АЛБЕРТ БЭЛ

НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ

Солнце припекало. В небе плыли редкие тучки, белые, взъерошенные, точно куры, что кудахтали с перепугу и носились по дворам. У крайней избы стоял мотоцикл. На крыльях и на спицах колес еще блестели капли воды, а мотор успел уже остыть. Те двое немцев переправились через реку бродом, когда-то там пролегала старая дорога. У них, видно, были хорошие карты, раз они знали про этот брод. Немцы аккуратно обходили все дома, рюкзаки их разбухали, а сапоги покрывались желтоватой пылью деревенской улицы.

Партизан было четверо. С пригорка все тринадцать дворов деревни - как на ладони. И оба немца на мушке. Похитителей масла, яиц и сала можно было бы прикончить. Дело нехитрое. Но вдали за холмом и церковью расположилась воинская часть. Стоило прищуриться, заслонив от солнца глаза, и становились видны орудия, танки, машины, клубы пыли на дороге, муравьисолдатики. Немецкая армия отступала.

Ждали долго, терпеливо, и Язеп впервые обнаружил, что мысли в таких случаях вращаются по кругу. Снова и снова ему вспоминались тихое ржание лошадей в конюшне, отвесно приставленная к сеновалу лестница, запах сухой тимофеевки и жаркие мягкие руки жены. Кожа нежная, всего горячее она была с тыльной стороны повыше локтя, и Язеп целовал это место по многу раз.

И теперь он помнил - не меньше ста, а то и полтораста, определить точнее он не мог, хоть и пытался, в душе ругая себя за пристрастие даже меру любви выражать числами. Жена осталась внизу, и добрая половина воспоминаний осталась внизу, а воспоминания только тогда хороши, когда все они при тебе. Возможно, те двое проигранную войну считали своей победой. Две пули-замолкнут и эти. Искушение было велико. Язеп крепче сжал приклад, ствол неотступно следовал за теми двумя - от дома к дому, от двора ко двору, из коровника в коровник.

Язеп знал, что за спиной мародеров стоит отделение, шесть или восемь, а может, и двенадцать человек, за отделением - взвод, за взводом - рота, за ротой - батальон. Они словно спаяны: толкнешь одного - придут в движение остальные, как костяшки домино на столе.

Пушки, танки, минометы, пулеметы. Разбудишь лавину, и деревню сотрут с лица земли. Орудия дадут залп по тринадцати дворам, девятнадцати мужчинам, двадцати семи женщинам и сорока одному ребенку. Немцы, пожалуй, не поскупятся на боеприпасы, чтобы отомстить за двух солдат. А может, поскупятся. Боеприпасы стоили марок, многих марок. К тому же Советская Армия наступала, боеприпасы могли пригодиться. Впрочем, все будет куда проще. Тьиу, тьиу! - просвистят две пули.

Война для этих двух закончится, а потом пришлют взвод с крупнокалиберными пулеметами - и деревни не станет. Партизаны знали тропку через болото, но всем жителям вряд ли удалось бы там пройти. Что могли сделать четыре винтовки, две ручные гранаты и два кинжала против махины, стоявшей за спиной этих двух?

"Нас приперли к стенке, - думал Язеп. - Смерть взяла нас за глотку, и все, что в наших силах, это плюнуть в лицо палачам. Разъярить их. Чтоб они расстреляли наших жен, детей, отцов, матерей и дедов. Сколько пуль в немецком автомате? Как будто тридцать две, то есть нужно три обоймы, чтобы перебить в деревне всех до единого, если мы проиграем бой, а мы, конечно, его проиграем. Что делать человеку, припертому к стенке?

Сидеть и ждать. Не то что раньше, когда, не моргнув глазом, нажимал гашетку. Теперь ты связан по рукам.

Можно было не считаться с людьми, пока те были для тебя чужими, а попробуй-ка сейчас занеси нож над своими".

Кожа была горячая и нежная лишь с тыльной сторси ны руки повыше локтя, а ладони царапали шею, когда жена обнимала Язепа, прижимаясь к нему, и тогда он чувствовал подушечки мозолей, и в каждой такой подушечке билось сердце, отливала и притекала горячая кровь, а потом Язеп вспомнил то, чего нельзя было вспоминать, потому что этого не выразишь ни числами, ни словами.

У троих в деревне были жены, дети, родители, родичи. Эти трое не хотели стрелять.

У четвертого не было никого. Он хотел стрелять.

- Ты бери долговязого, - сказал Язепу тот, у которого никого не было Я возьму другого, того, что поменьше, с нашивками, а Петер с Кажем пускай подстрахуют.

- Какого мне взять? - переспросил Язеп.

Фашисты стерли с лица земли одну деревню, и тот четвертый, которому во что бы то ни стало хотелось стрелять, был из той уничтоженной деревни. Родных его убили, и он жаждал мстить. Он уверял, что этих двух никто не хватится, что теперь, мол, самое время, немцы драпают, только пятки сверкают, чего с ними цацкаться.

И его нельзя было переубедить.

Между тем солдаты зашли в дом Петера, и Петер подумал о том, что станет с деревней, если они прикончат этих двух. Там, на пригорке у церкви, их ждали остальные, голодные, как собаки. У Казимира они побывали в самом начале, его дом стоял ближе всех к броду, церкви и орудиям. Казимир смотрел во все глаза, когда немцы входили к нему в дом. Ничем особенно они не могли поживиться, потому что борова Казимир заколол и зарыл в саду, но в трубе еще висело несколько окороков, жаль, конечно, да ничего не поделаешь. Сынишка Казимира уже бегал по двору. Все в порядке, убивать этих двух не имело смысла. И уж так само собой получилось, что в тот момент, когда четвертый партизан (по имени Алоиз) сказал: "Ты бери того долговязого", - остальные трое переглянулись и подумали об одном и том же.

Нельзя.

Но бесполезно было бы переубеждать четвертого. Он даже не видел немцев. Он видел прожорливых волков с оскаленной пастью. Он только и ждал, чтобы те подошли поближе. Бить надо без промаху. Звери рыскали из дома в дом. Взять наизготовку!

Трое партизан навалились на четвертого и связали его ремнями, потому что их товарищ сопротивлялся и удержать его не было никакой возможности. Потом они сидели на корточках в кустах, придерживая спадавшие штаны, и глядели вниз, туда, где немцы обирали деревню. Четвертый лежал на земле и ругался последними словами:

- Дерьмо вы собачье! Убью! Как цыплят, могли их перещелкать! Казим, слышишь, ублюдок несчастный, что ты наделал. Предатели. Язеп, пентюх, учителишке несчастный! Ну, погоди! Мать твою, отца, бабку с дедом и жену в придачу!

Язеп сгреб в кулак его бородищу и заткнул ею рот.

Немцы вошли в предпоследний дом. Дом Язепа.

Время тянулось чертовски медленно. Язепу казалось, прошел целый час, мысли бегали по кругу, и мозолистые руки жены теперь уж не ласкали шею, сжимали ее. Проклятье, какая только чепуха не лезет в голову.

Чего они там застряли? Чего им так долго делать?

А вдруг!.. Быть не может, а если все-таки да?

Язеп почувствовал, что кожа на лице как-то странно холодеет. Он сообразил, что побледнел, кровь приливала к сердцу, ожидание стало мученьем. Перехватило дыхание.

Язеп осторожно, чтоб не видели товарищи, толкнул затвор, и желтый патрон скользнул в промасленный ствол.

Немцы вышли из дома. Никто не выбежал следом, никто не плакал, не причитал. Ни малыш, ни жена, ни бабка. Кровь опять приливала к лицу. Щеки зарумянились. Все в порядке.

Немцы прошли в сад через калитку, мимо кустов смородины, яблонь, залезли на качели и принялись их раскачивать, с силой выпрямляя ноги, когда доска падала вниз. Они смеялись, запрокидывали головы, глядя в небо, метавшееся над ними. Здорово! Мир пришел в движение. Они забавлялись, поочередно отталкивались ногами, тянули веревки в разные стороны, и качели вдруг взлетали наискосок, небо кружилось, а тучи неслись по диагонали.

- Гейнц, - сказал один, - голова кружится.

Рюкзаки с маслом, салом, яйцами и медом стояли

в траве, грузные, как стельные коровы.

- Гейнц, - сказал один, - с меня довольно.

Но качели взлетали все выше и выше, доска под ногами вихляла. Земля вставала дыбом и опрокидывалась вверх тормашками, и это была не земля вовсе, а зеленое небо, выгон с мягкой травой, которую щипали две стельные коровы. Мелькнула доска, плоская, тупая, словно крыло "мессершмитта".

Пошатываясь, немцы возвратились к мотоциклу.

Уложили в коляску тяжелые рюкзаки, полдюжины связанных кур. Когда мотоцикл миновал брод и отъехал с полкилометра, трое партизан развязали четвертого.

Теперь тот не ругался. По бороде его катились слезы.