Пепелище

И были слова, скрепившие землю,

И были слова, распростёршие небо,

Слова, пробуждавшие в нас красоту,

Пока Вера наша не рассыпалась ложью.

И будут слова, что развеют землю,

И будут слова, что обрушат небо,

Слова, что пробудят наши рыдания,

Кои будут слышны до дня нашей смерти.

- Песня Подъёмщиков Клетей 

Ранняя Осень, 20 Год Новой Империи (4132, Год Бивня), Голготтерат. 

Шёпот небытия всякий раз обманывает время, сжимая в краткий миг забвение послеполуденного сна или же, напротив, бесконечно растягивая мгновения утренней дремоты. Маловеби очнулся от забытья, подобного смерти. Ему казалось, что прошло уже несколько страж…или несколько дней…или же вовсе промчались года. Хотя на самом деле едва минуло несколько мгновений.

Он по-прежнему висел, привязанный за волосы к воинскому поясу. И по-прежнему видел в мерцающем соггоманте отражение своей безумной тюрьмы – яйцевидные пятна Декапитантов у бедра…

Статуи?

Возвышающейся на фоне непроглядного мрака. Украшенной уложенной на древний манер бородой. Несущей на плечах голову, не имеющую шлема и обладающую заплетёнными на затылке волосами. Статуи, облачённой в белые одеяния…

Соляного столпа, что был Аспект-Императором.

Анасуримбором Келлхусом.

Пришло чувство…чувство вновь наступивших Лет Колыбели. Чувство неведомое людям со времён Ранней Древности - с горьких и мучительных времён Апокалипсиса.

Это чувство было единым для всех душ во всех уголках этого мира, будь то рисовые поля южного Зеума, равнины Инвиши, напоённые влагой и изрезанные оросительными каналами, или же вздымающиеся башни Аттремпа. Как пребывающие в одиночестве, так и толпящиеся тысячными скопищами, люди вдруг резко вздрогнули…а затем обратили взоры к северному горизонту. Женщины подхватывали на руки плачущих детей. Жрецы обрывали бормотания и трясущимися руками тянулись к своим идолам. У всех и каждого прерывалось дыхание, отнимался язык. И всякую душу охватывало это чувство…

Подобное чувству падения.

Нечто вроде ощущения, что Мир с чьим-то могучим вдохом оставила сама его сущность.

Никто, во всяком случае поначалу, не сопоставлял это чувство с рассказами о разразившемся в древности катаклизме. Некоторые даже удивлённо смеялись, поражаясь ощущению ужаса, не имеющего явного источника, кроме направления, с неистовой силой привлекавшего к себе все до единого взоры. И лишь когда раздались первые визгливые вопли рожениц, люди осознали сущность того, что позже назовут Предвестием и тотчас поняли, с чем имеют дело – во всяком случае, в тех странах, где Священные Саги почитались за Святые Писания. Для верующих Трёх Морей Предвестие являлось самой сущностью ужаса – тем, что матери и жёны чаще всего поминали в своих пылких молитвах, заклиная богов, чтобы Мир минула чаша сия. 

И тогда плач и вой объяли великие цивилизации Юга - стенания верных, убедившихся в реальности катастрофы, и уныние неверующих, переживших сразу два сокрушительных удара. Семьи собирались на крышах домов, дабы явить свою скорбь. Буйные толпы громили храмы, как малые, так и великие - настолько отчаялись души, вдруг взалкавшие мольбы и покаяния. Сумнийская Хагерна, ранее уже поддавшаяся крушащему саму землю гневу Момаса, была подожжена и теперь пылала, воздвигаясь над вечно голодным городом погребальным костром. Безумие выплеснулось на улицы и переулки, наполнив города воплями, что всякое сердце уже и без того прокричало: Предвестие! Сейен милостивый, Предвестие явилось нам!

Великая Ордалия потерпела поражение!

Мало кто слышал вопли матерей, ибо каждая душа терзалась своей собственной скорбью, а те, кто всё же слышал – их повитухи – были слишком изумлены и чересчур омертвели сердцами, чтобы отслужить требы, подобающие ятверианским жрицам. Никакие молитвы не прозвучали над утробами рожениц, как не были расколоты и истолчены глиняные черепки с именами. Слова сочувствия, даже если и были произнесены, оказались неискренними и рассеянными, ибо именно повитухи, и только они оказались способными узнать это чувство, поскольку им ранее доводилось с ним сталкиваться – ещё не ставшее твёрдой уверенностью мучительное предположение, что дитя родится мёртвым. Предвестие из древних легенд было их собственным предвестием – предчувствием трагедии и необходимостью продолжать двигаться по направлению к ней…

Чувство, вызванное рождением мертвеца.

И они лили слёзы, зная, что каждое чрево ныне стало могилой, а им предначертано быть могильщиками.

Смерть Рождения. 

Он воздвигался так высоко над ними, что требовалось встать на колени, дабы увидеть его!

Карапакс.

Он парил над запруженными людскими толпами террасами Забытья – угольно-чёрный саркофаг, поднимающий на просторах Шигогли шлейфы пыли, и закручивающий их громадными и пока лишь угадывающимися кольцами. Он парил, выглядя именно так, как выглядел во множестве ранее явившихся старому волшебнику Снов, и лишь одиннадцать хор, некогда закреплённых по линиям его стыков, ныне отсутствовали. Он был здесь! Наяву!

Мог-Фарау!

Обсидиановая глыба, висящая на фоне золотой громады. Небо застонало, скручиваясь над вершиной Воздетого Рога, облака, сбившись в стаи, устремились наружу и вверх – мрак, извергающий мрак. Резкие порывы ветра скребли скалы струями каменного крошева и песка. Первые чёрные завитки закружились по Шигогли.

Мимара, казалось, всем телом обернулась вокруг своего крика, в её взгляде застыло подлинное сумасшествие, лицо дрожало от напряжения, а рот вперемешку с плевками извергал из нутра наполненный гневом и неверием вой, словно бы она вознамерилась единым духом выплеснуть в мир месяцами копившееся внутри неё возмущение всеми унижениями, через которые ей довелось пройти – от забившегося в сандалию камушка, до извращённого безумия нелюдских королей. Ахкеймион и Эсменет волоком тащили её в направлении всеобщего бегства. Дитя пронзительно кричало на руках Благословенной Императрицы. Его живой, дышащий сын.

Люди сотнями, нет, тысячами бежали туда же, куда и они. Воины Ордалии протискивались промеж других воинов - застывших, словно погружённые в ямы с бетоном столбы. Лица их, наполненные одурелым замешательством, выдавали единственное владеющее ими желание – жажду бесцельного бегства. По всей чадящей чаше Голготтерата происходило одно и то же. И на оплетающих громаду Струпа стенах, и на покрытой грудами трупов земле мужи Трёх Морей словно бы надломившись где-то внутри, разделились на тех, кто был чересчур обуян ужасом, чтобы сойти с места, и тех, кого ужас обуял чересчур сильно, чтобы для них оставаться на месте оставалось возможным. Завеса пыли закрыла солнце, превратив золото в охру, а нимиль в воск. Воздетый Рог издавал гул столь низкий, что он отдавался в костях. Порывы ветра обрушивались на людей, забивая во рты волосы и швыряя в глаза песок. Кружащийся вихрь сминал лица, превращая их в кошмарные гримасы и заставляя тех, кто находился на возвышенностях, закрываться от бури поднятыми руками.

И он воздвигался над ними – чёрный как раз в той мере, что отражала воцарившийся внизу ужас.

Старый волшебник ковылял по трупам, рыдая и плюясь желчью. Многообразие напоённых безумием воплей пронзало воздух - воплей, в своей бесчисленности сливающихся в какой-то океанический прибой. Статные воины, толкаясь, огибали их или протискивались между ними. Его нога ныла от нестерпимой боли. Он прошёл мимо куарвешмена, выдирающего себе бороду из окровавленной челюсти. Он миновал ансерканского колумнария, сидящего на собственном шлеме и, хихикая в ладошку, считающего вслух. Он проходил мимо людей, лица которых были иссечены раздувшимися ранами, и мимо людей, в лицах которых не было ни кровинки. Он проходил мимо людей, задумчиво щурившихся, словно пытаясь прикинуть, какая завтра будет погода, и мимо людей…сокрушённых горечью поражения и осознанием конца – всеми теми вещами, которые никак не способны принести умиротворения. 

Он помедлил – не столько для того, чтобы что-то понять, сколько для того, чтобы вспомнить.

Мать и дочь в тревоге повернулись к нему, но Ахкеймиону, тут же получившему чувствительный толчок сзади, уже не требовались чьи-то ещё увещевания и побуждения. Рухнув на четвереньки, он обнаружил, что взирает прямо в лицо нелюдя, холодное и идеальное, как фарфор, и слегка приподнятое так, словно мертвец вознамерился одарить его сонным и распутным поцелуем. И он чувствовал там, в небе, нависшее над всеми ними бремя – напор воплощённой обречённости, которой, тем не менее, не удавалось повергнуть его в отчаяние. 

Теперь уже Мимаре пришлось увещевать его и, умоляя подняться, тянуть старого волшебника, вцепившись в протухшие шкуры его одежд. Он не столько видел её саму, сколько её руки – грязные, трясущиеся… и теребящие мешочек с сыплющимся оттуда каннибальским пеплом. Едва не поперхнувшись тем количеством кирри, что она запихнула ему в рот, старый волшебник, с трудом протиснув напоминающий вкусом землю наркотик меж сжатыми зубами, рефлекторно сглотнул…

Младенец пронзительно кричал.

Резко выдохнув, Ахкеймион, сдул со своих усов нильгиккасов пепел. Казалось, разряд молнии прошёл сквозь него, заставив тело забиться в судорогах. Он сумел приподняться, встав на колени, и увидел над охваченными паническим ужасом террасами идущую по воздуху ведьму-свайяли, оплетённую раскалёнными золотыми росчерками. Он поймал её взгляд, узрев, как принесённые ветром песчинки обращаются в дым, столкнувшись с её гностическими Оберегами, и осознал, что сейчас она была Сесватхой – сокрушённым и измождённым, всюду преследуемым и очень, очень старым.

Друз Ахкеймион не столько понял это, сколько, принадлежа к той же общности, ощутил.

- Ирджулила … - начал он свой Напев, - хиспи ки’лирис …

Голос его загремел над руинами, и он узрел своё отражение – отражение одичалого отшельника – в мёртвых очах квуйя. Собственные его глаза сияли голубыми искрами под косматыми бровями, а рот представлял собой сверкающую дыру в седой бороде. Отмахнувшись от помощи и поддержки женских рук, он повернулся спиной к Предвестию и, пройдя между зубцов укреплений Девятого Подступа, ступил прямо в воздух. Ветер колол глаза и стегал кожу. Взглянув поверх спешащих прочь бурлящих людских потоков и за пределы кружащихся завес чёрно-серой пыли, он узрел ужасающую кромку Орды, вновь устремившейся к Голготтерату…

И пришла мысль: «Да…я уже был здесь когда-то».

Его голос, казалось, сокрушил рёбра горизонту:

- Бегите! Спасайтесь, сыны человеческие!

И на мгновение все омрачённые ужасом и покрытые грязью лица обратились к нему, все глаза уставились на его образ – лик замотанного в шкуры волшебника. Его колдовской крик обрушился на них, как истинный Стержень Небес. Те, кто уже бежал – ускорились, а те, кому ранее бегство претило, влились в поток своих братьев. То, что до этого представляло собою нечто вроде эрозии, внезапно превратилось в могучий оползень. Людские потоки плотными массами устремились в бегство, изливаясь вовне и вниз, и схлёстываясь в настоящей битве за спуск по нисходящему каскаду укрепления. В единый миг брошенные щиты чешуёй покрыли всю зримую твердь.

- Второй Апокалипсис!

Оглянувшись, он посмотрел в изумлённые лица любимых женщин, увидев, как их красота дрогнула под громовым напором его сияющего голоса и под мрачным натиском бедствия, о котором он возвещал.

- Второй Апокалипсис грядёт!

И, казалось, с высот Забытья вниз ринулась сама земля, столь абсолютным был исход, столь повальным бегство.

По прежнему паря в воздухе, Ахкеймион придвинулся к Эсменет, которая тут же присоединилась к нему на участке призрачной тверди, и встала рядом, одной рукой обхватив его за талию, а другой удерживая у груди вопящего внука. Он же, повернувшись к Мимаре, усмехнулся, как, очутившись в преддверии краха, всегда усмехался Сесватха – улыбкой человека, осознавшего гибельную поступь рока, улыбкой души, обнажённой до неприкрытого факта любви.

Уставившись на него, она непонимающе всхлипнула. «Как? – не столько вопрошал её взгляд, сколько её боль. – Как же это могло случиться?»

Воздетый Рог воздвигался позади них, выцеживая стужу из пустого сердца неба – громада, само присутствие которой вызывало постоянное инстинктивное желание съёжиться. Великая Ордалия, вылившись из треснувшей чаши Голготтерата, хлынула на восток. Порывы ветра уже стали по-настоящему болезненными, и Эсменет уткнулась лицом в покрытое вонючими шкурами плечо старого волшебника. 

Мимара, по каким-то, лишь ей одной ведомой причинам, испытывала мучительные терзания, взирая на отца своего ребёнка полными слёз глазами, явственно вопрошающими…Как? Сейен милостивый…

Почему?

Ахкеймион протянул ей руку.

- Пожалуйста, - попросил он сквозь нарастающий рёв.

Внутри нас есть знание, способы подтверждения которого чужды прямым и ярким лучам, свойственным речи. Колдовством не исчерпываются чудеса голоса: одним единственным словом, он сумел донести до неё то, чего ранее не смог достичь диспутами, для записи которых понадобились бы целые тома.

Апокалипсис был его неотъемлемым правом.

Ужас витал над ними – разящий свет, опаляющий души. Гневно смахнув слёзы, она вытащила мешочек с двумя своими хорами – обретённой ею во чреве Кил-Ауджаса, и взятой в Сауглише с мёртвого тела Косотера. Единым, слитным движением она подняла мешочек над головой и швырнула его в пустоту над террасами Забытья. Ничьи взгляды не следили за её сокровищем, пока оно падало в царящие внизу хаос и панику. В её глазах это было последним доказательством его вины.

Стараясь удержать равновесие, Анасуримбор Мимара ступила на край стены, а затем приняла его руку.

Аспект-Император был мёртв.

Никогда ещё Маловеби не ощущал внутри себя столь бездвижной и оцепенелой пустоты. Как это возможно – быть бестелесным и всё равно прекратить существовать?

Память возвращалась к нему, являя образы минувшего на внутренней стороне некой неопределённой полости. Айокли – Четырёхрогий Брат! – не просто был здесь, а обитал внутри Анасуримбора Келлхуса. Кромсающие сердце последствия, выворачивающий нутро ужас, беззвучные визги, предвестие убийственного будущего…

А затем вдруг появился маленький мальчик…Анасуримбор Кельмомас…он, крадучись, двигался вон там, пробираясь между шпионами-оборотнями, пригвождёнными к полу хорами…

Маловеби, побуждаемый необузданным страхом, решил, что мальчиком овладел Айокли. Один из Сотни предстал перед ними! Конечно же, мальчик и есть он!

Однако же, тот им не был.

- И этот тоже меня не видит! – хихикнул мальчик.

Пылающий гейзер, что был вместилищем Ухмыляющегося Бога, зашипел и плюнул искрами…

Четверо оставшихся Изувеченных зачарованно наблюдали за ним. Ауракс съёживался и пресмыкался.

Тёмное сияние опало с плеч бога-сифранга, оставив лишь Анасуримбора Келлхуса, который, моргая, будто обычный смертный, недоверчиво взирал на своего младшего сына.

- К-кел? Как ты зд…

Ближайший из шпионов оборотней схватил его за лодыжку ладонью с привязанной к ней хорой.

И Аспект-Императора не стало.

- Видите! - заклокотал и завизжал ребёнок с какой-то нелепой радостью. – Я же говорил вам! Говорил! Они не видят меня! Боги! Боги не видят меня!

Неспособный мыслить, Маловеби наблюдал в золотом отражении как Изувеченные ухватили канючащего Кельмомаса, сперва колдовством, а затем и во плоти - подобно рукам, на которых не доставало пятого пальца. Как ребёнок рыдал, визжал и пинался, поняв, что поменял одного тирана на четырёх. Когда дуниане затащили Кельмомаса в огромный чёрный саркофаг, Маловеби мельком увидел трепыхание маленьких ручек и ножек, услышал поросячий визг испытывающего телесные муки ребёнка, его жалобные крики и душераздирающий плач. А затем громадный лик Карапакса сомкнулся на древней печати…

- Маааамооочкаааа….

Он вспомнил! Не издав ни звука, Карапакс встал вертикально... Само основание Рога взревело.

Аспект-Император мёртв.

Никогда ещё Маловеби не ощущал внутри себя столь бездвижной и оцепенелой пустоты.

 

Двадцатая Глава The Unholy Consult (окончание)

   

Зрелище подобно ремням, стягивающимся на твоей груди.

Ты видишь поблёскивающий чёрный осколок, парящий за завесой, словно бы сотканной из бесцветных искажений и пульсирующей вокруг уцелевшего Рога. Ты видишь как пыльные завихрения, наконец, прекращают своё беспорядочное плутание и теперь движутся вокруг огромного чёрного блюда Шигогли. Ты видишь как люди, словно железные опилки или кварцевый песок, высыпаются наружу из тех же самых проломов, что они проделали несколькими стражами ранее. Ты видишь магов, подобных семенам, летящим в порывах какого-то иного ветра – дующего не по кругу, а прямо тебе в лицо. Ты видишь Орду, скопившуюся после своего чудесного отступления возле дальнего края Окклюзии, а теперь убийственным катаклизмом устремляющуюся назад. Ты видишь всеобщее паническое бегство в том самом направлении, куда дует тот - второй ветер.

И ты знаешь, ибо чувствуешь это – яму, провал, который люди ощутить не способны, некое отсутствие, находящееся по ту сторону рассудка и за пределами ужаса. Ты знаешь, что грядёт Вихрь.

Не-Бог возвратился.

- Ты должен что-нибудь сделать!

Ты выкрикиваешь эти слова, но твой отец неподвижен, как изваяние, за которое ты бы его непременно и принял, если бы от этой неподвижности не исходила такая неистовая ярость. Безразличие, абсолютное безразличие, пребывающее в тени обиды столь бездонной, что, столкнувшись с нею, оробели бы и сами боги. Отцова жажда отмщения не могла быть более личной - в большей степени опутанной волосами и кровью гнева, обращённого на конкретного человека, и всё же, каким-то образом, она была направлена на нечто, находящееся внутри разворачивающегося катаклизма.

Цурумаха…Мурсириса…Мог-Фарау…

- И что же? – с едким уничижением в голосе восклицаешь ты. – Великий Король Племён будет просто стоять и, глупо разинув рот, смотреть на происходящее? Напрочь сокрушённый крушением мира!

И когда твой отец – твой настоящий отец – наконец поворачивается к тебе, ты попросту пятишься, ибо ледяной взор его разит будто острие клинка. Губ не видно - настолько его оскал напоминает волчий. Зубы такие маленькие, такие ровные и белые. И ты, наконец, понимаешь, что ты для этого человека то же, чем являются для своего настоящего отца твои братья и сёстры– меньший светоч, обёрнутый тканью более грубой.

Он разворачивается к вождям своего народа, и кажется, что вместе с ним движется и окружающее пространство, словно бы все его бесчисленные шрамы в действительности представляют собою стежки, коими он пришит к этому самому месту. И с ужасом ты понимаешь, что отец более не принадлежит к роду человеческому. Грех и ненависть отсекли его душу от смертной плоти, и теперь Преисподняя заполняет его без остатка.

- Не имеет значения, - речёт он своим гордым вождям, - что вы видите, когда смотрите на этого юношу. Он! Он теперь ваш Король Племён!

Он обводит взглядом всех исполосованных шрамами воинов, поочерёдно ухмыляясь каждому из них. В его бирюзовых глазах ты не видишь признаков безумия – скорее там, напротив, сияет пламя абсолютного здравомыслия.

- Посмейте только усомниться в моих словах…Взгляните! Взгляните на меня, собратья, и признайте, наконец, то, что вам и без того всегда было веломо - то, о чём ваши упившиеся родичи перешёптываются возле гаснущих костров. Взгляните на меня и познайте всю мощь моего проклятия. Посмеете изменить ему, крови от моей крови, и я навещу вас!

Эти слова сжимают твоё сердце. А затем он словно бы поворачивается спиной ко всему на свете, и ты остаёшься стоять, пребывая в том же изумлении, как и остальные, только будучи при этом ещё сильнее сбитым с толку, нежели они. Вместе вы наблюдаете за тем, как ваш легендарный господин, Найюр урс Скиота, Укротитель-коней-и-мужей, спускается по внутреннему склону Окклюзии и в полном одиночестве идёт к затмевающим все пространства и дали явлениям гибельного рока. По щекам твоим даже текут слёзы.

Лишь внушаемый твоим отцом страх удерживает их от того, чтобы без промедлений лишить тебя жизни.

Нет постижения, укоренённого глубже, нежели осознание бедствия, нет понятия более первобытного - и окончательного. Это то, о чём кричат младенцы и о чём, впадая в неистовство, хрипят душегубы. То, о чём стонут старики, когда гаснет свет их очей, и о чём вопят роженицы. Именно его поэты рассыпают жемчугом и выхаркивают плевками. Бедствие – наш творец, враг, что, гоня и терзая, лепит нас, словно глину. Поразмысли над этим! Росказни об убийствах не увлекали бы нас до такой степени, не будь мы детьми тех, кто выжил.

Мужи Ордалии чувствовали это в нарастающем слиянии ветров. Они слышали это в стоне, пробирающем без остатка всё сущее. И чуяли это в тошнотворной пустоте, льнущей к их позвоночникам и остающейся там навсегда, независимо от того насколько далеко они уже смогли убежать…преощущение, предчувствие…чего-то…чего-то…

Огромное стадо Аспект-Императора мчалось и ковыляло по Чёрному Пепелищу, бросая оружие и срывая с себя доспехи. Многие из-за вызванного шоком опустошения не способны были испытывать вообще никаких эмоций, превратившись в нечто, лишь немногим большее, нежели переставляющие ноги механизмы. Другие рыдали, бушевали и верещали, будто малые дети, у которых отобрали какой-то желанный трофей. Оставшиеся же, стиснув челюсти до зубовного скрежета, отказывались дать волю снедающим их страстям. 

Беснующиеся потоки песка вскоре не оставили на поле Шигогли ни единого спокойного места. Кровь стала чёрной как масло. Гримасы искажали лица, прожимая их вплоть до почерневших зубов, так что каждый из людей казался одновременно и уродцем и передразнивающим этого уродца фигляром. Всё большее и большее их число, содрогаясь, падало на колени.

Так бежали мужи Ордалии всё сильнее окутываемые облаками песка и пыли, всё яростнее терзаемые порывами ветра – огромная толпа, растянувшаяся по Чёрному Пепелищу словно комета. Немощные и неудачливые отставали от удачливых и здоровых, но все они бежали в сторону лагеря, который, как было видно, горел. Позади них Орда уже охватила Голготтерат – насекомообразный потоп, простирающийся насколько хватало глаз. Вихрь, оседлав взвивающиеся до неба шлейфы Пелены, начал впитывать её в себя, и чёрные завесы тут же завращались вокруг Голготтерата и Воздетого Рога. Могучая воронка, закрыв от взора поблёскивающий Карапакс, вздыбилась из налившихся непроглядной тьмой оснований Вихря. Рёв поглотил все прочие слова и звуки, кроме громоподобного:

- СКАЖИ МНЕ…

Потоп, завывающий глотками тысяч и тысяч шранков неумолимо преодолевал расстояние, отделяющее его от раненых и обременённых. Эти несчастные уже были обречены, хотя они и продолжали небольшими кучками и целыми группами, спотыкаясь, ковылять, а порой и ползти по утрамбованной пыли Шигогли. Адепты и ведьмы – единственные души, чья помощь могла бы дать им возможность спастись, были уже так далеко, что их даже не было видно.

Мужи Ордалии, оказавшиеся в авангарде этого панического бегства, достигнув, наконец, горящего лагеря и начав карабкаться вверх по склонам, вдруг остановились и издали вопль ужаса. Взгляды их приковало к себе чудовищное видение вращающегося вокруг Рога Вихря, вздымающего источаемую Ордой Пелену до самого Свода Небес. Они казались неспособными даже двинуться с места. Лагерь для них был не столько неким остаточным символом дома, внушающим, как место уже знакомое, иллюзию безопасности, сколько точкой принятия решения, и теперь, по её достижении, никто не знал, что следует делать дальше и куда идти. И тем самым, вскоре все они оказались бы уничтоженными собственной нерешительностью, ибо внизу, у периметра лагеря, уже начали возникать всё усиливающиеся заторы.

- Бегите!  – прогремел колдовской голос – тот же самый, что погнал их прочь из Голготтерата. – На ту сторону Окклюзии.

Мятущиеся взгляды отыскали его фигуру, парящую над забитыми беженцами просторами – фигуру облачённого в шкуры, одичавшего отшельника. Святого Наставника…

Волшебника.

- Спасайтесь!

Однажды, когда Найюр был ребенком, через стойбище утемотов пронесся смерч. Его плечи уходили в облака, а якши, скот и живые люди кружились у его ног, точно юбки. Найюр смотрел на смерч издалека, вопя от страха и цепляясь за жесткий отцовский пояс. Потом смерч исчез, точно песок, улегшийся на дне. Найюр помнил, как отец бежал сквозь дождь и град на помощь соплеменникам. Поначалу он бросился следом, но потом споткнулся и остановился, ошеломленный расстилавшимся перед ним зрелищем, словно масштаб произошедших изменений умалил способность его глаз верить увиденному. Огромная запутанная сеть троп, загонов и якшей была переписана наново, как будто какой-то малыш с гору величиной палкой нарисовал на земле круги. Знакомое место сменилось ужасом, однако один порядок сменился другим. 

Это был иной вихрь.

А он больше не был ребёнком.

Он относился к Народу – был одним из тех, кто пожирает Землю, чтобы стать Землёю. Он был вождём Народа - одним из тех, кто отдал грязи так много душ, что числа давно забылись. Он был Королём Племён - потомком Унгая, некогда расколовшего древнюю Киранею, словно горшок, и наследником Хориоты, превратившего имперскую Кенею в погребальный костёр. Их кровь была его кровью! Их кости были его костями! Он был утемотом – представителем неистовейшего и святейшего племени среди всех бесчисленных племён Народа. 

Найюр урс Скиота спустился по склону и двинулся по равнине, не обращая никакого внимания на огибающие его массы беглецов. Он шёл, глядя только на длинный нож в своей руке, которым он часть за частью срезал с себя доспехи и одежду, являя устрашающую сумму того, что было отобрано им у Мира – следы тысяч умерщвлённых им сыновей и дочерей, тысяч остановленных сердец, тысяч погашенных глаз. Наконец, прижав клинок к безволосому лобку, он рассёк свою набедренную повязку, открыв мужское естество укусам ветра. И так он и шёл – одинокий и полностью обнажённый, не считая иссекающих его торс и конечности свазондов - бесчисленных тотемов, отмечающих людей им убитых и не просто убитых.

Ветер омывал его исполосованную кожу и развевал косматую гриву его волос. Всё сущее гремело и завывало, укутанное непроглядными завесами пыли и поглощённое тьмой. Небеса являли взору проблески яростного сияния, низ же представлял собою непроницаемую беспросветность - кружащуюся и кромсающую. Сам мир будто бы противостал циклопическому круговороту. Казалось, размытые потоки овеществлённого разложения хлещут высверки Воздетого Рога.

Щурясь в яростных порывах ветра, он продвигался вперёд, словно бы погружаясь в нутро надвигающегося Вихря. Из его свазондов струился дым, напоминающий кровь, сочащуюся из рыбьих жабр, а затем разносящуюся мутными потоками в стремительных водах.

- КЕЛЛХУС! – проревел он нечеловеческим голосом. Крик, перекрывший вопль Орды и отбросивший во все стороны облака пыли.

Вихрь продолжал расти, впитывая в себя Пелену, извлекая, вбирая и вдыхая её из чрева Орды, а затем формируя из её шлейфов огромный, пузырящийся чёрными выпуклостями столб. Существа были уже рядом.

- Я ГРЯНУ НА ТЕБЯ НЕНАВИСТЬЮ!

Мужи Ордалии по-прежнему целыми сотнями появлялись перед ним, выныривая из темноты и клубов пыли. Все они были ранены или тащили раненых на себе, а лица под давлением ветра искажались какими-то обезьяньими гримасами, но каждый при этом был таким же живым и ярким, как любое «здесь и сейчас» – каждый был серебрящейся складской Творения.

- ГРЯНУ ГНЕВОМ И ВСЕСОКРУШАЮЩИМ ГОЛОДОМ! – ревел нечеловеческий голос.

Шрайский рыцарь показался из крутящейся и хлещущей тьмы, его некогда белое сюрко давно превратилось в лиловую тряпку. Воин стоял на месте, уже утратив способность двигаться - то ли из-за ветра, то ли в силу того, что ноги его были почти полностью занесены песком. Небеса превратились в пыточное колесо, выворачивающее наружу нутро, и человек застыл, выглядя так, будто изо всех сил пытается что-то прочесть. Губы его шевелились. За ним – там, где всё сущее тонуло во мраке, всюду кишели мерзостные массы, рвущие на части трепыхающихся мужей Ордалии – всех и каждого. То ли не замечая этого, то ли не обращая на происходящее никакого внимания, рыцарь Бивня продолжал стоять всё также бездвижно, до тех пор, пока лавина нечеловеческих тварей не хлынула на него.

Когда первые бледнокожие фигуры бросились в его сторону, Найюр урс Скиота захохотал, и продолжал смеяться даже тогда, когда вопящие, бледные как рыбье мясо массы хлынули прямо на звук этого смеха – тысячи вослед беснующимся тысячам. Он хохотал и плевался.

- МОЯ ГРУДЬ СТАЛА ТОПКОЙ, А СЕРДЦЕ ПЫЛАЮЩИМ УГЛЕМ!

Казалось, весь Мир без остатка заполонили визжащие, белесые или же замаранные грязью формы – чудовищная волна, поглощающая всех ковылявших перед нею беглецов и превращающая каждого из них в трясущийся и трепыхающийся под этим свирепым напором цветок. А позади наводнения воздвигался Вихрь – исполинская пузатая воронка, вырастающая и постепенно отделяющаяся от гигантских, курящихся пыльными столбами завес.

- МОИ МЫСЛИ ПОЛЫХАЮТ КАК ПРОМАСЛЕННЫЙ ЛЁН! ТАК БЫСТРО! И ТАК ГЛУБОКО!

Нагой и безоружный Найюр урс Скиота, неистовейший из людей, хохоча, шагал прямо в чрево Орды Мог-Фарау…

И она разделилась…не из-за дыма, источаемого его бесчисленными свазондами, и не из-за ядовито-алого свечения, которым налились его некогда бирюзовые глаза, и даже не из-за тёмного марева - видения четырёх рогов, вздымающегося у него над головою. Не столько шранки сходили с его, объятого Адом, пути, сколько сама Орда уступала ему дорогу. Мерзкие существа продолжали всё так же визжать, потрясать конечностями и нестись со всех ног, только они теперь делали всё это в стороне от него.

Найюр урс Скиота же, хохоча, надсмехался над ними и плевался огнём.

- АНАСУРИМБОР! – ревел он нечеловеческим голосом. – УСЛЫШЬ МЕНЯ, ЛЖЕЦ!

С каждым сделанным им шагом визжащая толпа расступалась перед ним, и посему он шёл, разделяя Орду надвое какой-то незримой и не оставляющей следов сущностью.

Порывы ветра начали изжевывать его нагую кожу.

- Я ЗАБЕРУ СВОЮ ДОЛЮ! СВОЮ ДОБЫЧУ! 

Казалось чистым безумием одновременно взирать на столько итерации одной и той же вещи, тем более такой мерзкой, как шранки – целые их поля, целые равнины неестественно прекрасных лиц, корчащихся в чудовищных гримасах. И поля за полями скрежещущих зубами пастей!

Варвар хохотал, стоя нетронутым и невредимым среди всех этих громадных и находящихся в бесконечном движении звериных стай. Он плевал на них огнём и смеялся всё громче, в то время как существа пинались и безжалостно топтали друг друга. 

- ТЫ БУДЕШЬ СТРАДАТЬ ТАК, КАК ДО ТЕБЯ НЕ СТРАДАЛ НИ ОДИН ИЗ СЫНОВ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ! – гремел он, обращаясь к чёрной воронке, попирающей небеса. Глаза его теперь испускали клинья алого сияния.

И тут в самом сердце Вихря он разглядел это – некий проблеск, намекающий на присутствие чёрной, мерцающей драгоценности. Запрокинув лицо, он воздел к небесам руки – иссечённые шрамами и курящиеся инфернальными дымами.

- ВСЯКОЕ СУЩЕЕ В КОНЦЕ КОНЦОВ НИЗВЕРГНЕТСЯ В ЯМУ КАК ЛАКОМСТВО! 

Порывы ветра уже начали, словно наждак, скрести его кожу. Из свазондов вовсю сочилась кровь. Дым заструился из тысячи разрезов, возникших на его теле.

А Не-Бог шествовал… шествовал прямо к нему.

- АНАСУРИМБОР, - ревел он голосом, налитым чудовищной яростью. – ЯВИСЬ ПРЕДО МНОЮ!

И миллион глоток ответили:

- СКАЖИ МНЕ…

Вихрь запятнал весь лик Творения, по мере своего продвижения швыряя тела наружу и засасывая их вверх. Миллион губительных игл соскребали шрамы с его кожи, превращая наветренные участки тела в полосы живого огня. И они полыхали внутри него, как горящий жир – унижения, что ему довелось претерпеть, испытанные им оскорбления и обиды! Обиды, жар которых могло унять лишь убийство!

- ЯВИСЬ МНЕ ВО ПЛОТИ, ДАБЫ Я МОГ СРАЗИТЬ ТЕБЯ!

Его кожа уже отслаивалась от мяса, отрываясь будто пергамент. Струящаяся из ран кровь превратилась в облако багрового тумана.

- ЧТО ТЫ ВИДИШЬ?

И, наконец, порывы ветра, просто содрав с него внешние пласты и пожрав их, явили взору его пылающее нутро. С полыхающей в глазах Преисподней Найюр урс Скиота воззрился в разверзшуюся над ним пустоту и увидел там…ничто.

- ЯВИСЬ! ЯВИСЬ МНЕ!

Плоть распалась. Зловещая чернота, поправ всё сущее, заставила его онеметь.

- ЧТО Я ЕСТЬ?

Трепет есть ужас сердца, ждущего отовсюду удара.

Мы трепещем, оказываясь во власти того, что превосходит наше разумение.

Трепет заполняет пустоту, оставшуюся на месте нашей собственной воли и силы, позволяя нам надеяться и ненавидеть, как надеялись и ненавидели наши отцы, и тем самым, находить прибежище в тех вещах, которые искреннее сердце способно постичь. Трепет позволяет душам воспрять, пребывая где-то за пределами горизонта, позволяет отвлечься от всех этих безумных итераций и обрести веру в то, чего невозможно увидеть. Трепет призывает нас быть теми, кем мы были и кем остаёмся – людьми, что могут убивать ради сказок.

Посему мы способны до самого конца наших унылых дней обретаться в оболочке застарелой убеждённости.

Посему мы способны содрогаться, лицезря красоту, и цепенеть, сталкиваясь с истиной.

Ядовитые шлейфы закрыли последний ещё остававшийся свет, вычернив лик Неба. Рёв стал ещё громче, хотя уже и без того причинял настоящую боль, и Орда, сомкнувшись перед Вихрем, хлынула к основанию Окклюзии океаническим потопом из железа, кремня и когтей. Мужи Ордалии целыми тысячами исчезали в этих вздымающихся волнах, вовсю напирая на своих поспешающих братьев, во множестве пробирающихся через выпотрошённый лагерь, а затем сбивающихся на Семи Перевалах в огромную неуправляемую толпу. Мерзкие скопища ринулись к основанию склонов пронзительно визжа и завывая, их изогнутые фаллосы прижимались к впалым животам. Сыны человеческие испуганно озирались, их рты превратились в разверзшиеся в бородах в ямы, а взгляды были полны ужаса и безысходности. В их глазах отражалась круговерть, ставшая окончательным итогом всех минувших кровавых событий. Беснующийся гребень волны вскипел и поднялся над ними. Шранки набросились на них, как шершни на мёд, заключив воинов в трясущуюся и молотящую клетку. Глубокие раны фонтанировали кровью. Черепа крушились, а лица вдавливались в головы как подушки…

Пока, наконец, не разверзся Ад и Смерть не явилась за ними.

Орда мчалась впереди Вихря наводнением, заливающим основания внутренних склонов Окклюзии, и мужи Ордалии начали сбивать с ног и затаптывать своих братьев – столь отчаянно они напирали. Все обличия мук и безумия мчались к ним, неспособным двинуться с места, их сальные лица являли взору все формы обречённости – трагедии отчаявшихся душ: тут стоял инграул с костяшками пальцев, вплетёнными в его длинную бороду, верхние зубы его при этом отсутствовали; а там ждал смерти кариотец, обвязанный лубками и раскачивающийся подобно надломленному и кренящемуся подсолнуху, сажа на его щеках потекла, запятнав чёрными разводами заплетенную бороду, а карие глаза, казалось, пронизывали взором весь континент - ибо он улыбался своим детям, продолжающим, хихикая, играть в дядюшкином саду в то время, когда им уже полагается спать.

Орда прирастала в числе, отдельные вырвавшиеся вперёд банды сменились хлынувшими в лагерь плотными массами, накатывающие волны белесых тварей поглощали палатки и груды поклажи…волны, внезапно начавшие сгорать в геометрических хитросплетениях чародейского света.

Многоцветная полоска ведьм и адептов, повисла над перевалами, голоса их хрипели от беспрестанного напряжения этого дня, блистающие чародейские песнопения пронзали мрак серебрящимися иглами - крохотными в сравнении с чёрной необъятностью Вихря. И всё же искры эти как сияющие маяки озаряли своим светом всё Шигогли, являя взору неистовые белые лица, неисчислимые словно песчинки на морском берегу.

Оказавшиеся на узостях Окклюзии в ловушке, мужи Ордалии было возрадовались, издав крик, который можно было если не услышать, то хотя бы увидеть. Некоторые даже посмели обернуться, дабы насладится зрелищем предаваемых пламени беснующихся скопищ. 

Но следом за шранками шествовал Вихрь, и Орда, которая ранее бездумно ринулась бы прямиком в уже распалённые гностические печи, вдруг остановилась... Кишение мерзостных масс замерло, и теперь на Чёрном Пепелище перемещалась лишь громокипящая круговерть Мог-Фарау.

Пелена, лига за лигой, втягивалась в нутро Вихря, являя взору миллион бесстрастных и богоподобных лиц и миллион безучастно стоящих под сенью всеобъемлющего катаклизма белесых фигур.

Ликование сынов человеческих сменилось отупелым удивлением.

Вихрь Мог-Фарау шествовал облачённый в бурю и увенчанный короной из молний. Орда вдруг с визгом ринулась вперёд, подстёгнутая каким-то проявлением его ужасающей воли. Адепты вновь начали выкрикивать и выкашливать свои песнопения, низвергая на волны мерзости пылающие огни и раскалённые, вращающиеся решётки. В ужасе они наблюдали за тем, как шранки толпами врываются в их сверкающие устроения, продолжая бежать, невзирая на муки, и останавливая бег лишь получив фатальные повреждения. Они надвигались как неостановимый тлетворный потоп, нагромождая из своих тел дымящиеся груды обугленных костяков и горящего жира – костры, становящиеся всё яростнее и мощнее. Обменявшись предупреждениями, адепты отступили, заняв, как им показалось, более безопасные позиции. Однако же, они не ведали того, что из-под руин Голготтерата были извлечены тысячи хор, которые шранки раз за разом швыряли вперёд - так, что безделушки, пройдя, будто облако, сквозь тело Орды, оказались у подножия Окклюзии, где их уже вложили в пращи.

Внезапность была полной, а итог окончательным. Колдовские огни – и сцены яростного насилия, являемые ими у изножий темноты – всюду на Чёрном Пепелище исчезли. Плоть королей и их полководцев во всей своей славе и великолепии простёрлась у ног Произведённых пищей, призванной утолить их ненасытный голод.

Так Великая Ордалия Анасуримбора Келлхуса сгинула в резне и соли.

FantasyHotList, 25 июля 2011

В ролях:

Автор — Ричард Скотт Бэккер

Интервьюер — Сэр Патрик с Королевской Горы

Переводчик — Ваш покорный слуга

Учитывая, что Вы очень скрупулезны, рисовали ли Вы карту тех мест, которые не затронула Ваша история?

Мне кажется, я не заслуживаю называться «скрупулезным». Вся тщательность в моем миропостроении, от того, что я жил с (и в) Эарвой очень долго. Я сопротивлялся искушению перенести на карту весь глобус, на протяжении нескольких лет. Идеи разных цивилизаций, росли в моей голове как грибы после дождя, и мне хотелось поступить с ними по честному, чтобы всем хватило места.

Но затем, я написал статью о разнице между древними и современными дорогами (в контексте философа Левинаса). Главное концептуальное отличие, по моему мнению, то как современные дороги пересекают весь земной шар, таким образом цивилизация не заканчивается для нас, как она заканчивалась для наших предков. В то время, я решил, что лучшим способом, соблюсти настроение древности, которое я пытался призвать, будет убедиться, что все дороги в Эарве заканчиваются, чтобы неисследованные земли оставались неизвестными.

Это, впрочем, не значит, что не будет сюрпризов.

Будет ли заключающий роман о Аспект-Императоре «The Unholy Consult», содержать громадную энциклопедию о сеттинге, как в «Падении святого города»?

Я уже начал работать над «Исправленным и Дополненным» энциклопедическим глоссарием, но все «The Unholy Consult» становится все больше и больше, больше чем даже «The White-Luck Warrior». Если так и будет, то Глоссарий придется печатать отдельно.

Говоря о «The Unholy Consult», что Вы можете сказать о заключительном томе «Аспект-Императора»?

Будет огромным облегчением наконец-то завершить его, просто потому что, это позволит мне говорить о многих вещах, которые держались под секретом. Я не уверен, что «Второй Апокалипсис» когда-нибудь станет чем-то большим, в коммерческом плане, чем культовым успехом, но когда живешь с историей столько, сколько жил я, она превращается во что-то религиозное по своим запросам. Я очень счастлив, тем как развилась история — во многом, благодаря важным урокам, выученным мной в процессе. Мы с моим братом, мечтали об этом во время игр в D&D, так что увидеть ее воспроизведенной настолько же эпической, как мы мечтали, и настолько глубокой и лирично-прекрасной, как я смог сделать... это очень, очень круто.

Для меня — это святыня.

В «The Unholy Consult» будет раскрыто большинство горячих вопросов. Я пишу книги, которые люди любят ненавидеть: я надеюсь, после последних откровений, серия заслужит их неохотное уважение, как что-то поистине уникальное и смелое.

Последняя подсерия все еще остается дилогией или же есть шансы, что она расширится до трилогии?

Я не могу сказать, пока не начну всерьез над ней работать.

Мы видим, что интерпретация проклятья, в определенном смысле локальная, колдовство осуждается в Момемне, но не в Шайме. Локальна ли реальность проклятий? К примеру, проклят ли кишариум умирающий на улицах Каритусаля?

Проклятья не локальны. В Эарве есть правильный и неправильный способ верить, что значит — целые нации будут прокляты. Поскольку вопрос кто будет спасен, а кто будет проклят — краеугольный камень сюжета в «Аспект-императоре», то я не могу сказать больше.

Изменчивость Той стороны (где расстояние между человеком и обьектом, никогда не ясно) такова, что редкие люди бывшие там и вернувшиеся не могут согласиться, что же они там видели. Поскольку, можно призвать и заключить в мире только демонических Сифрангов, практикующие Даймоса не могут верить докладам, которые они получают: так называемые Архивы Проклятий в Багряных Шпилях, по слухам наполнены огромными противоречиями. Проклятые знают только, что они прокляты, но не знают почему.

В отличии от Гнозиса или Аналога, Псухе идет конкретно от людей (вместо нелюдей). Имеют ли нелюди какое-то отношение к Псухе? Могли ли люди пользоваться Псухе до Фана?

До Фана, Псухе как мистическое искусство, было неизвестно, хотя и существуют намеки в мифах и легендах о определенных слепых личностях, призывающих необьяснимые силы, в моменты величайших страданий.

В Эарве все снисходит к значению. Где колдовство репрезентативно, используя либо логическую форму (как Гнозис), либо физическое содержание (как с Аналогом) значение, чтобы воздействовать на реальность, Псухе использует импульс. Практикующие Псухе ослепляют себя, чтобы смотреть сквозь «что» и осознать «как», чистое исполнительное зерно значения — музыку, страсть, или как кишариум называют это — «Вода». Как современный философ сказал бы, Псухе — непознавательна, она не пересекается с воюющими версиями реальности, как следствие не обладает маркой и остается невидимой для Немногих.

Именно поэтому, Псухе никогда не встречалась, представителям других древних магических традиций. Как гласит пословица — человек с молотком, считает каждую проблему гвоздем. Для основной исторической массы Эарвы, сама возможность ее существования, осталась незаметной.

Является ли Ауранг особым среди инхороев в его способности колдовать? Или же все инхорои, включая его брата — Немногие?

Когда инхорои только прибыли в Эарву, они обладали лишь Текне. Все инхорои — результат удачных Прививок, классовых переписей их генотипа, призванных улучшить различные возможности, как например, извлекать определенные сексуальные реакции от своих жертв (с помощью феромоновых волос (или замков, не пойму, что конкретно Бэккер имеет ввиду)), или же возможность «включать чувства», чтобы испытать причуды и превратности плотских наслаждений. Прибавление антропоморфических голосовых аппаратов — самое известное из этих улучшений.

Прививка создавшая Ауранга и Ауракса, была разработана во время векового затишья, в еще одной провалившейся попытке, биологически усовершенствовать себя и превзойти нелюдей. Но их распущенность перегнала их самих, к этому времени и они потеряли понимание Текне. Прививки стали делаться наудачу, намного больше была вероятность от них умереть, чем усовершенствоваться. Инхорои заполнили Колодцы Недоделанных своими людьми.

Только Ауранг и Ауракс, двое выжили из шести, которым прививали возможность колдовать.

Wutteat упоминает, что он путешествовал с инхороями через пустоту, и Силь ехала на нем. Приложение к «Падению святого города» говорит, что драконы были созданы после первой стычки между нелюдьми и инохороями, в которой Силь была убита. Значит ли это, что инохорои, по каким-то причинам не использовали драконов в первой битве?

Wutteat — прототип, генетический шаблон для других враку. По сути, он не больше «иной дракон», чем оригинальный прототип метра 1889 года — «иной метр».

Были ли когда-либо нелюди в Эанне? И если нет, то почему? У них без сомнения было время, возможность и склонность к вторжению, прежде чем показались инохорои. Вместо этого они укрепляли проходы. Почему?

Количество нелюдей и близко не приближается к количеству людей. Более того, их амбиции не имеют ничего общего с географией. Для них завоевать — это значит, приобрести власть над своими братьями: все прочие формы доминирования они презирают. Именно поэтому, они редко обращали внимание на халароев в Эарве, кроме их нужды в рабочей силе и совокуплении. Что происходило в Эанне, не волновало их вовсе.

Когда инхорои начали использовать людей, чтобы познать Атропос и создать первые сферы, они дали первые антиколдовские сферы шранкам, только чтобы обнаружить, что эти создания были слишком безрассудными. Имея фиксированные патологические привычки украшения, шранки не ценили сферы, и часто теряли их.

Поэтому инхорои начали давать сферы людям Эарвы, надеясь подбить их на восстание. Но халароям не хотелось помогать пугающим, и что еще важнее, отсутствующим хозяевам, поэтому они отдали сферы их нелюдским повелителям. Тогда инохорои обратили свой взгляд на Эанну, люди которой были более яростны и наивны. Они дали сферы пяти племенам, в качестве подарков, и одному племени — темноволосым кетьянцам, они дали большой бивень, с начертанными на нем их святыми законами и священными историями — а также, одним коварным добавлением, божественной волей, приказывающей вторгнуться в «Землю Павшего Солнца» и истребить «Лжелюдей».

Нелюди начали перестраивать и укреплять врата, только через несколько лет после первого вторжения.

Что Вы можете сказать о уровне генной инженерии Консульта?

Мне очень бы хотелось рассказать о уровне генной инженерии Консульта, но они настаивают на открытии границ своей безумной испорченности, ими самими в «The Unholy Consult».

The End