К августу 1914 г. Российская империя, казалось бы, не имела оснований для бес­покойства. Войска были неплохо вооружены и обучены по результатам Русско–я­понской войны, разработан целый ряд перспективных новинок, имелись могуществен­ные союзники. Но менее чем через три года империю постигнет полный и окончатель­ный крах. Что же произошло? До сих пор популярны многие легенды о непобедимой армии, вооруженной чудесным оружием, не имеющем аналогов в мире, и кознях темных сил, которые де не позволили их использовать для близкой, несомненной и оконча­тельной победы.

Да, в начале войны, расчеты полевой артиллерии, обученные на уроках Русско–японской, столкнувшись с еще не опытными немцами и особенно австро–венграми, не экономя снарядов, нередко добивались впечатляющих результатов.

Например, германский 17–й армейский корпус, попавший 20 августа 1914 г. в плотных маршевых колоннах под огонь артиллерии и пулеметов, потерял 8000 чело­век, немецкая артиллерия была подавлена и бросила 12 орудий. Отмечалось, как «отважный дивизион успел сделать всего только один выстрел до того, как был бук­вально засыпан шрапнелью батарей 1–го дивизиона 27–й орт. бригады и погиб со всем личным составом и командиром. Его позиция выглядела, как настоящее кладбище людей и лошадей».

Так описывает Б. В. Веверн бой в октябре 1914 г. между русской батареей 76–мм орудий и немецкими тяжелыми батареями:

«Первая мысль, пришедшая мне в голову, после того как из пехотного окопа я увидел германскую батарею, была: как глупо поставлена батарея. Тяжелая пушечная, 4–орудийная батарея стояла на ровном месте, прикрываясь лишь редкими кустами, и вела огонь по нашим пехотным окопам.

Что это: наивность, полное непонимание основных начал артиллерийской тактики и боя или халатность?

— 6–я батарея, к бою!..

Первая, одинокая шрапнель пропела, на полете, над самой моей головой, свою песню и, лопнув, выпустила свой белый дымок, как распускающуюся белую розу. Ми­нута затишья, и германская батарея потонула в огне и дыме урагана рвущихся на ней снарядов. Внезапность огня 6–й батареи сделала свое дело: германская тяжелая батарея перестала существовать…

Когда через несколько дней наша пехота перешла через Вислу, то местные жители рассказывали, что германская батарея погибла целиком. Избитые осколками и прямы­ми попаданиями снарядов пушки германцы сначала бросили в небольшую, протекающую здесь речку, но затем вытянули их оттуда и, погрузив на повозки, куда‑то увез­ли…

Я вглядываюсь пристальнее и, по легким дымкам выстрелов, устанавливаю точно места германских орудий. Тяжелая гаубичная батарея опять стоит только на маски­рованной позиции. Странные у немцев артиллеристы…

За двое суток, две разбитые 6–й батареей тяжелые батареи противника».

Сергеевский: «Германская четырехорудийная легкая батарея открыто выехала на позиции, на холм впереди Малиновки. «5 патронов, беглый огонь!»… и батарея противника умерла, не успев сделать ни одного выстрела… Вся положенная прислу­га (по 5 человек на орудие) лежала мертвая на своих уставных местах, вернее, на лафетах и около них… Все деревянные части орудий были буквально изрешечены шрапнельными пулями. Потом я насчитал в спицах колес по 30—40 пуль в каждой спи­це. Было очевидно, что батарея умерла мгновенно: на нее за 10—12 секунд обрушил­ся поток в 10 000 пуль!» (40 шрапнелей по 250 пуль.)

То же отмечал и офицер Генерального штаба Э. А. Верцинский: «Быстрое и безоста­новочное наступление наших цепей на окопы принудило батареи противника выехать на открытые позиции. Благодаря быстрому переносу нашего пулеметного огня на эти батареи, особенно на 6–ти орудийную гаубичную и 4–х орудийную легкую, австрийцы не могли вести меткого огня на ближних дистанциях по нашим приближающимся к их линиям ротам. Их батареи, во время стрельбы с открытых позиций, понесли огромные потери, при чем почти все орудийные лошади были перебиты».

И Успенский: «В 2 ч. 30 м. немецкий артиллерийский дивизион (12 орудий), желая поддержать свою пехоту, совершенно открыто выезжает на всем видимую позицию, в 1000 шаг. от 108–го полка и открывает огонь. Но наши батареи, увидав такую, на редкость открытую цель, засыпали ее таким ураганным огнем, что храбрый дивизион сейчас же был расстрелян и 12 орудий стали нашими трофеями!… Вот батарея, расстрелянная на самом выезде на позицию в полной запряжке, не успевшая не толь­ко открыть огонь, но и остановиться: все убитые люди и лошади дружно лежат вме­сте на своих местах, а солдаты лежат даже верхом на лошадях или поблизости их».

По данным Е. З. Барсукова, 26 августа 1914 г. всего одна русская гаубичная ба­тарея, выпустив около 200 122–мм гранат, прекратила огонь 6 батарей 22–го гер­манского ландверного (ополченческого) артиллерийского полка. Командир корпуса специально приказал показать артиллеристам результаты их стрельбы: на месте осталось 34 орудия, из которых 3 орудия подбиты; одна гаубица взрывом гранаты переброшена через свой зарядный ящик и валяется в 12 шагах от него; 9 зарядных ящиков взорвано или разбито; почти все люди орудийного расчета перебиты и лежат возле орудий; около орудий валяется несколько передков с перебитыми лошадьми (очевидно, батарея пыталась уйти). Среди русских артиллеристов потерь не было.

Также в 1914 г. русская конная батарея отразила последовательные атаки с разных сторон 3 эскадронов венгерской кавалерии, истребив их практически полно­стью. Четвертая атака была отбита с помощью эскадрона улан, пришедших на помощь. В этом бою погиб считавшийся одним из лучших венгерский 9–й гонведный гусарский полк.

Как писал немецкий генерал Франсуа по итогам первых боев в Восточной Пруссии, «наблюдение за целями в русской полевой артиллерии организовано очень хорошо. Артиллерия выезжает на позицию с большим искусством. Стреляет, в общем, хорошо, но высокие разрывы шрапнелей понижают действительность и силу огня. Позиции занимаются исключительно закрытые. Высшие и войсковые штабы при появлении их открыто на высотах всегда обстреливаются. Русская артиллерия не жалеет снарядов и нередко развивает уже с дальних дистанций такой сильный и интенсивный огонь, что вводит в заблуждение наши войска относительно своего численного перевеса, которого на самом деле нет».

Так стреляли, имея при орудиях довоенные запасы боеприпасов.

Но… снарядов и патронов становилось все меньше, подвоз их — все сложнее, а опытным артиллеристам, пулеметчикам, экипажам броневиков и бронепоездов при на­ступлении противника все чаще приходилось жертвовать собой для спасения пехоты, ведя огонь по наступающему противнику до последнего. Как писал A. A. Свечин, «немцы удивительно искусно сосредоточивали ружейный и пулеметный огонь на наших стреляющих пулеметах; наводчики пулеметов выбывали в каждом бою чуть ли не на 50 %, преимущественно убитыми». И он же приводил мнение Наполеона еще 1806 г., что пехота, вынужденная сражаться против сильнейшей артиллерии, быстро портится.

Некомплект боеприпасов тяжелой артиллерии уже к началу войны, по сведениям Ю. Н. Данилова, для некоторых образцов орудий достигал 50 % и более. По данным А. А. Маниковского, к началу войны не хватало примерно 25 % выстрелов к орудиям средних калибров — 107–мм пушкам, 122–мм и 152–мм гаубицам. Уже в сражении при Гумбиннене артиллерия армии Ренненкампфа выпустила почти все наличные снаряды за один день.

76,2–мм шрапнель не справлялась даже с полевой фортификацией, тогда как наученные горьким опытом немцы и австрийцы также перешли на стрельбу с закрытых позиций и контрбатарейную борьбу, активно используя превосходящую тяжелую артил­лерию. Еще в августовских боях отмечалось: «стреляло несколько как легких, так и тяжелых батарей (до 5), борьба с которыми для наших легких батарей оказалась трудной в виду дальности расстояния». Все чаще в артиллерийских дуэлях русские батареи просто не доставали до противника, а крупнокалиберные немецкие — еще не умели попадать.

26 августа, Восточная Пруссия: «Отбив немецкую пехоту, командир 2–го дивизио­на приказал перенести огонь на гаубичную батарею у Дренгфуртовской полуразрушен­ной башни. Но дистанционная трубка оказалась коротка. Командир дивизиона прика­зал перейти на гранату, но и для гранаты предельный прицел оказался недостаточен. Наша батарея принуждена была отказаться от борьбы с немецкой гаубичной батареей и замолчала. Это обстоятельство сильно огорчило нас, в особенности артиллеристов: предельный прицел немецкой гаубицы был 8 верст, а нашей легкой пушки только 6 верст». Из описания боев на Немане, 23—25 сентября: «Под Рачками немцы не жалели своих «чемоданов» или «блямб», выпустили их невероятное количество, не прерывая стрельбы даже ночью, но принесли очень мало урону, и только единственный раз «чемодан» попал в группу солдат. Вообще приходилось удивляться, как немцы безпорядочно стреляют». A. B. Козьмин вспоминал: «Нашим легким батареям досталась трудная задача бороться с немецкой тяжелой артиллерией, превосходившей нас вдвое и калибром и количеством выпускаемых снарядов. Только благодаря искусству стрельбы и напряженному наблюдению мы не давали возможности противнику перейти в контратаку». К. Л. Гильчевский: «Однажды австрийцы обстреливали из 12–дюймовых гаубиц одну из наших батарей, корректируя стрельбу с кружившегося вокруг батареи аэроплана, спускавшего разноцветные ракеты. Но ни одна бомба не попала на батарею… Австрийцы обстреливали также из 12–дюймовых гаубиц д. Калинковцы, предполагая в ней наш штаб. Но никакого вреда не причинили — не было ни убитых, ни раненых». И даже позднее, 8 мая 1915 г. на реке Дубиссе, около города Россиены, четыре германских орудия в течение получаса вели беглый огонь во фланг по батальону 4–го Кавказского полка, который наступал по открытой равнине. Суетливость германцев и умелое движение батальона, по свидетельству Н. Морозова, обеспечили то, что батальон прошел 2 километра, не потеряв ни одного человека.

Но германские артиллеристы быстро набирались опыта, тяжелые батареи, даже не наблюдая противника непосредственно, могли корректировать свой огонь с передовых пунктов и аэропланов. В описаниях октябрьских боев под Варшавой постоянно встре­чается «сильнейший», «убийственный» огонь немецкой артиллерии, особенно тяжелой, причинявший большие потери, даже пищу приходилось подвозить с наступлением пол­ной темноты. Пехота без поддержки артиллерии, в т. ч. из‑за плохой связи, несла большие потери и не могла продвинуться дальше.

А ведь уже в августе 1914 г., как пишет H. H. Головин, «находясь всего лишь на расстоянии пятнадцати километров от своей границы, командиры корпусов начали докладывать о том, что запасы не поступают и что они не могут связаться друг с другом и со штабом армии», солдаты по два–три дня не получали продовольствия. По замечанию участника операции в Восточной Пруссии, «на 7–й день марша боевой подъем сменился усталостью, обозы отстали, хлеба нет; кормимся местными средствами. Начинается нервность и раздаются вопросы: куда идем в глубь лесов и почему не видим противника».

22 (9) августа Самсонов телеграфировал Жилинскому: «Необходимо организовать тыл, который до настоящего времени организации еще не получил. Страна опустоше­на; лошади давно без овса, хлеба нет. Подвоз из Остроленка невозможен». В полку Верцинского в начале войны отпуск хлеба часто доходил до полуфунта (порядка 200 г) в сутки на человека, пока выпечка хлеба была не налажена силами самого полка. Из воспоминаний Попова, сентябрь: «В эти дни мы буквально голодали, ибо наши обозы не поспевали за нами по песчаным дорогам этого края. Достать что‑либо у местного населения не представлялось возможным… В это время главным пищевым продуктом нам служила брюква, которую мы собирали по полям и сырой поедали. К счастью, за всю войну такой голодовки мы больше не испытывали, и даже много раз я поражался, насколько хорошо в полку было поставлено дело снабжения продовольствием, что являлось несомненной заслугой командира нестроевой роты капитана князя Вачнадзе». То же отмечал и Козьмин: «Приходилось голодать, так как транспорты с продовольствием не поспевали за нами».

При большом числе шоссейных дорог в бассейне Вислы щебеночный слой на них был тонок и быстро портился при движении тяжелой артиллерии и грузовых автомобилей, так как при постройках не рассчитывали на такие возможности. На обычных грунто­вых дорогах почти все мосты оказались слабыми для таких грузов, и их приходилось усиливать. По данным Н. Морозова, в Восточной Пруссии дивизион 51–й артиллерий­ской бригады прошел за день всего 8 км, ибо даже 8—10 запряжек не могли вывезти орудие. В сентябре 1914 г. «после прохождения II кавказского корпуса прекрасное шоссе Гродно—Сувалки сплошь покрылось выбоинами и рытвинами, глубиною до 1 мет­ра, сильно затруднявшими работу тыла».

Недостаток винтовок стал очевиден Сухомлинову еще 24 августа, из его письма начальнику Генерального штаба Янушкевичу: «Ради Бога, распорядитесь, чтобы соби­рали винтовки. Мы отправили сербам сто пятьдесят тысяч, наши резервы почти ис­черпаны, а производство очень незначительно». А расход патронов на фронте време­нами был огромен: «Насколько силен был наш огонь на таком близком расстоянии, доказывает огромное количество расстрелянных в этом бою патронов (десять патронных двуколок: две своего и восемь 107–го полка)». И это для одной роты. На четвертый месяц войны в некоторых корпусах оставалось по 25 патронов на винтовку, поэтому, по словам Головина, части оказывались на грани катастрофы и были спасены только исключительными мерами. Даже неприкосновенный запас патронов был исчерпан к началу 1915 г.

На третий день боев в Восточной Пруссии остался только последний запас снаря­дов. 8 (21) сентября 1914 г. Главковерх в телеграмме доносит царю: «Уже около двух недель ощущается недостаток артиллерийских патронов, что мною было заявлено с просьбой ускорить доставку. Сейчас ген. — ад. Иванов доносит, что он приостано­вит операцию на Перемышль и на всем фронте, пока патроны не будут доведены — в местных парках хотя бы до 100 на орудие. Теперь имеется только по 25. Дело выну­ждает меня просить ваше величество повелеть ускорить доставку патронов». Не про­шло и двух месяцев с начала мобилизации, как наступательные операции по всему фронту вынуждены были приостановить из‑за недостатка снарядов. В итоге осенью 1915 г. встречались полки, снабженные вооружением на 20 % от штата (вот откуда пошли разговоры о «винтовке на пятерых»). По замечанию Грассэ, у французов в сентябре было немало частей, в которых одна винтовка приходилась на двух бойцов, но они смогли преодолеть кризис.

Боеприпасы, заготовленные на год войны, были израсходованы в продолжение 4 ме­сяцев. На складах Северо–Западного фронта оставалось по 90 выстрелов на легкое орудие, на складах армий — 90— 98 выстрелов. И ведь расход снарядов нельзя было назвать чрезмерным — в среднем за первые 5 месяцев войны было потрачено примерно 80 снарядов на 76–мм орудие в месяц, чуть более трети общего запаса 1914 г. — но практически весь запас непосредственно при орудиях: на пушку полагалось 212 сна­рядов при батареях в передках и зарядных ящиках, 216 в легких подвижных артилле­рийских парках и 572 — в местных артиллерийских парках (которые должна была обеспечить промышленность). Французы уже к концу Марнского сражения потратили 4 млн 75–мм снарядов, имея на фронте меньше 75–мм пушек, чем имела в то время 76–мм пушек русская артиллерия, тогда как на русском фронте за весь 1914 г. было израсходовано лишь около 2,5 млн 76–мм снарядов. При этом к январю 1915 г. около 4,5 млн 76–мм снарядов остались не израсходованными, но «разбросанными по мелочам» на всем 1400–км фронте, вместо того чтобы быть сосредоточенными в важнейших пунктах. Проблемы были не столько в нехватке снарядов «вообще», сколько в их дефиците в нужном месте и нужное время, а также нерациональном их использовании. Например, помощь пехоте крепостной артиллерией, как это было в районе Ивангорода при взятии Ополья, привела к вопросу Главнокомандующего Юго–Западным фронтом генерала Иванова: «А знает ли комендант крепости, что он подлежит суду за то, что выслал свою артиллерию из крепости?» Пополнение доставалось не тем, кто испытывал наибольшую потребность, а тем, «кто умея быть более ловким в требованиях» (Барсуков).

Поэтому весной 1915 г. лучшие батареи еще тратили в исключительных случаях до 1200 снарядов в день (на 7 орудий), но это уже вызывало предупреждение об отре­шении командира батареи от должности. Одновременно были случаи, когда тяжелые батареи раздавались по орудию на дивизию и стреляли по ничтожным целям, даже за пределами своей дальности.

Попытки пехоты зимой—весной 1915 г. прорвать позиционную оборону без снарядов и ручных гранат заканчивались потерями с таким трудом накопляемых резервов в два—три дня. Попов: «Я до сих пор не могу понять, как можно взять позицию, обнесен­ную проволочным заграждением, защищаемую не деморализованными частями противни­ка, обладающего превосходной артиллерией, снабженной неограниченным количеством снарядов. В то время как у нас снарядов было мало, ручных гранат не было совсем и пр. и пр. Наступать приходилось по местности совершенно открытой, с подъемом в сторону немецких окопов, земля была мерзлая и цепи, залегая от невыносимого огня, не могли окопаться и поголовно разстреливались… Наш 2 баталион, к сча­стью, до конца оставался в резерве и в результате боя единственно, что сохрани­лось от дивизии, это 2–й баталион Эриванцев. Боюсь быть неточным, но, как мне передавали мои товарищи по Мингрельскому полку, они потеряли одними убитыми офи­церами за 2—3 марта 22 человека. Все, что накапливалось и собиралось на Бзуре, было безполезно и преступно растрачено под Праснышем за три дня. Я не принимал участия в наступлении, а только сменив остатки Мингрельцев и занимая их ямки, не имеющие никакого укрытия, потерял из роты 12 человек убитыми и 20 ранеными… Фронт моей роты не превышал в то время 200 шагов, и на таком незначительном клочке было собрано 93 трупа».

Дефицит снарядов тяжелой артиллерии нашел отражение даже в художественной ли­тературе, написанной участниками событий; «Кольцов вновь вооружился биноклем и стал обозревать горизонты. — Говорят, снарядов нет, — шепнет он Андрею. — Штаб дивизии приказал не больше трех на пристрелку, и дальше ни одного снаряда без разрешения штаба. Штаб дивизии! Чихнуть нельзя без штаба дивизии. В Галиции мы не считали патроны… и победили». И действительно, по подсчетам Коленковского, в Галицийской операции было израсходовано в среднем по 550 снарядов на орудие, «и при том при безумной интенсивности нашего артиллерийского огня».

При интенсивной стрельбе орудия быстро выходили из строя, а пополнение не по­спевало:

«Сильный треск среди грома выстрелов батареи. Окровавленные люди 3–го орудия 6–й батареи валятся на землю. Треск повторяется снова. Люди 4–го орудия, блед­ные, испуганные, замирают на месте.

Что случилось? Неприятельские снаряды рвутся на батарее?.. Нет!.. Казенная часть 3–го орудия, вся развороченная, с вырванным замком, зияет черным отверсти­ем. 4–е орудие стоит как бы с разрубленной дульной частью. Не выдержали работы орудия — слишком перевалились.

Люди 3–го орудия, все шесть номеров и орудийный фейерверкер, живы, но с ужас­ными ранами: оторваны руки, выбиты глаза, разворочена грудь…

Разрыв двух орудий в бою у Воли–Залесской сам по себе послужил крупным поводом к серьезному безпокойству за участь остальных, а когда, в последнем бою, рассеи­вание снарядов начало превышать уже всякую норму, появилось опасение в повторе­нии катастрофы.

В полной исправности оказалось лишь одно первое орудие, во всех же остальных обнаружилась прежде всего значительная расшатанность всей системы, в особенности колес. Но самую главную неприятность доставили нам каналы орудий, сплошь покры­тые сильными выгарами. Во втором и шестом орудиях эти выгары оказались настолько значительными, что мы все были сильно удивлены, как они выдержали последний бой и не дали разрывов. Эти два орудия пришлось тоже отправить в обоз, и, таким об­разом, на батарее осталось всего их пять: три 4–й батареи и два 6–й.

Невдалеке от 6–й сводной батареи стояли на позиции четыре полевые гаубицы 1–й батареи 21–го Мортирного дивизиона подполковника Николаева. Эти гаубицы в по­следнем бою оказались настолько расшатанными, что панорамы в их гнездах приходилось привязывать веревками, так как иначе после каждого выстрела панорамы выскакивали и отлетали назад…

В течение четырех последующих суток два орудия сводной батареи, из за оконча­тельной их расшатанности и угрозы разрыва стволов пришлось опять отправить в обоз как совершенно не пригодные к дальнейшей боевой работе. Эти орудия начали уже давать частые преждевременные разрывы снарядов, сейчас же после вылета их из канала орудий». В результате из девяти орудий в батарее Веверна осталось три.

То же случалось и у французов, например, 10 сентября приданный 4–й армии диви­зион 155–мм гаубиц имел лишь одно способное стрелять орудие, все остальные были изношены и непригодны к службе. Больше того, снаряды, спешно изготовленные в на­чале войны, вызвали ряд несчастных случаев, от которых погибло большое число лучшей прислуги. Только за 1915—1916 гг. вышло из строя порядка 6000 75–мм ору­дий, причем несколько тысяч артиллеристов погибли и были ранены. Как пишет Эрр, «это порождало недоверие у личного состава и угрожало постепенно вывести из строя все наши орудия». Но мощная промышленность, несмотря на потерю ряда важ­нейших районов, позволяла французам возмещать потери и давала новые типы орудий и боеприпасов, более подходящие по опыту войны.

Снова Веверн:

«Все сильней и сильней напирают австро–германцы. Все настойчивей и настойчивей их атаки и, в это же время огонь наших орудий за Саном начинает редеть: не хва­тает снарядов, — подвоз их почти невозможен [выделение мое. — Е. Б.]. Одна за другой смолкают наши, стоявшие почти на открытых позициях батареи. Полуистребленная огнем, наша пехота предоставлена сама себе и, отчаянно сопротивляясь и защищаясь, отходит под безумным градом стали и свинца.

По совершенно открытой местности галопом скачут передки к замолкнувшим оруди­ям, но напрасно: германцы зашли уже далеко вперед, и под их перекрестным пуле­метным огнем передки гибнут, покрывая все поле громадными кучами металла и ба­рахтающихся тел людей и животных…

Мы заметили также, что мы всегда сталкиваемся с противником, много превосходя­щим нас своею численностью, не говоря уже о колоссальной артиллерии всевозможных калибров и видов, находящейся всегда в его распоряжении, которой мы можем противопоставить только свои легкие 3–дюймовые пушки с придачей самого незначительного числа полевых гаубиц. Нашу тяжелую артиллерию мы видим крайне редко. Так, в бою у Радымно, как редкий случай, с нами был тяжелый дивизион, разделивший общую участь плена с большинством наших полковых батарей».

Если в гвардии, только что прибывшей к месту сражения, патронов еще хватало, «малейшие попытки германцев обойти наш правый фланг прекращались огнем пулеметов Юдина, выпустивших за этот день свыше 10 000 патронов» (на пулеметный взвод), то в соседних армейских частях недоставало и их. Немцы отвечали тяжелой артиллери­ей, вплоть до 9—12 дм. Только 19 августа 1915 г. был подан проект об образовании тяжелой полевой артиллерии из устаревших крепостных орудий.

Да, все воюющие страны, не только Российская империя, неожиданно столкнулись с резким дефицитом оружия и боеприпасов. Но Германия, Франция, Великобритания и США имели развитую промышленность и резервы роста, при четкой программе действий позволявшие пусть с серьезными и долгими проблемами, но наращивать выпуск необ­ходимой продукции.

Например, в Англии, имевшей к началу войну единственный (по Маниковскому) го­сударственный арсенал в Вулвиче, Министерством боеприпасов было построено еще 18 арсеналов, и передано тому же ведомству 32 «национальных» завода, производивших снаряды. По воспоминаниям Федорова, в 1915 г. кроме четырех старых заводов в Вулвиче, Уолтем–Аббей (порох), Энфильд–Лок (ружья) и Фарнборо, снаряды выпускало уже 73 новых завода. За 2 года число рабочих Вулвича выросло более чем в 6 раз. С сентября 1914 г. по апрель 1915 г. Англия увеличила производство снарядов в 20 раз, ручных гранат — в 40 раз, а патронов — в 80 раз. Выпуск полевых орудий (13-, 18–фунтовых пушек и 4,5–дм гаубиц) в 1914 г. составил 8, в 1915 г. — 200 и в 1916 г. — 1714 штук. Выпуск тяжелой артиллерии за год усилий Ллойд Джорджа вы­рос в 12 раз. Снаряды выпускали заводы Канады (от четверти до трети боеприпасов британской армии в 1916 г.), Индии, Австралии… Урезались прочие затраты — если за год до войны было построено 72 000 домов, тов 1916 — 17 000. В третьей четверти 1918 г. из почти 3 млн рабочих производства боеприпасов 825 000 были женщинами. Ювелир делал оптические инструменты, а церковный декоратор — крылья самолетов. Во Франции вокруг головного предприятия объединялись привлеченные предприятия, обычно кустарной, малой и средней промышленности, получающие технологию, оснастку и обученный персонал с головного. К весне 1915 г. ведение войны обеспечивали 25 000 заводов, фабрик и мастерских. Уже летом того же года французы ощутили последствия выполнения программы 14 октября 1914 г., вчетверо увеличив число тяжелых батарей (272, из них 26 тракторных, против 67). К середине 1915 г. производство винтовок во Франции по сравнению с началом войны выросло в 31 раз, 75–мм орудий — в 11 раз, снарядов — в 14 раз. В США в 1915—1916 гг. было построено 40 бензольных заводов с годовой мощностью порядка 128 000 т бензола, необходимого для производства взрывчатки.

А что было в России?

Еще в феврале 1901 г. Витте заявил, что значительная часть отечественных зака­зов на деле выполняется иностранными комиссионерами. Комиссия Скальдовского при­шла к выводу, что только 30 % производства заказа по металлургической части — русского, остальное — иностранного. 1902 г. — представитель Военного министер­ства капитан Юрлов указал, что станки для пушечного производства заказываются на русских заводах и удовлетворяют требованиям точности (до 0,1—0,02 мм), специаль­ные же станки для ружейного и патронного производства в России не изготовляются, как и ленточная сталь. В том же году вспоминался опыт Русско–турецкой войны 1877—1878 гг., когда заказанное за границей даже от нейтралов поступало с огромными затруднениями.

С началом войны с Японией пришлось спешно создавать горную артиллерию и гау­бичные батареи, пулеметные роты, в короткий срок были исчерпаны почти все запасы снарядов, а производительность заводов оказалась мала сравнительно с возросшими потребностями. Отмечалась трудность доставки войск и грузов на военный театр.

На июнь 1905 г. телефонные, телеграфные и другие электроприборы, кабели, опти­ческие приборы, точные измерительные инструменты, селитра, серный колчедан, фе­нол, алюминий, олово, никель и сурьма выписывались из‑за рубежа практически пол­ностью, не хватало даже красной меди и свинца. Если бы была закрыта граница с Германией, то России пришлось бы полагаться в производстве черного и бездымного порохов только на свои запасы сырья. Армия лишится притока хинина, эфира, хлоро­форма и других лекарств.

Как писал в записке июня 1915 г. член Государственного совета Г. Л. Крестовни­ков, «не говоря уже о совершенно беспошлинном пропуске в Россию более сложных сельскохозяйственных машин, пошлинные ставки в 75 коп. на все прочие земледель­ческие машины, когда железо и сталь как сырой материал для этих машин ограждены той же ставкой в 75 коп., [т. е. машины оценивались в пошлину сырья и, естествен­но, предпочитался их ввоз. — Е. Б.] и отнесение автомобилей к пошлинным ставкам, когда‑то установленным для простых экипажей, не было ли явным запрещением работы этих машин в России? Их и не было, кроме самых простых дешевых земледельческих машин. Высчитывавшиеся в копейках из боязни, чтобы механические заводы не нажили лишнего, крайне низкие ставки для разных других машин, пониженные еще конвенци­онными соглашениями, привели к тому, что в России совершенно прекратилась и те­перь полностью отсутствует выработка машин–орудий для обработки металлов и дере­ва. Все эти машины в массе ввозились к нам из‑за границы».

На 1913 г. Россия ввозила 21 млн пудов машин, аппаратов, оружия и других пред­метов «механической промышленности», вывозила — 188 000 пудов. Напротив, Англия на 1912 г. — 6 и 44 млн пудов, Германия — 5 и 43 млн, Бельгия — 7 и 13 млн пу­дов. Только Франция, немного выбиваясь из ряда, ввозила 14, вывозила 7 млн пу­дов.

По словам В. Г. Федорова, «беда русских оружейных заводов, да и вообще всех предприятий военной промышленности, заключалась в том, что им приходилось рабо­тать рывками, главным образом только, во время перевооружения армии или во время войны. В обоих случаях наряды исполнялись в невероятной спешке, а заводы значи­тельно расширялись и разбухали. Затем, когда проходило горячее время, их опять свертывали, а рабочие должны были пускаться в странствие на заработки».

В 1910 г. в Главном управлении генерального штаба заседала особая комиссия «о распределении артиллерийских запасов», которая, обсудив вопрос об имеющихся в наличии 810 000 исправных берданок с 275 млн надежных патронов, пришла к заклю­чению, что, «если снабдить берданками предусмотренные части ополчения, в остатке будет около 400 000 берданок, что текущая работа на наших оружейных заводах уве­личивает число 3–лин. винтовок и в случае войны возможна выработка до 2000 вин­товок в день, что означенные 400 000 берданок бесполезно загромождают и без того обремененные склады». Поэтому берданки продавались населению или обращались в лом. Такое решение при 3 млн (с неисправными) берданок и перевооружении трехлинеек на остроконечные пули выглядело логичным и даже позволяло получить некоторый доход.

В том же году было изъято из запасов военного времени 339 000 трехлинейных винтовок — опять‑таки не по злому умыслу, а потому что «наличные запасы винтовок покрывают потребность в них с весьма значительным излишком». Ив 1912 г. генерал Поливанов заявил в Государственной думе, что «винтовки у нас имеются полностью». Еще к 1901 г. было изготовлено свыше 1,5 млрд новых патронов. Положение с вин­товками казалось настолько благополучным, что они охотно раздавались союзникам: в 1912 г. Болгарии отпустили 50 000 трехлинеек и 50 млн патронов к ним плюс 25 000 берданок, в 1913 г. — Монголии 10 000 трехлинеек и 9 млн патронов, в 1914 г., перед самой войной, передали 120 000 трехлинеек и 200 млн патронов Сербии и 21 млн патронов Черногории.

Финансирование передавалось на другие проекты. Поэтому с 1908 г. оружейные за­воды, сокращая выпуск винтовок, вынуждены были выпускать котелки, пики и взрыва­тели. Патронные заводы в 1909—1910 гг. работали не в полной мере, а в 1911 г. во избежание роспуска опытных рабочих работы производились лишь 5 дней в неделю. В 1912 г., всего за два года до войны, едва не был закрыт Сестрорецкий оружейный завод. По замечанию Маниковского, «разбрелись и распылились не только люди, но и станки, инструмент, лекала и самое главное — навыки», а, как выразился великий князь Сергей Михайлович, Сестрорецкий завод в декабре 1913 г. надо было снова сделать оружейным. Тульский завод, крупнейший в стране, в январе 1914 г. изготовил всего пять винтовок, в феврале — также пять, в марте — шесть, в апреле — пять, в мае — только одну, в июне — одну, в июле — одну учебную винтовку. За несколько дней до объявления войны… Дело в том, что Тульский завод как раз готовился к масштабному переустройству по смете более 2 млн рублей.

Причем Россия уже имела печальный опыт сокращения военных заказов в 1897—1903 гг., когда производство винтовок было сокращено с 330 до 100 000, а заказы — до 220 000 в 1901 при производительности 525 000, в результате значительная часть квалифицированных рабочих ушла с заводов, особенно с Ижевского и Сестрорецкого. Это тем более печально, т. к. из‑за сложности освоения производство винтовок без недоделок окончательно установилось только в 1895 г. Одно переустройство заводов и снабжение их новыми станками обошлось почти в 5 млн рублей.

В начале XX века в ведении Военного ведомства непосредственно находился всего лишь один орудийный завод — Петербургский. В ведении Морского ведомства состоял Обуховский завод, который обслуживал заказы и армии, а в ведении Горного ведом­ства — Пермский завод. Также производством пушек занимался Путиловский частный завод, еще несколько — Брянский, Гельсингфорский, Геруа, Абосский, Балтийский и заводы Царицынской группы изготавливали отдельные детали и ремонтировали орудия.

Распределение заказов между ними представляло поистине головоломную задачу. Опять‑таки, заказы поступали крайне неравномерно. Например, Пермский завод два года (1906—1907 гг.) вообще не получал заказов от Главного артиллерийского управления, ас 1910 г. получал беспорядочные заказы на самые разные виды орудий. Так, первый заказ на 60 6–дм гаубиц он получил в августе 1911 г., а второй, на 150 гаубиц — лишь в марте 1915 г. Обуховский завод с 1906 г. по 1915 г. не получал заказов на 76–мм, 107–мм и горные пушки, а также 152–мм гаубицы. Путиловский завод получил заказ на 200 гаубиц только в мае 1915 г. Не получая заказов, например, на 42–линейные (107–мм) пушки, заводы просто не имели необходимого оборудования. Любопытно, что и Британия имела схожий опыт — когда за 14 мирных лет было выпущено порядка 1000 орудий, или 70 в год, но большинство — в 1904—1905 гг., а в 1910 г. — ни одного, с мая по август 1914 г. — 1.

В 1914 г. в связи с упразднением крепостей, надеясь на использование их запа­сов пороха, были сокращены и наряды на производство бездымного пороха для стрельб крепостной, береговой и тяжелой полевой артиллерии, что поставило поро­ховые заводы (Охтенский, Шосткенский и Казанский) в сложнейшую ситуацию. Теря­лись профессиональные кадры, производство сворачивалось.

Казенные заводы имели недостаточно офицеров–техников, привлекаемых строевыми частями, где их ждали быстрое продвижение по службе и повышенные оклады. Еще с 1905 г. ГАУ настаивало на процентных надбавках офицеров–академиков за техниче­скую и ученую службу, но министр финансов согласия не давал. Заводам не хватало сырья, станков и угля.

Частные синдикаты и компании «Продуголь», «Продамет», «Нобель–мазут», «Шелл» взвинчивали цены на свою продукцию в полтора и более раз (по нефти — до 2,77 раз), не давая гарантий поставок, причем способов воздействия на них у военных не было. Английский уголь для снабжения Петербурга и Балтийского флота стоил 18—20 копеек за пуд, донецкий — 22—24.

Поэтому строительство новых заводов в таких условиях было практически невоз­можным, несмотря на неоднократные попытки. Так, еще в 1905—1912 гг. осознавалась потребность в расширении артиллерийского производства, но кредитов на это не имелось. В 1906—1908 гг. было отказано в расходах на третий патронный завод и четвертый пороховой. Патронное производство в 1909—1910 гг. сталкивалось с урезанием кредитов. В июле 1913 г., при хорошем урожае, были разрешены 15,5 млн рублей, но время было упущено: «для наступившей в 1913 г. срочной потребности в усиленной работе всех артиллерийских заводов надлежало двумя годами ранее дать средства для их оборудования». По большой программе 1913 г. планировалось вдвое увеличить в каждом корпусе число 122–мм гаубиц, а также обеспечить каждый корпус дивизионом полевой тяжелой артиллерии в составе трех 4–орудийных батарей: две батареи 107–мм пушек и одна батарея 152–мм гаубиц. Но утверждена эта программа была лишь в мае 1914 г. Осенью 1914 г. ГАУ имело право на кредит в 14 млн для постройки Тамбовского порохового завода, поэтому не получило бы нового кредита в 10—12 млн рублей на дополнительные заводы.

К началу войны 76–мм снаряды готовились лишь к потребностям мирного времени для пополнения их ежегодного расхода на практические стрельбы (т. к. планируемый запас был обеспечен). К поставкам снарядов были готовы только два завода (Злато­устовский и Ижевский) с месячной производительностью в 25 000 снарядов каждый. На Ижевском заводе площадь сверлильно–токарных бараков не позволяла одновременно увеличивать выпуск и винтовок, и 3–дм снарядов — приходилось чем‑то жертвовать, а фундамент новой мастерской не мог быть заложен ранее весны 1915 г.

К тому же квалифицированные рабочие призывались в армию, а вернуть их обратно считалось невозможным из‑за «удручающего морального впечатления, которое произ­водило такое возвращение на товарищей этих нижних чинов, остающихся в строю». На артиллерийских заводах с первым призывом ушли примерно 30 % наличного состава рабочих и служащих, имевшихся к моменту объявления войны. Убыль еще удалось по­полнить за счет богатого рынка рабочей силы, но при дальнейших призывах дефицит рабочих, особенно высококвалифицированных, становился все сильнее. Уже к объяв­лению войны Сестрорецкий завод остался без кузнецов. 5 июля 1915 г. видным про­мышленником Ю. П. Гужоном отмечалось, что «не приходится говорить об увеличении оборудования и установке новых механизмов, когда даже существующие станки оста­ются без работы за отсутствием рабочей силы». Характерно, что и Англия, и Фран­ция столкнулись с трудностями возврата с фронта квалифицированных рабочих, но смогли справиться с кризисом. Причем ГАУ протестовало против призыва рабочих еще в 1913 г., но не добилось успеха.

Как и в мирное время, рабочие летом уходили на сельхозработы. Например, с Ижевского завода, единственного в России, изготовляющего ствольные и коробочные болванки для всех оружейных заводов, ушло сразу 3000 человек, 1000 человек — с Сормовского завода, 700 человек — с завода Посселя и т. д. В результате не хвата­ло не только квалифицированных, но и простых рабочих.

3 апреля 1915 г. начальник Тульского оружейного завода, в мирное время регу­лярно не исполнявшего заказ, выпуская до 80 пулеметов в месяц, доложил о достиг­нутом пределе выпуска пулеметов — 224 в месяц: «при тех средствах, которыми об­ладает вверенный мне завод, дальнейшее усиление пулеметов решительно невозможно». Однако в августе завод, не останавливаясь перед расходами, смог до­вести выпуск до 400 пулеметов.

Казенные артиллерийские заводы для мирного времени были хорошо обеспечены инженерным и младшим техническим персоналом. Но во время войны, по данным. C. . C. Михайлова, пришлось пополнять технический персонал заводов инженерами, совершен­но не сведущими в военной технике, притом взятыми наспех и без отбора. Приходи­лось пользоваться во многих случаях даже и не инженерами, и на заводы попадали математики, агрономы, почвоведы. При этом с началом войны была закрыта Артилле­рийская академия, а ее слушатели отправлены на фронт. Мало того, были случаи от­сылки военных инженеров на фронт даже с заводов.

Эвакуация промышленности из Польши и Прибалтики проводилась стихийно. Через год после эвакуации вступило в строй лишь 20—25 % крупных предприятий.

Уже в сентябре 1914 г. Главное артиллерийское управление, убедившись в невоз­можности удовлетворить потребности армии в винтовках при помощи своих ружейных заводов, приступило к розыску за рубежом. Но естественное нежелание иметь на од­ном театре на одном театре военных действий нескольких калибров винтовок привело к задержке начала закупок до января 1915 г., когда уже пришлось конкурировать на рынках с союзниками и противниками. Французы, напротив, работали в Японии и Испании уже после первого месяца войны, 12 сентября в США были заказаны 29 000 винтовок, месяцем позже — снаряды. К концу 1915 США снабили Британию 189 полевыми орудиями и 3,5 млн снарядов. К началу июня 1916 из США в Британию поступило 498 ружей, к сентябрю — свыше 200 000 Иностранные заказы пороха сентября 1914 г. обеспечивали России половину расхода боев 1917 г.

По информации О. Р. Айрапетова, винтовок было нужно 1 млн единовременно и по 100 000 ежемесячно (по представлению Военного министерства августа 1915 г. — не менее 200 000 в месяц), в то время как русские оружейные заводы в августе 1914 г. произвели только 10 296 винтовок. Из‑за недостатка офицеров–техников военное ведомство «признало необходимым ограничиться ныне постройкой лишь одного нового казенного оружейного завода» и одного частного. Несмотря на постоянный рост, предвоенная мобилизационная мощность в 2000 винтовок в день была достигнута только в апреле 1915 г., на девятом месяце войны. Максимум производства — 1 301 453 винтовок, пришелся на 1916 г., но предела мощности — 2 млн винтовок в год, достичь так и не удалось. У англичан выпуск винтовки Ли Энфилда ценой снижения качества к концу войны превысил 29 000 штук в день, не считая ремонта, только в Бирмингеме выпуск возрос со 135 до 10 000 в неделю, и с 30 «Льюисов» до 2000 в неделю.

Заказ пулеметов, орудий, шрапнелей, гранат и снарядов на частных заводах обхо­дился в 1,5—2 раза дороже, чем на казенных. В отличие от других стран, национа­лизация производилась в исключительных случаях — из более чем 5200 оборонных предприятий в казну было реквизировано 28. На частных предприятиях увеличивали выпуск прежде всего продукции, выгодной с коммерческой точки зрения, например, 3–дм шрапнели, малоэффективной в условиях позиционного фронта, полностью срывая поставки других видов. К примеру, Московский ВПК к концу 1915 г. должен был сдать 225 бомбометов из заказанных 500, но не сдал ни одного. Из 440 000 зака­занных снарядов для 9–см бомбометов были реально сдано 6500, из 50 000 мин к ми­нометам Думезиля — ни одной, из 3 151 000 ручных гранат — 15 000. Даже деревянных ящиков для гранат не хватало — было заказано 187 500, а сдано 2000. Та же картина наблюдалась и по другим важнейшим поставкам. Как писал позднее Залюбовский, «наша частная промышленность не только не была знакома с военной техникой, ее особенностями и требованиями, но она в громадном большинстве не была знакома и с условиями вообще массового производства», при том, что и иностранные заводы не сразу и не всегда могли справиться с теми же требованиями.

Запасы взрывчатых веществ к началу войны составляли: тротила — 8280 пудов, тетрила — 75 пудов, толуола — 17 435 пудов и диметил анилина — 31 пуд. Причем, по докладу генерала Нечволодова, в ГАУ пришли к выводу, что тротила «некуда де­вать». Не подозревалось появления бомбометов и минометов, расхода ручных гранат по миллиону и более в месяц, тогда как весь их запас для полевой армии был опре­делен Генштабом в 200 000 пггук. Перед началом войны заводы давали порядка 13 000 пудов тротила в месяц, причем частный Шлиссельбургский завод, дающий около половины выпуска, закупал сырье для производства тротила (толуол) в Германии. В России выпускалось до 36 000 пудов толуола в год, из одного пуда толуола можно было сделать до 1,8 пуда тротила. Тогда как за первые полгода войны потребова­лось до 350 000 пудов взрывчатых веществ, на май 1915 — 165 000, с июня — 258 000 пудов, на ноябрь 1916 г. — до 450 000 пудов в месяц.

Да, увеличение числа рабочих, переход на круглосуточную работу, сокращение не­рабочих дней до двух в месяц позволили наращивать производство. Например, по докладу Военного министерства, производительность казенных заводов в 1915 г. вы­росла в 2—2,5 раза — с 34 760 ружей, 219 пулеметов и 50 млн патронов в январе до 84 835 ружей, 524 пулеметов и 107 млн патронов в декабре. Так, Тульский завод в 1910 г. произвел 102 500 3–дм гильз, в 1915 г. — 2 млн 760 500, 122–мм гаубичных в 1909 г. — 30 000, в 1915 г. — 212 500, полевых — 38 000 в 1911 г. и 269 500 в 1915 г, 152–мм — 58 500 в 1910 г. и 109 000 в 1915 г. Но к августу 1916 г. на том же Тульском заводе производительность патронов в последние месяцы упала — станки, проработав почти два года ежедневно по 24 часа в день, износились, а по­ступление новых задерживалось, отсутствовали нужные специалисты, станки, медь, свинец и цинк приходилось «выбивать» с владивостокских складов. Уже работа точ­ных станков в две смены вынуждала на один день в неделю прекращать работу для их осмотра и ремонта. Станки, особенно «когда пришлось довольствоваться в качестве рабочих, что называется, первым встречным и поперечным» не могли выдерживать не­прерывную работу в три смены более 25 дней в месяц. Только на трубочных заводах удалось достичь тридцатидневной работы. Недостаток металлов вынудил ограничить выпуск снарядов организации генерала Ванкова 700 000 штук в месяц при теоретической мощности в 1 млн и более снарядов в месяц.

Как пишет С. Л. Федосеев, в декабре 1916 г. — январе 1917 г. смогли достичь выпуска в 1200 пулеметов в месяц, в 20 раз больше планировавшегося до войны. Но потребность в пулеметах в то же время составляла уже 4430 штук, и на протяжении всей войны производство отставало от потребностей в 3—4, а то и 5 раз. Среднеме­сячное производство пулеметов во Франции для того же 1917 г. составляло уже 10 000, в Великобритании — 6500, в Германии — 8500. Если Россия в 1915 г. выпустила 4400 пулеметов (в 1914 г. — 1184), а в 1917—11 500, то Германия за то же время увеличила выпуск с 8 до 102 000, Франция — с 6 до 30 000, Великобритания — с 6 до 79 000. Если Россия за все время войны произвела около 27 700 пулеметов, то Германия — в десять раз больше (280 000), Франция — 312 000, Великобритания — 239 000, Италия — 101 000, США (несмотря на вступление в войну только в 1917 г.) — 75 000 и Австро–Венгрия — 45 000. Англия в месяц производила до 120 000 винтовок и 12 000 пулеметов, Германия — до 250 000 винтовок и 14 000 пулеметов. Если к началу войны, по сведениям Кириллова–Губецкого, в пехотной дивизии насчитывалось 24 пулемета, то к концу — 324 (Германия), 400 (Англия) и 684 (Франция), на участке батальона число пулеметов выросло с 2 до 40 — с понятными последствиями для атакующей пехоты. И шутка Ллойд Джорджа о потребности в пулеметах «возьмите максимум в 4 пулемета [на батальон], возведите его в квадрат, умножьте результат на два, а произведение снова умножьте на два — на счастье…» (при двух пулеметах на батальон в начале войны) становилась реальностью.

Ручные пулеметы, жизненно необходимые в окопной войне, в России не производи­лись вовсе. Несмотря на попытки освоения ручных пулеметов еще с 1900 г., и выход наставления обучения стрельбе 1908 г., даже в конце 1916 г. генералу Маниковско­му приходилось доказывать в Думе необходимость такого вида оружия. Напротив, во французской армии к 1 января 1917 г. количество ручных пулеметов превышало 90 000. Тогда как в России, по информации Федосеева, только в мае 1917 на Ков­ровском заводе доводятся опытные пулеметы, в июле изготовлена опытная партия, 12 августа начали сдачу первых четырех ружей–пулеметов с запасными стволами. И, наконец, к декабрю закончили подготовку чертежной документации и начали производство двух серийных партий — в 50 и 300 пулеметов. При этом в январе 1918 г. была заявлена потребность в 100 000 ружей–пулеметов.

За время войны появились первые крупнокалиберные пулеметы — немецкий ТУФ (Tank und Flieger) и французский Гочкис, английский Виккерс, противотанковые ружья Маузера, автоматические пушки Беккера и других марок. И здесь Российской империи нечем было похвастаться на практике…

По ситуации на 1 марта 1916 г., потребность в винтовочных патронах с января 1916 по июль 1917 г. исчислялась в 7 млрд патронов (или, не считая пулеметов, 250 млн в месяц), отечественные заводы даже при выполнении планов по расширению смогли бы дать порядка 2,5 млрд, еще 3 млрд заказывалось в США, ничем не гарантированно. Только 30 октября 1916 г. в Думе рассматривались представления о постройке завода взрывателей и двух заводов взрывчатых веществ.

Россия с мая 1916 г. по апрель 1917 г. смогла увеличить производство снарядов тяжелой артиллерии почти в пять раз — с 5000 до 19 000 снарядов в день. Но Франция за то же время увеличила выпуск с 35 000 до 96 000, а Великобритания — с 19 000 до 114 000 снарядов. Для полевой артиллерии: Россия — 85 000 и 93 000, Франция — 130 000 и 216 000, Великобритания — 52 000 и 179 000 снарядов в день. Даже если брать первые три года войны (когда Россия активно участвовала в ней), то на западном фронте было израсходовано в 3—4 раза больше снарядов.

Несмотря на выполнение к 1917 г. заказов Центрального военно–промышленного комитета по многим позициям, сдача 3–дм фугасных гранат (159 000 вместо 410 000), шин и даже двуколок, кухонь и печей в разы уступала потребностям.

То есть разрыв в возможностях не только не сократился, но даже увеличился.

Еще задолго до войны отечественные изобретения проще было реализовать за рубе­жом — разработчик двигателей внутреннего сгорания и автомобилей Луцкой (Луцкий) переехал работать в Германию, как и Доливо–Добровольский (AEG), разработчик под­водных лодок Джевецкий — во Францию. Первые образцы радиостанций Попова были за­казаны за границей — французской фирме «Дюкрете» («Ducretet»).

«СПАСИТЕЛЬНЫЙ ЛЕНД–ЛИЗ»

Невозможность обеспечения армии за счет собственного производства привела к необходимости закупок оружия, боеприпасов и снаряжения за рубежом. Только в США по военным и гражданским ведомствам было выдано заказов на сумму примерно в 1,3 млрд долларов.

В результате на вооружении русской армии оказалось как минимум десять образцов винтовок, не считая крепостных: 2 русские — Мосина и Бердана, 6 союзных — Ариса­ка, Винчестера, Веттерли, Лебеля, Гра и Гра–Кропачека и 2 вражеские — австрий­ская Манлихера и германская Маузера, т. е. больше, чем в любой другой армии. По выражению В. Г. Федорова, «богатейшая коллекция, весьма удобная для изучения ис­тории винтовки, но не для ведения войны… В этом отношении русские войска до некоторой степени можно было бы сравнивать лишь с наскоро организованными частя­ми Северных и Южных штатов Америки во время гражданской войны 1861—1865 годов». При этом подавляющая часть, например, французских поставок относилась к одноза­рядным винтовкам устаревших систем — Веттерли, Гра и Гра–Кропачека (450 000, 105 000 и 500 000 против 80 000 Лебеля). Можно только представить себе трудности снабжения патронами и обеспечения равных боевых возможностей для такого «зоопар­ка».

Сравним вклад иностранного производства в снабжение русской армии.

За время войны в России было произведено 3 579 000 винтовок, а закуплено за рубежом 2 434 000 (плюс трофеи — порядка 700 000). В результате 34 % всех винто­вок были «импортными», при этом потребности армии все еще не покрывались — не­комплект винтовок на протяжении всей войны составлял 35 %. При этом заказанное нередко поступало с опозданием, не в полном объеме и худшего качества. К тому же, по замечанию А. П. Залюбовского, первоначально в США отправлялись не слишком опытные специалисты–приемщики, которые не смогли завоевать авторитет на заводах.

Для пулеметов доля заграничных поставок была еще выше — 61 % (27 476 отече­ственных против 42 318), при этом на 1 января 1917 г. потребность в пулеметах была покрыта лишь на 12 %.

В 3–дм пушках ситуация спасала престиж отечественной промышленности — 94 % орудий были своими (12 715 против 586 штук), но на 1917 г. поставки покрывали лишь около пятой части потребностей (3538 штук из требуемых 14 620), больших, чем все производство за время войны. 4/5 легких гаубиц (1694 и 400) были отечественного производства, но опять‑таки при потребности в 2300 орудий смогли поставить только 435.

Уже в тяжелой полевой артиллерии снова появлялась существенная зависимость от союзников в половину общего парка (455/451), а поставки удовлетворяли потребно­сти всего лишь на 2/3 (560 орудий из 900). Еще хуже положение было в тяжелой ар­тиллерии — 3/4 орудий ввезено из‑за границы (147 отечественных против 406), при потребности на 1917 г. 1414 орудий — поставлено 185 штук. Общее количество тя­желых орудий к концу войны выросло в 6 раз, но во Франции — в 24. При этом при испытаниях 1916 г. английских 127–мм гаубиц «стрельба шрапнелью не поддавалась никакой корректуре и шрапнель рвалась, как ей самой заблагорассудится, а бомбы, в зависимости от твердости грунта, на который они падали, давали неразрывов от одной четверти до одной трети, а иногда и более того», т. е. и зарубежные постав­ки не всегда спасали положение.

Специализированная зенитная артиллерия на огромном фронте присутствовала в по­истине гомеопатических дозах — 20 и 36 орудий соответственно (зарубежных 2/3), при потребности в 1052. Не говоря уже о приборах для зенитной стрельбы. По Ки­риллову–Губецкому, общее количество специальных зенитных орудий к концу войны составляло (округленно): в Германии — 2600 (по данным Луиса Брауна — 2900, вклю­чая 88–мм орудия), во Франции — 900, в Италии — 600, в России — 120.

Траншейная артиллерия на 92 % (17 399 против 1580) состояла из отечественных пушек, но при потребности 18 376 орудий — поставлено 2297 штук.

Казалось бы, отечественная промышленность обеспечивала 90—95 % поставок наиболее массовой — трехдюймовой и траншейной артиллерии, но при этом Ставка лишь в 1917 г. наметила довести артиллерийское вооружение до того уровня, на котором германская армия находилась уже в самом начале войны. То есть изменившиеся потребности фронта требовали гораздо больше.

Производство внутри России составляло 60 % патронов и 75 % снарядов от общего поставок, но при этом до 62 % пороха (3,2 из 5,2 млн пудов, заготовленных для российской армии в 1914—1917 гг.) было ввезено из‑за границы, преимущественно от американской фирмы «Дюпон». Не считая пороха, полученного в виде полных выстре­лов и патронов. Для сравнения — «Дюпон» начал постройку с нуля пироксилинового завода в октябре 1914 г. В мае 1915 г., т. е. через 6—7 месяцев, завод уже выпус­кал пироксилин. В августе выпуск пироксилина достиг 224 т в день, а весной 1916 г. 448 т. Ни один из русских заводов в 1916 г., в период наибольшего напряжения, не давал более 16—18 т пироксилина в сутки. Германия, в 1913 г. выпустившая 74 000 т взрывчатых веществ, за время войны произвела только бездымного пороха свыше 350 000 т.

Производство авиационных моторов в мирное время в России отсутствовало, если не считать отделений завода Гнома в Москве и Риге, дававших не более 5 двига­телей в месяц. Формально Россия располагала 263 аэропланами и 46 аэростатами против 232 и 16 германских или 272 английских. Но к моменту объявления войны ма­териальная часть во многих отрядах была совершенно изношена, и отряды выступили на войну с самолетами, пролетавшими два года.

Производительность двух русских заводов авиационных моторов составляла в 1915 г. всего лишь до 30 моторов (а то и 10—15) в месяц. И только в 1916 г. произ­водство моторов было доведено до 50 штук в месяц. В первые годы войны заводам было заказано 1720 моторов, но к 1 мая 1916 г. ими было сдано военному ведомству только 472 мотора. В 1916 г. «Гном и Рон» до 1 ноября в связи с освоением нового типа двигателя выпустил только 40 моторов, «Сальмсон» выпускал в среднем 65 мо­торов в месяц, «Дека» с сентября — 10—15.

В 1915 г. русская армия получила с русских заводов, по разным данным, от 724 до 1305 самолетов (при заказе в 1472), в 1916 г. 1384—1870 самолетов, в 1917 г. — 1900. Всего за время войны, по данным И. И. Родионова — 5700, по данным Г. И. Шигалина — 3490. По данным П. Д. Дузя, уже к 5 октября 1914 г., т. е. через три месяца войны, из 99 самолетов, находящихся на вооружении пяти армий Юго–Западно­го фронта, было потеряно в результате аварий 91. И англичане в 1914 г. должны были покрывать потери в треть авиапарка каждый месяц.

В то же время производство самолетов в Германии составило за войну, по данным Шигалина и Мартина ван Кревельда порядка 47 300—48 500 самолетов. Англия и Франция за время войны произвели еще больше, чем Германия — 48—58 000 и 52—68 000 самолетов соответственно. Согласно «Produire en masse des moteurs d’aviation, 1914—1918», за 11 месяцев 1918 г. французы произвели 23 669 самолетов и 44 563 двигателя. Всего за август 1914 г. — ноябрь 1918 г. было выпущено 92 386 авиамоторов, из которых 28 500 экспортировалось. Англичане за 9 месяцев 1918 г. выпустили 26 685 самолетов и 29 561 мотор за 10 месяцев, хотя перед войной магнето были практически монополией «Бош».

Италия, далеко не самая сильная промышленная держава, — 12 000—20 000 самоле­тов за войну, Австро–Венгрия — 5000. Даже США, вступившие в войну только в 1917 г., успели произвести до перемирия 13 800—15 000 самолетов и 28 500 моторов. Ар­мия США в Европе получила 6472 самолета (из них 1440 были построены в США — на 45 эскадрилий). При этом в 1914 г. на заводах США было изготовлено всего… 11 моторов, в 1915 г. — 20, зато в 1916 г. — 134, в 1917 г. — 2431 и в 1918 г. — 34 241. За время военных действий американские летчики налетали 35 747 боевых ча­сов, покрыв почти 6 млн (5 719 000) км, совершили 13 000 вылетов на воздушный бой, 6600 разведывательных и 215 бомбардировочных вылетов, во время которых было сброшено 125 т взрывчатых веществ. Винсент и Холл, ведущие инженеры в области моторостроения, 29 мая 1917 г. были фактически посажены под арест в отеле «Уиллард» в Вашингтоне до тех пор, пока они не изобретут требуемый двигатель. Всего через 5 дней они покинули отель, выдав законченные чертежи знаменитого мотора «Либерти» L-17 («Свобода»), использовавшегося на множестве самолетов и танков.

Отставание в воздушной технике все сильнее сказывалось на ходе боевых дей­ствий. Уже в 1914 г. Военным министерством отмечалось, что «для наших легких аэропланов непосильно производство глубоких разведок», поэтому заказывались бо­лее грузоподъемные «Вуазены», моторы для которых должны были поступать из Фран­ции (хотя случаи удачной разведки отмечались). Тогда как немцы успешно и опера­тивно отслеживали передвижения русских войск (а также отступление бельгийцев к Антверпену и охват армии Клука на Марне), бомбой с аэроплана был уничтожен авто­мобиль генерала Самсонова, были случаи восстановления связи с «потерявшимися» частями. Весной 1915 г, «походные движения совершались не иначе как под покровом ночной темноты, так как воздушная разведка немцев с каждым днем все усиливалась. Не было, кажется, минуты, чтобы над нашим расположением не крутился хотя бы один немецкий аэроплан». Воздушная разведка немцев первой установила отход войск Кар­патского фронта в Горлицком прорыве, в середине июля был отмечен случай сброса бомб на место, ще за несколько часов до того располагался штаб главнокомандующего. В Рижском авиаотряде из 29 разведок за 15 дней августа 1915 г. из‑за плохой работы авиамоторов и тяжелых погодных условий было выполнено только 2.

Как писал военный летчик Бардовский, «особенно резко это господство проявилось летом 1916 года на Луцком направлении, после Брусиловского наступления, где по­давляющее господство противника в воздухе было уже около двух месяцев на огром­ном участке фронта с центром в городе Луцке, когда противник закрыл почти полно­стью доступ к себе, тогда как он сам раздвинул свои полеты до линии Сарны—Ровно—Кременец. В это время только в одном Ковеле у противника было около 75 самолетов — в начале августа 1916 года, — согласно нашей воздушной фотографии… Было вы­брано по одному из лучших отрядов с каждого из трех фронтов — от Балтийского моря до румынской границы… Вооружение этих отрядов состояло из двухместных самолетов, «Моран–Сольнье» по преимуществу, частью — «Спад» с наблюдателем впереди мотора, и был даже один «Депердюссен» (какая старина!). Был единственный «Ньюпор» у ротмистра Казакова, каковой самолет и мог только относительно почи­таться истребителем при нашей технической бедности». И это для лучших летчиков.

В самый интенсивный период полетов, август 1916 г., на фронт протяженностью более 1000 км приходилось лишь 68 полетов в день общей продолжительностью в 111 часов. Как отмечал Головин, которого трудно обвинить в симпатиях к большевикам, в 1916 г. «на Русском фронте штабы армий вынуждены ограничиваться получением от авиационных единиц от трех до шести фотографических оттисков (в штаб армии, где и печаталась общая карта 100 саженного масштаба, и в штабы ближайших корпусов и дивизий); во Франции же приданные авиационным единицам и штабам корпусов фото­графические отделения имеют возможность в самый краткий срок выпустить 5000 фотографических оттисков; благодаря этому даже самые мелкие войсковые части (до рот включительно) сейчас же после произведенной разведки получали фотографию впереди лежащего участка неприятельской позиции». Для сравнения, в октябре 1918 англичанами будет отпечатано уже 650 000 аэроснимков.

В 1917 г. ситуация доходила до анекдотического «а воздушной поддержки не будет — летчик заболел»: для всего Юго–Западного фронта «в конце июня работа расстрои­лась вследствие недостатка самолетов–истребителей для охраны корректирующих самолетов, отсутствия бензина и болезни двух более опытных летчиков». Только во французской «боевой группе № 15» 20 августа того же года было сделано 189 выле­тов продолжительностью 248 часов. На 1 апреля, по данным Энтони Уильямса, в Рос­сии насчитывалось всего семь самолетов собственного производства с синхронизиро­ванными пулеметами.

По автомобилям Россия также сильно зависела от заграничных поставок — всего за время войны было произведено в России и закуплено за границей 24 978 машин, из них до 1 октября 1917 г. армия получила 21 009 импортных автомобилей, еще 213 было на складах. Если учесть, что в 1910 г. весь автопарк русской армии состав­лял 24 автомобиля, все импортного производства, а крупнейший и по сути единственный в стране автомобильный Русско–Балтийский завод в 1912 г. изготовил 50 машин, в 1913 г. 127 и в 1914 г. — 300 машин, на 1916—1918 гг. было заказано 1500 машин, то можно сделать вывод, что подавляющая доля автомобилей была иностранного происхождения. К началу войны, по сведениям Кочнева, армия располагала всего лишь 418 грузовыми, 259 легковыми, 2 санитарными и 3 машинами вспомогательного назначения, а также 101 мотоциклом. По статистике Головина, еще 475 машин было реквизировано у частных лиц. Из доклада по Военному министерству за 1914 г., всего на снабжение армии поступило около 3000 легких и 430 грузовых автомобилей и до 1800 мотоциклов. Но плохое состояние большей части этих машин не обеспечивало продолжительной эксплуатации в военных условиях.

Для сравнения — в 1895 г. США, по данным Милковского и Тау, имели всего лишь 4 легковых автомобиля, в 1900 г. — 8000, а в 1910 г. они насчитывали уже 468 000 машин, из них 10 000 грузовиков. К 1914 г. количество машин в США возросло до 2 миллионов, в числе которых было свыше 50 000 грузовиков. В других странах коли­чество автомобилей также возрастало, хотя и не такими быстрыми темпами. Еще в 1913 г. Германия произвела 1850 грузовых автомобилей (и 19 743 машин вообще), притом, что годовая потребность военного времени превзошла эту цифру в шесть раз. В итоге к началу войны Франция и Англия имели приблизительно по 100 000 ма­шин, Германия — около 65 000 автомобилей и 20 000 мотоциклов (по данным Вернера Освальда — 25 000 грузовых, 12 000 легковых, 3200 санитарных, 1600 прицепов и примерно 5400 мотоциклов). При этом британская армия располагала всего лишь 80 грузовиками, 15 мотоциклами и несколькими тракторами «Холт», но имела резервы в виде гражданских автомобилей и промышленности. СШЛ — около 2 млн автомобилей, 150 000 мотоциклов и 35—40 000 тракторов, в т. ч. и гусеничных. В России с 1912 г. в Балакове выпускался колесный быстроходный трактор Якова Мамина, но малой серией и с… американскими моторами фирмы «Кейс».

Уже в 1914 г. с началом войны было заказано 1276 автомобилей и 15 паровых тракторов английской фирмы «Маршалл». Только в конце 1915 г. начали поступать английские паровые тягачи «Фаулер», известные еще по Русско–турецкой войне. Однако на испытаниях зимой 1916 они застряли в глубоком снегу, пройдя всего около 6 верст. Тем не менее, в 1917 г. на фронт были отправлены 4 батареи по две 12–дм гаубицы «Виккерс» в каждой вместе с паровыми тягачами. На перевозку каждой гаубицы в разобранном виде требовалось 6 тракторных поездов с прицепами. Еще 5 «Фаулеров» направили в инженерные части для перевозки электрического кабеля. С 1916 г. поставлялись и тракторы с двигателями внутреннего сгорания, в т. ч. гусеничные. На 1 октября 1916 г. насчитывалось 408 тракторов, из них 92 в военной автошколе, 22 на Северном фронте, 2 — на Западном, 1 — на Юго–Западном и 291 — в ГАУ. Первый тракторный тяжелый дивизион был переформирован в октябре 1915 г. из дивизиона 6–дм осадных пушек «Шнейдер» (созданного в январе того же года) и имел три батареи. Еще два дивизиона — с 6–дм гаубицами «Виккерс» и 280–мм гаубицами «Шнейдер» были созданы в феврале 1917 г., осенью к ним добавился четвертый тяжелый тракторный дивизион с четырьмя батареями 280–мм гаубиц «Шнейдер».

Уже при отступлении из Восточной Пруссии в январе 1915 г. пришлось бросать ав­томобили, неспособные пробиться сквозь заносы. В 107–мм орудие приходилось впря­гать 16 лошадей, тащить километр и возвращаться за следующим. При этом нагрузка на оставшиеся машины была весьма серьезной — по статистике Изместьева, только одна авторота (13–я) в боях под Влодавой 1915 г. перевезла два корпуса, а за 1916 г. — свыше 70 000 т интендантского груза, 6000 т артиллерийского и порядка 35 000 т инженерного.

В январе 1916 потребность рассчитывалась в 3—4000 автомобилей в год (на сере­дину 1916—1918 гг.) при наличии 5283 машин. Общее количество автомобилей, подле­жащих заказу возникающим заводам, составило 9 000 штук: малых и больших штабных — по 1500 (стоимостью 18 000 рублей), полуторатонных грузовых—3 000, трехтонных грузовых — 2250 и санитарных — 750 (стоимостью по 19 000 рублей при требовании моторов одинаковой мощности для всех типов). Приспособление зарубежных конструкций к русским условиям требовало 8—12 месяцев. До 1 января 1917 г. планировался заказ за рубежом 956 колесных и 177 гусеничных тракторов, но в реальности в Россию поступила только малая часть заказанных машин. При потребности в 1200 тракторов–тепловозов до 1 июля 1917 г. подлежало к поступлению 350, все из‑за границы.

В августе 1917 г. в Москве было установлено всего 50 % оборудования от «Фиата». Еще менее был готов Ярославский завод, который должен был собирать са­нитарные и штабные машины британской фирмы «Кроссли». На 1 сентября 1917 г. в русской армии насчитывалось около 10 000 автомобилей, по плану на 1918 г. хотели иметь 14 000 Тогда как вдвое меньшая по численности французская армия уже имела 90 000 автомобилей с организованным тылом (англичане к концу 1917 г. имели 76 000) — отсюда и чудеса обороны Вердена, где 1250 3,5 тонных грузовиков перевезли к фронту 30 000 человек за 4 часа.

Еще в 1914 г. французы могли себе позволить перебрасывать тяжелые орудия со скоростью до 300 км за четыре дня. Имея в начале войны единственный тракторный дивизион из 4 шестиорудийных батарей 120–мм пушек образца 1878 г., к концу 1914 г. французская армия располагала 8 дивизионами по 2 шестиорудийных батареи в каждом. Ко времени наступления 25 сентября 1915 г. тяжелая тракторная артиллерия была представлена 19 дивизионами, включая восемь 220–мм орудий, к концу 1916 г. — 79 дивизионами, а к апрелю 1917 г. — 87. Школа артиллерийских шоферов в Вен­сенне, учрежденная в ноябре 1914 г., до июля 1916 г. успела выпустить более 10 000 человек. Поэтому резко возросла мобильность тяжелой артиллерии, даже по сне­гу и распутице преодолевавшей до 300 км в неделю. К июлю 1918 г. переформирован­ная тяжелая тракторная артиллерия состояла из 10 гаубичных и 10 пушечных полков по 4 дивизиона.

В 1915 г. по приказанию Жоффра в каждой армии организовали автомобильный от­ряд, способный одновременно перебросить бригаду пехоты, а в каждой группе армий — такой же отряд для переброски пехотной дивизии. К началу 1917 г. в распоряжении одного французского фронта имелись автомобильные средства, позволявшие одновременную перевозку в 12 км/ч 12 пехотных бригад от любого узлового района к позициям. Весной 1918 г. французским автотранспортом расходовалось по 50 000 т бензина в месяц. Только с 27 мая по 2 июня 1918 г. французы, по данным Крыжановского, перебросили на автомобилях 38 пехотных дивизий (или 33 дивизии и 46 артиллерийских частей по данным Тау), в то время как по железным дорогам было переброшено лишь 19 дивизий. Если в сентябре 1914 г. французский автотранспорт, как пишет Тау, перевез 200 000 человек, то за 20 дней июля 1918 г. — более миллиона. Под Верденом за 12 часов был переброшен корпус на 5000 автомобилей. По выводу французов, «французский танк победил германские газы, а французский автомобиль — германскую железную дорогу». В 1917 г. автомобили сыграли большую роль в переброске в Италию 12 англо–французских дивизий. Зайончковский отмечал, что часть автоколонн самостоятельно перешла через Альпы, совершив переход через горные перевалы высотой в 1500 м по дорогам, покрытым снегом, с крутыми поворотами и частыми подъемами.

Американцы в 1916 г. начали со 162 грузовиков, нескольких броневиков и тракто­ров Холта в карательной экспедиции Першинга в Мексику. К концу экспедиции Пер­шинг имел 74 автопоезда по 25 грузовиков каждый. За сентябрь 1918 г. американские автомобильные части в Европе перевезли миллион человек, за одну ночь двенадцать дивизий в 400 000 человек перебрасывалось на 80 км. Также США смогли доставить в Европу порядка 35 000 грузовиков. Только компания FWD к концу войны выпустила 15 000 полноприводных трехтонных грузовиков модели В. Компания «Додж» в 1917 г. произвела более 100 000 машин, а в 1918 — более 82 000 Более 20 000 машин было заказано у Форда американской армией, 8500 — закуплено французской. В 1916 г. было выпущено свыше полумиллиона автомобилей «Форд», в апреле 1917 с конвейера сошел двухмиллионный «Форд–Т», снова (после Мексики) используемый и как быстроходный пулеметный автомобиль. Часть машин доставляла боеприпасы по узкоколейным железным дорогам. «Фордзон» в 1918 г. построил свыше 34 000 тракторов и 41 000 однотонных грузовиков, при этом первый трактор был собран только в июле 1917. 7,5–тонные грузовики Mack АС могли перевозить даже танки. Всего заводы США в 1918 г. выпустили 227 000 грузовиков.

Даже итальянцы смогли перебрасывать 100 000 человек на легковых машинах со скоростью 200 км в сутки. «Фиат» выпустил порядка 45 000 машин.

Немцы в 1916 г. достигли выпуска в 15 000 грузовиков в год, а всего за время войны — около 40 000, создают моторизованную бригаду для захвата Моонзунда и моторизованный экспедиционный корпус в Турции. Одновременно использовалось порядка 25 000 грузовиков. И это при жесточайшем дефиците в Германии алюминия, бронзы, легированных сталей, бензина и каучука — с деревометаллическими шинами и пружинными колесами. Только артиллерийский тягач «Крупп–Даймлер» KD1, имевший привод на 4 колеса, был выпущен с июля 1917 г. до конца войны в количестве 1159 единиц. Австрийский автопоезд «Аустродаймлер» с 1915 г. при собственном весе в 15 т мог перетаскивать даже части 420–мм мортир и 380–мм гаубиц весом до 27 т. Транспортная система весны 1918 г. позволяла перебрасывать 35 000 т припасов ежедневно.

Оставалась нерешенной проблема связи. При наличии на начало 1916 г. 240 радио­станций и потребности в 2040 до 1 июля 1917 г. подлежало поступлению из заказов 1232 (из них 542 зарубежных).

Даже обувь в значительной степени приходилось заказывать за границей — по подсчетам А. В. Арановича, было закуплено до 6,8 млн пар сапогов и около 8 млн пар башмаков. В 1916 г. отечественные предприятия выдали 14,7 млн пар сапогов, а из‑за рубежа было получено 5,7 млн пар сапогов и 4 млн пар башмаков, не считая кожи. Теплые вещи, за исключением заказа в Японии 100 000 фуфаек и кальсон, практически полностью производились отечественными предприятиями — в 1916 г. за­казано более 10 млн ватных брюк и кальсон и 10 млн фуфаек. В том же году от отечественного рынка было принято более 51 млн аршин серо–синего и защитного сукна, получено из‑за границы — около 24 млн.

Еще более усугубляло кризис снабжения неспособность транспортной системы до­ставить уже произведенное или закупленное к фронту. Железные дороги, не рассчи­танные на возросшую нагрузку, быстро изнашивались, а принятые меры запаздывали. Еще до войны при необходимости быстро вывезти урожай зерна возникали «хлебные залежи». Программу развития сети железных дорог, запланированную в 1906—1908 гг., во многих случаях не успели выполнить до конца. По сведениям Кириченко и Мартыненко, в 1913 г. Россия имела 19 866 паровозов, 30 673 пассажирских, 484 250 товарных вагонов и платформ. Недоставало, по крайней мере, 2000 паровозов и 80 000 товарных вагонов. При этом на перевозку каждой пехотной дивизии требовалось 35—45 эшелонов, а для армейского корпуса — до 128.

В течение почти двух месяцев с начала мобилизации все средства железных дорог почти целиком использовались для военных перевозок. Пассажирских поездов, по данным Кригера–Войновского, обращалось со скоростью воинских эшелонов не более 1—2 пар, а перевозка всех частных грузов была не только приостановлена, но и все товарные поезда, которые объявление о мобилизации застало в пути, были разгружены на ближайших станциях. Поэтому за 1914 г. остались невывезенными до 2 млрд пудов частных грузов. Конфигурация пограничной сети и ее оснащение не отвечали задачам перевозок в пределах фронта или театра войны. Разделение железнодорожной сети на подчиненную Министерству путей сообщения и Управлению путей сообщения (органу Генерального штаба), путаница в распоряжениях уполномоченных различных ведомств также не способствовали улучшению перевозок.

Уже в начале войны узкоколейная дорога от Архангельска не справлялась с выво­зом грузов, поступавших из Америки, Англии и Франции, также мешала необходимость перегрузки на широкую колею. По воспоминаниям председателя Государственной думы Родзянко «к концу лета 1915 г. количество грузов было так велико, что ящики, лежавшие на земле, от тяжести наложенных поверх грузов буквально врастали в зем­лю». Один поезд в сутки из Владивостока в Европейскую Россию требовал наличия около 100 паровозов и 3000 вагонов. Большая часть станков, заказанных «Руссо–Балтом» за границей, либо не успела прибыть в Россию, либо лежала в Архангельске и Владивостоке по недостатку транспорта. Большая часть станков, заказанных в России, также не прибыла в срок из‑за забастовки Николаевского завода.

7 ноября 1915 г. министр торговли и промышленности В. И. Шаховский пишет воен­ному министру, что «за исчерпанием собственных запасов топлива и за недостатком такового на складах железных дорог» многим заводам Московского и особенно Петро­градского районов угрожает остановка производства. Поэтому Шаховский просил вне­сти на обсуждение Особого совещания вопросы о немедленном прекращении выдачи но­вых заказов и даже о приостановке уже исполняемых для менее важных заводов, об эвакуации части заводов из Петрограда, а также постепенной разгрузке города от излишнего населения и лазаретов. Генерал Мышлаевский также предлагал поставить вопрос о частичной эвакуации Петрограда. При этом осенью 1916 г., по словам Кри­гера–Войновского, при сообщениях о прекращении работы ряда заводов через день–два большинство крупных петроградских заводов было обеспечено углем и коксом на один–два месяца — т. е. неэффективным было распределение.

В 1916 г. паровозный парк уменьшился на 16 %, а товарных вагонов — на 14 %. Перешивка колеи и закупка товарных вагонов в США (12 268 вагонов и платформ в 1916 г.) не дали желаемого результата, хотя только на пароходе «Могилев» было доставлено 33 000 шт. рсльс, 250 вагонов и 20 локомотивов. Экономист П. П. Мигулин писал: «Американские паровозы — слишком нежная машина, требующая тщательного ухода и особо качественного топлива. Американцам пришлось бы дать своих машинистов и свой уголь». Британцы помогали в строительстве второй колеи Транссиба и переоборудовании дороги Архангельск—Вологда на широкую колею, а летом 1916 г. выделили на строительство Мурманской железной дороги железнодорожной техники и материалов (моторные тяги, котлы, колесные пары, железо, гвозди, лопаты…) на сумму 871 470 фунтов стерлингов. Пропускную способность Архангельской железной дороги к 1916 г. удалось поднять до 240—250 вагонов в день, а к концу года — удвоить, но этого было мало.

К февралю 1916 г. на внутренних линиях залежи грузов составляли 150 000 ваго­нов. К концу декабря того же года только на станциях южного и юго–восточпого направления застряло в снегу свыше 50 000 вагонов. Московско–Курская железная дорога ограничила прием несколькими десятками вагонов в сутки. К лету 1917 г. во Владивостоке скопилось примерно 42—43 млн пудов грузов. Только в Архангельске уже в 1918 г. большевики обнаружили и вывезли свыше 300 самолетов английского и французского производства, не считая моторов и другой техники. На одном мо­сковском заводе «Дуке», прекратившем еще в сентябре 1917 г. отгрузку самолетов на фронт, стояло более 370 машин, на складах в районе Ходынки — 196, зачастую под открытым небом, что было смертельно для полотняной обшивки. На фронте она могла прийти в негодность за две–три недели, плюс небоевые потери, именно поэто­му аэропланов требовалось много — ведь их убыль, по данным Шаврова, достигала 37 % в месяц. А ведь многие поставки просто не дошли до России — только с американскими грузами были потеряны примерно 15 пароходов, не считая аварий.

Интересно сравнить с Западным фронтом.

Еще в 1914 г., по подсчетам Новицкого, в периоды, когда боевые действия не до­стигали большого напряжения, в среднем для всех армий союзников требовалось в сутки: 80 поездов с продовольствием, 40 — с огнестрельными припасами, 32 — с инженерным, санитарным и авиационным имуществом, 16 — с грузами для железных дорог и 25 — с укомплектованиями, что составляло ежедневно 550 паровозов и 30 000 вагонов. Уже в ноябре было восстановлено (кроме Лотарингии) движение по железным дорогам, разрушенным немцами при отступлении от Марны.

Сравнительно с мирным временем нагрузка выросла в 1,5 раза, среднее расстояние перевозок из океанских портов — втрое. За границей было заказано 35 000 вагонов, первые поставки пошли в июне 1916 г.

Развивались станции и морские порты (в 1915 пущено 125 новых подъемных кранов, Руен и Бордо почти удвоили пропускную способность), формировалось возможно больше поездов дальнего следования, перевозки распределялись по степени срочно­сти. Где только возможно, использовались водные пути, постоянно требовалась срочность погрузки и выгрузки.

Недостаток кадров возмещался за счет упрощения ведения дел, привлечения женщин и детей на несложные работы, использования бельгийских и сербских беженцев, вер­бовки испанцев, кабилов и аннамитов, возвращения специалистов, командированных в распоряжение армии.

Развивались дороги узкой колеи (1 м), для местного обслуживания складов и ма­газинов на фронте строились колеи 0,6 м. К 1 июня 1916 специальными частями, на­бранными из пешей артиллерии и отдельно обученными, эксплуатировалось более 2000 км таких путей. Тяжелую артиллерию обслуживало около 150 паровозов и 2000 ваго­нов. Для каждого нового склада снарядов требовалось 15 км пути.

В 1918 г. из США во Францию поставлялось 70 000 т рельсов в месяц, что позво­ляло восстанавливать примерно 200 км пути.

В обмен на поставки Российская империя могла предложить… людей. Осенью 1915 г. французский политик Поль Думер, будущий президент Французской Республики, вы­ехал в Россию. Его целью было получить согласие на постепенную отправку на фран­цузский фронт 300 000 мобилизованных людей. Франция остро нуждалась в солдатах и рабочих (которые воевали на фронте), а русские резервы выглядели неисчерпаемыми и могли бы заменить часть французов в обмен на поставляемое в Россию оружие. Как французские, так и русские военные находили этот проект мало приемлемым с мо­ральной точки зрения. В конечном итоге, по сведениям французского генерального штаба, к концу ноября 1916 г. было сформировано и отправлено во Францию и Сало­ники (где союзники пытались помочь Сербии) через Архангельск и Владивосток четыре отдельных бригады, по две на каждый фронт, а всего 745 офицеров и 43 547 солдат. Особые бригады состояли из пехотных частей, не имея ни своей артиллерии, ни инженерных войск (кроме созданных позднее саперных полурот), которые придавались французами. Осенью 1916 г. выяснилась невозможность посылки во Францию еще трех бригад, и русское военное министерство обратилось к французскому правительству с просьбой выслать заготовлешше для бригад винтовки для использования их в России, в целях вооружения новых формирований. Таким острым все еще оставался дефицит даже винтовок.

Позднее Бьюкенен, посол Британии в России, вспоминал о своем предложении — японские войска в обмен на территорию: «Император сразу же сказал, что об этом нечего и говорить, так как он не может уступить ни одной пяди русской террито­рии. Я отважился напомнить его величеству знаменитое изречение Генриха IV: «Па­риж стоит обедни», но без успеха».

Примечательно, что в мае 1915 — январе 1917 г. в журнале Военного совета, докладах ГАУ, Маниковским, Тихановичем–Савицким (представителем черносотенцев) не раз упоминалась необходимость быть сильными «к новому Берлинскому конгрессу» и «в самом спешном порядке» развивать свою промышленность «в расчете не только на потребность текущей войны, но и в предвидении будущей». Иначе «когда мирные переговоры наступят и начнется дележка, то мы останемся без патронов и снарядов», «начнется общая экономическая борьба, и борьба эта будет беспощадна… горе тому, у кого к этому времени не будут подготовлены свои бое­вые средства». Т. е. в теории заводы должны были обеспечивать потребности не только против немцев, но и против союзников.

«РОССИЯ КОРМИЛА ХЛЕБОМ ВСЮ ЕВРОПУ»

До войны Россия занимала одно из ведущих мест на мировом рынке хлеба, но выво­зила, в основном, зерно (97,9 % на 1911 г.), мука составляла всего лишь 2,1 %, тогда как в США — свыше 80 %. Поэтому к 1912 г. Россия начала активно вытес­няться с мучного рынка Западной Европы, возникла угроза потери даже финского, польского и прибалтийского рынков, где усиливалась конкуренция с Германией. Уже к 1915 г. призыв крестьян в армию вызвал недостаток рабочих рук для уборки уро­жая, а вследствие нехватки вагонов, занятых для перевозки солдат и вооружения, оказалось невозможным вывезти большую часть заготовленного хлеба. В сочетании с недостатком удобрений и падением выпуска сельскохозяйственных машин это привело к нарушению снабжения хлебом. Бели в 1915 г. армейский запас составлял от 18–ти до 30–дневной потребности, то уже в 1916 г. он сократился до 12—16–дневной, а в 1917 г. — до 6—10–дневной, в отдельных случаях — до двухдневного запаса. В 1917 г. войска перешли сначала на норму хлеба в 800 г, потом в 400 г. В 1915 г. в 34 губерниях была введена карточная система, в 1916 — еще в 11. Осенью 1916 г. удалось закупать лишь чуть более трети (35—38 %) от запланированного объема хлеба. 29 ноября новый министр земледелия A. A. Риттих подписал постановление о введении продразверстки. Однако уже к началу февраля М. В. Родзянко констатиро­вал, что из намеченных к разверстанию 772 млн пудов на 23 января 1917 г. было реально разверстано волостями лишь 4 млн пудов, и «эти цифры свидетельствуют о полном крахе разверстки». 25 марта 1917 г. законом «О передаче хлеба в распоря­жение государства» была установлена хлебная монополия.

АВТОМАТ ФЕДОРОВА

Одна из наиболее стойких отечественных легенд — о невероятных достоинствах ав­томата Федорова, первого и не имеющего аналогов в мире.

В отличие от «классических» автоматов под патроны, промежуточные между писто­летными и винтовочными, автомат Федорова был спроектирован под слабый, но все же винтовочный патрон. Поэтому представляется вполне корректным сравнить его с дру­гими образцами ручного самозарядного и автоматического оружия того же периода.

По отчету полигона, в 1908—1914 гг. были испытаны 20 различных образцов: с по­движным стволом — Федорова, Токарева. Браунинга, Чельмана, Гельм и Манлихера; с отводом пороховых газов — Чеи–Риготти, Мандрагона (так в тексте. — Е. Б.) Ганса, Штамма и Банта; с поворотом ствола — Беллера; с полусвободным затвором — Маузе­ра, Шегреня, Расщепея и Фролова. Более интересны по идее были образцы Шегреня и Чельмана, но они имели 6,5–мм калибр. Заказ под переработку под отечественный патрон к началу войну не был выполнен. Из других систем более удовлетворяющими всем требованиям оказались системы Федорова, Браунинга и Токарева. В 1912 г. Се–строрецкому заводу заказали по 150 экземпляров винтовок Федорова и Браунинга для войсковых испытаний. Система Токарева выдержала только комиссионные (не полигонные) испытания, поэтому было заказано 10 штук для полигонных испытаний.

К сентябрю 1916 г. в мастерской полигона Офицерской стрелковой школы было со­брано восемь 7,62 мм ружей–пулеметов Федорова с магазином на 15 патронов, три 6,5 мм с магазином на 25 патронов и два с магазином на 50 патронов, а также со­рок пять 6,5 мм автоматических винтовок (Федосеев). В течение лета и осени на основе роты 189–го Измаильского пехотного полка 48–ой пехотной дивизии была сформирована и обучена «команда особого назначения». Ей передали 45 винтовок и восемь ружей–пулеметов Федорова и в январе 1917 г. отправили на Румынский фронт. В апреле 1917 г. на Западном фронте также числилось 4 ружья–пулемета. По словам самого Федорова, автомат в первую очередь предназначался для вооружения специ­альных команд — мотоциклистов, бронированных автомобилей, прислуги пешей артил­лерии и т. п. и лишь затем для отборных стрелков в пехоте: «Как нормальное воору­жение пехотинца автомат Федорова никоим образом не являлся подходящим» (что под­твердило его применение в локальных конфликтах 20–х годов). Для отечественной промышленности автомат Федорова был слишком сложен и дорог в производстве — бо­лее 1000 рублей за штуку, при этом ручной пулемет Мадсена стоил около 1700 ру­блей, а пулемет Максима — 2000— 3000. Поэтому общий выпуск автоматов Федорова до 1924 г. составил всего 3200 единиц.

Германия: к 1907 г. мексиканский генерал Мануэль Мондрагон разрабатывает проект самозарядной винтовки (под 7–мм патрон Маузера), которая в следующем году будет принята на вооружение мексиканской армии, а заказ на производство — разме­щен в Швейцарии. В 1915 г. немцы закажут эти винтовки для себя, и к началу 1917 г. на фронт попадет порядка трех 000 штук — как для пехоты, так и для вооружения аэропланов, во втором случае — с барабанным магазином на 30 патронов. С 1918 г. Германия также производила пистолеты–пулеметы Бергман–Шмайсер МП. 18 с барабанным магазином на 32 патрона. Из заказанных 50 000 пистолетов–пулеметов фирма Бергмана выпустила почти 30 000, из них порядка 10 000 попали в войска до заключения перемирия. Также в Германии широко использовались, в основном для авиации, автоматические винтовки Маузера 1910—1913 гг., снабженные переводчиком для автоматической стрельбы и сменным магазином на 25 патронов. С 1917 г. т. н. артиллерийская модель пистолета Люгера (с удлиненным до 200 мм стволом) оснащается барабанным магазином на 32 патрона. За время войны было выпущено порядка 198 000 пистолетов этой модели.

Франция: в течение 1918 г. было выпущено и передано в войска свыше 80 000 самозарядных винтовок Рибейроля, Сюттэ и Шоша (RSC) Мlе.1917. Пусть пулемет Шоша (Chauchat) обычно считается не слишком удачной конструкцией, средней между пуле­метом и винтовкой, но за три года их было выпущено во Франции и других странах свыше четверти миллиона (!) штук. Также во Франции еще к началу войны было изготовлено порядка 1000 самозарядных винтовок Meunier под новый 7–мм патрон.

США в апреле 1917 г. из автоматического оружия имели всего лишь 670 «Гочкисов», 282 «Максима» и 158 пулеметов «Кольт» (по статистике Чинна, по све­дениям Форда, всего США располагали 1305 пулеметами). Но при этом только выпуск знаменитой позднееBAR (Browning Automatic Rifle, изобретенной в 1917 г. и наи­более близкой по типу автомату Федорова) компанией Винчестера в июне 1918 г. со­ставил 4 000 штук, а в июле — 9 000 К концу войны Винчестер, Кольт и Марлин–Ро­куэлл достигли, по подсчетам Чинна, совокупного выпуска 700 штук в день и поста­вили свыше 50000. США же принадлежит приоритет в массовом выпуске первого «на­стоящего» автомата под промежуточный (по баллистике) патрон — Винчестера образца 1907 г., модернизированного под стрельбу очередями и имеющего магазин на 10 или 15 патронов. Франция в 1917—1918 г. получила из США примерно 2200 таких «автома­тов».

В Британии, не считая ручных пулеметов, переделывались винтовки Фаркуар–Хилл—Фаркауэр—Фаркуэр–Хилл с магазином на 50 патронов.

В Италии в 1915 г. был разработан первый в мире двуствольный пистолет–пулемет Ревелли, а в 1918 г. — самозарядный карабин Ревелли–Беретта под пистолетный па­трон, не считая опытной Чеи–Риготти.

Таким образом, мы видим, что автомат Федорова, несмотря на все достоинства, не был ни первым, ни уникальным оружием такого класса, а по массовости значительно уступал многим другим.

ВОЗДУШНЫЕ БОГАТЫРИ СИКОРСКОГО

Если обобщить наиболее распространенные легенды об «Илье Муромце» Сикорского, то получится примерно следующее: это первый в мире тяжелый многомоторный бомбар­дировщик, не имевший за войну аналогов и неуязвимый для противника, а то и «луч­ший самолет первой мировой войны». Немцы смогли сбить всего один такой самолет, потеряв три истребителя. А теперь обратимся к фактам.

В марте 1913 г. в петербургском отделении «Русско–балтийского Вагонного Заво­да» (РБВЗ) был построен тяжелый воздушный корабль «Гранд», позднее переименован­ный в «Русского витязя». Первоначально «Русский витязь» имел два мотора «Аргус» мощностью в 80 л. с., вес корабля доходил до 3 т, размах крыльев — 31м, длина самолета — 17 м. Позднее на самолете были установлены еще два двигателя, сначала тандемно, затем, в июле 1914 г. — в ряд вдоль передней кромки нижнего крыла. Здесь необходимо отметить, что два мотора с тремя винтами устанавливались на самолет Бориса Григорьевича Луцкого, построенный в мастерских Даймлера и взле­тевший еще в 1909 г.

«Илья Муромец» 1–й и 2–й были построены авиационным отделением Русско–Балтий­ского завода в начале августа 1914 г., их скорость достигала 95 км/ч. 1–й «Муро­мец» под командованием штабс–капитана Руднева вылетел на фронт 31 августа 1914 г., но из‑за аварии достиг Белостока только 23 сентября, и принял участие в раз­ведке осажденного австрийского Перемышля только в ноябре. Устаревшая артиллерия Перемышля не была приспособлена для зенитной стрельбы, и летчики на «Фарманах» отваживались летать над крепостью на высоте 500—600 м, благополучно возвращаясь. Руднев же, по данным Никольского и Солнцева, не рисковал приближаться к крепости и производил наблюдения издали с высоты 1000 м. Второй корабль поручика Панкра­тьева 24 сентября при вылете на фронт потерпел аварию в Режице, потребовалась замена шасси и моторов.

14 февраля 1915 г. «Илья Муромец Киевский» под командой штабс–капитана Горшко­ва вылетел на разведку переправ на реке Висла у Плоцка, но из‑за сплошной об­лачности вернулся, не обнаружив целей. На следующий день корабль впервые бомбил — две пудовые бомбы были сброшены на батареи и три — на обоз. 21 февраля 1915 г. он вылетел с 5 двухпудовыми фугасными бомбами и одной пристрелочной на станцию Вилленберг, но бомбы не сбрасывал. Утром следующего дня Горшков, смущенный неполным выполнением задания, в тайне от всех вылетел по уже знакомому маршруту, в первом заходе произвел пристрелку, во втором — сбросил одну за другой пять бомб и в третьем — фотографировал станцию, благополучно вернувшись. 24 и 25 февраля на ту же станцию было сброшено свыше 30 пудов (480 кг) бомб. За три полета, по донесению из штаба армии, «разрушено станционное здание и пакгауз, шесть товарных вагонов и вагон коменданта, причем комендант убит, в городе разрушено несколько домов, убито два офицера и 17 нижних чинов, семь лошадей. В городе паника. Жители в ясную погоду прячутся в погребах». Эскадра получила «путевку в жизнь».

Вооружение «муромцев» состояло из винтовок, карабинов и ручных пулеметов «Мад­сен», последние часто отказывали, также использовались «максимы». В начале 1915 г. эскадра получила пулеметы «Льюис» с обоймами на 40 патронов, устанавливавшие­ся по 3—4 на корабль. В следующем году были получены пулеметы «Виккерс» и «Кольт», но некоторые экипажи, видя боязнь немецких истребителей близко подхо­дить к «муромцам», отказывались от пулеметов и брали только один карабин и «Мад­сен», за что позднее пришлось расплачиваться. На «Муромце» типа «Б» А. Н. Казако­ва установили 37–мм морскую пушку «Гочкис» на лафете с мягким откатником. При весе в 96—160 кг (по разным данным) и скорострельности 10 выстрелов в минуту пушка требовала обслуживания наводчика и подносчика снарядов, при запасе в 10—15 снарядов их разлет достигал 200—250 м. То есть установка была еще далека от практического применения. Безоткатная пушка системы полковника Гельвига, с доба­вочным стволом, из которого при выстреле вылетал пыж, исключая откат ствола, также оказалась неприемлемой для «муромцев». Бомбардировочное вооружение «муром­цев» состояло из фугасных, осколочных и зажигательных бомб калибром от 2,5 до 410 кг, а также стальных метательных стрел.

Цена «муромцев» составляла 150 000 рублей при цене одномоторного аэроплана Си­корского в 7—14 000.

Первые «муромцы» брали в боевой вылет до 10—20 пудов бомб (160—320 кг), 22 июля 1915 г. с «Муромца» штабс–капитана Панкратьева была сброшена опытная 25–пу­довая (400 кг) бомба без взрывчатки. В феврале 1916 г. «муромцы» производили «страшный суд» (по описаниям очевидцев), сбрасывая по 25—30 пудов (400—480 кг) бомб на близлежащие города и станции противника.

Первый «Муромец» был потерян в бою 5 июля 1915 г., когда корабль поручика Баш­ко последовательно атаковали три истребителя «Альбатрос» — «только случайность и боязнь немецких летчиков спасла экипаж от гибели». Корабль совершил вынужденную посадку, с него сняли моторы и отправили на склад. С октября 1915 г. «Муромец» штабс–капитана Озерского, на который теперь ложилась вся тяжесть боевой работы 1–го отряда Эскадры, проникая на вражескую территорию на глубину до 202 км, под­вергался сильнейшему зенитному обстрелу и возвращался с повреждениями. 2 ноября после бомбардировки станции Барановичи у корабля были перебиты тросы, ведущие к элеронам, самолет врезался в землю у Прилук, почти весь экипаж погиб.

За 1915 г. корабли выполнили до ста вылетов, сбросив до 1220 пудов (порядка 20 т) бомб.

13 апреля 1916 г. при бомбардировке станции Даудзевас был серьезно поврежден и списан «Муромец» поручика Констенчика, сам поручик ранен.

Истребители с синхронным пулеметом все чаще атаковали «муромцы» сзади с пики­рования, затем, проскочив корабль, расстреливали его снизу. Поэтому наиболее ре­шительные экипажи брали 4 пулемета с запасом патронов, но это заметно ограничи­вало бомбовую нагрузку.

В позиционной войне 1916 г. (до наступлений русской армии) при полетах на 100—150 км в тыл противника «муромцы» брали 64— 80 кг (4—5 пудов) бомб и пятого чле­на экипажа с пулеметом, при полетах на ближние расстояния — 128—160 кг (8—10 пу­дов). 19 марта «Муромец» с 450 кг бомб был атакован двумя «фоккерами», получил более 40 попаданий, но смог отбиться. 2 члена экипажа были ранены, 1 умер в гос­питале от потери крови. 3 апреля взрывом баллона со сжатым воздухом был повре­жден один из «муромцев», еще четыре пострадали от бомбардировок немецкой авиа­ции. 13 апреля «Муромец» поручика Констенчика был поврежден ураганным зенитным огнем противника и окончательно вышел из строя. 23 августа 4 корабля, имея до 13 пудов (212 кг) бомб на каждом, бомбили станцию гидроаэропланов.

10 сентября на Северном фронте корабль под командованием Головина из 2–го от­ряда подвергся внезапной атаке истребителя. Истребитель был поврежден из «Льюи­са», но и «Муромец» получил около 300 пробоин, ранены 3 члена экипажа, через 2 дня тяжелый бой вынес экипаж поручика Шарова, поэтому приказом по эскадре были запрещены боевые полеты одиночных кораблей на расстояния больше 30 км в тыл противника.

12 сентября запланировали вылет 3–го отряда «муромцев» (4 самолета), 12 «Вуа­зенов» и двух отрядов истребителей «Моран–Парасоль». Никакого взаимодействия организовано не было, один «Муромец» стартовать не смог из‑за троекратного пожа­ра моторов, другой вернулся, не перелетев позиций противника, в связи с «отсут­ствием опытного помощника у командира». Поэтому немцы смогли сбить «Муромец» по­ручика Макшеева, повернувший обратно из‑за неполадки с мотором, и «Вуазен», по­теряв, по данным Михаила Никольского, от огня «Муромца» один истребитель. Лейте­нант Вольф из немецкого полевого авиаотряда утверждал, что именно он сбил «Муро­мец». Сначала огонь был открыт с дистанции 150 м, был поврежден один из правых моторов. Ответный огонь «Муромца» также попал в цель, но истребитель, маневри­руя, подошел до 50 м, наблюдатель лейтенант Лозе вел огонь по кабине. Вскоре «Муромец» начало заваливать, и он перешел в крутую спираль, затем в штопор. Вме­сте с ним, по данным Хайрулина, погиб один «Моран». В 1917 г. усилившийся зенит­ный огонь заставлял неопытных пилотов прекращать выполнение задания, поэтому на опытные экипажи ложилась подавляющая часть нагрузки.

С 1914 г. до декабря 1917 г. в авариях и катастрофах разбилось еще тринадцать «муромцев» — аварии были настоящим бичом ранней авиации всех стран. В данном случае поломки и аварии на посадке были во многом обусловлены еще и манерой по­садки, практикуемой Сикорским. Самолет снижал скорость с периодическим отключе­нием и включением двигателей, выравнивался на высоте 5—6 м, максимально снижал скорость, а потом двигатели отключались и аппарат буквально «плюхался» с этой высоты. Если для легких самолетов посадка «на контакте», как тогда говорили, была приемлема, то тяжелые «муромцы» так могли сажать только очень опытные пилоты. Так, 20 июня 1917 г. корабль ротмистра Середницкого был тяжело поврежден при приземлении, а «Муромец» гвардии штабс–капитана Никольского при посадке зацепил верхушки деревьев, загорелся и взорвался, экипаж остался невредим.

Немецкие двигатели «Аргус» с началом войны были недоступны, а «Сальмсон» и «Санбим» отличались большим лобовым сопротивлением и ненадежностью, запасные части отсутствовали, механики и мотористы были недостаточно подготовлены. Сами самолеты изнашивались. Кроме того, из‑за слабой оснащенности аэродромов и низкой квалификации персонала были нередки случая повреждения «муромцев» от ураганов и шквалов.

Поэтому в январе—феврале 1916 г. за всю эскадру из 10 кораблей (4 на фронте) работал единственный боеспособный, в октябре было совершено всего два вылета од­ним кораблем, в ноябре и декабре — один, 22 ноября. В начале 1917 г. из 30 (включая учебные) кораблей на фронте находилось 4, из которых два за зиму вообще не совершали боевых полетов из‑за устаревших или плохо работавших моторов.

По данным Марата Хайрулина, из 51 корабля, поступившего на фронт, воевало по­рядка 40 машин. Если в 1916 г., на пике боевой мощи, самолеты совершили 156 вы­летов (112 — успешно) и сбросили до 1180 пудов (19 т) бомб, то за 1917 г. эскад­ра совершила порядка 70 боевых вылетов, сбросив до 650 (10,7 т) пудов. Всего «муромцы» совершили до 300 вылетов, сбросив почти 3000 пудов (или 49 т) бомб.

А что же происходило на других фронтах?

Первая бомбардировка с дирижаблей состоялась уже 5/6 августа 1914 г. — Льеж, порядка 190 кг артиллерийских снарядов. На Восточном фронте 28 августа три цеп­пелина бомбили железнодорожную станцию у Млавы. 26 сентября дирижабль совершил налет на Варшаву, до 10 октября аэропланы сбросили на нее до 40 бомб. Ночью 19—20 января 1915 г. два цеппелина L3 и L4 атаковали Британию, открыв эру немецких стратегических бомбардировок (еще раньше, с августа 1914 г., англичане и францу­зы пытались различными способами, в т. ч. бомбардировками с гидропланов и обстре­лом с воздуха, уничтожить базы немецких дирижаблей). По данным П. П. Ионова, 21 марта 1915 г., LZ-35, LZ-11 и Z-10 выполняют первый бомбардировочный налет на Париж. По данным Жерара Хартмана (Gerard Hartmann), это были LZ-29, LZ-30, LZ 26 и LZ-35, причем LZ-29 был поврежден зенитками. 8 сентября L-13 с 2 т фугасных и зажигательных бомб на борту, включая 300–кг бомбу, атаковал Лондон (первая неу­дачная попытка была сделана еще 17 марта, успешная — 31 мая). Эта бомбардировка стала самой успешной за всю историю дирижаблей — 109 убитых и раненых, более по­лумиллиона фунтов стерлингов ущерба. Как докладывал экипаж цеппелина: «Самую большую бомбу мы сбросили с высоты примерно в два с половиной километра. К сожалению, в цель она не попала, но даже с той высоты, на которой находился L-13, можно было разглядеть чудовищный масштаб разрушений, вызванных взрывом 300–кило–граммового монстра. Целый городской квартал превратился в груду обломков и щебня. Через несколько секунд на этом же месте начал разгораться пожар, охвативший затем всю центральную часть Лондона… Оставшиеся бомбы мы сбросили на железнодорожную станцию. Удар был точным — вверх полетели рельсы, обломки пакгауза и двух больших автобусов, стоявших перед зданием вокзала. Разглядеть эти подробности не составляло никакого труда — по улицам Лондона текли огненные реки пожаров, вызванных нашими зажигалками». В ночь на 1 февраля 1916 г. LZ 55 сбросил 6 т бомб на гавань Салоники. Ночью 23 сентября над Англией было сбито два цеппелина, пламя горящих машин было видно со 125 миль. Всего дирижабли сбросили на Англию порядка 6000 бомб общим весом более 200 т.

Можно заметить, что сравнивать дирижабли с самолетами не совсем корректно, но, тем не менее, в данном случае они выполняли одни и те же задачи бомбардировок. Русские дирижабли, точнее, французского завода «Астра», выполнили от одного (по данным Обуховича и Кульбаки — вночь на 21 мая 1915 г. 21 пудовая бомба сброшены на станцию Лык) до трех (Ионов) удачных бомбардировочных вылетов. За всю войну.

При этом германский самолет «Таубе» с двумя четырехфунтовыми бомбами впервые бомбил Париж 14 августа 1914 г. На Англию первые бомбы с самолета, точнее, летающей лодки, были сброшены у Дувра 21 декабря того же года (возможно, первым был экипаж «Гота» LE2 4 ноября 1914 г.).

Если взять союзников, то первое воздушное средство появилось над германской территорией еще в ночь с 9 на 10 августа 1914 г. Это был французский дирижабль «Флерю», после разведки Саара долетевший до Трира и сбросивший там несколько бомб на вокзал (14 августа аэроплан «Вуазен» бомбил ангары цеппелинов у Меца). Только «Адъютант Венсено» (названный в честь погибшего в 1909 г. авиатора) со­вершил 31 боевой вылет: 14 полетов в 1914 г., 12 — в 1915 г. и 5 — в 1916 г. Всего он налетал 5500 км и в каждом полете, кроме разведки, сбрасывал до 30 бомб, долетая даже до долины Рейна. В целом за войну французские дирижабли совершили 63 боевых вылета. Даже в Италии 6 сухопутных дирижаблей произвели 258 бомбардировок, сбросив 200 т бомб.

В мае 1915 г. французы создают четыре бомбардировочные группы но 4 эскадрильи каждая. 18 аэропланов успешно бомбят заводы в Людвигсхафене, где выпускались взрывчатка и отравляющие газы. Ночью 29 июля 1915 г. эскадрилья «Фарманов» 7 атаковала фабрику по производству отравляющих газов в Росслере. Но «Фарманы» могли поднять чуть больше 130 кг бомб, а на дальнее расстояние — и того меньше. 9 августа в налете на Карлсруэ потеряны 9 самолетов.

В мае 1915 г., днем позже вступления Италии в войну, австрийские летающие лод­ки атаковали арсенал в Венеции. 20 августа трехмоторный итальянский «Капрони» бомбил территорию Австро–Венгрии. 18 февраля 1916 г., в ответ на рейд австрийцев на Милан 4 днями ранее, 10 бомбардировщиков атаковали Любляну. Несмотря на тех­нические проблемы и противодействие истребителей, 5 «Капрони» дошли до цели и сбросили 1,8 т бомб. С 22 июня 1916 г. «Капрони» с территории Франции бомбят Германию, 5 августа состоялся первый ночной вылет. С февраля 1918 г. до переми­рия группа бомбардировщиков в 56 рейдах сбросила 156 т бомб. Часть машин обору­довалась 25,4 мм пушкой Фиата, 37–мм орудием, спаренными или строенными пулеме­тами Льюиса или Фиата, а также пулеметами Виккерса.

Немецкие «Ризены» или «Ризенфлюгцойги» (Riesenflugzeug, «Гигант») разрабатыва­лись с 1914 г. и пошли в бой позднее «муромцев» — с 13 января 1916 г. пробный эк­земпляр с тремя моторами бомбил железнодорожные станции, аэродромы и районы кон­центрации русских войск, поднимая до 500 кг бомб. 15 августа было сброшено шесть 50–кг, три 20–кг и две 10–кг зажигательные бомбы, ночью с воздуха пламя пожара было видно за 100 км, 17 августа — 640 кг бомб и 24 августа — 894 кг. Затем настала пора серийных машин. С августа 1916 г. уже шестимоторный VGO. III совершил 7 боевых вылетов в район Риги. Было построено 18 R. VI, из которых 16 применялись на фронте, поднимая до двух т бомб за вылет, нормальная же бомбовая нагрузка составляла 1300 кг. 29 июня 1917 R. IV в четырехчасовом полете сбросил 1,5 т бомб. С конца сентября 1917 г. «Гиганты» атаковали Англию. Только один R.39 в двадцати боевых вылетах сбросил на Англию 26 т бомб, в том числе три 1000–кг бомбы. Первая тонная бомба была сброшена на Челси ночью 16—17 февраля 1918 г. Еще ранее, 28—29 января, взрыв 300–кг бомбы убил 38 и ранил 85 человек. Немцы построили и три самолета серии R. XTV, при дальности полета в 1300 км поднимавшие тонну бомб. «Гиганты» также бомбили Па­риж, Дюнкерк, Булонь, Кале, Абвиль и Руан. В строевых частях 1 R. VI и 1 R. XTV были сбиты истребителями, 1 R. VI сбит зенитным огнем, еще 1 R. VI разбился после боя по невыясненной причине. 13 «Гигантов» разбились по небоевым причинам. В 1919 г. союзники обнаружили недостроенный десятимоторный (!) триплан с размахом крыльев до 50 м и диаметром колес 2,4 м, предположительно способный достичь США.

Ашмор, начальник воздушной обороны Лондонского района и фактический создатель системы ПВО крупных населетшх центров, приводит описание одной из побед во Фран­ции: «Капитан Йюил [Yuille. — Е. Б.], который уже сбил одного бомбардировщика («Готу») в Англии, сумел 10 августа сбить самолет–гигант «R»… Гигант был ата­кован со всех сторон… Йюил подошел к нему на 25м, но не открывал огня до тех пор, пока не занял положения снизу и сзади хвоста гиганта; только тогда он открыл огонь, сделал 3 коротких очереди и вывел из строя один мотор. Следующие две очереди отделили часть фюзеляжа, примерно, по кабинку заднего пулеметчика. Гигант перешел на нос, затем на крыло, стал пикировать и загорелся; одна коробка крыльев у него оторвалась, 5 человек из экипажа пытались спастись на парашютах, но никому из 9 человек экипажа спастись не удалось. Эта победа типична для пра­вильной тактики, которую необходимо применять при атаке ночью бомбардировщика».

То есть в 1918 г. при правильной тактике и грамотных пилотах было возможно сбитие тяжелого бомбардировщика даже ночью при небольшом числе атакующих истре­бителей. При лучших ТТХ немецких самолетов на фронте находилось 5—7 «Гигантов».

Еще до «Гигантов», ночью 6—7 апреля 1917 г., «Альбатрос» С VII благодаря по­путному ветру и полнолунию успешно достиг Лондона и сбросил пять 10–кг бомб, убив одного и ранив двух человек (28 ноября 1916 г. разведчик сбросил шесть бомб, но был вынужден приземлиться на обратном пути).

Массовыми стали двухмоторные бомбардировщики различных фирм — «Готы», AEG, «Фридрихсхафены» и небольшое число «Румплеров». «Гот» модификации G. IV было выпущено 230 машин, и G. V — около 200 машин. Несмотря на «всего лишь» два мото­ра, в 1916 г. они догнали «муромцы» образца 1915 г. по практической дальности и бомбовой нагрузке. Не уступая лучшим «муромцам» 1916—1917 г. с моторами «Берд­мор» по скорости—135 км/ч, «Готы» превзошли их в грузоподъемности — до 500 кг бомб (с увеличением числа пулеметов на «муромцах» их грузоподъемность уменьша­лась), обычно смесь 50–кг фугасных и 12,5–кг осколочных и зажигательных. В дневных налетах на Лондон «Готы» обычно брали четыре 50–кг и восемь 12,5–кг бомб, в ночных — две 100–кг и пять 50–кг. Примерно треть 50–кг бомб не взрывалась, а десятая часть — рвалась в воздухе. «Фридрихсхафсны» поднимали до 1—1,5 т бомб и имели максимальную скорость в 135 км/ч.

25 мая 1917 г. 23 «Готы» вылетели на дневную бомбардировку Лондона, но двум пришлось вернуться из‑за механических проблем. Погодные условия не позволили бомбить Лондон, поэтому бомбардировщики атаковали запасные цели на побережье. Атаки истребителей ПВО закончились безрезультатно. Девять «Сопвичей» из фронто­вых эскадрилий перехватили возвращавшиеся бомбардировщики у бельгийского побере­жья и сбили один из них. Любопытно, что после уменьшения атак цеппелинов 1916 г. ПВО Лондона решено было сократить, и разрешить открывать огонь только батареям охраны побережья. Вторая атака 5 июня пришлась на графство Кент, но третья, 13 июня, достигла Лондона. Погибло 162 человека, еще 432 было ранено. Такое количество жертв объясняется тем, что мирные жители еще не боялись бомбардировок и выходили из домов посмотреть, что происходит. Ни один самолет из 14 не был по­терян, несмотря на 92 истребителя в воздухе. Англичане приняли решение увеличить количество эскадрилий со 108 до 200. При бомбардировке 7 июля 22 самолетами погибло 54 человека и ранено 194 (по более поздним подсчетам — 65 и 245, соответственно), многие — от осколков зенитных снарядов, от ПВО потеряна всего одна «Гота». С мая по август 1917 г. «Готы» совершили восемь рейдов на Англию, включая три на Лондон. С сентября усиление ПВО заставило немцев перейти на ночные действия, что увеличило потери самолетов при приземлении. За восемь дней (24 сентября — 1/2 октября) последовало шесть рейдов.

31 октября состоялся первый массированный рейд с зажигательными бомбами, что­бы вызвать панику среди населения. Второй такой рейд состоялся 6 декабря, но оба провалились.

Во Франции германские самолеты атаковали Нанси и Дюнкерк, иногда — Париж. По сведениям Жерара Хартмана, первый массированный налет на Париж состоялся в ночь с 30 на 31 января 1918 г. — из 30 «Гот» к цели прорвалось И, сбрасывая бомбы от 10 до 100 кг.

93 бомбы попало на территорию Парижа, 167 — в пригороды. К утру было 61 уби­тых и 198 раненых. В ночь с 8 на 9 марта на французскую столицу вылетело 60 бом­бардировщиков модификации G5, 28 бомб упало на город, 57 — на пригороды. Пострадало 59 человек, 18 погибло. Тремя ночами позднее налет 70 самолетов стоил Парижу 103 убитых и 101 раненых, ПВО сбило три машины. Налеты продолжались до сентября. В совокупности 702 сброшенные бомбы и 306 210–мм снарядов «парижской пушки» нанесли урон в 1797 убитых и раненых.

В январе 1918 г. ПВО Лондонского района насчитывало 249 пушек, 323 прожектора, четыре рубежа аэростатных заграждений, 8 авиационных эскадрилий с 89 дневными и 63 ночными истребителями последнего образца, и несколько самолетов — «наводчиков», снабженных радио (первыеBE 12 с передатчиками появились в августе 1917). К кон­цу апреля количество пушек увеличилось до 266, рубежи заградительного огня отме­чались на карте для лучшей координации. Общая численность прожекторов достигла 353, при них имелось 35 звукоулавливателей. Число боеспособных дневных истребителей поднялось до 159, а ночных — до 123. Тем не менее, за пять налетов, произведенных в первую четверть 1918 г., произошло только 18 перехватов, в которых была сбита всего одна «Гота». В середине апреля проводились испытания радиоприемников на истребителях. Истребители с установленными под углом 45° пулеметами могли атаковать бомбардировщики из мертвых зон обзора и обстрела. Последний и крупнейший налет состоялся 19 мая 1918 г., когда немцы из 38 «Гот» (и 3 «Гигантов») потеряли от реорганизованной ПВО 6—3 сбито истребителями, 2 зенитками и у 1 отказал мотор. Еще от 4 до 7 разбилось при посадке. Во время этого последнего налета в Лондоне было убито 49 человек и 177 ранено. После этого рейда «Готы» были переведены на тактические цели Западного фронта. Ночью 20—21 мая 1918 г. эскадрилья «Гот» уничтожила 6000 т боеприпасов у Бларжи. С одним пулеметом бомбовая нагрузка «Гот» достигала 812 кг.

Всего «Готы» совершили 20 налетов на Великобританию, сбросив около 85 т бомб (на итальянском фронте — 220 т), а вместе с другими самолетами и дирижаблями — порядка 300 т или 9000 бомб. Зачастую израсходованные ПВО снаряды (до 20—30 000 и более за налет, отдельные орудия выстреливали свыше 500 снарядов) оказывались во много раз дороже нанесенного бомбами ущерба, следы от шрапнели видны на неко­торых стенах до сих пор. Погибло 1414 англичан. В ходе налетов, по разным дан­ным, была потеряна 60—61 машина, в том числе 8 сбито английскими истребителями, 12 сбито огнем зенитной артиллерии, 1 разбился над территорией противника из‑за аварии двигателей. 36 самолетов разбилось при посадке на свой аэродром, 3 машины пропали без вести.

К концу войны зенитная артиллерия, прожекторы, аэростаты заграждения. площадки для вынужденных посадок, аэродромы, береговые и внутренние посты воздушного на­блюдения были объединены в единую сеть. Англичане также использовали в ПВО воз­душные командные пункты командиров эскадрилий, которые при помощи радиопередат­чиков могли сосредоточить свои самолеты в воздухе в любой части охраняемой линии и на любой назначенной высоте. Уже к лету 1918 г. британское ПВО могло рассчиты­вать на вылет 200 самолетов в любой момент. Лондон защищали 376 самолетов, 296 зенитных орудий, 622 прожектора и 258 звукоулавливателей. Подвижные резервы ПВО на автомобилях усиливали нужные участки. Начальник воздушной обороны по интерак­тивной карте с цветными фишками следил за любым пролетающим самолетом и мог об­щаться по телефону с командирами подцентров и операторами карт. От момента, когда наблюдатель на какой‑либо станции замечал над собой самолет, до момента, когда фишка, изображающая этот самолет, появлялась на главной карте воздушной обороны, проходило, как правило, не более полминуты.

Согласно Френсису Мэйсону, первые идеи о стратегических бомбардировках Герма­нии при помощи тяжелых дальних бомбардировщиков относятся к декабрю 1914 г. и принадлежат коммодору Суэтеру (Sueter), директору Авиадепартамента. В марте 1915 г., с флотского самолета на турецкие укрепления в Дарданеллах была сброшена 225–кг бомба — крупнейшая для того времени.

Тем временем французы определяли приоритетные цели будущих налетов среди инду­стриальных центров. Саар, Лотарингия и Люксембург, дающие примерно половину гер­манской стали, находились в пределах досягаемости. Мангейм и Людвигсхафен, Майнц, Кёльн, Вестфалия откладывались на более дальнюю перспективу. Налеты на Саар требовали сначала 35, затем 200 бомбардировщиков «Сопвич» и 200 мощных моторов для замены, однако такой размах поставил бы под угрозу обеспечение нужд армии. На пике активности, с октября 1916 г. по март 1917, соединение имело всего 43 пилота и 35 машин, а в мае 1917 г. было окончательно переведено на поддержку войск.

Первый ночной рейд на аэродром Камбре состоялся 19 февраля 1916 г. В мае 20 самолетов «Сопвич» и 15 «Шорт» размещаются около Нанси. Во время битвы на Сомме второй лейтенант Уингфилд, сбросив на железнодорожную станцию Сен–Квентин 50–кг бомбу, уничтожил поезд с боеприпасами, был сбит, но спасся. В том вылете обратно вернулось только три из восьми бомбардировщиков. 30 июля 6 французских и 2 британских (плюс один эскортный) самолета сбрасывают на склады бензина в Мюльхайме 1450 фунтов бомб (чуть более 650 кг).

С октября начались более массовые атаки Мюльхайма и Штутгарта. 12 октября дневной налет на фабрику Маузера в Оберндорфе привел к большим потерям (из 31 бомбардировщика плюс эскорт сбито 6 французских и три британских самолета) и отказу от действий днем. 23 октября 9 бомбардировщиков под прикрытием 6 машин без потерь сбрасывают на завод Тиссена в Лотарингии более тонны (2600 фунтов) бомб. В ноябре и декабре французы бомбят Саар, сбрасывая до тонны и более бомб за налет, англичане также проводят пять рейдов на фабрики у Фёльклингена. В ночь на 17 ноября четыре FE2bс тремя 45–кг бомбами на каждом атаковали цели на же­лезной дороге.

Англичане бомбили западную Германию и Бельгию при помощи многоцелевых «Сопвич» 11/2 Strutter, малоэффективных для рейдов на большие расстояния, а с марта 1917 г. — и одиночных «Хендли Пейдж» 0/100 из Нанси и Дюнкерка. Тогда эти атаки толь­ко отнимали дефицитные ресурсы. «Сопвичи» несли всего 4 30–кг бомбы и имели бое­вой радиус менее 150 миль (учитывая необходимость набора высоты не менее 3 км перед пересечением линии фронта). Между июлем 1916 г. и апрелем 1917 г. 15 «Соп­вичей» сбрасывали в среднем чуть более тонны бомб (2500 фунтов) за вылет. Тем не менее 0/100 могли поднимать на небольшие расстояния более 14—16 50–кг бомб (по оценке летчиков, втрое больше, чем любой другой самолет на Западном фронте, и почти впятеро больше «Сопвича»), бомбовый прицел и два «Льюиса». Первые самолеты несли локальную броню, позднее снятую, кроме защиты топливных баков. По воспоми­наниям Пола Бюшера (PaulBewsher), штурмана, в первых вылетах им помогали ориен­тироваться французские наблюдатели, а немецкие города, например, Мец, были ярко освещены. Приборы подсвечивались фосфоресцирующими красками, а члены экипажа переговаривались жестами, морзянкой при помощи фонариков и указывая курс лампоч­ками в кабине. Например, поворот обозначался левой или правой рукой, рука на го­лове — заглушение моторов наполовину, взмах рукой — сброс бомб. Одномоторные бомбардировщики Short поднимали меньше бомб (до восьми 30—50–кг), но уже были готовы к вылетам, поэтому, по выражению англичан, четыре бомбы, сброшенные сейчас, были лучше, чем четырнадцать в будущем.

16 марта 1917 г. «Хендли Пейдж» сбрасывает на станцию Меца около полутонны (1200 фунтов) бомб. 5 апреля 0/100 атакует Арнавилль, ночью 13/14 апреля — Ха­гендинген, следующей ночью — Чембли (Chambley). Ночью 5 апреля FE2bуничтожают четыре ангара в Дуэ, но теряют один бомбардировщик. Это привело к решению перейти на ночные бомбардировки, в т. ч. укрепленных баз германских подлодок в Бельгии (схожую задачу будут выполнять и стратегические бомбардировщики Второй мировой). Для поражения защищенных целей 0/100 моши нести две 236—250–кг бомбы. 9 июля 0/100 Кеннета Сейвори (Kenneth Savory) с базы в греческом Мудросе впервые сбросил 14 50–кг бомб на цели в Константинополе, включая крейсер «Гебен», немец­кую штаб–квартиру на пароходе и турецкое министерство обороны. Ночью 16—17 авгу­ста FE2bсбросили 4,5 т бомб на цели в Бельгии. 24 октября четырнадцать FE2bи девять 0/100 атаковали фабрику Бурбах у Саарбрюккена, потеряв по две машины. На рождество десять DH-4 в первом глубоком рейде бомбили Мангейм и Людвигсхафен. В марте–апреле 1918 г., отражая немецкое наступление, «Хендли Пейджи» бомбили же­лезнодорожные станции, сбрасывая до 11 т бомб за 6 налетов.

Рейды «Гот» придали ускорение идеям по организации ВВС. С 1 января по 21 мая 1918 г. было сброшено 393 т бомб днем и 43 — ночью. С 6 июня по 10 ноября в 239 дневных и ночных рейдах английские «Хендли Пейдж» 0/400 (с моторами в 360 л. с.), FE2bf DH-4 и DH-9 пяти ночных и четырех дневных эскадрилий сбросили на Германию порядка 585 т бомб, из них 390 т — ночью. Были потеряны или серьезно повреждены 352 самолета, 287 летчиков погибли или пропали без вести. С октября 1917 г. по перемирие стратегические бомбардировщики потеряли втрое больше машин по техниче­ским причинам, чем от ПВО. Экипажи ночных бомбардировщиков вдвое выше рисковали пострадать по техническим причинам, но в 4—5 раз меньше — по боевым, чем их дневные коллеги.

230–сильные моторы позволяли «Де Хэвилендам», вылетающим из Франции, бомбить цели вплоть до линии Кельн–Франкфурт–Штутгарт, на дальность до 150—235 км. Под ударом оказывалась жизненно важная часть германской промышленности — угольные и железорудные шахты, металлургия Лотарингии, авиа- и моторостроительные заводы Даймлера, Боша и Бенца в Штутгарте и Мангейме, химическая промышленность, в т. ч. производство взрывчатых веществ (BASF в Людвигсхафене, Байер в Кёльне и др.), железнодорожные узлы — Тионвиль, Саарбрюккен, Мангейм и Карлсруэ, а также аэродромы.

Обычно дневные самолеты несли две 112–фунтовые или одну более крупную 230–фун­товую бомбу (50,8 и 104 кг соответственно), последние — с бронированным носом для большей пробиваемости, заполняемые аматолом или тротилом с ртутным взрыва­телем. 40–фунтовые (18–кг) зажигательные фосфорные и 20—25–фунтовые (9—11 кг) осколочные бомбы использовались при бомбардировках аэродромов, каждый самолет мог взять по восемь осколочных бомб. Самолеты эскадрильи летели группами по шесть в виде наконечника стрелы — за лидером в 15 м выше летел первый ряд из двух ведомых, затем второй ряд—еще три самолета, но в 15 м ниже. В ряде случаев с одного аэродрома вылетало до трех эскадрилий, всего 36 самолетов. При полете на высоте около 5 км и выше использовались кислородные аппараты, баки обеспечи­вали до 5 часов полета. В сентябре 1918 г. дневные бомбардировщики могли сбро­сить порядка 5,5 т (12 000 фунтов) бомб в день.

Для ночных бомбардировщиков наиболее массовым стал вылет 40 0/400 14—15 сентя­бря 1918 г. Они могли нести 12—16 50–кг, три 236—250–кг бомбы (и дополнительно две 50–кг бомбы под фюзеляжем), а к концу войны даже 750–кг бомбу (1650 фунтов) — впервые она была сброшена ночью 24—25 июля 1918 г. В августе появилась 816–кг (1800–фунтовая) бомба. С 30 % запасом топлива бомбардировщики могли донести до Франкфурта или Кельна порядка 600 кг (более 1300 фунтов) бомб. В качестве оборо­нительного вооружения «Хендли Пейджи» несли А—5 пулеметов Льюиса. Для прорыва сильной ПВО применялось крутое планирование с 4000 до 25 (!) м и сброс бомб по специальному низковысотному прицелу.

В свою очередь, немцы по примеру английской ПВО также объединяли зенитные ба­тареи, наблюдательные аэростаты, посты и аэродромы перехватчиков (включая ноч­ные) в единую телефонную сеть. Не считая орудий на фронте, первая линия зенитных батарей проходила по долине реки Саар, вторая — от Рейна до восточных отрогов Вогезов. Воздушные заграждения ставились в Люксембургско–Лотарингском районе, в Саарской области, а также у Леверкузена. В конце 1917 г. зона затемнения была расширена до линии Дортмунд — Ханау—Оффенбах—Гейдельберг—Ротвейль, т. е. за Рейн. Усиление ВВС ПВО позволило 31 июля 1918 г. 40 истребителям сбить 7 самолетов из 9, а 26 сентября — 30 истребителям сбить 6 из 7 бомбардировщиков. Только в одном ночном рейде на Кёльн было потеряно четыре «Хендли Пейджа», в другом, на Саарбрюккен и Трир — шесть машин.

По немецким данным, английские стратегические бомбардировки беспокоили желез­нодорожное сообщение — приходилось задерживать поезда, снижать их скорость, строить объездные пути и т. п. Ущерб промышленным объектам оказался незначитель­ным, чего нельзя сказать о моральном духе населения и рабочих (хотя после войны британские аналитики отмечали «невероятное легкомыслие» немцев во время налетов). Первые рейды «Сопвичей» в большинстве просто не замечались населением. Как выяснилось после войны, фугасные бомбы не могли разрушить наиболее прочные промышленные сооружения. Зажигательные бомбы редко пробивали крыши зданий, поэтому почти не причиняли им вреда, зато давали огромный моральный эффект и могли быть более полезными против аэродромов. Прицеливание было крайне сложным. С октября 1917 г. по ноябрь 1918 г. 76 % бомбардировщиков поразили «некоторые цели» (около 55 % — намеченные), 14 % — вернулись из‑за неполадок с моторами и 10 % — по погодным условиям. Практически в каждом рейде отмечались невзрывы бомб. Германские потери от налетов составили 746 человек убитыми, 1843 ранеными и около 25 млн рейхсмарок ущерба (или 400 фунтов за каждый рейд на Бурбах — всего 8000 фунтов). Сэр Хью Тренчард (Hugh Trenchard), командующий британскими независимыми ВВС, считал моральный эффект атак на города в 20 раз более значимым, чем материальный. Так, по сообщениям прессы, 16—17 сентября 1917 г. один бомбардировщик уничтожил здание оперы во Франкфурте, убив 120 человек.

Французы, в свою очередь, атаковали район Брие в Лотарингии — один из крупней­ших центров по выплавке стали. Чтобы не подставить под ответные удары свои горо­да, они старались уничтожить железнодорожную сеть ударами «Вуазенов» 10, «Бреге» 14, «Фарманов» F.50 и «Кодронов» С.23. К моменту перемирия против Брие действо­вало 245 бомбардировщиков.

Всего англичане и французы сбросили на Германию порядка 14 000 бомб, из них 7 000 — в 1918 г.

Да, в 1913 г. «муромцы» были шедевром авиации, но в 1917 г. английский одномо­торный DH-4 нес 200—209 кг бомб со скоростью до 170 км/ч, а «муромцы» с полным набором пулеметов — 150—200 кг при меньшей скорости и дальности. При этом DH-4 было построено примерно 1500, не считая почти 2000, выпущенных в США и достигших Франции во время войны. Французский «Бреге» 14, с широким использованием в конструкции алюминия, нес 3 пулемета и до 300 кг бомб со скоростью до 177 км/ч. С марта 1917 г. и до конца войны их было выпущено примерно 5500 (!).

На испытаниях в августе–сентябре 1916 г. тип «Е» на высоте 300—500 м развивал 130 км/ч, тип «Г» с моторами «Рено–Балт» — 115 км/ч, тип Д-2 — до 140 км/ч. В июне 1918 г. DH-4 с моторами «Роллс–Ройс» Eagle VI и VII развивали скорость в 102 мили в час на высоте 4,5 км, в сентябре с Eagle VIII — 126 миль в час (около 164 и 202 км/ч). В конце войны летчики «муромцев» как кладу радовались старому аэроплану с качественной французской проволокой, спасающей от плоского штопора, и избавлявшей от ежедневной регулировки. Моторы «Рено» имели номинальную мощ­ность в 225 л. с., но требовали больших винтов, задевавших за кабину, а с возмож­ными к установке развивали не более 170—180 л. с. В результате возрастала масса моторов и расход бензина.

К 1917 г. «муромцы» как летчиками, так и учеными, оценивались все более и бо­лее критически. Например, так писал 13 июня в рапорте начальнику Эскадры ко­мандир 4–го боевого отряда капитан Р. Л. Нижевский: «…продолжать боевую работу на существующих Воздушных кораблях безусловно возможно, но лишь на кораблях типа Г с моторами 150—160НР и при условии, что они построены по прочности не меньшей, чем строились таковые корабли до 1917 года, имея, главным образом, в виду каче­ства материала и добросовестное выполнение самой постройки и если их авиационное качество будет не ниже…

Любого летчика с «Фармана», «Вуазена» и им подобных аппаратов, конечно, не­льзя сразу сажать на корабль. Во многих случаях он с ним не справится, как и со всяким другим, более строгим, малым тихоходным аппаратом.

Резюмирую — у опытного летчика, который вообще желает летать, корабль типа Г с хорошими 4 моторами по 150—160НР не так уж неуправляем, а отсюда и не так уж опасен, чтобы в настоящее время отказаться на нем летать.

Корабль же типа Г с Рено–Балт, в силу его нерассчитанности под такую мощность (и тяжесть) моторов, является аппаратом трудноуправляемым и даже опасным, а по­тому дальнейшие налеты на нем, даже после усиления, должны быть прекращены. Для последней комбинации моторов Рено–Балт должен быть совершенно переконструирован корабль (перенесена тяга винта и центр тяжести, усилен фюзеляж и пр.).

Что же касается корабля типа Е, то этот корабль, с боевой точки зрения, яв­ляется очень неудобным, в управлении очень строгим, высоту берет слабо, конструкция крыльев для данной мощности неудовлетворительна и потому этот тип желательно переконструировать, приостановить дальнейшую его постройку в том виде, в каком он является в настоящее время…

На мой взгляд, было бы рациональнее выработать тип с 2 моторами, так как сле­дующие два мотора уже приносят только отрицательные стороны с аэродинамической стороны и обслуживания корабля».

В протоколе от 14 сентября после испытаний было отмечено, что «Муромец» типа Г-3 «Ренобалт» при полезной нагрузке на 4 часа полета (бензин и масло — 48 пу­дов, 6 человек экипажа — 30 пудов, пулеметы, патроны и приборы — 12 пудов, итого 90 пудов) бомб поднять уже не может, потолок в 3300 м «безусловно мал», скорость подъема на эту высоту в 1,5 часа также мала.

Из заключения Комиссии по вопросу о прочности аэропланов «Илья Муромец», со­зданной после Февральской революции:

«1) С точки зрения прочности в полете аппараты опасны,

2) Дальнейших заказов аппаратов этого типа производить не следует.

3) В случае необходимости в больших аппаратах лучше выработать новый тип, чем заниматься улучшениями «И. М.».

4) Эти соображения в смысле прочности относятся также к аппаратам с четырьмя моторами Р. Б. завода, так как усилия в нем мало отличаются от усилий в рассчи­танном аппарате».

Некоторые узлы несли напряжения, превышающие временные сопротивления их мате­риала, вместо заявленного Сикорским запаса прочности примерно 4,5.

Серийный (46 самолетов модификации 0/100 и более 550 0/400) двухмоторный «Хендли Пейдж» воевал с марта 1917 г. Своеобразная ирония судьбы — английские моторы для этих бомбардировщиков, «Санбим» в 320 л. с., носили название «Казак». Италия, не самая сильная авиационная держава, смогла построить более 750 тяжелых бомбардировщиков «Капрони» разных модификаций («Капрони 4» поднимали до 1,5 т бомб, «Капрони 5» — полтонны), Россия — только около 80 «муромцев» и недостроенный биплан Ижорского завода.

При этом действительно оригинальные летающие лодки Григоровича, например, М-11 — бронированная, выпускающаяся серийно, куда менее известны.

«ТАНКИ РУССКОГО ТИПА»

Наряду с другими историями о «России, которую мы потеряли», существует краси­вая легенда о первом в мире танке Пороховщикова. Александр Александрович Поро­ховщиков был известным изобретателем, еще в 1911 г. изготовившим аэроплан соб­ственной конструкции и имевшим две мастерские с самым широким спектром работ. Но был ли он «отцом» танка? Действительно, как пишет М. Н. Свирин, 9 января 1915 г. рассматривалось предложение Пороховщикова о постройке «вездехода» с гусеничной лентой для нужд действующей армии. Но эта машина была невооруженной и без брони. При езде гусеничная лента съезжала с барабанов, а управление было достаточно сложным. В последнем акте испытаний от 29 декабря 1915 г. сказано, что «по­строенный экземпляр «вездехода» не выказал всех тех качеств, которые обусловлены докладом № 8101, например, не мог ходить по рыхлому снегу глубиной около 1 фута, а испытания хода по воде сделано не было». Поэтому 6 февраля 1916 г. на­чальник инженерных снабжений армий западного фронта написал в Главное воен­но–техническое управление (ГВТУ) о прекращени испытаний.

Откуда же пошла легенда именно о бронированной вооруженной машине? Вероятно, из‑за того, что с весны 1915 г. Пороховщиков предлагал военному ведомству и многослойную броню собственной разработки — из обычного котельного железа с прокладкой из «особого сорта морской травы». Броня толщиной в 4,5 мм наружного и

3,5 мм внутреннего листа была установлена на автомобиле «Форд–Т» и 14 июня 1915 г. испытана. Вооружения и здесь не было, а ходовых испытаний не производи­лось. 11 октября испытывалась трехслойная броня — 4—2—4 мм. Из‑за большого объема, веса и сложности изготовления от брони Пороховщикова в итоге было решено отказаться. И только осенью 1917 г. Пороховщиков предлагает новый проект «Везде­хода № 2» — с броневой рубкой и 3—4 пулеметами. Проект был рассмотрен на заседа­нии ГВТУ 30 ноября 1916 г. и раскритикован из‑за отсутствия дифференциала, нера­циональной нагрузки на гусеничную

ленту и большого расстояния между поддерживающими барабанами, что вызывало бы проблемы при поворотах и передвижении по пересеченной местности. В результате, по заключению ГВТУ, конструкция «Вездехода» была лишена какой‑либо практической ценности.

Да, в России за время войны было построено 205 бронеавтомобилей (по данным Ко­ломийца, по данным Федосеева — 201), но подавляющая их часть — на импортных шас­си, с импортными моторами и зачастую — с импортным вооружением. В то же время из‑за рубежа было поставлено порядка 500 броневиков фирм «Остин», «Рено», «Армстронг–Уитворт», «Фиат» (шасси) и других. Русские специалисты успешно приме­няли тяжелые пушечные броневики, могли оценить достоинства и недостатки зарубеж­ных конструкций, вносили усовершенствования — проводили перебронирование и т. п., предлагали оригинальные концепции применения (бронеавтомобили Джеффери–Поплавко задумывались как одни из первых БТР), но физически не могли обеспечить массовое производство собственных конструкций, как, например, трехколесных САУ Федорова. Полковник Гулькевич был вынужден для своего проекта 1915 г. бронированного гусе­ничного трактора, фактически — русского танка, использовать шасси тракторов «Алис–Чалмерс Мотор трак». В то время, когда на Западном фронте в 1916—1917 уже шли в бой сначала десятки, потом сотни танков одновременно, по проекту Гулькеви­ча удалось изготовить… два бронетрактора — «Илья Муромец» и «Ахтырец», на­званных «танками русского типа», первый — в ноябре 1916 г. При этом предполага­лось придавать по 40 бронетракторов на один армейский корпус. В 1917 г. Пути­ловский завод изготовил 34 комплекта деталей для переделки по проекту Кегресса броневиков «Остин» в полугусеничные. И 12 таких бронеавтомобилей было изготовлено, только… с июля 1919 г. по март 1920 г., уже при другой власти. Как пишет М. Н. Свирин, только на 1918 г. с помощью французских специалистов и документации, ожидавшихся осенью 1917 г., планировался выпуск боевых машин на заводе «Русский Рено» в Рыбинске. Они должны были быть па шасси гусеничного трактора, массой около 12 т, с вооружением из 75–мм пушки и 8–мм пулемета Гочкис. В реальном 1918 г. западные танки выпускались уже не сотнями, а тысячами.

При этом реальные бронеавтомобили ни в коей мере не могли служить полноценной заменой танка, успешно разрывавшего проволочные заграждения и ползавшего по усе­янному воронками полю боя. Даже лучшие бронеавтомобили, отягощенные броней и во­оружением, могли использоваться только по шоссе, укатанным грунтовым или заснеженным дорогам, что отмечалось еще во время войны. На Западном фронте батальон броневиков успешно показал себя в ряде боев 1918 г., но в условиях развитой и качественной дорожной сети.

А бронепоезда, как мы видели в предыдущей главе, как серьезное средство совре­менного поля боя против сильного противника, отвергались еще в Англо–бурскую войну.

То же наблюдалось и в других областях.

В итоге, несмотря на неоднократные попытки и даже первоначальную фору в неко­торых видах вооружения, к 1917 г. по большинству позиций разрыв не только не со­кратился, но, наоборот, увеличился, как в количестве, так и качестве. Особенно в авиации, танках, тяжелой артиллерии, боевой химии, тыловом обеспечении… Как писал позднее H. H. Головин, «те, кто упорствует в приложении к 1917 г. масштаба 1914 г., могут быть уподоблены пассажиру скорого поезда, ожидающему увидеть в окно через несколько часов пути все тот же вид, который представлялся ему рань­ше».

БРУСИЛОВСКИЙ ПРОРЫВ

В популярной литературе Брусиловский (ранее — Луцкий) прорыв называют лучшей операцией Первой мировой, единственным прорывом стационарного фронта.

Тем не менее, немцы провели Горлицкий и Свенцянский прорывы еще в 1915 г., за­тем — Рижская операция 1917 г., Капоретто, в 1918 г. — «наступление кайзера» (или «наступление Людендорфа») из нескольких прорывов фронта. Антанта, в свою очередь, создала «черный день немецкой армии».

Ирония судьбы в том, что операция Юго–Западного фронта под командованием Бру­силова, являясь частью русского стратегического плана войны 1916 г., вначале имела чисто демонстративную задачу, с целью выручить из тяжелого положения ита­льянскую армию. Как это произошло?

К весне 1916 г. немцы и австрийцы не имели единого плана войны — Фалькенгайн предлагал обескровить Антанту сражением за Верден, Гинденбург и Людендорф хотели сначала окончательно вывести из войны Россию, а Конрад — Италию. В свою очередь, Антанта в декабре 1915 г. и марте 1916 г. выработала единый стратегический план, по которому летом французы отражали немецкое наступление, англичане как можно скорее перебрасывали войска на континент, русские и итальянцы путем нажима на противника не давали бы ему перебросить силы со своих фронтов. Немцы упредили эти замыслы, начав в феврале Верденскую операцию.

Россия, стремясь помочь союзникам, в марте начала операцию у озера Нарочь, ко­торая, несмотря на первоначально пятикратное превосходство в силах (236 000 шты­ков против примерно 46 000), потерпела крах. Всего с русской стороны участвовало 407 052 штыка, 18 428 сабель, 982 орудия, считая в том числе резервные 15–й и 35–й армейские корпуса. Во 2–й армии, наносившей главный удар, было 605 легких и 282 тяжелых орудия, 12 самолетов. При занимаемом армией фронте в 60 км плотность орудий составляла 10—15 орудий на км. Немцы располагали 74 000 штыков, 8000 сабель, 576 легкими и 144 тяжелыми орудиями.

За неимением аэрофотоснимков была более или менее известна только первая линия неприятельских окопов, остались неизвестными немецкие резервы и пути их подхода. 17 марта, за день до наступления, из девяти корпусов 2–й армии только один, 34–й, был полностью оснащен винтовками. По свидетельствам очевидцев, «изо дня в день части питаются одним супом; каша не варится, так как нет масла и сала. Отпускаемая частям крупа закладывается в суп». Крайне плохо были оборудованы окопы. При батареях к моменту артиллерийской подготовки была сосредоточена поло­вина боекомплекта, остальное находилось на станциях за 30 км от фронта, армия ощущала острый недостаток в перевозочных средствах. Для прорыва укрепленной полосы противника назначались войска, совершенно не знакомые с местностью и только что прибывшие в данный район, как, например, части 1–го сибирского корпу­са. Не были в должной мере учтены уроки наступления при Стрыпе в конце 1915 г., хотя ошибки были подытожены командующим 7–й армией еще 25 января 1916 г. Указа­ния по прорыву укрепленной полосы противника были направлены в войска всего за день до наступления, когда учить солдат чему‑либо было уже поздно.

Артподготовка проводилась слишком слабыми силами и на широком фронте, к тому же пехотные атаки часто запаздывали по сравнению с концом подготовки. По мнению Е. З. Барсукова, наступление велось разрозненно, отдельными корпусами, без общей связи и руководства на уровне армии, нарушались даже элементарные правила такти­ки. Затем началась оттепель, сделавшая район непроходимым — русское командование знало о такой возможности, но надеялось успеть помочь союзникам раньше. Кроме того, немцы с помощью разведки, в т. ч. воздушной, смогли составить четкое представление о планируемом наступлении. Во время сражения немцы успевали перебросить резервы на атакуемый участок, а благодаря тщательному наблюдению и управлению артиллерийским огнем — успешно бороться с артиллерией наступающих. Узкий фронт наступления позволял сковывать атаки огнем с флангов.

Поэтому при больших задействованных силах в боях с 18 марта по 1 апреля уда­лось захватить около 1200 человек пленных, 15 пулеметов, несколько сот винтовок, несколько тысяч винтовочных патронов и… примерно 10 км2 неприятельской терри­тории. За это потеряли убитыми и ранеными более тысячи офицеров и 77 500 солдат — до 30 % армии (и до половины состава наступавших групп), обмороженных и за­мерзших было 12 000. В момент прекращения мартовского наступления с германских проволочных заграждений сняли 5000 трупов. По немецким данным, германские войска потеряли порядка 20 000 человек, по отечественным подсчетам — до 30 000—40 000. И это несмотря на случаи добровольной сдачи немецких солдат в плен еще до наступления и то, что укрепления противника были обычного полевого типа, без бетонированных сооружений. Напротив, русские войска к началу операции отличались высоким боевым духом.

Среди важнейших причин провала операции отмечали ввод войск по частям при без­действии соседей и опоздание резервов. То же, по словам В. Н. Клембовского, по­вторялось «чуть ли не в каждой нашей операции».

Еще более масштабное наступление планировалось на апрель. Северный и Западный фронты должны были сосредоточить 695 000 штыков и сабель против 125000 немецких, т. е. почти с шестикратным превосходством, Юго–Западный фронт — готовиться ко времени развития наступления севернее. Однако глубокая операция не планирова­лась: «суть в том, чтобы при последовательных подготовленных атаках исполнить прорыв, нанести противнику потери и разбить основательно часть его войск», т. е. сделать с немецкой армией то же, что она хотела сделать с французской — перемо­лоть часть сил и обескровить». С другой стороны, по мнению В. И. Оберюхтина, успех наступления на Вильно мог создать угрозу флангу и тылу германского фронта и вынудить немцев очистить часть оккупированной территории, а с выходом русских войск на линию Неман, Брест–Литовск под угрозой находилась бы и Восточная Прус­сия.

Генерал Алексеев предлагал усилить Юго–Западный фронт (резервами Северного и Западного фронтов) и атаковать им на запад — в Галицию и Карпаты, далее конницей к Будапешту. Одновременно англо–франко–сербо–греческие войска должны были от Са­лоник повести наступление на север через Македонию и Сербию к Будапешту. Однако этот план был отвергнут союзниками из‑за нехватки тоннажа для доставки подкреп­лений в Салоники. С сегодняшней точки зрения вызывает вопросы также координация усилий и сама возможность настолько глубокого прорыва.

Брусилов предлагал прорвать фронт у Луцка и, обойдя болотистое Полесье, дви­гаться на Брест–Литовск, охватывая противостоящие Западному фронту немецкие вой­ска. Но резервы его фронту за счет соседних было решено не выделять, поэтому удар Юго–Западного фронта планировался демонстративным.

Что же представляла собой оборона австрийцев и немцев?

Фронт австрийцев состоял из 2—4 укрепленных полос, удаленных друг от друга на 5—6 км. Каждая полоса имела глубину до 1 км и состояла из 2—3 линий окопов и узлов сопротивления, сильно развитых в глубину и находившихся в артиллерийской связи между собой. Несмотря на железобетонные укрепления, электризуемые загра­ждения и минные поля, оборона переносилась в первую линию, в результате при ар­тиллерийской подготовке атаки войска несли большие потери, а выбитые из первой линии войска уже не могли задержаться на следующих — слабо и небрежно укреплен­ных. Пулеметы располагались шаблонно, в исходящих и входящих углах, поэтому бы­стро уничтожались артиллерийским огнем при атаке.

На Западном фронте германские позиции состояли из трехчетырех полос по 3—4 ли­нии окопов. В районе Барановичей позиции были объединены в единый укрепленный район — прообраз будущих УР. Вторая линия окопов располагалась в 200 м, а иногда в 1—1,5 км от первой, глубина проволочных заграждений перед позицией доходила до А—15 кольев. Хорошо замаскированные и бетонированные пулеметные точки обеспечи­вали перекрестный огонь даже в глубине обороны и часто не могли быть заблаговре­менно уничтожены. Опорные узлы рассчитывались на удержание и после утраты смеж­ных окопов. Даже небольшие, но натренированные и хорошо знакомые с местностью резервы имели много шансов на успех при внезапных фланговых контратаках. В ряде случаев (например, участок Сморгонь—Крево) позиции считались русским командова­нием «неодолимыми, требующими для овладения, ими громадных жертв и времени». При этом, пользуясь болотистой местностью, 5 немецких и 2 австрийских дивизий занимали фронт в 163 км, в т. ч. Бескидский корпус занимал 88 км. В отличие от австрийцев немцы упорно сопротивлялись на второй и третьей линиях окопов.

Генерал Брусилов считал, что подготовка прорыва в условиях 1916 г. при наличии достаточных средств разведки секретной быть не может. Поэтому предлагалось подготовить в каждой армии и корпусах Юго–Западного фронта по одному ударному участку и этим лишить противника возможности установить истинное направление главного удара. Брусилов уже имел опыт удачных наступлений с малыми резервами — на Гнилой Липе в августе 1914 г. и в Карпатах в январе 1915 г.

Австро–германская разведка сумела вовремя вскрыть русскую группировку и даже узнать день атаки, но командование, готовясь атаковать итальянцев, игнорировало сообщения об угрозе со стороны русской армии, считая ее неспособной к каким‑либо активным действиям.

19 мая 1–я итальянская армия в Трентино была атакована австрийцами и потерпе­ла крупную неудачу, потеряв при этом до 16 000 одними пленными и 80 оруций. Ита­льянцы требовали наступления русской армии, французы во главе с генералом Жоф­фром, заинтересованные в отсрочке активности русской армии до окончания подго­товки операции на Сомме, просили лишь демонстраций для подъема духа. Результатом активной переписки и стало решение нанести первый удар Юго–Западным фронтом 4 июня, хотя общие задачи фронтов остались прежними — главный удар наносил Запад­ный фронт 10—11 июня. Именно Юго–Западный фронт мог отвлечь австрийцев, а Запад­ному фронту против немцев требовались как можно лучшая подготовка и обеспечение.

Благодаря хорошо разведанной системе обороны, подготовленному артиллерийскому огню, надежной связи и штурмовой тактике с 4 по 7 июня удалось быстро прорвать австрийский фронт, продвинувшись на направлении главного удара за 13 дней на 75 км. Например, батареи «железной» дивизии Деникина выпустили за 36 часов почти 28 000 снарядов. Хотя по сравнению с расходом снарядов на Западном фронте, где на участке прорыва выбрасывались сотни тысяч, а в 1917 г. — миллионы снарядов, эта цифра была невелика, тем не менее, по словам Деникина, «первый раз наша артилле­рия получила возможность выполнить основательно ту задачу, которая до тех пор достигалась ценою лишней крови». Одна из батарей ударной группы при прорыве укрепленной полосы у деревни Сопанов за два дня боя, 22 и 23 мая, выпустила свыше 3000 снарядов, или по 250 на пушку в день боя. По расчетам Базаревского, 4 июня в 9–й армии было израсходовано для легких и горных орудий около 190—194 снарядов на пушку (в 11–м корпусе свыше 500 снарядов на пушку), 283 на 107–мм пушку, по 404 на легкую и 175 на тяжелую гаубицу (в 11–м корпусе по 220), по 187 на тяжелую осадную пушку.

Но в том же году в битве на Сомме немцы в среднем за операцию для всей артил­лерии расходовали около 350 снарядов на легкую пушку в сутки, французы — 283, в отдельные дни — до 600. Тогда как в русской армии боеприпасов для такого расхода хватало лишь в единичных случаях, как и весной 1915 г., и уже 25 мая на соседнем участке «операция артиллерии была недопустимо ограничена боевыми припасами». Если в Брусиловском прорыве на дивизию приходилось от 2,5 до 5 км фронта, то на Сомме — 1 км. Если средняя плотность артиллерии на 1 км фронта составляла от 7 до 14 легких и от 2 до 6 тяжелых, то на Сомме — 30 легких и 43 тяжелых соответ­ственно. Т. е. французы и англичане могли позволить себе большую роскошь артил­лерийской под держки, особенно тяжелыми орудиями, чем русские войска.

8–я армия в период с 23 по 25 мая взяла в плен 922 офицера, 43 625 солдат и захватила 66 орудий, 150 пулеметов, 21 миномет, много винтовок, патронов, целые склады снарядов и другого военного имущества. Австрийские войска в панике отсту­пали. Но и русские войска понесли большой урон — потери 8–й армии за первые три дня наступления достигли 33 500 человек, 9–я армия потеряла за первый день про­рыва более 10 000 человек (с 4 по 13 июня отдельные дивизии потеряли от 40 до 70 %), 7–я за первую неделю — 20 000, 11–я также за первую неделю — 22 000 человек.

Однако не везде австрийская оборона была прорвана быстро. Так, на участке XXXII корпуса 8–й армии артиллерия из‑за нехватки тяжелых орудий и боеприпасов, плюс плохая корректировка с воздуха, не смогла подавить бетонированные укрепле­ния. Ночной 10–часовой перерыв в артподготовке привел к тому, что австрийцы оправились от шока и восстановили часть заграждений. Против проходов были вы­ставлены пулеметы, огнеметы и траншейные орудия, которые затем были пущены в ход по штурмующей пехоте. В результате пехота имела большие потери и смогла про­двинуться только благодаря прорыву севернее, у Луцка, и действиям 6–го финляндского полка Свечина. Командование не сумело своевременно вести конницу в прорыв, хотя командир 12–й кавдивизии Маннергейм сам просил Свечина открыть ему проход через проволоку, но Свечин, не имея приказа, отказал. Пулеметно–автомобильные взводы стояли за пассивными участками. Кроме того, австрийцы даже в отступлении сохраняли большую часть артиллерии.

Но 10 июня многообещающий набег конного корпуса на Ковель был отменен, его ко­мандующий генерал Гилленшмит оправдывался силой противника и наличием у него тя­желой артиллерии. Возможно, повлияли потери конных полков, а также болотистый характер местности.

16 июня было принято решение продолжать наступать на Ковель и Брест, одновре­менно генерал Линзинген уже собранными вокруг Ковеля войсками нанес контрудар по наступавшей 8–й русской армии, и в тот же день было окончательно прекращено на­ступление в Южном Тироле. Австрийцы получили возможность избежать полного раз­грома, а «Ковельская дыра» постепенно затыкалась перебрасываемыми немецкими вой­сками. Теперь главную оборону перенесли во вторую линию окопов, расположенную не ближе 150—200 шагов от первой, с хорошей маскировкой.

Русские войска на Западном фронте в районе Барановичей, где намечался вспомо­гательный удар, имели тройное превосходство в живой силе (8 полков против трех), двойное — в артиллерии (74 легких пушки, 16 гаубиц и 35 тяжелых против 36 легких пушек и 24 тяжелых). Гренадерский корпус должен был помешать перебросить немец­кие части на прорванный австрийский фронт.

13 июня в 5 часов утра началась артиллерийская подготовка с тщательным кор­ректированием. После почти 12–часового артобстрела гренадерский корпус перешел в атаку, но овладел лишь частью передовых германских позиций, причем передовые ча­сти попали под огонь своей же артиллерии. Доходило до схваток ручными гранатами. В дальнейшем, до семи раз повторяя атаки, корпус овладел частично и главной гер­манской позицией, но под контратаками и сильным огнем с флангов отошел в исход­ное положение, потеряв до 700 человек убитыми, ранеными и пленными. Не помогло даже появление бронированных автомобилей с пулеметами. Потери германцев состави­ли до 3000 человек, из них до 100 человек пленными. По результатам боев русское командование отложило главный удар на две недели и изменило его направление на Барановичи. Вся прежняя подготовка, по выражению Оберюхтина, «пошла прахом», а на новом месте в большой спешке удалось подготовиться лишь в общих чертах. При этом немцы опять‑таки заранее знали о деталях наступления благодаря перебежчикам, пленным и авиаразведке.

К 20 июня на Юго–Западном фронте начал ощущаться недостаток не только орудий­ных, но и ружейных патронов, из пополнений приходила одна–две пятых от запраши­ваемого. 20 июня атаки Воронежского полка восемью волнами остановили всего лишь два немецких пулемета в бетонированных капонирах, которые артиллерия так и не смогла уничтожить. В полку осталось лишь 25 % офицеров, «раненых вытаскивали всю ночь. Убитых попросту не могли подобрать». То же повторится на следующий день с Тамбовским полком.

7 июля 404–й полк за короткое время потерял 2100 солдат и 32 офицера, вклю­чая командира полка, 101–я дивизия с 22 мая по 15 июля за 9 боев потеряла более 20 000 человек, несколько составов офицеров, двух командиров полков и начальника штаба дивизии.

2 июля началась пристрелка русской артиллерии на Западном фронте, а 3 июля части 4–й армии, пользуясь предрассветной темнотой и туманом, перешли в атаку под Барановичами и к 4 часам утра заняли первую и частично вторую линии окопов, захватив пленных. Однако немцам, перебросив войска с других участков, удалось остановить продвижение русских, а местами даже возвратить утерянные про­странство. Резервы подходили слишком медленно и расстреливались еще до прихода в боевую линию, дальнейшие атаки проводились разрозненно, встречаясь с упорными контратаками, и продвижения не принесли, а дождь затопил окопы. Сильная артилле­рия и пулеметы, оставшиеся неподавленными, и частные контратаки помогали против­нику удерживать фронт 9 пехотными дивизиями против 23 русских, т. е. в 2,5 раза меньшими силами. Русские войска за 9 дней боев в 5 атаках захватили три небольших участка, при этом потеряли до 30 000 убитыми, 47 000 ранеными и до 3000 пленными. Австро–германцы потеряли 8000 убитыми, 13 000 ранеными и до 4000 пленными. Атаки Западного фронта у Сморгони и Вишнева, Северного фронта у Митавы также были отбиты. Причинами неудачи Эвертом считались недостаток настойчивости начальствующих лиц в достижении цели, слабая связь между ними и чрезмерное удаление резервов. Командующий 4–й армией также отмечал отсутствие хорошо оборудованных плацдармов, малое количество снарядов и неподготовленность поздно прибывшей тяжелой артиллерии к выполнению предстоящих ей задач.

С 27 по 29 июля повторялись частные атаки Западного фронта, но войска снова и снова попадали под перекрестный огонь и несли потери, в лучшем случае захватывая лишь несколько окопов. А немцы, используя полученный опыт, создавали подвижные группы артиллерии и контратаками восстанавливали положение. В целом в трех на­ступлениях на Западном фронте русские войска потеряли до 120 000 человек убиты­ми, ранеными и пленными, из них до 50 000 человек убитыми. Несмотря на доведение плотностей наступающих войск на ударных направлениях до 4000—5000 человек, 19 пулеметов и 11 орудий на 1 км, не был достигнут даже тактический прорыв обороны. Австро–германцы потеряли до 40 000 человек, из них до 20 000 убитыми, при этом смогли выделить часть сил на помощь южнее.

Было решено перебросить резервы на Юго–Западный фронт, чтобы попытаться раз­вить его успех. Но теперь уже войска действовали без тщательной подготовки — по словам самого Брусилова, разведка не всегда велась, часто отсутствовала связь между пехотой и артиллерией, при громадном расходе снарядов (до 1700 снарядов в день на батарею, по мемуарам Адамовича) задачи артиллерии ставились неправильно, в результате она не всегда справлялась даже с полевыми окопами. Гвардейский кор­пус на участке атаки в 4 версты имел всего 96 орудий, из них 72 легких. Луцкое шоссе, по которому планировалось наступать к Ковелю, пересекала река Стоход, имеющая «в этом месте бесчисленное рукавов и разветвлений, и образует сеть непроходимых болот, совершенно засасывающих человека. Доступ к деревне Свидники, на которую предполагалось направить главный удар Гвардии, был возможен на фронте не более десяти рот». Попытки внезапных ночных атак не были подготовлены, в результате атакующие батальоны теряли до половины солдат и 2/3 офицеров. Атаки часто не доводились до конца под предлогом больших потерь, хотя их повторение стоило гораздо больше, не было достаточного взаимодействия частей и концентрации сил. Поэтому австро–германцы имели возможность свободно маневрировать сравнительно слабыми резервами: ударные полки и дивизии собирались на узловых станциях и направлялись туда, где был наиболее серьезный натиск, а затем или выводились назад, или сменялись другими соединениями. Так оттачивалась тактика «пожарных команд», широко применявшаяся уже во Вторую мировую войну. Немцы еще до начала наступления воздействовали на тылы и штабы авиацией, а на фронтовые позиции — тяжелой артиллерией, «вся местность, лежащая между передовыми линиями и резервными частями, представляла из себя сплошное болото». Во время атак огонь артиллерии по тылам и ходам сообщения задерживал подход резервов, и так вынужденных идти иногда выше колена в грязи. Даже питьевой воды не хватало.

Сражение превратилось в бои на истощение, продолжавшиеся до начала сентября и уничтожившие с таким трудом накопленные резервы. Кавалерия, не дождавшись проры­ва, сменяла в окопах пехоту. К концу августа 1916 г. войска Юго–Западного фронта потеряли в боях, согласно ежедневным донесениям в Ставку, 1798 офицеров и 114 627 солдат убитыми, 8819 офицеров и 663 560 солдат ранеными, 475 офицеров и 95 750 солдат пропавшими без вести. По описанию Клембовского, «одни части вели ата­ки, другие стояли; общего руководства, общей идеи не было видно; потери получа­лись довольно серьезные, снаряды расходовались в огромном количестве, а результаты были ничтожны; самые атаки производились с нарушением основных прин­ципов, выработанных боевым опытом. В общем, получалось впечатление усталости и отсутствия порыва». Но только в сентябре были предприняты еще 4 попытки наступ­ления на Владимир–Волынский, Львов и Галич, а в октябре—ноябре — попытки помочь Румынии. Решения о наступлении зачастую менялись каждые несколько часов. Тяжелой артиллерии не хватало, а имевшаяся при артподготовке ночью прекращала огонь. В итоге роты гвардии в сентябрьских атаках теряли до 40—50 человек.

До конца года, по ежедневным докладам штаба фронта Ставке, потери в результате наступления составили: убитыми — 2930 офицеров и 199 836 солдат, ранеными —14 932 офицера и 1 075 959 солдат, пропавшими без вести — 928 офицеров и 151 749 солдат, всего 18 006 офицеров и 1 436 134 солдата. По данным С. Г. Нелиповича, к осени 1916 г. войска Австро–Венгрии потеряли от Припяти до румынской границы 30 245 человек убитыми, 327 388 пропавшими без вести, 153 613 ранеными и 102 341 больными. С мая по декабрь австро–венгерский Северный фронт (включая действия под Барановичами и в Румынии) потерял 1294 офицера и 43 764 солдата убитыми, 4769 офицеров и 211 705 солдат ранеными и 5981 офицера и 371 818 солдат пропав­шими без вести. Германские войска потеряли в полосе наступления Брусилова 140 000 убитыми, ранеными и пропавшими без вести. В итоге соотношение потерь русских войск к потерям противника составило 2:1. Правда, русские войска захватили 417 000 пленных, 1745 пулеметов, 448 минометов и бомбометов, 581 орудие и другое во­енное имущество. Но людские потери, особенно убитыми, были гораздо тяжелее, а

из миллиона раненых в мае—октябре 1916 г. в строй вернулись только 204 000, у немцев возвращался каждый второй.

Таким образом, Луцкий–Брусиловский прорыв, задуманный и предпринятый с сугубо ограниченными целями, вначале дал крупный оперативный успех, оказавшийся черес­чур неожиданным. Возможность крупной стратегической победы была упущена. Больше того, к моменту перехода русской армии в наступление кризис на итальянском фронте был уже преодолен, и операция австро–венгров захлебнулась. А по словам генерала Фалькенгайна, «в Галиции опаснейший момент русского наступления был уже пережит, когда раздался первый выстрел на Сомме». То есть и помощь союзникам оказалась несвоевременной. Тем не менее атаки продолжались еще несколько меся­цев.

В стратегическом плане прорыв привел только к объявлению 27 августа Румынией войны Австро–Венгрии. За это Антанта обещала Румынии Трансильванию, большую часть Буковины и Банат. При этом вступлению в войну Румынии крайне противилась… Россия — именно ей пришлось растянуть фронт еще на 400 км и выде­лить 10 армейских и 3 кавалерийских корпуса на помощь Румынии.

Уже в октябре 1916 г. немцы ликвидировали все опасности, связанные с вступле­нием в войну Румынии, а в конце ноября и декабре — заняли большую часть Румынии, включая ценнейшие нефтяные промыслы, пусть и временно разрушенные. Австро–Вен­грия еще была способна продолжать войну, ее фронт удержался, а немцы быстрой по­бедой в Румынии перечеркнута пропагандистский эффект Брусиловского прорыва и приобрели поистине драгоценные источники нефти и продовольствия.

Можно ли было заранее перебросить все свободные резервы на Юго–Западный фронт? Скорее всего, настолько массовая перевозка войск, техники и припасов привела бы к перегрузке и так изношенной транспортной сети — в реальности одновременная перевозка 4 корпусов привела к затору в августе. А немцы также могли бы снять часть войск с неатакуемых фронтов и перебросить их, причем по лучшей инфраструктуре.

Рокировка командующих только оттянула бы начало наступления. Создание конных армий, как предлагает Максим Оськин? Но формирование такого инструмента, насыще­ние опытными кадрами и специальной техникой, выработка оптимальной структуры и особенно грамотное применение крайне сложны. Даже если бы такие армии были со­зданы, опоздание со вводом в бой, неудачный выбор участка, незавершенность прорыва привели бы к такому же закономерному финалу. И сам Оськин цитирует Шапошникова о характерной атаке 9–й кавалерийской дивизии на реке Стрыпе, понесшей большие потери от огня с флангов: «Последний [прорыв] быстро был закрыт австрийской пехотой, несмотря на доблесть произведенной конной атаки, кстати сказать, сопровождавшейся большими жертвами». Даже и на Западном фронте, как мы видели, союзники неоднократно пытались ввести конницу в прорыв, пробитый при помощи тяжелой артиллерии, авиации и танков, но также неудачно.

КАДРЫ РЕШАЮТ ВСЕ

Перед началом войны стратеги Антанты возлагали немалые надежды на «паровой ка­ток» русской армии, крупнейшей уже в мирное время. Казалось бы, страна с населе­нием в 164 млн человек (к 1914 г.) могла без особого напряжения выставить и со­держать армию любой потребной численности.

Однако, по переписи 1897 г. свыше четверти населения составляли… дети моложе 10 лет, примерно та же тенденция сохранилась к началу войны. Слабая механизация сельского хозяйства, транспорта на огромных расстояниях требовали гораздо больше рабочих рук, чем в других странах. Накладывала ограничения и специфика комплек­тования армии.

Старшие офицеры от командира полка до командира корпуса практически не повыша­ли подготовку. Например, начальники дивизий, командиры бригад, начальники штабов корпусов и дивизий командировались на армейские полигоны один раз в четыре года на три недели.

По мнению А. П. Будберга, благодаря отбору мирного времени, было сравнительно мало начальников, способных принимать на себя ответственность и рисковать, если того требовала обстановка и интересы дела. В результате, несмотря на временами блестящие тактические успехи, стратегических достижений не было.

К началу войны в некоторых пехотных частях, несмотря на общий дефицит кадров сравнительно с европейскими армиями, после мобилизации имелся даже некоторый переизбыток унтер–офицеров, шедших рядовыми. Например, в Семеновском полку на каждую роту приходилось 20—30 таких «липших» унтер–офицеров. Роты шли в первый бой, имея по штату военного времени 3—4 офицера, по 2—3 подпрапорщика, по 30—40 унтер–офицеров и ефрейторов. В батальонах было 14—16 офицеров. В гвардии ротами командовали капитаны или штабс–капитаны, а батальонами — полковники, так как в гвардии чина подполковника не было. Полками командовали генерал–майоры, некоторые из них входили в Свиту Его Императорского Величества.

Вместо того чтобы оставить «излишних» унтер–офицеров в запасном батальоне для замены выбывавших в боях, как учителей новобранцев и ратников, их поставили в строй простыми рядовыми. Участник августовских боев в Восточной Пруссии писал: «Душа радовалась, глядя на наших; несмотря на то, что все поле между Допененом и Платеном бороздили снаряды, наши шли, как на маневрах; почти не ложились и не окапывались; чувствовался могучий порыв и богатырский дух; была уверенность, что мы снесем врага». И против австрийцев, «полные энтузиазма первого боя и желания поддержать свою вековую боевую славу, наши солдаты шли вперед на смерть во весь рост, имея офицеров впереди». К чему приводили атаки, когда войска «не ложились и не окапывались», хорошо известно из предыдущих глав. В результате лучшие кадры офицеров и унтер–офицеров выбивались в первых же боях, а заменить их было уже некем. Больше того, с объявлением мобилизации Николаевская Академия Генерального Штаба была закрыта и весь ее состав распущен по действующим частям армии. Итог — появившийся вскоре недостаток опытных офицеров Генерального штаба на должности начальников штабов дивизий.

Да, ночью 8—9 сентября 1914 г. Московский полк (без двух рот) внезапной штыко­вой атакой уничтожил немецкое боевое охранение, а затем и артиллерийскую прислу­гу, было захвачено 28 германских орудий, из них шесть 150–мм гаубиц. 4–я гер­манская ландверная дивизия, понеся крупные потери, начала в беспорядке отходить на запад. Эта победа была достигнута при грамотной разведке и широкой инициативе (чем на стратегическом уровне похвастаться удавалось редко), к тому же против второсортных войск.

Гораздо чаще атаки, даже ночные, заканчивались так (Попов): «Взвившаяся ракета освещает влево от меня картину: кучка Борисоглебцев, человек в 50, в нереши­тельности остановилась у бруствера немецкого окопа. Вдруг кто‑то с криком «ура» бросился вперед. Все сделали поступательное движение и пали, скошенные пулемет­ным огнем. Выдержка немцев была изумительна. Я оглянулся назад и, к ужасу своему, заметил, что со мной всего один человек — старший унтер–офицер Метанидзе. Нигде, ни вправо, ни влево, ни сзади никого не было — все лежало. Конечно, это не означало того, что все были убиты или ранены; суверенностью могу сказать, что большинство залегли из страха, что всегда и бывает при ночных атаках, когда ротному начальству не видны все люди и малодушные, пользуясь тем­нотой, залегают, думая этим спастись. Теперь и мне ничего не оставалось, как лечь… Рота моя потеряла из 190 человек 130убитыми и ранеными; 60 человек уце­лели, причем один из них, будучи ранен в голову осколком снаряда, не покинул строя».

Другой бой, другое описание, но тот же результат (Зайцов): «И все же, люди вы­полнили в эту ночь свой долг и беззаветно вышли из окопов на почти верную смерть. Такой доблестной, спаянной роты я уже более за всю войну не встречал. Не только был жив дух подготовки мирного времени, но и запасные, влитые в роту при мобилизации, за 2 месяца пребывания в ее рядах, успели слиться с ротой, впитать ее дух и дисциплину. Когда, на следующий день, подсчитали потери обеих рот, то убитыми и ранеными оказалось что‑то около 80 %. При такой пропорции потерь сколько же могло остаться в ячейках и не пойти в бой? Разве что единицы!.. Все поле, в пределах видимости, покрыто лежащими людьми, стоящих же, насколько видит глаз — никого нет… И в это мгновение спасительный удар, как бы палкой по пле­чу, прервал ход мыслей и разрешил казалось бы неразрешимый вопрос». При этом от­ход австрийских войск, как оказалось утром, был предрешен и без ночных лобовых атак с отсутствием артподготовки — неудачей их соседней дивизии.

В октябре полк офицерской стрелковой школы за несколько часов теряет 235 чело­век. Всего 2–я армия, вынесшая основную тяжесть боев под Варшавой, потеряла по­рядка 35 000 человек, из них 16 500 — убитыми и пропавшими без вести, 49 пулеметов и 39 орудий, еще 17 орудий было повреждено. Отступившая немецкая группа Макензена (без австро–венгров) — примерно 7000—8000, человек из них 1000 убитыми и 1500 пропавшими без вести, 2 пулемета и не менее 10 орудий разбитыми и поврежденными. В плен попали всего 200 немецких солдат, из них 31 тяжелораненый.

Гвардия, используемая преимущественно «для затыкания дыр», только за пять ме­сяцев войны потеряла до 70 % солдат и унтер–офицеров и около 27 % офицеров. Например, из 76 офицеров лейб–гвардии Финляндского полка, выступивших на фронт, в сентябрьских боях погибли 18 и 53 были ранены. Таким образом, полк за несколько недель войны лишился свыше 90 % своего командного состава. Московский полк, потерявший свыше 2500 солдат и унтер–офицеров, был сведен в батальон — 750 солдат при 6 офицерах.

26 ноября Гренадерская артиллерийская бригада расходует на отбитие немецких атак двойной боекомплект, вечером получается распоряжение, что артиллерия до ян­варя снарядов не получит вследствие их полного израсходования. Дальнейшие атаки отбиваются пехотой. В результате боев 22—29 ноября лейб–гренадерский Эриванский полк, потерявший 2500 человек выбывшими из строя, сводится в две роты. Остальные полки II Кавказского корпуса — Мингрельский, Грузинский и Потийский, несут еще большие потери и сведены в одну роту каждый. 8 декабря при отбитии немецкой переправы через реку Бзуру рота эриванцев, вместе с тифлисцами и мипгрсльцами приданная Борисоглебскому полку, потеряла 130 человек убитыми и ранеными из 190. Вероятно, и потери других частей были значительными. 2 и З марта 1915 г. полк снова теряет 5 офицеров и до 1500 убитыми и ранеными.

А второочередные части не могли качественно компенсировать такие потери — в довоенное время туда направлялись худшие командиры, а задачи им ставились нарав­не с первоочередными.

Уже в сентябре войска жалуются на получение из запасных батальонов, не имевших ни обучающих кадров, ни помещений, ни оружия, совершенно необученных людей. В статье П. Симанского отмечалось: «Кадр второочередных дивизий был очень слаб. Во всех полках, например, среди командиров батальонов был назначен только один штаб–офицер… Словом, командир 61–й пех. дивизии не успел оглянуться, как ура­ганом боев был унесен весь почти офицерский кадровый состав, оставив командира дивизии с «зеленой» молодежью».

По выражению Д. Ходнева, «вот и вышло то, что вскоре ротами командовали подпо­ручики или прапорщики, часто не имея у себя ни одного младшего офицера, ни одно­го подпрапорщика и очень мало унтер–офицеров, да и то «скороспелого» образца». То же отмечал в дневнике Снесарев: «В Перекопском полку при выступлении было около 90 унтер–офицеров на роту; все они легли зря, а потом — на 250 [солдат] два унтер–офицера, еще позднее — ни одного. То же и с офицерами… отсутствие организационной предусмотрительности лишило нас в первые же два месяца всякого запаса офицеров и унтер–офицеров». Уже в январе 1915 г. молодых подпоручиков стали считать опытными.

Элитный состав крупнейшей в Европе кавалерии, тщательно отбиравшийся даже по внешнему виду (!) и прекрасно обученный конным схваткам на поле боя, во многих случаях оказался беспомощен, когда требовалась разведка или воздействие на флан­ги и тыл противника в оперативном масштабе. По воспоминаниям Литтауэра и Марко­ва, офицеры–кавалеристы не стремились учиться стрельбе с коней, из орудий, тактике, использованию средств связи и взрывчатых веществ.

Да, «в честном бою» конных масс, как у деревни Ябловице, где врукопашную схва­тилось около 3000 всадников, кавалерия при храбром и энергичном командире мота разбить противника и последующей разведкой добыть победу всей армии. Граф Кел­лер, «лично безумно храбрый», по отзыву Головина, сам участвовал в рубке, при этом обладал решительностью в стратегическом масштабе и вел атаки с напряжением всех сил. Полковник Попов, рубя шашкой проволочные заграждения, в критический момент сражения поднял залегших кавалеристов. Но, увы, такие командиры были ско­рее счастливым исключением — одной дивизии из двадцати.

Отдельные тактические успехи всего лишь подслащали пилюлю, к примеру, на Кав­казе. Там, действуя, как правило, небольшими отрядами и против не слишком обу­ченного и стойкого противника, кавалерия могла добиваться успехов. Так, за от­личие в боях в Персии получил Георгиевские кресты 3–й и 4–й степени унтер–офицер Семен Буденный. Не только русские конники отметились в таких условиях. В сентя­бре 1918 г. британская 4–я кавдивизия с бронемашинами после прорыва пехотой ту­рецких укрепленных позиций в Палестине за 34 часа пройдет 140 км, форсировав но­чью горный хребет, взяв 1400 пленных, захватив узловую станцию с поездами, авто­колонну, аэродром с исправными самолетами, склады и мост. Действиями 10 000 кавалеристов были отрезаны пути к отступлению двум турецким армиям.

Но чаще всего большие массы отечественной конницы просто не умели использо­вать. Сергей Мамонтов: «Конечно, были славные дела, но не выше дивизии». А ведь, по выражению Коленковского, «работа конницы — работа ее начальников».

Например, хан Нахичеванский был назначен командиром всей кавалерии 1–й армии (10 000 — 12 000 сабель) по старшинству, будучи начальником дивизии и не имея опыта командования группой из 4 дивизий без надлежащих органов управления и тыла. У Каушена корпус в 4 кавалерийские дивизии, включая гвардию, до 12 000 сабель при восьми батареях, сражался с ландверной бригадой, 6 второлинейными батальонами, не более 6000 человек с 2 батареями. При этом русские конники вместо попыток охвата пехоты вели бой спешившись, теряя треть бойцов коноводами и стремясь к тягучей перестрелке. «Бой корпуса продолжался целый день, к вечеру пехота отошла, потеряв две пушки, но конный корпус, понеся большие потери, не мог не только продолжать дальнейшее движение, но и отойти назад для приведения частей в порядок». Исход кровопролитного боя решил эскадрон ротмистра барона Врангеля (будущего лидера Белого движения), атаковавший в конном строю германскую батарею. Потеряв всех офицеров, кроме чудом уцелевшего Врангеля, он захватил батарею и изрубил прислугу. Однако в целом результат сражения был скорее удручающ — при тройном превосходстве в артиллерии русская кавалерия только офицерами потеряла комплект 15 эскадронов — 46 человек, и еще 329 солдат. При общем соотношении в армии 1 офицер на 30 солдат потери составили 1 к 7, тогда как пехота в бою у Бишофсбурга теряла 1 к 72. Неудивительно, что такое соотношение потерь позже было названо «бессмысленным и преступным уничтожением командного состава высокого качества».

Если в других армиях конницу, восполняя чудовищные потери пехоты, спешивали уже в начале войны, то в России кавалеристы, особенно казаки, вплоть до 1917 г. всячески противодействовали этому.

Как пишет Барсуков применительно к артиллерии, в маневренный период войны отдельные командиры батарей не соглашались укрываться даже в обычных окопах и располагались совершенно открыто на голых вершинах, неся неоправданные потери. Но и в позиционный период отдельные артиллерийские начальники при рекогносциров­ке целыми группами выходили из окопов и наблюдали противника до тех пор, пока огонь не заставлял их укрыться. Например, так был убит ружейной пулей выдающийся артиллерист того времени Л. Н. Гобято. Потеря опытных офицеров приводила к пере­расходу снарядов и потерям матчасти из‑за неграмотного применения артиллерии.

Верцинский приводит пример, как штаб гвардейского полка в первом же бою при подготовке атаки случайно оказался позади пулеметного взвода, усиленно обстреливаемого противником. В результате командир полка, генерал–майор Пфейфер был смертельно ранен и вскоре скончался, тяжело ранен старший штаб–офицер, полковник Крузе, и тяжело контужен полковой адъютант, штабс–капитан Мацкевич.

Кроме того, убыль лучших офицеров при трудностях снабжения приводила к бес­контрольности солдат и росту мародерства уже в Восточной Пруссии и Галиции октя­бря—ноября 1914 г.

К весне 1915 г. в строю осталось от 1/3 до 2/5 кадрового состава. Батальонные командиры и большая часть ротных — кадровые; младшие офицеры — военного времени.

Попов позднее вспоминал о ситуации весны 1915 г.: «У меня в роте было 203 гре­надера при двух офицерах. Полк был доведен до полного количества штыков… некоторые роты имели младших офицеров, что считалось большой роскошью». Но при этом даже в элитной части «гренадерский состав полка был молодой по возрасту, средний уровень колебался от 22—30 лет, прекрасным по боевым качествам и совер­шенно необучен в смысле боевой подготовки. Да было и немудрено. В запасных пол­ках их обучали прапорщики, только что выпущенные из школ, в большинстве сами имевшие туманное представление о всех воинских Уставах и тактике современной войны, а главное не знавшие солдата и не умевшие к нему подойти. Но самое большое зло заключалось в отсутствии винтовок. Я в середине 16–го года побывал в запасном полку и видел кунсткамеру огнестрельного оружия, которым обучались бу­дущие пополнения. Не удивительно, что приходили маршевые роты, не умевшие заря­жать винтовок. Таким образом, меткость огня, как результат обученности войск стрельбе, сама собой отпадала. И в этот период войны, и во все последующие — стрельба ружейная давала лишь случайные поражения. Поражение достигалось простым засыпанием определенной площади свинцом». Примечательно, что этот же автор ранее отмечал великолепную стрельбу кадровых частей в начале войны.

По замечанию Козьмина (конец апреля): «Пехота была уже не та: старые гренаде­ры, которых осталось не более 300—400 человек на полк, шли все впереди, а попол­нение из запасных старых сроков службы, в плохо пригнанном обмундировании, в са­погах не по мерке, не поспевали за головой колонны». То же отмечал и Корольков (июль): «Слава этих дивизий [12–й и 13–й Сибирских] была заработана теми, кто остался на полях сражений, а здесь из испытанных бойцов было не более 7—8 %. Все остальное — сырой матерьял, не закончивший обучения и так грубо брошенный вперед». Незнамов писал, что «мы уже в 1915 г. имели вместо настоящей армии что‑то вроде милиции в худшем понимании ее».

И снова собранные резервы стремительно тают в первых же боях (Галиция, май): «Терять времени было нельзя. Я подал знак и вышел вперед перед ротой. Быстрым шагом шла рота. С места начались потери. Еще не прошли мы и пятидесяти шагов, как были ранены мой младший офицер и фельдфебель. Мы двигались в каком то аду, прямо в лицо бил немецкий пулемет. Уже после боя мне разсказывали, что когда рота отошла шагов на 50, ее уже не было видно за разрывами падающих снарядов и только временами в дыму и в облаках пыли мелькали одиночные фигуры. Наконец идти стало невыносимо. Около меня свалились два гренадера, получившие один 8, а дру­гой 6 пуль из пулемета. Остановиться на том месте, где мы были, было невозможно, пришлось отойти шагов 40 назад и окопаться во ржи.

Продолжай немецкая артиллерия стрелять по тому месту, где мы залегли, мы были бы поголовно уничтожены. Через час мы этого боялись меньше, так как уже успели выкопать одиночные окопы в рост человека глубиной.

Немного разобравшись, выяснилось, что я потерял из роты в короткий промежуток убитыми и ранеными 130 человек, оставалось на лицо 65 чел. со мной… Полк поте­рял в один день убитыми и ранеными свыше 2000 гренадер… 21 Мая утром на нашем участке вел атаку Грузинский полк. Правее полотна атаку вела 2–я бригада и также безуспешно. Уже тысячи трупов кавказских гренадер устилали поле боя; от трупного запаха мы буквально начинали задыхаться. Мы не одержали даже временного успеха».

По замечанию Степуна, «маршевые роты, скверно обученные, сразу же, как мясо в котлетную машинку, попадали в атаку — и гибли, без счета, без смысла и без поль­зы».

Опять‑таки, первыми страдают наиболее подготовленные, укомплектованные и бое­способные части. Например, лейб–гвардии Гренадерский полк 10 июля потерял до 60 % состава. По подсчетам Торнау, август: «От первого баталиона остались к концу боя 125 человек, без единого офицера. От 4–го — 208, при одном офицере, прап. Бенуа. 9–я рота фактически не существовала. Общие потери полка достигли 1300 че­ловек» при обычной численности лейб–гвардии Преображенского полка в 4000. При ежедневных боях «наши соседи, части Заамурской дивизии, имели по одной винтовке на двух стрелков и ходили в бой, подбирая у убитых недостающие винтовки. Недостаток в патронах и особенно в снарядах, был чрезвычайно острым. Измученные боями, обезсиленные громадными потерями, не имея за собой поддержки артиллерии, некоторые из гвардейских частей начинали терять свою стойкость, и винить их в этом нельзя было…

3–го сентября… па лицо в строю оставалось 10 офицеров, а со штабом полка и обозами — 22. Число солдат не многим превышало 1000 человек».

Осенью 1915 г. в строю осталось от 10 до 20 % кадрового офицерского состава. Фактически за первые 10—12 месяцев войны были потеряны лучшие офицерские (и сол­датские) кадры, особенно во время летнего отступления 1915 г., и восстановить командный состав пехоты оказалось невозможно. 13 сентября 1915 г. полковник Се­менов, начальник штаба корпуса, докладывал начальнику оперативного управления штаба 10–й армии о качестве дружин ополчения: «Наши дружины горестны. Когда вче­ра направили их для заполнения промежутка у Лейпуны, солдаты плакали, офицеры тоже не были на высоте положения. Офицер Генерального штаба, приданный нами ополченской бригаде, говорил, что достаточно одного чемодана, чтобы дружины рас­сеялись». Гильчевский, еще конец марта: «Дружины были вооружены старыми винтов­ками Бердана. Патроны к ним были с дымным порохом давнего изготовления, отсырев­шие, так что при выстреле некоторые пули падали в нескольких шагах от стрелков, а во время боя цепь окутывалась густым дымом. Боевая подготовка дружин была очень слабая. Мне рассказывали, что при отступлении дружин от города Черновицы они при обороне нередко копали окопы фронтом не к противнику, а в обратную сто­рону — так плохо они ориентировались в поле».

И такое не удивительно, если командир ополченской дружины в 1000 человек — присяжный поверенный, бывший за 20 лет до войны прапорщиком артиллерии. Команди­ры рот: мировой судья, акцизный чиновник, 2 присяжных поверенных — ни один из них в армии ранее не служил. В начале 1916 г. даже в гвардейских частях и побли­зости от фронта не всегда уделяли внимание обучению — из‑за грязи «нечего было и думать о ведении каких‑либо серьезных занятий в поле, и солдаты большей частью занимались по избам». Должного отбора в школы прапорщиков не было, не хватало обучающих кадров.

До мировой войны чин подполковника офицер армейской пехоты получал в возрасте 45—50 лет, прослужив уже лет 25—30. Не только капитаны, но и штабс–капитаны были уже солидными офицерами. К осени 1917 г. потери офицеров убитыми и ранеными со­ставляли обычно 400—500 % состава, в редких случаях — 300 %.

А кто пришел им на смену? По подсчетам В. В. Чернавина, ко времени фактического окончания войны офицерский состав был примерно следующим: прапорщики, подпоручи­ки — совсем молодые офицеры, выпущенные из военных училищ ускоренного типа не ранее 1916 г.; в больших боях первой половины войны участия не принимали. Штабс–капитаны и небольшая часть капитанов — тоже офицеры военного времени, но уже за­хватившие первый период войны. Штаб–офицеры и большая часть капитанов — офицеры мирного времени. Значительную их часть составляли молодые офицеры мирного време­ни, начавшие войну младшими офицерами; старые, опытные ротные и батальонные ко­мандиры мирного времени среди них могли встретиться лишь в виде исключения. В результате от 50 до 75 % офицерского состава полноценной войны в сущности не знали, имея опыт лишь сидения в окопах. Полный курс военного училища мирного времени закончили лишь 4 % офицеров (вероятно, на штабных должностях), 32 % закончили военные училища мирного времени, и подавляющее большинство, 59 %, закончили только школы прапорщиков. 5 % были произведены в офицеры за боевые отличия, не имея военного образования, при этом две трети из них — после революции, когда условия производства в первый офицерский чин были облегчены до крайности.

Как писал генерал Брусилов, попадались полки, где за время войны состав обер­нулся 9—10 раз, причем в ротах уцелели только от 3 до 10 кадровых солдат. Из кадровых офицеров в полках уцелели по 2—4, да и то зачастую раненых. Остальные офицеры — молодежь, произведенная после краткого обучения и не пользующаяся авторитетом ввиду неопытности.

По выражению Будберга, «выяснилось, что армия не может существовать на офице­рах четырехмесячного курса обучения или, как их называли между собой солдаты, на четырехмесячных выкидышах; офицеров этих надо было доделывать, и это можно было осуществить только на фронте; их надо было воспитать, и это могли сделать только сами части, но не прямо в боевой, а в смеси из боевой и прибоевой обстановки».

При этом наиболее храбрые из них массово гибли в первом же бою. A. A. Свечин, решивший в своем полку в течение 1—2 месяцев выдерживать молодых прапорщиков в тылу, при учебной команде или при ротах пополнения, чтобы они освоились с требо­ваниями боя, с традициями полка, и только затем вводить их в бой, был скорее ис­ключением. И он же в 1915 г. требовал от всех офицеров идти в бой (в других пол­ках в бой шли только ротные командиры), поэтому потери офицеров его полка были, по меркам командования, колоссальными. Свечин тяжело переживал гибель подчинен­ных, «но посылку солдат в бой без офицеров или с минимальным их числом я считал верхом безобразия». «Роскошь» обучения молодых кадров стала доступной только в 1916 г., с массовым производством прапорщиков.

Младший унтер–офицер Штукатуров, воевавший в 6–м Финляндском стрелковом полку под командованием Свечина и убитый в декабре 1915 г., знал, за что сражался, протестовал против избиения солдат младшими офицерами и констатировал: «Из ви­денного и пережитого мной за последнее время, приходится сделать заключение, что главное горе наше происходит оттого, что мало хороших, преданных делу, офицеров. Правда и в нижних чинах нет прежнего задора и гордости, как вначале войны, но все же при хорошем руководстве много можно сделать. В войсках нет прежнего подъ­ема, видимо, люди устали, есть равнодушие ко всему, но слава Богу, уныния нет».

Необходимо учесть еще и то, что части на фронте практически не сменялись и стояли в первой линии. Союзники, имея в конце 1915 г. на 1 км фронта примерно 2500 штыков, могли себе позволить смену дивизий, бригад и батальонов, когда сол­дат находился в окопах 4—5 дней в месяц. Англичане в теории 10 дней находились на передовой, 10 — в резерве, и 10 — «на отдыхе», копая и чистя все необходимое. Австралийский генерал Монаш в 1917 г. ввел следующую систему равномерного распределения нагрузки: «Весь мой сектор, 8 из 150 км фронта, которые контролируются британцами, обороняется одним взводом из каждой роты каждого батальона каждой бригады… Батальон проводит на передовой всего шесть дней, взводы часто меняются, так что даже в худшем случае солдат редко проводит в траншеях больше 48 часов за 12 дней, а каждые 48 дней бригада целиком сменяется следующей и отправляется на полноценный отдых». Но и британская армия, по Ниллансу, в спокойные периоды теряла до 2000 человек в неделю. В русской армии при 600 штыках на километр в резерв отводили лишь сильно потрепанные полки для нового формирования или доукомплектования. А ведь войска в позиционной войне по­стоянно находились в напряжении. По словам Изместьева, «днем урывками, а по ночам никогда не приходится отдыхать». Сидение в окопах способствовало росту заболеваемости, страдала боевая подготовка. Недостаточно развитое, но сложно ор­ганизованное медицинское обслуживание приводило к тому, что доля возвращенных в строй раненых (40—45 %) значительно уступала как союзникам, так и противникам, еще более обременяя армию. В 1918 г. французы (по их подсчетам) возвращали в строй до 85—90 % раненых. Для сравнения — во время Великой Отечественной войны число раненых, возвращенных в строй, превысило 70 % при теоретическом максимуме, по Оппелю, около 80 %.

Резкая потеря качества кадров отражалась и па ходе боевых действий. Если объ­явление войны вызвало общий подъем патриотизма, гвардейские части бежали на вра­жеские батареи и колота прислугу, то немногим позднее слабообученные и плохо одетые запасные солдаты легко отставали и сдавались в плен — например, 37–ая ди­визия потеряла за два ночных отхода 1 и 2 декабря около 1000 человек отставшими. Как писал генерал Ю. Н. Данилов, «уже в октябре—ноябре 1914 года пришлось ввести суровые наказания за умышленное причинение себе или через другое лицо увечий или повреждений здоровья». В конце октября Гильчевским отмечалось бегство Бузулук–ского полка. По воспоминаниям Ф. Новицкого, в ноябрьских боях под Лодзью 6 рот 87 Нейшлотского полка, «не оказав никакого сопротивления, воткнули винтовки шты­ками в землю и сдались». Описывая бой 17/30 ноября, Незнамов отмечает, что «от 217 и высланного в 9 ч. 30 м. дня 220 полка в Стругенице и кустарниках была лишь небольшие группы, удерживающиеся уцелевшими офицерами; остальные все сдались в плен… Где были офицеры, там еще эти второочередные войска кое‑как дрались, держались и отстреливались по крайней мере; где их было очень мало или не было (за убылью) вовсе — там сдавались в плен без всякого сопротивления». За 10 неполных дней 55 второочередная дивизия успела потерять трех командиров полков, почти всех кадровых офицеров и свыше трех четвертей солдат. Во второй половине ноября командарм–Х Сивере просит законодательно ввести потерю всяким военнопленным права возвращения на Родину и автоматическое выбытие из русского подданства в результате самого факта пленения. Такие экстраординарные меры запрашивались после фактов массовой сдачи в плен в 84–й пехотной дивизии, в одном случае сдались три роты. В начале декабря были отмечены перемирия и братания с германскими военными. Стоит отметить, что приказ 3–му мортирному дивизиону стрелять по своим отступавшим солдатам был отдан еще 4 августа (!), в первых боях на территории Германии. Директива 26–й дивизии «оборонять позицию пассивно, но упорно; кто оставит самовольно окопы, того разстреливать на месте без суда и следствия» отдана Ренненкампфом 26 августа. Борис Анненков описывал в 1914 г. случай бунта казаков с убийством начальника лагеря.

В 1915 г. сдача в плен стала массовым явлением. В мае в Галиции наблюдали сда­чу группы солдат 79–го Куринского полка. В июне имел место случай добровольной сдачи в плен 219 солдат Гайворонского полка. В ответ па донесение об этом штаб армии отдал распоряжение «беспощадно расстреливать всех, добровольно сдающихся в плен». В июне же после неудачных атак ополченцев «дружина была самая ненадежная. Когда к дружине подбежали поляки, на наших глазах роты старых солдат целиком стали сдаваться в плен, бросая винтовки». По запискам Свечина, в начале августа весь 315–й полк во главе с командиром сдался в плен под предлогом расстрела па­тронов. Роты переходили к противнику даже в наступлении, тогда как в том же году немецкий ландвер (ополчение!) с устаревшими орудиями даже в окружении и даже против гвардии (8 батальонов против 28) сопротивлялся буквально до последнего человека. Дневник Штукатурова, сентябрь: «Пришлось в эти дни переносить и голод и холод. Я лично смирился, но многие товарищи мечтали попасть в плен».

Французы, вдохновленные десятилетиями пропаганды, дрались, чтобы отомстить за поражение во Франко–прусской войне и вернуть Эльзас–Лотарингию, англичане до 1916 г. пополняли армию только добровольцами, чтобы не получить в Бельгии нового Наполеона. А за что было драться русской армии, если солдаты, по многочисленным отзывам офицеров, просто не понимали, с кем и почему воюют? То есть большинство офицеров не встречали или не знали о солдатах, подобных Штукатурову. Как вспоми­нал Верцинский, только весной 1917 г., уже после революции, «большинство присутствовавших офицеров впервые узнало о существовании глубокого классового расхождения между солдатами и офицерами, между низшими слоями населения и его более привилегированной частью». Больше того, культивировалась рознь между родами войск. Да, гордость за полк или батарею при хорошем командире встречались, но…

Новогеоргиевск, сильнейшая крепость Бвропы, имел гарнизон в 90 000 солдат и 1000 офицеров при 1200—1680 орудиях, полугодовом запасе продовольствия, несколь­ких аэропланах и аэростатах, 116 ручных пулеметах Мадсена. По отзыву К. И. Велич­ко, «крепость Новогеоргиевск не только не уступала, но технически была сильнее французской крепости Верден». Однако к середине сентября 1914 г. в Новогеоргиев­ске находилось всего лишь около полумиллиона снарядов. При этом гарнизон вслед­ствие ротации частей (несших затем большие потери на фронте в начале кампании 1914 и 1915 гг.) состоял из ополченцев и только–только прибывшей второочередной дивизии. Фактически в течение первого периода войны крепость не имела постоянно­го пехотного гарнизона, а батареи выводились из крепости в поле, где расчеты со­вершенно не понимали полевой службы. Военный инженер Новогеоргисвска, полковник Короткевич–Ночевный, даже не подозревая о германском наступлении, наткнулся на немецкий передовой отряд и был убит, немцам достались новейшие планы крепости с обозначением мест расположения тяжелых батарей. Хотя разрушения от обстрела тя­желыми снарядами оказались незначительными (а внутри казематов повреждений за­метно не было), но моральный дух защитников был подорван, а решительная атака немцев произвела на коменданта крепости генерала Бобыря такое впечатление, что он приказал оставить пять фортов внешней линии, затем перебежал к немцам и уже из плена приказал сдать крепость «во избежание дальнейшего кровопролития». Хотя немцы за три дня успели занять всего одну группу фортов — 2 из 33, и сопротивле­ние продолжалось даже после сдачи Бобыря. В плен попали порядка 80 000 военных, из них 23 генерала, также немцам достались примерно 1200 орудий. Пять офицеров, не желая сдаваться, смогли пробраться через немецкие позиции, а затем пройти около 400 км до расположения русских частей. Сама осада заняла от 4 до 10 дней, считая только штурм или обложение.

Крепости приказывалось то срочно оборонять, то не менее срочно эвакуировать. Многие крепости (Гродно, Брест–Литовск и саму Варшаву) уступили вообще без боя или с символическим сопротивлением (Ивангород), часто не успев уничтожить припа­сы. Современная фортификация требовала и современной тактики, а ее в большинстве случаев не было. По воспоминаниям фон Шварца, «у позиции и у занявших ее войск не было ничего общего: войска были сами по себе, а позиционные укрепления — тоже». В результате, «заняв позицию вечером, войска к рассвету уже бросили ее», позднее немцы незаметно (!) переправятся через Вислу и наведут понтонные мосты, хотя берег реки охранялся несколькими полками.

Для сравнения австрийский Перемышль был сдан только после двух осад — с 17 сентября по 8 октября 1914 г. и с 5 ноября 1914 г. по 22 марта 1915 г., предва­рительного взрыва (с согласия Верховного австрийского командования) всех укреп­лений и мостов, уничтожения продовольствия и оружия. И вспомните оборону уста­ревшего Осовца, в то же самое время державшегося против мощнейшей осадной артиллерии и отравляющих газов.

Всего с 1 мая по 1 ноября 1915 г. русская армия потеряла 976 000 человек плен­ными, при этом её потери убитыми и умершими от ран составили лишь 423 000. На­чальник штаба Верховного главнокомандующего генерал Алексеев писал 4–го ноября 1915 г. в одной из резолюций: «Некрасивая картина, сообщенная штабом 3–й армии, относительно обслуживания немецкого тыла значительным числом наших пленных» и далее предлагал налетами конных отрядов «вносить сильное расстройство в службу тыловых учреждений, разгоняя тех негодяев, которые служат обозными, хлебопеками, рабочими». С другой стороны, процент контуженных, или, как тогда говорили, «скон­фуженных» офицеров в десятки раз превышал процент контуженных солдат. Таков был эффект утраты большинства подготовленных кадров, недостатка оружия и особенно боеприпасов и полного непонимания солдатами целей войны.

Уже в середине июля 1915 г. был исчерпан контингент ратников ополчения I раз­ряда. Согласно действовавшим до войны законам, этим исчерпывался запас людей, которые могли быть взяты в действующую армию. При этом все больше и больше людей оставались в тылу — в земских и городских союзах, благотворительных организациях и пр. В результате к концу 1916 г. на одного солдата действующей армии приходились три военнообязанных в тылу.

Брусиловский прорыв и последовавшие позиционные бои израсходовали последние кадровые резервы. Например, лейб–гвардии Финляндский полк, с большим трудом «приведенный в блестящее состояние — в таком полк был только в первых боях», был практически уничтожен за несколько часов 15 июля. При прорыве все командовавшие ротами были убиты или ранены, солдат убыли свыше 2700 человек. От роты его вели­чества, бывшей в первой линии, из 200 человек остались в строю не более десятка.

Клембовский отмечал, что «в июле 1916 года гвардейская артиллерия заняла пози­ции почти на пределе от заграждений, и, конечно, проходы оказались или вовсе не пробитыми или плохо расчищенными; гвардейской пехоте пришлось грудью разбивать их и, не достигнув успеха, отступить с большим уроном».

Торнау: «Тяжелая артиллерия была массирована на другом участке фронта, и полку пришлось наступать, пользуясь поддержкой лишь легких орудий и нескольких мортир. Результаты этой артиллерийской подготовки были ничтожны… Не впервые полку было идти вперед без поддержки артиллерии, и смело бросились роты в атаку, навстречу губительному огню противника… Потери Финляндцев превышали наши и достигали 2000 человек. Как передавали впоследствии, общее число потерь гвардии за эти дни боев на Стоходе превысили 32 000 человек. Результаты, достигнутые этим наступле­нием, и несколько германских орудий, взятых 2–м гвардейским корпусом, вряд ли могли компенсировать эти чудовищные потери. Подготовка нескольких месяцев стоян­ки в резерве была сведена на нет. От гордых, многотысячных полков, выступавших в бой 15 июля, оставались в некоторых частях немного более половины».

По сведениям С. Новикова, в 3–й гвардейской пехотной дивизии за время ковель­ских боев остались в строю всего 26 офицеров, а лейб–гвардии Егерский и Мо­сковский полки были сведены в батальон каждый. Адамович отмечает, что роты лейб–гвардии Кексгольмского полка 15 июля потеряли около 2000 человек — до 60 % со­става, и 80 % офицеров, притом что еще до боя полк имел всего 5 кадровых офице­ров.

3 сентября в двух атаках четыре батальона гвардии потеряли 1366 человек, 7 сентября — 1198, 19 сентября два полка потеряли 1 офицера и 1311 нижних чинов, 1 октября гвардейцы потеряли 11 офицеров и 1127 стрелков, из них убиты 3 офицера и 160 стрелков. По оценке командира одного из этих полков, многократные атаки не были неожиданными для немцев, проводились шаблонно, а слабая артиллерийская под­готовка почти не уничтожала укреплений и проволочных заграждений противника. Итогом стала потеря гвардейской дивизией захваченных с таким трудом позиций.

По сведениям Д. П. Оськина, «идущим из канцелярии полка, в наших полковых списках уже зарегистрировано шестнадцать тысяч солдат, причем налицо не более полутора тысяч, остальные за два года войны выбыли из жизни». Козьмин вспоминал для 1916: «Последние пополнения были просто вооруженными хлебопашцами, сидевшими упорно в окопах, но совершенно неумелыми и не напористыми в атаке».

Только в Петрограде в начале 1917 г. в запасных батальонах гвардейских полков насчитывались около 100 000 человек (по сведениям Головина — до 160 000). При этом запасные полки разбухали до 30 000, а гвардейские батальоны — до А—6 и даже 8000 (!) человек. Поскольку личный состав запасных батальонов гвардии нередко превышал в 3—3,5 раза численность довоенных полков, солдаты спали на трех–четы­рехярусных койках при в обстановке большой скученности и антисанитарии. При 2000 винтовок на 5000 солдат и 12 патронах на солдата о серьезном обучении не приходилось говорить, поэтому солдат занимали муштрой.

В приказе по военному ведомству 31 октября 1915 г. сразу же отмечалось, что в 1915 г. «совершенно не исполнялись весьма важные и существеннейшие отделы стрел­ковой подготовки, как то начальные упражнения стрельбы боевым патроном». В ре­зультате учебная стрельба не обеспечивала не только подготовки к ведению огня в боевых условиях, но и к меткой стрельбе в пределах постоянного прицела.

Из воспоминаний Попова: «Заниматься с ними было некогда. Шли бои. Узнать, а тем более изучить своих солдат было чрезвычайно трудно, лица менялись, как в ка­лейдоскопе, да и солдатам трудно было привыкнуть к незнакомому офицеру… наш 1–й баталион имел только на двух ротах своих кадровых офицеров, двумя другими ко­мандовали офицеры чужих частей; 3–линейных винтовок было до смешного мало, напр., у меня в роте на 360 человек их было всего 18, остальные были или фран­цузской системы «Гра», или какой‑то итальянской допотопной системы, к тому же без затворов, Бог весть какими судьбами попавшими в наши арсеналы. Не было ни ручных гранат, ни ракет, чтобы каждый мог наглядно познакомиться с их употребле­нием и действием. Вместо ручных гранат бросали колотушки, имевшие форму гранат «Новицкого»; что же касается остального, то оно объяснялось на словах».

Новобранцы, не понимая целей войны и не получая должного обучения, отнюдь не стремились на фронт. Еще меньше желали воевать старослужащие, которые уже побы­вали в боях и многие из которых уже были ранены, нередко по несколько раз. К на­чалу Февральской революции в запасном батальоне Измайловского полка из 54 офицеров только 14 были кадровыми. В запасном батальоне 2–го стрелкового гвардейского полка оставались всего 6 кадровых офицеров на 2600 нижних чинов. К тому же и качество этих офицеров в тылу было далеко от идеала. Описав полное безразличие новобранцев к обучению, недостаток материальных средств и времени на обучение (6 недель), Попов подводил итог: «Глядя на серую массу маршевой роты, без винтовок, не имевшую уже былого воинского вида, невольно думалось: Армии уже нет. Вот он, Русский вооруженный народ». То же отмечал и В. Борисов: «В основном атоме боевого организма, в роте, не было уже в наличии тех 5 офицеров и 13 унтер–офицеров, которые, собственно, и образуют фундамент воинской дисциплины». Во Франции 1916 г. призванный в январе пять месяцев обычно проводил в казармах, два — в лагере, после чего отправлялся на фронт в тренировочный батальон и только в ноябре шел в пополнение частей.

Можно сделать вывод, что фатальной оказалась не только и не столько довоенная отсталость России по сравнению с ведущими промышленными державами (хотя и она сыграла свою роль), — ни одна страна не избежала ошибок в начальный период вой­ны. Не меньшую роль сыграли подчиненность стратегии интересам Антанты (а не своим), а также неумение грамотно и вовремя мобилизовать и использовать имеющие­ся ресурсы. Печально, что эти проблемы осознавались задолго до начала Первой мировой, но так и не были решены.