, прежде бывшая Иммириккасом онемела… или обмерла.

Озеро превратилась в сточную лужу! Бездна более не была священной.

Он воззрился на Ойнарала, но сику, сурово глянув на него, поднес три пальца к губам, призывая к молчанию жестом, принятым среди нелюдей.

Перевозчик перешел на нос, извлек из-под груды туш потрепанное весло. Упершись ногой в поручни и помогая себе коленом, он выставил весло вперед, опустил его в воду и начал грести. Цепь почти немедленно, звякнув, выпала из механизма над головами. Клеть неуклюже тронулась с места. Сорвилу пришлось пригнуться, чтобы нижние звенья цепи, болтавшейся над ними, не задели его. Уплывая, он посмотрел вверх, провожая взглядом цепь, иглой вонзавшуюся в пустоту.

А потом он бросил взгляд на погубленную воду, черную как смола — там, где на поверхности её не болтался сор, и подошел к поручням.

Наклонившись, посмотрел на неподвижные воды.

Они плыли достаточно медленно, чтобы отражение Клети в воде не искажалось. Свет глазка очертил контуром его собственный силуэт: Амиолас трапецией торчал над плечами, оставаясь в отражении благословенно черным. Тем не менее, в Котле, что-то мерцало, вспыхнув, как только он наклонился пониже. И Сорвил в полной растерянности смотрел как изображение обрело яркость лунного диска, а затем, ужаснувшись, узрел в воде тот замогильный облик, который уже видел однажды…

Бледное лицо, как две капли воды похожее на лицо Ойнарала — или на лицо шранка — отвечало взглядом тому, кто смотрел на него сверху.

И это вселяло ужас, ибо король Сакарпа нигде более не мог увидеть себя — таким, каким он был прежде! — в этом нечестивом кругообороте отражений и обликов. То человеческое, что было в нём, скулило, моля о прекращении этого безумного кошмара. Доля Иммириккаса, однако, отшатнулась, поглощенная отвращением и твердым как камень презрением…

Глазок погас.

Никто не промолвил и слова.

Безмолвие было сродни напряженному дыханию, доносящемуся из-под одеяла, когда ты укрылся им с головой, нарушали его лишь хрупкие строчки капель, падавших с весла Перевозчика. Черная тьма казалась абсолютной, столь же неподдающейся взгляду как вода или камень. Сперва он попытался что-то увидеть, добиться какой-то податливости от этой непроницаемости, но добился лишь пробуждения следствия слепоты — ужаса. И теперь Сорвил глядел, не стараясь увидеть, пялился в темноту, не веруя в зрение. Капли перестали капать с весла. Царила тишина не горных вершин, но корней гор. И в этой тишине он осознал, что Тьма лежит в основе всякой вещи, Тьма, лишенная света, Тьма, для которой люди лишь маски, Тьма, что всегда простирается вовне и никогда внутрь.

Небытие.

Его одолевала потребность взбрыкнуть, завопить… доказать себе, что эхо ещё существует. Однако Сорвил помнил предупреждение своего сику, и только покрепче навалился на планшир.

Глазок вновь обрел полную яркость, и сточная канава, бывшая когда-то Озером, вновь явила их взгляду свой сальный блеск. Накинув на плечи капюшон, Моримхира озирался по сторонам, хмурясь в ярком свете, он светился как ангел на фоне черной жижи, глаза его сверкали колдовской мощью.

Он тоже был удивлен.

Древний нелюдь возобновил свой труд, продвигая Клеть вперед, каждый новый гребок превращал его спину в подобие широкого треугольника. Сорвил вновь погрузился в изучение поверхности вод, ощущая странное желание не просто заново пережить этот ужас — не только снова увидеть этот кошмар, но посмотреть на себя его глазами…

Однако одетый в кольчугу сику положил свою длинную руку на его плечо, развернул к себе. И тот укор, который стремился донести его взгляд, немедленно исчез, стоило ему увидеть лик Котла.

Перевозчик трудился как раз за его плечом, и взглянув на него, Сорвил заметил серую полоску, выраставшую на пределе досягаемости лучей глазка, — берег. Из черноты выползала гнилая полоска суши, белый и серый песок, черный от вязкой слизи обрез воды. Свет распространялся всё дальше, и следуя за ним, Сорвил увидел новые ленты песка, тени, съеживающиеся в несчетные ямки. Он как раз заметил, как обретает смутную материальность какая-то груда, когда понял, что Клеть вот-вот уткнется в берег. И потому вцепился в рукав сику, сжав в горсти нимилевые кольца…

И сам удержал своего пошатнувшегося спутника на ногах, когда Клеть, вздрогнув, остановилась, наткнувшись на подводную отмель.

Но вместо того, чтобы поблагодарить, Ойнарал отвел взгляд, и, указав на нос, жестом поманил его за собой. Перевозчик прошествовал мимо них на корму, и Сорвил был потрясен его сосредоточенностью даже более, чем изборожденным морщинами лицом. Как будто внутри старика располагалась какая-то взведенная боевая машина, столь же могучая, сколь стар он был. Прежде чем спрыгнуть с палубы Клети следом за сику, юноша еще раз оглянулся.

Сорвил приземлился на краю отбрасываемой носом судна тени, умудрившись не задеть мерзкие воды. Песок здесь был не холоден и не тёпл, но прикосновение его было мягким как касание шёлка. Распрямляясь, Сорвил заметил, как вытягивается его тень на утоптанном песке. Свет глазка был здесь достаточно ярок, чтобы сделать мутную воду прозрачной и осветить жмущееся к берегу скопление трупов. То тут, то там некоторые из них выкатывались из воды — по всей видимости, принужденные к тому движением Клети, если учесть полную, как в луже неподвижность вод Озера. Сохраняя в воде видимость целостности, на воздухе мертвые тела рассыпались на кучи костей и груды кожи.

Он повернулся к Ойнаралу, стоявшему на суше несколькими шагами дальше и вглядывавшемуся во тьму.

Внезапно Перевозчик завозился на носу Клети и Сорвил, увидев как Древнейший Воитель выбросил на берег глухо шмякнувшуюся неподалеку тушу свиньи, поспешил присоединиться к сику.

Ойнарал повернулся к нему и пробормотал.

— Слушай.

Сорвил прислушался до шума в ушах.

— Ничего не слышу.

— Именно, — проговорил нелюдь. — именно это делает Бездну нашим единственным храмом. Безмолвие — вот предмет, наиболее священный для моего народа.

Сорвил знал это, однако сама мысль об этом вселяла удивление.

— Безмолвие… но почему?

Лицо Ойнарала напряглось.

— Забвение, — проговорил он. — В нём мы укрылись бы, если бы смогли это сделать.

Серва висела на шесте, продетом между её руками и спиной, покрытая мешком голова её поникла, дыхание разогрело ткань. Глазки круглыми пятнами высвечивались на шёлке, пока тюремщики влекли её по лабиринтам переходов Иштеребинта.

Она задумалась, не без сожаления, о той краткой трагедии, которой была её жизнь, о том, как обстоятельства могут притупить, раздробить и уничтожить самые искусные замыслы. И о том как вообще надо всем властвуют счетные палочки, палочки жребия…

Надо всем, кроме Кратчайшего Пути.

Нийом был всего лишь уловкой для её отца, как и для ещё остававшихся в живых нелюдей — теперь она это понимала. Он являлся всего лишь сосудом, пустой формальностью, ничем не связанной со своим ужасным содержимым. Отец направил сюда Сорвила и Моэнгхуса для того лишь, чтобы явить миру собственную изобретательность. В качестве обыкновенных простофиль, безмозглых знаков куда более могучих амби…

А она сама? Она это шедевр… жуткое содержимое, знак руки мастера.

Анасуримбор Серва, гранд-дама Свайальского Договора, величайшая ведьма из всех, что ступали по берегам Трех Морей.

Владыка Харапиор где-то вблизи, наконец, велел остановиться отряду нелюдей. С головы её стащили мешок; яркий свет ослепил Серву. С заметной тревогой она поняла, что они всё ещё находятся в коридоре, конечно широком, но все-таки в коридоре. Верхняя Люминаль, решила она.

Владыка-истязатель пригнулся к ней так, что она могла бы укусить его за восковой нос. Мучительный гнев разливался по его лицу. Единым движением он занес правую руку и ударил кулаком по левой её щеке.

— Это тебе от Короля под Вершиной, — буркнул Харапиор. — Он попросил меня снизить твою цену.

Она бросила на него гневный взгляд, левый глаз её заслезился.

Он поднес руку к её горлу, однако движение закончилось лишь тем, что он провел пальцем по охватывающему её шею зачарованному металлу. По Ошейнику Боли.

— Его сработал сам Эмилидис, — проговорил он. — Из всех, носивших этот предмет, никого не осталось в живых. — Взгляд его черных блестящих глаз на мгновение замутился, обратившись к вещам, одновременно и жутким и неисповедимым. — И ты умерла бы, если бы посмела пролить самую малую толику света Смыслов… Конечно! Подумать иначе — значило бы оскорбить саму память Ремесленника.

Он сглотнул, опуская взгляд к кончикам её грудей и ниже.

Огромные зрачки вновь заглянули в её глаза.

— Но я-то знаю, что ты — дунианка… И даже в тупом твоем лезвии может скрываться отравленный шип.

Он насмешливо вздохнул.

— По собственной глупости я посчитал, что знание этого даст мне власть над тобой… И теперь я погрузился во всякие неоправданные подозрения. И как в наваждении стараюсь понять, где именно следует мне искать эту отравленную булавку. И я спрашиваю себя: Что сделает мой король, когда, наконец, увидит тебя? Что может сделать любая душа получив в подарок столь знаменитую певчую птицу?

Он усмехнулся.

— Ну, конечно же, он велит ей спеть.

Запрокинув назад её голову, он затолкал шелковый мешок в её рот… в самое горло. Серва естественным образом зашлась в кашле. Глаза Харпиора удовлетворенно блеснули.

— Нет голоса, — проговорил он. — Нет и ядовитых шипов.

Боги, алчные, всемогущие, словно голодные волки воют за извечными вратами смерти. И нелюди, потомки Имиморула, решили отказать бессмертным в сочном мясе собственных душ, такова была их гордыня. И потому, если люди просили, чтобы им позволили жить так, дабы потом они стали чем-то вроде домашней скотины на небесах, нелюди просили, чтобы им было позволено умирать незаметно, уходить вовне и исчезать в Глубочайшей из Бездн.

— Так вот зачем спустился сюда твой отец, — проговорил юноша, — чтобы найти Забвение?

Они шли, следуя за своими тенями, в область, где мерк свет, к той груде, которую Сорвил заметил ранее.

— Все ищут его, — негромко отозвался Ойнарал. — Он здесь, потому что он из Высоких, а все Высокие, сдаваясь, приходят к Озеру.

— Почему?

— Скорбь иначе действует на них: смятение их не столь глубоко, и буйный нрав полнее властвует над ними. Они приходят сюда потому, что только Высокий может надеяться пережить безумную ярость Высоких.

Оказавшись там, куда уже едва досягал свет глазка, они пересекли участок, покрытый, словно мусором, тысячами и тысячами костей — разбросанных или лежащих кучками на песке. Поначалу Сорвил решил, что все они принадлежат свиньям, однако вид пары пустых глазниц, смотревших на него из песка, указал ему на ошибку. Глазницы смотрели из черепа размером с его грудную клетку …

— Но откуда тебе известно, что твой отец ещё жив? — Пробормотал он, обращаясь к своему сику.

И впервые заметил на поверхности перед собой и Ойнаралом бледное свечениее Амиоласа.

— Потому что один только Киогли Гора мог повалить его.

Нелюдь направился вперед, чтобы рассмотреть груду. Когда Последний Сын подошел к замеченному ранее Сорвилом черепу, тот снова ужаснулся: макушка доходила до закованного в нимиль колена упыря!

Постаравшись изгнать пробуждающуюся тревогу, Сорвил огляделся по сторонам, пытаясь что-либо различить во мраке.

Нелюдь обошел груду так, как мог бы обойти труп павшего на поле боя. Сорвил поторопился проследовать за ним и расплывчатые пятна стали приобретать четкий облик. Погребальный свет Котла с каждым шагом открывал новые подробности. Огромный хауберк ложился своими складками на выпуклый щит величиной в половину палубы Клети. К нему был приставлен шлем объёмом с бочонок сагландерского, чеканный узор прятался под слоем пыли. Меч длиной во весь его рост — полный сиоланский локоть— отдельной грудой или погребальным холмом угадывался под песком рядом с доспехом. Юноша старательно обошел его, раздумывая над тем, какой бы увидел броню героя младенец или, скажем, кот.

Обернувшись, он снова посмотрел на ярко освещенную Клеть, и увидел, как Перевозчик бросает свинью, являя себя под таким углом, под которым Сорвил видел его лишь каким-то не знающим устали отблеском. Пролетев по воздуху, туша шлепнулась в общую груду, качнув рылом под светом глазка. Он заметил параллельные, словно бы птичьи. следочки, оставленные им и Ойнаралом по пути от берега… И вдруг увидел на берегу чудовищной величины отпечатки ног. Оставленные этими слоновьими ногами ямы свидетельствовали о могучей стати своих обладателей.

Окружавшая их тьма пульсировала грозящей бедой.

— И что будет теперь? — Дрогнувшим голосом спросил он у Ойнарала.

Сорвил знал, что их ждет. Собственными глазами он видел Ойрунаса в битве при Пир-Мингинниал…. от крика его закладывало уши, каждым своим ударом он разбрасывал шранков в разные стороны — одной рукой раздавил глотку башрагу!

Владыкой Стражи — таким он видел его! И собственными ногами следовал за ним, в буйстве своём шествовавшим под колоссальными золотыми Рогами!

— Он здесь, — проговорил сику, напряженно вглядывавшийся во тьму. — Это его оружие.

Многие души окружали их, понял молодой человек. Души чудовищные, таящиеся во тьме и ждущие. Сюда-то и направляя свой путь Перевозчик — сюда доставлял он свиное мясо и другой провиант.

Так вот где Ойрунас установил свою власть.

— И что будет теперь? — Повторил юноша.

Ойнарал застыл в позе человека, не желающего шевельнуться.

— А скажи мне, человечек … — проговорил он полным интереса голосом. — Скажи… если бы это тебе предстояло увидеть тень своего отца, разлагающуюся в этом унылом месте, какие чувства ты бы испытывал? Если бы ты ждал здесь Харвила, стискивал бы твою грудь ужас? Наливались бы кости свинцом?

Сорвил посмотрел на профиль упыря.

— Именно так.

— И по какой, позволь спросить, причине? — Осведомился темный силуэт.

Казалось, что он ощущает нечто кислое и малоприятное.

— От стыда, — ответил юноша. — За то, что он не сумел быть таким, как велит ему быть его слава.

Ойнарал очень долго обдумывал эти слова.

Нелюдь наконец извлек из ножен Холол, и взмахнул его пламенным откровением над предлежащей им серой пустошью. Рассыпавшиеся искорки света подчеркнули бесплодную белизну берега, разбросанных по блеклому песку ничем не прикрытых костей, костей и снова костей.

Выставив перед собой свое загадочное оружие, нелюдь устремился в серую пустоту. Полы его кольчуги сверкали серебряными искрами при каждом движении.

Сорвил заторопился следом, переставляя ноги, будто бы сплетенные из соломы. Действительно, что бы сделал он сам, если бы это его отец укрывался в лежащей перед ними черноте? Бросился бы навстречу, припал бы, рыдая, к его ногам, молил бы о незаслуженном прощении? Или бежал бы со всех ног, бежал как можно дальше от истины Священной Бездны?

Да и любил ли он, как и прежде Харвила, мудрого и могучего короля Одинокого города? Или уже возненавидел бы его за свои долгие страдания в попытках подражать его примеру? За то, что оставил своего маленького сына в столь суровые дни, в руках столь злобной и ненадежной Судьбы.

Более того: любил бы ещё его сам Харвил?

От вопросов этих становилось трудно дышать.

Человек и нелюдь шли по песчаной, засеянной костями пустоши, песок временами отступал, прятался в огромных впадинах в сухой скале. Свет Холола без звука озарял всё более и более неровную местность: засыпанные щебнем котловины и насыпи, каменные полки ступенями поднимавшиеся в сгущавшейся тьме, вздымавшиеся чем-то, похожим на лестницу. На предел видимости приходилось нечто вроде огромного каменного причала, резко выделявшегося на фоне прочих каменных глыб.

Ойнарал Последний Сын остановил Сорвила рукой. Внимательно осмотревшись и поразмыслив, сику продолжил путь в одиночестве, осторожно ступая по восходящей осыпи с почтением, подобающим Храму пропащих душ. Сердцебиений тридцать юноша не мог понять причин его осторожности. Камень, поднимавшийся у подножия ступеней, углом своим скрывал линию, отделявшую то, что дышало, от того, что не шевелилось. Прославленный Владыка Второй Стражи казался продолжением одного из глубочайших корней Плачущей горы.

Древний герой лежал обнаженным, склонив голову на грудь. Казалось, он спал, однако поза его — свободная, с широкими плечами и спиной, опирающейся на незримую скалу, — предупреждала об обратном.

Обойдя кучу осыпавшегося щебня, Ойнарал по пологой каменной полке поднялся к гиганту. Десять тысяч теней разбежались от искры на острие Холола, одни- похожие на крохотные ладошки, другие — длинные как сама ночь. Всё Сущее, казалось, менялось, словно бы становясь другим с каждым его шагом.

Умолкла каменная струна голоса Перевозчика.

Ойнарал остановился на самом верху скального уступа сверкающим маяком посреди сора и угрюмой, изглоданной пустоши. Тишина скрыла все намеки на расстояние. Собственный отец его лежал в тридцати шагах перед нелюдем на втором из карнизов — прикрытое тенями огромное тело покоилось без движения на каменном ложе, на лице великана застыло непроницаемое выражение.

Страх опалил грудь Сорвила.

Набравшись отваги сику воззвал.

— Могучий Ойрунас, Владыка Стражи…

Массивное тело не шевельнулось. И тут Сорвил впервые заметил стены, сложенные из черепов — стены! — самым зловещим образом воздвигнутые на восходящих карнизах. Тысячи свиных черепов, ободранных от кожи, и как будто принадлежащих существам много более страшным.

Когда отцы становятся драконами?

— Это я, Ойнарал Последний Сын… Рождённый от тебя прекрасной Уликарой.

Он повел Хололом из стороны в сторону, заставляя окружавшую их орду теней преклонять колени, вставать и снова преклонять колени. Сорвил едва мог стоять на ногах, он опасался, что вот-вот потеряет сознание.

— Знаю … — прогрохотало распростертое тело. — Я знаю, кто ты.

Ойнарал застыл.

— Ты в здравом уме?

Тишина — такая, от которой пот выступит даже на коже бестелесного духа и притупится лезвие тишайшего звука.

— Расстройство мое, — пророкотал силуэт, тоном столь низким, что от него дрогнуло сердце, — проистекает из одного единственного вопроса… — Силуэт шевельнулся. Скрипнули камни в своих незримых гнездах. Свет Холола высветил лицо, столь же широкое как плечи обычного человека. Избороздившие его морщины, шириной подобные корабельным снастям, искажал гнев.

— Почему ты ныне мараешь собою мой взор!

Сорвил отступил назад, и сделал ещё шаг, когда герой соскочил вниз со своего ложа. Лицо его, пропорциями своими напоминавшее лица холька, пылало яростью. Кровь обагряла его впалый рот, так что он казался существом, челюсти которого находятся вне тела. Мышцы его покрывали набухшие вены, от голода ребра его проступили полосами. Рост его был столь велик, что собственный сын казался рядом с ним статуэткой.

— Ниль’гиккас! — Выкрикнул Ойнарал Последний Сын перед ликом колосса. — Ниль’гиккас поки…!

Быстрый удар, нанесенный с безумной силой. Ойнарал отлетел более, чем на десять локтей, тело его как засохший клубень отскочило от каменной стенки и рухнуло на груду камней. Однако, каким-то невероятным образом он ухитрился не выпустить из рук Холол, знаменитый «Отбирающий дыхание». Сорвил увидел светящее острие меча, оно качнулось над правым бедром сику, превратив лицо его в дергающийся силуэт.

Свет подчеркнул белизну нагого тела ярившегося над ним колосса, его собственного отца.

— Слабаак ! — Прогрохотало над Озером.

Сын Харвила примерз к месту.

— Ну разве мог я не любить столь слабое и прекрасное существо!

Сверкающее острие Холола скользнуло вниз, за ногу сику, однако успев перед этим пронзить его сердце.

— Ну, как может отец не любить сына, которого должно убить!

Острие коротко пульсировало, каждая вспышка обрисовывала сику на фоне камней, освещала Владыку Стражи, безволосого, раскачивавшегося в неутихающем гневе.

— Такого сына!..

Внезапная тьма удивила, пусть её прихода и можно было ожидать. Отдаленная чернота метнулась вперед и поглотила буйный, белокожий лик Ойрунаса, ярящегося над своим умирающим сыном.

Холол не выскользал из руки Ойнарала — он сам словно бы выскользнул из его рукояти. Сын Харвила каким-то образом был непреклонно уверен в этом.

Яркий глазок пылал над Клетью, однако сам он стоял за пределом проникновения его лучей, в сумеречном подземном мире среди стен, сложенных из свиных черепов. Значительная часть его существа, всё человеческое, что осталось в нём, трепетало от ужаса, стремилось бежать, однако какая-то иная доля заставила его не отступить.

Он не оставит Ойнарала Последнего Сына разлагаться здесь, среди свиных костей. Сорвил знал это с уверенностью, такой же глубокой как сама жизнь.

Он не бросит своего сику.

Стон гиганта, словно стенания огромного лося, прозвучал в полной тьме перед ним, звук последовавшего голоса, был подобен скрипу переломленного бревна.

— Мой-мой … мой сын …

Тишина.

Сорвил попытался хоть что-то увидеть, но все что он мог разглядеть, теперь ограничивалось пятном от свечения его ложного лица, призрачной лужицей поверхности, в которой проступали хоть какие-то детали.

Тьму пронзил звук рыдания, грубого, хриплого, пропитанного слизью, столь близкого, что юноша отступил на шаг.

— Мой сынннн ! — вырвалось из огромных легких.

Глазок на Клети поблескивал, как и прежде, и в какое-то безумное мгновение ему показалось, что вся полнота бытия вырисовывается на черноте, словно лучи на дымном пологе. А потом он оказался нигде… подвешенным в какой-то безбрежной пустоте.

Весь мир съежился до пятнышка, освещенного его проклятым лицом.

Тишина бушевала как буря, способная пронзить недра земли.

Юноша осознал, что поворачивается на месте, стараясь не забыть направление на Клеть. Спустя одно-единственное сердцебиение он понял, что полностью потерялся. Перспектива навсегда остаться внизу, застрять в Священной Бездне волной паники обрушилась на него. Он пал на колени, разыскивая следы в свете своего таинственного шлема, однако песок был слишком утоптан, свиные кости слишком многочисленны.

Титанический вой заставил его на четвереньках отползти подальше.

— Айааааааааааа!

Сорвил понял, что безнадежно пропал. Он находился в таком месте, куда Мать Рождения проникнуть не могла. Ибо именно за этим Имиморул укрыл своих детей в недрах гор: чтобы спрятать их от взора Богов!

Земля сотрясалась во тьме — под могучими ударами вокруг него подскакивали камни. На карачках он повернулся спиной к этому вою, повернулся, чтобы встать и бежать. Он потерялся…

Он потерялся!

Препятствие возникло на его пути словно огромная черная черепаха, столкновение с которой болью отозвалось в лодыжках и бедрах — оружие и доспех Ойрунаса. Соударение повалило его на кости и гальку.

Еще один титанический вой.

— Я… я убил его, Брат… убил собственного сына!

Тьма рычала за его спиной, гудела намеками на неотступную, неотвратимую, злосчастную судьбу. Свет Амиоласа понял он, пробираясь по неровному песку, чтобы найти убежище за пустым, огромным шлемом нелюдского героя… свет Амиоласа выдаст его! Призрачное лицо Иммириккаса было единственным видимым предметом на всём побережье! Во всей этой бездне можно было видеть только его одного — старательно и лихорадочно мечущегося из стороны в сторону!

Сорвил скрючился за шлемом, и взгляд его сам собой опустился к блеснувшему под слоем пыли пятнышку. Вопреки собственному желанию он протер его рукавом… и увидел своё отражение, призрачный лик, взиравший на него из сверкающего окошка Амиоласа. И ошарашенный уставился на него.

Мать. Он увидел собственную мать, в той её убывающей красе, которой она обладала в самых светлых его воспоминаниях.

Он отшатнулся, и продолжал пятиться до тех пор, пока образ этот не исчез во тьме, а сам он вновь не обнаружил себя оказавшимся неведомо где… сердце его колотилось, мысли гнались на перегонки, тщетно пытаясь настичь друг друга.

— Брат, что происходит ? — прогремел во тьме хриплый бас.

На унылом подземном берегу Перевозчик гортанно затянул новую песню:

Сорвил осмелился встать. Повернулся на месте, до боли вслушиваясь, стараясь определить направление, но Амиолас обманывал слух точно так же, как дурачил все его остальные чувства…

Великий Ойрунас, Владыка Стражи, обрел вдруг плоть, вывалившись из тьмы прямо перед ним. Сорвил бросился наутек к усыпанному костями песку — и колосс последовал за ним. Тяжелые кулаки молотили песок по обе стороны головы, руки, толстые как ноги слона, поднимались и опускались.

— Нееет!  — Доносилось сверху. Огромное лицо затмило собой саму тьму, бледное, широкое как щит колумнария, истерзанное мукой, ноздри расширены, зубы нелюдя стиснуты как тиски корабельного мастера, глаза полны какой-то сонной усталости, отчаяния от того, что от неё невозможно избавиться….и ужаса, только что рожденного им самим, ужаса преступления… немыслимого преступления…

— Нееет!

Изменить уже ничего нельзя.

Сорвил съежился, прикрывая руками лицо. Огромные как наковальня кулаки выбивали пыль из земли. Мучительный образ Котла вставал отражением в чернеющей глубине зрачков обоих его устрашающих глаз.

— Почему? — прогремело жерло его рта.

— Почему?

Песок вздыбился.

— Почему!

Затрепетал крыльями голос над дрогнувшим сердцем Сорвила.

— Почему!

И вдруг титаническое стенание исчезло… растворилось во тьме.

Голос погас за отсутствием эха.

Где-то там, в чернильной тьме, пел Перевозчик, голос его пилил еще более древнюю древесину, выводил ещё одну песнь об Имиморуле, на сей раз древнейшую из древних.

— Ниль’гиккас покинул Гору! — выпалил Сорвил, обращаясь ко тьме.

Ойнарал лежал, распростершись на собственных костях как тряпка… нелюдь, совершивший единственное доступное его расе самоубийство.

— Нин’килджирас! Проклятое семя нин’джанджиново, он правит…

Нет, он никогда не был счастливым талисманом для Ойнарала! Он был его гарантией, уверенностью в том, что правда будет услышана, вопреки любым ужасным последствиям.

— Он сдал Иштеребинт Мин-Уройкасу — сдал Подлым!

Подлым — только теперь понял он всю суть и глубину скверны, что несло в себе это имя.

Он посмотрел вниз… лицо его отбрасывало призрачный свет на его собственные руки, перепачканные пылью и грязью. Левая ладонь кровоточила черной в призрачном свете кровью.

— Надежда и честь покинули Гору!

Гигант пригнулся к крошечному огоньку, стиснул его чудовищными пальцами. Владыка Стражи, давным-давно покорившийся Скорби, схватил обмякшего сына Харвила, и разорвал его надвое.

Небо под Горой.

Будучи Сесватхой она как-то обедала в обществе Ниль’гиккаса на высшем из этих ярусов. И здесь её дыхание перехватило от ужаса, когда она услышала мрачный рассказ короля нелюдей.

Но Ниль’гиккас более не правил здесь. И по приказу Харапиора они притянули ремнем её голову к железной решетке пола.

Иначе она не поклонилась бы.

Воздух был пропитан холодком злобы. Краешком правого глаза она видела позолоченные и резные фасады Висячих Цитаделей уходившие и вверх и вниз от неё, левый же глаз лицезрел рваную пустоту Разлома Илкулку, казалось ешё больше притягивавшую её лицо к прижатому к нему полу. Нин’килджираса она узнала по доспеху из золотых чешуй — блестевшему от какой-то влаги. Она видела как он переговаривается с Харапиором, бросая алчные взгляды в её сторону. Её выставили на обозрение на приступке к верхнему ярусу, так что она могла видеть и кресло короля нелюдей и широкий балкон для просителей чуть ниже себя, чудесным образом парящие над головокружительным обрывом. На балконе собралось около сотни или даже более ишроев и квуйя, блиставших упадочным великолепием и мужественным совершенством.

Она скорее ощутила, нежели увидела, как они привязали с ней рядом Моэнгхуса. Она ещё в коридорах слышала как он изливал на них все известные ему на ихримсу проклятия, и потому не удивилась, когда ему также заткнули рот, бросив на колени в нескольких шагах от неё, такого же нагого и связанного.

Её удивило — даже ужаснуло — его состояние … и то что он при этом мог ещё просто дышать, не говоря о том, чтобы извиваться и пытаться высвободиться из оков. Изувеченное лицо было обращено к ней, он тяжело дышал, черные локоны липли к ранам. Взгляд остекленевших глаз, казался и безумным и сияющим.

И что же она возжелала поставить на этот безумный бросок счётных палочек? Своего брата?

Или этого возжелал отец.

И ударом молнии пришло осознание, что она потерпела неудачу.

Харпиор разгадал её хитрость. И очень скоро оба они окажутся игрушкой в руках чьей-то дряхлой и бесчеловечной воли, которой не грешно сопротивляться, таким образом, добывая себе мгновения здравого рассудка.

Руки Моэнгхуса были связаны за спиной, он раскачивался всем огромным и изувеченным телом, и вглядывался в неё, как во что-то такое, что ещё требовалось вспомнить.

Это ощущение возникло из какой-то тьмы, вцепившись в её лицо изнутри. Стиснуло её грудь… стыдом за то, что есть … ужасом за то, что было…

Наследием её матери.

И впервые за всю свою короткую жизнь лицо Анасуримбор Серва исказилось от объявшей её тьмы, а не ради какой-то из её дунианских уловок. Её затрясло от рыданий, словно она просыпала зерно во время голода. На короткое мгновение звучный ропот голосов окружавших её нелюдей смолк, и задушенный крик её повис в пустоте Илкулку, рваной нотой, более глубокой, чем те, которые она собиралась спеть, если не более прекрасной. Звуком, полным женственного отчаяния…

И он восхитил черные сердца, увлек их старческое воображение.

— Её черноволосый брат! — Выкрикнул сиольский ишрой в алом доспехе, отвлекая её от горя. Суйара-нин, отметила отстраненная часть её существа. — Я хотел бы услышать, как и он рыдает словно ба…

Железный помост дрогнул.

Всё собрание нелюдей единым духом обернулось. Золотая фигура Нин’килджираса вскочила со своего королевского седалища…

Серва окинула взглядом сборище, моргнула, золотистые нити света мешали смотреть …

И увидела одного из Высоких, распрямляющегося из полусогбенного положения во весь свой великанский рост, насколько это позволял источенный фигурами камень над его головой. Шаги гиганта заставили железный помост загудеть, пыль посыпалась из-под вбитых в камень железных крючьев. Движения его вселили в собравшихся явный страх. Титаническая фигура сверкала тем же самым блеском, что и прочие нелюди. Он был в полном боевом доспехе, в огромном, с прорезью для глаз, шлеме, и чудовищного размера хауберке, между колец которого виднелись кованые пластины — каковых более не видывали на поле брани после Ранней Древности. Впрочем, местами на броне лежали толстые пласты пыли…

Однако, всё это было ничем рядом с четырьмя точками абсолютного небытия … хорами, прикрепленными на каждом его бедре и на каждом плече.

— Владыка Ойрунас! — Вскричал Нин’килджирас с удивительной для него поспешностью. Бросив на Харапиора пристальный взгляд, он подошел к караю своей платформы. — Ты оказываешь нам честь!

Ойрунас…

Брат-близнец Ойринаса. Владыка Стражи. Легендарный герой первых войн с инхороями.

— Честь, — прогрохотал великан из-под шлема, — лишьона и привела меня сюда.

Он сделал ещё один шаг, и решетка пола, подпрыгнув, больно ударила Серву по щеке.

Нин’килджирас невольно отступил на шаг.

— Ско… — начал он, но тут же поскользнулся на пролитом им самим масле.

— И что же? — вопросил герой, крепостной башней возвышаясь над королем нелюдей.

— В порядке ли…? — начал узурпатор, пытаясь подняться на ноги, однако снова поскользнулся и упал теперь на Харапиора. — В порядке ли… твои мысли? — Спросил он, принимая, наконец, вертикальное положение.

Вокруг великана воцарилось молчание. Собрание ишроев и квуйя наблюдало за происходящим оцепенев; даже самые Изменчивые из них почтительно моргали, ибо из общей могилы, которой была Гора, восстала сама её Память.

— Вижу тут у вас беспорядок …

По какой-то причине эти слова слегка успокоили Нин’килджираса. Серва впервые заметила тело, обмякшее в могучей левой руке Героя.

— Какой же именно?

— Латы, в которые ты облачен…

Король нелюдей посмотрел вверх, и после недолгих колебаний выпалил.

— Это … это подарок.

— Золото…чтосияет… — прогудел древний Герой. — Оно мне знакомо…

Нин’килджирас промолчал.

— Я часто возвращаюсь к нему в своих воспоминаниях… часто.

В руке его лежал человек с льняными волосами … неужели?

— Оно гнетёт меня, — Прогрохотал Владыка Стражи.

— После того, как ты покинул Гору, время было неласково к нам. — выговорил Нин’килджирас ломающимся от напряжения голосом. — Я последний из рода Тсоноса, по…

— Реките мне, о братья мои! — тяжко обрушился голос. Герой повернулся к собравшимся. — Какое несчастье могло бы извинить бесчестие настолько… настолько предательское!

Нелюди Иштеребинта молчали, не находя слов.

— Поведайте же это тому, кто пожрал десять тысяч свиней…

Крик его переполняла темная страсть, интонации выдавали отвращение, боль и ощущение измены. Многие среди собравшихся осмелились положить ладони на рукоятки мечей. Нин’киллджирас сделал шаг назад, оказавшись позади оцепеневшего Харапиора. Серва заметила стражников пробиравшихся сквозь начинавшую редеть толпу.

— Скажите тому, кто расточил века, заново переживая золотой кошмар — золотую непристойность !

Без какого-либо предупреждения, герой-великан шагнул прямо к ней, и с легкостью существа гораздо меньших размеров, опустил принесенного бессознательного человека между ней и её братом. Затем, не обращая внимания на поступавших охранников, Владыка Стражи указал толстой, с дубовый ствол, рукой на внука Нин’джанджина. Серве не нужно было видеть его лицо, скрытое шлемом, чтобы понимать с какой яростью он сейчас усмехается.

— Скажи мне, — прогремел Владыка Ойрунас, — как получилось, что Подлые стали править Горой!

Обвинение прогремело над зияющим провалом Илкулку, а Герой воспользовался этим мгновением, чтобы извлечь из ножен свой чудовищный меч Имирсиоль. Противоположная сторона помоста ощетинилась сверкающими клинками. В глазах Харапиора засияли чародейские Смыслы. Однако, великан ударил вверх, в потолок, разбив целый легион каменных фигур, вниз посыпались камни — а с ними на залитого маслом короля нелюдей обрушился дождь искр …

Показались первые огоньки, призрачные. Тем не менее, Нин’килджирас взвыл и начал в панике гасить пламя обеими руками. Слой масла на золотых чешуях, занялся…

Король нелюдей вспыхнул как факел, завизжал как недорезанная свинья. Харапиор бросился к нему на помощь, однако пламя немедленно перескочило на украшавшие его шею скальпы. Он начал бить себя по груди и шее… и оказался вдруг раскроен напополам легендарным Молотом Сиоля.

— Вот и конец! — прогудел Владыка Стражи, заглушая общие вопли, смеясь и плача одновременно.

Нин’килджирас ещё метался и визжал. Соггомантовое золото чернело.

И тут, описывая дугу, непонятно откуда вылетела точка небытия— брошенная в неё хора, поняла Серва. Однако, она не могла даже пошевелиться! Она могла лишь проследить движение этой точки на фоне хаотичного перемещения разбегающейся толпы. Хора упала на решетку прямо перед ней и, стуча, прокатилась по кривой канавке к её лицу — небытие, сулящее небытие. Удар пошатнул помост, где-то с хрустом лопнул металл, и всё сооружение накренилось, повалилось налево. Хора остановилась в половине локтя от её лица. Следуя взглядом за пальцами, обхватившими пустоту, она увидела Сорвила, лицо его было ободрано, из ссадин текла кровь, синее глаза напряженно разглядывали её…

— Вот она! — уже смеясь, пророкотал Владыка Стражи. — Вот она наша участь — пожирать самих себя.

И вдруг Лошадиный Король улыбнулся. Хаос воцарился под Небом, что под Горою — смерть, крики, но её глаза были прикованы к нему… ибо он был реальным…

Как и та грязная и окровавленная ладонь, что он поднес к её лицу.

Ладонь воина.

— Пой, — прохрипел он так, что она услышала это слово за всем шумным смятением, и вытащил черную шелковую тряпку изо рта её и из горла. Она задохнулась, втянула в себя вкус дыма и войны. Пахло жареной бараниной.

И запела, явив жуткое наследие, полученное ею от своего отца.