Глава 1

Воскресенье, третья ночь полнолуния, 00.47

Прожито — 46 часов 52 минуты

Осталось жить — 25 часов 08 минут

Домой Тьен вернулся за полночь. Большую часть пути он проделал под тяжелым, стылым дождем. Скорость порождала ветер, и плотные струи хлестали по лицу ниже очков, стекали за ворот, как ни была плотно подогнана куртка. До самого Хоннавера за ним шел мрачный малый на тяжелом байке, и Тьен начал опасаться, периодически замечая его контур в зеркальце. Черт знает, что тому может в голову прийти на пустынном шоссе.

Зря боялся, это был просто попутчик до Хоннавера; в городе он растворился без следа. Странно, что он не опередил Тьена и не ушел в отрыв сразу, машина у него была мощнее. Но мало ли, какие мысли могут появиться, когда ты едешь ночью по скоростной магистрали, а сверху льется вода. Скажем, держать близкую дистанцию, и если один навернется, второй сможет оказать помощь.

Об этом Тьен подумал на обратном пути, когда ночной холод усилился, и дождь, ложась на бетон тонкой пленкой, тут же замерзал, превращая покрытие в сплошное зеркало льда. Колеса временами теряли сцепление, и Тьен с замиранием ощущал, как байк несется буквально в воздухе, оторвавшись от дороги; сладкая жуть и азарт переполняли Тьена. Собрав тело и волю воедино, он гнал и гнал вперед, а свет фары выхватывал из темноты вертикальные блестящие линии дождя да горизонталь полотна.

Когда в гараже Тьен сполз с байка, он понял, как сильно замерз. Он еле разжал закоченевшие на рукоятках пальцы и на одеревеневших ногах (лифт не работал) поднялся к себе. Его всего мелко трясло, зубы выбивали дробь, аж в животе что-то свернулось и скорчилось.

Мать, конечно, не спала.

— Боже, Тьен! я вся изволновалась!.. По телевизору передают каждые полчаса, какие трассы опасны. Кругом гололед и сплошные аварии. На Кольденском шоссе разбилось пять машин и мотоцикл. Я уже в морг хотела звонить!

Тьен перестал клацать зубами и издал глухое рычание, означавшее бессилие.

— Ну зачем рисковать? Остановился бы в мотеле, а нам бы сообщил по телефону… я бы так не переживала…

В чем, в чем, а в том, что мамуля найдет повод для волнения, Тьен был уверен точно. В мотеле — ха! чтобы встать в четыре часа утра и с дурной башкой лететь по трассе, и наверняка свернуть шею. Но попробуй объясни это мамуле. У нее на все один аргумент — «Я тебя родила!» Родили — и спасибо, и отскребитесь. Я совершеннолетний, дайте мне распорядиться собой, своим телом и своим временем. Не водите меня за руку — дайте стать взрослым!

«Не хватало еще, чтобы они на свидание со мной увязались — как же, ведь они волнуются!..»

Тьен отследил в зеркале свой косой взгляд под насупленными бровями, осунувшееся лицо, покрасневший нос, и еще горше расстроился. Больше всего он напоминал дикое существо или жертву стихийного бедствия, а не гладкого парня из рекламы бритв и лосьонов, и Тьен от изнеможения даже не вступил в перепалку с матерью, а устремился в ванную спасать положение.

— Может быть, ты бросишь работу в этом ужасном агентстве? — проходя мимо двери, прокричала мама, стараясь перекрыть шум воды.

«А кто мне полгода назад сказал, что я дармоед?» — молча ответил Тьен, притворяясь, что ничего не слышит.

Под горячим душем кожа обрела цвет и упругость, суставы — прежнюю гибкость, а ногти порозовели. Наконец-то можно распрямить спину и выправить осанку.

— Убавь воду! не плещи на пол! не разбрасывай носки! — доносились команды из-за двери.

«Она — как автоматический напоминатель домашних дел, — с горечью подумал Тьен, — Неужели она ждала меня до полпервого ночи ради этого…»

Однако нет. Мамуля собрала небольшой ужин, из которого Тьен выбрал один йогурт и горячий чай с твердым сыром. От навалившейся усталости в голове у него плыло и шумело, он опьянел от чашки чая и, забыв сказать «спасибо», побрел в спальню, где завалился поверх одеяла и сразу потянулся к оставленным «Легендам гор и долин».

— У тебя глаза слипаются, — мамуля, как недремлющий страж, уже рядом, — немедленно спать! и не забудь погасить свет!

— Да, мама… сейчас, мама… — бормотал Тьен, с усилием приподнимая тяжелеющие веки и ловя ускользающие строчки, — сейчас…

Голова его клонилась к подушке, а пальцы еле сжимали потертую обложку.

— Ну, как знаешь… — Мать пошла к двери.

Едва дверь закрылась за ней, как книга Маркуса зашелестела, поднялась и, замахав листами, будто крыльями, кругами понеслась по комнате; за ней, срываясь с полок, полетели и другие книги — шелестящая стая кружилась, роняя закладки; беззвучный вихрь смел со стола тетради и учебники по электронике, втянул в себя карандаши, шариковые ручки и дискеты, стал трепать одеяло, вырвал подушку из-под головы; окно распахнулось — смерч устремился туда, увлекая и Тьена с собой — Тьен взвился вместе с развевающимся одеялом, словно ничего не весил, и окно втянуло его, как пушинку.

Тьен оглянулся — город мерцал огнями под покровом ночи, он то проваливался вниз, то грозно надвигался шпилями церквей; на Мысу, у слияния Шеера с Рубером, где в старину сжигали ведьм и еретиков, моргал пунцовым глазом невесть откуда взявшийся маяк, сзывая прилетающих — на Мыс! на Мыс! на Мыс! Отсветы маячного огня вспыхивали на волнующейся черной воде двух рек — вода ходила ходуном, бурлила, от нее двигались к огню какие-то неясные фигуры, носились в воздухе расплывчатые тени; Тьен сделал над собой усилие и тоже полетел к огню — скользя, как с горки в Луна-парке.

Маленький Парк-на-Мысу был переполнен публикой; стояли в беспорядке мотоциклы и машины (против всех правил, так как въезд на Мыс запрещен); кроме висящего без опоры над парком пульсирующего алого шара здесь горело еще несколько костров. Гам был такой, как в разгар карнавала; на приземлившегося Тьена покосились справа, слева, с немым вопросом — «Где твой пригласительный билет?» — но он чужим себя не чувствовал, и верно, скоро на него коситься перестали, и у лотка, где две зеленоватые девчонки в купальниках предлагали вновь прибывающим подкрепиться, он без вопросов получил бумажный стакан с горячим кофе и сосиску с булочкой.

Он немного потолкался в толпе; тут шумно приветствовали знакомых, обнимались, хохотали, что-то вспоминая, кто-то безутешно рыдал, кто-то рылся в моторе шикарного «бентли», кто-то пританцовывал, а на самой кромке набережной стоял американский военный «ирокез» UH-1, и хипарь, голый по пояс, пел под гитару с хором развеселых девок — им подпевали собравшиеся кружком, один только летчик, подняв забрало шлема, курил, облокотясь о нос своей винтокрылой машины, и молча улыбался. Почувствовав к пилоту неожиданную симпатию, Тьен разжился у лоточниц двумя банками пива и угостил его; поговорили о том, о сем, в частности о погоде — пилот согласился, что начиналась ночь отвратно, но, глядишь, завтра небо просветлеет.

«Хорошо бы, — сказал Тьен, — а то мне дежурить на срочной почте».

Тут он подумал, что забыл завести будильник, и проснулся. Нет, будильник был готов трезвонить, когда следует, — Тьен, правда, не мог вспомнить, чтобы он его ставил. Он закинул на полку книгу Маркуса и опять заснул.

Пилот никуда не ушел, даже банку не допил. Он — коль скоро речь зашла о почте — стал рассказывать, как в детстве писал письмо президенту Джонсону, но не успел досказать — невдалеке кто-то влез на опасно прогнувшуюся крышу легковушки и кашлянул в микрофон, отчего все примолкли.

«Дамы и господа, — заговорил силуэт, черный на фоне алого шара, — я рад вас приветствовать в Дьенне…»

Толпа загалдела, захлопала, засвистела, в воздух полетели всякие предметы, кто-то даже сам взлетел и, покружившись, опустился на дерево, где уже сидело на сучьях с пяток гостей; оратор жестом попросил соблюдать тишину.

«Благодарим всех, кто откликнулся на приглашение. Теперь, когда мы в сборе, можно двигаться во дворец епископа, где нас ждет княжна. Прошу — останьтесь кто-нибудь здесь, чтобы встретить опоздавших и сказать им, куда идти. Кто-нибудь… трое… больше не надо… спасибо! — Из-за спин собравшихся не было видно, кто вызвался дежурить на Мысу. — Пожалуйте во дворец!»

«А там что, во дворце?» — спросил Тьен у пилота; толпа задвигалась, заурчали машины, кое-кто отправился по воздуху — порядочная стайка; стали набиваться и в «ирокез».

«Презентация новой княжны, — пилот раздавил ногой окурок, — Лезь, а то места не останется. Э! э! куда столько?! не взлетим!..»

Тьен еле втиснулся в кабину вертолета, уперся ногой в закраину двери, вцепился руками в поручень наверху; сзади к нему прижалась грудью одна из певиц, обняла, смеясь, тепло задышала Тьену в ухо.

«Эй, ты, полегче, свалишь!»

Она и животом прижалась потесней.

Мотор завыл, забулькал, заклокотал; воздух ударил в землю, сдувая в стороны бумажные стаканчики, хрустящие прозрачные обертки и пивные банки; пол зашевелился под ногами — «ирокез» поднимался. Парк внизу повернулся, пополз; певица молча соблазняла Тьена — и сказать по правде, он не прочь был соблазниться, если б не воды Рубера метрах в пятидесяти внизу.

Проплыли над Скорбными воротами, в облет собора Св. Петра и ратуши, перескочили францисканский монастырь — километра два с половиной всего, и вот он, дворец. Певица, не встречая отпора от Тьена, все явственней висла на нем, всем телом суля неземные восторги, и Тьена объяли сомнения — «Может, княжну с презентацией побоку, взять эту пчелку, уединиться где-нибудь…»

Но как-то его увлекло во дворец, певица в толпе откололась, однако мигнула ему — может, встретимся.

«Новая княжна, новая княжна», — слышалось кругом: все говорили о княжне.

«Вы видели княжну? она хорошенькая?»

«Я слышал — она просто милашка».

«Будет с минуты на минуту».

«Я уж-жасно хочу, чтобы меня ей представили!» — вздыхал кто-то за спиной.

«Взглянуть на девчонку — еще куда ни шло, но — быть представленным? невелика честь. Она не урожденная».

«Впервые оказаться в свете… представляю, как она волнуется».

Тьен вертел головой — приятель-вертолетчик тоже отстал, вот досада!

«Да-да! графиня дан Раувен — вы помните? — при первой встрече с королем так растерялась…»

«Ее Высочество…» — все звуки в высоком зале перекрыл зычный голос церемониймейстера; зал сразу стих, и все, как один человек, повернулись к дверям.

«…княжна Мартина!»

Белые, в золотых вензелях двери торжественно распахнулись, и новая княжна вошла в неизведанный мир.

Шаги ее босых ножек по зеркально навощенному паркету и воздушный полет легких голубых одежд терялись в шелесте дыхания тех, кто ждал ее; так же беззвучна была поступь служанки княжны — нагая, вся покрытая бронзовой пылью от ресниц до пальцев ног, она была, как живая статуя. А телохранитель шел, твердо печатая шаг подошвами ботфортов — сосредоточенно-строгий, в маскировочной пятнистой форме, со штык-ножом на широком поясе.

«Княжна моя, — золотистыми губами шепнула Аньес, встав чуть сзади и сбоку, — вы должны сказать им приветствие».

Марсель, собираясь с духом, обвела глазами зал — она его сразу узнала. Белый зал резиденции епископа. Значит, она в Дьенне; заснула там — очнулась тут.

Все выжидающе смотрели на нее.

Все, чей дом и родина — Лунная Ночь.

Она их видела сквозь дымчатую вуаль — кавалеры и дамы в старинных одеждах, ребята, девчонки, иные — совсем без одежд или в струящихся, ни на что не похожих накидках вроде ее собственной, одни — с волосами едва не до пола, другие — заросшие шерстью, включая и лица… но лица ли? здесь были и звери — вон, справа, разлапистый, будто коряга, приземистый карлик положил огромную ладонь на спину лобастому волку — волк тоже глядит на нее…

Но молчание сборища ей не казалось враждебным.

«Смелей, княжна моя», — шептала Аньес.

«Уважаемые господа…»

Нет, ничего — ни гомона, вообще ни звука — слушают.

«…я среди вас впервые; то, что я приглашена сюда, — это большая и приятная неожиданность. У меня нет особых заслуг, и я не знаю, чему я обязана чести быть принятой вами. Мне непривычно носить такой титул; высокое положение, в которое я поставлена, меня смущает, и если ваши обычаи позволят относиться ко мне, как просто к… Мартине, я буду признательна тем, кому мой титул не помешает говорить со мной как с равной. Я рада видеть вас и надеюсь, мы станем друзьями».

Ее обступили, не стесняя — так держат птаху в полусжатом кулаке, вынув из клетки, нежно и бережно; ей осторожно целовали руки, словно боясь испугать ее; Аньес не успевала представлять ей всех — но всех Марсель и не надеялась запомнить.

«Я очень, очень рад; надеюсь, что вы навестите нас, воды нашей реки всегда для вас открыты». — «Добро пожаловать, княжна! заглядывайте на святого Андрея — мы будем гадать, это интересно». — «Ждем вас на солнцестояние, в Материнскую Ночь — вас Кароль подбросит; правда, Кароль?» — «Йес. Это Кароль, ваше высочество. Кароль Раковски, армия Соединенных Штатов. Если вам угодно — лучшие самоцветы из недр Кольденских гор; княжна, приходите без церемоний, а это — в честь нашего знакомства, примите от всего сердца. Будьте у нас в Двенадцатую Ночь! не позабудьте! и на Вальпургиеву Ночь — мы будем ждать! В день Фермина и Люсии у нас купание, ваше высочество, к озеру Вальц вас доставят по воздуху, будет эскорт. Это чистое золото — оно принесет вам удачу; возьмите, княжна».

Марсель едва успевала улыбаться; у нее хватило благоразумия не обещать направо и налево, что она обязательно будет — а куда ее только не звали! приглашения жителей Ночи путались в памяти с телефонами тех, кто позавчера приглашал посидеть в честь лихого полета «Коня».

Тьен не смог приложиться к руке — сквозь толпу было не пробраться; с завистью он наблюдал, как рядом с княжной возвышается шлем вертолетчика. А так хотелось оказаться поближе! он же видел, КТО эта княжна, он узнал ее, вспомнил — она посмотрела ему в глаза на бензозаправке, это она сидела в дьявольском «торнадо», она минувшим вечером назначила ему свидание. Обязательно надо увидеться с ней…

И тут его взяли за плечи с обеих сторон; Тьен резко стряхнул с себя чужие руки, обернулся — вот те раз! спецназовцы, оба с дубинками, морды деревянные, глаза — как у лунатиков.

«Ты что тут, парень, делаешь? тут не положено, пойдем-ка с нами».

Тьен вывернулся и нырнул в толпу, но цепкие ручищи вновь сграбастали его, дубинка стукнула по лбу, и Тьен с обоими громилами куда-то провалился. Они все выворачивали Тьену руки, метя застегнуть на них наручники; он, изловчась, пнул одного коленом в пах, перехватил дубинку и с размаху шваркнул другого по балде — тот поднял палку, чтоб парировать удар, Тьен носком ботинка врезал ему под колено и бросился бежать. Было темно. Тьен налетел на что-то твердое — как будто каменную тумбу — и рассадил себе руку; обсасывая ушибленное место, он осмотрелся — черт! это же крипта собора Святого Петра, склеп под землей, а каменные надолбы — гробницы епископов Дьеннских, а та, о которую он ударился, — самого графа-епископа Губерта Милосердного.

«Вон он! держи!» — топали между гробниц спецназовцы; о гроб Губерта ударились стрелы тайзера. Тьен присел, соображая, где же выход, — но крышка саркофага гулко заскрежетала и сдвинулась вбок; Губерт Милосердный вылез из гроба, как лег, — в полном литургическом облачении, в митре и с посохом; сурово глянув на спецназовцев, он, не поворачивая головы, благословил Тьена и протянул ему руку в перчатке — тот поспешил преклонить колено и облобызать тяжелый перстень.

«С оружием в храме?» — спросил епископ, сдвинув брови; спецназовцы притормозили.

«Экчеленциа, — развел руки тот, кого Тьен угостил коленом, — мы выполняем волю короля, не гневайтесь».

«Знаю я вашего короля! король эльфов! он житель Ночи, брат Люцифера — ваш король! — загромыхал епископ. — Вон отсюда! сей отрок под моей защитой». — И он простер ладонь над Тьеном.

«Сей отрок, экчеленциа — безбожник, — заметил полицейский. — Читает книги из „Индекса запрещенных“ и смотрит фильмы, не рекомендованные церковью».

«А катехизис он не изучал, в католической школе не учился, — поддакнул второй. — Курит табак, грешит с девчонками».

«Что, правда сие?» — епископ покосился сверху на притихшего Тьена; тот сокрушенно кивнул.

«Хороший мальчик. — Губерт погладил его по волосам и свирепо глянул на спецназовцев. — И что еще?»

«Родителям врет!»

«Симпатизирует национал-патриотам!»

«Он хулиган!»

«Довольно! — рявкнул Губерт. — Долготерпение мое иссякло! Изыдьте! Ва де ре тро!»

Переглянувшись, парни в шлемах двинулись на Тьена — будто им пастырское слово не указ! Тьен перехватил дубинку поудобней, но тут вмешался граф-епископ — крякнув, он спрыгнул с саркофага, где до сей поры стоял, как на помосте, оттеснил в сторонку Тьена, закатал рукава сутаны и альбы и взял посох обеими руками. Как тут не поверить, что граф-епископ до рукоположения в пресвитеры был воином, и что из его чресл вышел граф Вильхэм Отважный!..

«Следуй своим путем, — процедил Губерт Тьену через плечо, — я преподам им урок смирения… Requiem aeternam dona eim — „Покой вечный дам им!“».

Тьен заметался по склепу, оглядываясь на бегу, — граф-епископ орудовал посохом, как мастер кэм-по, но и спецназовцы были не промах — живо натянули маски и бросили Губерту под ноги гранаты с газом; выкрики Губерта разбудили других — на саркофагах тут и там заскрипели крышки, епископы Дьеннские вылезали с посохами и спешили Губерту на помощь; вход в крипту распахнулся, и по лестнице скатились вниз еще с десяток полицейских — под низким сводом началась такая свалка, что ничего не разобрать; клубился газ, катились по полу митры и шлемы, шитые золотом ризы и епитрахили мелькали гуще, чем лиловые кирасы; Тьен, не дожидаясь, чья возьмет, выметнулся из крипты, тем более что где-то рядом уже выла полицейская сирена — не иначе святых отцов похватают.

Тьен побежал по длинным узким коридорам — они ветвились, скрещивались, путались, как лабиринт; что-то живое с писком нет-нет да металось под ногами, но не крысы; с каменного потолка свисала паутина, из толщи стен вслед Тьену раздавались вздохи — ясно, что вздыхали замурованные здесь живьем. Местами кладка стен трескалась, шевелилась, как брюхо дракона, сыпались камни — и высохшие руки высовывались из проломов. Тьен бежал к складу оружия, внутренний голос подсказывал, что впереди — новый склеп, а в склепе целый арсенал.

Потом Тьен торговался с двумя древними старухами, что охраняли арсенал, — они уверяли его, будто их тут поставил сам граф Вильхэм, а стерегут они секретное оружие возмездия — ракетно-ядерный комплекс, но комплекс давно вышел из строя, поэтому его могут впустить экскурсантом — с условием, чтоб он на пультах ничего не трогал, — всего за пять талеров.

А потом снилось, что его душит домовой — навалился и давит на горло, никак не стряхнуть его, гада; Тьен вертелся, бился коленями в мягкое грузное тело.

Вдруг дверь рывком отворилась; домовой зашипел, поднял морду — в дверь вломился коммандос в пятнистом комбинезоне, выхватывая на ходу штык-нож. «Именем короля!» — крикнул из-за его спины девичий голос. «Убери его, Карт!» — выругавшись сквозь зубы, десантник снизу всадил нож в бок домовому; тот тяжело дернулся, хрипнул, свалился, как тесто, с постели, размяк и потек ручейком гнусной слизи под плинтус.

«Готово, княжна», — вытирая клинок о штанину, коммандос отвесил поклон входящей — а это была Соль, Солли-недотрога в небесного цвета хламиде, а с нею — бронзовая статуя с живыми темными глазами.

Тьен сел в кровати.

«Соль, привет!»

Коммандос показал ему кулак в наколках — сплошь якоря, пронзенные сердца и змеи.

«Ты! говорить надо — ваше высочество, понял?»

«Ага. Соль, ваше высочество, ты что делала на заправке? или это была не ты?»

«Это княжна Мартина, ты-ы, — Карт было замахнулся, но Марсель остановила его жестом, — Цыц, Карт!»

«Экскьюз ми, княжна».

«Это была я», — явно веселясь, покойная одноклассница запросто села к нему на кровать.

«Слу-ушай, а где ты пряталась? Эти похороны что — для отвода глаз, да?»

«Я расскажу, — Марсель уселась поудобней, — но ты учти — это тайна».

«Ну, я понял, — кивнул Тьен. — На самом деле тебя зовут Мартина. Я видел, как тебя встречали во дворце…»

«Да, я хотела, чтобы кто-нибудь из друзей это видел, а то не поверят без свидетелей».

У Тьена в голове кипели догадки — одна фантастичней другой. Что если она — родственница короля эльфов, и ее из династических соображений подбросили в семью людей? — а когда пришло время, она возвратилась к своим — ну ясно, чтобы забыть земное имя и вернуть свое, природное, ей надо умереть и вновь родиться…

«Тьен, — серьезно сказала она, наклонясь к нему; он близко видел ее большие, влажные глаза в венцах ресниц, — Тьен, ты должен мне помочь».

«Скажи, что надо делать — я помогу».

«Скоро я снова уйду во тьму. Там холодно, Тьен. Я не хочу туда, но тьма затягивает меня, как трясина. Тьен, мне кажется — я не смогу оттуда вырваться, не хватит сил. Меня будут звать — а я не встану, я останусь навсегда холодной, как земля, как камень. Если ты меня вспомнишь в ночь полной луны, если ты позовешь — я приду. Обещай мне».

«О чем разговор?!»

«О, это непросто! — горько улыбнулась Соль. — Если ты свяжешь себя со мной, а потом забудешь — я погибну».

«Хочешь — поклянусь?»

«Не клянись, сначала подумай».

«Ты-ы, дело серьезное», — прибавил стоящий рядом Карт, а нагая женщина с бронзовым телом и золотистыми губами опустилась на колени — она смотрела не мигая и шептала: «Княжна станет такой, как я, если ты не сдержишь слово. Я не живу, не умираю, я устала, а отдыха нет. Даже вещи устают долго БЫТЬ».

Что-то невыразимо жуткое было в ней, да и в Карте тоже — бледное его лицо казалось мокрым, словно запотевшее стекло, но это был не пот усталости — так влага оседает на бутылке, с холода внесенной в теплый дом.

«А годы, — едва двигала губами женщина, — иссушают сердце, и душа истлевает, становится пеплом, золой — даже слезы не смочат ее…»

Глаза Марсель заволокло туманом, послышался неровный гул — или вдали проходит ночью поезд? — а золотистые губы в черных трещинках все шевелились, все шептали, шепот их был еле слышен в нарастающем гуле: «Луна стареет, я слабею, я тебя уже не вижу, где ты? где ты?» — холодная рука коснулась руки Тьена, железные ногти впились в его кожу; Тьен закричал, пытаясь оторвать от себя вцепившуюся мертвой хваткой металлическую кисть — кисть без руки, с блестящими стальными сухожилиями, торчащими из перерубленного запястья. «Бегом! скорей! взять плоскогубцы, разжать эти окоченелые пальцы мертвеца!..»

— Тьен, что с тобой?! — Мама встряхнула его за плечи.

— А?! где?! — Дико озираясь, Тьен сел в кровати.

— Кошмар приснился? — сочувственно спросила мама. — Ты вчера не пил?

— Н-н-нет, — встряхнув сонной головой, Тьен сильно потер лоб; все, что осталось во взбаламученной памяти, — хватка, похожая на укус, тиски с клыками, сдавившие левую руку.

Левая кисть немного ныла, но на коже не было ни пятнышка, ни ссадинки. Ха! не хватало, чтобы на ней в самом деле что-то осталось!

— Я собрала тебе завтрак, — уже обычным скучным голосом сказала мама, выходя из комнаты. — Пора бы тебе научиться вставать самому и вовремя. Или ты что — не собираешься идти?

Было раннее утро, начало восьмого.

* * *

На вилле «Эммеранс» ночь прошла спокойно.

Утро было мрачным — сплошная пелена сырых туч; ветер, похожий на неизлечимую болезнь с трагическим исходом, не сулил ничего хорошего — в такие дни кажется, что непогода воцарилась навсегда, что не будет ни зимы, ни весны, ни тем более лета, а будет вечная черная осень.

Может, Марсель что-то и видела во сне — но толком не запомнила, а потому проснулась бодрой и счастливой. Мир отсырел и сгнил от непогоды — ну так что ж, над нами крыша, в доме свет и уют, сладко пахнет утреннее мыло, а полотенце — сухое и пушистое, и все улыбаются, встречая в коридоре гостью сьера Дешана. «Завтрак готов, не угодно ли сьорэнн откушать?»

 

Глава 2

Состояние Людвика не заставляло думать об услугах похоронного бюро; даже вчера медики расценивали его, как средне-тяжелое, а к утру, после гемосорбции, он уже чувствовал себя более-менее сносно, если не считать угнетенного настроения. Врачи бодро, по-американски, улыбались и уверяли, что опасность миновала. Рефлексы и анализы в пределах нормы… память тоже почти в порядке, если не считать, что пациент Л. Фальта не хочет говорить о случившемся в субботу. И он заметно погружен в свои переживания, хотя контакт поддерживает активно.

Клинический психолог убежден, что это не было суицидальной попыткой. К пациенту можно допускать посетителей.

Первым явился инспектор Мондор, обстоятельно поговоривший перед этим с лечащим врачом. Людвик узнал полицейского с некоторым усилием, а узнав, помрачнел и решил, что для такой встречи как нельзя лучше подходит образ человека, у которого барахлят мозги. И притворяться не надо.

— Доктор Фальта, вы помните, что произошло вчера, после того, как вы вернулись из университета?

— Нет, — помедлив, негромко ответил Людвик. — Ничего.

— Тогда позвольте мне восстановить некоторые детали. Около 12.30 вам позвонили на кафедру, и сотрудники слышали, как вы по телефону говорили что-то о могиле; возможно, даже пригрозили кому-то, что сообщите о звонке в полицию. Кто звонил?

— Из какой-то газеты… Я не хотел бы говорить об этом, инспектор.

— Понимаю. Объяснимо и то, что после звонка вы выглядели расстроенным. Назойливый интерес к тому, что для вас дорого, всегда неприятен. И очень, очень жаль, что вы не связались со мной…

— Не… я не думаю, инспектор, что вы можете оградить меня от подобных звонков.

— Лично я сомневаюсь, что вам звонил некий пронырливый репортер, — Мондор расположился на стуле повольготней. — Дело в том, что звонки по номерам вашей кафедры регистрируются… не содержание переговоров, а на какой номер звонят от вас, и с какого — вам; это отмечается автоматически. Обычная для учреждений дисциплинарная процедура. С вами говорили из каффи «Леонтина» в районе Арсенал. Я побывал там и выяснил, что аппаратом пользовалась некая девушка, говорившая с акцентом, по внешности — родом из арабских стран или Латинской Америки. Жгучая южанка, с чуточку раскосыми глазами. С ней были две подруги, взрослая и молодая.

— Возможно. Я не запомнил акцента.

— С вами говорил мужчина или женщина?

— Женщина.

— Ну вот, а вы жалуетесь на память… Итак, вы вошли в дом, сняли пальто…

— Я ничего этого не помню, — неторопливо, но настойчиво выговорил Людвик. — Я был без сознания…

— …и в 16.52 позвонили в срочную медицинскую службу и сказали, что приняли лекарство, что вам плохо; вы просили оказать помощь и обещали оставить входную дверь открытой.

Людвик был совершенно уверен, что не делал ничего подобного. Будь у него возможность, он и в самом деле вызвал бы полицию, но… Он закрыл глаза.

— Машина «неотложки» прибыла в 17.05, и санитары застали вас лежащим в бессознательном состоянии. В прихожей был сильный беспорядок; это заставило их вызвать патруль. Обстоятельства дела были внесены в оперативную сводку по Дьенну — и о них узнал я. Так вот, в прихожей царил настоящий хаос. У вас ранее не отмечалось эпилепсии?

— Не понимаю, о чем вы?

— Такой разгром может устроить человек, который бьется в судорогах. А лучше всего это удается двум-трем людям, дерущимся между собой. Кстати, как зовут вашу кошку?

— Какую кошку?!. — Людвику показалось, что и Мондор изображает легкое умственное недомогание. — У меня нет домашних животных.

— Ту кошку, что расцарапала вам руки, — глазами показал инспектор на кисти Людвика, где виднелись редкие ссадины, прикрытые темными мазками антисептика. — Интересные следы когтей… У кошек узкие серповидные когти, они оставляют линейные следы. А у вас на тыле кистей ссадины широкие — от плоских человеческих ногтей, я полагаю. Доктор, может быть, вы перестанете делать вид, что не воспринимаете мои слова? Я осведомился об анализах. Те вещества, что токсикологи нашли у вас в крови, в свободной продаже не встречаются. И применяются они только в инъекциях. И действие их таково, что после укола вы вряд ли смогли бы сказать «Господи, помилуй», не говоря о связных речах по телефону. Впрочем, я имею в виду внутривенное вливание; вы же избрали другой способ — струйно, под давлением впрыснули себе комбинацию препаратов в мышцу между шеей и плечом. То-то вы так неохотно двигаете головой — место инъекции болит. После укола вы успели надежно спрятать инжектор и упаковки лекарств, разбросать вещи в прихожей, вызвать «неотложку», аккуратно повесить трубку телефона на контакты и лишь затем лишились сознания. Остается выяснить, почему вы избрали для впрыскивания надплечье, а не гораздо более удобное бедро. Все остальное выглядит вполне логично, не так ли?

— Что вы этим хотите сказать? — усталым голосом проговорил Людвик.

— Не сказать, а спросить, — поправил Мондор, — Вы по-прежнему будете уверять меня, что у вас нет врагов?

Людвик представил, как будет выглядеть его правдивый рассказ о появлении самозванки. Но это еще полбеды. Затем придется назвать имя главного подозреваемого, благо оно известно — Герц Вааль. Последует визит Мондора к Ваалю — заранее безрезультатный. Кроме слов псевдо-Марсель, нет никаких доказательств причастности Вааля к происшествию, а ее слова озвучит он, Людвик. Где та девчонка? уже сгинула, получив деньги за спектакль. Низкорослый, в маске и с инжектором — шофер Вааля? наверняка Вааль позаботился о его алиби. Смуглая сообщница? таких арендуют на раз, и следов не сыскать. Иными словами, его показания будут расценены как клевета, а заявление о девушке, притворившейся его умершей дочерью… да, как признак душевного расстройства. И — конец репутации ученого.

— Поймите, сьер Фальта, — тон Мондора стал мягким, убеждающим, — дознаватели умеют манипулировать голосом, чтобы добиться своего, если я не услышу от вас внятных разъяснений, придется открыть новое дело — о нападении с целью убийства при помощи сильнодействующих средств.

— Если… — в некотором смятении нервно заговорил Людвик, — если меня хотели убить, зачем вызвали медиков?

— Так значит, все-таки на вас напали?

— Инспектор, не надо ловить меня на слове! я только интерпретирую сказанное вами. Из ваших выводов НЕ следует, что меня собирались убить.

— Ну, в законе есть множество формулировок на все: случаи жизни — просто «нападение, сопряженное с физическим насилием», «умышленное причинение вреда здоровью», «нападение, несущее угрозу жизни» и тому подобное. Подыскать подходящее труда не составит. Например, злоумышленники могли поставить цель — вывести вас из психического равновесия. Но зачем? чтобы объявить вас недееспособным и добиться опеки над имуществом — это, конечно, сложновато…

— Проще было подсыпать в пищу галлюциноген, вроде ЛСД, чтобы меня сочли буйнопомешанным в бреду, — слабо отмахнулся Людвик. — А при том подходе, что вы описали, возникнет слишком много подозрений.

— Зато они не возникнут, если вы ничего не расскажете, — быстро возразил Мондор. — Если вы продолжите настаивать на том, что сами ввели себе смесь сильнодействующих средств…

— Скажите, кто меня шантажирует — вы или неведомые злоумышленники? — Людвик стал злиться. — Вы принуждаете меня к даче показаний.

— Так ли они неведомы? — прищурился Мондор почти дружески. — Они шли по пятам, и вы спокойно впустили их в дом…

Запал Людвика выдохся, им вновь овладели слабость и отчаяние. Эта ищейка вцепилась в него и отпускать не собиралась.

— Молчание жертв — на пользу преступникам, — назидательно промолвил Мондор. — Ваш выбор между молчанием и признанием — отнюдь не моя прихоть, сьер Фальта. Приобрести в вашем возрасте и вашем положении славу неуравновешенного субъекта, склонного к непредсказуемым выходкам, или быть жертвой преступного умысла — не одно и то же.

Людвик безмолвствовал.

— Нападение на кладбище могло быть чисто демонстративной акцией. Оно как бы обозначило цель для удара — вас. Звонок на кафедру — пристрелка по цели, а затем — удар. Вообразите, КАК эта последовательность отразится в прессе. А если ОНИ сделают второй удар?

— Я думаю, второго раза не будет, — тихо и твердо ответил Людвик. Он решил, как вести себя с инспектором.

— Сьер Фальта, вы уже трижды косвенным образом подтверждаете, что…

— Да. Если вы хотите это слышать — да. Но я вправе отказаться от судебного преследования. И постарайтесь меня понять…

Мондор приготовился выслушать пострадавшего.

— Я не эстрадный певец, не актер и не политик, и огласки того, что мне вдруг стало плохо, не боюсь. Мне идет шестой десяток; в этом возрасте всякое случается. Существует врачебная тайна, и у вас тоже есть понятие о профессиональной этике, инспектор, а всякие подозрения, которые могут выболтать ваши коллеги-патрульные, я отвергну. А еще, не забывайте, есть ответственность за вмешательство в частную жизнь… Давайте остановимся на той версии, что я принял лекарство…

Инспектор было покачал головой в сомнении, но Людвик жестом попросил внимания:

— …да, и далее по текстам; я уверен, это записано в сопроводительном листе «неотложки», в рапорте патруля и где-нибудь у вас. Да, я был расстроен бестактным звонком и выпил что-то, чего раньше не пробовал. У лекарств есть побочные эффекты, есть индивидуальные реакции… Мне стало страшно, я метался; мне казалось, что я умираю. Падая, я ударился плечом о тумбочку. Сотрудника кафедры, из лучших побуждений предложившего мне две-три какие-то таблетки, я могу не называть — к тому же я взял у него лекарство добровольно. Кажется, нечто похожее случилось с Брюсом Ли? я читал в журнале…

— О нем писали еще, что на него напустили порчу из Шаолиня, — заметил Мондор.

— И вы верите?

— Нет. Я практик, сьер Фальта; мистика не по моей части.

— Итак, я изложил вам СВОЮ версию. Я буду придерживаться ее и только ее. Это в моих интересах; надеюсь, вы их уважаете, а не руководствуетесь какими-нибудь идеальными принципами, по которым правосудие важнее живых людей.

— А теперь поговорим о МОИХ интересах, — предложил Мондор. — Я принимаю вашу версию к разработке в обмен на подлинное описание событий. Согласитесь, я немало побегал в выходные, вместо того чтобы отдыхать по-; человечески; мне любопытно знать — прав я или нет?

— Вы правы. За мной шли по следам, я впустил этого человека в дом… и так далее. Кроме того, что я действительно не помню.

На лице Мондора показалась неяркая улыбка торжества.

— Кто это был?

— Девушка, поразительно похожая на мою дочь.

Улыбка стерлась с губ инспектора.

— Однако…

— Она сказала, что воскресла. Шаолинь, — напомнил Людвик. — Даосская магия. К слову — что там с могилой?

— В порядке. Но…

— Ша-о-линь, — повторил Людвик по слогам. — Проникаетесь? а теперь поставьте себя на мое место. Возвращается ваша покойная бабушка… Среди бела дня, в двадцатом веке. Готовы ли вы к приходу такой гостьи?

— В первый момент я бы, пожалуй, оторопел, — искренне признался Мондор. — Потом потребовал от нее удостоверить личность. Знаете, у полицейских свои привычки и рефлексы…

— Марсель была моим единственным ребенком… — Людвик почувствовал, что голос готов изменить ему и дрогнуть. Разговор с инспектором утомил его, а воспоминания были так свежи!..

— Подлая шуточка, — согласился Мондор. — Били наверняка.

— Я справился с собой и предложил ей выметаться. Она настаивала… дошло до рукоприкладства, и тут вдруг…

— Прикрытие. Ну разумеется!.. Но скажите — что ей было надо? Думаю, даже в евангельские времена у воскресших были проблемы с законом. Взять те же имущественные права…

— У древних иудеев было проще, как мне представляется. Сколько-то свидетелей, присяга на святыне — и готово. Там эта самозванка живо наложила бы лапу на…

— Секундочку, доктор, — ей было на что накладывать руку?

— При жизни — да. Джакомо, мой дед, назначил всем потомкам до третьего колена некоторое содержание. — Сумму Людвик называть не стал. — По достижении совершеннолетия Марсель сама распоряжалась бы деньгами. Но вы не думаете, инспектор, что ее двойник мог притязать на наследство? Это абсурд.

— Скорей юридический казус. Хотя закон на вашей стороне. В нем тьма лазеек, но воскресшие нигде не предусмотрены. Здесь что-то иное… Так вы всерьез намерены не подавать исковое заявление? Я бы советовал…

— Чтобы стать посмешищем? «Доктор Фальта требует от полиции поймать дочь, восставшую из мертвых, чтобы судиться с ней». Вот что сделают из моего горя судебные хроникеры. Нет, и еще раз нет. И довольно об этом, инспектор; я хотел бы остаться один.

Рихард Мондор был доволен своей проницательностью, но гордости не испытал — он служил закону не первый год и понемногу разучился ликовать от каждого успеха. Тем более что в этом последнем деле оставались существенные неясности — скажем, число задействованных людей. Не менее трех человек. А ведь доктор не производит впечатления богача; ради чего тогда затеяна столь хитрая интрига? То, что Людвик был внуком итальянского дельца, удачно нажившегося за две европейские войны, для Рихарда секретом не являлось, но у состояний есть свойство распыляться. Ротшильды, Рокфеллеры — где сейчас их миллионы? раздроблены, рассеяны по множеству наследников, растрачены. Четверо детей Джакомо, затем внуки, правнуки… И рисковать из-за двух не слишком больших долей — Людвика и Марсель? запугивать его воскресшей дочерью? — нелепо…

Он хочет сам справиться с проблемой — что ж, как ему будет угодно. Поймет, что не по силам — прибегнет к помощи полиции, да как бы не было поздно.

Мондор мельком оглянулся — Людвик вытянулся на больничной кровати, голова запрокинута, перебинтованные в локтях обнаженные руки — поверх одеяла, на лице остывает тень душевной муки. Человек с деньгами, но без счастья.

* * *

«Говорила я, сеньор Исакко, — Рамона, домоправительница Сакко Оливейра, качает седой головой, — что и у родителей сеньориты Лауры вас ждет отказ. Верьте моим словам, сеньор Исакко; это такая же истина, как то, что я баюкала вас вот на этих руках…»

«Да черт их разодрал бы! — вспыхивает красивый, элегантный Сакко. — Чтоб их наизнанку выворотило с их собачьим гонором! чтоб у них зенки полопались! Но почему,! Рамона?! что за блажь у этих столичных?! с чего им впадлу, что я с ними породниться собираюсь честь по чести?! Я что, не кабальеро, не полковник?! Или у меня денег мало?!. Да у меня людей больше, чем у них перхоти!»

Сакко на ходу пинает резной стул, взятый из Дворца дожей. Его апартамент в Пуэрто-Регада роскошен и безвкусен — зеркала, мебель, хрусталь, все из разных стилей и эпох. Вкус не покупается, он прививается за много поколений.

Не купишь и приставку «дон» к имени. Доном в Маноа называют очень солидного, а главное — женатого мужчину.

«Это суеверия, сеньор Исакко. Старые старухи нашептывают; ничего не поделаешь, так ведется испокон веков».

«Ну?! что ты знаешь?»

«Тут дело в вашем батюшке, упокой Бог его душу. Кончина его была не христианская…»

«Кто сказал?!»

«Все говорят. А Вальдесы и Эррера — благочестивые католики, нипочем не отдадут дочек за…»

«Не за отца же мертвого им выходить!»

«Земля ему пухом, — крестится Рамона. — Враки это, только люди верят…»

«Вываливай, старая».

«…что за батюшкой сам Рогатый приходил из преисподней, а прежде — страшного гонца прислал с письмом. И, мол, на вас перешло».

«Что?!»

«Проклятие», — не без робости отвечает Рамона. Сакко и вспыльчив, и на руку скор. Молодой еще, ретивый. Нет в нем солидности заматерелого полковника. Покойный дон Антонио сам никого не бил, все людям поручал.

«Старушечьи бредни», — рычит Сакко.

Однако, правда то, что Васта Алегре как громом с молнией была поражена — ни одной целой стены, ни одного тела, что можно положить в открытый гроб. Полковника опознали по зубным протезам, весь обуглился. Рука спеклась на ноже, воткнутом в живот.

И в день пожара на асьенде со счета в банке ушло $10 000 000 по собственному распоряжению отца. Так ушло, что концов не найти, — из Цюриха во Флориду, из Флориды в Касабланку, из Марокко в Антверпен, а бельгийский банк закрылся, и кассиры разбежались; всего неделю банк существовал, и состоял он из директора и трех сотрудников. Вот где дьявольщина-то! не общеевропейский рынок, а притон мошенников.

Плюс восстание индейцев; в сельву бросили солдат и полицейских — Сакко, тогда юнец, совсем потерял голову, когда ему было пресекать слухи и россказни! Хватился он с запозданием.

Беглых с Васта Алегре искали тщательно. Один в монастыре скрывался, постриг принял; другой два года прятался в полузатопленном погребе с жабами и слизняками, совсем с ума сошел; третий пил — как воду лил — и по ночам орал, все ему черт являлся. Где ласками, где пытками вызнал Сакко подробно о письме, о письмоносце, и о том, что умирающий отец кого-то ждал, готовился к приезду. Дальше — могила, ничего. Если отец думал откупиться от Рогатого десятью миллионами, то, значит, мало дал.

С индейцами Сакко расправляется куда жестче, чем правительственные рейнджеры. Окажись его последняя пассия, нежная Лаура Вальдес, на казни индейского лидера Хуана Тойя — и минуты бы не высидела, в обморок упала, а ведь процедура длилась три с лишним часа. Сакко наблюдал и подавал советы.

«У Тойя была дочь. Отец мне говорил, что изловил ее и посадил в подземный карцер с другими заложниками. Они там что, изжарились все?»

Сакко хочет услышать: «Да, сеньор», но слышит: «Нет, сеньор».

Замок на двери выломан, карцер пустой.

«А может, кости выгребла полиция?»

«Они бы описали их, сеньор Сакко. Уж детские-то черепа и косточки они бы отличили от собачьих. Но в документах ничего нет, ни слова, ни полслова. Нашли только труп внизу в коридоре, у лестницы, — это был взрослый мужчина с оружием».

И гильзы, россыпи гильз. На асьенде шла бешеная стрельба из множества стволов.

«Отстреливались от Рогатого? или, как в кино, от Хищника?»

«Крупный калибр, — замечает Родольфо, бывалый боец, подкинув в ладони гильзу. — Такие „газонокосилки“ стояли на вертолетах, забазированных на асьенде. Деревья режет, как пилой, а уж людей-то… Наши хлебнули там собственной кровушки полным ведром. Может, их с неба гвоздили?»

«А труп в подвале?»

Пропавший вертолет. Бронированный мощный джип без номеров. Полное истребление. Индейцы верят — Господь посетил асьенду своим гневом. Другие — что пришел Рогатый, и от этого у Сакко сложности со сватовством.

Дверь карцера выбита снаружи, словно молотом. Не взорвана — ее вышибли тупым ударом.

«Ищите детей, — приказывает Сакко. — Найдите, жилы из них вытяните, но узнайте — кто? кто там устроил побоище?»

Кое-кого находят. Но что они могут сказать? им было кому шесть, кому семь лет, они были забитыми и полумертвыми от голода и жажды, они были перепуганы стрельбой и боялись, что их — вот прямо сейчас — убьют.

Это были железные люди без лиц, с большими ружьями. Они говорили по-чужому.

Один что-то сказал Ане-Марии. Он велел уходить.

Ана-Мария была самая старшая.

«Если поймаем дочь Хуана, — говорит Сакко своим терминадос, — выбьем из нее все, что она помнит. Это последний надежный свидетель. И заодно изведем ее род под корень. Надо бросить ее муравьям, пусть полакомятся».

«Сперва — нам», — улыбается Родольфо.

По следу Аны-Марии Сакко посылает не костоломов, а тех, кто умеет подслушивать и высматривать.

Но дружки Хуана Тойя и проклятый партизанский падре Серафин даже в городах не теряют лесного искусства скрываться, словно дикий кот в траве. И без того слабый след Аны-Марии путается, манит ложными версиями, пропадает — пока ищейки Сакко не оказываются перед фактом, что Аны-Марии нет в Маноа; индейская девчонка улизнула в Европу. «Чует, стерва, что псы на хвосте!»

Ничего, у Сакко хватит денег, чтоб и за океан послать бригаду.

* * *

— Вам привет от вашего почтенного отца из Кайфына. — Молодой китаец поклонился пожилому, и оба радостно прищурились, но глаза остались пристальными и внимательными.

— Меж четырех морей все люди — братья, — ответил хозяин, церемонным жестом приглашая гостя войти. Пароль и отзыв названы верно, можно отрывисто крикнуть жене, чтобы сбегала в лавку за закусками, а затем угостить приезжего чашечкой рисовой водки. На самом деле отец хозяина проживает в британском Сянгане, но правду нельзя произносить вслух. Даже торг ведется молча, иероглифами на бумажке, после чего бумажку сжигают в бронзовой курильнице.

— Ваш уважаемый племянник приезжает в среду в Сан-Сильвер с пятью детьми. Он еще юн и неопытен в житейских делах… Могу ли я рекомендовать ему вас как покровителя?

Это значит — пять контейнеров товара, сопровождающий — новичок, опасается таможенников. Могут ли парни хозяина обеспечить спокойный провоз в дьеннский речной порт? и сколько это будет стоить?

— Целиком полагаюсь на ваше человеколюбие.

Хозяин нарисовал: «35 % выручки + подарок».

— Сердечно благодарен вам за снисходительность!

«Согласен, по рукам — и спасибо за угощение».

Владелец магазинчика китайских древностей живет очень скудно, но это — маскировка. Кроме поддельных «старинных» мечей, у него нет оружия, но это — притворство. Стоит ему кашлянуть, постучать серебряной палочкой по курильнице — трое крепких молодцов тут как тут.

— Чжан Чанмоу, сын моей сводной сестры; Сюн Цзяч-жу, племянник моей свояченицы; Ван Симэнь, воспитанник моего троюродного брата, — рекомендовал он их в бюро трудоустройства. — Трезвые, почтительные юноши. Я стар и слаб, а преступность так велика! Они будут прислуживать в магазине и следить за порядком. Я готов дать за них поручительство, чтобы им оформили временный вид на жительство.

Чжан, Сюн и Ван опрятно одеты. Одежда скрывает сложные татуировки, сплошь покрывающие их тела. Спокойствие и выдержка скрывают их способность свернуть шею быку. В далеком Сянгане по ним плачет каталажка; они находятся в розыске, но под другими именами. К счастью, местная недальновидная полиция не умеет с одного взгляда отличать удальцов от простых людишек.

— Здешних и пальцем не трогать! — требовательно наставлял владелец магазинчика. — Соблюдайте строгое достоинство, молчание и невмешательство.

— Хао! — синхронно поклонились трое.

Дом, кишащий китайцами, словно портовая ночлежка в старом Шанхае, соседствовал с домом, где свили гнездо выходцы из бывших колоний королевства, а заправлял ими владелец фирмочки, торгующей ароматами и пряностями, похожий на большую жабу, побуревшую от старости. Его молодцы были помельче; в основном они принадлежали к клану Ящерицы; их татуировки были примитивнее китайских, но если учесть, что колониальная полиция лишь в 50-х годах отучила их украшать хижины головами врагов… в общем, надежные пастухи для плосконосых девиц цвета корицы, приносящих старой жабе по триста — триста пятьдесят талеров в сутки.

Китайский антиквариат, благовония Гоккалина, морковь по-корейски, латиноамериканские ритмы и наперченные маисовые блинчики, настоящая пицца и чернокожие танцовщицы, плоская сушеная лягушка в полиэтиленовом пакетике («Самое верное приворотное средство, сьер!»), медная «рука Фатымы» с голубым глазом на ладони — от недоброго человека, окровавленный труп, найденный утром в мусорном баке, минарет и вопль муэдзина: «Аллаху акбар!», турецкая кофейня, крестный ход и шествие буддистов — все это дьеннская «Азия», господа! Здесь нет туристических объектов. Приезжающие сюда — если не чьи-нибудь бедные родственники и не беженцы, то непременно лжеплемянники из Кайфына, Суранги или Сан-Фермина.

— Я ищу брата, сьер офицер, брата Абдуллу, он сюда въехал семь лет назад; вот, он прислал мне фото — это Абдулла, это его жена Замиля, это их дети — Абусалам, Джамаль и Мамлакат, они здесь родились… а я потерял его адрес!

Когда-нибудь европейские терпимость и открытость приведут к тому, что европейцы станут меньшинством у себя дома.

— Поищи в «Азии». По Баллер-страдэ, налево и по трамвайной линии через Южный мост, на Остинрике, там есть исламский центр «Мухаджир».

Для выходцев из стран южнее Рио-Гранде есть центр «Компаньеро», там две уругвайки, мулат-бразилец и индиец, адвокат из Суринама, наставляют новеньких. Не ко всем в центре приветливы. К мужчинам, чьи хорошие костюмы сидят так неловко, что сразу видно — им больше по плечу военная форма «верде олива», здесь относились прохладно. Бог весть, кого и зачем они ищут.

Впрочем, некоторые сюда и не заглядывают. Туристическая виза выдается на 60 дней, а успеть надо так много… и при этом не возбудить ненужных подозрений.

Где приезжему взять портативные рации и оружие, если его багаж проходит придирчивый досмотр?.. Сакко унаследовал от батюшки и связи с вездесущими китайцами. Они повсюду. Они любят доллары, особенно в большом количестве, но если Чэн Лундэ из Маноа в письме попросит Чжана Сюшу из Дьенна оказать благорасположение его неопытным, юным племянникам, то возможны скидки до 15–20 процентов.

Ввоз и вывоз иностранной валюты не ограничены.

Густо татуированный Ван Симэнь считал доллары быстро и тщательно. Проверка на подлинность — обязательно. Деньги правильные. Получите ваше снаряжение.

По тому, как смуглые гости обращались с пистолетами и «уоки-токи», Чжан Чанмоу понял — профессионалы. Что за работа им предстоит — и знать не надо. За все уплачено.

Куда стремится человек в чужой стране? К своим, к землякам. Это естественно.

— Один вопрос, сеньора, — есть здесь кто-нибудь из Маноа? Я работал на норвежской нефтяной платформе, два года без отпуска, едва не разучился говорить… Все по-английски да по-английски! Северо Эрнандес, так меня зовут, сеньора, а каково ваше досточтимое имя? Я нес эти цветы, чтобы сложить их перед вами, ибо только ваша красота достойна этого букета…

Пожилая сеньора Пилар польщена словами Северито. Милый, галантный, языкастый малый этот Северо, и его друзья-нефтяники тоже неплохи, при деньгах. А их подарки! О Пресвятая Дева, они словно собрались озолотить толстуху Пилар, а ведь она всего-навсего консьержка общежития!

— Вы похожи на мою мать, донья Пилар, — целовал ее пухлые руки Северо; Пилар хихикала и млела. — Будьте нашей благодетельницей!

— Да, — поерзав и угнездившись, откровенничала Пилар, — всем здешним девушкам я как дуэнья. Я никогда не позволю всяким свистунам и прощелыгам обольщать их! Пускаю только респектабельных сеньоров, тех, кто умеет зарабатывать и ищет нежную голубку себе в пару… А сколько счастливых свадеб я сладила! Я знаю всех невест в этих местах, во всех домах «Азии». Чистые славные девушки, истинные католички.

— Жаль, тут нет индеанок, — проронил немногословный Леандро. — Из них получаются самые лучшие жены. Прекрасные хозяйки, не прекословят, а что касается супружеских дел…

— И слышать не хочу бесстыжества! — Пилар сделала вид, что затыкает уши. — Все после венца, после венца, мои голубчики, до этого и помышлять не смейте!.. А индеанки есть, как же не быть. И курибока, лесные по отцу, и мамелюки — что по матушке, и даже чистокровные, но городского воспитания.

— Расскажите, донья Пилар! — умолял Северо, а Леандро и Эдберто навострили уши.

— …и Ана-Мария Тойя; она учится на нефтяного химика, но, может, кто-нибудь заставит девочку забыть про колбы и мензурки…

«Уж мы заставим», — мысленно пообещал Леандро.

— …но она отсюда съехала куда-то в Мунхит, к одной сеньоре… Долорес… Долорес… ах, память — забыла фамилию. Еще каплю текилы, Северито — для прочистки памяти. Она, Ана-Мария, здесь порой бывает. У нее друзья в сто сорок втором доме по Остинрике, напротив трамвайного парка.

Как и эти новоприбывшие маноанцы, Ана-Мария брачных планов не строила, хотя у алуче свадьбы играли рано; у иных молодок в двадцать два уже четверо малышей-разнолеток и пятый на подходе. В Чикуамане детство часто кончалось с наступлением материнства, минуя юность, но за это матери-алуче не стыдили своих дочек, а соседи звали вчерашних девочек почтительно — grandes. Она тоже хотела стать взрослой как можно скорей, вот и сошлась впопыхах с Роке Гонсалвешем, потому что он выглядел сильным, надежным. Но город — не сельва, тут другой обычай. Пока не выучишься, на ноги не встанешь — о семье забудь.

И в этом были свои преимущества.

Год, два, несколько лет можно ходить на танцы, принимать ухаживания парней и выбирать, кто ласковей, добрей и симпатичней, наконец — у кого виды на жизнь серьезней. Чтоб без отца, без матери замуж выходить — так без промаха.

Откуда-то изнутри, из опасной темноты подспудных мыслей и неосознанных желаний — тех, что снятся, но с языка не срываются, — выплыл образ темноволосого, крепкого, почти квадратного боевика, уже дважды являвшегося Ане-Марии за минувшие дни. На миг вернулись боль, отчаяние и страх, охватившие ее в прихожей, острое и напряженное чувство опасности, что возникло при встрече с ним на Сколембик — и внезапное влечение. Ана-Мария вновь испугалась, но ЭТО было сильнее страха, это был внутренний порыв, стремление увидеть, сблизиться, прикоснуться — ни для чего, просто так, чтоб сердце успокоилось. Положить ладони на его грудь и закрыть глаза — казалось, тогда она обретет покой и ощутит себя в безопасности. Таким же — невысоким, сильным, с черными, масляно блестевшими волосами — был ее отец.

Выходя из «Каса де лос Рейес», Ана-Мария привычно обвела глазами улицу, но не заметила ничего тревожного.

Темно-зеленый «ситроен» с голубой наклейкой прокатной фирмы «Эфер» остался стоять, но стоило Ане-Марии удалиться метров на семьдесят, как из «ситроена» вылез Северо и пошел следом. Немного погодя из машины выбрался и Леандро; он перешел Остинрике и двинулся в том же направлении по противоположной стороне.

На Северо Ана-Мария обратила внимание лишь в трамвае маршрута № 7, через четыре остановки. То ли араб, то ли «латинос». Как-то он слишком старательно смотрит в окно, хотя смотреть там не на что.

Или — показалось?..

Она велела себе успокоиться, не дурить и не брать в голову. Просто малый недавно приехал в Дьенн, вот и пялится на все подряд, удивляется чужим порядкам.

Но незнакомец вышел вместе с ней у площади Оружия, где надо было пересесть на мунхитскую электричку. Правда, здесь он быстро исчез.

Чтобы избавиться от опасений, Ана-Мария сошла на следующей станции — «Авторемонтный завод». Предлог банальный, даже глуповатый — купить вафельных трубочек с кремом; пусть кто угодно примет ее за сладкоежку, мечтающую располнеть — плевать. Приняв у продавца пакет, она указала на бутылки с лимонадом, выставленные в витрине, и воспользовалась этим, чтобы осмотреть пространство справа от себя.

Высокий брюнет в неброском плаще и узкополой шляпе рассеянно озирал площадку перед станцией, как бы поджидая кого-то. Для поздней осени он был чересчур загорелым и… явно приезжим издалека.

Ана-Мария жевала хрусткую трубочку, давясь приторно-сладким кремом, а мысль была одна: «Загорелый человек в плаще сел в соседний вагон».

Опасения начали подтверждаться.

Скорей бы добраться до дома, где «троупер».

Марсель, Лолита — все забылось напрочь; в ушах звучала поговорка, которую любил падре Серафин — «Кому воскресенье, а кому погребенье».

Это плохой, очень плохой уик-энд со страшными снами наяву.

Звенели колеса, рокотал мотор под полом вагона, а Леандро, уединившись в туалете, говорил с Эдберто по рации:

— Нет, она в поезде. Четвертый вагон.

— Мы будем в Мунхите раньше электрички, — ответил Эдберто, и Северо, сидевший за рулем, прибавил скорость.

 

Глава 3

«Сейчас, — подумал Герц, открыв глаза и преодолев смутную, зыбкую паузу между сном и явью, когда тающие сновидения кажутся частью реальности. — Сейчас она возьмется за меня».

Туманное серое утро медленно, беззвучно освобождалось от холодной сырости, наполнявшей воздух после тяжелого вечернего дождя. За окнами из стылой дымки постепенно проступали оцепеневшие сучья деревьев. О ходе времени напоминали лишь часы, и по часам Герц угадывал действия Стины.

«Почти ровесница. Сколько ей? семьдесят два?» Время щадило ее — или темперамент итальянки не давал состариться. Стройное тело; легкий, быстрый шаг и звучный голос. С годами глаза Стины стали глубже, речь — мягче; юная свежесть увяла, но внутри ощущалась та же упрямая сталь. Непросто будет объясниться с нею.

Вот она встала. Вот умывается. Свежевыжатый сок апельсина, галета из грубой муки с отрубями — весь завтрак. Звонок в акушерский центр — все ли в порядке? Да, доктор Ларсен. Краткий отчет о пациентках.

Герц ждал, внимательно, но без интереса читая книгу.

Телефон. Наконец-то.

— Алло, Герц? — Голос настойчивый, атакующий.

— Здравствуй, Стина.

Этот голос нельзя не узнать. Этим голосом она шептала: «Милый мой».

— Герц, я ОЧЕНЬ рассержена. Мне придется поехать в Дьенн, чтобы на месте разобраться в том, что ты натворил. И ты прекрасно знаешь, как мне отвратительна привычка втайне вынашивать какие-нибудь бесчеловечные планы, чтобы потом поставить людей перед свершившимся фактом и делать вид, что так оно и должно быть. Особенно, если эти затеи коснулись моей семьи!..

— Да, с моей стороны наивно надеяться, что Фальта обрадуются возвращению родственницы. Признаться, я не рассчитывал на это.

— Значит, ты в курсе, кому написала Марсель. Господи, не стоило и сомневаться… Надеюсь, хоть не под твою диктовку?

— Нет. Это ее собственное желание.

— Интересно, где она взяла денег, чтобы оплатить доставку. Только не лги, что не давал ей на карманные расходы.

— Не давал, и это правда. Ее спонсировал Аник.

Смягчить Стину упоминанием об Анике — лукавый, но верный прием. Она всего лет десять, как поняла, что вежливый молодой мужчина, привозивший розы ей к праздникам, совершенно не меняется, словно резная фигура поющего ангела на алтаре. Но в очередной раз Стина не прогнала его с порога, а пригласила в дом.

«У нас мог быть такой же сын, Герц, если бы мы остались вместе».

«Стина, ты не представляешь, как тяжко быть его отцом».

«Но, кажется, я догадываюсь, зачем ты его…»

«Ради бога, оставь догадки при себе».

— И он же следил за почтальоном?

— Не он. И не Клейн.

— Ты стал похож на старого мафиози, Герц. Этакого дона Карлеоне, отошедшего от дел, но забавляющегося на покое шахматами, где вместо фигур — живые люди. Люди, Герц! И я среди них. Надеюсь, что не в роли пешки. Но Марсель!., как ты посмел, как тебе в голову взбрело касаться ее праха?! И Людвик. Что с ним, тебе известно?

— Да, он в больнице на улице Дредейн. Сегодня его выпишут, он вполне здоров.

— Итак, ты одним махом ударил троих. Меня, Марсель и Людвика. Ну, мы-то с племянником взрослые, переживем твой сюрприз — а она? Ты можешь встать на ее место и понять, в каком безвыходном положении она оказалась?!.

— Ее положение не хуже, чем у любого из нас. Мы все каждый день ходим по краю смерти, не зная ни срока, ни часа своего конца. Она будет знать, КОГДА, и более того — знать, что это не конец, а перерыв в существовании.

— А ее документы? легализация? Как ты это намерен устроить? Ты уже обо всем позаботился, не так ли? А с кем ты связывался, Герц, чтобы сделать ей удостоверение личности? Я скажу — с кем. С продажными субъектами из службы регистрации, с теми, кто делает фальшивые бумаги. Ты погряз в криминале, Герц, это постыдно. И все равно — то, что ты изготовишь для нее, не будет настоящим. Человек получает имя и права при рождении, а ее ты можешь вписать в мир только путем преступных махинаций. Фикция — вот что это будет. Жизнь понарошку, под псевдонимом, в обход законов…

— Особый случай, Стина, требует особого подхода. Даже у юристов существуют процедуры для потерявших память, для подкидышей, круглых сирот, не знающих своей фамилии, потерянных детей. В том числе — наречение имени не родителями, а сотрудниками учреждений опеки. Просто надо умело пользоваться правилами. И не стыди меня.

То, что она ожила, — не криминал, а все связанные с этим неудобства я взял на себя.

— Я тебя знаю, Герц; когда ты хочешь что-то доказать, ты выдумаешь сотни доводов в свою защиту. И только одного ты отрицать не сможешь — того, что это неестественно. Ее так называемая жизнь — фантом, созданный твоим электроприбором. Это против законов природы…

— …и закона Божьего, скажи еще.

— Да, и закона Божьего! В этом пункте Бог и природа не расходятся. Смерть — конец жизни. Согласись, что ты своим изобретением не отменил смерть…

— …но научился продлевать жизнь.

— О, разумеется! в виде материального призрака, питающегося от сети. И не только от сети, насколько мне известно. — Голос Стины посуровел. — Я знаю, что ты можешь отнимать жизнь, чтоб передать ее своим… изделиям.

Это тем более ужасно, Герц.

— Мое, как ты изволила сказать, изделие назначило тебе свидание?

— Не смей ее так называть.

— Хм. Ты смеешь, я не смею — как же нам быть? Так фантом она или человек, как ты полагаешь? Ведь ты хочешь с ней встретиться в Дьенне, верно?

— Да. Я не могу оставить ее в одиночестве.

— Значит, она — человек. Фантому ты бы не сочувствовала. Она — не изображение на экране, не восковая кукла и не голос, записанный на пленку.

— И тем больней мне думать о ней, Герц! Ты лишил ее права на смерть и насильно втолкнул в общество, где она — чужая, лишняя и неприкаянная. Она не может даже своим именем назваться! и это тоже твоя заслуга. Теперь она вынуждена будет служить тебе, увиваться вокруг тебя, жить у тебя, потому что именно ты отпускаешь ей жизнь по порциям! И я должна это знать и относиться к этому спокойно?!!

— Стина!.. — разозлился и Герц, — Почему-то ты не считаешь безбожными ни аппарат искусственного дыхания, ни искусственную почку! а ведь больные тоже к ним прикованы! даже если это портативная модель!

— Так то больные, — Стина возразила гораздо сдержанней, — а она — мертвая. Ты не спрашивал ее, что лучше — успокоиться по ту сторону или жить, когда тебя заставляют.

— Спроси сама. И потом, если захочешь, сообщи ответ.

— Дело не в том, насколько точно и умело ты выполняешь свои манипуляции. — Голос Стины стал еще уравновешенней. — И аналогии с искусственными органами тут неуместны. Жизнь нельзя протезировать — как бы ты ни старался, будет всегда получаться не-жизнь… или, верней, не-смерть, какое-то нестойкое пограничное состояние. Ты можешь заявить, что Клейн и Аник живут очень долго — да, это так. Но жизнь однократна и поэтому бесценна, и вновь она может появиться только из живого, из слияния двух живых клеток. Поэтому твои создания всегда будут находиться где-то в стороне… как бы ты сказал, наверное, — «на краю жизни», и в жизнь вступить не смогут. Если ты станешь их делать во множестве — их ждет незавидная участь. ИНАЯ жизнь будет отталкивать их от людей, и они станут тянуться друг к другу, озлобленные тем, что их не принимают в круг живых по-настоящему. Обман и притворство — вот что их ждет. Из-за этого, а не по какой-нибудь другой причине, Герц, я буду страдать за них. Я обязательно встречусь с Марсель, расцелую ее, и если она будет жить дальше, я приму участие в ее судьбе, но эта горечь всегда будет отравлять мою любовь. Я не избавлюсь от этого чувства.

Они молчали, тяжело думая каждый о своем.

— Возможно, позже я прощу тебе то, что ты своей технологией вмешался в жизнь моей семьи. Но я должна была высказаться. И ты не ответил мне — зачем ты это сделал? чтобы привлечь мое внимание и заслужить мою благодарность?., этим надо было заниматься раньше, Герц, гораздо раньше. Мы уже старики, и каждый прожил свою жизнь; мы давно уже не половинки чего-то целого, нам свои судьбы не склеить. Я говорила тебе: «Или откажись от опытов, или отдай свое искусство людям»; ты не захотел ни того, ни другого.

— Я и сейчас этого сделать не могу, — мрачно ответил профессор. — У меня нелегкая ноша, но ее не сбросишь с плеч и не перевалишь на другого.

— И жить с мертвыми, словно с семьей.

— Да, потому что остальные их не принимают.

— Все-таки — зачем? почему ты оживил именно ее?

— Может быть, потому, что я не в силах оживить свою сестру — я говорил о ней, ты помнишь… Франке тоже было восемнадцать лет. Это несправедливо, когда умирают молодые.

— Понимаю, Герц. Ужасно то, что с ней случилось, но судьба жестока, и с ее ударами приходится смиряться.

— Я никогда не смирюсь, — твердо произнес Герц. — Одно дело — то, что я выбрал сам, это мое. И совсем другое — то, что мне навязывают… кто угодно — хоть Гитлер, хоть Господь Бог.

— Мятежник. — Казалось, в голосе Стины звучало осуждение, но было в нем и нечто иное. Она услышала прежнего Герца. — Извини, но я не увижусь с тобой, когда приеду.

— Я и не ждал этого. Пожалуй, будет лучше, если в этот раз мы не встретимся.

— Я не выдам тебя, чертов еврейский заговорщик.

— Могла бы и не говорить об этом, — проворчал Герц, хотя на сердце стало теплей, — старая партизанка. Одна просьба напоследок…

— Так, я вся внимание.

— Скажи Марсель, чтобы она обязательно приехала ко мне сегодня вечером.

— Скажу, но за руку к тебе не поведу.

* * *

Псы молотили по воздуху сильными хвостами, перебирали лапами и нетерпеливо, радостно поскуливали. Граф Сан-Сильверский ерошил им могучие загривки, гладил по головам и позволял лизать себе лицо. Марсель в вольеру не входила, но так, на вид, ухоженные здоровенные собаки ей понравились.

— Да не пугайтесь, Марсель, не укусят! НАС они не кусают. Познакомьтесь с ними…

— Почему? — Марсель поверила, но зашла за металлическую сетку с осторожностью.

— Собаки нам сродни. Мы их… как бы сказать?., бодрим, что ли. Когда нам кто-нибудь нравится, когда мы касаемся его — от нас перетекает капелька заряда.

— А разрядиться не боитесь? — Пес с интересом обнюхал протянутую девушкой ладонь, лизнул ее и завилял хвостом.

— О нет! потери минимальные. Типа естественной усушки и утруски. И… разве жалко отдать чуточку тепла тому, кого ты любишь? Пу-усть живут, пу-усть им будет хорошо, — приговаривал Аник, наглаживая рыжевато-серую овчарку. — У меня сердце разрывается, Марсель! Собаки-то недолговечные. А построить инкарнатор для собаки — так профессор разозлится.

— Но ведь для мышек, для лягушек у него машина есть?

— Крысы, мыши мало требуют, их машина меньше стиральной. А, скажем, Оверхаге весит сорок семь кило — это ж какие нужны обмотки?!. Увы.

— Это, значит, Оверхаге.

— Да. Господин Леон Оверхаге собственной персоной. Государственный обвинитель Юго-Западной провинции, старший советник юстиции. Лев! Голова — два уха! — сгреб Аник овчарку за острые уши. — Что, догавкался? У-у-у, морда…

— А переселением душ профессор не занимается? — человеческое имя пса заставило Марсель задуматься.

— Ни боже мой. Он бы меня с просьбой всадить прокурора в псину отослал к истокам бытия. Вы не то себе представили, Марсель. Это в честь господина Оверхаге, в знак моего к нему глубокого почтения. Вот этот — судья Левен, а вон тот — инспектор Веге, тварь зубастая.

— Очень вы их любите…

— Души не чаю! Я решил — пусть будет наоборот. Вор — на воле, судьи — за решеткой. И сразу, знаете, отхлынуло; я успокоился. Такая у меня разгрузочная психотерапия…

Экскурсия по вилле «Эммеранс» была недолгой, но содержательной. Аник гордился небольшим особняком, обставленным в соответствии с его понятиями о престиже.

— Вы полагаете, что спали на простой кровати? как бы не так! Это королевское ложе, имущество короны. Если под нее залезть, можно увидеть гербовый инвентарный номер… Не верите?! там и наклейка есть: «Даровано высочайшим повелением».

— Ну, если на этом спят гости, то вы сами…

— Вот-вот, и все так спрашивают, и хотят увидеть, а потом и поваляться. Это ловушка не для вас, Марсель; пройдемте мимо. Кабинет! вы тут бывали, но — обратите внимание! Картина, занавешенная кисеей! приоткрываем…

— Аник, как не совестно! Это фотомонтаж. Вы не могли стоять под ручку с Виолеттой. Сознайтесь, что это подделка.

— А надпись в уголке? Рука ее высочества! Поэтому и кисея — не всем дозволено на это лицезреть.

— «Анику Дешану, знающему, о чем думают цветы. Виола, 19 мая 1988 года». Нет, вы действительно…

— Мечта снайпера, Марсель — самая трудная мишень.

Аника прямо распирало. Он очень страдал от невозможности встать посреди улицы и заорать: «Люди! люди! глядите! сбылись мои мечты! я пережил всех, кто меня судил, я любил принцессу, я езжу на тачке престолонаследника, у меня свой дом и нет отбоя от девчонок!» И вдруг такой случай — подвернулся человек, перед которым можно похвастаться, не таясь!

— Виола свела меня с Леонидом, — непринужденно болтал Аник, с панибратской небрежностью называя имена членов королевской семьи. — Мы охотились в Маэлдоне, чудесно проводили время… Леонид — отличный малый и настоящий аристократ. Как-то сидим мы у камина; вино — представляете, урожая 1809 года, бутылочку нам принесли из погребов, вся мхом заросла…

— Селитрой, — поправил незаметно появившийся Клейн.

— Да, — Аник метнул в него злой взгляд. — Нам откупорили, и бесподобный запах…

— Нет, не откупорили — саблей срубили, по-гусарски.

— По-моему, твой «вольво» барахлил вчера. Я слышал, когда ты подъехал, — что-то стучало в моторе. Сходил бы посмотрел.

— Я лучше послушаю.

Выпихнуть Клейна можно было разве что втроем; обреченно вздохнув, Аник продолжил:

— Сорт «император», из виноградников близ Порт-Амальера. Еще когда Наполеон…

— А, помню — ту бутылку не допил сам Бонапарт, и вам оставил половину. И кругом шталмейстеры, гофмаршалы и камер-фрейлины в чем мать ро…

— Да заткнешься ты или нет?! — взорвался Аник. — Рассказать ничего невозможно! Сам-то был при дворе?! не был! потому что — деревня! ты давно ли разучился деньги в носовой платок завязывать?!

— Как тебя повстречал, — Клейн любовался Аником, и лицо его светилось отеческой приязнью.

— Полжизни я угробил, чтоб из него сделать человека! — под невольный смех Марсель Аник возбужденно взмахивал руками. — Как вилку взять, как в рот ее засунуть — ничего не мог, ни малейшего представления об этикете! Он суп, компот и десерт ел одной и той же ложкой! А знаете, какие он цветы на подоконниках развел? вонючие герани, будто лавочник! купил в дешевом магазине! у меня от них мигрень!

— Вот этим аристократ и отличается от гомо сапиенса, — заметил Клейн специально для Марсель. — Когда башку ломает с перепоя, это называется «мигрень», когда сходить налево — то «адюльтер»; все благородно, по-французски.

— Но ведь было. Было! Еще скажи, что нет! И вино было, и Леонид, и фазаны.

— Да, я клянусь своей дворянской честью…

— …днем с фонарем которую не сыщешь, — подхватил Аник, успокаиваясь.

— …что все, поведанное графом, — правда, за исключеньем маленьких деталей. Марсель, — Клейн перешел с эпического слога на обычный, — я собираюсь в Дьенн, не хотите ли составить компанию? Кажется, погодка понемногу устанавливается — глядишь, к обеду и облака развеет.

— Аник, мне очень, очень у вас понравилось, — искренне благодарила Марсель хозяина, стоя у машины. — Здесь так чудесно! Просто прелесть, а не вилла! Куда мне бросить монетку, чтоб вернуться?

— Это нужно, когда не у кого получить приглашение. А я вас приглашаю — вас будут ждать в любое время, приезжайте запросто. Только без Клейна, — Аник с теплотой посмотрел на партнера, — а то он утомляет со своими комментариями. Можно автобусом, а если позвоните — Карт довезет вас от «Развилки». Тогда я доскажу, как отдыхал у принца в Маэлдоне.

Ни подначки, ни ехидство плечистого напарника не могли убить в Анике желание заболтать Марсель сказками о своих подвигах. Она так неподдельно радовалась уюту и красоте виллы «Эммеранс»! Это льстило Анику, и он, наверное, пообещал бы и фейерверк, и карусель в саду, лишь бы вновь услышать, что его вилла — диво, а сам он — плейбой, и без пяти минут аристократ.

Ему тотчас пригрезилась воображаемая сцена у камина, и так красочно, что он почти в нее поверил. Будто сидят они с Леонидом в глубоких креслах, смакуют едва не двухсотлетний коньяк, и принц говорит:

«Аник, отступись от моей сестры, я пожалую тебе графский титул и поместье».

«Нет, Лео, я хочу остаться тем, кто я есть. Мне хватит виллы…»

Аник поморгал, отгоняя видение.

— Марсель, старайтесь не влюбляться. Поверьте моей опытности. Ничего, кроме легких, ни к чему не обязывающих увлечений.

— Не грозит, — Марсель жестом отмела все предостережения. — Я не из тех, кто заводится с пол-оборота. И я еще не разобралась в себе самой, чтобы затевать новые знакомства…

«Врунья, — укорила она себя, — а Тьен? Нет, Тьен — это другое. Я должна поговорить с ним… и с бабушкой Стиной. Я должна, должна! И с Тьеном будет легче, ведь я — это не я, а Марта… или Мартина. Я буду как в маске. Зачем это мне? Чтобы дышать? да, так. Среди чужих тяжелей дышится. Опять физика?.. Нет, я не соврала Анику. Тьен — не новое знакомство. А почему я хочу к нему приблизиться? к Стине, к… отцу? Нет, к отцу — не сегодня, ни-ни».

— Я понимаю, — прибавила она вслух, — дело в заряде… У меня что, его очень мало?

— Нужен потенциометр, — показал Аник руками нечто величиной с кофейник, — без него не определить. Это сделает профессор.

При упоминании о Герце на Марсель упала тень, густая и холодная. Она старалась не думать о нем, и разговоры отвлекали ее, позволяли забыть о профессоре, но все время он был рядом — незримо и реально. Она вдохнула поглубже, ожидая, что от резкого вдоха внутри что-то скрипнет, станет ощутимой искусственная природа ее тела — нет, ничего, все ощущения знакомые. И остаточная боль в плече была хоть и ослабевшей, но настоящей. Никогда Марсель не чувствовала так здорово полное единство разума и тела; она мельком посмотрела на часы — и ничуть не расстроилась. Меняющиеся цифры были мертвыми и отсчитывали что-то далекое от нее. Часы показывали, сколько остается до встречи со Стиной, до свидания с Тьеном, но не до конца жизни.

Тень профессора побледнела, отступила, мирно и послушно вытянулась у ног.

— Надо прийти к нему вечером, пораньше, — напомнил Аник.

— А, конечно! — легкомысленно ответила Марсель. — Я знаю. Я приду… часов в семь, полвосьмого. Мы увидимся сегодня? Пожалуйста, приезжайте и вы, я хочу…

«Что я хочу? как это назвать? хочу видеть его рядом?..»

— …спросить кое о чем, но это долго, а сейчас мне надо в город. Я думаю сходить в церковь.

— Что ж — удачи! — Аник подал ей руку.

Голос его звучал обычно, но в словах Аника ей почудились тоска и боль.

* * *

— Ты завтракала, детка? — окликнула Ану-Марию Долорес из гостиной. — Если хочешь кушать, разогрей блинчики; они свежие, с мясом.

— Да, — сухо и безучастно ответила дочь вождя, разуваясь в прихожей. — Спасибо, Лола. Я поем.

Прочный мир квартиры заколебался позавчера, когда ворвались посланцы Повелителя Мертвых. Не к добру был их приход. Все начало постепенно разрушаться, изменился смысл самых простых, обыденных явлений; прохожие на улице, машины на дороге, телефон, входная дверь — все стало выглядеть иначе, подозрительно и угрожающе. Стал громче звук шагов, отчетливей дыхание, сильней удары сердца. Осязаемый облик предметов сделался призрачным, вещи превратились в оболочки без содержимого, и странно было ощущать прочность дверной ручки, шероховатость ткани на собственном теле и витающий в воздухе запах еды. Окружающая действительность потеряла значение, преобразилась в картонную декорацию, где разыгрывается трагедия. «За мной идут».

За мной идут. Все остальное несущественно.

Ана-Мария перемещалась в бесцветной пустоте, ясно слыша шаги за спиной.

Высокий смуглый человек в шляпе покинул поезд на конечной остановке, в Мунхите, — и потерялся, но взамен возник еще один субъект. Нырнув в подъезд, Ана-Мария взбежала по лестнице и осторожно поглядела из окна с площадки между этажами. На другой стороне улицы припарковался темно-зеленый «ситроен», судя по наклейке — взятый в прокат, фирмы «Эфер». Преследователь сел в машину, с другой стороны вышел тот, кто ехал с ней в трамвае № 7.

Пошел осматривать дом — нет ли черного хода.

Ана-Мария села на пол у стены и по привычке стала покусывать кончики своих смоляных волос.

Мыслей явилось много; все они были мелкие, пугливые, дрожащие.

«Надо звонить в полицию».

Охотников больше, чем трое, — втроем на людей не охотятся. Отвертятся ли они, когда ребята в лиловом козырнут и вежливо попросят документы? как пить дать. Они туристы. Вряд ли с оружием — в королевстве за этим следят строго. Зачем в Мунхите? чтоб осмотреть музей «Локомотивное депо», где старые паровозы и все такое. Или ищут давних знакомых, а те съехали. Ничего криминального.

Да, точно без стволов. Если б хотели убить — то улицы Мунхита в выходной малолюдны, а стрелять терминадос умеют неплохо. Обоймы не пожалеют, чтоб наверняка. Маноанский обычай велит принести заказчику голову убитого, но они на чужой земле — хватит и газеты с заметкой об убийстве.

«Хотят взять живьем», — возникла вторая жалкая догадка.

Утром. Если им известно, когда и куда она ходит. А им известно. Они даже не прячутся. Берут на страх. «Звони, не звони, крошка — ты уже на крючке, отслежена и вычислена».

«Взять „троупер“, выйти к машине — и уложить всех», храбрилась третья мысль.

И на всю жизнь в тюрьму. Та же могила, только заживо.

«Надо просить защиты у полиции», — вертелась первая из мыслей.

Ты не политический лидер, не писатель-эмигрант с известным именем, не беглый президент с украденной казной. Месяц, два, три будут стеречь, поселят в дом хмурую даму в штатском, а потом — «За отсутствием оснований постоянная охрана снята». Это в лучшем случае — если тебя поймут, поверят.

Затем Ана-Мария поднялась в квартиру. Мысли-мошки умерли и высохли, их унесло ветром.

«Бежать», — мысль-паук, мысль из темноты, тянущая паутиной к себе.

«Рассказать Лолите!» — билась в паутине муха.

На блинчики Ана-Мария насыпала слишком много перца. Горло запылало огненной трубой, в глазах защипало.

— Марсель не звонила?

— Вчера вечером. Она в норме, обещала позвонить. А я… — Долорес запнулась, поймав глазами фиолетовую розу в вазе.

— Что-нибудь нашла в библиотеке? — вопрос Ана-Мария задала механически, просто чтоб не молчать.

— Да, кое-что, но… — Роза, похожая на восковую, замерла в своем пышном цветении, и лепестки ее напоминали губы: «Тс-с-с-с!..»

— …за нами следят, — выговорила Лолита. — Эти люди, что пришли вместе с Марсель…

Ана-Мария, раскрывшая было рот, воздержалась от возгласа.

— Они выяснили, кто я, чем занимаюсь и где бываю, — напряженным, чуточку горестным голосом докладывала Долорес. — Ана, меня предупредили, чтоб я прекратила розыски. Похоже, они могут многое — слежка, вооруженные акции…

Еще часа полтора Ана-Мария размышляла, сидя у себя — старательно, не давая трусливым мыслям заглушить голос рассудка и сражаясь с пауком, что старался опутать сознание липкими нитями безвыходного ужаса. Наконец она решилась и перенесла телефонный аппарат в свою комнату.

Надо попытаться.

Бодибилдинг-клуб «Пехлеван», на ее счастье, работал и по выходным. Там не отказались дать ей телефон сьера Клейна, но попросили назваться; она откровенно объявила, кто она такая. Нечего терять.

Лишь бы он оказался дома…

— Алло?

— Сьер Клейн?

— Да, я слушаю вас.

Клейн только что пришел из гаража, поставив туда «вольво».

— Я Ана-Мария. Здравствуйте.

— Я уже все сказал. Я не держу на тебя зла. И точка. Кстати, ты обещала нас забыть. Не звони мне больше, береги здоровье.

Сердитый, грубый тон и недовольная, отрывистая речь означали, что сейчас Клейн бросит трубку.

Ана-Мария не ошибалась; Клейн готов был сказать «Прощай», как сплюнуть, и тем закончить разговор. Эта брюнетка была со всех сторон некстати — невпопад оказалась в подвале на Васта Алегре, не в лад вылезла через столько лет, чтоб подвернуться под ноги в ответственный момент… и ее память, подкрепленная зарядом! Очень вовремя она спутала прошлое с настоящим и понеслась изливать сердце тому, в кого стреляла позавчера.

К свиньям, как скажет Аник, все сантименты. Он спец по бабам, он их знает — никогда не угадаешь, куда их душа повернется. Такие связи надо отсекать и забывать. Помается, потрепыхается — и все пройдет; наваждение заряда держится недолго.

Ну кроме некоторых случаев. Но их тоже надо головой в ведро. И намекнуть Марсель, чтоб не откровенничала с этой Аной.

— Про…

— Клейн! Клейн! — вскричала трубка. — Подождите, пожалуйста!

Затем донесся сдавленный, короткий стон.

— Господи ты боже мой… — Клейн перевел дух, присаживаясь у телефона. К женским слезам нельзя привыкнуть и относиться равнодушно. Клейн не умел их игнорировать. На его памяти слишком редко плакали от радости.

И тем более он не ждал, что горестно всхлипнет эта чернявая девица, способная без колебаний выстрелить в человека.

— Ну, говори.

— Клейн, помогите мне. Я в большой опасности. У меня нет знакомых, которые…

— Что, Лолита отнесла твою железку куда полагается?

— Нет, штука со мной. Меня преследуют. Мужчины из Маноа. Я их заметила. Они сейчас тут, рядом, на улице.

Насколько Клейн знал терминадос из Маноа — по пустякам они вояжи не устраивают. Комиссар де Кордова порассказал о них немало. Жестокие ребята, настоящие мерзавцы. Если они здесь — это серьезно.

— Ты не ошиблась?

— Нет-нет. Они ходят за мной по пятам с самого утра.

— Что им надо?

— Это люди полковника Сакко Оливейра. Он обещал убить всех алуче. Всех, от стариков до маленьких. Там, в Маноа, люди Сакко рыскали повсюду. А я… я…

— Короче, и перестань скулить.

— Мой отец был военным вождем. Они похитят меня; если не смогут — убьют.

Похитят. Да, есть у них такая добрая традиция. Просто убить им мало.

Но Клейна не на том заклинило.

Если они доберутся до девчонки, говорить они ее заставят. А она единственная точно знает, кто устроил побоище на Васта Алегре. И Сакко — интересно, что это за ядовитый фрукт заморский?.. — мигом увяжет с кое-какими дьеннскими парнями кончину папочки, пропажу десяти лимонов и погром.

— Одного не пойму — с чего ты взяла, что я тот который знакомый. Есть полиция, туда и обращайся, — Клейн решил удостовериться, что Ана-Мария прочно на него нацелилась и больше никого о помощи просить не станет.

— Я… я тебя помню.

— Да, мудрено забыть с позавчера-то…

— Нет, раньше. На асьенде. Не говори, что это был не ты! — В голосе прорывалась последняя надежда. — Ты меня спас, и в прихожей… Ну пожалуйста, Клейн.

Те секунды, пока Клейн молчал, обдумывая ситуацию, показались Ане-Марии необычайно долгими, почти бесконечными.

— Так. Обещай, что будешь слушаться меня беспрекословно.

— Да.

— И шагу не сделаешь без команды.

— Да.

— Сколько их и какой у них транспорт?

— Трое. Я видела троих. Темно-зеленый «ситроен» из прокатной конторы «Эфер».

— Номер машины.

— NKW 20-189.

— Не выходи из дома, жди моего звонка. Никаких сборов; веди себя как обычно. Сиди и жди, ясно?

Заглянула Лолита:

— Солнышко, я схожу на мессу, потом к подругам. Не скучай.

Ана-Мария молча сделала ей ручкой на прощание. В том, что скучать не придется, она была абсолютно уверена.

 

Глава 4

Брать машины напрокат в солидных фирмах — зря денежки терять. Если ваша колымага с утра пораньше решила сыграть с вами в больную лошадь, а день воскресный, и поэтому ремонтники готовы высосать ваш кошелек, не тратьте понапрасну нервы. Плюньте своей тачке на капот, пообещайте продать ее польским посредникам для перегона в Россию и валите к тем автомеханикам, что без патента.

Десять минут пешком; вы пересекаете Шеер по мосту Цезаря — облака редеют, и река уже поблескивает под лучами невысокого белого солнца — и после респектабельного «Парижа», где у вас квартира, вы сразу оказываетесь в простонародном Трайхусе, на самой-рассамой окраине Дьенна, где за длинным порядком унылых домов — городская черта.

За чертой аренда и строительство дешевле. Пользуясь этим и близостью магистралей, здесь окопались оптовые склады, мастерские и бензохранилища. Еще десять минут на блуждание между заборами, по сумрачным проулкам. «Фолькер. Запчасти по сниженным ценам».

— Есть машина в сборе? все равно какая; чтоб ходила хорошо. Верну сегодня, еще до обеда.

У Фолькера на площадке и в ангаре дюжина авто, в том числе — в виде остовов.

Промасленный Фолькер на колене выписал Клейну доверенность; Клейн вручил ему пятидесятку; молодой турок заправил машину. Итого — полчаса, чтобы заполучить четыре колеса, которые за тобой нигде не числятся.

Далее ветром через Южный мост, по Остинрике до Авторемонтного — и в Мунхит.

Через сорок две минуты после беседы с Аной-Марией Клейн проехал под ее окнами, осматривая стоящие на улице машины. «Ситроен» NKW 20-189 на месте.

Но верно ли угадала дочь вождя?

Тут проживает немало «латинос». Страх мог обмануть Ану-Марию — она боится, она ждет, от ожидания и напряжения мозги порой срабатывают вхолостую; тогда-то люди и начинают паниковать без повода.

Пока рано ставить в известность профессора. Следует проверить точнее.

И спугнуть терминадос — если это они — нельзя.

* * *

«Собирайся, Аник! мы отправляемся в Африку».

«Ни черта себе! а кто меня предупредил? У меня, мон шер, совсем другие планы».

«Едем с профессором, все вместе. Вылетаем послезавтра. Самолетом до Майдугури, оттуда на машине».

«По-моему, там не курорт. Я бы хотел в Египет. Никогда не видел пирамид. Или в Испанию».

«Придется ехать в Багванду».

«Наверняка какая-то позорная дыра. Меня заранее тошнит. Ел я африканскую стряпню — помои разогретые с кусочками курятины, а может, с обезьяньим мясом. Надо будет прихватить консервов. И вообще, мне это не нравится!

Я не хочу в Африку! Там лишаи, глисты, там всякая зараза!..»

«Да, с женщинами придется быть поаккуратней. Я рекомендую воздержание».

«…зачем нас туда несет?!. Пари — шеф разнюхал, что черные колдуны изобрели новый вид реанимации. Сушеный хвост крокодила и присыпка из толченого дерьма гиены».

«Мимо. Мы едем на сафари. Охота на слонов! И ружья закуплены; пойдем, взглянешь».

Аник молча изучает слонобойную винтовку. Пушка — мизинец в дуло входит.

«Это зверство. На слонов нельзя охотиться. И пусть я сдохну, если наведу ствол на слона».

«Да ладно тебе».

«Не ладно! ни бельмеса про слонов не знаешь! Благородный зверь, громадина, а мухи не обидит, одной зеленью питается! Что тебе слон плохого сделал?!»

У Аника ноздри раздуваются — опасный признак.

«Слоны, чтоб ты понимал, семьей живут! чтобы слоненка в зоопарк отнять, все стадо надо перебить, так они деток защищают!»

«А что же ты людей клал, не жалея? человек, поди, важней, чем слон какой-то… и тоже дети у людей».

«Не за что людей жалеть; хуже гадины, чем человек, на свете не бывает. Сходи в виварий, у крысы отними детеныша — так палец прокусит, а потаскухи? опоят дите вином из соски и бегом на промысел. Я для сестренки консервы воровал, а Бартель, сутенер мамашин, схарчит все в один присест, меня — в ухо, и догадайся, чью сторону мать принимала?.. Так что слонов не трожь. Только последние скоты могут слонов стрелять. Езжай туда, если охота, но учти, я тебя после этого за человека не считаю!»

«Погоди, не кипятись…»

«Руки не дам и говорить с тобой не буду! ясно?!»

«Аник, сафари — для отвода глаз. Угомонись. По-настоящему — будем охотиться на людоеда».

«Ни льва, ни леопарда убивать не стану».

«Речь про человека. Президент Бабудге Мнгва — слышал?»

«И слышал бы — сблевал. А… это он, что ли, людоед?»

«Он президент Багванды. Племенной царек и нехристь. Людей ест. Сколько-то детей съел, и любовницу, и двух лидеров из оппозиции, и даже профессора математики — был там у них один на всю Багванду, и его сожрал. Вся Европа удивляется, как это он так — французский полковник, выпускник Сен-Сира, и вдруг каннибал. Один ты не в курсе».

«Очень мне надо про всяких выродков читать. Мне странно, что он не на колу сидит, а в президентах».

«Я тоже не пойму, загадка. Но Европа его признает, уважает…»

«За что?!»

«…за то, что всенародно избран при голосовании в пожизненные президенты. И титул носит — Отец Нации. Французы держат в Багванде батальон десантников, чтоб Мнгву случайно не свергли. Я фото видел — кто-то из Парижа с Мнгвой обнимается. Наверное, специальный министр по братанию с людоедами…»

«Тьфу. А-а-а, я понял — Мнгва объелся человечины и брюхом заскорбел, а шеф взялся его лечить».

«Примерно так».

«Отли-и-и-чно! Так бы сразу и сказал, а то — „слоны“! Я еду без вопросов. Стоп! а как тот батальон?»

«О нем не тревожься, он стоит на базе, в двадцати километрах от столицы. Мы — с частным визитом, инкогнито и прямо во дворец».

Сафари получилось, как по расписанию.

Опухший Бабудге Мнгва велел принимать «белых колдунов» по-королевски. Президент имел твердое убеждение, что колдуны Европы знают и умеют больше. Свои, черные, сняли порчу и изгнали из президента восемь злых духов, но треклятые духи успели что-то непоправимо извредить во внутренностях, поэтому без колдовства белых никак не обойтись. Мсье Аксель Гефенейдер пожелал, чтоб до его приезда удалили весь европейский персонал — чтобы не сглазили, — и это было исполнено.

После чудесного исцеления Мнгва готов был зажарить для гостей одну из жен, но белые вежливо уклонились от угощения, сославшись на табу. Зато мсье Гефенейдер захотел посмотреть парад президентской гвардии.

Когда гвардейцы, называемые в Багванде не иначе как «потрошители», печатая шаг, вытянулись вдоль церемониального плаца у дворца, Клейн выволок шестиствольную пулеметную установку «вулкан» и продемонстрировал, что такое 6000 пуль в минуту по плотно сосредоточенному противнику на открытом пространстве. Один президент не увидел этого поучительного зрелища — Аник убил его первым, чтоб гвардии некого было защищать, а затем прыгал кошкой, после каждого броска укладывая по солдату из охранников, стоявших врозь на галереях.

Как нельзя кстати оказался и президентский вертолет. Пока французы узнали, что в столице творится что-то невообразимое — мятеж и полная неразбериха, пока погрузились, пока прибыли, — команда Герца уже пересекла по воздуху границу Багванды.

* * *

Оставив автомобиль Фолькера в соседнем квартале Кирпичников и захватив с сиденья длинный конический пакет из зеркальной пленки, Клейн неторопливо прогулялся мимо дома Долорес в обратном направлении, завернул в магазинчик и, взяв большой стакан пенного молочного коктейля, побеседовал со словоохотливым продавцом-арабом. Придать речи характерный кольденский акцент он мог без усилий — достаточно выговаривать слова так, словно читаешь русским языком латинский текст: «Унитед статес оф Америка».

— Меня звать Богумил Флайшганс, я электротехник. Надо что-нибудь починять? За наличные, недорого, без налогов, — подмигнул Клейн заманчиво. — Договоримся?

Араб притворился глухим, но предложение было соблазнительным. Нанимать здешних, граждан королевства — накладно; пользоваться «левыми» услугами нелицензированных технарей — есть риск, что законопослушные соседи донесут в налоговое ведомство.

— Я и холодильники могу налаживать, — обольщал Клейн, поглядывая сквозь витрину на зеленый «ситроен». День стал довольно ярким, и было четко видно сидящих в машине. Не выходят, значит. Так-так. И араба не боятся, а ведь он, случись что — свидетель. Похоже, здесь они захватывать Ану-Марию не станут.

— Зайди завтра.

— Добре, зайду.

Похоже, что Ана-Мария права. Она опознала в них маноанцев, они караулят у дома.

«Ее враги — наши враги; значит, сегодня мы играем вместе».

Повод для визита? самый простой — «Я из службы доставки. Цветы для сьорэнн Тойя». Вошел с пакетом, вышел без — что в этом подозрительного?

* * *

Воскресенье, 7 апреля 1968 г.

Клейн напевает носом, намыливая щеки перед зеркалом:

Он собирается в кино. В Дьенне — а также в Ламонте, Марбурге и Мюнсе — проходит фестиваль советских фильмов, в том числе ретроспективный показ: «Путевка в жизнь»; «Чапаев»; «Александр Невский»; любимые «Два бойца»…

«Продолжаются расовые волнения в Соединенных Штатах после убийства Мартина Лютера Кинга в Мемфисе, — вещает радио. — Более тридцати человек убито, тысячи раненых…»

Телефонный звонок.

«Да, Алард Клейн слушает», — он старается держать трубку так, чтоб не коснуться пены на щеке.

«Клейн, это Герц, — голос патрона тих и слаб. — Я не могу вести машину. Я на стоянке у почтамта. Приезжай».

Э-э, что-то тяжелое стряслось! плохи наши дела, если Герц не в состоянии не только держать руль, но и сесть в трамвай или взять такси. Или боится упасть в обморок? Может, у него инфаркт случился? все же возраст, в будущем году полтинник стукнет, а работает Герц, как проклятый. Иногда он очень скверно выглядит.

Об этом Клейн думает, добриваясь в спешке и торопливо выходя из дома. Кино побоку, патрон важнее.

На своем «мини» он добирается до почтамта за пятнадцать минут.

«Фольксваген»-«жучок» Герца (профессор! пора бы хоть «ситроен» DS-21 иметь!..) запаркован, сам Герц недвижимо сидит на лавочке в сквере, рядом со стоянкой.

Лицо у него такое, что о вежливости можно забыть.

«Сам дойдешь?»

«Надеюсь. Будь рядом».

Дома Герц не ложится, но сидит, закрыв лицо широкими ладонями, как на скамье подсудимых, когда зачитывают смертный приговор. Кисти его словно опалены огнем.

«Ты должен знать, — наконец выговаривает он, — Я не говорил тебе… не говорил, как зарабатываю деньги. Есть небольшая частная клиника…»

Герц переводит дыхание.

«…клиника для безнадежно больных. Хоспис».

Клейн молча внимательно слушает.

«И есть очень богатые, влиятельные люди. Они немолоды, у них проблемы со здоровьем. Я им передавал потенциал от тех, кому осталось жить недолго. Они…»

«Надо сказать все, потому что, кроме Клейна, его сможет понять только Стина, но что она на это скажет… Она — врач! и она знает, какой ценой Клейн вернулся к жизни».

«…короче, пациентов в хоспис отбирают по моей рекомендации. Тех, у кого большой потенциал».

Клейн скромно покашливает. Это ясно. Ничего особенного в этом нет. Профессору нужны деньги. Университетской зарплаты не хватит, чтобы и дом содержать, и заниматься опытами. Одного электричества сколько уходит! инкарнатор жрет его, как бегемот — капусту. Счетами из электрической компании скоро стены можно будет оклеивать. Плюс водяное охлаждение, тоже не дешево. Подвальная лаборатория в копеечку влетела…

«Если бы этим все и кончилось… — убитый Герц едва шевелит губами. — Я бы выдержал. Но… сначала собаки…»

«Ка… кие собаки?»

«Их собаки! — взрывается Герц. — Их мопсики, болонки, мраморные доги! Они так любят своих песиков!.. Они покупают в собачьем приюте здоровую псину и зовут меня! У бедной Жужу колики, мастит, не знаю что — сделайте крошке вливание!.. И при любом насморке, любом недомогании им нужна чья-нибудь жизнь, как компресс — срочно, немедленно! Они хотят стать бессмертными вместе со своими псами!.. А теперь…»

Загоревшись на минуту, глаза Герца снова гаснут.

«…теперь они заговорили о вливаниях не от больных, а от здоровых. Я врал, я отговаривал — они настаивают, начинают угрожать. Слежка, принуждение — они на все способны, эти Господа Магнаты».

«Хотят, чтобы вы убивали для них?» — осторожно уточняет Клейн.

«Да. Но я этого делать не стану. Ни за какие деньги».

«Ну и послать их к дьяволу».

«Этих пошлешь!.. Не буду называть, кто это, но они здесь заправляют всем. С земли сотрут. Что делать, Клейн?.. Бежать?.. Спрятаться, сменить имя? А как мне быть с тобой? тебя я бросить не могу. Согласишься ты жить короткими циклами, на переносном инкарнаторе?.. то-то. А большой незаметно не вывезешь. Ума не приложу — что делать?..»

Ничто не происходит вдруг, внезапно. Любая катастрофа — сумма мелочей, скопившихся в критическую массу и в одночасье рухнувших лавиной. Это безвыходное воскресенье готовилось для Герца издавна и многими людьми. Он сам шел к нему, предчувствовал его, отрицал и отвергал, но, как говаривал порой Клейн: «От судьбы не уйдешь».

Удобные понятия у ариев и угро-финнов — как тебе суждено, так и будет. Герц бы назвал это проклятием, но кто, когда изрек слова, что обрекли его, с его даром и умом, прислуживать тем, чьи достоинства и преимущества — алчность, богатство, высокие должности?..

«Наш каббалист», — говорил о нем Густав Реглин, глава Союза предпринимателей, и Герц стерпел, хотя в названии гадко звучало все — и «наш», означавшее, что он принадлежит этим господам за деньги, и «каббалист» — открытый намек на природную близость к хахма нистара, «тайному учению». Ручной колдун для повседневных надобностей!..

И что же? ради этого места в жизни он пробивался наверх — без денег, без чьего-либо покровительства, слыша за спиной то пренебрежительный, то снисходительный шепот: «А, это сын девушки из семьи ребе, что вышла за гоя… за гоя, опозорив всю семью». — «Ну, этот выкрутится — он потомок талмудиста…» В сорок лет стать профессором, вкладывать университетское жалованье в научную работу и отказывать себе во всем, чтобы в итоге подчиниться спекулянтам и дельцам, лечить их псов и без возмущения воспринимать слова, оскверняющие слух и душу: «Я больше не хочу переливаний от больных, это противно. Есть здоровые доноры! Иммигранты, всякие бездельники… Сьер Вааль, мы хорошо вам платим, так придумайте что-нибудь!» И это — приказным тоном.

«Клуб бессмертных, — говорят они со смехом о себе. — Это совсем неплохо — встретить двухтысячный год! При регулярных впрыскиваниях… Это реально, сьер Вааль?»

Да. Вполне. Кто-то не доживет, чтобы они вошли в XXI век. И наплевать, если кто-нибудь заметит, что они слишком зажились на белом свете, — настолько они уверены, что имеют право на все: на чужую жизнь, на отнятое счастье, на похищенное будущее. Уплачено — значит, наше.

А он, Герц, — исполнитель их желаний.

Это обозначилось давно, просто он не хотел верить, сознавать это. Им пришлось напомнить, что его талант закуплен весь, целиком и навсегда. «Вы подберете и укажете нам человека, сьер Вааль, а потом умертвите его для нашего благополучия. Чем отличается это от отправки на фронт здоровых, молодых парней, чтобы они погибли за экономические и геополитические интересы государства? А государство — это мы, так что разницы никакой.

Если вам претит смотреть жертве в лицо, подойдите сзади, со спины. Оп-с! и готово».

Так в лагерях эсэсовцы расстреливали заключенных. В затылок.

«Лучше повеситься!..» — вдруг вырывается у Герца. Он в отчаянии.

Нахмурившись, Клейн ритмично сжимает пальцы, будто мнет ручной эспандер.

«Не вешаться надо, а драться, — говорит он жестко. — Да если б мы вешались, когда на нас шел Гитлер — что бы теперь было?!. А в гражданскую? хлеб из коры, лебеду жрали, а в петлю не лезли. Я ведь почему не вырос — еды не было. Меня коза спасла — в лесу ее тайком держали; на свист шла как собака. Попили бы вы, здешние, козьего молочка, мякины пожевали — знали б, как за жизнь цепляться…»

Герц с удивлением глядит на ассистента.

«А эти, буржуи… мало им больных высасывать, так и здоровым жизнь заесть хотят! Не будет по-ихнему, — Клейн со стуком опускает свой кулачище на стол. — Я Их не боюсь, и ты не бойся! Мы в России таких упырей всех к ногтю прижали и этих тоже надо».

«К ногтю? как это?..»

«Как вшей, — решительным движением показывает Клейн. — Сколько их?»

В глазах Герца оживает уверенность.

«Главных — восемь человек».

«Их человеками-то стыдно называть, — с укором замечает Клейн. — Прикончить их, и делу крышка».

Сознание Герца противится, но горечь безысходности, достигшая предела, от слов Клейна перерастает в острую жажду действия — но не бежать он хочет, а…

«Наверное, я постарел, — со злостью думает Герц, — я разучился воевать, устал… Нельзя жить, полагаясь на вежливость и полюбовное согласие. Уступка за уступкой — так вот, пятясь, и приходят на край пропасти!.. О, дипломатия — великое искусство! особенно, когда на твоей стороне — сила.

Если не оскалить зубы — запинают».

«И как?..» — спрашивает он.

«Лучше из винтовки, дальше бьет».

«Ты хорошо стреляешь?»

«Нет».

«И я не снайпер».

У Клейна обстоятельное, трезвое, крестьянское мышление. Он думает, сдвинув брови.

«Можно часовую мину смастерить. Я справлюсь. И в то место, где их сборище…»

«Слишком хитро. Клуб охраняется, сильный заряд поставить сложно. И я бы не хотел, чтоб пострадали невиновные».

«Так уж и невиновные… Кто им служит — все такие. Не бывает, чтоб хозяин — мразь мразью, а помощники — хорошие».

Клейн умолкает. Как бы Герца ненароком не обидеть. Но его нечаянный упрек не оскорбляет, а, напротив, усиливает убежденность Герца — «С этим пора кончать».

Мысли поворачиваются в уме Клейна, как отмычка в замке. Долгожданный зацеп и щелчок — где-то поблизости, но где?

«А яду крысиного…»

«Того не легче. Поваром в клуб, что ли, устроишься? Ты, кроме картошки и яичницы, только чай заваривать умеешь».

Что да, то да — в кулинарии Клейн не блистал.

«И еще — в одиночку не сладишь. А меня не должно быть в Дьенне, иначе найдут и заставят оживлять, согласно договору. Одного-двух их слуг я одолею, а впятером меня, пожалуй, скрутят. И чудеса тут не помогут, у чудес ресурсы небольшие».

«Значит, нам нужен опытный стрелок, — рассуждает вслух Клейн. — Перещелкать их издали, по одному, пока вы спрячетесь. Но быстро, чтоб не опомнились. Что-нибудь дня в три-четыре, а то разбегутся кто куда».

Восемь персон одна другой солидней — на это не всякий наймется. И мало снайпера найти, надо платить ему, да как бы не пришлось за молчание доплачивать… Шантаж — легкий заработок и большой соблазн.

«Платить?., а может, не надо? — неожиданно Клейн задорно подмигивает Герцу. — Инкарнатор-то у нас зачем? Главное — выбрать по документам, кто вышибал сто из ста с трехсот шагов… и при полной луне навестить его на кладбище».

* * *

Вторым посетителем Людвика в воскресенье оказалась та, которой он не ждал, — тетушка Стина. При виде ее он подумал, что известие о его странном обмороке, должно быть, попало в общенациональные новости на телевидении или радио, раз она с утра пораньше принеслась из Хоннавера. Значит, пора готовиться к шквалу сочувствия и сострадания, чтоб вытерпеть его — Ортанс, люди с кафедры, непременно университетское начальство, и всем придется заученно лгать. В том числе родственникам — Фальта многочисленны.

Поневоле возрадуешься, что с годами ложь становится более привычной и естественной частью речи.

Но коль скоро это так, у Стины вряд ли удастся выведать что-то о Герце Ваале. Тем более что у них общее прошлое. А может, это позволит ей разговориться?..

Со Стиной в палату влетел холодок свежести, словно она неслась от моря в Дьенн на мотоцикле и упругий встречный ветер впитался в ее меховой воротник и прическу, разрумянил щеки и остудил тонкие сильные пальцы. Тетушка успешно противилась наступающей старости; свое авто спортивной модели Стина водила, как молодая.

— Хорошо ли доехала, тетушка?

— За час двадцать. Если бы не светофоры — добралась бы быстрее.

— Большое спасибо, что приехала.

— Врач сказал, что тебя сегодня выпишут. Но у тебя кислый вид, племянник. Ты бы отдохнул недельку.

— У меня студенты и научная работа.

— Будь по-твоему; тебе виднее, как собой распоряжаться. Не держись так натянуто, Люк; я не намерена допрашивать тебя о том, что стряслось вчера…

— Да, я не хотел бы этого касаться.

— …поэтому я сама расскажу, что было. К тебе приходила Марсель.

— Стина! — Людвик приподнялся в кровати.

— Ляг; она прислала мне письмо срочной почтой.

— Моя дочь в могиле! Тебя обманули, как хотели обмануть меня! Это подставное лицо!..

— Твоя дочь бродит сейчас по Дьенну, коротая время до назначенного мне свидания, а в ее могиле пусто, как в ограбленной квартире. И даже не надейся, что у меня возрастные проблемы с головой — я говорю то, что есть.

— Стина, — уже тверже произнес Людвик, — ты врач. Ты знаешь, что покойники не возвращаются. Ты была на ее похоронах и присылала цветы к ее надгробию. И после этого ты утверждаешь…

— Скажи, Люк, — ты никому не высказывал желания, чтобы она вернулась? — наклонилась к нему Стина. — То есть — вслух и недвусмысленно?

— Да мало ли, что я говорил вслух. Наверное, все так говорят, теряя близких, но никто не подразумевает, что это сбудется. Я не о том толкую! Этого не может быть!

— Может, я плохая католичка, — Стина выпрямилась, — но ты, Люк — католик совсем никакой, если не веришь в воскресение.

— Я его не видел.

— Зато я видела.

— Герц Вааль показывал? — Ирония в голосе Людвика граничила с издевкой.

— Да, из-за этого мы с ним разругались и расстались.

— Не похож он на Иисуса Христа.

— По крайней мере, он с Христом одного роду-племени.

— А на мой взгляд, твой бывший приятель — мошенник, каких мало.

— Люк, — Стина жестко, пристально вгляделась в злые глаза Людвика, но голос ее был печален, — ты ничего не знаешь. А я знаю, и от этого мне втрое горше, чем тебе. Девушка, которая так напугала тебя, — в самом деле твоя дочь. У моего старого друга масса недостатков, но он действительно умеет воскрешать умерших. Боюсь, что ты именно ЕМУ сказал о желании вновь увидеть Марсель… То ли он снизошел до тебя, то ли что-то показалось ему многообещающим — так или иначе, удача ему улыбнулась.

— Я ничего у него не просил. Я… отверг его предложение! И… Стина, мы говорим о нереальном!

— Значит, он предложил, — пропустив последние слова Людвика, Стина нахмурилась, глядя мимо племянника. — Выходит, он уже тогда решился…

— Господи, Стина, какие глупости! Я шел на кладбище, мы случайно встретились, разговорились; он рассказал о своей сестре, умершей в лагере у наци…

— Вы вместе были у могилы?

— Да, он тоже вызвался почтить память Марсель.

— Ты рассказал и показал, ему этого достаточно. Он всегда жалел, что не знает, где покоится его сестра… Теперь я понимаю почему…

— А вот я не понимаю. Я не понимаю, почему ты так упорно вдалбливаешь мне идею о вернувшейся Марсель!

— Он ученый, Люк. Он в большей степени ученый и фанатик, чем все академики и доктора наук в Университете, вместе взятые. Что тебе о нем известно? ничего. А я с ним знакома с той поры, когда ему было двадцать с небольшим. Он всегда носился с мыслями о гибернации и оживлении. И без гроша в кармане. У него бедная семья; мать выгнали из дома за то, что вышла замуж за католика; отца невзлюбили за брак с еврейкой; ни ему, ни ей родня не помогала.

— Я догадываюсь, как он пробавлялся… — Лицо Людвика исказила гримаса. — Ты ведь тоже получила долю денег Джакомо?..

— Я не стыжусь того, что ему помогала, — спокойно ответила Стина. — Я верила в него, любила — и люблю сейчас, хотя и по-другому. Но он не жил на моем содержании, Люк. Мои деньги он вкладывал в свои приборы, а кормил и одевал его шофер.

— Шофер? — У Людвика лишний раз стукнуло сердце; он потер грудь ладонью. — Какой шофер?..

— Такой невысокий крепкий малый.

Только сейчас Людвик начал что-то осознавать, но появившиеся мысли были совершенно несуразными.

— Погоди… вы же разошлись…

— Почти сорок лет назад.

— Но шофер… он и сейчас у него служит?! или — сын того шофера?

— Нет, тот же самый. Слуги — народ незаметный, — слабо улыбнулась Стина. — Мало кто к ним внимательно приглядывается. А между тем этот шофер и стал причиной нашего раздора. Я видела его в подлинном обличье, Люк. Знать, какой он в настоящем виде, и говорить с ним, садиться за один стол… я медик, небрезгливый человек, но с этим нельзя примириться, невозможно привыкнуть.

— Он… тоже…

— Как Марсель. Поэтому я благодарю Бога за то, что ваша встреча не удалась.

Людвик погрузился в одинокое безмолвие. Сознание его смещалось, болезненно ломался взгляд на привычное положение вещей, и речь Стины с трудом проникала в него:

— Наверное, нам не судьба была жить вместе. Он шаг за шагом отказывался ото всего — от семьи, от дружбы; для него существовала одна наука и его цель — возвращать жизнь. Друзей у него нет; его друзья — ожившие покойники. Я не нашла в себе сил вытерпеть то, что он роется в останках, занимается эксгумацией и гальванизирует дохлых мышей… Не удивляюсь, что все чернокнижники и некроманты были одинокими холостяками. Женщина, Ева — это жизнь; ей нельзя быть под одним кровом со смертью.

— Значит… — почти сквозь зубы выдавил Людвик, — Марсель… жива?..

— И да, и нет, — Стина вздохнула. — И не проси меня объяснять. Она присутствует среди нас, так будет верней. Но она не может назваться прежним именем, носить свою фамилию. Она существует вопреки закону. Когда на свет появляется ребенок, мы пишем справку: «Такая-то родила живого мальчика»… или девочку, на основании этого затем дается имя, но администрация кладбища не выдает справок: «Такой-то воскрес и покинул место захоронения».

— И это проделано на деньги Фальта! — Людвик едва не всхлипнул. — Хорошенькая благодарность!..

— Что касается денег, у него их и без нас давно хватает, — Голос Стины стал тверже, но говорила она приглушенно. — Я не хочу знать, где он их берет. Но то, что он взялся раздобыть ей документы и устроить ее жизнь… это значит, он общается с кем-то, кого приличные люди на свой день рождения не приглашают.

— ОН будет о ней заботиться?!! — Людвик думать забыл, что совсем недавно считал вчерашнюю гостью самозванкой. — У нее есть отец и мать!..

— Ортанс нельзя в это впутывать. Она — ты правильно сказал — мать, у нее дочь растет, ей есть о ком хлопотать. А твое отцовство, Люк, кончилось со смертью Марсель — может, ее теперешняя жизнь не настоящая, но смерть была подлинной, с этим не поспоришь.

Слова ложились на Людвика, как земля на крышку гроба. Да, так и есть. И это самое ужасное. У Ортанс новая семья, новый ребенок, а у него смерть отняла его дитя, а Пауль — женщину. Он одинок и немолод, жизнь близится к закату, а рядом — никого, лишь приходящая прислуга.

— Я этого так не оставлю… — угрожающе начал он, но Стина перебила его:

— Не вздумай затевать скандал! Марсель тотчас исчезнет.

— Ты хочешь сказать — он убьет ее?!

— Он ее спрячет. Но скорей всего исчезнешь ТЫ, едва попытаешься в чем-то его обвинить.

— Стина, ты преувеличиваешь его возможности! — В запальчивости Людвик забыл о невысоком человеке в маске, что уложил его на эту койку.

— Как бы мне не преуменьшить их. Если я не ошибаюсь в нем, ты и угадать не сможешь, что и откуда на тебя обрушится. На твоем месте я бы задумалась, не может ли человек, возвращающий жизнь, так же легко и отобрать ее… И наконец — все, что я тебе поведала, для чужих ушей не предназначено. Я сделала тебе большое одолжение, и будь любезен уважать меня и мою просьбу — никому ни слова!

— Я встречусь с ним и…

— Наконец-то я слышу речь мужчины из рода Фальта. Надеюсь, ты не пойдешь к нему в гости с лупарой под пиджаком и не влепишь в него два ствола картечи. Но если ты намерен сохранить свое достоинство, будь готов отвесить пару пощечин. Учти, он даст сдачи; его вера не предписывает подставлять щеки. Знаешь адрес — или тебе сообщить?

— Сначала я выясню то, что меня интересует, — Людвик вернулся в колею. — И… во сколько ты встретишься с… с Марсель? Мы пойдем вместе.

— Нет! Ни в коем случае, Люк! Чем реже ты с ней будешь видеться, тем лучше. Они, эти люди… не такие, как мы. Они влияют. Поверь мне. Но, если хочешь, я передам пару слов.

— Тогда скажи ей, что… я прошу у нее прощения. Она знает, за что.

Проводив глазами Стину, Людвик стал копаться в себе. Это было мучительно, разум противился новым открытиям, и вера колебалась в шатком неравновесии, но ему надо было прийти к некоей определенности, чтобы не оказаться сегодня в другой больнице — для умалишенных.

 

Глава 5

Утром Клейн высадил Марсель в «Париже», у перекрестка улиц Ваннат и Вельтрай, известного среди молодежи как «пункт W» — она сама так пожелала.

Марсель направилась к Рестегаль, в сторону Красного моста. Почему? Просто ей показалось, что там лучше. Замковый холм на возвышенном правобережье Рубера еще не был виден за домами, но над крышами выступала сторожевая башня замка герцогов Вендельских. Редеющие облака больше не сдерживали мощь солнца, и башня светилась, резко очерченная на матовом голубовато-сером небе.

Температура упала, и ночной дождь замерз, облив глазурью крыши зданий и превратив дороги в сверкающие реки. Тонкий слой льда покрывал каждую веточку, и деревья казались неестественными, сияющими, как леденцы или блестящий стеклярус. При малейшем ветре ветки стукались друг о друга с тонким затихающим звоном, чтобы, успокоившись, вновь застыть в безмолвии.

То и дело поглядывая на башню, Марсель пару раз чуть не столкнулась с прохожими.

Она бы и вчера сходила в Старый Город, но Долорес и Ана-Мария отвлекли ее идеей побывать в зоопарке. В их обществе было приятно, они завладели ее вниманием, к тому же ее волновала предстоящая встреча с отцом, и притяжение замка стерлось, сгладилось, но сейчас, оставшись одна, без провожатых, она вновь захотела приблизиться к стенам Вендельской цитадели.

Уличный шум и мелькание ушли куда-то, стихли; Марсель нравилось воображать, что она идет по луговому междуречью, а впереди растет могучий холм, поросший лесом, опоясанный излучиной реки. Случайные спутники, идущие в ту же сторону, представлялись ей древними вендами, избравшими наконец место для постройки города… бородатые, в одеждах из шкур мехом наружу, они перекликаются, указывая на холм.

Над холмом, едва заметное, прозрачным облаком висит сияние… Светлое, святое место — тут быть городу!

С поворота замок Андерхольм открылся во всей красе — величественный, стройный и несокрушимый. За зубчатым навершием фланкирующей башни над рекой, за крепостной стеной сурово высилась четырехгранная громадина донжона с турелями на углах.

Бодрящий морозный воздух вливается восторгом в грудь — отрадны чистая речная прохлада, свежий ветер простора и зрелище замка, озаренного солнцем.

Марсель в восторге перебирала пальцами по парапету набережной. Блеск! красотища! стоять так и стоять — не налюбуешься!..

Ей казалось, что она видит свечение, которое определило выбор вендов, — неясная фигура чуть ярче неба, зыблющаяся, невесомая, похожая на круг, словно отражение замка в небесной лазури.

«Хм, а летопись герцогов утверждает, что это был крест небесный».

Стайка японских туристов, высыпавшись из автобуса, щелкала фотокамерами, запечатлевая замок на память.

«Останется ли круг света на пленке?..»

Улыбка на лице Марсель сменилась внимательным, серьезным выражением; она нарочно минуту-две смотрела на дома левого берега, чтобы отвыкнуть от невольно нахлынувшего впечатления, затем вновь осторожно перевела глаза на замок.

Кольцеобразная фигура не исчезла.

Открытие не испугало, а скорее озадачило Марсель.

Японцы, как по команде, погрузились в автобус и отбыли вместе со щебечущим гидом; взамен им — экскурсионные маршруты рассчитаны по минутам — высадилась компания старшеклассников, жующих, разражающихся громким хохотом из-за любого пустяка.

— Андерхольм — замок герцогов… перестроен в конце XV века… Красный мост… получил свое название после ожесточенной и кровопролитной «битвы на мосту» в 1172 году, когда к Дьенну подошли мадьяры, прорвавшиеся в Вендель из герцогства Лоннуа…

«Неужели никто не видит светлого кольца?!.»

Марсель даже глаза протерла — нет, как было, так и есть.

Заинтересовавшись, она перешла Красный мост и поглядела на замок от кармелитского монастыря. Все осталось по-прежнему. Определенно, Замковый холм для нее стал выглядеть иначе. Заодно с новой точки зрения стало заметно и высокое, вроде столба, свечение в стороне резиденции епископа, но не строго над ней, а примерно над башней Милосердия.

Предки знали, в каких местах ставить здания! Геомантика у них была на уровне.

Отсюда же, от Госпитальной церкви, летел и вертолет за Касси…

Стремительно возвращались и таяли образы, явившиеся ей во снах. Белый зал дворца епископа, диковинные гости в нем, ощущение сродства с ними и уверенности в себе, внезапный порыв в ответ на безмолвный скорбный зов, полет…

«Я… летела?»

«Не помню…»

Тьен. Это он звал. Его давило чудовище — мохнатое, горбатое.

«Княжна, позвольте мне. Я справлюсь».

Кто это сказал? Карт — его имя — или фамилия? — Карт. Аник сказал о нем: «Если позвоните — Карт довезет вас от „Развилки“».

В другое время Марсель засомневалась бы в себе, но сейчас она мыслила о небывалом рассудительно и трезво.

«Наверное, я связалась с Тьеном. Намагнитила его или что-то вроде. Он будет рад меня увидеть! А свет над Старым Городом? Хороший, добрый свет. Быть рядом с ним — здорово. Надо присмотреть, где еще есть такой, и ходить туда почаще. Он… на что он похож? На родник или на гейзер, вот на что. Физика! Ага, значит, должны быть и места наоборот, где свет меркнет, не выбрасывается, а поглощается. А как выглядят такие ямы? Надо спросить у Клейна и Аника, они должны знать. Во! а если зарабатывать на этом?! Не может быть, чтоб оно на людей не действовало! Составлю карту и дам объявление в газету: „Опытный экстрасенс определит вам благоприятный участок для застройки“. На плохих местах пусть ставят гаражи и склады, без людей. Они не соображают, где место здоровое, а где больное!..»

«А церкви? — озаботилась она. — Я иду в церковь. Святое и освященное место — различаются они или нет?»

Все складывалось удачно, будущее выглядело очень привлекательным, настроение было приподнятое, и в голову приходили смелые, энергичные, даже дерзкие решения.

Глядя на Марсель, быстрым шагом входящую в Старый Город через ворота Кармелиток, никто бы не сказал, что ей осталось жить чуть больше пятнадцати часов, верней — 912 минут.

10.43.

* * *

— Здравствуйте!

Помощь пришла как раз вовремя.

Принимая утром посетителей, Людвик не вставал с постели и по простоте душевной считал, что неповоротливость языка, сонливость и какая-то неопределенная заторможенность в речах и размышлениях вызваны странным, тяжелым сном, в который он провалился, как в яму, и стоит ему отоспаться положенное время, как тяжесть в голове исчезнет, и он приступит к делам, бодрый и энергичный. Людвик даже торопил с выпиской; врач не настаивал на дальнейшем пребывании его в стационаре, но с очень большим сомнением отнесся к намерению Людвика приступить к работе с понедельника; он тоже рекомендовал отдохнуть с недельку и пройти обследование у семейного доктора. Свои рекомендации он изложит на бумаге.

— Выписка скоро будет готова и распечатана. Вы сможете взять ее на посту. Сейчас вам принесут одежду и помогут собраться. Мы всегда рады оказать вам помощь. Будьте внимательны и бережны к своему здоровью. Это главная ценность в нашей жизни. Вы хотите получить счет прямо сейчас, или его переслать для оплаты в страховую компанию? Боюсь, они потребуют уточнений…

Людвик тоже этого боялся и высказал желание получить счет на руки. Ему совершенно не хотелось афишировать свое приключение.

— Тогда вам придется немного подождать, пока будут улажены формальности.

Разумеется, не в палате. Чересчур роскошно так долго занимать отдельную палату в отделении экстренной терапии. Дьенн — крупный город, и в нем всегда найдутся люди, желающие немедленно воспользоваться гостеприимством клиники неотложных состояний. Опился, обкурился, наелся фальсифицированных продуктов или лекарств, случайно выпил, что-то ввел, принял с суицидальной целью… Многие разными способами спешат влезть на небо, и долг эскулапов в том, чтобы за ноги стаскивать нетерпеливых с лестницы, ведущей в царство небесное.

Вот когда Людвик оделся и проследовал в холл, он понял, что и Стина, и врач были правы и куда больше понимали в делах, связанных со здоровьем. Его словно спеленали невидимые резиновые жгуты, оплели колени, забинтовали пальцы. Он шел, не чувствуя пола, передвигая ноги ощупью, боясь споткнуться или провалиться, зацепиться носком за порог или сверзиться со ступеньки, которой не было. Равновесие приходилось поддерживать ощутимым напряжением сил, как пьяному. Вдобавок начала кружиться голова, и к горлу подкатила волна тошноты.

«И что, — покрываясь мурашками, со страхом подумал Людвик, — меня так и выпишут?., мне же плохо… я не дойду до дома!..»

Хорошо, что в холле есть мягкие кресла, где можно посидеть и отдохнуть.

— Людвик Фальта. Доктор Людвик Фальта, — проговорила стройная медсестра в униформе, быстрая и глазастая. Она перевела взгляд с одного сидящего на другого. — Это вы Людвик Фальта?

— Я… да… кажется, да, — Людвик только теперь понял, что это именно его искали, и сам удивился, что это он — Людвик Фальта.

— Пожалуйста, ваши бумаги.

Людвик взял выписку и счета (палата, гемосорбция, растворы для детоксикации, работа медперсонала — все учитывалось отдельно), встал и шагнул. Куда? тут он понял, что не знает, где выход, куда ведет коридор, где здесь лифт… много чего не знает. Его привезли сюда вчера без сознания, он заснул дома в прихожей, а проснулся в белом чистом здании, в палате, словно неведомая сила перенесла его в одночасье в неизвестное место. Теперь он, потрясенный, потерявший память, как украденный феями или энэлонавтами, должен возвращаться в свой мир, где исчезло время, а он будто постарел на десятки лет и вот-вот рассыплется, едва ступив ногой на землю.

Осознание реальной жизни приходило к нему порывами ветра, вспышками памяти, словно заработал годами бездействовавший механизм, освобождаясь от пыли и ржавчины. Он так легко одет, а на улице — ноябрь, холод и ветер.

— Позвольте, я провожу вас, — медсестра сама предупредительность.

— Спасибо. Но мой плащ… он остался дома.

— Мы можем вызвать такси к подъезду. Назовите ваш адрес.

Людвик хотел сказать, его язык пошевелился — и замер. В голове была идеальная пустота стерильной палаты или белой бумаги, такая же ровная и безмолвная. Ни звука, ни буквы, ни мысли. Тишина нарисованного пейзажа. Людвик с удивлением слушал это безмыслие, понимая, что он, взрослый человек с дипломом, выглядит и ведет себя, как заблудившийся малыш — он забыл свой адрес.

Вот тут и подоспела помощь.

— Здравствуйте! — это уверенно произнесла белокурая полнотелая женщина старше сорока лет в шерстяном платье, с пуговицами величиной с чашку; в ней Людвик с радостью опознал Инге, свою старшую лаборантку. Волосы ее были взбиты, как сливки, и уложены в высокую прическу, густо скрепленную лаком.

— Мы так рады видеть, что вы здоровы, — а это кто? Стройная, почти изящная женщина с нежной кожей и мягким светом глубоких глаз. Робкая улыбка трогает ее губы, и румянец на щеках проступает все ярче, как зимний закат.

— Я уже выписываюсь, — Людвик заговорил домашним тоном. Глупо в холле больницы соблюдать служебную субординацию.

Ингерид перебросилась с медсестрой парой фраз и, удостоверившись, что шефа действительно выписывают, сразу взяла дело в свои руки. Было вызвано такси и продиктован адрес, а у Людвика прямо гора с плеч свалилась, что его избавили и от пустоты в голове, и от мыслей о деньгах, и от объяснений с таксистом. Боже, как хорошо, когда на свете есть люди, готовые прийти на помощь в трудную минуту.

Пока Ингерид решала бытовые вопросы, Людвик, теряясь в догадках, поддерживал светскую беседу с незнакомкой.

— Мы на кафедре ничего не знали…

«Она общается с сотрудниками Университета?»

— …когда вечером мне позвонила Инге…

«Она знакома с нашей дамой…»

— …и говорит: «Я в ужасе, но по радио передали…»

«Весь университет узнает…»

— …утром мне сказали, что вас можно навестить. Мы сразу собрались. Как хорошо, что мы вас застали. Мы легко могли разминуться в холле.

«Мы легко могли разминуться…»

— Такси ждет. Пойдемте, доктор, — доложила Ингерид и, повернувшись к Людвику, заметила: — Адель сегодня, наверное, раза четыре звонила в клинику насчет вас.

Адель, натягивая перчатки, смущенно улыбнулась.

У Людвика будто пелена с глаз спала.

Так это — Адельхейд Ринн, его второй ассистент, по кличке, данной ей беспощадным Паулем — «Мышь лабораторная». Бесформенный халат, как балахон Пьеро, придававший ей бесполый вид, туфли на низких каблуках, волосы, стянутые на затылке в неизменный «хвост», упрямый, вечно озабоченный взгляд. Это она? Она не бывала на вечеринках, она перелопачивала горы литературы и работала, работала, работала. Пауль давал ей задания и присваивал ее результаты и идеи. Кто бы мог подумать, что под рабочим халатом, как под ослиной шкурой, скрывается принцесса. Бирюзовый костюм в талию подчеркивал хрупкость фигурки, освобожденные волосы пышной короной обрамляли голову и падали на плечи.

Потому Людвик и не узнал сразу свою ассистентку, что никогда прежде не видел ее настоящей, женственной.

Он сидел в такси и вдыхал нежный запах, запах хлеба — ее волос и кожи. Они пришли к дому и, войдя (не без сложностей — пришлось искать ключи, — но для Ингерид не существовало преград), посидели в гостиной, выпили кофе, и пока Адельхейд разливала его в чашки, Людвик неотрывно следил за плавными движениями ее рук, изгибом ее грациозного тела, мягкими волнами ее волос, падающих на глаза, тихими звуками голоса и неяркой улыбкой.

«Ты погиб, Пауль.

Ты жалкий рупор чужих открытий, ты плагиатор, ты вор. Наконец-то ты уличен и изобличен. Тема не для тебя. Ты пытался звучать эхом, соблазнять меня сухими и мертвыми формулами и схемами без души и плоти. Ты, как колдун, отводил мне глаза. Но сама жизнь против тебя. Я немолод, утрата за утратой подавляли меня, но не сломили ни мой ум, ни волю. Мужчина — это потенция, возможность, а реализоваться он может только через женщину — науку, музу, жену. Супруги Фальта — союз воли, высокого положения, ума и красоты. Тема наша навсегда. Награды, признание, конгрессы.

Ты погиб, Пауль!»

Уходя, она протянула визитку:

— В случае чего не стесняйтесь, звоните в любое время.

И позвала долгим тягучим взглядом через плечо.

* * *

Прикупив на «Развилке» пакет свежих абрикосов, Аник ехал домой, метко сплевывая косточки в лоток у муфты рычага передач. Если не считать Клейна с его непрошеными пояснениями, ночь и утро на вилле прошли удачно. Марсель приняла новое имя, известно о ее планах на воскресный день, о профессоре ей напомнили… и вообще, все говорит о том, что девушка может и хочет вписаться в их компанию. Кое-какие трудности и огорчения она уже преодолела — причем смело шла им навстречу; это хорошо. Стина ей зла не причинит, а на свидание со школьным знакомым Марсель напросилась сама — значит, таково ее желание, оно должно исполниться.

Удачно ли она сходит в церковь?., как знать. С обрядами (а церковь — настоящий комбинат обрядов) надо быть осторожней.

Он поленился отогнать голубой «марч» обратно в прокат — лучше переплатить семь талеров, чтоб его взяли от подъезда.

Остановка любого авто у его особняка на Леикен-парк, равно как и появление любого человека на дорожке, ведущей к крыльцу, фиксировалась домашней системой слежения, на которую Аник разорился по настоянию страховой компании — иначе та отказывалась страховать его «лендокс». Просмотр записей с шагающими почтальонами, молочниками и агитаторами из секты Свидетелей Иеговы отнимал немного времени, зато Аник всегда знал, кто к нему наведывается в его отсутствие. Заодно приходилось стирать и себя, идущего к дверям, но это неизбежные издержки.

Заперев «марч», Аник двинулся к дому, одной рукой отыскивая ключи, а другой прижимая к боку пакет. Ясный денек был так приятен, что Аник весело подмигнул видеокамере над входом.

И тут его окликнули:

— Аник!

Он замер, повернувшись на голос. Из густо посаженных по краям дорожки кустов к нему лез, раздвигая ветви туловищем и вскинув руки, чтоб не оцарапаться, какой-то прилично одетый дяденька преклонных лет.

— Аник, я так хотел тебя увидеть! — Улыбка старикана была искренней, но при этом неприятной.

— Вы пожилой человек, — возмутился Аник, — что вы себе позволяете?! Это частное владение!

— Я комиссар полиции, — пояснил дедуля, роясь морщинистой рукой под плащом на груди. — Секундочку…

— Тем более! Вы должны знать и соблюдать законы, — Аник несколько опешил от такого признания, но вмиг сообразил, что на арест сцена не тянет. — Немедленно покиньте мою территорию. Пожалуйста, туда, на тротуар!..

«Или это сумасшедший? кем они себя только не воображают! Имя он мог прочесть на табличке у двери».

— Вот мои документы, — наконец протянул старик раскрытую книжицу в кожаной обложке. — Комиссар Виктор Веге.

Если бы с бледного ноябрьского неба сошла дюжина ангелов и заплясала вокруг — и то Аника так бы не ушибло, как при виде этого полицейского удостоверения. Он переводил глаза с маленького фото на лицо и обратно, стараясь придать себе выражение хмурого и неприязненного любопытства, а никак не изумления, которое он испытал.

Боже, что сталось с холеным и бойким инспектором Веге, следователем криминального отдела в Сан-Сильвере! Кожа на лице обвисла, черты оплыли, потерялись в дряблых складках, на скулах малиновой сеткой проступили мелкие сосуды, наружные углы глаз сползли вниз, приоткрывая тусклые, со слабой желтизной белки… Надтреснутый голос, худые плечи, выпуклые извивы вен и сухожилия на высохших кистях.

И этот человек своим дознанием отправил его на расстрел!

«За кого он меня принимает? — мелькали мысли. — Как он вышел на меня?..»

— Ничего не понимаю, — резко ответил Аник. — Как вы здесь оказались? с какой целью? У вас есть ордер или санкция?

— Нет, я пришел неофициально. — Веге, изучавший Аника столь же пристально, убрал удостоверение. — Я хочу сообщить вам нечто очень важное. Вы должны узнать, кто ваш отец.

Аник собрал волю в кулак и сжал покрепче, чтоб не расхохотаться — хотя его нестерпимо подмывало заржать во всю глотку. «А-а-а, вот как! Ну-с, потолкуем, сьер инспектор. Послушаем, как ты мне про меня расскажешь!..»

— Позвольте, но… — дипломированный цветовод выглядел ошеломленно, — он давно умер.

— Я говорю не о Теофиле Дешане, — Веге любовался тем, как недоумение на лице визави сменяется совершеннейшей растерянностью. — Он не был вашим отцом. Вы носите чужую фамилию. Ваш настоящий отец…

— Это… ВЫ?!! — Аник в ужасе всплеснул руками (кулек с абрикосами шмякнулся оземь) и даже попятился, делая пассы, означающие «Спаси и помилуй!..»

— Нет-нет, — с желчной гримасой Веге помотал головой, отметая подозрения. — Но я хорошо знал его.

— В самом деле? — Цветовод взирал на комиссара с почти враждебным недоверием. — Вы точно уверены, что вы не…

— Аник, я был рядом с вашим отцом весь последний год его жизни. Мы с ним почти подружились…

«Ах ты сука легавая! — удивился Аник. — Остыть в морге не успеешь, как всякая погань задним числом в друзья запишется!.. Вот что такое популярность. Еще и в мемуарах обо мне наврет…»

— …и я запомнил его навсегда. Вы — его живая копия…

«Оригинал!» — поправил мысленно Аник.

— Я случайно отыскал вас по документам и решил, что моя обязанность — сообщить вам правду. Может, мы побеседуем в более удобном месте?

«Так вот змеи проникают в дом, пренебрегая неприкосновенностью жилища, — Аник, изображая замешательство, решал, пригласить ли старого врага на чашку кофе. — Не-ет, такой случай упускать нельзя!»

— Это так неожиданно… так необычно! Я, право, смущен, но… Вы действительно знаете о моем настоящем отце? Я… Давайте зайдем ко мне. Как-то неловко говорить об этом на улице…

Пробравшись в особняк без ордера, Веге опытным глазом изучал интерьер, стараясь не упускать никаких деталей. Обставлено со вкусом, мебель не дешевая. Потолок и стены отделаны в светлых, жизнерадостных тонах, с красивыми узорами. Пол паркетный, украшения — неброско, но изящно — эстампы в багетных рамках и всевозможные дипломы с вензелями, подписями и печатями. Повсюду живые цветы — их больше, чем обычно.

— Кофе?

— Да, буду весьма признателен.

— Присаживайтесь, я сейчас.

Надев очки, Веге пригляделся к фотографии цвета сепии — юная дамочка в открытом светлом платье и белых перчатках до локтей, молодой мужчина в чинном темном костюме с «бабочкой», усы блестят, словно нагуталинены. Надо полагать, это сьер и сьорэ Дешан перед отъездом в заокеанский Гоккалин.

— Прошу вас, комиссар. Я слушаю.

— Нас с вашим отцом, Аник, — Веге помешивал кофе ложечкой, чтобы скорей остыл, — свела судьба…

— Вы были сослуживцами? то есть — он работал в полиции?

— О нет. Отнюдь. Скорей наоборот.

— Извините, что я перебиваю, но поймите меня правильно — я не знал родителей, я их совсем не помню и всегда считал, что… — Глаза цветовода остановились на том желтовато-коричневом фото. — Я воспитывался в католическом приюте.

— Надеюсь, и вы простите мне некоторую вольность в обхождении, — сказал комиссар, сочувственно покивав. — Вы так молодо выглядите!..

— Это цветы. Благодаря цветам, — улыбнулся Аник с грустью. — Я делаю маски из лепестков роз. Так продолжайте!

— А знаете, как называли вашего отца? Красавец! Впрочем, что касается достоинств, он был ничем не хуже Теофиля — настоящий удалец. Кстати, чем занимался сьер Дешан-старший?

— Он был чиновником в колониальном департаменте строительства.

— Что ж… Отца вашего звали Аник Бакар.

— Из французских гугенотов?

— Он говорил — из арабских пиратов. Якобы был такой Абу Бакар, попавший в плен и принявший крещение. Не удивлюсь, если все так и было. Наследственность…

Выдержав паузу, Веге отпил кофе.

— Он был гангстером, Аник. На процессе в пятьдесят первом году ему инкриминировали девятнадцать убийств. И приговор… понимаете?

— Я понял, — мрачно промолвил цветовод, прервав нависшее после слов Веге молчание. — Вы раскопали это в архивах и явились меня шантажировать. Разумеется, вам известно, что я неплохо зарабатываю и…

— Нет, Аник, ничего подобного!

— Не надо изворачиваться, я не мальчик! — все сильнее кипятился цветовод. — Вымогаете — так вымогайте! Сколько вам нужно за молчание?! Я не хочу, чтобы это попало в газеты. У меня королевский диплом, я принят при дворе — и вдруг такое… Вам что, не хватает зарплаты на старости лет? Ну, сколько вы хотите?!

Оставив чашку, он от полноты чувств встал и заходил по гостиной.

— Послушайте, это просто свинство! Вам известно, что я сирота, что пробивался своими силами, что… вот! взгляните! — сорвав со стены застекленный диплом, он почти силой вложил его в руки Веге. — И после этого вы меня хотите… смешать с грязью!

— Аник, успокойтесь, — увещевал Веге, не зная, куда положить диплом, — у меня и в мыслях не было разглашать! Вы не в ответе за деяния отца; все останется между нами.

— Девятнадцать убийств! — причитал Аник. — Да стоит лишь назвать это число… А… а где гарантии, что это правда?! ваше удостоверение — не доказательство! Я сейчас же звоню моему адвокату, — Аник решительно направился к телефону. — А затем — в прокуратуру! Вы думали — безродный одиночка за себя постоять не сможет?! Незаконное проникновение в жилище, шантаж, диффамация и клевета. И это делает полицейский! да чем вы лучше гангстера?!..

Веге не испугался угроз, но совсем не хотел дожидаться, пока Дешан осуществит их. В самом деле, пришлось бы объяснять — ему-то, в его возрасте и чине! — под каким предлогом он вошел в дом и насколько обоснованы его предположения насчет родства сьера Дешана с Аником Бакаром.

— Аник, погодите. Вы ошибаетесь. Я никоим образом не намерен вмешиваться в вашу частную жизнь. Если я говорю вам об отце — то исполняя свой долг. Я рад, что вы стали достойным человеком, несмотря на все препятствия. Вам не стоит передавать третьим лицам то, что знаем лишь мы с вами…

Уже набрав номер и приложив трубку' к уху, Аник замешкался, выслушивая гудки, и прижал контакты пальцами.

— Вам нечего стыдиться, — твердил Веге, видя, что порыв угас. — Вы живете честно, у вас успехи… Вы намного превзошли отца!

«Да уж!» — согласился Аник про себя.

— Вы избрали мирное, доброе ремесло, — убаюкивал Веге тревогу цветовода. — У меня нет столько наград, сколько у вас… Скажите, как вы стали заниматься цветами?

— Научился у святых отцов, — вздохнул Аник, положив трубку. — При миссии в Суранге был чудесный сад… Я не могу поверить вам, комиссар.

— Посмотрите сюда, — пристроив-таки диплом на край столика, Веге достал небольшую папку и, вынув оттуда, протянул Анику его собственную фотографию в фас и в профиль. Большеглазый невинный Аник на ней был снабжен номером 4-7114 и регистрационным штемпелем внизу — «Министерство полиции и тюрем. Управление по Юго-Западной провинции. Тюремное учреждение Граудин. П/следств. БАКАР, АНИК. 20.03.1951 г.».

Цветовод, не веря своим глазам, вглядывался в фото, а Веге извлекал на свет новые свидетельства — копии архивных материалов, сделанные им для своих «Записок…»

— Вот он на следственном эксперименте… вот он в зале суда… Да, а справа — я.

— Невероятно… Мы с ним так похожи!

— Вот-вот, и я говорю. В вашем родстве нет никаких сомнений. Но судьбы — такие разные! Как вы вернулись из колоний?

Казалось, Аник очнулся, оторвавшись от фотолетописи «Бакар под следствием».

— А?., я учился в иезуитском коллеже Сан-Иньяс-ин-Партибус. Но шла война, туземцы бунтовали… В колониальные войска меня не взяли по болезни. У меня страхи… я боюсь змей, мелких животных. Здесь я узнал, что могу учиться на стипендию для репатриантов. Пошел на ботанические курсы; я всегда хотел разводить цветы, они прекрасны.

— Да, нелегко вам пришлось. Надеюсь, вы нашли тут родственную душу?

— Не сказал бы, что родные меня тепло приняли.

— Я не о родственниках. Какая-нибудь хорошая девушка…

— А, девушка. Да. Хотя после коллежа Сан-Иньяс в универе мне было непривычно.

— Вы увлекались чем-нибудь? это помогает развеяться.

«Вышивал крестиком салфетки, — хотел ляпнуть Аник, но удержался. — Дядя, а ведь ты меня допрашиваешь, верно?..»

— Вам был бы к лицу мужской вид спорта, — заметил Веге, хотя, на его взгляд, Аник скорей выглядел как музыкант или художник. — Фехтование, верховая езда или стрельба. Не пробовали?

— А вы умеете угадывать. Это профессиональное? В 1978-м я записался в стрелковый клуб «Нот». Там весьма изысканная публика и атмосфера легкая.

Веге провел немалую часть жизни, допрашивая подозреваемых и подследственных, и научился не подавать вида, когда клиент перешагивает ловушку. Клуб «Нот», вот тебе раз. Элитное частное общество любителей пальбы по мишеням. Чтобы вступить туда, готовь рекомендации двух членов клуба и немалый взнос, а затем вноси помесячную плату. Самого Веге туда не приняли бы.

1978 год. Парень без средств, недавно кончил ботанические курсы, и вскоре солидные люди принимают его в «Нот»! За какие такие заслуги? За красоту и изящество? Что у него за связи в верхах? «Принят при дворе» — что это, блеф или намек?

Веге показалось, что он откусил больше, чем может проглотить. Но сдаваться он не собирался:

— О, весьма почетно! Полагаю, вы имели некоторый опыт в этом деле? занимались стрельбой раньше?

— Меня огорчало, что я не могу служить в армии. Я даже хотел стать священником. Но мирское влекло меня больше… особенно когда я покинул отцов-иезуитов. Кстати сказать, они осуждали стрельбу из трубок, а это было неплохое развлечение. Грешен! — смеясь, развел Аник руки. — Видели, должно быть — сасабен, духовое ружье гоккалинцев. Не настоящее, конечно, и заряженное не отравленной стрелкой. Жеваная бумага, бусы, ягоды…

— Все-таки кровь сказалась, — Веге тоже напустил на себя веселость. — Ваш отец — да простит ему Бог! — был превосходным стрелком. И когда вы попробовали себя с огнестрельным оружием? уже в студентах?

— Да… скажу точно — в 1975-м, когда завелись деньги оплатить клубный абонемент. Поначалу это давалось мне с трудом…

— Но результаты, очевидно, улучшались раз от раза?

— Понемногу.

— Не скромничайте, Аник. В «Нот» не берут новичков.

— Я выполнил их норматив.

— Выступали в соревнованиях?

— Нет. У меня нет азарта. Не люблю состязаться, предпочитаю личные достижения.

— Жаль, жаль… клуб был бы доволен, если бы вы добывали для него призы.

— Там с пониманием относятся к причудам.

— И еще жаль, что мы не встретились раньше, Аник. Вы интересный человек, я был бы счастлив пообщаться с вами. Я служу в Дьенне с 1962-го, а вы здесь оказались…

— В 1968-м, — любезно подсказал Аник. — Первое время бездельничал… соблазны большого города… но затем взялся за ум, и осенью 1970-го сел за учебу.

— Значит, вы должны помнить май 71-го.

— Как же!.. Моя первая курсовая «Растения пустырей округа Ландер» — о сорняках, если говорить понятней. Тема досталась мне по жребию, над ней посмеивались… Я обошел все свалки и помойки Дьенна; знаете, как окрестили мой гербарий к курсовой? «Букет неудачника»! Но непрестижные темы чаще всего и выигрывают; я постарался и получил главную премию. Мы с подружкой устроили себе второй медовый месяц летом, ездили на побережье…

— А у нас было трудное время — «Кровавая неделя».

— А, эти убийства крупных деятелей? герцог Вендельский и… — Напряг память цветовод. — Ну да! кругом стояли патрули и проверяли документы, как в Суранге. Это немного раздражало. У нас досматривали багаж, когда мы выезжали на отдых…

Ничего лишнего ни в мимике, ни в голосе. Веге отметил, что цветовод держится свободно и непринужденно. Сорняки ему больше запомнились, чем громкие криминальные новости. Сорные растения, любовь и обыск на вокзале — что, и все? больше никаких воспоминаний?., похоже, никаких. Если и есть — на поведении они не отражаются.

— И что потом было с той девушкой?

— Мы расстались… — Вот сейчас взгляд цветовода стал опасливым. — Простите, но какое значение это имеет?

— Обычная любознательность, не более.

— Не обманывайте меня, комиссар. Она… ваша родственница?

— Нет, вовсе нет. Я встретил ее фамилию в бумагах. Но… похоже, вы не вдовец, а живете один.

— У нас все было благополучно, уверяю. — Голос цветовода смягчился, глаза стали спокойней. — Просто со временем наши интересы разошлись; я получил диплом, а она оставалась портнихой, поймите правильно. Не мог же я привести ее к своим друзьям… Это жизнь! Так бывает между взрослыми людьми.

— Вы были счастливы, — с завистливым вздохом закрыл глаза Веге. Моложавый цветовод обезопасился со всех сторон, даже завел знакомства в высших кругах. Теофиль и Мелита Дешан, сиротство, коллеж Сан-Иньяс-ин-Партибус, стрельба ягодами из трубочки, клуб «Нот», любящая подруга, друзья-студенты — все за него. Против только лицо и маузер. Но этого мало.

Если кто-то в 71-м заказал ему восьмерых видных людей, расплатились с ним сполна.

Где он получил навыки? Наверняка он лжет, что не служил в армии. В мятежную пору гоккалинской войны под ружье брали всех, на фобии не глядели. Возможно, он уже там отличился. А потом… Колониальные офицеры не забывают умелых солдат. Кто-то помог ему устроиться, вовремя вспомнил о талантах парня…

Но кладбище? зачем он пришел туда с маузером?

Аник улыбался: «Попробуй, укуси меня. Не боишься сломать зубы?»

— Расскажите еще об отце…

— Он был любимец женщин. Обожал все красивое. Когда его схватили… думается мне, в замке Граудин он осознал всю тяжесть своих дел…

«Да, раскаялся, что убивал чаек», — согласился Аник.

— …и обратился к Богу.

«А вот это враки».

— Он говорил мне…

Выдумки комиссара прервал настойчивый звон телефона.

— Минуточку, я послушаю. Алло?

— Аник, это Клейн.

— О-о-о, привет, дорогая!

— Ты что, глухой? это я.

— Откуда ты звонишь?

— Из Мунхита. Нам надо срочно встретиться. Немедленно.

— Как?! ты вернулась?! вот это сюрприз!..

— У тебя гости, что ли?

— Нет, я ничем не занят; я как раз скучаю по тебе, моя кошечка.

— Ясно. Кого там к тебе принесло?

— Милая, к чему все эти подозрения? У меня есть ты и только ты.

— В общем, так — тут появились ребятишки из Маноа, от сына дона Антонио. Еще немного — и они доищутся до нас. Я проверил, никаких сомнений. С этой закавыкой надо срочно разобраться. Встречаемся у памятника Вильхэма, в 11.30. Жду. Поторопись.

— Буду. Крошка моя, малютка, я лечу к тебе!.. Я хочу услышать твои губы… о, прелесть! взаимно! — Поцеловав трубку, Аник прихлопнул ею контакты. — Извините, комиссар, моей подруге приспичило. Я не могу к ней ехать, не подмывшись, а потому, как говорит один мой друг: «вот Бог, а вот порог!» — Вежливым, но широким жестом он указал на дверь. — Весьма признателен за то, что вы поведали! Я пока не в состоянии уложить все в своем сознании, но я перезвоню вам позже.

— В архивный отдел, в рабочие часы. — Веге поднялся, недовольный тем, что его так откровенно выпроваживают. И кто?! сын Бакара, сам виновный в нескольких убийствах! У Веге не было сомнений, но суд не принимает даже самые уверенные мысли в качестве доказательств. Комиссар чувствовал себя довольно скверно.

— Всего вам наилучшего. До встречи. Не забудьте — вам пора принять таблетки от диабета.

— У меня нет диабета, — сварливо отозвался Веге в дверях.

— Все впереди, какие ваши годы! — ободрил его Аник.

Когда дверь хлопнула за спиной, Веге понял, что его раздражало в последние две минуты. Интонации. Чертовски знакомые интонации. И сам голос! Этот цветовод заговорил вдруг точь-в-точь как Аник Бакар, вызывающе ведущий себя на допросе, чтобы следователь сорвался.

Манеры тоже наследуются! Яблочко от яблони…

Вместо того чтобы идти домой, сердитый Веге отправился гулять в Озерный парк, чтобы унять расшалившиеся нервы и некстати возникшее сердцебиение.

* * *

Выработка у Аника трудолюбия и послушания не трогалась с места.

Он ничем заниматься не желает — он же вор! — а ускоренный курс старших классов усваивает из-под палки, то есть под угрозой, что Клейн перестанет давать деньги.

Недоученные до войны история отечества, алгебра, география и родной язык становятся его злейшими супостатами.

Нет худа без добра — каждый сданный предмет он рассматривает как убитого врага и радуется, будто краснокожий… после чего несется в дансинг или в бар проматывать стипендию.

По части праздности он прекрасно адаптирован; тут его впору отучать.

В квартире, снятой для него Герцем, звучат «Beatles» и «Doors» (надо идти в ногу с эпохой!), частенько гостят девки. Когда деньги кончаются, Аник приходит к Клейну и демонстративно выворачивает карманы — ни гроша! Давай еще!

«Не дам!»

«И не надо! — Ткнув пальцем телевизор, Аник падает в кресло. — Вы меня воскресили — вот и обеспечивайте!»

«Проглот ты ненасытный! Дармоед, нахлебник, тунеядец!»

«А ты жила! ты скаред и жмот! Сквалыга! Ты даже в борделе умудрился прейскурант спросить! тебя там сто лет вспоминать будут, таких клиентов Бог не часто посылает».

У Клейна брови сходятся, глаза сужаются. Слушать Аника — стерпишь ли?!. А все из-за его вранья. Дескать, в доме с девочками цены несусветные! Клейн, как честный человек, сходил, проверил — и чего? сплошное оскорбление. Сразу ясно — порядочным в борделе делать нечего.

«Кого желает мсье? У нас истинно французское комильфо, все услуги на самый изысканный вкус. Мсье интересуется пикантной живописью?..»

«Мадам, мне бы ценник посмотреть», — потея от неловкости, но твердо просит Клейн.

«Судя по вас, мсье, вы настоящий немец. Вы понимаете, что такое орднунг и ахтунг».

На ахтунг Клейна будто шилом в бок ударило, и он заговорил по-русски. Даже не замахивался, а мадам вдруг завизжала: «Феликс! Андрэ! сюда, скорей!» Вышибалы расступились, когда он пошел на них, но проводили к выходу подчеркнуто вежливо.

Клейн и это вписал Анику в счет нанесенного морального ущерба.

«Ты мотовило, ты деньгам цены не знаешь!..»

Лекцию о бережливости и заработанной копейке Аник пресекает:

«Не трудись, мне то же самое мамин сутенер впаривал».

Такое сравнение окончательно доконало Клейна, он уязвился и пошел жаловаться Герцу.

«Ну что это, профессор, никакого спасу нет! Завели в доме животное — как дикого кота; ни мяса, ни молока, одни когти. Врет на каждом шагу, цены завышает — в борделе аж впятеро! Я говорю — предъяви мне чеки, а он их „потерял“, видите ли. Деньги на месяц за три дня спустил, вернулся в модельных штиблетах и белых носочках — „Кормите меня!“ Только и слышно — „Дай денег!“ Дал я двадцать талеров, он их через плечо швырнул и от злости за уроки сел. Не может это больше продолжаться. Скоро я ему врежу, он в долгу не останется — так и убьем друг друга. Надо что-то предпринять, профессор!»

«Идем», — Герц поддергивает манжеты.

Развалившийся у телевизора Аник мгновенно вскакивает и, защищаясь, выставляет вперед руки — правая кисть Герца поднята и обращена к нему ладонью. Как в эту ладонь уходит жизнь сиреневым ручьем, Аник превосходно помнит.

«Нет! Не надо. Я все сделаю, только скажите».

«Вон из дома. Чтобы духу твоего здесь не было. И не возвращайся, не впущу».

«Э… это как? я… да мне жить два месяца осталось!»

«Не мое дело. Живи сам, как знаешь, сколько сможешь. Вон!»

«Я не могу…» — Аник отводит взгляд.

«Ах, он не может!.. А без забот и задаром — он может!»

Аник молчит.

«Твоя работа — учеба. Ты должен экстерном закончить школу и получить аттестат. На этом условии ты будешь натурализован как репатриант со льготами для поступления в высшее учебное заведение. Забей себе в голову — неуч мне не нужен! и второе — быть невеждой просто стыдно! Я плачу за твое образование и имею право ставить условия…»

«Ка… какое высшее? — теряется Аник. — Зачем высшее? в универ?! Это что — как наказание?! Да меня туда не примут!»

«Ты поступишь туда, а кроме того, ты будешь соблюдать принятые у нас правила общежития. Это и есть условие твоего существования. Ты уяснил? Клятв и обещаний не надо — или-или. Третьего варианта для тебя нет».

«Зачем мне это?..»

«Чтобы легально жить и честно зарабатывать».

«Всю жизнь мечтал…» — Аник едва не стонет.

«Выключи „ящик“ — и марш учить алгебру. Беседа закончена».

«Давай-давай, — подбадривает Клейн. — Тебе-то легче, мне еще язык учить пришлось».

«То-то кольденцев здесь так мало, что по-людски говорить не могут…»

«Мелко черпаешь. Я русский».

«Ух ты!., правда? а как у нас очутился?»

И тут Клейн первый раз ему рассказывает КАК.

Аник долго соображает, недоверчиво покачивая головой.

«Брешешь. Я тебя дохлым не видел».

«Я не в саду под деревцем валяюсь между циклами. И перерывы у меня короткие».

«Да-а-а… Попал я. А скажи что-нибудь на русском».

Клейн произносит длинную, ритмично составленную фразу, вроде бы стихи.

«И что это значит?»

«На изогнутом берегу моря стоит зеленый дуб. На том дубу висит золотая цепь. Круглые сутки по цепи ходит дрессированный кот. Когда он идет слева направо, он поет песни, а когда справа налево — рассказывает легенды. Там, возле дуба, много необычного — там скитается… м-м-м… лесной гном, а на ветке сидит ундина…»

«Ундины живут в воде, — поправляет Аник, — это тебе не птицы!»

Памятуя о ладони Герца, Аник весь остаток цикла не бегал к сухопутным ундинам.

«Учи как следует! у тебя экзамен скоро».

«В камере смертников такого не было, чтоб за два дня до расстрела алгебру зубрить! Измываетесь, да?!.»

В начале очередного цикла Анику объявляют второе — и главное — условие его существования, правда, в общих чертах, не вдаваясь в детали.

Ликованию его нет предела.

«Так вот оно что! „Аник, забудь старую жизнь, начни новую — вот тебе пистолет!“ …А я-то думал, вправду человеком стану!.. Он, значит, убивать брезгует, придется мне! не привыкать, мол! Мне бы сразу догадаться, что нечистое тут дело!.. Ага, выходит, как отстреляюсь — в холодильнике забудете?»

«Очень надо в тебя такие деньги вбухивать, чтоб в холодильнике забыть. Сам подумай…»

«Не пойму я — что за бзик у шефа, чтобы киллер был с дипломом? И куда он меня прочит? в инженеры? или — ха-ха! — может, в юристы?»

«В ботаники», — вполголоса молвит Клейн, предвидя бурную реакцию. Он не ошибается.

Истошные крики разносятся по дому: «Я-a?! салат выращивать?!.»

 

Глава 6

«Не хочу в санаторий! я здоров!»

«Не санаторий, а спортивный лагерь. Окрепнешь, мышцы разомнешь…»

«Ума наберешься», — прибавляет Клейн.

«Можно подумать, я — парализованный дурак!.. Шеф, если надо заняться гимнастикой — пожалуйста, я по утрам гантели кидать буду… хоть через веревочку скакать. Но здесь. Ну как вы не поймете… у меня тут личные дела!»

«Обождут тебя девки, не разбегутся», — Клейн настойчивей, чем Герц. Но Герц еще не произнес последнего, решающего слова:

«Путевка оплачена. Я деньги впустую тратить не привык. Ты едешь, и точка».

Собирался Аник со злостью и досадой, но по приезде в Ирландию понял, что пребывание в лагере будет занятным. Его встретили сумрачные парни, доехали с ним в пикапчике до Слайго, а оттуда Аник отбыл морем на шхуне, в ненастную ночь. В Сан-Сильвере такую погодку звали «ночь контрабандистов». Потом от места высадки его везли в фургоне, завязав глаза, по косогорам и ухабинам.

Спортивный лагерь в долинке между невысоких безымянных гор ему очень понравился. Все спортсмены и инструкторы ходили в камуфляже, в масках с прорезями для носа, рта и глаз. Говорили по-английски, но слышались и арабская речь, и немецкая, и какие-то неведомые языки. Занятия были интересные, хотя график оказался плотным и насыщенным — стрелковая подготовка, ориентирование, рукопашный бой, диверсионные действия, радиосвязь, конспирация и прочие увлекательные дисциплины. Аник убедился, что за время, пока он дрых в могиле, убойное ремесло развилось и усовершенствовалось.

Лично его, еще двоих молодцев и молчаливую девицу с черными красивыми глазами тренировал по снайперскому делу плотно сбитый мужик, с тихим голосом и татуировкой французского Иностранного легиона на запястье, по кличке Глаз. Аником Глаз был очень доволен; у них даже сложилось что-то вроде дружбы — дружбы старшего и младшего, поскольку чувствовалась разница в годах. Но маску Глаз не снимал.

«Так надо, Моряк. Жизнь — сложная штука. Бывает, разведет людей, и окажутся двое по разные стороны линии фронта. Нельзя, чтобы один узнал другого сквозь оптический прицел».

Порассказал Глаз немало. Особенно Анику приглянулась темная история о Джоне Кеннеди, хотя Глаз полагал, что все стрелки (в Освальде Глаз сомневался) уже охотятся на золотых уточек в райских угодьях. Профессия такая — вредно много знать.

Хорошенько ознакомившись с винтовками и их возможностями (Глаз настоятельно советовал не забывать и маузер — «Чем шире твой профиль, тем больше ты стоишь, Моряк»), Аник вернулся в Дьенн в отличном настроении.

«Есть люди, Аник, которые мне задолжали и не спешат расплачиваться».

«Назовите имена, шеф, и они будут видеть травку снизу».

«Приятно слышать. Мне бы хотелось, чтоб у тебя не было колебаний и сомнений. Взгляни на фото».

Толпа в движении вокруг шикарного открытого авто довоенной постройки. Кто-то полулежит в авто, закинув голову с бородкой клинышком, его поддерживают, но по лицам судя, шансов у лежащего немного. Люди в длинных пальто крутят и гнут кого-то невдалеке от машины.

Кадр из кинохроники. Это убийство французского министра Барту и сербского короля Александра в Марселе, в 1934 году. Стрелял усташ, хорватский террорист. Из маузера. Уйти ему не удалось, стрелял почти в упор.

«Лопух, — презрительно цедит Аник. — Или косарь близорукий. В открытой машине, двоих, даже на скорости можно хлопнуть из К-96 с двухсот шагов. Сверху, как Кеннеди сделали. И уйти — как делать нечего, если загодя прикинуть на месте, где чего».

«Я рад, что ты так считаешь, Аник. Потому что ты не должен промахнуться ни одного раза. А тебе придется убрать восемь человек, в разное время и в разных местах».

«Во… восемь?!.»

«Да. Вот они. Их портреты и кое-какие сведения».

Молчание. Аник знакомится с бумагами и фотографиями.

«Нич-чего себе… такие шишки… а-а, сьер прокурор!..»

«Известное лицо?»

«Как же! сьер Леон Оверхаге — мне ль его не знать! он обвинял меня на процессе! тэк-с, а кто он теперь? Ого-го… вырос прыщ в целый волдырь… И сьер Лиардон здесь! вот кого на скамью надо было, к Марвину под бок».

«Замешан в чем-нибудь?»

«По маковку! его деньги отмыть — эшелон мыла надо! такие проворачивал дела, что Аль Капоне обзавидуется. И ведь отмазался, зараза, от суда; свидетелем прошел, как чистенький, едва не потерпевший. Ага, а это у нас — герцог Вендельский… М-м-м..»

«Ты сомневаешься?»

«Не так, чтоб очень… Шум большой поднимется. Легавые сбегутся, продыха не дадут. Умней сразу их окучить, всех одновременно. И поддержка нужна… человек восемь-десять: связь, разведка, наблюдение…»

«Увы. Нас всего трое — я, Клейн и ты. А снайпер у нас один».

«Не осилим. И браться не стоит. Или растянуть на год-другой».

«Разбегутся. И учти: весь срок охоты мне придется прятаться — исчезнуть из дома и уехать из страны. У нас туго со временем; чем скорей, тем проще будет справиться».

«Что же — я один буду работать? без прикрытия?»

«Да».

«И хочется, но не получится. Я примелькаюсь по-любому, и на третий, на четвертый раз меня повяжут. И опять в тюрягу?»

«Долго ты не просидишь, — обещает Клейн, — месяц-другой, и амба. А потом мы тебя выроем».

«Спасибо, друг, утешил».

«Ты знаешь, что с тобой бывает после цикла. То, что от тебя останется, не могут ни судить, ни допрашивать. Аник Бакар мертв».

«А Аник Дешан жив! и ловить будут его!»

«Значит, не попадайся».

«Это легче сказать, чем сделать. Я один не разорвусь — отслеживать их, валить и схрон держать…»

«Слежка за мной, — спокойно заверяет Герц. — Каждый раз ты будешь иметь точные данные о местонахождении клиента».

«…и не пойму я, как такие господа ВАМ задолжали?»

«Они с моей помощью брали чужие жизни. И вместо благодарности захотели стать вечными, жить за чужой счет — наверное, пока не устанут. А в мои планы не входит обеспечение их вечности. Тогда они стали угрожать мне. И я решил вернуть себе то, что дал им. По сути, эти восемь человек давно мертвы, а ходят, говорят и дышат благодаря моим способностям. Мне надоело присутствие этих живых трупов. Я хочу избавиться от них».

«А так — не проще?» — Аник показал ладонью, как берет что-то из воздуха.

«Это куда сложней и тяжелей, чем тебе кажется».

Аник в задумчивости перебирает бумаги и фото. Герц ждет.

«Была не была. Рискну! Тут есть и мои должники. И почем за голову?»

«Оптом, Аник. Ты будешь жить, пока жив я».

«Значит, из любви к искусству», — констатирует Аник.

Чемодан-футляр распахивается, открывая разобранную на блоки снайперскую винтовку. Аник собирает ее с наслаждением, ласкает, вскидывает к плечу — балансировка идеальная, приклад удобный, словно влит в плечо; прелесть! От полноты чувств он целует винтовку в казенную часть.

* * *

Воскресенье, 2 мая 1971 года.

Славное времечко между Пасхой и Троицей. Пасхальные зайцы и крашеные яйца распроданы, прокатился и стих марш левых за мир и разоружение, близится время петь на утренних концертах и украшать дома зелеными ветвями. Сочный розово-белый цвет каштанов покрывает парки и набережные Дьенна.

Густав Реглин, президент Союза предпринимателей, одетый по-домашнему в шлафрок, пьет кофе на открытой террасе четвертого этажа — его дом на набережной Рубера, невдалеке от Рестегаль. Отсюда удобно любоваться замком герцогов.

В 418 метрах от него, за рекой, на фланкирующей башне замка, молодой мужчина в комбинезоне строительно-ремонтной фирмы делает выдох и совмещает перекрестье прицела с благородным лбом Реглина.

Визжит электрическая пила, верещит циклевальная машина — идут реставрационные работы в замке-музее. Выстрелы едва слышны.

Кровь из пробитых лба и шеи Реглина смешивается с пролитым кофе.

«Скорей! скорее позвоните этому… рыжему!»

«Этого рыжего» нет в Дьенне. Он вне пределов королевства. Теперь его зовут Гуторм Йердер; он вроде бы приехал из Осло в Тронхейм, затем поездом до Стеинхьера, а остановился в «охотничьем домике» на западном берегу Тронхеймс-фьорда. Дикие скалы, девственная норвежская природа. И все блага цивилизации — свет, отопление, вода и телефон.

Он лежит пластом на койке, обливаясь липким потом, а невысокий коренастый приятель его, Боргхилль Шеберг, меняет ему компрессы на лбу и готовит густой бульон, чтоб подкормить хозяина на выходе из транса.

Герц нащупывает сквозь пространство планы и намерения следующей жертвы, а затем некий студент-ботаник в Дьенне выслушивает по телефону инструкции.

Понедельник, 3 мая.

Лорэйн Лиардон, директор Банка международных расчетов, степенно и неторопливо выходит из дома. Его чело омрачено вчерашней смертью Реглина, доброго приятеля.

В 753 метрах, на пятом этаже доходного дома, некий патлатый хиппи с бородкой а la Иисус Христос раскрывает большой ящик-этюдник — там нет ни кистей, ни красок, только металлические детали и приклад. Соединив их в устрашающее целое, он напоследок вставляет магазин и переводит затвор.

Отворяет окно. Свежесть и звонкие звуки весны врываются в пустую комнату.

Очки на лоб, чтоб не мешали. Бинокль.

«Сьер Лиардон, мы столько лет не виделись! Позвольте вам послать воздушный поцелуй…»

Полиция, вздернутая вчерашним убийством, срывается с насиженных стульев, набивается в автомобили, несется с криками сирен к нелепо лежащему на мостовой почтенному директору.

Сеансы телескопии выжимают Герца, как марафонский бег. Запавшие глаза, высохший рот, мертвенный оттенок кожи. Но он вновь погружается в забытье и посылает себя, невесомого, по астральному каналу на юг. Кто следующий?

Вторник, 4 мая.

Сигьер IV дан Андерхольм, герцог Вендельский, председатель Пенсионного и Страхового фондов, видный меценат и благотворитель. Тревоги, терзавшие аристократа высшего ранга последние двое суток, покинули его в тот миг, когда он получил проникающие огнестрельные ранения головы и грудной клетки. Две бригады хирургов пытаются спасти его, но на втором часу операции у Сигьера IV развивается злокачественный отек мозга, и дряблая багрово-серая ткань начинает выбухать в трепанационные отверстия.

«Где этот каббалист?! где Герц Вааль?!»

Верные слуги членов Клуба Бессмертных проникают в его дом, справляются в Университете.

«Сьер Вааль взял отпуск и уехал. В Данию».

Самолетом в Данию. След обрывается во Фредериксхавне, откуда рослый рыжий мужчина («Разве он не датчанин? у него типичный выговор ютландца… как его звали? Якоб Брике») на яхте «Эгир» отплыл в круиз к Фарерским островам.

Среда, 5 мая.

Селестен Дюкран, глава правления концерна «Пентакс». На повороте с Кюссетер на улицу Рождества, у Озерного парка, где его автомобиль выжидает, пока горит красный свет, кто-то из парковой. куртины делает три выстрела — и неясный силуэт исчезает за листвой. На этот раз — маузер. Наповал.

Яхта «Эгир» прибывает в порт Леруик на Шетландских островах. Ее встречают люди Клуба. Да, Якоб Брике на борту. Но он не рыжий и ростом не более 168 сантиметров.

Попытка поговорить с Бриксом плотней кончается ничем. Здесь территория Соединенного Королевства, а яхта — датская территория. Матросы обещают переломать гостям руки и челюсти, если они сделают еще одну попытку. В конце концов, в Леруике есть полиция. А у капитана — два магазинных дробовика.

* * *

Четверг, 6 мая.

Беренгет Ван дер Мерве, владелец компании «Онторин Менгер». Ему уже ясно, КТО методично устраняет членов Клуба. Четверо мертвы. Дьенн наводнен полицией, на вокзалах и улицах патрули, идет проверка документов. Прокуpop Оверхаге подключил все свои знакомства в столице, организует личную полицейскую охрану уважаемых людей. Но Беренгет решает бежать.

Очень ранним утром его лимузин выезжает из ворот особняка.

Молодой человек в шляпе и светлом долгополом пальто выходит из-за газетного киоска, в 172 метрах от ворот, и поднимает маузер на уровень глаз.

Лимузин оседает на переднее колесо. Беренгет в ужасе выскакивает, бежит — но пули проворней. Они догоняют его и впиваются — одна в затылок, другая между лопаткой и позвоночником.

Стрелок садится на мотороллер и покидает позицию.

* * *

Пятница, 7 мая.

Леон Оверхаге, генеральный королевский прокурор, верховный советник юстиции, доктор права и Кай дан Маритэн, президент концерна «Маритэн Верлиг». Возбужденно, но негромко переговариваясь, они спускаются по ступеням дворца юстиции.

«Я кое-что выяснил, Кай. В годы оккупации он состоял в ОВС, проводил акции возмездия…»

«Ублюдок!»

Стрелок — на крыше почтамта, над рычащей сотнями моторов Почтовой улицей.

Прокурор спотыкается и падает на спину. Барон дан Маритэн успевает выкрикнуть: «Господи, нет!» — и пуля пробивает ему висок.

* * *

Суббота, 8 мая.

Фабиан Элдер, директор Европейского Совета химической промышленности, считает, что он-то в полной безопасности. Он укрылся в своем загородном особняке. Подъезды к поместью контролируются. Проверяют всех уже третьи сутки. Почтальон; экспедитор супермаркета; развозчик продуктов; студент-ботаник, собирающий гербарий для курсовой работы; молочник; шофер, свернувший не на ту дорогу… Первый день без убийств в кровавой череде? Ближе к закату сьер Элдер осмеливается выйти в сад — тенистый, сладко цветущий. Стены давят, не дают покоя — клаустрофобия.

В 875 метрах — путепровод над кольцевой трассой. Кто-то замер в служебном решетчатом проходе — большей частью закрытом рекламными щитами — под фермой автомобильного моста. Видимо, техническая проверка.

«Хлоп! хлоп!» — кажется, камера лопнула? на скорости не станешь озираться. Машины одна за другой проносятся под мостовым пролетом.

Подняться на мост по железной лестнице. Автобусы идут точно по расписанию — через шесть минут молодой человек с чемоданом направляется к Дьенну.

Вечером его навещают в квартире. Гербарий, сорняки в кислотном эксикаторе. «Да, выходил сегодня. Был на занятиях (проверено), был в магазине („Да, я знаю этого парня“), потом был дома („Мы живем вместе уже год“)». Освобожден от службы в армии по некоей психопатии. Родом из колоний. Сирота. Студент. И его любовница, портниха. Явное не то.

Клуб Бессмертных закрыт.

* * *

Прогулка по Старому Городу успокоила Марсель и упорядочила растревоженные мысли. Теснины узких, извилистых улочек мешали развернуться пылкому воображению. Сердцевина Дьенна, каменный остров в ободе крепостных стен, то охристо-бурый, то изжелта-серый с золотистыми солнечными рефлексами, то пепельно-седой, со спящим бронзовым рыцарем над чашей фонтана и темным, словно пригоревший сахар, фасадом ратуши — Старый Город дышал неглубоко и медленно, рассчитывая простоять еще два-три десятка столетий. Он навевал покой, неторопливые раздумья и созерцательное настроение.

Марсель быстро привыкла к светлому ореолу над замком, перестала без конца вглядываться, будто он вот-вот погаснет. Непрямым путем, в обход, приближалась она к собору Св. Петра, и чем меньше оставалось до его арочного портала, тем больше в ее чувствах властвовала осень — листопад, первые заморозки и печаль о лете.

«Прочь! уныние — смертный грех!.. Могу ли я исповедаться? А можно ли рассказать священнику о… Он подумает, что я свихнулась. Я не сердита на отца? Нельзя давать волю гневу. Он испугался меня, он не виноват. Я хочу, ХОЧУ побыть в храме…»

Христос-Судия на тимпане, изображавшем Страшный Суд, гневно и прямо глядел куда-то вдаль; пасть дьявола заглатывала скорчившихся грешников, одесную праведники восходили в горний Иерусалим. Вскинув лицо, Марсель с замиранием сердца вздохнула — по сторонам уходили ввысь башни со стрельчатыми окнами, а вверху, над входом, вечно цвела ажурная каменная роза, огромная, как колесо судьбы.

«Где мое место? справа или слева? середины нет…»

Богородица сдерживала руку Сына, готовую подняться и обрушить гром на тех, кто обречен проклятию, — «Смилуйся!» Она сострадает всем.

Центральный неф встретил ее гулкой тишиной и беспредельной высотой колонных рядов. Витражи стрельчатых окон Главной капеллы в апсиде испускали неяркий свет, обрисовывая арку и вознесенный к цилиндрическому своду триумфальный крест. Скамьи для молящихся были заполнены на половину нефа, ближе к алтарной преграде, и по проходу между скамьями шли, рассаживаясь по сторонам, новые и новые люди.

В правом нефе чинно толпились все те же японцы; они заплатили за видеосъемку. Над ними в нише возвышалась статуя Франциска Кольберкского — брат и сподвижник короля Харальда, грузный епископ с широким лицом, казалось, старался не обращать внимания на иноверцев, но глядел неодобрительно. Почти напротив, у стены левого нефа, Марсель нашла изваяние Фелиции и села так, чтобы видеть его.

Совсем недавно, в День Всех Святых, храм был украшен хризантемами. Камень расцвел…

На колоннах, разделявших левый и центральный нефы, чередой расположились барельефные картины тайн; Марсель достались тайны скорбные — увенчание терниями, крестный путь и распятие. Грустное зрелище.

— Святая Фелиция, мать-настоятельница Милианская, — торопясь, зашептала Марсель, чтобы успеть до выхода священника, — тебе известны все пути людские, помоги мне понять, как жить. Подскажи, что меня ждет, что со мной будет…

Дряхлое, но одухотворенное лицо Фелиции глядело понимающе и кротко. По житию, ее духовных сил на многое хватило — в миру Люция, принцесса Сализийская, а затем маркграфиня Рэмская, она потеряла троих малых детей и мужа, павшего в бою с Карлом Беззаконным, но не сломалась, избрала путь подвижничества и стойкости. Она пережила и Франциска, что напротив, и могучего Харальда, повинуясь лишь Всевышнему, а больше никому.

Выговорившись, Марсель ощутила, что на душе стало свободней. Она улыбнулась.

Между тем месса началась. Единодушно с присутствующими Марсель ответила «Аминь», «И с духом твоим» и, втянувшись в обряд, внимала словам «…чтобы через воду, источник жизни и начало очищения, очищались также и души и получали дарование вечной жизни, молим Тебя…» Проходя по храму, священник кропил народ, и Марсель пела псалом: «Окропи, меня, Господи, иссопом, и буду чист. Омой меня, и буду белее снега…»

Наверное, что-то в ее жизни или в смерти было неправильно, раз она в такую круговерть попала. Надо отказаться, откреститься от этой ошибки, и, может быть, все исправится. И тогда можно выйти отсюда с отмытой душой.

Зазвучал гимн «Слава в вышних Богу». Марсель мысленно повторяла слова, глядя на алтарь, но ей стало тревожно. Там, за силуэтом триумфального креста, что-то мешало ей настроиться на нужный лад, что-то царапало взор, беспокоило…

Витражи капеллы стали резче, все цвета их ярко выделялись, но эта яркость не была торжественной. Михаил, чьи кудри рассыпались по наплечникам доспехов, выглядел озлобленным, и пальцы его сильнее сжимали рукоять лежащего на плече клинка. Попранный им змей с жарко высунутым двуострым языком поблескивал чешуей, скользко мерцая…

Миновали и молитва дня, и литургия слова; Марсель еле-еле впопад отвечала со всеми «Благодарение Богу» и не могла прислушиваться к чтению из Евангелия. Внешне собор не изменился — что-то темное происходило внутри нее самой, расширялось, искажало зрение и слух, а хуже того — отношение ко всему происходящему. По ту сторону яви священник читал проповедь, а Марсель озиралась, отмечая, как лежат тени и какие они черные, зазубренные, будто лезвия палаческих ножей. Тень крепом накрыла и спрятала понимающую полуулыбку Фелиции, превратив ее увядшее лицо в маску смерти; тень набежала на широкий лик Франциска — и дюжий епископ ощерился, готовый изрыгнуть непотребную брань на досадивших ему клюнийцев, а заодно и на японцев. Круг розы в перспективе нефа стал каменной тяжелой паутиной, хищно обвивающей пространство света. Крест на триумфальной арке навис над алтарем недоброй птицей… «Господи, что происходит? Что со мной?..»

Она надеялась, что страх уляжется за время проповеди, но напрасно, состояние не улучшалось. Когда все второй раз встали, чтобы вместе со священником произнести Credo, она потеряла равновесие и ухватилась за спинку скамьи впереди, чтоб не упасть. Казалось, пол под ногами вздрагивает и покачивается, как ночью в комнате Аны-Марии.

«…ожидаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Амен».

Надо выстоять «молитву верных». Марсель крепилась, не поддаваясь сгущающемуся вокруг страху, хоть и лица молившихся рядом, что украдкой стали на нее поглядывать, зловеще изменялись, и она старалась не смотреть по сторонам, боясь увидеть что-нибудь… и закричать от ужаса.

«Выдержать. Выдержать во что бы то ни стало. Причаститься. И кошмар прервется!»

Свод собора, простоявшего века, готов был захлопнуться, как западня; против воли, несмотря на сопротивление рассудка, Марсель понимала, что звуки органа, как тлетворный чад, подточили края свода, и он держится на честном слове; крик, колебание — и все обвалится, и похоронит ее под обломками камня.

Ее начало мелко трясти; чтоб это не было заметно, она стиснула правую кисть левой, но многоликий страх нарастал с каждым мгновением, ежесекундно меняя обличья — грозящий обвал свода уступил место боязни, что сейчас ее стошнит; затем подступила предобморочная слабость, и глазам предстало постыдное зрелище — она сама, в корчах бьющаяся на полу, с хрипом выталкивающая из горла безумные, богопротивные вопли. Она плотно прижала пальцы к зажмуренным глазам, чтобы избавиться от видения, — и услышала свой первый стон: «А-а-а-а…»

— Свят, Свят, Свят Господь Бог… — возглашали все, и настал момент встать на колени, но Марсель не могла этого сделать, не могла видеть освящения жертвы — сорвавшись с места, оттолкнув кого-то, побежала опрометью к выходу, спотыкаясь, чуть не упав на бегу, не сдерживая больше судорожного, отчаянного рыдания. Ее толкало в спину сильным ветром, в ушах грохотало и гудело.

Японец аккуратно повел видеокамерой ей вслед, запечатлевая поспешное бегство. Интересная деталь обряда. Кроме него, немногие уделили внимание Марсель — евхаристия совершалась как должно — чинно и величественно, наполняя сердца присутствующих светом и радостью.

Все было спокойно в храме — смиренно улыбалась каменная Фелиция, важно приподнимал подбородок политикан XII века Франциск, и один Христос на триумфальном кресте провожал Марсель страдальческим взором, словно просил вернуться.

* * *

Стина нашла Марсель в «Щите и мече» на Рейтарской, как было условлено.

Она готовилась к этой встрече, но не могла представить, что увидит милую внучатую племянницу в настолько подавленном виде, побледневшей, с глазами, полными застывших слез; Марсель, не глядя, машинально водила ложкой в вазочке с растаявшим мороженым.

Когда Стина села рядом, Марсель без слов прижалась лицом к ее воротнику, утопив горе в пышности ласкающего кожу меха; Стина обняла ее, разгладила волосы.

— Я боялась, что ты не придешь, — прошептала Марсель. — Спасибо, бабушка, хоть ты не отказалась от меня…

— Ну, Соль, перестань. Я с тобой. Почему ты так расстроена? ходила к матери?

— Нет… Бабушка, я была в церкви. — Речь Марсель стихла до горького шепота. — Меня оттуда… вынесло, я не смогла… не досидела до причастия. Словно я испорчена. Что, правда;?

— Соль, ты ни в чем не виновата, — убеждала Стина, — не казни себя.

— Я плохая, — тоскливо и обреченно выговорила Марсель. — Бог меня не принимает. Или отталкивает. Хочу — и не могу. Дело во мне, но я не понимаю, в чем причина.

— Не говори так о себе, нельзя. Я не ошибаюсь в людях, поверь мне — ты не совершила ничего, что нельзя простить. Ты не такой человек.

— Может, мне не следовало… просыпаться? — Марсель вспомнила голос, язвительный и обличающий: «А вставать из освященной земли — это по правилам?! а воскресать без спроса?!..» — Но что я могла поделать?! и как я могла помешать?

— Вот видишь, ты сама ответила. Знаешь, какой совет я могу дать?

Марсель подняла лицо, с ожиданием глядя на Стину. Она старая, опытная, знает профессора и его людей. Кто посоветует, как не она?

— Не убивайся и не плачь, тут слезы не помогут. Тебя учили испытанию совести перед исповедью?

— Да, но идти к священнику, обратно в храм…

— …когда тебе станет ясно, в чем помеха. Это как в медицине — чтобы исправить, надо знать. Не жди откровений, а ищи их, как потерянную вещь. Тогда ты сможешь смело назвать свою беду и уйти от нее.

Настойчивый тон Стины и пожатие ее сухой сильной руки укрепили Марсель; утерев глаза, она неуверенно, но с надеждой улыбнулась бабушке.

— Значит, ты думаешь, все поправимо?

— Соль, непоправимое с тобой УЖЕ произошло, и возвращаться к этому не стоит. Если тебе выпал шанс — значит, это позволено. Можно долго спорить, верно или неверно с тобой поступили, но коль скоро ты вернулась, надо вести себя, как подобает, и принимать решения обдуманно, чтоб тебя не в чем было упрекнуть.

— Бабушка, я стала видеть кое-какие вещи… — с тяжестью в голосе, но без плаксивых ноток сказала Марсель, — которых не видят другие. И странные сны — как настоящие.

Чем увереннее держалась и говорила Марсель, тем больше в Стине бодрость и решимость уступали место усталости. «Энергетический баланс, — сказал бы Герц, — определяющий жизненные силы на ощупь, даже на взгляд. Терпение, Стефания, терпение… девочка сейчас слаба, расстроена, растеряна; ей нужно продержаться до конца и не свалиться раньше времени. Она впитывает даже более жадно и быстро, чем любая из беременных, рожениц и родильниц. Не привыкать. Люди тянутся к сильным и щедрым, как ростки к солнцу. И выпивают некоторых до дна».

«У меня самые лучшие клинические результаты среди ординаторов», — хвалилась она Герцу в молодости. Он не удивлялся — а она обижалась.

«Так и должно быть. Ты донор. У тебя девять жизней, как у кошки…»

«Я очень большая кошка, Герц. Зубастая!»

Рядом с ним она испытывала прилив сил, как будто обновлялась.

Тогда сколько жизней В НЁМ? двенадцать? больше?

«Хочешь, я научу тебя? Ты сможешь. Женщины по природе более способны. Жизнь исходит от них, как свет. Запомни, есть определенные участки, индийцы называют их — чакры… Не спорь, а слушай; в медицине много чего не описано. Надо запомнить порядок и ритм действий раз и навсегда, как Pater noster. Рука направляет, пальцы регулируют ход. Не напрягай глаза, чакры ты все равно не увидишь; их надо ощущать. Запоминай расположение и то, что чувствуешь. Покалывание — предупредительный сигнал, а жжение — сигнал тревоги. Руку отнять и согнуть, сжав кулак, — все, ты закрыта».

«Герц, где ты узнал это?..»

«Мать показывала, а ей — бабушка Минде. Мать многих так спасла в концлагере… Ладно, хватит об этом».

«У Франки, будь она жива, — добавил Герц, помолчав, — это выходило бы еще лучше. Но она не успела…»

Стина выпустила руку Марсель. Та порозовела, глаза стали поблескивать.

— Ты рада, что мы встретились?

— Еще бы! мне с тобой так здорово! Аник хотел, чтобы я сразу ехала к тебе… — Марсель неловко сбилась, понимая, что сболтнула лишнее. Стина, сгибая и распрямляя пальцы, беспечно повела рукой — мол, говори.

— …но я пошла к Лоле, а потом к отцу. Наверное, не стоило так поступать.

— Я вряд ли ошибусь, Соль, если предположу, что профессор кое-что велел тебе сделать. Или попросил.

— Да… — Марсель без всякой надобности посмотрела в вазочку с мороженым, превратившемся в жидкие сладкие сливки цвета крови с молоком. — Но я… боюсь его…

— Соль, когда у тебя болит зуб, ты идешь к стоматологу. Когда болит душа, идешь в церковь или к любимому. Так вот, профессор — единственный на свете врач, который поможет тебе выжить. Как ты хотела провести оставшееся время?

— У меня дела, — увильнула Марсель от прямого ответа. — Я займусь ими, а потом… Ты можешь проводить меня? побыть рядом?

— Соль, будь взрослой. Ты все должна делать сама.

— Ну хорошо… — Марсель насытилась, хотя почти не тронула мороженое, и если огорчилась на отказ Стины, то немного. Чудно! и расставаться жаль, и тянет к новой встрече, с Тьеном. Неважно, что с ним нельзя быть откровенной.

— Я позвоню тебе, ага? увидимся?

— Как только сможешь. Я всегда помню о тебе, в любое время… вот, возьми визитку.

— Бабушка, пока ты в Дьенне — сходи в замок. Сходи, пожалуйста. Сегодня день такой хороший, ясный…

«Стина, ты переутомилась. Давай-ка прогуляемся, к замку сходим…»

«Я лучше душ приму и лягу, Герц».

«Вот увидишь — тебе станет легче. Там славное место».

— Спасибо за совет, Соль. Похоже, ты впрямь знаешь больше, чем прежде.

* * *

— Я слишком долго не работал в Дьенне. Здесь опасно. А профессору ты объяснил, в чем дело? Нет?! И кончен разговор. Не раньше, чем он даст «добро».

— Некогда извещать его, — напирал Клейн. — Пока он вникнет, уйдет время, а девчонку пасут без отрыва. Если ее схватят и начнут пытать, у нас забот прибавится всемеро. К тому же я обещал выручить ее.

— А кто тебя просил обещать?! Почему ты не грохнул ее на асьенде? Всего-то надо было спуск нажать!

— Потому, почему и ты. Дети ведь. А мы не из тех, кто направо-налево лупит без разбора.

— Да, и я хорош с тобой на пару. Оставили работу недоделанной — теперь замазывай огрехи… Давай ее уложим, а?

— Терминадос хоть было за что, а ее? Нет уж, сцепились — волоки. Если мы ее в живых оставили, так тому и быть.

— Понравилась, что ли? — скосился Аник.

— На женщин я не жадный. Я из принципа. Пусть живет, замуж выйдет, деток родит. Какое право мы имеем девушку судьбы и радости лишать?

— Ой, иди ты с моралью! Загвоздка ты моя… — Аник посмотрел вдоль улицы. — Надоела мне эта кровища. Не к душе. Лет бы на восемь перерыв устроить. Я бы цветами занялся… Не хочу учить Марсель стрелять. Девушка в доме появилась, а мы будем жить по-старому? И ты тоже, — вдруг озлился он, — разъехался ей про меня рассказывать! Что, в другой раз про наш туризм?!. Хреново, мон ами, если нам нечем больше хвастаться! И девушка за это нас полюбит?!

— Ну, будет, — молвил Клейн, подавляя стыд. — Зарок — больше тебя подкалывать не стану. Только тэт-а-тэт.

— И то хорошо. — Аник, нахохлившийся было, остыл. — Теперь дело. Я возьмусь, но в виде исключения, учитывая обстоятельства. Под твою ответственность, договорились? Мне нужна позиция — потише, побезлюдней, и чтобы маноанцы вышли на меня.

— И где я найду такую?! — возмутился Клейн.

— Где хочешь. Я специалист, и у меня есть профессиональные капризы. И еще — все детали мы должны согласовать сейчас, чтоб больше не встречаться. После акции я должен отъехать часа на два, на три.

— Куда?

— Мне будет контрольный звонок в голову, надо его поймать. Потом объясню.

Они развернули карту Дьенна, вспомнили и обсудили по ней всяческие переулки. Когда выбрали объект, Клейн поехал осмотреть его на месте, а Аник — на вторую квартиру, записанную на Клауса Люмерта.

Это было дешевое жилье на одной из темных улочек Монгуардена. Зачем ее снимал сьер Люмерт, домовладельца не тревожило; квартиросъемщик платил в срок. Свой ключ от подъезда; можно без хлопот водить подружек.

Насвистывая нечто минорное, Аник выкатил из кладовки увесистый ящик вроде сундука на колесиках, отпер замок на крышке. Винтовка? нет, велика и тяжеловата. Он вынул длинный футляр, похожий на большущую готовальню, откинул крючочки.

Не любимый К-96, но его ближайшая родня. Модель 1899 года с трехсотмиллиметровым стволом. Не то макси-пистолет, не то мини-карабин. Десять выстрелов в магазине. Приставной двадцатиместный коробок был бы надежней… для тех, кто в себе не уверен.

Телефон промолчал в условленный срок; значит, Клейн убедился, что позиция в порядке.

Уложив инструмент, Аник сел к зеркалу, заглянул себе в глаза.

— Неохота? — негромко спросил он опытного забойщика, что смотрел на него из прозрачной глади. — Пушка — не жена, а схрон — не дом… Гнусная у тебя профессия, Аник. Но за нее тебя и подняли из ямы, верно? будь ты цветовод — так и остался бы в земле.

Парик, накладные брови и усы, очки. Надев голубую блузу колоколом, потрепанные джинсы и потертые ботинки, он осмотрел себя и подмигнул:

— Здравствуйте, я — Джон Леннон.

Закинул на плечо брезентовый ремень этюдника и вышел.

Спускаясь по лестнице, он бормотал под нос стишок из «Речных заводей» Ши Найаня:

* * *

От Авторемонтного Ана-Мария ехала трамваем № 13, постоянно чувствуя затылком взгляд терминадо, тенью следовавшего за ней из Мунхита. Никогда она не была столь беззащитной и обреченной, никогда ее так не тяготили ожидание и темный гнет неизвестности, и ни разу прежде время не превращалось в такую растянутую, до предела напряженную струну. «Не смотреть назад и по сторонам. Не глядеть на часы. Казаться рассеянной и беззаботной — как это тяжко! Скорей бы случилось хоть что-нибудь, лишь бы кончилось это мучительное наваждение!..»

Остановка «Площадь Аркераль». В этой части «Азии» она всегда бывала проездом. Треугольная площадь, откуда рельсы разбегаются в три стороны и куда с трех сторон вливаются автомобили. «Вперед неторопливым шагом, я никуда не спешу…» Сомкнутые темно-серые дома стояли стеной; казалось, площадь и сходящиеся к ней проезды выдавлены скупым резцом в сплошной массе домов, но давление камня в краях узких прорезей так велико, что края постепенно сближаются, заставляя людей и машины сжиматься на тротуарах и проезжей части.

Поворот направо. Переулок Белер. Здесь надвигающийся камень торжествует — переулок едва двухрядный, стиснут старыми шестиэтажными домами настолько, что тротуары не шире двух метров. В плотных рядах сплошной застройки странно, затравленно выглядит скверик — жалкая ниша между домами, с переулка закрытая чугунной оградой.

С площади Белер — это тупик, чей торец — фасад грозного на вид восьмиэтажного офиса с массивным, закругленным вверх козырьком над входом, украшенным крупной выпуклой надписью: «Муниципальная компания „Дьеннские электросети“»; окна офиса закрыты серыми ребрами жалюзи. По правую сторону — автостоянка, ограниченная желтой линией; машины здесь теснятся «елочкой». На левой стороне, ближе к площади — каффи «Риголетто».

Как было условлено, Ана-Мария зашла в каффи со стороны Аркераль и увидела Клейна; он с аппетитом уплетал бифштекс и, не переставая жевать, кивнул ей.

— Будешь есть? я угощаю.

— Не хочу. Никакого желания.

— Лучше закуси, а то мне неловко. Хочешь салат? одна зелень, никаких калорий.

За витриной каффи прогулочным шагом прошел Леандро, бросив на закусочную равнодушный взгляд. Отшагав по Белеру метров с полсотни, он завернул в телефонную будку и, посматривая назад, вызвал Северо по «уоки-токи».

— Это один из них… ты видел?

— Ага. Короче, порядок такой. — Клейн ловил вилкой крошки фарша, прячущиеся в соусе. — Вот тебе ключ, потихоньку бери. Когда я скажу, выйдешь и пойдешь к площади. Не оборачивайся, что бы ни случилось. Справа за углом — мой «вольво». Сядешь и будешь ждать меня. Не вздумай рвануть бегом.

Переулок был отлично виден из каффи. Проехал какой-то заурядный темно-зеленый «ситроен». Разумеется, с площади. Приезжие не знают закоулков, выбирают магистрали.

— Апельсиновый сок! красный, пожалуйста.

Пить Ане-Марии хотелось. В горле першило; губы словно потрескались от жажды.

Клейн мысленно отмерял время. «Ситроен» запарковался на стоянке. Мест хватает — выходной, — поэтому встал последним в «елочке». Минута, две, пять — пеший преследователь присоединился к дружкам. Следят из машины. Дадим им еще минут восемь…

— Иди. И помни — никакой самодеятельности.

— Она вышла.

— Северо, за ней.

Северо сделал с десяток шагов, когда над козырьком портала «Дьеннских электросетей» приподнялся хиппи с чем-то очень опасным в руках.

«Голова, спина выше диафрагмы».

Быстрые маузеровские пули клюнули Северо в мозг, прошили легкое слева и задели сердце; продолжая движение, он растянулся на тротуаре, разбросав руки, и застыл.

— Уходим! — мгновенно понял ситуацию Леандро. Вперед подать машину он не мог — дом не позволит развернуться; только задний ход. Выкручивая руль, он подставил «ситроен» к Анику передом.

«Водитель. Силуэт над рулевым колесом. Голова, шея, грудь».

Лобовое стекло вспыхнуло белой паутиной трещин. Захрипев, Леандро откинулся на подголовник, потом дернулся вперед и, плеснув кровью изо рта, обмяк грудью на руле. Бьющиеся в судорогах ноги соскочили с педалей.

Эдберто не мог взять управление; оставалось одно — выскочить из авто и укрыться за ним. Рывком открыв дверцу, он, согнувшись, выметнулся из машины.

— К-куда?! — спросил Аник сквозь зубы. — Стоять!

Голова Эдберто возникла в проеме стекла дверцы на мгновение, но для Аника этого хватило. Завопив, Эдберто упал на спину, молотя ногами, но вторая пуля заставила его поперхнуться, а третья — умолкнуть.

— Старею, — шептал Аник, рукой в перчатке подхватывая гильзы. — А, плевать. У них времени навалом, пускай ищут.

Отняв приклад и спрятав маузер в этюдник, он ретировался с козырька, как и пришел — через окно второго этажа.

Ане-Марии казалось, что сухие хлесткие удары предназначены ей. Каким чудом она удержалась, чтобы не броситься наутек, — и сама не знала. Как открыла дверцу «вольво», не сломав ключ, — тоже загадка. Вскоре на водительское сиденье сел невозмутимый Клейн — и машина, заурчав, резво взяла с места.

— Вот и все, — сказал он, выруливая на Ваннат, к «Парижу». — У тебя больше нет проблем. Теперь ты — моя проблема.

 

Глава 7

Дождь и туман.

Воздух, дерево, камень — все отяжелело, все охвачено холодной сыростью. Порывы ветра — как касания мокрых ладоней к лицу. Фонари окутаны матовой пеленой, свет их теряется и меркнет в пустынном безлюдье, в темных пространствах города.

Порой ветер становится резче, и туман волнуется и рвется на бесформенные клочья — они, как бесплотные белесоватые фантомы, плывут, липко цепляясь за фонарные столбы, и стелятся над мостовой.

И вновь тишина. Небо низко висит над Сан-Сильвером, набираясь сил для нового дуновения, словно хочет смести с земли хмарь непогоды и туман, порождающий призраки.

Гул ветра зарождается над морем, в грозном мраке, и в городские расселины врываются могучие потоки воздуха.

Дыхание неба приносит в Сан-Сильвер полоску бумаги — не шире трех пальцев, длиною с ладонь. Ветер долго таскает ее по улицам; кружит в стае конфетных оберток и клочьев газет; наконец, она лежит на тротуаре вверх текстом, размокшая под дождем, но еще целая. Крупные буквы случайно привлекают взгляд Аника, когда он прикуривает сигарету.

«Господь — Бог наш, Господь Один владеет жизнью и смертью, запомните», — читает он, склонившись.

Подняв глаза, Аник видит в тумане светящийся портал ресторана; черное скопище застывших перед ним автомобилей — как надгробия.

Швейцар с поклоном открывает перед ним тяжелую, украшенную резьбой дверь:

«Милости просим, сьер Бакар. Давненько не изволили бывать у нас, а мы всегда вам рады».

Гардеробщик принимает у Аника тонкое дорогое пальто, тронутое туманной влагой, щегольскую шляпу, лайковые перчатки и шарф.

Осмотрев себя в огромном зеркале — туфли сияют, на свободном костюме американского фасона ни морщинки, в прическе волос к волосу, галстук строго по центру, — Аник шествует в зал, но в переходе сталкивается с Эрикой.

Судя по фартучку и наколке, она здесь официантка.

«Ты? рад видеть. Как дела?»

«Отойдем в сторонку, — шепчет Эрика, потягивая его за рукав. — Аник… Я тебя умоляю — не ходи туда. Беги, пока не поздно».

«Почему я должен бежать?»

«А…» — она вздрагивает, глядя куда-то за спину Аника, в вестибюль. Он оборачивается — в распахнутую дверь уже ввалились трое эсэсовцев во главе с роттенфюрером, все со «шмайссерами», и располагаются, как хозяева, по обе стороны от входа.

Вид их не предвещает ничего хорошего.

«Облава?..»

«Тебе нельзя появляться здесь, — едва не плачет Эрика. — Теперь ты не уйдешь!..»

«Посмотрим», — краем рта говорит Аник. Покрой пиджака позволяет длинному К-96 незаметно висеть под мышкой. Магазин полон, плюс пилюля в стволе — итого, одиннадцать смертей. Но если будет заваруха, работенки предстоит немало…

Эсэсманов он не боится. Мало ли, что лица кирпичом и по стволу у каждого. С бывалыми, обученными в городских боях фронтовиками надо было б держать ухо востро, а это полицаи, не солдаты. Стрелки они плохие, на реакцию не быстрые. Аник заведомо видит в них жертв, а не противников.

«Раздобудь мне патронов, хоть пачку. Передашь, когда я отойду в умывалку».

«Не знаю, получится ли…»

«Попробуй. Ты можешь. Заодно проверь служебный выход — нет ли там кого».

«Сделаю. Будь осторожен, Аник!..»

Просторный зал полон музыки — оркестр играет ритм-энд-блюз. Официанты проворно скользят между столиками — какой наплыв публики!.. И публика, как замечает Аник, самая козырная — сплошь короли и тузы.

Чем больше всматривается Аник в сидящих, тем мрачнее на душе. Слишком много знакомых лиц.

За одним столом вместе Рауль Марвин, его бывший главарь, судья Левен — в мантии, парике и с молоточком, затем полковник О’Коннор, шеф интендантской службы янки в Сан-Сильвере, и начальник сан-сильверского гестапо Оллендорф. Они жрут, пьют и улыбаются друг другу. Доносятся обрывки их бесед:

«…и триста двадцать ящиков повидла. Твоя доля, Рауль, — десять процентов».

«Джо, это большой груз. Надо дать на лапу Оллендорфу, чтобы его парни не заметили, как мы вывозим…»

«Я вас уверяю, Эрих, что могу любого невиновного повесить, как котенка. А если действуют законы военного времени, то…»

«О, разумеется, ваша честь! Но все должно быть надлежащим образом оформлено и запротоколировано, учитывая расход боеприпасов, а также рабочее время палача и врача — только тогда смерть обретет силу закона…»

Два штурмана СС подводят к Левену растерянного паренька.

«Отказ от службы? дезертир?» — недовольный, что его отвлекли, Левен вытирает лоснящиеся губы салфеткой.

«Расклеивал пораженческие листовки, ваша честь! И слушал английское радио. Настоящий предатель».

«Именем закона — к стенке!» — ударяет Левен молоточком по столу между тарелками.

«У меня мать больная», — невпопад бормочет паренек.

«У всех больные матери, — парирует Левен, — и у тех, кто, не щадя себя, сражается на фронтах — тоже!.. И в этот трудный час, когда победоносный вермахт… некоторые отщепенцы… трусливые и подлые отродья… Увести! Так о чем я говорил, герр оберфюрер? Да, о законности! Это — священное для нас понятие…»

Аник оглядывает зал. Эсэсовцы, янки, судейские крысы, легавые, бандюги, торгаши и шлюхи. Какая милая компашка собралась здесь!..

«Они и не были врагами никогда, — догадывается Аник. — Они всегда заодно, просто не договорились, как делить хабар — вот и поцапались. Господи, и на эту-то грязь я себя потратил!..»

«А-а-а, Аник! сыночек, ты пришел к своему папочке!» — заметив его, ликует Марвин.

«Катись ты к сучьей матери, Рауль, — отрезает Аник, подходя. — Папаша выискался, тоже мне».

«Фу, как ты грубишь старшим!»

«А что мне с вами церемониться, жмурье?»

«Сам-то живчик, — по-американски, во все зубы, щерится О’Коннор. — Не очень-то хвост задирай — укоротить могут…»

«Голова не бо-бо? — презрительно косится на него Аник. — Куда я тебе попал — в висок или в затылок?..»

«Аник, Аник, — судья Левен примирительно вздымает дряблые ручки, — зачем поминать старое? Когда-то я приговорил тебя, но это ничего не значит!.. Мы сейчас все в одной лодке, ни к чему ее раскачивать. Ты среди своих, среди друзей… Выпей, потанцуй, и все забудется».

«И это еще не все дозволенные здесь удовольствия, — прибавляет Эрих Оллендорф, отпив шампанского. — К твоим услугам девушки, полный набор — ты же неравнодушен к ним, не так ли?.. И живые мишени».

«Да, я уже кое-кого присмотрел», — кивает Аник, удаляясь от их столика.

Тем временем штурманы волокут к Левену нового бедолагу — какого-то немолодого мужчину; он слабо вскрикивает: «Не надо, не надо!..»

«Вам заказан столик, — возникает на пути Аника метрдотель. — Пожалуйте».

Одно место за этим столом уже занято — молодая красивая дамочка в черном с серебристой искоркой платье, с восхитительными ножками и тонкими руками, на голове — кокетливая шляпка с опаловой брошью на ленте и полускрывающей лицо вуалькой. Алые губы мягко улыбаются, под газовой тканью поблескивают глаза.

«Могу ли я обеспокоить вас, сьорэнн, своим присутствием?»

«Садись, Аник, я давно жду тебя».

«О!., разве мы знакомы? Где я мог видеть вас?»

«Угадай», — лукавый смешок срывается с губ и тает в воздухе, сливаясь с нежным запахом духов. Аник понемногу пьянеет без вина.

Он силится проникнуть взглядом сквозь вуаль, пока не замечает, что волосы красотки — какие-то странные. С узором вдоль прядей. И почему-то пряди движутся независимо от того, как дама поворачивает голову.

«У вас, сьорэнн, вместо волос — змеи, — тактично сообщает Аник. — Я видел вас в книжке. Медуза Горгона, верно?»

«Не обращай внимания, — девушка легко отмахивается рукой в полупрозрачной перчатке. — Ты не окаменел — значит, я не Горгона. А с внешностью всегда какие-нибудь неполадки…»

Похоже, дамочка права — кое у кого из присутствующих необычное обличье. Шерстистые уши торчат выше макушки, нос напоминает рыло, лицо — песью морду; у О’Коннора зубов несколько больше, чем положено, и клыки слишком заметно выдаются.

Они такими и должны быть, эти люди. То, что они чинно разговаривают и соблюдают светские манеры — притворство. В свете ресторанных люстр они обрели свои истинные лица.

Да-а… То одно проступит, то другое — рожки, хвостики, копытца…

«Ты неисправим, Аник. Ты шутил даже на пороге смерти», — казалось, девушка любуется им из-под вуали.

«Уж не плакал — это точно».

Девушка в черном достает из пачки пахитосу; Аник галантно подносит огня.

«Благодарю, сьер Бакар. Ну-с, что будем заказывать?

Я проголодалась».

«Не крути мозги, подружка. Кто ты и зачем меня ждала?»

Змеи, свисающие из-под шляпки, поднимают клиновидные головки, извиваются, шипят, выбрасывая язычки.

«Ты мне хамишь».

«Я и не так еще умею».

«Аник, я — хозяйка заведения, со мной надо быть вежливым, запомни это».

«А я запомнил кое-что другое».

«Ты про ту мокрую записку?.. Позабудь о ней, это обман, лживые слова, цена которым — грош. Здесь всем владею Я, а ты — мой гость навеки».

«Хватит врать-то, — Аник держится стойко, хотя сомнения и страх мало-помалу подтачивают его уверенность. — В этом зверинце я чужой. Я получил по суду, что полагается, и здесь не задержусь».

«Думаешь, ты очистился смертью? — змееволосая красотка явно забавляется. — Аник, не обманывай себя. Ты же убийца. Душегуб. Земной суд над тобой свершился, а вот высший — еще нет. И мой ресторанчик — не худшее из мест, где ожидают окончательного приговора. Для тех, кто не рассчитывает на помилование, это оптимальный вариант. Вино, комфорт и наслаждения… Безудержные, сверхъестественные наслаждения, каких ты раньше не испытывал. Ты любил роскошь и праздность, Аник, а мы здесь всегда пируем — тебе понравится у нас».

Очарование, исходящее от девушки в черном, становится жутким, неодолимым; нет сил ему противиться — Аник понимает, что его рука протягивается, чтобы накрыть ладонь красотки, и не может совладать с собой… но тут чей-то быстрый взгляд издалека отрезвляет его, словно пощечина.

Эрика.

Ее глаза — злые, требовательные, ревнивые.

«Минуточку, сьорэнн. Мне надо отлучиться».

«Не задерживайся, Аник…»

«Ну?!» — очутившись в умывальной комнате, он берет Эрику за плечи.

«Ты очумел, с кем ты связался?!»

«С хозяйкой кабака, если она не свищет. Тебе-то что? мне на нее плевать. Я люблю только тебя».

«Дурень, это не женщина. Ты видел ее волосы?..»

«Ну, змеюки».

«Это снаружи, это шкура. А внутри — ОН».

«Мужик переодетый?., тьфу».

«Не плюйся. ОН — не мужик и не баба. Кто — не скажу; тут „назвать“ значит „позвать“ — ты понял?»

«Так… — Лицо Аника мрачнеет. — Патроны?»

«Вот, держи. Больше достать не смогла».

Раскрыв тяжелую коробочку из толстого картона, Аник радостно пересчитывает донца гильз. Пять рядов по восемь штучек — значит, сорок.

«Как с выходом?»

«Там СС, дверь на запоре. Снаружи тоже стерегут, похоже».

«Ладно, — Аник опускает коробку в карман, — то есть неладно, но ешь что дают. Держись подальше от зала».

«Аник, беги сейчас!..»

«Я еще не договорил… с хозяином».

Аник тверд, когда выходит в зал, но с каждым шагом твердости все меньше. Змееволосое нечто притягивает, влечет к себе, дурманит… Затихшая музыка вновь оживает вальсом, и капельмейстер восклицает: «Белый танец! Дамы приглашают кавалеров!»

«Аник, я выбираю тебя».

Он обнимает девушку в черном за талию и берет ее руку в свою. Тело змееволосой на удивление настоящее, живое, теплое — «Вот оно — дьявольское обольщение», — как-то безвольно, вне себя думает Аник.

Музыка кружит их среди других танцующих пар, и с каждым тактом, каждым поворотом Анику все сильнее кажется, что происходящее с ним — подлинное и реальное, что иной реальности и быть не может, что есть только этот ресторан, и этот танец, и опасная, загадочная, но манящая красавица… А она говорит и говорит, обволакивая его мысли туманом слов:

«Знаешь, когда я тебя полюбила, Аник? в тот день, когда ты убил в первый раз…»

«Я был прав. Он сжульничал и обозвал меня, сказал, что моя мать — проститутка. В порту такое не прощают. На мне нет вины…»

«О Аник, как ты наивен! словно ребенок!.. Разве ты не знаешь, что убийство — смертный грех? И потом — ты убил за картежной игрой… Ты не помнишь матросской пословицы? „Карты — молитвенник дьявола“. Ты молился мне и принес жертву. Ты мой, ты мой, ты мой любимец, моя сладость… Я изголодалась по тебе… Поцелуй меня сильно, Аник…»

Аник каким-то чудом удерживается от прикосновения к зовущему рту, потому что за влажными приоткрытыми губами ему на миг видится бездна, озаряемая снизу изжелта-ржавым огнем — та пасть, что поглотит гиблые души.

«Я должен был выиграть тогда, — шепчет Аник, — у меня были хорошие карты, а он смухлевал… Это был мой верный выигрыш!..»

«Ты упустил его, — мурлыкает, прильнув к нему, змееволосая подружка, — но выиграл мою любовь. А потом — помнишь? — перед казнью ты отказался от причастия и исповеди. Ты покорил меня своей дерзостью, Аник! Ты останешься со мной, мы будем вечно наслаждаться… Целуй меня, целуй же…»

Аник глубоко вдыхает; рука его соскальзывает с талии на бедро красавицы, затем взлетает, собирая пальцы в кулак, — и обрушивается на лицо под вуалью.

Музыка обрывается, танцоры замирают, а змееволосая отлетает, нелепо растопырив руки и ломая каблучки; не крик, не визг — глухой рев издает она, и змеи на голове встают дыбом.

«Рычи, тварь! Пошла ты в яму со своей любовью! Я должен был выиграть!..»

Голос, раздающийся в ответ, уже не принадлежит красавице — подземный, яростный, он зарождается в глотке ненасытного монстра и выплескивается жирными плевками кипящей тухлой крови:

«Взять его. Рвать на куски».

«Да восторжествует правосудие!» — поддерживает хозяйку воплем судья Левен, а эсэсовцы дружно вскидывают ладони «Зиг хайль!»

Судья хочет воскликнуть еще что-то бодрящее, но замолкает, подавившись пулей, вылетевшей из маузера.

Сбивая встречных с ног, Аник несется к выходу, пригибаясь и петляя, потому что вслед гремят выстрелы.

Вестибюль. Кинувшись за ним гурьбой, мертвецы создают затор, поэтому с караульными эсэсманами Аник встречается лицом к лицу. Зря они на свои тарахтелки надеются — маузер отбрасывает одну за другой четыре гильзы, и путь свободен.

Со звоном разбивается от пуль большое зеркало, в котором Аник недавно разглядывал себя, — червонного валета, покорителя сердец. «Не к добру это», — машинально мелькает мыслишка.

На бегу Аник подхватывает с пола МП-40 и разряжает его в толпу преследователей, а потом бьет им швейцара по голове.

Однако хозяйка позаботилась и о наружной охране! Машины стерегут четверо рыцарей Гиммлера. И столько раз Аник нажимает на спуск.

Он бросается к «пирсу-эрроу» — «серебряная стрела», известная всему Сан-Сильверу машина судьи Левена — и берет с места так резво, как может позволить двенадцатицилиндровый мотор.

В порт! Хоть нет гарантии, что у причала стоит что-то, готовое к отплытию. И неизвестно, удастся ли убедить капитана сразу отчалить.

Но навстречу из-за поворота выруливает гнусная армейская «лоханка»-Кс1Р — ветровое стекло снято, над покатым носом, поверх запасного колеса растопырил лапы пулемет. Приходится свернуть в невыгодную сторону, на север — и поживей, пули уже клюют «пирса» в корму.

Остается надеяться, что они расшибут сигнальные лампы, но не продырявят колеса. Отключить фары Аник не рискует — и сотни метров не проедешь, как врежешься. Сан-Сильвер залит осязаемой, тяжелой тьмой тумана.

Натянув тетиву, маленький лучник на капоте указывает стрелой вперед.

Свет фар в движении таранит млечную завесу — туман клубится, будто дым, под напором ветра с моря, взмывает ввысь и ниспадает плоскими полотнищами, приоткрывая черные, зловещие картины города.

Сан-Сильвер мертв. Ни фонари, ни переливающиеся витрины, ни встречные авто, ни редкие силуэты прохожих не избавляют от впечатления, что это морок и иллюзия, овеществленный сон без пробуждения, загробные грезы покойников. Аник видит слепые остовы домов после бомбежки, разбитые машины и заманчиво одетых девушек на тротуарах, делающих призывные знаки. Вот на перекрестке пляшет, дергается сумасшедший, вот кто-то ползет, волоча перебитые ноги, а вон из окон вырвалось пламя пожара…

Все это нежить, марионетки; им кажется, что они дышат, говорят и ходят сами по себе, в то время как их направляет злая воля. Этот Сан-Сильвер — воплощение зла, декорация бесконечного спектакля, поставленного режиссером-разрушителем. Дьявол-кукловод не может зажечь солнце, вдохнуть жизнь — он заставляет трупы шевелиться и воображает, что создал особый мир ненависти и злодейства.

Любимчиков дьявола Аник уже видел. Его передергивает при мысли, что он мог остаться в ресторане, среди избранных.

Значит, и в темном царстве можно сказать «Нет!» и не плясать под дудку Сатаны!

Другое дело, что хозяину такая смелость не по нраву.

Мотоцикл с коляской выныривает наперерез из переулка; вильнув, Аник избегает столкновения, но пулеметчик в коляске посылает в бок «пирсу» очередь и сносит стекла с левой стороны. Ветер почти очистил путь от тумана; теперь можно выжать из машины все, на что она способна.

«Кюбельваген» и мотоциклисты остаются позади, впереди — шоссе на Марбург. Дорожка привычная — сколько контрабанды было сгружено и спрятано в прибрежных дюнах!..

До Марбурга около ста километров; если «пирс» не от кажет, то покроет это расстояние минут за сорок. Еще двадцать минут — до Шальморского залива или до Гидна, где есть порт. Но слуги дьявола вряд ли позволят разъезжат! так долго…

«Что, парень, — думал, ты выиграл? а черта с два. Чтоб угодить змееволосой, заплатить за угощение и развлечение, гости в лепешку расшибутся, но достанут хама, давшего в бубен хозяйке притона».

Опять-таки «пирс» не молоденький. У ресторана Аник видел послевоенные машины, эти быстроходней. Хорошо, если у хозяйки нет авиации. Даже старый лапчатый «Юнкерс-87» вобьет «пирс» в шоссе по самую крышу и пригладит, что осталось, пулеметами. О «мессершмиттах» лучше и не думать.

К порту его не пустили, до Гидна час езды. Шанс найти сейчас на берегу между Сан-Сильвером и Гидном лодку — нулевой. Остается судоходный канал, идущий от Шальморского залива на юг, до Вагеля — дальше по реке корабли уходят в море. Глядишь, на каком-то бьефе что-либо плавучее и попадется.

Но, не доехав до моста через Вагель, Аник в зеркале заднего обзора замечает точки-светлячки на шоссе.

Выходит, что его догонят раньше, чем он выйдет на дорогу вдоль канала.

Висячий мост на двух высоких П-образных опорах делится этими «П» на три части — от устоя до опоры метров семьдесят, затем пролетное строение, оно вдвое длинней, и семьдесят до устоя на противоположном берегу. Проезжая часть шириной метров восемь, с белой разделительной полосой. Под висячей 140-метровой фермой — пятнадцать метров пустоты и блики темной воды.

Резко затормозив на скорости и круто вывернув руль, Аник ставит «пирс» поперек дороги, метрах в тридцати от ближней опоры, после чего ломает ключ зажигания в замке. Пускай сдвигают «пирс» с пути вручную, если захотят. Пока они это не сделают, его и «кюбельваген» не объедет. А мотоциклы есть чем остановить.

Он оттягивает затвор маузера и заполняет магазин патронами из добытой Эрикой коробки.

«Интересно, сколько можно продержаться одному, имея сорок два заряда?..»

Бегом к опоре. Массивный столб квадратного сечения уходит вверх — оттуда льется ровный неживой свет и тянутся тени тросов подвески. Проезжая часть видна ясно, целиться будет легко. А вот подстрелить его, укрывшегося за столбом, — непросто.

Пока шум моторов приближается, есть время осмотреть обозначенный бакенами фарватер.

Сверху по реке ползет буксир с баржами, это понятно по огням. Вряд ли тягач дает больше десяти узлов — и под мостом пройдет не раньше, чем через четверть часа. Анику страстно хочется, чтобы река текла быстрее…

Моторы все ближе; рык их становится глуше: завидев «пирс», дьявольские гонщики сбросили скорость. Сейчас остановятся…

Как же!., «крайслер-империал» взревывает и толкает «пирс», сдвигая его наискось на пару метров.

«В водителя, в голову — раз, два».

«Крайслер» замирает. Кто-то пытается открыть дверцу, вытащить шофера — «Получай и ты!..»

По опоре лупят густым огнем; Аник жмурится, чувствуя, как прямо у лица пролетают горячие брызги и крошево. Ага, вот и «томпсон» застрекотал — янки и наци в едином строю, как трогательно!..

Лишь бы не привезли с собой огнемет…

Похоже, прикрывают штурмовой отряд. Этих нельзя подпускать близко.

Выметнувшись, Аник шестью выстрелами укладывает бросившихся к нему из скопища машин и вновь прячется за опору. Затвор назад, руку в карман — успеть набить магазин, пока они заливают проезжую часть пулями.

Буксир тем временем придвинулся к мосту — но как медленно он тащится!..

Новая атака. Перед броском стволы погони примолкают, чтобы не посечь своих, но держат прицел на уровне головы-груди.

Поэтому Аник выкатывается из-за опоры, стреляет с земли, лежа, и перекатом уходит из-под огня. Конец костюмчику — в том виде, какой он сейчас, не то что в ресторан, на свалку зайти стыдно.

В магазин вошло восемь пилюлек.

Еще пара атак — и можно задуматься о пуле лично для себя.

Но вряд ли самоубийство избавит от мук. Те, кого он уложил в первой атаке, перестали выглядеть мертвыми —. копошатся, возятся, вроде пытаются встать. Не иначе как скоро они возьмутся за оружие.

Приходится потратить несколько патронов, чтобы они вновь легли. Но если так пойдет и дальше…

Они не знают, сколько у него осталось. Девятнадцать штук.

На крышу «пирса» при поддержке оберфюрера СС взбирается судья Левен.

«Аник, сопротивление бессмысленно! Сдавайся! Мы не отступимся и все равно возьмем тебя!.. Сложи оружие, выйди с поднятыми руками — и я тебя помилую!..»

«Кто это говорит?! — кричит Аник, — Судья? или хозяйка ресторана?! И я не понимаю по-змеиному!..»

Левен, похоже, в замешательстве. Он думал, что сам, превозмогая боль в простреленной башке, возглавлял погоню, но слова Аника породили в нем сомнение. Впрочем, он быстро приходит в себя и принимается кликушествовать:

«Правосудие должно свершиться, хоть бы весь мир погиб! Dura lex, sed lex! Закон дурак, но он — закон! Грядет, грядет суровое и справедливое возмездие!..»

«Заткнись! один Господь владеет жизнью и смертью, а не вы!» — Аник глядит на реку; буксир и баржи уже рядом!..

«Возме-е-е-здие! возме-е-е-здие!» — пронзительно блеет Левен, потрясая кулаками.

Гудение возникает вдали, в небе, и Аник сжимается от отвратительного предчувствия.

Самолеты.

И мост освещен, как мишень!

Аник закрывает голову руками, забывая обо всем. Он не может встать, не может видеть; внезапно ему хочется умереть, исчезнуть раньше, чем начнут сыпаться бомбы.

Это его давний, непреходящий ужас с того дня, когда погибла Эрика, — смерть, летящая сверху, неотвратимая, жестокая. Кажется, ты еще жив — но уже мертв, потому что вой падающей с неба бомбы означает твой конец. Ожидание — хуже, чем смерть.

«Юнкерсы-87» переходят в пикирование.

Когти разжаты, бомбы сброшены.

По ту сторону автомобильной пробки проворно разбегаются покойники — вызванная хозяйкой авиационная поддержка всех перемешает с грунтом, не разбирая, кто тут свой, а кто противник.

Мост тяжко и сильно вздрагивает, озаряясь быстрой вспышкой; трясутся, колышутся тросы подвески, лопается осветитель на опоре. Вскипает река.

«Второе звено — заход на цель!»

«Яволь!»

Аник как будто просыпается. Шум в ушах. Рука стискивает «маузер».

«Я не безоружен.

Я не сдамся. Нет!»

Он вытягивает руку вверх.

Так он стрелял по чайкам в дюнах, тренируясь.

«Не целься. Почувствуй путь пули.

Ты видишь самолет? Он как бы падает. Не надо упреждения, он на одной линии с тобой. Чуть выше винта — фонарь кабины».

Пули уходят редкой стайкой. Одну отбивает в сторону лопастью, другая проходит мимо, третья тоже, четвертая пробивает пилоту горло.

И все оборачивается хуже некуда! так всегда — хотел убить свой страх, а убил — летчика!..

«Юнкерс» врезается в опору.

В расширяющемся облаке огня видно, как П-образная вышка начинает рушиться, разваливаться; изувеченное тело самолета обрывает тросы, и висячая ферма колеблется, лишенная поддержки.

Аник бежит, что есть сил, к середине моста.

Буксир и две баржи прошли мост; проходит третья.

Перекинувшись через парапет, Аник примеривается — и прыгает.

Он летит в холодной пустоте, слыша, как нарастают за спиной грохот и скрежет.

Баржа нагружена песком. Его бьет о песок с размаха, ногу пронзает острая боль, лицо разбито, окровавлено. Кровь заливает нос и рот, вывихнутая рука не держит маузер. Когда он приподнимается, раздается громадный, гулкий плеск — висячая ферма упала в реку позади баржи, взметнув высокую волну.

Сплюнув кровь пополам с песком, он кричит оставшимся на обломках моста:

«Ну, все! Между нами — вода! Воду вы перейти не сможете!»

В ответ — тоскливый, злобный вой на много голосов: воет судья; волками воют эсэсовцы; воет клыкастый О’Коннор.

«Передайте хозяйке — я выиграл! Отныне и всегда все выигрыши — мои!»

Слабо освещенные фигуры на мосту уже совсем не похожи на человеческие. Некоторые стреляют по уходящей барже, но — тщетно.

«И запомните — меня зовут Аник!»

Обессилев, он садится на песок.

Ветер с моря гладит его волосы.

Боль стихает, она все слабее.

Караван барж выходит из устья Вагеля; над удаляющимся берегом разгорается рассвет.

Вскарабкавшись на верх песчаного гребня, Аник глядит вперед. Там из-за окоема спокойного моря величаво встают вершины островов, которых нет на карте, — то Лебединая Земля, последнее пристанище всех моряков.

 

Глава 8

Не прошло и четверти часа после выстрелов, как переулок Белер был отрезан от площади Аркераль и улицы Меллери яркими лентами полицейского ограждения, а люди в лиловом скопились так густо, как никогда здесь не бывало. За лентой возбужденно гомонили зеваки, сновали операторы TV с видеокамерами, репортеры поспешно и внятно наговаривали в микрофоны самую жаркую новость воскресного дня, ослепительно хлопали вспышки фотокамер, фиксируя безжизненные позы тел на тротуаре и в машине. Под лентой, проблескивая синими огнями, прополз микроавтобус «неотложки», чтобы сразу набрать скорость и понестись к клинике на Дредейн, где уже изготовились к срочной работе нейрохирурги и бригада торакальной хирургии.

— Труповозку в «Азию», на Белер. Два мертвяка. И в Институт судебной медицины, побыстрей.

—. Ну, что там этот третий? — спросил мимоходом старший инспектор «убойного» отдела.

— Плох. Дай бог, чтоб живым довезли.

— Били с позиции выше роста, одиночными. Оттуда, — указал криминалист. — Приличная дистанция, метров сто семьдесят.

— Осмотрите офис. Особенно крышу над входом.

— Кое-что есть, сьер инспектор, — сержант протянул прозрачный пакетик с тремя гильзами.

— Не автомат и не винтовка, — внимательно присмотрелся криминалист.

— Быстро отвезите оружейникам, пусть определятся, какой ствол.

— Старая школа, — умилился криминалист, сам далеко не юноша. — Нынешние и оружие бросят, и за гильзами им лень нагнуться…

— Латиноамериканцы, из Маноа, — докладывал старший инспектор начальнику отдела. — Мы поставили в известность «имми». Обнаружены средства связи и оружие. Работал снайпер с козырька над подъездом «Дьеннских электросетей». Третий умер минут пять назад на операционном столе от шока. Предварительное заключение — пистолет маузер калибра 7,63 миллиметра…

— Повторите — хиппи?! — шеф «убойной» конторы напрягся, вспоминая.

— Да, хиппи с этюдником. Длинные светлые волосы, усы, круглые очки. Одет в голубую блузу и джинсы. Лет тридцати или чуть старше. Рост около 180 сантиметров.

Глава отдела шумно выдохнул. Опять! в голове не помещается! и снова маузер.

— Сосредоточьте поиск на этой фигуре. Вызовите Веге, — бросил он помощнику. — Отправьте за ним машину, он мне нужен.

15.07

Веге только что возвратился с длительной прогулки — надо было дать нервам и сердцу время успокоиться, чтобы супруга, бдительная, как и он сам, не заметила, что он взволнован, и не привязалась с расспросами — отчего да почему? А тут звонок из управления — срочно!

— У нас форс-мажор, — пояснил шофер-капрал дорогой, — В «Азии» убили троих «латинос», вся управа ходит ходуном. Убийца скрылся, шеф затребовал вас. С возвращением, сьер комиссар!

Веге затаил улыбку.

— Сьер Веге, — подал руку шеф «убойного», пригласил сесть, — примите мои извинения, что вынужден тревожить вас в выходной день. Кажется, всплыло одно старое дельце, надо поднять материалы и перетряхнуть память. Не исключено, что и столичных ветеранов придется привлечь. Ознакомьтесь, сводка по происшествию. Я выделил главное.

Едва Веге прочитал строк двадцать, как понял, что гулял и отдыхал напрасно.

Хиппи с этюдником. Маузер 7,63 миллиметра. Восемь попаданий по трем целям без единого промаха с расстояния в 177 метров. Голова, шея, грудь — уверенные смертельные поражения.

Он вернулся глазами к отметкам времени. Первый звонок в полицию поступил в 14.15. Выстрелы прозвучали раньше. Сейчас — 15.32.

— Мне надо позвонить. Кое-что выяснить… Я буду говорить из приемной.

«Выйдите», — жестом показал он помощнику шефа.

Взвинченный Аник примчался домой в 14.46, сменив на извилистом пути внешность и одежду, а заодно спрятав оружие. Действовал он несуетливо, хотя внутри все пело злым и пронзительным голосом; не ослабло воинственное пение и по возвращении на Леикен-парк — лишь крепкий контрастный душ слегка утихомирил его, но возбуждение сохранилось даже после обтирания жестким полотенцем. Собранный и точный на акции, он почти всегда после дела чувствовал прилив энергии. Требовалось несколько часов, чтоб улеглось кипение души.

Иногда помогал бокал вина. Алкоголем Аник не злоупотреблял, а наркотиков даже не пробовал никогда. Убийство само по себе — наркотик, и порой Аник боялся ощущений, приходящих вслед за ним, но не было случая, когда вновь и вновь хотелось насыщения.

Повалившись на диван, он закрыл глаза и прислушивался к себе, закинув руки за голову. «Работа выполнена. Работа для себя, ради себя. Это необходимо было сделать. Теперь пора отдаться невидимым успокаивающим волнам и позволить им охладить воспламенившееся тело…»

Из неподвижности его поднял звонок.

— А вот и дедушка с попреками, — сладко жмурясь, Аник взял трубку.

— Алло, Аник Дешан слушает.

— Аник! — Знакомый голос скрежетал. Он предвещал неприятности. — Тебе известно, что случилось в переулке Белер полтора часа назад?

— Алло, с кем я говорю?

— Комиссар Веге. Там убили троих приезжих.

— Какой ужас! Троих!..

— Их убили из маузера, Аник.

— Кошмар! это будет в газетах? я сейчас включу телевизор…

— Где ты был в 14.10?

— Дома. На диване. — Аник перелег со спины на живот.

— Не лги. Ты собирался уехать, якобы к подружке. Я жду ответа.

— Комиссар, почему вы так говорите со мной?

— Ты был в переулке Белер, в наряде хиппи.

— Не люблю хиппи. И вообще у меня стопроцентное алиби.

— Какое у тебя может быть алиби?! — загремел комиссар. — Опять думаешь бабой прикрыться?! На сей раз не выйдет!

— У меня алиби, — ласково настаивал на своем Аник. — Как же вы не помните? В это самое время мы с вами занимались любовью, комиссар.

Из телефонной трубки послышался необычный звук — словно маленькая обезьяна душила большого попугая, тот ей раздирал живот когтями, а верещание и хрип сливались в унисон.

Веге понял, что прогулкой напрочь лишил алиби самого себя. Так вот зачем цветовод дразнил его и издевался!

— Разве вы забыли? Вы набросились на меня из кустиков с криком: «Аник, я так хотел тебя увидеть!» Это записано на пленку. Остальное я стер, оно слишком непристойно. Потом вы уляпали своими отпечатками диплом и кофейную ложечку. Я сохранил предметы в сейфе, как нетленное сокровище. А потом… потом… ваши слюнявые поцелуи, мерзкие старческие объятия… — Аник стонал, готовясь пустить слезу.

— Ложь! это ложь! — заквохтал попугай, случайно высвободив горло из пальцев обезьяны.

— Я вынужден буду обратиться к правосудию, — всхлипнул Аник. — Престарелый полицейский надругался над одиноким цветоводом, застращав его компроматом на отца… Вас будут фотографировать со спущенными портками и предъявлять мне эти органы на опознание — вы думаете, не узнаю? Мне приятно будет видеть, как вы краснеете, бледнеете и заикаетесь — или разучились на собачьей работе?..

Изнеженные нотки исчезли из голоса Аника, как по волшебству:

— А еще я вытащу на свет записки моего папаши. Он их тайком строчил в замке Граудин и по листочку отправлял на волю. Почерк подлинный, не сомневайтесь! Там много интересного о вас, сьер Веге. И как вы помогали гестапо, и как ловили партизан из ОВС, и как накладывали лапу на имущество подследственных. Золотишко, антиквариат, камешки… забыли молодость? придется вспомнить. Гарантирую аршинные заголовки в «Дьенн Вахтин»: «Пособник нацистов. Он подвел под расстрел отца и растлил сына».

Попугай, вновь придушенный обезьяной, умолк.

— Да, мелкая деталь — вы с папой спали с одними и теми же девчонками. Он — по любви, а ты — вроде взятки натурой. Общественность должна это узнать.

Комиссар схватился за сердце. Давящая боль за грудиной не давала вдохнуть, раскаленным буравом ввинчивалась в плечо; левая рука онемела.

— Трухлявый пень, гриб червивый, и он еще угрожать мне вздумал! я тебе расскажу о моем отце! я тебе устрою торжественные проводы на пенсию — только попробуй пасть разинуть! Понял?!

Попугай и обезьяна с грохотом упали с дерева — это комиссар бросил трубку.

— Врача, — просипел он; лицо его внезапно посерело, лоб намок холодным потом, рот рывками заглатывал воздух. — Вызовите…

Безумный страх смерти вырвался из горла истошным криком. Кто-то быстро вошел — мутное лицо, провалы вместо глаз, оскал зубов…

— Сьер комиссар, вам плохо? Я помогу вам…

Приемная перекосилась, свет в окнах стал меркнуть. В комиссара вцепилось несколько рук; он забился, стараясь вырваться из тисков боли, но выхода не было.

— Дайте нашатырь. Расстегните ему воротник.

Он видел: с потолка, будто снег, сыпались листки рукописи, и на каждом выделялось — «Веге», «Веге», «Веге».

— Встать, суд идет! — раздалось за стеной. В сгущающейся тьме Веге понял, что судить будут его. Он принялся уверять всех, что неподсуден по сроку давности, но его не слушали.

В липком полумраке он отважился открыть глаза. Над ним плавали головы в форменных кепи.

— Признаки ишемии сердечной мышцы, — бубнил гулкий голос прокурора. — Пульс сто двадцать в минуту. Давление…

— Я должен молчать, — зашептал Веге, одурманенный инъекцией наркотика. — Тс-с-с, ни слова никому. Куда мы едем?

— Лежите спокойно. Все будет в порядке.

— Во Дворец юстиции? — засыпая, бормотал Веге, — Я буду молчать…

Его раздевали, готовили инструменты. Звякало железо. Резкий свет ослеплял.

— Я невиновен…

Его не слушали.

— Считайте до десяти.

— Раз… два… три… че…

Люк под ногами открылся, и Веге полетел во тьму с петлей на шее.

До пенсии ему оставалось совсем недолго — столько, сколько нужно провести в больнице после операции коронарного шунтирования. Хирургическое лечение инфаркта миокарда ныне на высоте.

Жаль, никто не научился оперативным путем удалять страх. Он останется с тобой до конца дней.

* * *

Дома и стены лечат. Людвик, с тревогой думавший о своих перспективах в больнице, оказавшись дома, понял, что не все так страшно, как ему представлялось. В знакомой обстановке он стал бодрее, голос его звучал увереннее, слабость уменьшилась, а тяжелый туман одури растворялся час от часу. Но как только закрылась дверь за коллегами и Людвик остался в одиночестве, тревога возвратилась.

Дом, прежде такой крепкий и надежный, прочно отгораживающий от внешнего мира личную жизнь, укрывающий семейные тайны и душевные переживания, стал прозрачным и хрупким, как стеклянный аквариум. Может быть, здесь установлено прослушивание?.. Может быть. Может быть, они узнали, что он остался один?.. Может быть. Может быть, кто-то уже идет сюда, неслышным шагом крадется по саду?.. Может быть.

Тишина уплотнилась, сгустилась, и в ее безгласности таилась угроза. Людвик прошелся по комнатам, но ему казалось что-то чуждое в знакомой обстановке, и это чуждое было внутри, в нем самом что-то изменилось, сломалось, он уже не был ни в чем уверен, как раньше. Ни в своем рассудке, ни в науке, даже в себе.

Марсель умерла. Это было ужасно. Ее похоронили. Это было больно, но понятно. А теперь она воскресла и в печали, неприкаянная, бродит по Дьенну. Это и непонятно, и неестественно. А за ней — человек в маске, с пистолетом в руке…

Людвик с особой силой вдруг ощутил свою уязвимость и беззащитность. Устои, на которые опиралась уверенность, стали шаткими. Надо вновь обрести силу, обрести себя.

Людвик собрал бумаги, вошел в комнату Марсель, посидел там, взял с полки из ряда пушистых зверей одного, самого любимого, осиротевшего без хозяйки, сложил все в пакет и вызвал такси.

Чем ждать неизвестно чего, надо немедленно переговорить с Герцем Ваалем и потребовать объяснений.

Герц, как только разглядел на экране видеосистемы, что за гость явился, тотчас отправился навстречу. Пусть лучше сюда, чем в полицию.

Вид у посетителя был не скандальный, настрой не агрессивный, скорее наоборот — весьма кислый, обмякший, лицо какое-то одутловатое, кожа потеряла цвет и упругость. И нелепый пакет. Зачем пакет? что в нем?..

Раскланявшись на пороге, Герц проводил Людвика в гостиную, оставив в прихожей записку, чтобы — боже упаси! — Клейн не вошел в самый разгар беседы. Некоторое время Людвик отдыхал в мягком кресле; Герц терпеливо выжидал.

— Надеюсь, вы догадываетесь о цели моего визита? — тихим, но твердым голосом начал Людвик.

— Да, — играть в молчанку теперь не имело смысла, и Герц решил идти в открытую.

— Меня допрашивал следователь. Но прежде чем я выскажу свои соображения официальным лицам, я решил побеседовать с вами.

— Вы поступили очень благоразумно, — Герц был на редкость корректен, потому что знал за собой вину. Сонные веки Людвика на мгновение открыли блеснувшие белки глаз. Он нагнулся, и вынув из пакета бумаги, протянул их.

— Это счета за лечение. Я не по своей воле попал в больницу; вам это известно.

Герц принял бумаги, быстро пробежал их глазами и положил счета на стол:

— Я оплачу их.

— Это еще не все. Возможно, мне предстоит лечение и в дальнейшем.

— Я возмещу вам все расходы, если вы откажетесь от дальнейшего разбирательства.

Оба вели себя так, будто не смогли разъехаться на перекрестке, и их авто врезались, помяв друг другу бамперы. Главная причина оставалась скрытой в тени недомолвок. Людвик, видя, что Герц соглашается с ним, но раскрываться не спешит и, принимая на себя выплаты по счетам, словно делает ему, Людвику, подарок или одолжение, пошел ва-банк.

— Я человек не бедный, но это дело принципа. Однако пришел я не за этим. Я хочу, чтобы вы, профессор, объяснили мне, что вы сделали с могилой и с телом моей дочери. Девушка, встретившаяся со мной, утверждала, что она — моя дочь, Марсель, а Стефания Ларсен — да, моя тетка — убеждена, что вы способны совершить такое. Я не стал ни разубеждать ее, ни рассказывать, на что еще вы способны, а сейчас хотел бы выслушать вас.

Главная причина, приняв облик юной девушки, вышла из тени на свет. Герц, чтобы отвлечься, выбрал в ящичке сигару, но взглянув на бледное лицо Людвика, положил ее назад. Он шел на большой риск, решившись воплотить молоденькую, глупую девчонку прямо здесь, под боком у родни. Да еще какой родни. Неприятности были обеспечены заранее. Надо было отвезти ее подальше и там… и что там?.. воплотить на час, на два?.. Нет, пусть лучше со скандалом, зато с гарантией. Но платить по счетам придется, и не только по бумажным. Есть еще счета чести и совести. Есть долг ученого и ответственность за свои деяния. «Сделал добро — не кайся», — как говорит Клейн. «И не зарекайся на будущее», — прибавил профессор.

— Да, — подтвердил Герц. — Эта девушка — действительно Марсель Фальта, ваша дочь.

— Которая умерла и была похоронена три года назад?

— Да, она умерла и была похоронена. Но я смог вернуть ее к жизни в ходе научного эксперимента.

— Никто не давал вам права и разрешения на подобные опыты.

— Я руководствовался вашим пожеланием, высказанным лично.

— Я отозвал свои слова, причем сделал это сразу и недвусмысленно.

— Наши слова и наши чувства порой противоречат друг другу. Чувства всегда подлинны, искренни, а в словах часто скрыта ложь. Вы мне не поверили в начале осени, но ваше желание было горячо и глубоко, иначе бы Марсель не вернулась в наш мир. Это такая же ваша заслуга, как и моя. Я запустил прибор, но вызвали дочь к жизни именно вы.

— Профессор Вааль, в первую очередь вы — ученый. Вы знаете процедуру проведения опытов на волонтерах — ни одного пункта вы не выполнили, — Людвик начал раздражаться, но держался в рамках цивилизованного спора. — Вы не объяснили мне цель и суть эксперимента, согласия я не давал и во время проведения его не присутствовал. Вы просто поставили меня перед фактом, смысл которого я до сих пор не постиг.

— А что бы это изменило? — Герц сложил руки в «замок», разглядывая узор паркета. «Ёлочка» из сцеплявшихся друг с другом пластин, ломаные зигзаги… «Странно, — пришло на ум Герцу, — таким узором изображалась вода на росписях в древнеегипетских гробницах…» — Вы бы мне все равно не поверили. Подумали бы, в лучшем случае, что я предаюсь неким обрядам или просто сошел с ума от старости. Чем больше бы я настаивал, тем сильнее проявлялся бы ваш негативизм. Я бы мог показать видеозапись, но вы бы и ее отвергли под предлогом, что это трюк, фальшивка, видеоэффекты. Даже представь я вам реально вашу дочь — и тогда вы были бы убеждены, что это мистификация.

— Я и сейчас в этом убежден. Дождь не падает вверх, а мертвые не возвращаются. Тем более так, посреди улицы.

— Поверьте мне, именно ТАК они и возвращаются.

— Я не то имел в виду, — Людвик, как бы отстраняясь, провел ладонью в воздухе. — Если бы вы не скрывались, а проводили свои опыты открыто, с освещением в печати, имели бы работы, посвященные данной теме, устойчивую репутацию, продемонстрировали успешные результаты на животных, я бы вам поверил и сам бы согласился. Но так, как поступили вы, — сначала странное предложение на кладбище, потом еще более странное «возвращение»… У вас засекреченная тема? тогда почему вы отпустили Марсель ко мне? или вы ее специально сориентировали на меня?..

Герц погружался в нелегкие думы:

— И да, и нет. Лабораторию я засекретил сам, столкнувшись с тем, что люди не готовы принять мое открытие — и более того, могут использовать его во вред. От обнародования меня удержали сложные этические аспекты, которые мораль нашего общества не вместит. Бросить дело, которому я посвятил жизнь, я тоже не мог — в итоге мое открытие породило проблемы лично у меня. Но малым злом устраняется большое. Я не могу изменить ни мир, ни людей в нем, я боюсь подарить им мое открытие, потому что это может вызвать непредсказуемые последствия — так пытались создать источник энергии, а создали атомную бомбу; но я сам, лично могу исправить несправедливость в отдельном случае, скажем — вернуть одинокому отцу его умершую дочь. Это ответ на первый ваш вопрос. Я не всемогущ — я не могу повернуть время вспять, и я не могу возвратить вам прежнюю Марсель. Она теперь иная и живет по своим законам. В любом случае она обязательно пришла бы в свой дом, а значит — к вам. Я это знал заранее, я рисковал, но поверьте, я не подговаривал Марсель нанести вам визит. Она очень молода, импульсивна, удержать ее от этого шага было бы невозможно, я просто позволил ему случиться. ОНИ всегда возвращаются в свой дом и навещают своих близких, тех, кто им особенно дорог, кто их больше всего любил и кто безутешно скорбит о них.

— Кто — ОНИ? — напрягся Людвик, и его голос дрогнул.

— Мертвые, — вкрадчиво ответил Герц, проводя взглядом по зигзагам паркета. — Духи, призраки, мертвецы. Об этом неоднократно повторяется в легендах и преданиях.

— Так то сказки, — пожал плечами Людвик.

— Вот-вот, — Герц поднял глаза. Он не был смущен ответом Людвика. Черные зрачки его чуть вздрогнули, фокусируясь на Людвике, и тот уже не мог оторваться от созерцания их глубины. Льдистые глаза притягивали, держали цепко. — А что такое сказки? Вы не задумывались об этом? У нас считается: сказки — это занимательные истории для детей, но это далеко не так. В легендах, преданиях, сказках аккумулировано огромное знание того периода, когда люди не знали письменности, полный мировоззренческий базис, особое видение мира и энергетических потоков, запечатленное в иносказательной форме.

— Вы говорите о мифах. Это осколки прежних, ныне исчезнувших религиозных систем, не более.

— В таком случае Библия является сборником мифов. Позвольте, я не узнал о вашем отношении к религии. Может быть, вы — убежденный атеист?

— Нет, я католик. Итак, Библия. Кажется, во Франции объявили о премии: предлагается большая сумма денег тому, кто найдет в Библии хоть одну цитату о бессмертии души. Масса народа кинулась читать Писание, полагая поиск легким делом. Уж в Библии-то, о бессмертии души… Премия так и не была востребована. «Ибо прах ты и в прах возвратишься…»

Глаза Герца сверкнули хрусталем, насмешливо и гордо.

— Читал, причем в подлиннике, на «языке святости», лашон гакодеш. А как вы думаете, кого призовет Господь в день Страшного Суда? Прах?., дух?.. Любое изображение сцены Страшного Суда даст вам ответ — мертвые восстанут и обретут плоть. Самые глубокие истины лежат у нас перед глазами. Это было самое сильное потрясение моего детства, которое во многом определило мой дальнейший поиск. Я изучал Танах, который вы называете Ветхим Заветом; однажды в парке — помню, стоял чудесный теплый день — я сел почитать на скамейке, ко мне подошли двое: «Молодой человек, можно побеседовать с вами о Боге?» Мне польстило обращение, а тема показалась достойной. Мы говорили долго, я узнал массу нового, мне дали кучу брошюрок, которые я тут же с жадностью прочитал. Как вы поняли, это были Свидетели Иеговы…

Людвик слушал с любопытством.

— …распираемый восторгом, что я знаю то, чего даже сам законоучитель не знает, я вихрем ворвался в дом и закричал: «Мама, мама! Я знаю имя Бога! Его зовут…», и тут моя кроткая почтенная мать ударила меня по губам. Имя Бога запретно. Мифы не исчезли и не прекратились. Они живут с нами до сих пор, в сознании. В них сохраняется обряд, ритуал, позволяющий человеку общаться с неизмеримо большим энергетическим континуумом, который персонифицируется в понятии Бога. В одной из книжек иеговистов я и прочел, что Бог воссоздаст праведников после смерти заново. Это стало моей ведущей идеей. Мертвые восстанут телесно. Не реанимация, не борьба с агонией, а воскрешение в прежнем теле. То, что у меня удалось в итоге, — вы видели.

— Да. Положение нелепое и вульгарное… Вы… вам, конечно же, рассказали, что произошло. Вы специально создали такую ситуацию?

— Предполагал ее, так будет точнее. Она обязательно бы пошла к вам или к матери. Даже лучше, что она выбрала вас, там бы шума было еще больше. Видимо, Ортанс заслонил новый ребенок.

— Вы меня осуждаете. — Людвик никак не мог отделаться от стыда за случившееся.

— Отнюдь нет. — Герц был невозмутим. — Люди и к более сильным методам прибегают в подобных случаях. Вы поступили еще очень деликатно.

Людвик вгляделся в черты лица Вааля, выискивая скрытую иронию, но иронии не было и следа. Или Герц превосходно владел собой.

— Не хотите кофе или чаю? — предложил Герц. — Может быть, вы проголодались?

— Нет, — Людвик быстро опустил взгляд, — я не совсем в форме, меня тошнит. Врач советовал поголодать денек, но от некрепкого чая с сахаром я бы не отказался.

Людвик взял в руки горячую чашку, вдохнул терпкий струящийся пар и ослабел.

— Вы правильно поступили, что выгнали ее вон, — исподволь заметил Герц, помешивая ложечкой сахар. — Снотворные, конечно, сильные, но вам не только поэтому плохо.

— На что вы намекаете?

— Приход мертвого не может действовать благоприятно. У южных славян существовало поверье о мертвецах, пьющих кровь у близких, пока те сами не становились такими же. И целые селения превращались в упырей.

— Вы говорите о вампирах? Это несерьезно и, по меньшей мере, ненаучно. Литературные фантазии.

— Графа Дракулу не Брэм Стокер выдумал. Он обработал легенды, бытовавшие в народе. Простые люди встречали таких выходцев из иного мира в колья.

— Вы утверждали, что вернули Марсель, сочувствуя моим переживаниям, а теперь делаете все, чтобы не допустить нашего сближения и примирения. Но я отец Марсель, и я не оставлю ее.

— Надеюсь, вы понимаете, коллега, что возврата к прежней жизни не будет: ей придется сменить имя, она не сможет жить с вами вместе — ее же могут опознать соседи; пойдут пересуды, кривотолки…

— Я не боюсь сплетен. О бумагах придется позаботиться вам, профессор, — у меня нет необходимых знакомств, а вот на встречах я буду настаивать.

— Поймите, сейчас она для вас опасна. Может быть, потом…

— Что значит «может быть»? а может и не быть?

— Я не хочу открывать все мои достижения. Достаточно сказать, что эксперимент не завершен. Воплощение — не единовременный акт, у них другое тело, они живут периодами… Это только начало, и порой очень трудно предугадать результат…

— Профессор, — голос Людвика окреп и прозвучал довольно резко, — вы хотите украсть мою дочь, создать себе семью; вы не учитывали ни моих чувств, ни интересов. На старости лет…

— У меня есть семья, — надменно ответил Герц, — но в силу целого ряда причин я вынужден жить отдельно от нее. Мой работе помогал мой талант, дар, полученный от предков, и я прожил бы жизнь зря, если бы не передал его. Я не мог допустить прекращения рода. Дети — наше семя, которым мы засеваем ниву жизни. Поэтому вы так боретесь за свою дочь. Не я, а вы стали одиноки. Должен вас огорчить — внуков вы не увидите. Воскресшие бесплодны.

— Значит, Марсель будет жить у вас.

— Пока — да.

— Я не позволю отнять у меня дочь!

— Кажется, я сказал даже больше, чем достаточно. Будьте разумны и терпеливы, как подобает взрослому человеку. Выждем время. Наши дети покидают нас и уходят в большой мир, чтобы потом вернуться другими, самостоятельными людьми. Дайте ей стать собой — не держите ее. Она научится правильно распределять силы, обретет уверенность, и вы сможете с ней общаться без вреда для вас обоих. Поверьте мне — она придет. И я не буду удерживать ее.

— Тогда, — по-деловому заговорил Людвик, — позвольте предложить соглашение. Я не буду настаивать на личных встречах, но как отец я не хочу оставаться в стороне. Я намерен принять участие в судьбе Марсель. Я не стану контролировать ваш эксперимент и требовать от вас отчетов, пусть порукой будет ваша научная этика. Также я не буду вмешиваться в вопрос… э-э… натурализации Марсель. Но образование ее оплачу я. И еще — Марсель была наследницей деда Джакомо. После ее смерти доля перешла ко мне. Когда Марсель получит документы и обретет официальный статус, я передам ей эти деньги. Я не допущу, чтобы она была зависимой и чувствовала себя обязанной вам и только вам. И при этом я буду присутствовать лично.

— Будем считать, что мы договорились. — Вааль снова прикрылся отчуждением, как улитка — створками раковины.

Они встали. Но что-то еще, невысказанное, витало в воздухе.

— Я могу увидеть Марсель?

— Это невозможно.

— Тогда скажите ей, что я… — Людвик замялся. Нелегко говорить о своих чувствах через посредника, — что я люблю ее. Люблю и жду по-прежнему. И вот еще…

Людвик нагнулся и вынул из пакета смешную игрушку — потертую розовую пантеру. Длинные лапки развернулись и повисли. Одно ухо у зверушки было оторвано и потеряно.

— …передайте ей. Она не расставалась с ней — это память о детстве.

— Спасибо, — серьезно ответил Герц. — Я уверен, мы сможем понять друг друга.

Они молча обменялись рукопожатием. Слабая кисть Людвика утонула в мощной ладони Герца. Когда соединенные пальцы разомкнулись, с ладони Герца сорвалась искра и больно уколола Людвика. Он невольно отдернул руку.

— У вас сильный потенциал…

— Статическое электричество. — Герц спрятал улыбку.

* * *

Едва отоспавшись и не отдохнув как следует, Тьен с утра опять впрягся за срочную почту. Поездок было немало, но больше коротких, не дальше Баллера. Нос как заложило со вчера, после прогона в Хоннавер и обратно, так и сегодня не расклинило — когда ты не в закрытом шлеме, волей-неволей таранишь носом встречный воздух, а он то сырой, то холодный. Им же, носом, и дышать приходится, шарфом до бровей не обмотаешься.

Потратился на флакон капель от насморка, в передышке залил в обе ноздри побольше — и забеспокоился: «А это не допинг?» Так и казалось, что нос побелеет и отсохнет. Почитал прилагавшуюся к каплям бумажку — жуть чего! может быть жжение, раздражение, одышка, сыпь, отек, тошнота, головная боль, расстройство зрения и спутанность сознания. И это отпускают без рецепта!

На некоторое время страх покрыться сыпью (Боже, только не лицо!..) и увидеть зеленого марсианина вытеснил мысли о загадочной Марте Деблер, но несколько раз потрогав нос, Тьен убедился, что тот на месте. В глазах не двоилось. Вновь можно думать о Марте.

Чем заманчивей о ней мечталось, тем больше накапливалось трудных вопросов. Например, где взять деньжат, чтоб не ударить в грязь лицом. На кармане лежало двадцать талеров (заначка на дискотеку), дома еще десятка… если не считать полтинника чаевых — в прошлый выходной их Тьену отстегнул на радостях солидный дядя, получив письмо от девушки. Или он откупался, чтоб черт не перебежал дорогу счастью.

Может, она, Марта, — совершеннолетняя. Захочет в бар сходить. Она к большим деньгам привычная — вчера стольник выложила, не моргнув, лишь потому, что захотелось тетушке отправить письмецо по-быстрому.

И тетушка солидная. Свой очень хороший дом, бронзовая дощечка на двери — «Стефания Ларсен, доктор». Немолодая, а держится прямо, даже красивая.

Да и прочие родственники не простые. Один, Садовник, на машине принца ездит. А эта вилла «Эммеранс», где Марта обитает — чья? Такой домик с землей о-го-го сколько стоит.

И вот надо Марту гулять, на какие шиши? позавчера четвертной ушел, как не был, из-за гонора Вальдо. Ему-то что, у него папа — Ван дер Мерве, потомственный магнат, а у тебя — бухгалтер Шильдер.

Проколесив смену почти без роздыха, Тьен ворвался домой, наскоро выхлебал горячий чай и в лихорадке начал приводить себя в порядок. В голову толчками лез давешний сумбурный сон, где Марта признавалась, что она — Марсель. Приснится же чудь! Ага, и она вчера над ним мудрила — «Я вам снилась!» В самом деле, надо выяснить — кто кому снился и что за этим кроется.

— Что это — ты шею моешь? — влезла в ванную мамуля.

— А чего — нельзя?

— Не огрызайся. У тебя девушка появилась?

— Нгм-мрлг, — ответил Тьен сердито, заткнув себе рот зубной щеткой. Во все вникают, все им знать надо!.. Вдруг Марта вовсе не придет к Римским воротам? что если она пошутила? девчонки порой плохо шутят — пообещают и кинут, а ты обтекай. Зачем, спрашивается, тогда шею мыть? ботинки надраивать?

— Пусть и мои почистит заодно! — воскликнул из кресла отец, разнежившийся с газетой в ожидании обеда. — А то совсем ничего в доме не делает, никакой помощи от него!

Рыча, почистил и отцовы. Вот тебе, папочка, вот тебе блеск! Только отвяжись, христа ради! С ужасом изучил себя в зеркале — нос никуда не годится, это блямба, а не нос! и правда побелел — от капель? или не побелел? Любая поглядит на нос и поймет — ты не человек вообще.

Неудачный нос и финансовая несостоятельность — два огненных бича, что гонят парней к могиле. И во всем виноваты родители!

— Что по «ящику»? — доносились вслед из комнат пошлые, бессмысленные обывательские разговоры. — Кого-то убили в «Азии»! Тье-ен!

— Да, папа?! — рявкнул Тьен с порога.

— Будь осторожней, в городе убийство!

Готовилась к свиданию и Марсель. Расцеловавшись со Стиной, она перебежала с Рейтарской на Цеховую, ближе к Римским воротам, и расположилась в каффи «У мастера Готфрида», чтобы поправить макияж и проверить, в порядке ли прическа. Нет, не для него — исключительно для себя. Макияж — главная составляющая часть уверенности девушки. Хоть бы город опустел — нельзя показаться на улицах без подкраски и подмазки; так дворянин встарь не мог выйти без сапог со шпорами, шпаги и шляпы с плюмажем.

Прийти к воротам вовремя? ну уж нет. Не деловая встреча. Только дуры приходят на свидание точно по часам. Глупее не придумаешь — ты явишься, а он нет, и все прохожие будут смотреть на тебя: «Вот девушка, которая надеялась, что парень прибежит к ней — ха-ха-ха!»

Поэтому женская хитрость учит — приди раньше, но не в назначенное место; затаись в сторонке и гляди. И лишь потом, удостоверившись, что жертва в капкане — иди, как ни в чем не бывало. Поэтому девушки как бы всегда «опаздывают».

Вдоль северной стены Старого Города, от ворот Трех Волхвов до Смиренной башни тянется Крепостной сад, где делает круг трамвай № 12; за оградой сада и спряталась Марсель. Машин между стеной и садом проезжает мало, Римские ворота видны как на ладони.

Горькая неудача в соборе несколько забылась. Марсель старалась думать здраво, искать причины, но ничего складного на ум не приходило. Кажется, во вторую ночь все утряслось, ее с уважением приняли в мир по ту сторону сна… но что-то осталось скрытым, темным. Что? Стина советовала найти этому название, а слов никак не находилось — как назвать то, у чего нет ни облика, ни цвета, что лежит на душе непроницаемой тенью?..

«Вон он! пришел! оглядывается. Ну, поищи меня, постреляй по сторонам глазами…

Пора показаться ему?

Пора».

— Привет! — не решившись забросить сумочку на ремне через плечо, Марсель покачивала ею в руке. Тьен улыбнулся навстречу — радостно и чуточку смущенно.

— Салют! Куда поедем?

— Погуляем?

Так всегда — сошлись, а ни у него, ни у нее нет вариантов, куда себя девать, тем более — вместе. Если не считать той затеи, которую Тьен вынашивал с момента, когда они договорились о встрече. Эту идею он возил и в Хоннавер, и лег с ней спать, но она не была захватывающей — скорее рискованной, и потому казалась неосуществимой.

А так хотелось показать Вальдо и всей компании, что Тьен Шильдер не дешевой ниткой сшит!

— Давай на дискотеку, в «Арсенал», — как головой в прорубь кинувшись, выпалил Тьен. У-у-у, что будет, если согласится!..

— Ой, — вырвалось у Марсель; такого предложения она не ожидала. — Прямо вот так?

— Да о чем ты? самый нормал одета. Ребята свои, примут запросто, тем более — ты со мной.

— Я там никого не знаю.

— Познакомлю! Так идем?

— Пошли, — согласно кивнула Марсель. — Там у тебя компания? А кто это?

Если он станет называть знакомых одноклассников, всегда можно уклониться от похода в «Арсенал». Выдумать какой-нибудь предлог…

— Есть из универа, из коллежей, — с важностью перечислял Тьен, будто состав компании был заспиртован в баночках и выстроен на полке кунсткамеры. — Да все из высших школ! Народ серьезный. Архитектура, экономика…

— Ну-ну, — снисходительно одобрила Марсель, — на спор по шоссе гоняют…

— Слушай, ты про тот сон сочинила? — Тьен решил действовать напрямик.

— Какой сон?

Во девка! прикинется, что слышит первый раз, — и попробуй поймай ее на слове. Но так и лучше — заливать не станет, будто не была в «лендоксе».

— Это другой сон, ты его не знаешь. А вчера… я за твои деньги покатался чище всяких гонок.

— Я за тебя волновалась.

— Правда?

— Я думала — не надо было посылать тебя с письмом. Такая плохая погода была! Я боялась, честно.

— А, чепуха. Дождик, подумаешь… Я как врубил за сто, так и попер, все лужи мимо разлетались. До самого моря с одним парнем шел тык-встык — он за мной увязался, как за лидером. Так не скучно, когда кто-нибудь сзади приклеится.

На самом-то деле черный попутчик за спиной беспокоил Тьена. Призраки на автострадах — это сказки, а вот байкер с червями в голове — такое бывает. Прицепится, чтобы на нервы давить, не отставая и не догоняя, а потом высмотрит пустой участок и шарахнет. Байкеры все немного тряханутые, есть некоторые совсем с крышей не в ладах, им мотор и колеса мозги заменяют, и куда их поведет в любой момент — спроси у байка, он железный.

— …и обратно летел — как с горы на лыжах. У меня машина мощная. Можем покататься как-нибудь. Я, кстати, знаю тех, с кем ты в «лендоксе» ездила.

Это надо выложить раньше, чем ее увидит Вальдо. Тогда получится, что Вальдо знает меньше его, и пусть помолчит вечерок о том, как он в Лерау у Анри бывает.

— Да ну? — усомнилась Марсель. Действительно, откуда ему знать?

— Это раньше была тачка принца Леонида, — Тьен отвечал легким тоном человека, сведущего и в придворных, и в салонных тонкостях. Пусть видит, какие мы разносторонние — и ночью по мокрым шоссе носимся без тормозов, и в высшем свете не чужие. — Садовник — ну о нем можно и не рассказывать — ее на пари у принца выиграл. Так что для нас секретов нет… Он твой родич?

— Троюродный брат, — напустила тумана Марсель, недоумевая, как Анику посчастливилось прославиться в «Арсенале» среди молодых. Определенно, какие-то дела в столице у него были! И это придает ей вес в глазах Тьена. Пр-р-риятно…

Они прошли вдоль крепостной стены до Епископских ворот и вышли на Эпархель-стайн, почти напрямик ведущую к Арсеналь-плац; оставалось не больше полчаса самой неторопливой ходьбы до «Арсенала». День угасал; чистое небо из бело-голубого стало синим, с тусклым металлическим отливом. Столбообразное свечение над башней Милосердия, к которому Марсель уже привыкла, тихо таяло, рассеиваясь в сухом стылом вечернем воздухе.

— А скажи, где ты меня видела до гонки? — настаивал Тьен, воодушевленный своим успехом и тем, что Марта так свободно говорит с ним.

— А вот не скажу. — Она изображала упрямство. — Догадайся.

— Стоп. Ты учишься в… а, на факультете журналистики!

— Предположим.

— Тогда ясно! Вам же специально тренируют память, верно?

— Ну… в общем, да.

— А я в прошлом году нарисовался в журнале университета, с портретом — написал туда доклад «Электроника в Дьенне — столетие развития». Читала, да? Дичь сплошная. Я даже на электромеханический завод ходил, смотрел архив — какие они реле выпускали.

Тьен был рад и горд до крайности — она его заметила! она его запомнила в лицо! хотя фотка была плохая и стандартная. Значит, приглянулся? а то! сразу узнала, как только увидела! И напросилась на свидание… дух захватывает.

— Докладик — ничего особенного. Заплатили триста талеров — реально ноль, но кто проверит?.. Ну а как с точки зрения журналиста? я таки технарь, литература не мой профиль…

«Похвали меня, — звучало за словами. — Скажи, какой я классный!»

— По-моему, здорово, — соврала Марсель, в глаза не видевшая той статьи. Комплименты чаще всего лживы, но их ценность — не в правдивости, а в желании доставить удовольствие.

— Пустяки, — пренебрежительно улыбнувшись, Тьен принялся вслух вспоминать, как и кто из его друзей-недотеп отметился в дьеннской прессе (про статью о гонках — молчок), чтоб накрутить себе престиж побольше.

За поворотом показалась Арсеналь-плац, и Марсель перестала слушать спутника — зрелище тяжелого, словно вдавленного в мостовую Арсенала воскресило в памяти пронзительную картину прощания с Аурикой. Распахнутые створки массивных ворот, силуэты охранников у входа — здесь, именно здесь был загробный гараж Князя… Не потому ли, что и площадь, и само здание, несмотря на освещение, — мрачные, гнетущие, холодные? Дурное место, противоположное тем, над которыми стоит сияние?.. Да, да, это был безлюдный оружейный склад. Можно ли преодолеть весельем и музыкой ту отрицательную силу, что довлеет здесь? наверное, в какой-то степени…

Ступая по камням площади к Арсеналу, Марсель неожиданно ясно осознала, ЧТО было сделано ею неправильно, вопреки непреложным великим законам.

Нельзя было соглашаться на пари с Князем. Любое соглашение с Ним, малейший шаг навстречу Его замыслам — это путь к гибели. Нельзя играть с Ним, ставить душу на кон — душа не ставка, выигрышем станет боль… и зависимость, избавиться от которой будет ох как непросто.

Надо было трижды ответить ему «Нет!» — и Он бы исчез!

Как поздно мы порой понимаем свою силу…

* * *

Долорес без всяких приключений побывала на мессе в мунхитской церкви Св. Барбары.

Аны-Марии дома не было. Уходя, она зачем-то переставила фиолетовую розу из гостиной на кухонный стол, в другую вазу… вероятно, чтобы прижать вазой записку.

Роза и записка!

Но почерк знакомый:

«Лола, мне надо уехать ненадолго. Я обязательно с тобой свяжусь. Пожалуйста, не звони в „Каса де лос Рейес“, там меня не будет. Кто спросит меня — скажи, что не знаешь, где я. Твоя Ана-Мария».

Стоило Марсель вернуться — всех как бурей разметало!.. У одной тайны, у второй загадки — что за народ такой эти девчонки? парня, что ли, завела Ана-Мария?

Сгрузив покупки в холодильник, Долорес взяла розу и направилась в гостиную, но, открыв дверь, остановилась.

Лиловая роза из библиотеки по-прежнему стояла там, где она ее оставила.

Та, что в руках, — ВТОРАЯ.

«Откуда в доме взялась вторая роза?!

Что тут гадать… с того же куста, что и первая.

Ана-Мария впустила одного из них, хотя отлично знала, кто они.

Она потому и открыла ему, что узнала.

Ни следов борьбы, никакого беспорядка, почерк ровный, с тщательно выделенным „не звони“. Нашла, куда поместить цветок, разместила вазу на середине стола.

И добровольно ушла с тем, кто к ней явился.

Похоже, она и впрямь нашла себе парня.

Да помогут ей Бог и святая Фелиция!..»

Долорес подумала, что необходимо позвонить Патрису в Маэн — пусть бросает все, заводит катер и жмет вверх по Шееру к ней. «Не хорошо быть человеку одному».

 

Глава 9

В Монгуардене за цветочным рынком, в четырех кварталах, образующих так называемый Иерусалимский Крест — по имени храма, — есть недорогие гостиницы, где обычно останавливаются средней руки деловые люди, ненадолго приезжающие на рынки, сосредоточенные у речного порта и Южного вокзала. Двухместный номер с завтраком и всеми удобствами вам обойдется в 40–50 талеров за сутки, причем вы без проблем сможете провести в номер женщину.

У нас не полицейское государство вроде России, где вы обязаны по малейшему поводу предъявлять паспорт. Для оформления в гостинице достаточно любого документа, удостоверяющего личность.

Сьер Вильгельм Копман, невысокий коренастый мужчина, дал для регистрации карточку Мюнсского этнографического общества; его подружка-брюнетка — студенческий билет нефтехимического коллежа. У сьера Копмана изысканный, своеобразный вкус — любит экзотику. «Ана-Мария Тойя», ну что ж, запишем.

— На неделю. — Мужчина отсчитал семь сотенных и приложил восьмую. — Сдачи не надо. Постарайтесь, чтобы нас не беспокоили.

Побольше б таких постояльцев.

Ана-Мария на расчет взирала хмуро. Восемьсот! Ее месячная стипендия от Комитета помощи жертвам преследований составляла 1380 талеров плюс льготы на проезд и лечение.

Но, вспомнив выстрелы за спиной, она смирилась. Сама попросила о помощи — и дело стремительно зашло так далеко, что не о деньгах речь. Они — Клейн и его приятели, сколько их там — все взяли на себя, и взяли таким рывком, что остается помалкивать.

И Клейн, промолвив пару фраз после отъезда с Аркераль, остальное время молчал. Похоже, он из тех людей, что словам предпочитают действие.

Он не волновался, не спешил, не проверял, преследуют ли их. Ана-Мария догадывалась, что преследовать уже НЕКОМУ.

В номере — весьма симпатичном, между прочим — он, бросив взгляд на часы, включил телевизор. Шла реклама. Клейн убрал звук.

— Спасибо, — наконец решилась открыть рот Ана-Мария.

— За что? — Клейн смотрел на экран. — Ничего не было.

— Они… я понимаю, вы их тоже ждали…

— Никто никого не ждал. Запомни это. Мы познакомились в «Риголетто» и приехали сюда весело провести время. Был какой-то треск, ты испугалась. Только и всего.

Он позволил телевизору зазвучать, когда начались трехчасовые новости.

— Невероятно дерзкое убийство произошло меньше часа назад в переулке Белер. Трое мужчин, предположительно — приезжие из Латинской Америки, были застрелены на автомобильной стоянке. Двое из них скончались на месте, третий, не приходя в сознание, умер от тяжких ранений в клинике неотложной помощи. В машине убитых найдено оружие. Комиссар Прейзер, шеф отдела по убийствам криминальной полиции, высказал предположение, что эта акция может быть связана с проникновением в Европу южноамериканской наркомафии…

— Какое безобразие, — покачал головой Клейн. — И раненого не спасли… а ведь мог рассказать, зачем они сюда явились, как провезли оружие. Теперь не расскажет. Мертвые — неразговорчивая публика.

— Вряд ли их было трое, — подумав, прибавила Ана-Мария.

— Вряд ли, — согласился Клейн, присаживаясь. — Остальные, как только узнают, что случилось с их дружками, постараются поскорей взять билет на самолет — скажем, в Испанию. Не следует задерживаться там, где вас отстреливают. Вот как умеют в Дьенне; бац — и крышка. С дьеннскими парнями надо быть осторожней.

— Я поняла. Здесь живут мужчины.

— И кажется мне, что эти, — кивнул Клейн на телевизор, — надолго забудут дорогу сюда. Не захочется им второй раз наступать на грабли.

— Нас никто не слушает, — Ана-Мария намекнула, что можно говорить откровенно.

— Да, я помню, ты хотела со мной встретиться. Твоя мечта сбылась. Ты довольна?

— Нет. Я не так хотела. — Вложив кулаки в карманы куртки, Ана-Мария прошлась по номеру, выглянула в окно. С трудом верилось, что смертельная опасность миновала. Улица выглядела мирно, но даже новости в 15.00 не освободили душу от тисков страха — это как сон, в котором за тобой гонятся. Вдруг сейчас появится темно-зеленый «ситроен»… Нет, этого не будет. Трио привидений отправилось в мир теней. Остальные — врассыпную, словно черти от святых даров.

— Вы чужие. Вы белые. Я вам никто. А вы мне… за меня… Просто так, ни за что? Я не хочу, чтоб меня заставляли что-то делать.

— A-а, забыл. Тебе спасибо, что со мной связалась. Ты нам помогла и ничего не должна. Выкинь из головы эту заботу и забудь.

— А деньги за гостиницу?

— Дались тебе эти деньги… Подарок, законом не запрещено. Тебе лучше пожить здесь, не высовываясь и закрыв рот. На всякий случай. Знаешь, как мафия ищет тех, кого хочет убрать? По знакомым, по друзьям.

— И Долорес…

— Сейчас я поеду и встану у ее дверей на караул. Меня на все хватит.

Ана-Мария прикусила язычок. За так нельзя просить слишком много.

— Я согласна. Я зря сказала.

— Ну, значит, утрясли. Потерпи меня еще часа полтора, и я перестану тебя стеснять. Я буду тебе позванивать… иногда, чтоб убедиться, что ты не отчалила невесть куда. Если удерешь, мои обязанности прекращаются. Кто бы не спросил — тебя привел в гости жлоб Вилли, он снял номер, но ни его фамилии, ни какая у него машина, ты не помнишь.

«Обо мне будут думать, что он купил меня, — сокрушенно подумала Ана-Мария, — Портье уже подумал. Наверное, выбора нет…»

— Неделю я проживу. Но у меня учеба в коллеже.

— Я тебе справку от врача сделаю, что ты болела.

— Слушайте, я не должна спрашивать, но мне совсем не нравится ничего не знать. Мною столько играли в последние дни, что у меня голова не на месте, вся завращалась… закругл…

— Закружилась, — машинально поправил Клейн.

— Да. Кто вы такой? извините, если спрашиваю лишнее. Я просто не могу жить в темноте. Я же вас помню с тех пор, когда вы…

Она притихла. Клейн смотрел на нее прямо, лицо непробиваемое, но взгляд — мягкий.

— Там, на Васта Алегре, — это были вы?

— Отвечу «да» — и что изменится?

— Значит, вы — друг алуче, — просветлев лицом, ответила Ана-Мария, — Я всегда в вас верила. И падре Серафин в вас верит. Вас в Чикуамане чтут, как избавителей, и молятся по-нашему: «Помяни Железного, Кровавого и Пламенного — имена их Ты, Господи, знаешь — и прими в Свет лица Твоего их, кто освободил страждущих детей Твоих от угнетения злодея».

Клейн и не думал поступать по правилам цивилизованной конспирации — а Ану-Марию следовало оглушить, вывезти из Дьенна и похоронить в яме с негашеной известью, — но индейская молитва прозвучала так неожиданно, что у него будто второе зрение открылось. Нет, никогда не поймут белые индейцев! столько ума ни у кого из европейцев нет, чтобы предугадать, как дети сельвы поймут и на каких весах взвесят твой поступок. Вместо страха и настороженности в глазах Аны-Марии было нечто более страшное, чем любовь, — вера.

— Дело прошлое, — попытался он сбить накал, — не стоит вспоминать. Надо о сегодняшнем дне думать.

— Это останется, — убежденно ответила она. — Старик вас назвал, сказал: «Они придут», и алуче от реки до гор поверили. «В самый черный день», — говорил старик. И все свершилось. Я… я так рада, что увидела тебя!

— Денек для радости неподходящий, кое для кого последний, — пробурчал Клейн, вставая; Ана-Мария шагнула ему навстречу.

— Прости, что неладно спросила. Господь знает, кто ты — этого достаточно. Я о другом. Тогда ты отомстил за мою мать, сегодня — за отца. Ты пролил кровь моих врагов, ты воин. Из какого бы племени ты ни был…

Она положила ладони ему на грудь. Он был могуч, он согревал.

Клейну за запахом ее волос представилось иное. Гремучий рык танка, горячий пороховой дух, вместе с гильзой вырывающийся из открытого затвора пушки. Брызги плоти, разлетающиеся от гвардейцев Мнгвы под свинцовым ливнем «вулкана». Вспышки предсмертного ужаса в зрачках терминадос — отражение пламени, бьющегося на дульном срезе.

— Ты слишком хорошо обо мне думаешь, — взяв ее ладони в свои, он бережно отстранил их. — Я не тот человек, кто тебе нужен.

«Нужен, — возражали ее глаза. — И никто другой».

— И давай без обид. Будь умницей, из гостиницы ни шагу. Я закажу тебе обед в номер. Отдохни, у тебя был трудный день.

Она не опустила глаза, не выказала разочарования — напротив, ожидание в ней, казалось, сменилось уверенностью.

— У нас говорят: «Сбудется то, что назначено Богом», — проговорила она тихо, опуская руки.

Потом она монотонно, с перерывами, как будто вспоминая слова, рассказала похожую на легенду краткую скупую повесть о каре Божией — так, как ее сложили алуче.

Клейн, слоняясь по номеру, постоянно видел направленные на себя блестящие глаза. Это не раздражало; он просто выжидал время, чтобы дать Анику замести следы, однако мысли остановить не мог.

Любовь за кровавую месть — такая благодарность европейской девушке и в голову не придет. Не то мышление. Ана живет в городе, а думает как в сельве — огнеопасная смесь!.. Это где-нибудь в Маноа можно стрелять и любить, не задумываясь, по первому порыву, потому что духи предков и обычаи велят поступать так и не иначе. Хотя понять можно — одна, без отца, матери… Она из тех краев, где, чтобы выжить, надо быть вместе, чуять и опасность, и приязнь раньше, чем поймешь рассудком.

Нельзя ни потакать ей, ни бросать ее. Вот ситуация! а тут еще эти индейские молитвы… Кем она его считает?

— Мне пора, — посмотрев на часы, он пошел к двери.

— Как тебя зовут? — догнал его вопрос.

Он помедлил повернуть ручку.

«Я знаю твой телефон», — подумала она.

«Она знает мой телефон», — вспомнил он.

— Вилли.

— Нет, по-настоящему.

— Зачем тебе?

Она промолчала.

— Изерге, — ответил он, и дверь захлопнулась.

«Изерге, — повторила она про себя, — Изерге Железный. Ты позвонишь мне, а я — тебе».

* * *

Спустившись в холл, Клейн распорядился насчет обеда для сьорэнн, а затем с улицы позвонил Анику. Тот отозвался радостно возбужденным голосом — похоже, чувствовал себя в полной безопасности.

— Слушай, где бы ее разместить… чтобы она была под контролем? Может, на «Эммеранс»?

— Здравствуйте! не жирно ли ей будет гостевать на моей вилле?

— Ну, ты всегда хотел, чтобы там обитали красивые девушки.

— Но я никогда не говорил, что это будут ТВОИ девушки. Марсель — наша, ей с нами жить, а студентка пусть как-нибудь перебьется. Хватит того, что мы ее выручили. Нечего всяких несчастных под мою крышу собирать! У благотворительности есть пределы, а «Эммеранс» — не гостиница. Опять же наша секретность. Ты там на радостях не проболтался дальше некуда?

— На каких радостях?

— Как же… сьорэнн перепугалась, надо утешить.

— Вроде я не брал взаймы твои привычки.

— Твоя стойкость выше моего понимания, дружище. Неужели сердце не дрогнуло? Конечно, третьего дня она тебе плечо оцарапала, но это не повод злобиться, все зажило. Сумеречная девушка, однако если деликатно подойти, то я уверен…

— Я тебе адрес отеля не дам.

— Так я и думал. Зацепила. И все равно — на виллу не пущу. Посторонних нам не надо, «Эммеранс» — это святое.

* * *

«Какая она у тебя красотулечка, Фрэн! она прелесть!»

Франсина тает от похвал ее дочурке. Малютка Эмми удалась на славу — большие карие глазищи, длинные ресницы, белое личико, будто фарфоровое, сочные розовые губки. Ангелочек! чистый ангелочек!

В шуршащем шелковом платьице с кружевами, с большим белым бантом в прическе, жемчужного цвета туфельках, держась за руки братьев, Эммеранс идет в церковь. Слева Жонатан, высокий паренек, справа Аник, он еще мальчишка, но ей и он кажется большим и взрослым. Он иногда таскает ее на руках, как маленькую, и Эмми хохочет, вырываясь.

Костистого, насупленного Жонатана Фрэн не любит. Хотя Филип и взял ее с этим прижитым в девках прицепом, обвинений за нагульное дите она выслушала от муженька достаточно, чтоб невзлюбить первенца.

А Жонатан не любит Эмми. Пискля, малявка, все с ней тетешкаются и сюсюкают, лишний кусок кладут.

Жонатан молчит, когда папан, поддав винца, рукоприкладствует с маман. Так ей и надо.

А Аник сдавленно дышит, сжимая зубы, а Эмми плачет и прячется за Аника.

«Жанэ, поди сюда!» — куражится Филип.

«Больно надо».

«Щенок, ты что, отца не слушаешься?!»

«Ты мне не отец. Своими детками командуй», — Жонатан выскакивает из двери, а брошенный в него стакан ударяет в филенку.

Зарплата за рейс пропивается быстро, и вскоре мясо на столе сменяется горохом. Затем в ломбарде исчезают платьице и туфельки Эмми.

Жонатан сгинул. В порту видели, как он ошивался у трапа американского сухогруза. Фрэн воет и причитает, трясет Филипа:

«Пойди попроси, чтоб послали телеграмму на борт! Пусть его вернут с полицией!»

«А провались он, байстрюк. Одним ртом в доме меньше, — ворочает пьяным языком Филип. — И так наплодила, как крольчиха».

Эмми тускнеет, но странно — губы становятся ярче, глаза — больше, кожа совсем белая, почти прозрачная, на скулах — красные тени. Аник перекладывает из своей тарелки в ее.

«Не кашляй на еду, овца перхучая!» — срывается Фрэн.

«Мам, ее надо к врачу сводить».

«Ничего, отхаркается!»

«Мне вот тут давит, — тихонько признается Эмми Анику перед сном, потирая грудь. — Давит и свербит. Ты попроси маму, чтобы не ругалась. Я не буду кашлять».

Из светлой больницы Фрэн уносит темную новость. Все в кучу! сын убег, мужа в Бразилии арестовали, а теперь у дочери чахотка!

«Поганка! в кого ты уродилась?! зараза!»

«Мам, она не виновата!» — обняв Эмми, Аник заслоняет ее от оплеух.

Ярость у Фрэн легко сменяется слезами, слезы — приступом раскаяния и материнской ласки. Эмми изо всех сил верит, что эта — заплаканная, целующая — и есть ее правильная мама, а та, другая, что орала и дралась, просто примерещилась.

Фрэн умеет быть и настойчивой. Как она бегает по учреждениям, подыскивая дочери местечко в санатории! Еще б, такое терпеть дома — «кхе» да «кхе», а там и сама зацветешь тем румянцем, от которого в землю сходят.

«Миленькая, поедешь в Мэль-Марри, к святым сестрам. Мы будем тебя навещать».

От Сан-Сильвера до Мэль-Марри путь не близкий — триста семьдесят пять километров. Эмми никогда так далеко не ездила на поезде. Там теплый, бархатный юг, голубое море и магнолии. Монашки в белых чепцах добры и снисходительны к детям, прощают шалости и не бранят за кашель.

«Сестра Венеранда, а Люси кровью плевалась».

«Люси, Люси, тебя переведут в четвертый корпус!» — такие у детей жестокие дразнилки. Люси прячется под одеялом. Из четвертого корпуса не возвращаются, оттуда вывозят ночью, накрыв простыней, и кладут в холодную часовню.

«Тебя самого туда переведут!»

«Дети, тише! Не шумите», — сестра Венеранда бледнее чепца. Утром было сообщение по радио — Гитлер перешел границу королевства, идут бои. Что будет с детьми? Ходят слухи, что в Германии умерщвляют неизлечимо больных и сумасшедших. Нет, этого не может быть. Так не должно быть никогда.

Страхи сестры Венеранды напрасны. Европейских детей наци не трогают, за некоторым исключением.

Иное дело — трудности с питанием детишек в санатории. Порции мяса и масла придется уменьшить, заменив недостаток фруктами. Пожертвования приходов скудеют — трудное время, война, оккупация, — но их хватает и на лечение, и на книги, и на инвентарь.

Стрептомицин будет выделен из лучистого грибка лишь в 1943 году; некоторым в санатории не суждено его дождаться. Той же Люси, к примеру.

Эмми приобретает вкус к чтению. Аник еще дома читал ей увлекательные и страшноватые книжки: «Сьер Родерик и Белая Рука», «Сьер Родерик и роковой бриллиант». В библиотеке санатория таких не держат, но есть книги о детях, о животных.

Книжонки о сьере Родерике привозит Аник, когда Фрэн берет его с собой. Иногда он добирается до Мэль-Марри сам и бывает потом жестоко выруган дома за то, что пропал на трое суток, написав: «Я у Эмми».

«Как бродяга! спал на вокзале! ты меня вконец извел, Аник!»

Где он берет консервы, яйца, копченое мясо? «Заработал и купил. Ты ешь». Порой приезжает с синяком («Упал, понимаешь?»), но никогда — с пустыми руками.

Закон порта — брат должен стоять за сестру даже на нож идти.

Дешевые книжки становятся тоньше, картинки в них — грязней, но наци позволяют их выпускать. Кому-то из ведомства Геббельса сьер Родерик показался нордическим героем.

«Это что?» — сестра Венеранда выдергивает выпуск «Сьера Родерика» из пальцев Эмми. На обложке — гневный Родерик с револьвером смотрит на пожарище, в огне которого корчится неясное лицо с косой челкой и усиками.

«Сьер Родерик против Бесноватого».

Издательство указано обычным шрифтом, но вместо «Маритен Верлиг» там напечатано: «Типография Освободительных Вооруженных Сил. БОГ, РОДИНА, СВОБОДА!»

«Такая сказка…» — робеет Эмми.

«Деточка, за эту сказку и ты, и я можем отправиться… — Венеранда судорожно сглатывает слово „гестапо“, — в четвертый корпус. Ее у тебя НЕ БЫЛО».

Наконец сытная еда, покой и благодатный климат помогают Эммеранс задавить в себе болезнь. В апреле 1942-го она возвращается домой.

Аник работает в буфете, мама — в… такие слова сестра Венеранда даже про себя произносить не разрешала, прибавляя из Послания апостола Павла ефесянам: «А блуд и всякая нечистота не должны даже именоваться у вас». Эмми твердо поняла, что «блуд» — что-то скверное и опасное, вроде туберкулеза.

«Выходит, мама больна. Может, где-то есть санаторий для тех, кто поражен этой болезнью?..»

Услышав от Эмми предложение полечиться, Фрэн умолкает и отводит взгляд, а противный Бартель начинает хохотать.

«Птенчик, твоя мамка этим зарабатывает на жратву и шмотки! Ты голая останешься, если она завяжет!»

«Я не останусь голая, — смело отвечает Эмми. — У меня есть Аник. И папа, и Жанэ — они вернутся из-за моря и…»

«Ну, и что они сделают?»

«Побьют тебя».

«Замолкни, чахоточная, пока не схлопотала. Иди, в книжку воткнись, авось полегчает».

Эмми пишет сочинение.

«Я жила в санатории Святой Агнессы. Там очень любят детей…»

Наци наступают в России. Севастополь, Ростов, подошли к Сталинграду.

«…кормят очень вкусно и питательно. Мы выезжали на прогулку к заливу и играли там в воде…»

9 октября 1942 года. К детскому дому для больных костным туберкулезом в Ейске, на берегу Азовского моря, подъезжают два закрытых серых автобуса. Начальник ейского отделения зондеркоманды СС 10-а Курт Тримборн приказывает начать погрузку. Взрослые в военной форме гоняются за детьми. Впрочем, кое-кто из детей может только ползать.

Это не европейские дети.

Позднее всех пациентов детдома найдут зарытыми во рву за городом. Некоторые перед смертью обняли друг друга. Николай Гончаров, Регина Якобсон, Валентина Ерохина, Энвер Ягьянов, Георгий Андреев… всего — 214 трупов.

«…мы принимали воздушные ванны под тентами от солнца, потому что это полезно для здоровья».

У разных детей разные судьбы, но определяют судьбу — взрослые.

Аник красиво одет, он часто и подолгу отсутствует. Эмми скучает, когда его нет, а когда он приходит — всегда что-нибудь приносит для нее. И берет ее с собой на рынок, чтобы она выбрала, что ей понравится.

Она старательно учится, потому что хочет стать медицинской сестрой, как Венеранда.

«Если тебя кто-нибудь обидит, сразу скажи мне — я разберусь».

После изгнания наци у Эммеранс начинает болеть спина, и она, похорошевшая в санатории, снова бледнеет и худеет.

«Опять на нее тратиться, — ворчит Бартель, — никчемная девчонка…»

А она уже вытянулась, у нее появились фигурка, на нее посматривают ребята — симпатичная.

«Знаешь, кто ее брательник? Аник. Ты с ней поаккуратней».

«Чего на нее глядеть, она ж больная».

«Не уберегли девку! — Аник дает голосу полную волю. — Куда смотрели?! Эмми, будь добра, выйди!.. Горбатой станет — Фрэн, ты этого хотела?! Я деньги давал, чтоб она ела как следует — ты куда деньги просадила?!»

«Знаем, что за деньги, — хмыкает Бартель, — и откуда».

«Знаешь — и заткнись, мурло поганое! Еще раз вякнешь или Эмми тронешь, — у Аника шевелятся ноздри, — тебе не жить. Припорю. Выйдешь за вином — и не вернешься. И хоронить будет некого».

Бартель понимает, что его время прошло. Ни слова не сказав в ответ, он отворачивается и уходит. Его бесит, что он слаб против молодого парня — но ничего не поделаешь.

«Ворюга… до тюрьмы два шага…» — скрипит он от бессилия.

Денег Аника хватает на отличный платный санаторий. Организм у Эмми сильный, до горба дело не доходит, но распрямиться после излечения не удается.

Кособокая.

Она угрюмо изучает себя в зеркале. Заметно? не заметно?.. Видно, что не прямая. Чтобы не затосковать, она налегает на учебу — надо стать самостоятельной, зарабатывать, уйти от матери.

Братик дома появляется редко, но присылает деньги и букеты чайных роз в корзинах.

«Аника арестовали!» — вскрикивает мать с порога и начинает реветь.

В зале суда она держится замкнуто, даже надменно. На нее поглядывают, шепчутся. Старая проститутка… и сынок — убийца. Вырядилась — таких платьев, шляпок и вуалей давно никто не носит.

Вокруг Эмми в коллеже образуется пустота. Сестра убийцы. Спина искривлена, но Эмми не склоняет головы, стойко встречая косые взгляды и презирая сплетни.

«Так вышло, — невесело улыбается ей Аник на последнем свидании. — Не плачь слишком много. Вспоминай иногда. Я тебя люблю, Эмми».

Целуя его на прощание, она старается запомнить, каким был ее брат. И долго не уходит. Ее приходится вывести силой.

Фрэн сильно сдает после казни Аника. Бартель ее бросил. Филип так и не вернулся — выйдя из тюрьмы в Ресифи, он нанимался на разные суда с такой же репутацией, как у него самого, пока не умер на Барбадосе. Потеряв привлекательность, она не пользуется спросом у мужчин, делит время между кухней, меланхолией и церковью, а живет на содержании у Эмми. Однажды ночью она видит во сне трезвого, чисто одетого и строгого Филипа — он то ли зовет, то ли манит ее, потом берет за руку. Она не просыпается.

Эмми перебирается в Мэль-Марри, в городок своего подлинного детства. Стрептомицин уже доступен, вошли в практику препараты изоникотиновой кислоты, а швед Леман в 1954-м синтезировал ПАСК, так что прогноз при туберкулезе стал выглядеть оптимистичней, но роль санаторного лечения не уменьшилась.

Эммеранс Бакар на хорошем счету. Она старшая сестра отделения, это ответственная должность, и она уверенно с ней справляется. Но личной жизни у нее нет, только чтение и переписка с Министерством полиции и тюрем о выдаче останков Аника. Да, и еще церковь — она регулярно заказывает службы за упокой его души.

Она уже внутренне согласилась с тем, что останется старой девой, когда ей присылает визитку сьер Небекур, железнодорожный мастер, лечившийся в отделении два года назад.

«Не откажите поужинать со мной, сестра Бакар».

«Как ваше здоровье?»

«Благодаря вам, сестра Бакар. Я вижу, вы не забыли меня. Палата № 11. Тогда я не был расположен к личным разговорам…»

Он вдовец, непьющий, домовитый человек. Сыну десять лет. Одинокая жизнь тягостна — ни привета, ни уюта, ни тепла. Мальчик растет, ему нужна мать.

«Не уверена, создана ли я для семейной жизни, сьер Небекур. Я должна подумать».

В феврале 1964-го у супругов Небекур рождается девочка, Оливия. Примерно тогда Жонатан Бакар — теперь он пишется «Джонатан», он подданный Соединенных Штатов, имеет дом в калифорнийском порту Юрика, жену-гавайку и троих детей — пишет на адрес матери: «Я жив, мама». Письмо возвращается с пометкой «Адресат умер».

В Иране о подобном говорят: «Слон вспомнил Индию». Да поздно.

Вторник, 24 июня 1975 года.

Чудесное лето в Мэль-Марри.

У Олив каникулы, она играет возле дома. Все готово к маминому празднику; осталось дождаться, когда она придет из больницы. Олив приготовила подарок — косметический набор с зеркальцем. Ее сводный брат, Дамьен — взрослый парень, учится и подрабатывает, — подарит кофейный сервиз, а папа — превосходный льняной комплект постельного белья.

Подходит стройный мужчина с низкой корзиной — это скорее плетеный вазон, заполненный землей; под изогнутой ручкой вздрагивает кустик чайных роз.

«Девочка, сьорэ Небекур здесь живет?»

«Да. Это моя мама. Она сейчас на работе».

«Передай ей, пожалуйста, эти цветы».

«Спасибо, сьер. А откуда вы знаете, что у нее день рождения?»

«Да уж знаю».

«А что сказать ей, кто прислал?»

«Дядя. Просто дядя. Если высадить розу в грунт, она будет расти и цвести. Это моя благодарность твоей маме».

«Она скоро придет, подождите ее».

«Извини, некогда. Я спешу».

«Мама, только что приходил какой-то человек, он тебе принес…»

«Олив, я сколько раз говорила — не разговаривай с незнакомыми мужчинами. Это опасно».

«Наверное, это твой бывший больной. Он благодарил тебя. А вот его подарок. Правда, красотища? Он говорил, можно посадить розу…»

«Жаль, что он не назвался, — Эммеранс со смешанным чувством печали и нежности вдыхает знакомый аромат. — „Дядя“, так он и сказал?..»

«Ма, я вспомнила! он похож вот на эту фотографию, — Олив показывает раскрытый семейный альбом. — Очень-очень похож!»

Эмми птицей вылетает из дома на крыльцо.

«Аник! Ани-и-ик!»

И осекается. Ей стыдно своего крика. При соседях…

«Не зря, не зря я просила Бога».

«Сестра Венеранда — надо навестить ее и рассказать ей! — говорила сущую правду. Покинув чистилище, мертвые на прощание посещают тех, кто за них молился».

Он искупил вину страданием — и он спасен.

Эмми плачет, но это светлые слезы.

* * *

Герца не следует беспокоить — он в прихожей оставил записку: «Я занят». Клейн спустился в подземный этаж — и по пению без слов и шуршанию догадался, где Аник.

В помещении, где громоздились инкарнаторы, витала пыль, а в проход между кожухами машин был сметен сор — пустые банки из-под пива, пакетики от соленых орешков, мятые бумажки с масляными пятнами. Аник возился в зазоре между машиной и стеной.

— Ты оставил свою девушку?! — воскликнул он, высунувшись над кожухом. — Увы — я обречен жить с нравственным человеком!..

— Отлепись от меня. Что ты за раскардаш устроил?

— Как! У нас теперь леди в доме, надо ей соответствовать. Выпивку, курево — побоку, будем вести здоровый образ жизни. Смотри, это мерзость — жестянка с окурками! понюхай, как противно. Представь, что мы ей будем говорить: «Мартина, не пей, не кури» — а у самих в одной руке сигара, а в другой бутылка. Да, надо шефу вежливо заметить, чтоб не смолил при ней свои гаванские. Заодно и ты вылечишься от привычки тушить бычки в канифоли.

— Хм-м… Как знать, вдруг ты и прав. Пойду-ка я за пылесосом.

— Мартина будет нам как сестра, — язык Аника работал усердней помела. — У тебя была сестра?

— Я же рассказывал.

— А, да. За сестру я кого угодно пришибу. Если за какую-то твою едва знакомую я так старался, то Мартину будем на руках носить.

— Угу. Не поздней, чем часов через семь. Холодильник проверил?

— Ждет. Весь инеем покрылся — бр-р-р-р. Меня прямо грусть прохватила — а шеф-то наш стареет!

— Ничего; еще какого-нибудь людоеда обработаем — и он подзарядится.

— Но жизнь не бесконечная! Ты не задумывался, каково нам придется, когда он в ящик сыграет? Давай устроим групповое харакири на могиле сюзерена!..

Приоткрыв рот, Аник прислушался.

— Идет. Сюда. Шаги сердитые. Сейчас нам будет абзац и холокост. Вы о чем думали, когда закладывали этот склеп?! хоть бы сьера Родерика почитали — у него всегда был запасной тайный выход! А тут бежать некуда…

Герц вошел — и в подвале потемнело.

— Аник!

— Да? — Тот приподнял руки с метелкой и совком.

— Я посмотрел телевизионные новости.

— Что-то случилось?

— Убили троих маноанцев в «Азии».

— Боже, какая трагедия!

— Их убил снайпер. Почти с двухсот метров.

— Надо же!

— Из маузера, Аник!

— А я здесь при чем?

— При том, что в радиусе пятисот километров нет такого маэстро, как ты! а стрелки из частей спецназначения маузерами не пользуются!

Аник покаянно свесил голову, а Герц вырастал с каждым словом, наполняясь холодным огнем трезво осмысленного раздражения; видеть его рассерженным было очень боязно. Будет расплата? или гроза пройдет стороной? не угадаешь, вот что тяжелей всего. Жди и терзайся молча.

— Трех месяцев прожить не можешь, чтобы кого-нибудь не укокошить! как маньяк! Когда это кончится?!

— Это я его подговорил, — вымолвил Клейн, шагнув вперед. — Он не хотел, но я настаивал.

— Ты?! Клейн, я от тебя не ожидал такого!

— Дело в сыне дона Оливейра, — поспешил прикрыть друга Аник. — Эта история с Васта Алегре тянется — вспомните, шеф, мы вам докладывали про девчонку из квартиры Долорес. Она была на асьенде в заложниках и… мы ей дали убежать.

— Я ее отпустил, — сознался Клейн.

— Жалостливый, — Аник кивнул на Клейна, как бы поясняя: «Ну что с него взять?..» — Рядом с ней стоял, облучил малютку, ей в память и врезалось. Но отпустил не он, а комиссар де Кордова, сказал: «Бегите».

— Почему во множественном числе?

— Их было шестеро, — припомнил Клейн.

— Вот, а у дона Антонио был сын — такая же, должно быть, гадина. И у него взыграло через десять лет, что папа неотмщенный! Или ему попенял кто папой, стыдно стало. Принялся шарить, как-то вышел на эту Ану-Марию — а она как раз с нами пересеклась. Так бы и до нас докопался.

— И мы решили это обрубить, — закончил Клейн.

— Мы там все трудились — пот ручьем, — Аник продолжал оправдывать давнюю оплошность. — Устали, вымотались. На детей рука не поднималась… Сакко Оливейра мог бы и не лезть к нам в гости. Другой бы, умный, понял, что после такого представления на бис не вызывают, а его, видите ли, все жаба гнетет — даже на толчке сидит и думает: «И кто же замочил маво любимого папашу?»…

— Может, ты перестанешь упражняться в остроумии? — Герцу почему-то неприятно было слушать намеки на себя.

— Все. Я молчу.

— Насколько чисто это сделано?

— Концы попрятаны, и черт не сыщет. Шеф, неужели вы в нас сомневаетесь?! когда мы вас подводили?

— В следующий раз…

— Доложим раньше, чем начнем. Слово даю!

— Профессор, — вмешался Клейн, — девушка сказала… В сельве нам поклоняются, как святым. Имена нам придумали — Пламенный, Железный и Кровавый. Нас колдун из племени шонко загодя во сне увидел.

— Сильный был колдунище, должно быть, — задним числом похвалил старика Аник.

— И еще. В Маноа, в том районе, все считают, что дона Антонио уволок в пекло сам Рогатый, за великие грехи. А мы как бы исполняли приговор. У Сакко Оливейра неприятности — все думают, что Оливейра прокляты. Правда, заранее не узнаешь, как что отзовется…

— Поклоняются?.. — задумчиво переспросил Герц. — Занятно. Проконтролируйте эту девицу. Что касается сеньора Сакко… я приму меры. Где Мартина?

— Крутится на дискотеке. По данным локации, заряд и маркер — в «Арсенале». Обещала прийти в полвосьмого, но… — Аник пожал плечами, — Время подходит, а она в нашу сторону не только не смещается, но, кажется, и не глядит. Пора бы…

— Приберетесь — и готовьтесь взять ее оттуда. Если она слишком долго задержится — начнется критическая централизация заряда в чакрах; нельзя допустить, чтобы она ТАК закончила цикл.

Поднявшись в кабинет, Герц хорошенько поразмыслил, сел за компьютер, набрал и распечатал короткий текст:

Многоуважаемый сеньор Сакко!

Если Вы еще раз побеспокоите Меня, Я нанесу Вам ответный визит, и род Оливейра угаснет.

Искренне Ваш — Рогатый.

Это можно будет отправить авиапочтой из любой соседней страны. Нежелательно, чтобы на конверте стоял штемпель Дьенна.

20.09.

Марсель оставалось жить 346 минут.

* * *

Сумерки, как часто бывает поздней осенью, сгустились быстро и незаметно. Людвик долго не включал свет, наблюдая, как комнату заполняет тьма. Глаза привыкли к потемкам, и Людвик видел очертания предметов в зыбком сером мареве, как во сне. Порой он смыкал веки и спустя длительное время раскрывал их вновь. Иногда ему казалось, что он и впрямь засыпал, и мягкая тишина вокруг незаметно перетекала в теплую истому безвременья.

После визита к Герцу многое прояснилось, дурман раздражения рассеялся, и Людвик начал мыслить более ясно и здраво.

Сказанного не воротишь, сделанного — тем более.

Давал о себе знать голод, жажда сушила рот, но вставать не хотелось, и Людвик, помня о том, как длинны бывают осенние вечера и как обманчиво тянется время, заставил себя подняться. Выспишься раньше срока, а потом всю ночь будешь моргать вытаращенными глазами, как сова.

Дойдя до кухни, Людвик понял, что устал; хотелось снова лечь в кровать, в нагретые подушки, и лежать без движения. С недовольством он оглядел содержимое холодильника: хотя и надо поесть, но ничто не нравилось Людвику, опять к горлу подступила легкая волна тошноты. Выпив сока, Людвик прошел в спальню. Явь почти не отличалась от странного навеянного сна — тоскливая, тянущаяся, как этот бесконечный день, бессмысленная.

Голову стоячей водой заливала дремота, веки опять опускались, но что-то тревожило, волновало.

Тишина. Тишина в доме. В его спокойствии, в его бездействии тишина уплотнялась, обступала со всех сторон, отдавалась неясным гулом на улице, за окном, шорохом в коридоре, ударами капель об эмаль раковины, заставляла прислушиваться, настороженно поднимать голову, чего-то ждать.

Настало время подводить итоги.

Вчера черная пустота небытия опрокинула и охватила его. На время. Инъекция сильнодействующего средства показала, как хрупок этот мир, как тонка и ненадежна связь сознания с бытием. Сколько времени он пробыл в этом густом, насильственном сне, что произошло за это время? Многое… Он понял, что достаточно минуты, болезни, травмы, несчастного случая — и его, Людвика Фальта, не станет. Свет просто погаснет, чтобы никогда не вспыхнуть вновь, сознание исчезнет в надвигающейся тьме и — ничего, пустота. Ни мысли, ни движения, ни звука. Тишина. Что он оставит после себя? Имущество поделят родственники, научные работы истлеют в библиотеке… Марсель вернулась, но другая, чужая…

Время нельзя повернуть вспять. Стрелки на часах идут только в одну сторону. Кто вспомнит о тебе через сто, двести лет?

Тишина каменела, стук сердца отдавался в ушах. Оно пульсировало, разрасталось, наполняло собой весь дом. Сердце — часы нашего организма, его стук отсчитывает горе и радость, встречи и расставания, победы и неудачи; эти часы всегда с нами, стоит им остановиться, прекратить ход — и время исчезнет навсегда, навеки.

Людвик понял, что задыхается от тоски, от тягостного ощущения темноты, от этой тишины и пустоты вокруг. Он боялся надвигающейся ночи и сна, того ощущения провала, которое он испытал. Сон — репетиция смерти. Но как легко мы отдаемся ему в юности, когда он несет долгожданный покой и усладу, и как коварен он становится под старость. Не потому ли старики страдают бессонницей?..

«Я еще не стар, — сжавшись и сцепив пальцы, думал Людвик. — Я могу, я смею начать жить сначала. Мы продолжаемся в своих детях. Наша кровь, сила, разум передаются в генах. Наше бессмертие скрыто в дискретности жизни, в том, что через века родится мой потомок и заговорит моим голосом, у него будут мои черты — и это буду я. Мне казалось, что я занимался делом — но как я ошибался!., это труха, сор, хлам, недостойный внимания. Мужчина рождает вещи, дела, идеи, а женщина — жизнь. Вещный мир рушится, исчезает, а жизнь существует вечно. Нельзя хоронить себя раньше срока, нельзя из года в год справлять панихиду… Неважно, сколько лет мужчине, когда рядом с ним молодая женщина!..»

И Людвик решительно снял трубку телефона и набрал номер, сверяясь с визиткой.

— Адель, вы не могли бы приехать ко мне? Я не вполне здоров, и мне было бы спокойней, если кто-то будет рядом…

И добавил после паузы:

— Я хочу, чтобы вы стали матерью моих детей.

 

Глава 10

«Кто она? Что за девчонка привалила с Тьеном?»

«С чего Тьен весь растопорщенный?»

«Ну еще бы. С виду не нахальная, но яркая такая, мало что не светится — лицо сияющее, блеск в больших темных глазищах, губы кармином полыхают, кожа золотится, и кажется — взмахнет рукой, и искорки посыплются, как блестки».

Явление Тьена с незнакомкой компания у Берты Шнайдер встретила молча — с одной стороны, парней придавило, что Тьен тайком завел такую кралю, с другой — девчата принялись придирчиво оценивать ее. Они-то уже выше тем, что собрались у Берты — а каковы шансы у новенькой? тут держи своего кота за хвост — парни, сколько б ни клялись в верности, готовы скакнуть в сторону за приключениями.

Девушкам стало скучно — они как бы посерели на фоне пришедшей. Чем она — фосфорным кремом намазалась, что ли?.. А держится как! словно одолжение им делает, зайдя сюда.

Перси, со Дня Всех Святых охваченный мистическим восторгом, глядел на гостью тупо, но увидел больше всех — указав на нее всей ладонью с расставленными пальцами, изрек тревожно:

— Она! это она… чужая…

К пророчествам Перси не очень прислушивались и часто советовали бедолаге не играть в Нострадамуса, особенно перед экзаменами, чтоб не накаркал; вот и теперь он смуту внес.

— А это Перси, не в своем уме, — представил его Тьен.

— Познакомь, — предложил Вальдо, свойски обхвативший маленькую Рамбур.

— Мартина, — назвалась для всех Марсель, глядя на Вальдо. Ага, вожак. Именно этот здоровенный «боец» задирал Клейна. А Перси со взглядом каменной ящерицы тогда стоял от него слева. Кто был четвертым?.. Наивно ждать, что кто-нибудь откроет свое имя. Здесь могут быть приняты не имена, а прозвища.

— Руку… поцеловать, — не мигая, потянулся к ней Перси; Тьен дружелюбно подставил свою:

— Целуй.

Компания захохотала; смех оборвал смущение недоуменной паузы, и Марсель с Тьеном погрузились в круг с плеском веселых голосов.

— А вы знакомы, — Тьен улыбнулся Вальдо. — Мы позавчера встречались. На заправке.

Вальдо проглотил новость бестрепетно, как истый самурай — только кивнул. Да, Тьен пришел во славе! А врал-то, врал — «Я не знаю ее». Нарочно притащил эту Мартину, чтоб похвалиться.

Тьен сообразил, что фамилия новой знакомой не «Деблер», если имя — не «Марта». Все же она пошутила над ним. Хорошо, хоть не успел ее представить.

— Как погода в Маэлдоне? — мимолетно спросил Вальдо. Надо показать пришлой, что тут сходка непростых ребят, и то, что она разъезжает на автомобиле Леонида, — еще не повод для гордости. Давай-ка, признавайся, что резиденция принца для тебя закрыта…

— Холодно, ветер с гор. Его высочество велел развести камин в рыцарском зале… там так славно греться. И бокал «императора» из погребов принца.

— Потанцуем? — ди-джей после глухих плывущих завываний, переплетавшихся со звоном колокольчиков, запустил могучий, захватывающий ритм; от трибуны, как от камня, брошенного в воду, побежали упругие, почти осязаемые волны звука, и замерцал стробоскоп, выхватывая из черно-красного полумрака белые изломанные позы мятущихся танцоров. Тьен, увлекая Марсель в гикающее, вопящее месиво танца, с состраданием подмигнул Вальдо — «Что делать, сегодня не твой день, капитан!»

Марсель втянулась не сразу. Компании давешних гонщиков она ничуть не боялась, сейчас они были безвредны, и все опасные порывы вырабатывали в танце. А вопросики, чреватые издевкой — пусть. Она умела ответить так, чтоб не дать противнику простора для подначек.

В первые минуты под сводами «Арсенала» она вела себя скованно. Оглядывая неприступные камни стен, перекрытия под потолком и до стона сжатые цилиндрические тела колонн, она пыталась понять, что было раньше на месте этого огромного цейхгауза, ЧТО потребовалось пробить шипами свай, замостить гробовой плитой фундамента и обложить неживой массой бурого известняка. Нет сомнений, что в таком месте дома отсыревали, торговля не ладилась, работа не спорилась, и архитекторы, по роду занятий состоящие в не чуждом таинствам обществе франкмасонов, путем проб и ошибок пришли к мысли забить несытую невидимую пасть земли каменным кляпом. Удалось ли им это? прекратилось ли поглощение?..

Но сила ритмичного звука и живые голоса избавили ее от первого — пугающего — впечатления об Арсенале. Пришло и буйно расцвело другое чувство — я жи-ва-я! я тан-цу-ю! Она сразу переняла новый стиль движения — и так лихо, что Тьен совсем очаровался.

Лавина сошла, камнепад прекратился, отзываясь слабеющим эхом грохота в ушах и стенах — и публика в зале протяжно визжала и улюлюкала, подпрыгивая все реже; музыкальная буря смолкла.

— Это был Вальдо, — пояснял слегка оглохший Тьен. — С ним Рамбур, не связывайся с ней. Перси — он придуривается, что верит в черта и во все такое. Просто парень головой обмяк. Вальдо у нас знаток, везде принят. А ты правда была в Маэлдоне? а еще где?

— В Рэмском замке есть алтарь Дракона, — взвинченный музыкой, горячо бредил Перси, цепляясь за Дафну. — Я прикоснулся к нему в полночь…

— Кто тебя пустил туда ночью? — смеялась Даф, отдирая пальцы мистика от рукава.

— Марти! — помахал Вальдо, будто век знаком с Марсель.

— Не зови ее, — ущипнула Рамбур его в бок.

— Отгоните сумасшедшего! — кричала Даф.

— Пошли в бар, — возник на пути Кирен — тот, что сменил Тьена в «феррари». Пока Рамбур держит Вальдо, самый момент утащить новенькую, и предлог хороший, чтобы наговорить кучу с верхом о гонке, повыспрашивать, а там, глядишь, и стрелку ее компаса перевести на себя. Что такое Тьен?

— У меня нет метки, — показала Марсель. — Извини.

«Совсем молоденькая! — возликовал Кирен. — Осталось узнать телефончик…»

— Тогда, может, по пиву?

— Что-то не хочется.

Перси, обиженный Дафной, зашел за Берту Шнайдер и достал фляжечку, плоскую, как записная книжка. Ха-ха, сейчас мне будет весело!

— Дай, — шмыгнув следом, перехватила его руку Гизела. — Не дашь — я закричу. Что у тебя там?

— Зелье, — утробным голосом ответил Перси, — лютое зелье!

— Хочу, — капризно требовала Гизела царапаясь.

Строптивая Мартина под охраной Тьена сблизилась с духовным лидером «бойцов» — не как просительница, а в достойной роли уважаемой высокой гостьи.

— Неплохо покатались. — Вальдо наступил на свою гордыню, чтобы писком не мешала разговору. — Одному гонять — что толку? надо с кем-то. Скоро Садовника увидишь?

— О, не знаю, — Марсель поглядела на Тьена, но Вальдо взгляду не поверил. Чтобы сразу так у парня с девкой сладилось — оба должны быть подкурены или пьяны. — На днях.

Дни впереди казались ей долгими-предолгими.

— Передавай привет от Вальдо Ван дер Мерве, — вожак козырнул своей знаменитой фамилией. Мол, пусть знает, что не с мелкими людишками гонялись, а равные — с равными. — И скажи, что тарантас он классно переоборудовал. Думаю, тысяч в сто ему влетело.

«Ах, пустяк!» — повела глазками Марсель.

— Можно и встретиться. Пешком, — миролюбиво улыбнулся Вальдо. — Я б не отказался выйти на ту мастерскую, где перестроили «лендокс». Так и говори — Ван дер Мерве шлет привет и лучшие пожелания.

Возник рядом Перси, сдавленно дыша зельем, с ним Гизела, издающая диковинные горловые звуки, — поперхнулась от жадности.

— Прет от вас, — поморщился Вальдо. — Охрана вычислит. Шли бы в сортир, прополоскались.

Гизела рисковала, разделив с ним фляжку, — Перси лично варил эту бурду. По науке, состав должен был вызывать любовное влечение, но вызывал только отрыжку и желание запить томатным соком.

— Ты отравил меня, урод! — От ненависти, а может, от зелья у Гизелы расширились зрачки.

— Два пальца в рот, — равнодушно посоветовала Рамбур. — Нашла, из чьей бутылки пить. Ты еще покури, чем он сигареты набивает, вообще на метле в трубу вылетишь.

Испившие любовного напитка удалились, и Гизела зло тыкала кулачком в спину сомлевшего Перси. Ди-джей, перекурив, выкрикнул название нового хита — и зал заполыхал белыми вспышками, а компания влилась в дружное биение тел; кое-кто, держа во рту свистки, вторил музыке пронзительными звуками.

«Бом-бом-дага-дах! Бом-бом-дага-дага-дах!»

— Вы с ним родственники, да?!! — заорал Вальдо в ухо Марсель, тоже оставшейся у Берты.

Марсель порывисто кивнула.

— Я так и думал! — ревел Вальдо. Рамбур, устав дергать его, незаметно пнула друга коленом ниже спины. — Идем танцевать!

«Бом-бом-дага-дах!» Казалось, потолок приподнимается и опускается в такт оглушительным раскатам музыки и на финальном взрыве ударника зависает прямо над головами; дискотека становилась смятением живых молекул, мечущихся под титаническим поршнем. Марсель заставила себя сделать шаг, другой — и близость множества энергично движущихся тел передалась ей, словно резонанс; секундный страх исчез, стало легче дышать, и ритм — «пля-ши, пля-ши» — начал овладевать ею. «Раз-два, прыг-скок, впе-ред, на-зад, делаемпрыжок, этохорошо. Вверх-вниз, все-вдрызг, сна-нет, сон-бред!»

В рисунок царящей над залом музыки расплывчатыми пятнами, неясным вибрирующим эхом проникал второй, ведущий, главный звук — мягкие, гигантские удары молота, нет — пресса, выжимающего крики изо ртов, искры из глаз, мысли из голов. Под это непрерывное уханье Марсель не думалось, не помнилось — где раньше она слышала такое?..

«На-го-ре! на-го-ре!»

Она пошатнулась, схватившись за лоб, словно почувствовала прилив жара — где?..

Огляделась — стробоскоп дробил единое и слитное движение на сияющие стоп-кадры. Звуки разбивались на отрывочные ноты, жесты — на мгновенные окаменевшие фигуры. Вспышки прекратились — зал ожил, загудел, зашевелился. Подскочил Тьен, широко и радостно улыбаясь:

— Здорово, я весь пою! выпьешь воды?

Исчезло ощущение того, что ее перемалывают в трепещущую пыль. Остановились стены, замер потолок — «Арсенал» переводил дух, как обжора над следующим блюдом.

Танец за танцем. Марсель наслаждалась, стараясь отдаться ритму без остатка, упиваясь тем, что она может неистовствовать, а потом болтать в компании — о чем? а, просто ни о чем, о первом, что придет в голову. Эти разговоры, то и дело разрывавшиеся смехом, возникали без труда и прекращались сами собой. И Марсель сердилась, что неизвестно отчего порой нападает тошная слабость, совсем неуместная в этом омуте веселья.

«Это простуда. Бывает — жарко без причины, а потом зябнешь и слабеешь.

Это простуда. Начинает колотиться сердце, не унимаясь после танца, и кажется, что не хватает воздуха.

Это пройдет. Ничего страшного… не гляди вверх, а то увидишь, что потолок приближается.

Лучше смотреть на тех, кто рядом — теплые, живые лица, разговор без умолку о музыке — какая самая отбойная, от какой в тряску впадаешь о звездах — какие они наркоманы и талантливые, как подружкам счет теряют и какую дрянь поют; о том о сем — так занятно! забываешь обо всем. Надо только держаться в тесноте компании, не отводить взгляда от глаз собеседников, потому что за пределами их круга свет меркнет, пульсирующими наплывами сгущается темнота… что это? неполадки с электричеством? И отопление, похоже, увернули — холодней становится…»

— Нельзя больше ждать, — встал Клейн. — Едем. Уже сорок минут десятого!

— И начал граф на битву собираться! — заговорил Аник напевно, натягивая синие джинсы. — Надел рубаху он, окрашенную в пурпур, надел он сапоги кордовской кожи и начал примерять доспех тяжелый. Кольчуга — крепче не было и нету! — колечками блестит, как чешуею; не прорубить ее клинкам неверных! Шишак надежный с кованым навершьем, с наносьем, изукрашенным на диво — ударов булавы он не боится! Щит, пояс, рукавицы боевые — над ними, Бог свидетель, потрудились на славу щитники, швецы и кожемяки…

— И не забыл набор он джентльменский — платок для носа, запасную челюсть, — прибавил Клейн, надевая свои темно-синие и более просторные джинсы — затычки для ушей и глаз протезный, костыль, бандаж…

— …лорнет и зубочистки…

— …без коих в бой идти — одно расстройство.

— Я без оружия иду на дискотеку, — Аник вжикнул «молнией», застегивая черную «косуху», — а ты, мой верный Клейн, — ужели ныне идешь на танцы с голыми руками?

Клейн молча предъявил гвоздь сантиметров на пятнадцать и убрал его во врезной карман своей кожанки.

У зеркала они, не сговариваясь, встали плечом к плечу — иначе оба в нем не помещались. Аник — кожаная кепочка, отложной воротник, пояс в талию, охряно-желтые сапожки со скошенными каблуками и заостренными носами, по-ковбойски. Клейн — черная вязаная шапочка албанского сепаратиста, куртка пошире, по фигуре, на застежке-планке, аскетический воротник-стойка, ботинки с рубчатой подошвой; все кожаное на обоих, черное, включая перчатки.

— А мы еще ничего! Мы можем нравиться не только падшим женщинам! — воскликнул радостно Аник и поковылял к выходу на полусогнутых, слегка расставляя колени, вихляясь и гнусаво припевая:

Клейн еле сдержался, чтоб не отвесить ему пинка для скорости.

По пути проверили — не помешает — положение заряда и маркера. Все там же. С микрофона часов на руке Марсель шел галдеж и гогот молодых голосов.

— Вспоминаю юность, — Аник жадно втянул ноздрями воздух. — Я молодею! Я уже совсем как мальчик!

Когда запарковали «вольво» на стоянке «Арсенала», Клейн законопослушно направился к воротам, но Аник перехватил его и поволок в обход:

— Там есть окошки. Ты что, никогда не лазил на танцульки через сортирное окно?! Тебя с гвоздем не пустят.

Окна были не сказать, чтоб низко. Клейн ощупал кладку стены, поковырял пальцем в перчатке по швам между камнями.

— Залезть можно.

— Не можно, а должно! Становись в позу атланта, я полезу по тебе. Ну не ты же по мне! ты весишь, как борец сумо!

Перси было худо. От зелья его так расквадратило, что он топал мимо унитазов и писсуаров, сталкивая удивленных парней с дороги, пока не уперся в тупик последней секции многокомнатного туалета и стал по-звериному озираться, отыскивая раковину. Присутствующим показалось, что он ищет, на кого наброситься, и они понемногу усочились от греха; Перси прихлопнул дверь секции и принялся сосать из крана холодную струю, временами отрываясь, чтобы сплюнуть и вдохнуть со всхлипом. Умылся. В ушах тонко звенело, секция мутилась и колебалась в глазах. Он прислонился к плиточной стене, иногда потряхивая головой и бормоча что-то. Заглянувшие к нему поспешно прикрывали дверь.

Потом — он вскинулся на звук — из стены полезли голова и руки, затем плечи. Черный человек.

«Черные люди явились за мной», — ужас чуть не подрубил Перси колени.

Черный согнулся, взявшись за раму, и выкатился из окна изящным сальто, приземлившись на ноги.

— Ага, привет, — кивнул Перси; колени окрепли. Рогов у черного не было. — Я думал — молодняк пробирается. А ты вроде не пацан. Чего, пять талеров на вход нету?

— Я из принципа. Клятву на мече дал — пока не поседею и не трахнет паралич, на танцы ходить без билета, — черный отряхнулся и брезгливо осмотрел перчатки со следами пыли. — Подсоби, там еще приятель карабкается. Большущий кабан; я один не втащу.

Уперлись вдвоем — следующий посетитель вправду был мясист, чуть собой окно не закупорил.

— Что ж ты так разъелся, культурист? — кряхтел черный, нажимая ногой в стену. — Сбросил бы килограммов тридцать, а?

Когда кряжистого малого втащили, Перси испугался по-настоящему, трезво. И зелье улетучилось, как и не пил его. Пока крепыш сопел и обмахивал руками кожанку и джинсы, Перси бочком-бочком заструился к выходу.

— Куда?! — негромко рявкнул первый черный, и лицо его не по-хорошему изменилось; Перси замер. — Заложить нас собрался?

— Не, не, я так…

— Это гонщик. — Невозмутимый маленький атлет изучал Перси, словно повар — курицу на разделочной доске. — Из «феррари». Я его запомнил. И он меня — тоже.

— Я? нет, я не гонщик, — отрекся Перси. — Я… чернокнижник.

— Демонов вызываешь? — поинтересовался атлет.

— Вот мы и пришли, — Теперь Перси опознал и первого, он тогда пересел спереди назад; приятель крепыша взял Перси за плечо. — Веди нас к своему господину и повелителю.

— Мужики, мы в расчете. Проиграли, бабки выложили. Я четвертной отдал.

— Господь с тобой, какие деньги?.. Мы за своим добром. Вперед, чернокнижник.

— Повеселились, — мрачно молвила Рамбур. — Вон Перси легавые ведут. Сейчас всех шмонать будут.

На первый взгляд, двое, под конвоем которых брел унылый Перси, действительно напоминали сотрудников инспекции по делам молодежи — любят они рядиться под опекаемых. Но на второй взгляд Вальдо понял, что…

— Это не легавые. Марти, там твой родич с другом.

Марсель обернулась — и ахнула. Клейн и Аник! здесь?! откуда?!

— Мартина, привет! — Аник взмахнул рукой снизу вверх, и Марсель поклялась бы, что с его пальцев брызнули и растаяли бледные сиреневые искры.

И жест!

Как в фильме, в том — «Море цвета крови».

Какого-то дельца, не угодившего Марвину, привезли в песчаный карьер, выволокли из машины. Идет дождь, темно. Делец оправдывается, умоляет. В стороне стоит высокий тонкий парень в шляпе и пальто с поднятым воротником, курит. Лица почти не видно. Марвин делает знак, парень быстро подходит — и взмах. Такой же взмах и синий блеск ножа, и еще раз. Свет фар на миг выхватывает лицо убийцы.

— Кто это? — шепнула Рамбур Вальдо.

— Садовник.

— Да, Садовник. — Аник снял узкие черные очки; он был уже так близко, что услышал. — Что тебе сделать — клумбу подстричь или газончик разровнять? — И все двусмысленно, с какими-то опасными движениями кистью.

Марсель не знала, что сказать, зато Вальдо знал.

— Какие проблемы, парень? Мы как бы не в долгах.

— Разговор есть. К ней, — кивком указал Садовник на застывшую Мартину.

— А если она не захочет? — выдвинулся Тьен.

— Тебя кто-нибудь спрашивал? — Аник повел глазами.

— Она пришла сюда со мной!

— Это не значит, что уйдет с тобой. Куда ей с тобой идти-то? к папе-маме на квартиру? они еще не разрешат…

— Ты в «Арсенале» дико выглядишь. — Вальдо решил проехаться по возрасту и внешности Садовника. — Ты ошибся дверью; тебе надо в клуб «Ностальгия», танцевать фокстрот.

Рамбур хихикнула; Садовник тряхнул плечами, чуть ссутулился и развел руки, оттопырив указательные пальцы и мизинцы.

— Ну, парень, ты меня уел! Ал, слышь? меня обидели! Тут старичков обижают! щас я буду выеживаться как муха на стекле…

— Аник! — Кадр из фильма намекал Марсель, что оттопырками и вызывающими позами он не ограничится. За ним же девятнадцать… — Аник, пойдем. Ты скажешь мне, что хочешь, — Взяв Садовника за рукав «косухи», Марсель повлекла его в сторону.

— Что вы к ней примотались? — Возмущаясь, Тьен стал понемногу напирать на невысокого качка. — Что вам надо?

— Уймись. — Спокойный крепыш стоял твердо, и напор Тьена прекратился. — Никто приматываться и не начал. И не дай бог.

— Тут пацифик-зона, мужик, не надирайся, — напомнил Вальдо.

— А на шоссе ты был вояка. — Коренастый плавно перевел на него железный взгляд. — Слова всякие говорил. В пацифик-зоне, значит, вы после шалостей от нехороших встреч отсиживаетесь.

— Ты кто Садовнику-то будешь? — ушел Вальдо от обидных обвинений.

— Друг сердечный.

— М-м-м, понятно — семья.

— Думаешь, ты такой, что с тобой и толковать нельзя? — Тьен, хоть и стоял, не нажимая на дружка Садовника, но его мало-помалу разбирало. — А то пойдем, поговорим.

Расстегнув карман, крепыш неспешно опустил туда руку; компания немного отступила от него, и Тьен напрягся — но тот извлек солидный гвоздь и взял его большими и указательными пальцами, чуть сдвинув места хватки от шляпки и острия.

Все безмолвно наблюдали, как гвоздь изгибается в кольцо. Кисти коренастого играли костяшками, под кожей червями шевелились жилы. Завязав гвоздь узлом, он протянул его Тьену:

— На.

— Это что, намек?

— Нет, пригласительный билет. Когда развяжешь — приходи, говорить будем. А до того — о чем мне с тобой беседовать? Ну разве о машинах — так у тебя драндулет. И вообще — ведите себя легче, господа молокососы.

Перси, взяв у Тьена гвоздь, тщетно старался что-нибудь с ним сделать.

— Аник, зачем вы сюда пришли?

— Хотите, Марсель, — не обратив на ее вопрос внимания, сказал Аник, — я угадаю, какая ваша любимая сказка?

— При чем здесь это?!.

— Сказка о Золушке. Когда часы пробили полночь, ее карета превратилась в тыкву, кони — в крыс, а бальное платье — в дырявые лохмотья. Как думаете — полюбил бы ее принц, если бы превращение произошло ПРИ НЁМ?

— Я… не понимаю!

— Это сказка о факторе времени, Марсель. Вы забываете смотреть на часы, — Аник, пользуясь сумерками дискотеки, вглядывался в еле видимое свечение тела девушки. Плохо. Пламя заряда начало стягиваться к чакрам срединной оси, руки до локтей и ноги ниже коленей подернулись тьмой. Критическая централизация, как шеф и предсказывал.

— Сейчас тридцать две минуты одиннадцатого. В вашем распоряжении чуть меньше двухсот минут, но переход из принцессы в Золушку начнется раньше. Если сейчас самочувствие неважное, то дальше будет хуже. Мы ждем вас снаружи; машина Клейна — на стоянке.

Не ответив, Марсель стремительно развернулась и направилась к компании — впрочем, Аник не отстал.

«Забыть! об этом надо забыть! Вернуться в круг новых друзей, говорить, смеяться, радоваться — и не глядеть на часы! Если не видеть меняющихся черных цифр на серой матовой панельке — ничего не произойдет. Пусть этот вечер длится без конца!..»

— Мы уходим, — успокоил Садовник враждебно молчащую компанию. — Идем, Ал. Счастливо оставаться!

— Инспекция по делам молодежи, — уверенно махнул Аник на служебном выходе членским билетом Ботанического Общества. — Сегодня у вас спокойно. Возможно, мы заглянем позже.

— Черные люди… — лопотал Перси, напрасно силясь развязать гвоздь. — После них исчезают вещи и пропадает память…

— Не знаю, как вещи, — недовольно отозвалась Рамбур, — а настроение у меня пропало. Марти, что у тебя за чертовы родственнички?

— Кузены. — Марсель рассеянно проводила глазами высокую и низкую фигуры, быстро потерявшиеся в вялом мельтешении дискотеки, — Им… поручили за мной присматривать.

— Бедняжка, как я тебе не завидую! С такими церберами точно девушкой останешься. Тьен, готовься — будете ходить под ручку, от и до по часам.

— Он тебе что-то плохое сказал? — Тьен взял Марсель за руку, — Ты испугалась? У тебя руки холодные… дай погрею.

— Не понравились они мне, — встряхнула гривой Даф. — И надо вам было, Вальдо, выделываться на шоссе? Они мигом вас нашли, понял? Глядишь, не отвяжутся, встретят снаружи.

— Ну да, и вдвоем «Арсенал» окружат. Нас много, бояться нечего. — Перестав видеть квадратного силача и Садовника с его сомнительными повадками, Вальдо стал куда смелей.

Ди-джей не дал публике остыть — динамики издали вступительный аккорд, крик огласил названия группы и следующей песни, и с восторженным воем оживившегося сборища воздух забился, уплотняясь под частыми ударами невидимого молота.

Танец — это спасение, скорей уйти в него! Там, где в кипятке звука подпрыгивают и извиваются сотни тел, не замечаешь того, как стынут кисти и ступни, как не хватает воздуха на вдох, как трепыхается сердце. Без передышки, танец за танцем, кричать, верещать со всеми вместе, вытрясти из себя нарастающее ощущение того, что ты — одна, и все, что здесь происходит, — не твое, не для тебя.

«Не останавливайте музыку! громче, сильней!»

После танца в зале прибавили свет, но Марсель показалось, что стало темней. Она потерла глаза — ой, что такое, руки ледяные! впору подышать на пальцы. И светлее не стало. Хорошо, что рядом Тьен, он понимает — что-то случилось; держит ее руки в своих, заботливо смотрит, с тревогой:

— С тобой все в порядке? Ты какая-то бледная. Может, я провожу тебя?

Зал «Арсенала» стал ниже, колонны вот-вот лопнут под нажимом сводов. Есть ли отсюда выход? или каменные челюсти уже сомкнулись, и нас тут похоронит?.. С последним ударом часов, в полночь, потолок накроет всех неподъемной плитой — Марсель, как наяву, представила: многоголосый вопль, отчаянный визг, крики о помощи: свет гаснет, как в кинотеатре, и потолок обрушивается с рокочущим гулом…

Скорей бы объявили танец! Вместе можно выстоять против нависшей силы камня! А в одиночку — нет. Сердце колотится, частое дыхание не насыщает, темнота сгущается…

— Давай сходим, выпьешь кофе, — предложил Тьен. Кто знает, что с ней творится? у девчат в критические дни бывают обмороки — все эти женские дела ужасны, даже думать о них жутко.

Или у нее дела с наркотиками? а может, она задолжала Садовнику? как бы там ни было, ей надо помочь.

— Нет… все нормально… — Случайно взгляд Марсель упал на цифровую панель. 23.14. Сколько мне осталось?.. Нельзя знать! можно умереть от одного знания, что ты скоро, в определенный час…

— Я не хочу этого! не хочу! — Марсель, чуть не сломав ногти, разомкнула застежку, сорвала браслет с запястья, осаднив кожу, и что есть сил шарахнула часы об пол.

«Все. Свободна. Не надо считать минут, не надо ждать. Жизнь принадлежит мне, а не часам!

Сейчас станет привольней дышать, стихнет сердцебиение, свет станет ярче!»

Но ничего не изменилось.

 

Глава 11

— Исчез сигнал маркера, — отметил Клейн, повозившись с пультом. — И звук пропал.

— Конечно, во всем виноваты часы, — вздохнул Аник. — Разбила или спустила в канализацию.

— Двести сорок талеров. — Клейн не был скуп, но расходы считал точно. — Перехожу на локацию заряда. М-да-а-а… заряд-то хиленький. О чем она думает?

— О чем они вообще думают в таком возрасте?! время на ногах разносят! Если к делу не привязаны — на что три дня убивают? Шатаются, болтают и хохочут. А ведь это лучшая пора для набора опыта, как для рыбака — путина; прозевал — не догонишь. Я вот упустил свой час, а после мучился — пытался наверстать… И даже не вспомнят потом, хоть мозги сломай — что делали, с кем были. Меня допрашивали — «Что вы делали тогда-то? а такого-то числа?» Ха, было мне когда запоминать, в ее-то годы! Оказалось — бумаги все помнят; вот кто свидетели…

Он всматривался в приземистую громаду Арсенала.

— Ох, нас еще ждут веселые денечки. Если во второй цикл воплотится… — Аник суеверно оплевал дьявола, теоретически стоящего за левым плечом, — будем в осаде сидеть на «Эммеранс», собак спускать и поливать гостей из шланга. К нам же все кобели сбегутся — и на «феррари», и на байках! Мы-то можем регулировать свое влияние — а представь, как она на парней будет действовать! Девчонка с зарядом, они к ней, как иглы к магниту, потянутся. Добро бы один, а то обойма кавалеров. И будет, как у Ганса Сакса —

— Двадцать минут двенадцатого, — сухо констатировал Клейн. — По-моему, до нее не дошло. А должно бы…

— Просто ей кажется, что в толпе она защищена.

— Без десяти двенадцать пойдем брать. Дольше оставлять ее нельзя. Не ждать же, пока дискотека закроется! Ты свой билет ботаника не доставай, покажем мой — все-таки иммиграционная полиция; после дела в переулке они наверняка везде шныряют.

Грозный камень окружал Марсель, и даже близость Тьена не спасала, хотя она старалась, чтобы он был рядом — и Тьен не отходил ни на шаг, но Мартина остывала, и от танца к танцу становилась все боязливей, все пугливей. Она ждала чего-то — чего-то такого, что ее страшит.

Она то жалась к нему, то опасливо озиралась — наконец, оторвавшись от него, побежала вдоль стены. Не гнаться же… если что-нибудь, в туалете есть девчонки, помогут или позовут помощь. Подождем. Но все равно непонятно — вроде на танцы пришла с желанием, была такая бойкая, к нему тянулась, а потом, после прихода ее неприятных кузенов, стала бояться.

Садовник запугал ее?..

«Вернется. У меня номерок из гардероба».

У выхода Марсель окликнула охрана:

— Сьорэнн, что-то случилось? вы не забыли взять одежду?

— Нет! нет, ничего! я приду!.. — Едва не споткнувшись в спешке, она попробовала улыбнуться, но вышла гримаса.

— Не стирайте метку, а то будете платить второй раз.

Снаружи страх и холод охватили ее еще сильней — но она не подумала, что выскочила в ночь легко одетой; это был иной холод — неотвратимо надвигающееся дыхание той вечности, которую она покинула три дня назад.

Страна Без Возврата властно призывала беглянку: «Вернись, и страх исчезнет. Войди в мою тишину, и я упокою тебя, покрою снежным саваном, и сон твой будет неподвижен и прозрачен, без мук и терзаний… Посмотри на этот мимолетный мир очами мертвеца — все тлен, все суета сует, ты выше этого и чище мелких живых забот. Тебя ждет нерушимый, совершенный покой…»

А она металась, сдерживая слезы и отыскивая среди машин одну, где сидит и ждет ее необычная родня — единственные люди, которые могут понять ее мучение, помочь ей и спасти от обещанного покоя.

— Мартина, сюда! — окликнул Аник.

Она нырнула в салон, припала к Анику и заплакала:

— Не могу больше, не могу! Мне плохо, дышать нечем! Я умираю, да?!.

— Ходу, — бросил Аник Клейну, снимая перчатки. — Откинься, расслабься. Сейчас…

Лицо его исказилось, когда он протянул ладони над Марсель; в салоне появилось бледное лиловое мерцание — не ярче, чем светит экран телевизора. И — сердце стало биться реже, почти окоченевшие пальцы потеплели, исчезла одышка.

— Так лучше? — Голос Аника стал хриплым, сдавленным.

— О… да, да. Спасибо, Аник. Мне уже… почти хорошо.

— В следующий раз старайтесь соблюдать режим и предписания профессора.

— Пожалуйста, не говорите ему, что я… почему я…

— Ни слова. Повторяю — вы можете рассчитывать на нас в любой, даже самой серьезной ситуации.

— Мое пальто и берет… остались в «Арсенале», — помолчав, сказала Марсель.

— Не беда. Если кавалер — не олух, он сообразит, как с ними поступить.

— Я даже не попрощалась…

— Не надо прощаться, если не уверен, что уходишь навсегда. Не знаешь ведь, как и когда вернешься.

— Вам, — не к месту вспомнила Марсель, — передавал привет Ван дер Мерве.

— Который? — озадачился Аник.

— Дедушка, — фыркнул Клейн за рулем.

— Нет, наверное внук — ему немного за двадцать, я думаю. А вы знали кого-то другого?

— Э-м-м-м… — Аник отчетливо припомнил, как розовым майским утром 1971 года Беренгет Ван дер Мерве вилял у него на прицеле, стараясь разминуться с пулей. — Да, был знаком… немного…

— Вальдо, вы его видели. Это он сказал про фокстрот.

— Не узнал. Я в свое время помог его отцу в одном щекотливом финансовом вопросе, дело касалось наследства. Отец… как вы назвали? да, Вальдо!.. — был мне очень благодарен. Но я не стал вхож в дом Ван дер Мерве. У нас слишком разный социальный статус. Понимаете, Марсель, — отдыхая после передачи частицы заряда, Аник выглядел по-домашнему мирно, — это они могут играть в демократию, а мы в аристократию — ни-ни. Сынок магната, а тем более аристократа, может ходить патлатым, грязным, пить дешевое вино из горлышка и водиться с подонками, но никогда не забудет, что он «фон…», «де…» или «дан Кто-то». А вот мне изображать герцога куда трудней! и забыть, что я из портовых трущоб, совсем непросто.

— А Тьен, — Марсель взгрустнулось при упоминании о нем, — сказал, что «Конь» — бывшая машина принца Леонида. Вы в самом деле с ним знакомы?

— А то как же! конечно. Принц обожает цветы, и кто-то должен рекомендовать ему самые лучшие сорта. И что бы там ни злопыхали некоторые… — Аник вонзился взглядом в подголовник Клейна.

— Разве я что-то сказал?

Тьен… Марсель опечалилась — ни «до свидания», ни слова напоследок, убежала, как оглашенная… он наверняка обидится. Нельзя так поступать… но что было делать?

Как он там? Рамбур и Кирен посмеются над ним.

Вальдо скажет: «Как в сказке — Тьен, ты ведь любишь сказки Маркуса? — принцесса-лягушка ускакала, оставив герою свою шкурку… но ты же знаешь ее адрес, правда, Тьен?»

«Отличный предлог втереться к ней домой, — кивнет Гизела, отплевавшаяся и отпившаяся соком от зелья Перси, — принести пальтишко и беретик. Вознаграждение гарантировано!»

А Тьен будет хмуро стоять с ее вещами в руках.

Нет, он не станет потерянно рыскать в смятении.

В понедельник он отправится на виллу «Эммеранс».

Закрытые ворота, исступленно лающие псы. На звонок выйдет замкнутый, хладнокровный Карт.

«Что вам угодно?» — спросит Карт вежливо и бесстрастно.

«Девушка… Мартина, она была здесь позавчера. Мы с ней были на танцах, и она… оставила вот это. Надо передать ей».

Тьену покажется, что он где-то видел раньше этого слугу, больше похожего на вышибалу. Что-то знакомое в силуэте — голова, плечи…

«Я передам. Можете быть уверены».

«Если она здесь, я…»

«Ее здесь нет».

Вот так. Прекрасная дева-эльф унесла с собой его сердце, вошла в свой волшебный холм, и врата затворились, наглухо отсекая лунный мир чар от солнечного мира людей.

«Я бы хотел сообщить ей кое-что, это… важно».

Карт после долгого взгляда промолвит: «Напишите записку. Я приложу ее к вещам».

«Марти, прости, что не проводил тебя. Мой телефон 518-20-79. Если понадоблюсь, звони. Я буду ждать! Тьен Шильдер».

«Вольво» Клейна въехал в гараж особняка Герца.

* * *

23.48. Осталось 127 минут.

Из машины Марсель вышла уверенно, но оказалось, что сидеть было надежней, чем стоять. С дыханием было более-менее нормально, а вот ноги за недолгое время поездки как-то онемели, и Клейну с Аником пришлось поддержать сьорэнн, чтоб она не оползла на пол. Марсель сделала усилие и удержалась на ногах, но без помощи вряд ли бы сделала и пять шагов.

— Почему со мной так? — спрашивала она, беспокойно вертя головой. — Скажите, это пройдет?.. Зачем мы идем в подвал? Я не пойду туда! — Не в силах упираться, она обвисла на их руках в надежде, что им будет тяжело, и они ее отпустят. Не тут-то было.

— Мы спим там, внизу.

— Я не хочу спать! Я не засну! Не надо меня туда!

Клейн подхватил ее, вырывающуюся, на руки и понес.

— Клейн, пожалуйста, миленький…

— Сейчас придет профессор и все скажет. Ничего страшного. Включим потенциометр, проверим заряд. Ляжем на кушетку…

— Не буду ложиться! — сев, Марсель сгорбилась, обхватив себя за плечи. — Не трогайте меня. Не прикасайтесь. Не хочу делать укол. Не доставайте шприц, я не дамся!..

Сердце вновь принялось стучать, как после подъема бегом на самый верхний этаж; Марсель задышала чаще — старалась делать глубокие вдохи, но нехватка воздуха давала себя знать.

Ровные, голые, однообразно окрашенные зеленовато-серые стены, кафельный пол кирпичного цвета, почти пустая комната без окон, какие-то коробки с циферблатами на металлическом столике — и все? это конец? дальше ничего не будет? Танцы, компания, осторожные и ласковые руки Тьена — это было едва полчаса назад и вдруг прекратилось, оборвалось. Разбитые вдребезги часы не остановились, они неумолимо продолжали роковой отсчет, отнимая жизнь со скоростью секунда в секунду. Сколько осталось? Час? меньше? этого не может быть!..

Только что, в машине, ей стало лучше от приближения рук Аника — значит, что-то можно изменить, поправить?

Что угодно. Пусть это будет очень больно — лишь бы не было так нестерпимо страшно, лишь бы не чувствовать, как пальцы холодеют, становятся синевато-белыми, чужими, непослушными, негнущимися, как сердце беспричинно трепещет, вот-вот готовое остановиться, как перестает повиноваться дыхание, как жизнь уходит из тела, испаряется с каждым выдохом, рассеивается тающим теплом.

— Что вы стоите?! Сделайте что-нибудь! — со слезами закричала она. — Помогите мне!..

Вошел профессор — такой же твердокаменный, с тем же спокойным взглядом льдисто-голубых глаз.

— Добрый вечер, Марсель.

— К черту, какой он добрый?! — Она громко всхлипнула. — Это невыносимо, я не могу! Ради бога, добавьте мне заряд, вы же можете! Я прошу вас — включите свою машину! Я не хочу умирать!..

Что-то повернув на одной из коробок, профессор поднес к ней диск на рукоятке, из которой свисал провод, тянущийся к прибору на столике. Стрелки задвигались — Марсель впилась в них глазами, словно могла прочесть по ним свой приговор.

— Остаток — двадцать шесть тысячных, — похоже, это была мысль, высказанная вслух. — Марсель, мне очень жаль, но ваше время истекает. Пора подумать о том, как избежать… дискомфорта под конец. Полагаю, вам объяснили, что у нас принято делать в подобных случаях.

— Нет! Не надо этого делать! Дайте мне еще пожить, хоть немножечко! Клейн, Аник — они живут долго, правда? сделайте мне то же самое! Запустите машину! Я хочу жить, не убивайте меня!..

— У вас другой режим, чем у моих помощников. Сразу его нельзя наладить. Давайте надеяться на лучшее. Если…

— Если?! а если я не оживу?! Вы можете мне обещать, что оживу? Нет? скажите правду!

— Что бы я ни сказал и что бы вы ни думали, вам придется пройти через это. Другого пути нет. Все, чем я могу помочь, — закончить цикл без неудобств.

— А дальше?! я проснусь?! Вы ответите мне или нет?!!

— Это зависит не от меня.

— Почему вы такие злые?!. — обессилев от страха и слез, Марсель завалилась набок; она медленно и мучительно извивалась на холодной гладкой ткани кушетки, пытаясь прорвать ее ногтями. — Зачем, ну зачем вы меня воскресили?.. я не хочу опять туда! я хочу дышать, видеть, хочу быть!.. Включите машину, что вам стоит? всего на чуть-чуть, я не прошу много… Пожалуйста, ну будьте людьми!

Аник и Клейн удрученно переглянулись. Зрелище надрывало душу — но убыль заряда остановить нельзя. Можно было впрыснуть ей гексилин силой — и какое тогда у нее впечатление останется? возненавидит на всю жизнь, а не оживет — самим будет противно вспоминать. Они заранее условились — пусть выберет сама, как ей собой распорядиться: дойти до конца или уйти в сон. Им оставалась лишь нелегкая забота уговаривать. И профессор согласился с ними.

— Марсель, мы готовы помочь, но то, что вы просите, — не помощь. Неприятности будут длиться дольше — и они будут хуже. Я искренне советую вам избрать короткий путь. Сейчас вам не до размышлений, но постарайтесь сказать себе — что предпочтительней. Будем верить, что мы еще встретимся на этом свете. Удачи, — Герц бережно коснулся ладонью ее плеча, что-то шепнул Анику и удалился. Он был стойким, но вид девушки, лежащей ничком на кушетке и трясущейся от рыданий, выводил его из равновесия.

— Жить. Хочу жить. — Слова вырывались из груди со стоном, между захлебывающихся частых вдохов. Помощники Герца сели к ней — один в ногах, другой в головах.

— Аник, можно еще — ладонями? ты умеешь, сделай, а? Мне… плохо, я… задыхаюсь… Сделай, Аник! или ты, Клейн! я вам потом отдам, сколько скажете! Дайте хоть самую малость! Вы столько живете, это же не потеря, поделитесь! Жалко, да?., вы жадные, гады, почему вы не хотите дать?!

— Жизнь… кхм, — неловко начал Клейн, — странная такая вещь…

— Поймите правильно, Марсель: жизнь — это частная собственность. У каждого своя. Ее можно отдать, но нельзя выпросить. Когда нужно — я не пожалею. Но сейчас не тот момент.

— Не впрок пойдет, — прибавил Клейн. — Как мертвому припарки.

— Я не мертвая! я живая! — взвилась Марсель с горькой яростью. — Мне восемнадцать, мне надо жить, жить! а вы меня вытащили… поставили опыт — и радуетесь! подразнили жизнью — и обратно в яму! Подлецы! убирайтесь, не хочу вас видеть! и не подходите ко мне! я никому не нужна…

— Сейчас вернусь. — Аник руками и глазами показал наверх, поднимаясь с кушетки.

— Куда он пошел? — сипло зашептала Марсель. — Зачем? за ядом? для меня? я не позволю! Вы меня убить хотите. Как крысу, — задвигав холодными, деревенеющими ногами, она сжалась в клубок. — Не смейте. Дайте умереть по-человечески… — и вновь залилась слезами, судорожно вздрагивая.

Минуты убегают, подступает чернота. Как невыносимо отсчитывать СВОИ последние минуты, понимая, что за самой последней не будет НИЧЕГО — ни солнца, ни неба, ни звука, полное ничто. Все будут — а тебя не станет. Где-то продолжат гореть звезды, веять ветер, цвести сады — а ты, твое Я исчезнет. Конец Вселенной — для чего она, эта бесконечность с ее галактиками, если нет ТЕБЯ? Мира нет, если ты его не видишь, но мира не жаль — жалко только себя одного.

И тем страшнее сознавать это, ощущая, как отказывает тело, и тебе подчиняется один разум, и он вопит в коробке черепа, понимая, что скоро глаза помутнеют и померкнут, уши оглохнут и прекратятся все остальные чувства. Чтоб вырваться из плена умирающего тела, пойдешь на все.

Она закричала, когда вошел Аник. Что он там держит за спиной?!.

— Сюрприз! — Аник достал и потряс в воздухе забавную мягкую куклу — розовую пантеру с лапами-макаронинами, смешливой мордой и без одного уха. — Это принес ваш папа.

— Он… был здесь?

— Да, заходил справиться о вас. Судя по всему, он в вас поверил. Передавал привет и свои извинения.

— Дайте мне. — Она выхватила у Аника куклу и прижалась к ней мокрым лицом.

— Будете с ней спать?

— Мне страшно — я боюсь не проснуться.

— И совсем не страшно, поверьте. Как говорил старик Гамлет: «Уснуть — и видеть сны…» А мы, как гномики, будем оберегать свою спящую Белоснежку.

— А я проснусь? — Пытаясь справиться с одышкой, Марсель вдыхала старый детский запах розовой пантеры.

— О, это сложный научный вопрос! в любом случае, чтобы утром встать и потянуться, надо сперва лечь баиньки.

— Это… больно?

— Не больнее, чем комар укусит.

— Сколько мне осталось?

— Мало, — сверился с часами Клейн. — Часа полтора.

— А холодильник…

— Вы его не почувствуете.

— Я же вся замерзну.

— Да, там порядочно ниже нуля. Но вас это не должно беспокоить.

— И я бы не хотела раздеваться.

— Ваше слово — для нас закон.

— А меня не стошнит, когда вы… я не буду хрипеть?

— Клейн, я не храплю, когда ты меня укладываешь?

— Нет. Все выглядит вполне пристойно.

— Ой, мне вроде свободней дышать!

— Шаговой этап централизации, — важно пояснил Аник. — Заряд оттекает в главные чакры, чтобы удержаться. Ну как, позволите принести лекарство?

Марсель засомневалась, но внезапно решилась, поняв, что уже и руки гнутся с трудом, словно пластмассовые.

— Можно.

Одобрительно кивнув, Аник отправился в соседнюю комнату; Марсель померещилось, что в ЭТУ дверь ее и вынесут, когда… Не выпуская игрушку, она схватилась за руку Клейна. Сильная, надежная рука.

— Клейн, а повременить нельзя?

«Перед смертью не надышишься», — Клейн за многие десятки циклов отвык от этой жажды на краю, но забыть ее было нельзя — очень уж сильное ощущение.

— Не надо думать, что это конец, — он ответил не сразу, — И бояться не надо. Просто сон, и ничего другого. Главное — что будет потом.

— Вдруг… — глаза Марсель вновь налились подступающими слезами, — ничего не будет?

— Ну, так было бы нечестно, — Клейн улыбнулся. — Только мы можем понять, что не все так плохо, как при жизни кажется.

— Я ходила в церковь, а меня… что-то прогнало. Храм меня не принял. А вы? как у вас?

— Мои храмы далеко. Да и не храмы — священные рощи. У меня другие боги, я с ними не ссорился. И вы не считайте, что вас прогнали. Штука в том, что мы живем не по закону, вот и бьемся обо все углы локтями.

— Мне страшно, — торопливо изливала горести Марсель, пока есть кому слушать, — Я боюсь, Клейн! Боюсь!!

— А я говорю — не бойтесь. Вы не одна, вас помнят.

— Да. — Марсель покрепче обняла игрушку. — А вас?

— Наверное. Иначе как бы я воскрес?

Аник принес два одноразовых шприца, упаковку ампул и свернутый кольцом плоский резиновый ремень; при виде этих предметов Марсель еще сильнее испугалась.

— Прямо сейчас? нет-нет, давайте погодим!., я не готова.

Смертельная инъекция. Она читала об этом в журнале: в Америке изобрели новую казнь, где палач — врач со шприцем.

Аник подумал о том, каким терпением надо обладать детскому стоматологу, чтоб убедить своих пациентов открыть ротик. Видимо, эта разновидность зубодеров обязана пройти двухгодичный курс в школе иезуитов и усвоить самые изощренные уловки обмана и запудривания мозгов.

— Ну хорошо! как скажете, так и начнем. Пока у нас есть немного времени, — пристроившись с улыбкой на кушетке, он как бы ненароком взял Марсель за запястье и, скосившись на часы, стал считать пульс, шевеля губами. Частый пульс в похолодевшей тонкой руке прощупывался слабо, и Аник постарался придать себе вид встревоженного медика, у которого на сердце тяжелей с каждой минутой. Посмотрев на него, и Клейн включился в импровизацию.

— Как оно?

— М-н-н-н-э… Хорошего мало. Выраженная экстрасистолия.

Незнакомое слово показалось Марсель зловещим.

— Принести кардиограф?

— Нет смысла.

— Это пройдет? — спросила Марсель с надеждой.

— Появились выпадения. — С лицом мрачным и скорбным Аник деликатно приложил пальцы к ее щеке, покачал головой. — Да-а-а… процесс развивается быстро… Марсель, мне нечем вас утешить. Тахикардия нарастает.

Для тяжело дышащей, не находящей себе места от непрекращающегося сердцебиения Марсель его слова были каплями, переполняющими чашу.

— Я не хочу засыпать!

— Что в этом особенного? все люди каждый вечер ложатся в кровать, не зная, что их ждет завтра и увидят ли они утро. И, между прочим, большинство дожидается рассвета. Нам даже выгодней в том смысле, что мы знаем — КОГДА. Можно подготовиться и закруглить дела.

— Но вы-то знаете, что утром подниметесь!

— Постарайтесь присоединиться к нам.

— Как я могу это сделать? как?!

— Верить.

— Изменения есть? — спросил Клейн беспокойно.

Лицо Аника изобразило крайнюю степень с трудом скрываемой печали.

— Предагональные симптомы… Если хотите, подождем еще. — Его тяжкий вздох добил Марсель.

— Давайте, делайте. Я уже не могу. Нет! сперва я помолюсь. Не мешайте мне.

Чтобы отсрочить неизбежное, она к «Во имя Отца», «Отче наш» и «Радуйся, Мария» прибавила «Здравствуй, царица», но от волнения больше ничего не вспомнила. Приникнув к хозяйке, розовая пантера внимательно выслушала и завершающее — «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу ныне, присно и во веки веков. Аминь».

— Ну, теперь все. Аник…

Клейн перетянул ей плечо резиновым ремнем, Марсель с усилием стала сжимать и разжимать пальцы, Аник нашел вену и, сдвинув кожу, косо ввел иглу.

— Нет, погоди!

— Что? — участливо спросил Аник, плавно вдавливая поршень.

— А… я… — Глаза Марсель, подрагивая, закатились под опускающиеся веки.

— Монитор. — Отложив шприц и приклеив ватку к коже кусочком пластыря, Аник начал расстегивать на Марсель блузку; Клейн, подкатив столик к кушетке, переставил с него на изголовье миниатюрный аппарат, из-за множества проводов похожий на игрушечного осьминога с темно-серым глазом — желтая глазная щель осциллограммы пока была прямой и похожей на нить.

— Начали. Первое отведение. — Клейн подал провод с плоской присоской на конце. — Второе отведение. Третье…

— Все поставлены. Запись.

Желтая линия ожила, зазмеилась пикообразными изгибами.

— Ноль часов пятьдесят семь минут.

— Ф-ф-ф-у, насилу уломали вовремя! Айда за каталкой.

На пороге холодильника Клейн впрыснул Марсель вторую, убийственную порцию. Сердечные сокращения быстро зачастили, стали перемежаться разрывами, дыхание сбилось.

Журча колесиками, каталка въехала в проем между покрытыми изморозью радиаторами; в трубках за гармошками однообразно изогнутых пластин еле слышно шелестел фреон. Одинокая бело-синяя лампа на потолке освещала неподвижно вытянувшуюся Марсель и пантеру — та не захотела расстаться с хозяйкой.

По телу пробежала слабая дрожь, голова чуть откинулась в сторону — глаз осьминога стянулся в немигающую щель.

— Готово.

Здесь было очень холодно, порядка 30 °C. Последнее дыхание осело на краях ноздрей тончайшим инеем. Губы стали синеватыми; кожа сильно побледнела, и на ней белыми пупырышками обозначились застывшие мурашки.

Надо было спешить, чтобы самим не надышать лишнего инея. Снять кардиомонитор, застегнуть одежду.

— Куклу оставим?

— Конечно. Она ее любит.

— Покойся, милый прах, до радостного утра, — с чувством произнес Клейн.

— Ну ты и циник.

— Это поэт сказал. Такая эпитафия.

— Сплюнь налево.

Плевок подымился секунду и замерз на пластиковом покрытии. Несмотря на пронизывающий холод, они медлили уходить.

— Она ходила в церковь. Неудачно. Надо было тебе предупредить ее.

— Пусть опыта набирается. Я вот нарочно ходил, чтоб понять — как это на меня подействует. Мрак! колокол ударил — я чуть пластом не лег. Потом еще святых даров наелся… помнишь, ты мне капельницу ставил?

— Хм, а ты сказал — тухлые консервы…

— Это была версия для босса. Еще бы я ему открылся! он бы меня гостиями закормил ради науки. Слушай, отчего ты у нас такой везучий? тебе что храм, что каффи…

— Я не католик. Моя конфессия — марла вера, и по этой вере я — дух предка.

Так, рассуждая о хитростях загробной жизни, они покинули холодильник, и массивная термоизолирующая дверь гулко захлопнулась, лязгнув запором.

И наступила тьма.

 

Глава 12

Неясный шелест, тихий прерывистый свист, глухое бормотанье воды в трубах — звуки в темноте.

Потом — далекие голоса, какая-то торжественная музыка, оставляющая в душе ощущение света, шум машин, одинокий вой сирены вдали, быстрый топот по лестнице, окрики — почти внятные, немного напрячь слух — и различишь слова.

Чернота редеет, словно рассеивается плотный дым, и из мутной серости сумрака проступают очертания предметов, силуэты обретают объем и цвет, насыщаются красками; свет все ярче — он беспрепятственно проникает сквозь стекла бело-золотым прозрачным газом, и там, где струи разливающегося сияния касаются стен, тканей, полированного дерева, загораются блики, играют рефлексы, вспыхивают солнечные зайчики.

Становится так светло, что впору зажмуриться — но глазам не больно от света; золотистые лучи не режут, а ласкают взор, они согревают, несут запах свежести.

Воздух поет, тонко звенит, пронизанный солнцем.

Казалось бы — все как всегда. Знакомая комната, привычная мебель. Те же картинки над письменным столом: дельфин, балансирующий мячом на носу, морская черепаха и стайки цветастых рыб над пестротой подводного атолла. Красочные глянцевые плакаты экстренных служб: борьба с огнем — пожарные в робах и касках на фоне алой машины, защита здоровья — санитары «неотложки» в синих куртках и их темно-синий автомобиль с белой полосой, на службе порядка — полицейские в лиловом… но свет столь могуч и животворен, что животные и люди на изображениях становятся почти осязаемо выпуклыми; воздух так насыщен переливчатым солнечным теплом, что хочется встать, распахнуть окно и во весь голос закричать: «Здравствуйте все! С добрым утром!»

Одежда нежно, мягко касается тела, вода в кране хрустально-прозрачна, журчит певуче, подражая лесным родникам — а какой букет тончайших ароматов скрывается в глотке простой воды! смолистый дух хвои, роса майского ландыша, ветер, полный цветущей черемухи…

Расцеловав верную розовую пантеру — «Не шали, веди себя смирно, будь умницей», — Марсель оглянулась — что-то зашуршало? «кто здесь?» послышалось.

Она вприпрыжку сбежала вниз, но никого не встретила. Отец ушел на праздник? Ничего, увидимся!

На улице небо открылось ей, как беспредельная и чистая голубизна — простор для полета. Если бы крылья — взмыла бы ввысь! Туда, к тем большим белым птицам, что кружат над Дьенном, мерно взмахивая крыльями! Марсель даже приподнялась на цыпочках, вскинув руки, чтоб представить взлет — без усилий, просто оторваться от земли и подниматься все быстрей и выше, купаясь в необозримом небесном просторе… Ах, как свободно на душе!

Царственное солнце взошло высоко, и город, осиянный им, блестел и ликовал.

В тишине оставленной Марсель комнаты пролегла новая тень. За ней еще и еще одна. Тени перемещались. Сухой стук подошв. Рука в серой перчатке подняла с подушки розовую пантеру. Задержавшись у зеркала, кто-то, вышедший из тишины, привычно одернул синий китель и поправил фуражку.

Марсель удалялась летящей походкой, озираясь с восторгом. Это Троицын день! ох и вздрогнет Дьенн сегодня! разве что на масленичный карнавал бывает так шумно и весело, но на Троицу празднество роскошней тем, что город становится морем цветов и музыки. Шествие с цветами простирается по главным улицам; если хочешь быть в центре событий — спеши присоединиться.

Она шла вдоль нарядных витрин, которых раньше здесь не замечала.

Быстро и пристально осмотрев все помещения наверху, трое, одетые в синее, спустились на первый этаж.

— Кухня, кладовая и гардеробная. Ты — кабинет и спальня.

— Ее здесь нет.

— Не упустить бы.

«Проезд бесплатный», — увидела Марсель наклейку на трамвае и обрадовалась, потому что денег не было ни цента. Трамвай — без номера маршрута — обвешан разноцветными гирляндами воздушных шариков, колышущихся на ветру. Марсель вошла в него, зная, что приедет куда надо.

Людей в трамвае много, все по-летнему легко и празднично одеты, но ехать просторно — никто не задевал Марсель, и прикрой глаза — подумаешь, что ты одна в салоне, полном бесплотных голосов. Голоса сочные, приподнятые, точно цветы под любящим солнцем…

Трое вышли из дома 25 по Сколембик; их ждала темная машина с белой полосой.

— Уехала.

— Да-а, угадай теперь — куда и где сойдет.

Сели, недружно хлопнув дверцами; тот, кто устроился за рулем, ворчал:

— Народу пропасть, не разгонишься.

— Давай переулками к Кенн-страдэ; начнем оттуда. И присматривайся к птицам.

За окнами плыли парки — их буйная, пышная зелень не мешала видеть далеко вглубь; там, под сенью крон, рябили калейдоскопом сотни и сотни людей, то неторопливо гуляющих, то собравшихся вместе у летней эстрады, и громкая музыка издали врывалась в открытый верх окон трамвая — одна мелодия удалялась, другая надвигалась; трамвай шел, как корабль по каналу, заросшему поющими лотосами, под вспышки фейерверка и раскаты оркестра.

Плыли мимо дома и учреждения, все украшенные зелеными ветвями, будто кирпич и бетон проросли и зазеленели ради Троицына дня.

Плыли венки по воде — Шеер и Рубер, соединяясь у Мыса, подхватывали кольца, сплетенные из гвоздик и садовых ромашек, унося вдаль — к древним соборам Ольденбурга и каналам Маэна, в светлое, безмятежное море.

Плыл невесомой массой сам воздух, несущий еле видимую золотую пыль — должно быть, поэтому дышалось сладко и привольно.

Пропустив колонну, расцвеченную бледно-лиловой и розовой пеной гиацинтов — идущие щедро раздавали букеты тем, кто любовался процессией с тротуаров, — Марсель сошла у почтамта. И ей тоже протянул гиацинтовый султанчик мужчина в старомодной, почти забытой форме офицера колониальных войск.

— Прекрасный день, сьорэнн. Прекрасный, как вы.

— Спасибо, сьер капитан. Будьте счастливы!

Не успела сделать несколько шагов, как совсем молоденькая девчонка в топике и бриджах сняла для нее один из нанизанных на предплечье трепетных венков — нарциссы! белые, с золотистым сердечком в красной бахроме.

— Возьмите! Вам очень пойдет. Пожалуйста!

Зеленоглазая, даже шелковистые волосы с изумрудной искоркой. Глаза изменчивые, как речная вода. Марсель постаралась припомнить, где она видела зеленоглазую, но не смогла — лишь рассмеялась, встряхнув волосами.

— Мы не встречались раньше?

— Да. Я рада, что вы меня узнали. — Порхнув, девчонка неожиданно коснулась щеки Марсель прохладными губами и растаяла в толпе, оставив исчезающий запах водорослей.

Марсель успела понять, что ноги зеленоглазой цветочницы были босы и чешуйчато серебрились.

Она быстро забыла об этом, глядя на процессию. Множество людей — и молодых, и старых, и детей — шло льющимся, плавным шагом, в медленно развевающихся одеждах. Гладиолусы, тюльпаны, амариллисы — все богатства теплиц и цветников плыли вдоль по торжествующей улице под звуки музыки, и солнце зажгло краски впятеро сильней их естества. Марсель не заметила, как стала подпевать хору шествующих. На лицах ни печали, ни усталости, лишь отражение солнечного света — улыбки, смех, радостно сверкающие глаза и всеобщее, всеохватное чувство любви, той любви, что переполняет человека при виде цветов, птиц и резвящихся дельфинов.

И поцелуй зеленоглазой тоже выражал эту любовь — как полноту ощущения мира во всем его великолепии.

Птицы, кружившие в высоком небе, снижались, словно хотели показать себя ближе, дать собой полюбоваться — глядя на них, Марсель начала осознавать, какие они огромные, молочно-белые, с золотистой оторочкой крыльев и хвоста, с венцами золотистых перьев на головах. Они парили прямо над ней, поочередно издавая длинные мелодичные крики.

За хоровым пением послышался издалека нетерпеливый, настойчивый звук сирены — похоже, машина «неотложки». Отчего-то Марсель стало тревожно — хотя в этот восхитительный солнечный день не могло быть ни беспокойства, ни тревоги.

Звук приближался. «Это за мной, — неожиданно поняла Марсель. — Почему?»

Она стала высматривать зеленоглазую — все-таки знакомая, надо спросить ее, узнать, в чем дело. Между тем одна из птиц опустилась на чугунную ограду сквера метрах в двадцати и смотрела на Марсель — спокойно и внимательно.

Людей на тротуаре не пришлось расталкивать — они расступались, будто волны перед катером, и смыкались за спиной. Сердитые возгласы сирены послышались совсем недалеко, и Марсель растерялась — то ли искать цветочницу, то ли нырнуть в проулок и затеряться. Ей подумалось, что ее могут найти по венку из нарциссов — сняв венок, Марсель не решилась его выкинуть и не хотела помять; оставалось бережно держать венок в руке.

Зеленоглазая нашлась рядом — она изучала большой плакат с портретом рыжеволосой девушки в фиолетово-черном бархатном платье и надписью: «ФРАНКА ВААЛЬ исполняет — Эдмунд Форет, Концерт № 6 для фортепьяно с оркестром. Оперный театр, после полудня. Дьеннский симфонический оркестр п/у Николаса Эйде».

— Послушай! Этот звук и птицы… — Марсель не знала, как высказать свое волнение.

— А, санитары, — понимающе кивнула цветочница, — Они всегда приезжают. Птицы указывают им путь.

— Я что, не нравлюсь им?

— Я тоже. Нас вывезут за черту города.

— И не собираюсь! Знаешь, как спрятаться?

— С моста в реку. Там не тронут. Побежали? Переждем до будущего праздника…

— Нет! там сыро и холодно!

— Зато в безопасности. Так ты со мной?

— Почему я должна убегать? — не сдавалась Марсель. — Я хочу остаться.

— Ну, попытайся, докажи, что ты не чужая. Только вряд ли они тебя послушают. У них строго: посторонних — вон. Разве что Лорд разрешит.

— Лорд? — Марсель ухватилась за странное имя, как за спасательный крут. — Кто это, где он?

— В замке Андерхольм. Но тебе до него не добраться. Санитары близко.

— А телефон? а позвонить ему?

— О, не знаю! я не пробовала. Честно сказать — страшновато.

Птица, севшая на карниз почти над ними, запела, вытягивая шею, и ей отозвалась прерывистым воем из-за угла сирена. Переглянувшись, Марсель и цветочница пустились наутек.

Удирать было трудно — золотистый воздух сгустился и пружинил, сдерживая бег. Вслед вспорхнула с шумом крыльев белоперая птица и реяла над головами, коротко вскрикивая: «Сюда! Они здесь!» Люди с цветами сторонились, уступая дорогу — и они же пропускали едущий по пятам темно-синий автомобиль.

На Кенн-страдэ проскочили в разрыв между колоннами процессии; трамвай, сворачивая к Старому Городу, в сторону Крепостного сада, сбавил ход на повороте, и двери его открылись — оттуда, зазывая, манили руками. Марсель, примерившись, вскочила на ступеньку, а цветочница замешкалась — босая, она наступила на что-то колючее, споткнулась и разроняла венки. Пока подбирала — трамвай набрал скорость, а цветочницу настигла машина с белой полосой. Марсель видела, как выскочившие санитары схватили зеленоглазую и поволокли к авто.

Марсель пробежала по салону к кабине водителя.

— Можно поскорей?

— Куда спешить? — весело и беззаботно ответил тот.

Трамвай полз по-черепашьи! Машины сзади видно не было, но птицы летели, не отставая.

Спрыгнув на кругу, Марсель помчалась к воротам. Раньше здесь в стене не было ворот, но ее не удивило, что они тут оказались — они должны были быть!

Телефон. Ни одного уличного аппарата! куда они подевались?! Один нашелся, но вместо цифр в круглых прорезях диска Марсель увидела буквы — В, G, О, К, L, D, V, R, S, А. Недолго думая, набрала — L-O-R-D. Длинные гудки. Ну же! почему там не берут трубку?!.

— Алло? — ответил молодой мужской голос.

— Лорд! мне нужен Лорд, пожалуйста!

— Я слушаю.

— Я хочу увидеть вас!

— А страшновато не будет? — В голосе послышалась улыбка. Он все знает, помнит любое сказанное слово. А может, и мысли тоже.

— Нет.

— Хорошо. Я там, где ты меня найдешь.

Андерхольм. Марсель запыхалась, ноги стали тяжелыми, будто она долго бежала в гору или по эскалатору, идущему вниз. Сзади вновь слышалась сирена, а бежать было так трудно! По брусчатке, под сводом замковых врат, вверх по широкой лестнице, мимо статуй святых и герцогов Вендельских. Где же он?! так людно в замке, все такие счастливые, а его нет! отзовись, покажись!..

Лестница вниз, лестница винтом, лестницы врозь — направо? налево?.. Направо. Темная резная дверь неподатлива, на нее пришлось навалиться всем телом.

Высокий сводчатый зал залит солнцем, бьющим в цветные стрельчатые окна. Ковры; по коврам разгуливает, горделиво подняв головку в золотистом венце, одна из белых птиц. Чучело крокодила, окованное обручами из железа, как бочонок. Неслышно ступая, подошла розовая пантера — настоящая! живая! с рубиновыми огненными зрачками… — принюхалась и потерлась мордой о ногу Марсель.

У окна прислонился к стене молодой человек — в кроссовках, облегающих брюках, просторной лиловой рубашке с распахнутым воротом; запястья его украшали браслеты из опаловых пластин, на шее — кулон с жемчужиной.

Приятный на вид молодой человек…

Молодой? человек?

Как тень отслонясь от стены, он направился к ней; с каждым его шагом у Марсель нарастали сомнения — молодой? но волосы, спадавшие ему на плечи, были седыми, серебристо-белыми и нежными, как тополиный пух; лицо без морщин — но сухое, без юношеской свежести. Человек? он идет, как плывет, как летит паутинка по ветру, без шороха шагов; есть изящные люди — узкобедрые, тонкие, с точеными пальцами, с высокой и женственной шеей, но даже у этих красавцев нет таких глаз — огромных, бездонно-прозрачных, голубых, как горные озера.

— Все-таки ты меня нашла.

— Я очень хотела. Очень. Скажите санитарам — не надо меня… за черту города.

Выдохнув это, Марсель умолкла. Рядом с Лордом беспокойство стихло — но не исчезло. Сильней стало желание вернуться на праздник и ничего не бояться. Глаза стремились долу — на ковер, к шерсти мирной пантеры, — но вместе с тем неудержимо тянуло еще раз посмотреть на Лорда, и это смешивалось с опасением прогневать его дерзким взглядом. Почему-то Марсель стало стыдно, она показалась себе нескладной, неуместной… чужой.

— Но ты же понимаешь, что в городе тебе нельзя долго гулять.

— Я… спасибо, что позволили мне прийти сюда. Вы очень добры.

— «Прийти» — не значит «остаться». Тебе еще идти и идти, девочка. Непростой путь.

— Да, теперь я знаю. — Она уверенно кивнула. — Я зря согласилась… участвовать в гонке. Я ошиблась. И еще я…

— Если ты знаешь свои промахи, незачем о них вспоминать. Ты свободна. А теперь — идем. — Лорд пригласил ее жестом.

Он поднимался по спиральной лестнице беззвучно, он был реален — и невесом. Марсель шла за ним, наслаждаясь тем, что он — рядом; в какой-то миг она нестерпимо захотела упасть, впиться ногтями в камни и закричать: «Я не уйду отсюда!», но фигура вверху безмолвно звала, и зов был неодолим; это было и повеление правителя города и мира, и призыв абсолютной, надчеловеческой любви, которой веришь всем существом потому, что живешь.

На смотровой площадке фланкирующей башни Андерхольма веял безбрежный ветер; вокруг были лишь солнце и воздух, и мир был раскинут на все стороны — улицы в цветочном убранстве, зеркальные ленты рек, янтарь стен и шоколад крыш. Птицы плавали в вышине.

— Лети, — просто сказал Лорд.

Набравшись решимости, Марсель встала на цыпочки, подняла руки и…

…перестала ощущать камень под ногами.

Она не смотрела ни вниз, ни по сторонам — только вверх, в лазурную бездну, где райской розой цвело ослепительное солнце. Все выше и выше — воля и ветер помогали ей подниматься, и собственный радостный крик сливался с голосами белых птиц.

— Доброго пути, — донеслось вслед. — До встречи.