Ночью он спал превосходно. И сон был удивительный. Ему снилась трава, много травы, высокой, густой и какой-то неправдоподобно изумрудно-зеленой. Не луг и не лесная опушка, а нечто необозримое, бесконечное простиралось до самого горизонта. И он стремительно бежал неведомо куда по этой траве, едва касаясь ее босыми ступнями. Нежная, шелковистая она приятно холодила ноги. Тело казалось необычайно легким, почти невесомым, ему чудилось, что он уже летит, но вдруг прямо в глаза ударил яркий сноп света и он… проснулся. Потом еще долго лежал, уставясь в одну точку, и пытался разгадать свой сон. Ничего не получалось. Вспоминалось: зуб выпадет с кровью — значит умрет кто-либо из родных, мелкая рыбешка приснится — к слезам, а вот трава…

Поезд сбавлял ход. Лодин выглянул в окно. Приближалась Москва, уже мелькали пригороды. Спохватившись, он резво спрыгнул с верхней полки и, обмотав вокруг шеи полотенце, отправился умываться.

И еще успел загадать: если первой на глаза попадется женщина — впереди удачный день, если мужик — фортуны не будет. Все разрешилось быстро — первой в коридоре встретилась женщина. Точнее, это была какая-то бесформенная туша, облаченная в мятый махровый халат. Она медленно надвигалась на Лодина и при этом смешно пыхтела. Но все это было уже не так важно, и Лодин озорно подмигнул ей. Гора удивилась и выронила из пальцев, смахивающих на сардельки, фиолетовую мыльницу. Лодин поднял мыльницу и вложил ее в пухлую ладонищу. Гора удивленно всколыхнулась, и мыльница вновь шлепнулась на пол.

«К чему бы это?» — подумал Лодин.

На один из самых тихих вокзалов столицы, Рижский, фирменный поезд «Юрмала» прибыл ясным морозным утром. Как и предполагал Лодин, его не встретили, но он вовсе не огорчился, знал — Мишка будет занят. Это и понятно: в последний день года у каждого невпроворот срочных дел, и развязаться с ними желательно в уходящем году — откладывать их на наступающий — нехорошее поверье.

В Москву Лодин приехал из Риги, чтобы повидаться с институтским другом, вместе встретить Новый год. Пять лет они с Мишкой Воронковым койка к койке прожили в одной комнате студенческого общежития, в один день защитили диплом, мечтали вместе и работать, но не довелось. После распределения дороги выпускников института инженеров гражданской авиации разошлись — Мишка попал в белокаменную, во вновь образованный НИИ, а он, Николай, в один из небольших аэропортов Зауралья.

Они не виделись более четырех лет. Из Мишкиных писем Лодин знал, что тот женился, успел обзавестись дочурками-двойняшками и даже отхватить каким-то образом (это в Москве-то!) хорошую двухкомнатную квартиру. К тому же Мишка стал аспирантом-заочником и готовил материал для кандидатской.

Успехи Лодина были скромнее по всем параметрам, а точнее, оных и не усматривалось. После института ничего существенного в его жизни не свершилось, так, топтался на месте… Правда, тоже, женился, но с Леной они развелись, когда их супружеский стаж едва перевалил за год. Разошлись спокойно, по-современному, без скандалов и истерик, благо и делить-то было нечего — ни детей, ни утвари нажить не успели. И поплыл каждый из них по житейскому морю под своим собственным парусом личной свободы. Ну, а после развода пошло-поехало… «Глубинка» очень скоро стала ему в тягость, работа в аэропорту третьего класса казалась невыносимо скучной, и он потерял к ней всякий интерес. Ни заработки с коэффициентами, ни продвижение по службе его уже не прельщали. Тянуло обратно в Ригу. Сладкая патока воспоминаний вызывала жуткую ностальгию, от тоски хотелось выть волком… Здесь, за древними Уральскими горами, он уже ничего не хотел. С грехом пополам он отбыл положенный срок, тут же накатал заявление и умчался на запад к «большим культурным центрам».

Ему, можно сказать, повезло. В Риге с помощью сохранившихся связей удалось снять на длительный срок бронированную однокомнатную квартиру и прописаться в общежитии по месту работы. Желания трудиться в Аэрофлоте больше не появилось — устроился сменным инженером на ТЭЦ, хотя и пришлось немного подучиться, сдать соответствующие экзамены, но для недавнего студента это особых сложностей не составило. Близость работы от дома, непыльное место, суточные дежурства с последующими тремя выходными вполне устраивали его. Удавалось подрабатывать еще в одном месте по совместительству. В общем-то, жить можно было, пусть и не роскошно, но и без особой нужды, однако удовлетворения от такого бытия он не испытывал. Что-то было не то, что-то было не так…

Лодин пересек площадь, вошел в метро, и эскалатор плавно понес его вниз, в царство подземных поездов. Спуск закончился, он ступил на мраморный пол и направился к перрону. Подошедший состав высадил приличную порцию пассажиров, которые дружно рванули к эскалатору. Лодин на какое-то мгновение отвлекся и тут же больно столкнулся с мужчиной в пышной енотовой шапке, неожиданно вынырнувшим из-за колонны. Шапка была видная, внушительных размеров, и голова человека в ней буквально утопала. Лодин рассеянно буркнул что-то вроде извинения. Мужчина поправил указательным пальцем съехавший на нос царственный убор и назидательным тоном порекомендовал:

— Смотреть надо, товарищ.

Вот и все. Инцидент исчерпан — они уже разминулись. Стоп! Вроде бы знакомое лицо, очень знакомое… Лодину показалось, будто он встречался уже с этим человеком. Но где? Когда? Попробуй тут вспомнить — у памяти столько закоулков… Но он вспомнил. Загадал — если не ошибся — обладатель шапки должен обернуться. А шапка уже скрылась из виду и его охватила досада — увы, осечка случилась. Он собрался было пойти дальше, но тут скорее интуитивно почувствовал, что к нему кто-то двинулся по успевшему опустеть перрону. Тот, в шапке, нерешительно приближался; внимательный, цепкий взгляд, знакомая, чуть вразвалочку борцовская походка. Да, Лодин определенно узнал его — это был Купец, Гриша Корнюк — постаревший вестник из его детства.

— Извините, — подойдя сказал Купец, — вопросик имеется. Вы случайно не бывали когда-нибудь в Приднепровске?

— Бывал, Гриша, бывал, — ответил Лодин, улыбаясь. — Не узнаешь, что ли?

— Погоди, погоди… — бормотал Купец, сосредоточенно потирая подбородок. — Не ухмыляйся, сейчас расшифрую.

Он посмотрел под ноги, будто выискивая ответ на полу, потом поднял взгляд и, облегченно вздохнув, чувствительно хлопнул Лодина по плечу.

— Тьфу ты, зараза! Колян! Вот старуха-память. Колька Лодин — сдохнуть мне на месте. Верно угадал, ну, колись?! — так и сыпал Купец.

Лодин утвердительно кивнул.

— Вот так встреча! — не переставал удивляться Купец. — Велик белый свет, а встретились в преисподней. Ты как здесь?

— В гости приехал, — ответил Лодин, — а ты?

— Я так, по работе, проездом, — сказал Купец и тут же поинтересовался: — Время есть?

— Навалом, а что?

— Поболтать надо бы, как считаешь? — осторожно предложил Купец. — Столько лет не виделись ведь.

— Конечно, конечно, Гриша, — охотно подхватил Лодин, — разве я против.

Немного посовещавшись, они решили, что для начала следует где-нибудь «отметиться», а дальше обстоятельства сами подскажут. Шутка ли, лет десять не видеться и встретиться в многомиллионном городе, в котором каждый из них оказался, в сущности, волей случая. Почти нулевая вероятность, но жизнь тем и замечательна, что от нее можно ждать любых сюрпризов, порой даже самых невероятных.

Оказавшись в центре, они, болтая о пустяках, набрели на какую-то рюмочную, где дважды «прошлись по схеме». «Схемой» Купец называл стограммовую порцию водки плюс бутерброд. В тесной рюмочной было неуютно: то и дело хлопали двери, под ногами растекалось месиво из тающего грязного снега, гулял сквозняк, нетерпеливые посетители шмыгали сопливыми носами, какой-то плюгавый тип беспрестанно идиотски гоготал над дореволюционными анекдотами. В такой гнусной атмосфере разговор как-то не завязывался, и Купец предложил сменить обстановку: заглянуть в один знакомый пивбар в Столешниковом переулке.

Спустя полчаса они уже сидели за столом в слабоосвещенном зале, по которому разносился дразнящий, чуть кисловатый запах пива. Аппетит после мороза был нешуточный, и сосиски с тушеной капустой они проглотили в один миг. Затем неспешно смаковали пиво и похрустывали солеными сухариками. Пиво было свежее и такое холодное, что ломило зубы.

Поначалу сидели молча, полностью увлеченные трапезой, и лишь изредка вскользь посматривали друг на друга, думая каждый о своем. Наконец Купец сделал затяжной глоток и, опорожнив кружку, отставил ее в сторону. Снял каемочку белой пены с усов и спросил:

— Нравится тут?

— Здесь неплохо, — коротко ответил Лодин.

Купец достал сигареты, протянул Николаю, но тот отказался, заметив, что табак становится все больше привилегией женщин.

Купец широко улыбнулся, обнажив верхний ряд металлических зубов.

— Здесь, в столице, возможно, а у нас в Сибири мужички еще балуются. — Он с наслаждением затянулся и медленно выпустил дым. — Приглянулась мне эта точка — как в Москву попадаю, сюда уж непременно заверну. Пивко моя слабость, а в наших краях с этим глухо. Конечно, тут бары и похлеще есть, девочку подставить могут, но дерут, матерь божья, — одно разоренье. Вот потому там тузы тусуются и иже с ними, а нам места рангом пониже. Так-то. — Он придвинул себе новую кружку и спросил: — А ты, Колян, какими ветрами здесь очутился?

— К другу приехал. На Новый год.

— Понял. Ну, а обитаешь-то где сейчас?

— В Риге.

— О-о… — многозначительно протянул Купец, — на берегах Балтики, стало быть. Слыхал я краем уха, ты что-то авиационное закончил. В летчиках ходишь, что ли?

— В летчиках-налетчиках, — отшутился Николай. — Брось ты, — пустой звон.

— Значит, инженеришь? — допытывался Купец.

— Вроде того, — уклончиво ответил Николай. — Видишь ли, Гриша, только дипломом нынче не больно прокормишься: сто пятьдесят — сто семьдесят — разве это деньги? С вычетами совсем пыль. У меня две скромные работенки, сотни три с прицепом набегает, да и свободного времени не так уж мало.

— Усек, — подмигнул Купец, — крутишься, значит?

— Приходится, — подтвердил Лодин. — Корочка, она кушать не просит, пусть полежит до лучших времен. — Он почесал за ухом и добавил: — По теперешней жизни мой доход тоже мизер. Иной за вечер больше в ресторане оставит и не поморщится.

— Не прибедняйся, Коля, — остановил его Купец. — Уж ты на несчастного дервиша никак не смахиваешь: дубленка, свитерок не хилый, сапожки — фирма, лощеный весь. — Он выразительно посмотрел на массивный золотой перстень с камнем на руке Лодина. — От плохой жизни такие штучки не цепляют.

— Фамильная драгоценность, — пояснил тот, — от деда осталась. Помнишь деда Тимошу, ты ж его знал?

— Так-так… А бизнес какой имеешь? — напрямую спросил Купец.

— А-а, чепуха, — отмахнулся Лодин, — когда-никогда перехватишь что-то по мелочам…

— Фарцуешь, что ли? Не уважаю. Тряпичников никогда не почитал.

Лодин слегка ослабил ворот рубахи, отпил пива и, чтобы свернуть разговор в другое русло, спросил:

— Что мы все обо мне? Ты-то как, Гриша?

— А я в рефах сейчас хожу.

— С чем это едят? — деликатно осведомился Николай.

— Механиком работаю на рефрижераторных секциях, — пояснил Купец. — Работка не скучная: сегодня здесь, завтра там. Весь Союз исколесил вдоль и поперек. Ох, и насмотрелся я, Коленька, чудес всяких-разных… Выйду на пенсию — мемуары писать начну.

— В Москве часто бываешь?

— Да как сказать. У нас здесь обычно бригады меняются. Наша вот, аккурат под Новый год хозяйство сдала. Два месяца катались, теперь почти столько гулять буду. Вольная птица — лети на все четыре стороны.

— Значит, ты теперь не в Приднепровске?

— Что я, тронутый, — усмехнулся Купец. — Чтоб всякая шваль там в мою сторону пальцем тыкала: вон, мол, Купец тащится, уголовный тип с двумя судимостями. Городок наш провинциальный как был болотом, так и остался. Прилавки в магазинах паутиной заросли, слухи, сплетни — главная пища обывателей. Я ведь и вторую схлопотал, ты не знаешь. Четыре годика в богом обиженной республике Коми отбарабанил. Досрочно откинулся, не шалил, старался — вот годок и скостили. Потом как в песне: «Сыктывкар, Сыктывкар — маленькие домики, уезжаю я от вас е…ные комики». Назад, к родным пенатам, не вернулся, маманя долго обижалась. Умерла моя маманя, знаешь? Обосновался я в Сибири. Может, слыхал про Нефтеозерск? Это за Тюменью.

— За что по второй залетел?

— По-глупому. У одного дяди в парке колечко снял. Пох был жуткий — думал, умру — а вмазать не на что, ну и… — Купец примял о край стола обжигавший пальцы окурок. — К тому же перо при себе имел. Перо не перо, а так, заточка аккуратненькая. Недолго со мной сюсюкались, вспомнили старый грешок — пятерик в зубы и с приветом. Может, и поделом влупили — дураков учить надо…

…Лодин тоже помнил «старый грешок» Купца. Они выросли в Приднепровске, небольшом городке на юге Украины. Гриша Корнюк, по прозвищу Купец, был старше его года на три и свою кличку получил за пристрастие к песне «Коробейники», которую часто любил напевать. Смуглый, выше среднего роста паренек, он обладал завидной мускулатурой и увесистыми кулаками. О его силе и отчаянной смелости ходили легенды, и любой пацан во дворе знал — если с тобой рядом Купец, можешь быть спокоен — в обиду не даст. Очевидцы рассказывали, что он несколько раз даже «ходил на нож»: всегда не торопясь, глаза в глаза, опустив руки, и противник не выдерживал, тушевался и отступал. Не дрогнул он, схватившись как-то один на один с самим Пиратом, жилистым колченогим парнишкой-татарином, прославившимся среди городской шпаны особой жестокостью. Имея в запасе пару хорошо отработанных приемов, Пират обычно ловко сбивал наземь своего соперника, а затем довершал дело ногами. Появление крови лишь распаляло его ярость, и иной раз свои же дружки с трудом унимали грозного главаря, оттаскивая от жертвы. А в один памятный вечер Пират сам был повержен Купцом. Не помог ему даже нож, который он пытался пустить в ход, видя, что дела совсем плохи. Купец перехватил его руку и завернул ее так, что тот со слезами на глазах стал молить о пощаде.

Казалось, ходи теперь в королях да пожинай славу, но Купец вдруг перестал участвовать в бессмысленных парковых мордобоях и напрочь отошел от забав подобного рода. Поговаривали, что виной тому стала Кира. Кира Звягинцева…

Удивительно, но при всей своей скандальной репутации баламута и драчуна, Купец был эрудированным парнем, неплохо учился в школе. Его страстью были книги, он читал их взахлеб. Особенно любил Ильфа и Петрова — из «Двенадцати стульев» знал наизусть целые главы. Обожал Зощенко, а его «Аристократку» декламировал так, что люди, знающие в этом толк, прочили ему карьеру артиста. С этим номером он не раз выступал на школьных вечерах и олимпиадах художественной самодеятельности и всегда с неизменным успехом.

Однажды в класс, где учился Купец, вошла новая ученица — ее звали Кира. Очень красивая девушка. С того дня многие старшеклассники потеряли покой, сгорая от тайного желания добиться благосклонности новоявленной королевы школы. Случилось так, что всем прочим воздыхателям гордая и независимая Кира предпочла именно Гришу Корнюка. На чем основывался ее выбор? Подвиги Купца в кулачных баталиях? «Аристократка» в великолепном исполнении? Некоторое внешнее сходство с актером Владимиром Кореневым, тогдашним кумиром буквально всех девчонок, сыгравшим главную роль в любимом народом кинофильме «Человек-амфибия»? Неизвестно. Да и можно ли объяснить, по каким законам находят в этом мире друг друга юные романтические души?

А в жизни Гриши многое изменилось. Кира стала для него средоточием всех интересов и помыслов. Прогуливаясь с ней по вечерней набережной, он не раз ловил завистливые взгляды других парней. Да, ему завидовали. А он любил, любил сильно, любил впервые…

С временем их взаимная привязанность, вопреки предсказаниям скептиков, росла и крепла. Они строили совместные планы, после школы надумали поступать в один институт. Случай, круто изменивший всю дальнейшую жизнь Купца, произошел на выпускном вечере. Счастливые, возбужденные быстрым танцем, они переводили дух, когда Кира вдруг объявила, что не поедет поступать в тот вуз, в который они собирались, а решила попробовать в другой. Вернее, как догадался из ее путаного объяснения Гриша, это решила даже не она, а ее родители. Все, что еще вчера казалось таким верным, незыблемым, в один миг пошатнулось и разрушилось, как карточный домик. Другой вуз, другой город — это значило неизбежное расставание и возможную потерю любимой. Навсегда… Гриша начал выходить из себя, разговор перешел на повышенные тона. Чтобы не привлекать внимание окружающих, они вышли из зала. Гриша продолжал настаивать, чтобы Кира одумалась, всячески пытался убедить ее изменить решение, но она стояла на своем. Затем посыпались взаимные упреки, вспоминались мелкие обиды — назревала первая крупная ссора. Остановись они вовремя, быть может, поутру остыли бы разгоряченные головы и все уладилось. Недаром ведь оно, утро, вечера мудренее. Но у Киры сорвалось неосторожное, обидное слово, особенно больно царапнувшее Гришино самолюбие, и он в каком-то затмении, на мгновенье потеряв контроль над собой, ударил ее по лицу. Кира коротко вскрикнула и присела на корточки, закрыв лицо руками. Он уходил, тяжело ступая по пустынному коридору школы, и этот вскрик острым лезвием еще долго резал ему уши.

На следующий день он, наскоро собравшись, уехал в город, где находился выбранный им вуз. Разве он мог предвидеть роковые последствия того удара? А вышло скверно: у Киры оказался двойной перелом челюсти. Она пыталась скрыть истинную причину своего несчастья, но под настойчивым давлением родителей не устояла, призналась. Просила лишь об одном, чтоб те ничего не предпринимали — о мести она и не помышляла. Вроде уговорила, но вскоре выяснилось, что она не может поступать в институт и год потерян. С таким поворотом событий родители Киры смириться никак не захотели, и против Купца было возбуждено уголовное дело. А тот сдал экзамены в один из престижных киевских вузов и, вернувшись в Приднепровск, ожидал решения приемной комиссии.

По странной прихоти судьбы, известие о зачислении студентом первого курса и повестку из милиции он получил в один день.

Потом был суд. Как будто в кошмарном сне, он, Гриша Корнюк, видел строгие отчужденные лица бывших однокашников, растерянный вопрошающий взгляд Клавдии Дмитриевны — его любимой школьной учительницы по литературе, горькие слезы матери… Больше всего на свете он боялся тогда встретиться глазами с Кирой, а когда это все же случилось, просто оцепенел: так смертельно бледна была и подавлена происходящим его любимая девушка. Многое он пережил в тот кошмарный день: стыд жгучий, презрение товарищей, но самым тяжелым ударом был приговор о лишении свободы. Тогда он еще плохо представлял, что это такое…

Не год, не два минули с тех пор. И вот, напротив Лодина сидел уже не залихватский предводитель дворовой пацанвы, а зрелый мужчина с усталым лицом и грустными, повидавшими кое-что в этом мире, глазами, счетчик жизни которого щелкал четвертый десяток лет.

— Ты, видимо, в курсе, — продолжал Купец, — когда я после отсидки вернулся, любовь моя уже замужем была. Быстро выскочила — не заждалась. Ребята — кореши в жизнь пошли, кто куда разбежались: один в вуз, другой на комсомольскую стройку, третий на сверхсрочную в армии остался. На душе дерьмово, пустота. Вроде и люди вокруг, а чувствую — один, никому не нужен. Тоска жуткая заела, пить по-черному стал, ну и сорвался, залетел по новой.

Он тяжело вздохнул, достал новую сигарету.

— Странно мы все же с тобой… в метро… кто бы мог подумать. Воистину пути господни неисповедимы. Не-ет, по такому поводу не грех еще опрокинуть.

Он порылся в своей сумке и извлек оттуда бутылку «Пшеничной».

— Эх, полным-полна моя коробушка… Помнишь, Коля, не забыл? Да-а, времена были, махорку мы курили. Бывало там, на нарах, вспомню перед сном наш Приднепровск: лето, солнце, плавни, ребят, — и сердце будто тиски сжали, и слезы глаза так и выжигают. Врагу не пожелаешь…

Лодин видел, что воспоминания о прошлом особенно мучительны для Купца: у того мелко подрагивали пальцы, глаза стали влажными. Гриша нервным жестом плеснул водку в кружки и произнес:

— Говорят: водка на пиво сущее диво.

— Если честно, я водяру не люблю, — признался Лодин, — она меня не бодрит. Угнетает.

— Так разве сейчас водка: такая х…ня — слово не подберешь. Мы с тобой поколение, взращенное на «биомицине». «Билэ мицнэ» — это была вещь! Как мы говорили? Рупь сем…

— И никаких проблем!

— Совершенно точно. Ну что ж, погнали?!

Они сдвинули кружки.

— Выпьем за наши юные неповторимые годы, — предложил Купец и, помолчав, добавил: — Так прошла она незаметно, красномордая юность моя, аминь!

Потом, когда они закусили, Купец спросил:

— Скажи мне, Колян, только без понтов: вот ты, доволен своей жизнью или нет?

Лодин дожевал пирожок с мясом, запил пивом и коротко бросил:

— Нет, не доволен.

— Чего так?

— Ты еще спрашиваешь. Жизнь поганая пошла. Сплошной дефицит, всего не хватает. Народ совсем осатанел, порядочный человек — редкость. Скудно живется, концы с концами вроде и сводишь, но чтоб сказать «ух!» — не получается. Доходы с аппетитами пока в конфликте.

— Понимаю, Коленька, очень даже понимаю, — посочувствовал Купец. — Я и сам звезды с неба не снимаю. Знаешь, я с некоторого времени усвоил одну вещь: жизнь, она красивой получается только тогда, когда ты в состоянии оплатить все ее удовольствия. А мы мелко плаваем, мелко живем. Ползаем, копошимся, как черви в навозной куче, и считаем, что мы в этом мире что-то значим. Идиотское заблуждение! Черви мы, Коля, черви — червями жили, червями и помрем. Не сочти за банальность, но человек должен чувствовать себя в жизни хозяином, а не говном в проруби. А хозяин тот, кто свою фортуну сумел за хвост схватить и крепко держит. Я таких знаю; они себя белыми людьми называют. У них все в порядке: машины, дачи на Черном море, связи, хорошенькие девочки… И будь спок — такие за один стол с нами не сядут, мы им неинтересны, мы для них пустое пространство.

Лодин молчал. Он понимал, что Купец вовсе не случайно затеял весь этот разговор и определенно к чему-то клонит. А тот в хмельном запале все продолжал изливать душу.

— А хочешь мечту мою знать? Скажу честно, дружбина — туда хочу, на Запад, в цивильный мир. Надоело быть быдлом в родной стране советской. И не в том печаль моя, что сейчас трудно живем, а в том, что перспектив нет когда-либо догнать капиталистов: светит нам всю жизнь им в зад издалека смотреть. И не понимают этого либо круглые дураки, или те, кому это понимать невыгодно. Скорости у нас с ними разные, как у телеги и самолета. А топать в двадцать первый век в дырявых лаптях — доля незавидная.

— Не веришь, стало быть, в светлое будущее? — спросил Лодин.

— Смеешься? Какое будущее? Пахота до пенсии за гроши, гроб с крышкой и вечная прописка на погосте? А ведь могли сейчас, Колян, жить и по-другому, на весь мир свысока смотреть. Какую державу просрали, какого колосса сгубили! Я б, наверное, нарочно так не сумел. Понять бы всех тех верных ленинцев, что болванили народ утопией столько лет, а сами страну в нищету вогнали. Веришь, на таких идейных борцов рука бы не дрогнула… Впрочем, хрен с ними, меня теперь другое заботит.

— Я сегодня очень, очень сексуально озабочен? — усмехнулся Лодин. — После долгого рейса на мирские утехи потянуло.

Купец смахнул набежавшую на переносье каплю пота, на мгновенье задумался, а затем решительно подался вперед. Обжигающе дыша в ухо собеседника, он зашептал:

— Не то, дорогой, не то. Дело я ищу толковое и денежное, чтоб раз-два провернул — и на всю жизнь в дамки. У каждого из нас, Коленька, жизнь одна и прожить ее хорошо хочется сейчас, а не в туманном завтра. На Запад с пустыми руками рваться глупо, усек?

— Усек.

— Вот так-то. А дело такое пока не подворачивается. Может, ты идейку какую подкинешь, а? За мной не станет…

— А по новой туда не боишься? — Лодин сделал выразительный жест из четырех пальцев.

— Я теперь только старуху с ржавой косой боюсь, — слукавил Купец, — остальное чепуха. Так как, насчет идейки?

Взгляд Купца буквально сверлил его насквозь. Лодин сморщил лоб, собираясь с мыслями. После паузы он, подперев ладонью подбородок, наконец выдавил:

— Есть одно соображение, но не знаю, подойдет ли…

— Выкладывай.

— Разговор длинный получится. Ты в Москве долго будешь?

— Да денька три пошатаюсь. Кобре своей кое-что купить надо. Это сожительница моя. Я, вообще-то, в Подольск собрался, родичей навестить. Новый год встретить.

— Ну и отлично. Тогда давай состыкуемся здесь же. Послезавтра в полдень устроит?

— И то верно, — охотно согласился Купец, — под праздник забивать башку не стоит. Значит, послезавтра в полдень. — Он снова взялся за бутылку. — Ну что, проводим старый год?

— Мне чуток, — попросил Лодин, — впереди целая ночь…