У них был выходной — по субботам и воскресеньям квартиры они не брали, так было решено изначально. Однако накануне, в четверг, Купец объявил нерабочим днем и нынешнюю пятницу: они устали — шутка ли, что ни день — квартира, нервы на пределе, так и сорваться недолго. Они стали привыкать к ежедневному риску, как привыкает боец на ратном поле к свисту пуль и разрыву снарядов; даже у Финика появилась этакая основательность, солидность супермена, словно он всю жизнь тем и занимался, что пасся в чужих квартирах.

Конечно, не все у них проходило гладко, случались и накладки. В одну из квартир, к примеру, они так и не смогли проникнуть — у Крота сломалась отмычка и обломок застрял в скважине, в другой раз Финик в квартире случайно зацепил локтем горшок с цветком, тот упал с подоконника и разлетелся вдребезги, земля рассыпалась по полу. Еще один прокол случился у Лени Крота, и он о нем никому не рассказывал. Это произошло, когда Леня последним покидал одну из квартир: открылась дверь напротив и оттуда вышла пожилая женщина. Она пристально посмотрела на него, в ее взгляде было нечто такое, что Кроту стало не по себе, он даже на мгновение стушевался, замешкался, а потом слишком уж поспешно бросился вниз по лестнице.

Поутру Финик с Кротом отнесли на почту очередные посылки с товаром. С посылками своими они в первый раз чуть не влипли — кто же знал, что в этой Латвии их перед отправкой просматривают, рижский компаньон об этом не предупредил, наверно, упустил из виду. Когда сотрудница почты, сурового вида латышка с грубыми чертами лица, сначала на своем языке, а потом на русском потребовала снять крышки для досмотра содержимого, они просто опешили, а потом, увидев, что милицией здесь не пахнет, стали возмущаться. Им указали на стену, где висел перечень товаров, запрещенных к пересылке за территорию республики. Пришлось внимательно изучить содержание табу. Список был хитрый — отправлять запрещалось практически все, кроме, как заметил позднее не без иронии Купец, «воздуха, кирпичей и махорки». У них же в фанерных ящиках лежало то, за что светила лишь одна прямая дорога в казенный дом с окнами в крупную клетку. Чтобы не искушать судьбу, подельнички, забрав манатки, спешно ретировались. Чуть позже, правда, все уладилось. Купец, светлая голова, сходив на почту и покумекав, придумал простую, но гениальную комбинацию: оператору почты сначала предъявлялось содержимое посылки, уложенное в непрозрачный полиэтиленовый пакет, а потом, после досмотра, на столе, где отправители сами заколачивали крышку, пакет незаметно подменялся другим, похожим по внешнему виду и весу — и все о'кей. Правда, к той строгой латышке, которая, казалось, видит все насквозь, они больше не совались, — приходили в смену, когда на приеме работала молоденькая девчушка с милыми ямочками на щеках по имени Майга. Тут все шло как по маслу; к тому же однажды, сдавая посылки, они, как бы между прочим, под «хи-хи и ха-ха», презентовали ей коробку дорогих шоколадных конфет…

Всю долю троицы Купец адресовал в Нефтеозерск некоей гражданке Савчук. Кто была эта Савчук, они и духом не ведали, но было ли это так важно?.. Важно то, что эта таинственная мадам там, в Нефтеозерске, делала свое дело — сбывала по надежным каналам их трофеи, превращая товар в деньги. Разве плохо, вернувшись домой, сразу получить тугую пачку купюр, да к тому же и не одну, ведь счет идет не на трешки, квартовичи и даже не на сотенные — на тысячи, многие тысячи… А ведь это целое состояние, которое обеспечит им дальнейшую жизнь, и жизнь совсем неплохую, ну если не до дней последних, то, по крайней мере, на ближайшее будущее…

Одно было погано, что сейчас держал главарь их в черном теле, суточные — червонец, и крутись как хочешь. Этого красного фантика разве на пиво и хватает. А тут еще Финик с Кротом познакомились с двумя подружками — студентками, живущими на соседней даче. Днем-то еще вместе загорали, купались, угощали девчат мороженным, а вечером пас, финт в сторону — без бабок особо не попрыгаешь. А девочки уходили с другими парнями развлекаться или на дискотеку, или в кафеюшку, обидно…

Но ничего, сегодня им предстояла небольшая встряска — Купец объявил культпоход в ресторан «У старого боцмана», где трудился на ниве ненавязчивого отечественного сервиса их «квартиродатель» Алик, по кличке Экс. Вовремя Купец это придумал, словно почувствовал, что в душах подельников, истосковавшихся по доброму заряду спиртного и волнительным контактам со сговорчивыми дамами, тихо зреет бунт от нервной и спартанской жизни, а бунт на корабле сейчас, когда дела идут так неплохо, был бы, ох как некстати…

…Лодин появился на пляже после полудня, когда вся компания дремала на песке, подставив спины щедрому солнцу.

— Привет рыцарям плаща и кинжала! — бросил он, снимая одежду. — Как настроение?

— Коптимся помаленьку, — вяло отозвался Купец, — топим жир с Финика, во времена тяжкие пригодится.

— Достали меня совсем, — кряхтя пожаловался Финик. — Не дает им мой жир покоя, завидуют, что ли? В народе говорят недаром: пока толстый усохнет — тонкий сдохнет.

— Не знаю, как насчет Финика, а с меня точно ручьем течет. В электричке такое творится… сауна… В городе тоже пекло, пуст, будто вымер. Ну, я в море…

Море приятно освежало. Лодин плыл и плыл вперед, не замечая, что ограничительные буи остались далеко позади. Он не мог остановиться — голубая даль горизонта манила его, как магнит. Наконец он почувствовал, что подустал, и лег на спину, чтобы немножко отдохнуть перед возвращением назад. Он лежал с закрытыми глазами и пытался вообразить себе что-нибудь приятное. Ему представилась она, белокурая Альбина; их встреча на первомайские праздники была такой трогательной. Те два дня, которые Альбина пробыла у него в Риге, были похожи на сказку. И в постели эта женщина просто подарок — тонкая, чувственная, нежная. У Николая уже не оставалось сомнений — они должны быть вместе. Собственно, из-за Альбины, скорей всего, он и решился на это рискованное предприятие. Чувства чувствами, любовь — любовью, но он понимал четко: с голыми руками на такую птицу не охотятся. И тут нужны не винтовка, не сеть, а оружие более универсальное и надежное — деньги. И не просто деньги, а деньги приличные. А сейчас к нему приближались ее глаза, губы, он чувствовал ее дыхание, ее руки ласково обвивали его шею…

— Эй, ихтиандр, жизнь надоела? — вывел его из забвения голос, прозвучавший где-то совсем рядом.

Лодин поднял голову: поблизости на волнах слегка покачивалась спасательная шлюпка, в ней сидели двое атлетически сложенных парней.

— Да немножко бы пожить еще не мешало б, — ответил Николай.

— Тогда давай к берегу, — сказал парень, сидевший на корме. — А то заплывут такие вот курортнички в сторону Швеции, а потом пузыри пускают. Здесь не Черное море — вода сама не держит. Что ни неделя — утопленничек, а нам на хрена такое удовольствие, нам за мертвецов премию не выписывают, наоборот… Так что заворачивай на сто восемьдесят, курс на пляж, а то подвезем, а потом для полного счастья и штраф заплатишь.

«Вот она, сермяжная правда жизни, — думал Лодин, плывя к берегу, — везде руки вяжут, везде ограничения — на суше, в воздухе и на воде. Ну а если мне там нравилось, ну вот именно там… Я ведь госграницы не нарушал и даже в нейтральные воды не заплыл. Акулы в заливе отродясь не водились, да какие там акулы, здесь обычная салака уже редкость. Так в чем же дело, почему людей дергают, как баранов — туда нельзя — сюда нельзя. Нельзя? Низзя! Низ-зя! Зя… зя… зя-а-а!!!»

— Вопрос такой; — заговорил Леня Крот, когда Лодин вернулся назад и немного отдышался. — Раз уж все собрались, хочу выяснить, долго мы еще будем работать?

— Что, к теще на блины торопишься? — спросил Лодин.

— Не в том дело. Всех сокровищ не собрать, а погореть в конце концов можно.

— Погореть можно и сразу, если без головы… — резонно заметил Купец.

— И все-таки засиживаться не стоит, — гнул свое Крот, — и так неплохой урожай сняли.

— Ты так считаешь? — Купец широко зевнул. — Финик вон только — только долги погасил. Ему свои капиталы еще зарабатывать и зарабатывать. Правильно, Юра?

— Правильно-то правильно, — отозвался Финик, — но все-таки делать ноги нужно вовремя. Легавые поди уже хватились нас, рыщут, бесятся…

— Вопрос по существу, — сказал Лодин, — как решите, так решите.

— Но учтите, орлы, — сказал Купец, — парочка жирных кусков у Коляна еще припасена. Возможно, там такое…

Наступило напряженное молчание.

— Хорошо, — нарушил тишину Крот. — Недельки на полторы я еще согласен, а там как хотите, а я сваливаю.

— А больше и не надо, — кивнул Купец и потом спросил: — И куда же ты сваливаешь, Леня, если не секрет?

— Вот вернемся в Нефтеозерск, — мечтательно произнес Крот, — получу свою долю и сразу на Черное море, я же живьем настоящего моря никогда не видел…

— А это тебе что? — встрял Финик.

— Это не море — лужа, душу не трогает. — Крот помолчал, а затем продолжил: — Однажды в зоне кинчик показывали, как щас помню, «Матрос с „Кометы“» назывался, и там песня была, может кто знает: «Тот, кто рожден был у моря, тот полюбил навсегда»… и еще такие слова: «…самое синее в мире — Черное море мое»… И так у меня потом сердце сцепило… Задумал: если на волю выбраться удастся, хоть ползком, хоть на брюхе, а туда доберусь. Этой мыслью и держался. В зоне, Купец знает, без мечты и веры не выжить — кто о бабе, как о чуде, мечтает, кто водки в усласть на воле нажраться. А мне будущее представлялось так: получу у «хозяина» расчет, соберу бабки и возьму путевку на самый дорогой круиз вдоль побережья, Одесса — Ялта — Сочи. Мне один знакомый про такие круизы рассказывал. Лежу, бывало, после отбоя на нарах, а перед глазами картина: Черное море, белый-белый теплоход, и я на палубе. А вокруг чайки, чайки, и девочки в купальничках бедрами крутят, снимай — не хочу. И все люди на борту веселые, красивые, и круглые сутки праздник, никаких забот… Тыщу раз, наверно, эту картинку видел, теперь хочу, чтоб наяву все было.

— Просадишь там все, нищим останешься, — сказал Финик.

— Что ты понимаешь, на мечту никаких денег не жалко. Это святое…

— На святые дела, Крот, деньги не такими способами добывают, — промолвил Купец.

— Ты неправ, Купец. Знал бы, так не говорил. У меня с моей судьбой свои счеты; пока она у меня в должниках ходит, вот я долг и забираю…

А счеты у Лени Крота с судьбой были такие…

Рос он без отца — тот оставил семью, когда ему, Ленечке Кротких, не было и пяти. Как ни тяжело было матери, работавшей маляром на стройке, поднимать самой двоих детей — у Лени еще была годовалая сестренка, — но ничего, подняла, выдюжила. У Лени еще в школе проявилась большая тяга к технике, любой мало-мальский механизм становился предметом его интереса, будь то будильник, пылесос или заводная детская игрушка. Разобрать какую-нибудь вещицу, покопаться, понять принцип работы — хлебом не корми. Он хотел стать знаменитым конструктором, изобретать сложные машины, собирать роботов. Десятилетку ему кончить не пришлось — чтобы облегчить жизнь матери, после восьмого класса пошел учиться в ПТУ на слесаря. Был он трудолюбив, старателен, малоразговорчив и близко ни с кем из других учащихся не сходился, держался особняком. Там, в училище, за фамилию и скрытный нрав свой, он и получил соответствующую кличку, прилепившуюся к нему намертво. Обучение давалось ему без особого труда, занимался он с охоткой и подумывал, чтобы продолжить свое образование в вузе — большая цель требовала больших знаний. Кто знает, как бы сложилась дальнейшая судьба парня, не случись на последнем курсе событие, перевернувшее все с ног на голову, раскрошившее в пыль хрустальный замок его надежд…

В спортзале их училища раза два в месяц устраивались танцы, на которые приходили девчонки из близлежащих районов. Танцевать Леня не любил, дрыгаться как другие не умел да и стеснялся, поэтому танцы интересовали его мало. Приходил он на них так, из чувства солидарности, чтобы не отрываться от коллектива. Иной раз, особенно после «степухи», ребята сбрасывались на какое-нибудь недорогое вино, и тогда Леня Крот чувствовал себя на «скачках» свободней и раскованней. Он забывал о своем невысоком росте, невыразительной внешности, и пригласить на танец какую-нибудь девушку для него уже не представляло сложной проблемы.

Иногда на танцах появлялись и чужаки — ребята из соседнего ПТУ обувщиков, которых обзывали «сапожниками». «Сапожники» приходили своей командой, немалой по численности, и все было ничего до тех пор, пока они не трогали девушек, «забитых» хозяевами мероприятия — те взирать на подобные вещи спокойно не могли. В зале, естественно, выяснять отношения не приходилось, мешали воспитатели и дружинники — все стычки и побоища случались чуть позднее, в укромных местах, на свежем воздухе…

Это случилось теплым майским вечером. На танцах произошел обычный конфликт, опять из-за девчонки — парень из Лениной группы и один «сапожник» никак не могли поделить между собой смазливую рыжеволосую пышку. Каждый горячо оспаривал свои притязания на ее благосклонность и никто не хотел уступать. Пошли разбираться в мужской туалет. Разбор долгим не получился: «сапожник» оказался крепким орешком с хорошо поставленным ударом обеих рук, — видимо, имел к боксу не косвенное отношение. Не прошло и минуты, как он вырубил Лениного сокурсника, все было честно при свидетелях и придраться тогда было невозможно. «Сапожник» же на правах победителя спокойно увел девчонку с танцев.

— Кореша! — стал возмущаться Витька Халюков, самый отчаянный драчун и закоперщик всех смутных дел в группе. — Что твориться?! Да нам щас всем в харю плюнули! Харкнули, а мы стоим, е..лом щелкаем. Да эти ж сапоги пятиглазые совсем оборзели, сегодня Тихона в собственной конуре начистили, а завтра, посмотрите, всех подряд нас будут раком ставить.

Он хотел завести своих сотоварищей, подбить их на святой реванш, устроить обидчику генеральный мордобой, чтобы другим неповадно было распоряжаться в ихней «бурсе», как у себя дома. И завел, и подбил, и устроил…

Час спустя они подстерегли того паренька, когда он, проводив девчонку, возвращался к себе в общагу. Место выбрали нелюдное, время было позднее, к тому же шел дождь… Его сбили наземь и, подогретые вином, били не спеша, обстоятельно, без жалости. Когда тот уже не мог подняться, по очереди пинали ногами.

Леня особыми физическими данными никогда не выделялся и был взят на дело для числа, на случай столкновения с крупными силами. Он держался в сторонке и в первые ряды мстителей лезть не старался. Но тут дошла очередь и до него. Витька Халюков, разгоряченный, подскочил к нему и, показав на лежащего на земле, закрывшего окровавленное лицо, парня, не допускающим возражения тоном, сказал:

— А ты чего, Крот, стоишь, как ангелочек, а ну-ка по печенкам его, ну!

Лене была не по душе такая вот расправа с неравным раскладом сил. Будь он трезв, ни за что не подписался бы на участие в той ночной охоте, но тогда, в тот момент, он подошел и ударил. Ногой. Один раз.

Продолжить экзекуцию им помешала какая-то проезжавшая мимо машина. Оставив свою жертву, мстители трусливо бросились кто куда. Парня полуживого доставили в больницу. Врачи до самого утра боролись за его жизнь, сделав несколько операций. Потом он еще несколько месяцев пролежал в гипсе, получил инвалидность.

А их нашла милиция. Безнаказанно это не прошло. Началось следствие, и на очной ставке потерпевший в числе прочих указал на него, на Крота. И его судили. Странно, Халюков остался на свободе, а он с тремя другими участниками получил срок и попал в колонию. Зато сволочью не стал — уговор: других не сдавать — не нарушил. В итоге за всех девятерых лямку неволи пришлось тянуть четверым. Вот когда Леня Крот впервые остро почувствовал несправедливость фортуны по отношению к себе. Лишение свободы, и за что? За один злополучный удар ногой?

Пройдя весь курс лагерной жизни, сполна хлебнув обид и унижений, Леня вышел на свободу с твердым убеждением, что он отсидел авансом, за еще не совершенные проступки, слишком уж неравнозначными казались ему по тяжести тот слабый пинок и все «прелести» уголовного мира. А коль весы Фемиды тогда жестоко сплоховали, он считал, что имеет моральное право когда-нибудь расквитаться с жуликоватой богиней правосудия. Он терпеливо дожидался своего часа и лицензию на ответный удар использовать не торопился. И этот час все-таки настал: когда на него вышел Купец и предложил интересное дело с приличными шансами на успешный исход, Леня Крот долго не раздумывал. И он поехал в далекую, незнакомую, загадочную Ригу, поехал, чтобы взять свое, чтобы реально приблизить воплощение давней мечты. А к этому времени он уже кое-что понимал в премудростях жизни и кое-чему от нее научился…

…Вечер того дня прошел «У старого боцмана». Сначала сидели за столом вместе, потом Крот и Финик откололись. Потолкавшись у стойки бара, где хозяйничал Алик, они подцепили каких-то подружек и двинули в видеосалон, находившийся при ресторане этажом ниже, где крутили франко-итальянскую эротическую мелодраму. Купец и Лодин остались вдвоем и за неторопливой трапезой долгое время болтали о пустяках.

— Хочешь, я тебя озадачу, Гриша? — неожиданно спросил Лодин.

— Заинтриговал. Ну-ну, озадачь, только не до обморока, — с усмешкой ответил Купец.

— Одну минуту.

Лодин взял из вазочки салфетку, что-то написал на ней бисерным почерком и протянул приятелю, который взял бумагу с нескрываемым интересом.

— Что это?

— Информация к размышлению, как говорили в одном фильме. Читай, после поговорим.

Купец пробежал записку. Ее текст был следующий: «Милочка девятого буду Ялте пять дней старом месте ужасно соскучился жажду видеть будет большой праздник прилетай жду целую маг».

— Поясни, — Купец с некоторым недоумением вернул салфетку Лодину.

Тот аккуратно разорвал ее на мелкие клочки и ссыпал их в пепельницу.

— Квартира — полная чаша. Хозяйка одна, муж — капитан рыболовного сейнера, сейчас в море. Если она мотает — у нас минимум пять дней. Целых пять…

— Всего пять, Колян, — поправил его купец, в раздумье стуча пальцами по столу. — Тебе не кажется, что это не пишется в нашу схему?

— Да, не пишется, вариант нестандартный, поэтому я и держу совет, а не решаю этот вопрос в одиночку. Там отломится много — в один раз покроем пять заходов и физкульт-ура, уборочная закончена, разлетелись, как говорится, по городам и весям…

— Значит там верняк, эльдорадо?

— Гриша, мы хоть раз накололись? — с обидой в голосе спросил Лодин.

— Ну-ну, Колян, — успокаивающе похлопал его по плечу Купец, — я же так… верю-верю…

— Мне старикан один про эту хату рассказывал, он там лично бывал.

— Случайно не тот маг-чародей, что телеграмму подписал? — улыбнулся Купец. — Кстати, как ты думаешь, что это значит, — маг?

— Понятия не имею. А старикан тот со мной на почте работает, тоже телеграммы носит. Телеграмма этой «милочке» на мой маршрут попала, а он случайно увидел, стал канючить, дай, говорит, ее мне, уважь. Это, мол, моя старая, знакомая, щедрой души женщина — пятерку точно отвалит, да еще стопарик нальет, а ты все равно не пьешь. Я ему уступил, а сам как бы между прочим: кто такая? Старикашка-то балабол, язык на веревочке, все о ней и рассказал, и что в хате видел, хоть я об этом и не спрашивал. Словом, решай.

— Хорошо, согласен, — промолвил Купец, немного подумав. — Рыбу ловить надо, пока клев идет. Риск, что так, что сяк остается, зато и впрямь, если отоваримся по-крупному, можно и ставить точку.

— Скажи, Гриша, ты не разочарован, как идет наше дело? Куш устраивает? Только честно?

— Не забивай себе башку, все хоккей. Знаешь, а ведь Крот верно подметил, всех сокровищ не заграбастать, все равно у кого-то их будет больше. — Купец наполнил две рюмки и, не дожидаясь Лодина, выпил. — И вообще, Колян, за свою жизнь я сумел понять важную истину: счастье — это состояние души, а не кошелька.

— Но без денег, согласись, счастливы могут быть только идиоты, это основа…

— Конечно, без них никуда — человеку хлеб насущный нужен. Но богатство само по себе не может сделать человека счастливым. Скажи, Бендер был счастлив? Все дело в нас самих. Бывают и среди миллионеров самоубийцы: уж, казалось, им-то чего не жить да радоваться?

— Это от пресыщения, — проронил Лодин, — а нам оно не грозит.

— Зато грозит обратное.

— Что ты имеешь в виду?

— А то, — полное разорение, бунт нищих. Наш хваленый Союз стал страной непредсказуемого завтра. Я и гроша ломаного на кон за наше завтра не поставлю, а за свою судьбу в этом самом завтра и того меньше. Вот, так, кореш мой любезный!

Лодин взял рюмку, но едва пригубил и тут же поставил — водка не шла.

— Скажи, Купец, а то, что ты насчет Запада говорил, ну тогда, зимой, это серьезно?

— Серьезно, Коленька, ты даже не представляешь, как серьезно. Скажу откровенно: не знаю где, когда и при каких обстоятельствах, а за бугор я прорвусь, но это будет уже другое кино.

— А официально, думаешь, никак не выбраться? — спросил Лодин.

— Хм, — криво усмехнулся Купец, — обещал пан холопу показать усю Европу… Помнишь, у Высоцкого: «Я знаю, что туда меня не пустят, у них найдутся тысячи причин». Ну, а если все-таки и выпустят, то без штанов, с голой жопой, а я так не хочу — в нудисты не подписывался.

— А не горячишься ли, Гриша? Может, еще и на нашем веку все наладится?

— Нет, Колян, — отрубил Купец, — с меня хватит. Я свою веру там, в зоне, за колючей проволокой похоронил. У меня к вере теперь отношение двойственное: в Иисуса Христа — верю, в воскрешение Лазаря — нет. Помнишь, у нас в Приднепровске прямо на горкоме плакат, агромадный висел: «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей…», ну и так далее?

— Помню, конечно.

— А потом, что с ним стало?

— Потом его сняли?

— Вот именно. Висел, висел, годами линял под солнцем, гнил под дождем; сначала его хоть подкрашивали да штопали, а после, ты прав, сняли. А с нами что стало, с тобой, со мной, — в дураках?! Кто мы?! А ведь мы верили: вот придет, вот-вот наступит, он самый… ну, не завтра, не послезавтра, но придет… А теперь? Я весь седой, на, посмотри… — Купец нервным жестом приподнял волосы над ухом и наклонился к Лодину. — Значит что, ку-ку, приехали? Развал, нищета, полуголод, прочее… с кого теперь спросить? Где ж все те мудрецы, боги бутафорские, слуги народа, что бал столько лет правили? Нет этих обещал — пожили всласть, потешились, и как оборотни в бронзу, р-раз!..

Купец замолчал. Лодин заметил, как дергаются его веки и ходят желваки на скулах. Купец снова потянулся к сигарете и долго не мог прикурить от зажигалки — руки не слушались.

— Ты помнишь, как тебя в пионеры принимали? — неожиданно спросил он Лодина.

— Да как сказать… — пожал плечами Николай, — туманно.

— А я забыть не могу, словно вчера было. Вступал в пионеры — знамя бархатное с Ильичом-первым целовал, а на нем «Вперед, к победе коммунизма!» золотом вышито. Как святыню целовал, слезы от умиления наворачивались… «Всегда готов!», как попугай кричал, когда меня к борьбе за дело призывали. Радовался внутри, думал, вот здорово, вот повезло, что в такой стране довелось родиться. А сейчас знаешь, о чем думаю?

— О чем?

— Думаю, что не дай бог мне перед смертью сказать себе: «Жалею, что родился и жил в этой стране». Понимаешь, мое государство меня не любит, словно я незаконно сделанный. И я не могу уважать государство, которое платит мне за час несколько центов, за труд мой мне подачку, как кость собаке, швыряет… Я не желаю за такую державу держаться, и нам лучше полюбовно разойтись, без обид и претензий. Видишь ли, если ты не в состоянии изменить ситуацию, то тогда должен менять свое отношение к ней… Мысль не моя, но очень верная. А этого горбатого недоразвитого уродца, именуемого «социализм советский», лечить бессмысленно — только время зря терять. А у меня этого времени нет — я полпути к кладбищу уже отшагал, может и больше… Так что пусть лечением глупые коммунисты занимаются, им все равно другого ничего не остается. Мне их просто жаль — это ж пленники, это ж наркоманы идеологических иллюзий… Знаешь, Колян, я пришел к выводу: родина — это все-таки не березка под окном — к ней могут свои же привязать и больно высечь; родина там, где тебе жить хорошо и душе спокойно. В конце концов, все мы дети Земли, а не заложники со…

Появление Финика и Крота остановило его на полуслове.

— Как фильмус, стоящий? — поинтересовался Лодин.

— Фигня, — ответил Леня Крот, — постельные страдания, одно и то же, скукота, приедается.

— А дамы ваши куда же подевались?

— А-а, — огорченно махнул Крот, — эти дамы из «динамы». Как я погляжу, здесь оч-чень популярный клуб. У нас в Сибири за такие маневры шалавам харю чистят, а здесь напяливают мужика и вроде так и надо, в порядке вещей. А мы их коктейлями ублажали, дурни…

— Купец, мы тут одну вещицу с Леней нашли, — сказал Финик и полез в карман.

— Уж не чек ли на мильен долларов? — усмехнулся Купец.

— Вот, — Финик положил перед ним симпатичную записную книжку с металлической застежкой.

Купец раскрыл ее, пролистал две-три исписанные страницы и, подняв голову, с издевкой спросил:

— Это все?

— Все.

— Тогда пойди и отдай завзалом, может, какой-то посетитель потерял и уже хватился.

— Погоди, Гриша, — остановил его Лодин. — Дай глянуть.

Купец протянул ему книжку в добротном коричневом переплете. Лодин бережно взял ее и неторопливо перелистал. Адреса, телефоны, цифры, множество непонятных рисунков и пометок…

— Знаешь, Гриша, — сказал он, загадочно улыбаясь, — это конечно старо, как мир, но в нашем варианте наверняка сыграет.

Он подмигнул Купцу и убрал книжку в свою кожаную сумочку. Тот, казалось, на лету подхватил его мысль.

— Недурно, недурно… Я давно, Колян, убедился, что ты голову не только для прически носишь…