1

Входя в деревню, Даниел неотрывно смотрел перед собой. Должно быть, поэтому он споткнулся. Большой палец пронзило болью, Даниел выругался сквозь зубы и запоздало глянул вниз. Каменная статуэтка валялась посреди дороги, прямо на пути, словно нарочно ее тут бросили, хотя, скорей, просто выпала из чьей-то заплечной сумы. Даниел пошевелил пальцем в сапоге: крепко врезался, Эрдёг подери, хорошо хоть не сломал. Он подавил бессмысленное желание пнуть камень и переступил через него, вновь поднимая взгляд.

Дома стояли вытянутым полукругом, напоминающим подкову. Десяток, а то и меньше, с покатыми крышами и выбеленными известью стенами, все одинаковые, точно поганки, облепившие поваленный древесный ствол. Иссушенная солнцем земля под домами казалась черной. Дорога шла прямо, рассекая деревню надвое, упиралась в еловый лес на склоне холма и исчезала там. Джаника что-то говорила про этот ельник – вроде бы он дает здешним жителям основной промысел, они валят лес и сплавляют его вниз по Тисе. Что ж, хотя бы в этом она не врала.

Даниел шагнул к ближайшему дому, огороженному от дороги кособоким плетнем. Дверь была распахнута, из ветровой отдушины в крыше тянулся дым. В тесном дворике на земле сидели двое: старуха и девочка. У старухи не было одного глаза, что не мешало ей быстро и проворно прясть, так, что тарахтело веретено. Девочка, рыжая, как лисенок, праздно сидела у старухиных ног и ковыряла землю остро заточенным колышком.

– Я ищу женщину по имени Джаника, – без приветствия сказал Даниел. – Она родом из этой деревни. Знаешь такую?

Старуха не повернула головы и не скосила на незваного гостя единственный глаз. И все же у Даниела возникло странное чувство, что на него смотрят – будто на него глянула старухина пустующая глазница. Рыжая девочка, уперев в землю колышек, дернула головой и пронзительно крикнула:

– Батька! Батька-а!

В дверном проеме возник человек. Плечистый, высоченный, почти задевающий притолоку головой. Лесорубы, снова вспомнил Даниел, они здесь все лесорубы. Крепкие мужики. Надо быть осторожней.

– Батька, этот вот пришел за Джаникой! – крикнула девочка.

Мужчина смерил Даниела тяжелым взглядом. Медленно отер руки, выпачканные в чем-то красном, – скотину разделывал, что ли, когда его прервали. Хотя в племени Даниела это было женской, а не мужской работой.

– Значит, это от тебя она сбежала, – сказал мужчина. – Входи.

Даниел поправил короткое копье, висящее за спиной. Выхватить его было делом недолгим, а лесорубы – все же не воины. К тому же, переступив порог, он становился гостем. Законы гостеприимства всюду одинаковы, что в пустоши, что в холмах.

В избе было жарко, темно и душно, из очага полз зеленоватый чад, и почти ничего было не разглядеть. Хозяин провел Даниела к столу, кивнул на скамью. Даниел сел. Хозяин поставил на стол две деревянные чарки, наполнил вонючей водкой. Выпили.

– Ты, стало быть, отец Джаники? – спросил Даниел, помолчав.

– Да. Мое имя Матьяс. Твоего не спрашиваю, потому что знать не хочу.

– И напрасно. Или тебе все равно, кто и почему пришел за твоей дочерью?

– Все равно, – сказал Матьяс удивительно равнодушно. – Раз она сбежала от тебя, значит, она твоя. Сейчас она в лес пошла, в святилище, как вернется – забирай ее и уходи.

Даниел растерялся. Забирай и уходи? Вот так все просто? Он ждал совсем не этого.

– Так ты знаешь, что Джаника была рабыней?

– Конечно. Я сам ее продал. Выдался плохой год. Мы сплавляем по Тисе лес. Прошлым летом Тиса пересохла. А потом зарядили на месяц дожди, и уже поваленный лес размок. Мы провели зиму, питаясь гнилой корой. Плохой был год.

– И ты продал свою дочь в Хорвей?

– Я продал ее проходившему мимо каравану работорговца. Куда он едет, в Хорвей или куда еще, я не спрашивал.

– Так вот он отвез ее в Хорвей, – сказал Даниел. Иштен ведает отчего, но бесстрастное равнодушие этого человека начинало его бесить. – В корчму, где она прислуживала за столом и ублажала посетителей в постели. И там ее увидел мой брат Самиел. Он увидел твою дочь, потерял голову, выкупил Джанику у корчмаря и привез домой, в наше селение. Сказал, что теперь она его жена. Хотя знал, что опозорит наш род, женившись на рабыне.

– Беда, – коротко сказал Матьяс.

У него было плоское, как лопата, лицо, белесые глаза под жидкими бровями, вялый рот. Даниел смотрел на него в упор, готовый ко всему. Лесоруб или нет, но этот мужик вовсе не обязательно дурак. И его безучастность к судьбе дочери вполне может оказаться обманом.

– Еще большая беда случилась, когда твоя дочь предала моего брата. Он выкупил ее из рабства, сделал своей женой против воли семьи, а она прожила с ним меньше года и потом бросила. Сбежала. Мой брат стал посмешищем всего селения. Всякий, кто встречал его, тыкал пальцем и кричал «позор».

– И впрямь беда, – пробормотал Матьяс, низко опуская всклокоченную голову, и вдруг смахнул что-то со стола ладонью. Даниел быстро глянул вниз. Столешница была усыпана солью, припорошившей кровавые разводы и липкие пятна жира. Похоже, до появления гостя Матьяс валял здесь мясо.

– Твоя дочь опозорила мой род, – сказал Даниел. – Но она жена моего брата, моя невестка. По закону пустоши я должен ее покарать. Отдай ее мне.

– Я же сказал, – вяло отозвался Матьяс. – Она ушла в святилище богини. Вернется, и забирай. По правде, никто тут не рад, что она вернулась.

Даниел пристально смотрел на грузного мужика перед собой, пытаясь найти подвох. Идя сюда, он ждал, что придется пролить много крови. Если Джаника, сбежав, вернулась в родную деревню (а больше податься ей было некуда), то родичи наверняка будут ее защищать. Но в этом Даниел, похоже, ошибся. Она была обузой для них, никто защищать ее не хотел, даже родной отец. Хотя нечему тут дивиться, раз уж он сам продал собственную дочь в рабство.

– Где это святилище? Далеко оно?

– Тебе туда нельзя. – Матьяс нехотя поднял голову и кинул на Даниела предупреждающий взгляд. – Слушай, человече, я верю, что ты в своем праве. Я отказался от Джаники, продав ее. И коль скоро она вошла в твой дом, у тебя теперь больше права вершить ее долю, чем у меня. В этом законы холмов и пустоши едины. Но у холмов и у пустоши разные боги. В кого ты веришь?

– В Иштена, – ответил Даниел, не колеблясь. – В Иштена, создавшего мир с помощью проклятого Эрдёга. В мать его Иштенанью и в Хадура, отца войны.

– Много богов, – задумчиво проговорил Матьяс. – И как они все уживаются друг с другом?

– Так же, как люди.

– Да… Но здесь, в холмах, все иначе. Мы слыхали про Инштена с Эрдёгом, но чтим только богиню Боссзу. Ты знаешь Боссзу?

– Нет.

– А она не знает тебя. Так что тебе нет хода в ее святилище. Дождись утра, когда вернется Джаника. А дальше делай что пожелаешь.

Даниел, нахмурившись, помолчал. Потом проговорил очень тихо:

– Если ты попытаешься убить меня в темноте, дождавшись ночи, то пожалеешь об этом.

– Знаю.

– Я не так высок ростом, но я сильнее тебя. Ты умрешь. И старуха, что там во дворе, умрет. Она ведь твоя мать? И вторая дочь твоя, девчонка, тоже умрет.

– Я знаю, – повторил Матьяс. – Всем мы умрем, человече. Все умирают.

Над столом пролетела муха. Неторопливая, жирная. Села на кровавое пятно на столе, поползла, цепляя хоботком крупинки рассыпанной соли.

– Ты можешь остаться здесь, – сказал Матьяс. – Законы гостеприимства везде одинаковы, я не убью тебя, пока ты под моей крышей. Или иди спать в поле, как собака. Мне все равно.

Он встал и повернулся к очагу, к Даниелу спиной, словно потерял всякий интерес к разговору. Движения его были по-прежнему вялыми, точно сонными. И Даниел только теперь заметил на затылке хозяина странную татуировку, пересекающую жилистую шею: прямая черта, перечеркнутая пятью короткими стежками. Словно голову отрезали и потом пришили обратно.

Даниел не был глуп, не был безрассуден. Но он шел сюда пешком много дней почти без отдыха, и он устал. Даниел вытянул из-за спины копье, зажал между коленей, упер древко в глинобитный пол. Спиной оперся о стену. Он не собирался спать. Он ждал.

 

2

Он был совершенно уверен, что не закрывал глаза, и все же в какой-то миг как будто открыл их. Ничто не изменилось, время не сдвинулось, жирная муха все так же копошилась на столе в кровавом пятне, присыпанном солью, а широкая спина лесоруба Матьяса, отца Джаники, сгорбилась впереди, заслоняя очаг. Ничего не изменилось, и в то же время изменилось. Даниел застыл, сжимая руками древко копья, упертого в землю меж его ног.

На столе перед ним стояла каменная статуэтка. Похожая на ту, что валялась на дороге перед избой, и Даниел поначалу решил, что это та самая. Хотя если бы Матьяс вышел из дома и вернулся, Даниел заметил бы это даже сквозь зыбкую дрему; он провел годы, охраняя семейный солончак, и спал очень чутко. Но через миг он понял, что статуэтка не та, другая. Больше размером и выглядит немного иначе. Там, на дороге, был просто грубый кусок камня в виде человеческой фигуры. В этой статуэтке тоже угадывались людские черты, но уже более явно. Вытесанные руки, прижатые к телу, сжатые вместе ноги. Лицо без носа и глаз, с широко раскрытым квадратным ртом. Должно быть, это и есть их богиня Боссзу.

Даниел расцепил пальцы левой руки и провел ладонью по глазам. И вдруг понял, что не хочет больше ждать.

– Когда, ты сказал, вернется твоя дочь?

Матьяс не ответил. Он все так же стоял у очага, с чем-то возился – в полумраке и чаду Даниел не мог понять, с чем именно. Даниел поднялся, вскидывая копье.

– Эй! Лесоруб! Говори, когда вернется твоя дочь!

Матьяс обернулся. Даниелу снова бросилась в глаза татуировка на его шее, хотя раньше ему казалось, что она проходит только сзади, под затылком. А теперь он увидел, что она есть и спереди. Точно посередине горла.

– А, ты проснулся, человече, – дружелюбно сказал Матьяс. – Погоди маленько, и я дам тебе отменной кровяной колбасы.

– Я спросил, где твоя дочь.

– Какая дочь? Да тебе, видать, приснилось чего? С дороги притомился, вон как сладко продрых, целую ночь и половину дня.

– Да что ты мне… – в бешенстве начал Даниел и внезапно осекся.

Когда он вошел в деревню, солнце уже почти касалось вершины холма, сползая вниз. А сейчас оно поднималось к зениту: близился полдень. Остаток дня, вся ночь и еще половина дня. Вот сколько Даниел просидел на скамье, прислонясь к стене спиной и не закрывая глаз.

Но как такое возможно?

Даниел шагнул вперед и вскинул руку с копьем. Несильно – пока что несильно – ткнул острием в шею лесоруба. Прямо под татуировкой.

– Что за игру ты затеял? – сказал Даниел тихо, с шипящей в голосе угрозой смерти. – Ты чем-то меня опоил?

– Что ты, что ты! Мы ж вместе пили и ели… ты гость в моем доме… шел мимо, попросил крова… смилуйся, на мне двое малых детишек!

Даниел медленно повернул голову. Кто-то копошился в углу у очага. Дети. Двое, как и сказал Матьяс. Одного возраста, близнецы, едва научившиеся ходить, голые и грязные, как новорожденные крысята. Они дрались за ломоть кровяной колбасы, свирепо и молча. Даниел был совершенно уверен, что, когда он входил в избу, никаких детей здесь не было.

– Джаника, – сказал он. – Мне нужна Джаника. Где она?

– Так ты за Джаникой пришел? Тогда тебе не к нам надо, а в соседний дом, тот, что напротив. Там соседка моя, старуха Тодора, это у нее была дочь Джаника. Да только девицу эту в рабство продали в минувшем году… плохой выдался год… засуха, а потом…

– Джаника не твоя дочь?

– Моя? Помилуй, человече, у меня дочерей не было никогда. Была жена. Только померла она в минувшем году… плохой был год…

Он говорил что-то еще, но Даниел уже убрал копье от его горла и отступил. Он понял, что здесь обман, хитрый, изворотливый обман. Этот человек смекнул, что не сумеет одолеть Даниела силой, и решил смутить его разум. Но Даниел был не из тех слабовольных, суеверных дураков, кого можно легко смутить. Он кинул взгляд на детей, дерущихся в грязи. Колбаса, за которую они дрались, лопнула, кровянка выползла из бычьей жилы и заляпала не по-детски свирепые лица мальчишек. Можно было убить одного из них, это бы точно развязало Матьясу язык, но так далеко Даниел пока не хотел заходить.

Он отвернулся от трясущегося лесоруба и молча вышел из избы.

Улица оставалась все такой же пустынной. Напротив плетня стояла другая изба – выбеленная известью, с покатой крышей, а в тесном дворике сидели девочка и старуха. Те самые девочка и старуха, которых Даниел видел вчера во дворе дома Матьяса. Те самые… или не те самые? Даниел резко обернулся, окинул взглядом избу, из которой только что вышел. Она была точно такой же.

Все избы в этой проклятой деревне выглядели одинаково.

Даниел пошел вперед. Миновал один плетень, потом другой. Старуха подняла на него глаза – оба глаза, их было два, круглые, с тяжело нависающими веками без ресниц. Два целых, цепких глаза. А вот что у старухи было одно, так это рука. Но она и одной рукой проворно крутила веретено, так что знай тарахтело колесо: тук, тук, тук.

Даниел отступил на шаг и сделал пальцами рожки, отгоняя нечистую силу.

– Защити, Иштен, – сказал он пересохшими губами. – Огради, Иштенанья.

– Ты за Джаникой пришел? – спросила девочка, сидящая у старухиных ног и ковыряющая колышком землю. Голос у девочки был такой же звонкий, пятки такие же грязные. Только волосы ее были теперь не рыжие. Черные.

– Да, – сказал Даниел. – Да, я… я пришел за Джаникой.

– Это моя сестра. Бабуля, слышь? Этот вот длинный пришел за Джаникой.

Старуха что-то прошамкала, остервенело стуча веретеном. Веретено подскакивало вверх-вниз, будто живое. Тук, тук.

– Джаника моя сестра, – сказала девочка. – Бабуля продала ее в рабство в прошлом году. Плохой был год. Но Джаника сбежала из рабства и вернулась домой. Сейчас она в святилище богини. Так ты за ней пришел, да? Ты ее муж?

– Где это святилище? – спросил Даниел.

Он ждал, что ему снова скажут, будто чужим туда хода нет, но девочка охотно указала рукой дорогу – прочь из деревни, туда, откуда пришел Даниел.

Скорее всего, девчонка лгала. Скорее всего, все здесь лгали ему. Но Даниел повернулся и зашагал. Он не мог выдержать больше взгляд старухи, двуглазой однорукой старухи, и не мог забыть, как вчера (неужели и правда вчера?) на него пялилась ее пустая глазница.

Когда Даниел проходил мимо плетня, что-то захрустело у него под ногами. Он опустил голову и увидел что-то белое. Соль. Тут тоже повсюду соль, как на солончаке. Это странно… Даниел пошел вперед, выставив перед собой копье, хотя никто не собирался на него нападать. Не считая единственного двора с девочкой и старухой, деревня выглядела совершенно пустой. Даниел снова сделал рожки свободной рукой. Соль хрустела у него под ногами.

И вдруг перестала хрустеть. Даниел понял, что уже прошел то место, где чуть не сломал ногу накануне, споткнувшись о каменную статуэтку. Теперь там не было статуэтки. Там была яма, укрытая дерном, присыпанным сверху солью. Если здешние жители вправду усыпили его на целую ночь, то легко могли успеть вырыть здесь эту яму. Даниел ощутил, что падает, и вскрикнул от ярости, а через миг – от нестерпимой боли. Яма была неглубокой, но она не была и пустой. Дно ее утыкали остро заточенные еловые колья. Два из них пронзили тело Даниела: один проткнул бедро и вышел из плоти вверх, выдрав клок мяса, второй впился под ребро и засел глубоко внутри, раздирая нутро. Даниел дернулся, понял, что насажен, словно баран на вертел, задергался сильнее и завыл, задрав перекошенное лицо к небу. Пальцы разжались, копье выпало из одеревеневшей руки. Содрогаясь от ужаса и боли, Даниел смотрел вверх, в белесое небо, затянутое жидкими облаками. А потом увидел над собой лицо. И руку. Лицо улыбнулось, рука вытянулась вперед и кинула в его разинутый в крике рот щепоть соли.

 

3

Он был совершенно уверен, что не закрывал глаза, и все же в какой-то миг как будто открыл их. Он больше не висел на проткнувших его кольях, а лежал на полу. Пол был сухим и теплым, а главное – здесь не было никаких следов соли. Даниел громко застонал и повернулся на бок, но стон тут же прервался. Поразительно, но у него ничего не болело. Он ощупал свое тело подрагивающими руками, задрал рубаху, провел ладонью по животу и бедру, отыскивая страшные раны от кольев. И нашел. Вернее, не сами раны, а шрамы от них. Старые, давно затянувшиеся шрамы: огромный и уродливый на бедре и небольшой, но куда более четкий и глубокий под ребром.

Шрамы были белыми и гладкими на ощупь. Похоже, с тех пор, как он получил их, прошло уже много лет.

Скрипнув зубами, Даниел сел. Изба была сумрачной, из очага тянулся зеленоватый чад, так что ничего было не разобрать, но он видел, что не один. На скамье сидела девочка, та самая девочка, только теперь – с белыми, как снег, волосами. Совершенно седая. В руках она держала пищащий серый комок – котенка, и сосредоточенно, настойчиво тыкала его остро заточенным еловым колышком. Котенок извивался и визжал, но вырваться не мог.

– Она не злая, – проговорил скрипучий старушечий голос из глубины избы. – Моя внучка Ангьялка совсем не злая, ты не подумай, человече. Просто мир был с нею уж больно зол.

Старуха лежала на кровати в углу избы, покашливая от чадного дыма. Даниел плохо различал ее, но видел, что у нее два глаза, две руки и только одна нога. Потому-то старуха и вынуждена лежать здесь в чаду, наедине со своей безумной седоволосой внучкой. А не прясть во дворе, стуча веретеном: тук, тук, тук.

– Хорошо отдохнул? Сладко выспался? – спросила старуха, и Даниел выговорил, стараясь не слишком стучать зубами:

– Я… я хочу отсюда уйти.

– Уже, так скоро? А кровяной колбасы на дорожку? Славненькой, с солью…

Даниел, шатаясь, поднялся. Машинально потянул руку за спину, без особой надежды. Но копье оказалось там. Даниел вытянул его из-за спины и ступил к старухе.

– Где твоя дочь?

– Моя дочь? У меня никогда не было дочерей. Только два сына. Эта вот бедняжка – дочка одного из них. Жена его померла в минувшем году, и сам он помер. Плохой был год…

– Говори мне, где эта шлюха Джаника! – заорал Даниел.

Он схватил девчонку за седые волосы и потянул изо всех сил. Девчонка дернулась, выпустила котенка и завыла, как дикий зверь. Котенок с раздирающим уши визгом отпрыгнул в сторону и помчался прочь. Старуха приподнялась на локтях, заголосила, дергая культей обрубленной ноги, словно пытаясь встать. Даниел встряхнул седоволосую девчонку, твердя без конца:

– Где твоя дочь? Где твоя дочь? Говорите, Эрдёговы дети, где эта шлюха Джаника?!

Ему было до одури страшно, так страшно, что он забывал делать пальцами рожки, а по правде – нимало не верил, что охранный знак его защитит. Он орал, девчонка орала, старуха орала, но Даниел умолк первым, когда его мятущийся взгляд упал за окно. Там стояла статуя. Уже не статуэтка – статуя. Размером в человеческий рост. Женская фигура с грубо вырубленными в камне формами. С широко раскрытым черным провалом рта, вокруг которого, точно слетевшись на сладкое, вились две или три жирные мухи. Каменный идол стоял во дворе, занимая большую его часть, заслоняя свет, слабо сочащийся в окно избы.

Даниел бросил девчонку на пол. Старуха продолжала голосить, и Даниел шагнул вперед и вонзил копье ей в горло, превращая причитания в булькающий свист. Потом переступил через упавший еловый колышек, запачканный кровью котенка. Вышел во двор.

Какое-то время он стоял с поднятым копьем напротив каменного истукана, выросшего из земли. Невозможно было не заметить идола, когда Даниел шел здесь в первый раз. В первый раз… когда это было? Он перевел затуманенный взгляд на солнце. Оно вновь клонилось к закату. Прошел еще один день? Или еще один год?

– Иштен, – хрипло позвал Даниел. – Иштенанья… Хадур…

Боги пустоши молчали. Это была не их земля.

Даниел вышел со двора и побрел к выходу из деревни. Там больше не было ямы с кольями, проткнувшими его тело. Да и дороги не было. Теперь деревню со всех сторон окружал еловый лес. Крепкие, рослые деревья обступили селение высокой стеной, ветви сплетались, образуя непролазную чащу, и нигде в ней не виднелось ни тропы, ни просвета. Холмы как будто сгрудились, запирая подступы к деревне со всех сторон. Кто бы ни была Джаника, эта земля и богиня, которую здесь чтят, решили защищать ее до конца любой ценой.

И защитниками были не только холмы и деревья, но и люди. Она вышли из домов и стояли во дворах. Их было много. Мужчины, женщины, старики, дети. Некоторые искалеченные, как старуха Тодора, некоторые – нет. Они все глядели вяло, без злобы, без любопытства, стояли смирно, не пытаясь напасть на чужака. Но в этом и не было нужды. Даниел знал, что не уйдет из этого места живым. Тварь, которой здесь поклоняются, чересчур сильна, а еще она хитра и коварна, ей скучно просто так убивать. Ей нравится сводить с ума. Возможно, для нее в этом есть какой-то особый смысл.

– Джаника, – позвал Даниел. Обернулся вокруг своей оси, задрал голову к небу. – Джаника! Я все понял! Ты не рабыня, ты жрица, мне тебя не получить. Ты победила. Я хочу отсюда уйти. Просто дай мне уйти… или хотя бы выйди и покажись, проклятая сука!

Он ждал издевательского смеха за спиной после этих слов. Был почти уверен, что услышит его. Но не услышал. Джаника не появилась. Люди в одинаковых дворах стояли у одинаковых домов, безразлично глядя на Даниела. Он вдруг понял, что те, которые только что казались ему калеками, целы и невредимы. Тогда как у тех, кто только что был здоровым, не хватало руки или ноги. В калитке одного из домов сидел серый котенок, зализывающий раненый бок.

От одного из домов отделилась тень. Даниел смотрел на подходящего к нему человека – рослого мужчину, наверняка лесоруба, – как на своего палача. Когда человек подошел, Даниел в отчаянном порыве вскинул копье. Занес над головой, готовясь ударить.

– Меня зовут Тивадар, – сказал мужчина, не обращая никакого внимания на копье, нацеленное ему в лицо. По шее его тянулась татуировка: словно кто-то отрезал голову и пришил обратно грубыми стежками. – Все говорят, будто ты ищешь мою дочь, Джанику. Что она натворила?

 

4

В доме, выбеленном известью снаружи и заполненном зеленоватым чадом внутри, Тивадар поставил перед Даниелом тарелку кровяной колбасы:

– Ешь. Ты гость в моем доме, никто здесь не причинит тебе зла. Закон холмов.

Даниел понял, что страшно голоден. Он не знал, как долго пробыл в этой деревне, сколько времени прошло с тех пор, как он пустился в путь. Колбаса, набитая в бычью жилу, истекала жиром и выскальзывала из пальцев. Даниел кое-как расковырял ее, выдавил кровянку из жилы. Мясо поползло, словно кишки из вспоротого живота. Даниела затошнило, но он откуда-то знал, что не должен отказываться от угощения. Поэтому нагнул голову и откусил кусок.

Оказалось вкусно. И очень солоно.

– Расскажи мне о своей дочери. Какая она?

Тивадар задумчиво наморщил лоб.

– Что ты хочешь знать? Ее нрав? Она упряма. Слишком упряма для женщины. Ленива и своевольна. В доме от нее всегда было мало проку, она не хотела трудиться, не хотела прясть. Проедала больше, чем приносила в семью. И в девках засиделась, все от своего упрямства.

– Но она красивая.

– Да, красивая. От этого-то все ее беды.

– И поэтому теперь Джаника служит вашей богине? Как там ее… Боссзу?

Тивадар слегка улыбнулся.

– Ты неверно произносишь имя. Видно, не знаешь, что оно значит. Надо вот так, слушай: Бос-с-зу.

– Плевать, – пробормотал Даниел. Во рту у него пекло от пересоленной кровянки, но он бы скорее сдох от жажды, чем попросил у этого человека глоток воды. – Что это за богиня, которой служат рабы и шлюхи? Куда глядит ваш талтош?

– Кто?

– Талтош… ну, жрец. Шаман. У вашей богини что, нет талтоша?

– Зато у нее есть Джаника, – заметил Тивадар. – Богиня Боссзу милостива. И да, ей угодно служение даже от шлюх и рабов.

– И она защищает своих служителей…

– Все мы в милости богини. Служители не лучше и не хуже других.

– Я пришел сюда убить твою дочь, – сказал Даниел. – Но нигде не могу найти ее. Мне кажется, что я схожу с ума. И эти статуи вашей богини повсюду…

– Какие статуи? – искренне удивился Тивадар. – Мы не поклоняемся идолам.

Даниел взглянул в окно. Двор старухи Тодоры с громоздящимся истуканом отсюда виден не был. И Даниел не знал, что увидит, если выйдет на улицу и решит проверить.

– Я ответил на твои вопросы, – сказал Тивадар. – Можешь ли ты теперь ответить на мои?

– Спрашивай, – глухо сказал Даниел.

– Почему ты хочешь смерти моей дочери?

Даниел вздохнул. Почесал пальцами воспалившиеся глаза, облизнул губы, тщетно пытаясь избавиться от привкуса меди и соли на губах.

– Она опозорила моего брата. Он должен был покарать ее, но не захотел. Говорил, что любит. Поэтому талтош сказал, что это должен сделать я. Найти женщину и убить. Так же, как…

– Так же, как ты убил своего брата?

Даниел посмотрел на человека, сидящего напротив него. Рослый, плечистый. Похож на лесоруба, как и тот, первый, Матьяс. И, как и Матьяс, никакой вовсе не лесоруб.

Ничто здесь не было тем, чем казалось.

– Я убил своего брата… да. Так приказал мне талтош.

– Твой брат был старше или младше тебя?

– Мы были близнецами. Я первым увидел свет.

– Братоубийство – тяжкое преступление по законам холмов.

– У пустоши свои законы, у холмов свои. Я не нарушал ваш закон. Но твоя дочь нарушила наш. Месть должна совершиться.

– И ты не боишься, что мы убьем тебя во сне?

Даниел запнулся. Смолчал.

– Или, – мягко добавил Тивадар, – быть может, именно на это ты и надеялся, когда отправлялся в путь?

Даниел смотрел на него сквозь черноту, наползающую на глаза. Вкус меди и соли во рту сделался нестерпимым. К горлу опять подступила тошнота. Даниел согнулся пополам, чувствуя, как куски кровянки в его животе превращаются в раскаленные камни. В раскаленные комки соли. И сжигают его изнутри.

– Все-таки отравили, – прохрипел Даниел, сползая со скамьи. – А как же… законы… холмов…

– Законы холмов – только для тех, кто родился в холмах.

Даниел закрыл глаза. На сей раз в самом деле закрыл. «Иштен, Иштенанья, Хадур, – подумал он. – Пусть все закончится на этом. Довольно. Прошу вас. Довольно».

 

5

– С добрым утром, человече! Как спалось?

Тивадар был приветлив и весел, суетился у очага, возле которого в копоти и грязи копошились мальчишки-близнецы, сыновья Матьяса. Хотя вовсе они не были сыновьями Матьяса, так же как Джаника не была дочерью Тивадара. Даниел сел в кровати, сгорбился, закрыл лицо руками. Над кроватью роились мухи. Запах меди, соли и крови, разлитый в воздухе, был тяжел и удушлив, забирался в нос, в глотку, в голову, в душу. Довольно. Прошу вас, довольно.

– Я хочу посетить святилище вашей богини Боссзу, – голос звучал сипло и незнакомо, словно чужой. – Кто-нибудь может меня туда проводить?

Проводить Даниела вызвалась старуха Тодора, которую он убил накануне. Это было ей вовсе не трудно, потому что недостающая нога у нее выросла так же, как перед тем рука и глаз. Сейчас у нее не хватало лишь левого уха, но с этой утратой она, похоже, неплохо уживалась. Старуха шла впереди Даниела, ничем не выказывая обиды за то, что он лишил ее жизни, и он, кажется, начинал понимать почему. Он ощущал во всем творящемся безумии некий смысл, ускользающий, как песок сквозь пальцы. Но от того, что ты не можешь поймать песок и сжать в горсти, он не перестает существовать, верно?

Даниел со старухой прошли деревню насквозь и ступили под сень елового леса. Чаща вздохнула и сомкнулась вокруг них: серая, стылая, промозглая, пахнущая вечнозеленой хвоей. Но здесь хотя бы не было крови и соли. Поначалу не было. Они шли долго сквозь лес, безо всякой тропы, старуха петляла между стволами, время от времени исчезая из виду, однако всякий раз появляясь вновь. Стояла полная тишина: ни пения птиц, ни шороха мелких зверьков в низком подлеске. Это место не было лесом так же, как и Джаника не была жрицей богини Боссзу. И все же Даниел шел за старухой, быстро, нетерпеливо, почти пугаясь, когда она ненадолго исчезала. Он знал, что вот-вот получит то, за чем сюда пришел.

Наконец старуха остановилась, и Даниел увидел соль. Не рассыпанные кристаллы на сей раз и не комки. Две гигантские соляные глыбы высились посреди леса, точно серовато-белые скалы. А между ними стояла Боссзу, богиня холмов. Она снова выросла: рост ее превышал теперь человека втрое. Каменное обнаженное тело, искусно высеченное в скале, притягивало взгляд и будоражило мысль совершенством форм. Руки и ноги ее больше не были сжаты, они были широко расставлены в стороны, точно приглашая к страстным объятиям. Статуя была прекрасна, это был образец непревзойденного искусства, радующего душу. Но только если не смотреть ей в лицо. Потому что лицо нисколько не изменилось. Все те же топорно вырубленные черты, ни носа, ни глаз, огромная разверстая пасть. Сейчас эта пасть была длиной с человеческий локоть, из глубины чернеющего провала несло трупным смрадом. Внутри пасти, назойливо жужжа, густо клубились мухи.

– Это и есть святилище? – прошептал Даниел.

– Какое святилище? – усмехнулась старуха. – Никакого святилища не существует. Богиня здесь. – Она постучала пальцем по своему изуродованному уху и повернулась, чтобы уйти.

Даниел рванулся за ней следом:

– Постой! Это имя, Боссзу. Что оно значит?

Старуха усмехнулась опять. В ее прямом, пронзительном взгляде Даниел ясно прочел упрек.

– Что ты спрашиваешь меня? Ее спроси, – сказала она и исчезла в чаще.

Даниел остался один.

Или все-таки нет?

– Джаника, – беспомощно позвал он, заранее зная, что на зов не будет ответа. Потому что нет никакой Джаники. Нет и… не было? Да нет, была. Его брат, Самиел, единственный брат-близнец, действительно привел из Хорвея девушку три года назад. И девушка эта действительно была рабыней. Только не было в этом такого уж большого позора. Отец и мать огорчились, талтош поворчал, но на этом все тогда и закончилось. Один лишь Даниел продолжал чувствовать себя оскорбленным. Но наказывать брата ему не понадобилось, его наказал сам Иштен: жена Самиела была нежной и очень юной, она выносила дитя и умерла, не дожив до весны. Зима тогда выдалась холодной, по пустоши ходил мор, торговцы боялись выезжать за пределы безопасных селений. Жена Самиела не пережила того трудного времени. Она действительно бросила своего несчастного мужа, сбежав от него и от жизненных тягот в чертоги Иштена. Плохой был год…

Так что жена Самиела, бывшая рабыня, существовала.

Вот только звали ее не Джаника.

Хотя девочку, дочь, которую жена родила Самиелу, действительно звали Ангьялка. Когда она только родилась, волосы у нее были рыжеватые, как у отца, но со временем потемнели и стали почти черными, как у матери. А когда она немного подросла, то стала мучить котят. Самиел переживал за нее, говорил, что ей не хватает матери, не хватает ласки. Они с Даниелом обо всем говорили открыто, даже о самых сокровенных вещах. И как раз это они обсуждали в последний раз, перед тем как…

Даниел моргнул. Что же все это значит? Марево, колдовство? Если не было никакой рабыни Джаники, то зачем он пришел сюда?

Затем, сказала богиня Боссзу, что ты убил своего брата-близнеца.

К каменной пасти вели крутые ступени. Даниел поставил ногу на нижнюю, поколебался. Потом пошел вверх. У идола не было глаз, и, пристально вглядываясь богине Боссзу в лицо, Даниел невольно вглядывался в ее пасть, черную, кишащую мухами. Два соляных столба по бокам возвышались точно надгробия на могильном кургане. Под ногами на каменных ступенях хрустела соль. Почему, почему везде столько соли?!

И тогда он наконец вспомнил.

 

6

Дело было вовсе не в жене-рабыне, сказала Даниелу богиня Боссзу. Хотя тот случай показал, что твой брат Самиел легко пойдет против традиций пустоши ради своих интересов. Но тогда вы как-то поладили. Тогда еще был жив ваш отец. Однако потом он умер. А вам, Даниелу и Самиелу, досталось наследство – солончак, простирающийся от Хайдушага почти до Тисы. Этот солончак принадлежал вашей семье веками и делал вас самыми богатыми в племени. Почти все остальные жители селения батрачили на твоего отца, собирая соль, которую вы потом возили продавать в Хорвей или сбывали странствующим торговцам. Вы процветали, и селение процветало вместе с вами благодаря солончаку. Но после смерти отца к вам приехали трансильванцы. Они тоже продавали соль, возили ее торговым путем через пустошь в Будер. Их соль была лучше вашей, но и дороже. Ваша торговля мешала их торговле. Поэтому они захотели купить у вас солончак. Они предложили большие деньги. Огромные деньги. Самиел, который так и не оправился после смерти жены и мечтал уехать, начать где-нибудь жизнь заново, с радостью ухватился за предложение. Он решил продать солончак трансильванцам и сказал об этом тебе, Даниел.

Но ты был против.

Вы были очень дружны всю жизнь. В конце концов, вы ведь близнецы. Самиел поверял тебе свои тайны, а ты поверял ему свои. Вы всегда стояли горой друг за друга. Но теперь все стало иначе. Самиел хотел уехать в Хорвей или даже дальше, в Будер, а ты хотел, чтобы все оставалось по-прежнему. Тогда вы пошли к талтошу, чтобы он вас рассудил. Талтош встал на твою сторону, но Самиел не принял его решения. Вы поссорились. Вы кричали. Вы грозили друг другу смертью на глазах у вашей несчастной матери. Позже, когда все свершилось, она сказала тебе, что лучше бы ей выкололи глаза, чем видеть это, и отрезали уши, чем слышать это, лучше бы ей отрубили руки, которыми она нянчила вас обоих, и лучше бы она лишилась ног, которые привели ее когда-то в дом вашего отца. Так она сказала. Ваша мать. Ее звали Тодора.

Ты вновь пришел к талтошу ночью и спросил у него совета. И тайно, с глазу на глаз, в полутемной избе, полной зеленоватого чада, талтош сказал тебе, Даниел, что ты прав. Солончак веками принадлежал племени, продавать его трансильванцам нельзя. Поэтому от Самиела надо избавиться. Будь один из вас двоих старше, младшему пришлось бы подчиниться его воле. Но вы близнецы. Ни в одном доме не может быть два хозяина. Так сказал талтош, и ты, Даниел, твердил эти слова снова и снова, день за днем, до тех пор, пока они не впились тебе под кожу, словно острые колья, и не отравили твое нутро, словно жестокий яд.

Ни в одном доме не может быть два хозяина.

Ты поговорил с Самиелом и притворился, будто согласен на продажу. Вы славно побеседовали, обнялись, потом выпили и поели кровяной колбасы, которую Самиел так любил. Это стало его последней трапезой. Потом вы поехали на встречу с трансильванцами, чтобы совершить купчую сделку. И там, по дороге, ты, Даниел, убил своего брата. Ты ударил его копьем: сперва в бедро, так, что острие насквозь пробило плоть и выдрало кусок мяса, а потом в бок, под ребро, оборвав его жизнь. И потом один приехал на встречу.

Трансильванцы ждали вас, и ты молча плюнул им под ноги. Среди торговцев была женщина, ты еще тогда удивился, что ж это за племя, которое позволяет женщинам вести такие дела. Она первой поняла, что ты сделал, и ее красивое, упрямое лицо исказилось отвращением. Она сказала: «Ты убил его, верно? Ты уже слышишь Боссзу?» Спутник женщины, рослый плечистый мужчина, похожий на лесоруба, тронул ее за руку и негромко сказал: «Не говори с ним, Джаника. Он не поймет».

И ты правда тогда не понял, Даниел. Но Джаника оказалась права. Ты в самом деле услышал Боссзу. Услышал ее по дороге назад, когда проезжал солончак и увидел, что соль стала черной, как пепел. С тех пор ты повсюду видишь соль. Вернувшись домой, ты уже знал, что возмездие неизбежно. И мать твоя это знала. Она пряла во дворе вашего дома, когда ты вернулся. Увидев тело твоего брата, твоя мать отбросила веретено, встала и прокляла тебя именем Иштена и матери его Иштенаньи. С тех пор ни один вздох не давался тебе легко. Тебя сжирало чувство вины, грызло, как болезнь, сводило с ума. Сводило с ума – и свело. И привело сюда. Ты жаждал мести, но тебе некому мстить, кроме себя самого.

Некому, Даниел.

 

7

– Я не верю в тебя, – прошептал он. – Почему я должен перед тобой отвечать?

– Потому что ты мой, – ответила Боссзу. – Мы обручились с тобой, когда ты убил своего брата. Мы повенчались, когда ты пришел сюда, чтобы отомстить другому за собственное преступление. Теперь настал час нашей брачной ночи. Иди ко мне.

И он пошел. Медленно, как столетний старик, с трудом отрывая ноги от каменных ступеней, шаркая и вздыхая. Копье бестолково болталось за спиной. Даниел бездумно отцепил его и бросил в траву.

– Иди ко мне, – шелестела богиня Боссзу, и он шел, неотрывно глядя в ее гигантскую черную пасть, источающую могильный смрад, на который слетались мухи. Теперь, вблизи, он увидел и понял, что это те самые мухи, которые кружили над трупом Самиела, пока Даниел вез его через солончак домой. Но там были не только мухи. Еще там были черви, жуки, мохнатые пауки с тонкими лапами – все то, что отражало ужас и мерзость его собственной души, замаранной братоубийством.

В шаге от идола у Даниела подкосились ноги. Он схватился за камень – и почувствовал под ладонями тепло живого человеческого тела. Тепло волнующей, мягкой женской плоти.

– Иди ко мне, Даниел. Ты же знаешь, что нет другого пути. Позволь мне помочь тебе освободиться.

Но оставался еще один вопрос, последний вопрос, ответ на который он хотел знать.

– Что значит твое имя? Боссзу… Что это значит?

– Наклонись поближе, – сказала она, – и я прошепчу тебе на ухо.

Даниел наклонился. Его голова скользнула в зловонную пасть идола. Муха ударилась ему в щеку, щетинистая паучья лапка проворно забралась в рот, царапая когтем язык. Даниел хотел закричать, но не смог. И в это мгновение, последнее мгновение, услышал ответ внутри своей головы:

– Мне отмщенье.

Каменная пасть сомкнулась на его шее.

 

8

От плетня не было никакого проку. Даниел знал, что его следует заменить частоколом. Лучше всего подойдет частокол из еловых кольев. Он как раз обдумывал эту мысль, почесывая след на шее, напоминающий татуировку – как будто голову отрезали или откусили, а потом пришили обратно. Еловые колья, думал он, отлично подойдут.

– Эй, ты! – окликнул его чей-то грубый, отрывистый голос.

Даниел обернулся. Человек, стоящий перед ним, был кряжистым, с большими красными руками и злобным блеском в глубоко запавших глазах. Этот человек ненавидел, а еще он страдал. Даниел хорошо знал, куда способна завести подобная боль.

– Я ищу одну женщину… – начал человек, и Даниел перебил его спокойно и мягко:

– Должно быть, Джанику? Да, она моя дочь. Но сейчас ее нет, она в святилище у богини. Ты можешь войти и подождать ее, если желаешь.