влача свой голод по небу моего черепа скорлупы небес и земли склоняясь к лежащему ничком что должен вскоре забрать их жизнь и уйти осмеянный той тканью что не пригодится пока голод земля и небо не станут падалью

Экзео в спазме утомленный красной слюной моей любимой из Частной Клиники Портобелло его тайны и с трудом взобраться на гребень волны крутого и опасного моста и пасть вниз безучастно под крики перил мимо яркого жесткого знамени перил в черный запад задыхающийся от туч. Над дворцами альгумовые деревья горы мой череп медленно сгусток гнева пронзен в высоте задушен позорным столбом ветра кусает как собака противящаяся наказанию. Теперь я быстро качусь вперед на своих разрушенных ногах на уровне мертвенно-бледного канала; на Парнеллском Мосту умирающая баржа груженая гвоздями и бревнами раскачивается мягко в пенящемся монастыре плотины; на дальней отмели кучка бедолаг похоже чинит балку. Потом на протяжении миль лишь ветер и рубцы ползут следом по воде и мир открывается к югу мимо искаженной равнины к горам и мертворожденный вечер становится грязно-зеленым удобряя гриб ночи и разум уничтожен разрушен ветром. Я прошлепал мимо старичка имевшего весьма усталый вид, Демокрита, спешившего куда-то с костылем и палкой, его культя ужасно согнута, как коготь, в штанине, он курил. Затем из-за того что поле слева взорвалось неожиданной вспышкой криков и назойливого свиста и алых и синих маек я остановился и вскарабкался на насыпь посмотреть игру. Ребенок суетившийся у ворот спросил: «Нас пустят, Мистер?» «Конечно» я сказал «тебя пустят». Но, испуганный, он отправился прочь по дороге. «Ну что же» сказал я ему вслед «почему бы тебе не зайти?» «О» сказал он с хитрецой «я был на этом поле раньше и меня выгнали.» Так далее, брошенный, как горящий кустарник на горе ночью, или, на Суматре, девственная плева джунглей, все еще ужасная раффлезия. Дальше: жалкая семья серых кишащих паразитами кур, издыхающих на затопленном поле, дрожащих в полусне у закрытой двери сарая, без возможности для насеста. Огромная пористая поганка, черно-зеленая, медленно сочащаяся за мной, всасывая разорванное небо словно заразные чернила, в моем черепе ветер стал зловонным, вода… Дальше: на холме по направлению от Лисы и Гуся к Шапелизо маленький злобный козлик, изгнанный на дорогу, слабо бодает ворота своего поля; Магазины Изольды великое возмущение потных героев, в их выходных костюмах, спешащих вниз за пинтой непентеса или моли или смеси из того и другого после созерцания метателей наверху в Килманхэме. Обреченные желтые пятна в яме у Лиффи; пальцы лестниц уцепились за парапет, выпрашивая; грязь бдительных чаек в серой блевотине канализации. Ах знамя знамя кровавого мяса на шелке морей и арктические цветы которых не существует.

мир мир мир мир и лицо могила облако против вечера de morituris nihil nisi и лицо стыдливо крошится уже поздно омрачить небо краснеет румянцем в вечер содрогаясь будто делая ложный шаг veronica mundi veronica munda вытри нас за любовь к Иисусу потея как Иуда устав умирать устав от полисменов ноги в мармеладе обильно покрываясь испариной сердце в мармеладе покури еще фруктов старое сердце старое сердце разбиваясь возле конгресса и все же я вас уверяю лежа на мосту О'Коннелла таращась на вечерние тюльпаны зеленые тюльпаны сияющие на углу как карбункул сияющие на баржах Гиннесс обертон лицо уже поздно осветить небо однако однако я уверяю вас

до зари ты должен быть здесь и Данте и Логос и все слои и тайны и клейменая луна за белой плоскостью музыки той что ты должен установить здесь до зари мрачный вкрадчиво поющий шелк наклонись к черному небесному своду ареки пролейся на бамбук цветок дыма аллея ив кто хоть ты и наклонился с пальцами сочувствия чтобы одобрить пыль не прибавится к твоим дарам чья красота будет листом передо мной заявление о самом себе нарисовано на буре из эмблем так что там нет солнца и нет откровений и нет жертвенного животного только я и потом уж лист и мертвый груз

В волшебстве гомерических сумерек мимо красного шпиля святилища я ноль она королевский каркас спешит к фиолетовой лампе под тонкую Кинь-музыку свахи. Она стоит передо мной в освещенном шатре поддерживая осколки нефритов покрытый рубцами герб спокойной чистоты глаза глаза черные пока бедственный восток не решится на длинную фразу ночи. Затем, как свиток, свернулась, и красота ее распада увеличивается во мне, Аввакуме, осадке всех грешников. Шопенгауэр мертв, сваха убирает свою лютню.