Позднее лето, 20 год Новой Империи (4132 Год Бивня), Уроккас

Ни во времена владычества Кенейской Империи, именуемые Поздней Древностью, ни в эпоху Древности Ранней — во дни Трайсе, Священной Матери Городов, никогда прежде не видывал Мир подобного собрания, подобного сосредоточения мощи. Шранки были, наконец, оттеснены к отдаленным углам Йинваула, а адепты Школ Трех Морей надвигались на них. Сама земля, курившаяся дымами под поступью магов, рассыпалась в прах. Они обернули свои лица тканью, пропитанной экстрактом шалфея и лошадиной мочой, дабы притупить вонь гнилостных испарений. При этом вздымающиеся валы идущих в бой колдунов полыхали овеществленным отторжением, исходящим от их призрачных Оберегов, сочетаниями висящих в воздухе колдовских знаков и поэтичной каллиграфией устремленных к восходящему солнцу росчерков света. Их возносящийся хор терзал слух, обращал взоры куда-то к невидимым сторонам света. Как единая сущность шли они с убийственным напором, тысяча колдунов, имеющих ранг, каждый, напоминая плывущий в воздухе полевой цветок, распускающийся лепестками немыслимого, каждый, обрушивая чародейский заступ на поруганную и осквернённую землю.

Распростёршаяся огромной пальмовой ветвью Пелена, поглотила всё, кроме тусклых вспышек и мелькающих огней.

Адепты исчезли из виду, но шранки продолжали сгорать.

Взобравшись ужасающей вереницей на изломанный хребет Уроккаса, колдуны скорее следовали вдоль него за отступающими массами Орды, нежели прочесывали местность, как поступали во время Жатвы. Возглавляя Завет, их вел сам экзальт-магос Саккарис, разрывавший в клочья возвышенности и потрошащий низины геометрическими сплетениями Гнозиса. Темус Энхорк и его Сайк шествовали рядом, как и Обве Гиссуран и его Мисунай. Слепой некромант Херамари Ийок в своём паланкине следовал за ними, ведя в атаку Багряных Шпилей. Ничто, оказавшееся на раскинувшихся перед ними склонах, не могло рассчитывать уцелеть. Даже пики, венчавшие горы, оказались снесены, превратившись в купола, а склоны стали мешаниной из расколотых скал, усыпанных грудами щебня. Несмотря на то, что колдуны могли сделать свой путь ровнее, создав под собой фантомы тверди, скалящиеся тут и там обрывы в этом случае грозили бы им смертью. Посему, адепты сошли с небес, как только очистили от шранков местность прямо под собой, обнаружив, что твердь настоящая чересчур вероломна.

Итак, колдуны великих южных Школ сперва захватили вершины четырех гор, что в своей невообразимой дряхлости ныне стали дюжиной. Йаврег был в их череде первым и самым низким, громоздящимся чем-то вроде пандуса, подхода к остальным пикам, теснящимся друг к другу, словно сама земля сжала пальцы в грозящий небу кулак. Второй пик — Мантигол был высочайшим из всех. Оказавшись здесь, Саккарис узрел чудовищное величие всей Орды целиком: распространяющаяся, вздымающаяся охряными клубами Пелена, окутавшая лежащие ниже пути и просторы, и, словно бы кишащее насекомыми, пятно, состоящее из исходящих яростью и ужасом бесчисленных кланов, простёршееся до самого края мира. Третий пик — Олорег, опущенные плечи и расколотая голова которого создавали настоящий лабиринт проходов, соединявших южные и северные склоны Уроккаса. И, наконец, Ингол, чья выпиравшая в море громада венчалась изгибавшейся горбом вершиной, с которой открывался вид на неопрятную груду Антарега — и Даглиаш.

Каждая Школа удерживала свою, подвергавшуюся бесконечному штурму вершину, словно последнее пристанище, молотя и кромсая простёршиеся вокруг осквернённые лиги. Молнии выбеливали склоны — ослепляющие нити, что пронзая и охватывая шранчьи тела, превращались в сияющие чётки. Вздымались увенчанные гребнями драконьи головы, видения извергавшие пламя, зажигающее тощих как свечи. Время от времени, это казалось нелепым — вид шатающихся от усталости стариков, слоняющихся по венчающему склоны гребню, и проклинающих свои ободранные голени и ладони. Время от времени, это казалось достойным легенд — лик горного кряжа, целиком объятого пламенем и светом. Низины, ущелья и склоны пылали, будто политые смолой. Шранки сами собой громоздились в погребальные костры, местами образовывавшие уступы — подрагивающие дюны, чересчур окровавленные, чтобы гореть. Сами твари были истощенными — многие мчались голыми, с раздувшимися в суставах конечностями, с выпирающими ребрами, с фаллосами, выгибающимися и упирающимися во ввалившиеся животы — но посему они ещё и обезумели от ярости и голода, и казались одаренными истинно птичьим проворством, словно их тела потребляли содержимое их же костей. Многим адептам довелось испытать ни с чем не сравнимый ужас, когда целые банды прорывались сквозь все низвергнутые на них гибельные бедствия, обрушиваясь на Обереги, и взламывая их словно стая помешавшихся обезьян. Но мертвенно-бледные твари всегда отступали, разбегаясь в любых направлениях, суливших им безопасность. И Орда, обладавшая лишь примитивным разумом, свойственным оравам и стадам, толпилась у оснований Уроккаса, всё более и более уплотняясь, привлеченная надеждой на поругание и резню, но перепуганная таинственными проявлениями разрушительной мощи, обрушивающимися сверху. Адепты, обороняя проходы и тропы, угнездились на каждой из вершин, устроив там импровизированные лагеря, где колдуны могли заняться своими ранами и восстановить силы. Обычные речи никто не слышал, даже если слова выкрикивали прямо в ухо. Какофония колдовских завываний беспрестанно сливалась в единый, причудливый гул, но, за исключением этого, ничто человеческое невозможно было услышать.

Горы, одна за другой, были вырваны из лап Орды. Багряные адепты защищали напоминавшую бычью голову вершину Йаврега, с ужасом наблюдая за тем, как омерзительные скопища отрезали их единственный путь к отступлению. Колдуны Мисунай заняли величайшие из высот Мантигола, а их часть отправилась на помощь своим собратьям из прочих анагогических школ. Имперский Сайк удерживал островки искрошенных и разрозненных скал, именовавшиеся Олорегом; им даже в большей степени, чем прочим Школам пришлось отбивать беспрестанные и яростные атаки. Тем временем, Завет очистил пологие уступы и вершины Ингола сверкающими бритвами Абстракций и набросил на склоны горы шаль, сотканную из искрящегося гностического света чародейскими тройками. Наконец, когда и день и силы его людей истощились, экзальт-магос остановил наступление и предпринял меры для удержания достигнутого.

Повсюду, где мир пятнала клубящаяся в воздухе грязь, она возносилась вверх поднятая переступающими ногами и царапающими когтями ярящихся миллионов. Но кое-где её не было. Саккарис всматривался в огромный разрыв в Пелене, прореху, простирающуюся столь же глубоко, сколь высоким было раскинувшееся над ними небо. Брешь, в которой виднелось море, скалы и каменистая земля. Ясность, прозрачность этой прорехи казалась неестественной, столь чист был в ней воздух в сравнении с теснящейся вокруг гнилостной Пеленой. Длинное, подобное изгибу клинка, русло реки Сурса едва виднелось. Даглиаш, воздвигнутая поверх Антарега, казалась разобранным до остова кораблём, плывущим по гребню приливного шранчьего моря.

Простиравшиеся меж Антарегом и захваченными колдунами вершинами пространства шипели от сгустившейся ярости — растворяющаяся в покрове Пелены безумная мозаика, в каждом из неисчислимых кусочков которой визжала тысяча перекошенных лиц, свистела тысяча клинков, скалилась тысяча ощеренных пастей.

Избавляясь от страха, вызванного открывшимся зрелищем, и сжигавшего его собственное сердце, Саккарис поднялся на высочайшую из вершин Ингола, чтобы сплотить прочие Школы. «Я надеюсь вы голодны» — послал он весть своим собратьям — великим магистрам.

Так много Мяса.

Затем он послал сообщение своему Святому Аспект-Императору…

О том, что, как пожелал их Владыка и Бог, Школы захватили горы, возвышающиеся над Даглиаш и, не считая Антарега, весь Уроккас теперь за Великой Ордалией.

Обнадёженные, они остались ожидать следующего рассвета, что вне всяких сомнений обернется для них тяжким и кошмарным трудом, таким же как тот, что увенчал ныне каждую из четырёх вершин мельтешением омерзительных толп, бросающихся под потоки и струи убийственного света. После заката люди Ордалии, все как один, преклонили колени на опустошенной земле и, глядя на озаренные вспышками пламени вершины, молили Бога укрепить стойкость своих чародействующих братьев, дабы завтрашний день не принес им всем погибель.

В ту ночь они спали в доспехах.

Пусть даже он и лжив, но ведь всё это…это реально…

Пройас и Кайютас ехали бок о бок, раскачиваясь в седлах, окруженные каждый своей свитой. Отряды и колонны пехотинцев быстрым походным шагом двигались окрест. До самой фиолетовой дымки, окутавшей южный горизонт, простиралось море — бесконечная вереница тёмных волн, на гребне каждой из которых виднелись сияющие нитяные отблески утра. С севера — по правую руку от них — проступали сквозь вуаль Пелены идущие чередой на запад вершины Уроккаса, казавшиеся чем-то лишь немногом большим, нежели тенями гробниц. Жутковатые огни увенчивали их — мерцающие вспышки далёкого колдовства. Могучий поток, состоящий из людей, знамен и оружия затопил всю полоску суши меж горами и морем — топчущая землю боевыми сапогами слава Трех Морей, спешащая со всей живостью уродившихся Мясом прямиком в челюсти Мяса большего.

Это должно быть реальным!

— Что тебя тревожит, дядя?

Пройас оделил удивительного сына своего Господина и Пророка долгим, тяжелым взглядом, а затем, не сказав ни слова, отвернулся.

Доверие, понимал он теперь, было лишь разновидностью блаженной слепоты. Сколько раз он ранее вот так вот ехал верхом? Сколько раз вёл наивные души к очередной хитро измысленной погибели? В те времена он неизменно и истово верил в величайшую искусность, величайшую славу и, самое главное, в величайшую праведность своего дела. Он попросту знал — знал так верно, как ничто иное — и исполнял повеления твердой рукой.

Ныне же, даже сжав свои руки в кулаки, он едва мог унять их дрожь.

— Я не вижу так глубоко, как отец, — не унимался юноша, — но вижу достаточно, дядя.

Вспышка гнева внезапно обуяла Пройаса.

— Сам тот факт, что ты сопровождаешь меня уже говорит достаточно, — резко произнес он в ответ.

Кайютас не столько смотрел на него, сколько внимательно изучал его взглядом.

— Ты считаешь, что отец утратил веру в тебя?

Экзальт-генерал отвел взгляд.

И почувствовал на себе ясный, насмешливый взор Кайютаса.

— Ты боишься, что сам потерял веру в отца…

Пройас знал Кайютаса с младенчества. Он провел с мальчишкой больше времени, чем с собственной женой, не говоря уж о детях. Имперский принц даже обучался военному делу под его командованием, изучая даже то, что, как считал Пройас, не стоило бы знать в столь нежном возрасте. Было невозможно, во всяком случае для такого человека как он, лишить душу ребенка присущей ей невинности и чистоты и при этом не полюбить его.

— Твой отец… — начал Пройас, лишь для того, чтобы ужаснуться тому, как сильно дрожит его голос.

Это так реально! Реально!

Должно быть реальным.

Орда издавала вопли, приносимые ветром, рёв вопящих в унисон несчетных глоток, заглушаемый более близкими криками. Он окинул взглядом свиту, убедившись, что ему не стоит опасаться чужих ушей. Впрочем, в противном случае Кайютас и сам не стал бы начинать подобный разговор.

— Мы без конца размышляли о нём, когда были детьми, — продолжал Кайютас, словно бы никуда не торопясь, — Я. Доди. Телли. Даже Серва, когда достаточно подросла. Как мы спорили! Да и как могло быть иначе, если он значил так много, в то время как видели мы его так мало?

Отвечая исступленному взгляду Пройаса, взор его слегка затрепетал.

— Отец то… — сказал он, виляя головой на манер напевающего мальчишки, — Отец сё… Отец-отец-отец…

Пройас почувствовал как усмешка вдруг раскалывает его одеревеневшее лицо. В Кайютасе всегда была некая легкость, разновидность ничем не пробиваемой самоуверенности. Ничто и никогда, казалось, не тревожило его. И именно это, с одной стороны позволяя не прилагать ни малейших усилий, чтобы полюбить его, с противоположной — во всяком случае иногда — создавало иллюзию, что он исчезнет, словно лик, отчеканенный на монете, стоит только взглянуть на него с другого бока.

— И каковы же были ваши учёные умозаключения? — спросил Пройас.

Охнув, Кайютас пожал плечами.

— Мы ни разу не смогли ни в чём сойтись…Мы спорили много лет. Мы рассмотрели всё, даже еретические варианты…

Его вытянутое лицо казалось сморщилось от нахлынувших раздумий.

Дунианин.

— А вы не раздумывали над тем, чтобы спросить у него самого? — молвил Пройас. И вот уже он, несущий цветок утраченной им веры в распахнутые челюсти битвы, которую поэты будут воспевать веками…обнаружил, что затаив дыхание внимает рассказу о чьих-то детских годах…

Что же случилось с ним?

— Спросить у Отца? — рассмеялся Кайютас. — Сейен Милостивый, нет. В каком-то смысле, нам и не нужно было: он видел в нас все эти споры. Всякий раз, когда нам доводилось обедать с ним, он непременно делал какое-нибудь заявление, которое опровергало любую из тех теорий, что казалась нам в тот момент самой удачной. Как же это бесило Моэнгхуса!

С одной стороны сходство юноши со своим отцом делало различия между ними более явными, но с другой…Пройас вздрогнул от внезапно пришедших воспоминаний о своей последней встрече с Келлхусом и поймал себя на том, что отводит взгляд от закованной в нимиль фигуры имперского принца…

Чтобы тот не заметил.

— Разумеется, во всем разобралась Телли, — продолжал Кайютас. — Она поняла, что мы не можем понять кем на самом деле является Отец, потому что он… не существовал вовсе — являлся, по сути, никем…

Мурашки пробежали по спине экзальт-генерала.

— О чём ты?

Кайютас, казалось, внимательно изучал вздымающийся покров Пелены.

— Это звучит словно какая-то кощунственная чепуха, я знаю… Но, уверяю тебя, всё обстоит именно так. — Голубые глаза оценивающе изучали его, взмокшего и покрывшегося пятнами. — Тебе стоит уяснить это, дядя…и никогда не забывать, что отец всегда является именно тем — и только тем — чем ему нужно быть. И нужда эта столь же непостоянна, как непостоянны люди и настолько же изменчива, насколько изменчив Мир. Он является тем, что из него создают текущие обстоятельства, и только его конечная цель связывает все эти несчетные воплощения воедино.

Лишь его миссия не даёт ему раствориться в этой безумной пене из сущностей..

Говорить, если ты не можешь даже дышать, невозможно и посему Пройас лишь цеплялся за луку седла, безответный. Их, окруженных тысячами воинов Ордалии, казалось несло куда-то, как несет бурный поток обломки кораблекрушения. Громыхание колдовских устроений пробилось сквозь всё возрастающий вопль Орды. Оба они, воззрившись на мрачные очертания Уроккаса, увидели сквозь черновато-охристую утробу Пелены мерцание розоватых вспышек.

— И что же, вы, дьяволята, когда-нибудь размышляли о том, кем в действительности являюсь я?

Имперский принц одарил его злобной усмешкой.

— Боюсь, ты лишь сейчас сделался интересным.

Ну само собой. Нет никакого смысла размышлять о том, кому доверяешь.

— Ты зациклился на своих обидах, — добавил через мгновение Кайютас, бледное подобие своего отца. — Ты встревожен, ибо узнал, что отец не тот, за кого он себя выдавал. Но ты лишь совершил то же открытие, что довелось совершить Телли — только не получив от этого никакой выгоды, вроде её безупречного стиля. Нет такого человека как Анасуримбор Келлхус… Нет такого пророка. Только сложная сеть из обманов и уловок…связанная одним-единственным неумолимым и — как тебе довелось узнать — совершенно безжалостным принципом.

— И каким же?

Взгляд Кайютаса смягчился.

— Спасением.

Страна, что сыны человеческие ныне называли Йинваулом, дышала в те времена жизнью яростной и суровой. Непроглядные леса темнели от северного побережья моря и до самого горизонта, покрывая равнину Эренго и усеивая теснящимися, словно пятна сажи, рощами склоны Джималети. Львы выслеживали оленей на лугах и из засад бросались на овцебыков, приходивших на водопой к берегам заболоченных водоемов. Медведи выхватывали из бурных потоков лосося и щуку, а волки пели под сводами Пустоты свои вечные песни.

И Нин’джанджин правил Вири.

Будучи густонаселенной, Вири не могла при этом похвастаться монументальным величием или показной помпезностью, которыми отличались прочие Обители, такие как Сиоль, Ишориол или Кил-Ауджас. Йимурли, называл её Куйара Кинмои, такой муравейник. Сыновья её также отличались от прочих кунуроев, будучи одновременно и высмеиваемы ими за свою провинциальную неотесанность и упрямую приверженность архаичным порядкам и почитаемы за сдержанную глубину и благонравие своих поэтов и философов. Они взращивали в себе ту разновидность скромности, что неотличима от заносчивости, ибо немедленно осуждает любую обильность, считая её потаканием себе и излишеством. Они отвергали украшательство, относились с брезгливостью к показной роскоши и презирали рабство, считая сам факт беспрекословного подчинения господину, чем-то даже более постыдным, нежели собственно порабощение. Они часто горбились, будучи привычными к тяжелому труду, их руки вечно были запачканы, а ногти настолько неухожены и грязны, что их собратья постоянно потешались над ними, изощряясь в разного рода насмешках. Они, единственные из всех кунуроев, не отвергали и принимали Глад и Пекло — небеса и солнце, коие вся их раса почитала своим проклятием и погибелью. Куда бы их не заносила судьба, сыновей Вири немедленно можно было узнать по похожим на чашки широким, плетёным шляпам.

Из-за которых корабелы Визи, сыновья Иллисера, называли их гвоздями.

Лишь на охоте и последующих пирах вирои вкушали дары элхусиоли — нелюдского даймоса изобилия. Их облавы и погони за дичью были достойны легенд и песен.

Поговаривали даже, что сам Хюзьелт — Тёмный Охотник иногда присоединяется к ним, а Седая Шкура — мантия, сшитая из меха огромного белого медведя и заменявшая владыкам Вири корону, считалась даром этого ревнивого и переменчивого Бога.

Астрологи Нин’джанджина наблюдали за Имбарилом, звездой, что люди называют Гвоздём Небес, задолго до того, как она, яростно засияв, вдруг разрослась. Но от них не последовало предостережений или предупреждений о бедствиях, что обрушились на Вири тремя годами спустя. Да и как бы могли они догадаться о чём-то подобном, если сами Боги оказались несведущими и посрамленными.

Падение Ковчега изменило всё.

Те, кому довелось засвидетельствовать этот кошмар и повезло пережить его, утверждали, что принесший основные разрушения удар каким-то загадочным образом предшествовал низвержению самого Ковчега, что огромный золотой корабль падал не быстрее, чем падает обычное яблоко. Что он рухнул прямо в яркую вспышку и вздыбившиеся до неба скалы, явившиеся следствием предшествующего, и более сокрушительного, удара. Грохот падения был слышен по всему Миру. Летописцы повсюду, вплоть до самого Кил-Ауджаса, описывали раскаты ужасного грома, рокот и гул, вызвавшие рябь на недвижных прежде водах и смахнувшие пыль с резных каменных панно.

Ослепительная вспышка, оглушающий грохот землетрясения. Чудовищные толчки, убившие десятки тысяч в недрах Обители. Остававшиеся на поверхности искали укрытия в глубинах Вири даже тогда, когда замурованные внутри изо всех сил боролись за свои жизни, пытаясь выйти наружу. Исполинский пожар распространялся, словно раздувающийся мыльный пузырь. Казалось, что сама Преисподняя, поглощающая и небо и землю своим испепеляющим пламенем, шествует по несчастной стране, расширяясь идеальной дугой. Спастись сумели лишь те, кому удалось проникнуть в развалины подземелий своего сокрушенного Дома.

Воздвиглись горы. Леса повсюду или испарились или оказались повалены. Всё, ранее живое и цветущее, ныне либо лежало мёртвым, либо страдало. Десятки человеческих племен попросту исчезли. На тысячу лиг во всех направлениях Мир дымился пожарами, охватившими даже Ишориол, а небеса полыхали алыми отсветами до самого Сиоля.

Как сообщает Исуфирьяс, Нин’джанджин нашел в себе силы обратиться к ненавидимому им Куйара Кинмои, столь отчаянным было положение сынов Вири:

Но Куйара Кинмои, предпочтя чести сладость отмщения, затворил перед собратьями Вири и сердце своё и свою Обитель. И так жестокость породила нечестие и злобу, а предательство вскормило предательство. Нин’джанждин и уцелевшие вирои обратились душами своими к Ковчегу. Забушевали войны. Инхорои сотворили оружие из извращенной их руками жизни. Минула темнейшая из эпох, и само имя Вири стало ныне лишь синонимом безрассудства и скорби, лишь первой, хоть и глубочайшей из могил, покоящихся в простершейся на весь этот Мир бескрайней тени Инку Холойнаса.

Неужели, когда вокруг так много безумия, то оно становится чем-то дозволенным?

Плот, забитый ведьмами Свайали, кутавшимися в свои развевающиеся золотистые одежды, и ближней дружиной Саубона, отяжелённой доспехами и ощетинившейся убийственной сталью, скользил над Туманным морем. Они казались каким-то разношерстным сбродом, эти рыцари Льва Пустыни, но на самом деле ни один из Уверовавших королей не смог бы похвастаться, что сумел собрать вокруг себя отряд, состоящий из людей более опасных и смертоносных.

Мир по курсу платформы то покачивался, то выравнивался вновь. Саубон поймал себя на мысли о том, что, подобно Пройасу днём ранее, столь же неотступно всматривается в фигуру своего Господина и Пророка, стремясь не столько увидеть его, сколько разгадать, словно образ его был неким шифром, за которым скрывались тайны менее заметные, но более ужасающие, нежели он сам. С некоторым усилием он оторвал от Келлхуса свой взгляд, заметив голую бледную тушу — то ли человечью, то ли шранчью — покачивающуюся на чернеющих внизу волнах.

Что это ещё за подростковый лунатизм?

Не стоит хвататься за ленточки, свисающие вдоль лестницы. Мужи держатся за то, что сильнее — это просто их путь. Они цепляются за всё неспешное и крупное, чтобы лучше противостоять сумасбродству, исходящему от всего мелкого и прыткого. Дух Пройаса был сокрушен по той же причине, по которой сам вид Орды оскорблял сердце: из-за потребности в чем-то большем, превосходящем её безмерность и при этом не являющимся проявлением безумия.

Потребности в Смысле, в некой сущности, настолько огромной, чтобы казаться самой пустотой, настолько неспешной, чтобы представляться мертвой.

В Опоре.

Но абсолютно всё было таким мелким и таким прытким, что лишь расстояния или заблуждения могли заставить помыслить иное. Чем была Орда, как не подтверждением этого, лишь нагромождением непристойностей и мерзостей, продолжающим, тем не менее, желать и даже жаждать?

Доказательством того, что и возможность просто жрать и срать может служить опорой.

В отличие от Пройаса, Саубон всегда ожидал от Мира чего-то подобного. Противоестественным образом, признания его Господина и Пророка не сколько опровергли, сколько подтвердили его веру. То, что Келлхус тоже оказался мелким и прытким, ничуть не изменило того факта, что он был намного сильнее. Стоящий спиной к суше и окутанный сияющим ореолом человек, опускающийся с небес прямиком в чудовищную, изглоданную тушу Антарега, завоевал все Три Моря. Независимо от того, кем он там на самом деле был, он был больше, чем любой из смертных, топчущих эту зелёную твердь. Независимо от того, кем он там на самом деле был, он был Анасуримбором Келлхусом. Чем больше Саубон размышлял над этим, тем больше ему казалось, что он верил не столько в слова, сколько в силу и власть — в то, что отрицать попросту невозможно. Завоевания Анасуримбора Келлхуса были для него единственными имевшими значение откровениями, единственными истинами, которые смогут засвидетельствовать следующие поколения. Как он сказал Пройасу, кому же ещё, как не ему, должно вытёсывать их будущее?

Десница Триамиса. Сердце Сейена. Разум Айенсиса. Келлхус затмевал собой все прочие души. Это же так просто.

Так отчего же внутри него вызревает этот ужас…и приходит ощущение, что руки его стали слишком слабыми, чтобы сжаться в кулак?

Мир вдруг рухнул и покатился куда-то, прихватив украденный саубонов желудок.

И она была там, прежде пребывавшая ниже настила Плота, а теперь взмывающая вверх вокруг недвижного лика Анасуримбора Келлхуса.

Крепость Даглиаш… ещё один безжизненный закуток погибшей цивилизации.

Скалы Антарега, нависавшие над бушующим прибоем, скрылись под бревенчатым настилом Плота. Свайали, стоявшие по периметру хором запели. Это было странным ощущением — оказаться окруженным женскими голосами, не исходящими из какого-либо конкретного места. Подобно черепице, свалившейся с крыши целым рядом, Лазоревки шагнули прочь с Плота, ступив на отражения земной тверди. Их развевающиеся волнами одеяния размотались, раскрылись, превратившись в нечто огромное и лучезарно воссиявшее в лучах солнца.

Саубон, вместе с остальными, загляделся на то как это поразительное зрелище превратило земную красоту ведьм в нечто редкостное и драгоценное. Вознесшиеся к небесам вершины Уроккаса вырывали из лап Пелены обширный кусок чистого неба, хотя разящие шранчьей вонью пласты пыли, растягиваясь и скручиваясь, как масляная пленка на поверхности воды, размывали все границы, скрывали все дали. Но пространства под этими клубящимся покровом возбужденно дрожали, словно песок на дне кузова мчащейся колесницы. Шранки…повсюду они кишели шершавыми коврами, что постоянно распадались и дробились, образуя нечто напоминавшее то раздвоенные уступы, то выдавливаемые кверху высоты, то обширные раскинувшиеся луга. Склоны гор пылали, словно покрытые битумом, но всё же этих тварей можно было заметить и там — не по одиночке так кучками пытающихся добраться за вершин. Сияние, подобное просверку рыболовной блесны, увенчало вдруг вершину, примыкавшую к Инголу. Бритвенно-белый росчерк, характерный для убийственных гностических заклинаний.

Вот…вот он — их Оплот. Мир, наполненный ядовитыми иглами, ничтожный и порочный, как по своей сути, так и в протяженности.

Келлхус стоял спиной к чудовищному кишению, по прежнему обратившись лицом в том направлении, откуда они прибыли, его руки всё ещё были распростёрты, словно приклеившись к скрывавшим их из виду золотящимся дискам. Он направлял Плот и замедлял его, осторожно следуя за ширящимся клином ведьм. Истлевшие бастионы Даглиаш приближались. Саубон ясно видел защитников, заполнявших стены — шранков какой-то иной породы, теснившихся у бойниц, которые время превратило в подобие щербин, оставшихся на месте выбитых зубов. Укутанные золотыми змеевидными завитками, Лазоревки, более чем восемью десятками широко распахнувших свои позолоченные лепестки цветов, наступали на ветхие укрепления. Их голоса, высокие и женственные, пронзали удушающий грохот. Время от времени сверкали колдовские всполохи, исторгая линии, подобные раскалённым добела волосам. Моргая от ярких высверков, Саубон видел, как стены и башни вспыхивают как просмолённые факелы, разбрасывающие вопящие и дёргающиеся искры.

Погибая, даже шранки царапаются и хватаются за что-то…

Пытаясь дотянуться.

В эпоху, когда Мангаэкка, самая алчная из древних Гностических Школ, проникла в заброшенные чертоги Вири, Обитель представляла собой лишь древнюю могилу. Используя развалины как источник камня колдуны воздвигли цитадель над легендарным Колодцем Вири, огромной шахтой, пронзавшей Обитель до самого дна. Ногараль, назвали они свою новую твердыню — «Высокий Круг».

Их собратья по колдовскому ремеслу насмехались над ними, издевательски называя «грабителями могил» — оскорбление, не имеющее равных среди кондов, не говоря уж о умери, которым последние стремились во всём подражать. Несмотря на демонстративное возмущение, Мангаэкка втайне была довольна этим прозвищем, поскольку оно скрывало тот факт, что за их действиями стояли амбиции, гораздо более тёмные и нечестивые.

В действительности, Вири была не более чем блестящей обманкой, ложной могилой, скрывающей истинную, лишь предлогом для ухода Мангаэкки из Сауглиша, не говоря уж о том, что это позволяло объяснить бесконечный поток рабов, материалов и снабжения, отправляемый ими на север. Вопреки своей необъятности, Ногараль была лишь уловкой, способом под видом разграбления Вири обрести сокровища Инку-Холойнаса, самого Ковчега Небесного.

После того, как Ногараль оказалась разрушенной, притворяться далее не было смысла и заменившая Мангаэкку опухоль на теле Мира — Нечестивый Консульт Шеонанры, Кетъингиры и Ауранга явил себя тем, кого намеревался уничтожить. И Вири вновь исчез в тени, снова став интересен лишь немногим ученым, могила, знаменующая новую потерю невинности — на сей раз невинности людского племени — и возрождение предвечного ужаса, Мин-Уройкаса, или как стали называть его Высокие норсираи, Голготтерата.

Но в том же месте, в котором алчное желание обрести сокровища Ковчега заставило людей восстановить Вири впервые, как подлог и притворство, там же страх и ненависть к Ковчегу заставили их восстановить её вновь, на сей раз как бастион. После продолжавшихся веками, то затихавших, то вспыхивавших вновь, войн между Голготтератом и Высокими норсираями, Анасуримбор Нанор-Михус, Верховный король Аорсии, заложил основания Даглиаш или Щитовой Твердыни, крепости, чья слава была столь безгранична, что стёрла позор и бесчестье Вири из переменчивой человеческой истории.

Как писал безымянный кельмариадский поэт:

Но ни один из Богов никогда не был настолько щедр или надёжен, как Даглиаш. Веками эта твердыня была единственным бастионом человечества, одиноким маяком, чьё яростное сияние рассеивало и гнало прочь кошмарную тьму Голготтерата. Норсираи древности называли Даглиаш многими именами: Упрямица, Необоримая и даже Фиалка — из-за ярких цветов, постоянно выраставших прямо на могучих стенах. Побережье, примыкавшее к горе Антарег, было усеяно крошевом из костей вместо песка, столь неисчислимыми были тела, разбившиеся о скалы. Снова и снова Консульт посылал легионы своих отродий на штурм крепости. Снова и снова их отбрасывали назад. По мере того, как бесчестие Вири истиралось из людской памяти, Даглиаш становилась символом человеческой ярости и решимости, её гордое имя звучало на рисовых полях и в горных долинах, в храмовых процессиях и бурлящих гаванях по всей Эарве.

И весть о падении Даглиаш широко разнеслась по дворам владык Мехтсонка, Иотии и Шира. Смуглые короли требовали тишины и внимали горестным известиям. И каким-то образом они поняли, эти жестокие и безыскусные люди, поняли то, чего понять не должны были, ибо тщеславие склонно умалять угрозу, исходящую от врагов столь отдалённых. Но каким-то образом они осознали, что ныне пали давным-давно осаждённые Врата не Аорсии, но Врата самого человечества. И хотя они ничего ещё не знали о Не-Боге по их коже побежали мурашки, ибо его всесокрушающая тень уже простерлась на Мир и коснулась их сердец.

У экзальт-генерала потекли слюнки от запаха палёной ягнятины.

Келлхус опустил плот на покрытые пятнами лишайников камни и, пошатываясь, дружинники Саубона попрыгали вниз с бревенчатой платформы, исполненные неверия…также как и сам Саубон. Ведьмы штурмовали укрепления в манере чересчур методичной, чтобы её можно было описать как яростную…и тем более яростной она представлялась. Выстроившись длинной шеренгой, они атаковали выщербленную каменную кладку циклопических стен, каждая взяв на себя участок примерно в пятьдесят локтей и выжигая валы с бастионами раскаленными добела дугами и рассекающими плоть и твердь линиями. Ничто, способное им воспрепятствовать, не уцелело на курящихся дымами башнях и стенах, и они просто переступили через них, чтобы излить, уже внутри крепости, свой всеистребляющий свет.

И теперь Саубон стоял и вместе с дружинниками пораженно смотрел вверх, разглядывая вознёсшиеся к небесам выжженные стены. Ладонь опустилась на его одоспешенное плечо и он узрел своего Господина и Пророка, который, ухмыльнувшись и слегка сжав его руку, прошествовал мимо ещё дымящихся тел, устилавших внутренний двор. Благодаря Свайали, Даглиаш пала в один миг, но ропот и гул Орды всё возрастали с каждым следующим сердцебиением.

Саубон взмахом руки приказал своему отряду прикрыть Святого Аспект-Императора с флангов. Они были здесь, понимал Саубон, для единственной цели — защитить от хор своего Господина и Пророка, а также Лазоревок. Рыцари Льва Пустыни числом насчитывали лишь сорок восемь воинов, некоторые из них были неуклюжими, другие тонкими, как тростинки, немногие же (подобно его удивительно ловкому скюльвендскому разведчику Сканксе) до смешного пухлыми. Саубону потребовалось больше пятнадцати лет, чтобы собрать их, выискивая среди всех, служивших ему в горниле Объединительных войн, лишь самые свирепые души. Опытным воинам было достаточно взглянуть на его свиту, чтобы понять, что именно заслуги, а не родословная могут возвысить их. Подари жизнь правильному человеку, давно осознал Саубон, и он поставит эту жизнь на кон, независимо от того, как лягут счетные палочки.

Они приземлились в Риббарале, той части крепости, где когда-то размещались её знаменитые мастерские, но ныне виднелись лишь груды мусора и щебня. Руины Циворала, внутренней цитадели Даглиаш, возносились своей темной массой над сияющей фигурой Аспект-Императора. Подобно самым отдаленным бастионам, циклопические строения лежали сгорбившись, словно укрывшись простынями — высоты и вершины, со всех сторон изглоданные веками. Саубон тронул носком сапога одно из защищавших крепость отродий — уршранка, что так часто упоминаются в Священных Сагах. Эта штуковина казалась бы неотличимой от любого другого шранка, если не обращать внимания на её размеры и единообразие оружия и доспехов. Он всмотрелся в клеймо в виде Сдвоенных Рогов на щеке уршранка — метку его нечестивых господ и задумался над тем какова будет на вкус эта иссеченная плоть, если её потушить на медленном огне…

Отбросив эту мысль, он пнул своего амотейского оруженосца Мепиро, что как раз подбирался к туше, намереваясь, похоже, измазать в шранчьем жире пальцы и облизать их, и жестом скомандовал оставшейся части дружины продвигаться вперёд. Несмотря на предшествующее своё замешательство, он обнаружил вдруг, что ухмыляется какой-то уже почти забытой усмешкой, смакуя хорошо знакомое по былым годам трепетание. Слишком много времени минуло с тех пор, как он в последний раз командовал воинами не с какого-то отдаленного, затуманивавшего взгляд расстояния, а подвергаясь непосредственной опасности — в гуще сражения. Смерть была зверем, с которым он тесно сошелся ещё во дни своей юности — выслеживающим добычу волком, принимавшем неисчислимые формы и готовым воспользоваться любой, даже допущенной на краткий миг, слабиной, любой, совершенной в спешке, оплошностью, повергавшим одну за одной все неудачливые души, но за ним, отчего-то, всегда лишь следовавшим по пятам…

Да…Вот где его место. Вот его подлинный храм.

Естество его набухло в ожидании возможности калечить, рвать и терзать, он бросился туда, где среди дымящихся мертвецов стоял его Господин и Пророк.

Возглавлявшая отряд Свайали коренастая кепалорка по имени Гванвё, торопливо собирая в золотистый пучок свои развевавшиеся одежды, шагнула вниз с высоты, присоединившись к ним. Её виски и щеки были перемазаны сажей.

— Никаких хор! — надсаживая горло, крикнула она, силясь преодолеть гомон Орды. Она вглядывалась в лик своего Святого Аспект-Императора со странной смесью обожания и тревоги.

Саубон немедленно ухватил суть: если вам не хватает ресурсов, чтобы занять и удерживать укрепление, то вы повредите или уничтожите его, дабы оно не послужило вашим врагам…

Тот факт, что крепость Даглиаш продолжала стоять свидетельствовал, что она продолжала служить…

— Зато хоры есть под нами, — произнес Келлхус, взглянув вверх на чудовищные стены цитадели. Саубон заметил, что декапитанты, висящие поверх белой шерстяной ткани на его бедре, гримасничают и кривятся, а черные провалы их ртов шевелятся. Гванвё взглянула на землю меж своими, обутыми в грубые пехотные сапоги, ногами. Она не чувствовала безделушек, понял экзальт-генерал.

— Неужели они вновь откопали чертоги Вири и пробрались туда?

— Ловушка! — рявкнул Саубон с возрастающим беспокойством. — Тебе нужно покинуть это место, Бог Людей!

Аспект-Император, казалось, бесцельно разглядывал окружающее пространство. Раскинув руки, он широко раскрыл пальцы, словно расплющив их о золотящиеся диски ореола. По ту сторону стен неисчислимые потоки шранков сливались воедино вокруг захваченных ими укреплений. Терзающий слух рёв всё усиливался, вселяя в сердце уверенность в том, что на них надвигается нечто исполинское. Чародейские Напевы звенели в воздухе, неразборчивые, но напоённые ужасающими душу смыслами, подобно таинственному шепотку, внезапно достигшему не предназначенных для него ушей. Лазоревки укрепляли колдовством дряхлые бастионы…

На них шла Орда.

Остававшийся беззаботным Келлхус опустил взгляд на землю. Саубон уже давно научился следовать примеру своего Господина и Пророка, когда речь шла о предчувствии угрозы, однако Гванвё не смогла сдержать тревоги. Она закричала своим сёстрам, стоявшим на парапете, чтобы они немедля поднимались вверх, а когда её первый крик утонул во всепоглощающем рёве — повторила его ещё более громким и пронзительным голосом.

— Легион… — произнёс Келлхус, голос его чудесным образом словно бы отодвинул в сторону оглушительный грохот, — тысячи теснятся там внизу, скрываясь в разрушенных чертогах Вири. Башраги, шранки. Они ждали здесь днями — даже неделями. Их зловоние, поднимаясь вверх, пропитало Даглиаш как замаранное бельё.

Гванвё и Саубон, вместе со всем отрядом оцепенело уставились на землю у себя под ногами.

— Возможно, они ожидали от нас этой уловки, — предположил Аспект-Император, — возможно, рассчитывали застать нас врасплох, после того как мы одолеем Орду…

— В любом случае, — вскричал Саубон, — они нас перехитрили!

Возникшая откуда-то молния ударила в крепость. Казалось, все ведьмы теперь пели, как одна.

— Нам нужно лишь перекрыть им выход, — сказал Келлхус.

Гванвё что-то прокричала, но её голос не смог перекрыть хор адских завываний. Но Саубон и сам знал, что за вопрос она задала.

— Как можно перекрыть саму земную твердь?

Святейший Аспект-Император Трех Морей усмехнулся мрачной, но ободряющей ухмылкой.

— Мы вспашем поле, — ответил он на её неуслышанный вопрос. Грохот и вой поглотили все мирские звуки и голоса, кроме его собственного.

— И создадим твердь заново.

Они хрипели и сипели во тьме, топали и шаркали ногами.

Они были сотворены из отжимков жизни, отбросов и требухи. В век, когда люди были ещё не более чем или рабами или дикарями, их извлекли из машин, чересчур замысловатых, чтобы счесть их неживыми. Создатели начали лепить их с нечестивой страсти, с бездонной ямы, лишенной души. Эту сердцевину они одели во плоть и кости, добавили слоновьи конечности и котлоподобные черепа. И возликовали от собственного отвращения, ибо лишь они могли видеть красоту в любых вещах. И они постигли сию мощь, что была их плотью, поняли что достаточно лишь выпустить её, словно рыбу в чуждый поток, дабы она низвергла всю предшествующую жизнь к их коленям.

Хрип. Слизистое пощёлкивание, подобное тому, что исходит от натягивающихся струн лютни. Вонь бесчисленных испражнений.

Они таились там, где всегда таятся подобные им чудища — в глубочайших трещинах и разломах этого Мира, ожидая неизбежного и ужасного мига, что придёт однажды, дабы поглотить нас всех без остатка.

Башраги ждали с нетерпением бездушных. Оставаясь пока чем-то, лишь немногим большим, нежели тусклый, полный коварства блеск их собственных глаз…

И бездонный голод.

Вака, стали звать мужи Ордалии кепалорского князя-вождя. Сибавул Вака.

Всадники-кидрухили прозвали его так из-за архаичной формы его щита, название которого, в свою очередь, происходило от заостренных книзу устричных раковин. Прочие застрельщики практически сразу последовали их примеру и в конце концов все, кто осмеливался ступать за гнилостную кромку пелены, говоря о нём, называли именно это, ставшее уже привычным, прозвище. Достаточно было лишь раз увидеть как Сибавул и его таны скачут, преследуя тощих, чтобы понять — прижившаяся кличка бьёт в самую суть. Пехотинцы же, хоть и слышали прозвище, вкупе с сопутствующими рассказами и как один верили всему, что слышали, тем не менее не могли постичь услышанное в достаточной мере…

Пока ещё нет.

Сразу же, после того, как адепты угнездились на вершинах Уроккаса, Великая Ордалия собралась в исполинскую колонну и отправилась вдоль побережья Туманного моря. Они двинулись в путь ещё до рассвета, шествие, раскинувшееся вширь, словно целый город, и протянувшееся на такие расстояния, словно в поход сей вышел целый народ до последнего человека. Вереница отрядов, заполнившая собой без остатка всё северное побережье и всё больше кренившаяся в одну сторону по мере того, как вздымалась земля между Уроккасом и Нелеостом.

Солнце вскипело, поднимаясь от покрытого туманами краешка моря и, осветив простершиеся на многие лиги шеренги и колонны, превратило их в поток, в целую реку, состоящую из серебрящихся осколков, в могучие плоты из брони и оружия, блистающие настолько же ярко, насколько тускло поблёскивали колдовские короны, которыми адепты увенчали вершины гор. Вопли боевых рогов скребли небеса, с трудом перекрикивая набирающий силу рёв Орды. Мужи Ордалии все как один вдруг сбились на торопливый шаг, более 150 000 добродетельных и неистовых душ.

Они смеялись над поспешностью взятого ими темпа, возжигая собственные сердца грозящими кулаками своих голосов и бряцанием стали. Пространства и дали сверкали сотрясающимся оружием.

Их бесчеловечные враги, отхлынув, уступили их напору гору Йаврег — первую из вершин хребта Уроккас. Пелена, простиравшаяся над ними, слегка поредела, сделав видимой обширную полосу ясного неба вдоль гор. Воинство Воинств вновь издало триумфальный крик, зная что Орда разделилась надвое и большая её часть осталась севернее Уроккаса, пойманная в ловушку преградивших ей путь смертоносных адептов, и лишь меньшая часть врагов осталась перед ними, упершись спинами в море и Даглиаш. И они смеялись, играя в чудовищ, загнавших в угол детей. Шедшие в первых рядах ясно видели своих бесчеловечных врагов: кишащие, шершавые белые ковры, лежащие на склонах Мантигола, откатывающихся под ударами сияющих алых нитей к основаниям горы, топающих ногами и плюющихся у кромки прибоя в свойственной зверям нерешительности.

Мужи Ордалии продолжили свой натиск, обтекая внутренний фас Йаврега. Багряные Маги, удерживавшие до этого восходящие ярусами скалы, присоединились к своим собратьям, защищавших северные отроги. Завыли рога — едва слышно, хотя их было даже больше, чем раньше, ибо всеобщий визг Орды стучался ныне во все уши, словно заколачиваемый прямо в них гвоздь. Но ни один из спешащих вперёд заудуньяни не обратил на этот вопль никакого внимания — их шаг даже ускорился. Люди тяжело дышали, но более от возбуждения, нежели от нехватки воздуха. Они кашляли и гоготали. Они следовали за окольчуженными спинами, подпрыгивающими во время ходьбы перед ними, пробирались сквозь грязное месиво, когда-то бывшее ручейками, соскальзывали в овраги, карабкаясь затем вверх по их склонам. Почвы было так мало, что она слезала с камней, будто отгнившая плоть. Здесь, более, чем где-либо ещё, мужи Ордалии могли узреть землю, как мёртвую тушу — останки чего-то съеденного.

Вновь и вновь взывали рога, силясь прорваться сквозь вигзливый гвалт, но люди Кругораспятия в своём натиске не замечали препятствий. Вместо этого, кепалоры, оставив позади весь сверкающий, надвигающийся словно оползень, поток, галопом поскакали вперёд, ведомые одиноким всадником, никем иным, как Сибавулом Вакой.

Сперва это показалось каким-то ритуалом, скорее самоубийственной демонстрацией решимости, нежели настоящей атакой. Менее тысячи светловолосых всадников выжило во Вреолете. Они казались лишь вытянувшимися завитками на гребне бурного потока, струящимися нитями, слишком тонкими, чтобы представлять собой угрозу. Прямо перед ними простёрлась чудовищная опухоль Орды, пронизавшая целиком всю землю от гор до самого моря, и куда ни глянь кипящая бесчисленными мириадами, исходящая смертоносной яростью. Неподобающее ликование и воодушевление объяло души мужей Ордалии. Безумных всадников со всей очевидностью изрубят и разорвут в клочья, но огромные толпы лишь подбадривали их, горланя десятками тысяч глоток, празднуя не грядущее уничтожение своих одержимых братьев, но их жертвоприношение.

Никто из них не смог бы даже вообразить себе лучшего способа начать их священнодействие — или их пир?

Они скакали неровными рядами. Высоко, по правую руку от них, Сибавул и его обреченные всадники могли бы узреть гигантскую горловину, где расколотая челюсть Йаврега выпирала из песчаника, образовывавшего склоны Мантигола, утвердившиеся на скалах сверкающие точки и извергаемые ими вспышки пламени, расцветающие в разверзшихся ниже ущельях. Но взгляд их не отрывался от беснующейся впереди непристойной мерзости…

В каждой битве есть момент, когда встречаются взгляды, когда «они» становятся тобою, а грани жизней истончаются до предела. Некоторые говорят, что именно тогда всё и решается, что именно в этот миг, ещё до того, как обрушится первый удар, противники решают кто будет жить, а кто умрёт. Кое-кто даже считает, что сие — подлинный храм, это самое последнее сердцебиение, предшествующее ужасающему душу крику Гилгаоля, безумному грохоту Войны. От вознесшихся к небу склонов до длинного, вытянутого лезвия прибоя люди Кругораспятия вдруг умолкли, узнав этот миг, невзирая на дали и расстояния, и молча провожали взглядом кепалоров и их славный натиск, зная, что сейчас в мгновение ока они исчезнут как пылинки, сдутые из ярко освещенного места в тени и тьму.

Но вот только этого не случилось.

Наблюдавшие за Сибавулом заметили, как нечеловеческие массы сперва как бы вдавились, а потом раскрылись перед ним, дюжины, если не сотни существ в безудержном ужасе бросились прочь от его вида, переползая, прыгая, взбираясь по своим мерзким собратьям в исступленном поиске спасения. То же самое случилось и с его танами-всадниками. Копейщик за копейщиком въезжали в недра Орды, оставаясь невредимыми, нетронутыми, но повергающими наземь отставших, окружёнными кишащими в ужасе созданиями, превращающими толпы в пузырящиеся паникой дыры.

И на несколько удивительных мгновений, Орда, во всяком случае южная часть её, затихла. Кепалоры, длинным ожерельем разрывов, в сердце каждого из которых ярился вооруженный копьём, крушащий врагов всадник, вспахали клубящиеся массы, убив множество тварей, но не настолько много, чтобы толпы вновь не сомкнулись за ними, и посему казалось, что они пробираются вброд сквозь вопящее, бурное море. Мужи Ордалии мчались следом, силясь догнать их, и задыхаясь как от изумления, так и от усталости. Грута Пираг инграульский мечник с гор Вернма вырвался вперед, узрев крутящийся и вскипающий хаос, охвативший передние ряды врага. «Обееедаааать!» — возопил он громким, заунывным голосом, подражая крику своей возлюбленной матушки и взывая к своим родичам. Едва ли дюжина душ поняла, не говоря уж о том, чтобы услышать его вопль и всё же наступающие ряды взорвались смехом, радостным ликованием, прогнавшим прочь всякие колебания, последние остатки сдержанности — и тут же сменившимся рёвом безумной ярости, охватившим целые народы.

Это началось так, как начинается всегда — с немногих нетерпеливых душ, в своём буйстве и бешенстве вырвавшихся из наступающих рядов и обогнавших остальных. Один галеот даже срывал с себя на бегу доспехи и одежду и, когда он, в конце концов, набросился на врага со своим упершимся в живот, изогнувшимся фаллосом, на нем уже не было ничего, кроме сапог.

Прочие присоединялись к нему, словно мотыльки, привлеченные светом славы. Ещё и ещё — некоторые, кидаясь спасать своих обезумевших братьев, другие же, отвечая зову внезапно пробудившегося голода, вдруг разверзшегося в их чреве, словно древняя, раскрывшая пасть дыра…

Убивай! Лишь в мыслях немногих из них билось это слово, но все они следовали сему ужасающему и нехитрому ходу событий. Убивай. Убивай! Передние ряды истончались, а затем исчезали. Командиры срывали глотки, силясь восстановить в своих отрядах хоть какое-то подобие порядка.

Но отбросив прочь последние остатки дисциплины, мужи Ордалии единым существом прянули на своих врагов. Их рты источали слюну.

Саубон проследовал за своим Святым Аспект-Императором в исполинскую тень Циворала. В ушах у него звенело.

— По всей видимости, они долго готовились к моему прибытию, — объяснил Келлхус, голос его всё также пренебрегал окружающим их грохотом. Чародейские гимны Лазоревок возносились в унисон, эхом отражаясь от горизонта. Однако, лишь его слова были слышны сейчас, без труда прорываясь сквозь шум настолько чудовищный, что казалось будто он становится основой, сутью любого слуха, непрекращаюшейся молотьбой, беспрестанными ударами, крушащими зубы и кости.

— До тех пор, пока не явился Не-Бог, — продолжал Келлхус, — они не могут рассчитывать одолеть меня напрямую…

Врата, ведущие внутрь цитадели, плотоядно скалились провалом черноты, будучи давным-давно разбитыми вдребезги и превращенными в зияющий в стене пролом. Северные бастионы поросли лишайником, а вьющиеся травы оплетали мощное укрепление целиком, карабкаясь вверх и цепляясь за торчащие балки. Древние строители не признавали раствора и вся крепость была просто-напросто сложена из громадных, подогнанных друг к другу каменных глыб. Стены вздымались концентрическими ярусами — три уровня, один над другим, каждый следующий уже и выше предыдущего, а также подвергшийся большему разрушению. Могучие бастионы, несущие на своей спине выщербленные руины, увенчанные, в свою очередь, грудой развалин.

Келлхус положил руку ему на плечо. Как всегда, это показалось Саубону странным, ибо всякий раз напоминало о том, что он высок ростом. Странным и приятным.

— Не бойся за мою безопасность, старый друг.

Саубон вытянул шею, стараясь разглядеть получше разрушенную, выщербленную верхушку цитадели, темнеющую на фоне яркого неба, ибо утро уже разгоралось.

— Здесь… — произнес Келлхус, бросая взгляд на циклопическое укрепление, — Обитель огромна и пронизывает всю гору целиком, но её ось, Великий Колодец Вири, находится прямо здесь, у нас под но…

Аспект-Император резко перевёл взгляд вниз — на лежащие в руинах врата. Из их пасти внезапно изверглись дюжины шранков и, размахивая клинками, бросились к ним. Исступлённое неистовство искажало и сминало их гладкие лица.

Саубон вздрогнул так, что его кости едва не вывернулись из суставов, столь велико было потрясение. Но Келлхус, шагнув вперёд, без каких-либо колебаний встретил натиск нечеловеческих тварей, бормоча заклинания в той же мере освещавшие землю под его ногами, в которой они изжевывали душу. Создания рванулись к нему, их бледная рыбья кожа и убогие доспехи загадочно темнели в полумраке. Но не успели они воздеть свои тесаки, как вровень со свистящими в воздухе остриями из их тел изверглись фонтаны и струи, тут же разлетевшиеся облачками лилового тумана. Десятки существ почти одновременно рухнули замертво, а сердца их ещё продолжали выплёвывать из их тел жизнь, орошая землю фиолетовой кровью.

Саубон мог лишь отупело стоять, как, собственно, и Гванвё, замершая рядом с ним.

— Препояшьтесь! — воззвал ко всему отряду Келлхус, — Ибо я собираюсь разворошить это осиное гнездо…

Он произнес слова, исторгнувшиеся светом, и чудесным образом переместился прямо в ярко синее небо над древней цитаделью.

Саубон продолжал стоять, потрясённо моргая. Хоть он и испытывал отвращение к преклонению, презирая себя, принужденного прежде стоять на коленях, со столь же яростной убежденностью, с какой сам он требовал этого от остальных, ныне экзальт-генерал просто дрожал от струящегося по его венам благоговения, признательности за чудо, происходящее прямо здесь и сейчас. Он стоял здесь, Уверовавший король Карасканда, оказавшийся в стенах прославленной в древних легендах крепости, воздвигнутой на руинах подземного города из легенд ещё более древних, стоял, взирая на живого Бога, поправшего небеса…

Анасуримбора Келлхуса, Святого Аспект-Императора.

И это поразило его, очевидная красота и значимость его жизни. А низкий, порочный уголок его души, согнувшись, гоготал над этим мигом с нескрываемым ликованием скупца. Какое значение могла иметь чья-то там ложность, раз это было истинным? В свете подобной мощи…

В свете подобной мощи!

Обернувшись, он увидел, что Мепиро, Богуяр, Скраул и остальные смеются — смеются потому, понял Саубон, что смеётся он. Разумеется, вопль Орды заглушал любые звуки, но их и не требовалось, чтобы суметь услышать всю радость и всю кровожадность посетившего их веселья. Они сумели узреть это — безумие осознания всех совершённых зверств, не только по случаю разделённых, но и жаждуемых, в единой мере и случившихся и содеянных по собственному желанию. Никогда прежде, казалось, Мир не являл столь свирепого и при этом обращенного ко всем им знамения. Лицо Богуяра даже вспыхнуло алым — знак, который мгновением раньше встревожил бы Саубона, но теперь показался ему лишь ещё одним поводом для веселья, добавленным к общей куче.

Экзальт-генерал взвыл, оставаясь чудесным образом неслышимым и безмолвным. Пелена висела над выщербленными стенами, словно чума, обретшая облик и плоть. Сладковатый аромат обугленных шранков витал в воздухе. Зной возбуждения натянул ткань саубоновых брюк, а взгляд его блуждал по Гванвё, хохотавшей столь же плотоядно, как и мужчины.

Мясо…

Грохот волшебства порождал эхо, подобное громыханию валунов, кувыркающихся и катящихся вниз по железным желобам. Это должно было бы умерить веселье прибывшего на Плоту отряда, но они лишь удивлённо щурились и скалились, беззвучно улюлюкали и издавали одобрительные возгласы, наблюдая за тем, как тёмные монолиты, кувыркаясь, устремляются вверх, в небеса…

В этих чудесах было нечто большее, чем какое-то там доказательство. В них была мощь.

Множества. Умопомрачительные множества.

Умопомрачительные вспышки света.

Озираясь с точки, находящейся над вершиной горы Ингол, экзальт-магос Саккарис мог видеть эту мерзость почти целиком: раскинувшуюся подобно океану, сплетающуюся и закручивающуюся спиралями массу, производящую впечатление живого существа, громадного чудища, столь же невероятно огромного и ужасающего как кошмары из его Снов о Первом Апокалипсисе, монстра, объявшего и терзающего щупальцами своей ярости весь горный хребет.

Орду.

Когда Великая Ордалия шла обширными истыульскими степями, шранки предпочитали как бы обтекать Святое Воинство Воинств, расступаясь перед его фронтом и тревожа фланги. Но с тех пор, как Ордалия миновала Сваранул, существа не столько избегали их фронта, сколько попросту отвернулись от него. Их продвижение, как выразился математик Тусиллиан, заставляло Орду тяжеловесно катиться вдоль побережья Нелеоста огромной круговертью, состоящей из миллионов вопящих, ощетинившихся оружием тварей, и смещающейся на север, затем на запад, до столкновения с побережьем, после чего вновь начинающей сдвигаться на юг. Те, кто знал, как смотреть, могли даже увидеть механизм этого движения в перемещении Пелены. Некоторые считали, что эти явственные изменения в поведении просто отражают не менее очевидные изменения в характере местности, поскольку у тех шранков, что оказывались на берегу не было иной возможности, кроме как следовать за спинами своих бесноватых сородичей, а у оказавшихся в глубине суши попросту было больше вариантов для выбора направления. Другие же приписывали произошедшие перемены распространившемуся среди врагов знанию о том, что их едят. Если степень скученности определяла направление движения шранков, то именно фланг Воинства предоставлял им больше всего возможностей. Даже будучи теми развращенными тварями, которыми они были, шранки всё-таки умели общаться друг с другом. Быть может, именно распространившиеся среди них слухи заставили существ показать спины — ужас перед возможностью стать смазкой для человеческих глоток!

Хотя это преображение и сделало путь Ордалии менее опасным, оно также послужило всем напоминанием о том, что простота и примитивность шранков ни в коей мере не означает их предсказуемости — не в большей степени, чем наличие разума делает человека непредсказуемым.

— Орда должна лечь своим брюхом прямо в огонь, — сказал ему Святейший Аспект-император прошлой ночью. — Если её погонит какая-то другая угроза, если она вдруг двинется на восток — Ордалии предстоит тяжелый денёк.

Посему, экзальт-магос, стоявший на колдовском отражении высочайшей из вершин Ингола, в большей степени занимался сейчас изучением битвы, нежели самой битвой. Годы ещё не притупили его взора и поэтому он, по большей части, просто всматривался в происходящее, создавая обзорные Линзы лишь для устранения иногда возникавших неопределённостей. Он наблюдал как копошатся и сливаются воедино массы Орды до самых пределов его зрения, ограниченного погребальной завесой Пелены. И, учитывая время, проведённое им за Жатвой, он мог даже представить сколь необъятны множества, кочующие за её границей. Наполовину при помощи догадок, а наполовину за счёт мельком увиденных деталей, он сумел проследить за отдаленным северным рогом — выступом Орды, который, упершись в реку Сурса, начал, подобно медленно изгибающемуся гвоздю, выворачиваться назад. Что ещё важнее, он заметил, как массы находящиеся на востоке, втянулись внутрь себя, сложившись в нечто вроде огромного, чёрного эллипса, замаравшего равнину Эренго безобразным пятном прямо у подножия гор.

И возрадовался, поняв, что хотя бы шранки ведут себя согласно повелениям его Спасителя.

В отличие от людей.

Они были словно жнецы на тучных полях, светловолосые сыны Кепалора. Плотные массы тощих расступались перед ними, оставляя лишь чересчур слабых или неудачливых, которых в своём продвижении всадники пронзали и били, как бьют острогой рыбу. Перед ними, а теперь уже и позади них, ярились толпы, шранки визжали, сжимаясь в подобии ужаса, рвали сородичей когтями, силясь бежать прочь от пустого, безучастного взора кепалоров.

Сам Вака первым потерял свою лошадь на этой коварной земле. Они оба рухнули наземь, растянувшись, словно упавшая на стол вялая ладонь, и, на мгновение, нечеловеческая паника, бурлящая по краям образовавшейся вокруг него пустоты, утихла. Перемазанный лиловой кровью, князь-вождь поднялся с земли, без шлема и с опущенной головой, его льняные волосы покачивались перепутанными, сбившимися в колтуны прядями. Картина разрушения и разорения простиралась, начинаясь прямо от его ног. Его изувеченная лошадь пиналась и брыкалась, катаясь по земле у него за спиной. Его неповрежденные и незапятнанные нимилевые латы мерцали, переливаясь в солнечном свете. Взгляд Сибавула, когда он раскрыл глаза, не столько сосредоточился на происходящем с ним рядом, сколько, казалось, пронзал и поглощал дали. Его свалявшиеся в колтуны волосы образовали подобие клетки, прутья которой, спускаясь вдоль лба, несуразно переплелись с бородой. С ничего не выражавшим лицом, он вытянул из ножен палаш своего отца и бросился на бледнокожих созданий, что тут же вздыбились волнами, пытаясь бежать прочь от укоренившегося в нем ужасающего Аспекта.

От Тени Вреолета.

Находившимся высоко в горах адептам Мисунай всадники казались каким-то странным разрушительным явлением, распространяющимся по шранчьему морю безо всякой на то причины — магией — но творимой безо всяких затрат и последствий. Их невозможный натиск казался таким же предостережением, как и их триумф. Но мужам Ордалии, затаившим дыхание от постигшего их осознания, кепалоры представлялись никем иным, как орудиями Бога, а производимое ими опустошение нисхождением давно ожидаемой Благодати, вознаграждением за все их страдания. Их чудесный натиск не мог быть ничем иным, кроме как гремящим гласом Небес.

Сам Бог предоставил тощих их гневу!

Искрошённые отроги Уроккаса становились возле Мантигола всё более крутыми и отвесными, кроме того, возносившийся всё выше и выше горный кряж, в той же мере всё ближе придвигался к Туманному морю. Независимо от того снизу смотреть или сверху, отовсюду можно было узреть содрогающуюся Орду, простёршуюся вдоль сокращающейся, по мере движения на запад, береговой линии; курящиеся дымами вершины; скалы, искрящиеся сотнями колдовских устроений, и, наконец, блистающую серебром клинков и доспехов Великую Ордалию, надвигающуюся с востока, словно высыпавшаяся из горы сокровищница дракона. И напор людей Кругораспятия был столь исступленным и неистовым, что некоторые из них вырывались далеко вперед из рядов своих братьев и поодиночке вламывались в шранчьи толпы, крутясь и размахивая оружием. Большинство этих душ были вырезаны в первые же мгновения, ибо шранки не мешкали, колеблясь как люди меж страхом и яростью. И все до одного они умерли, успев лишь изумиться, прежде чем, быть изрубленными и низвергнутыми во тьму, задыхаясь от резанных или колотых ран.

Вихрем явилась смерть.

Сыны человеческие обрушились на палево-бледную нечисть сперва ревущими волнами, а затем всей своей массой, лица их пылали от усилий и жажды убийства, чресла же пылали жаждой иной. Шранки отвечали яростью на ярость, но блистающее Воинство рычало, бушевало и било, словно целиком состоя из одержимых, а из человеческих ртов клочьями вылетала пена. Полоску берега огромной лентой теснящихся и сплетающихся тел обуяла бешеная схватка, больше напоминавшая бойню, нежели битву. Хрип, рёв и грохот. Раскалывающиеся щиты. Ломающиеся клинки. Вскинутые в попытке защитится паучьи руки. Мужи Ордалии кололи копьями в щели грубых доспехов, раскалывали головы, опрокидывали вопящих шранков на землю и, ликующе рыча, заливали лиловыми потоками чистую лазурь этого ясного утра.

Люди Юга обрушились на смешавшиеся вражьи ряды. Какая бы решимость прежде не владела шранками, перед их натиском она испарилась. Маслянистые глаза закатывались вверх. Скрежетали сросшиеся пластинами зубы. Бешеное стремление убивать сменилось не менее бешеным стремлением бежать и спасаться. Кланы бросались друг на друга, тупая паника охватила области, оказавшиеся зажатыми меж кепалорами и необоримыми тысячами, что следовали по их стопам. Люди торжествующе кричали, прорубая себе путь сквозь ярящиеся толпы, резали, кололи, расплющивали нечестивых, лишенных душ тварей. Вспышки колдовского света сжигали тех тощих, что пытались удрать от ярости Ордалии, забравшись на скалы и вершины Мантигола. Прибой забирал тех, что бросались в море, создавая целые ковры из утопленников, разбивая шранков о скалы или выбрасывая их обратно на берег.

Вака и его кепалоры продолжали продвигаться сквозь вопящие пространства, сея смятение, которое мужи Ордалии, следовавшие за ними, пожинали будто пшеницу или просо.

То тут, то там, в образовавшихся на поле битвы пустотах, самые опустившиеся из них терзали ещё подёргивающиеся туши врагов, пожирая кусками сырое мясо и жадно лакая лиловую кровь, словно псы, пристроившиеся у канавы возле какой-нибудь бойни.

Судьи предавали казни лишь тех из них, кого обнаруживали совокупляющимися с шранчьими телами.

Адепты защищали сами небеса или то, что ими казалось. Никогда ещё не видывал Мир подобной битвы — растянувшийся тонкой нитью отряд из всего лишь тысячи людей — некогда проклинаемых Немногих — защищающий горный кряж от безумного натиска тысячи тысяч шранков. Стоило существам, остававшимся на побережье, поддаться напору мужей Ордалии, как все неисчислимые полчища тварей, от которых почернела равнина Эренго, немедленно хлынули на вершины и перевалы Уроккаса, во множестве и с яростью, затмевавшими всё, что доводилось до сих пор видеть адептам. Казалось, что существа каким-то образом знали о бедственном положении своих собратьев, находившихся по южную сторону хребта, и понимали какое разорение и погибель они могут обрушить на головы не ожидающей этого Ордалии.

Тройки колдунов, возглашая Напевы, повисли над перевалами, расположились на скальных выступах, сторожа подходящие для подъема склоны, охраняли все горные тропы. Самые решительные из них заняли позиции, без конца засыпавшиеся чёрными стрелами; окружённые потоками извергающихся смертоносных заклинаний, точно лепестками, чародеи эти казались цветами, выросшими прямо на вздыбившихся до неба утёсах. Прочие же, устроившись на более отдалённых и более выгодных с точки зрения безопасности позиций, несли врагам истребление прямо оттуда, пользуясь преимуществами доступных им заклинаний. Снова и снова вздымались волнами толпы нечисти, яростно визжащие, подпрыгивающие и карабкающиеся, царапающиеся и источающие слюну.

Поначалу маги южных Школ оставляли самые отвесные скалы и крутые обрывы неприкрытыми, но теперь они обнаружили, что мерзость взбирается на утёсы и там, цепляясь за щели в камнях и повисая на обрывистых склонах, будто роящиеся зимой пчелы. Один из колдунов сломал себе шею, а двое сильно повредили спины в поспешных попытках прикрыть эти бреши, а в итоге ослабленными оказались прочие позиции. Ещё два чародея погибли из-за внезапного головокружения, сделав неосторожный шаг вслед за ускользавшей из под ног, как им показалось, поверхностью.

Шранки бросались на штурм, врываясь в расселины и ущелья, пробираясь через трещины и разломы, карабкаясь вверх по усыпанными каменной крошкой склонам. Но повсюду их охватывало всепожирающее пламя, били спутанные цепи молний, обезглавливали росчерки света. Кланы за кланами устремлялись вверх, то пытаясь протиснуться меж громоздящихся утёсов, то атакуя высоты…лишь для того, чтобы исчезнуть в вихре вспышек и потоках огня.

Экзальт-магос не тешил себя иллюзиями. Смешавшиеся там внизу, на побережье, ряды Ордалии, означали, что последствия неудачи станут катастрофическими. Саккарису довелось поучаствовать в сражении у Ирсулора и даже пережить случившееся там трагическое несчастье и, посему, он знал, что произойдёт, если шранки всё же пробьются.

Он направлял дополнительные силы на каждую из вершин согласно постоянно меняющимся оценкам текущей угрозы. Экзальт-магос с самого начала прочно удерживал Ингол, по необходимости отправляя тех адептов Завета, кого сумел сохранить в резерве, на сложные участки. Величайшим из испытаний стал Олорег, представлявший из себя скорее руины горы, нежели собственно гору. Саккарис даже перенёс свою ставку на Мантигол, поскольку высота этой горы позволяла лучше оценивать обстановку в той части хребта, где возникали постоянные кризисы. Он собственными глазами узрел слепую хитрость Орды — то, как она, устремившись сквозь Эренго на запад, втискивала всё новые и новые ярящиеся тысячи прямо в расколотую пасть Олорега — в их самое уязвимое место. И вскоре аж половина адептов Завета уже защищала обломанные зубья Олорега бок о бок с Энхору и Имперским Сайком. Алые волны вздымались ныне рядом с тёмными. Сверкающие гностические Абстракции ввинчивались в мрачные образы зловещих Аналогий. Драконьи головы изрыгали пламя меж росчерками Ткачей Сирро. Тучи стрел — бесполезных против Оберегов — со стуком бились о голые камни и усыпанные щебнем склоны. Рушились в пропасти целые утёсы, осыпались вдоль склонов лавины из окровавленных камней и щебня. Устремлявшиеся вверх приливные волны мерзости встречал яростный свет, рассекая и поглощая их, пронзая и разрывая на части. Истреблялись целые поля гомонящей нечисти, тела их охватывало сияющее пламя.

Узревшие это адепты Трех Морей, не отрываясь от своего тяжкого труда, кричали и, хватаясь за животы, заходились гогочущим смехом, хоть усталость уже и давила на их плечи. Они вели себя словно дети, сжигающие лупами насекомых, или, яростно хохоча, топчущие их ногами, эти старики, сперва выкашливавшие колдовские словеса, а затем, склонившись, разглядывавшие принесенное ими опустошение, будто кучка развратников, сгорбившихся над запретными картинками. Но нечто безумное и яростное всё больше и больше проникало в их громыхающие песнопения, непристойное варварство, никак не сочетавшееся, казалось, с давно настигшим их изнеможением.

Наиболее утомившимся могло было быть дозволено какое-то время отдохнуть в одной из ставок, смочив водой охрипшее горло и наложив целебный бальзам на ожоги. Отдыхая, они рассматривали своих висящих над пустотой братьев — плюющиеся огнём пылинки, парящие над соседними вершинами. Тяжело дыша, они вдыхали оскверненный воздух и, даже с закрытыми глазами, видели на своих веках искры — следы ослепительных вспышек. Они слышали, даже сквозь оглушающий визг, слова знакомых Напевов — шипящий свист и грохот колдовства, столь же древнего, сколь и смертоносного. Изумлённо тараща глаза, они, не смотря на все свои знания, поражались тому, что горы могут вдруг облачиться в одеяния из ожившего света, а тела их врагов могут громоздится столь чудовищными грудами, что, жмущиеся к утёсам и пикам Уроккаса кучи трупов будут казаться почерневшими деснами, из которых торчат обуглившиеся в пламени зубы…

И они удивлялись, что сумели зайти так далеко.

Первым это заметил адепт Завета по имени Нюм, находившийся в покинутой ставке Саккариса на Инголе. Ещё мальчишкой Нюм гордился остротой зрения — он даже мечтал стать когда-нибудь лучником, до тех самых пор, пока его не забрали в Атьерс. Он взмахнул рукой, привлекая внимание товарищей и, убедившись, что они обратили внимание на его усилия, указал куда-то за пределы всех забитых мертвечиной окрестностей и далей. Но они пока что видели лишь нечто, парящее высоко в небесах и кружащее над копошащимся пятном Орды.

Чародейские линзы заскрежетали у ног.

Разворачивавшаяся перед его глазами бойня опустошала сердце в той же мере, в какой и разум, но терзался он не по причине жалости или сострадания, а лишь из-за невероятных масштабов происходящего смертоубийства. Даже жизни, представляющиеся не имеющими никакого значения, могут выворачивать наизнанку душу, когда становятся холмами из трупов.

Это же шранки! Отчего же он не чувствует радости — нет, нутряного восторга — как все остальные?

Оттого, что ему известна истина?

Пройас и Кайютас во главе отряда, состоящего из штабных офицеров и ординарцев находились высоко на южных склонах, откуда могли во всех подробностях рассмотреть сверкающую громаду Ордалии надвигающуюся узловатым ковром на раскинувшиеся ниже пространства. Люди, шагающие плечом к плечу и спаянные такой выучкой, что кажутся навязанными вдоль одной веревки узлами. Линия! — без конца вопили во время тренировок имперские инструкторы, — Каре! Понятия эти были единственными, считавшимися в битве по-настоящему священными и стоящими любой принесённой жертвы. Удержи Линию, сохрани Каре и всё остальное, имеющее ценность и оставшееся за пределами битвы, тоже будет спасено: будь то твоя жена или твой король, твой сын или твой пророк. Умри, храня Линию — и будешь Спасён, ибо Гилгаоль столь же щедр, сколь и безжалостен.

Попытка же оставить Линию грозила Проклятием.

В ходе каждого из предшествующих сражений с Ордой люди следовали этим правилам и верили в них. Даже во время ужаса Ирсулора, врагам, во всяком случае по словам Саккариса, пришлось буквально завалить своими телами их упершиеся боевые порядки, поглотить и переварить их, словно куски жесткого, неподатливого мяса. Все минувшие годы, на всех советах, где генералы занимались планированием этой кампании, именно стойкость войск признавалась самым главным вопросом, наиважнейшей из всех прочих озабоченностей, кроме, разве что, снабжения. Они читали и перечитывали Священные Саги, штудировали уцелевшие фрагменты древних летописей, даже изучали отчёты Завета о Снах Сесватхи, пытаясь постичь, каковы были народы и государства, пришедшие на смену тем, что погибли под пятой Мог-Фарау во дни Ранней Древности.

Стойкость. Не хитрость. Не чародейская мощь. Не считая капризов Шлюхи, не считая слепого везения, именно стойкость — дисциплина — отличала и отделяла выживших от погибших.

Та самая, что исчезала и растворялась прямо на глазах у Пройаса, с ужасом взирающего на происходящее.

Процесс этот казался чем-то вроде наблюдения за брошенной в огонь восковой картиной — огромным полотном, изображающим идеально ровные, не считая изъянов местности, боевые порядки, которое вдруг прогибается, плывет, а потом растекается, будто растопленное масло. Вновь и вновь он ожесточённо жестикулировал — ибо никакой отдельный человеческий голос не мог быть услышан — приказывая, чтобы рога трубили сигнал прекратить атаку. Он махал руками. словно безумец, до тех пор, пока Кайютас не схватил его за левое предплечье. Всё это уязвило его — и та степень подобия Келлхусу, что он увидел в увещевающем взгляде имперского принца…и это его напоминание о том, что ничто не делает человека настолько слепым к будущему, чем возмущение по поводу уже оставшегося в прошлом… и пришедшее вдруг осознание, что он стал одним из тех, кому требуются подобные напоминания.

Они спешно двинулись вдоль одного из множества отрогов Мантигола, спотыкаясь о целые пласты искромсанных шранчьих трупов. В воздухе витал запах соли, хотя до моря было в любом случае далеко — неважно собираешься ты осторожно спускаться или лететь вниз головой. Прямо под ними змея исполинской колонны, дрожа и пульсируя, ползла вперёд без какого-либо порядка или строя — огромный эллипс, состоящий из невообразимого множества потерявших даже подобие дисциплины людей. Поле битвы простиралось перед ними, насыпи перемежались с оврагами и низинами и тянулись вдоль изгибающегося побережья до самого горизонта. Мёртвые шранки устилали всё вокруг, кроме самых отвесных склонов. Колдовские огни озаряли горы, начиная от самых вершин. Там же виднелись миниатюрные фигурки, висящие, покачиваясь, над дрожащими тенями и струящимися потоками света. Впереди, на расколотой седловине Олорега, словно на поверхности накренившегося стола, бушевала битва — топтались огромные, вздымающиеся массы, окутанные клубами пыли. Люди, смешавшиеся с неисчислимыми множествами погани, и в своей кровожадности ставшие от неё неотличимыми.

Могучие звери, явившиеся, чтобы покончить со своими более мелкими сородичами.

Острая боль, терзавшая пройасово сердце, рванулась вверх, сжав ему глотку.

Кайютас положил руку ему на плечо и, вытянув свой длинный палец, указал куда-то в направлении окутавшей горизонт голубоватой дымки. И экзальт-генерал увидел крепость Даглиаш, скорчившуюся будто дохлый паук на обезглавленных плечах Антерега. Узрел сверкание далёкого колдовства и длинный шлейф то ли дыма, то ли пыли, взметающихся вверх, словно опиумный дым, выдуваемый губами самой земли из её собственного нутра.

Келлхус, понял он.

Он смахнул прочь сдавившие его горло пальцы — эту мучительную хватку, лишавшую его остатков самообладания…

Этот миг не был для Пройаса внове, ибо он сталкивался с подобным почти в каждом своём сражении. Миг, заставляющий каждого генерала предпринимать всё возможное, чтобы не допустить его…

Миг беспомощности. Когда события начинают происходить быстрее, чем вообще успеваешь что-то сказать.

Древнюю крепость осыпало обломками. Саубон и его дружинники в возбуждении толпились с внешней стороны Циворала, величайшей из твердынь Даглиаш и, запрокинув голову, взирали на своего Спасителя. Келлхус парил высоко в небе, исторгая песнопениями мысли, которых никто из смертных не смог бы постичь. Его лоб, борода и щёки сияли белым пламенем невозможных смыслов, руки его распахнулись, словно Аспект-Император пытался поймать прыгнувшую в его объятия любимую. Они наблюдали за тем как древний, чёрный бастион крошится под напором разъедающего его светоносного вихря, а обломки, выписывая кривые, разлетаются по небу, дождём выпадая там, где повелел их всемогущий Господин и Пророк.

После стольких лет, проведённых в сражениях бок о бок с Келлхусом, Саубону было хорошо известно звучание его чародейского голоса: сразу и низкого и поразительно звонкого, как если бы два разных человека одновременно пели одними устами, ведя друг с другом какую-то странную войну. И глас его, звуча, как и все чародейские Напевы словно бы ниоткуда, казался при этом сразу как бы и более отдалённым и более близким. Саубону достаточно было взглянуть на Гванвё, чтобы увидеть благоговейный страх, что вызывал этот факт у Немногих, и понять, что, не смотря на все его попытки отрицать это, он — нечто большее, чем они. Он — Шаман стародавних дней, один из тех, кого столь яростно анафемствует Бивень. И колдун и Пророк…

Признательность и ликование двумя крыльями трепетали в его душе. Такая несравненная мощь! Мощь, способная выкорчевать и выбросить одно из самых грозных мест в этом Мире — легендарную цитадель. Гордость обуревала его, яростное тщеславие, сделавшее его надменным, недвижимым и болящим…

Ибо сие действо, более чем что-либо другое, указывало на сущность, значение того, что значит принадлежать ему — это было подчинение, наделявшее силой и властью, низкопоклонство, возносящее в короли.

Келлхус творил Напевы не в одиночестве. Лазоревки, заняв позиции возле лишенных зубцов парапетов исполинских стен, вторили ему, колыхаясь в воздухе, подобно окруженным золотыми щупальцами морским анемонам. Хотя Саубон мог видеть лишь немногих из них, столь высоки были бастионы Рибаррала, он мог слышать их численность в пронзительном хоре песнопений и отзвуках учиняемой ими резни, перекрывающих даже оглушительный рёв Орды. Келлхус гремел голосом глубоким, как сама земля, наделённым интонациями, подобными отдалённой драконьей схватке, а Свайали вплетали в этот всеразрущающий грохот свои причудливые мотивы, внося в него звонкие ноты.

Вот они — единственные подлинные псалмы, понял Уверовавший король Карасканда…

Также как крепость Даглиаш была единственным подлинным храмом.

Он схватит Пройаса за руку, когда увидит его, схватит так крепко, что тот сморщится и не сможет даже разжать тиски его рук! Он не выпустит его и расскажет о том, чему становится свидетелем вот в этот самый миг — прямо сейчас — и, что ещё важнее, объяснит ему то, что ныне постиг. Он заставит этого дурачка увидеть всю суть той воистину бабской слабости, что осквернила его сердце — этой его нелепой тоски по всему простому, чистому и ясному…

Да! Бог был пауком!

Но и люди, как они есть — пауки тоже.

Всё вокруг, — крикнет он ему, — всё жрёт!

Циворал, прославленное Сердце-в-Броне, твердыня твердынь, осыпалась в небо прямо у него на глазах. Это было похоже на лезвие, постепенно обрезающее цитадель со всех сторон, но вот только булыжники и куски кладки вместо того, чтобы отвесно рухнуть вниз, взмывали вверх и вовне, прежде чем пролиться неслышимым в этом адском шуме каменным дождём на двор крепости. И он наблюдал как ест его Господин и Пророк, наблюдал до тех самых пор, пока не исчезли, словно вырванные с корнями зубы, даже циклопические камни фундамента, кувыркаясь рухнувшие в Небеса — до тех самых пор, пока могучая цитадель Циворал попросту не перестала быть. Гванвё схватила его рукой за окольчуженое запястье, но он не смог понять чувства, отразившиеся на её лице, не говоря уж о том, чтобы услышать её слова…

Оглянувшись, он увидел это — огромную круглую яму в гранитной скале, легендарный Колодец Вири. Циворал, при всей своей циклопической необъятности, была не более чем коркой, струпом, наросшим поверх глубочайшей раны….как и сами люди, возможно. Святой Аспект-Император не прекратил своих усилий; никакая пауза или уродливый стык не вкрались в его обволакивающую Сущее песнь. Поток отшвыриваемых в сторону обломков, достигнув уровня земли, просто продолжился, так что теперь древний зев пролома казалось извергал наружу когда-то задушившие его руины, выплёвывая в небо громадные, черные гейзеры. Дыхание Саубона перехватило от радостного возбуждения, чувства, что он будто парит над стремительным и мощным речным потоком.

Головокружение. Им показалось, что земля поплыла у них под ногами, но затем она и в самом деле задрожала от гулких ударов. И король Саубон вдруг понял, что смеется, выставив наружу зубы на манер гиены. Мясо, грядет Мясо, — знал он с той разновидностью беспечного осознания, что свойственна пьяницам и свидетелям катастрофы. Гванвё всё ещё держала его за руку. Неожиданное желание оттрахать ведьму переполнило его мятущиеся чувства. Он предпочитал избегать сильных женщин, но цвет её волос был таким редким…

Вместе они наблюдали за тем как взметаются вверх огромные, переломанные кости Ногараль, кажущиеся чем-то, лишь немногим большим нежели тени, скользящие меж потоков пыли и менее крупных обломков. Аспект-Император плыл наверху в лучах утреннего солнца. Убеждённость отчётливо пульсировала в крови Уверовавшего короля.

Как может Бог, заслуживающий поклонения, быть слабым?

Сила. Сила — вот Знак сверхъестественного превосходства. И какое имеет значение дьявольское оно, божественное или даже смертное.

Пока оно превосходство.

Могила, разграбленная, чтобы обустроить другую могилу. Дрожь, пробегающая по океанам камня.

Скользят и змеятся по стенам трещины — одна древнее другой. Дождь из пыли струится с потолков.

Никоторые из чертогов рушатся — будь то скромные или величавые, своды их обваливалются, а отчаянные вопли и мелкая, бархатистая пыль, струясь, проникают во все бесконечно ветвящиеся подземные пустоты.

И звери били себя по щекам, чтобы заставить свои уродливые глаза слезиться. Заунывный лающий вой умирающих преследовал, давил на все их тысячи, тревожно толпящиеся в темной глубине ветвящихся коридоров. Муки и ярость немного унимались, если из глаз текла мокрота и когда они мычали и ревели своими слоновьими легкими.

Где же Древние Отцы?

Оно плыло сквозь охряное марево, описывая круги над бурлящими предгорьями Эренго. Видение, калечащее разум и мысли, вызывающее оцепенение, растекающееся по внутренностям и членам, словно струящийся дым…

Саккарис, раздираемый противоречивыми чувствами, стоял возле созданной им колдовской Линзы одновременно и поражаясь, будучи не в силах поверить представшему перед его глазами, и ужасаясь, ибо всё это уже являлось ему во Снах. Образ, видневшийся в Линзе, опустился чуть ниже, тут же уменьшившись в размерах, но затем, описав круг, вновь разросся, став совершенно отчётливым: тёмные, рваные очертания, вялые, подёргивающиеся когти, шершавые крылья, ловящие потоки ветра…

Образ, заставивший старые шрамы чесаться и ныть. Инхорой. Кости огромного черепа, проступающие сквозь кишечного цвета кожу и ещё один, меньший по размеру, череп, зажатый в раскрытых челюстях более крупного…

Нечестивый Ауранг, Предводитель древнего Полчища.

И никто иной.

Подобно всякому стервятнику, он тяжело парил в небесах, взмывая в порывах ветра. Он внушал эмоции, более сильные, нежели просто отвращение. Сам вид его повергал в смятение и не только потому, что кожа его выглядела, словно елозящие по телу кости, в нем было нечто — возможно, какое-то ощущение гниения или порчи, возникавшее при взгляде на эту палево-бледную кожу, или, быть может, какая-то странность в его движениях — вызывавшее тошноту, и некое тревожное, хоть и ускользающее от обыденного восприятия, чувство. Скользя на север, чудовище внимательно всматривалось в кишащую под ним бессчетную мерзость, а затем, развернувшись на юг, воззрилось на бастионы Уроккаса — на груды исходящих чёрным дымом трупов, вспышки смертоносного света и Саккариса, наблюдающего за ним с вершины Мантигола.

Рот инхороя даже явственно произнес какие-то глумливые слова.

Экзальт-магос был обязан сообщить о случившемся своему Господину и Пророку. Вместе с остальными предводителями Ордалии он провел не одну стражу, обсуждая возможность возникновения такого рода непредвиденных обстоятельств. Они сошлись на том, что самая серьёзная угроза для Воинства Воинств в предстоящей битве заключается в характере развертывания Школ. Единожды рассеявшись по вершинам и отрогам Уроккаса, они вынуждены будут там и оставаться до самого конца сражения, чтобы не дать Орде возможности обрушиться сверху на неприкрытый фланг Ордалии и сбросить её в море. Это, в свою очередь, означало, что Консульт, который в иных обстоятельствах не мог надеяться на то, чтобы суметь превозмочь колдовскую мощь Школ, теперь мог игнорировать шанс их непосредственного вмешательства и обратить всю свою силу или своё коварство на какое-либо другое уязвимое место. А, как довелось Саккарису убедиться в Ирсулоре, единственной бреши могло оказаться достаточно для их полнейшего разгрома.

— Они явятся, — предупреждал Келлхус, — они не откажутся от той мощи, что собою представляет Орда и той угрозы, которой она является для нашей миссии. Нечестивый Консульт вмешается. Наконец, братья, вы столкнётесь с нашим врагом во плоти, сразитесь с Причиной, что движет вами.

Слова, обратившие их сердца в кулаки!

По крайней мере тогда. И сейчас Саккарису достаточно было повернуться, чтобы узреть Даглиаш и белое сияние, исходившее от его Господина и Пророка, обтачивающего темнеющие руины. Он мог бы отправить весть ему или кому-то из своих собратьев — великих магистров…но не сделал этого.

Несмотря на всю свою мощь и знания, он в той же мере был человеком Кругораспятия, как и все прочие. И, подобно им, остро ощущал некие перемены в уместности, вытекавшие из смены места их пребывания и изменения господствующих сил. Память о доме истончалась в его сознании, становясь чем-то, лишь ненамного большим, нежели тусклая искорка или замаравшая страницу клякса. Долгое время они шли сумеречными областями, где не было иной власти, кроме власти жестокости. Но сейчас…сейчас они явились прямо к стану своего вечного, непримиримого врага. И здесь…здесь земля отзывалась воле более злобной, более чудовищной и ужасающей, нежели любая другая известная этому Миру. Великая Ордалия стояла на самом пороге Голготеррата — прямо у его внешних ворот.

И дикость разгоралась внутри экзальт-магоса также, как и в душах прочих мужей Воинства. Пробудившаяся тьма.

Ибо он, как и все остальные, не избежал причащения Мясом.

На вершине Мантигола, глядя на беснующиеся равнины, Апперенс Саккарис хохотал, не заботясь о том, что соратники обеспокоенно поглядывают на него. Экзальт-магос заходился смехом, в котором звучал голос, что этот Мир не слышал уже два тысячелетия…

Ауранг… Ауранг! Мерзкая бестия. Старый враг.

Ну наконец-то.

Поначалу Пройас со своей свитой старался держаться повыше, чтобы иметь возможность обозревать всё Святое Воинство целиком, но решение это оказалось ошибочным, особенно с учётом того, что склоны вздымались всё круче, становясь при этом всё сильнее изрезанными трещинами и разломами. Катастрофа, которой так опасался Пройас, всё не наступала. Даже изнурённые быстрым бегом, даже стиснутые в ослепшие толпы, мужи Ордалии были неудержимы. Всесокрушающий прилив охватывал бурлящие шранчьи массы, поглощая их и оставляя на своём пути целые поля, растоптанных и залитых лиловой кровью тел. Как отдельные люди, они ревели, кромсали и молотили врагов, но как множество они …потребляли, не столько обращая врагов в бегство, сколько не позволяя им ускользнуть. Пройас потерял троих из своей свиты, пытаясь спешно продвигаться вперёд, ибо единственное, что он мог сделать — так это оказаться в нужном месте в тот миг, когда сей стремительный напор в конце концов неизбежно угаснет. И тогда он направился вниз — к побережью, направляя лошадей прочь с переполненных толпами склонов.

Добравшись, наконец, до залитой кровью береговой линии, он погнал своего коня на запад, надеясь, что Кайютас и остальные поспевают за ним. Он едва не кричал от облегчения, столь свежим и чистым был морской бриз. Само же море оказалось загрязненным и замаранным именно в той мере, в какой этого и следовало ожидать. Бледные конечности, колыхались в перекатывающихся бурунах, отступающие назад волны играли в серебрящихся лучах солнца чёрными отблесками, а остающиеся на линии прибоя лужицы являли взгляду свой лиловый оттенок. Дохлые шранки качались на волнах, сталкиваясь друг с другом и превращая прибрежные воды в какую-то вязкую массу. Прибой швырял и закручивал туши в омерзительные водовороты, почти целиком состоящие из гладкой, поблёскивающей кожи и маслянистой пены. Зрелище было каким-то дурманящим — лица утопленников, поднимающиеся из мутных глубин и виднеющиеся сквозь мерцающую на поверхности плёнку, волны, накатывающие и плещущие, отступающие назад и вздымающиеся, накатывающие и плещущие…

Узкая прибрежная полоса благодаря прибою оказалась относительно чистой, позволив его крепкой маленькой лошадке беспрепятственно мчаться вдоль песчаных отмелей, лишь иногда перескакивая через лежащие тут и там тела.

Касание ветра взъерошило его бороду, а внутри него что-то пустилось вдруг вскачь.

Рядом, на растрескавшихся склонах Уроккаса, словно на вздымающихся стенках гигантской чаши, сыны человеческие забивали и свежевали сынов нин’джанджиновых.

Анасуримбор Келлхус же, будучи не более, чем отдаленной мерцающей искоркой, недвижимой как путеводная звезда, лезвием ножа, слишком тонкого, чтобы его можно было увидеть, взрезал извергавшую чернеющий шлейф глубину.

Экзальт-магос шел с одной вершины на другую, чувствуя как желудок его подбирается к горлу, ибо путь великого магистра лежал к поверхности, простирающейся далеко внизу. Он спускался по лестнице из горных вершин, следуя колдовским отражениям утёсов и пиков Мантигола, не обращая внимания на своих парящих в воздухе братьев, пронизывающих порученные им участки склонов нитями, сотканными из света и смерти. Он миновал их, покрывая дюжину локтей каждым шагом, держал путь мимо груд мертвецов и устилающих горные склоны ковров, целиком состоящих из лежащих вповалку дымящихся трупов, продвигался вперёд, обходя целые ущелья, забитые обуглившейся плотью.

Так спустился с горы великий магистр Завета, озаренная собственным светом мраморная фигура, шествующая над пространствами, переполненными тьмою и изголодавшимися тварями — макушками, гладкими словно жемчуг, жадно тянущимися к нему лапами, яростно клацающими челюстями. Они возмущенно визжали, царапая его недоступный их ярости лик когтями, осыпая его бесчисленными стрелами и дротиками, так, что тем, кто в ужасе наблюдал за всем этим с гор, он казался магнитом, притягивающим к себе железную стружку чёрными, лохматыми облаками.

Но Саккарис не чувствовал тревоги. Но и не наслаждался ликующим весельем, обычно свойственным тем, кто сумел безнаказанным и невредимым миновать сборище корчащихся от ненависти врагов. Вместо этого он самими своими костями ощущал своего рода успокоение, легкость дыхания, присущую человеку, пробудившемуся, не ощущая гнёта хоть сколь-нибудь значимых тревог и забот. Однажды это случится именно так, осознала истончающаяся часть его души. Однажды один-единственный человек, единственный Выживший, будет блуждать в одиночестве по миру, полному дыма и бездушной ярости.

И он, умалившись, ступил в эту зараженную тлетворной пагубой безмерность. Шагнул в кишащие непристойностями глубины Орды.

Одинокая фигура. Драгоценный сияющий светоч.

Будь то сыновья жестокого старика Эриета или же его соратники — Уверовавшие короли, Саубон всегда отличался от своих братьев. Сколько он себя помнил, ему никогда не удавалось кому-то… принадлежать… По крайней мере, не в том смысле, в котором прочие люди — вроде Пройаса — казались на это способными. Его проклятие не было проклятием человека неуклюжего или испуганного, уклоняющегося от товарищества из-за того, что остальные наказали бы его недостатком благосклонности. И не проклятием человека учёного, которому известно чересчур многое, чтобы суметь позволить невежеству заполнить промежуток между несхожими сердцами. И уж тем более оно не было проклятием человека отчаявшегося, который раз за разом протягивал людям руку, лишь для того, чтобы видеть обращенные к нему спины.

Нет. Его проклятие было проклятием гордыни, проклятием высокомерия.

Он не был напыщенным. И не вёл себя подобно этому мерзавцу Икурею Конфасу, который и вздохнуть не мог, не поглумившись над кем-нибудь. Нет. Он был рожден, ощущая зов, жажду, не присущую прочим, но для него самого — яростную и ненасытную, пронизывающую само его существо. Но предмет его желаний не отражался в начищенном серебре. Величие — вот то, чего он всегда жаждал добиться…

И он зарыдал, когда Келлхус сказал ему об этом на сешарибских равнинах. «Я вознес тебя над остальными», — произнес его Господин и Пророк, — «потому что ты это ты…»

Человек, у которого никогда не получалось по-настоящему склониться перед кем или чем бы то ни было.

Всё это время, склоняя голову в молитвах, он на самом деле не смог бы произнести ни одной из них, он выстаивал торжественные церемонии, которые едва выносил — не говоря уж о празднествах, и убивал сотни и тысячи людей ради веры, которую считал вещью скорее выгодной, нежели убедительной…

И лишь сейчас неподдельно упасть на колени? Здесь? Обглоданная временем крепость Даглиаш стала для него подлинным Храмом, а соскабливающий мясо с костей вой Орды — жреческим хором. Он испытывал неистовое благоговение, задыхаясь от нахлынувших чувств. Что же это за отклонение?

Кто же начинает поклоняться пророку, лишь после того, как тот сам объявил себя Ложным?

Это Мясо — почти наверняка.

Но его это не заботило. Да и не могло заботить, не тогда, когда Анасуримбор Келлхус, попирающий небеса и сияющий грохочущими смыслами, извергал вовне внутренности земли, потроша целую гору!

Создатель Тверди!

Колодец Вири теперь уже углубился настолько, насколько высоко возносился ранее Циворал — или даже глубже. Его устье было выщерблено, напоминая кратер, но ниже края он превращался в цилиндрическую шахту, поверхность которой была украшены тотемическими барельефами, казавшимися слишком незатейливыми и недостаточно выпуклыми, чтобы быть творением нелюдей. Раскинув руки и запрокинув назад голову, Святой Аспект-Император понуждал эту Дыру, опорожняя её глубины.

Руины Ногараль, кувыркаясь, взмывали ввысь к самой вершине извергающегося из недр гейзера, а затем разлетались стороны, словно скатываясь по невидимым желобам, и обрушивались всесокрушающим каменным ливнем на стены и башни Даглиаш. Обломки казались брошенными нищим полугрошами, вызывая некоторое беспокойство лишь по поводу того, где они могут упасть, но их падение не было отдано на волю случая. Легион скрывался в этих источённых ходами глубинах и их Святой Аспект-Император погребал их там, запирал их внутри! Создавал твердь заново!

Консульт. Какую уловку они теперь ещё могли надеяться изобрести. Какую хитрость или обман?

Стремление разделить свою радость охватило его и он обернулся к своей дружине. Его копьеносец Богуяр, из племени холька, беззвучно ревел на остальных, лицо его алело ужасающим цветом Приступа. Отряд разбрёлся по Риборралу, люди обменивались взглядами или возбуждённо всматривались в своего Господина и Пророка, стоящего на вершине башни, созданной из кувыркающихся в небе руин. Саубонов костлявый щитоносец, Юстер Скраул, оказался единственным выбившимся из этого правила. Как всегда чудной, он стоял, развернувшись всем телом к торчавшему над северной стеной призраку Ингола — и лишь лицо его оказалось повёрнутым в сторону извергающегося шлейфа из земли и обломков. Однако, и принятая им поза и его взгляд выдавали душу откровенно пораженную, но не тем, что он видел — и на чем должен был бы сосредоточится его взор — а неким незримым, но сокрушительным итогом.

Побагровевший холька, кривясь и потрясая своими огромными кулаками, стоял перед возносящимся потоком, плечи его простирались вширь настолько же, насколько Гванвё вышла ростом. Он орал, лицо его смяла гримаса свирепого помешательства…

Тревога пронзила Саубона, словно арбалетный болт. Неистовая радость и благоговение отступили. Просто для того, чтобы как то повлиять на происходящее, он крепко хлопнул ладонью по левому плечу Богуяра — не столько, чтобы унять гиганта, сколько, чтобы получить хоть какое-то время на раздумье. Краснобородый холька яростно обернулся, роняя слюну. На мгновение он замер, громадный и ужасающий, глаза распахнуты слишком широко, чтобы суметь углядеть ими что-либо кроме убийства.

Услышать же можно было одну лишь Орду.

— Возьми себя в руки! — проревел Саубон своему копьеносцу, только для того, чтобы тут же рухнуть на спину. Обезумевший холька навис над ним, воздев свою огромную секиру. С неким недоумением, Саубон понял, что сейчас умрёт…

Краем глаза он увидел вспышку света — сверкающего и исходящего откуда-то снизу.

А затем башраги обрушились на них.

Перепрыгнув через растянувшегося Саубона и бросившись навстречу атаке ублюдочных тварей, Богуяр спас его, вместо того, чтобы убить. Взмахнув секирой словно легким копьецом, холька использовал свой прыжок для того, чтобы лезвие его оружия, щелкнув как ударившая по железу плеть, практически перерубила шею одного из чудищ, оставив его голову болтаться на коже и нескольких сухожилиях. Но твари уже были средь них. Торчащие косматыми клочьями волосы. Пошатывающиеся, неуклюжие тела, искаженные и в великом и в малом. Зловонное дыхание, разящее гниющей рыбой и фекалиями. С трудом поднявшись на ноги, Саубон увидел как Мепиро подныривает под сокрушительный удар дубины. Экзальт-генерал, обнажив свой широкий меч, прянул в сторону, с ужасом глядя на яростный натиск исходящей гноем, неуклюже шатающейся, вздымающейся волнами мерзости, размахивающей грубо сделанными топорами и молотами и источающей слюну ртом каждого из вросших в их щёки безжизненных лиц. Он увидел Богуяра — безумный алый вихрь, отражающий сыплющиеся на него удары тошнотворных конечностей. Увидел Гванвё — статую выточенную из сверхъестественно-белой соли, и понял, что создания несут хоры. Увидел завесу всесокрушающего ливня из каменных глыб, обрушивающихся на мерзких тварей, что дёргаясь и шатаясь, спешили к Рибарралу. Вырвавшаяся из сутолоки боя, ещё одна гнусная погань воздвиглась над ним, воздев свою дубину на высоту удвоенного саубонова роста, из-под доспехов, сделанных из железных пластин, доносилось воистину бычье пыхтение. На открытых участках кожи виднелись изъязвленные наросты плоти и испревшая, засаленная шерсть. Движения твари, будучи до странного старческими, выдавали всю непристойную порочность её телосложения. Саубон танцующим пируэтом ушел от обрушившейся дубины и полоснул чудовище по верхней конечности — удар, безо всяких сомнений отрубивший бы человеческую руку…

Но лишь повредивший одну из трех сросшихся костей башрага. Зловонный гигант, заверещав визгом, переходящим в утробный рёв, яростно ударил в ответ.

Саубон увернулся, услышав легкий звон, с которым ржавое железо скользнуло по его шлему…и вдруг обнаружил, что, заходясь смехом, вопит…

— Хорошо!

Он ткнул острием своего меча в уродливое колено создания, пируэтом уйдя от второго бешенного удара. Очередным тычком он вколотил одно из сочащихся слизью лиц глубоко в щеку твари, и прянув вперед, поверг визжащего башрага наземь, насквозь проткнув его ублюдочную плоть.

— Мне как раз надоела цыплятина!

Он закружился, взревев от буйной нечестивости этой остроты. Рыцари Льва Пустыни кромсали вокруг него то, что казалось рощей кошмарных деревьев. Саубон заметил как Скраул замешкался, уворачиваясь от обрушившейся на него дубины, и, несмотря на то, что секира Богуяра тут же расколола на части котлоподобный череп его убийцы, исчез из виду, оказавшись фактически вколоченным в землю этим ударом. Одна из тварей, пятясь назад, споткнулась и, кувыркаясь, рухнула прямо в Колодец, лишь для того, чтобы тут же, оказаться пойманной восходящим потоком.

Яркий блеск привлёк вдруг взгляд Саубона.

И он первым увидел рухнувший в небо из кишки Колодца, сверкающий и даже не поцарапанный ворохом кружащихся обломков…

Золотой сундук.

Эренго кишела вскипающими множествами, отвратным порошком, покрывавшим равнину до самого горизонта, словно копошащийся ковер. Выглядевшее ранее трясиной из смутных кошмаров, ныне терзало взор сверканием глаз и зубов, шевелением пальцев, видимых столь ясно, что их можно было даже сосчитать. Облака кувалд и тесаков сотрясались и дрожали над Ордой, словно её бьющиеся в эпилептическом припадке отродья.

Над всем этим чёрным, рваным силуэтом реял Ауранг, будто клочок пепла, парящий в охряных порывах ветра.

Апперенс Саккарис распустил узел на своём поясе Менна, освободив волнами заколыхавшиеся на ветру одежды, раскрывшиеся словно кроваво-красный цветок, окруженный загнутыми мясистыми лепестками, подобный так ценившимся в Шире ирисам. Владыка-Книжник вышел из своего добровольного заточения; сам Сесватха шествовал ныне по Миру, объятый древними и гибельными тотемами. Голосом, полным всесокрушающей ярости, он начертал пронзившую дали дугу, раскалённую и сияющую серебрящимся светом. Девятая Меротика…

Алые волны его развевающихся одеяний светились словно витражное стекло, воссиявшее в солнечном свете. Но Обереги инхороя под воздействием Абстракции лишь слегка замерцали и не более. Чуждая мерзость смеялась, вместе с Ордой.

— Ауранг! — прогремел великий магистр Сохонка. — Я вызываю тебя на бой! Я требую Спора меж нами, как в давние дни!

И чудовище, взмахнув крыльями, наконец, осмелилось спуститься пониже.

— Пришли новые дни, Чигра…

Его скольжение вдоль поверхности земли вызвало в шранчьих толпах бурю восторга и оставило за собой кишащий след, выглядевший также непотребно, как выплеснувшееся на грязную простыню семя.

— … И стали намного короче.

И генерал Полчища, коснувшись крыльями ветра, резко развернулся и направился на северо-запад, словно следуя изгибу огромного незримого колеса. Штандарты кланов дергались и вздымались над океанами искаженных разочарованием бледных лиц.

— Ауранг! — возопил Саккарис вслед ускользающему образу, лицо его терзалось муками и явившимися из его Снов и испытываемыми наяву.

Мерзкие толпы издевательски улюлюкали, море рук плескалось и бултыхалось, как густая грязь под проливным дождём.

Святой Аспект-Император прервал свою песнь. Парящие обломки на мгновение зависли в воздухе, а затем обрушились обратно в глотку Колодца, оставив вместо себя лишь дымный шлейф. Испещренная разломами и трещинами необъятность перестала дрожать. Кружащаяся завеса из пыли опустилась на Рибаррал, напоив воздух привкусом праха и гнили.

Изумлённые дружинники Саубона, тяжело дыша, стояли среди гигантских туш. Хотя некоторые из их братьев корчились на земле, они смотрели только на своего Господина и Пророка, парящего над ними на такой высоте, где обычно летают лишь гуси да чайки…

Удерживая золотой сундук подальше от светящегося ореола, исходящего от его рук, он сошёл на землю у западного края Колодца. Саубон протянул руки в стороны, чтобы сдержать порыв своих рыцарей, поначалу устремившихся туда, а затем в одиночестве проследовал к своему Господину и Пророку. Соляная статуя, в которую превратилась Гванвё, кольнула его сердце, когда он пробегал мимо, но вид Келлхуса, устанавливающего золотое вместилище на спину дохлого башрага наполнил его куда более мрачными предчувствиями.

Никогда ещё Саубону не приходилось видеть, чтобы он обращался с чем-либо со столь тщательной осторожностью.

Теперь он видел, что сундук сделан не из золота. Он имел вид вещи извлечённой из немыслимых глубин — покрыт известковой пылью и мелкими осколками камня, и, несмотря на это, на нем не было даже потёртостей, не говоря уж о вмятинах, зазубринах или щербинах. Само вместилище размером было не более кукольного домика, но казалось существенно больше из-за замкнутого каркаса из трубок, каким-то образом удерживавших, не касаясь его, находящийся внутри куб. Еле заметная глазу филигрань была выгравирована на всех его поверхностях, геометрическое тиснение, которое странным образом коробило взгляд при попытке в подробностях рассмотреть его. Но ничто иное не было столь примечательным, как пластина из полированного обсидиана, образующая верхнюю поверхность вместилища, и мерцающие символы — нечто вроде надписей, начертанных светом — пробегающие вдоль этой пластины, причём прямо внутри неё.

Келлхус не обратил на Саубона ни малейшего внимания. Утроба Колодца курилась слева, буквально в нескольких шагах. Полуденное солнце сотворило покров полупрозрачных теней, отброшенных кружащимися в высоте клубами дыма и праха.

— Что это? — спросил экзальт-генерал, зная, что, не смотря на окружающий их грохот, человек непременно его услышит. Его Господин и Пророк взглянул на него с полностью отсутствующим — и потому пугающим — выражением.

Минули три сердцебиения.

— Инхоройская вещь, — всё тем же чудесным, проскальзывающим сквозь любой шум голосом произнес наконец Келлхус, — артефакт Текне.

Саубону приходилось напоминать себе, что нужно дышать, и необходимо было дышать, чтобы суметь хоть о чём-то помыслить.

— А эти горящие письмена…о чём там говорится?

Вой Орды поглотил каждое из сказанных им слов.

Святой Аспект-Император Трех Морей отступил на один шаг, словно для того, чтобы получше разглядеть эту вещь. И хотя взгляд его оставался сосредоточенным на вместилище, Саубон знал, что в действительности он сейчас не смотрит вообще ни на что, из находящегося поблизости.

— Что не всем суждено будет спастись, — сказал Келлхус.

Страх холодным тясяченогим пауком пробежал по коже Уверовавшего короля.

— О чём ты? — спросил Саубон, слишком оцепеневший, чтобы по-настоящему изумиться.

Обрамленное львиной гривой лицо задумчиво склонилось, взгляд Аспект-Императора был сожалеющим, но жестким.

Лазоревки продолжали свои песнопения, паря над периметром древних стен и сплетая из нитей значений и смыслов сияющие, смертоносные узоры. Черные фигуры, полыхавшие сальным огнем, пятнали теперь гребни каждой из стен Даглиаш, ставшей той самой горой, защищать которую досталось Свайали — опаснейшим из всех чародейских станов.

Его Спаситель повернулся к нему, одарив улыбкой, что сошла бы за извинение, играй они сейчас в счётные палочки.

— О том, что это, пожалуй, к лучшему.

Келлхус бросил взгляд на сундук и замысловатые письмена, что в очередной, последний, раз пробежали по верхней пластине. Свет вырвался из его уст, а в очах же, казалось, запылали яркие фонари.

Его крик, когда он явился, потрясал и сбивал с ног. Саубон рухнул на спину, и, вскинув руки, прикрылся от изрекавшей зловещие словеса пылающей фигуры.

— Бегиииите!

Саубон в ужасе таращил глаза. Богуяр уже поднимал его на ноги, что-то беззвучно крича. Святой Аспект-Император шагнул в пустое небо над Рибарралом, рот его казался обрамленным бородой сияющим провалом, голос его гремел из ниоткуда или, во всяком случае не из какого-либо из мест или пределов Сущего:

— Сыны человеческие, внемлите!

Перекрывая вой Орды…

— Отриньте ярость!

Заставляя её погрузиться в безмолвие.

— Бегииите!

И не было эха, ибо голос кричал в каждую душу точно в пустой карман. Саубону казалось, что он способен лишь выдыхать, и что какая-то сила вытягивает и вырывает воздух из его лёгких.

Нет, промчалась мысль.

Нити света охватили поднимающегося в небеса Анасуримбора Келлхуса, заключив его в нечто вроде клетки, прутья которой напоминали свесившиеся с его макушки паучьи лапы, а затем фигуру Аспект-Императора затянуло в ничто.

Нет…

— Тогда какое имеет значение, одобряю я твои действия или нет? Правда есть правда, вне зависимости от того, кто её высказал…

— Я прошу лишь твоего совета. Скажи, что ты видишь… И ничего больше.

— Но я вижу многое….

— Ну так скажи мне!

— Я лишь изредка вижу проблески будущего. Сердца людей… то, чем они являются… Вот что я обычно вижу.

— Тогда скажи мне… Что ты видишь в моем сердце?

Пройас с Кайютасом и прочими спутниками мчался вдоль озарённых ярким осенним солнцем пляжей. Он попытается перехватить ушедшие далеко вперёд отряды Ордалии, размышлял экзальт-генерал, сплотить их и восстановить порядок. Но глаза его души видели одно лишь смертоубийство. Его восставшее мужское естество болело от бесконечных тычков седла во время скачки. Справа от него, теснящиеся на побережье заудуньяни тысячами карабкались вверх, обтекая словно ртуть запутанный лабиринт утёсов Олорега. Поблескивавшие пятна парящих в воздухе колдунов окружали его покатые вершины, окутанные дымным покровом Пелены. Обширные пространства были залиты запекшейся, перемолотой тысячами сапогов темно-фиолетовой кровью, напоминавшей перезревшую, измельченную свёклу и сплошь покрывавшей перевалы на пути восходящего Воинства, засохшей пастой пятная даже склоны окружающих гор. Яростная схватка кипела, сплетаясь с головными отрядами наступающих Колонн, образуя протяженные участки беспощадного истребления, где люди ударами разящих копий и кромсающих клинков прокладывали себе путь сквозь шранчьи толпы. Из пустот, образовавшихся в море Орды в результате безумной атакой Сибавула и его кепалоров, теперь оставались видимыми лишь немногие.

На какое-то время Пройас почти поверил в то, что смотрит вниз — столь благоприятствовали подобному впечатлению круто забиравшие вверх склоны. Твердыня Даглиаш стояла на положенном ей месте, каменным наростом возвышаясь над Антарегом, макушка которого торчала за отрогами Ингола, всё также наводненными толпами шранков. Он заметил Келлхуса сияющим бриллиантом венчающего чёрную струю, извергаемую горой, и тройки Свайали, выстроившиеся вдоль виднеющихся вдалеке укреплений и изливающие на окружающие пространства Абстракции, подобные миниатюрным магическим знакам. При виде этого зрелища сердце Пройаса застучало и воображение его разыгралось, являя оку его души образы столь же яркие, как пророчество: вот он прокладывает себе путь сквозь неисчислимые множества тощих, вот взбирается по наваленным тушам на парапеты древних стен, чтобы, вскричав, воззвать к Саубону — «Видишь!»

Видишь!

Но с каждым пройденным ими локтем, казалось всё больше и больше препятствий воздвигалось на их пути. Всё ближе были чёрные скалы. Берег становился всё более каменистым и обрывистым, плавающие в прибое трупы теперь всё чаще лишь ударялись о прибрежные валуны и оставались болтаться в море. При попытке обогнуть полузатопленные ковры из шранчьих тел, его, вместе с лошадью, захлёстывали волны. По мере сужения прибрежной полосы всё больше воинов Ордалии пробирались рядом с ними прямо сквозь фиолетовые от шранчьей крови воды. Пройас рискнул проложить себе путь сквозь эти разноязыкие и разноплеменные толпы, но эта попытка едва не стоила ему жизни. Когда его лошадь, споткнувшись, сломала себе ногу, Пройас вылетел из седла, а болтавшееся из стороны в сторону копьё шедшего рядом шайгекца едва не воткнулось экзальт-генералу прямо в глаз, поранив щёку. Темные воды сомкнулись над ним, соль ущипнула губы, обожгла порез на лице. Тяжесть доспехов давила на спину, пригвоздив его к каменистому дну. Пузыри воздуха потоком струились из его рта — видимо он что-то кричал.

Затем чьи-то руки вытащили его, задыхающегося и плюющегося, на поверхность. Солнечный свет ужалил Пройаса сквозь слёзы, разорвав Мир на волокна из теней и сияния. Сквозь стекающую по его лицу отвратную жижу он увидел Келхуса и успел запаниковать ещё до того, как понял, что в действительности перед ним Кайютас — Кайютас, взирающий на запад — в сторону Антарега. Воды пенились и бултыхались от идущих вброд воинов Ордалии, и он мог видеть бесчисленные бородатые лица, повернутые в ту же сторону, в которую вглядывался и имперский принц.

Он вновь посмотрел на Кайютаса, поняв вдруг, что ранее никогда не видел на его лице ничего напоминающего страх или удивление.

До этого самого мига.

А затем он услышал это — невероятно отчётливо, учитывая стоявший вокруг оглушительный шум.

Возлюбленный некогда голос.

Антарег. Земля, расколотая и изломанная самым причудливым образом, изрезанные трещинами и расселинами склоны, скалы, уступившие напору бессчетных столетий, хлеставших их дождями и обтачивавших ветром. Заваливающиеся на юго-запад громады утёсов — словно сокрушенная гора сама прислонилась к побережью, собравшись там умереть. Море Нелеост. Безмятежные аквамариновые просторы полнятся косяками торчащих над волнами белесых спин, покрываются целыми коврами, сотканными из мёртвых тел и водоворотами мерзкой фиолетовой жижи. Даглиаш. Очертания башен и парапетов, нависающих над вздымающимися от моря отрогами. Орда. Ужасающие, полинялые полчища, простирающиеся по предгорьям и склонам, словно чудовищное пятно на теле прокаженного — омерзительная сыпь из мириадов стиснутых фигур и лиц, палево-бледных, будто паучье брюхо.

Сибавул Вака в одиночестве прокладывал свой путь сквозь нечеловеческое кишение, с отталкивающей безучастностью взирая куда-то вперёд. Ряды гнусных созданий один за другим расступались при его приближении, существа огромными массами начинали отпрыгивать, царапаться и суетится, спасаясь бегством. Тех из них, кто будучи опрокинутым, оказывался в непосредственной близости от него, охватывал паралич; в его тени они могли лишь слабо подёргиваться, рыдать и хрипеть. Мимоходом он колол этих созданий копьём, протыкая сочленения их грубых доспехов, пронзая их шеи или лица…и равнодушно двигался дальше.

Примерно в миле позади него опрометчивый бросок Ордалии увяз в рукопашной схватке вблизи ущелья, разграничивающего громады Ингола и Олорега. Тучи стрел призрачными сплетениями мелькали над сражением. Осознав уязвимость положения, в котором оказалась Ордалия, адепты Завета начали спускаться вниз по склонам Ингола, каждый словно плывущая в воздухе точка, плюющаяся огнем и светом, и буквально выжигающая себе путь в тающих перед ними грудами снега шранчьих толпах. Поддержанные с фланга, люди Кругораспятия вновь ринулись вперёд, повергая по-кошачьи визжащих тощих в прах у своих ног. Некоторые крича, некоторые рыдая, они прорезали и пробивали себе путь к окровавленным склонам Ингола. Люди, молча стискивая зубы и кривясь, зажимали свои раны. Шранки, подыхая, дёргались и сучили конечностями прямо там, где и упали.

Грохочущий вопль раскалывал Сущее. Колебались в равной степени и люди и шранки…

Уши заныли от внезапно нахлынувшего абсолютного безмолвия. Глаза закатились, обращая все взгляды к небесам. А затем, надо всем этим буйством, явился свет, пришедший словно бы из какого-то неописуемого и невыразимого места. Ослепительно-белое сияние, исходящее из прямо из небесной лазури…

И ставшее вдруг человеком…Святым Аспект-Императором, фигурой в раздуваемых ветром одеяниях, висящей высоко в синеющей пустоте осеннего неба. Образом, исходящим потусторонним сиянием.

— Бегите прочь от Даглиаш! — прогромыхал его голос. Повсюду, от Эренго до оснований Урокаса, сражающиеся изумленно взирали вверх.

— Бегите. Скройтесь из самого вида её!

Адепты немедленно развернулись и зашагали по небу, оставив бьющихся на земле в их бедственном положении. Мужи Ордалии заколебались и дрогнули, в то время как всё больше и больше их остававшихся позади сородичей устремлялись прочь. Твёрдые сердцем продолжали стоять на своих местах, понимая, что попытка отступить будет означать лишь их гибель. Они перестраивались в плотные каре, занимая круговую оборону, ибо боевые линии рядом с ними рассеивались, становясь разбегающимися и истребляемыми толпами.

Шранки кромсали и рыхлили землю, с визгливыми завываниями подбрасывая её в небеса. И устремлялись вперёд.

Кёвочал, так на древнем аорсийском наречии звалась эта квадратная башня. Алтарь. После разрушения Циворала она оказалась самым могучим из оставшихся в крепости бастионов — или просто так привиделось мечущемуся в панике взгляду. Саубонова дружина растратила время, на которое утихла Орда, взывая к идущим над крепостью ведьмам, сперва умоляя, а затем проклиная их увитое золотистыми лентами шествие. Горстка Свайали искоса взирала за тем, как они бежали следом, возможно терзаясь от стыда и жалости, но и только. В сущности, они просто ушли.

Саубон, меж тем, уже разглядывал окружающие укрепления, пытаясь оценить тяжесть положения, в котором они очутились. Он забрался на нагромождённые Келлхусом обломки, и, распрямившись, встал на окружающей Рибаррал внутренней стене, обозревая помрачающие ум декорации настигшего их гибельного рока.

Хребет Уроккас громоздился перед ним, лишенный своих диадем, сотворённых из призрачного колдовского света. Последние из Свайали, напоминая золотистые хлопья снега, брели над беснующимися скопищами. И зрелище, заставившее его пошатнуться, — простирающаяся на целые скрежещущие мили Орда, уже возобновившая свой титанический вой, похитивший всякую надежду на саму возможность услышать звуки человеческой речи. Север. Юг. Запад. Восток. Казалось, сама земля состоит из белесых, воющих лиц.

Он вернётся, настаивала часть его.

Тебе нужно лишь суметь оставаться в живых достаточно долго.

Ему не нужно было говорить что-либо вслух, дабы направлять своих дружинников или отдавать им приказы. Рыцари Льва Пустыни воззрились на него, как только последняя из Лазоревок исчезла за стенами, и теперь пристально вглядывались в его голубые глаза, считывая застывшую в них обречённость. Он указал им на Кёвочал. И тогда, выбрав её из всех укреплений, разбросанных по распотрошенному сердцу Даглиаш, они собрались на верхушке последней из по-настоящему могучих башен древней крепости.

Продержаться.

Саубон, вынужденный двигаться к башне вдоль внутренней стены, ожидаемо добрался до осыпавшейся боевой площадки последним из всех. Не медля, они выстроились оборонительной линией вдоль её лишенных зубцов парапетов. На востоке до неба воздвигался Ингол, столь громадный, что весь Мир на его фоне казался лишь шкурой, наброшенной поверх пня, оставшегося от какой-то исполинской секвойи. Олорег был виден почти целиком, хоть и смутно, зато за ним, титаническим силуэтом вырисовывалась туша Мантигола, склоны которого полыхали огнём. Блестящая гладь Нелеоста, слегка подёрнутая на ветру рябью, простиралась на юге. На севере равнина Эренго проступала из-под покрова Пелены. А от равнины до моря раскинулся придавленный и удушенный шранками мир — начиная от скопищ, визжащих и беснующихся прямо под стенами крепости, и до клубящихся вдали толп, уродливыми снопами разбросанных по голым скалам и плодородной земле. Изобилующей личинками и изрытой червями…

Он придёт!

Они обнаружили, что стоят теперь на другом плоту, плывущем по иным, и намного более опасным морям. А ещё этот плот тонул. Прижавшись к полуразрушенному парапету, Саубон вместе с остальными наблюдал за скачущим, машущим когтистыми лапами приливом. Его дыхание превратилось в изношенную конопляную верёвку, что, дёргаясь взад-вперёд, пилила его сердце. Проворные и проникающие повсюду, существа уже буквально затопили внешние укрепления и, прорвавшись сквозь разбитый створ внутренних ворот, словно растущим прямо на глазах побегом, проникли в замковый двор. Саубон испытывал чувство какого-то странного, непривычного ужаса, ощущение, приходящее обычно к тем, кто издалека наблюдает за своей приближающейся погибелью — нутряное знание, понимание, засасывающее, словно яма.

Он вернётся!

Они видели как ведьмы бредут прочь над заходящимися визгом просторами, в своих развевающихся одеждах подобные золотым цветам. Они видели его, появляющегося в виде искры над горными пиками или над сияющими в солнечном свете песчаными чешуйками побережья. Слышали его внушающие страх наставления…

Даглиаш была поглощена суетливым бурлением. Повсюду, куда ни глянь, шранки просачивались во все щели в изъеденном веками камне, словно проворные и гибкие мальчишки. Они наблюдали за тем, как омерзительные массы вприпрыжку мечутся по Риббаралу, видели как соляная статуя Гванвё исчезла под натиском скребущих пальцев, заметили даже как башраги вырываются из выпотрошенной ямы, оставшейся на месте, где стоял Циворал — из Колодца Вири. Этот поток едва не закрыл от их взора блеск неземного золота, исходящий от загадочного вместилища.

Сама земля казалось кишит паразитами и гниет…

Ну пожалуйста! Как мог я не верить в тебя?

Повернувшись, Саубон увидел Богуяра, опасно склонившегося над выступом парапета, яростно бьющего себя в грудь и извергающего на головы врагов потоки какой-то неслышимой брани. Лицо его, налившееся кровью, алело столь же ярко, как и его борода, запутавшиеся в её прядях нити слюны блестели в солнечном свете.

Ты знаешь моё сердце лучше, чем я сам!

Словно к огрызку яблока, брошенному в муравейник, Даглиаш …сползалась к ним. Шранки сбивались в колонны, валили оравами и толпами, со всех сторон стекаясь к Кёвочалу. Черные стрелы уже летели в них, колотя по парапетам. Некоторые из его людей выламывали камни из искрошившейся кладки и швыряли их вниз, на головы существ, уже вовсю взбиравшихся прямо по стенам башни…

Холька устроил целое представление, вытерев огромным булыжником свой окольчуженный зад, а затем яростно метнув камень в тощих и умудрившись добросить его до самой стены, вдоль которой Саубон чуть ранее бежал к башне. Сразу трое существ упали замертво от брошенного булыжника — и весь отряд тут же разразился ободрительными возгласами, словно приветствуя удачный бросок счетных палочек. И тут экзальт-генерал осознал со всей глубиной и перехватившей его дыхание очевидностью… Смерть. Понял он. Смерть! Он постиг всю грандиозность врученного ему дара.

— Восславьте Его! — смеясь, вскричал он не способным его услышать, но ещё способным верить людям, — Хвала нашему Святому Аспект-Императору!

Явилась смерть. Она всегда является. Но встретить её можно по-разному…

И мало кому достаётся смерть столь славная, какая досталась им.

И его дружина, его люди узрели это, как и он сам. Невозможный свет их Господина и Пророка воссиял в их очах и сердцах. Они смеялись и ликовали, хотя весь мир щетинился железом и вопил — и продолжали смеяться даже тогда, когда первые из них рухнули на колени со стрелами, торчащими в глазницах…

— Слава! Слава Ему!

Шранки, вскарабкавшись на стены, уже перебирались через парапеты.

— Хвала Анасуримбору Келлхусу!

Смерть закружилась вихрем.

Саубон противостал натиску, кромсая врагов, ломая свистящие в воздухе тесаки, круша чёрные шлемы. Сначала казалось, что это легко — рубить и резать рычащие морды, стоит только тем показаться над краем башни. Они сбрасывали шранков вниз, словно визжащих кошек, и казались неуязвимыми в своём бастионе. Дождь из чёрных стрел сразил омерзительных тварей не меньше, если не больше, чем воинов Саубона. Тридцать восемь душ оставалось в его отряде. Сообразуясь с возникавшей то тут, то там нуждой, они расположились по периметру боевой площадки Алтаря линией, становившейся всё тоньше, ибо всё больше и больше шранков взбирались на башню со всех сторон. Кёвочал вскоре выглядел словно бы одетым в гротескную юбку, состоящую из карабкающихся по его стенам тварей, башня казалась теперь лишь чем-то вроде не слишком высокого восьмиугольного вала, выступающего из кипящего, словно суп, сборища гнусности. Создания уже перехлестывали через все парапеты. Защитники вынуждены были отступить, сомкнув ряды и образовав осаждаемый врагами круг, в котором каждого человека отделяли от его задыхающегося от усталости брата лишь пара шагов. Саубон продолжал возглашать имя своего Господина и Пророка, хотя уже и сам не знал — делает ли он это ради воодушевления или ради мольбы. Никто не смог бы услышать его, поглощенного гниющей глоткой Орды, а имя Аспект-Императора стало чем-то пустым, лишенным значений и смыслов, лишь рефлексом, порожденным ужасом, насилием и прочими формами Тьмы, что была прежде. Да и дружина его стала уже чем-то, лишь немногим большим, нежели тенями, сражающимися с другими тенями — ползущими или же скачущими. Мир каким-то странным образом резко свернулся, сжался внутрь себя, став туго натянутым пузырём, жадно всасывающим оставшиеся экзальт-генералу мгновения жизни и смерти. Его нимилевый клинок вонзался и рубил, резал и кромсал бледную как рыбье брюхо кожу, прокалывал щеки, крушил зубы. Стрелы звенели, отскакивая от его шлема, бессильно стучали по его древнему куноройскому хауберку. Он пнул ногой обветшалую кладку парапета, обрушив целую секцию, и встретился взглядом с одной из цепляющихся за стену мерзостей. Глаза, подобные чёрным мраморным шарикам, утонувшим в наполненных маслом глазницах, искаженное яростью лицо, смятое как зажатый в кулаке отрез шелка, слюнявая, полная дикости, ухмылка, изгибающаяся всё сильней и сильней — до каких-то совсем уж немыслимых пределов лишь затем, чтобы пропасть, исчезнуть, раствориться… Судьба поскупилась даже на малейшую передышку или миг торжества. На скруглённые временем губы парапетов вскарабкалось ещё больше гнусных тварей, похожих на кишащих вшей с человечьими лицами. Его клинок метался и разил, кромсая ржавое железо, выпуская из по-девичьи бледных тел струи и целые потоки лиловой крови. Келлхус! — вопил он — Келлхус! Келлхус! Келлхус! Но дышать становилось всё тяжелее, в нижней части груди что-то жгло… нечто, что следовало бы выдернуть. Сдавливающая боль терзала левую руку. Он шатался. Неподалёку корчился на животе Мепиро, из спины его торчало короткое копьё. Что-то, какое-то сотрясение отозвалось в его костях — удар по голове. Земля, как ему показалось, вдруг встала вертикально, саданув его по щеке…

Келлхус!

Несмотря на навалившуюся на его плечи гору, Саубон заставил себя подняться и встать на колени.

Он увидел стоящего на парапете Богуяра — алеющая кожей ожившая ярость, одна нога попирает искрошенный зубец, рот заливает кровь, в покрытом кольчугой плече торчит вражье копьё. Холька удерживал левую руку воздетой к небесам, голый шранк, насаженный челюстью на сломанный меч, содрогался над разверзшейся внизу бездной — фаллос существа торчал вверх даже перед самой смертью. Правой рукой Богуяр сжимал свою огромную секиру, сулящую бледным, толпящимся вокруг него тварям потоки крови и неисчислимые бедствия. Но тут, откуда ни возьмись, на спину холька прыгнул очередной шранк, визжащий и полосующий его ржавым железом, и красноволосый воин, не удержавшись, рухнул вниз с парапета древней башни.

На освободившееся место с внешней стороны тут же взобрался ещё один шранк, лицо его оставалось неподвижным, как фарфор, и прекрасным, словно у мраморной статуи — до тех самых пор, пока исказившая его черты ненависть не сокрушила эту красоту, превратив её в нечто нечеловеческое.

Сильный удар опрокинул его. Оползающий куда-то, словно бы слоящийся мир.

Ощущение чего-то, находящегося внутри него, и текущего.

Келлхус…

Сквозь пейзаж, состоящий из множества топчущихся ног и босых, искривлённых ступней, он увидел лицо Мепиро, бледно-белое, утемнённое неистово мечущимися тенями, подёргивающееся от ритмичных толчков.

Нет.

Что-то случилось. Что-то…

Столь громкие звуки. Столь яркий свет…

Образы, достаточно живые и полные, чтобы обмануть восприятие…

Даглиаш исчезла — вместе с его дыханием, вместе с биением его сердца.

То странное отсутствие ощущений и чувств, что он сейчас испытывал, можно было сравнить разве что с падением. Пустота расстилалась вокруг того вращающегося места, где он сейчас находился, или — поскольку он вдруг осознал, что неподвижен — это она вращалась вокруг него.

А затем было невероятное, катастрофически реальное столкновение, словно он рухнул в пропасть и, совершенно обездвиженный, ударился о её дно…

Он открыл глаза…внутри уже открытых глаз… Щека его покоилась на жестком ковре из стоптанных трав, вокруг него и над ним буйствовали и метались тени — переступающий лес лошадиных ног… Люди сражаются с людьми? Да. Галеотские рыцари схлестнулись с облаченными в позолоченные доспехи койаури.

Менгедда?

О Господи! По сравнению с землей его ярость казалась такой пустой, такой бренной!

Он взирал вдоль стоптанных трав. Недвижимый, он увидел как юноша в тяжелых, старомодных доспехах рухнул с коня и упал — также как он. Его светло-русые волосы выбились из-под кольчужного капюшона. Юноша смотрел на него в ужасе и смятении и, вдруг потянувшись вперед, схватил Саубона за руку, сжав его огрубевшие пальцы, словно стеклянные гвозди, ибо они не чувствовали совершенно ничего…

Кошмарный момент узнавания, но слишком безумный, чтобы испугаться по-настоящему.

Это его собственное лицо! Его собственная рука сжимает его пальцы!

Он попытался вскрикнуть.

Ничего.

Попытался пошевелиться, хотя бы дёрнуться…

Абсолютная неподвижность объяла его. Он лишь чувствовал некую пустоту — и не только внешней стороной своей кожи, но и внутренней…казалось, словно там внутри распахнулась или вот-вот распахнется какая-то дверь.

И он понял это, так, как понимают все мертвецы — с абсолютной убеждённостью безвременья.

Ад…вздымающийся кипящим порывом. Воплощенные злоба и мука, жадно бормочущие в своём изголодавшемся ликовании…

Демоны, явившиеся, чтобы протащить его-внешнего сквозь его-внутреннего, вывернуть наизнанку, предоставив всякое его, способное чувствовать и ощущать место — опаляющему пламени и скрежещущим зубам…

Проклятие…ни смотря ни на что.

Неописуемый ужас.

Он попытался уцепиться за руку юноши своими мертвыми пальцами…удержаться…

Не надо! — хотел закричать он так громко, как только способен крикнуть мертвец. Но рёбра его были лишенной дыхания клеткой, а губы холодной землёй. — Не отпускай…

Прошу тебя! — призывал он молодого себя, силясь поведать ему о всей своей жизни одним лишь взглядом своих мёртвых очей… — Глупец! Неблагодарный!

Не верь Ем…

Вспышка.

Столь яркая, столь ослепительная, что сперва она кажется лишь каким-то мерцанием на периферии зрения.

Образ Даглиаш на мгновение замер тенью, окружившей это сияние, а затем занавес стен сдуло в небытие, словно дым.

Поток воздуха вознесся до головокружительных высот.

Уши надолго затворились для любого звука.

Распространяющиеся во все стороны толчки сбросили тысячи душ с вершин и гребней, разорвали в клочья и разогнали облака, засверкавшие в небе раскрывающимся ирисом.

Миг невозможного света.

Всепроникающего, сияющего, золотого. Пронзающего пустоту, озаряющего контражуром взметнувшиеся столбы обломков и пыли, ибо сама гора, разорванная на части, разлетелась вверх и вовне. Дымные шлейфы, чёрные, окружённые сиянием, подобно щупальцам осьминога вздыбились, простерлись, охватывая опустевший купол небес. Охлаждающиеся края их выпятились вниз и наружу, закручиваясь и устремились долу, внутри же окутанных чадящими клубами высей разверзся сам Ад.

Распространяющееся кольцами и кругами всеуничтожение. Вихри пепла. Обуглившиеся склоны, усыпанные опрокинувшимися вовне дымящимися фигурами. Издающие хрип…части тел, беспалые руки, слепо шарящие вокруг. Пылающие адепты, кувыркаясь, падающие с небес.

А затем взвыли целые пространства и дали, забитые людьми и шранками. Ослепшие поднимали вверх лица, пузырящиеся чудовищными волдырями, зияющие пустыми глазницами на месте выжженных глаз. Обожженные стряхивали кожу с собственных рук, словно пытаясь освободиться от каких-то лохмотьев.

Запах дымящейся, подгоревшей ягнятины или жарящейся на костре свинины.

Рты, округлившиеся от жалобных криков.