Самолет Шетцинга в сопровождении истребительного эскорта поднялся с аэродрома и взял курс на северо — запад, унося шефа инспектировать войска армейской группы 'F'. Так был сообщено очень узкому, примерно полтора десятка человек, кругу лиц, причастных к вершинам власти Германской Демократической Республики. Гораздо меньше, четверо знали, что на самом деле 'Грифон' номер 'ноль' был пуст, а сам шеф в обстановке глубокой секретности выехал на инспекцию подземных лабораторий проекта 'МЕ' посвященного атомной энергетике. Но только сам Шетцинг и начальник его личной охраны знали, на каком неприметном переезде их состав сменил маршрут и понесся на восток, навстречу своему двойнику, отбывшему из Москвы.

Они встретись глубокой ночью, на полустанке южнее Бреста. Даже луна скрылась за тучами гонимыми обеспокоенным ветром. Восточный состав уже ожидал западного собрата и стоял неподвижно, мертвой молчаливой глыбой, ожидая, пока новоприбывший, окутанный облаками пара, пройдет по параллельной колее, занимая позицию строго напротив, борт к борту. Они стояли так несколько минут, укрытые сверху крышей большого сквозного пакгауза, пока заранее прибывшая на место охрана улаживала формальности. Быстро и слажено, как будто им приходилось делать это ежедневно, немногословные люди в темных одеждах, с пистолетами — пулеметами заняли свои позиции, охватив станцию плотным кольцом наблюдения и защиты. Подняли в небо рыльца зенитные автоматы, на заранее обустроенных позициях развернулись замаскированные пулеметные расчеты.

Небольшая группа из четырех человек в течение четверти часа проверила всю слаженную систему, убедившись в идеальной точности соблюдения плана. Только после этого она в свою очередь разделилась на группы по два, каждая из которых направилась к 'своему' составу. Там дважды повторилась одна и та же картина — условленный стук в броневой борт, открытая заслонка, короткий диалог.

После этого восточный состав ожил, исторгнув из недр команду монтеров, в течение пяти минут соединивших два параллельных вагона закрытым переходом из стальных панелей. Завершив работу, монтеры исчезли, так же как и появились, быстро, незаметно, бесшумно. Теперь составы стали одним целым, закрытым от любого постороннего взгляда. Две металлические громады и сотня человек вокруг с одним приказом: защищать любой ценой, от любого мыслимого противника.

Сталин повернул реостат, прибавляя яркости мягкому свету плафонов — с возрастом у него стало сдавать зрение. Он любил свой спецпоезд за ненавязчивый, строгий уют. Здесь можно было равно работать, совещаться, отдыхать. Даже проводить узкие конференции межгосударственного уровня, если бы на то была воля хозяина, настолько тщательно была подобрана композиция изящной многофункциональной мебели и предметов быта.

Сегодня, учитывая важность момента, он избрал местом встречи штабной вагон, удлиненный за счет отсутствия тамбура, обставленный с абсолютной аскетичностью — многосекционный стол во всю длину одной из стен, несгораемые шкафы для документов, блок связи в отдельной кабинке, несколько стульев, многоцелевые стенды, сегодня пустые. Лишь добавились два кресла с высокими спинками и небольшой столик, установленные строго в центре вагона.

Сегодня он ожидал совершенно особого гостя. Пожалуй, единственного, кого Сталин мог с определенной натяжкой назвать своим… нет, конечно же, не другом. Духовным собратом.

Неожиданно он вспомнил, что они не договорились, кто собственно к кому идет. Может быть, это как раз ему уготована роль гостя? С одной стороны, он, Иосиф Сталин, представляет сторону, у которой просят помощи. С другой, все таки именно он предложил встречу… Сталин задумался, решая в уме немыслимо сложную задачу пусть тайного, но все же дипломатического протокола, но оказалось, что ее уже решили за него.

Металл отозвался звоном в такт бодрой поступи. Стукнула дверь тамбура, зашуршал бархат занавеси. В простор вагона — кабинета, под свет любимых сталинских зеленых ламп ступил человек в синем костюме. Очень высокий, подтянутый, несмотря на печать возраста на подвижном, выразительном лице, чуть подволакивающий левую ногу.

— Здравствуй, Иосиф, — легко сказал он на хорошем русском языке, протягивая Сталину узкую твердую ладонь.

— Здравствуй… Рудольф, — сказал Сталин, шагнув навстречу гостю, спрятав в седых усах улыбку.

Пути истории причудливы и неисповедимы. Обычно никакая воля, никакие усилия не в силах остановить жернова исторического процесса. Но иногда одной случайности, незаметного поворота человеческой судьбы хватает, чтобы изменить мир.

Ничто не предвещало Рудольфу Шетцингу какой‑то особенной судьбы, отличной от славных традиций его рода. Отпрыск знатного и древнего германского рода, потомок двадцати поколений офицеров — пруссаков от кавалерии, рубившихся с французами, русскими и всеми прочими соседями, ближними и давними с неизменной храбростью, честью и верой в бога. Рожденный и воспитанный в непоколебимой уверенности и вере, он не мыслил иной стези и иного конца кроме долгой и славной жизни полной сражений за Германию и ее дух. Или не долгой… Но непременно славной и непременно военной.

Лишь в одном Рудольф осмелился пойти против семьи — вместо кавалерии он выбрал новомодное увлечение летательными аппаратами, 'аэропланами'. Таковая измена традициям была подсказана нестойкой душе, несомненно, самим нечистым, но Рудольф все же он сумел доказать отцу, что 'аэропланы' — это конечно же не кавалерия, но полезно почти так же как пехота, и тот скрепя сердце решил, что паршивая овца в стаде лучше чем напрочь отломленная ветвь семейного древа.

Шетцинг мечтал о войне и подвигах, но как оказалось, собственно о войне он не знал ничего. Романтика воздушных боев закончилась, когда его подбитый штурмовик врезался в бруствер, и пилот, крича от безумной боли в перебитой ноге, выполз из загоревшейся кабины.

Он видел, как ложились цепи пехоты под шквальным огнем 'адских косильщиков' и ураганом артиллерийского огня. Он видел небо, исчерченное дымными следами горящих самолетов. Он видел, как снаряды разбивали корпуса танков как жестяные коробки. Он слышал душераздирающие крики раненых и умирающих, сливающихся в один ужасающий многоголосый стон, единое проклятие, посылаемое небу тысячами глоток. Он слышал хрип отравленных газами. Он чувствовал смрад плоти опаленной адским пламенем огнеметов. Он должен был умереть и умер бы, если бы залегший рядом пехотинец не принял на себя осколки рванувшего рядом заряда бомбомета.

Так Рудольф понял, что такое война. И на нем прервалась славная плеяда офицеров из рода Шетцингов.

Он вышел из госпиталя через полгода, истощенный, голодный, едва передвигающий ноги после лечения сложного двойного перелома и 'испанки', едва не добившей израненного больного. Шетцинг стоял у госпитальных ворот, опираясь на кое‑как сколоченный костыль, оборванный, щурясь на сумрачное солнце, дрожа от зимнего морозца, прокусывающего насквозь легкую шинель. Вокруг сновали люди, разных возрастов, разных занятий, но все как один — одинаково изможденные, с печатью нужды и невзгод на злых лицах. Начинался Голод Двадцатого Года. У многих на шее висели таблички со словами: 'Ищу любую работу' или 'Готов на все'. Безногий нищий сидел в сугробе и безнадежно просил милостыню. Оборванная проститутка хриплым надсадным голосом без стеснения, среди бела дня предлагала себя. Она презрительно скользнула взглядом по сгорбленной фигуре Шетцинга — наверное, его кредитоспособность не внушала ей доверия.

Слева на небольшой импровизированной трибуне выступал уличный оратор, невысокий, с узкой полоской усов, невзрачный внешне, но живой и яркий как огонь, с голосом подобным иерихонской трубе. Он вещал о предательстве грязных евреев и их приспешников, о происках гнусных французов, об унижении и ограблении страны. О необходимости жестокой кровавой мести, страшном возмездии, неизбежном и неотвратимом. Его слова прожигали душу, заставляя плакать собравшихся вокруг от унижения и стыда, сжимая их пальцы в бессильные кулаки. Пока бессильные.

Справа говорил другой оратор. Уже немолодой, в потертой рабочей блузе, он медленно подбирал слова, нанизывая их как бусины разного размера на непослушную взлохмаченную нить. Он говорил о бедствиях и мире. О самонадеянной глупости и нерасчетливой самоуверенности. О далекой стране на востоке, которая начинает жить совершенно иным порядком и законом. О новом пути. Слова цеплялись друг за друга, сталкивались. Этого человека слушали гораздо меньше, от небольшой группки собравшейся вокруг него то и дело отделялись, переходя к усатому. Видя это, рабочий все больше терялся и путался, растерянно комкая в широких ладонях мятую кепку.

Рудольф слушал долго. А затем решительно похромал к усатому. Толпа почтительно расступалась перед героем войны. Даже сам оратор склонил голову и протянул красивым жестом обе руки, предлагая герою занять место рядом с собой.

И Шетцинг сломал костыль о его голову.

По крайней мере, так говорилось в его официальном жизнеописании. Так же этот выдающийся момент был увековечен в великой киноленте 'Титаны', с триумфом прошедшей в обеих странах. Сталин, которому доводилось общаться с военными, ранеными и больными, сильно сомневался, что человек, у которого была сломана нога, поправлявшийся на скудных больничных харчах и едва не добитый гриппом смог бы хотя бы поднять костыль, не то, что сломать его о кого‑нибудь.

Но предпочитал держать свое мнение при себе. В конце концов, в собственной биографии Сталина некоторые моменты были отражены с той же долей условности…

Так Шетцинг навсегда связал свою судьбу с красным движением Германии, в конце концов, собрав воедино три социалистические партии страны. Рудольф был умен, образован, тщеславен, но не страдал самоуверенностью. Он знал, когда надо отступить, а когда бросить на карту все и сразу. Когда нужно использовать всю мощь авторитета, а когда терпеливо ждать и учиться.

'Девять пунктов' двадцать второго, мятеж правых в Баварии годом спустя, подъем крыла 'мировых революционеров и триумфальный визит Троцкого в двадцать пятом, первая (но не последняя) советско — немецко — польская война. Поездка в СССР и личное знакомство со Сталиным, политическая антитроцкистская дискуссия 'по обе стороны Рейна' двадцать седьмого. Председательство Совета Компартии ГДР на рубеже десятилетий…

И многое — многое другое. Шетцинг пережил все подъемы и падения немецких большевиков. Сейчас, спустя два с лишним десятилетия после начала политической карьеры в Партии, он и был Партией. Самым авторитетным, самым уважаемым, самым известным и самым прозорливым коммунистом страны.

И на этом долгом тернистом пути ему не раз доводилось встречаться с усатым и его приспешниками. Но это была совершенно другая история…

— Здравствуй, Рудольф, — повторил Сталин. — Садись. Вина?

— Не откажусь, — усмехнулся немец.

— Я знаю, ты любишь коньяк, — заметил Сталин, передвигаясь по вагону с грацией горного кота, необычной для человека в его возрасте. — Но настоящее вино — это как первый луч солнца, как капля чистейшей воды на рассвете, как… — он поднял ладонь и возвел очи ввысь, — как поцелуй любимой женщины! Что перед этим ваши… коньяки.

Он наливал из простой бутылки без всяких этикеток и надписей, в простые граненые стаканы.

— Э, друг мой, ты не пил настоящего коньяка, — возразил Шетцинг, отпивая, впрочем, с видимым удовольствием. В подвалах нашей фамильной резиденции был такой напиток!.. Сейчас такого уже не достать.

— Спроси во Франции, — пошутил Сталин. — Я думаю, сейчас это будет немного… проще.

— О, да, немного.

Шетцинг покрутил стакан, поднял его на свет.

— Как тогда… Ты помнишь, — тихо сказал он.

— Да, — эхом отозвался Сталин. — Как тогда. То же вино. Те же стаканы. Только мы были другими.

— Молодым быть хорошо, — задумчиво проговорил немец.

— Говори за себя, — заметил Сталин, — это ты был молодой. А я нет.

— Да, ты уже тогда был хитрым и умным Дядюшкой Джозефом с трубкой, — снова усмехнулся Шетцинг.

Они допили в молчании. Шетцинг улыбался каким‑то своим мыслям. Сталин с прищуром смотрел на него поверх граненого края стакана.

— Еще? — спросил Сталин.

— Нет, — решительно ответил Шетцинг, словно проводя черту, отрезающую добродушную беседу от строгого делового разговора.

— Как скажешь, — так же деловито сказал Сталин.

Они одновременно сели ровно, с жесткими спинами, склонились вперед. Немец сложил ладони домиком, грузин положил параллельно на стол. Их лица в момент преобразились, приобретя обезличенное, строгое выражение. Теперь они походили скорее на гроссмейстеров высочайшего уровня, готовых начать новую шахматную партию. Партию, в которой шахматной доской были страны и континенты, а фигурами — миллионы людей и многотысячные армии.

— Рудольф, это было очень странное предложение, — начал Сталин, осторожно, подбирая каждое слово, словно пробуя температуру воды самими кончиками пальцев. — Очень. Ты не мог бы объяснить его?

— Иосиф, я предлагаю совместными усилиями 'затопить' Британию, — ответил Шетцинг так же осторожно и дипломатично. — Что же здесь странного? Есть простор для обсуждения, но не 'странно'…

Сталин помолчал в глубокой задумчивости.

— Нет, так не пойдет, — сказал он, наконец. — Не стоило ехать в такую даль и с такими предосторожностями. Чтобы общаться как на конференции. Что за спешка? Зачем идти на высадку, если мы можем ударить по колониям? Народно — освободительное движение даст больше, чем рискованный приступ. Зачем быть таким нетерпеливым?

Шетцинг смотрел в сторону, скривив рот, морща лоб. Сделал резкое движение, словно отметая условности и протокол.

— Иосиф, это я могу спросить тебя, что за нерешительность, — рубанул он, наконец, наотмашь. Так, как в свое время отжимал рукоять бомбосброса, решительно и без оглядки.

— Это исторический шанс наконец‑то разобраться с проклятым Островом, раз и навсегда. Бесповоротно! У нас величайший шанс в истории, такой не выпадал никогда и никому!

Он резко поднялся. Едва не опрокинув стул, резко заходил по вагону, повышая голос, рубя воздух ладонью как на публичном выступлении. Сталину сразу вспомнилась недавняя трансляция подобного по новомодному чуду техники — телевизору. Игрушки пока что только занимательной, но весьма перспективной.

— Посмотри сам, британские армии разгромлены, им удалось эвакуировать значительную часть живой силы, но они бросили почти всю технику. Им потребуется минимум год на восстановление, в течение этого года они беззащитны!

— У меня другие данные, — негромко вставил Сталин. — Год, это если они бросят все на войну и военное производство. Английское правительство вряд ли рискнет сразу после поражения ронять уровень жизни еще ниже, особенно под предлогом реванша. Года три. Спешить некуда.

— Не надо недооценивать Британию, — не надо недооценивать британцев, — жестко ответил Шетцинг. — Это упорные и смелые люди. Они наши враги, но это сильные враги. И то, что мы их побили в одном сражении — это не окончательная победа! Британцы проигрывали сражения, но не проигрывали войн. Пойми, им нельзя давать время на восстановление! А если они сумеют договориться с американцами? Ты знаешь, как сильны позиции экспансистов Рузвельта?

— Это серьезный аргумент, — согласился Сталин, все так же задумчиво, растягивая слова. — Очень серьезный… Но не будем забывать, как сильны позиции изоляционистов. А Гарольд Ходсон достаточно популярен. 'Человек, убивший кризис'. У Рузвельта пока что только речевки и идеалы. За ним люди, у которых большие деньги и которые хотели бы заработать на Европе еще больше денег, но этих людей мало. И тех, кто хочет заработать на сотрудничестве с нами никак не меньше. И даже больше. Этот заработок быстрее и легче. Вы преувеличиваете опасность.

— Нет, это вы ее недооцениваете. Сколько раз Британию ставили на грань поражения? Сколько раз праздновали скорую победу? И где сейчас эти победители? Островитяне сильны и упорны, это факт, который оспаривать и недооценивать глупо. И если у нас есть возможность добить их, этот шанс нужно поймать и держать крепко! Очень крепко!

— Как же все‑таки у вас силен комплекс поражения…

Сталин ушел в кресло как подводная лодка на глубину, укрылся в тени, только трубка торчала подобно перископу.

— Что? — не понял Шетцинг.

— Я сказал: как же у вас сильна память о поражении в той войне, — повторил Сталин. — Сказал бы сразу, что у вас очень сильна военная партия. Особенно теперь. После победы. Военные требуют продолжения и новых побед. Учитывая, что у вас в Германии каждый ребенок воспитывается в памяти английского ограбления, не удивительно, что тебе нечего им противопоставить. Абсолютная власть бывает только в сказках.

Шетцинг помолчал, собираясь с мыслями. Долго. Сталин все так неподвижно сидел, лишь тонкий призрачный дымок вился над креслом.

— Не без этого, — наконец согласился Шетцинг, — не без этого. Мои военные доставляют много проблем. Особенно сейчас. Но в этом вопросе я с ними полностью солидарен. И как политик, и как человек. Я помню то время, когда все начиналось. Наши блестящие победы, штурм Парижа… Перед нами лежал весь мир, а британцы в панике бегали по своему жалкому островку. А через несколько лет я подыхал в госпитале, где не было даже бинтов, и сгнил бы общей могиле как все, кто был рядом со мной… Если бы моя мать не продала последние ценности, чтобы купить на черном рынке лекарств. А я прятал их, приматывая к телу тряпками, и спал с ножом в руке. Потому что по ночам ко мне сползались со всей палаты, чтобы отобрать драгоценные склянки. И я дрался с ними насмерть! Ты когда‑нибудь видел, как дерутся увечные солдаты, которые от слабости уже не могут ходить?!

Увлекшийся Шетцинг осекся, вспомнив, что его собеседник прожил бурную жизнь и наверняка видел вещи куда более страшные. И продолжил уже ровно и спокойно, но с непоколебимой внутренней убежденностью:

— Если уж нам снова выпало сойтись с ними, мы не дадим этому повториться. Мы не дадим им подняться снова. Я не дам им подняться снова.

— Красиво сказал, — усмехнулась тень в кресле, трубка на мгновение вспыхнула ярким угольком. — Красиво. А теперь я спрошу простой вопрос. Ты знаешь, сколько англичане делают самолетов? Если ты забыл, или у тебя не очень хорошие шпионы, я подскажу. От трехсот машин в месяц. Считай. У них уже есть почти два месяца передышки, это шестьсот машин. Еще минимум месяц вам понадобится для того, чтобы реорганизовать войска и подготовить вменяемый план. Девятьсот машин. Потом отовсюду полезут несвязанные концы и нерешенные задачи, вопросы. Про которые забудут поначалу, в запале и горячке. Еще месяц как самое меньшее. Тысяча двести машин. Дай бог, хоть я и материалист, чтобы вы уложились в пять месяцев всего. Это даст англичанам от полутора до двух тысяч самолетов в строю. Самое меньшее. Пролив широкий, высадка будет трудной, сильной артподдержки атакующей группировки не создать. Значит, большую часть огневой работы будет делать авиация. Значит, нужна авиагруппировка превосходящая английскую в разы.

— У нас больше самолетов, гораздо больше, — коротко сказал Шетцинг. — Мы задавим их числом.

— Больше, — согласился Сталин. — Но не кратно, не настолько, чтобы задавить их быстро. И это еще не все. Для победы нужна чистая зона высадки. А в первые же часы англичане поведут к ней все, что способно держаться на воде, чтобы разнести плацдарм с моря. Английский флот все еще сильнейший в мире, и даже объединенный флот Союза и Германии его не разобьет. Значит, чтобы не пропустить их, снова нужно много самолетов, теперь еще и в поддержку нашим кораблям.

— Поэтому нам нужны вы.

Шетцинг сел, закинул ногу на ногу, обхватил длинными тонкими пальцами колено. Пристально, не мигая, взглянул в лицо Сталину.

— Я изложил нашу позицию. Вы поможете?

Сталин встал, чуть потянулся одними плечами, как большой горный кот. Прошелся вдоль вагона, Шетцинг неотрывно следил за ним.

— Нечестно, камрад Рудольф. Нечестно, — сказал Сталин, в пол — оборота к немцу. — Давление военных — это проблема. Но это решаемая проблема. Тем более, что у нас есть хороший опыт решения таких… проблем. И у нас, в Советском Союзе, и у вас, в Германии. Неужели вы так ничему не научились, после тридцать пятого года? И тридцать девятого тоже? У тебя может не хватить сил, понимаю. Но твердолобость ваших военных… и ваши немецкие комплексы становятся нашей бедой. Советской бедой. В одиночку вы Англию не сломаете. Побьете — может быть. Но не победите. То, что вы хотите — возможно только с нами. Значит, ваше поражение вполне может стать нашим общим поражением. Советскому Союзу такие военные… приключения… не нужны. Совсем не нужны. Это шантаж. Нечестно. Не по союзнически.

— Вы отказываетесь? — коротко спросил Шетцинг.

Сталин глубоко затянулся, проводил взглядом сизый дымок.

— Разве я так сказал? — с прищуром спросил он, — Нет, я так не говорил.

— Давай обдумаем… — продолжал Сталин, — Итак, англичане не хотят даже слышать о мире. Они толкают вас к войне, вас, Германию, а через вас и Союз. В войну необдуманную, бесполезную, плохо подготовленную. Мысль хорошая. Мысль интересная. И может быть вполне успешной. Черчилль хитрый сволочной лис, он понимает, что если ты и не пойдешь на провокацию, это вызовет… осложнения. Большие. Даже если в будущей схватке не примут участие американцы, мы вполне можем ее проиграть. Это плохо, и на это надеется Черчилль. И его команда. Но отказаться вы, немцы, не можете. А если вы не можете, то и мы не можем. В одиночку вы разве что зубами по побережью постучите. Что же нам делать?..

— То, что мы отправили вам, это, конечно, так, предложение о сотрудничестве. — деловито начал Шетцинг. — Есть вполне проработанные идеи о том, что и как делать. Если мы соберем все силы в кулак и ударим вместе, разом, мы вполне можем победить. Шансы неплохие.

— Риск, — упрямо ответил Сталин, — Риск! Можем победить, а можем и не победить. Вы ведь хотите закончить все до осенних штормов. Не успеем. Есть у меня один хороший адмирал, он любит говорить, что война — это состязание конвейеров. У кого длиннее — тот и победит. У нас длинные конвейеры, очень длинные, потому что социалистическое — самое лучшее. И… хммм… самое длинное… Но у англичан — не короткий. — Сталин сделал резкое движение трубкой, подчеркивая мысль, — совсем не короткий!

Он снова пыхнул дымом

— Англичане заманивают нас в ловушку. И нам придется в нее пойти, если уж у вас там такие несговорчивые, такие упрямые генералы…

Шетцинг прекрасно владел собой. При этих словах на его лице не дрогнул ни один мускул. Лишь где‑то в глубине глаз мелькнула тень удовлетворения и радости.

— Но если уж так приходится поступать, нужно сделать все очень хитро. Хитрее Черчилля.

Чем больше Сталин уходил в свои мысли, тем явственнее в его речи прорезался гортанный горский акцент. Фразы становились короче и рубленее.

— Хитрый, хитрый Черчилль поставил нам ловушку. Он думает, что самый умный. Ждет, когда мы, ругаясь и плюясь, но все‑таки в нее полезем. Потому что не можем не полезть. Потому что немецкие камрады такие… несознательные…

Шетцинг скривился, Сталин усмехнулся уголками рта, он вернул немцу шпильку относительно превосходства Ротмахта.

— Но, как завещал нам великий вождь и учитель, наш товарищ Ленин, — Сталин снова назидательно поднял трубку, — мы пойдем другим путем. Совершенно другим!

— Точнее? — осторожно спросил Шетцинг.

И Сталин объяснил, каким путем он предлагает пойти.

Шетцинг сидел и молчал долго, очень долго. Затем выдал длиннейшую тираду на родном языке, длинную и громыхающую как товарный поезд.

…это невозможно! — в конце он резко перешел на русский.

Немец вскочил и начал мерить вагон длинными, порывистыми шагами.

— Невозможно! Так никто никогда не делал! И время! Сколько на это понадобится времени! Сколько сил! Нам придется включать ресурсы всей Европы! Бороться с пятой колонной, черт побери, это даже хуже того, что я предполагал!

Он резко остановился, повернулся к Сталину и выпалил:

— Иосиф, это безумие!

Сталин покрутил погасшую трубку. Что‑то пробурчал по — грузински. Отложил трубку в сторону. И сказал:

— Давай обсудим дело.

Охрана бдела до самого утра. Десятки людей настороже и во всеоружии охраняла две могильные громады спецпоездов. Ни одного звука, ни одного лучика света не пробивалось наружу из вагона, в котором Генеральный Секретарь и Первый Министр спорили до хрипоты. Временами Шетцинг срывался на крик и прикладывался к бутылке коньяка (хозяин вагона был запаслив и знал, когда время открыть кубышку), а Сталин невозмутимо слушал, вставляя едкие и точные замечания. Временами Сталин терял самообладание и начинал расхаживать, негромко ругаясь на незнакомом Шетцингу языке, а немец скрупулезно чертил графики и отмечал карандашом пункты. Словом, если бы кто‑нибудь мог заглянуть в вагон и увидеть их, то он был бы весьма удивлен новой, невиданной ипостаси лидеров двух сильнейших евразийских держав. Но ничей взгляд не проник внутрь и все, что произошло в вагоне, навсегда осталось в его немых бронированных стенах.

К утру они договорились. Шетцинг ругнулся напоследок и допил коньяк как воду. Сталин пригладил усы, с отвращением отложив источавшую горечь трубку. Потом они долго, как мальчишки после уроков, собирали разлетевшиеся по всему помещению бумаги и листки. Тщательно, по листочку сжигая их в специальном лотке с вытяжкой.

— И все‑таки, по — моему, это безумный план. Совершенно безумный, — произнес Шетцинг напоследок. — Слишком ново…

— Только так, — жестко повторил Сталин, — только так! Или вы будете воевать без нас.

Когда солнце выбралось из‑за горизонта, окрасив вороненые стволы багряными отблесками, монтеры так же быстро как собирали переход, разъединили составы.

Первым отошел пришедший с запада, отходя на запасную ветку, разворачиваясь в обратном направлении. Восточный тронулся следом, возвращаясь.