Начало Осени, 20 год Новой Империи (4132, Год Бивня), Момемн

— Лови, — кличет на закате Шлюха Момемнская…

Однако персик и так уже в его руке.

В обширном и пустом мраке Ксотеи, Дар Ятвер стоит неподвижно возле идола своей Матери, наблюдая за тем, как несколько нетвердо стоящих на ногах жрецов поднимают и уносят мертвую плоть своего шрайи. Трое из них плюют на пол у его ног. Инкаусти уводят его, и он смотрит назад, видит себя стоящим в тени позлащенной Матери.

Горны сдирают кожу с неба. Мотыга и Земля! Мотыга и Земля! Жестокий Момемн лежит в бесчестье, пораженный от Книги за свои беззакония. Императрица взывает. И голос её проносится над последними лучами солнца. — Лови…

Он не столько умывается, сколько стирает кровь со своих ладоней.

К ним присоединяется худощавая, в странном облачении девушка по имени Телиопа, утонченность которой умаляется до простоты. — Там кто-то был, когда это случилось, — объясняет он ей, и видит, как она исчезает во всесокрушающей черноте.

Императрица бросает персик… — Лови.

Он погружает в воду пальцы, они коричневые, но вода вокруг них расцветает алым облачком.

Императрица смотрит ему в лицо. — Что ты сделал… Как это оказалось возможным?

Алые как рубин бусинки повисают на его пальцах. Он склоняет ухо, чтобы послушать: вода щебечет так тихо, но рябь от капель этих распространяется на все Сущее.

Все творение.

Горны ревут. Черный город напряжен, взбаламучен.

— Лови.

Своды оседают, становятся на колено, потом на другое. Матерь проливает слезу, забирая данное ею. Он видит как собственными руками мечет разбитое, видит как пошатнулся Аспект-Император, как исчезает он под пятою Матери.

Он отворачивается от моря, от солнца, парящего над водами и вонзающего лучи свои в спину темных вод; он взирает на утомленные летом поля юга; он видит себя стоящим на зеленом холме, и смотрящим на то место, где находится сейчас, оставаясь возле императрицы.

Матерь удерживает его заботливыми, но грозящими погибелью руками.

Келлхус часто журил Эсменет за её постоянные дурные предчувствия. Он напоминал ей о том, что люди, вопреки их собственным самозабвенным уверениям, добиваются послушания в той мере, в которой жаждут власти. «Если в своем положении ты не можешь доверять им, говаривал он, ищи утешения хотя бы в их жадности, Эсми. Раздавай свою власть как милостыню, как молоко, и они как котята прибегут к тебе… Ничто не делает людей настолько кроткими, как честолюбие».

И они к ней бежали.

Явившись на Андиаминские высоты, она полагала, что слышит голоса разыскивающих её инкаусти. Однако, возвращаясь назад с только что найденным Кельмомасом по потемневшим залам, Эсменет столкнулась с Амарслой, одной из приближенных рабынь, рухнувшей прямо к её ногам.

— Я нашла её! — Возопила почтенная матрона, обращаясь к расписанному фресками потолку. — Сейен Милостивый, я нашла её!

Тут и остальные начали появляться из позолоченного лабиринта, сперва офицер-эотиец, имя которого она успела забыть, а потом неуклюжий Кеопсис, экзальт-казначей …

Невзирая на всеобщую панику, весть о смерти Майтанета и её фактической реставрации пронеслась по улицам Момемна, и души, пострадавшие от совершенного её деверем переворота, начали вновь стекаться в Имперский квартал, бывший их родным домом. К тому времени, когда они с Кельмомасом добрались до лагеря скуариев, за ней уже увязалась целая дюжина спутников, а в самом лагере её ожидали уже новые дюжины, пестрый сброд, самозабвенно приветствовавший её. Прижимая к себе Кельмомаса, она остановилась, рыдая от радости… не веря собственным глазам…

А потом протянула руку к предложенным ими вожжам.

Она отцепила от себя чумазого звереныша, в которого превратился Кельмомас, и препоручила его, вопреки всем бурным протестам, попечению Ларсиппаса, одного из дворцовых жрецов-врачей. Его нужно было вымыть, переодеть, и конечно же накормить, а также обследовать на предмет болезни или заразы. Кожа его сделалась смуглой как у зеумца, покрылась пятнами, словно бы он побывал в баке с краской. На мальчике была только ночная рубашка, ткань пропиталась грязью и сделалась похожей на кожу. Волосы ребенка, некогда льняные и безупречные, стали черными как её собственные, слежались комками и крысиными хвостиками. При первой встрече вид его вселял отвращение в сердца прежних знакомых. Некоторые из них даже позволяли себе при виде его чертить в воздухе охранительные знаки, словно на нем оставили свои следы лапы смерти и погибели, а не нищеты и забвения.

— Мама, нет! — Сквозь слезы выдавил он.

— Ты слышишь эти барабаны? — Спросила она, взяв его за плечи и опустившись на колени. — А ты понимаешь, что они означают?

Синие глаза мальчика над забрызганными кровью щеками сверкнули умом.

Он не таков, каким ты его считаешь…

Маленький имперский принц нерешительно кивнул.

— Я нашла тебя целым и невредимым, Кель, но это всего только начало, — сказала она. — А теперь я должна обеспечить твою безопасность! Ты меня понял, мой милый?

— Да, мама.

Она прикоснулась к его щеке и улыбнулась, чтобы ободрить ребенка. Ларсиппас немедленно повел его в сторону, крикнув кому-то, чтобы принесли воды. Она позволила своему сердцу совершить еще три материнских сердцебиения, после чего отложила прочь родительские обязанности и возложила на свои плечи Империю — сделавшись именно той, какой её отчаянно хотели видеть обступавшие её люди: Анасуримбор Эсменет, Благословенной императрицей Трех Морей.

Все её вооруженные силы ограничивались инкаусти. Впоследствии она узнает, что все до единого из Сотни Столпов погибли, защищая её дом и детей. Эотийские гвардейцы в каком-то количестве, конечно же, сдались, и потому стыд задержит их появление. Из числа имперских аппаратариев, которых она видела в Ксотее, многие последовали за ней во дворец — как она поймет потом, в основном те, кто знал ее достаточно хорошо, чтобы довериться ее милосердной и незлобивой натуре. Остальных, бежавших в страхе перед расплатой, она никогда не увидит.

Она начала с того, что обняла Нгарау, старого и бесценного великого сенешаля, унаследованного ею от икурейской династии.

— Дом мой пришел в полный беспорядок, — проговорила она, заглянув в старые, с мешками, глаза евнуха.

— Действительно так, Благословенная.

И строгий Нгарау на нетвердых ногах заходил среди собравшихся, отдавая распоряжения. Люди немедленно начали расходиться по различным частям дворца и прочим службам, после чего перед нею остались только коленопреклоненные солдаты и стоявшие за ними имперские аппартарии. Среди стоящих на коленях придворных она заметила Финерсу, своего начальника Тайной службы, стройная фигура которого как всегда была облачена в черные шелковые одежды, служившие ему мундиром. Она поворотилась к нему, и невысокий человечек смиренно пал ниц.

— И ты ничего не знал о заговоре? — воскликнула она, обращаясь к шапке черных волос.

— Я ничего не знал, — проговорил он, уткнувшись лицом в плитки пола. — Я подвел вас, Благословенная.

— Поднимись, — воскликнула она голосом, полным неприязни, рожденной не столько Финерсой, сколько трагичным урожаем охватившего всех безумия. Хаос и восстание на всей земле Трех Морей. Несчетные жертвы вблизи и повсюду. Шарасинта. Имхайлас. Инрилатас…

Самармас.

— Ты слышал, что Майтанет говорил в Ксотее?

— Да, — глухим тоном ответил Финерса, безупречно выбритое лицо его не выражало ничего. Она ожидала, что главный шпион возвратится к прежней вкрадчивой манере и поднимется, однако он держался настороженно. — Что вы с ним должны примириться.

И тогда она превратилась бы в буйную и смертоносную Анасуримбор.

— Нет, — проговорила Эсменет, внимательно разглядывая его, и решив, что скулы и рот выдают слабость этого человека, произнесла. — Он говорил о том, что Империи не суждена долгая жизнь…

Поскольку её неудовольствие было очевидно, начальник Тайной службы склонил голову в той степени, которая была предписана джнаном — не более того. Эсменет посмотрела на прочих аппаратариев, стоявших на коленях в разных местах лагеря скуариев.

— Он лгал! — Вскричала она чистым, полным отваги голосом. — Вот и еще одно проявление той мерзкой хвори, которая отравила его душу! Разве мог мой муж бросить свою жену? Разве мог Святой Аспект-Император оставить на погибель своих детей? Если он предвидел падение своей Священной Империи, то конечно укрыл бы свою жену и детей в безопасном месте!

Голос её прозвенел над каменным полом. А потом она увидела Вем-Митрити, своего визиря и чародея, ковылявшего в сторону пестрого сборища… черное с золотом облачение имперского Сайка комичным образом раздувалось ветрами, дующими с Менеанора.

— И это означает, что наш Господин и Пророк предвидел совсем другое! Что он предрекал нашу победу, и не сомневался в том, что Момемн переломит хребет фанимского пса — что могущественнейшая империя нашего времени переживет беду!

Тишина, слышен лишь ритмичный рокот боевых барабанов фаним… Однако в глазах окружающих теперь читается удивление и преклонение, решила она.

Она снова глянула на начальника Тайной службы, позволив ему на мгновение узреть её ужас. И едва слышно пробормотала. — Тебе известно, что происходит?

Тот покачал головой, посмотрел вдаль — на стены.

— Они разбили мои оковы на одну стражу раньше, чем ваши, Благословенная.

Повинуясь доброму, сочувственному порыву, она взяла его за руку.

— Теперь все мы должны быть сильными. Сильными и хитрыми.

Рыцари-инкаусти держались поодаль, наблюдая за происходящим с монументальной лестницы форума Аллосиум. Подняв руку, она поманила к себе их седобородого командира, Клиа Саксилласа. Мессентиец отреагировал неспешно, как подобало его статусу, не более того. После того как офицер приложился к её колену, она велела ему подняться и проговорила.

— Я убила вашего шрайю.

Не поднимая глаз от сандалии на ее ноге, благородно-рожденный ответил.

— Истинно так, Благословенная.

— Ты ненавидишь меня? — Спросила она.

Он посмел посмотреть ей в глаза.

— Мне так казалось.

Неровный бой барабанов вкупе с утомлением сделали её взгляд непреклонным. Офицер заморгал, потупился, скорее из страха, чем из почтения. И в этот самый момент она буквальным образом ощутила вокруг себя, над собой, перед собой…

Тень своего проклятого мужа.

— Ну а теперь?

Он облизнул пересохшие губы.

— Не знаю.

Она кивнула. — Отныне рыцари-инкаусти охраняют меня и моих детей, Саксиллас… И ты — мой новый экзальт-капитан.

Офицер промедлил долю сердцебиения, однако мгновение это открыло ей всю глубину его горя, и то, что он оплакивал своего шрайю, как оплакивал бы другой смерть возлюбленного отца.

— Расставь своих людей, — продолжила она. — Обеспечь охрану Имперского квартала.

Она замолкла под тяжестью — быть может, невозможностью — предстоявшего ей дела…

Мерно рокотали барабаны… предвещая ужасы Карасканда.

— А потом приведи из Ксотеи моего убийцу.

Дядя свят, свят, свят. Так-то брат! Дядя сдох, ох-ох!

Мысленные дурачества продолжались, однако голос не разделял его настроения. Он не одобрял подобные шутки.

Я чуял это в её взгляде… Он что-то сказал ей!

Но недостаточно! Фыркнул внутри его другой мальчишка. Ничего! Близкого! Совсем ничего! Ooх, скверный бросок, Дядя свят! Какая жалость! Скверный, скверный бросок! Теперь все счетные палочки — мои!

Если не вникать в подробности, Анасуримбор Кельмомас, божественный сын Святого Аспект-Императора, в данный момент ослабленный и больной благодаря злодеяниям вероломного и некогда любимого дядюшки, был всего лишь несчастным десятилетним ребенком. Пресный и неблагодарный Ларсиппус увлекал его по коридорам в дворцовый лазарет, попеременно рявкая наставления подчиненным и бормоча приторные утешения своему божественному подопечному.

— И у него было много-много помощников, — говорил худощавый спутник имперскому принцу, не удивляясь отсутствию реакции с его стороны. Дети пережившие нечто подобное тому, что выпало на долю этого ребенка, обычно не слишком хорошо слышали… А говорили еще меньше. — Он столь же коварен, как и жесток. Нам просто необходимо очистить тебя, найти следы его прикосновения. Но только не надо бояться…

Быть может хворь приласкала и душу мальчика.

Но как мама сумела убить его? Спросил голос. Она не обладает Силой!

Какое это имеет значение?

Но здесь совершается большее! И большее, чем всё известное нам!

Правда? Ты забываешь, что все они теперь мертвы, Сэмми! Все те, кто умел видеть!

Она казалась совершенно чудесной, перспектива ничем не ограниченной безопасности — блаженной невидимости! Угреться на маминых коленях, нашептывать ей на ухо подобные раскаленным ножам речи, бегать повсюду, не встречая границ и препятствий — по почиющим во тьме залам, по слепым и ослепшим улицам. Где можно было играть. Играть… играть…

Отец все равно видит.

Отец всегда омрачал его праздник.

— Шшш… — говорил Ларсиппус, принуждая свой ослиный голос звучать мягче. — Бояться совершенно нечего…

В самом деле? Да он всё равно, что мертвец.

Как так?

Потому что находится не здесь, а там, слишком далеко, чтобы оттуда вернуться…

Голготтерат не настолько далек. Отец вернется назад…

Мысль эта добавила его лживым рыданиям нотку правды. A откуда это известно тебе? И почему ты считаешь себя таким умным?

Потому что Он вернулся из Ада.

Россказни! Слухи!

Мама верит им.

Призрак выплыл из полумрака имперского зала аудиенций и обрел плоть под яркими солнечными лучами: её дочь, Анасуримбор Телиопа, в синем, шитом жемчугами платье, пышную юбку которого обручи сужали к ногам в форме перевернутого колокола. Эсменет расхохоталась при виде дочери, не столько из-за абсурдного одеяния, сколько потому что при всей своей нелепости, оно показалось ей таким прекрасным — таким уместным. Она обняла болезненную девушку, глубоко вдохнула запах ее тела — от Телли как от младенца по-прежнему пахло молочком. Эсменет было приятно даже то, что её взрослая дочь не стала отвечать на объятие.

Он взяла лицо Телиопы в ладони, смахнула слезы, слишком горячие для них обеих. И вздохнула. — Нам нужно о многом поговорить. Ты нужна мне более, чем когда-либо.

И хотя Эсменет ожидала этого, её укололо отсутствие ответного чувства в угловатых чертах дочери. Телиопа могла нуждаться в ней… ну, как геометр в своем компасе, такова была доля этой девушки в наследии отца.

— Мать…

Но у неё уже не было времени на продолжение разговора, ибо взгляд её остановился на нем. Отодвинув дочь в сторону, Эсменет обратила все свое внимание на вторую душу, доставленную инкаусти…

На своего невозможного убийцу.

Как там он называл себя? Иссирал… на шайгекском «судьба». Наверно более неудачного имени ей не приходилось слышать… и, тем не менее, Майтанет мертв. И её мальчик отмщен.

Нариндар вступил в полосу света и остановился, замер на пороге террасы в точности так, как стоял между идолами Войны и Рождения в Ксотее. Её смущала его странная, огрубевшая от времени кожа, возможно потому, что аккуратная, подстриженная бородка скорее указывала на более юный возраст. Обнажен, если не считать серой набедренной повязки, и держится отстраненно — как подобает сильным и невозмутимым мужам. Короткие волосы, возмутившие её, когда она заключала соглашение с этим человеком — ибо жрецам Айокли было запрещено стричь волосы — теперь пробуждали в её душе чувство облегчения. Эсменет не испытывала ни малейшего желания позволить миру узнать, что она обращалась за помощью к почитателям Четырехрогого Брата. По правде сказать, этого человека можно было бы принять за раба, если бы не эта тревожная, окружавшая его аура беспощадной жестокости, ощущения того, что для него, помимо собственных непонятных целей, не существует таких пустяков как угрызения совести, комфорт или безопасность. Ей припомнились слова лорда Санкаса, сказавшего ей, что нариндар воспринимает события в их целостности. Хотелось бы знать, сумел ли консул бежать в земли Биакси.

Правая рука Иссирала была окровавлена — напоминая о том бедствии, которое она породила всего несколько страж тому назад.

Бедствия, произведенного ею через него.

— Ты можешь очистить свои руки в фонтане, — проговорила она, кивнув налево, в сторону каменной раковины.

Мужчина безмолвно повиновался.

— Мать… — окликнула её от края сознания Телиопа.

— Иди к Финерсе и тем, кто с ним, — указала Эсменет девушке, наблюдая затем, как ладони нариндара исчезали под мерцающей поверхностью воды.

Вокруг матери и дочери кипела бурная деятельность, неустанная, но притом и немая. В качестве своего командного пункта Эсменет избрала заднюю террасу, ту, что позади имперского зала аудиенций, не только потому, что оттуда открывался превосходный вид на осажденный город, но и затем, что каждый из вызванных ею был вынужден почтить святой престол ее мужа, Трон Кругораспятия, прежде чем преклонять колена перед нею самой. И на балюстраде уже собралось малое множество — торговцы, офицеры, шпионы и советники — разглядывавшее окрестные холмы, указывавшее, обменивавшееся вопросами и наблюдениями. Ровный поток вестников уже начал сновать туда и обратно в тенях и блеске имперского зала аудиенций. Тревожные взгляды сменялись резкими словами. Наготове стояли трое трубачей-кидрухилей со своими длинными бронзовыми горнами, на одном не было шлема из конского волоса, рука другого покоилась в окровавленном лубке. Только что, совсем недавно явились и первые носильщики с питьем и едой.

Шлюха была милостива к ней — во всяком случае, пока. Впрочем, о положении дел в городе им было известно совсем немного, кроме того, что Момемн пока остается неприступным. Улицы были запружены народом, однако кмиральский и кампозейский лагеря казались чуть ли не заброшенными. Возле Малых Анкиллинских ворот поднимался столб дыма, однако ей сказали, что пожар произошел по несчастному случаю.

Фанайал, похоже, не имел никакого отношения к кровопролитной смуте, охватившей весь город. Получалось, что Майтанет увел со стен едва ли не всех солдат, чтобы иметь возможность утихомирить толпу — нетрудно было понять, что весть о её пленении вызовет волнения. И если бы Фанайал пошел на штурм Момемна, весь раскинувшийся под её ногами ковер зданий и улиц, уже превратился бы в поле бурного боя. Однако падираджа-разбойник предпочел занять в качестве собственной базы Джаруту и закрепить за собой сельскую местность вокруг имперской столицы, предоставив Эсменет то самое время, в котором она отчаянно нуждалась. При всей ирреальности и жути происходящего, вид диких шаек вражеских всадников обшаривавших окрестности, наполнял её душу облегчением, граничившим с подлинным блаженством. Пока языческая грязь оставалась за стенами, Телли и Кельмомасу ничего не грозило.

Она обратила внимание на то, как нариндар посмотрел на свои очищенные руки, а потом наклонил голову, как бы прислушиваясь… ожидая какого-то знамения? Он казался столь же странным и зловещим, как в тот судьбоносный день, когда она наняла его… в день майтанетова переворота.

Нариндар наконец повернулся и посмотрел ей в глаза.

— То, что ты сделал… — начала она, однако не договорила.

Он ответил ей безмятежным детским взглядом.

— То что я сделал, — отозвался он, вовсе не смущаясь тем, что подразумевала она. Голос его оставался столь же незаметным, как и его внешность, и все же…

— Но как? — Спросила она. — Как это стало возможным?

Как мог простой человек убить дунианина?

Он не стал пожимать плечами, но поджал губы. — Я всего лишь сосуд.

От этого его ответа по коже её побежали мурашки. Если бы она происходила из благородной касты, то могла не обращать внимания на эти слова. Только душа, взращенная в трущобах и подворотнях, в касте лакеев и слуг или вообще среди рабов, могла понять жуткий смысл этой фразы, только такие души способны были понять ужасы Четырехрогого Брата… Айокли.

Только самые отчаянные обращались к Князю Ненависти.

И Благословенная императрица Трех морей осенила себя знаком, известным одним лишь сумнийским шлюхам. По случайному совпадению между ними обоими прошел раб с полной персиков неглубокой корзинкой. Протянув руку, она достала из корзинки персик, то ли для того, чтобы скрыть, то ли для того, чтобы облегчить снедавшее её напряжение.

— Лови, — проговорила она, бросая плод нариндару.

Тот подхватил персик в полете. А затем, обеими руками поднял плод над открытым ртом, и впился в мякоть зубами, словно желая выпить из нее весь сок, как поступают неотесанные шайгекцы.

Эсменет наблюдала за ним со смесью ужаса и любопытства.

— Я хочу, что бы ты остался во дворце, — проговорила она, когда он опустил голову. Солнечный свет высветил струйки сока на бритом подбородке.

Сначала ей показалось, что он смотрит на неё, но потом она поняла, что он глядит сквозь неё, словно бы заметив нечто на далеких холмах…

— При мне, — поговорила Благословенная императрица Трех морей, с горечью закусив нижнюю губу.

Наемник продолжал смотреть прежним взором. В имперском Тронном зале послышался шум, разрываемый перекатами эхо. Его наконец нашли, Саксеса Антирула, экзальт-генерала метрополии, капитулировавшего перед Майтанетом — человека, который обрек бы её на печальный конец, если бы не милость Шлюхи.

Нариндар Иссирал, опустил голову в знак загадочного повиновения и сказал.

— Я испрошу совет у моего Бога.

Дыша, как подобает спящему ребенку, Кельмомас неподвижно лежал, скрестив ноги на мятых простынях, глаза его были закрыты, как подобает спящему, однако уши его внимали беспорядочной тьме, a по коже бегали мурашки, предвещая её прикосновение.

Она бродила по покоям, утомленная, он это знал, однако ещё не успокоившаяся после дневных тревог. Он слышал, как она взяла графин с сеолианского серванта, тот самый со сплетенными как змеи драконами, что время от времени привлекал к себе её внимание. И услышал, что она вздохнула в знак благодарности — благодарности! — за то, что графин оказался полон.

После послышалось шелковистое бульканье наполняемой чаши. И вздохи между последовательными глотками.

А потом слышно было, как она глядит в кружащееся пространство, как падает из ее рук, звякнув об пол, чаша.

Внутренне он курлыкал от удовольствия, воображая резкий запах её тела и её объятья, сперва порывистые, затем настойчивые, по мере того, как ослабевает отчаяние. Он чист, кожу его отскребли добела, умастили мылом, надушенным киннамоном, омыли водой, растворившей в себе настои мирры и лаванды. Она будет прижимать его к себе все крепче и крепче, a потом рыдать, рыдать от страха и от потери, и все-таки более всего от благодарности. Она будет сжимать его в объятьях и рыдать, беззвучно, стиснув зубы, не издавая ни единого звука, и будет ликовать оттого, что жив её сын… она будет трепетать, и будет торжествовать, и будет думать, пока он есть у меня…

Пока он есть у меня.

Она будет ликовать, как никогда не ликовала, будет дивиться невероятной запутанности собственной Судьбы. A когда пройдет приступ страстей, замрет, не говоря ни слова, внимая, прислушиваясь к дальнему рокоту вражеских барабанов, терзающему ночной воздух. Потом рассеянным движением взлохматит его волосы, следуя обычаю всех матерей-одиночек, брошенных своими мужьями. Ей придется улаживать все перенесенные ею несправедливости, придавать им сколько-нибудь упорядоченный облик. A потом она начнет прикидывать, как можно обезопасить его, не имея уверенности, и не мечтая…

И будет видеть в себе героиню, не столько в том, что будет сделано, но в том, что необходимо сделать. Она будет пытать всех, кого нужно пытать. Она прикажет убить всех, кого нужно убить. Она станет всем тем, в чём нуждается её милый маленький мальчик…

Защитником. Подателем. Утешителем.

Рабыней.

A он будет лежать как в дурмане, и дышать, дышать, дышать…

Прикидываться спящим.

Андиаминские высоты вновь лязгали и гудели своей подземной машинерией, вновь оживший… воскрешенной. Благословенная императрица направилась в опочивальню, извлекая длинные шпильки из своих волос.

Какой-то частью себя она будет следить, прошептал его проклятый брат.

Тихо!

Святейщий Дядя что-то рассказал ей.

Пять золотых келликов блеснули на темной ладони Нареи.

Имхайлас исчезает, унося жар собственной крови.

Коллегианин со смехом говорит девушке. — И вот тебе серебряный грош, помяни её…Поднимаясь по мраморной лестнице Эсменет не могла моргнуть, чтобы не увидеть и эти, и другие отчаянные образы из прошлого. У нее шла голова кругом от мрака тех дней, скорби по Инрилатасу, беспокойства о Кельмомасе и Телли, страха перед её братом, священным шрайей Тысячи Храмов. Солдаты разбегались при её появлении, оставляя кованые железные фонари, выставленные ради её же удобства, раскачивающимися словно на прутиках лозоходца. Она поднималась по ступенькам, и тени её качались, расщеплялись и соединялись. По улицам снаружи градом гремели копыта. Офицеры рявкали на свои подразделения. Никто не ожидал проблем, однако посреди всего беспорядка последних дней она предпочитала ошибиться, проявив излишнюю бдительность. Довольно было и одного мятежа, едва не унесшего её жизнь.

К тому же, было важно, чтобы она появилась здесь в собственном обличье, подобающем Анасуримбор Эсменет, Благословенной императрице Трех Морей. Она впивала всю радость триумфального явления, вздорного и пустого наслаждения возвращения хозяйкой в то место, где прежде была рабыней. Вместе с ней поднималась по лестнице сама Империя!

Эсменет остановилась наверху лестницы, удивленная тем, что почти не узнает это место. Однако Имхайлас привел её сюда ночью, она находилась в полной растерянности и смятении, и после этого не преступала порога Нареи до того дня, когда по прошествии нескольких недель шрайские рыцари выволокли её отсюда, не обращая внимания на слезы и крики. Она огляделась по сторонам, осознавая, что по сути дела и не была на этой лестнице или в этом зале. Солдатские фонари подчеркивали неровность штукатурки. Изумрудная краска шелушилась в одном направлении, напоминая змеиную шкуру.

Она увидела, что дочь ждет ее возле двери, лицо её казалось бледным пятном во мраке. Платье Телиопы (также её собственного пошива) состояло из черных и белых кружевных плиссе, таких мелких, что временами они напоминали захлопнутый манускрипт, расшитый повсюду крошечными черными жемчужинами. Льняные волосы Телли были высоко зачесаны и спрятаны под подходящим головным убором. Эсменет улыбнулась, увидев пред собой собственное дитя, которому доверяла. Она понимала, что в жизни тирана доверие нередко сходит на нет, оставляя слышным лишь голос крови.

— Ты сделала все очень хорошо, Телли. Спасибо тебе.

Девушка моргнула на свой странный лад. — Мать. Я вижу, что ты… что ты намереваешься сделать.

Эсменет сглотнула. Честности она не ожидала. Во всяком случае, здесь.

— И что с того?

Она не была уверена в том, что сумеет переварить ответ.

— Молю тебя передумать, — сказала Телиопа. — Не делай этого, мать.

Эсменет шагнула к дочери.

— И что, по-твоему, скажет твой отец?

Мрачная тень заползла в чистый и неподвижный взгляд Телиопы.

— Не решаюсь сказать, мать.

— Почему же?

— Потому что это ожесточит тебя… против того, что должно, должно быть сделано.

Эсменет делано усмехнулась.

— Такова причина моего недовольства собственным мужем?

Телиопа моргнула, обдумывая ответ.

— Да, мать. Такова причина.

Ей вдруг показалось, что она подвешена на крюке.

— Телли, ты не имеешь ни малейшего представления о том, что мне пришлось выстрадать здесь.

— Отчасти это заметно по твоему лицу, мать.

— Тогда чего же ты хочешь от меня? Как поступил бы твой отец?

— Да! — Воскликнула девушка удивительно ядовитым тоном. — Ты должна убить её, мать.

Эсменет с укоризной, если не с недоверием посмотрела на свою любимую дочь. Собственные необыкновенные дети давно перестали удивлять её.

— Убить её? Но за что? За то? что она поступила именно так, как поступила бы и я сама? Ты видишь только последствия прожитой мною жизни, дочь. И ты ничего не знаешь обо всей смешанной со смолой крови, которая переполняет эту растрескавшуюся посудину, которую ты называешь своей матерью! Тебе не известен этот ужас! Когда ты цепляешься и цепляешься за жизнь, за хлеб, за лекарства, за золото, необходимое для того, чтобы получить все необходимое достойным путем. Убить её для меня все равно, что убить себя!

— Но почему же ты-ты отождествляешь себя с этой женщиной? Разде-разделенная судьба не отменяет того факта, что ты — императрица, a она-она всего лишь шлюха, которая предала тебя, которая пре-предала Имхайласа на сме…!

— Заткнись!

— Нет, мать. Момемн осажден. Ты — сосуд власти отца, ты помазана пра-править в его отсутствие. Очи всех обращены на тебя, мать. И ты до-должна оправдать общие ожидания. Показать, что обладаешь той силой, которую они хотят в тебе увидеть. Ты до-должна быть свирепой.

Эсменет тупо посмотрела на дочь, ошеломленная этим словом… свирепой.

— Подумай о Кельмомасе, мать. Что, если бы он погиб из-за этой женщины?

О, ярости ей было не занимать, конечно, желания заставить страдать, насладиться чужими муками, сладостью отмщения. Душа её несчетное количество раз представляла себе смерть Нареи за все содеянное ею — уже привыкнув к этому кровавому зрелищу. Эта девка предала её, предала и продала за серебро её жизнь и жизни дорогих и любимых ею людей. Память в мановение ока вернулась унизительным и отвратительным приливом, заново напомнившим мелочные издевательства этой капризной девки, желавшей еще более уничижить низложенную императрицу, скорбящую мать…

Эсменет посмотрела на свою любимую и бесчеловечную дочь, отметила, как та прочла и одобрила поворот её мыслей к жестокости, заметила стиснутые зубы, под еще мгновение назад вялыми глазами.

— Если ты хочешь, я сделаю это за тебя, мать.

Эсменет качнула головой, поймала дочь за обе руки, чтобы остановить её на месте. Губы её ощущали слова, произнесенные много месяцев тому назад, клятву, которая в них содержалась.

— Это значит, что твоя жизнь — твоя жизнь, Нарея — принадлежит мне…

— Она — мое бремя. Ты сама так сказала.

Телиопа протянула ей рукоятку ножа, словно бы чудом возникшего из сложных переплетений её юбки.

Эсменет ощутила этот предмет с первого вдоха, во всяком случае так ей показалось. Она стиснула рукоятку ножа, впитала исходящую от него атмосферу, почувствовала смертоносную твердость. Глаза мужа следили за ней с угловатого лица дочери. И потупилась, не выдержав их взгляда, повинуясь какому- то не имеющему имени инстинкту. После чего, глубоко вздохнув, молча вошла внутрь.

Облупленные, крашеные желтой краской стены. Дешевая и безвкусная имитация благоденствия. Слишком много тел и чересчур мало постелей.

Инкаусти в своем посещении обошлись с Нареей и с комнатой не мягче, чем предшествовавшие им шрайские рыцари ранее. Шкафы взломаны, мебель разбита и разбросана по углам.

Эсменет возвратилась, на сей раз, войдя внутрь в той силе, от которой бежала прежде. Казалось чистым безумием, что не трещат половицы, что не стонут стены от присутствия той, что способна испепелить все вокруг.

Нарея лежала в правом углу перед нею, нагая, если не считать тряпок, которые прижимала к груди. Девка немедленно заголосила от ужаса, но не от того, что узнала свою Благословенную императрицу — понимание этого придет позже — но потому, что знала: когда уходят насильники, всегда приходит палач.

Один из гонцов Нгарау обнаружил его тело на заре седьмого дня осады внизу подсобной лестницы. Убитый избрал на сей раз неброское облачение, однако его слишком хорошо знали на Андиаминских высотах, чтобы не узнать с первого взгляда: лорд Санкас, консул Нансурии, патридом дома Биакси, наперсник Благословенной императрицы.

Эсменет все надеялась, что патридом объявится сам собой, как и прочие привлеченный слухом о её возвращении на престол. И он объявился, лежа в чернеющей луже под обратной галереей Аппаратория — на пути, который она сама рекомендовала ему, похоже целую жизнь назад.

— Наверно-верно он просто споткнулся, — предположила Телиопа, на которой на сей раз не было ничего кроме рубашки — скандальный наряд для любой принцессы императорского дома, кроме неё. Она была похожа одного из безумных аскетов, адептов Культа, принимавших умерщвление плоти за воспитание духа, костлявого и жилистого.

— Но что тогда произошло с его мечом? — Кротко заметил Финерса. — неужели он сам собой выскочил из ножен?

Благословенной императрице Трех морей оставалось только взирать на неподвижное тело.

Санкас…

Он был одет для путешествия инкогнито, без каких-либо знаков своего положения, в простую белую полотняную рубаху и синий суконный кафтан, соскользнувший при падении на одну руку, и теперь валявшийся горкой рядом с телом. Рубаха впитала кровь, края её побагровели и посинели как перевязочные бинты, так что убитый казался разрисованным чернилами, согласно артистическим представлениям о трупе…

Санкас мертв!

В день своей реставрации она обязала Финерсу найти его. Она нуждалась в патридоме не только благодаря его престижу и огромному влиянию в конгрегации, но потому что он представлял собой одну из тех независимых сил, которым она могла доверять. Санкас нашел для нее этого нариндара, что означало, что он рисковал свой душой, выступая против Святейшего шрайи Тысячи Храмов — ради неё!

Отчет Финерсы показался ей менее чем удовлетворительным. Подобно многим прочим после переворота лорд Санкас ушел на дно. Однако если большей части её сторонников приходилось искать убежище в городе, патридом покинул его, и в качестве капитана одного из принадлежащих его Дому зерновых кораблей отплыл неведомо куда — за Три Моря, учитывая колоссальную величину собственных владений (не говоря уже о том, насколько удачно он пристроил семерых своих дочерей).

Она посмотрела на своего экзальт-капитана Саксилласа, всё еще носившего свои регалии инкаусти, вопреки её прямому запрету. — Как это могло произойти?

Шрайский рыцарь осмелился посмотреть ей в глаза, скорее обеспокоенным, чем встревоженным взором, более озадаченным, чем возмущенным.

Неужели и он сделается проблемой?

— Ошибки, упущения… — проговорила она. — Они неизбежны, Саксиллас. И поэтому мне нужны люди, умеющие ошибаться, знающие как надо справляться с неприятностями и несчастьями, и что самое главное, способные исправить любую ситуацию.

— Прошу прощения, Благословенная, — сказал он, падая на колени.

Она повела разъяренным взглядом в сторону Телиопы и Финерсы.

Итак, все начинается снова, прошептала предательская часть её души.

— Ах, да встань! — отрезала она, глянув на рыцаря. Эсменет посмотрела наверх лестницы, щурясь в лучах утреннего солнца. И на какой-то момент едва не задохнулась. Она уже нутром чувствовала…снова ощущала липкий ужас интриг и заговоров. Уверенность в том, что Санкас шел к ней, что у него были жизненно важные вести, клубами дыма пронизывала ее тело, казавшееся пустой скорлупой, сложившейся из одежды и кожи.

Наполненное императорской пустотой.

— Найди того, кто это сделал, Саксиллас, — проговорила она. — Верни себе честь. Оправдай доверие твоего Господина и Пророка.

Благородный нансурец стоял словно бы потеряв дар речи, либо осознав, что ему угрожает проклятье, либо не представляя, что нужно делать дальше. Этот бестолков, поняла Эсменет, бестолков и некомпетентен, как многие вполне достопочтенные люди. Ей хотелось визжать и царапаться. Но почему? Почему доверие всегда покупается хитростью?

— Мать? — спросила Телиопа.

Привычный уже барабанный бой казался извечным. Язычники кружили на горизонте, точили мечи, обдумывали, как погубить её. Язычники всегда подсматривали за ней из-за угла.

— Оденься, — велела она своей любимой нескладной дочери. — А то смотришься прямо как обычная шлюха.

— Что… — закашлялся на ходу Вем-Митрити, её древний годами великий визирь, поспешавший к ним по коридору. Неловкая походка его внушала откровенную жалость.

— Что такое… — выдохнул он, — я слышал… говорят про какое-то убийство…

— Пойдем лучше отсюда, старичок, — проговорила Эсменет, заступая ему дорогу и поворачивая в обратную сторону. — Здесь нам уже нечего делать.

И тут без предупреждения глас дальних труб примешался к свету зари… труб собрания…

Труб войны.

Едва оказавшись в священной резиденции, Телиопа направилась к Кельмомасу, оставив яркий солнечный свет и погрузившись в прохладные тени зеленых дворов. И найдя его, замерла в нескольких шагах, словно бы на воображаемом пороге занимаемой им воображаемой комнаты. Юный принц империи повернулся к сестре с вопросительной улыбкой, внимая зрелищу, которое представляло собой её явление. Верх — лакированный фетр, отороченный идеальными жемчужинами, по три на плечо. Корсаж из вышитой серебром ткани, жестоким образом зауженный в талии. Юбка под якш, бирюзовый шелк, натянутый на обручи и ребра.

Рехнувшаяся старуха, подумал Кельмомас. Телиопа разоделась как рехнувшаяся старуха.

Поднявшись на ноги, он отряхнул грязь с коленок. Ветерок шевельнул листву гибискуса над их головами. Прожужжало осеннее насекомое.

Что-то пошло не так, прошептал голос.

Он кивнул, обращаясь к небу, к ритмичному, едва слышному дальнему гулу, прокатывавшемуся по нему.

— Фаним на самом деле не могут достать нас, так ведь?

Телиопа шагнула вперед, восприняв эту фразу как разрешение войти в его воображаемую комнату. Она остановилась как раз слева от того места, где он закопал третьего стражника, убитого им…

И съеденного.

— Они-они строят осадные машины, — пояснила она. — А когда построят, увидим.

Сестра пристально смотрела на него — так внимательно, как никогда еще не смотрела.

Быть может, она ощущает запах разлагающихся в земле тел…

У нее нет Силы для этого!

— Кто это был, Телли, тот человек одетый как раб?

Она все смотрела на него со столь очевидным подозрением, что это было просто смешно.

— Нариндар, которого мать наняла, чтобы он убил нашего дядю.

— Так и знал! — Воскликнул он, удивляясь искренности своего восторга. — Нариндар… тот самый! Тот самый, что спас нас!

Анасуримбор Телиопа по-прежнему смотрела на него.

— Что не так, Телли? — наконец проговорил он, всплеснув руками, в точности как это часто делала мать, ошеломленная странными поступками дочери.

Она заторопилась с ответом, как если бы его вопрос открыл ту самую дверь, к которой она прислонялась.

— Так ты думаешь-думаешь, что-что отцовская кровь совсем-совсем разжижилась в моих жилах?

Имперский принц нахмурился и расхохотался — как положено бестолковому восьмилетке. — Что ты…

— Святейший дядя рассказал мне, Кель.

Грохот вражеских барабанов прокатывался по небесам.

— Что он рассказал тебе?

Она казалась изваянием, богиней какого-то ничтожного племени.

— Я знаю, что произошло с Инрилатасом, с Шарасинтой и-и… — Она остановилась на вдохе, словно бы дыхание её отсекло какой-то бритвой. — И Самар-мармасом.

Страх. Он предпочел бы увидеть на её лице страх, признак опасности, любой отзвук его власти, однако видел лишь то, в чем нуждался — бездумную уверенность.

Молчи. Прикинься слабым.

Она удивила мальчика тем, что сумела, хоть и неловко, но всё же, опуститься на колени возле его ног, не смотря на сложный каркас её юбки. Кельмомас впервые понял, сколько хитроумия вложила она в эту конструкцию со всеми её пружинками и зажимами. Мужской запах её тела коснулся его ноздрей.

— А скажи-ка мне, Кель… — начала она.

При желании он мог бы легко заколоть её.

Она казалась каким-то бледным чудовищем… чуть выкаченные глаза, веки с розовыми ободками, что-то трупное в очертаниях тела — буквально всё в ней вселяло отвращение. И её кожа при всей своей бледности казалась такой тонкой, её можно порвать ногтями… если он пожелает.

— Я должна-должна знать…

Ужас вселяло только бездонное безразличие её взгляда.

— Это ты убил лорда Санкаса?

Он был неподдельно изумлен.

Она взирала на него со щучьей безжалостностью, мертвыми, лишенными выражения голубыми глазами. И он впервые почувствовал… страх перед её нечеловеческим умом.

Пусть себе смотрит… пробормотал его близнец.

— Вчера вечером ты выходил на улицу? — спросила она.

— Нет.

Пусть посмотрит…

— Ты спал?

— Да.

— И даже не знал о возвращении лорда Санкаса?

— Нисколько!

Взгляд её вновь сделался невозмутимым, движения ходульными и безжалостными движениями автомата, лицо столь же невыразительным, как открывающийся под солнцем цветок подсолнуха.

— Так что же? — воскликнул он.

Телиопа без дальнейших слов вскочила на ноги, и повернулась к нему спиной, прошелестев нелепой юбкой.

— Ну, а если бы это я убил его? — окликнул мальчик сестру.

Она помедлила остановленная каким-то крючком в его голосе, а потом снова повернулась лицом к нему.

— Я сказала бы матери, — ответила Телиопа ровным голосом.

Он постарался смотреть вниз на большие пальцы. Грязь въелась в завитки на подушечках, в складки на костяшках. Интересно, сколько времени потребуется для того, чтобы закопать её здесь? Сколько времени ещё ему отпущено?

— А почему ты уже не сказала ей?

Он ощущал на себе её внимательный взгляд — и удивился тому, что все эти годы полностью игнорировал её. Насколько он помнил, она всегда слишком старалась чтобы её не забыли, a теперь…

А теперь она становилась следующим глазом, который следует выколоть.

Кровь на белой коже всегда кажется как-то ярче…

— Потому что столица нуждается в своей императрице, — проговорила она голосом, исходящим из её собственной тени — а ты, младший брат, сделал её слишком слабой… слишком надломленной, чтобы услышать про твои преступления.

При всей деланной тревоге и раскаянии, в которые он постарался облачить собственные манеры и выражение лица, Анасуримбор Кельмомас усмехнулся в душе. Его близнец панически вскрикнул.

Истина.

Всегда становится таким бременем…

Небольшой столик, крытый белой шелковой скатертью, находился посреди дороги в шагах тридцати от Эсменет, стоявшей на Маумуринских воротах. Посреди него был водружен синий стеклянный кувшин, лебединую шею и тулово которого окутывала золотая сетка, украшенная семнадцатью сапфирами. Рядом с ним была оставлена пустая золотая чаша.

Фаним потребовали начать переговоры сразу же после рассвета. Посольство возглавил ни много, ни мало, сам Сарксакер, младший сын Пиласканды, бесстрашно подъехавший к тому месту, где его уже могли достать стрелой, и забросивший копье с посланием как раз туда, где теперь стоял столик. Известие оказалось простым и лаконичным: в четвертую стражу после полудня, падираджа Киана встретится с Благословенной императрицей Трех Морей у Маумуринских ворот, чтобы обсудить условия взаимного мира.

Конечно же, военная хитрость — решил единогласно её военный совет. Все его члены сочли безумным её намерение принять предложение за чистую монету, что она поняла не столько по высказанным мнениям, сколько по интонации их голосов. Никто более не смел оспаривать её власть, даже когда это, возможно, и следовало бы сделать.

И в итоге она, в окружении свиты оказалась на бастионе, над воротами между двух колоссальных Маумуринских башен, посрамленная их каменным величием.

— Так какую же цель вы преследуете? — негромко осведомился стоявший рядом с ней экзальт-генерал, Каксис Антирул.

— Хочу послушать, что он скажет… — ответила она, вздрогнув оттого, как громко прозвучал её собственный голос. Здесь, за городской оградой бой барабанов казался более громким, более грубым и не столь ирреальным. — Взвесить его.

— Но если он хочет просто выманить вас из города?

Будучи изгнанницей, она ненавидела Каксиса Антирула, проклинала его за то, что он стал на сторону её деверя. В то время его переход на сторону Тысячи Храмов погубил все её надежды одолеть Майтанета и спасти своих детей. Она даже вспомнила перечень всех мучений, которым собиралась предать его, после того как вернется её муж и восстановит должный порядок. Но теперь, благодаря изменчивости обстоятельств, испытывала в его обществе сентиментальное утешение. Судьба — не столько шлюха, как создательница шлюх, она переламывает благочестивых как сухие ветки, согревая Себя на кострах былых почестей.

Даже облачившись во все регалии, Каксис Антирул ничем не напоминал того героя, каким рисовала его репутация. Он посматривал по сторонам тусклыми глазками, будучи из той породы людей, которые прячут собственное хитроумие за мутным взглядом, a сочетание объемистого животика с пухлыми, чисто выбритыми щеками скорее соответствовало облику дворцового евнуха, чем прославленного героя Объединительных войн. Тем не менее, он принадлежал к той достойной солдатской породе, которая полностью видит роль армии как инструмента власти. Дом Каксисов происходил из южной Нансурии и имел широкие интересы в самом Гиелгате и окружающем его крае. И подобно многим семьям, не имевших фамильной или коммерческой опоры в столице, Каксисы отличались искренней преданностью — тому, кто в данный момент находился у власти.

— Мне рассказывали, что мой долг как императрицы — бежать, — наконец промолвила Эсменет.

Возможно, она предпочла бы общество шлюх. В конце-то концов, она же была замужем за одной из них.

— Долг военного в любом случае побеждать, Благословенная императрица… Все прочее — расчеты.

— Это сказал вам мой муж, не так ли?

Полководец затрясся беззвучным смешком, на доспехе его заиграл свет.

— Ага, — согласился он, подмигнув. — И не один раз.

— Лорд Антирул? Вы хотите сказать, что согласны с этим тезисом?

— Соучастие в судьбах своих людей дает благой результат, — проговорил Антирул. — Их преданность будет только отражать ту долю вашей преданности, которую они сумеют увидеть, Благословенная императрица. Ваша отвага не произведет впечатления на забаррикадировавшихся во дворце, но здесь… Он бросил короткий взгляд на сотни колумнариев собранные вокруг них и над ними. — Это станет известно.

Она нахмурилась.

— Вы сами сказали это в Ксотее… — продолжил он с особой серьезностью в глазах. — Он сам выбрал вас.

Её всегда смущала эта уверенность в том, что Келлхус не может ошибиться…

— И рассказы об этом эпизоде, — продолжил он, бросив со стены мутный взгляд в сторону врага, — будут служить им напоминанием.

Или обманывать их.

Бойницы ради её безопасности прикрыли толстыми тесаными досками, однако ей все равно приходилось приподниматься на цыпочки, чтобы с какой-то долей достоинства выглядывать из-за зубцов. Теперь все до единого следили за конным отрядом фаним, пробиравшимся по соседним полям и порубленным садам. Тысячи еретиков комарами усеивали дальние холмы, где они, блестя обнаженными торсами, собирали машины, с помощью которых надеялись обрушить темные стены Момемна. Насколько могла видеть Эсменет, многие и многие из них, бросали пилы и топоры, чтобы увидеть происходящее у ворот.

Солнце светило ярко, однако воздух уже нес в себе торопливый холодок, принадлежащий более позднему времени года. С Андиаминских высот ей могло казаться, что всё следует знакомым по прежним временам путем. Но здесь было не так. Она успела забыть, как бывает, когда смотришь на полные опасностей дали, когда стоишь на самом краю сферы действия своей власти. Здесь, внутри стен, кое-кого казнили за пренебрежение её собственным родом; a там, за стенами другого убили за неправильное произнесение её имени.

Оценки по-разному определяли численность войска Фанайала. Финерса утверждал, что падираджа-разбойник привел с собой не больше двадцати — двадцати пяти тысяч кианцев, и еще пятнадцать тысяч всякого сброда, начиная от изгнанных фаним некианцев до пустынных разбойников — по большей части кхиргви, интересующихся только грабежом. Если бы Момемн располагался на обращенной к морю стороне равнины, посчитать их число было бы несложно, однако вышло так, что наличие окрестных холмов вкупе с удивительной подвижностью, позволяло фаним осаждать город, не особо раскрывая численность войска и его диспозицию. Имперским математикам приходилось действовать, опираясь лишь на слухи и число далеких костров. Пользуясь старинной методикой, постоянно усреднявшей самые свежие оценки с результатами прежних подсчетов, они заключили, что фаним насчитывается около тридцати тысяч … что существенно меньше сорока пяти тысяч, на которых настаивал начальник Тайной службы.

С учетом того, что сама она располагала для защиты Престольного града всего восемью тысячами обученных воинскому делу душ, обе оценки не вселяли в нее особой надежды — и даже менее того, если учесть слухи о том, что стены Иотии обрушил кишаурим. Её доверенный визирь, Вем-Митрити, стоявший в своем объемистом черном шелковом облачении в нескольких шагах от неё, брызгая слюной, клялся и божился в том, что ей нечего опасаться. Сами брызги, впрочем, свидетельствовали об обратном. Пылкие страсти всегда были грехом дураков, a война, как и азартная игра, дураков любит.

Вид приближающегося отряда фаним зацепил её, a потом она увидела стяг — Белого Коня на золотом фоне под двумя скрещенными ятаганами Фаминрии … Прославленный штандарт Койаури.

— Какая опрометчивая отвага, — заметил экзальт-генерал.

И владыку фаним, Фанайала аб Каскамандри.

— Сам падираджа! — донесся до её слуха чей-то голос с парапета башни над головой.

Это меняло всё.

— Так значит, он действительно хочет переговоров? — спросила Эсменет.

Слева раздался голос Финерсы.

— Бог в том и другом случае даровал нам сказочную возможность, Благословенная.

Она повернулась к Антирулу, при всем своем боевом опыте задумчиво смотревшего наружу, выпятив губы так, словно бы он собирался лузгать семечки передними зубами.

— Согласен, — наконец произнес он, — хотя сердце мое протестует.

— Вы хотите убить его, — сказала она.

Экзальт-генерал метрополии, наконец, перевел взгляд на нее. Эсменет видела, что он одобряет её нерешительность, — почти в той же мере, как возражал против неё Финерса. Не потому ли, что она женщина… сосуд, созданный для того, чтобы давать то, что берут мужчины?

— Представь себе, сколько жизней ты сбережешь тем, что снимешь с него шкуру! — Воскликнул Финерса обращаясь, как часто случалось, к её затылку, что свойственно людям, принимающим обиду за проявление разума.

Так или иначе, он становится слишком фамильярным.

Вместо ответа, она повернулась к своей дочери, покорно — слишком покорно, вдруг подумала Эсменет — стоявшей в шаге от обступивших её мать мужчин.

Девушка с льняными волосами невозмутимо посмотрела на мать. К ровному рокоту барабанов добавился грохот копыт.

— Я поступила бы так, как поступил бы отец.

— Да! — Вскричал Финерса, почти полностью забыв про сдержанность.

Глава её шпионов боится, поняла Эсменет. Он по-настоящему испуган…

И отметила, что сама она ничего не боится.

Это приглашение на переговоры было ничем иным как ловушкой, из тех, на успех которых не рассчитывали сами фаним, во всяком случае её имперские последователи хотели бы, чтобы она поверила в это. У войны, во всяком случае, свой джнан, свой этикет, в котором неумение предоставить врагу возможность выставить себя дураком, само по себе является неудачей. Фанайал просто забросил ей, как говорится «пустой крючок», рассчитывая, что она вдруг сглотнет его…

В конце концов, она же женщина.

Однако теперь получалось, что Фанайал предоставляет ей возможность сделать то же самое…

А это означало, что приглашение не рассчитано на то, чтобы убить её.

И в свой черед указывало на то, что сам он едет не для того, чтобы погибнуть, то есть Фанайал аб Каскамандри, прославленный падираджа-разбойник, действительно хочет о чем-то договориться…

Но зачем?

— Приготовьтесь, — сказал она Антирулу. — мы убьем его после того, как выслушаем…

Мысль о необходимости убийства на мгновение смутила её — не более того. Дым столбами всё ещё поднимался над горизонтом со стороны холмов. Пока еще никто не знал, какого рода разрушения там творятся, понятно было, что разрушения эти мерзки и огромны. Она убьет Фанайала, убьет здесь, а потом изгонит его презренный народ за пределы всего и вся. Она потопит Каратай в крови его собственных сыновей, чтобы никогда не пришлось снова страдать от них её сыну…

Она сделает это. Эсменет ощущала это с беспощадной уверенностью. После стольких лет кровопролитий устроенных её мужем, она имела право на собственную меру чужой крови.

Эсменет вспомнила о Нарее, и веки её затрепетали.

— Когда я скажу два слова: истина сверкает, — обратилась она к своему блистательному экзальт-генералу Метрополии. И посмотрела на фаним, как бы ожидая с их стороны некоего мистического подтверждения. Дыхание её, всё это время чудесным образом остававшееся непринужденным, напряглось, так как пустынные всадники уже почти завершили свой путь… — тогда убейте его.

Примерно три десятка всадников врассыпную пересекли последнюю берму, а потом пустили коней рысью по дороге. В соответствие с обычаем своего народа в большинстве своем они отращивали длинные усы и носили конические шлемы. Внешне они казались дикарями — едва ли не скюльвендами — в своих собранных из разных краев доспехах. Некоторые из них могли похвастать блестящими сворованными хауберками, панцири других были выкрашены темной краской перед трудной дорогой. Жилистые кони явно были недокормлены, ребра бросали тигриные тени на их бока. Они гнали коней, сказал Антирул, это означало, что животные были утомлены, по словам того же Антирула. Неудача… неспособность взять штурмом Момемн, когда существовала такая возможность, была просто написана на их лицах.

Фаним разъехались пошире, насколько это позволяли рвы, а потом перешли на полный галоп — рассчитанная бравада, в этом невозможно было усомниться, тем не менее производила впечатление.

Трепет воспоминаний о Шайме пронзил её обликом кидрухиля, сраженного в ослепительной каллиграфии Напевов Акхеймиона. Разбойники прогрохотали к маленькому столику, превратившись в тени башен в темную удлиненную массу. Поднятая копытами пыль закружилась вокруг лошадиных ног. Она была настолько уверена в том, что всадники опрокинут столик, что начала бранить их еще до того, как они осадили коней, и несколько хаотично, но одновременно остановились. Огромное и прозрачное облако пыли поднялось перед всадниками, угрожая перехлестнуть через бойницы, у которых она стояла, однако вечный ветер, дующий от Менеанора, немедленно утащил пыльное облако внутрь суши.

Расстроенная, она наблюдала за пустынными всадниками, превратившимися из тонких силуэтов в живых людей. Она планировала поприветствовать их согласно джнанским приличиям, обезоружить женственным соблазном. Но вместо этого обнаружила, что вглядывается во всадников, разыскивая его…

Найти Фанайала оказалось несложно, с учетом того, насколько он оказался похожим на своего брата Массара, Обращенного, вместе с её мужем ушедшего в поход на Голготтерат. Причудливая козлиная бородка, узкое, мужественное, горбоносое лицо, внимательные, глубоко посаженные глаза: все эти черты изобличали в нем сына Каскамандри. Только он один был одет в соответствии с отблесками славы своего отца, голову его венчал золотой шлем, увенчанный пятью перьями, грудь прикрывал блестящая нимилевая кираса, одетая поверх желтой шелковой рубахи койаури.

Покорившись припадку ярости, Эсменет завопила.

— Возмутители спокойствия! Убирайтесь в свои нищие дома! Или я засыплю пустыню костями ваших соплеменников!

Настало мгновение полной изумления тишины.

Фаним громко расхохотались.

— Ты должна простить моих людей, — громко произнес падираджа, преодолевая последствия нахлынувшего и на него самого приступа веселья. — Мы, фаним, позволяем своим женщинам властвовать в наших сердцах и… — он с насмешкой покрутил головой, подбирая слова — и в наших постелях.

Вокруг и позади него послышались новые хохотки. Он огляделся по сторонам с лукавой и по-мальчишески открытой улыбкой.

— И твои слова… смешны для нас.

Эсменет ощутила, что её свита подобралась в смятении и ярости, однако она была слишком старой шлюхой для того, чтобы подобное презрение и насмешка могли подействовать на неё. В конце концов, её позор был их собственным позором. Если жены только догадываются, шлюхи знают: чем сильней смех, тем горше слезы.

— А что говорил Фан? — не возражая, с насмешкой ответила она. — Прокляты те, кто осмеивает собственных матерей?

В наступившей тишине какой-то дурак коротко реготнул с высоты на восточной башне, пока под рокот собственных боевых барабанов падираджа обдумывал ответ.

— Ты мне не мать, — наконец проговорил он.

— Но ты, тем не менее, ведешь себя как мой сын, — вдохновенно продолжила она, — непослушный и приносящий несчастья.

На лице Фанайала появилось настороженное подобие предшествовавшей улыбки.

— Подозреваю, что ты привыкла к несчастьям, — ответил он. — Ты — крепкая и стойкая мать. Но не для моего народа, императрица. Наш дом не покорится никакому идолопоклоннику.

Если прежнее возмущение не оставило на ней следа, эти слова потребовали ответа.

— Тогда зачем тебе эти переговоры?

Воздетые к небу глаза, словно бы проявленное к ней терпение уже утомило его.

— Этот сифранг, императрица-мать. Иначе Кусифра, демон, который возлежит с тобой в ангельском обличье, и зачинает чудовищ в твоем чреве — твой муж! Да… Он воздействовал на меня с таким хитроумием, в которое ты сама не поверишь. Я и сам едва могу измерить его, поверь мне! Унижения, которые я претерпел, достойные проклятья поступки, которые я видел собственными глазами! Боюсь, что твой муж был недугом моей души…

Произнося эти слова, он направил своего великолепного белого скакуна на западную сторону столика с золотыми предметами, однако коротким движением поводьев развернул коня в обратную сторону.

— Каждый его урок, увы, причинял нам боль! Но мы научились, императрица, научились прятать уловки в уловки, всегда думать о том, как они это воспримут, прежде чем вообще начинать думать!

Эсменет нахмурилась. Посмотрела на Финерсу, совет которого читался в полном напряжения взгляде.

— Но ты ещё не ответил на мой вопрос, — воскликнула она.

Фанайал усмехнулся в усы.

— Напротив, ответил, императрица.

И Анасуримбор Эсменет обнаружила, что видит перед собой лицо, более не принадлежащее падирадже… превратившееся в нечто совершенно другое, в лицо существа, чьи щеки, подбородок и скальп были полностью выбриты. А глаза были покрыты резным серебряным обручем…

Шпион-оборотень?

Аспид, изогнувшийся черным крюком. Ослепительный синий свет. Она прикрыла глаза руками.

— Вода! — Завопил кто-то. — У него Во…!

Защелкали взбесившиеся тетивы.

Кишаурим?

Саксис Антирул обхватил её огромными лапищами, заставил пригнуться.

Оси движения и света, лысое небо, раскачивающиеся как маятник поверхности черного камня, озаренные ослепительным светом. Звуки слишком порывистые, слишком короткие, чтобы быть криками, свист выходящего из плоти воздуха.

Укрывавшее её тело экзальт-генерала истекало кровью, словно потоптанное быком. Вем-Митрити пел, старческим дребезжащим фаготом. Телиопа выползала из-под искореженных и изувеченных тел, огонь капюшоном наползал вверх по её платью, подбираясь к волосам.

— Убейте его! — Истошно вопил кто-то. — Убейте этого дьявола!

Колумнарий с плащом в руках повалил загоравшуюся девушку на пол. Эсменет перекатилась на освобожденное дочерью место и больно ударилась головой. Опираясь на колени и руки, приподнялась, заметила хлынувшие наружу стрелы.

Вем-Митрити отошел от порушенных бойниц на свободное место, призрачные Обереги висели в воздухе перед ним. Хрупкий как палочка, прикрытая огромным облаком, в которое превратилось его черное, шелковое одеяние — хрупкий и непобедимый, ибо, шагнув вперед он чуть повернулся, и она заметила, как молния зреет в его ладонях, на лбу и в сердце. Невзирая на все отягощавшие старика годы, слова его звучали подлинной силой, черпая из эфира великие и жуткие Аналогии.

— Убейте демона!

Она увидела тело Саксиса Антирула на краю стены среди обломков.

Она увидела ошеломленного Финерсу, с трудом осознававшего, что у него осталась всего только одна рука.

Она увидела безымянного Водоноса — Кишаурим! — восстающего навстречу дряхлому великому визирю.

Она увидела, как черный аспид, бывший его оком, поднимается из его капюшона, блестя как намасленное железо.

Она поскользнулась на крови, но все-таки устояла на ногах.

Страшно ей не было.

Молния проскочила между чародеем и кишаурим, озарив стены ослепительным блеском. Волосы стали дыбом не её теле.

Индара-кишаури бесстрастно висел в воздухе, наблюдая за ослепительным разрядом словно бы из окна… а затем подпрыгнул к небу, словно его вздернули, развернулся…

Это не простой кишаурим, вдруг поняла она. Это примарий…

Это означало, что Вем-Митрити погиб…

Её упрямство погубило их всех!

Она извлекла церемониальный нож и начал вспарывать слои своего корсажа. И только спустя несколько сердцебиений осознала, что именно делает. Один из прятавшихся за ней офицеров метнулся вперед, чтобы перехватить её руку, однако она вырвала её, перехватила нож и принялась снова пилить и резать проклятую ткань, то и дело в панической спешке кромсая собственное тело.

Блеснув глазами в её сторону, дряхлый волшебник шагнул вперед, заслоняя её от кишаурим. Старый дурак! Его пение превратилось в хриплый кашель…

Над руками его возникла огромная Драконья голова, эфирные чешуи блеснули под солнцем…

Эсменет ничего не видела, но не сомневалась в том, что Водонос нападает на старика сверху. И когда она, наконец, зацепила пальцем кожаный шнурок, который носила на голом теле — то вскрикнула от облегчения.

Их безымянный противник маячил теперь над плечом Вем-Митрити. Солнечный свет играл на серебряном изгибе его обруча. Аспид его казался темным, как чернильный, проклятый росчерк писчего пера. Дождь стрел немедленно обрушился на него. Он даже не шевельнулся, когда Драконья голова склонилась к нему…

Водопад, ослепительный как само солнце.

Она перерезала шнурок, рванула его, рассекая кожу, и ощутила как жар оставил её пупок.

Теперь он раскачивался словно камень в праще… Хора.

Немного их осталось в Трех Морях. И она, едва не вскрикнув от осознания, что должна бросить её, посмотрела вверх…

Индара-кишаури просто прошел сквозь учиненное старым волшебником пекло, лишь на обруче его заиграли алые и золотые отблески…

Эсменет ткнула пальцем в кость. Хора упала на камень.

Водонос приблизился к вопиющему анагогическому чародею, поднял руки, чтобы обхватить его …

Благословенная императрица нагнулась, взяла безделушку в руку…

Посмотрела вверх.

И увидела, что её дряхлый великий визирь висит перед ней в пустоте, Обереги его оползают в небытие, завывающая песнь умолкла, острия раскаленной добела Воды пронзают его череп и одеяния… наконец он поник, словно некий гнилой труп, слишком слабый, чтобы устоять, и повалился перед загадочным кишаурим, просто преступившим сквозь все, что было этим стариком, и поставившим ногу на разбитый парапет перед нею…

Она бросила хору.

Увидела свое отражение в его серебряном обруче, заигравшее на выгравированных знаках Воды. Увидела, как железная сфера проплыла мимо его щеки и провалилась в пустоту за его правым плечом.

И улыбнулась, осознав, что сейчас умрет. Что ж, разгром за разгромом.

Однако кишаурим вздрогнул — древко с имперским оперением вдруг материализовалось в левой стороне его груди. Аспид затрепетал, как черная веревка.

Еще две стрелы одна за другой пронзили золотой хауберк.

Еще одна стрела появилась в его правой руке.

Сила удара отбросила его назад. Споткнувшись о битый камень, он исчез за краем стены …

Чтобы прочертив в воздухе дугу, рухнуть на землю, уже усыпанную телами фаним, не успевших вывести своих лошадей за пределы досягаемости стрел её лучников.

Благословенная императрица Трех Морей проводила его падение взглядом… опустошенная и изумленная.

— Наша мать! — Возопила Телиопа тонким и пронзительным голоском. — Наша мать спасла нас!

Столик, как и прежде, стоял нетронутым в тридцати шагах под нею. Ветер теребил кисти и бахрому, загибал их внутрь — в сторону степей и пустыни, подальше от вечного моря.

Барабаны её врагов рокотали вдоль всего горизонта.